Библиотека / История / Мундт Теодор : " Самозванец " - читать онлайн

Сохранить .
Самозванец (сборник) Теодор Мундт
        В ранней юности Иосиф II был «самым невежливым, невоспитанным и необразованным принцем во всем цивилизованном мире». Сын набожной и доброй по натуре Марии-Терезии рос мальчиком болезненным, хмурым и раздражительным. И хотя мать и сын горячо любили друг друга, их разделяли частые ссоры и совершенно разные взгляды на жизнь.
        Первое, что сделал Иосиф после смерти Марии-Терезии, - отказался признать давние конституционные гарантии Венгрии. Он даже не стал короноваться в качестве венгерского короля, а попросту отобрал у мадьяр их реликвию - корону святого Стефана. А ведь Иосиф понимал, что он очень многим обязан венграм, которые защитили его мать от преследований со стороны Пруссии.
        Немецкий писатель Теодор Мундт попытался показать истинное лицо прусского императора, которому льстивые историки приписывали слишком много того, что просвещенному реформатору Иосифу II отнюдь не было свойственно.
        Теодор Мундт
        Самозванец
        (Сборник)
                
* * *
        Об авторе
        Теодор Мундт, немецкий писатель и журналист, родился в Потсдаме 19 сентября 1808 года. Окончив гимназию, поступил в университет, где изучал философию и филологию. Молодой человек отличался весьма прогрессивными взглядами на устройство общества, а это закрывало перед ним возможность успешной академической карьеры в прусском государстве. Тогда Теодор решил посвятить себя журналистике и литературе. Он стал сначала редактором, а потом и издателем газет литературного направления.
        В своей журналистской деятельности Теодор Мундт постоянно конфликтовал с монархической прусской цензурой. Вскоре он стал одним из ведущих авторов демократического движения «Молодая Германия». Мундт поочередно издавал такие журналы, как «Литературный Зодиак» (1835), «Диоскуры» (1836 -1837) и прочие. Одновременно он начинает писать романы, преимущественно исторические, и бытовые повести. Первыми романами, получившими популярность, были «Дуэт» (1831) и «Мадонна» (1835). В 1841 году вышел лучший, как полагают, его исторический роман «Томас Мюнцер».
        В 1839 году в жизни Теодора Мундта произошло важное событие: он женился на писательнице Кларе Мюллер, которая впоследствии также стала широко известна своими историческими романами, которые она публиковала под псевдонимом Луиза Мюльбах.
        С 1842 года Мундт преподает историю и литературу в Берлинском университете, но после революционных событий 1848 года вынужден оставить университет. Он возвращается в это престижное учебное заведение в 1850 году, но уже в должности библиотекаря. Правда, и на этом посту Теодор Мундт остается недолго: из-за разногласий с профессором Георгом Пертцом ему пришлось преждевременно выйти на пенсию. Кое-какие средства на жизнь, таким образом, у Теодора были, и он смог спокойно заниматься литературной деятельностью.
        Писал Мундт в основном критические статьи, а также работы по эстетике и истории литературы. К основным произведениям этого жанра относятся: «История современной литературы от 1789 года до новейших времен» (2-е издание - 1853 г.), «Драматургия, или Теория и история драматического искусства» (1847 -1848 гг., в 2 т.), «Эстетика» (1845). К этому надо добавить книгу путевых очерков «Итальянские порядки» (1859 -1860). К обстоятельным штудиям, с внимательной проработкой исторических материалов, стоит добавить и ряд романов, преимущественно на российскую тематику: «Царь Павел I», «Неразгаданный монарх», «Тихий ангел (Из жизни Натальи Алексеевны, супруги великого князя Павла Петровича)».
        Исторические романы Т. Мундта характеризует прежде всего великолепное знание исторической канвы изображаемой эпохи, фактической стороны сюжета. Разумеется, надо делать скидку на открывшиеся уже в прошлом столетии обстоятельства. Среди других произведений на историческую тематику можно особо выделить (из переведенных на русский язык) трилогию о прусском короле Иосифе II - «Самозванец», «Около плахи», «Гренадеры императрицы» и роман из эпохи французской революции - «Граф Мирабо».
        В России Мундт был известен на рубеже XIX -XX веков. К этому времени относится большинство первых изданий переводов его романов. Историко-литературные и критические работы писателя, насколько известно, на русский язык не переводились. Умер Теодор Мундт в Берлине 30 ноября 1861 года.
        Анатолий Москвин
        Самозванец
        Пролог, из которого читатель ничего не понимает
        I
        - Божество мое, почему ты так грустен?
        - Я вовсе не грустен, Эмилия, я просто смотрю на тебя и любуюсь…
        - О, зачем ты скрываешь от меня свои сокровенные заботы. Я понимаю, ты опять задумался о нашем будущем или, вернее, о том, что у нас вовсе нет его…
        - Но у нас имеется настоящее, Эмилия, наше светлое, чистое, безгрешное настоящее.
        - Что такое настоящее? Это - метеор, скользнувший и померкнувший. Это - миг, который, не родившись, спешит исчезнуть во мраке. Это - просто слово, которое теряет свое значение в ту самую минуту, когда оно произнесено. Не прошло и минуты, как ты нежно подал мне руку, а ведь это пожатие уже отошло в область прошедшего. Настоящее мгновенно и кратко, будущее велико и бесконечно…
        - Ты сама грустишь и беспокоишься, а упрекаешь меня, будто это делаю я.
        - Наши души сроднились, божество мое, и твои мысли невольно передаются мне. Да и потом… Боже мой, какое это страшное слово - «никогда». Знать, что счастье никогда не наступит, что никогда не добьешься полноты блаженства, никогда, никогда, никогда!..
        - Ты несправедлива, дорогая Эмилия, к этому бедному «никогда». Вот, например, я говорю тебе: «Никогда не забуду я тебя, моя светлая Эмилия! Никогда другая женщина не заслонит твоего образа в моем сердце».
        - Прости, я должна перебить тебя. О, как ты ошибаешься, у меня существует грозная, опасная соперница, которая вытеснит меня из твоего сердца.
        - Кто же это, глупенькая?
        - Ее зовут «империя», и эта империя может заставить тебя снова жениться…
        - Только не это! Бессердечная, как ты можешь терзать и себя, и меня такими детскими страхами? Пусть Господь не благословил нас на полное счастье - будем терпеливо нести возложенный на нас крест. Но до тех пор, пока ты будешь верна мне, никакая другая женщина не отвратит от тебя ни единой улыбки, ни единого ласкового слова - ничего из того, что всецело отдано мною тебе.
        - О, значит, это будет всегда, мой Иосиф!
        - Всегда, моя Эмилия, всегда!
        II
        - Итак, князь?
        - Я, право, затрудняюсь, что мне ответить вам, графиня. Я не совсем понимаю, для чего все это нужно вам, и мне, право же, немного жалко эту бедную баронессу…
        - С каких это пор ваше сиятельство стали сентиментальным?
        - Я никогда не был бесцельно жестоким. Что же делать? Жизнь сурова, и когда приходится выплывать самому, то не рассуждая топишь другого…
        - Иначе говоря, вы не видите для себя выгоды из предлагаемого дела? Так говорите проще и прямее: сколько?
        - Графиня, я не еврей-ростовщик, чтобы…
        - Бросьте, милый мой. Если это намек на мое происхождение, то он довольно плосок. Будем деловыми людьми, так мы скорее договоримся до чего-нибудь. В данный момент я именно нахожусь в таком положении, когда приходится выплывать самой, а вы уже давно боретесь, чтобы окончательно не пойти ко дну. Так поплывем вместе.
        - Говорите, графиня.
        - Милый мой, дело в том, что я сделала очень плохой гешефт[1 - Гешефт (от нем. Geschaft - дело) - торговая сделка, коммерческое предприятие, спекуляция.], когда вышла замуж за покойного графа. Отец проклял меня и лишил наследства, но я сказала себе: «Э, твои жалкие сотни тысяч, когда у графа - миллионы». И вот я стала графиней. Но - увы! - оказалось, что у графа далеко не было таких больших средств, как говорили. После его смерти большая часть недвижимости как родовое достояние перешла в семью младшего брата покойного, а меньшую расхитили кредиторы. Мне остались только этот дом да немножко денег, которых не хватает на содержание комнат в порядке… Да, граф безбожно обманул меня!
        - Ну, вы не можете так уж жаловаться на него. Покойный сделал то, что не мог бы сделать никто другой: надо было быть настолько влиятельным, чтобы создать своей жене, урожденной Финкельштейн, дочери еврея-менялы, такое блестящее положение при дворе. Это тоже капитал.
        - Который необходимо реализовать. В этом-то все дело, князь, ради этого-то я вас и привлекаю в соучастники. Вы вот жалеете «эту бедную баронессу», а подумайте: она молода, богата, свободна, любима; я же бедна, на краю разорения, отвергнута. У нее все, а она завладела тем, что должно быть моим. Вероломный поляк изменил мне, влюбившись в нее. Его величество, довольно благосклонно поглядывавший прежде в мою сторону, теперь не обращает на меня ни малейшего внимания. Почему же ей все, а мне ничего?
        - Допустим, что это справедливо. Но я вижу здесь только месть, а никак не выгоду.
        - Выслушайте меня до конца. Предав поляка и запутав баронессу, я не только мщу им, но и заслуживаю признательность. Его величество, разочаровавшись в златокудрой баронессе, кинет и на меня приветливый взор. О, я не поведу с ним такой тактики, как эта кисло-сладкая лицемерка. Я не буду вздыхать и ныть… на моей груди император выпьет полную чашу блаженства. Я достаточно красива, достаточно соблазнительна, чтобы увлечь его хоть на мгновение. А там моя игра будет сделана. Женщине, оказавшей такую услугу государству и подарившей сладкие часы любви государю, не откажут ни в чем. Откуп свободен, государь собирается оставить его за собой, я же заставлю отдать его мне.
        - Фи, графиня. Но как посмотрит свет на то, что вы возьметесь за такое дело?
        - Э, милый мой князь, какое мне дело до света! Да знаете ли вы хоть приблизительно, сколько дохода дает в год откуп? Вот в том-то и суть… Мне надоело придворное общество, где сквозь наружную любезность и вежливость сквозят явное пренебрежение и презрение к моему происхождению. Нет, дальше от них!.. С деньгами я создам себе такое общество, такой круг, какой захочу.
        - Допустим. Но что же я буду иметь от всего этого?
        - Я назначу вас пожизненно моим главным интендантом. Дела у вас не будет никакого - только четверть часа в день на подпись бумажонок, а жалованье королевское.
        - Что же. Если вы не откажетесь оформить это…
        - Друг мой, я выросла в такой среде, где без документа не делают ни шага… Перейдемте в кабинет, князь, и там обсудим формальную сторону нашего договора. Да ну же, будьте спокойны, князь! Предложите же руку своей новой союзнице!
        III
        - Однако это вино обладает удивительной способностью к быстрому высыханию! Смотрите, братцы, а ведь оно опять все высохло и в бутылках, и в стаканах, и в нашей утробе! Мне пришла в голову гениальная мысль: а что, братцы, если потребовать еще вина?
        - Ура, капрал Ниммерфоль! Дельное предложение!
        - Тише, Плацль! Ну и глотка у тебя! Должно быть, сразу спугнул всех ворон с крыши.
        - А ты, может быть, собирался закусить одной из них?
        - Не остри, Цвельфзейдель, это здесь совсем ни к чему. Во-первых, тебя здесь не оценят; во-вторых, только даром тратится дорогое время, в течение которого можно пропустить добрый стаканчик. Эй, вахмистр Зибнер! На минуточку! Да куда же он запропастился? Эй, Зибнер! Вахмистр!
        - Да иду, иду! Экие горланы! Вы, братцы, забываете, что вы здесь не на товарищеской пирушке, а в дозоре. Разве мыслимое дело - поднимать такой шум?
        - Ну-ну, старый служака, за порядок и все прочее отвечаю я. А вот ты отвечай за себя. Взялся ты или нет доставлять нам все, что нам нужно для поддержания наших слабых сил? А как ты думаешь - на что нам пустые бутылки?
        - Как? Вы уже все выпили?
        - Нет, вино само высохло. Поэтому тащи еще вина, да поскорее.
        - Нет, братцы, так не годится. Вы еще сгорите, пожалуй, от такой массы вина, а в помещении пороховой башни строго запрещено держать все огнеопасное.
        - Да полно вам уговаривать его. Пусть ломается… Не достанем мы вина без него, что ли? Здесь в деревушке целых два кабака. Гони монету, Ниммерфоль, я живо сбегаю. Только вот не заперли ли кабак? Посмотри-ка, капрал, на часы… Двенадцати еще нет?
        - Нет, без четверти… Батюшки! Ребята, вспомните-ка, какой сегодня день.
        - Пятница!
        - Да, пятница, а через четверть часа будет двенадцать.
        - Ба! Ты думаешь, что черная карета снова промчится здесь?
        - А почему бы нет? До сих пор она аккуратно проезжала каждую пятницу. Знаете что, братцы? Отложим на время истребление винных запасов старого Зибнера и пойдем на улицу; надо же выяснить, в чем тут дело.
        - Да как же вы это выясните? Карета никогда не сбивается с дороги, а остановить ее так себе, ни с того ни с сего, вы не имеете права.
        - Полно, Зибнер. Какое там право? Мы хотим знать, в чем тут дело.
        - Смотрите, любопытство может дорого вам обойтись: сатана не любит, когда ему становятся поперек дороги. Ну да смейтесь себе, смейтесь! Старый Зибнер достаточно прожил на свете и видал кое-что… У нас в Праге тоже одно время ездила в полночь черная карета, запряженная черными, искромечущими конями. Девица Фохтс захотела подстеречь эту карету и выглянула из окна, когда заслышала стук и грохот. И что же! Она старалась как можно дальше высунуть голову, чтобы лучше разглядеть; карета уже давно проехала, а голова Фохтс все продолжала вытягиваться, вытягиваться, вытягиваться, пока шея не вытянулась на добрых два метра. Потом ее голова стала крутиться, и шея свернулась в спираль. А когда перепуганная Фохтс хотела втянуть голову обратно, то окно вдруг съежилось, и голова уже не могла пройти в него. Дом пришлось ломать!
        - Какие глупости! Как не стыдно повторять бабьи сказки! Пусть-ка мне попадется такое привидение. Я угощу его раза два саблей, так будет знать.
        - Нельзя ли узнать, как вас зовут, господин герой?
        - Меня зовут Плацль, вахмистр Зибнер.
        - А позвольте поинтересоваться, какой город осчастливлен честью именоваться родиной столь доблестного воина?
        - Я - венец!
        - Ах, так! Ну что ж, поговорка гласит, что у венцев львиная пасть и заячье сердце…
        - Господин Зибнер! Вы ответите мне за такие слова!
        - Я слишком стар, да и не для того меня произвели в вахмистры, чтобы я стал отвечать рядовому солдату! Вообще я нахожу, что у капрала Ниммерфоля подчиненные имеют слишком слабое понятие о дисциплине, субординации и служебном долге.
        - Правда, вы - вахмистр, но это не дает вам права оскорблять…
        - Да чем же я оскорбил рядового Плацля? Я только повторил то, что говорят все. Не я же сложил эту пословицу. Пусть лучше Плацль докажет, что эта поговорка к нему не относится!
        - Ну, так идем, братцы, все на улицу. Я докажу этому господину, заячье ли у меня сердце. Я не я буду, если не разузнаю, что это за карета.
        - Молодец, Плацль! Вот это дело!
        - Идем, ребята.
        - Ух, как сегодня прохладно!.. Бррр…
        - А звезды-то, звезды! Вон их сколько высыпало!
        - Ну, братцы, вы постойте здесь, а я пойду туда, за вал, и спрячусь в тени придорожного дерева. До скорого свидания, товарищи! - произнес Плацль.
        - Молодец!.. Ребята. Слышите грохот колес?
        - Господи Иисусе Христе! А ведь правда!
        - Гляди, гляди, вот и она показывается.
        - Где?
        - Да куда ты смотришь? Вот там, справа внизу… Ведь здесь крутой поворот и крутой подъем…
        - А, вижу, вижу. Господи, вот мчится-то!
        - Господи боже! Неладное это дело! Смотрите, смотрите: карета вся черная, лошади черные, кучер в черном… Спаси и помилуй! Неладное, братцы, дело затеяли!
        - Эй, Плацль, вернись лучше!
        - А как кучер лошадей настегивает!
        - Смотрите, смотрите! Карета выезжает из-за поворота!
        - Эх, зря Плацль похвастался. Что он может сделать, когда карета мчится с такой дьявольской быстротой?
        - Вот именно с дьявольской! Ба-тюш-ки! Братцы, да что же это?
        - Что за сумасшествие! Вскочил на запятки!
        - Глядите, глядите, фуражкой машет!
        - Братцы, да ведь проклятая карета увезла нашего Плацля!
        - Ну, пропал Плацль ни за грош!
        - Ну что за глупости, вернется. Проедет милю на запятках, да и соскочит, сюда же вернется.
        - Держи карман шире - выпустит его теперь сатана!
        - Ну, уж и сатана.
        - Капрал Ниммерфоль, вам придется отвечать за такое попустительство.
        - Полно вам, Зибнер. Кто вас за язык дергает? Точно ваша это забота. Да и кто вы такой здесь? Смотритель пороховой башни? Ну и смотрите, чтобы черт не унес ее, а уж за своими людьми я и сам усмотрю.
        - Вот и недосмотрели. Башню-то черт не унес, а Плацля…
        - Не ваше дело. Велика беда - на запятках проехаться. Не бойтесь, не позже утра вернется.
        Увы! Рядовой Плацль не вернулся ни на другой день, ни позже.
        IV
        - Боже мой, боже мой! С таким невинным лицом, с такими ясными глазами - и такая бездна черного предательства… Ты молчишь? Эмилия! Отвечай! Я требую, чтобы ты ответила мне что-нибудь!
        - Что же мне ответить вам, ваше величество? Ответить, что я невинна? Но разве это важно для меня? Важно только одно, что ваше величество не побоялись кинуть мне в лицо тысячу оскорблений, грязных подозрений… О, боже мой, боже мой, я не перенесу этого! И вы могли, вы решились… Я… не…
        - Слезы? А знаете, баронесса, женщина всегда плачет, если не находит веских доказательств и оправданий!
        - Ваше величество!
        - Может быть, вы хотите оправдаться? Но я уже добрых полчаса только и предлагаю вам сделать это!
        - Мне не в чем оправдываться перед вами, ваше величество.
        - Так вы признаете себя виновной?
        - Нет, но я не унижусь до оправданий перед вашим величеством. Мне кажется, что человек, так близко подошедший к моей душе, как вы, ваше величество, мог быть уверен, что я не способна на это.
        - Слова, баронесса, слова, а когда бесспорные факты противопоставляются бездоказательным словам, то…
        - То? Договаривайте, ваше величество! Прикажите судить меня - что же, все равно: как бы ни были велики мои страдания, они не превысят того, что мне уже пришлось испытать теперь. Боже мой!.. И я верила в вас как в Бога!
        - Эмилия, жизнь моя, заклинаю тебя нашей любовью - оправдайся, стряхни с себя эти ужасные подозрения… Пойми, то, в чем тебя обвиняют, было бы смертным грехом не только против твоего государя, но и против человека, который любил тебя больше всего на свете! Эмилия, я страстно любил тебя! Ведь ты была для меня символом всего чистого, всего светлого.
        - И достаточно было слова хитрой интриганки, чтобы все ваше доверие ко мне разлетелось прахом?
        - Эмилия, оставь упреки. Умоляю тебя, оправдайся!
        - Ваше величество, у меня, к сожалению, нет фактических оправданий, а слова… но что такое слова лживой женщины!
        - Я вижу, что все это - правда. Я презираю тебя! Твоя душа черна так же, как бело твое лицо, и твое сердце так же грязно, как блещут золотом твои волосы.
        - Добивайте, ваше величество, добивайте слабую женщину. Добивайте за то, что она имела глупость полюбить вас.
        - Не смей говорить мне о своей любви! Ты не любила и не любишь меня!
        - Да, ваше величество, вы правы: я вас не люблю больше. Прежде я любила вас больше Бога, но теперь… И вообще, прекратите эту тяжелую сцену, ваше величество. Позвольте мне уйти.
        - Так, значит, это правда?.. Но довольно слов. Можете уйти, баронесса. Во имя того счастья, которое я пережил с вами в прошлом, я реабилитирую вас в глазах общества. Я сдержу свое бешенство, подавлю кипящую во мне обиду и затушу этот скандал… Ступайте.
        - Имею честь кланяться вашему величеству.
        - Могу я узнать, как вы предполагаете устроить свою судьбу?
        - Я выхожу замуж, ваше величество.
        - Вот как? А еще вчера…
        - Да, еще вчера, когда дедушка предложил мне жениха, я не знала, как опасно для молодой женщины быть при дворе вашего величества, не имея покровителя и защитника.
        - Змея, где же твоя любовь?
        - Об этом надо спросить вас, ваше величество. Я сама смотрю себе в сердце и удивляюсь, куда она девалась… Ведь еще вчера… вчера…
        - Ступайте, баронесса. Приберегите свои слезы для будущего мужа… На тот случай, когда вы обманете его так же подло, как обманули меня. Ступайте, я сдержу свое слово. Вы будете реабилитированы. Пусть один только я знаю, сколько низости и гнусной измены может таиться под такой ангельской внешностью, как ваша. Да уходите же! Ведь и у меня тоже есть предел терпению!..
        Часть первая, в которой объясняется если не все, то многое
        I. Неприятное приключение
        Пятеро закутанных в темные плащи мужчин бесшумно перебрались через стену парка и осторожно направились по аллее, которая вела ко дворцу.
        Хотя светил месяц, но в тени густых деревьев парка было так темно, что дорожка совершенно тонула во мраке. Это заставило шествовавшего впереди предупредить:
        - Cavete, commilitones, ne in fossam cadeatis![2 - Берегитесь, товарищи, как бы не сверзиться в ров! (лат.)]
        - Траппель, - отозвался на это чей-то молодой, звучный голос, - внеси-ка себе в книжку Биндера. Ведь мы уговорились под угрозой штрафа общаться только на родном языке, а этот asinus[3 - Осел (лат.).] разражается целыми латинскими фразами. Запиши-ка ему три бутылки пива.
        - Траппель, - сказал второй, занеси-ка в проскрипционный список и Вестмайера за то, что он ругается по-латински, а не на нашем добром венском диалекте.
        Хохот заглушил эти слова; но не успел он смолкнуть, как послышался третий голос:
        - Траппель, прибавь к первым двум еще и Гаусвальда, пусть поплатится парой бутылочек пивца за то, что употребляет иностранные слова вроде «проскрипционный».
        Это замечание довело веселость молодых людей до апогея.
        - Ну уж этот Лахнер, - смеясь, воскликнул Траппель. - Всегда-то наш Фома подцепит кого угодно, а сам сухим из воды вылезет. Истинный венский бурш, что и говорить.
        Последние слова должны убедить читателя, что пятеро таинственных молодых людей, проникших таким воровским путем в парк замка всесильного Кауница[4 - Князь Венцель фон Кауниц граф Ритберг (1711 -1794) до 1753 г. нес дипломатическую службу при правительстве Марии-Терезии, в 1753 г. назначен государственным канцлером и с этого момента пользовался исключительным влиянием на политику Австрии.], не принадлежали к числу каких-нибудь темных злодеев. Действительно, это были просто студенты Венского университета, чистокровные бурши, люди предприимчивые, охотники до всяких приключений.
        Последнее обстоятельство и послужило причиной их пребывания в парке.
        Дело в том, что во дворце жила прехорошенькая девушка, в честь которой предстояло исполнить серенаду. Устроитель последней, юрист-второкурсник Теодор Гаусвальд, племянник старшего истопника князя Кауница, был большим любителем-виртуозом игры на флейте. Если перечислять остальных студентов в порядке их прилежания и солидности, то мы должны поставить на первый план философа Вилибальда Биндера, собиравшегося всецело посвятить себя богословию. Будучи страстным любителем игры на скрипке, он с радостью принял участие в этом приключении. Если же в порядке перечисления следовать талантливости, то на первый план придется поставить Фому Лахнера - самого веселого и легкомысленного члена этой компании. Он играл на скрипке гораздо лучше Биндера, но, зная честолюбие последнего, охотно уступил ему почетное место первой скрипки, удовольствовавшись предстоящим ему подыгрыванием.
        Самым добродушным студентом из всех них следовало признать Тибурция Вестмайера. Он не обладал ни малейшими музыкальными талантами и наклонностями, но, склонясь на настойчивые просьбы Гаусвальда, научился играть на фаготе, чтобы иметь возможность издавать несколько хриплых звуков в унисон с остальными товарищами. Он значительно больше преклонялся перед пивным королем Гамбринусом[5 - Гамбринус - сказочный фламандский король, изобретатель пива.], чем перед Александром Великим, и с большой неохотой изучал комментарии к походам этого известного героя античного мира, которого проклинал на каждом шагу…
        Но к чему же в таком случае он продолжал заниматься затверживанием наизусть этих комментариев? О, только из добродушия! Его дядя, придворный садовник, желал этого, и, как по настоянию Гаусвальда Вестмайер взялся за фагот, так же по настоянию родственника он продолжал долбить ненавистный комментарий.
        Остается упомянуть еще о Густаве Траппеле, самом изящном и красивом из всех этих студентов. Траппель - сын брюннского купца и вполне приличный виолончелист.
        Но в честь кого же именно устраивалась эта серенада?
        В честь второй камер-юнгферы[6 - Камер-юнгфера - девушка для услуг при дворе степенью выше горничной (нем.).] княгини Кауниц, очаровательно свежей, грациозной брюнетки Неттхен, праздновавшей сегодня день своего рождения.
        Сколько уже раз пришлось ей встречать этот высокоторжественный день, оставалось неизвестным ее пламенному поклоннику Теодору. Но он и не старался узнать это; ведь он видел, что молодость находится в самом ярком, в самом пышном расцвете, и этого было для него вполне достаточно.
        Итак, пятеро молодых людей осторожно пробирались по темной аллее парка, направляясь ко дворцу.
        - Только бы сам князь не оказался дома, - заметил Биндер.
        - Ну вот еще, - ответил Гаусвальд. - Ведь он уехал со своим семейством.
        - А графиня фон Ридберг тоже уехала? - спросил Лахнер.
        - Само собой разумеется, - ответил Гаусвальд, - ведь в качестве кузины государственного канцлера она принадлежит к его семейству.
        - Но почему же окна освещены?
        - Надо полагать, что огонь виден в комнатах дворцовой прислуги, - заметил Вестмайер.
        - С каких это пор прислугу помещают в бельэтаже? - фыркнул Траппель. - Готов биться об заклад, что это - помещение самого Кауница.
        - Траппель прав! - воскликнул Гаусвальд. - Освещенное окно с зелеными гардинами находится в рабочем кабинете самого канцлера.
        - Но в таком случае, значит, князь не уехал?
        - Ну вот еще. Кому же лучше, как не моему дяде, знать, уехал ли князь или нет.
        - Но тогда как же объяснить этот свет?
        - Очень просто: пользуются отсутствием князя, чтобы произвести генеральную чистку и уборку его апартаментов.
        - Может быть, это и так, - сказал Вестмайер, - но только поторопимся, потому что иначе закроют все пивные.
        - Да, да, поторопимся, - сказал Биндер. - Я непременно должен проштудировать сегодня еще две страницы.
        - А где именно живет твоя милочка, Гаусвальд? - спросил его Лахнер.
        - На самом верхнем этаже, в том окне, из которого струится слабый отблеск света. О, как счастлив этот свет!.. Ведь он озаряет мою Неттхен! Неужели она спит и не ведает, какая честь готова выпасть на ее долю?
        - Да услышит ли она нас? Ведь ее окно довольно высоконько. Впрочем, давайте грянем изо всех сил. Я даже отложу трубку, чтобы дуть как можно сильнее в фагот, - сказал Вестмайер.
        Настроили смычковые инструменты, притащили садовую скамейку; на нее уселся виолончелист, остальные обступили его, и по знаку Гаусвальда концерт начался.
        Музыканты сыграли очень мелодичную вещицу, которая сошла довольно недурно - настолько, что Вестмайер счел долгом выразить удовольствие.
        - А ведь неплохо все сошло, - сказал он, с наслаждением раскуривая трубку. - Ну, чем мы не Орфеи?
        - А окно Неттхен все не открывается, - вздохнул Гаусвальд. - Она не слышит нас.
        - Да, мы допустили большую ошибку, не взяв с собой турецкого барабана. Для таких целей совершенно не годятся драматические пьески; необходимо что-нибудь звонкое, бравурное. Знаете что? Давайте сыграем гренадерский марш.
        - Без ударных инструментов не получится никакого эффекта.
        - А зачем Господь Бог даровал нам зычные глотки? Попытаемся изобразить барабан и литавры губами, если у нас нет самих инструментов.
        Это предложение находчивого Лахнера имело успех: студенты снова взялись за свои инструменты и лихо сыграли трескучий марш.
        Результатом этого было нечто совершенно неожиданное. Многие из темных доселе окон внезапно осветились, а из дома выбежали два лакея и бросились прямо на музыкантов. Один из них с силой ухватил Биндера за ухо, другой больно ударил фаготиста палкой по спине, крикнув:
        - Вот тебе, бездельник!
        Биндер даже присел от боли и не пытался оказать сопротивления. Но Вестмайер спокойно вооружился фаготом и разбил его о голову своего обидчика, сказав:
        - Это тебе за «бездельника».
        Лакеи кинулись в драку, но на стороне студентов был слишком большой численный перевес. В одно мгновение обидчики были повергнуты на землю и получили хорошую трепку. Затем студенты приступили к допросу, на основании чего по отношению к ним было проявлено такое грубое обхождение, и сконфуженные, избитые лакеи сознались, что нападение было произведено по приказанию дворецкого. Узнав это, студенты дали побежденным по легкому тумаку на дорогу и отпустили их с миром.
        - Что же это за негодяй-дворецкий! - воскликнул Лахнер.
        - Дело объясняется очень просто, если сказать, что этот дворецкий сам точит зубы на Неттхен, - ответил Гаусвальд. - Она уже жаловалась мне, что Ример не дает ей проходу.
        - В таком случае прокричим ему троекратное pereat[7 - Да погибнет (лат.).].
        - Да, да, прокричим! - подхватили остальные, и это было сейчас же исполнено.
        - Ну а теперь надо навострить лыжи отсюда, - сказал осторожный Траппель.
        - Вот еще! - в один голос подхватили Гаусвальд и Лахнер. - Бежать от этого негодяя? Никогда!
        - В таком случае сыграем еще что-нибудь.
        - Хотите «Месяц плывет по ночным небесам»?
        - «Друг твой проводит рукой по струнам»? Идет. Лахнер, начинай теперь ты.
        Студенты с большим подъемом сыграли и эту вещицу.
        Тогда в одном из окон второго этажа показалась одетая в белое женская фигура; она бросила что-то студентам и сейчас же скрылась. Брошенный предмет прокатился как раз мимо ног Лахнера, и последний успел подхватить его.
        - Что это? - спросил Гаусвальд.
        - Апельсин.
        - Апельсин? Нечего сказать, знатное угощение для пятерых студентов. Славно нас здесь принимают.
        - Тише, братец, постой… к апельсину приколота записка.
        - Ура! Это, наверное, от Неттхен. Она благодарит нас за доставленное ей наслаждение. Ну-ка, Лахнер, прав я или нет?
        - А черт разберет что-нибудь в такой темноте. Вот что, Вестмайер, положи-ка в свою трубку кусочек трута и раскури ее посильнее.
        Вестмайер так и сделал, и при вспыхнувшем пламени Лахнер вслух прочел:
        - «Бегите, бессовестные, или вы погибнете!»
        - Однако! Это не особенно-то вежливо.
        - Давай мне сюда апельсин, я брошу его обратно.
        - Нет, нет, это ни к чему - можешь разбить окно, и неприятностей не оберешься!
        - Но серенаду придется прервать?
        - Ну разумеется. Почтим неприветливых обитателей этого дворца кошачьим концертом - и восвояси.
        Студенты принялись мяукать изо всех сил. Вдруг Лахнер испуганно посмотрел в сторону главного входа и крикнул товарищам:
        - Ребята, берите ноги в руки и бежим! Патруль идет!
        - Но куда бежать-то?
        - Туда же, откуда мы влезли сюда.
        Студенты припустились изо всех сил к главной аллее, чтобы оттуда пробраться к удобному для перелезания через стену месту. Впереди всех бежал поджарый Траппель, сзади всех - Биндер, жалобно моливший, чтобы его не оставляли одного.
        До аллеи добрались благополучно, но когда они выбежали на главную аллею, то солдаты заметили их, и поднялась отчаянная погоня с криками: «Держи их! Лови! Держи!»
        Первым в руки патруля попал тяжелый на ходу Биндер. Определив по отчаянным воплям, что Биндера поймали, Траппель и Вестмайер решили бежать напрямки и постараться перелезть через стену в первом попавшемся месте. Но это удалось только Траппелю: он подставил вместо лестницы свою виолончель, легко взобрался по ней на стену и, не заботясь о судьбе товарищей, спрыгнул и убежал. Вестмайер хотел последовать его примеру, но виолончель не выдержала его веса и сломалась. Он упал на спину и сейчас же был схвачен подоспевшим патрулем.
        Лахнер и Гаусвальд свернули в сторону и благополучно избежали опасности, кинувшись в чащу. Но, заметив, что солдаты ведут Биндера и Вестмайера, Гаусвальд сказал:
        - Было бы очень нечестно, с моей стороны, бросить товарищей на произвол судьбы, раз уж по моей вине они попали в это неприятное положение. Я иду к ним.
        - Что же, - ответил Лахнер, - в таком случае я присоединяюсь к тебе; проведем вместе эту ночь в кордегардии.
        - Нам ничего не посмеют сделать, милый мой. Серенада не представляет собою какого-нибудь преступления, за которое станут карать. Я объясню все начальнику патруля, и нас не только отпустят с миром, но еще дадут хорошую взбучку лакеишкам, осмелившимся потревожить патруль без всякого повода.
        - Ты рассуждаешь очень логично, милейший Теодор, - смеясь, ответил ему Лахнер, - но тем не менее твоя логика приведет нас в кордегардию, где мы принуждены будем провести ночь на нарах.
        - Если ты боишься этого, так беги один.
        - Ну вот еще!.. Разве я брошу товарища в беде?!
        Оба студента вышли из-за деревьев и осторожно пошли за патрулем, который вполне удовлетворился доставшейся ему добычей и возвращался обратно к дому.
        Навстречу им блеснули факелы. Два лакея освещали путь стройному мужчине среднего роста, одетому в голубую шинель и в фуражке с широким золотым галуном. Это был главный дворецкий Ример.
        Ример внимательно всмотрелся в лица обоих арестованных и недовольно буркнул:
        - Это спаржа без головки! Главного зачинщика вам не удалось поймать.
        - А вот и зачинщик! - крикнул Гаусвальд, подходя к нему из боковой аллеи вместе со своим спутником. - Я должен поставить на вид начальнику патруля, задержавшего наших товарищей, что если здесь и следует кого-нибудь арестовать, то никак не нас, а дворецкого его сиятельства, только что употребившего непристойное сравнение со спаржей без головы. Этот дворецкий приказал своим лакеям напасть и избить нас, мирных и безобидных студентов.
        Дворецкий скривил рот в ироническую улыбку и воскликнул:
        - Однако! Довольно смело, с вашей стороны, добровольно отдаться мне в руки. Вы отважны, как ястреб. Но знаете, что в ястребе лучше всего? То, что его можно подстрелить.
        - Это еще что за пошлая шутка? Эх вы, ливрейный шутник!
        Дворецкий не ответил на этот выпад и обратился прямо к унтер-офицеру, командовавшему патрулем, и приказал увести арестованных. Студенты разразились негодующими протестами, но старый щетинистый унтер сразу оборвал их:
        - Ну, вы там, зеленоротые! Не тратьте даром пороха! Окружить их! Штыки наперевес! Левое плечо вперед… ша-го-ооо-м марш!
        Студенты, которым угрожали солдатские штыки, волей-неволей были вынуждены двинуться вперед и следовать вместе с отрядом, плотным кольцом окружившим их со всех сторон, но подчинились этой неожиданной участи далеко не без угроз и протестов.
        - Мы еще увидимся с вами, господин Ример, - крикнул дворецкому Гаусвальд. - Вы еще попляшете у нас!
        - Н-да-с, - буркнул своим глубоким басом Вестмайер, - вы попляшете, а мы сыграем. Но только тогда нашими инструментами будут уже не скрипки и трубы, а палки и хлысты.
        - О, господа солдаты, - завопил Биндер, отпустите меня, голубчики! Я всегда отличался скромным поведением и набожностью! Я по неведению попал в компанию этих сорванцов!
        - Стыдись! - сказал ему Лахнер. - Гораций говорит в оде к Делию: «Храни достоинство своей души как в счастье, так и в несчастье».
        - Мне не пристало почерпать нравственные правила у язычника! - раздраженно крикнул Биндер и снова продолжал вопить: - Я невиновен, клянусь вам! Отпустите меня… ведь у вас останутся те трое!
        Когда студенты проходили вместе с патрулем через ворота замка, старый солдат шутливо сказал Лахнеру:
        - Глядите-ка, студенты, выход-то здесь. Чего же было через стену-то бросаться.
        - Не заметили, - ответил тот. - А скажите, пожалуйста, куда вы нас ведете?
        - Туда, где раки зимуют.
        - А где это будет?
        - Там, где звонят в колокола из телячьей кожи.
        Через четверть часа злосчастные музыканты увидали перед собою здание кордегардии[8 - Кордегардия (от фр. corps de garde) - караульное помещение, гауптвахта.].
        II. Где зимуют раки
        - Ну-с, милейший, - сказал Лахнер лежавшему рядом с ним Гаусвальду, - все так и случилось, как я пророчил. Мы лежим на деревянном настиле, вульгарно именуемом нарами… Черт возьми, да кто же это так отчаянно храпит?
        - Ну что ты спрашиваешь? Кому же храпеть, кроме Вестмайера?
        - Недаром поговорка говорит, что спокойная совесть - лучшая подушка.
        Биндер беспокойно заворочался и сердито буркнул какое-то проклятие. Его больше всего сердило то, что Гаусвальд, являвшийся причиной их несчастья, еще мог шутить и смеяться. Лахнер решил позабавиться за счет упавшего духом богослова.
        - Что это пробежало сейчас по моей голове? - сказал он с притворным испугом, зная, как Биндер боится крыс. - Батюшки, да это крыса! Еще одна! Да сколько их здесь!
        Биндер испуганно вскочил с места. Лахнер как ни в чем не бывало продолжал:
        - Как жалко, что Биндер бросил свою скрипку в парке! Если бы он теперь сыграл нам, то крысы живо убежали бы: мы уже привыкли, как он фальшивит, а крысы с непривычки ни за что не выдержали и скрылись бы с визгом ужаса. Но сколько их здесь? Еще одна… И все перескакивают через меня в ту сторону… Почему? А, понимаю. Они бегут к Биндеру, ведь животные инстинктом чувствуют, кто их любит. Ой, какая громадная сейчас пробежала…
        Говоря это, он осторожно тронул Биндера рукавом по лицу. Богослов не выдержал и с пронзительным криком шарахнулся в сторону, где лежал спавший Вестмайер.
        - А, негодяй! - заревел последний спросонок. - Будешь знать, как нападать на безобидных студентов. Раз! Раз! Получай!
        - Проклятый! - вскричал слезливым голосом Биндер. - Он проломил мне череп!
        - А? Что такое? - просыпаясь, спросил Вестмайер. - В чем дело? Вот, братцы, сон мне приснился. Будто мне попался в руки этот негодяй-дворецкий и я здорово проучил его.
        - Я, кажется, не дворецкий, - сердито заметил ему Биндер. - Постарайся на будущее время видеть сны поумнее… Боже мой, Боже мой! За что ты допустил, чтобы я попал в эту развратную компанию? Сначала мне чуть не оторвали ухо, а потом хотят разбить и всю голову.
        - Да неужели я ударил тебя, Биндер? Что за наваждение такое!
        - Да, да, наваждение! Все это от неумеренного питья пива!
        В этот момент перед дверью послышались шаги, потом скрип отпираемого замка.
        - Слава богу, наконец-то нас собираются выпустить на свободу, - сказал Гаусвальд.
        Все оживленно прислушались.
        Дверь открылась, и в полосе света показался какой-то изящно одетый молодой человек средних лет с бледным лицом и большими черными пламенными глазами. Его сопровождал профос[9 - Профосы в австрийской армии исполняли полицейские функции. На них возлагалось наблюдение за арестантами, исполнение телесных наказаний, охрана порядка в местах расположения войск и другие обязанности.], сказавший:
        - Вот сюда. На нарах найдется еще местечко для одного человека.
        - А что здесь за люди?
        - Студенты, арестованные за учиненное ими бесчинство.
        - Здесь ужасно душно. Нельзя ли открыть хоть окно? - сказал незнакомец, сунув профосу какую-то монетку.
        - Что же, почему не сделать этого для хорошего человека, - отозвался профос и, отодвинув засов, снял ставень и толкнул сквозь решетку окно. В камеру ворвались струя чистого, свежего воздуха и таинственный свет луны. До этого там было темно, словно в аду, теперь же камера осветилась серебристым лунным сиянием.
        Снова заскрипел замок. Незнакомец остался среди студентов, но не подошел к нарам и не прилег там, а принялся расхаживать взад и вперед по камере. Время от времени с его уст срывался мучительный вздох и руки с жестом отчаяния хватались за голову. Наконец он подошел к окну и замер там в задумчивой позе.
        - Эхма, - вздохнул Лахнер. - Вот тебе и освобождение. Нет, Биндер, плохо ты изучал богословие. Не хочет Всевышний прийти к тебе на помощь.
        - Молчи, Лахнер, и не оскорбляй моей верующей души своим богохульством, - слезливо ответил Биндер. - Смотри, Бог покарает тебя за безбожие.
        - А тебя за набожность съедят крысы, - смеясь, ответил Лахнер.
        Студенты расхохотались, от их уныния не осталось и следа. Только Биндер продолжал ныть и жаловаться, что служило неистощимым источником веселых шуток над ним, в которых особенно изощрялся Лахнер.
        Мало-помалу незнакомец стал прислушиваться к их разговору, и его грустное лицо не раз освещалось чем-то вроде улыбки при этом веселье беззаботной юности. Заметив, что студенты особенно часто окликают Лахнера, игравшего роль первой скрипки в этом концерте шуток, он подошел к нарам и спросил:
        - Скажите, пожалуйста, господа, где тот господин, которого зовут Лахнером?
        - Здесь лежит его бренное тело! - с шутливой торжественностью ответил тот.
        - Не могу ли я просить вас быть столь любезным уделить мне минутку для важного разговора?
        - Пожалуйста, - с готовностью ответил студент и отошел с незнакомцем к окну.
        - Скажите, - спросил незнакомец, - нет ли у вас в Страсбурге родственника, которого тоже зовут Лахнером?
        - Право, не знаю, - весело ответил студент, - ведь нас, Лахнеров, как собак нерезаных. У меня и в Вене целая куча однофамильцев.
        - Вы студент?
        - Юрист второго курса.
        - Как вы сюда попали?
        Лахнер чистосердечно рассказал историю, уже знакомую читателям по предыдущей главе.
        - Вы почему-то внушаете мне доверие, - тихо сказал незнакомец, - и я хочу обратиться к вам с большой просьбой, но сначала вы должны дать мне слово, что будете держать все это в строжайшем секрете.
        - Сначала я должен знать, в чем дело.
        - Дело идет о благополучии и чести юной добродетельной дамы.
        - В таком случае я полностью к вашим услугам.
        - Так как вас арестовали за невинную шутку, то, очевидно, завтра же вы будете на свободе. Сейчас же разыщите в квартале Фенрихсгоф в Вене инструментальных дел мастера Фремда. Скажите ему, что у вас имеется поручение от Гектора и Евфросинии. Фремд отведет вас к лицу, у которого вы должны спросить: «Щит или голова?» Если это лицо не ответит вам: «И щит, и голова», а ответит как-нибудь иначе, то обругайте Фремда: он отвел вас не к тому лицу. Тогда, не говоря больше ничего, заставьте Фремда отвести вас к тому человеку, которого я имею в виду. Получив требуемый ответ: «И щит, и голова», скажите: «Под тремя кинжалами в комнате Гектора». Тогда можете сообщить этому лицу, где именно вы встретили меня. Вот и все, что мне нужно. Согласны вы исполнить мою просьбу?
        - С удовольствием.
        - Тогда прошу вас исполнить ее в самом непродолжительном времени. А теперь повторите мне то, что я вам сказал, чтобы мне знать, запомнили ли вы.
        Лахнер повторил все, что ему предстояло сделать. Незнакомец схватил его руку, с чувством пожал ее и надел ему на палец кольцо, которое в лучах месяца сверкнуло крупными драгоценными камнями. Лахнер хотел вернуть подарок, но незнакомец сказал:
        - Для меня это кольцо не имеет ни малейшей ценности. Если бы вы знали, что ждет меня на заре, то не стали бы отказываться.
        - От ваших слов на меня повеяло могильным холодом.
        Незнакомец вздохнул и крепко стиснул студенту руку.
        - Скоро мы расстанемся с вами, мой нежданный друг, расстанемся, чтобы никогда не свидеться более. Вероятно, вы скоро узнаете о постигшей меня судьбе… На прощанье я позволю себе дать вам хороший совет: нет ничего опаснее на свете, как любить женщину всей душой и всем сердцем. Не рассчитывайте на ее благодарность, даже если вы принесли ей величайшую жертву. Самое большее, чего вы добьетесь, - это сделаетесь игрушкой ее каприза. Когда же ее верный раб надоест ей, она, улыбаясь, пошлет его на расстрел. Бойтесь женщин, бойтесь в особенности евреек, милый студент. У них пламенные глаза и холодная душа, обещающая красота и обманывающее сердце, призывающие губы и предательские слова… Бойтесь женщин, милый студент. А если вы не сможете избежать их влияния на свою судьбу, то только, бога ради, не допускайте, чтобы еврейка пленила ваше сердце… Ну, да что об этом говорить. Спасибо вам, милый друг, за вашу готовность оказать мне услугу. А теперь пожмите еще раз на прощанье мою руку и оставьте меня одного; мне много о чем нужно подумать.
        Лахнер сердечным рукопожатием простился со своим собеседником и вернулся к товарищам. Незнакомец остался стоять у окна.
        Месяц скрылся за горизонтом, и ночную тьму стали разгонять робкие предрассветные лучи. Мало-помалу светлело. Вот зачирикали под окном птички, во дворе барабан забил зорю, и в прилегавших казармах закипела жизнь. По лестницам забегали солдаты, насвистывавшие веселые песенки… Вскоре снова забил барабан, и во дворе послышались слова команды.
        Открылась дверь и показался профос с корзинкой, из которой торчала бутылка.
        - Братцы, - сказал он, хитро подмигивая левым глазом, - а вот и завтрак. У кого найдется монетка, тот может опрокинуть стаканчик доброй водки, лучше которой не пивали в Лондоне, и закусить кусочком свежевыпеченного, поджаристого хлебца, который даже и придворным домам показался бы деликатесом.
        Лахнер, Гаусвальд и Вестмайер с радостью приняли предложение профоса и выпили по стаканчику водки. Вестмайер даже запросил вторую порцию. Что касается Биндера, то он с гримасой отвращения отказался от предложенного ему стаканчика, сказав:
        - Какая мерзость. Дайте мне стакан молока на завтрак.
        - Молока? - с хитрой улыбкой переспросил профос. - А что такое «молоко»?
        - Это то, - сердито ответил Биндер, - чего вы, вероятно, никогда не пили.
        Студенты весело расхохотались.
        - Ишь ты, - засмеялся Вестмайер, - оказывается, и Биндер может шутить, когда захочет.
        Профос подошел со своей корзиночкой к незнакомцу. Но тот только махнул рукой и продолжал пребывать в своей грустной задумчивости.
        Лахнер с участием и сочувствием смотрел на него. У незнакомца была голова римлянина. Ничего мещанского, неблагородного не чувствовалось в этом строгом профиле. Чистотой и даже наивностью светились его пламенные глаза. Лахнер готов был поручиться, что незнакомец не виноват в приписываемом ему преступлении, что он страдает за чужую вину… Он перевел взгляд на полученное им кольцо. Крупный рубин окружало несколько бриллиантов чистейшей воды. Не желая, чтобы кольцо обратило на себя чье-нибудь внимание, он повернул его камнем внутрь.
        Снова скрипнул замок, и в камеру вошел профос со стальными наручниками. Он наложил их на незнакомца, который, не сопротивляясь, молчаливо протянул руки. Затем профос крикнул студентам:
        - Вставайте! Вы идете с нами.
        - Наконец-то! - радостно воскликнул Биндер. - Может, я еще успею попасть в университет к началу занятий.
        Лахнер нарочно отстал немного от товарищей, чтобы проститься с закованным в ручные кандалы незнакомцем. Но тот отвернулся от него, он явно не хотел выдать в присутствии профоса и подошедших стражников ту интимность, которая установилась между ним и Лахнером после ночного разговора.
        Когда студент дошел до двери, он еще раз обернулся назад; бледный незнакомец сидел все в прежней позе, не поднимая взора.
        Выйдя в коридор, Лахнер услыхал перебранку опередившего всех Биндера с профосом, который грозил ворчливому студенту палкой.
        - Да не все ли вам равно, куда я пойду, направо или налево? - ворчал Биндер.
        - Не все ли мне равно? Ах ты, образина. Ну погоди, тебе пропишут по первое число.
        Но столь неопределенная угроза, конечно же, не могла заставить Биндера замолчать, и он воскликнул:
        - Но ведь если мы пойдем вправо, то вскоре окажемся у казарменных ворот!
        - Зато дальше от помещения воинской канцелярии.
        - А что нам делать в этой канцелярии?
        - В свое время узнаете.
        - Но…
        - Без рассуждений! Вперед!
        Все студенты, не исключая и вечно спокойного Вестмайера, взволновались, когда их ввели в какую-то комнату. Там находились старый полковник, ходивший взад и вперед по комнате, и молодой фельдфебель, что-то старательно записывающий в большую книгу.
        Гаусвальд, Лахнер и Биндер поспешили доказать полковнику свою невиновность; каждый старался сказать первым, и потому получалась только какая-то бессмыслица.
        Старик полковник некоторое время спокойно выслушивал их. Наконец это ему надоело, и он рявкнул:
        - Смирно! Молчать! Руки по швам! Нечего хвостом крутить. Все известно, не беспокойтесь. Да и не поможет, тысяча бомб, ничто не поможет. Мне приказано сдать вас в солдаты - и делу конец.
        Биндер широко раскрыл рот и едва не рухнул на пол от неожиданности.
        - Боже мой, - простонал он. - Но какой же я солдат? Господин полковник, разве вам мало тех трех? Умоляю вас, дайте мне возможность продолжать изучать богословие.
        - Полно, брат, - сказал ему Вестмайер, - вместе мы влопались, вместе как-нибудь и расхлебаем кашу. Как знать, чего не знаешь? Может быть, это для нас самая настоящая дорога? Что касается меня, то я даже доволен: предпочитаю сам проделывать походы, чем копаться в комментариях к походам Цезаря…
        - Молодец, - сказал полковник, хлопнув Вестмайера по плечу. - Вот именно так должен рассуждать каждый верноподданный ее величества. От солдатского пайка еще не умер с голоду ни один человек.
        - Но позвольте, господин полковник…
        - Бога ради, господин полковник…
        - Дайте мне только объяснить вам, господин полковник…
        - Смирно! - загремел старый вояка. - Всякий, кто без моего разрешения скажет хоть одно слово, будет немедленно выпорот шпицрутенами[10 - Шпицрутены (нем. Spieeruten) - длинные гибкие палки или прутья из лозняка.]. Ах вы, черти кожаные! Не знаете, что значит субординация!
        Воцарилась мертвая тишина; студенты чувствовали себя сбитыми с толку и потрясенными до глубины души.
        - Все ваши возражения ни к чему не приведут, - продолжал полковник, - все равно вам никто не сможет помочь. Я получил приказание сдать вас в солдаты, и это приказание будет исполнено. Парни вы стройные, крепкие; если врач признает вас годными к действительной службе, то в виде особенной милости я возьму вас к себе в гренадеры. Если вы будете держать себя безукоризненно, то я доложу о вас, и вы сможете рассчитывать на помилование. Сейчас, разумеется, ваши шансы невелики. Вы не можете ни откупиться от военной службы, ни быть произведенными в ефрейторский, фельдфебельский и дальнейшие чины. Всю жизнь вы должны служить простыми рядовыми. Если вы окажетесь неспособными к действительной службе, то будете служить писарями, вестовыми, госпитальными служителями. Я выложил вам всю правду, чтобы вы не досаждали мне больше своими просьбами. Раздевайтесь, сейчас придет врач.
        - Господин полковник, - сказал Лахнер, - неужели вы считаете невозможным, что мы сделались жертвой печального недоразумения? Мы старательно и прилежно учились в университете, сообразуя поведение с академическими предписаниями и надеясь стать опорой старости наших родителей…
        - Нам трудно давалась жизнь, - подхватил Гаусвальд, - но мы из кожи вон лезли, чтобы добиться своего. И в тот момент, когда мы были совсем близко от цели, с нами обращаются, как с безнадежными негодяями.
        - Разве прошлой ночью не вы устроили кошачий концерт его сиятельству князю Кауницу?
        - Конечно нет! - воскликнули все студенты разом. - Мы просто устроили почтительную серенаду камер-юнгфере княжеского дворца.
        - Однако вы воровски перебрались через стену и избили палками княжеских лакеев.
        - Они первые напали на нас.
        - Ну, значит, о недоразумении не может быть и речи. Раздевайтесь.
        - Нет! - в отчаянии воскликнул Биндер, мы не уступим такому бесчестному насилию.
        - Фельдфебель, - загремел полковник, - кликни двух капралов, умеющих хорошо бить по морде! Пора положить конец этой комедии.
        В этот момент вошел врач. Потеряв всякую надежду, видя полную бесполезность сопротивления, студенты поспешно начали раздеваться.
        Врачебным осмотром все они были признаны годными к строевой службе и записаны в списки рекрутов. Последовал опрос о звании, образовательном и имущественном цензах, познаниях. Полковник с удивлением посмотрел на Лахнера, который, как оказалось, владел немецким, латинским, итальянским, французским, английским и испанским языками.
        - Гм, - проворчал старый офицер. - Этот молодец и в самом деле годился бы, кажется, для чего-нибудь иного, кроме службы простым рядовым.
        Все формальности были закончены, злосчастные музыканты неожиданно оказались рядовыми гренадерского ее императорского величества Марии-Терезии полка.
        III. Новый сюрприз
        Когда несчастные рекруты оделись, полковник приказал фельдфебелю выдать каждому из них на руки по три гульдена. Биндер с отчаяния попробовал было заупрямиться.
        Когда очередь дошла до него, бывший богослов задорно сказал фельдфебелю:
        - За три гульдена меня не купишь.
        - Что такое сказал этот негодяй? - загремел полковник.
        - Я сказал, ваше высокородие, - поспешил крикнуть испуганный Биндер, - что у меня имеется достаточно денег!
        - Так. Сколько же у тебя при себе?
        - Пятнадцать крейцеров.
        - Этого тебе не хватит даже на пудру. Бери, бери. И не думайте, что эти деньги дают вам на пьянство или игру; кто из вас растратит данные карманные деньги, тот на собственной коже узнает, что значат фухтеля[11 - Фухтель (нем. Fuchtel) - плоская сторона клинка холодного оружия; удар саблей, палашом, шпагой плашмя.]. Капрал! Привести их к присяге. Марш!
        До обеда бывшие студенты просидели в караулке, куда согнали также и всех остальных рекрутов.
        - Ты, ты один виноват в постигшем нас несчастье, - горько упрекал Биндер Гаусвальда.
        - Неправда. Главный виновник - ты.
        - Я? Да ты с ума сошел, парень! - изумился Биндер.
        - Нисколько. Помнишь, что сказал полковник? Нас наказали за кошачий концерт. Дело в том, что ты так отчаянно фальшивил на скрипке, что в этом увидели злой умысел.
        Биндер хотел было огрызнуться на эту шутку, но вступился Лахнер:
        - Полно вам, товарищи, ссориться и дразнить друг друга в такую трудную для нас минуту. Мы должны держаться вместе, а не ухудшать своего положения враждой и ссорами. И, главное, если бы даже Гаусвальд и на самом деле был виноват, ты не должен был бы, как хороший товарищ, отягощать его состояние духа своими попреками. Но подумай сам, Биндер, в чем же виноват Гаусвальд? Загляни в свое сердце - и ты увидишь, что сам не веришь в его вину. С каких пор студентам запрещено устраивать скромные, почтительные серенады? С каких пор это стало таким преступлением, за которое наказывают сдачей в солдаты? О недоразумении и речи быть не может: вспомни, что проклятый дворецкий посылал слуг с приказанием оскорбить нас. Нет, мы стали жертвой злого умысла, здесь кроется тайна, которую мы должны разгадать, товарищи. Разгадать, чтобы достойно наказать злоумышленника.
        Биндер хотел что-то ответить, но в этот момент послышалась команда унтер-офицера, призывавшего к знамени. Рекруты принесли присягу и были направлены в казармы, где им приказали сменить свое платье на солдатскую амуницию.
        Увидав эту грубую для них одежду, бывшие студенты снова почувствовали себя глубоко потрясенными, а Биндер даже прослезился и воскликнул:
        - О, Господи Боже мой! Я готовился стать примерным служителем Твоим, а Ты, сказавший некогда: «Поднявший меч от меча и погибнет», Сам вкладываешь мне меч в руки, Сам толкаешь на нарушение Твоих заветов.
        - Не отчаивайся, дружище, - с дрожью в голосе сказал Гаусвальд, - я сделаю все, чтобы вызволить вас из этой беды… Если бы вы знали, как я проклинаю себя за эту дурацкую затею… Но ведь Лахнер прав: разве мы делали что-нибудь запрещенное?
        - Успокойся, милый друг, - сердечно ответил ему Лахнер. - Ты не можешь винить себя ни в чем. Я уже говорил, что здесь кроется тайна: кому-то понадобилось устранить одного из нас. Если это так, значит, мы все равно не избежали бы той или другой ловушки, так как всегда держались вместе. Да разве и ты сам не попался так же, как и мы? Разве ты не сдался добровольно в руки патруля? Нет, не упрекать и каяться надо теперь, а пытаться через влиятельных родственников вызволить себя из этого ужасного положения.
        - Я возлагаю большие надежды на придворного садовника, - сказал Вестмайер. - Он называл меня всегда опорой своей старости. Неужели он оставит меня в беде?
        - А я постараюсь известить о постигшей нас судьбе княжеского главного истопника. Он в милости у всесильного Кауница и может дать нам возможность доказать свою невиновность. Но как бы известить его?
        - Ефрейтор мог бы отнести наши письма, а мы хорошо заплатили бы ему за это. Пойдем, ребята, к ефрейтору.
        Друзья отправились к ефрейтору, которому они были специально поручены, и обратились к нему с просьбой указать человека, могущего отнести их письма.
        - Теперь слишком поздно, - ответил тот.
        - Как? Почему поздно? Ведь теперь только двенадцать часов?
        - Ну да, а в час мы выступаем.
        - Куда?
        - В точности это еще неизвестно, но люди болтают, будто мы идем на Пруссию.
        - Но мы-то останемся, наверное, здесь.
        - Как бы не так. Война и походы - лучшая школа для новобранцев. Там вы в месяц большему научитесь, чем в казарме в течение целого года. Везет вам, ребята… сразу примете боевое крещение.
        Студенты, выпучив глаза, смотрели на ефрейтора, не будучи в силах выговорить ни слова. Это было уже верхом несчастия - для спасения не оставалось никаких возможностей. Даже флегматик Вестмайер и тот почувствовал себя потрясенным.
        - Это уж чересчур, - сказал он. - Да, братцы, неладное дело выходит.
        - О, спасите нас, господин ефрейтор, - горячо заговорил вышедший из своего столбняка Гаусвальд. - Мы отдадим вам все деньги, какие имеются при нас.
        - Уж не хотите ли вы, чтобы я помог вам дезертировать? - с иронической улыбкой спросил ефрейтор.
        - Боже упаси, - ответил Гаусвальд. - Нам нужно только, чтобы вы указали нам человека, который мог бы доставить наши письма по назначению.
        - Ну что же, это можно, - ответил ефрейтор. - Пойдемте к маркитанту.
        Новобранцы отправились под предводительством ефрейтора через казарменный двор. Они с унынием заметили, что везде царила лихорадочная деятельность: видимо, готовились к выступлению. Торопливо нагружали телеги, выносили из цейхгаузов амуницию, доставали из складов и погребов оружие и боеприпасы.
        - Послушайте-ка, Браун, - сказал молодой офицер другому, - что это значит, почему мы вдруг сломя голову бросаемся в поход? Уж не ворвался ли пруссак в страну?
        - Нет, дружище, наоборот, мы сами собираемся вступить в Силезию. Я слышал, будто вчера из Берлина пришла депеша, извещающая, что старый Фриц при смерти[12 - Это известие было сообщено австрийским посланником при берлинском дворе - ван Свитеном. Ван Свитен принял обычные у прусского короля Фридриха Великого приступы подагры за водянку и, не проверив своих сведений, встревожил венский двор. Но Фридрих оправился еще ранее того, как Австрия сконцентрировала войска на прусской границе.].
        - Значит, дело идет об отобрании назад украденной у нас Силезии? Вот это ловко.
        Такой разговор между офицерами услыхали наши несчастные студенты-музыканты, проходившие в то время по казарменному двору. Они еще ниже повесили носы - для них стало ясно, что родственники не успеют выручить их из беды, даже если захотят и если бы это было возможно при других обстоятельствах. Но они все-таки решили сделать все, что от них зависит.
        В маркитантской нашлись бумага, конверты и чернила. Вестмайер и Гаусвальд написали письма и вручили их старому солдату полка принца Моденского, который оставался в Вене. За передачу писем по назначению солдату дали полталера, а ефрейтора угостили вином.
        Не прошло и часа, как бывшие студенты стояли в полной боевой амуниции в рядах полка, выстроенного во дворе казармы. В довершение всех несчастий, их разместили врозь друг от друга, так что они не имели возможности переговариваться.
        День выдался пасмурный; с утра солнце пряталось за тучи, а в тот момент, когда полковник в последний раз окидывал взглядом полк, чтобы скомандовать выступление, пошел дождь.
        Гренадер, стоявший рядом с Лахнером, сказал ему:
        - Ты, брат, верно, из неженок будешь: ишь какое кислое лицо состроил, когда дождик пошел. Ну, уж нравится, не нравится - а терпеть придется.
        - Мне не нравится не то, что дождь пошел сегодня, - ответил тот, - а почему он не шел вчера вечером: тогда меня здесь не было бы.
        Издали послышался глухой барабанный бой. Гренадер прислушался и сказал Лахнеру:
        - Ого! Кого-нибудь ведут на расстрел.
        В тот же момент из второго двора показалась процессия. Во главе ехал штаб-офицер, лицо которого скрывалось за поднятым высоким воротником шинели. В середине медленно подвигавшейся процессии шел осужденный. Лахнер вздрогнул при виде его: это был тот самый незнакомец, чье кольцо было на его, Лахнера, пальце.
        Незнакомец шел твердым, уверенным шагом; его взор не выдавал ни малейшей растерянности или испуга.
        - Чем провинился этот несчастный? - спросил Лахнер.
        - А кто же его знает, - ответил гренадер. - Кажется, это тот самый, которого привел патруль сегодня ночью, когда я стоял на часах. Очевидно, он уже давно был приговорен к смертной казни, но скрывался.
        Послышалась команда «Смирно», полк подобрался, вытянулся, застыл в неподвижности…
        Забил барабан, и, подчиняясь команде, полк двинулся вперед. С каким тяжелым сердцем прощались наши неудачники-музыканты с Веной. Они встречали многих из товарищей-студентов, которые шли в университет, не обращая внимания на проходивший полк.
        - Вестмайер! Павел Вестмайер! - послышался вдруг голос из рядов.
        Это вскрикнул Вестмайер, увидав около моста своего родственника, придворного садовника. Старичок безмятежно посматривал на проходящих солдат, опираясь на камышовую тросточку. Узнав голос своего племянника, своего кумира, опору своей старости, он вздрогнул, испуганно всмотрелся, узнал Тибурция и с громким стоном рухнул на землю.
        Вокруг него столпились прохожие, заслонив собою старичка от взглядов Тибурция. Последний сделал движение, собираясь броситься к старику.
        - В ногу идти, черт тебя подери! - сердито окликнул его взводный.
        С сердцем, обливающимся кровью, Вестмайер сдержался и размеренным шагом пошел под непрестанное грохотание барабанов…
        IV. У пороховой башни
        Прошло около двух лет. В течение этого времени наши гренадеры свыклись со своим положением, и служба не казалась им уже таким страшным наказанием, как в день ареста. Впрочем, им даже некогда было долго раздумывать над своей судьбой: длинные переходы утомляли так, что к вечеру только и думалось, как бы поскорее лечь в постель и отдохнуть. К тому же они были слишком молоды, чтобы не найти своеобразной поэзии в суровости режима военной службы. Им не хотелось казаться хуже всех, и главное внимание было направлено на то, чтобы старательно заучить и выполнить все требования военного устава. Они стали старательными служаками, и так незаметно шел день за днем, отодвигая все дальше и дальше таинственную историю с их рекрутчиной.
        В те два дня, когда из парка князя Кауница они попали в кордегардию, а из кордегардии в гренадеры полка, который должен был выступить сейчас же в поход, им пришлось пережить больше волнений, чем в последующие два года. Но теперь, с того момента, когда мы вновь раскрываем их судьбу перед читателем, опять причудливый рок вовлек их в неожиданный круговорот таинственных событий.
        Местом, с которого началась вереница почти невероятных событий, была старая пороховая башня в Розау.
        Собственно говоря, название «башня» не совсем подходило к этому зданию, предназначенному для хранения пороха и боевых припасов, так как оно развернулось скорее в ширину, чем в вышину, имея один-единственный этаж. Окна были закрыты массивными железными решетками, стены были черны, будто тоже были сделаны из пороха, низкая крыша представляла собою броню из массивных черепиц, плотно прилегавших друг к другу. При постройке этого здания не было употреблено ни единого куска дерева из боязни пожара; стены были такой толщины, что их не могла бы пробить никакая бомба. В самом здании находились только патроны, начиненные бомбы и гранаты; для хранения больших запасов пороха служили обширные сводчатые подвалы, где громоздились бесконечные ряды бочек. Магазин окружала невысокая стена, и в пространстве между нею и зданием хранили оболочки для бомб и пушечные ядра, сложенные пирамидами.
        По обеим сторонам ворот за стеною виднелись два маленьких домика. Правый служил караульной комнатой для сторожевых постов, левый был жилищем смотрителя порохового склада вахмистра Зибнера.
        За воротами стояла будка часового, перед которой взад и вперед расхаживал молодой, стройный гренадер.
        Была зима, и с гор дул морозный ветер. От холода щеки молодого гренадера так раскраснелись, что казалось, будто он намазал их свеклой. Правда, на безоблачном небе ярко светило зимнее солнце, но его холодные лучи не были способны смягчить ярость сурового мороза.
        Часовой только что собирался обойти дозором вдоль стены, как вдруг увидал, что с пригорка по направлению к пороховому магазину спускается нарядно одетая женщина.
        Гренадер вернулся к воротам и стал поджидать там женщину. Ему было предписано останавливать любого человека, не принадлежавшего к составу служащих при магазине, и следить, чтобы никто не только не проникал внутрь двора, но и не бродил возле стен.
        Женщина медленно приближалась к воротам; видно было, что она глубоко задумалась о чем-то, так как ее взоры не отрывались от занесенной снегом дорожки.
        Весь ее внешний вид производил приятное впечатление; она была одета нарядно, даже богато и изящно.
        - Куда вы идете, сударыня? - вежливо остановил ее гренадер.
        Женщина испуганно подняла голову, но, увидев гренадера, изумленно раскрыла рот и остановилась; на ее щеках выступил густой румянец смущения.
        - Фрейлейн[13 - Фрейлейн (нем. Fraulein) - почтительное обращение к девушке.] Нетти! - воскликнул часовой в радостном изумлении. - Неужели вы меня не узнаете.
        - Нет, узнаю, господин Теодор… господин Гаусвальд, - смущенно поправилась девушка, словно ей казалось неприличным говорить теперь с бывшим студентом в прежнем дружеском тоне.
        - Уж не ко мне ли вы? - спросил Гаусвальд.
        - Я даже не знала, что вы здесь. Я шла к отцу, вахмистру Зибнеру.
        - Как? Вахмистр Зибнер - ваш отец, и вы приходите как раз в тот день, когда я стою на часах? Какая счастливая случайность.
        - По воскресным и праздничным дням я всегда навещаю родителей, - ответила девушка со все возраставшим замешательством. - Однако простите, господин Гаусвальд, но мне холодно стоять… я продрогла. До свидания.
        Неттхен торопливо прошла через ворота к жилищу вахмистра.
        Гаусвальд грустно смотрел ей вслед и воскликнул после долгой паузы:
        - Господи боже мой! Как высокомерно, как холодно говорила она со мной. А ведь если я и стал несчастным человеком, если я сбился с намеченного пути, то только из-за любви к ней… Конечно, не следует торопиться ее осуждать. Очень возможно, что ей неизвестна постигшая меня судьба или истинная причина наказания… Очень возможно, что ее просто обманули; ведь я знаю, что она добра, как ангел. Очень может быть, что при виде меня ее сердце сжалось так больно, что она поспешила уйти, не желая показать слез. А что она не относится ко мне равнодушно, это ясно уже из того, что в самый первый момент она назвала меня Теодором. Сколько времени прошло, а она не забыла моего имени. Нет, нет, здесь опять что-то странное.
        Подошел патруль, предводительствуемый старым ефрейтором. Гаусвальда сменил на часах Биндер.
        Последний лучше всех своих товарищей освоился с военной службой. Начальство любило и отличало его и всеми силами старалось облегчить ему существование. Полковник настолько полюбил его, что Биндер давно стал бы унтер-офицером, если бы это производство не было отвергнуто главным штабом, который в резких выражениях написал полковнику, что не в его компетенции производить солдата, осужденного в наказание за тяжкую вину к бессрочной службе простым рядовым, особенно если такое наказание наложено «высшими сферами».
        Благоволение своего начальства Биндер заслужил главным образом своим прекрасным почерком; полковник старался держать его неофициально при канцелярии, а в вознаграждение за это Биндеру было разрешено брать переписку со стороны, что давало ему недурной заработок.
        За два года пребывания в Нидерландах, куда был двинут его полк, Биндер заработал больше сотни дукатов разными каллиграфическими работами; но эти деньги он не употребил на улучшение своей жизни, а почти целиком отправил престарелым родителям.
        Во время возвращения в Вену он схватил какую-то глазную болезнь, вследствие чего врач запретил ему заниматься письменными работами, и Биндера снова вернули из канцелярии в полк.
        Сменившись, Гаусвальд продолжал бродить по двору. Он ждал, что его вот-вот позовут к Зибнеру, но его надежда оказалась тщетной. Промерзнув, он пошел в караулку, но сел там у окна, поглядывая в сторону дома вахмистра.
        Вскоре стало темнеть, и, когда совсем наступила ночь, Теодор увидал, что Неттхен выходит из дверей отцовского дома. Гаусвальд сейчас же оделся и выбежал во двор, рассчитывая проводить Неттхен хоть часть пути; но она уже избрала себе других проводников: отца и мать, которые шли по обе стороны ее.
        Гаусвальд издали следовал за ними. Когда они дошли до первых домов предместья, Неттхен поцеловала отца, и Зибнер повернул домой; Неттхен с матерью пошли дальше.
        - Куда? - грубо спросил вахмистр Гаусвальда.
        - Я позволил себе погулять немножко.
        - Сами вы не можете позволить себе это, а я позволения не даю. Ну, живо. Направо кругом марш.
        Гаусвальд подчинился приказанию и пошел обратно рядом с Зибнером.
        - Если бы вы позволили мне прогуляться, - сказал Гаусвальд, - то я воспользовался бы этим разрешением только для того, чтобы проводить вашу уважаемую супругу. Ведь в здешней местности так пустынно… Уже бывали случаи…
        - Есть у вас табак с собой? - перебил его Зибнер. - Ну хотя бы на одну трубку?
        - Искренне сожалею, что не имею возможности услужить вам, но, если позволите, я сейчас же сбегаю в ближайшую лавочку за хорошим табаком…
        - Я тоже очень сожалею…
        - Но ведь я могу сходить…
        - Прошу правильно понять мою просьбу, - резко оборвал его вахмистр, - инструкция обязывает меня разузнавать, нет ли у солдата, состоящего в дозоре при пороховой башне, табака, так как курение здесь строжайше запрещено. Если бы я нашел у вас табак, то должен был бы немедленно арестовать вас и отправить в казармы для примерного наказания.
        - И это пришло вам в голову в тот момент, когда я предложил проводить вашу жену?
        - Да, - буркнул Зибнер, - простой гренадер, даже не ефрейтор, осмеливается навязываться в провожатые к жене своего вахмистра. Вы оскорбили меня этим. На военной службе приходится особенно считаться с чином и рангом. Постарайтесь заняться изучением инструкций, которые вы, очевидно, плохо знаете. Ступайте, и чтобы я больше не слыхал о вас.
        Зибнер резко отвернулся и направился к себе домой.
        - Однако, старичок, зачем же так уж невежливо? - крикнул ему вслед обиженный студент.
        Зибнер обернулся и сердито погрозил ему палкой:
        - Я тебе не старичок, а вахмистр. Эй, гренадер, забываться вздумал! Молокосос!.. Держи язык за зубами, а то я разделаюсь с тобой по-свойски.
        - Что случилось? - спросил капрал, выскочивший на крик из караулки.
        - Ничего особенного, - буркнул Зибнер, - я просто намылил голову вашему гренадеру; он осмелился без моего разрешения выйти за ворота.
        - В качестве начальника дозора я позволил ему это, - ответил капрал.
        Это заявление не имело ничего общего с истиной и показывало, насколько бывший студент был в приятельских отношениях со своим ближайшим начальником.
        Вахмистр подошел к капралу и сказал ему насмешливым тоном:
        - Милейший Ниммерфоль. Прошло два года с тех пор, как вы были здесь в последний раз. В течение этого времени многое переменилось. Теперь начальник дозора уже не имеет прежних широких полномочий. Почитайте-ка последние инструкции, они вывешены в караульной комнате. Унтер-офицер не имеет права давать кому-либо из находящихся в дозоре нижних чинов разрешение удаляться за пределы пороховой башни. Такое разрешение дается только вахмистром, который обязан в каждом отдельном случае расспросить, куда и зачем собирается уйти нижний чин. Разрешение может быть дано только в случае особенной и настоятельной необходимости.
        - Благодарю вас за разъяснение: мне не было известно об этих изменениях.
        Во время разговора в ворота вошли еще два солдата, у которых под мышками было по пакету. Судя по мундиру, они тоже были гренадерами, но отсутствие патронташа и ружья доказывало, что они не были в наряде.
        Не обращая внимания на пришедших, Зибнер продолжал:
        - А знаете ли вы, кто виноват в этих переменах? Я расскажу вам это вкратце. Был, знаете ли, такой капрал - его звали Ниммерфоль, - который забыл об обязанностях службы и позволил одному из своих людей вскочить на призрачную черную карету, ехавшую за пределами района компетенции дозора. Легкомысленный солдат, совершивший это путешествие из суетного любопытства, сгинул бесследно с тех пор, а капрал Ниммерфоль был разжалован в рядовые, и ему стоило больших трудов вновь заслужить нашивки. С тех пор было отдано распоряжение, чтобы высший надзор за присланными в наряд солдатами лежал на мне. Да, дружище Ниммерфоль, легкомысленным разрешением, данным вами рядовому Плацлю, вы расширили круг моих полномочий и сузили круг своих собственных.
        - А, так это произошло здесь? - спросил один из новоприбывших гренадеров. - Значит, здесь разыгралось это таинственное приключение, о котором вы нам так часто рассказывали?
        - Да, милейший Лахнер, - ответил Ниммерфоль. - Несчастный исход этой шутки наделал мне много тревог и огорчений.
        - И вы называете это шуткой! - загремел Зибнер. - Да разве с чертями, колдунами и привидениями шутят?
        Лахнер расхохотался прямо в лицо старому вахмистру и сказал:
        - Как можно верить в такие глупости? Вот уж нашему брату, военному, ничего бояться не полагается… Да и к чему сатана начнет разъезжать в карете, когда он и без того может невидимо переноситься, куда ему угодно? Стыдно быть таким суеверным.
        - Это еще что за нахал? - спросил Зибнер.
        - Отличный товарищ и образованнейший человек, который умнее любого, кичащегося плюмажем на шляпе.
        - И это говорит унтер-офицер о простом рядовом? Ниммерфоль, вы совсем сошли с ума. Тем более вы же сами видели черную карету и знаете, что Плацль исчез.
        - Это очень загадочно, но сверхъестественного тут ничего нет.
        - Так. Ну а если я вам скажу, что в последнее время карета опять стала ездить?
        - Тогда я объявляю вам, что сам проверю опыт Плацля, - вмешался Лахнер.
        - Что же, - буркнул Зибнер, - для этого вы достаточно безрассудны. Я говорю вам совершенно серьезно, что с некоторого времени черная карета опять стала ездить в полночь, но уже не по пятницам, как прежде, а каждую ночь. Да, настало, видно, царство нечистого… Впрочем, не буду навязывать вам свои взгляды, а скажу только вот что: я не допущу, чтобы погиб еще и другой человек. И хотя вы не принадлежите к дозору пороховой башни, но я уж возьму на себя ответственность и арестую вас.
        - Не беспокойтесь, - иронически ответил ему Лахнер, - я сумею устроиться так, что вам не придется арестовывать меня.
        Зибнер сердито повернулся к нему спиной и ушел к себе, тогда как гренадеры прошли в караулку.
        V. Черная карета
        Бывшие студенты снова оказались вместе. Лахнер и Вестмайер, войдя в караульню, первым делом вскрыли свои пакеты; в них оказались темные бутылки с длинными горлышками.
        - Двенадцать бутылок «Рустер аусбруха», - с торжеством провозгласил Вестмайер. - Подарок от моего дяди Гаусвальду и Биндеру.
        - Как поживает старичок? - спросил Гаусвальд.
        - Судя по внешнему виду - хорошо, - ответил Лахнер, - хотя он и жалуется на недомогание.
        - Но ест и пьет он настолько исправно, - прибавил Вестмайер, - что, по всем признакам, его болезнь просто воображаемая. Что же, я от души желаю ему прожить до ста лет, хотя он и завещал мне свой прелестный дом.
        - Был ты у моих? - спросил Гаусвальд Лахнера.
        - Да, ответил тот, - твоего отца не было дома, и мне пришлось говорить только с матерью и братом.
        - Что сказала мать?
        - Она любит тебя по-прежнему. На прощание она украдкой шепнула мне, что завтра пошлет тебе белье и несколько талеров.
        - Что она говорила об отце?
        - Что он и знать тебя не желает, пока ты служишь в солдатах. Твой брат долго распространялся на эту тему с поразительным жестокосердием. Я обругал его болваном и ушел.
        - Ты не побывал у моего родственника, придворного истопника?
        - Нет, времени не было. Да и, по правде сказать, я чувствую к нему непреоборимую антипатию. Он даже не ответил тебе ни на одно письмо. На твоем месте я больше не стал бы и пытаться поддерживать с ним отношения. Но почему ты так грустен?
        - Разве принесенные тобою известия располагают к веселости?
        - Э, брат, не стоит думать об этом. Пей! Вино - лучший утешитель.
        - Знаете что, братцы, давайте пригласим и остальных товарищей.
        - Что ж, дело, все равно нам одним не справиться с такой батареей бутылок.
        - Но у нас не хватит стаканов.
        - Я достану, - сказал Ниммерфоль, вставая и, отправившись к вахмистру, получил от последнего желаемое.
        Вскоре полные стаканы весело звенели в дружном чоканье. Все свободные от службы гренадеры присоединились к бывшим студентам, и вино потекло, развязывая языки в дружеской беседе.
        Все это происходило как раз в то время, когда император Иосиф II, соправитель своей матери, императрицы Марии-Терезии, с особенной страстью занимался армией. В государственных делах мать и ее верный, испытанный советник князь Кауниц старались возможно более стеснить поле действий молодого императора, зачастую низводя его императорство до степени почетного сана, не связанного ни с властью, ни с влиянием. Только в области военного дела у Иосифа II были совершенно развязаны руки, а так как он страстно жаждал деятельности и до бешенства завидовал славе и популярности Фридриха Великого, то он и старался поднять на возможно большую высоту австрийскую армию.
        Это делало императора особенно популярным среди военных, и в часы отдыха в военных кругах особенно охотно говорили об Иосифе, передавая всевозможные легенды, складывавшиеся в особенном изобилии при жизни этого государя.
        Действительно во мнении насчет личности Иосифа II до сих пор чувствуется налет этих легенд, не разоблаченных точными данными исторической науки. История удивительно мало занималась и занимается личностью этого государя, игравшего большую роль в политической жизни Европы того времени. Австрийские биографы идеализировали личность Иосифа II, сделав из него демократа и рыцаря высшей нравственности. Немцы и французы, имевшие личные счеты с Австрией, старались, наоборот, забрызгать его грязью. В настоящее время исследователю, занимающемуся Иосифом II как человеком, приходится с большой осторожностью подвигаться между этими двумя крайностями, не принимая на веру ничего и не имея под руками бесспорных данных для опоры. Единственное, на чем можно основываться, - это на собственном чутье и на историческом правдоподобии, на сопоставлении отдельных фактов с приписываемыми императору мотивами.
        Демократизм Иосифа биографы хотели видеть в том, что он слишком часто сновал в толпе в обычном бюргерском платье. Но с того момента, как после смерти матери Иосиф II остался единовластным правителем судеб Австрии, об этих прогулках на манер Гаруна аль-Рашида что-то не стало слышно. Ясно, что, стараясь настоять на предлагаемых им финансовых и гражданских реформах в управлении, Иосиф II хотел практически изучить недостатки существующей системы, извлечь из живой жизни доказательства необходимости перемен. Но о каком же демократизме может идти речь, когда это был самый яркий, самый рьяный защитник монархического абсолютизма, более непримиримый, чем, например, французские короли XVII -XVIII веков? Ведь первое, что сделал Иосиф после смерти матери Марии-Терезии, был его отказ признать давние конституционные гарантии Венгрии; он даже не стал короноваться в качестве венгерского короля, а попросту отобрал у венгров их реликвию - корону святого Стефана. А ведь Иосиф не мог не знать, чем и насколько он обязан тем же венграм, которые защитили его мать от преследований со стороны Пруссии. В этом было мало не
только демократизма, но и той рыцарственности, которую старались навязать Иосифу II льстивые историки.
        В первую четверть XIX века в Париже вышла книжка, написанная австрийским эмигрантом и называвшаяся «Иосиф Второй, изображенный им самим». В большей своей части это - просто собрание анекдотов, не заслуживающих ни малейшего доверия. Но попадаются отдельные странички, которые производят впечатление исторических документов, - так они правдоподобны, так поразительно совпадают даты, имена, факты.
        Мы пишем не монографию, а роман, и потому нам нет нужды досаждать читателю сухими историческими выкладками, доказывающими верность того или иного интимного эпизода. Все романтическое, что могло быть в интимной жизни Иосифа II, по крайней мере в тот период времени, который охватывает наше повествование, читатели прочтут в свое время. Скажем только, что легенда о необыкновенной чистоте Иосифа II должна быть отнесена к области чистейшего исторического вымысла, хотя и имеющего свое основание.
        Всем известно, что Мария-Терезия отличалась необыкновенной строгостью в вопросах нравственности. Живя при такой матери, Иосиф II был принужден быть до крайности осторожным и осмотрительным, так как императрица не допустила бы, чтобы разыгрался один из таких скандалов, которыми была полна хроника остальных европейских дворов. Кроме того, сам Иосиф был, безусловно, строже, чем другие монархи того времени. В Швеции, в России, в Италии, в Испании, во Франции царили такие нравы, что скромные и редкие похождения Иосифа казались святостью, доходящей до чудачества. Ведь серое рядом с белым кажется черным, но рядом с черным - белым. Сероватая добродетель Иосифа рядом с черной безнравственностью остальных европейских дворов казалась идеально белой. Такой она и сохранилась в памяти народов.
        Вообще, если очистить личность Иосифа II от идеализирующих его наслоений, то он рисуется нам в следующем виде. Плохо воспитанный и малообразованный, Иосиф был упрям, надменен, поверхностен, язвителен, вспыльчив. Он был слишком горяч и нетерпелив, чтобы чему-либо толком выучиться, но его выручали природный ум и пытливая живость. Особенными добродетелями или пороками он не отличался, живи он в качестве обыкновенного бюргера, его личность не выделялась бы ничем из среды многих десятков тысяч. Он не был гением, но не был и глупым; не будучи рыцарски порядочным, не был бесчестным; был в меру справедлив, стоял за правосудие; не отказывался от бокала вина, но никогда не пьянствовал; не избегал возможности изредка забыться в объятиях красавицы, но ненавидел безудержный разврат, чему особенно способствовала его склонность к сентиментальности; к религии относился спокойно и трезво, без ханжества и пиетизма. Словом, это был самый обыкновенный «порядочный человек» среднего круга. Но судьба поставила его править большой страной; он оказался достаточно неумным, чтобы носиться с отжившей в то время идеей
неограниченного абсолютизма, и достаточно разумным, чтобы не натворить в этой области особенно больших глупостей.
        Почти так и оценивал его граф фон Шлеефельд, к некоторому неудовольствию остальных товарищей-гренадеров.
        Граф фон Шлеефельд был весьма образованным, но необыкновенно развратным и бесшабашным молодым человеком. В Вене стон стоял от его постоянных проделок: то вломится в квартиру честного бюргера и на глазах у ошеломленных родителей похитит понравившуюся ему девушку, то разгромит кабак, то устроит побоище с полицией. Многое сходило ему с рук ради отца, бывшего до князя Кауница государственным канцлером. Но в конце концов не стало никаких сил терпеть его выходки. В один прекрасный день молодца арестовали и сдали в солдаты. Шлеефельд попал во взвод к капралу Ниммерфолю и очень сдружился с нашими студентами как с товарищами по несчастью. Вообще Шлеефельда товарищи любили. Он был щедр, весел, знал множество случаев из придворной жизни и рассказывал их с большим юмором.
        Когда его вместе с остальными «камрадами» пригласили принять участие в пирушке в караулке пороховой башни и под звонкое чоканье бокалов полилась веселая дружеская беседа, разговор очень быстро перешел на императора. Гренадеры наперебой превозносили Иосифа, а Шлеефельд только отмалчивался да загадочно улыбался.
        - Эй, Шлеефельд, - весело сказал ему Лахнер, - мне твоя улыбка что-то не нравится. Разве ты не согласен с мнением всех остальных? Или ты что-то знаешь, чего не знаем мы? Ну так развяжи язык!
        - Тема такова, что не особенно располагает к болтовне, - улыбнулся граф, - чем больше связан язык, тем он целее.
        - Нехорошо, Шлеефельд, - отозвался серьезный и молчаливый Шнеманский, тоже гренадер по несчастью, так как ему пришлось записаться в рекруты после банкротства отца - богатого венского купца. - Нехорошо так говорить. Ты обижаешь всех нас, ведь мы живем как одна семья…
        - Что за черт в самом деле! - вспылил Ниммерфоль, - разве среди нас имеются предатели?
        Гренадеры недовольно заворчали.
        - Да полно вам! - крикнул им Гаусвальд. - Вы только посмотрите, как он улыбается. Он просто хочет подзадорить нас, заставить просить себя. Да ну же, графчик, выкладывай начистоту все, что знаешь. Ведь мы судим понаслышке, а ты ближе нас знаком с придворной жизнью.
        - Я не боюсь предательства с вашей стороны, - сказал Шлеефельд, - но боюсь, что вам не понравятся мои рассказы. Люди до старости любят играть в куклы. Вы сделали себе из Иосифа такую куклу и нянчитесь с ним. А ведь я должен буду сорвать все те прикрасы, которыми вы наделяете его.
        - Да рассказывай ты, не тяни, - буркнул Биндер.
        - Вообще странное это дело, ребята. Вы знаете, я в свое время очень много поездил по разным странам, и везде меня удивляло, что подданные крайне склонны восторгаться своими монархами, даже если для этого не имеется никаких оснований. Был я однажды проездом в маленьком прусском городке. И вот трактирщик из кожи лез вон, чтобы превознести своего «Фрица». И что бы вы думали ставил ему в заслугу? То, что Фридрих ни с того ни с сего запретил своим подданным пить кофе. Ну, скажите вы мне, бога ради, какое ему дело, что пьют пруссаки? Ведь это запрещение покушается на ту область, где, казалось бы, роль монарха кончается. А Фридрих идет за границы возможного, и это вызывает восторги. Нечто подобное происходит и у вас. Вы на все лады восхищаетесь нашим императором. А разве вы знаете его? Разве вам знаком настоящий, неприкрашенный Иосиф?
        - Что же ты можешь сказать про него дурного?
        - Ничего, братцы, почти ничего - ни особенно дурного, ни особенно хорошего. Да это и не важно - разве император - не такой же человек, как и мы с вами? У него имеются свои слабости, свои достоинства, а вы делаете из него какой-то идеал. Прежде всего должен сказать вам, что ваш идеал очень дурно воспитан. Вы знаете историю с его второй женой, Марией-Жозефиной? Однажды императрица появилась на парадном обеде в новомодном платье с очень широким вырезом на груди и на плечах. Во время обеда император все время косился в ее сторону. После обеда она заговорила с французским посланником. Вдруг Иосиф подходит к ним, достает свой носовой платок, закрывает им грудь жены и говорит: «Мне стыдно за вас. Прикройтесь», затем поворачивается и уходит. С императрицей истерика, обморок - словом, скандал полный. Бедная императрица-мать не знала, что ей делать… Да. Если бы нечто подобное сделал наш брат простой дворянин, так его перестали бы принимать… Вот каков он, ваш идеал. Невоспитанный, несдержанный, резкий…
        - Да посуди сам, Шлеефельд, разве приятно, когда жена выставляет напоказ все свои сокровенные прелести? Ведь наш император такой скромный, такой семьянин…
        - Да кто вам сказал? Уж не от скромности ли у него обе жены померли? Эх, братцы, братцы…
        - Ты что-то неладное болтаешь.
        - Мне говорил придворный врач, что первая жена умерла от слишком хорошего обращения - ласками замучил, а вторая - от слишком плохого. Полно вам! Император - такой же человек, как и мы, он так же создан из крови и мяса, как и мы, грешные…
        - Но не будешь же ты отрицать, что император ведет очень нравственную жизнь…
        - Голубчики вы мои, объясните мне сначала, что такое нравственность? Ну, что прикусили языки? Вот то-то и оно. К примеру, Ниммерфоль на моих глазах осушил две бутылки этого отменного вина, а Шнеманский - два стакана. В бутылке пять стаканов. Так что же, по-вашему, Шнеманский в пять раз трезвее Ниммерфоля? Ничуть не бывало. Ниммерфоль выпьет еще три бутылки и останется трезвым, а Шнеманский больше двух стаканов не перенесет и свалится под стол. При чем здесь нравственность? Все дело в физической природе. Одному надо для насыщения бутерброд с сыром, а другому - половину теленка. Один выпивает пять бутылок и служит как ни в чем не бывало, а другой выпивает два стакана и начинает скандалить. Одному надо пять жен, чтобы чувствовать себя довольным, а другому и одной слишком много… В известном отношении наш Иосиф был очень голодным, но он быстро насытился, хотя это и стоило жизни Изабелле Пармской. Теперь, не чувствуя физического голода, он и ведет с женщинами игру в «любовь душ»… Но при чем здесь нравственность? Это просто свойство физической природы…
        - Однако чем же ты докажешь, что поведение императора объясняется непременно нетребовательностью тела, а не победой духа над велениями плоти?
        - Хотя бы тем, что время от времени тело нашего императора предъявляет свои требования, и тогда он выказывает редкую неразборчивость. Слыхали о его истории с Каролиной Оффенхейцер? Нет? Ну так вот, когда будете в Вене, попросите показать вам эту самую Каролину. Рот до ушей, рыжая, веснушчатая… А ведь она пользовалась сугубым вниманием Иосифа целую неделю. И почему? Да потому, что она попалась ему на глаза в тот самый момент, когда он вышел на минутку из того состояния, которое наш приятель Гаусвальд только что назвал так деликатно «нетребовательностью тела». Ну а история с графиней фон Пигницер! Слов нет, что графиня отлично сохранилась, но все-таки разве это - подходящая возлюбленная для человека, в объятия которого рады упасть первые красавицы империи? Впрочем, здесь очень длинная и сложная история. Надо вам сказать, что у императора был очень длинный и очень глупый роман с этой… ну, как ее?.. Ах, господи, не могу вспомнить имя. Баронесса… баронесса… Ну, все равно. Словом, император гулял по дворцовому парку со своей Эмилией и при свете луны клялся ей в верности до гроба, а прекрасная Эмилия
клялась ему в верности и за гробом. Все было очень хорошо, но в тот самый момент, когда император решил вывести свое увлечение за пределы платонических уверений, подвернулась графиня Пигницер с доказательствами государственной и человеческой измены прелестной Эмилии. Наш Иосиф вышел из себя, метал громы и молнии, и Эмилия оказалась за штатом. Но как быть? Та самая, с позволения сказать, нетребовательность тела, о которой мы говорили выше, перешла в назойливое требование.
        Порвав с очаровательной Эмилией, император, очень разгневанный, возвращался во дворец. Вдруг в полутемном коридоре он натолкнулся на графиню Пигницер. Та начала разговор на тему о женской неверности, говорила, что ей удалось доказать, насколько баронесса нагло эксплуатировала доверие императора, и так далее, и так далее, а сама все ближе да ближе… Император даже не слушал, что она говорила. В нем проснулись «требования», а женщина, да еще такая соблазнительная - ведь в полутемном коридоре графиня Пигницер могла показаться очень соблазнительной, - тут была под рукой… Ну, и… результат понятен. У Иосифа были «требования», а житейская мораль графини гласила: «Когда угодно, где угодно, с кем угодно»… Ну-с, отдал император должное требованиям своего тела и решил, что с него довольно. Но графиня фон Пигницер с этим не согласилась. Как! Она, можно сказать, пошла навстречу вопросу государственной важности, а от нее хотят отделаться? Как бы не так! Напрасно Иосиф уверял ее, что полная прелести увядания графиня разделила его восторги, а следовательно - больше ни на что претендовать не может. Графиня
доказывала, что она имеет право на фактическую благодарность. И что бы вы думали она захотела? Ни много ни мало как получить в свои руки табачный откуп. А надо вам сказать, что незадолго перед тем сам император восставал против системы отдачи разных правительственных регалий[14 - Регалии (от лат. regalia - принадлежащий царю), в феодальной Западной Европе - монопольное личное право государей и (через их пожалования) крупных феодалов на получение определенных доходов (от чеканки монет, рыночных пошлин, продажи табака, спиртных напитков, марок и проч.).] в руки частных лиц. Из-за этого у него было не одно столкновение в Государственном совете. А тут извольте-ка хлопотать об отдаче табачного откупа, только что освободившегося, в руки графини. Положение не из приятных… Ну да графиня себя в обиду не даст. Откуп она таки получила. Вот вам и чистота. Сам же император восставал против невыгодной для государства системы откупов и сам же первый настоял, чтобы откуп, едва став свободным, был отдан частному лицу.
        - Ну, а с баронессой что же сталось?
        - О, тут романтизм высшей марки. Баронесса была обвинена в государственной измене, но судебное следствие показало, что нельзя с достаточной точностью установить ее вину…
        - Друзья, - внезапно прервал его Вестмайер. - Да я ведь в свое время слыхал эту историю. Мне рассказал ее дядя… Как же. Эту несчастную звали баронессой…
        Он вдруг запнулся и остановился: в дверях показался вахмистр Зибнер…
        Наступило неловкое, смущенное молчание - при Зибнере опасно было продолжать говорить на эту тему.
        Товарищей выручил все тот же находчивый Шлеефельд.
        - Так вот, - заговорил он, подмигивая собутыльникам и как бы продолжая прерванный разговор, - я был здесь в то время, когда исчез Плацль, и видел эту таинственную карету. Только, по-моему, ничего особенно таинственного в этой карете не было. Правда, она была похожа на экипаж, в котором возят гробы, но мало ли что. Не все то, что не может быть объяснено, должно признаваться необъяснимым и сверхъестественным…
        - Так вот как, - воскликнул вахмистр Зибнер, - вы все еще говорите об этом дьявольском явлении? Ну-ну, ребята, лучше бы вам избрать другую тему…
        - Разумеется, братцы, - поддержал его Лахнер, - давно пора переменить тему. Все равно, сколько бы мы ни рассуждали здесь, мы можем высказывать только догадки и предположения. Уж потерпите до завтра: быть может, завтра я сумею рассказать вам что-нибудь более существенное…
        - Эй, гренадер! - загремел Зибнер, - опять за старое? Предупреждаю, что в случае малейшей попытки дерзкий будет немедленно посажен под арест.
        - Пусть, - спокойно ответил Лахнер, - но только в том случае, если этот «дерзкий» будет подчинен вам, господин вахмистр. Я же не принадлежу к наряду пороховой башни и имею отпуск на двое суток. Как я использую этот отпуск - до этого нет и не может быть дела какому-то смотрителю пороховой башни.
        У старого Зибнера даже жилы на висках надулись от столь дерзкого ответа. Он собирался разразиться громовой отповедью, но тут самым елейным тоном вмешался Гаусвальд, который имел свои основания снискать расположение вахмистра.
        - Полно вам, - сказал он, - Лахнер просто шутит. Он славился во всем полку острым языком, который не знает удержу. Вместо того чтобы набрасываться на него из-за пустяков, возьмите-ка лучше, господин вахмистр, стаканчик и позвольте налить вам этого славного винца, равного которому не скоро сыщешь.
        Он налил Зибнеру вина. Тот отпил с полстакана и сказал:
        - Да, вино у вас, ребята, доброе. Он нравится мне, во всяком случае, больше, чем ваши разговоры.
        - Ну что же, хорошо, что вам хоть что-нибудь у нас нравится, - примирительно сказал Гаусвальд. - Подсаживайтесь к нам и позвольте почтить ваше присутствие хотя бы тем, что мы выпьем за здоровье вашей достойной супруги.
        Все чокнулись с Зибнером, и стаканы были снова наполнены.
        - А теперь - за вашу очаровательную дочь, - с особенным пылом провозгласил неутомимый поклонник хорошенькой Неттхен.
        - Благодарю за честь, - ответил Зибнер, впиваясь в Гаусвальда острым, почти ироническим взглядом, - но ввиду того, что моя дочь обручена с главным дворецким его сиятельства князя Кауница, я в пожелании счастья не считаю возможным отделять жениха от невесты. Итак, за здоровье счастливой четы.
        Гаусвальд побледнел и поставил свой стакан на стол.
        - Я, должно быть, не расслышал, - задыхающимся от бешенства голосом проговорил Биндер, - за чье здоровье предлагаете вы нам пить, господин вахмистр?
        - За здоровье моей Неттхен и ее жениха, достойного господина Римера.
        - Вот как? - воскликнул Биндер, с силой отшвыривая от себя стакан. - Вы предлагаете нам пить за здоровье этого прохвоста, этого бандита, этого разбойника? Ну уж нет! Пусть за его здоровье пьют кипящую смолу черти в аду, но честные гренадеры не будут портить вино из-за такой гадины.
        - А, так вы для того зазвали меня к себе, чтобы обижать и насмехаться надо мной? - вставая, сказал Зибнер, в тоне которого звучала не обида, не раздражение, а какая-то мрачная покорность неизбежному.
        - Мы не хотели и не хотим обижать вас, господин вахмистр, - мягко сказал Лахнер, - но вы должны понять наши чувства: ведь из-за этого Римера мы незаслуженно сданы в солдаты.
        - Никаких чувств мне понимать не нужно, я знаю одно - вы меня обидели, и я знать вас не хочу. Капрал Ниммерфоль, подойдите-ка ко мне на минутку.
        Ниммерфоль и Зибнер отошли в сторону.
        - Скажите, капрал, почему эти двое продолжают оставаться тут? Ведь они не в наряде?
        - Да не все ли вам равно, вахмистр? Что за важность, если они пришли навестить товарищей?
        - Да, понимаете ли, я не могу успокоиться: а вдруг этот отчаянный парень исполнит свое дерзкое намерение и последует примеру Плацля?
        - Ну и что? Какое дело мне и вам, если находящийся в отпуске солдат совершит какой-нибудь поступок за пределами линии укреплений?
        - Вы плохой христианин, Ниммерфоль. Подобная дерзость равносильна самоубийству, и даже хуже его, так как самоубийца губит тело, а бросающийся к нечистому - душу. Мы не можем допустить, чтобы это совершилось.
        - Да ничего не будет, успокойтесь. Ребята подвыпили и спокойно улягутся спать.
        Зибнер, покачивая головой, вышел из караулки. Гренадеры молча допили вино и расположились на покой; неприятная история с вахмистром испортила их веселое, беззаботное настроение.
        Вскоре в караулке слышалось только посапыванье спящих солдат.
        Придя к себе домой, старый Зибнер никак не мог успокоиться. Он, кряхтя и вздыхая, переворачивался с боку на бок, пока не решился снова пройти в караулку, чтобы хоть силой удержать Лахнера от его дерзкого замысла.
        Осветив фонарем спящих, он сейчас же заметил, что Лахнера среди них не было.
        - Капрал Ниммерфоль! - отчаянно вскрикнул старик. - Где же он?
        Этот крик разбудил спавших, которые в первый момент никак не могли понять, в чем дело.
        - Кто «он» и что вы кричите, вахмистр? - сонливо спросил Ниммерфоль, протирая глаза.
        - Где тот дерзкий гренадер, который хотел вскочить в дьявольскую карету?
        - Да ушел, вероятно, домой. А сколько времени?
        - Сейчас пробьет двенадцать.
        - Господи! - воскликнул Вестмайер. - Биндер, Гаусвальд, вставайте скорее, мы чуть-чуть не проспали этого таинственного видения.
        Гренадеры торопливо оделись и вышли из караулки. Зибнер, скорбно поникнув головой, поплелся за ними.
        Ночь была очень светлой, полный месяц заливал снежные долины миллиардами искристых отсветов. Лахнера не было ни на валах, ни внизу на дороге.
        - Уж не проспали ли мы привидение? - спросил Вестмайер. - Когда именно карета обыкновенно показывается?
        - Между двенадцатью и двадцатью минутами первого, - ответил Зибнер.
        - И карета проносится там внизу?
        - Да… Но что это? Смотрите, на снегу видны следы: кто-то спрыгнул с вала и направился туда, к старой ветле. Так же сделал и Плацль. Наверное, дерзкий спрятался за деревом.
        - Ну и пусть его стоит себе там, если ему это нравится.
        - Нет, Ниммерфоль, я не допущу этого! - испуганно крикнул Зибнер. - Эй, гренадер под деревом. Смирно! Направо кругом марш!
        Но ответом команде старого вахмистра было одно только немое молчание…
        - Когда карета возвращается обратно? - спросил Вестмайер.
        - Никогда.
        - Ну, что же, если Лахнер не появится завтра, так в следующий раз нужно остановить карету на дороге и допросить пассажиров.
        - Эх, вы, - горько усмехнулся Зибнер, - разве можно остановить и допросить нечистого? Но посмотрите… посмотрите… Как таинственно светит луна… Какие-то бледные тени проносятся по сторонам… Ветер завывает… Природа дрожит от страха перед чудом, которому надлежит явиться.
        - Полно вам, господин вахмистр, - сказал Вестмайер, - у нас тоже имеются уши и глаза, и мы не видим и не слышим ничего особенного. Ночь, как ночь…
        - Маловерные! Язычники вы, слепые язычники!
        В этот момент издали донесся какой-то глухой шум. Старый Зибнер побледнел еще больше и принялся торопливо и истово креститься.
        Вскоре показалась и карета, которая неслась, как ветер. Ночь была настолько светла, что экипаж можно было отчетливо разглядеть. Четыре вороных жеребца с черными султанами на головах мчали широкую черную карету с большими стеклами, блестевшими в лунных лучах.
        Вдруг из-за дерева выскочил гренадер Лахнер. Он схватился сзади за рессору и побежал за каретой. Задок был приподнят. Лахнер на бегу ловко повернул крючок, доска заднего сиденья откинулась, гренадер в один момент вскочил на доску и исчез, как некогда Плацль… Через секунду воцарилась прежняя глубокая тишина…
        - Еще одним безумцем меньше на свете, - глухо пробормотал Зибнер. - Даже без христианского напутствия…
        VI. Отвага гренадера
        «Так, - сказал себе Лахнер, постаравшись возможно комфортабельнее устроиться на своем малоудобном сиденье, - а теперь посмотрим, что будет дальше».
        Лошади неслись, как ветер, и карета быстро мчалась по довольно глубокому снегу. Кучер изо всех сил нахлестывал лошадей, беспрерывно награждая их самыми отборными ругательствами на чистейшем венском диалекте.
        «Однако, - подумал бесшабашный гренадер, - кажется, венская ругань признана самой подходящей даже в аду!»
        Неожиданно лошади стали замедлять бег, и вскоре карета поехала почти шагом: она стала въезжать на крутой холм, дорога здесь была очень накатана, и копыта лошадей скользили.
        Послышался шум опускаемого окна, и раздался мужской голос, сердито проговоривший:
        - Эй, Фриц, ты заснул, что ли? Мы так далеко не уедем.
        - Да, помилуйте, ваша честь, дорога-то какая. Надо было восьмерку лошадей брать, а четверка не может…
        - Пожалуйста, без глупостей, - сердито оборвал его рассуждения пассажир, - кажется, я плачу достаточно. Ну, вперед.
        Кучер принялся снова нахлестывать лошадей, и они прибавили шагу.
        «Гм, - продолжал думать Лахнер, - этот диалог снимает с происшествия всякие мистические покровы. По всем признакам, пассажир представляет собою какую-то важную персону; это чувствуется по тону и манерам. Кроме того, он не австриец, а, судя по произношению, происходит из Северной Германии. Кучера зовут Фрицем. Все это мне необходимо запомнить, чтобы найти руководящую нить к раскрытию этой тайны. А что здесь, наверное, кроется какая-нибудь тайна большой государственной важности, в этом не может быть никаких сомнений».
        Лахнер откинулся всем корпусом назад и стал внимательно изучать дорогу, чтобы не заблудиться на обратном пути. Для него не было ни малейших сомнений, что Плацль неосторожно выдал себя и его постарались устранить как лицо, проникшее в опасную тайну. Значит, здесь, во всяком случае, было преступление и необходимо было выяснить как судьбу Плацля, так и подоплеку всей этой таинственности. Но для этого следовало быть осторожным и рассудительным.
        Присматриваясь к дороге, Лахнер заметил, что теперь они двигаются спиралью вокруг холма. Впереди то появлялся, то снова скрывался какой-то огонек, и наш герой понял, что этот свет исходит из цели путешествия черной кареты. Вскоре совсем отчетливо вырисовался силуэт какого-то нарядного строения. Еще один круг - и они приедут.
        Неожиданно внимание Лахнера привлек глухой шум. Он посмотрел на дорогу и увидал, что вслед за ними катится еще карета, но уже голубоватого цвета, отставшая от них на каких-нибудь сто шагов. Голубая карета ехала быстрее черной, в самом непродолжительном времени должна была бы нагнать их, и тогда благодаря яркой луне Лахнер был бы замечен. Не раздумывая долго, он бесшумно скользнул влево и сейчас же спрятался за кустом. Черная карета продолжала медленно взбираться наверх - очевидно, ни присутствие Лахнера на задке, ни прыжок на землю замечены не были. Тогда он принялся подниматься по прямой линии к стоявшему вблизи строению: каретам предстояло описать еще целый виток, и они, во всяком случае, должны были подъехать позже него.
        Перед Лахнером находилась великолепная вилла, все окна которой были ярко освещены. Виллу окружал большой сад-цветник с редкими и невысокими кустиками. Лахнер под покровом скрывавших его кустов осторожно подошел к воротам сада и увидел, что там стоят два закутанных в плащи человека с саблями в руках. У самой виллы стояло около полудюжины карет. Вообще ни с какой стороны нельзя было принять этот изящный деревенский домик-дворец за разбойничье гнездо.
        Лахнер продолжал наблюдать. Кареты одна за другой подъехали к воротам. Люди с саблями останавливали их, спрашивали что-то - очевидно, пароль - и затем пропускали внутрь.
        «Вероятно, здесь какое-то собрание, - подумал Лахнер. - Но если люди собираются просто в гости, если в их времяпрепровождении нет ничего преступного, тогда к чему же вся эта таинственность? Нет, раз я взялся за дело, то должен довести его до конца».
        Гренадер осторожно пошел вдоль самой решетки, надеясь найти место, где он мог бы незаметно перелезть в сад. Он подумал, что все внимание челяди обращено на место въезда, то есть на садовые ворота, а значит, противоположное по периметру место решетки должно быть вне всякого надзора. Так и оказалось; Лахнер быстро перелез через низкую решетку и направился к вилле.
        С этой стороны в сад выходила большая терраса с колоннами. Лахнер отважно вошел по широкой лестнице, оглянулся назад, убедился, что за ним никто не следит, и осторожно подкрался к двери.
        Его сердце судорожно забилось, когда он взялся за дверную ручку. Но, поборов свое волнение, дерзкий гренадер потянул дверь к себе, и она открылась: замок не был заперт.
        Сквозь образовавшуюся щель Лахнер заглянул внутрь террасы. Там никого не было; впереди виднелась стеклянная дверь, которая вела во внутренние комнаты.
        Через эту дверь отважный гренадер разглядел просторный, богато обставленный зал, декорированный красным бархатом. В середине стоял громадный стол, покрытый зеленым сукном, свисавшим до самого пола. Вокруг стола были установлены глубокие кресла.
        С потолка к середине стола свисала большая люстра; по всем углам, на всех столиках, на стенах - везде висели, стояли бронзовые бра и канделябры, в которых так же, как и в люстре, горели толстые восковые свечи.
        В зале никого не было. Только в одном из кресел сидел седой ливрейный лакей. Присмотревшись, Лахнер убедился, что лакей спит сном невинного младенца. Его голова съехала на зеленое сукно стола, правая рука продолжала держать метелку, которую он, очевидно, взял, чтобы смахнуть пыль, но его застали сладостные объятия Морфея.
        Отчаянный гренадер живо сообразил, что ему следует делать. Он бесшумно отворил дверь, закрыл ее за собой, запер замок, чтобы никому не могло прийти в голову, что через эту дверь кто-то вошел, затем осторожно и неслышно прополз по мягкому, пушистому ковру, застилавшему весь пол зала, и спрятался под столом, закрытым, как мы уже сказали, со всех сторон зеленым сукном.
        Старик лакей продолжал спать как ни в чем не бывало. Внезапно одна из внутренних дверей зала с шумом распахнулась, кто-то быстро вбежал туда и что-то произнес на непонятном Лахнеру языке. От этого возгласа спавший лакей проснулся и вскочил на ноги.
        - Негодяй, - на ломаном немецком языке заголосил вошедший. - Как ты смеешь спать в такое время? Засечь тебя кнутом до смерти, вот чего ты заслуживаешь!
        - Но, господин камердинер, я…
        - На столе нет чернил, нет песочницы, нет бумаги… Негодный лентяй!
        - Да я, господин камердинер…
        - Свечи не оправлены, камин не затоплен… Боже мой, боже мой!
        Камердинер скрылся за дверью, но сейчас же вернулся в сопровождении нескольких слуг, и те принялись торопливо исправлять оплошности старого сони. Когда все было сделано, зал снова опустел.
        Лахнер осторожно приподнял край зеленого сукна и осмотрелся по сторонам, нет ли где-нибудь более надежного тайника, но такового нигде не оказалось. На одно мгновение им овладело малодушие, и он подумал, уж не ретироваться ли ему лучше через ту же дверь, через которую он сюда забрался. Но сейчас же это показалось ему недостойным.
        «Эх, будь что будет!» - подумал он, а после того расположился как можно удобнее в ожидании грядущих событий.
        Но время шло, а в зал никто не входил.
        Тут Лахнеру пришла в голову блестящая мысль: он обнажил свою саблю и провертел в зеленом сукне несколько маленьких дырочек в различных направлениях. Теперь он мог не только слышать, но и наблюдать.
        VII. Тайная конференция
        Внутренние двери зала широко распахнулись, и в него вошли несколько человек, при виде которых спрятавшийся гренадер вздрогнул. Это были не бандиты, с кинжалами в руках кравшиеся на поиски спрятавшегося шпиона, не призраки, вышедшие из могил в саванах, чтобы справлять черную мессу; нет, это были изящно и прилично одетые люди с любезными улыбками и ласковыми взглядами. И все-таки Лахнер предпочел бы увидеть бандитов или призраков.
        Вошедшие были одеты в блестящие мундиры с золотым шитьем, украшенные высшими орденами всевозможных стран. Видно было, что все они занимают высокое положение…
        Один из вошедших обратился к остальным на французском языке:
        - Благоволите присесть, господа.
        Наступила пауза, слышался только шум пододвигаемых кресел, и вскоре Лахнер оказался в самом ближайшем соседстве с несколькими парами башмаков, чуть-чуть не касавшихся его своими носками. Это внушило ему немалое опасение: а вдруг кому-нибудь из сидевших за столом придет в голову вытянуть ногу?
        - Вот уже девятый раз подряд, - продолжал по-французски прежний голос, - я имею честь приветствовать на своей вилле господ полномочного посла и министра-резидента прусского короля, равно как и господ чрезвычайных посланников короля Сардинии, саксонского курфюрста и баварской короны. Но в первый раз на мою долю выпала высокая и приятная честь иметь возможность приветствовать у себя господина полномочного министра короля Франции. Позвольте мне выразить те чувства глубочайшего уважения, которые я питаю как к почтившим вас своим доверием высоким повелителям, так и к вам лично.
        Снова послышался шум двигаемых кресел; Лахнер понял, что дипломаты встали в ответ на любезность говорившего.
        - Прежде чем мы перейдем к деловым переговорам, - продолжал все тот же голос, - я должен обратиться к представителю Франции с покорнейшей просьбой засвидетельствовать своим словом дворянина, что обо всех происходящих здесь разговорах им не будет сообщено никому, за исключением монарха, и что им не будет проронено ни единого слова обо всем слышанном здесь ни в частном или официальном разговоре, ни даже на исповеди. Обстоятельства требуют строжайшей тайны, и такое обещание дали уже все присутствующие, не исключая и меня самого.
        Послышался шум отодвигаемого кресла, и новый голос сказал:
        - Я, Луи Опост ле Тонелье, барон де Бретейль, клянусь честью дворянина, что буду хранить в строжайшей тайне все слышанное мною на тайных конференциях у его превосходительства господина полномочного министра русского правительства князя Дмитрия Голицына, пока сам князь Голицын не освободит меня от обета молчания.
        - Отлично, господа, - сказал князь Голицын, - теперь мы можем приступить к обсуждению интересующих нас вопросов.
        - Прошу слова, - проговорил чей-то гнусавый, резкий голос, в котором Лахнер сразу узнал пассажира черной кареты.
        - Слово предоставляется его превосходительству графу Герцу.
        - Я хочу вкратце ознакомить господина представителя французского правительства с тем, что главным образом является предметом нашего обсуждения, - заговорил Герц. - Австрия угрожает политическому равновесию Европы. В течение ряда лет она жадным взором посматривает на Баварию, чтобы присоединить ее к своим владениям. Смерть последнего отпрыска баварского дома, бездетного курфюрста Максимилиана Иосифа, была сочтена австрийским правительством за удобный момент к открытому выступлению. Австрия собирается захватить наибольшую часть баварских земель, оставив законному наследнику почившего курфюрста, Карлу Теодору Пфальцскому, самый ничтожный кусочек. Если этому дадут совершиться, то все европейские державы быстро попадут в самое неприятное положение. Как говорит мой августейший повелитель, его величество прусский король, Австрия собирается сделать себе из Баварии нечто вроде аллеи для прогулок. По этой аллее она подойдет поближе к Эльзасу и Лотарингии, откроет путь к Ломбардии и Сардинии, начнет оказывать сугубое давление на Швейцарию - словом, австрийское влияние в ущерб остальным державам расползется
во все стороны. Юный австрийский император не может смириться с мыслью, что другие державы представляют собой тоже немалую политическую силу, и поставит на карту все, чтобы принизить и ослабить их. Вот как складывается политическое положение данного момента. Мы не можем сложа руки взирать на то, что грозит осложнениями всем нам. Австрия должна убрать руки прочь, или же мы мечом продиктуем ей свои условия.
        - Господа, - ответил французский посланник, - не могу выразить, насколько я счастлив, имея возможность слушать и учиться государственной мудрости у столь прославленных знаниями и опытом мужей, как здесь собравшиеся. Я был бы счастлив еще более, если бы обстоятельства позволяли мне думать и действовать с вами заодно в высказанном его сиятельством графом Герцем вопросе. Но - увы! - я прежде всего слуга своего короля и родины, и мои личные симпатии не могут иметь никакого влияния на ход государственных дел. Прежде всего, Франция желает мира себе и всей Европе. Желая направить все свои силы на внутреннее преуспевание, моя родина не имеет в виду вести разорительную войну, да еще такую, которую она не может оправдать с нравственной стороны. Мой государь находит, что Австрия имеет такие же права на Баварию, как Пруссия на Силезию, которая была захвачена последней. Франция связана теснейшими узами с Австрией, так как моя августейшая государыня - австрийская принцесса. Да и представляемое мною правительство, откровенно говоря, не может не признать, что стремления и домогательства Австрии вполне разумны
и законны. С седой древности Бавария была суверенной страной, подвластной германским императорам. Ведь Австрия, вообще-то, представляет собою конгломерат народностей и провинций, и присоединение Баварии даст перевес немецкому элементу страны, что в свою очередь окажет большое содействие культуре этой страны. Для Франции, которая по присоединении Баварии теснее - в смысле географических границ - подойдет к Австрии, приятнее видеть своего дружественного соседа мощным, крепким и жизнеспособным, так как в этом она видит залог также и своей безопасности. Так к чему же Франция себе во вред будет ослаблять Австрию?
        Слова барона де Бретейля вызвали оживление среди дипломатов. Но граф Герц попросил еще минуту внимания и ответил французскому посланнику следующее:
        - Я ждал, что вы скажете это, барон, так как иначе вы и не могли бы ответить. И если бы я был на вашем месте, то и я ответил бы совершенно так же. Тем не менее я нашел целесообразным просить его сиятельство князя Голицына о привлечении и вас к нашей конференции, счел необходимым открыть вам наши карты. Почему же я сделал это, раз ожидал вашего ответа? Потому что, я уверен, не пройдет и десяти минут, как вы будете уже с нами. Я уверен в этом потому, что мне стало известно нечто, скрывшееся от вашей проницательности. Вы говорите, что Австрия - первый друг Франции, что могущество и сила Австрии служат гарантией безопасности Франции. Так ли это, барон? А что, если я скажу вам следующее: известно ли вам, что Англия только и мечтает о захвате большей части береговой полосы Франции? Известно ли вам, что барон Артур Кауниц командируется в Лондон, чтобы подготовить почву для союза Австрии с Англией, союза, главным пунктом которого будет политика невмешательства в территориальные приобретения обеих договаривающихся стран?
        - Простите, граф, - несколько резко ответил пораженный де Бретейль, - сказать можно все, но ваше заявление требует доказательств.
        - Но неужели же вы могли думать, дорогой барон, что я позволю себе сказать нечто подобное, не имея под рукой доказательств? Ваше сиятельство… - обратился он к князю Голицыну.
        Тот позвонил и сказал вошедшему лакею:
        - Впустить маску.
        Наступила довольно длительная пауза. Лахнер приложился глазом к дыре в сукне, в том месте, которое было обращено к двери. Наблюдения были для него тем беспрепятственнее, что сидевший в этой стороне граф Герц встал и подошел к двери.
        Наконец на пороге показалась какая-то фигура, одетая в черное домино, с лицом, закрытым белой маской. Эта фигура поклонилась присутствующим и остановилась в нескольких шагах от стола.
        - Говори, - коротко приказал граф Герц.
        - Я хорошо осведомлен о государственных делах, - заговорил человек в маске, видимо, измененным голосом, - и могу предоставить доказательство, что Франция ошибается, рассчитывая на помощь Австрии. У меня в руках копия тайных инструкций, данных барону Артуру Кауницу, которого направляют в Лондон.
        - Подай копию господину французскому посланнику, - сказал Герц.
        Человек в маске подошел ближе и протянул Бретейлю документ. Лахнер услыхал шуршание бумаги. Наконец, после довольно долгой паузы, послышался взволнованный голос Бретейля, спросившего:
        - Откуда, маска, у тебя эта бумага?
        - Это копия, снятая с документов тайной канцелярии князя Кауница.
        - Почему ты скрываешь лицо?
        - Я не должен быть узнан.
        - Кто этот барон Артур Кауниц?
        - Дальний родственник князя-канцлера.
        - Что это за человек?
        - Я видел его пятнадцать лет тому назад, когда он был еще совсем мальчиком, а с тех пор я не видал его. Отец Артура жил в Голландии. Это был страшный человеконенавистник, порвавший всякие отношения с родными. Артур Кауниц получил образование в тамошнем университете и кончил его по юридическому факультету. Вскоре после окончания он написал отвратительный пасквиль «Госпожа де Барри», против чего выступил французский посланник в Брюсселе. Дабы избежать наказания, Артур Кауниц поступил в солдаты, вскоре был произведен в офицерский чин, а затем послан в Лондон в качестве атташе австрийского посольства. Недавно он приехал оттуда с депешами. Он прибыл сюда тайно, и государственный канцлер постарался, чтобы никто не знал о приезде Артура.
        - И это его инструкции? - спросил Бретейль, указывая на бумагу.
        - Я снял точную копию с подлинника. Завтра я буду иметь честь доставить копию договора, в котором баварский курфюрст Карл Теодор признает законность австрийских претензий на Баварию. Австрия взяла на себя заботу о многочисленных незаконных детях курфюрста, и ради последних курфюрст пожертвовал интересами родных детей и наследников. В течение семидесяти дней этот документ должен сохраняться в тайне. Только сегодня днем договор доставлен курьером в Вену; в самом непродолжительном времени он будет ратифицирован.
        Это сообщение вызвало страшное волнение среди дипломатов. Они так беспокойно заерзали на своих креслах, что Лахнер неоднократно опасался - вот-вот кто-нибудь из дипломатов заденет его носком башмака.
        - Маска, ты служишь в канцелярии князя Кауница? - спросил Бретейль.
        Человек в маске молчал.
        - Не задавайте лишних вопросов, - сказал барон Ридезель, постоянный прусский посол в Вене, - маска не может выдать свое инкогнито. Да это прежде всего было бы невыгодно для нас: мы бы лишились надежного и постоянного источника важнейших сведений.
        По знаку графа Герца человек в маске удалился.
        - Итак, господа, - с сердцем сказал де Бретейль, - Франция готова активно помогать Пруссии в борьбе с незаконным расширением австрийского влияния.
        Дипломаты перешли к обсуждению тех шагов, которые надлежит немедленно сделать. Прусский министр-резидент, граф Герц, заявил, что не будет иметь возможности присутствовать на следующем заседании, так как ему придется немедленно выехать в Баварию, чтобы удержать курфюрста от опасного шага.
        После этого дипломаты распрощались и вышли из зала.
        Лахнер уже раздумывал, не лучше ли ему будет сейчас же удрать тем же путем, которым он пришел, как в зал вбежали несколько слуг и принялись тушить свечи.
        - Эй ты, старый лентяй, - крикнул камердинер, - потрудись снять сукно со стола и хорошенько вычистить его!
        Лахнер вздрогнул и ухватился за саблю: если сукно снимут, то он будет сейчас же замечен. Он приготовился к отчаянной борьбе за жизнь.
        - Не ночью же мне чистить, - послышался ворчливый ответ старого лакея.
        - Не ночью, так завтра утром, лентяй. Да осмотри, заперты ли двери.
        Свечи гасли одна за другой. Вскоре в зале воцарилась полная тьма и тишина - Лахнер остался один.
        «Однако, - подумал он, вытягиваясь во всю длину под столом, - я так-таки и не знаю, что случилось с Плацлем, хотя, с другой стороны, можно предположить, что его участь оказалась не из сладких, если только его уличили в шпионстве. Как бы и мне не изведать на своей шкуре той судьбы, которая постигла его. Надо как можно осторожнее выбраться отсюда и поспешить раскрыть этот заговор кому следует, ведь от этого зависит судьба отечества. Но если я желаю оказать родине ценную услугу и спасти свою шкуру, то прежде всего не должен торопиться и должен соблюдать величайшую осторожность».
        Еще добрый час гренадер пролежал в своем тайнике. Сначала в соседних комнатах слышались шаги, а затем вскоре всякий шум замолк. Где-то пробило четыре часа.
        «Пора», - подумал Лахнер и стал осторожно пробираться к выходной двери.
        Он ощупью нашел ключ, отпер дверь и вышел, но, не желая оставлять после себя следов в виде незапертой двери, запер ее снаружи и ключ взял с собой.
        Луна уже скрылась и сделалось очень темно. Но это было скорее на руку нашему смельчаку. Что же касалось дороги, то ему не трудно было ориентироваться. Он благополучно добрался до ската, но не пошел по вьющейся спиралью дороге, а прямиком спустился по обрывистому склону холма, что позволило ему выиграть много времени. Через четверть часа он был уже вне всякой опасности.

* * *
        Зибнер не мог заснуть всю ночь. Чуть только забрезжила заря, он вскочил и направился в караулку.
        На нарах храпели свободные от службы гренадеры. Ниммерфоль, аккуратный и исполнительный, как всегда, писал рапорт. Вахмистр заглянул ему через плечо и прочел как раз фразу: «Все обстоит благополучно».
        - По-вашему, все обстоит благополучно, - проворчал он, - и когда черт унесет бравого гренадера, то это не нарушает благополучия?
        Ниммерфоль откровенно расхохотался в лицо суеверному старику.
        - Что за дьявольщина? - пробурчал какой-то гренадер. - Как можно поднимать шум в такую рань!
        Зибнер посмотрел на проснувшегося и вдруг отскочил в величайшем испуге.
        - Чур, чур меня! - испуганно крикнул он. - Да ведь это… это…
        - Ну да, это - я, Лахнер. Понимаете ли, черт ни за что не захотел взять меня с собой. Как я ни просил его - он в ответ только ворчал, словно старый выживший из ума вахмистр… Нечего делать, пришлось вернуться…
        - Что же вы узнали? - сгорая от любопытства, спросил старик, пропуская дерзость мимо ушей.
        - От кого, от черта? Что его боятся только дураки.
        - Ну а Плацль?
        - Об этом вы узнаете в свое время, господин вахмистр. А теперь дайте мне вздремнуть.
        Лахнер снова улегся и заснул.
        VIII. У князя Кауница
        В девять часов утра ко дворцу Кауница подошел какой-то гренадер и выразил желание немедленно быть допущенным к князю.
        - Друг мой, - покровительственно ответил ему швейцар, - его сиятельство не может принять вас здесь. Приемы бывают по вторникам и пятницам в помещении государственной канцелярии. Доложите о себе дежурному чиновнику, изложите ему сущность своей просьбы, и тогда он решит, можете ли вы быть допущены к аудиенции.
        - Милый друг, - насмешливо возразил ему гренадер, - тем путем, который вы мне указываете, пойдет каждый, у кого имеется много лишнего времени, а так как у меня такового нет, то я буду допущен к его сиятельству немедленно и здесь же.
        - Вот как? Уж не собираетесь ли вы прошибить лбом стены? Смотрите, для подобных упражнений у нас существуют довольно прочные стены.
        - Болван! - прикрикнул на него гренадер. - Я прибыл с депешей из Мюнхена.
        - Ах, так, - смутился швейцар. - Что же вы сразу не сказали?!
        Он дернул за звонок и сказал вышедшему лакею, чтобы гренадера провели к секретарю Бонфлеру.
        Бонфлер был изящным, любезным человеком лет сорока. Судя по акценту, это был урожденный француз. Несмотря на его любезность и желание очаровать всех и каждого, Лахнеру показалось, что под этой мягкостью и любезностью кроются предательство и холодная жестокость.
        Бонфлер потребовал предъявления ему депеши, на что Лахнер ответил, что должен вручить депешу собственноручно князю. Бонфлер принялся расспрашивать солдата, кто дал ему эту депешу, каким образом он приехал сюда и так далее. Но Лахнер состроил глуповатое лицо и ответил:
        - Болтуна не выбирают для передачи секретных депеш.
        - Обыкновенно выбирают офицера.
        - Может быть, но ни мне, ни вам до этого нет дела.
        - Но я не могу допустить вас к его сиятельству, раз вы не представляете никаких доказательств или документов.
        - Как вам будет угодно, но тогда пусть на вас ляжет ответственность за те несчастия, которые могут произойти вследствие каждой минуты промедления.
        Этот разговор происходил в передней перед приемной князя Кауница. Вдруг послышалось какое-то движение, боковая дверь поспешно распахнулась, показалась какая-то странная фигура, и перед ней Бонфлер склонился в почтительном, низком поклоне.
        В первый момент Лахнер даже не мог понять, мужчина это или женщина. Приглядевшись, он понял, что это человек, который был мужчиной, так как теперь ему можно было дать лет семьдесят.
        На голове этого человека был надет мелко завитой, великолепно напудренный парик; все лицо было бело, словно у клоуна; одет он был в белые атласные туфли и шелковую белую мантию, которую придерживал на груди руками.
        Это был сам Венцель Кауниц, гениальный дипломат, которому Австрия значительно обязана сохранением своего величия и целостности. Но, будучи великим в государственных делах, князь Кауниц был очень мелок в частной жизни. Чем старше он становился, тем больше Кауниц носился со своей наружностью, считая себя замечательным красавцем, которому подобает холить и нежить свои изящные черты. Для того чтобы парик был напудрен особенно красиво, Кауниц изобрел специальную пудренную камеру, в которой сверху сыпалась мелко размельченная пудра. Там он прогуливался до тех пор, пока парик не напудривался ровно со всех сторон. Теперь он как раз выходил из этой камеры, направляясь во внутренние апартаменты.
        Лахнер слышал от Гаусвальда очень много рассказов о причудах и странностях этого великого человека. Кроме того, уж слишком низко склонился перед ним Бонфлер, слишком трепетали лакеи. Поэтому он понял, кто перед ним. Не раздумывая долго, он обратился к Кауницу со следующими словами:
        - Ваше сиятельство, соблаговолите всемилостивейше выслушать меня.
        Кауниц остановился против гренадера и внимательно осмотрел его с ног до головы.
        - Что нужно этому субъекту? - спросил канцлер Бонфлера по-французски.
        - Он уверяет, что привез депешу из Мюнхена.
        - Где твоя депеша? - обратился Кауниц к гренадеру.
        - Я вынужден просить ваше сиятельство выслушать меня без свидетелей, - почтительно, но твердо ответил Лахнер.
        - Этот человек показался мне очень подозрительным, - заметил секретарь, - тем более что курьерами обыкновенно посылают офицеров, а никак не солдат.
        Кауниц пытливо уставился в лицо Лахнеру, но тот не смигнув выдержал этот проницательный взгляд.
        - Снять саблю, положить ее здесь и следовать за мной, - коротко приказал Кауниц.
        Через минуту гренадер стоял в рабочем кабинете князя. Тот немедленно достал надушенный платок и приказал гренадеру отойти подальше, так как от него «пахнет казармой».
        - Искренне сожалею, что долговременное пребывание в дипломатическом кругу не помогло мне отделаться от этого противного запаха, - ответил солдат. - Но это не мешает быть очень важными тем сведениям, которые я должен почтительнейше передать вашему сиятельству.
        - Из дипломатического круга?
        - Точно так, ваше сиятельство, из круга, где были представители России, Франции, Пруссии, Саксонии, Баварии, Сардинии и Мекленбурга. Умоляю ваше сиятельство говорить как можно тише, потому что измена и предательство гнездятся в самой непосредственной близости вашего сиятельства. Не сочтите меня за сумасшедшего, - продолжал Лахнер, заметив полный презрительного недоверия взгляд, брошенный на него канцлером. - Благодаря не совсем обыкновенному приключению мне пришлось попасть под стол, за которым происходила конференция представителей вышеназванных держав. Я замечен не был, но слышал и видел все, что нужно.
        - Где же происходила эта конференция? О чем говорили?
        - На вилле князя Голицына. Говорили об Артуре Каунице.
        Канцлер изумленно посмотрел на гренадера и некоторое время не мог выговорить ни слова. Затем он поманил его пальцем за собой и повел в следующую комнату: было больше гарантий, что там их никто не подслушает. Там он предложил гренадеру подробно рассказать, что он слышал на конференции.
        Лахнер подробно и обстоятельно передал речи отдельных дипломатов. Отличаясь прекрасной памятью, он мог передать некоторые выражения дословно.
        - Разве переговоры велись по-немецки? - вдруг перебил его канцлер.
        Лахнер ответил на вопрос и продолжал свой рассказ на отличном французском языке, которым владел в совершенстве.
        Его рассказ, видимо, произвел на канцлера глубокое впечатление. Когда же дело дошло до появления замаскированного предателя, старик не выдержал, суетливо забегал по комнате и пробормотал:
        - Ну, погоди ж ты. Выведу я тебя на чистую воду.
        Несколько успокоившись, он спросил гренадера, каким образом ему удалось пробраться на эту конференцию. Лахнер рассказал, как товарищи по наряду интересовались судьбой Плацля, как он решился повторить попытку последнего, как, движимый любопытством, пробрался под стол и потом выбрался обратно.
        - Ну, ну, - с довольной усмешкой сказал канцлер, - куда девался Плацль и почему граф Герц ездит в траурной карете - об этом я тебе, так и быть, расскажу. Но сейчас у нас дела поважнее, чем удовлетворение простого любопытства. Повтори-ка еще раз, что говорили про моего родственника Артура.
        Лахнер повторил.
        Канцлер внимательно выслушал его, а затем задумчиво пробормотал:
        - Никто не знает его здесь: его прибытие в Вену нельзя опровергнуть, потому что по недосмотру цензора газеты поместили его имя в списке приезжих… Но его отъезд, его отъезд… - Он замолчал и снова внимательно осмотрел Лахнера, после чего сказал: - Гренадер, а ведь ты похож на моего Артура. Ты так же, как он, строен, молод и белокур… Правда, Артур выше на полголовы, да и в лице у тебя с ним нет ничего общего. Но это ничего не значит. Венцы не имеют удовольствия знать Артура в лицо. Ты смел, хитер, ловок, воспитан. Глядя на тебя, подумаешь, что ты скорее переодетый офицер, чем простой рядовой… Кстати, сколько времени ты служишь?
        - Больше двух лет.
        - И все твое образование не помогло, чтобы выслужиться хотя бы в ефрейторы?
        - Я осужден на пожизненную службу в строю без права выслуги.
        - За какую-нибудь гадость?
        - Нет, ваше сиятельство, я просто жертва людской злобы. Угодно будет вашему сиятельству выслушать мою историю?
        - В другой раз. Я буду иметь возможность сразу отблагодарить тебя как за оказанную услугу, так и за ту, которой я еще жду от тебя.
        - Ваше сиятельство, все, что в моих силах, я с радостью сделаю для вас.
        - Артур уехал вчера в Лондон. Пока он будет делать там свое дело, ты должен играть в Вене его роль; пусть думают, что мы перерешили и раздумали вступать с Англией в переговоры. Но ты должен помнить, что тебе предстоит олицетворять дворянина чистейшей воды, и каждое твое действие должно быть полно такого достоинства, которым дышит все поведение моего родственника. Если тебе удастся довести свою роль до конца - тебя ждет богатая награда. Выдашь ты себя чем-нибудь - я и пальцем не шевельну, чтобы спасти тебя, так как не скомпрометирую себя признанием, что эта история произошла по моему желанию.
        Кауниц присел за письменный стол и наскоро набросал несколько слов.
        - Вот, - сказал он, подавая Лахнеру запечатанный конверт, - отправляйся по этому адресу к еврею Фрейбергеру, отныне он будет служить посредником между мною и тобой. Кавалера, которого ты будешь изображать, зовут барон Артур фон Кауниц, императорско-королевский майор в отставке, атташе при австрийском посольстве в Лондоне. Сведения о семейном положении, службе и прочем даст тебе Фрейбергер. Ступай, я и так заговорился с тобой, меня ждет императрица.
        - Осмелюсь заметить вашему сиятельству, что мой отпуск истекает сегодня вечером.
        - Он будет продолжен. Ступай. Желаю удачи.
        Лахнер отдал честь и вышел из кабинета. В передней он увидал секретаря Бонфлера и дворецкого Римера, которые вели шепотом оживленный разговор. Взгляды, которыми они впились в гренадера, пока последний прицеплял оставленную им саблю, ясно говорили: «В чем тут дело? О чем мог так долго говорить князь с простым рядовым?»
        В этот момент послышался раздраженный голос Кауница, кричавшего:
        - Если этот нахал осмелится прийти еще раз, так гнать его в шею.
        Сначала Лахнер был огорошен этим возгласом, но потом понял, что Кауниц, взволнованный присутствием вблизи себя какого-то пока неведомого ему предателя, хотел внушить окружающим, что между ним и гренадером произошла какая-то размолвка.
        IX. Еврей Фрейбергер
        На улице Ротенштерн, в Леопольдовом предместье Вены, стоял старый одноэтажный дом с зарешеченными окнами и с тремя крокодилами, изображенными на фронтоне. От последних дом и получил свое прозвище «Дома трех драконов», под каковым названием он был известен во всем предместье, тем более что за ним было некоторое историческое прошлое - во времена турецкой осады все предместье выгорело, и только один этот дом остался целым и невредимым, хотя вокруг него бушевало море огня.
        В двери этого дома долго и тщетно стучался Лахнер, никто не откликался, и дверь не открывалась.
        Между тем неподалеку от дома на каменной скамье сидел юноша, в котором легко было узнать еврея, и безмятежно покуривал трубочку. К нему и обратился гренадер с вопросом:
        - Вы не знаете, дома ли Фрейбергер?
        - А что вам нужно от Фрейбергера? - ответил тот вопросом на вопрос. - Ведь он маленькими делами не занимается. Вы принесли что-нибудь для заклада? Ну так давайте сюда, я беру все, за исключением казенных вещей.
        - У меня имеется дело к Фрейбергеру, - ответил Лахнер, - если его нет и вы знаете, где он, то сбегайте, пожалуйста, за ним, а я дам вам за это целый талер.
        Молодой еврей немедленно протянул руку и, получив обещанное, стремглав бросился по улице. Прошло несколько минут. Лахнер уже начинал думать, что еврей просто обманул его, как вдруг увидал, что в конце улицы показался его посыльный в сопровождении какого-то странного еврея. Подойдя к Лахнеру, тот представился:
        - Фрейбергер.
        - Войдем в дом, - сказал Лахнер, - у меня имеется очень важное дело к вам.
        - Так давайте поговорим здесь, - ответил старик, поглаживая свою длинную седую бороду, - я так же хорошо слышу на улице, как в доме.
        - Согласен, - сказал Лахнер, - но сначала я должен убедиться, что вы действительно Фрейбергер.
        Еврей протянул ему висевшую на часовой цепочке серебряную печатку, на которой было выгравировано его имя. Рассмотрев печатку, Лахнер показал еврею конверт, запечатанный печатью князя Кауница. Фрейбергер достал из кармана лупу и, тщательно изучив печать, сказал, хитро сверкнув своими умными глазами:
        - Ну что же тут особенного? Тут изображен жертвенник, зажигаемый молнией. Мало ли у кого может оказаться подобная печать. Решительно у всякого, начиная с простого канцеляриста и кончая… самим канцлером.
        Только теперь Лахнер решился вручить письмо еврею, так как из остроумного ответа Фрейбергера понял, что не может быть никакого сомнения в его личности. Фрейбергер сунул письмо в карман, отпер дверь дома и ввел гренадера в комнату. Там он прочел письмо.
        После этого он снял перед Лахнером свою шапочку и сказал:
        - Приказание высокого господина делает меня слугой вашей милости. Эй, Зигмунд, разведи-ка огонь в камине, чтобы комната согрелась. Этот солдат - мой гость, мой друг, мой сын; ты должен исполнять все, что он тебе прикажет. Ты поклялся мне в верности на могиле своей матери. Напоминаю тебе об этом, потому что все, что ты теперь увидишь и узнаешь, должно оставаться строжайшей тайной.
        Зигмунд, последовавший за ними в дом, снял свой меховой кафтан и вышел во двор, чтобы принести дров.
        - Прежде всего, - сказал Фрейбергер, - вам необходим майорский мундир. Вы получите точь-в-точь похожий на тот, который носит майор Кауниц. Мне только придется снять с вас мерку.
        Старик взял шнурок и начал снимать мерку с гренадера.
        - Разве вы портной? - спросил Лахнер еврея, видя, с какой ловкостью последний снимает мерку.
        - Э, - ответил тот, - мы, дети Израиля, волей-неволей должны уметь делать все понемножку, если не хотим пропасть. А что я хорошо снимаю мерку, это вы сейчас же увидите на опыте. - Еврей отпер ящик стола, достал оттуда сверток с золотом и, пряча его в карман своего кафтана, задумчиво пробормотал: - Продолжить отпуск. Тридцать дукатов. Но если мне удастся устроить это с десятью, то я сэкономлю князю целых двадцать… Мундир, шляпа, шпага, портупея, парик, тонкое белье, часы, кольца, квартира, прислуга, кучер, карета, лошади и разные мелочи… Пятисот дукатов хватит… Оставайтесь с богом, друг мой, мы скоро увидимся.
        Фрейбергер надел на голову треугольную шляпу, взял камышовую тросточку и бодрым юношеским шагом вышел из комнаты.
        Зигмунд хлопотал около старомодного камина, и вскоре там весело заплясал огонек. Затем он пододвинул к камину стул и сказал Лахнеру:
        - Присаживайтесь поближе к огню, а то вы не согреетесь. Вас никто не застанет врасплох, я запер двери за стариком.
        Лахнер уселся на стул.
        Зигмунд пододвинул к себе табурет и спросил после короткой паузы:
        - Не желаете ли поиграть в карты для времяпрепровождения?
        - Нет, - ответил Лахнер.
        - А вы действительно сын моего хозяина?
        - А вы действительно так любопытны?
        - О да, клянусь Богом. К тому же мне никогда не приходилось слышать, что у Фрейбергера имеется сын. Если же это так и если вы действительно сын Фрейбергера, тогда мы с вами родственники, потому что отец Фрейбергера и мой дедушка были двоюродными братьями. Только не верится мне что-то. Вы так же похожи на еврея, как чеснок на картошку.
        Лахнер хотел было дать резкую отповедь юному еврею, но в это время в дверь дома кто-то постучал. Зигмунд подбежал к окну и выглянул на улицу, после чего воскликнул:
        - Господи боже! Да ведь это прекрасный барон, наш лучший клиент. Что ему нужно? Пройдите, пожалуйста, в ту комнату, я впущу его сюда.
        Гренадер прошел в соседнюю комнату, но не прошло и пяти минут, как, заглянувши к нему, Зигмунд крикнул:
        - Идите, идите. Прекрасный барон уже ушел, мы с двух слов покончили с ним, и я сладил недурное дельце. Идите, я покажу вам кое-что хорошенькое. - Говоря это, он протягивал ему небольшой футляр.
        Лахнер открыл этот футляр и увидал там женский миниатюрный портрет, вправленный в золотую, усыпанную драгоценными камнями рамочку. Это было прелестное личико, которое сразу подкупало и располагало к себе.
        - Как хороша эта женщина! - невольно воскликнул Лахнер, впиваясь взором в грустный, меланхолический взгляд голубых кротких очей.
        - Может быть, - ответил Зигмунд. - Но оправа еще лучше. Художник мог польстить оригиналу, но ювелир не может солгать. Ну уж нет, господи боже, все это - самые безукоризненные камни чистейшей воды.
        - Мне приходилось видеть немало портретов красавиц, - задумчиво продолжал Лахнер, не вслушиваясь в слова Зигмунда, - но ни один из них не производил на меня такого впечатления… Разумеется, эту женщину нельзя назвать красавицей в точнейшем, античном смысле этого слова. Строгий грек нашел бы, что нос страдает отсутствием надлежащей чистоты линий, что щеки чересчур впалы, что брови слишком жидки. И все-таки эта женщина нравится мне больше всех, когда-либо виденных мною в жизни и на рисунках.
        - Если бы вас услыхал жених этой дамы, - сказал Зигмунд, - то он принялся бы колоть вас шпагой до тех пор, пока вы не пали бы мертвым. Ну, а я могу восхищаться этими дивными камнями, сколько мне будет угодно, и никто не приревнует меня к ним…
        - Не знаете ли вы, как зовут эту даму?
        - Господи боже, не могу же я знать все на свете… Постойте-ка, впрочем… Это - вдова… баронесса… Ах, господи… Ну, да Фрейбергер знает - спросите его.
        - Должно быть, бедняжка много перестрадала. Во взгляде ее чувствуется великое страдание.
        - Да, с ней случилась довольно-таки интересная история. Сейчас не могу вспомнить, что именно, но Фрейбергер что-то говорил, когда узнал от барона Люцельштейна имя его невесты.
        - А, так жениха этой дамы зовут Люцельштейном?
        - В обществе его чаще зовут просто «прекрасным бароном»…
        - А к чему он принес сюда этот портрет?
        - Он хочет получить у Фрейбергера денег в залог под него. Люцельштейн просит сотню дукатов, и я уверен, что старик даст эту сумму: портрет, ей-богу же, стоит того.
        - Нечего сказать, любящий жених, который закладывает портрет своей невесты. Какая непорядочность.
        - Ну, непорядочным никто не назовет прекрасного барона. Он живет сам и дает жить другим, но только его ум так же мал по сравнению с мудростью Соломона, как мал головастик в сравнении с китом. Почему он не вынул портрета из оправы? Да какую же ценность может иметь намалеванная женщина? За полталера я получу самый расчудесный портрет. Недавно в Фенрихсгофе был аукцион, и я видел там отличнейший портрет красивой женщины, который прошел за гульден. А портрет-то был с эту дверь.
        Лахнер совершенно не обращал никакого внимания на болтовню еврея, но слово «Фенрихсгоф» заставило его насторожиться. Он вспомнил об обещании, данном им незнакомцу, товарищу по заключению в кордегардии, отыскать в Фенрихсгофе инструментального мастера Фремда, чтобы доказать невиновность незаслуженно пострадавшей женщины. Сначала он не мог исполнить это обещание потому, что уже на следующий день после ареста ему пришлось выступить с полком в поход, продлившийся целых два года. Вернувшись в Вену, он сейчас же отправился на розыски, но узнал, что Фремд умер в прошлом году, а его вдова с детьми выехала неизвестно куда. Драгоценное кольцо, подаренное незнакомцем Лахнеру, все еще было при нем, но он носил его не на пальце, а на ленточке, повешенной на шею, и это кольцо каждый раз напоминало ему о неисполненном обещании. Теперь болтовня юного еврея навела его на мысль, не удастся ли юркому Зигмунду разузнать, куда делась вдова Фремда.
        - Зигмунд, - спросил Лахнер, - вы хорошо знаете Вену?
        - Ну еще бы!
        - В таком случае вы должны знать многих людей?
        - О, если я стал бы вам перечислять всех, кого я знаю…
        - Мне не нужно ваших «всех», достаточно, если вы знаете одного - того, который мне нужен. Не знавали ли вы инструментального мастера Фремда?
        - Фремда? Фремд… Фремд… Нет, такого я не знаю… Надо полагать, что это - очень маленький мастер, совершенно не пользующийся известностью. Если хотите, я могу вам рекомендовать итальянца Буньони, это отличнейший…
        - Вот что, Зигмунд, - перебил его Лахнер, - Фремд умер, но мне нужно разыскать его вдову. Если вы поможете мне в этом, то получите целый дукат.
        Юный еврей радостно закивал головой и дал слово в самом непродолжительном времени разузнать желаемое.
        Вскоре послышался грохот быстро подъехавшей кареты, из которой вышел Фрейбергер с узлом в руках. Войдя в дом, он заговорил с Лахнером, титулуя его «бароном» и заявляя, что все идет отлично, но только необходимо поторопиться. Затем он послал Зигмунда за парикмахером, который должен был сейчас же заняться париком «барона».
        Когда Зигмунд ушел, старик развязал свой узелок, достал оттуда темно-зеленый мундир с темно-красной выпушкой и сказал:
        - Вот вам майорский мундир. Он не нов - это правда, но в данный момент сойдет. К вечеру вы получите совершенно новую форму - я уже заказал его. А теперь примерьте пока этот.
        Лахнер надел мундир, но оказалось, что он был непомерно широк и длинен.
        - Это ничего, - сказал Фрейбергер, - ведь вы наденете сверху плащ. К вечеру будет готов новый, а этот понадобится вам, только чтобы доехать до гостиницы «Венгерская корона», где я снял для вас помещение. Карета, в которой я приехал, и ее кучер остаются к вашим услугам.
        - Мой отпуск уже продлен?
        - На это у меня пока еще не было времени, но будьте спокойны, это от нас не уйдет.
        - Однако я думал, - возразил гренадер, - что в данный момент это важнее всего.
        - Милый друг мой, - спокойно ответил ему старик, - в данный момент важнее всего, чтобы вы как следует вошли в свою новую роль, так как уже сегодня вечером вам придется выступить в ней.
        - Я все еще не знаю, что от меня, собственно, потребуется…
        - Об это можете не беспокоиться, будет сделано все, чтобы облегчить вашу задачу. Князь велел передать вам, что вы должны постараться держать себя в обществе свободно и независимо. Если это вам удастся, то ваше счастье будет сделано.
        Не прошло получаса, как Лахнер важно ехал в карете к гостинице «Венгерская корона».
        Часть вторая, в которой наш герой выступает в опасной роли
        I. У графини фон Зонненберг
        Дворец графини фон Зонненберг, двоюродной сестры князя фон Кауница, сверкал ослепительными праздничными огнями, поджидая гостей, которые уже в третий раз в этом сезоне спешили туда, чтобы провести время за игрой, танцами и веселыми разговорами.
        Вечера у графини неизменно отличались шумным весельем, потому что хозяйка делала все, чтобы изгнать из своего дома мертвенную сухость испанского этикета. Туда приезжали без парадных мундиров и орденов; всякий принятый в дом графини гость мог свободно заговорить с другим гостем, невзирая на разницу рангов и титулов. В этом отношении графиня всецело была на стороне императора Иосифа, который тоже изо всех сил боролся с нелепостью испанской «грандецца», столь дорогой сердцам старых придворных, воспитанных на накрахмаленном величии прежних традиций.
        Постепенно большой зал наполнялся. Среди гостей особенно выделялись русский и французский посланники, генерал-фельдцейхмейстер граф Кевенполлер с женой, граф Лихтенштейн, княгиня Кинская и красавица графиня фон Нейнперг. Князя Кауница, который обыкновенно бывал неизменным гостем вечеров своей кузины, на этот раз не было там - он прислал сказать, что нездоровье удерживает его дома.
        В половине одиннадцатого графиня Зонненберг вышла из зала - вероятно, для того, чтобы отдать какое-нибудь распоряжение по хозяйству. Через несколько минут после этого лакей широко распахнул дверь в зал и провозгласил:
        - Господин барон фон Кауниц, майор и атташе посольства!
        В зал вошел гренадер Лахнер. Его появление вызвало оживление. Внушительная фигура, приятное лицо и изысканность, сквозившая в движениях молодого человека, привлекли всеобщее внимание. По имени его знали почти все, но в лицо - никто.
        Зная, что на вечерах графини Зонненберг каждый гость мог свободно заговаривать с кем угодно, не дожидаясь случая быть представленным, Лахнер обратился к близстоявшему от него молодому барону фон Ридезелю, родственнику прусского посла, и завязал с ним оживленный разговор, который дался ему особенно легко в силу того, что темой этого разговора смелый гренадер избрал симпатичный распорядок, царивший на вечеринках графини.
        В самом непродолжительном времени он очутился в центре кружка кавалеров и дам, искавших близкого с ним знакомства и желавших разузнать, как живется «милейшему барону Кауницу». Нельзя сказать, чтобы Лахнер чувствовал себя особенно хорошо. Ежесекундно он должен был помнить, что достаточно одного неосторожного слова или выражения - и все погибнет: ведь манеры и привычки того общества, в котором ему пришлось вращаться теперь в качестве равного, были известны ему только понаслышке. Правда, в натуре Лахнера было глубоко заложено прирожденное благородство; природный такт и большая наблюдательность помогали ему быстро осваиваться в чуждой ему среде. Но все-таки… все-таки как немного нужно было для того, чтобы поскользнуться и упасть на этой скользкой почве.
        Это особенно ясно пришлось Лахнеру почувствовать в тот момент, когда он увидал одного господина, быстрым шагом приближавшегося к нему. При виде этого человека вся кровь застыла в жилах Лахнера…
        Это был не кто иной, как его полковой командир.
        - Где он? - гремел мощный голос графа фон Левенвальда, командира гренадерского Марии-Терезии полка. - Майор Кауниц!
        - Здесь, - с решимостью самоубийцы ответил Лахнер, чувствуя, что сердце останавливается в его груди.
        Полковник подошел к нему и уставился пытливым взглядом в его лицо. Видно было, что он был страшно взволнован.
        Лахнер неоднократно видел своего командира вблизи, а недавно ему даже пришлось стоять лицом к лицу с ним. Как-то однажды Левенвальду показалось, что косичка гренадера Лахнера заплетена не по форме. Он подозвал к себе его и тщательно осмотрел, но, убедившись, что ошибся, отпустил его.
        Теперь командир снова стоял перед ним. Его глаза сверкали, лицо судорожно дергалось.
        Лахнер не мог хорошенько понять, радость или гнев выражает лицо графа.
        Вдруг Левенвальд распростер объятия и сказал сдавленным голосом:
        - Артур, милый мой Артур, неужели ты не помнишь Левенвальда, который подарил тебе когда-то - тебе тогда не было и десяти лет - маленькую лошадку для верховой езды?
        - Боже мой, разве могу я забыть об этом! - в тон полковнику ответил гренадер. - Я, как сейчас, вижу эту очаровательную послушную лошадку…
        - Артур, приди в мои объятия! - Полковник радостно обнял гренадера и даже поцеловал его, проливая слезы радости, а затем обратился к окружавшему их обществу: - Простите, господа, что я дал волю своим чувствам. Но, господи боже мой, ведь это - сын моего лучшего друга, это - мой Артур, наследник всего моего состояния… И как он похож на незабвенного Пауля… я хочу сказать, на своего отца…
        - Для меня было очень приятной неожиданностью встретить вас здесь, - сказал гренадер. - Я рассчитывал завтра навестить лучшего друга моего отца, но случаю было угодно, чтобы это радостное свидание состоялось здесь. Я благословляю этот случай!
        Граф Левенвальд горячо потряс руку Лахнера и сказал:
        - Спасибо тебе, милый Артур, что ты платишь любовью за мою горячую привязанность к тебе… Ну и вырос же ты… Когда ты думаешь вернуться в Лондон?
        - Надеюсь - никогда, - ответил Лахнер. - Я собираюсь вновь поступить на военную службу.
        - Вот что значит настоящая солдатская кровь. В тебе сказываются отцовские наклонности и вкусы.
        - Как? Вы, барон, хотите отказаться от дипломатической карьеры? - подхватил какой-то господин, стоявший около полковника. - Но ведь вы выказали такие незаурядные способности, что перед вами, казалось, были открыты все пути?
        - Что же делать, если душа не лежит к дипломатическому поприщу, - ответил Лахнер. - Я уже давно хотел отказаться от него, но обстоятельства складывались таким образом, что это было совершенно невозможно.
        - А теперь эти обстоятельства изменились?
        - О да, настолько, что даже дядя посоветовал мне подать прошение о принятии меня вновь на действительную военную службу. Он уверен, что я могу получить в командование полк…
        - Ну разумеется… с вашими способностями… - сказал незнакомец, сопровождая свои слова легким полупоклоном.
        Лахнер ответил ему тем же, и незнакомец отошел в сторону.
        - Знаешь, с кем ты сейчас говорил? - спросил его Левенвальд.
        - Нет. Кто это?
        - Это барон де Бретейль, французский посланник.
        В этот момент двери смежного с салоном танцевального зала распахнулись, и оттуда послышалась ритурнель[15 - Ритурнель (фр. ritournelle, от ит. ritorno - возвращение) - здесь: вступительный и заключительный отыгрыш в танцевальной музыке.], приглашавшая к танцам. Все устремились туда. Лахнер вздохнул свободнее, надеясь, что всеобщее внимание будет теперь отвлечено от него. И действительно, теперь никто больше не занимался лже-Кауницем, за исключением самого опасного для Лахнера человека - графа Левенвальда. Как ни надеялся Лахнер, что и командир тоже покинет его, тот продолжал занимать его воспоминаниями о прошлом - почва, где легче всего было поскользнуться нашему невольному самозванцу.
        «Господи, - тоскливо думал он. - Хоть бы мне как-нибудь избавиться от этого субъекта!»
        Избавление пришло скорее и неожиданнее, чем даже ожидал Лахнер: к нему подошел камердинер, сообщивший, что графиня желает переговорить с ним и ждет его в своем будуаре.
        Лахнер извинился перед Левенвальдом и прошел к графине Зонненберг.
        Та приняла его с явными знаками дурного расположения духа.
        - Князь доставил мне очень большую неприятность и беспокойство, прислав вас ко мне, - сказала она. - Меня до такой степени нервирует этот обман, что я не в состоянии выйти к гостям - придется сказаться больной.
        - Очень сожалею, что обстоятельства заставили простолюдина переступить ваш аристократический порог, - с ледяной вежливостью ответил Лахнер.
        - Да не в этом дело, - перебила его графиня, безнадежно махнув рукой, - я вовсе уж не такая фанатичка аристократизма, чтобы считать себя опозоренной вашим присутствием. Через щель танцевального зала я наблюдала за вами и, к своему удивлению, увидала, что вы держитесь так, как дай бог и самому настоящему барону, а раз человек умеет держать себя в обществе, значит, он уже имеет право принадлежать к нему. Но подумайте, что будет, если обман раскроется! Ведь тогда и я пропаду, тогда я буду скомпрометирована навсегда!
        - А разве я сам не рискую, графиня?
        - Ну, чем вы можете рисковать? Что вы теряете?
        - Если, по несчастной случайности, обман обнаружится, князь не захочет ничего знать обо мне, а вы, ваше сиятельство, выдадите меня за мистификатора, который захотел сыграть злую шутку над избранным обществом. Вас только пожалеют, что именно вы сделались жертвой наглого обмана. Ну, а я… Ведь я солдат, графиня, и за эту выходку меня жестоко накажут. Командир моего полка, граф Левенвальд, признал во мне подлинного Кауница, жал мне руки, обнимал и целовал меня. Неужели он простит мне все это - по его понятиям - страшное унижение?.. Я рискую всем, что еще у меня осталось, что еще не успели отнять у меня: свободой, хотя бы и относительной; я рискую даже собственным телом; ведь вы, конечно, знаете, как ужасно наказывают у нас провинившихся солдат… Я не вижу больших выгод лично для себя от того, что этот план увенчается успехом; но если он потерпит крушение, то мне грозит беда. И все-таки я согласился исполнить это поручение, согласился разыграть из себя Кауница. Почему, спросите вы? Да потому, что это нужно отечеству… Неужели же вы, графиня, не можете пожертвовать отечеству минутой ложного положения?..
Впрочем, граф Левенвальд поинтересовался в присутствии барона Бретейля, когда я думаю возвратиться в Лондон, и я ответил, что теперь обстоятельства переменились и мое присутствие там не нужно, я остаюсь в Вене. Следовательно, главную часть той роли, которую должно было сыграть мое присутствие на вашем вечере, я уже исполнил, а потому могу уйти…
        - Нет, нет, - поспешно ответила графиня, - разве это допустимо? Ваш уход может вызвать подозрения у гостей…
        В коридоре послышались чьи-то быстрые шаги, графиня остановилась и удивленно прислушалась. Дверь будуара внезапно распахнулась без стука, и вбежал какой-то старик, лицо которого говорило о сильном волнении и душевном смятении.
        - Я явился к вам с дурными вестями, графиня! - воскликнул он.
        - Что-нибудь случилось с мужем? - испуганно спросила она: ее муж несколько месяцев тому назад отправился в качестве полномочного министра-резидента к константинопольскому двору.
        - О нет, - ответил старичок, - но случилось нечто ужасное, хотя и совсем в другом роде. Подумайте только, графиня, на ваш вечер осмелилась явиться баронесса Витхан.
        - Но ведь я сама пригласила ее.
        - Что я слышу? Вы пригласили Витхан? Вы, графиня Зонненберг, пригласили эту… эту… О боже, боже!
        - И это приводит вас в такое отчаяние, граф Шпейер?
        - Ну еще бы. Особа, на которой тяготеет такое страшное подозрение…
        - Подозрение? Но о каком же подозрении может идти речь, граф, когда ее реабилитировал сам император Иосиф? Ведь вы же были при этом: император протянул ей руку и громко, во всеуслышание сказал: «Я счастлив, баронесса, что официальное расследование доказало вашу невиновность».
        - Ну, что же следует из этого? Ведь всем известно, какую роль играла эта Витхан при императоре в прежние времена. В память старых заслуг…
        - Как вам не стыдно повторять низкие придворные сплетни, граф!
        - Э, графиня, глас народа - глас Божий…
        - В данном деле важен глас не народа, а суда.
        - Ну и что же?
        - Да ведь суд оправдал ее.
        - Оправдал! Разве это называется оправданием? Во-первых, это сделано было по настоянию императора, - я знаю это из самых надежных источников, - а во-вторых, суд мотивировал приговор недостаточностью улик. Если бы вы были юристом, графиня, вы поняли бы, что это значит. Это значит, что обвиняемая ничем не могла доказать свою невиновность, а улики обвинения не были бесспорными. Действительно, баронесса опиралась на какой-то документ, якобы доказывающий ее невиновность, но этот документ не был найден. Следовательно, если вина не была доказана, то и невиновность тоже осталась недоказанной. Иначе говоря, подозрение не снято.
        - Граф! - гневно сказала графиня Зонненберг. - Если вы не желаете считаться с мнением его величества, то обязаны хоть из уважения к хозяйке дома считаться с тем, что особа, о которой вы позволяете себе отзываться с таким презрением, принадлежит к числу моих лучших друзей.
        - Графиня, мы - слишком старые друзья, чтобы теперь начать ссориться. Если бы я считал себя оскорбленным присутствием скомпрометированной особы, то самым спокойным образом взял бы шляпу и ушел бы домой. Но я думаю не о себе, а о вас. Вы говорите, что я обязан считаться с симпатиями хозяйки дома? Но вы, графиня, в большей степени обязаны считаться с общественным мнением. Дело не в правоте баронессы Эмилии, а в том, как к ней относится свет.
        - Скажите, граф, вы сами верите в ее невиновность?
        - М-м… Как вам сказать… Скорее нет, чем да, а в глубине души я просто не допускаю, чтобы она могла сделать это…
        - Ну, вот видите! Значит, наша с вами обязанность - защитить невиновную, заставить общество изменить свое мнение. Сильные духом должны не подчиняться общественному мнению, а управлять им.
        - Вы говорите, что мы должны заставить общество отказаться от своего мнения? Но я ручаюсь вам, графиня, что большинство в глубине души верит в невиновность баронессы. Повторяю: дело не в вине, а в том, что ее имя было примешано к нехорошему делу. Я расскажу вам сейчас один факт из моего прошлого. Очень молодым человеком я служил в качестве атташе при нашем посольстве в Париже. Грешным делом, я очень любил перекинуться в картишки. Однажды, играя с маркизом де Маривье, я сильно проигрался. Я уже хотел было прекратить несчастливо сложившуюся для меня игру, как вдруг стоявший около нас и внимательно следивший за нашей игрой герцог де Жуайез хлопает маркиза по плечу и говорит: «Маркиз, потрудитесь немедленно отдать выигранные деньги обратно этому молодому человеку, вы играете нечестно!» Маркиз ударился в амбицию, но герцог сумел доказать свое обвинение. И что бы вы думали? На другой день наш посол предлагает мне подать в отставку и вернуться в Вену. Почему? Потому, что я замешан в нечестной игре. Но ведь не я играл нечестно, а со мной играли нечестно. «Все равно, вы ли мошенничали или вас
обмошенничали, но факт тот, что имя одного из членов австрийского посольства связано с некрасивой историей. Ведь жена Цезаря должна быть вне подозрений». Так и я говорю вам: все равно, виновата или не виновата баронесса Витхан, но она скомпрометирована, и ей не место в вашем незапятнанном доме.
        Графиня Зонненберг несколько раз с трудом удерживалась, чтобы не прервать речи Шпейера гневным, резким замечанием. Но она не могла не признать, какая глубокая житейская истина заключалась в его словах. Да и чему могло бы помочь, если бы она рассердилась, оскорбила самого лучшего из своих друзей?
        Поэтому она сдержалась, взяла старика за руку и мягко, заискивающе сказала ему:
        - Любезный граф, вы сами только что сказали, что мы с вами - старые друзья. Так докажите, что эта дружба - не одни пустые слова. Вы знаете, как я люблю Эмилию. Вы так же, как и я, верите в ее невиновность. Так давайте окружим ее лаской и заботливостью. Мое влияние имеет некоторый вес, а вы - самый беспорочный, самый щепетильный австрийский дворянин, какого я только знаю. Если вы подойдете к Эмилии и ласково поговорите с ней, то это заставит и других сделать то же самое; ведь, может быть, просто никто не решается быть первым… Ну, сделайте это для меня, мой милый граф! Сделайте это в память нашего прошлого.
        - Вы знаете, что я ни в чем не могу отказать вам, - буркнул старик, притворяясь сердитым, но на самом деле чувствуя себя смягченным и растроганным. - Но это - тщетная попытка. Я знаю наше общество, графиня… Ну да сделаю, что могу.
        Шпейер ушел.
        - Вернитесь к обществу, - сказала графиня Лахнеру, - и не уезжайте до тех пор, пока гости не начнут расходиться. Вы должны уехать одним из последних.
        Лахнер поклонился графине, но, вернувшись в зал, старался держаться как можно дальше от своего командира. Он заметил, что общество теперь разбилось на отдельные группы, горячо и возмущенно обсуждая что-то. Не было сомнений, что причиной всеобщего возмущения было появление баронессы фон Витхан на вечере у графини.
        Но где же эта несчастная баронесса?
        Направляясь к буфету, Лахнер прошел маленьким салоном, искусно превращенным в настоящую беседку, полную зелени и цветов. Недалеко от входа туда он увидел даму, разговаривавшую с каким-то господином. Ему показалось, что он узнает в этой даме оригинал портрета, принесенного Люцельштейном, «прекрасным бароном», в заклад к Фрейбергеру. Он подошел поближе и увидел, что не ошибся; то был, без сомнения, портрет этой дамы.
        Она показалась Лахнеру намного прекраснее, чем на портрете, но и еще грустнее. Ее лицо было очень бледно, по щекам текли крупные слезы, которые она тщетно старалась подавить.
        Ее кавалер тоже представлял собою такую фигуру, мимо которой нельзя было пройти равнодушно. Он был высок, строен, широкоплеч, но его талии позавидовала бы любая девушка. Его лицо отличалось классической красотой, а парфюмер нажил бы большие деньги, если бы этот молодой человек позволил публиковать, что он пользуется его мазями и притираниями - настолько поразительно свеж был цвет его бело-розового матового лица. Одет он был очень богато, элегантно и изящно.
        Парочка прошла в танцевальный зал, куда только что вышла графиня Зонненберг, окруженная роем кавалеров и дам. Увидав грустную красавицу, графиня поспешила к ней, крепко обняла ее и расцеловала, приговаривая:
        - Милочка! Дорогая моя Эмилия! Как я рада, что ты пришла.
        - Это просто непорядочно, наконец, - буркнул чей-то голос сзади Лахнера.
        Лжебарон обернулся и увидал Ридезеля, обратившегося с этим негодующим возгласом к старому генералу, стоявшему под руку с увядшей, но накрашенной и откровенно жеманничавшей красавицей.
        - Это оскорбление всем нам, - кисло заметила последняя. - Там, где принимают и целуют такую особу, как Витхан, нам не место. Мы должны сейчас же демонстративно уйти отсюда.
        - Ну, нет, - возразил Ридезель, - прежде следует отплатить за оскорбление, нанесенное нашему достоинству.
        Они, разговаривая, прошли дальше.
        Лахнер задумчиво смотрел им вслед, как вдруг чья-то рука взяла его под руку и знакомый командирский голос сказал:
        - Ну, Кауниц, что ты скажешь об этой истории? Появление на вечере баронессы Витхан и ее жениха, барона Люцельштейна, порядком взволновало все общество.
        - Могу только пожалеть, что общество не находит ничего лучшего, как набрасываться на бедную женщину. Раз сама графиня…
        - Ты знаешь, Артур, историю баронессы?
        - Я что-то слышал, но мельком.
        - Так я тебе все сейчас расскажу. Дело в следующем. Однажды… Но подожди, к нам идет княгиня Лихтенштейн с графиней Гаддик. Мое почтение, княгиня. Вы все цветете и хорошеете, прелестная графиня.
        - Ах, Левенвальд, Левенвальд, - улыбаясь, сказала пожилая Лихтенштейн. - И года-то вас не берут. Все такой же рыцарь и опасный ловелас[16 - Герой знаменитого романа Сэмюела Ричардсона (1689 -1761) «Кларисса Гарлоу». Этот роман появился незадолго до времени действия настоящего повествования и был немедленно переведен почти на все языки, вызывая всеобщую сенсацию. Ловелас остался в литературе всех народов синонимом бессердечного губителя женских сердец. Это - опошленный Дон Жуан, но действующий не под влиянием беспокойного духа, а под напором чувственности.].
        - Нет, княгиня, - весело ответил Левенвальд, - я, может быть, более кого другого испытываю на себе гнет прожитых лет, но сегодня я и в самом деле чувствую себя помолодевшим, и виновником всего является вот этот юноша. - Он хлопнул Лахнера по плечу. - Его отец был лучшим другом моей юности, и воспоминания настолько увлекли меня к прожитому, что с плеч на мгновения как бы свалился десяток-другой лет.
        Княгиня Лихтенштейн и графиня Гаддик начали расспрашивать лже-Кауница, и разговор стал общим. В этот момент музыка заиграла менуэт. Тогда Левенвальд обратился к графине Гаддик, говоря:
        - Мне доставило бы бесконечное удовольствие, если бы вы, графиня, в качестве грациознейшей и искуснейшей танцовщицы протанцевали менуэт с моим Артуром, который, если мне не изменяет память, тоже должен танцевать очень хорошо.
        Что оставалось делать Лахнеру?
        Проклиная в душе излишнюю и обременительную пылкость чувств графа Левенвальда, Лахнер в глубоком почтительном поклоне склонился перед графиней Гаддик и повел ее к рядам танцующих пар.
        Он умел танцевать менуэт, но боялся, что, быть может, вдруг в аристократическом обществе этот танец исполняется не так, как привык он. Да и давно уже он не танцевал - в ногах не было прежней гибкости и эластичности.
        Тем не менее с этой задачей Лахнер превосходно справился. Он нарочно помедленнее вел графиню к танцу, чтобы успеть присмотреться, как остальные танцуют менуэт. Убедившись, что в фигурах танца для него нет никаких неожиданностей, лжебарон увереннее повел свою даму, и когда он после танца доставил ее на место, то княгиня Лихтенштейн даже похвалила его ловкость и изящество.
        Сейчас же после этого общество пригласили к столу.
        Лахнеру удалось занять в высшей степени удачное место. Он сидел, во-первых, очень далеко от своего полкового командира, во-вторых - рядом с веселой графиней Гаддик, а в-третьих, - что было важнее всего остального, - против бледной и грустной баронессы Витхан.
        Слева от Лахнера сидел барон Ридезель. Нельзя сказать, чтобы наш гренадер был доволен этим соседством. Было что-то неприятное, отталкивающее во всем существе этого пруссака, да и уж слишком демонстративно подчеркивал он свое негодование по поводу присутствия за столом баронессы Эмилии. Видно было, как все клокотало внутри гордого аристократа, и присутствующие боялись, как бы он в конце концов не устроил явного скандала.
        Лахнер первым делом опрокинул несколько стаканов крепкого венгерского вина, чтобы избавиться от последних остатков связывающего его смущения. Надежды, возложенные им на благословенного божка пьянства, оправдались всецело: огненная вьюга заструилась по жилам, унося остатки робости и чувство неловкости. Он то весело болтал с графиней Гаддик, то искоса наблюдал за сидевшей против него грустной Эмилией, и каждый раз его брови чуть-чуть сморщивались при этом. Витхан сидела рядом со своим женихом, но тот старался совершенно не обращать на нее внимания, а все время разговаривал со своим соседом; очевидно, у прекрасного барона Люцельштейна душа была не из храбрых, и он не решался открытым ухаживанием за невестой выступить против общего враждебного ей настроения.
        Лахнер вспомнил, что этот самый красавчик закладывал у ростовщика портрет своей невесты, и ему до боли становилось жалко, что эта грустная красавица должна связать свою жизнь с таким недостойным ее человеком.
        Когда кончили ужинать, лакеи поспешно собрали со стола посуду и блюда и поставили серебряную вазу, наполненную свернутыми билетиками. Вазу передавали от гостя к гостю, и каждый брал себе пять штук таких билетиков. Это была лотерея - любимое развлечение того времени.
        У графини Зонненберг была в руках маленькая книжка, сзади графини стоял лакей с корзиной. Гости разворачивали свои билетики, и если там оказывался номер, это означало выигрыш. Графиня справлялась по книжке сообразно с номером и счастливчику сейчас же вручали то, что посылала ему судьба. Выигрыши отличались большим разнообразием. Там были красивые ювелирные вещи, а также и совершенно не имеющие ценности. В последнем случае к выигрышу был прикреплен листочек бумаги с едким, остроумным изречением.
        Если бы не присутствие баронессы Витхан, то общество предалось бы безудержному веселью. Но и теперь, несмотря на некоторую скованность гостей, время от времени раздавался дружный взрыв хохота, когда выигрыш или совпадал, или уж очень контрастировал с личностью выигравшего. Так, смеялись, когда хорошенькая баронесса Берне, бывшая замужем три года и имевшая уже пятерых детей (два раза у нее было по двойне), получила фарфорового аиста, державшего в клюве пару спеленатых младенцев. Княгиня Голицына, писавшая бесконечно скучные философско-религиозно-моралистические трактаты, получила серебряный брелок, изображавший ветряную мельницу. Бесшабашный расточитель граф Фиори выиграл деревянную копилку, кутила Берцхеймер - крошечную бутылочку с ромом. Но, пожалуй, еще больше смеялись, когда выигрыш не соответствовал характеру или возрасту и наклонностям выигравшего. Так, графиня Гаддик получила золотую трубочку для курения, испытанный вояка граф Левенвальд - миниатюрный старушечий чепец, княгиня Лихтенштейн - бинт для усов.
        Странный выигрыш достался на долю Лахнера. Он выиграл маленькую атласную подушечку, в которую была воткнута сломанная иголка. Надпись, вышитая на подушке, гласила французским двустишием:
        «И сломанная иголка имеет больше цены, чем сомнительное дворянство».
        Лахнер не без смущения разглядывал этот странный выигрыш: в это время его сосед, барон Ридезель, заинтересовался подушечкой и попросил дать ему посмотреть. Вынув сломанную иголку из подушки, Ридезель сказал:
        - Судьба несправедлива, послав достойному человеку столь незаслуженный намек… - Он замолчал, с вниманием разглядывая иголку. - Подумать только, - сказал он наконец. - Да ведь иголка без ушка! Значит, она по праву принадлежит баронессе Витхан. - И сказав это, Ридезель бросил иголку через стол баронессе[17 - Для того чтобы читатель мог понять соль этой наглой выходки, мы хотим объяснить, что северогерманский выговор вообще значительно отличался от южного, и в частности - произношение смягчающего «о», которое у пруссаков звучит как открытое «э». Поэтому слово «безухая» - «ohrlos» звучало совсем как «ehrlos» - бесчестная.].
        Несчастная Эмилия закрыла лицо руками и сидела ни жива ни мертва на своем месте. Ее жених обратился к Ридезелю со словами:
        - Я просил бы объяснить мне, что значат ваши слова, барон.
        - Я к вашим услугам, - дерзко ответил Ридезель, бросив Люцельштейну свою визитную карточку.
        Взоры всех обратились на «прекрасного барона». Все ждали, что сделает он в защиту чести любимой женщины.
        Но Люцельштейн побледнел, как полотно, и самым заискивающим тоном ответил:
        - Милый барон, я и без карточки знаю, кто вы и где вы живете. Но мне и в голову не могло бы прийти придавать официальное значение вашим последним словам. Я глубоко уверен, что вы совершенно не хотели оскорбить достойной уважения особы вашей неудачной шуткой.
        - О нет! - нахально улыбаясь, возразил Ридезель. - Никого достойного уважения я оскорблять не хотел. Что же касается тех, кто этого уважения недостоин и чье присутствие уже само по себе оскорбительно для общества, то… впрочем, может быть, теперь вы возьмете все-таки мою карточку?
        У Лахнера от бешенства даже судорога подступила к горлу, а барон Люцельштейн продолжал сидеть, растерянно и подобострастно улыбаясь.
        - Неужели во всем обществе не найдется ни одного человека, который сумел бы ответить этому завравшемуся человеку?! - воскликнула графиня Зонненберг.
        - Но в ответ на эти слова сидевшие за столом мужчины только переглянулись и отвели взоры в сторону - никто не решался вступиться за честь баронессы Витхан.
        Тогда Лахнер смело и решительно взял в руки карточку Ридезеля и вслух прочел:
        - «Барон фон Ридезель»… Это явная опечатка. Вот как будет правильнее… - Он согнул карточку складкой, в которой исчезло «фон Рид», и положил ее на стол.
        Теперь на согнутой карточке стояло: «Барон езель»[18 - Осел (нем.).].
        Ридезель посмотрел на свою карточку и позеленел от ярости.
        - Милостивый государь! - сказал он Лахнеру. - Вы позволили себе оскорбить знатное и порядочное семейство, надругавшись над его фамилией. Я требую у вас сатисфакции!
        - И разумеется, я не откажу вам в ней, - спокойно ответил Лахнер. - Но вы ошибаетесь, сударь, если предполагаете, что я надругался над семейным именем вашего рода. Я знаю, скольких славных представителей дал род Ридезелей, и не могу делать их всех ответственными за то, что среди них оказался один, совершенно недостойный этого доброго имени. Вы нагло оскорбили женщину, вместо того чтобы в качестве дворянина и рыцаря защищать слабый пол от обидчиков. Вы оскорбили добродетель, преступили законы гостеприимства и обидели слабого. Все это - преступление такого рода, что их может совершить только Ридезель, лишенный слога «Рид».
        - Вашу карточку, сударь! - крикнул Ридезель, дрожа от бешенства.
        - Я живу в гостинице «Венгерская корона», - спокойно ответил гренадер.
        - Мы еще увидимся!
        - Надеюсь.
        Затем барон Ридезель вместе с гостями, бывшими на его стороне, вышел из столовой, даже не попрощавшись с хозяйкой дома. Представители высшей аристократии подошли к графине и выразили ей сожаление, что в ее доме случилась подобная неприятность, но при этом дали понять ей, что считают все попытки ввести баронессу Витхан в общество бестактностью и необдуманным шагом.
        Вскоре из всех гостей остались только барон Люцельштейн, баронесса Витхан, Лахнер и его командир.
        Баронесса подошла к гренадеру, протянула ему руки и сказала полным слез и страдания голосом:
        - Да благословит вас Бог, барон…
        Рыдания пресекли ее фразу…
        Она молча подошла к графине, обняла ее и пошла к дверям.
        Люцельштейн подскочил к невесте, предложил ей руку, но Эмилия окинула его таким презрительным, таким негодующим взором, что «прекрасный барон» невольно отшатнулся. Через мгновение он стремглав бросился догонять Эмилию.
        Теперь и до Лахнера дошла очередь проститься с хозяйкой.
        - Барон, - сказала ему графиня, - вы вели себя так, как надлежит вести себя настоящему мужчине и дворянину. Я молю Бога, чтобы он дал мне возможность отблагодарить вас за ваш рыцарский поступок.
        Лахнер с Левенвальдом вышли из дворца графини. Гренадер по настоянию полковника сел к нему в карету, а экипаж Лахнера поехал за ними следом.
        - И надо же было тебе попасть в такую кашу! - досадливо сказал Левенвальд.
        - Разве я мог поступить иначе? В качестве дворянина я был обязан вступиться за честь бедной женщины!
        - Это - еще вопрос… Конечно, Ридезель вел себя нагло и непорядочно, едва ли его будут всюду принимать теперь. А все же, как видишь, никто не решился вступиться за баронессу Витхан. Плохо ее дело, очень плохо! Графиня Зонненберг сделала непозволительную ошибку…
        - Баронесса виновна или невиновна?
        - Этого никто не знает. Да, кстати, я хотел рассказать тебе ее историю. Видишь ли… Однако вот мы уж и подъехали. Да, совсем забыл: помни, что твой секундант - я!
        - Я тебе страшно признателен, милейший Левенвальд.
        - А я горжусь тобой, милый Артур. Конечно, твоя выходка была необдуманна, а все-таки… мне она чертовски нравится! Молодец ты у меня!.. Весь в отца! Ну, до свидания, дорогой.
        Он нежно обнял лже-Кауница, и тот направился в свою гостиницу.
        II. Вызов
        После всех волнений и быстрой смены неожиданных сюрпризов Лахнер сразу заснул мертвым сном на мягкой постели своего номера. Проснулся он только поздно утром, и его первая мысль была о дуэли.
        Он не боялся. Еще будучи студентом, он посвящал много времени фехтованию, а военная служба еще увеличила гибкость и проворство его движений. Но он не знал, долго ли оставит его князь Кауниц в навязанной ему роли и будет ли ему предоставлена возможность отомстить за оскорбление, нанесенное прекрасной, грустной Эмилии.
        Он с горечью думал, что представляет собою просто какую-то марионетку, которая лишена самостоятельности, а должна подчиняться нити руководителя, и, может быть, в тот самый момент, когда он будет считать себя у цели своих желаний, своих надежд, когда он уже будет стоять лицом к лицу с наглым оскорбителем, нить потянет его назад, за кулисы, и снова вернет к прежнему.
        А тогда прощай его прекрасный сон! Прощай, божественная, несравненная Эмилия!
        Как живая, стояла она перед ним… Ему опять представилось, как она с горячей признательностью пожала ему руки, как затем негодующим взглядом оттолкнула руку своего трусливого жениха…
        Стук в дверь рассеял его грезы. Лахнер крикнул: «Войдите!» - и приготовился встретить то новое, что ждало его в этом фантастическом положении.
        В комнату вошел Фрейбергер. Он молча взял стул и подсел к изголовью кровати Лахнера.
        - Ну, что у вас новенького? - спросил последний.
        - Я прямо от князя, - ответил еврей. - Его сиятельство только что получил подробный доклад обо всем, происшедшем вчера на вечере графини Зонненберг. Ваше счастье сделано, потому что вами очень довольны.
        - Ну, а как дело с моим отпуском?
        - В настоящий момент ваш отпуск продлен на пять дней, но можно предположить, что вы никогда более не вернетесь в полк.
        - Долго еще мне придется оставаться майором фон Кауницем?
        - Да. Пока что вы в высшей степени необходимы.
        - Что же, в одном отношении мне это очень приятно.
        - Именно?
        - Мне приходится драться на дуэли с одним мерзавцем, который позволил себе оскорбить вчера баронессу Витхан. А это будет возможно только в том случае, если мне не придется преждевременно сойти со сцены.
        - Ах вы, забияка! И суток еще не прошло, как вы стали дворянином, а уже дуэль… Но, говоря серьезно, милейший, было бы очень неудобно дать этой дуэли состояться. Ридезель - известный бретер и фехтует как сам дьявол. Если дело дойдет до дуэли, то он убьет вас…
        - Ну, это еще вопрос!
        - А если он убьет вас, то создастся крайне неудобное положение. Либо надо будет разоблачить ваше настоящее имя, что придется не по душе князю Кауницу, либо похоронить под теперешним псевдонимом, с чем может не согласиться майор Кауниц.
        - Так или иначе, но от этой дуэли я не откажусь!
        - Очень возможно, что нам удастся оттянуть это дело до тех пор, пока вы не получите возможность закончить его от своего собственного имени.
        - Да, но если секунданты Ридезеля явятся ко мне, то я уже не буду в состоянии отклонить или затянуть переговоры.
        - Вы и не можете этого себе позволить. Майор Кауниц - человек чести. Раз вы олицетворяете его, то и должны действовать так же, как поступил бы и он сам. Ну да предоставим событиям идти своим естественным ходом. Вот я принес вам сто дукатов и привел лакея: для родовитого дворянина неприлично пользоваться услугами наемного трактирного слуги. Ваш лакей стоит в передней. Разрешите ему войти.
        Старый еврей открыл дверь и позвал лакея.
        - Да ведь это Зигмунд, ваш родственник! - воскликнул Лахнер.
        - Ваш слуга, господин барон, - раболепно поклонился Фрейбергер, который при третьих лицах всегда держался с Лахнером очень почтительно. - Я не скажу, чтобы он был уж очень прилежен, но зато на него можно положиться.
        - Господи боже, и это называется рекомендацией, - произнес Зигмунд. - Ну, погоди же ты. Господин барон, я ставлю целью своей жизни доказать Фрейбергеру, что он относится ко мне пристрастно и несправедливо.
        Зигмунд снова отправился обратно в переднюю.
        - Этот парень очень пронырлив и боек, но он не болтун, и на него можно положиться, - сказал Фрейбергер. Кроме того, я вышколил его специально для вас.
        - Вы ознакомили его с истинным положением вещей?
        - Боже упаси. Он и не подозревает, кто вы такой, и твердо убежден, что для неизвестных ему целей вы были переодеты тогда рядовым.
        - Говоря откровенно, Зигмунд мне не особенно-то нравится. Мне кажется, что он легкомыслен и болтлив.
        - Друг мой, я ручаюсь за него. Впрочем, Зигмунд останется у вас только на первое время, а дальше видно будет. Ну-с, а теперь я ухожу. Мне надо приобрести для вас приличное платье, верховую лошадь и кое-какие безделушки.
        - Постойте минуточку. Расскажите мне, за что преследуют эту несчастную баронессу Витхан? Вчера со мной неоднократно заговаривали, и мне приходилось отвиливать. Боюсь, как бы мне не провраться.
        - О, история баронессы Витхан - это целый роман. Рассказывать вам ее подробно было бы слишком долго, сейчас времени нет.
        - Так вы изложите ее в общих чертах.
        - Извольте. Несколько лет тому назад…
        В этот момент в комнату вбежал Зигмунд и доложил:
        - Господин барон, тут пришел какой-то господин, он просит принять его. Он явился от имени барона Ридезеля.
        - Проведи его в приемную и попроси обождать, я сейчас оденусь, - сказал Лахнер.
        Через несколько минут наш гренадер уже стоял в приемной перед молодым, стройным человеком с мушкой на щеке. Одежда выдавала в посетителе человека из высшего круга.
        - Я имею честь говорить с господином бароном Кауницем? - заговорил незнакомец. - Мое имя, наверное, хорошо известно вам. Я - Людвиг Эдлер фон Ваничек[19 - Крикливая и хвастливая бездарность, Ваничек был очень скоро забыт и не оставил ни малейшего следа в литературе.], тот самый Ваничек, который написал знаменитое сочинение «Сто один довод» против янсенизма[20 - На грани XVI и XVII столетий в Голландии жил богослов Янсен (или Янсениус), который разработал и ввел в основную догму отвергнутое католическою церковью учение блаженного Августина о свободной воле и предопределении. Последователей Янсена звали янсенистами, а само учение - янсенизмом. Особенно ярыми противниками янсенизма были иезуиты.] вообще и в частности - против воззрений Кенеля[21 - Отец Кенель (1634 -1719) был одним из выдающихся янсенистских богословов.]. Теперь я работаю над созданием или, вернее, заканчиваю свою «Югурту», трагическую оперу, выдающиеся качества которой вызывают столько шума и толков. Но это происходит совершенно без моего участия, честное слово. Другие сами стараются через друзей вызвать побольше шума, но мне это
не нужно. Зачем? Истинный талант все равно скажется… Между прочим, я состою одним из атташе прусского посольства, но, по-моему, это несравненно менее почетно, чем то место, которое я занимаю в литературе. Вам, конечно, известно, что я написал знаменитую «Критику новейшей литературы». Вероятно, вы знаете также, что я писал ее по поручению своего правительства. Я был очень строг, но вполне справедлив, и девственница Германия должна быть благодарна мне за то, что я на многое открыл глаза. Например, Готфрида Бюргера[22 - Готфрид Бюргер (1747 -1794) - немецкий поэт-националист, первый стал черпать вдохновение из народных песен и легенд. Большинство его современников с презрением отворачивались от его музы, считая ее грубой, непоэтической и непристойной. Ведь в те времена от поэта требовались прежде всего приторность, искусственность, аристократичность темы и ее трактовки. Тем не менее, явившись основателем целой школы, вдохнувшей в немецкую поэзию новую струю, Бюргер пережил века.] я представил в его истинном свете - как бездарного пачкуна, пишущего только для черни и совершенно лишенного чувства
изящного, ну, а Иоганна Миллера[23 - Популярный романист того времени.] я совершенно замолчал, чем развенчал из обоих.
        Лахнер потерял наконец терпение:
        - К делу, сударь, к делу, - сказал он.
        - Простите, - шаркнул ногой Ваничек. - Я до такой степени увлечен литературой, что забываю ради нее обо всем. Вы знаете, недавно я прочел первые два акта моей «Югурты» в избранном обществе, а сегодня рано утром мне приносят золотую табакерку «от неизвестной почитательницы». Я был так рад, что…
        - Еще раз повторяю вам: к делу!
        - Вы совершенно правы, барон. Мое оживление и радость могут показаться вам неприличными, тем более что я до известной степени являюсь к вам в качестве… ну, как бы это сказать?.. ангела смерти, что ли.
        - Я вас не понимаю.
        - Барон Ридезель, мой друг, передает вам через меня свой вызов на дуэль, а он имеет дурную привычку поражать своего противника насмерть… Да, дружба требует от меня тяжелых жертв. Я - человек тихий и мирный; я с наслаждением прислушиваюсь к сладостному журчанию Кастальского источника[24 - В греческой мифологии Кастальский источник считался символом поэтического вдохновения. Он располагался на южном склоне Парнаса. Назван по имени нимфы Касталии, которая, спасаясь от преследования Аполлона, по преданию, бросилась в этот источник.], а судьба и дружба требуют, чтобы я внимал яростному звону оружия, стремящегося проникнуть в недра враждебного сердца… В последние четырнадцать месяцев я имел печальную честь многократно быть секундантом моего друга, и - боже мой! - сколько крови пролито кровожадным Ридезелем. Собственно говоря, я считаю дуэль неподходящим способом разрешения спорных вопросов, так как тут дело лишь в ловкости и счастье, а никак не в абсолютной правоте. Но что вы поделаете, если Ридезель не хочет драться на дуэли без меня? Он считает меня своим добрым гением, так как не было ни одной
происшедшей в моем присутствии дуэли, которая бы не окончилась благоприятно для него. Но, с другой стороны…
        - Где должна состояться дуэль?
        - Да уж здесь для этого облюбован Бригитенау.
        - Час?
        - Предоставляется вам. Но мой друг желает, чтобы это совершилось как можно скорее.
        - Я готов.
        - Великолепно! Так с этим можно, значит, покончить до обеда. В час дня у охотничьего домика в Бригитенау?
        - Я немедленно извещу об этом своего секунданта.
        - У вас имеются какие-либо особенные условия?
        - Нет, - ответил Лахнер.
        - Значит, нам не о чем больше говорить?
        - Не о чем.
        - Я бесконечно рад чести познакомиться с вами, господин барон. Надеюсь, что вам еще удастся послушать мою «Югурту», а уж хотя бы ради этого одного стоит остаться в живых, хе-хе-хе… Итак…
        - До свидания, до свидания, господин Ваничек. Дверь как раз позади вас, а все, что было нужно, мы уже выяснили. Милости прошу…
        Лахнер широко открыл дверь перед разговорчивым литератором и сделал рукой столь выразительный жест, что даже малозастенчивый Ваничек должен был понять его и ретироваться.
        - Господи боже ты мой! - воскликнул Лахнер, оставшись один. - Более подходящего субъекта Ридезель не мог избрать в секунданты. Вот уж «рыбак рыбака видит издалека»… Но как это отлично складывается. Теперь уже нельзя будет помешать дуэли.
        Он присел к письменному столу и написал записку к Левенвальду. Зигмунду было приказано немедленно отнести ее по адресу.
        «Однако, - сказал себе Лахнер, встав перед зеркалом и тщательно осматривая себя, - с моей стороны, немалое нахальство, показаться командиру при дневном свете. Конечно, до известной степени родинка и парик придают моему лицу несколько другое выражение, а все-таки… Впрочем, солдат так много, что в глазах командира они все сливаются в сплошное серое пятно… И главное, кому может прийти в голову, что гренадер рискнет на столь дерзкую мистификацию? Самое важное - не заронить ни в ком и искры сомнения, а это возможно лишь в том случае, если держаться смело и свободно… Да и поздно теперь думать обо всем этом: жребий вынут, надо ждать своей участи; чаша налита - надо ее выпить до дна. А там будь что будет!»
        III. Положение осложняется
        Из всех этих дум Лахнера вывело появление парикмахера, заранее приглашенного Фрейбергером. Последний отлично знал жизнь: раз Лахнер хотел достаточно правдоподобно играть роль светского льва, то ему нельзя было обойтись без услуг парикмахера, имевшего, к слову сказать, большое значение в Вене того времени.
        Дело в том, что в те времена газет было вообще очень мало, да и те, которые существовали, отнюдь не удовлетворяли потребностям публики. Писать обо всем происходящем было невозможно, так как это навлекало всевозможные кары на издателей. Одно не пропускалось цензурой, другое, хотя и пропускалось, вызывало недовольство кого-нибудь из сильных мира сего. При этом все дело нередко зависело от простого административного «усмотрения», и было совершенно невозможно ориентироваться в выборе дозволенного и недозволенного. Пишущая братия избрала «благой путь» и вообще молчала о венских событиях.
        Поэтому венские газеты того времени представляли собою довольно комическое явление. Читатель узнавал из них, что в Каире нежданно-негаданно забил колодец, что в Петербурге на постройке нового дворца упавшим бревном раздавило рабочего, что в Испании вырос необычайной величины арбуз, но о том, что в Вене произошла такая-то кража, грабеж или убийство, обыватели могли узнать только из уст соседей или досужих разносчиков новостей.
        То, что сознательно опускалось газетами, восполняли парикмахеры. В те времена парикмахерских было гораздо меньше, чем теперь, но зато самих парикмахеров - не в пример больше. Вся знать причесывалась у себя на дому, и это одно отнимало столько времени, что нынешней армии куаферов[25 - Куафер (фр. coiffeur) - парикмахер.] ни за что бы не управиться с клиентурой того времени, особенно если учесть разницу в прическах мужчин того времени и теперь.
        И вот эти парикмахеры, переходя из дома в дом, разносили новости и известия. При этом они сообщали такие вещи, которые нельзя было бы напечатать даже и при относительной свободе печати, и в истории развития общественного самосознания парикмахерам необходимо отвести немалую роль.
        Куафер, явившийся к мнимому барону Кауницу, нисколько не отличался от своих коллег: он так же ловко взбивал и пудрил парики, как собирал и передавал самые сокровенные новости.
        - Известно ли господину барону, - сейчас же начал он, занимаясь прической Лахнера, - что вчера французский посланник, господин де Бретейль, хотел во что бы то ни стало уехать? Во дворе посольства царила такая суматоха, просто страсть. Во дворе стояли три дорожные кареты, из комнат выносили сундуки и ящики. Вся прислуга, нанятая здесь на месте, была рассчитана. Болтали, что французы собираются вторгнуться в Нидерланды, а старший мастер придворного шорника даже держал со мной пари на полдюжины бутылок вина, что не пройдет и шести недель, как разгорится война с Францией. Я не боюсь проиграть это пари, и не на мои деньги будет куплено полдюжины бутылочек, которые мы разопьем с шорником. Я лучше разбираюсь в политике, чем астрономы в предсказании погоды. Конечно, война с Францией возможна так же, как возможна война со всякой другой державой, но так скоро это не делается. Кроме того, по всем признакам я прав и войны не будет. Господин барон, французский посланник не уезжает!
        - Откуда тебе это известно?
        - Дорожные кареты снова отправлены в каретный сарай, багаж распакован, прислуга опять нанята.
        - А что говорят по поводу причин, заставивших француза так быстро отказаться от своих планов?
        - Относительно этого я буду иметь честь доложить завтра. Вся эта история еще не расследована мною хорошенько, а я никогда не говорю чего-либо без оснований.
        Старый Эрлих вздумал уверять меня, будто посол просто предполагал совершить увеселительную прогулку. Ну, да меня не проведешь.
        Куафер закончил свое дело и ушел, почтительно раскланявшись по всем правилам изящного тона.
        Лахнер радостно забегал по комнате.
        - Бретейль не уезжает! Это следствие моего появления на общественной арене под личиной майора Кауница. Вот как быстро сказалась государственная польза моего переодевания.
        Вскоре явился посыльный и подал ему письмо.
        Лахнер с живейшим интересом принялся рассматривать конверт. Он был из шелковистой бумаги и благоухал дорогими духами. Все это, вместе с почерком, вселило в него убеждение, что письмо писала женщина.
        Он нетерпеливо разорвал конверт и первым делом кинулся к подписи, а прочитав ее, воскликнул:
        - Однако! Это превосходит самые смелые мечты и надежды! Боже, что за дивная женщина!
        Он пламенно приложился к тому месту, где было написано «Эмилия фон Витхан», и стал читать письмо, гласившее:
        «Меня до такой степени измучили тревога и сомнение, что я потеряла всякую власть над собой и не могу собрать надлежащим образом свои мысли, поэтому боюсь, что данное письмо покажется Вам странным и малопонятным. Великодушнейший человек! Вы, не зная меня, дали отпор моему оскорбителю, тогда как тот, которого привязывают ко мне самые священные узы - узы жениха, - предательски оставил меня на посмеяние. До последнего дыхания своего я буду помнить Ваше великодушие и бесстрашие. Вы настоящий мужчина, Вы рыцарь, так как не можете дать в обиду женщину, даже такую, на которой, хотя и незаслуженно, тяготеет общественное презрение.
        Если Вы действительно не верите позорящим меня слухам, то, наверное, исполните ту просьбу, с которой я обращаюсь к Вам теперь.
        Откажитесь от дуэли, барон. На что Вам этот поединок? Вы только поставите на карту свою жизнь, а для чего? Чего Вы добьетесь этим? С глубокой горечью я должна признать, что поруганную честь моего имени не восстановить острием шпаги.
        Отношение всего общества открыло мне вчера глаза. Я - пария; я отвержена и никогда более не решусь показаться среди этой холодной, бесконечно строгой знати. Завтра рано утром я исчезну из Вены, и никто не узнает, куда я скроюсь: Эмилия мало жила, но так много страдала… Жила!.. Как грустно звучит прошедшее время, когда вспоминаешь, что мало, очень мало лет прожито… Много ценностей оставляю я после себя: верную подругу, нежно любимого дедушку, именье, которое я полюбила, как родину, и слуг, называвших меня своей матерью… И к числу покидаемых драгоценностей я причисляю также и того чужого… но нет, не чужого, а нового человека, взгляд и смелый поступок которого неизгладимо запечатлелся в моем сердце…
        Да благословит Вас Бог! Я позволяю себе послать Вам свои часы в воспоминание о несчастной Эмилии, которая безнадежно гибнет под тяжестью суровой, несправедливой судьбы…
        Еще раз умоляю Вас: откажитесь от дуэли с Ридезелем. Этот господин имеет дурную репутацию бретера; он задирает всех и каждого, полагаясь не только на свое искусство, но и на разные недостойные уловки. Еще недавно он ранил на дуэли одного поляка-ротмистра, и тот вскоре умер от заражения крови, хотя рана была очень незначительной. Злая молва уверяет, что шпага Ридезеля была отравлена. Я не осмелюсь утверждать, что это непременно так и было, но какая честь, какая заслуга драться с человеком, о котором ходят подобные слухи?
        Еще раз позволю себе засвидетельствовать Вам сердечнейшую благодарность преданной Вам
        Эмилии фон Витхан».
        - Что это еще за ересь! - воскликнул Лахнер. - Такая милая женщина хочет отказаться от света? Ну уж нет, этого я не могу допустить… Нет, сегодня же после дуэли я повидаюсь с нею и переговорю. Ловкости Ридезеля я нисколько не боюсь, особенно теперь, когда мне необходимо жить, чтобы добиться моей дивной Эмилии. Это придаст мне силы, ловкости и изворотливости вдесятеро…
        Вернулся Зигмунд и принес ему визитную карточку Левенвальда, на которой было написано:
        «В половине двенадцатого на эспланаде перед Шотентором. Обнимаю.
        Твой Л.».
        - Однако, - воскликнул Лахнер, - уже одиннадцать! Прикажите сейчас же запрягать.
        Молодой еврей не двинулся с места: он тревожно искал что-то по всем карманам.
        - Бог отцов и дедов моих! - испуганно произнес он наконец. - Неужели я потерял ее?
        - Кого «ее»?
        - Записку.
        - От кого?
        - От Фрейбергера.
        - Где ты видел его?
        - Только что, на улице. Ему было очень некогда, и он тут написал несколько слов на вырванном из записной книжки листочке, но куда я сунул этот листок, вот вопрос! А, да вот она!
        Он подал Лахнеру записку, в которой было написано:
        «Господин барон, сегодня в девять часов я зайду за Вами. Осторожность!
        Ф.».
        «Черт знает что такое, - недовольно подумал Лахнер. - Из-за этого мне придется отказаться от визита к баронессе Витхан, а это совершенно невозможно. Но, с другой стороны, я не могу опоздать к назначенному часу, так как, очевидно, речь идет о чем-то важном…»
        Тут ему доложили, что карета готова.
        Лахнер отправился к Шотентору, где его уже ждал аккуратный Левенвальд. В карете рядом с командиром сидел другой мужчина, в котором Лахнер узнал полкового врача Гинцеля.
        Левенвальд предложил лжебарону пересесть к нему в карету, и они быстро покатили к Бригитенау.
        Когда подъехали к ресторанчику, носившему название «Охотничий домик», они убедились, что Ридезеля с секундантами еще не было.
        - Что же, давайте выпьем пока по стаканчику вина, - предложил Левенвальд, - в небольшом количестве вино подействует возбуждающе, оно придаст тебе, Артур, энергии и изобретательности, да и тело не будет так стыть на морозе.
        Лахнер, улыбаясь, ответил, что столь благородный напиток, как вино, ни в каких количествах не может помешать ему, а потому он с удовольствием выпьет. Вообще он держался на редкость спокойно и хладнокровно. Он шутил по поводу перевязок, раскладываемых доктором на столе, и его лицо даже не дрогнуло, когда в комнату вбежал Зигмунд с докладом, что вдали показалась быстро мчавшаяся карета.
        - Ну, Артур, - сказал Левенвальд, - я вижу, что ты непременно одолеешь своего противника. Ты спокоен, как герой. Говорят, что Ридезель часто пускается на различные финты. Если ты заметишь это, то спокойно отскочи назад и будь уверен, что я разделаю его тогда на все корки, как поступают с шулерами, которых ловят на передергивании.
        С этими словами Левенвальд и его спутники встали и отправились к дверям, чтобы встретить подъезжавшую к дому карету. Когда та остановилась, из нее вышли секунданты Ридезеля - уже известный нам Ваничек и другой член прусского посольства, советник Кремпе. Но самого Ридезеля не было.
        Лахнер сейчас же подумал о словах Фрейбергера, который с иронией отнесся к предстоявшей Лахнеру дуэли, уверяя, что дать ей состояться - не в интересах князя Кауница. Гренадер надеялся, что благодаря быстрой развязке предупредить дуэль не удастся, но теперь видел, что ошибался.
        Кремпе, подойдя к противникам, заявил им, что Ридезеля экстренно услали с депешами в Берлин. Его так торопили, что ему не было даже времени письменно известить об этом противника, но он постарается как можно скорее справиться со служебными обязанностями и вернуться в Вену, чтобы покончить с этим делом чести.
        - Сколько времени может продлиться его отсутствие? - спросил Лахнер.
        - В данный момент это еще нельзя определить, но мне кажется, что раньше чем через неделю ему не удастся вернуться.
        Через несколько минут наш гренадер снова сидел в карете своего командира и быстро мчался обратно к Вене.
        - Где ты сегодня обедаешь? - спросил его Левенвальд.
        - Этого я еще не решил.
        - Значит, ты обедаешь у меня.
        - Я с удовольствием принял бы это приглашение, милейший Левенвальд, но у меня имеются неотложные дела, а потому…
        - А потому мы постараемся отобедать как можно скорее, только и всего.
        Лахнер хотел было возразить, но Левенвальд заговорил с доктором о какой-то дуэли между двумя представителями высшего венского общества, которая должна была произойти в ближайшие дни. Они принялись взвешивать шансы обоих противников, а наш гренадер уныло погрузился в свои думы.
        Как бы ухитриться отклонить предложение командира? С одной стороны, Лахнер чувствовал себя нравственно обязанным сделать все, чтобы отговорить Эмилию от намерения покинуть свет. С другой - мало было удовольствия предстать перед ближайшим начальством и товарищами в майорском мундире. А последнее было неизбежно: в квартиру Левенвальда надо было проходить казарменным двором…
        - Милый Левенвальд, - сказал он наконец, - разреши мне остановить карету. Я должен расстаться с тобой.
        - Да почему же, милый Артур?
        - Но я уже говорил тебе, что мне необходимо сделать очень важный для меня визит.
        - Очень сожалею, что на этот раз я никак не могу исполнить твою просьбу, - шутливо ответил Левенвальд. - Ты арестован мной; я тебя не выпущу, пока ты не отобедаешь у меня.
        Карета катилась с невероятной скоростью - так по крайней мере казалось несчастному Лахнеру. Он сделал еще попытку избавиться от нависшей над ним опасности.
        - Милый друг, - сказал он командиру, - ты заставляешь меня нарушать данное мною честное слово: я обещался немедленно явиться к одной даме после дуэли.
        - Ну а так как дуэли не было, - смеясь, ответил командир, - то ты и не нарушишь слова, если заедешь сперва ко мне. Нет, я не отпущу тебя. Я обещался жене привезти тебя обедать; она жаждет познакомиться с тобой.
        Что было делать? Протестовать долее - значило навлечь на себя подозрения, а именно этого-то Лахнер и должен был избегать всеми силами. Оставалось подчиниться неизбежному и постараться как-нибудь избежать той ловушки, которую расставила ему судьба.
        Но как?
        Ему было пришло в голову притвориться заболевшим. Но злой рок посадил его в карету с отличным врачом, который немедленно распознал бы притворство. Впрочем, если бы он даже и не распознал, все-таки квартира полковника была ближе всего, и его, как заболевшего, доставили бы туда. Мало того, с него сняли бы парик, мундир, а следовательно, опасность быть узнанным только возрастала…
        Нет, надо было поскорее придумать что-нибудь, пока не поздно…
        Но вот загвоздка - он ровно ничего не мог придумать… А время бежало быстро-быстро, и каждая минута все более приближала его к зданию, из которого двое суток тому назад он вышел в солдатской одежде…
        Его ротный командир принадлежал к числу друзей командира полка и зачастую обедал у него. Какое лицо сделает он, если Левенвальд представит ему рядового Лахнера под видом майора Кауница…
        Господи, хоть бы лошади пали или хоть бы сломалось колесо у кареты. Тогда можно было бы ускользнуть незаметным образом…
        Неужели небо услыхало его молитвы? Кучер круто завернул, и ось с треском налетела на придорожный камень… Но нет… Адские силы хранили эту проклятую карету: все было цело… Послышались слова команды, звякнуло оружие, которым отдавали честь командиру… Потом послышался глухой рокот: это карета проезжала под низкими сводчатыми воротами… Денщик почтительно распахнул дверцу кареты…
        Лжебарон Кауниц оказался в своих казармах…
        IV. В казармах
        Таинственная рука, управлявшая судьбой гренадера Лахнера, продолжала рисовать самые запутанные узоры его пути, стараясь причинить ему как можно больше неприятностей.
        Вместо того чтобы направиться по лестнице прямо к себе на квартиру, командир сделал несколько шагов по двору и оглядел его. В глубине стояла группа выстроенных солдат, имена которых выкликались фельдфебелем. Невдалеке стоял офицер. Лахнер сейчас же узнал свою роту, вернувшуюся с наряда и подвергавшуюся перекличке. На левом фланге стоял его коллега Биндер.
        - Вот там стоит часть моих гренадеров, - сказал командир Левенвальд лжебарону. - Если хочешь, я прикажу пробить тревогу и вызову сюда весь батальон, чтобы ты мог видеть, какие бравые молодцы у меня. Я очень горжусь ими и думаю, что лучше моих солдат нет во всей армии.
        - Благодарю, - ответил Лахнер, - но лучше предоставим им отдохнуть теперь. Я надеюсь, что мне представится еще немало случаев увидеть в полном составе твой полк, известный своей выучкой и дисциплиной по всей Европе.
        Левенвальд с довольным видом кивнул головой.
        - Это, кажется, первая рота, - сказал он вглядываясь, - но почему же не видно офицеров? Ну-ка, подойдем поближе.
        Он быстрыми, крупными шагами направился к солдатам.
        Лахнер замешкался и обратился к врачу, желая завязать с ним разговор. Но тот подумал, что майор вежливо уступает ему дорогу, и, закачав головой, предупредительно показал рукой, чтобы Кауниц проходил вперед. К тому же и Левенвальд обернулся и крикнул, чтобы тот шел за ним.
        У несчастного гренадера не было иного выбора. С геройством отчаяния он собрал всю силу воли и спокойствие и отправился вслед за Левенвальдом.
        Когда командующий офицер увидал, что командир полка идет к роте, он скомандовал: «Смирно» и сам взял под козырек.
        - Подпоручик Вандельштерн, - обратился к нему Левенвальд, - где же капитан и другие офицеры первой роты?
        - Почтительнейше осмелюсь доложить, что господин капитан передал мне начальствование над ротой, так как ему надо было идти с господином поручиком на заседание военного суда. Остальные господа офицеры тоже разошлись, так как рота пришла с наряда в отличнейшем порядке.
        - Чтобы больше этого не было! - гневно крикнул полковой командир. - За поспешность, с которой господа офицеры покидают роту до увода ее с плаца, они заслуживают хорошей головомойки. Чтобы завтра все явились к утреннему рапорту! Как была распределена рота в дозоре?
        - Полурота под командой поручика барона Фергусти стояла на часах около казармы, вторая полурота была распределена при дровяном складе Русдорферского шоссе, при императорских конюшнях и при пороховой башне.
        - Господин подпоручик, потрудитесь произвести роте примерное учение.
        Левенвальд остался с Лахнером на правом фланге роты и внимательно смотрел за маршировкой и гимнастическими упражнениями солдат. Он был очень доволен, так как гренадеры выказывали себя настоящими молодцами.
        Лахнер тоже смотрел на маршировавших мимо него товарищей, стараясь определить, узнан ли он или нет. Увы, с первого же взгляда он убедился, что ближайшие товарищи явно узнали его.
        Прямо перед ним находился капрал Ниммерфоль, который с изумлением глядел на лжебарона; рядом с капралом был Гаусвальд, который тоже не мог скрыть своего удивления. Но у Лахнера не дрогнула ни одна черточка лица - он спокойно дал пройти мимо всей роте.
        Затем Левенвальд приказал выстроить роту во фронт и стал обходить ее, внимательно всматриваясь в каждого солдата.
        Лахнеру не оставалось иного выхода, как последовать примеру командира полка. Когда он проходил мимо гренадера Талера, самого большого пьяницы во всем батальоне, тот слегка подмигнул ему и вполголоса сказал:
        - Ай да Лахнер!
        Но тот даже не посмотрел на него и сделал вид, будто не слышит.
        Когда он проходил мимо Биндера, тот чуть слышно шепнул:
        - Non capio![26 - Не понимаю! (лат.)]
        На это Лахнер ответил ему тихим и многозначительным «tace»[27 - Молчи (лат.).].
        Итак, не было сомнений, что Ниммерфоль, Гаусвальд, Талер и Биндер узнали его.
        «Кончено, - подумал Лахнер, - все пропало! Да будет проклят тот час, когда я сел в карету Левенвальда! Можно себе представить, как будет неистовствовать и бесноваться Левенвальд… Да! Уж этот-то не пощадит меня, и за каждое ласковое слово, адресованное его «Артуру», гренадеру Лахнеру грозит не один десяток шпицрутенов… Что делать? Боже мой, что предпринять?»
        Но тут же у него мелькнула мысль, что, может быть, еще придет на помощь счастливый случай.
        Так или иначе, главное было - не терять наружного спокойствия и не выдавать той бури, которая царила в душе.
        Лахнер несколько свободнее вздохнул, когда командир полка знаком приказал Вандельштерну увести роту в казармы, а сам, взяв Лахнера под руку, повел его к себе домой.
        Там гренадер в мундире майора был представлен графине Аглае Левенвальд, и та приветливо протянула ему руку. Лахнер нежно и почтительно поцеловал руку жены «своего лучшего друга» и постарался наговорить ей как можно больше комплиментов.
        Никогда еще до сих пор не понимал он до такой степени, какое большое значение имеют внешний лоск и непринужденность обращения, необходимые в высшем кругу. Он ясно сознавал, что ему никогда не удалось бы довести свою роль до конца, если бы он не был в состоянии весело и свободно болтать теперь, когда на сердце скребли черные кошки.
        Аглая Левенвальд была очень церемонной, жеманной дамой, соединявшей физическую непривлекательность с массой моральных недостатков. Она была высокомерна, жеманна, слащаво-кокетлива и анекдотически скупа: офицеры, изредка приглашаемые к командирскому столу, рассказывали много анекдотов об этой черте характера «матери-командирши».
        Ее скупость сказалась и теперь, потому что, узнав от мужа, что он пригласил Кауница к обеду, она бросила на Левенвальда яростный взгляд и сейчас же принялась жеманно и слащаво жалеть о том, что ее не предупредили об этом, вследствие чего теперь она принуждена угостить гостя совсем не подобающим обедом. Когда же гренадер поспешил заявить, что он всю жизнь был очень скромен и воздержан в еде, так что для него нет лучше удовольствия, когда ему позволяют не менять привычек, то худая, желтая, костлявая графиня положительно расцвела от восторга.
        Сели за стол. Подали первое блюдо.
        Но не успел Лахнер прикоснуться к положенной ему порции, как разразилась та самая гроза, которая уже столько времени собиралась над его головой. Все страхи и тревоги, пережитые в последние двое суток, были просто шуткой в сравнении с тем, что ожидало его теперь.
        В столовую вошел вестовой командира и доложил, что подпоручик Вандельштерн просит принять его по весьма неотложному делу.
        - После, - ответил Левенвальд, - теперь я обедаю. Пусть изложит свое дело завтра, за утренним рапортом.
        Вестовой ушел и сейчас же вернулся.
        - Господин полковник, - сказал он, - господин подпоручик просит доложить, что его дело не терпит отлагательства.
        Командир встал со стула, пробормотал что-то о дураках, которые, если заставить их молиться, лоб расшибут, и отправился в соседнюю комнату, причем ее дверь осталась за ним неплотно прикрытой. Перед этим графиня тоже вышла на кухню, чтобы отдать какое-то распоряжение по хозяйству. Таким образом, Лахнер остался один в комнате. В первый момент он хотел без дальнейших рассуждений выпрыгнуть в окно и попытаться скрыться, надеясь, что, может быть, ему удастся благополучно добраться до своей квартиры и умчаться к Фрейбергеру, который уж укроет его. Ведь положение казалось совершенно безнадежным, подпоручик Вандельштерн как раз командовал ротой во дворе, и его появление у командира в такой неурочный час могло означать только то, что Лахнер узнан товарищами и что офицер явился доложить об этом командиру…
        Лахнер почти было решил и в самом деле попытаться скрыться через окно, но одумался, признав, что это ни к чему не приведет. Ему не пробраться по двору, не уйти от преследования. А главное - ведь сказал же ему Кауниц, что в случае неудачи Лахнеру нечего рассчитывать на него… Значит… Он прислушался… Вандельштерн говорил взволнованно и громко, его слова были ясно слышны в столовой.
        - Господин полковник, - говорил Вандельштерн, - я явился сюда в полной растерянности, чтобы сделать открытие, которое немало поразит и вас самих. Тот майор…
        - Говорят «господин майор»! - поправил его Левенвальд.
        - Тот самый субъект в майорском мундире, который четверть часа тому назад…
        - Что это за выражение? - снова оборвал его Левенвальд. - «Субъект в майорском мундире»! В каком артикуле вычитали это вы, господин субъект в подпоручичьем мундире?
        - Господин полковник, - невозмутимо продолжал Вандельштерн, - господин майор в зеленом мундире с красной выпушкой, который четверть часа тому назад был с вами во дворе, служит нижним чином в третьем взводе первой роты вверенного вам полка и зовут его Лахнером.
        - Да вы спятили, что ли?! - крикнул командир.
        - Его товарищ Талер узнал его и доложил мне. Я не мог не доложить этого сейчас же вам, потому что и мне самому бросилось в глаза, что этот господин майор как две капли воды похож на рядового Лахнера.
        - Это неслыханная наглость!
        - Совершенно неслыханная, - подхватил Вандельштерн, - и я сразу подумал, что здесь затеяна какая-то темная мистификация.
        - Это наглость с вашей стороны, господин подпоручик! - загремел взбешенный командир. - Как вы смеете обращаться ко мне с такими глупостями? Из-за случайного сходства двух различных людей вы осмеливаетесь строить столь оскорбительные предположения? Это или непростительное легкомыслие, или опасная форма помешательства! Знайте, что тот «субъект в майорском мундире» - племянник князя Кауница, атташе и майор барон Кауниц!
        - Это - Лахнер, - невозмутимо повторил Вандельштерн, - тот самый нижний чин из третьего взвода первой роты, который находится в данный момент в отпуске.
        В этот момент двери закрылись: очевидно, Левенвальд заметил, что они неплотно прикрыты, и побоялся, как бы его гость не услыхал оскорбительных для него предположений.
        «Пока еще не все пропало, - подумал лжебарон, наливая себе стакан вина, - мой командир недоверчив, как Фома неверующий, и весьма возможно, что я выберусь из этой передряги несравненно удачнее, чем Вандельштерн!»
        Тем не менее командир еще долго говорил с подпоручиком, слишком долго, чтобы можно было с уверенностью рассчитывать на счастливый исход. Очевидно, ретивый подпоручик сумел все-таки поколебать уверенность командира. Это были худшие минуты в жизни гренадера Лахнера…
        Вернулась «мать-командирша» и выразила глубочайшее изумление по поводу того, что суп продолжает стоять на столе нетронутым. Лахнер объяснил ей в чем дело, и «прелестная» Аглая сейчас же поспешила в соседнюю комнату, чтобы указать супругу на его невежливость, - по его вине гость остался в одиночестве за столом.
        Не прошло и тридцати секунд, как командир с женой вернулся в столовую. Лоб Левенвальда был нахмурен, мрачность взглядов не предвещала ничего доброго.
        - Простите, барон, - сказала графиня, - но муж уж всегда так: он готов ради служебных дел забыть о чем угодно. У нас лучший полк во всей Австрии, но это отличие связано со слишком большими заботами и хлопотами.
        - Да, в этом отношении всецело сказывается отличие немецкой натуры от английской, - с любезной улыбкой ответил гренадер, - наш брат немец никогда не чувствует себя всецело спокойным, раз на нем лежат известные обязанности. А англичане… Я знавал в Лондоне полкового командира лорда Элленуайфта, который хвастался тем, что ни разу в жизни не видел своего полка.
        Левенвальд молчаливо сел к столу, но есть не мог: видно было, до какой степени он был взволнован.
        Графиня и Лахнер принялись за суп. У лжебарона руки дрожали так, что суп расплескивался; чтобы скрыть свое волнение, он сделал вид, будто с жадностью набросился на консоме[28 - Консоме (фр. consomme) - крепкий мясной бульон, обычно из дичи.].
        - Что же ты не ешь, дружище? - весело спросил он Левенвальда. - Могу сказать, что бульон отменный, и ты очень несправедливо относишься к нему с таким презрением.
        Левенвальд недоверчиво и испытующе посмотрел на него и ответил после довольно продолжительной паузы:
        - Я так рассердился сейчас, что у меня пропал всякий аппетит.
        - Что же тебя так рассердило? - спросила Аглая.
        - Подпоручик из первой роты, право, спятил!
        - Очень прискорбный случай, - заметил Лахнер, прихлебывая суп, - но, к сожалению, далеко не редкий.
        - Причину угадать очень нетрудно, - сказала Аглая. - О, что за молодежь пошла!
        - Графиня, - любезно ответил ей гренадер, - неужели у вас хватает духу осуждать ту самую молодежь, среди которой царите вы сами?
        Пятидесятилетняя матрона расцвела от этих слов и преисполнилась таким благоволением к лжемайору, что немедленно приказала принести из погреба две бутылки старинного бордо, - честь, которой не удостаивался никто из обедавших у нее в последние пять-шесть лет.
        Полковник продолжал оставаться мрачным; зато Аглая уже давно не пребывала в столь отменном расположении духа, как теперь, а потому уже давно не болтала столь многословно и нудно, как в описываемый момент.
        Лахнер изо всех сил крепился, чтобы с честью довести свою комедию до конца. Он чувствовал, что что-то затевается против него, но что именно?..
        Левенвальд кидал на него недоверчивые взгляды. Он вспомнил, с какой неохотой «барон Кауниц» проследовал в казармы. Правда, он все еще не мог отделаться от твердого убеждения, что между его гостем и покойным бароном Кауницем существует безусловное фамильное сходство… А потом, - мыслимое ли дело, чтобы простой рядовой мог в течение столького времени ни разу не выйти из своей роли, ничем не выказать своего низкого происхождения? Нет, это положительно невозможно! Простой гренадер осмелится явиться к графине Зонненберг, будет разговаривать без стеснения со своим собственным командиром? А манеры? А разговор? Нет, нет, это положительно невозможно!
        Но почему же Вандельштерн с такой непоколебимой уверенностью настаивал на своем утверждении?
        Бедный Левенвальд не знал, что и подумать. С одной стороны, он не доверял, с другой - это недоверие казалось ему преступлением против друга.
        Теперь он с нетерпением ждал, что покажет придуманное им испытание. Он приказал Вандельштерну прислать к нему одного из товарищей Лахнера, а именно того, который спит в казарме рядом с ним. Он хотел, чтобы тот прислушался как следует к звуку голоса Лахнера, хорошенько присмотрелся к его лицу и сказал, Лахнер ли это или это ошибка. Правда, рядовой Талер безапелляционно признал в майоре Лахнера…
        «Ну, погоди ж ты, - думал Левенвальд, беспокойно ерзая на стуле, - если окажется, что все это просто показалось Талеру с пьяных глаз, так я прикажу снять с него семь шкур».
        Наконец момент выяснения всей этой темной истории настал. Дверь столовой распахнулась, и туда вошел гренадер с корзинкой апельсинов в руке. Он вытянулся в струнку и почтительно доложил, что его прислал подпоручик Вандельштерн.
        - Отдать апельсины вестовому.
        - Слушаюсь, господин полковник.
        - Ты из какой роты?
        - Из первой, господин полковник.
        - Как зовут?
        - Биндер, господин полковник.
        - Так это ты отличаешься каллиграфическим искусством?
        - Точно так, господин полковник.
        - Этот нижний чин отличается выдающимся по красоте почерком, - обратился Левенвальд к Лахнеру, - бумаги, которые он переписывает, производят впечатление гравированных, а не рукописных.
        Появление Биндера снова воскресило надежду Лахнера выпутаться из этого скверного положения. Он отлично понимал план Левенвальда и рассчитывал на любовь коллеги, - ведь когда прошел первый порыв горя и отчаяния после вынужденного поступления в солдаты, Биндер всем своим поведением доказал, что желает оставаться верным и преданным товарищем, который не изменит былой университетской дружбе. Поэтому Лахнер был совершенно уверен, что хотя Биндеру и вполне непонятна вся эта комедия с переодеванием, но товарища он не выдаст.
        - Давно служишь? - небрежно спросил наш самозванец Биндера.
        - Два года и несколько месяцев, господин майор, - почтительно ответил тот.
        - И до сих пор не произведен в ефрейторы? Ну, ну! Должно быть, братец, ты неважный служака.
        Биндер молчал.
        - Сколько раз ты подвергался дисциплинарным взысканиям? - продолжал Лахнер.
        - Ни одного раза, господин майор.
        - Тогда я уже ровно ничего не понимаю, - сказал «майор», покачивая головой. - Раз обладаешь таким почерком и служишь исправно, то… Что-то тут нечисто.
        Он отвернулся от товарища и заговорил с графиней Левенвальд. Полковник отпустил Биндера и сам вышел вслед за ним. Лахнер сразу понял, что теперь Биндера будут спрашивать о тождестве Кауница с рядовым Лахнером. Но когда из соседней комнаты послышались проклятия и громкая ругань, то он понял также, насколько не ошибался, полагаясь на преданность Биндера: очевидно было, что последний отверг предположения подпоручика Вандельштерна.
        - У мужа ужасный характер, - вздыхая, сказала графиня Аглая. - Он - раб своего темперамента. Из-за каждого пустяка он готов поднять целый скандал…
        В этот момент дверь резко растворилась и с треском захлопнулась за вернувшимся в столовую Левенвальдом. Он тяжело дышал, и все его лицо было совершенно красным от бешенства. На вопрос жены он что-то сердито буркнул и тяжело опустился на стул.
        - Однако ты довольно-таки странно развлекаешь нашего гостя, - иронически сказала графиня.
        Левенвальд тяжело перевел дух, залпом выпил большой бокал вина, провел рукой по лбу, словно отгоняя от себя какую-то навязчивую досадную мысль, и сказал, обращаясь к Лахнеру:
        - Ты уж прости меня, пожалуйста, милый Артур, но у меня совершенно несносный характер: я не в состоянии сдержаться, когда меня бесят так, как сегодня… У меня в полку черт знает что происходит. Мне только что пришлось отдать приказание довольно неприятного свойства.
        - Именно? - полюбопытствовала Аглая.
        - Я приказал отправить одного из подпоручиков к профосу, а одного из нижних чинов - на «кобылу»[29 - «Кобыла» - станок, к которому привязывают провинившегося во время экзекуции; обычно толстая широкая доска с вырезом для шеи и рук, установленная вертикально.].
        - Да что случилось?
        - Не стоит говорить, а то я опять начну беситься. Выпьем-ка еще по стаканчику, милый Артур.
        Лахнер внутренне облегченно перевел дух. Теперь надолго была устранена одна из самых страшных опасностей. Судьба Талера заставит всех и каждого воздержаться от опасных разоблачений, и даже те, которые не усомнятся в тождестве их товарища с этим бароном Кауницем, поостерегутся высказывать вслух какие-либо предположения.
        Тем не менее на сегодня было совершенно довольно испытаний и пора было отправляться подобру-поздорову восвояси: того гляди, вернется его ротный командир, и тогда ему, самозванцу, пожалуй, несдобровать.
        Обед подошел к концу. Лахнер достал часы и испуганно сказал:
        - Однако уже три часа, а я должен был быть в это время у очень высокопоставленной особы.
        - Не беспокойся, милый Артур, твои часы идут вперед - теперь только без десяти три, так что ты успеешь. Тебе далеко ехать?
        - В город.
        - Ну, так в десять минут ты доедешь. Сегодня вечером мы увидимся?
        - К сожалению, нет, мое время все до минуточки распределено.
        - Но в таком случае завтра?
        - И опять-таки здесь, надеюсь? - договорила графиня Аглая.
        - Я высоко ценю честь, которую вы делаете мне вашим приглашением, - с изысканным поклоном ответил Лахнер, - но, к сожалению, мое время все еще не принадлежит мне всецело. Ведь я еще состою в министерстве иностранных дел и должен помочь распутать некоторые дипломатические нити. Поэтому меня могут задержать на службе. Впрочем, я своевременно извещу вас.
        Лахнер сердечно простился с любезными хозяевами и вышел, провожаемый Левенвальдом. Здесь они нежно обнялись, и наш самозванец двинулся дальше.
        Через двор он прошел совершенно благополучно. У самых ворот стояла группа солдат, в числе которых были Ниммерфоль, Гаусвальд и Биндер, почтительно взявшие вместе с остальными под козырек. Лахнер небрежно махнул рукой и вошел в ворота.
        Но велик же был его ужас, когда он увидел, что с другой стороны в ворота входит его ротный командир с одним из офицеров. Он поспешил втянуть шею в воротник и опустить уголки губ, что довольно значительно изменило выражение его лица. Впрочем, ротный, увлеченный беседой, даже не взглянул на Лахнера и рассеянно отдал ему честь.
        Еще минута - и Лахнер был уже за пределами казарм. Когда же он сел в свою карету, то кучер так быстро погнал лошадей, словно понимал желание своего господина как можно скорее удалиться от этого опасного места.
        В первый момент Лахнер в полном изнеможении откинулся на спинку и чувствовал такую страшную слабость, что не был даже в состоянии расстегнуть стеснявший его воротник шинели.
        Так прошло несколько минут. Мало-помалу его скованность проходила, а застывший мозг снова начал лихорадочно работать.
        «Господи, Господи, - внутренне молил несчастный, - вот так положение! Что только пришлось мне перенести! Если мои волосы не поседели под париком, то, значит, все россказни о моментальном поседении под влиянием сильных волнений и испуга - пустые басни. Было от чего с ума сойти! И как глупо я вел себя!.. Боже мой, боже мой! - Он расстегнул шинель, уселся поудобнее и продолжал думать. - Если бы я сразу догадался сказать Левенвальду, что мне назначена аудиенция при дворе, то мне не пришлось бы заглядывать в эту проклятую казарму. Только беда в том, что хорошие мысли всегда приходят в голову слишком поздно. Я уверен, что князь не похвалит меня за бравирование положением. Правда, мне удалось вывернуться из этой каши… Впрочем, торжествовать рано, и я ни минуты не могу быть уверен в невозможности ареста».
        Наконец карета подъехала к гостинице. Лахнер сейчас же поручил Зигмунду разузнать, где живет баронесса Витхан, и обещал ему целый дукат, если только адрес будет сообщен не позже как через час.
        V. Неудачный замысел
        Часто бывает, что люди, особенно много грешившие в молодости и в зрелые лета, к старости впадают в ханжество. В молодости они обыкновенно смеются над всем тем, что свято для остальных, и им кажется лестным и почтенным играть роль свободомыслящих скептиков, но, когда грозное дыхание неумолимой смерти начинает касаться их тела, куда только девается тогда все их неверие. Неразгаданная тайна загробного существования терзает и томит душу, страшно становится за близкое будущее, и былой скептик начинает метаться от одной святыни к другой, пригоршнями разбрасывает деньги, чтобы молились за спасение его души, делает все, чтобы примириться с тем самым Небом, которое он горделиво отвергал прежде.
        То же самое было и с бароном фон Витхан. Прожив добрых три четверти своей жизни в грехах и разврате, он к старости впал в чрезмерное благочестие. Невдалеке от его дома была церковь, славившаяся своим чудотворным образом и мощами святого Ксаверия, хранимыми в раке, устроенной на вершине небольшого холма, к которой вел ряд пологих ступенек. И вот старый грешник стал ежедневно подниматься по склону Ксавериева холма, бичуя себя на каждой ступеньке и шепча положенные молитвы.
        Почувствовав приближение кончины, он упросил Эмилию, чтобы она после его смерти продолжала ежедневно эти паломничества, причем потребовал, чтобы она дала ему клятву в точности блюсти его обет.
        Хотя Эмилия по многим причинам могла бы только проклинать память старика, а уж никак не молиться за него, она была настолько добра и кротка, что не пожелала огорчать умиравшего и дала требуемую клятву, хотя и с некоторой оговоркой: она обещала отправляться к раке святого Ксаверия каждый раз, когда ей это будет возможно.
        Смерть мужа принесла Эмилии несколько неприятных неожиданностей. Из какого-то странного желания вечно и всегда вредить он завещал ее собственное имущество одному монастырю в Сирии, что повлекло за собой долгий процесс, обрушившийся на ни в чем не повинную вдову. Кроме того, он лишил ее возможности оправдаться в том, что было делом ее чести и женского достоинства.
        Казалось, при таком положении вещей ни одна женщина не согласилась бы молиться за покойного, но Эмилия, наоборот, стала делать это с удвоенным жаром. Она ужаснулась лицемерной набожности мужа, набожности, так не вязавшейся с делами его последних минут, и со страхом думала, что этого Господь не простит ему, но тут же признала, что в таком случае требуются двойные молитвы, чтобы спасти его душу от ужасов адских мук.
        И вот она каждый вечер в сопровождении камеристки совершала паломничества к мощам святого Ксаверия, где молилась пламенно и подолгу. Ведь у нее, затравленной и гонимой, только и оставалось утешения что молитва…
        И она молилась не только за себя и за покойного; нет, ее скорбные уста зачастую шептали еще одно имя - Иосиф, и очень часто прямо от сердца вырывался возглас:
        - Господи, помилуй и сохрани его величество!..
        Однажды - это было на следующий день после скандала на вечере у графини Зонненберг - Эмилия, по обыкновению, направлялась к церкви и вдруг, несмотря на царивший мрак, увидела вдали своего бывшего жениха, барона Люцельштейна: его было легко узнать по своеобразной подпрыгивающей походке.
        Эмилия отвернулась и прошла мимо него не глядя. Но тот решительно бросился перед ней прямо в снег на колени и стал молить о прощении. Когда же баронесса не обратила внимания и на это, продолжая спокойно идти далее, он вскочил, побежал вслед за нею и в пламенных словах стал говорить о своей любви и о том, что их брак был заветной мечтой престарелого дедушки Эмилии.
        Витхан смерила его с ног до головы презрительным взглядом и негодующе сказала:
        - Когда дедушка узнает из моего письма, что вы за человек, он только порадуется моему освобождению…
        - Боже мой, боже мой, - вздохнул барон Люцельштейн, - конечно, я понимаю, что вчера проявил слишком мало энергии, но это произошло далеко не из-за недостатка уважения или любви к вам, а только из…
        - Трусости!
        - Нет, только из-за рассеянности. Я так был охвачен счастьем сидеть рядом с вами, что невольно пропустил мимо ушей все, что говорилось вокруг меня. Но теперь, когда я узнал, в чем дело, я схожу с ума от жажды расправиться с этим негодяем так, как он этого заслуживает. И если Кауниц не прикончит нахала, тогда я сделаю это.
        - Оставьте меня в покое.
        - О, испытайте меня сначала.
        - Еще раз прошу вас оставить меня в покое. Наши пути разошлись.
        - Эмилия!
        - Раз и навсегда запрещаю вам обращаться ко мне в столь интимном тоне.
        - Жестокая! Вы толкаете меня на самоубийство.
        - Для этого вы слишком трусливы.
        - Эмилия! Вспомни…
        - Если вы не оставите меня сейчас же в покое, то я кликну слуг.
        Поникнув головой, барон Люцельштейн скрылся в ночной мгле.
        Эмилия облегченно перевела дух.
        «Наконец-то, - подумала она. - Ведь я никогда не любила его и согласилась на брак с ним, только уступая желаниям любимого дедушки… Да и как могла бы любить его я, так близко подошедшая к прекрасной душе незабвенного Иосифа?.. Ах, Иосиф, Иосиф, ты отверг меня, и как пустынно стало моему сердцу в этом мире! Правда, прошлое умерло и никогда не воскреснет более в моей душе та нежная, чистая страсть, которую питала я к тебе, неблагодарный государь мой… особенно теперь, когда мне пришлось убедиться, что ты такой же, как и все… Но одно умерло, а другое не пришло ему на смену. Да и кому нужна я, затравленная, забрызганная грязью, гонимая… Так пусть же умрет весь мир для меня, и пусть я умру для мира! На этих днях черный клобук придавит все мои страсти, надежды, мечты, и черная строгая мантия облечет мое тело, еще не жившее, еще не изведавшее полноты желаний. Камни монастырских стен поставят между мною и миром непроницаемую преграду, и прощай тогда все, что влекло и манило меня. Да, так будет лучше: мне остается только монастырь…
        Долго молилась она в этот вечер, дольше, чем всегда. Но молитва не могла на этот раз успокоить ее волнение: какое-то новое чувство, какая-то искорка света заставляла сожалеть о предпринимаемом шаге. Откуда сверкал этот свет? Эмилия сама боялась сознаться себе, что эту искорку заронил в ее сердце облик ее смелого заступника, благородного и мужественного барона Кауница.
        Царила полная, беспросветная мгла, когда баронесса кончила молиться и направилась домой. Свет фонаря, который несла в руках сопровождавшая ее камеристка, не был в состоянии рассеять густой мрак пустынной тропинки, по которой они шли, и баронессу невольно охватывала легкая жуть. Но кругом не было видно ни души, и обе женщины спокойно дошли до мостика через ручей, где росла купа старых ветел. Вдруг камеристка остановилась тут и испуганно указала своей госпоже в сторону деревьев.
        - Ну, что с тобой, Анхен? - недовольно спросила баронесса.
        - Там… там… кто-то прячется… - еле могла выговорить перетрусившая девушка.
        - Ну и что же? Ты боишься разбойников, может быть?
        - Разве вы, госпожа, не слыхали, что несколько лет тому назад в этом самом месте ограбили и убили девушку?
        - Слышала, но это было давно, и в нашей местности теперь не случалось убийств и грабежей. Полно тебе. Ну, кто польстится на нас? Мы одеты так скромно и просто…
        - Уж вы простите, госпожа, но я не могу справиться с собой. Мне так жутко, так жутко…
        - Ну, так давай сюда фонарь и иди сзади. Я пойду вперед.
        Эмилия взяла из рук перепуганной камеристки фонарь и твердо пошла вперед. Но не успели они поравняться с ветлами, как из-за деревьев выскочили трое оборванцев; они направили на перепуганных женщин пистолеты и грозили убить их, если те не будут молчать. Желая испугать их еще более, негодяи принялись помахивать перед лицами женщин обнаженными клинками.
        Но Эмилия выпустила накидку, за которую схватили ее грабители, и с громким криком бросилась вперед. Разумеется, ее догнали в несколько прыжков. Один из грабителей выбил из рук баронессы фонарь; тот упал в снег, но, по счастливой случайности, не потух. Затем они окружили обеих женщин и принялись теребить их, требуя денег.
        Вдруг откуда ни возьмись появился «прекрасный барон». Он крикнул разбойникам, чтобы те оставили в покое женщин, а когда негодяи ответили ему презрительным смехом, обнажил шпагу и храбро ринулся на них.
        - Прочь! - крикнули ему те. - Нас трое, а ты один! Борьба неравна!
        - Вот я вам покажу, что истинный мужчина стоит больше, чем три таких негодяя, как вы! - храбро ответил барон.
        Камеристка с пронзительным визгом вырвалась в этот момент из державших ее рук и бросилась бежать. Баронесса хотела последовать ее примеру, но один из грабителей крепко уцепился за ее руку, не выпуская из правой сабли, которой он помогал товарищам отражать атаку «прекрасного барона».
        А тот держал себя великолепно - ну, совсем словно на уроке фехтования. Он делал финты, парады, наносил удары в терцию и кварту, вертел шпагу мельницей, перекидывал ее из правой руки в левую. Несмотря на то что три сабли противников представляли собою почти непреоборимую стену, Люцельштейн так пылко и отважно наступал на разбойников, что те начали вскоре отступать шаг за шагом.
        Тем не менее в первое время не было пролито ни капельки крови. Первая кровь, которая пролилась, принадлежала баронессе. Желая во что бы то ни стало вырваться из руки державшего ее разбойника, она неудачно оттолкнула его в сторону в тот самый момент, когда Люцельштейн сделал выпад, и таким образом его шпага вонзилась в ее предплечье. Но в этот же момент поединку настал неожиданный конец.
        Как мы помним, Лахнер во что бы то ни стало хотел в этот же вечер навестить баронессу Витхан. Как только это оказалось возможным, он направился по доставленному ему Зигмундом адресу. Однако, когда он позвонил у ворот ее дома, вышедший к нему слуга сообщил, что его госпожи нет дома. Лахнер спросил, можно ли рассчитывать на ее быстрое возвращение, и тогда старик с ворчливой сердечностью стал жаловаться, что его госпожа понапрасну убивает здоровье, отправляясь чуть не ежедневно в паломничество к раке святого Ксаверия. Лже-Кауниц сейчас же расспросил, как пройти туда, и направился по указанной ему дороге.
        Он сделал каких-нибудь двадцать-тридцать шагов, и вдруг до него донесся пронзительный вопль, призывавший на помощь. Обнажив шпагу, Лахнер бросился бежать на этот крик. Он уже видел вдали фонарь, брошенный на снег, и темную группу сражавшихся людей; в это же время ему повстречалась перепуганная насмерть камеристка, закричавшая ему:
        - Бегите скорее, там убивают нашу баронессу!
        Этих слов было достаточно, чтобы удвоить силы нашего героя. Он стремглав бросился на свет фонаря и, подбежав поближе, увидел, что баронесса лежит на земле, а от нее к фонарю тянется струйка крови. Тогда Лахнер орлом налетел на разбойников, и сейчас же один из последних рухнул на землю, пораженный ударом шпаги в грудь навылет. Еще удар - и второй разбойник выпустил из рук оружие. Третий, буркнув какое-то ругательство по адресу непрошеного заступника, бросился очертя голову прочь.
        Мощным ударом кулака Лахнер поверг обезоруженного разбойника на землю и сорвал с него маску, но, взглянув ему в лицо, даже вскрикнул от неожиданности: перед ним предстал перепуганный, бледный, дрожащий отец Гаусвальда…
        - Господи боже! - простонал он. - Не делайте мне зла, я не виноват.
        - Не виноват? - рявкнул гренадер. - Негодяй, ты пойман с поличным во время разбоя!
        - Да какой тут разбой, - плаксиво простонал тот, - я просто мирный портной. Ведь это была просто шутка, на которую нас подбил Люцельштейн.
        Люцельштейн, склонившийся в это время к пронзенному шпагой Лахнера соучастнику, воскликнул:
        - Какой ужас! Он мертв!
        - Час от часу не легче, - произнес старый Гаусвальд. - Бедный Карлштейн.
        - Карлштейн? - спросила баронесса, быстро пришедшая в себя. - Неужели это племянник графа Перкса?
        Ее вопрос остался без ответа, так как Люцельштейн, пробормотав: «Надо сбегать за медицинской помощью», - поспешил скрыться.
        - О, теперь я все понимаю, - презрительно сказала баронесса.
        - Да и понимать здесь нечего, - ворчливо отозвался Гаусвальд-отец. - Барон Люцельштейн должен мне семьсот гульденов, и если он не отдаст мне этих денег, то я - нищий… До сих пор вся надежда была только на богатую партию, и я совершенно успокоился, когда узнал, что вы обручились с ним. И вдруг он заявил мне, что вы отказали ему из-за его трусости. Вот и было решено дать ему возможность доказать на деле свою храбрость, авось тогда вы, баронесса, смените гнев на милость и мои денежки будут спасены. Думали, что дело обойдется тихо-мирно, а тут черт принес вас, господин офицер. Что-то будет теперь! Ведь старого Перкса хватит кондрашка, когда он узнает о смерти любимого племянника. А все из-за простой шутки…
        - Шутки! - с негодованием произнес Лахнер. - Хороша шутка, в которой не только пытаются силой овладеть баронессой, но даже причиняют ей серьезную рану. Что за дурацкая идея!
        - Ну, уж ладно, только пустите меня. Я живу в предместье Ротгассель, Люцельштейн знает мой адрес.
        Во время этого разговора Лахнер занялся перевязыванием руки раненой баронессы, чтобы остановить ослаблявшую ее потерю крови.
        - Займитесь лучше несчастным Карлштейном, - со слабой улыбкой благодарности сказала ему Эмилия. - О, боже мой, боже мой! Хоть бы этот несчастный остался жив.
        Перевязав руку баронессе, Лахнер подошел к неподвижному телу Карлштейна. Но последнему уже нельзя было помочь: клинок Лахнера пронзил ему сердце, и земные дни несчастного повесы были кончены.
        Узнав об этом, Эмилия от ужаса упала в обморок. Портной поспешил убежать, Лахнер остался один с бесчувственной баронессой. Тут уже не приходилось долго раздумывать. Он взял ее на руки и понес домой.
        В нескольких шагах от дома навстречу ему показалась целая процессия: впереди выступала камеристка с кухонным ножом в одной и фонарем в другой руке, за ней старый лакей баронессы, седовласый Георг, с заряженным ружьем и кучер Лахнера с топором. Когда камеристка увидела неподвижную баронессу на руках у Лахнера, она подумала, что ее барыня мертва, и испустила дикий вопль отчаяния. Этот крик привел баронессу в чувство, но она была в таком смятении, что приняла Лахнера за одного из своих похитителей и принялась звать на помощь. Георг тоже подумал, что это - один из разбойников, и совсем было собрался всадить гренадеру пулю в голову, но нескольких слов было достаточно, чтобы рассеять заблуждение.
        Раненую осторожно внесли в дом и положили на кушетку. Она открыла глаза, но видно было, что сознание еще не вернулось к ней: раненая стала бредить что-то совершенно несуразное. Тогда Лахнер отправил Георга за доктором, а сам распорядился, чтобы Анхен и кухарка клали холодные компрессы на раненую руку.
        Врач жил неподалеку и вскоре явился. Он осмотрел рану и заявил, что она не представляет никакой опасности для жизни, но добавил, что, конечно, возможно повышение температуры и лихорадочное состояние, так что, быть может, баронессе придется пролежать несколько дней в постели, но тем дело и кончится, в данный же момент ей нужнее всего покой, покой и покой.
        Доктор ушел, Лахнер остался в тревоге и беспокойстве. Из соседней комнаты, куда он ушел, чтобы не стеснять осмотра больной, он слышал, как она беспокойно металась и выкрикивала что-то в бреду. Уж не ошибся ли доктор? А вдруг в руке начнется какой-нибудь воспалительный процесс?
        Но мало-помалу больная затихла, и вскоре в соседней комнате наступила полная тишина: Эмилия, видимо, забылась. Лахнер продолжал сидеть, погруженный в глубокую задумчивость, пока бой часов не напомнил ему, что еще предстоит свидание с Фрейбергером.
        Да и что было ему дольше делать в доме баронессы? Сегодня она была не в состоянии выслушать его, да если бы и была, разве мог он после случившегося пуститься сейчас же в объяснения?
        Не раздумывая долее, он направился в переднюю, оделся и вышел из дома.
        На лестнице ему встретился Георг. Старый слуга поклонился Лахнеру так, словно это был сам император: он был всей душой предан своей госпоже, а ведь офицер спас ее жизнь.
        - Милый друг, - сказал ему гренадер, - если вашей госпоже будет завтра лучше, то передайте ей мою нижайшую просьбу не уезжать, не увидевшись со мной.
        Сказав это, он прошел к своей карете. Увидав его, Зигмунд кинулся отворять дверцы.
        - Слушай-ка, ты, - обратился к нему лжебарон, - почему же ты не бросился на помощь баронессе вместе с кучером?
        - Господи боже ты мой! Да разве можно бросать без присмотра лошадей, когда в окрестностях бродят разбойники?
        - Скажи-ка лучше, что ты не из храбрых будешь!
        - Каждый человек настолько храбр, насколько это дано ему Господом. На что была бы годна мне такая храбрость, которую не могло бы вместить мое маленькое сердце? - не без рассудительности ответил тот.
        Лахнер улыбнулся и сел в карету, быстро покатившую к городу.
        VI. Маскарад продолжается
        Всю ночь Лахнер не мог сомкнуть глаз. Вернувшись домой, он с некоторой тоской думал о предстоявшем свидании с Фрейбергером: ему чрезвычайно хотелось спать, а тут предстояли еще деловые переговоры, может быть, даже какое-нибудь новое дело, требующее затраты сил и энергии. Поэтому он крайне обрадовался, когда вместо самого Фрейбергера пришла записка:
        «Высокородный господин барон! Я хотел переговорить с Вашей милостью о делах, но ввиду того, что курс бумаг на фондовой бирже не изменился, и Ваши бумаги стоят по-прежнему высоко, и я не получил никаких указаний от нашего делового уполномоченного, пока все может оставаться по-старому. Завтра днем я буду иметь честь явиться к Вашей милости. Да ниспошлет Вам Бог Авраама и Иакова спокойный сон!
        Ваш преданный слуга Ф.».
        Лахнер поспешил раздеться и лечь в постель. Ему казалось, что он сейчас же заснет мертвым сном, и он даже боялся, как бы ему не заснуть во время раздевания, - так велика была его нравственная и физическая разбитость. Действительно, едва его голова коснулась подушки, как он сейчас же провалился в черную бездну.
        Внезапно сквозь сон он почувствовал на себе взгляд чьих-то остекленевших, безжизненных глаз. Ему не хотелось просыпаться, но этот взгляд настойчиво требовал пробуждения. «Кто это?» - думал сонный, усталый мозг. «Карлштейн… убитый Карлштейн!» - глухо произнес чей-то голос в самом мозгу Лахнера, и от этого возгласа он сразу проснулся и вскочил. Но в комнате было пусто и спокойно; только от колеблющегося света ночника на стене дрожали неясные тени.
        Лахнер взглянул на часы, лежавшие около его изголовья на ночном столике. Как? Да может ли это быть? Неужели он проспал только пять минут?
        Спать хотелось безумно, неудержимо, но сон бежал его глаз. Стоило Лахнеру сомкнуть усталые глаза, и из тьмы на него глядели мертвые очи Карлштейна. Лахнер открывал глаза, устремлял взор к стене, но дрожащие тени сами собой складывались в силуэт убитого, и казалось, что этот силуэт извивается в предсмертных конвульсиях.
        «Барон Кауниц» затушил ночник и снова лег. Но наступившая тьма казалась еще кошмарнее - со всех сторон на него надвигались десятки, сотни мертвецов и каждый из них смотрел с укором, каждый требовал возмездия…
        - Разве я хотел твоей смерти? - страстно заговорил Лахнер, обращаясь к призраку Карлштейна. - Разве я знал, кого убиваю? Да и знал ли я вообще, что убиваю? Только Люцельштейн виноват в этом. Ну, так ступай к нему! Я только жертва неумолимого рока…
        Но призраки не внимали. Их костлявые, залитые свежей кровью пальцы, скрючившись, тянулись к Лахнеру.
        - Прочь! - дико взвизгнул он, вскакивая на постель и замахиваясь на пустоту.
        Призраки рассеялись. Но Лахнер не решался лечь; он высоко подложил подушки и устроился полусидя на кровати.
        Он стал смотреть в окно. Сквозь спущенные тяжелые гардины в случайную щелку пробивался слабый огонек. Лахнер уставился воспаленными глазами на этот огонек. Он ни о чем не думал, почти ничего не сознавал. Только в лихорадочном мозгу проносились отдельные картины, лишенные связи, проносились, словно обрывки туч в бурную осеннюю ночь…
        Огонек… Но ведь это вовсе не огонек, это - фонарь, и стоит он на снегу, тускло отбрасывая вокруг себя ломаный кружок света. Что-то виднеется в полосе света, какое-то серое, бесформенное тело. Красный ручеек бежит к фонарю… Что это?
        «Это Карлштейн, убитый Карлштейн!» - насмешливо произнес чей-то голос в мозгу Лахнера.
        Не будучи в силах терпеть далее эту муку, он вскочил, зажег ночник, а затем и все имевшиеся свечи и снова улегся.
        Теперь было легче - призраки отступили. Правда, в темных складках гардин, в сероватой мгле углов еще роилось что-то, но это было далеко, - к постели «они» не могли бы подступить…
        «Тик-так. Тик-так. Тик-так», - отбивали часы.
        Лахнер прислушался. И перед ним вдруг ясно обрисовалась маленькая ранка, из которой, вот так же пульсируя, «тик-так», била свежая кровь…
        Он встал, отнес часы в соседнюю комнату, принес оттуда еще лампу, зажег ее, закурил трубку и, накинув халат, уселся в кресле. Так и просидел он весь остаток ночи.
        В десять часов к нему явился Зигмунд и доложил, что явился парикмахер.
        Разумеется, как и всегда, болтливый куафер явился с целым запасом свежих новостей.
        - Теперь я могу доложить вашей светлости, - сказал он, приступая к своим обязанностям, - что значило странное поведение французского посла. Или, быть может, это уже известно?
        - Нет.
        - Так вот, Бретейль был жестоко обижен князем Кауницем. У нашего министра имеется манера держать знатных господ часами в передней. Когда недавно посланник явился к нему, ему пришлось прождать более часа. Наконец, обидевшись, он ушел и хотел немедленно уезжать. Но старая лиса Кауниц спохватился, что зашел слишком далеко, и прислал извинительное письмо: все дело, дескать, в недоразумении, ему не доложили и тому подобное. Таким образом, все было улажено.
        - Верно ли это?
        - Ну еще бы! Об этом говорит весь город, а потом - смею вас уверить, - я поставляю только самые свежие, самые первосортные новости.
        - Ну, что еще нового в Вене?
        - О, сенсаций так много, что не знаю, с чего начать. У шевалье Катальди отняли его исконную привилегию держать денежную лотерею, посредством которой он грабил простой народ. Этим мы всецело обязаны нашему благословенному императору. Ведь Иосиф Второй - это наш государь. Он вечно вращается среди простого народа и, чуть заметит, что что-нибудь не так, сейчас же вступается за обиженного. Сколько у него бывало стычек с полицией из-за этого! Не узнают его и начинают тащить на расправу. Впрочем, иногда из-за этого бывали довольно пикантные историйки совсем на другой почве. Мне только вчера рассказали приключение, происшедшее с императором не далее как третьего дня. Рассказывал человек вполне надежный, но я должен был дать ему самую страшную клятву, что не пророню об этом никому ни полслова. Дело, видите ли, в следующем. У нас имеется полицейский комиссар, который переведен в Вену из провинции всего месяца два тому назад. Это человек немолодой, очень некрасивый, но крайне слабый до женского пола. В его участке проживала некая Лизетта, очень хорошенькая девушка, портниха. Наш комиссар стал приударять за
ней, домогаться ее взаимности, но Лизетта, как говорится у простонародья, попросту «отшила» влюбленного полицейского. Тот пригрозил ей, что это дело ей так не пройдет. А для угроз он имел маленькое основание: Лизетта особенной строгостью нравов не отличается, и если ей понравится какой-нибудь молодчик, так она готова отдать ему все, что имеет. Конечно, Лизетта - девушка бедная. Но недаром французы говорят, что «самая красивая девушка не может отдать больше того, что имеет». Да и то сказать, никто с Лизетты больше того, что имеется в ее распоряжении, никогда не требовал… И вот случилось так, что Лизетта привлекла внимание самого императора, и между ними завязался хотя и короткий, но нешуточный роман…
        - Ну, что ты говоришь, милейший! Это уж совсем неправдоподобно. Ведь известно, что наш Иосиф ведет на редкость чистую жизнь.
        - Ваша светлость, наверное, долго не изволили быть в Вене, а то вы знали бы кое-что, о чем известно всем и каждому. Смею уверить, что необычайная нравственность нашего императора - просто легенда. Народ обожает его и готов наделить всеми добродетелями, в особенности такими, какими не обладает сам. Ну, да эта легенда для потомства. А теперь все знают, что наш Иосиф отнюдь не похож на своего библейского тезку. Да и с чего бы ему быть им? Мужчина в цвете лет, вдовец…
        - Ну-с, так что же произошло?
        - Однажды Лизетту в глухом переулочке схватили за руки два дюжих солдата и хотели непременно расцеловать. Вдруг откуда ни возьмись какой-то бюргер в сером плаще кинулся на солдат и давай бить их палкой. Те хотели было проучить непрошеного заступника, но как взглянули ему в лицо, так и кинулись бежать сломя голову. Слово за слово, Лизетта и ее заступник разговорились между собой, понравились друг другу, и Лизетта попросила, чтобы бюргер проводил ее домой. С тех пор заступник стал довольно частенько навещать Лизетту. Комиссар подметил это и решил застать их на месте преступления: ведь вам известно, какая беда грозит девушке, если полиция заметит, что она водит к себе кавалеров. И вот комиссар однажды вломился к Лизетте в комнату в довольно пикантный момент. Разумеется, как только императора - это был он - узнали, так и всей истории конец, но беда никогда не приходит одна. В той же квартире, где Лизетта имеет комнату, проживает бедная старушка, а эту бедную старушку навещает баронесса Витхан. Последняя вообще много помогает бедным и, кроме того, имеет к этой старушке какое-то отношение. И вся эта
история разыгралась при ней. А вы сами можете понять, что для императора нож острый - выдать свою тайну именно баронессе. Зато, говорят, просто комедия была глядеть, какой взор бросила прекрасная Эмилия на бедного Иосифа. Вообще баронессе Витхан везет на всякие истории - сколько их постоянно происходит с нею! Не изволили слышать про убийство, случившееся в прошлую ночь?
        - Нет. А кого убили?
        - Племянника маленького Кауница.
        - Кауница? - удивленно переспросил Лахнер.
        - Ну да, маленького Кауница - так прозвали графа Перкса, который старается во всем подражать князю Кауницу. Он одевается совершенно так же, имеет такой же выезд, такие же экипажи, нюхает тот же табак, заказывает те же кушанья, имеет такого же дога, как князь, и точно так же никуда не выходит без собаки. Старик бездетен и усыновил своего племянника Карлштейна. Последний считался богатым наследником: ведь у старого чудака колоссальное состояние. Но человек предполагает, а Бог располагает. Вчера молодого наследника убили.
        - Но кто, где и за что?
        - Убил его ревнивый любовник Эмилии Витхан. Как, вероятно, известно вашей светлости, баронесса Витхан и графиня Пигницер считались первыми красавицами Вены, и между ними было очень ожесточенное соперничество. Соперничали они не только из-за звания первой красавицы, но и из-за сердца нашего императора. Ну, да наш Иосиф - человек добрый и быстро помирил их: одарил каждую своей благосклонностью и сейчас же отставил от себя. Да еще бы ему поступить иначе! Ведь обе они в тысячу раз хуже той самой Лизетты, про которую я вам только что рассказывал, хуже не по красоте, разумеется, а по нравственности - ведь у Витханши вечные любовные истории, только она хорошо прячет концы в воду. И вот ее последний тайный любовник, узнав, что она обручена с бароном Люцельштейном, решил убить их обоих. Он знал, что баронесса чуть не каждый вечер отправляется молиться мощам святого Ксаверия, надеясь вымолить себе у Бога прощение за свою развратную жизнь. Знал он также, что Люцельштейн частенько провожает ее туда и обратно. И вот он встал в засаду за деревья, растущие при дороге, и напал на них. Надо же было так случиться,
что на этот раз с ними был приятель Люцельштейна, молодой Карлштейн. Ревнивец принял его за жениха, убил на месте, а баронессе нанес тяжелую рану. Люцельштейн долго преследовал убийцу, но тому удалось скрыться. Разумеется, Люцельштейн порвал с невестой. Довольно было уже и того, что он решил жениться на баронессе. Не всякий рискнул бы назвать своей женой опозоренную по суду женщину. А она вот как его отблагодарила за это: за спиной любовника завела. Ну, да что поделаешь, такова уж ее натура!
        - Ты говоришь, что Витхан опозорена по суду? Меня не было в Вене, и я только мельком слыхал про это дело. Расскажи-ка мне о нем.
        - О, это был такой громкий процесс! Дело в следующем: покойный супруг баронессы Витхан был чертовски нечист на руку. Конечно, два сапога - пара. И вот…
        В этот момент вбежал Зигмунд и доложил:
        - Ваша милость, там пришел граф Перкс; он желает переговорить с вами.
        - Перкс! - воскликнул пораженный Лахнер и подумал: «Наверное, он пришел требовать у меня отчета. Боже, каково-то будет мне теперь глядеть в лицо пораженному горем старцу!»
        Но от визита нельзя было уклониться, а потому Лахнер приказал парикмахеру скорее кончать прическу, поспешно оделся и вышел в приемную.
        Навстречу ему поднялся с кресла невысокого роста старичок, розовое лицо которого и умные глаза так и сверкали весельем и радостью.
        - Вы - барон Кауниц? - спросил старичок. - О, в таком случае позвольте от всего сердца пожать вашу руку. Я с удовольствием расцеловал бы вас от всей души, но боюсь, что вас испугает такая экспансивность.
        Лахнер удивленно подал руку старику и подумал: «Наверное, он еще не знает, какое горе постигло его по моей вине!».
        - Вы, вероятно, очень удивлены, мой юный друг? - продолжал старичок. - В таком случае мне придется удивить вас еще более, сказав вам: примите мою сердечнейшую признательность за то, что вы убили моего племянника Карлштейна.
        - Что я слышу, граф? Вы радуетесь, что ваш племянник убит?
        - От всего сердца! Даже не радуюсь, а чувствую себя счастливейшим человеком. Но не считайте меня каким-то нравственным уродом, бессердечным человеком. Я сделал для своего племянника больше, чем сделала бы целая сотня отцов; он же делал со своей стороны все, чтобы окончательно вытравить в моей душе след какого-либо нежного чувства к нему. Да, мой юный друг, я искренне благодарю вас за верный удар, избавивший меня от этого человека, и, поверьте, если бы покойники могли выражать благодарность, то к вам явилась бы вместе со мною также и моя несчастная сестра, мать убитого. Ведь неприятно видеть близкого человека повешенным и колесованным, а это непременно стало бы уделом несчастного Карлштейна, если бы ваша мужественная рука не подарила ему более почетной смерти. Вы не можете себе представить, какой это был субъект! Несколько лет тому назад я определил его на службу в банк: там он начал свою карьеру с того, что похитил значительную сумму из кассы. Эту историю замяли только из уважения ко мне. Племянник дал мне слово исправиться, и я с помощью барона Лильена определил его на службу в почтамт. Не прошло
и трех дней, как Карлштейн вскрыл денежный пакет и присвоил его содержимое. Мне снова пришлось употребить на старости лет все свое влияние, чтобы замять эту грязную историю. Он снова дал мне слово исправиться, и снова повторилось то же самое… Я не буду утруждать вас перечислением всех грязных выходок покойного и перейду к объяснению того, что должно было показаться вам неприличной радостью.
        Лахнер молча поклонился, давая этим понять, что заинтересовался рассказом.
        Старичок тяжело вздохнул и продолжал:
        - У меня не совсем здоровы почки, и мой доктор прописал мне пилюли белого цвета. Я положил эти пилюли в ящичек красного дерева, всегда стоящий на столике около моей постели. Это было третьего дня, то есть накануне трагического происшествия близ мощей святого Ксаверия. И вот вчера, когда в доме было получено известие о смерти племянника, горничная упала мне в ноги и повинилась, что она, по приказанию Карлштейна, подложила в ящичек какие-то другие пилюли белого цвета, изготовленные им самим. Надо вам сказать, что мой племянник склонил эту девушку к сожительству, и я, узнав об этом, приказал горничной покинуть мой дом. Она только задержалась на пару дней, чтобы сдать экономке белье и серебро, бывшее у нее на руках. Так вот, узнав об этом, мой племянник ночью вошел в комнату к Елене - так зовут горничную - и сказал ей: «Вот белые пилюли, совершенно такие же, какие принимает старый скряга… (Это я-то скряга! О боже, боже!) Подложи их в коробочку, которая стоит у него на столике, и тогда мы будем навсегда избавлены от его тиранства». Он нежно поцеловал Елену, обещал после моей смерти жениться на ней, и
глупая девушка покорно исполнила его просьбу. Как только я услыхал это, я сейчас же вытащил из ящика все пилюли, тщательно рассмотрел их в лупу и обнаружил пять штук, сделанных более грубо и несколько отличавшихся по цвету от большинства. Я закатал одну из этих пилюль в хлебный мякиш и кинул дворовой собаке. Как только она проглотила подачку, с ней начались судороги, конвульсии, изо рта забила кровавая пена, и собака издохла. Я дал другую пилюлю исследовать знакомому химику, и тот сказал мне, что пилюли изготовлены из опаснейшего соединения нескольких ядов. Так вот и подумайте теперь, барон: если бы вы не убили этого негодяя, то вчера вечером я принял бы на сон грядущий одну из пилюль, мне легко могла попасться отравленная, и я не проснулся бы более. Только вам и обязан я своей жизнью. В благодарность разрешите мне поднести вам эту табакерку, которую я получил от почившего императора Фрица.
        Перкс достал из кармана и подал нашему гренадеру золотую, густо усыпанную бриллиантами табакерку.
        Лахнер, покачав головой, произнес:
        - Очень прошу вас, граф, спрячьте как можно скорее свой подарок. Разве я могу принять его? Ведь он всю жизнь стал бы напоминать мне о деле, о котором мне, наоборот, хотелось бы забыть. Вы говорите, что мой поступок спас вам жизнь, что мой удар наказал по заслугам скверного человека. Может быть. Но, во-первых, я вовсе не хотел этого, во-вторых, разве я палач, получающий мзду за совершение казни?
        - Но позвольте, милейший барон…
        - Нет, нет, добрейший граф, спрячьте табакерку как можно скорее. Мне оскорбительна даже сама мысль, даже предположение, что я мог бы воспользоваться вашим подарком. Если вы хотите непременно ознаменовать свое спасение, то кто же мешает вам пожертвовать соответствующую сумму на добрые дела?
        - Милый друг мой, я не могу сказать вам, как меня трогают бескорыстие, великодушие и чистота вашего характера. Как видите, табакерка, раздражавшая вас, уже спрятана. Но я молю Бога, чтобы мне было суждено когда-нибудь оказать и вам тоже большую услугу. Во всяком случае, я по гроб своих дней буду видеть в вас своего спасителя. А теперь позвольте мне еще раз пожать вам руку и пожелать вам всего хорошего.
        Перкс ушел с элегантными поклонами, выдававшими в нем большого любезника прошлых царствований. Лахнер остался один, его тревога несколько улеглась, но все-таки мысль, что ему пришлось пролить накануне кровь, не давала ему покоя.
        Из этой задумчивости его вывел Зигмунд, вошедший в кабинет со словами:
        - Дукат с вашей милости!
        - За что?
        - Как за что? Вы мне должны его.
        - Когда же я задолжал его тебе?
        - В тот день, когда вы обещали мне целый дукат за розыски вдовы Фремда, и в тот, когда я разыскал ее.
        - Ты разыскал ее? Где она?
        - В приемной вашей милости.
        - Так она здесь?
        - Здесь и уже давно ждет, когда ваша милость кончит разговор с графом Перксом.
        Лахнер кинул Зигмунду монету, и тот одним движением подхватил ее на лету и спрятал в карман. Затем он быстрым шагом направился в приемную.
        VII. Завеса приподнимается
        - Вы вдова Фремда? - спросил Лахнер старушку, привставшую со стула при его появлении в приемной.
        - Точно так, - ответила ему та.
        - В таком случае пройдите, пожалуйста, сюда.
        Лахнер ввел ее к себе в кабинет и там усадил в просторное кресло.
        - Почему вы плачете? - спросил он ее, заметив, что она украдкой смахивает слезу.
        - Ах, милостивый господин, - ответила ему Фремд, - каждый раз, когда я вижу богатую обстановку, я не могу удержаться от слез. Была и я богатой, ну, да известное дело - умер муж, так и кончился наш бабий век.
        - Почему же вы так обеднели?
        - Об этом долго говорить. Все мои милые детки виноваты, но не матери винить детей… Чем могу служить вам?
        Гренадер достал из ящика бюро десять дукатов и сунул их вдове.
        - Господи! Да за что же вы дарите мне такую массу денег? - удивилась та.
        - Только потому, что мне жаль вас и хочется помочь, чем могу.
        - Но ведь я ничем не буду в состоянии отплатить вам за это.
        - О, наоборот. Вы можете оказать мне бесценную услугу, если только согласитесь отвечать на все мои вопросы.
        - Клянусь Богом, - ответила вдова, - что я буду в точности отвечать на все вопросы, о которых мне хоть что-нибудь известно.
        - Давно ли умер ваш муж?
        - Полтора года назад.
        - Были ли у вашего мужа тайны или секреты от вас? Иначе говоря: знаете ли вы все, что касалось его жизни?
        - Мой покойный муж был образцом семьянина, и, думается, он ничего никогда не скрывал от меня.
        - Не слыхали ли вы чего-нибудь о некоей Евфросинии?
        Старушка сначала испуганно посмотрела на него, а потом потупилась и молчала. Наконец после довольно долгой паузы она сказала:
        - Милостивый благодетель, кажется, я мало чем могу помочь вам в этом деле. О Евфросинии я знаю только то, что она существовала на самом деле.
        - Разве эта дама умерла?
        - Дама?
        - Мне пришлось однажды познакомиться при довольно странных обстоятельствах с одним господином; он остался незнакомым мне по имени, но поручил мне разыскать вашего мужа и попросить проводить меня к Евфросинии.
        - А что нужно вам от Евфросинии, если позволите узнать?
        - У меня имеется к этой даме важное поручение.
        - Сударь, - сказала старушка, - то, что вы считаете живым существом и даже дамой, на самом деле представляет собою условный пароль, по которому узнавали друг друга члены тайного общества, ныне не существующего и кончившего очень печально. Одного из членов расстреляли, двоих повесили, нескольких отправили в крепость, и только немногим удалось бежать. Моему мужу, слава богу, удалось очень счастливо отделаться. Его продержали шесть недель в тюрьме и потом выпустили, так как он сумел доказать, будто ему было ровно ничего не известно об обществе и что он просто служил посредником между членами, не зная и не догадываясь, в чем тут дело. Эта история стоила мне многих слез, потому что на самом деле муж далеко не был так невиновен, как он утверждал. Ну, да теперь он находится в полной безопасности от какого-либо предательства.
        - Так это общество более не существует?
        - Нет, не существует, и если я осмелюсь дать добрый совет вашей милости, так лучше и не поминать о нем. Боже упаси, если узнают, что вы имели сношения с одним из его членов, - вас замучают допросами.
        - Не было ли среди членов такого, которого звали Гектором?
        - У них у всех были какие-то собачьи клички. Одного звали Катоном, другого Кассием, третьего Нероном. Моего мужа, например, звали Меркурием - нечего сказать, придумали название! Ведь меркурий - это какая-то мазь, которую употребляют против позорной болезни[30 - По-немецки и в древней медицине (в особенности в алхимии) меркурием называли ртуть.], а они вздумали так назвать человека.
        - Кого же из них звали Гектором?
        - Вожака всего дела.
        - Вам известно его подлинное имя?
        - Конечно, князь Турковский.
        - Его нет больше в Вене?
        - Господи, да ведь именно его-то и расстреляли.
        - Давно ли это было?
        - Да так года три тому назад. Нечего сказать, он сам был виноват в постигшей его судьбе. Когда он попался в руки суда, его отправили в крепость. Но оттуда ему удалось бежать, и Турковский скрылся настолько хорошо, что, казалось, его и след простыл. Ввиду того что во время бегства Турковский застрелил стражника, его заочно приговорили к смертной казни; но что за важность, раз человека не достанешь рукой? Однако надо вам сказать, у графа была в Вене любовная связь с графиней Пигницер. Не знаю, разное болтали про это дело: одни говорили, что Пигницер приревновала его к другой женщине, другие - что она хотела втереться в милость к императору; одно только точно известно: Пигницер заманила Турковского в ловушку, назначила ему свидание, а вместо себя послала патруль. Бедного графа схватили, арестовали и вскоре расстреляли.
        - Каков он был собою?
        - Ой, какой это был красавец, сударь! Молодой еще совсем - ему было тридцать с небольшим всего, стройный, высокий, с дивными черными усами.
        - Так и есть, - пробормотал Лахнер, вспомнив незнакомца, заговорившего с ним в кордегардии и подарившего дорогой перстень, - это, очевидно, он и есть! Вот почему он с такой горечью говорил о женской неверности, вот почему предостерегал меня от любви еврейки… Ну, а где жил Турковский в Вене? - спросил он вдову.
        - На Певческой, в доме графини Пигницер. Он снимал весь первый этаж, а она жила во втором. У нее дела не очень-то хорошо шли после смерти мужа.
        - Кто теперь живет там вместо Турковского?
        - Затрудняюсь вам сказать. Как-то недавно я проходила мимо дома и видела графиню в окне первого этажа. Теперь-то она разбогатела, так что, возможно, она занимает весь дом.
        - Не было ли у тайного общества своего собственного жаргона?
        - Да, был. Насколько я помню, его члены переставляли как-то слова, так что получалось совсем другое… Однажды мне поручили отнести письмо к барону Витхану. Конверт был плохо заклеен, я в то время была моложе, а потому много любопытнее. И вот я осторожно достала письмо и прочла его. Как я испугалась! В письме было сказано, что я должна взять у Витхана средство против чумы. «Боже мой, - подумала я, - значит, Турковский заболел чумой и я могу заразиться от его письма!» Но все же я кое-как, скрепя сердце донесла письмо. Из передней, где я стояла в ожидании ответа, был виден кабинет. И вот гляжу, Витхан берет какую-то книжечку в красном бархатном переплете и начинает там смотреть слова, потом достает какой-то чертеж и подает мне. Подумайте только, чертеж и чума, это даже и не похоже.
        - Значит, барон Витхан был в числе заговорщиков?
        - Ну конечно. А то как же он мог бы понять, что от него требуется.
        - Какую цель преследовало тайное общество?
        - Этого муж никогда не говорил мне. Думается, что он и сам-то не знал толком.
        - Где они собирались?
        - В большинстве случаев у Турковского, однажды у нас.
        - О чем они говорили, когда собрались у вас?
        - Не знаю, потому что меня выпроводили тогда из дома.
        - Нет ли в Вене человека, который мог бы дать мне более подробные сведения? - спросил Лахнер.
        - Нет. Если и остались не обнаруженные полицией сообщники, так они ни за что не выдадут свою принадлежность к обществу, чтобы не поплатиться за старые грехи.
        - Вы упоминали о графине Пигницер. Может быть, она знает какие-либо подробности?
        - Ну, нет. Если бы графиня знала что-нибудь подробнее, то она донесла бы обо всем полиции; а то ведь и на суде многое осталось невыясненным.
        - И вы не можете указать мне ни одного человека, который был бы близко знаком с Турковским?
        - Нет.
        - Не знаете ли, не было ли чего-нибудь между баронессой Витхан и Турковским?
        Вдова Фремда испуганно взглянула на Лахнера и торопливо ответила:
        - Не знаю, ничего не знаю.
        - В таком случае мне не о чем больше спрашивать вас.
        Фремд облегченно вздохнула, поклонилась и направилась к двери.
        - Пожалуйста, - сказал ей на прощанье лжебарон, - когда вспомните что-нибудь новенькое по этому делу или когда будете нуждаться в деньгах, идите смело и прямо ко мне.
        Вдова удалилась с низкими поклонами и словами благодарности.
        VIII. Новые визиты
        Визит следовал за визитом. Не успела вдова Фремд выйти из передней «барона Кауница», как в дверь вошел еврей Фрейбергер и с большим удивлением посмотрел на выходящую.
        - Зигмунд, - сказал он своему родственнику, - если в то время как я буду занят с господином бароном делами, кто-нибудь придет, так помни, что барона ни для кого нет дома.
        Фрейбергер прошел в спальню Лахнера и первым делом запер дверь на двойной оборот ключа.
        - Что было нужно этой женщине? - вместо всякого предисловия спросил он.
        - Ничего особенного.
        - Что значит «ничего особенного»? В вашем положении все особенное.
        Наш гренадер чувствовал себя в довольно-таки затруднительном положении. С одной стороны, надо было что-нибудь отвечать, с другой - он отнюдь не был расположен посвящать Фрейбергера в свою тайну.
        - Да незадолго до того, как меня взяли на военную службу, - принялся он сочинять экспромтом, - я отдал Фремду починить свою скрипку и вот узнаю, что он умер. Я…
        - Ладно, ладно, - бесцеремонно перебил его Фрейбергер, - с меня достаточно. Однако ваша печка до такой степени накалена, что дышать невозможно. Откройте-ка дверь в соседнюю комнату.
        С этими словами еврей сбросил на стул свою шубу, достал из кармана несколько яблок и положил их на железо печки, желая испечь.
        Лахнер был очень неприятно поражен развязным тоном еврея. Он до такой степени увлекался, до такой степени входил в свою роль, что сам начинал верить в свое баронство, а бесцеремонное обращение Фрейбергера напоминало ему достаточно реально, что все это - одна только комедия, и притом далеко не безопасная.
        Но что было делать, как не повиноваться? Внутренне вздыхая, Лахнер отправился исполнять требование Фрейбергера, а затем, открыв дверь, как того хотел еврей, вернулся, подвинул стул и уселся против своего посетителя.
        - Пожалуйста, не воображайте, - начал последний, - что я, или, вернее, князь, доволен вами. Вы пускаетесь на такие авантюры, которых от вас никто не требовал. Ну, что вам понадобилось у мощей святого Ксаверия?
        - А разве я должен был спросить сначала у вас разрешения отправиться туда? - иронически возразил Лахнер.
        - Ну, а убивать человека и поднимать весь город на ноги, это вы тоже можете делать без нашего разрешения?
        - Послушайте, нельзя же так огульно обвинять. Вы должны сначала выслушать меня, узнать, как это произошло, а потом уж судить. Я сейчас все объясню вам…
        - Ни к чему, я знаю всю историю.
        - Вы не можете знать, как произошло все дело.
        - И все-таки знаю, потому что я виделся и говорил с баронессой Витхан.
        - Ну и что же? Как ее здоровье?
        Фрейбергер не ответил на этот вопрос, а продолжал:
        - Кроме того, я говорил также с Люцельштейном и графом Перксом. То, что последний рассказал мне про Карлштейна, является для вас прямо манной небесной. Не будь этого, вам не удалось бы выпутаться. Теперь, по приказанию князя Кауница и по усиленному ходатайству графа Перкса, дело будет замято. Если вас потребуют на допрос, так не идите, только и всего: ваше имя не должно попасть в протокол. Вообще, милый друг, я должен сказать вам, что вы причиняете мне массу забот и неприятностей. Вы должны стараться не обращать на себя внимание всех и каждого, а вы точно ищете приключений.
        - Я постараюсь вести себя в будущем осторожнее.
        - Это в высшей степени необходимо. Вы находитесь на краю пропасти. Лучше одним шагом меньше, чем на волосок дальше. Впрочем, мне кажется, вы сами отлично сознаете это, следовательно, мы можем приступить к делам. Когда я вчера писал вам записку, назначавшую свидание на вечер, то я считал решенным, что вы спрячетесь на ночь в канцелярию и выследите негодяя, крадущего важные документы для передачи иностранным дипломатам. Но в самый последний момент князь передумал и решил добиться того же результата иным путем, а именно: он приказал сделать тайный полный обыск, имевший единственной целью убедиться, кого из служащих тайной канцелярии не будет ночью дома. Ведь, согласно вашему показанию, неизвестный предатель сносится с иностранными послами по ночам. Тем не менее ночью все оказались дома, предателя не удалось разоблачить.
        - Почему же этот розыск не был произведен накануне ночью? - заметил Лахнер. - Ведь я же говорил вам, что замаскированный назначил именно ту ночь для передачи важных документов?
        - Неужели вы думаете, что это было забыто? О нет, в ту ночь возле дома каждого из чиновников канцелярии дежурили агенты князя, чтобы подстеречь того, кто пойдет куда-нибудь ночью. Но и тогда все остались дома. Предатель не обнаружен.
        - И никогда не будет обнаружен, если будут продолжать действовать так же. Можете быть спокойны: наверное, предатель принадлежит к числу людей, которым князь доверяет безусловно, и, в то время как князь расставляет шпионов у квартир честных людей, пользующийся его полным доверием негодяй, посетовав на людскую подлость, отправляется продавать интересы государства.
        - Может быть, и так. Но на словах все легко. Вот посмотрим, какова-то ваша собственная проницательность… Князь поручает вам поймать этого опасного человека.
        - Значит, я сам должен составить план розыска?
        - Нет, друг мой, вам придется реализовать уже готовый план. Сегодня ночью в сопровождении нескольких лиц, на храбрость и верность которых можно вполне положиться, вы отправитесь в летнюю резиденцию русского посланника, где происходят тайные совещания дипломатов. Прежде всего вам необходимо узнать, назначено ли собрание на эту ночь. Если да, то вы должны будете укрыться в таком местечке, где бы вас никто не увидел, но откуда вы сами будете в состоянии видеть всех, выходящих из карет. В случае необходимости можете переодеться и попытаться подкупить лакеев князя Голицына. Может быть, они дадут вам сведения, которые помогут обнаружить предателя. Затем вам надо будет во что бы то ни стало выяснить, в какой карете предатель отправится в Вену. Можно с уверенностью сказать, что у него отдельный экипаж, так как всякий посол сочтет для себя унижением ехать в одной карете со шпионом, продающим за деньги интересы своего родного государства. Точно так же кажется более вероятным, что замаскированный предатель либо покинет замок ранее дипломатов, либо выйдет только тогда, когда все уже разъедутся. В обоих
случаях вы должны подметить что-либо характерное у шпиона - что-нибудь такое, что позволит нам узнать его впоследствии. Разумеется, лучше всего тут же задержать его, однако это следует сделать только в том случае, если можно будет обойтись без всякого шума и огласки. Но я должен поставить вам непременным условием нижеследующее: проводя этот план, вы должны тщательно избегать таких действий, которые могли бы причинить какие-либо неудобства или препятствия представителям иностранных держав. Самую большую благодарность вы заслужите в том случае, если схватите шпиона так, что ни один из иностранных послов и не заподозрит ничего. Да, вот еще что. Если сегодня на вилле Голицына не будет заседания, то вы должны пустить ракету невдалеке от холма, на котором стоит эта вилла. В Вене будут следить за сигналом, и если до половины первого - не забудьте, что ракета должна быть пущена около полуночи! - вы не подадите сигнала, то князь сейчас же разошлет по всем дорогам патрули, с помощью которых можно будет произвести арест нужного человека. Ну, вот и все, только позаботьтесь достать несколько хороших ракет. В три
часа я опять зайду к вам, чтобы переговорить, кого взять с собой в ночную экспедицию.
        Фрейбергер надел шубу и спрятал в карман яблоки.
        - Подождите минутку, - сказал ему Лахнер, - я должен сообщить вам еще кое-что, чего вы не знаете. Должен признаться…
        - Признаться? Но я знаю, в чем вы хотите признаться! В том, что вы вовсю приударяете за Витхан, а если судить по пламенному восторгу, с которым она говорила о вас вчера, то сама прекрасная Эмилия дала вам повод к этому ухаживанию.
        - Если судить по пламенному восторгу? - изумленно произнес Лахнер.
        - Ну да, она говорила о вас с таким восхищением, словно вы - Александр Македонский, а она - ваш придворный поэт.
        - Значит, она вне опасности?
        - А разве она была в опасности? У нее даже не рана, а простая царапина, и жалеть ее совершенно ни к чему. Сама себя раба бьет, коль не часто жнет. Ну, скажите на милость, что у нее за страсть к любовным и романтическим приключениям!
        - Как сурово вы относитесь к ней!.. Она так несчастна!
        - Какое вам дело до ее несчастий? Каждый человек является кузнецом своей судьбы, и мало на ком верность этой поговорки так оправдывается, как на баронессе Витхан.
        - Я до сих пор не знаю ее истории. Не расскажете ли вы мне, что такое произошло в ее прошлом? - попросил Лахнер.
        - Сейчас мне некогда заниматься рассказыванием историй. Во всяком случае, с вас будет совершенно достаточно, если я скажу вам, что князь Кауниц устроил жестокую головомойку своей кузине, графине Зонненберг, за то, что она пригласила к себе на вечер эту особу. Ну, да известно: у женщин просторное сердце и тесный мозг. До свидания.
        - Вы хотите уйти, так и не послушав моего признания? - спросил Лахнер. - Я вовсе не собирался говорить с вами о баронессе. Дело вот в чем: я был вместе с командиром Левенвальдом в своих казармах и делал смотр своей собственной роте.
        Лицо еврея выразило не поддающуюся никакому описанию смесь удивления, негодования, ужаса. Лахнер рассказал ему, как все происходило.
        - Нет, вы положительно сумасшедший дурак! - с бешенством крикнул еврей. - Черт знает что такое! Вы только и занимаетесь изобретением способа, как бы подолее поплясать на горячих угольях. Уж сожжете вы себе подошвы!.. Ну вот! Теперь надо скорее бежать в казармы и разузнавать там, что о вас думают и можно ли держать вас долее здесь. Услужил, ничего не скажешь! Вы только запутываете нашу сеть, только вставляете нам палки в колеса! Да будьте вы неладны!
        Взбешенный еврей убежал, разражаясь проклятиями. Лахнер, улыбаясь, посмотрел ему вслед, потом достал из кармана часы, взглянул на них и воскликнул:
        - Ого! Уже половина двенадцатого, а я еще не известил Левенвальда, что не буду иметь возможности обедать у него сегодня. Наверное, любезная Аглая уже приготовила на сегодняшний день лукуллово пиршество, которое обещал мне ее томный взгляд. Надо поскорее написать извинительную записку, а то я могу выказать себя порядочным невежей. Да и мало ли что. Вдруг этому сумасшедшему Левенвальду придет в голову явиться сюда и силой доставить меня к себе на обед? Мне вовсе не улыбается мысль еще разочек побывать в своих казармах в роли барона.
        Лахнер поспешил написать несколько любезных извинительных строк, в которых сообщал, что служебные дела задерживают его и лишают возможности обедать в кругу его ближайших друзей - четы Левенвальд. Затем, запечатав конверт, он вручил его Зигмунду для доставки по назначению.
        Не успел Зигмунд уйти, как в коридоре перед приемной послышались чьи-то шаги, и туда вошел… Тибурций Вестмайер, товарищ Лахнера по университету и по насильственной военной службе.
        Вестмайер был одет в приличное штатское платье. Он низко поклонился Лахнеру, достал из кармана какую-то бумажку и подал ее лжебарону. Это был счет на разбивку сада, произведенную дядей Вестмайера для барона Карла Кауница двадцать лет тому назад. Сумма счета представляла собою восемьдесят флоринов[31 - Старинное название гульдена. Как и дукат, гульден чеканился из золота. В Германии и Австрии имел хождение до 1892 г.].
        - Этот счет выписан на имя моего отца, - сказал Лахнер.
        - Но пока еще не погашен, - возразил Вестмайер. Не оспаривая далее действительности счета, Лахнер выложил на стол двадцать дукатов.
        - У меня нет сдачи, - ответил Вестмайер.
        - И не надо. Пусть излишек пойдет в виде процентов за долгий срок.
        - Спасибо, - ответил Вестмайер, пряча деньги в карман.
        - Вы и сами будете садовник? - спросил Лахнер.
        - Да, я занимаюсь этим делом уже пятьдесят лет.
        - Но ведь вам нет на вид и двадцати пяти!
        - Вашей милости угодно шутить. Моя седая борода…
        - Да у вас нет ни единого седого волоска!
        - О, это только так кажется. Ну а по внешнему виду судить никак нельзя. Вот, например, вы, ваша милость: на самом деле вы - майор, а по внешнему виду можно подумать, что вы - простой нижний чин.
        - Нижний чин? Что вы болтаете?
        - Ну да, вы ужасно похожи на рядового Лахнера, похожи до такой степени, что у вас даже около уха имеется шрам, полученный Лахнером третьего дня во время бритья у полкового цирюльника. Странное дело! У вас, господин барон, такая же бородавка на руке, как и у Лахнера… Ну, да бросим эту комедию! Раз ты открылся Биндеру, то можешь открыться и мне. Ведь должны же мы знать, что означает весь этот маскарад. Ты подумай: мы - то есть Гаусвальд, Биндер, Ниммерфоль и я - дрожим за свою безопасность и даже жизнь и, главное, ничего не можем понять тут. Ведь не станешь же ты пускаться на такую опасную игру просто ради желания кого-то мистифицировать. Так в чем же дело?
        - Милый Вестмайер, дружба отличается от равнодушия главным образом умением не задавать вопросов там, где на них не могут ответить, а верить - верить, что друг не сделает ничего бесчестного и не станет держать в тайне от своих приятелей то, что мог бы открыть им без всякого затруднения.
        - И это - единственное объяснение, которое ты можешь дать нам?
        - В данный момент да.
        - Но скажи, являешься ли ты игрушкой в чужих руках или действуешь по собственной инициативе?
        - Я не могу ответить на это, - произнес Лахнер.
        - Хорошо! Но скажи, пожалуйста: находится ли твой маскарад в связи с путешествием на задке таинственной черной кареты?
        - И на этот вопрос я тоже ответить не могу, не имею права.
        - Теперь для меня ясно, что ты исполняешь чью-то волю, что ты - просто орудие в чужих руках. Но всякий, кто знает Лахнера, не усомнится, что это орудие не может служить для плохих целей. Что же, пока удовольствуемся и этим объяснением. Но за тебя я все-таки не спокоен.
        - В этом ты прав: я сам не спокоен за свою судьбу. Хорошо, если мне удастся довести до конца эту опасную игру. Но если дело сорвется…
        - Что тогда?
        - Тогда я здорово брякнусь вниз.
        - А как низко?
        - Да, пожалуй, прямо на эшафот.
        - Так, значит, дело очень серьезное?.. Вот что скажи мне еще: значит, полковник Левенвальд посвящен в твою тайну?
        - Отнюдь нет. Он искренне считает меня майором и бароном Кауницем.
        - Что было бы с тобой, если бы командир поверил Вандельштерну?
        - То, что я только что сказал.
        - Значит, Биндер здорово выручил тебя своим показанием?
        - Ну, еще бы! Передай ему от меня самую сердечную благодарность. Кроме того, я надеюсь, вы отныне станете принимать все меры, чтобы наша рота поверила в лживость утверждения Талера.
        - Не беспокойся, мы сделали это без всякой просьбы с твоей стороны. Впрочем, с тех пор как Вандельштерн сидит на гауптвахте, а Талера на славу выдрали, никто не решится вслух высказывать предположения относительно тождества рядового Лахнера и барона Кауница.
        - Должно быть, это первый случай, когда пьянице и мошеннику Талеру пришлось пострадать за правду!
        - Ну, не велика беда, это ему зачтется за старые грехи. Мало ли самых скверных проделок сошло ему благополучно с рук? Недаром же его звали «фальшивым талером»[32 - Игра слов, построенная на сходстве фамилии солдата и названия монеты.]. На этой почве возник даже анекдот. Драть Талера заставили Ниммерфоля и Вурцнера. Они задали ему баню, а когда покончили с экзекуцией, то приходят в казарму и говорят: «Ну и отчеканили же мы его». С тех пор мы и прозвали их фальшивомонетчиками.
        - Фальшивомонетчиками? Почему?
        - Да ведь они сами сознались, что отчеканили «фальшивый талер»!
        - Недурно! Слушай, вот что: когда кончается твой отпуск?
        - О, еще не скоро: мне продолжили его на двое суток. Да и вообще отныне служба будет довольно легка: дядя взялся разбить цветники в саду командира, - ответил Вестмайер.
        - Ты сегодня вечером куда-нибудь отправляешься?
        - Собираюсь кутнуть во славу Божию, но если я тебе нужен, то можешь располагать мною.
        - В таком случае зайди ко мне часов в пять; может быть, у меня появится возможность пригласить тебя на одно дело, которое может понравиться тебе больше, чем бессмысленный кутеж.
        - Ладно, в пять часов я буду у тебя.
        - Значит, до скорого свидания, милый Вестмайер. Передай нашим товарищам мой сердечный привет.
        - Можешь рассчитывать на них, как и прежде.
        Друзья сердечно простились, и Вестмайер ушел.
        IX. У прекрасной Эмилии
        Лахнер снова очутился на опасном пути.
        Несмотря на то что Фрейбергер вообще категорически запретил пускаться в какие-либо приключения, не вызываемые необходимостью, а в частности, крайне неодобрительно отнесся к ухаживанию за баронессой Витхан, наш герой все-таки ни на минуту не задумался над вопросом, следует ли ему сегодня навестить раненую Эмилию.
        Какое дело было всем этим людям до его сердечных симпатий и дружественных чувств? И так он чересчур пассивно подчинился всем их желаниям, и так уже обратился в какого-то автомата. Его даже не спрашивали, с ним даже не советовались в том деле, которое целиком было связано с его неустрашимостью и умом. Мало того, под видом лакея к нему приставили шпиона, докладывавшего старому Фрейбергеру о каждом шаге своего господина. Ввиду этого Лахнер решил, что постарается в самом непродолжительном времени повидаться с князем Кауницем и обратит его внимание на то, что подобное лишение самостоятельности только вредит счастливому исходу дела.
        «Ведь они должны считаться с тем, что весь риск несу на себе я, - думал отважный гренадер. - Раскроется моя смелая игра - и мне, самозванцу, не избежать самых чувствительных наказаний, тогда как остальные лица попросту отрекутся от меня и скажут, что сами были введены в заблуждение. Нет, такое положение вещей не может долее продолжаться, и уж по крайней мере в деле личных чувств я не буду плясать под их дудку».
        Во всяком случае, вплоть до того момента, пока дело окончательно не погибнет, у него, Лахнера, руки развязаны. С ним уж очень бесцеремонно начали обращаться: сегодня, например, когда он предложил еврею Вестмайера в товарищи по предполагаемой ночной экспедиции, Фрейбергер без объяснения причин довольно невежливо и резко отклонил это предложение. А когда Лахнер заметил еврею, что ему придется отказаться от продолжения розысков, раз ему будут постоянно так связывать руки, то Фрейбергер весьма недвусмысленно намекнул, что достаточно одного кивка головы, и его, Лахнера, будут судить как дезертира и самозванца.
        Но до этого он не допустит, в известном смысле руки у него развязаны. Пусть вся эта компания не помышляет, что удастся отыграться на его спине. Достаточно выйти часов в шесть из дому, скакать всю ночь без передышки, чтобы очутиться за пределами досягаемости. Хватиться его могут только днем, часов в двенадцать, а имея в своем распоряжении пробег в восемнадцать часов, можно не бояться преследования, разумеется, на это он пойдет только в крайнем случае, если ему будет грозить уж очень большая опасность. Но это необходимо иметь в виду, чтобы не очень сгибаться перед Кауницем и Фрейбергером в их непомерных, властных требованиях.
        Поэтому Лахнер не задумываясь направился около шести часов к дому Витхан. Нечего и говорить, что его сейчас же впустили и провели в гостиную, куда вышла и Эмилия, одетая в скромное домашнее платье и раскрасневшаяся, словно роза. Она смущенно и радостно протянула ему левую руку (правая была на перевязи), и поцелуй, которым лже-Кауниц приник к ее очаровательной ручке, был настолько горяч, что по телу Эмилии пробежала легкая дрожь.
        Она сейчас же увела его в свой уютный будуар, где приветливо и весело потрескивали дрова в жарко растопленном камине. Они близко уселись друг около друга на маленьком канапе, и Лахнер опять взял здоровую руку баронессы, опять покрыл ее бессчетными поцелуями, говоря, как счастлив он, что ранение оказалось несерьезным.
        Чувства, обуревавшие мнимого барона, были настолько ярки и очевидны, что не могли укрыться от Эмилии. Но хотя она и не отнимала у него руки, ее прекрасные глаза с томной грустью и тревогой посматривали на красивого молодого человека.
        Прошло несколько минут в томительном, сладком молчании. Наконец Эмилия нежно высвободила свою руку и заговорила о своем решении оставить этот жестокий мир и укрыться в стенах монастыря.
        Лахнер вздрогнул при этих словах и вопросительно, недоумевающе посмотрел на баронессу. В его взгляде было столько участия, столько страдания, что Эмилия только вздохнула.
        - Что вы делаете, баронесса? - вне себя воскликнул он. - Разве это возможно! Неужели же вам не с кем посоветоваться? Неужели вы способны под влиянием дурно сложившихся, но преходящих обстоятельств навсегда отказаться от жизни, людей… от счастья? И неужели вы не подумали о том, что не вы одна хороните свое счастье в монастыре, что может существовать человек, чье счастье тоже погибнет, умрет в тот момент, когда за вами захлопнутся тяжелые монастырские врата?
        - Дорогой друг мой, - ответила Эмилия, смущенно потупившись, - вы не хотите понять, что это решение является логическим следствием моей судьбы. Когда на одного человека, и притом на слабую женщину, так упорно, долго и последовательно сыплются удары судьбы, то ей только и остается найти мирное убежище, тихую пристань, способную укрыть ее от житейских бурь. Да и потом, если бы вы знали мою историю, то вы согласились бы со мной, что мне не остается ничего другого, кроме монастыря.
        - Никогда! - пламенно воскликнул Лахнер. - Баронесса, если вы когда-нибудь следили за игрой, то могли видеть, что, чем дальше бывает бита какая-нибудь карта, тем больше возрастает шанс на то, что она будет дана. Надо только удваивать ставки, рисковать до последней возможности. Я не верю в то, что бывают любимцы и пасынки счастья. Нет, счастье оделяет всех людей поровну, но один пользуется им, а другой упускает момент. Один хорошо использует дар случайности, другой - упускает его. И если счастье давно не посещало вас, значит, вскоре оно прилетит к вам, чтобы остаться около вас подольше. И не от горя, не от страданий укроет вас монастырская стена, а от светлого счастья, которое вы вполне заслужили.
        - Боже мой, какое пламя, какой пыл! Милый друг, но ведь вы меня совсем не знаете. Позвольте мне сначала рассказать вам свою историю; быть может, вы отвернетесь от меня потом, потому что и у меня в жизни не все так ясно и чисто, как было бы желательно. Хотите выслушать мою историю?
        - Я молю вас рассказать ее мне.
        - Так слушайте.
        Эмилия смущенно оправила складки платья, поудобнее положила больную руку на ручку канапе и стала рассказывать своим тихим, мелодичным голосом:
        - Я происхожу из очень знатной моравской семьи баронов фон Радостин. Наш замок, расположенный в довольно дикой, но удивительно красивой местности, когда-то служил твердым оплотом от вторжения разбойников и разбойничавших рыцарей. Занимая неприступную позицию, этот замок в феодальные времена выдержал чуть не полугодовую осаду суверенных войск. Но это было в давно прошедшие времена; теперь от всего этого славного прошлого остались только поэтические легенды да связанные с ним названия разных скал, ущелий и рощиц.
        Не стану много распространяться о своем детстве. Скажу только, что матери я лишилась очень рано, что мой отец занимался больше картами, охотой да бражничаньем, чем мной. Я постоянно бродила одна. Но мне не было скучно - камни, леса, птицы и цветы были для меня лучшими друзьями.
        Когда я научилась читать и писать, передо мной открылся необъятный мир. В библиотеке нашего замка я нашла тысячи порыжелых томов, и они стали соперничать в моих симпатиях с природой. Я читала много и жадно. Эта библиотека дала мне то образование, которого я была лишена вследствие небрежности отца.
        Я и не заметила, как из девочки стала девушкой. Но нашелся человек, который заметил это. Этим человеком был старый барон Витхан.
        У него было поместье недалеко от нашего. Однажды я ушла с книгой в лесок, как делала это частенько. Я и не заметила, как около меня очутилось двое мужчин, с нескрываемым интересом любовавшихся мною. Действительно, это, должно быть, было живописное зрелище: для чтения я расположилась на большом камне, по странной игре природы имевшем форму кушетки и поросшем толстым слоем мха. Один из этих мужчин был стар и очень уродлив, другой - полная его противоположность: молод и удивительно симпатичен. Первый из них оказался бароном Витханом, вторый был граф Турковский.
        Витхан был столь же богат, как некрасив, стар и бесчестен. Тогда я не понимала вполне его характера, но теперь мне по временам начинает казаться, что он был не совсем в своем уме. У него была какая-то непреодолимая жажда причинять зло, досаждать, сердить, вредить. Например, сколько раз он насыпал соль в сахарницу и сахар в солонку. Это, разумеется, - пустяки, но я хотела только указать вам, что и в пустяках у него проявлялась все та же наклонность поставить в затруднительное положение, доставить неприятность.
        Витхан влюбился в меня. Впрочем, не знаю даже, была ли это любовь; мне кажется, что он просто заметил мое отвращение к нему, отвращение, которое я не сумела скрыть, и этого оказалось достаточно для него, чтобы начать домогаться моей руки.
        Печальное время пережила я. Отец настаивал, чтобы я приняла предложение Витхана, а последний осыпал меня ироническим ухаживанием и грязненькими любезностями. Наконец отец попросту проиграл ему меня в карты. Был пущен в ход весь громоздкий и тяжелый арсенал жалобных слов, указаний на дочерний долг, проклятий, угроз покончить с собой… Я сдалась, чтобы спасти отца от окончательного разорения, чтобы не заставить его на старости лет лишиться родного угла.
        Я дала согласие барону, но предупредила его, что буду его женой только по имени, что вообще не беру на себя никаких обязательств нравственного свойства. Витхан только ухмыльнулся в бороду.
        Бедного отца скоро ждало возмездие за то, что он пожертвовал всеми моими интересами. У него с Витханом был заключен договор, но каково же было удивление отца, когда через неделю после нашего брака его стали выселять из родного замка. Оказалось, что Витхан придрался к какому-то неясно составленному пункту договора и предъявил отцу все те претензии, от которых лицемерно отказался под условием моего согласия на брак. Я узнала об этом много позднее от одного из наших старых слуг, случайно встреченных мною. Узнала я также, что отец не умер от удара, как было сказано, а застрелился.
        Известие о смерти отца застало меня в Вене. Я не очень горевала об этом, так как мы с ним были довольно далеки друг от друга. Я только посетовала на свою судьбу: ведь если бы подождала еще недельку, то мне не надо было бы выходить замуж, так как это было сделано только ради отца. Конечно, повторяю, я не знала тогда о насильственной смерти отца.
        Итак, я с мужем переехала в Вену. Когда прошел срок траура по отцу, я стала выезжать и много веселиться. Барон представил меня ко двору, и тут началась история, которая сыграла большую роль в моей жизни.
        Император Иосиф с первого взгляда пленился мной, да и я тоже полюбила его. Он казался мне лучше, чище, благороднее всех когда-либо виденных мною людей. А ведь я видела их так мало…
        Несмотря на то что я считала себя свободной по отношению к мужу, я не решалась вступить с императором в интимные отношения. И вот начался ряд дней чистого, безоблачного счастья. Я и император часто виделись, проводили вечера в парке в разговорах. Я не желала ничего большего, но император страдал: он пылок и порывист, ему трудно было примириться с тем, что я всегда была и останусь для него только другом.
        В это время в Вене появился друг мужа, граф Турковский. Будучи беспокойной, жадной до приключений натурой, он организовал тайное общество, мечтавшее ограничить абсолютную власть императора. Право, не умею вам сказать, в чем тут, собственно, дело. Кажется, Турковский мечтал о таком же государственном устройстве Австрии, какое было в Польше и при котором каждый владетельный дворянин имел решающий голос в управлении страной.
        Такая перемена формы правления пришлась по душе старому Витхану, и он вполне примкнул к идее своего друга. И вот тут-то произошло сплетение линий жизни и судеб, которое часто наблюдается в людской участи.
        Тогда в Вене жила - да и по сей час живет - вдовствующая графиня Пигницер, которую до моего прибытия считали первой красавицей в Вене. Боюсь показаться вам нескромной, друг мой, но с моим приездом это реноме графини несколько поколебалось, так как нашлись люди, уверявшие, что я гораздо красивее ее. О, я не спорю, это была неправда. Конечно, графиня была не так молода, но это была пышная женщина, а я… что я? Все равно что скромный полевой цветок рядом с выхоленной садовой розой.
        У графини Пигницер было много оснований ненавидеть меня. Во-первых, я поколебала ее славу первой красавицы, во-вторых, она была в интимной связи с графом Турковским, и частые посещения Турковским нашего дома заставляли ее ревновать графа ко мне, в-третьих, она добивалась расположения императора, так как ее средства были истощены, и она таким образом рассчитывала пополнить свой карман. И она задалась целью погубить меня. Кроме того, она решила, что погубит и Турковского, если только ее ревность подкрепится убедительными фактами. Она не знала о том, что Турковский является душой заговора, но что-то подозревала. Эти подозрения она анонимно сообщила полиции, за Турковским учредили надзор и арестовали его в тот самый момент, когда он крадучись перелезал к нам через стену парка.
        Что было делать Турковскому, как объяснить свой ночной визит? Он ответил на допросе, что у него любовная связь с одной из дам, живущих в нашем доме. Полиция захотела иметь в руках доказательства, и вот их взялся доставить мой муж. Я ничего не знала до этих пор о заговоре. Муж объяснил мне в нескольких словах, в чем тут дело, и стал просить, чтобы я написала любовное письмо к Турковскому, говоря, что оно докажет, что Турковский бывал в нашем доме только из-за меня. Я отказывалась, но муж стал молить, грозить, доказывать, что я гублю его и так далее. Чтобы спасти мужа, до которого могла легко добраться полиция, я согласилась под его диктовку написать требуемое письмо. За это он обещал мне, что Турковский вручит мне после освобождения письмо с описанием, как было дело, ведь граф собирался скрыться за границу, где ему уже ничто не могло бы грозить. Кроме того, муж поклялся мне, что немедленно же прибавит в завещании несколько строк, доказывающих мою невиновность. Я согласилась, письмо было написано и предъявлено в доказательство невиновности Турковского. Тут и начался ряд страшных несчастий.
        Надо вам сказать, что при совершении брачного договора Витхан закрепил за мной значительную часть моего имущества. Надо же было так случиться, что вскоре после отсылки этого компрометирующего письма муж заболел и умер.
        Турковский был освобожден и скрылся. Но Пигницер отыскала случайно в его комнатах - он жил в ее доме - компрометирующие его бумаги, и дело Турковского снова всплыло наружу. Тут и на мою голову пришелся значительный удар: оказалось, что некоторые выражения продиктованного мне мужем письма заключали в себе иносказательные, но ясные намеки на заговор. Зачем это понадобилось Витхану, право, не знаю. Вернее всего, он хотел оградить себя на случай, если существование заговора все-таки раскроется, и доказать этим письмом, что Турковский привлек в свой заговор меня, а не его. Мало того: нигде не находилось письма Турковского, оправдывающего меня.
        По вскрытии завещания барона оказалось, что он всячески ругает меня там, называет дурной, неверной женой, а вследствие этого и отказывает часть состояния родственникам, а часть - католическому монастырю в Сирии. Между тем имение, завещанное им сирийскому монастырю, принадлежало мне, так как было закреплено за мной тем актом, который был составлен в день свадьбы.
        Мне пришлось отражать неприятности со всех сторон. Монастырь выдал одному из лучших адвокатов доверенность на ведение со мной процесса, высший уголовный суд предъявил мне обвинение в соучастии в заговоре, а Пигницер сумела уверить императора Иосифа, что я изменяла ему и как государю, и как человеку. Впрочем, она и сама была уверена, что между мною и Турковским что-то было. Поэтому она заманила его в западню, Турковского арестовали и вскоре расстреляли. Он умер, не успев оправдать меня.
        Я поскорее известила обо всем любимого дедушку. Он примчался в Вену выручать меня, переговорил с адвокатами и узнал, что мое дело далеко не безнадежно, а наоборот. Ему сказали, что монастырю наверняка будет отказано в иске, что же касается моего политического процесса, то в деле было слишком мало улик, на основании которых можно было бы обвинить меня. Действительно, вскоре решение гражданского суда закрепило за мной право на имение и отказало сирийцам. Но надвигалась новая гроза: родственники покойного мужа, опираясь на то, что имение принадлежит мне по дарственной, что в завещании имеются жалобы на мое дурное поведение, что измена доказывается письмом, имеющимся в делах Турковского и моем, разыскали какой-то старый, вышедший из практики закон, на основании которого вдову дворянку, уличенную в порочном поведении, можно было лишить наследства и владений, буде последние подарены при жизни покойным мужем. Правда, дедушка уверил меня, со слов адвокатов, что и этот процесс кончится ничем, но какое мне было дело до того, раз я потеряла любовь своего милого, бесценного Иосифа? Пусть он грубо оттолкнул
меня, но разве я могла забыть его тогда?
        - А теперь? - лихорадочно перебил Лахнер, сверкая горящим взором.
        Эмилия посмотрела на него, мягко улыбнулась, как бы понимая причину, вызвавшую у него этот вопрос, и ответила:
        - Уже тогда, когда я узнала, что он прямо от меня бросился в объятия графини Пигницер, моя любовь поколебалась к нему. Но я все-таки находила в своей душе оправдание его поступкам. Пигницер была так соблазнительна, Иосиф так растерян, когда узнал о моей «измене», что не мог сопротивляться ей. Так утешала я себя. Но недавно, посещая бедную старушку, я столкнулась с императором Иосифом, который в платье простого горожанина проводил время с одной из жриц веселья. Да с какой! С утешительницей рабочих и приказчиков… Когда я увидела это, то почувствовала даже облегчение. Я уже не любила его больше… Однако возвращаюсь к рассказу.
        Итак, главное, что меня угнетало, это отношение ко мне Иосифа. Он осыпал меня при первом же свидании оскорблениями, упреками, назвал рядом оскорбительных имен. Я была в таком отчаянии, что готова была наложить на себя руки.
        В таком состоянии застал меня дедушка, пришедший ко мне для серьезного разговора. Он указал мне на то, что хотя процесс и кончится в мою пользу, но общество не простит мне того, что мое имя фигурировало в ряде грязных обвинений. Далее он заявил, что мне необходимо уехать, но так как мне, одинокой, не имеющей мужа и слишком молодой, чтобы путешествовать одной, вряд ли было бы возможно уехать куда-нибудь, то мне необходимо было бы выйти замуж. На вопрос, кто возьмет меня такую, дедушка назвал мне барона Люцельштейна. Я согласилась, ведь я была слишком подавлена.
        Но тут снова меня вызвал к себе Иосиф, снова осыпал меня упреками и оскорблениями. Даже тот факт, что я была объявлена невестой Люцельштейна, был в его глазах изменой. Тем не менее он дал мне слово реабилитировать меня. Действительно, когда оба процесса кончились в мою пользу, я была приглашена во дворец и тут, на парадном приеме, Иосиф пожал мне руку и сказал, что рад исходу процессов.
        После этого меня вздумала реабилитировать и графиня Зонненберг. Вы знаете, что вышло из этого…
        Подумайте теперь: что же остается мне, как не уйти в монастырь? Ведь в глазах общества я не буду до тех пор реабилитирована, пока обществу кто-нибудь не докажет, что я не изменяла мужу с Турковским и не принимала участия в заговоре. А для общества нужны доказательства бесспорные. Если бы существовало письмо Турковского, его предсмертные показания, тогда дело было бы иное, а теперь… Кто решится взять меня? А могу ли я прожить жизнь вдовой, без утешения, без поддержки?.. Да неужели же вы, зная все это, все же будете пытаться отговорить меня от моего решения?
        - Более чем когда-либо! - пламенно воскликнул Лахнер, и в его взоре засветилась надежда. - Вы сказали правду, баронесса, когда упомянули про таинственные сплетения нитей жизни и судеб. В силу последних я верю, что мне удастся достать реабилитирующий вас документ, подписанный рукою Турковского.
        - Что вы говорите? - промолвила Эмилия. - Неужели это возможно? О, вы просто фантазируете, надеетесь на простую случайность, пытаетесь утешить меня… Таких случайностей не бывает…
        - Я не пытаюсь утешить вас, баронесса, а что касается случайностей, то не из них ли состоит вся жизнь человека? Много таких случайностей было уже в моем прошлом. К сожалению, веские причины мешают мне открыть вам то, на чем построена моя надежда на вашу реабилитацию. Но вот что скажите мне, пожалуйста: не было ли у вашего супруга красной книги, в которой имелся ключ к шифру заговорщиков?
        - Этого я не знаю, но знаю, что каждый раз, когда муж получал письмо от Турковского, он доставал из шкафа какую-то книгу. Кажется, она действительно была в красном переплете. Если хотите, я поищу ее и пришлю завтра вам.
        - Теперь мне остается обратиться к вам еще с одной просьбой: обещайте мне, что вы оставите свои планы относительно монастыря до тех пор, пока мои розыски не приведут к каким-нибудь результатам.
        Эмилия улыбнулась и сказала:
        - Хорошо, я отложу свою поездку.
        Лахнер встал, чтобы проститься.
        - Надеюсь, что я увижусь с вами, барон, в самом непродолжительном времени?
        - Постараюсь, чтобы это было как можно скорее, баронесса! - воскликнул Лахнер.
        Эмилия ласково кивнула ему.
        «Отлично, великолепно! - сказал себе Лахнер, выходя из дома баронессы. - Я добьюсь истины, из-под земли вырою нужный документ, и Эмилия будет моей!»
        X. Ночная экспедиция
        Когда Лахнер вышел из дома баронессы Витхан, пробило девять часов, а между тем, согласно инструкции, данной ему Фрейбергером, он должен был к десяти часам быть уже в кабачке «Голубой козел», куда велено было прийти и остальным участникам ночной экспедиции. Впрочем, кучер, получивший на чай довольно крупную монету, так погнал лошадей, что не только не было опасений опоздать к назначенному часу, но и представлялась возможность минут на десять прилечь у себя в кабинете.
        Сегодня Лахнер с особенным удовольствием возвращался домой. Он знал, что не встретит там пронырливой физиономии и хитрого, подстерегающего взора Зигмунда: была пятница, и Зигмунд ушел в синагогу, чтобы оттуда отправиться к Фрейбергеру для участия в праздничном пиршестве. Было приятно полежать спокойно несколько минут, будучи предоставленным только самому себе, помечтать о нежной, прекрасной Эмилии, представить в своем воображении, как он, Лахнер, рассеивает все препятствия, доказывает невиновность несправедливо опозоренной красавицы и рука об руку с нею направляется к алтарю…
        Если бы это было в его власти, так он, пожалуй, способен был бы провести в подобных мечтах целые сутки. Но гулко прозвучавший бой колоколов соседней церкви вернул нашего героя к действительности: следовало поторопиться, чтобы поспеть ко времени.
        Он лениво потянулся и медленно, угрюмо стал собираться в поход. Вдруг его взор и потускнел, и просиял в одно и то же мгновение. Он вспомнил, что на самом-то деле он ведь не барон Кауниц, человек, равный по происхождению любимой женщине, а только рядовой Лахнер, нижний чин, самозванец, танцующий на краю опасной пропасти.
        Но вместе с тем он верил в свою счастливую звезду. Если ему удастся успешно выполнить возложенное на него князем поручение, если ему удастся до конца морочить иностранных послов, дать возможность родине довести до конца переговоры с Англией и вдобавок ко всему разыскать негодяя, продающего, словно Иуда, интересы страны чужеземцам, тогда князь Кауниц не оставит его в тени и даст возможность выбиться из непривилегированного положения. Конечно, от Эмилии он ничего скрывать не станет: в свое время он откроет ей свою тайну, но она из-за низкого происхождения не оттолкнет его, в этом он был совершенно уверен: уж слишком пострадала она от лиц своего круга, чтобы держаться за них…
        Под влиянием этих мыслей у Лахнера явилась новая, удвоенная страсть к порученному ему делу, явился стимул, во имя которого надо было бы во что бы то ни стало победить. До сих пор все это дело привлекало его главным образом с точки зрения заманчивого приключения, теперь же оно становилось для него ключом к счастью.
        Еще раз мысленно припомнив данные ему инструкции, Лахнер поспешно оделся, вышел на улицу и с последним ударом десятичасового колокола был уже у входа в кабачок «Голубой козел».
        Из-за полузавешенных окон заведения лился яркий свет, слышались ритмические звуки бальной музыки, когда Лахнер открыл входную дверь, на него так и повеяло пряной смесью запаха потного человеческого тела и пива.
        Первая комната, в которую вошел Лахнер, вся была переполнена посетителями. Он заглянул во вторую - там в тесной толпе кружились пара за парой.
        - Нечего сказать, - про себя буркнул он, - как раз подходящее место для свидания по важному секретному делу. Черт знает какой народ толчется здесь! Наверное, все подонки общества, которые больше всего интересуются чужими делами и любят подслушивать чужие тайны, отлично понимая, что знание чужих секретов сплошь да рядом является самой доходной и верной рентой.
        Он хмуро стал оглядывать столики, не найдется ли где-нибудь свободного местечка, но в это время лакей, проходивший мимо него с подносом, полным грязной посуды, обратился к нему и сказал:
        - Благоволите пройти той маленькой дверкой направо.
        Лахнер понял, что его ждали, и отправился к указанной дверке, которая вела в помещение хозяина кабачка.
        Комната, в которую попал Лахнер, была довольно обширна и обставлена с мещанским уютом. Посредине стоял большой круглый стол, за которым сидело несколько человек.
        Первым, кого увидал Лахнер, был дворецкий князя Кауница, Ример. На его голове была надета та же самая голубая, расшитая серебром фуражка, которая была на нем в день ареста студентов. Он дружелюбно улыбался, разговаривая с женщиной, лица которой не было видно, так как она сидела спиной к двери.
        При виде Римера Лахнер даже закусил губы от бешенства. Он понял, что князь посвятил в тайну своего дворецкого и назначил его в ночную экспедицию. Между тем именно Ример-то и казался Лахнеру самым подозрительным человеком.
        «Если этот негодяй не замешан в расследуемом нами предательстве, то пусть черт возьмет мою голову, - сердито подумал Лахнер. - Кауниц - плохой физиономист: если бы он повнимательнее пригляделся к выражению глаз этого мерзавца, то увидел бы, что оттуда смотрят все семьдесят семь миллионов бесов предательства, измены и лицемерия. А еще князь удивляется, что предателя не удается никак изловить. Нет, все дело пошло по заведомо неправильному пути, и мне более чем когда-либо необходимо повидаться и поговорить с князем».
        Все эти мысли с молниеносной быстротой промелькнули в его голове, пока Ример разглядывал вошедшего, словно стараясь решить, тот ли это, которого он должен был здесь встретить.
        - Красное? - спросил он наконец.
        - Зеленое, - ответил гренадер.
        Удостоверившись из знания пароля, что новоприбывший - действительно тот, которого он ждал, Ример вежливо привстал и представил всему обществу Лахнера как барона Кауница. Присутствующие подобострастно встали со своих мест и поклонились Лахнеру.
        Ример по очереди представил всех их мнимому барону, называя присутствующих по именам и обозначая их общественное положение.
        Первый из представленных был далеко не незнаком Лахнеру, так как это был вахмистр Зибнер, сидевший рядом с девушкой, спину которой видел Лахнер при своем входе в комнату.
        - Это - мой будущий тесть, - сказал Ример, а барышня, сидящая рядом с ним, - его дочь и моя невеста.
        Лахнер с ледяной вежливостью поздоровался с вахмистром. Тот с выражением величайшего изумления уставился на него.
        - Что вы на меня так смотрите? Может быть, вы видали меня когда-нибудь? - спросил Лахнер, постаравшись изменить голос.
        - Прошу извинить, - ответил старый солдат, - я еще никогда не видал господина барона.
        - Вы на действительной службе?
        - Точно так, господин барон. Я служу смотрителем пороховой башни на Русдорферской линии.
        - Что же, там, вероятно, служба достаточно легка, как того требуют ваши немолодые уже годы?
        - Нет, господин барон, хлопот там столько, что иной раз готов хоть опять в строй проситься. Ведь там производятся разные работы по набивке патронов и заготовке различных снарядов, причем для этой цели используют арестантов, так что необходимо очень внимательно следить за ними. Мне лично приходится осматривать каждого отправляющегося на работу, и не только с головы до ног, но даже включая подошвы. Достаточно, чтобы в подошве имелся единственный железный гвоздик, и возможна страшная катастрофа: ведь полы у нас каменные, так что от шарканья подошвой гвоздик может дать искру. Подумать только: в погребах башни сложено более семнадцати тысяч центнеров пороха и несколько тысяч начиненных гранат и бомб! И за такие-то заботы я получаю всего только двадцать три крейцера[33 - Крейцер - 1/60 часть флорина или гульдена, чеканился из меди и низкопробного серебра.] дневного жалованья да двойной паек.
        - В данном случае приходится ценить главным образом честь и доверие. Не всякому поручат смотреть за таким ответственным местом.
        - Ведь только это и утешает меня, господин барон.
        - Ну а кто вот те господа?
        И Лахнер указал на остальных троих мужчин, сидевших за столом.
        - Это просто так, знакомые, - ответил Ример.
        Лахнер внимательно всмотрелся в этих «знакомых» и решил в душе, что они должны принадлежать к домовой челяди. Удовольствовавшись этим заключением, он стал втихомолку наблюдать за невестой Римера, Неттхен, вскружившей голову его коллеге и другу Гаусвальду. Казалось, что девушке было очень не по себе, но она всеми силами старалась скрывать свое неудовольствие, что, впрочем, удавалось ей только отчасти.
        Видимо, ее дурное расположение духа усиливалось по мере того, как Ример становился все любезнее и любезнее к ней. Он налил из стоявшей перед ним бутылки токайского стакан и стал просить девушку пригубить. Неттхен отказалась, но отец наклонился к ней и что-то сердито шепнул ей на ухо. Неттхен недовольно коснулась стакана губами. Тогда Ример, сияя от счастья, опорожнил стакан, после чего стал еще маслянее и назойливее в ухаживаниях. Ему вдруг пришло в голову просить невесту на танец, но Неттхен решительно отказалась. Однако снова к ее уху наклонился отец, и снова она как будто стала сдаваться.
        Это вывело Лахнера из себя. Ему было скучно в этом обществе, да и девушка внушала симпатию, так что хотелось выручить ее, тем более что этим он до известной степени оказывал услугу товарищу.
        Он встал со стула, хлопнул счастливого соперника Гаусвальда по плечу, отвел его в сторону и недовольно сказал:
        - Прошу объяснить мне ваше поведение. Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы любоваться вашим ухаживанием и танцами.
        - Бога ради, простите меня, господин барон, - подобострастно ответил Ример, - но я не знал, что вам неприятно…
        - Попрошу вас не тратить лишних слов. Тут дело вовсе не в моих чувствах и не в том, приятно или нет мне то или другое. Надо делать дело, остальное меня не касается. Потрудитесь сообщить мне, какие приказания вы получили относительно свидания со мною.
        - Мой господин приказал мне и моим знакомым быть в вашем распоряжении.
        - Знаете ли вы, в чем дело?
        - Его светлость изволили удостоить меня полным доверием.
        - Ну а эта девица тоже удостоена доверием?
        - Нет, ни она, ни ее отец ничего не знают.
        - Так зачем же они здесь?
        - Я пригласил их из предосторожности. Нас могут застигнуть врасплох, выследить, а между тем меня, Неттхен и ее отца знают не только хозяин, но и многие из постоянных посетителей этого заведения. Таким образом, в случае, если к нам будет предъявлено какое-либо обвинение, то все засвидетельствуют, что мы кутили здесь до утра.
        - О, вы продувная бестия, - иронически сказал Лахнер.
        Очевидно, Ример не мог разобрать, похвала это или брань, так как он очень неопределенно улыбнулся и поклонился еще ниже, чем прежде.
        - Как вам удастся отделаться от невесты и ее отца?
        - О, это я уже подготовил. Я сочинил для них правдоподобную историю, а именно…
        - Меня это не интересует. Но нам нужно отправляться сейчас же, потому что путь не близок.
        - Как прикажете, господин барон. Мне на сборы достаточно двух-трех минут.
        - Хорошо, я подожду вас перед домом.
        Лахнер молча поклонился присутствующим и вышел из кабачка. Ример не заставил себя ждать. В самом непродолжительном времени он присоединился к нему вместе с тремя «знакомыми».
        Небольшой отряд достиг дачи русского посла за полчаса до полуночи. Достаточно было первого взгляда, чтобы убедиться, что на сегодняшний день нечего ждать собрания у Голицына. Во дворе не было ни малейшего оживления, не слышалось грохота колес подъезжающих карет, сама дача была погружена во мрак. Лахнер перелез вместе со своими спутниками через известное ему место садовой решетки и без всякой помехи добрался до двери террасы.
        Так как в прошлый раз он предусмотрительно взял ключ с собой, то теперь попытался открыть дверь. Но оказалось, что ключ не подходит к замку: очевидно, заметив таинственное исчезновение ключа, замок переменили. Это внушило Лахнеру подозрение, что хозяин виллы уже предупрежден о раскрытии тайны совещаний и принял меры.
        «Может быть, на это его навели следы моих ног на снегу, - подумал он, - а вероятнее всего, что негодяй, находящийся в данный момент рядом со мною, успел дать знать Голицыну».
        Так или иначе, но предприятие следовало считать совершенно неудавшимся, а потому, не откладывая далее, Лахнер приказал пустить сигнальную ракету.
        - Что же теперь делать, господин барон? - спросил дворецкий.
        - Надо повесить негодяя, - спокойно ответил ему гренадер.
        - Какого негодяя?
        - Того самого, который чувствует себя в безопасности и тайком посмеивается себе в кулак.
        - Хорошо бы, если бы удалось поймать его.
        - Ну, негодяй гораздо ближе к виселице, чем думает сам.
        - Дай-то бог!
        - Будем надеяться, что Господь Бог примет вашу молитву, господин Ример.
        На этом кончился их разговор. Пустив сигнальную ракету, отряд двинулся в обратный путь.
        XI. У князя Кауница
        - А вот и я, господин барон!
        С этими словами Зигмунд явился к Лахнеру на следующее утро. Он застал его за утренним туалетом.
        - Очень рад этому обстоятельству, - ответил гренадер, в голове которого мелькнула хитрая мысль. - Я без тебя, как без рук, здешние слуги делают все так небрежно и лениво, что и сказать нельзя. Тебе сейчас же придется взяться за работу, перечистить платье. Да и вообще, работы много.
        - Э, нет! Это невозможно! Вы, вероятно, не знаете, что наш праздник начинается в пятницу с первой звездой и кончается в субботу, тоже с вечерней звездой. От звезды до звезды мы не смеем работать.
        - Если ты не можешь работать, так на кой черт ты здесь? Пожалуйста, отправляйся домой и там празднуй себе сколько хочешь.
        - Я бы с радостью, да Фрейбергер, пожалуй, станет ругаться. Он поднял меня ни свет ни заря, чтобы я скорее бежал к вашей милости и сидел в передней.
        - Если ты останешься здесь, то тебе волей-неволей придется работать. Что же, по-твоему, гости станут сами снимать шубы? Кроме того, тебе придется ходить ко мне с докладом, передавать визитные карточки, да и мало ли что. Ступай и приходи вечером. Если увидишь Фрейбергера, то скажи ему, что я хочу видеть его.
        - Слушаю-с, господин барон.
        Юный еврей ушел, а Лахнер хитро и довольно рассмеялся. Он ждал, что Эмилия пришлет ему обещанную красную книгу, и будь здесь Зигмунд, это обстоятельство сейчас же стало бы известным Фрейбергеру, что совершенно не входило в планы Лахнера. Кроме того, он хотел сегодня же под каким-либо предлогом навестить графиню Пигницер, а этот визит тоже надо было держать в тайне от трусливого агента князя Кауница.
        Явился парикмахер. Лахнер решил использовать его всеведение, чтобы разузнать что-нибудь о графине Пигницер.
        - Вот что, любезный, - сказал он, - ты вчера упомянул здесь имя графини фон Пигницер. По некоторым обстоятельствам я очень интересуюсь этой особой и прошу тебя рассказать мне о ней все, что ты знаешь. При этом предупреждаю, что я не принадлежу к числу поклонников этой дамы, так что ты не стесняйся и говори прямо, без всяких фокусов.
        - Ах, господин барон, - ответил парикмахер, - это очень трудная задача. Я неохотно говорю о людях дурное и предпочитаю молчать о тех, о которых нельзя сказать ни единого хорошего словечка. Но ваше приказание, господин барон, для меня дороже моих нравственных принципов, а потому постараюсь удовлетворить ваше желание. Она - дочь еврея-менялы Финкельштейна и с детства отличалась непомерным честолюбием и легкостью поведения. Так как тогда она была еще очень красива, то в нее влюбился старый Пигницер, и хитрая еврейка так околдовала его, что он даже предложил ей стать его женой. Она крестилась и вышла за него замуж. Перед этим Пигницер подыскал какого-то разорившегося барона, который формально удочерил ее. Таким образом, были приняты меры, чтобы обеспечить ей дворянское происхождение. Разумеется, отец проклял дочь и лишил ее наследства. Но она только посмеялась над этим. У отца, по ее мнению, были жалкие крохи по сравнению с богатством графа. К тому же граф обещал представить ее ко двору, что и исполнил: принимая во внимание заслуги старика графа, его жену приняли довольно милостиво. Конечно,
общество отшатнулось от нее, но это для нее было не слишком важно. Недолго прожила она с мужем. В один прекрасный день умер граф, а также старый Финкельштейн, отец Авроры Пигницер. И вот тут-то и оказалось, что у Пигницера нет ничего, кроме долгов, а Финкельштейн оставил после себя чистенький миллион. Ну, покусала наша графиня себе пальцы от злости, но прошлого не вернешь, надо было как-нибудь устраиваться. Пользуясь своей красотой, она завлекла пару богатых молодчиков и жила на их счет. При этом она так хитро устраивала свои дела, что никто ничего не мог сказать наверняка. Не так давно умер откупщик, и правительство решило взять откуп на себя, не передавая его в частные руки. Но Пигницер решила иначе: она поставила себе целью добиться того, чтобы откуп перешел к ней. Ведь это очень выгодное занятие, оно приносит ежегодно целый капитал. То, что для графини это не очень подходящее занятие, меньше всего заставляло призадумываться Аврору. И вот далее уже начинается ряд предположений. Говорят, что она соблазнила императора, и тот в награду дал ей этот откуп. Другие уверяют, что Пигницер открыла какой-то
тайный заговор. Так или иначе, но откуп она получила и теперь благоденствует. Такова ее история. Что касается ее наружности, то прежде всего она не очень молода. Ведь она вышла за графа замуж почти тридцати лет, так что теперь ей, пожалуй, целых тридцать шесть будет. Она сильно располнела в последнее время, роста невысокого, волосы у нее скорее рыжие, чем белокурые. Но она все еще довольно привлекательна, по крайней мере, охотники находятся и по сию пору. Вчера…
        В этот момент раскрылась дверь и в спальню вошел Фрейбергер, не ожидавший, что у гренадера кто-нибудь сидит. Парикмахер удивленно взглянул на вошедшего без доклада, и Фрейбергер поспешил ретироваться, извинившись, что ошибся дверью.
        - Как бы он чего не украл! - с презрением сказал парикмахер, оказавшийся ярым антисемитом.
        Появление Фрейбергера изменило течение его мыслей, и он стал рассказывать разные случаи, доказывающие якобы, какие ужасы творят евреи. На эту тему он и проговорил до конца причесывания, совершенно забыв о графине Пигницер.
        Через минуту после его ухода снова явился Фрейбергер.
        - Что это значит? - раздраженно заговорил он. - Вы отослали Зигмунда домой, когда я приказал ему быть здесь? Знаю я эти шутки! Вы собираетесь опять проехаться к прелестной Эмилии и хотите скрыть это от меня! Чтобы этого больше не было. Я привел Зигмунда, и он останется здесь.
        Лахнер вспылил:
        - Я тоже говорю, чтобы этого больше не было! - крикнул он. Я запрещаю вам говорить со мной в таком тоне! Вы окончательно забылись. Я отослал Зигмунда только потому, что думал сделать вам этим приятное.
        - Вас ожидает высокая честь сегодня, - спокойно, как бы не слыхав слов Лахнера, сказал еврей. - Вы приглашены его светлостью к обеду. Князь просил вам передать, чтобы от вас не разило табаком так, как это было в первый раз: его светлость не выносит этого запаха. Через два часа вы получите новый мундир и красивую шпагу. Пока все. Вечером я снова буду у вас.
        Оставшись один, Лахнер уселся у открытого, выходившего на улицу окна в надежде, что ему удастся увидеть посланного от Эмилии и перехватить через окно пакет так, чтобы Зигмунд ничего не узнал. Но после долгого ожидания, промерзнув как следует, Лахнер хмуро отошел от окна и решил положиться на случай и свою находчивость.
        Он уселся в кресло и глубоко задумался над фразой Турковского, сказанной последним в кордегардии: «Под тремя кинжалами в помещении Гектора». Он чувствовал, что эти слова должны иметь какой-то особый смысл, но какой именно? Как он ни ломал голову, ничего не мог придумать, оставалась одна лишь надежда на красную книжку.
        Решив подождать присылки последней, наш гренадер задумался о другом. Он помнил, что Турковский говорил ему: «Дело идет о чести юной и добродетельной дамы». Не было сомнений, что эта дама - Эмилия, так как это ясно вытекало из всего ее рассказа. Очевидно, в месте, обозначенном таинственными словами, и скрывался тот самый документ, который должен доказать ее невиновность.
        Его думы прервал приход Зигмунда, доложившего, что слуга от баронессы Витхан просит допустить его, так как имеет поручение от своей госпожи.
        - Что еще ей нужно? - с хорошо разыгранным неудовольствием пробормотал Лахнер. - Может быть, опять приглашение? Ну, так дудки, мне некогда! Ну да ладно, проводи его в приемную.
        В приемной старый лакей Эмилии, оглядевшись по сторонам и убедившись, что никого нет, передал Лахнеру запечатанный пакет, который достал из-за пазухи. Лахнер спрятал пакет в карман платья и шепнул старику:
        - Не удивляйтесь тому, что я скажу вам сейчас вслух. Так нужно для тех, кто подслушивает… Нет, нет, - вслух заговорил он, - мне некогда. Поблагодарите баронессу, - продолжал он, подталкивая старика к дверям передней, где сидел Зигмунд, - и скажите ей, что я никак не могу приехать сегодня.
        - А когда можно будет ждать вас? - спросил догадливый старик.
        - Уж, право, не знаю, во всяком случае, не скоро. Я очень занят и вовсе не имею времени разъезжать по гостям. Поблагодарите баронессу и передайте ей мои лучшие пожелания.
        Сказав это, он ушел к себе в кабинет, запер за собой дверь и с лихорадочной поспешностью вскрыл пакет. Там он нашел маленькую, переплетенную в красную кожу книжку и письмо. Прежде всего он вскрыл конверт. Письмо гласило:
        «Дорогой друг мой, посылаю Вам желаемую книжку и призываю на Вас благословение Создателя: да поможет Он Вам в Ваших поисках и да приведет Вас к желаемой цели. Но даже если Ему не угодно будет облегчить мой крест, то верьте, дорогой друг мой, что я непрестанно буду молить Его за Вас, снизошедшего к моему вдовьему горю и так ревностно взявшегося за интересы чужой ему женщины. Еще раз да Благословит Вас Бог.
        Бесконечно благодарная Вам Эмилия».
        - Она любит меня! - воскликнул Лахнер. - Я читаю это между строк! Да, она любит меня! Да благословен будет Создатель, и да поможет Он мне привести в исполнение задуманное!
        Затем он взялся за книгу.
        По внешнему виду это был самый обыкновенный карманный немецко-французский словарь, соединенный вместе с франко-немецким. Лахнера поразила его краткость, но, приглядевшись, он заметил там маленькую особенность: слова были не отпечатаны на листах, а подклеены на пергаменте, но так искусно, что надо было внимательно разглядывать, чтобы увидеть это.
        Зная французский язык, Лахнер скоро убедился, что французские слова, стоявшие против немецких, совершенно не соответствовали им по значению. Так, слово «ветер» переводилось по-французски словом «собака», слово «горох» - словом «Кармен» и т. д. Очевидно, это и представляло собой ключ к шифру заговорщиков.
        Лахнер решил проверить это, вспомнив, что рассказывала ему вдова Фремд: в письме, которое она носила к барону, испрашивалось лекарство против чумы, а барон вручил ей чертеж. Лахнер стал искать «лекарство против чумы». Но каково же было его удивление, когда против этого слова во французском столбце нашел не слово «чертеж», а слово «базар».
        Он вертел книгу и так и сяк, но не мог понять, как ею пользоваться. Сомнений не было, это был ключ, но не простой, а двойной.
        Вдруг он вспомнил, что книга состоит из двух частей, и решил поискать разгадку во второй части, франко-немецкой. Его поиски сейчас же увенчались успехом: против французского слова «базар» в немецком столбце стояло «чертеж».
        Итак, для расшифровки слова следовало найти сначала одно значение его во французском столбце первой части, а потом по найденному искать во второй части окончательное его значение. Лахнер решил проверить это на слове «кинжал». Против «кинжала» в первой части стояла «каска», против «каски» во второй части было «шпион».
        Под тремя шпионами! Но ведь это полная бессмыслица!
        Может быть, слово «под» поможет обнаружить истину?
        Но этого слова совсем не было в ключе. Изыскание по поводу слов «три», «помещение» тоже не привело ни к какому результату.
        Лахнер окончательно упал духом: он имел в руках ключ и не мог воспользоваться им.
        Но он продолжал настойчиво думать над этим. Нет, очевидно, эти слова надо понимать так, как они сказаны. Да и так будет правдоподобнее: трудно предположить, что Турковский знал весь толковник наизусть и мог в тюрьме составить шифрованное указание.
        Но в таком случае как же понять смысл этих слов?
        «В помещении Гектора…» Но ведь Гектором звали самого Турковского, а, как сказала Фремд, он жил в доме графини Пигницер. Очень часто стены квартиры украшаются старинным оружием. У старого графа, наверное, имелась целая коллекция всякого оружия. Весьма возможно, что на стене одной из комнат Турковского висят три кинжала и в этом месте устроен тайник, хранящий столь ценное для него, Лахнера, сокровище.
        Ввиду того что пора было отправляться к князю Кауницу, Лахнер перестал думать о документе и занялся своим туалетом. Что тут думать теперь! Все равно, сколько ни думай, а так, заглазно, ничего не придумаешь. Необходимо забраться в дом графини Пигницер и там поискать разгадку.
        Не прошло и часа, как Лахнер подъезжал в карете ко дворцу Кауница. Толстый швейцар подбежал к дверце, открыл ее и подобострастно помог лжебарону выйти из кареты. Лахнер с гордо поднятой головой стал подниматься по роскошной лестнице в апартаменты князя. Перед ним распахивались все двери, встречавшаяся по дороге челядь замирала в низком поклоне.
        Наконец лжебарон попал в круглую гостиную, стены которой были облицованы розовым мрамором и имели в нескольких местах ниши, где стояли мраморные античные кони. Гостиная не страдала избытком мебели, последняя состояла всего только из круглого столика, диванчика и нескольких стульев и кресел. Зато зелени было много, Лахнеру показалось, что он попал в сад.
        В этой комнате были две двери, расположенные справа и слева. Лахнер решил пройти через последнюю, как вдруг к нему с вежливыми поклонами подскочил дворецкий Ример и сказал:
        - Господин барон изволили ошибиться дверью. Правая дверь ведет в покои графини Квестенберг, сестры его светлости.
        Следуя указаниям Римера, Лахнер вскоре очутился в столовой князя. Там он увидел большой стол, накрытый на двенадцать персон.
        - Его светлость сию минуту вернется домой из государственной канцелярии, - подобострастно сказал Ример, - не соблаговолите ли присесть здесь или пройти вот через ту дверь в картинную галерею?
        - Скажите, вы не знаете, кто приглашен к обеду кроме меня?
        - Никто.
        - Но почему же стол накрыт на двенадцать персон?
        - О, так у нас всегда. Даже когда его светлость обедает совершенно один, приборов должно быть двенадцать.
        В этот момент большой дог, лежащий около камина, поднял голову, насторожил уши и, лениво потянувшись и медленно подойдя к Лахнеру, стал обнюхивать его. Когда же Лахнер смело погладил собаку по голове, дог доверчиво положил ему голову на колени.
        В этот момент вошел князь и с улыбкой посмотрел на ласкавшуюся к Лахнеру собаку.
        - Добрый день! - кивнул он Лахнеру, отдавая Римеру большую меховую муфту, в которой кутал на улице руки. - Добрый день, Гектор! - обратился он к собаке, бросившейся к нему и принявшейся скакать, очевидно, всеми силами своей собачьей души желая лизнуть князя в нос. - Ну как ты чувствовал себя без меня? Скучал, верно? Ну, милый мой пес, как бы ты ни скучал, все-таки тебе было веселее, чем мне: я вынужден был выслушать очень остроумный финансовый проект, как из ничего получить миллиарды.
        Собака с лаем прыгала вокруг князя.
        - Как ты невоспитан, Гектор, - продолжал Кауниц, - когда же ты исправишься наконец? Ведь я не могу взять тебя с собой никуда, так как в высшем свете царит самый суровый испанский этикет, предписывающий ледяную холодность, а ты оживлен, как истинный дикарь. А, понимаю, ты непременно желаешь принести мне то, что я тебе брошу, и без этого не успокоишься. Ну на, держи!
        Кауниц свернул комочком свой носовой платок и кинул его. Но сделал он это так неудачно, что платок повис на цоколе дивной китайской вазы, в которой росло какое-то редкое, невиданное Лахнером растение, целое карликовое дерево с массой розово-белых цветочков.
        В своей стремительности Гектор очертя голову бросился за платком и так толкнул цоколь, что ваза со звоном и треском полетела на пол. Гектор так перепугался, что с тихим визгом залез под стоявшую в столовой кушетку.
        Старый князь скорчил комическую гримасу и сказал, грозя пальцем по направлению, куда скрылась испуганная собака:
        - Ах ты, злодей! Что ты наделал! Ведь если Перкс, который во всем обезьянничает с меня, узнает о том, что ты разбил дорогую вазу, так он заставит своего Гектора перебить по крайней мере две! Антон, - обратился он к Римеру, - если сестра спросит, куда девался ее подарок, то скажите, что вазу разбил я сам, но только бога ради не выдавайте Гектора. Да прикажите дать ему воды, пусть освежится после такого волнения. Это далеко не обыкновенная собака, - сказал князь затем, обращаясь к гостю и как бы извиняясь в своей любви к Гектору. - Этот пес удивительный умник! Прежде всего, он отлично разбирается в людях, и право же, для вас самой лучшей рекомендацией может служить то, что Гектор с полным доверием подошел к вам. По ночам он находится в моем кабинете, и я хотел бы посмотреть на того человека, который рискнул бы войти туда и что-нибудь взять. Кроме того, он из очень хорошей семьи. Его бабушка была любимицей маркизы Помпадур.
        Кауниц подошел к столу, сел и предложил гостю расположиться напротив. Лакеи принялись подавать. Кауниц ел мало; так как Лахнер старался во всем следовать его примеру, то обед скоро подошел к концу.
        Во время обеда Кауниц разговаривал с гренадером как с равным себе, так что со стороны можно было подумать, что это действительно его родственник. Он рассказывал разные придворные анекдоты, затем приказал принести иностранные газеты и попросил Лахнера прочитать ему все, что могло быть отнесено к злобе дня. Затем он увел Лахнера к себе в рабочий кабинет.
        Там он усадил его к письменному столу и стал диктовать проект о выдаче содержания незаконным детям курфюрста Пфальцского. Надо заметить, что к числу чудачеств князя относилось также и то, что он никогда не писал ни одной деловой заметки собственноручно, а всегда диктовал кому-нибудь. У него во дворце для этой цели служил Бонфлер, в канцелярии было еще несколько секретарей.
        Когда Лахнер кончил, Кауниц взял в руки бумагу и принялся критиковать его почерк.
        - Надо писать крупнее и оставлять больше места между всякими финтифлюшками и росчерками - просто и приятно для глаз. Вот что, любезный, пока ты будешь разыгрывать из себя барона, приходи ежедневно к пяти часам, я буду диктовать тебе разные секретные вещи. Разумеется, я не имею оснований не доверять Бонфлеру, но пока истинный предатель не найден, каждый должен быть под подозрением. Во всяком случае, я переменил всех своих канцелярских секретарей, приказал вставить новые замки. Идти дальше - значило бы вызвать целый скандал.
        - Не позволите ли вы мне, ваша светлость, откровенно высказать свое мнение? - спросил Лахнер.
        - Прошу.
        - Я считаю дворецкого Римера продувной бестией, способной на всякую подлость.
        - А я нет. Ример - очень порядочный человек, давно служит мне и имел много случаев доказать мне на деле свою преданность. Да слишком он прост, чтобы разыграть всю эту комедию с маской. Кроме того, он не сумеет открыть мои шкафы, так как они запираются так, что мало одного ключа, а необходимо еще знать секрет. На каком основании ты высказываешь такое мнение?
        Лахнер рассказал, каким образом он и его университетские коллеги попали в солдаты, и указал, что все это сделал Ример из ревности к Гаусвальду. В этой проделке ему помог бессовестный родственник Гаусвальда, истопник его светлости.
        - Друг мой, - нахмурив лоб, возразил Кауниц, - я скорее поверю, что Гаусвальд ввел в заблуждение своих коллег, чем тому, что Ример обманул меня. Бессовестный студент осмелился посылать моей кузине любовные стишки.
        - Да они предназначались вовсе не графине, а ее камеристке Нанетте.
        - Мало того, студент Гаусвальд даже осмелился украсть портрет графини, воспользовавшись для этого нашим отсутствием и любезностью Римера, показавшего ему наши комнаты.
        - Ну, я так и знал, что этот Ример - тонкая бестия! Прикажите, ваша светлость, расследовать все это дело. Это - единственная милость, которой я прошу у вас.
        - Дай-ка вспомнить… Да, да, так и было. Мне доложили, что студент Гаусвальд собирается отпраздновать рождение графини Ритберг бессовестной серенадой, и главным образом потому, что она не отвечала ему на многие письма. Я приказал предостеречь его и сообщить, что моя кузина недавно понесла тяжелую утрату и траур должен защитить ее от всяких бессовестных выходок. Тем не менее негодяй перелез через стену и привел в исполнение свой дерзкий замысел.
        - Ваша светлость, - ответил Лахнер, - Гаусвальду не было передано это предупреждение, и он был в полной уверенности, что справляет рождение Неттхен, как его заставили поверить. Мало того, ему сказали, что вашей светлости и ее сиятельства нет в данный момент во дворце. Я могу принести присягу в том, что это так и было!
        Лахнер волновался все больше и больше. Князь молча слушал.
        - Ваша светлость, - продолжал гренадер, - я до сих пор Римера не обвинял в измене вам, а только в недостойной проделке, следствием которой четыре старательных студента понесли тяжелое наказание. Правда, в течение того времени, которое мы провели на военной службе, мы научились уважать и любить солдатскую жизнь, но оставаться всю жизнь простым рядовым, не иметь ни права, ни возможности выслужиться - это нам немножко не по сердцу, и мы должны получить нравственное удовлетворение за все то горе, которое перетерпели мы и наши родители.
        - С тобой и твоими товарищами поступят по справедливости, - ответил князь. - Если дело обстоит действительно так, как ты рассказываешь, то вам всем будет дано самое блестящее удовлетворение. Но в данный момент ничего сделать нельзя. И особенно потому, что ты все еще должен продолжать разыгрывать свою роль барона Кауница. Тем временем будет начато следствие, и если выяснится, что тут был не злой умысел или желание учинить дебош, а просто невинная юношеская проделка, то вы можете смело надеяться, что вам сразу будет зачтена предыдущая служба. Ну-с, а теперь отправляйся домой и оставайся верным своей роли. Я не желаю, чтобы ты и впредь продолжал давать разные необычайные доказательства благородства и аристократичности своей натуры. Я уже совершенно убежден в этом и отнюдь не желаю, чтобы тебя поймали и изобличили твое самозванство. До свиданья, мой друг!
        Лахнер церемонно поклонился князю и ушел.
        XII. Анекдот, чреватый последствиями
        Вернувшись домой, Лахнер уселся поудобнее в кресло, чтобы на досуге как следует обдумать план вторжения в дом графини Пигницер.
        Конечно, не занимай он теперь такого щекотливого общественного положения, все дело было бы гораздо легче устроить. Он подговорил бы верных товарищей, днем забрался бы в дом под видом посыльного, рассмотрел бы, что нужно, а вечером сумел бы влезть через окно и разыскать требуемое, и если бы даже его поймали, то он мог бы отговориться тем, что дело было затеяно без всякого злого умысла, просто на пари под пьяную руку. Правда, за это он поплатился бы дисциплинарным взысканием, но только и всего!
        Однако, представляя собой особу майора Кауница, он не мог пускаться в столь экстравагантные приключения. Следовательно, предстояло придумать что-нибудь другое.
        За этими размышлениями его застал Зигмунд, явившийся с докладом, что кто-то желает видеть его. Лахнер вышел в приемную и увидал там Вестмайера.
        - Высокородный господин майор, - подобострастно заговорил одетый в штатское платье Вестмайер, - снизойдите к моей слезной просьбе, вступитесь за обиженного!
        - Но что же я могу сделать?
        - Помилуйте, господин майор, вам только словечко сказать вашему высокому родственнику, его светлости князю Кауницу, и добродетель восторжествует, а порок понесет примерное наказание.
        - В чем дело? Говорите!
        - Дело-то очень щекотливое, господин майор, - сказал Вестмайер, оглядываясь на выглядывавшего из передней и ухмылявшегося Зигмунда.
        - Хорошо, пройдите сюда! - сказал Лахнер, уводя посетителя к себе в кабинет и запирая за собой дверь.
        - Прости, Лахнер, - заговорил там Вестмайер, - что я невольно обманул тебя и не пришел вчера.
        - О, ничего! Все равно я не мог бы воспользоваться твоей помощью, и ты только даром прогулялся бы.
        - Но все-таки это было нехорошо с моей стороны, хотя, если рассудить дело хорошенько, то… смягчающие вину обстоятельства налицо.
        - Ого! Наверное, какое-нибудь приключение?
        - Да, и не очень заурядное. Пошел я от тебя в самом радужном настроении и стал раздумывать, куда бы лучше пристроить деньги, которые получил. Я забыл сказать тебе, что дядя, отправляя меня получить по этому старому счету, сказал, что в случае удачи эти деньги я могу взять себе. Я так замечтался, что пошел вовсе не той дорогой и очутился в узеньком переулочке рабочего квартала. Так как вчера был какой-то праздник, то народа было довольно много, да и пьяных тоже немало.
        - В нашей доброй старой Вене их всегда, кажется, достаточно!
        - Именно! Ну, иду я себе, помахиваю тросточкой и мурлыкаю песенку. Вдруг дорогу мне преграждают трое парней, которые шли мне навстречу, обнявшись и горланя какую-то глупую песню. Идут, смотрят вперед бараньими глазами и сталкивают с тротуара всех встречных. Дошли до меня. Я и говорю им, чтобы они посторонились. Парни спрашивают: «Зачем?» Ну, понятно зачем: чтобы я мог пройти. Они довольно невежливо предлагают мне сойти для этого с тротуара на мостовую. Я еще раз потребовал, чтобы меня пропустили, а когда в ответ на это один из них обругал меня, я легонько ударил его тросточкой по голове. Правда, тросточка сломалась, но зато и обидчик упал, обливаясь кровью…
        - Упал? От удара тросточкой по голове? Да какой же толщины была твоя «тросточка»?
        - Ну, так пальца в два-три, да только дерево уж очень хрупкое. Ну, слушай дальше! Конечно, остальные двое накинулись на меня. Пришлось драться на кулаках одному против двоих. Один получил прямой удар вытянутой рукой в нос и тоже свалился на землю, а другой, когда я хотел пощекотать его по затылку, увернулся, и я сам чуть не упал от стремительности своего удара. Но так или иначе, а путь был свободен: один на один мне никто не страшен.
        - Еще бы, ты настоящий медведь!
        - Но не тут-то было. Единственный из троих, которому удалось уцелеть, стал неистово вопить, обращаясь к толпе, которая густым кольцом окружила нас и все увеличивалась. Парень взывал, так сказать, к «национальному самолюбию» жителей квартала, уверял, что это поражение ляжет на него несмываемым пятном, высказывал непреклонное убеждение, что «этот франт» затесался к ним в квартал только для того, чтобы соблазнять жен и дочерей. Надо отдать ему справедливость, говорил он хотя и не очень связно, но зато в высшей степени энергично и убедительно. Я пытался было пробиться и уйти, пока его слова возымеют свое действие, но момент был упущен: толпа, до той поры только разражавшаяся руганью, решила перейти от слов к делу. На меня стали надвигаться дюжие кулаки.
        - Положение не из приятных!
        - Быстро окинув взором поле битвы, я заметил, что стою около небольшого крылечка с приступочкой. Я одним мигом взобрался на приступочку и прижался спиной к двери. Таким образом я был защищен с тыла, а возвышенная позиция давала мне возможность бить врагов поодиночке. Действительно, пара смельчаков, неосторожно подскочивших ко мне, турманом полетела вниз. Толпа в нерешительности остановилась. Я спокойно перевел дух, рассчитывая, что авось мне удастся продержаться, пока подоспеет патруль.
        - Тибурций, ты истинный герой!
        - Но и этой надежде суждено было тут же разлететься в прах. В толпе шныряли мальчишки, а это народ удивительно изобретательный на всякие гадости. И вот мальчишки предложили расстреливать меня камнями. Предложение было встречено общим одобрением. Ррраз! Довольно большой кусок кирпича хлопнулся в дверь как раз около моего уха и разлетелся мелкими кусочками. В меня было пущено камней пять, и каждый раз я спасался только тем, что внимательно следил за полетом метательных снарядов и вовремя приседал или отшатывался в сторону. Вдруг я почувствовал, что сзади меня дверь отворяется, чья-то маленькая беленькая ручка просовывается, схватывает меня за фалду и втаскивает в полутемный коридорчик. Затем дверь быстро затворяется, и я слышу скрип задвигаемого тяжелого засова. «Идите за мной!» - говорит мне чей-то женский голос, который показался мне слаще звуков моего возлюбленного фагота.
        - И наверное, не хрипел и не фальшивил так, как твой фагот!
        - Я проследовал за своей спасительницей по короткому коридорчику, попал в небольшую переднюю, а оттуда - в славную светленькую комнатку, окно которой выходило во двор. Тут я принялся разглядывать незнакомку. Это была очаровательная девчонка с плутовскими черными глазенками. «Фрейлейн, - говорю я ей, - позвольте мне прежде всего сказать вам, что нахожу вас восхитительной. Затем от души благодарю вас за спасение, но совершенно не понимаю, ведь мы никогда не встречались. Что же заставило вас прийти мне на помощь?» Она и отвечает мне: «Я люблю таких молодцов, которые не боятся ничего и держатся до конца». - «Но ведь вы можете восстановить против себя весь квартал!» - «Ничуть не бывало: меня никто не тронет. Да вы не думайте, наши ребята вовсе не злы. Теперь они, наверное, первые же шутят над всем происшедшим». Она усадила меня, достала из шкафчика бутылку очень недурного вина и принялась угощать меня. Мы с нею честь честью выпили. Потом я объяснился ей в любви, а потом… потом…
        - Гм! Понимаю!
        - Я провел у нее часа два-три в эмпиреях блаженства, потом повел ее в кабачок «Золотой олень», там мы угостились с ней как следует, потанцевали и вернулись опять-таки к ней. Только под самое утро я вернулся домой. На прощанье девчонка совсем очаровала меня. Я хотел предложить ей денег «за беспокойство», но она и рассердилась, и рассмеялась. Она сказала мне, что если бы захотела брать деньги с тех, кого одаривает своей милостью, то у нее могли бы быть сотни тысяч, что я даже и представить себе не могу, кто время от времени бывает у нее. При этом она добавила, что я дерзкий мальчишка, раз осмелился предложить ей деньги, и она должна выдрать меня за уши. Она выдрала меня за ухо, я расцеловал ее, и мы расстались в добром согласии. Только возвращаясь домой, я вспомнил, что ты просил меня зайти к тебе, и меня помучила-таки совесть: ведь уж, наверное, дело было важное, так как ты по пустякам не станешь звать товарища. И я решил сегодня зайти к тебе, объяснить, в чем дело, и повиниться.
        - Полно, милый Вестмайер! Я, конечно, очень рад видеть тебя, и твой рассказ от души позабавил меня, но ты совершенно напрасно побеспокоился. Я и сам понял, что раз ты не пришел, значит, приключилось что-нибудь из ряда вон выходящее.
        - Ну, слушай дальше!
        - Как? Было еще и «дальше»?
        - А вот послушай! Когда я вышел сегодня из дома, чтобы идти к тебе, то подумал, что нашему брату не подобает даром пользоваться любовью женщины, да еще такой прелестной, как моя вчерашняя. Денег она не взяла и не возьмет, и за это я еще больше уважаю ее, но я должен сделать ей какой-нибудь хороший подарок. И вот я зашел к ювелиру, купил ей хорошенькие сережки и решил зайти к ней, чтобы отдать да, кстати, условиться насчет дальнейшего.
        - И ты не побоялся опять идти туда?
        - Э, милый мой, раз вопрос идет о хорошенькой женщине, то слово «бояться» следует выкинуть из своего обиходного словаря. Впрочем, до ее дома я дошел совершенно мирно: никто не обратил на меня внимания. Подхожу к двери, толкаю ее - дверь растворяется. Иду знакомым коридорчиком, вхожу в переднюю и только собираюсь постучаться в дверь моей красавицы, как эта дверь раскрывается сама и на пороге показывается какой-то мужчина. Увидав меня, он отскочил назад и отвернулся. Гляжу: моя красавица обретается в самом очаровательном дезабилье. Увидав меня, она покраснела и кричит: «Что вам угодно? Зачем вы сюда пришли?», а сама делает мне умоляющие знаки. Я понял, что перед этим мужчиной нельзя выдавать вчерашнее, и сказал: «Бога ради простите меня, сударыня, я ошибся дверью», - и ушел. Но знаешь, что самое удивительное в этой истории: господин, который был у нее и отвернулся при моем появлении, как две капли воды похож на… страшно сказать!.. на нашего императора Иосифа!
        - А скажи, как зовут твою красавицу? - спросил Лахнер под влиянием внезапно скользнувшего в нем подозрения относительно истины.
        - Ее зовут Лизхен.
        - Лизхен? Ну, в таком случае, друг Вестмайер, это и был сам император Иосиф собственной персоной!
        - Что ты говоришь! Да это совершенно невозможно! Наш Иосиф и вообще-то святоша, а тем более не станет же он пускаться на сомнительные приключения!
        Лахнер рассказал Вестмайеру все, что узнал об истории Иосифа и Лизхен от болтливого парикмахера.
        - Может ли это быть? - удивленно воскликнул Вестмайер. - Но ведь это просто анекдот!
        - Да, и довольно пикантный. Не всякому удается наставить рожки самому императору. Восхитительный анекдот!
        Если бы только могли они знать, какую роль суждено будет сыграть в их жизни этому анекдоту!
        - Но я все-таки не понимаю, - заговорил снова Вестмайер, - значит, она знала, что ее посещает сам император? Ведь ты говоришь, что Иосифу пришлось открыть свое инкогнито комиссару?
        - Ну да! Как же иначе объяснить ее слова, которые ты мне только что передавал: «Если бы ты мог себе представить, кто у меня бывает!»?
        - Да, да, она еще прибавила, что возьмет деньги только от того, кому сможет быть верна, а теперь, пока она молода, она хочет жить минутным капризом, не заботясь о таких пустяках, как верность.
        - И она доказала это!
        - Но как же при таких обстоятельствах император поддерживает с ней отношения? И почему он не выберет себе более подходящей особы из своего круга?
        - Помнишь, что нам рассказывал Шлеефельд в пороховой башне?
        - Да, да. Он еще предлагал полюбоваться на Каролину Оффенхейцер!
        - Ну вот, значит, и вообще у нашего императора вкус демократический. Кроме того, это объясняется очень легко и просто. Мария-Терезия так заботится о нравственности, что всякая любовная интрижка сына, способная дойти до ее сведения, - а это непременно произошло бы, если бы объектом страсти императора оказалась какая-нибудь придворная дама, - поразила бы ее до глубины души. Кроме того, сам император не доверяет красавицам своего круга. Помнишь, Шлеефельд рассказывал, как графиня Пигницер поймала его в критический момент и как она за минуту увлечения потребовала себе табачный откуп? Ну вот! А твоя Лизетта - образец бескорыстия, и это-то и привязывает к ней императора.
        - Ну, знаешь ли, графиня Пигницер уж никак не принадлежит к высшему кругу. Хоть ее и усыновил какой-то прогоревший барон, за деньги, разумеется, но она все-таки была и остается дочерью еврея-менялы.
        - Ты знаешь ее?
        - Лично не знаком, но отлично знаю ее, потому что у дяди были дела с нею. А что, она нужна тебе?
        - Да! Скажи, что она представляет собой?
        - Это очень распущенная, вульгарная, жадная, злая женщина. Если бы она продолжала дело своего достойного папаши, который был менялой и ростовщиком, то по миру пошло бы несравненно больше народа, чем до сих пор. Уж не собираешься ли ты занять у нее деньги? Не советую!
        - Нет, деньги я у нее занять не собираюсь, но мне необходимо попасть к ней в дом и заслужить ее расположение.
        - Только-то? Ну, так ступай к ней!
        - То есть как это «ступай»?
        - А так - возьми ноги в руки, как говорит наш унтер, и иди прямо и смело. Скажи ей, что видел ее на улице и сразу влюбился.
        - Так она выгонит меня вон!
        - Нет, милый мой, графиня всегда была охоча до таких рослых и красивых молодцов, как ты, а теперь, когда она начинает заметно блекнуть, и подавно. Однако прощай, мне надо торопиться. На днях побываю в казарме у наших общих приятелей и расскажу им все, что касается тебя.
        - Значит, ты советуешь идти напролом?
        - Это с графиней Пигницер-то? Валяй! Чем нахальнее ты поведешь себя с ней, тем лучше!
        Вестмайер ушел, а Лахнер снова погрузился в свои думы.
        XIII. Страдания Неттхен
        Фридрих Гаусвальд, княжеский истопник, сидел на табуретке перед открытым сундуком и рылся в его содержимом.
        Чего-чего там только не было! Истопник собирал все, что только попадалось ему под руку. Там можно было найти изломанную золотую табакерку, пару хрустальных призм от люстры, сверток обоев, сломанные клинки, сношенную обувь, испачканную жилетку, пуговицу и прочее, и прочее.
        Истопник собирал все это не потому, что это было его манией: он умел ловко реализовывать свое добро. Он немного подновлял старые вещи и спускал их бедноте, а то, что нельзя было подновить, сбывал старьевщикам. Были и такие вещи, которые не нужны были ровно никому, но и те служили ему хорошую службу.
        Если отодвинуть в сторону кучу ненужного тряпья, битой посуды и прочего барахла, лежавшего в одном из углов обширного сундука, то в стенке последнего при внимательном рассмотрении можно было обнаружить доску, прикрывавшую собой тайничок, а в этом тайничке были припрятаны деньги, предмет самой сильной страсти в жизни истопника.
        В часы досуга он старательно запирал дверь, открывал свой тайничок, доставал холщовый мешочек и высыпал содержимое последнего на старый поднос. Золотым каскадом сыпались монеты, и старый Гаусвальд дрожал от восторга и страсти. Он запускал пальцы в кучу золотых монет, пересыпал их, пропускал между пальцев, раскладывал кучками, строил домики и всевозможные геометрические фигуры. В этом были его отдых, его награда за все остальное время дня.
        За этим занятием застаем его мы и теперь.
        - Двести тридцать семь императоров было в этом мешочке, - жадно шептал он, перебирая пальцами монеты, - а теперь я могу сразу приписать еще сто шестьдесят три. Теперь у меня достаточно денег, чтобы я мог вернуться в Бреславль и выкупить отцовский дом, попавший в чужие руки.
        В дверь кто-то постучал. Фридрих Гаусвальд вздрогнул, собрал свои дукаты и прислушался.
        - Гаусвальд, вы дома? - спросил мягкий женский голос.
        - Ах, это вы, фрейлейн Нетти? Одну минуточку, я сейчас!
        Он поспешно сунул мешок с дукатами в тайник, завалил дощечку хламом, запер сундук и открыл дверь.
        - Что это вы вздумали запираться? - спросила девушка.
        - Захотелось прилечь на минутку…
        - Простите! В таком случае я не вовремя…
        - О, не беспокойтесь, я уже отлежался и собирался вставать.
        - Я принесла вам немножко безе, ведь это ваше любимое пирожное.
        - О, как вы милы и любезны, фрейлейн! За это вы опять получите цветы, которые я подтибрю в оранжерее.
        - Подтибрю! Как вам не стыдно…
        - Полноте, Нетти, за такое воровство я готов отвечать! И в день свадьбы - обещаю вам это - я обчищу все оранжереи начисто, хотя бы мне за это грозило изгнание отсюда.
        - Ну, что касается дня свадьбы, то это еще вилами на воде писано.
        - Что вы говорите! Ведь господин Ример уже заказал себе новый костюм для этого торжественного случая!
        Неттхен вздохнула, словно на ее сердце лежала стопудовая тяжесть.
        - Да что вы не присядете, фрейлейн? Сейчас попробую ваше безе… Что за прелесть! Спасибо, большое спасибо, Нетти!
        Дочь вахмистра Зибнера присела на указанный ей стул и стала задумчиво смотреть в пространство. После довольно продолжительной паузы она сказала:
        - Милый Фридрих, у меня имеется к вам вопрос, на который вы должны ответить мне совершенно искренне. Кроме того, вы должны дать мне слово, что ничего не скажете господину Римеру.
        - О, это я могу с удовольствием обещать вам, дорогая Неттхен! В чем же дело?
        - Ваш молодой родственник в Вене?..
        - Вы имеете в виду Теодора? Того самого, которого сдали в солдаты? Да, он теперь здесь.
        - Говорили ли вы с ним?
        - Ну уж слуга покорный! Я не имею ни малейшего желания приглашать его к себе, а он тоже сочтет за благо воздержаться от того, чтобы попасться мне на глаза. Его отец говорил мне, что его милый сынок здесь, но и он тоже не хочет ничего знать об этом негодяе.
        - Неужели же Теодор на самом деле такой плохой человек, как про него говорят?
        - Плох ли он, милая фрейлейн? Да я не знаю, найдется ли еще такой висельник, как он. Рассказывал же я вам, как он стащил у меня серебряные часы, которые висели вот на этом самом гвоздике!
        - Да, вы говорили мне об этом. Но ведь вы не поймали его с поличным.
        - Что же из этого! Больше некому было сделать это. Да и что значит «не поймали с поличным»? Если бы я захотел, я повел бы дело судебным порядком, и тогда молодчику здорово досталось бы. Но меня уговорил господин Ример не поднимать скандала. Что же, я человек мягкий. Господь с ним!..
        - Ну, а почему его сдали в солдаты?
        - Да ведь вы же знаете историю о том, как он осмелился приставать с любовными объяснениями к графине Ритберг и устроил ей серенаду!
        - Я получила сегодня письмо от Теодора, в котором он представляет всю историю совершенно в другом свете.
        - Опять письмо? Что за негодяй!
        - А что, если серенада действительно предназначалась мне? Что, если он действительно сделался жертвой ревнивой интриги?
        - Да полно вам, Неттхен! Ведь он пытался подкупить меня, чтобы я передал записку графине Ритберг, значит, ни о каком недоразумении здесь и речи быть не может. Нет, выкиньте его из головы! Пусть-ка скажет, куда он девал мои серебряные часы! Эх, фрейлейн! Вот всегда так бывает, что какой-нибудь негодяй пользуется большим успехом, чем почтенный, достойный человек!
        - Но что же мне делать, если я никак не могу заставить себя не только полюбить Римера, но хотя бы относиться к нему без отвращения? Во мне все переворачивается, когда я вижу его, и, не будь мой отец обязан ему местом смотрителя пороховой башни, не задолжай он ему крупной суммы, я не допустила бы и мысли о помолвке!
        - Неужели же вас смущает то, что Ример не так уж молод?
        - О нет, - ответила Неттхен, покачивая своей хорошенькой головкой, - если бы мой жених был так же стар, как вы, но обладал таким же искренним, добродушным характером, я не задумалась бы выйти за него замуж.
        - А что, если я поймаю вас на слове? - сказал старик, просияв от восторга. - Я все еще холост, свободен и далеко не так беден, как это могло бы показаться!
        Неттхен удивленно посмотрела на старого истопника, не понимая, шутит он или нет.
        - Я высокого роста, очень крепок и отлично сохранился, - продолжал тот. - Характер у меня отличный, и мы с вами составили бы премилую парочку.
        - Но послушайте, что вы говорите, истопник? - воскликнула окончательно изумленная девушка.
        - Истопник! - недовольно передразнил ее Гаусвальд. - Как презрительно звучит это слово в ваших красивых губках! А между тем, если подумать да посмотреть как следует, то задирать нос тут никому не приходится. Чтобы быть истопником князя Кауница, надо быть образованнее любого профессора. И уж нечего сказать, знаний у меня больше, чем у троих двоечников. Я отлично изъясняюсь по-французски, знаю назубок историю трех монархий и генеалогию бранденбургского курфюрста. А главное, по специальности я механик, и только благодаря этому я мог занять свой пост. Вы подумайте только, князь требует, чтобы во всех комнатах температура все время держалась не ниже и не выше девятнадцати градусов. Из-за этого мне пришлось семь раз перестраивать все печи и камины. Кроме того, отопление в оранжереях и теплицах тоже устроено по моей собственной системе. Как же можно называть простым истопником человека, в совершенстве обладающего механическими, физическими и архитектурными знаниями? Так что с моей стороны не было бы такой уж дерзостью, если бы то, что говорилось в шутку, было сказано совершенно серьезно.
        - Вы сегодня очень весело настроены, - сказала хорошенькая камеристка. - Мне крайне досадно, что я уже дала слово Римеру, а то мы поговорили бы как следует о вашем предложении руки и сердца.
        Разговор был прерван появлением дворецкого, он был бледен и дрожал от волнения.
        Увидав жениха в таком состоянии, Неттхен перепугалась: она подумала, что он подслушал все то, что она сейчас говорила, и теперь хочет потребовать у нее объяснений. Но он даже не заметил ее с первого взгляда, а прямо обратился к истопнику с взволнованным окриком:
        - Скорей одевайтесь! Вы должны сейчас же отправиться…
        Тут только он заметил свою невесту.
        - Ах, вы здесь, мое золотое сокровище, - сказал он, взяв ее за руку и нежно пожимая. - Подумать только, мы не видались целых три часа, целых три долгих, невыносимых часа! О, если бы вы знали, как я истосковался по вас, моя дорогая, золотая, бриллиантовая!
        - Однако мне надо бежать, а то графиня может хватиться меня, - сказала Неттхен и легкой сильфидой ускользнула из комнаты.
        Ример проводил ее насмешливым взглядом и сказал, обращаясь к торопливо одевавшемуся Гаусвальду:
        - Когда мне нужно, чтобы она ушла, тогда мне достаточно сказать ей несколько сладких слов. Вот средство, которое ни разу не подвело!
        - Обратите внимание, господин Ример, она опять колеблется!
        - Что ей здесь было нужно?
        - Принесла мне пирожное и открыла свою душу. И то и другое она делает частенько. Поэтому-то я и говорю вам: берегитесь, она опять колеблется!
        - Ну, милый мой, это мне все равно. От меня она не отвертится.
        - Она продолжает получать письма от Теодора. Не понимаю, право, как…
        - Дорогой мой, сейчас все это - пустяки в сравнении с надвинувшейся на нас опасностью. Отправляйтесь поскорее и передайте с обычными предосторожностями это письмо прусскому послу. Если мы не примем мер, то пропадем. Ступайте скорее, мы не можем терять ни минуты.
        Истопник спрятал письмо за подкладку шляпы и сейчас же отправился в путь.
        XIV. У графини фон Пигницер
        Лахнер стоял перед красивой еврейкой, графиней Авророй, закутанной в облако белых кружев: она была еще в утреннем туалете.
        Неотразимое очарование этой дамы составляли ее большие пламенно-голубые глаза, которые обладали почти магической, пленительной силой. Хороши были также и волосы, еще не напудренные, огненно-золотые, небрежно заколотые дорогим бриллиантовым гребнем…
        Теперь ее большие глаза казались еще больше благодаря удивлению, с которым она смотрела на Лахнера.
        - Господин барон, - сказала она ему, - я совершенно не понимаю, что могло заставить вас добиваться свидания со мной в столь ранний час. Вам, должно быть, известно, что со всякими претензиями, просьбами и прочим следует обращаться к моему главному управляющему, князю Риперду, или к статскому советнику Рейху, правителю моей канцелярии; эти господа рапортами доложат мне, в чем дело, и в случае нужды я сама наложу резолюцию. Но обыкновенно эти господа оказываются достаточно уполномоченными лично разобраться в предъявленных претензиях.
        - В моем деле, дорогая графиня, компетентным может быть только одно лицо, а именно вы сами. Я не могу обратиться к этим господам, так как они компетентны только в области цифр, с которыми у меня нет ничего общего, а не в области чувств.
        - Я не понимаю вас…
        - Графиня, третьего дня я случайно увидал на улице даму, которая сразу пленила и очаровала меня. О, я не могу сказать вам, не могу объяснить, какая буря чувств поднялась в моем бедном сердце. Я еще никогда не видел, чтобы в одной женщине соединялись все достоинства, все прелести, все очарование красавиц древности и современности. И я до безумия влюбился в это божество. Вот в чем заключается мое дело! Ведь это божество - вы, графиня!
        Аврора, бывшая с утра в отвратительном настроении духа и досадовавшая на назойливого посетителя, во что бы то ни стало желавшего видеть ее, теперь окончательно рассердилась.
        - Но по какому праву говорите вы мне все это? - холодно и презрительно сказала она.
        - По праву пострадавшего от стрел Амура, по праву потерпевшего от огня ваших искрометных глаз, графиня! - бесстрашно ответил ей гренадер. - Почему вы не спросите, по какому праву птицы приветствуют влюбленной песнью восход любимого солнца? Любовь делает меня птичкой, а что вы представляете собою солнце женской красоты, это, я думаю, знаете и вы сами!
        Аврора, все более изумляясь, внимательно посмотрела на Лахнера и только теперь заметила, что он молод, красив и изящен. Ее лицо смягчилось, и она уже не так холодно, как раньше, промолвила:
        - Вы смелы до… до… наглости!
        - Графиня, я влюблен, и любовь дает мне эту смелость. А обыкновенно я очень робок. Только вы и способны были совершить со мной такое волшебное превращение. Но теперь я действительно смел до отчаянности, настолько, что не отступлю даже перед употреблением в дело оружия…
        - Кого же вы хотите убить? Меня или себя?
        - Боже спаси! Ни вас, ни себя, а того негодяя, которого вы любите и ради которого не хотите выслушать меня.
        - Пожалуйста, назовите мне имя этого счастливчика, потому что я, по крайней мере, такого не знаю.
        - Как! Может ли это быть? - воскликнул Лахнер, падая на колени. - Неужели же ваше сердце действительно свободно?
        Графиня отступила на шаг от него и, улыбаясь, сказала:
        - Знаете, барон, я видела много актеров вашего жанра, но в искусстве пламенно объясняться в любви никто из них не может идти в сравнение с вами. Скажите, где вы так тщательно разучили эту роль? Перед зеркалом или перед податливыми горничными?
        Лахнер поднялся с колен и обиженно сказал:
        - Я не думал, графиня, что мое искреннее, непосредственное чувство натолкнется только на издевательства!
        - А вы ждали, что я сейчас же брошусь вам на шею? - ответила Аврора. - Но мне кажется, что в нашем кругу…
        - В нашем кругу? Ах, графиня, что такое «наш круг»! Это собрание накрахмаленных кукол, которые думают, что истинное воспитание и хороший тон заключаются в умении подавлять самые благородные чувства и инстинкты. Да и то сказать, истинная любовь становится все реже и реже…
        - Но ведь я совершенно не знаю вас!
        - Графиня, зато я знаю вас уже целых три дня!
        - Но, мне кажется, открывать свои чувства можно только тогда, когда хорошо знаешь друг друга.
        - Графиня, как мог бы я узнать вас хорошо, если бы не познакомился с вами? И как мог бы я познакомиться, если бы не пришел к вам?
        - Скажите, что вам, собственно, нужно от меня?
        - О, очень немногого: только взаимности.
        - Не соблаговолите ли вы присесть, барон!
        - Что я слышу? Так вы уже не гоните меня?
        - Вы забавляете меня. В вас чувствуется что-то оригинальное, непохожее на всех остальных.
        - Графиня, могу ли я понять ваши слова так, что вы подаете мне надежду?
        Говоря все это и присаживаясь на предложенный ему стул, Лахнер внимательно оглядывал стены, потолки и пол, стараясь найти что-нибудь, похожее на три кинжала. Но единственное, что удалось ему обнаружить, это удивительное богатство обстановки. Впрочем, это нисколько не удивляло его. Хотя графиня имела табачный откуп всего только несколько месяцев, хотя ей приходилось уплачивать правительству за это четыреста шестьдесят тысяч гульденов в год да тратить на администрацию около двухсот тысяч, все-таки доход с откупа составлял не менее двухсот - трехсот тысяч гульденов. Таким образом, было с чего и в несколько лет стать более чем богатым человеком, тем более что графиня уже имела этот дворец и ей нужно было только немножко подновить его. Но вся эта роскошь - мозаика, золоченая бронза, гобелены, перламутр, китайский фарфор, редкое дерево, - все это мало интересовало Лахнера, и он, наверное, предпочел бы, чтобы вместо всего этого где-нибудь на стене висели три скромных заржавленных кинжала…
        - Надежду? - переспросила графиня, отвечая на вопрос напористого гренадера. - Но помилуйте, барон, как же я после десятиминутного знакомства могу обнадежить или обескуражить вас? Скажу только, что такой прямой, решительный характер, как у вас, мне всегда нравился… Впрочем, будущее покажет. Я надеюсь, что столь оригинально начатое знакомство не прервется на этом визите, мы будем видеться, и тогда, кто знает…
        Лахнер собрался было ответить что-то в высшей степени лестное, как неожиданно в комнату вбежал сухопарый человек среднего роста, лет сорока, одетый в темно-коричневый мундир с серебряным кантом и пряжкой с буквами «Т. А.». Сбоку у него висела сабля и виднелась кобура пистолета.
        Лахнер знал, что буквы означают «Табачный акциз», и понял, что это один из служащих у графини смотрителей. Действительно, это был объездной инспектор Гехт.
        - Это что еще за манера такая? - рассердилась очаровательная графиня. - С каких это пор вы стали вламываться сюда без доклада?
        - Извините, - сиплым голосом ответил Гехт, - но чтоб меня черт побрал, если я видел хоть одного хама, через которого можно было бы доложить вам о моем приходе.
        - Что вам нужно?
        - Мне нужно сказать вам, что пусть служба у вас убирается ко всем чертям.
        - Вы пьяны?
        - Нет. Да если бы и был пьян, то весь хмель выскочил бы у меня из головы после перенесенного мною унижения. Знаете, графиня, или вы потребуете, чтобы мне дали удовлетворение, или я сегодня же сбрасываю к черту этот дурацкий мундир.
        - Да прекратите, Гехт, все эти выкрики и проклятия! Просто удивляюсь вам: вы всегда были порядочным человеком и отличным служащим, а тут вдруг бог знает как себя держите. Расскажите, в чем дело, и увидим, могу ли я помочь вам.
        - Хорошо, графиня, сейчас расскажу, но, думается, помочь тут уже ничем нельзя. Сегодня утром я объезжал Альзеринское предместье, когда вдруг вижу мельника Рихтера, который вез с работником бревна. Я уже давно подозревал кое в чем Рихтера и теперь решил проверить свои подозрения. Я остановил подводы и приказал сгрузить бревна, так как подозревал, что там запрятан контрабандный табак. Рихтер долго не хотел повиноваться, но я крикнул сторожей и, когда те подъехали, указал ему, что за сопротивление таможенному обыску грозит наказание. Не переставая ругаться, Рихтер с работником сгрузил бревна. В первой подводе табака не нашлось, и я приказал сгрузить вторую. Что тут только поднялось! Рихтер вышел из себя и отказался повиноваться мне, а толпа, окружившая нас, всецело стала на его сторону. Но мало того, что толпа помогла Рихтеру сопротивляться законному досмотру: этот уличный сброд стал ругать всякими скверными словами и вас, и меня, и вообще акцизные порядки. Мало того, некоторые стали кричать, что пора проучить нас. Тогда мне со сторожами пришлось прибегнуть к оружию и стрелять в воздух, чтобы
показать, что мы не шутим. Толпа немного отхлынула. Но тут вдруг откуда ни возьмись какой-то господин в сером плаще подходит ко мне и спрашивает, в чем дело. Я, разумеется, не обращаю на него ни малейшего внимания и продолжаю требовать, чтобы Рихтер разгрузил вторую подводу. Тогда незнакомец откидывает плащ, и кого же я вижу? Самого императора Иосифа! «Разгрузи подводу, - сказал он Рихтеру. - Наверное, ты замечен в чем-нибудь, раз тебя, а не кого-либо другого заподозрили в провозе табака!» - «Да помилуйте, ваше величество, - закричал Рихтер, - ровно ни в чем я не замечен, а просто этот негодяй добивался руки моей дочери, а я ему отказал. Вот он мне и мстит!» - «Ах так! - сказал император. - Ну что же, все-таки разгрузи! При этом знай, если табак у тебя найдется, то ты получишь двенадцать палок, но если нет, то эту порцию придется отведать надсмотрщику». Табака не нашли. Тогда меня отвели в казармы и там… там…
        - Неужели? - воскликнула графиня, вскакивая, словно взбешенная тигрица. - И он осмелился? Моего служащего?..
        - Станет он смотреть, ваш ли я служащий или нет. Да, может быть, именно потому меня и наказали, что я ваш служащий. По крайней мере, после наказания, при котором присутствовал сам император, он сказал мне: «Кланяйся своей госпоже!» Да, вот как было дело! Я пал жертвой долга. Что же, получу я удовлетворение?
        - Но помилуйте, Гехт, - в большом замешательстве ответила Пигницер, - во-первых, я нахожу, что вы не совсем правы, а потом, как же я могу требовать отчета от самого императора?
        - А, не можете? - вне себя от бешенства крикнул Гехт. - Шуры-муры с ним крутить могла, а за честного служащего не можешь заступиться? Повесь свое сиятельство на гвоздик да ступай в меняльную лавку! К черту с этим мундиром!
        И, прокричав все это, Гехт выбежал из двери.
        - Негодяй! - заорала визгливым голосом Пигницер. - Эй, слуги, сюда!
        Но так как никто не шел, то она сама выбежала вслед за Гехтом, и до Лахнера донесся заглушенный шум перебранки.
        Прошло несколько минут, голоса замолкли, но графиня не возвращалась. Лахнер счел момент весьма подходящим для того, чтобы поискать, нет ли где-нибудь трех кинжалов, которые он искал.
        «Здесь искать напрасно, - подумал он. - Даже если Турковский и жил здесь, то в этой комнате все отделано заново. Посмотрим-ка, что там, за этой дверью».
        Он подошел к одной из дверей, завешенной портьерой, и заглянул туда. Это был большой зал, обставленный с не меньшей роскошью, чем и гостиная. Лахнер внимательно оглядел стены, и вдруг подавленный крик восторга сорвался у него с уст: прямо перед ним висела вделанная в стену огромная картина, изображавшая убийство Цезаря. Трое заговорщиков замахивались на поверженного кинжалами, и три кинжала находились очень близко друг от друга.
        «Вот где спрятан документ! - с торжеством подумал Лахнер. - Но как достать его оттуда? Наверное, он находится за полотном. Неужели придется взрезать его? Но чем? Шпагой? Она плохо подходит для такой цели!»
        Лахнер вернулся в гостиную, чтобы поискать, нет ли там где-нибудь ножа; он услыхал в коридоре шум легких шагов и поспешно уселся на прежнее место.
        Вошла горничная.
        - Ее сиятельство велели передать вам, - сказала она Лахнеру, - что им внезапно занездоровилось и они лишены возможности выйти к вашей милости. Ее сиятельство будет очень рада еще раз увидеть вас, господин барон, и притом как можно скорее.
        - Передайте графине, - ответил Лахнер, - что я крайне огорчен постигшим ее нездоровьем и не премину в самом непродолжительном времени навестить ее.
        Пришлось уйти ни с чем.
        «Ну да это не беда, - думал Лахнер, направляясь к своему жилищу, - самое главное, я узнал, где находится то, что я страстно ищу, и имею доступ к Пигницер. Таким образом, мне уж удастся как-нибудь незаметно подобраться к картине и взрезать ее».
        Он остановился, словно под влиянием внезапно мелькнувшей и поразившей его мысли, потом, хлопнув себя по лбу так, что на него оглянулись прохожие, крикнул:
        - Ах я осел!
        «В самом деле, - уже про себя продолжал он свои размышления, - нечего сказать, хорош бы я был, не помешай мне горничная! Ведь если бы документ был спрятан под полотном, то Турковский, наверное, сказал бы: «За тремя кинжалами», а он ясно сказал: «Под тремя кинжалами». Очевидно, под картиной в паркете имеется какой-нибудь нехитрый тайничок, куда и запрятан документ. Это тем более правдоподобно, что Турковский не мог бы засунуть бумаги за раму вделанной в стену картины. Но как можно быть таким легкомысленным! Хорошо еще, что меня спас случай от непростительной оплошности! Ну да теперь все будет хорошо!»
        И он вернулся домой в самом превосходном настроении.
        XV. Тучи сгущаются
        Барон фон Ридезель, прусский посол при венском дворе и дядя оскорбителя прелестной Эмилии, взволнованно запечатывал какой-то пакет своей печатью. Около него стоял старый, истощенный инвалид в прусском мундире, тяжело опиравшийся на палку. Весь вид инвалида говорил о болезни и старости, а заклеенный черным пластырем правый глаз свидетельствовал о том, что солдату пришлось кое-что испытать в сражениях.
        Запечатав пакет, Ридезель вручил его дожидавшемуся слуге и сказал:
        - Это надо сию же минуту отнести к барону де Бретейлю.
        Как только лакей ушел с письмом, с инвалидом произошла истинно волшебная перемена. Он выпрямился, отложил палку и, сняв с глаза черный пластырь, принялся усиленно мигать, чтобы расправить уставшие веки.
        - Теперь Бретейль все узнает, - сказал Ридезель, поворачиваясь к мнимому инвалиду. - Надеюсь, что наши разоблачения подтолкнут его на те действия, которые логически вытекают из его обещаний на наших совещаниях.
        - Будем надеяться, господин барон, - ответил мнимый инвалид. - Барон де Бретейль обозлится на Кауница, который осмелился так нагло обмануть его!
        - Но вы вполне уверены, что не ошибаетесь, милейший Бонфлер?
        - О, совершенно, господин барон! Уже первое появление гренадера, его уверения, будто он прислан с депешей, показались мне подозрительными: я сразу понял, что нахал просто ищет возможность добраться как-нибудь до князя. «Уж нет ли тут предательства?» - подумал я. Но мало ли что мог доложить гренадер князю! Быть может, что-нибудь совершенно не касающееся нас? Поэтому я спокойно принялся снимать копии с нужных вам документов. Как раз в тот момент, когда я занимался этим, ко мне в комнату постучался Ример. Он явился прямо от князя. К моему счастью, князь питает слепое доверие к дворецкому, и, таким образом, все, что затевается против нас, сейчас же становится нам известным. Так и в данном случае: дворецкий явился ко мне с сообщением, что князь приказал ему подобрать несколько человек, на верность которых можно было бы всецело положиться, и что эти люди должны помочь этой ночью обнаружить предателя. Кроме того, князь приказал отодвинуть от стены железные шкафы с документами, а когда это было сделано, проверил, не взломаны ли задние стенки шкафов. Очевидно, Кауниц узнал, что кто-то передает иностранным
державам важные документы, и предположил, что последние выкрадываются. Но внезапно мне пришло в голову: а что, если князь вздумает проверить наличность документов по реестру и хватится того самого, который в данный момент находится у меня? Я успокоился только тогда, когда узнал, что князь уехал в оперу. Затем, поспешив уведомить ваше превосходительство о невозможности явиться к вам, я поскорее положил документ обратно в шкаф.
        - Милейший Бонфлер, - перебил его Ридезель, - все это вы уже рассказывали мне, да и к тому же все это еще далеко не так интересно. Но вот чему я положительно не в состоянии поверить, это будто простой гренадер оказался способным разыграть роль изысканного, высокоинтеллигентного, родовитого дворянина, офицера и дипломата!
        - А между тем это так!
        - Но помилуйте! Человека, обладающего такими способностями, уже давно выдвинули бы, а вы сами говорите, что самозванец - простой рядовой, нижний чин, не имеющий за несколько лет службы ни одного отличия! Нет, Бонфлер, тут что-то не так!
        - Я вполне согласен с вами, что мы имеем дело с фактом, выходящим из ряда обыкновенных. Тем не менее я вполне уверен в том, что говорю!
        - С такой уверенностью и элегантностью он держал себя в обществе! А рыцарская выходка против моего племянника?
        - Да, чертовски жаль, что в то время мы еще не разглядели маскарада. Тогда дуэль не пришлось бы откладывать, а дерзкий самозванец был бы наказан рукой вашего племянника, известного своим искусством в деле фехтования.
        - Ну нет, милейший, тут уж вы глубоко ошибаетесь. Человек, которого выбрали для подобной роли, наверное, великолепно владеет шпагой, и мой племянник рисковал получить рану от человека простого звания. Ну да что об этом говорить теперь! Скажите лучше, как вам удалось убедиться, что мнимый барон Кауниц на самом деле является простым гренадером полка ее величества Марии-Терезии?
        - Ример случайно видел, как мнимый барон Кауниц выходил из дома графини Зонненберг под руку с графом Левенвальдом. Ему сразу бросилось в глаза, что у этого господина нет ни малейшего сходства с настоящим бароном Кауницем, которого Ример отлично знает. На следующий день к Римеру зашел отец его невесты, смотритель Русдорферской пороховой башни, и между прочим рассказал ему о странном приключении, происшедшем вчера, о таинственной черной карете и безумной храбрости гренадера. Римеру запало в голову подозрение. Он попросил вахмистра описать ему этого гренадера и убедился, что курьер, явившийся якобы с депешей, лжебарон Кауниц и гренадер - одно и то же лицо. Ример сейчас же бросился к вилле князя Голицына, обнаружил на снегу следы и пропажу ключа из двери террасы. Он стал искать далее и под столом заметил следы пудры и пуговицу, явно отскочившую от солдатского мундира.
        - Как? - воскликнул Ридезель. - Значит, этот субъект сидел под столом во время нашего заседания?
        - Не только сидел, но и запомнил слово в слово все, что там говорилось, чтобы передать старому князю.
        - Надо сказать Голицыну, чтобы он сейчас же сменил всю свою прислугу! Это черт знает что такое!
        - Ример не удовольствовался первоначальными результатами своих изысканий, а пошел дальше. Он дал возможность вахмистру Зибнеру встретиться нос к носу с лжебароном, и старик категорически заявил, что последний поразительно похож на гренадера Лахнера, того самого смельчака, который вскочил на запятки черной кареты. Теперь, как мне кажется, уже нельзя сомневаться в этом.
        - Вы и Ример будете по-царски вознаграждены за это важное открытие. Не только я, но и русский, и французский послы щедро одарят вас, а если вы потеряете место у князя, то все равно внакладе не останетесь.
        - Заранее благодарю вас, господин барон. Тем не менее мне не хотелось бы терять место, потому что, занимая его, я могу быть полезным вам.
        - Ну, милый мой, едва ли в моих силах помочь вам сохранить ваше место. Если я замолвлю князю о вас пару слов, то это даст совершенно обратный результат!
        - Мне кажется, вы, господин барон, могли бы одним ударом убить двух зайцев: наказать дерзкого и помочь мне утвердиться на моем месте. В данный момент мое положение очень пошатнулось: не зная, кого подозревать, князь подозревает всех, а значит, и меня. Так вот, если бы удалось подставить Лахнеру ногу и доказать князю, что смелый гренадер просто обманул его из желания поживиться, тогда и Лахнер пострадал бы, и я вернул бы себе прежнее доверие!
        - Это было бы очень хорошо, потому что ловкий шпион в дипломатических отношениях во сто раз полезнее шпиона на войне. Но едва ли в моих силах…
        Вошедший слуга доложил о бароне де Бретейле. Ридезель резко оборвал фразу и поспешил навстречу французскому послу.
        - Я собирался уходить, - сказал барон де Бретейль, - когда мне подали ваше письмо…
        В этот момент он заметил Бонфлера и взглядом спросил у Ридезеля, кто это такой и можно ли при нем говорить.
        - Это та самая маска, которая доставила нам копию австро-баварского договора, - сказал Ридезель.
        Бонфлер низко поклонился в ответ на это представление.
        - Ну а все-таки удалите его, - тихо сказал де Бретейль, - мне необходимо переговорить с вами с глазу на глаз.
        Ридезель знаком указал Бонфлеру на замаскированную портьерой дверь, и секретарь князя Кауница поспешил выйти через нее.
        Но шпионство было его второй натурой. Поэтому, очутившись в маленьком кабинетике и убедившись, что там, кроме него, никого нет, Бонфлер поспешил подкрасться к двери, приложил ухо к щелке и слышал все от слова до слова.
        Услышанное им оказалось очень важным, поскольку из слов французского посла было ясно, что барон де Бретейль, говоря языком венских поговорок, «стал торговать в отсутствие хозяина» и «сел в лужу». Дело было в том, что Людовик XVI, женатый на сестре Иосифа II, склонился в пользу австрийской политики, тогда как Бретейль решился организовать заговор против захвата Баварии. Теперь же ему приходилось брать все свои обещания обратно, так как он прежде всего был послом своего короля и не имел нравственного права идти наперекор его желаниям.
        Особенно неприятным оказалось для барона де Бретейля известие, что Кауниц просто посмеялся над ним, выдав простого гренадера за своего племянника. Впрочем, это-то было еще с полгоря. Как добродушно признавался де Бретейль, ни один дипломат не отказался бы от такого средства, и архивы министерств иностранных дел во всех странах полны документами, свидетельствующими о более обидных дипломатических хитростях. А скверно было то, что через этого гренадера, подслушавшего тайны секретного совещания, Кауниц был оповещен о роли французского посла, пошедшего против политики своего государя. Это было скверно не только потому, что могло повредить карьере Бретейля, но и потому, что австрийское правительство было бы способно усмотреть в этом мнимую неискренность французского правительства и энергично пойти на союз с Англией. А последнее обстоятельство одинаково было противно интересам как Франции, так и Пруссии. Поэтому в данном случае важнее всего было не отомстить Кауницу за его проделку, а постараться скомпрометировать гренадера-доносчика, опорочить его в глазах князя и свести на нет все его обвинения.
        - Но как это сделать? - спросил Ридезель.
        - Доверьте это дело мне, - спокойно сказал де Бретейль. - Мне многое приходилось проделывать на своем веку, и подобное дело не представит для меня ни малейших затруднений. Кроме того, у меня не только имеется готовый план, но и люди, способные привести его в исполнение.
        На этом они и расстались. Бонфлер торжествовал: падение гренадера Лахнера означало собою возврат доверия князя к нему, Бонфлеру, а доверие Кауница хорошо оплачивалось представителями иностранных держав…
        XVI. Сети стягиваются
        Барон фон Ридезель предъявил австрийскому правительству от имени своего короля мотивированный протест против предполагаемого захвата Баварии. В этом протесте помимо доказательств незаконности подобного захвата указывалось, что Пруссия не ограничится платоническими протестами, а в случае необходимости даже возьмется за оружие.
        Мария-Терезия, от всей души ненавидевшая войну и понимавшая, что даже победа не может вознаградить страну за те убытки, которые получаются вследствие выхода промышленной жизни из нормальной колеи, очень встревожилась и призвала для совещания своего сына и соправителя Иосифа II. На этом совещании, на которое, кроме князя Кауница, не позвали никого, было решено, что Пруссии надо предложить известную компенсацию в виде возможности присоединить к землям Бранденбургского курфюршества княжества Анспах и Байрет.
        Вернувшись домой, Кауниц застал там Лахнера, которому, как это помнит читатель, он приказал ежедневно приходить для переписки важных документов. Кауниц сейчас же продиктовал гренадеру проект компенсационного договора и потом, внеся некоторые поправки, приказал снять две копии - для императрицы и императора.
        Гренадер принялся старательно копировать проект. Никто не мешал ему, так как князь сейчас же ушел из кабинета, а Гектор, обыкновенно надоедавший Лахнеру своими ласками, в этот день был в угрюмом настроении и мрачно лежал на своей подстилке. Поэтому не прошло и двух часов, как наш герой покончил с порученной ему работой.
        Вернувшись в кабинет, князь просмотрел копии, сверил их с оригиналом и объявил, что он доволен.
        Вообще в этот день Кауниц был на редкость хорошо настроен. Он много говорил с Лахнером и в заключение спросил, не пришло ли ему в голову чего-нибудь новенького, что могло бы помочь отыскать предателя.
        Лахнер ответил, что он держится прежнего мнения.
        - Ты хочешь сказать, что предателем является Ример? - спросил его князь. - Милый мой, даже если это и так, чего я, в сущности, совершенно не допускаю, то и это далеко еще не все объясняет. Вот, - он встал, достал из кармана ключ и подошел к одному из шкафов, - возьми этот ключ и попробуй открыть один из шкафов.
        Лахнер взял в руку простой по виду ключ, но, как он ни вертел его в замочной скважине, шкаф все-таки не отпирался.
        - Вот то-то и оно! - сказал князь. - Ведь неизвестный нам негодяй ухитряется доставать документы, которые я прячу в эти шкафы, а между тем, чтобы открыть их, кроме ключа, с которым я никогда не расстаюсь, надо знать секрет, какие именно рычажки повернуть. Я открою тебе этот секрет, потому что верю тебе. Вот! - Князь нажал одну из шишечек, составлявших украшение шкафа, и сейчас же сбоку открылась дверка, обнажая собою ряд рычажков с кнопками. - Представь себе, что предатель случайно добрался до тайны этой шишечки и видит перед собой ряд рычагов. Это нисколько не может помочь ему, так как надо знать, когда и какие рычаги поворачивать, а это далеко не так просто. Вот видишь, сначала надо отогнуть первый, третий и пятый рычажки - первый совсем, третий на четверть хода и пятый наполовину. Затем всовывают ключ и поворачивают на четверть оборота. Когда это сделано, отгибают совсем четвертый и седьмой рычаги. Поворачивают ключ еще на четверть оборота и возвращают рычаги первый, третий и седьмой в прежнее положение. Затем доводят ключ окончательно, нажимают второй рычаг и… - Послышалось характерное
звяканье, звон пружин, и шкаф медленно открылся. - Вот видишь, как трудно разгадать секрет этого шкафа, - произнес князь, пряча переписанные Лахнером копии и оригинал в открывшуюся дверку. - А между тем у каждого из шести владельцев таких шкафов один ключ, но разная последовательность нажимания рычагов. Англичанин, сделавший эти шесть шкафов, вскоре умер, и больше ни у кого нет таких шкафов, значит, я один владею их тайной!
        - Ваша светлость, - ответил Лахнер, - люди ухитрились разобрать иероглифы на могилах фараонов, ухитрились определить вес и состав еле видимых простым глазом звезд…
        - А следовательно, ты думаешь, могли разгадать также тайну этих шкафов? Но для этого надо обладать серьезными механическими познаниями, да и иметь возможность подолгу исследовать шкафы. Увы! Эти два обстоятельства совершенно исключают Римера! - Князь запер шкаф и, сунув ключ себе в карман, продолжал: - Ну, друг мой, теперь можешь идти домой. Впрочем, постой! У меня имеется для тебя поручение. Надо узнать, сколько раз происходили совещания у князя Голицына. Это вовсе не так трудно, - улыбнулся Кауниц, заметив растерянное выражение лица гренадера. - На каждом заседании обязательно бывает граф Герц, прусский уполномоченный в делах, а следовательно, важно только узнать, сколько раз Герц пользовался черной каретой. Последние сведения тебе даст гробовщик Бауэр. Чтобы ты понял наконец всю эту историю, объясню тебе следующее. Вилла князя Голицына уже давно является местом тайных совещаний. Несколько лет тому назад, когда предстояло обсудить раздел Польши, я тоже принимал в них участие. Тогда кроме меня там участвовали русский и прусский послы, а вскоре к нам присоединились еще русский и прусский
уполномоченные в делах. Прусским уполномоченным был в то время и остался по сию пору граф Герц. Ввиду того что за графом Герцем, как недавно прибывшим со свежими инструкциями, усиленно следили английский и французский послы, он пользовался траурной каретой Бауэра, последний же обслуживал всех окрестных помещиков, поставляя не только гробы, но и все принадлежности печальной церемонии. Поэтому когда выезжала черная карета, это никому не казалось подозрительным, и Герца выследить не удавалось. - Кауниц взял понюшку табака из золотой, усыпанной бриллиантами табакерки и продолжал: - Из твоих показаний видно, что Герц и теперь продолжает пользоваться своей счастливой идеей. Следовательно, достаточно узнать от Бауэра, сколько раз он давал Герцу карету, и мы будем знать, сколько раз происходили совещания.
        - Теперь я понимаю! - невольно вырвалось у Лахнера.
        - Что ты понимаешь, друг мой? - спросил Кауниц.
        - Простите мою дерзость, ваша светлость, но ваш милостивый рассказ напоминает мне о судьбе гренадера Плацля. Очевидно, Плацль, так же, как и я, разгадал тайну совещаний на вилле Голицына, но в то время, ввиду того что в этих совещаниях принимали участие также и ваша светлость…
        - Иначе говоря, тебе очень хочется узнать, что сталось с Плацлем? Так и быть, я расскажу тебе: у нас как раз происходило четвертое заседание, когда…
        В кабинет вошел лакей, доложивший о прибытии маршала Лаудена.
        - Ну, видно, не судьба тебе удовлетворить свое любопытство, - усмехнулся Кауниц. - Как-нибудь в другой раз, а теперь всего доброго!
        Лахнер вышел из кабинета, князь же поспешил в приемную. Там он любезно приветствовал Лаудена и сейчас же увел его на половину графини.
        Тем временем, пока князь мирно беседовал в семейном кругу с гостем, Бонфлер вместе с Римером осторожно пробрался в рабочий кабинет князя. Ример встал настороже, а Бонфлер торопливо принялся отпирать тот самый шкаф, куда, как он подглядел, Кауниц положил переписанные Лахнером акты. Кауниц глубоко ошибался, когда высказывал мнение, будто никто не сможет забраться в шкаф: у Бонфлера не только был слепок ключа от шкафов, но и тайна рычагов.
        Достав проект компенсационного договора, Бонфлер торопливо списал важнейшие статьи его, положил документ обратно в шкаф и сказал:
        - Ример, вы должны как можно скорее передать прусскому послу эту бумагу. Тут не только важные сведения, но и средство устранить с нашего пути этого проклятого гренадера. Да постарайтесь лично повидать и переговорить с человеком, которого выбрали для известной вам цели, а то если им попался какой-нибудь болван, то можно только все дело зря испортить…
        - Да уж положитесь на меня, господин Бонфлер! Вы, я думаю, сами знаете, что мне пальца в рот не клади!
        - Да напомните там, что комедию надо разыграть безотлагательно, не позже завтрашнего утра!
        - Ладно, ладно, мы уже обо всем раньше переговорили, а теперь я поспешу сбегать, пока мое отсутствие не будет замечено.
        - Ну так желаю вам счастья!
        - И знатной награды!
        Оба негодяя расстались.
        XVII. Аврора фон Пигницер
        Ввиду того что Кауниц задержал Лахнера до девяти часов вечера, наш герой не смог в тот же день повидаться с Эмилией. Но ему хотелось порадовать молодую женщину известием, что он напал на след разыскиваемого документа, и он поспешил написать ей обнадеживающую записку.
        Выйдя с готовым письмом в переднюю, Лахнер увидал, что Зигмунд спит самым крепким и сладким сном. Не будя его, гренадер спустился вниз к швейцару и поручил ему на следующий день рано утром отправить письмо с посыльным.
        Лахнер уже собрался подняться к себе, но швейцар, униженно извиняясь за забывчивость, подал ему письмо.
        - Кто принес это письмо?
        - Паж в красной, расшитой серебром ливрее с графской короной.
        Лахнер вскрыл конверт и прочитал любезное приглашение графини Пигницер пожаловать к восьми часам на музыкальный вечер…
        «Как все великолепно складывается! - подумал Лахнер. - Я сейчас же отправлюсь туда и постараюсь окончательно очаровать графиню, а тогда мне уже не трудно будет довести до конца свою затею».
        Но тут у него снова болезненно сжалось сердце. Ну хорошо, он достанет оправдывающий баронессу Витхан документ. А что дальше? Ведь он, Лахнер, - только актер, только марионетка, которую сейчас же втянут за кулисы, как только ее роль сочтут оконченной, а до его личных переживаний никому не будет ни малейшего дела. Да и простит ли ему когда-нибудь баронесса этот невольный обман? Нет, ему нечего и надеяться на личное счастье с нею. Но все равно, он сделает все, что сможет, для ее спасения. Его любовь была так велика, что он не мог считаться с эгоистическими соображениями. Пусть он будет несчастлив, лишь бы только с нее было снято несправедливое, незаслуженное, жестокое обвинение!
        Он приказал швейцару, чтобы кучер сейчас же заложил карету, и поднялся к себе. Первым делом он постарался разбудить Зигмунда, но это ему удалось далеко не без труда. Зигмунд долго не мог понять, что от него хотят, и понадобилось добрых три минуты, чтобы растолковать ему, что он должен помочь одеться своему господину.
        Было почти десять часов, когда Лахнер входил в салон перезрелой красавицы еврейки.
        Графиня Пигницер встретила его так, словно они были знакомы уже сто лет.
        - Ах какой вы! - с шаловливой улыбкой сказала она. - Как могли вы так опоздать? Ну да сами виноваты, если много потеряли: я уже два раза пела соло, и, как говорит Феррари, пела, словно сирена!
        Феррари, модный тенор того времени, выпятил колесом грудь, шариком подкатился к графине и сказал, закатывая глаза кверху:
        - О, не как сирена, а как ангел, как сам Господь Бог!
        Гости невольно рассмеялись, да и сам Лахнер не мог удержаться от улыбки: Феррари говорил по-немецки настолько же бегло, насколько неправильно, и у него выходило: «сирэн», «анджель». Кроме того, смешна была и вся его фигура, маленькая, жирная, некрасивая, причем ее недостатки еще подчеркивались кокетливой манерой тенора держать себя, выпячивать грудь вперед, становиться на цыпочки и расставлять руки колесом.
        Заметив улыбку гренадера, Феррари злобно сверкнул глазами, еще более выпятил грудь и рассерженным петушком откатился прочь.
        - Извините, графиня, - с самой сладкой, с самой чарующей улыбкой сказал Лахнер Авроре, - извините, что опоздал. Но, видно, боги позавидовали моему счастью, так как случилось два непредвиденных обстоятельства. Во-первых, меня задержали в министерстве, во-вторых, мой швейцар забыл вручить мне ваше очаровательное письмо вовремя, и, верьте, я прочел его не более четверти часа назад. Да и могли ли вы, графиня, заподозрить, что ваш верный раб хоть на секунду отсрочит то счастье, которого он сам так страстно добивался!
        Пигницер шаловливо ударила его веером по руке и сказала:
        - Вы прощены, барон! Однако какой вы опасный человек, ах, какой опасный человек! Лучше держаться от вас подальше! - И сорокалетняя женщина, кокетливо подобрав юбку двумя пальцами, семенящей походкой отошла от Лахнера к другим гостям.
        Лахнер огляделся. В зале были устроены подмостки, обитые зеленым сукном, на них стояло примитивное фортепьяно, только что усовершенствованный клавесин.
        Кругом небольшими группами расположилось общество, состоявшее из тридцати-сорока человек. Дам было очень мало, мужчины представляли собой смесь всех рангов и сословий. Видно было, что к графине ходят так же, как ходят в какое-нибудь питейное заведение, не считаясь с обществом. Да и тон, царивший там, сразу не понравился Лахнеру. Раздавались такие откровенные шутки, дам так смело и неприкрыто обнимали, что можно было подумать, будто находишься не в графском доме, а в учреждении для жертв общественного темперамента. Впрочем, это было очень на руку Лахнеру: чем свободнее было в доме, тем свободнее должна была быть и сама хозяйка, а последнее обстоятельство обеспечивало ему быстрое удовлетворение затаенного желания разгадать тайну «трех кинжалов».
        Прерванный появлением Лахнера концерт возобновился, Феррари спел соло, затем дуэт с Пигницер. Потом, по требованию публики, Пигницер спела одна какой-то чувствительнейший романс.
        После этого она спросила Лахнера, не играет ли и он на каком-либо инструменте. Предполагая, что в доме нет скрипки, Лахнер сознался, что очень любит этот инструмент, «хотя и не пользуется взаимностью», с достойной скромностью добавил он.
        Но, к его неудовольствию, скрипка в доме все-таки нашлась, и очень плохая. Лахнера заставили играть, и его игра вызвала всеобщее одобрение. Это еще более расположило к нему графиню.
        По окончании музыкальной части вечера в зал внесли маленькие накрытые столики, и общество расселось ужинать. Пигницер посадила Лахнера вместе с собой за столик, за которым сидели, кроме того, Феррари и какая-то пожилая женщина. Во время ужина, за которым больше пили, чем ели, графиня была чрезвычайно любезна с Лахнером и, чокаясь с ним «за исполнение его самого пламенного желания», даже коснулась под столом его ноги своей туфелькой. Феррари, имевший по всем признакам некоторые права на графиню, кидал на нашего героя свирепые взгляды. Однако гренадер старался не замечать их.
        По окончании ужина общество поднялось и собралось уходить. Лахнер хотел последовать примеру остальных, но Аврора шепнула ему, чтобы он остался. Это тоже было как нельзя более на руку Лахнеру, и вскоре он сидел с графиней, Феррари и пожилой женщиной в маленьком салоне на диване перед столиком, на который лакеи поставили свежую батарею вин и ликеров.
        - Ну что вы скажете о моем пении? - спросила Пигницер Лахнера.
        - О, графиня, - с хорошо разыгранным восхищением вскричал гренадер, - я не могу даже описать вам, в каком восторге я остался от поразительного исполнения вами труднейших итальянских арий! Вы могли бы свободно зарабатывать свой хлеб в качестве оперной примадонны, и ваше выступление на сцене составило бы новую эру в искусстве!
        - Льстец! - кокетливо сказала графиня. - Однако как бы там ни было, а ваши слова дают мне силы и смелость привести в исполнение свое заветнейшее желание. Но как же выступить перед публикой, если не имеешь ни привычки к этому, ни сценического опыта? Знаете, что я задумала? А что, если переделать эстраду в этом зале в маленькую домашнюю сцену?
        - Это гениальная идея! - обрадованно воскликнул Лахнер. - Мне с самого начала бросилось в глаза, что этот зал как нельзя более подходит для переделки его в театральный. Умоляю вас, графиня, не откладывайте этой мысли, а сейчас же осуществите ее!
        - Однако, майор, - сказала Пигницер, - вы вдруг стали пламенным поклонником искусства!
        - Графиня, поверьте, что я не могу без восторга встретить проект, который позволит вашему таланту распуститься пышным цветком.
        В разговор вмешался Феррари. Он принялся доказывать, что зал слишком низок и узок и что акустические условия будут слишком плохими. Кроме того, он уверял, что в зрительной половине зала не поместится и двадцать человек.
        Лахнер принялся оспаривать это мнение, все четверо отправились в зал, и тут Лахнер на месте стал доказывать исполнимость проекта.
        - Вам очень хочется, чтобы этот проект был осуществлен? - спросила Аврора Лахнера.
        - О, графиня, еще бы!
        - В таком случае я скажу вам следующее: если вы хотите, чтобы проект был исполнен, вы должны сами руководить работами!
        - Согласен! - воскликнул с жаром Лахнер. - Согласен и благодарю вас, графиня, за оказанную мне честь!
        Он схватил ее руку и, словно в припадке радости и страсти, несколько раз бурно поцеловал.
        - Ну а когда вы начнете работы?
        - Завтра рано утром, графиня, потому что не следует откладывать. С утра я набросаю на месте план переделок, а потом найду рабочих и займусь осуществлением проекта. А теперь, графиня, позвольте пожелать вам спокойной ночи - уже слишком поздно!
        Графиня ласково простилась с Лахнером и дамой. Феррари тоже собрался уходить, и, хотя графиня пыталась нежно удержать его, взбешенный тенор отказался понимать ее любовные намеки. Тогда рассерженная в свою очередь графиня кликнула слугу и приказала подать итальянцу его пальто, шляпу и трость. Феррари, рассчитывавший, что графиня станет просить его и что он помирится с ней на предъявленных им условиях, окончательно взбесился и, спускаясь вместе с Лахнером по лестнице, разразился громкими проклятиями.
        - Вам что-нибудь нужно от меня? - холодно спросил его Лахнер.
        - Нужно ли мне что? - на ломаном языке повторил Феррари, разражаясь горьким ироническим смехом. - Одному из нас придется умереть!
        - А я так думаю, что даже обоим, но… в свое время!
        - Вы еще смеетесь?
        - А вы уже плачете?
        - Вы любите синьору?
        - Пламенно.
        - И я тоже пламенно.
        - В таком случае мне вас жаль!
        Бедный тенор окончательно потерял всякую сдержанность и стремглав бросился вниз по лестнице, разражаясь итальянскими проклятиями и призывами к мести. Лахнер только рассмеялся ему вслед. Полный самых радужных надежд, он сел в карету и отправился домой.
        XVIII. Гроза разразилась
        На другой день во дворце князя фон Кауница царили уныние и отчаяние: дог Гектор приказал долго жить! Вокруг его похолодевшего трупа собрались сам Кауниц, его сестра и дочь Елена. Домашний врач осматривал труп.
        - Во вскрытии нет никакой надобности, - заявил наконец доктор. - Я могу с уверенностью заявить, что прелестный пес был попросту отравлен!
        - Что? - загремел вне себя Кауниц. - Горе тому, кто совершил это злодеяние! Я буду преследовать его так же, как за убийство человека, потому что Гектор был более «человеком», чем тысяча настоящих людей! Ах, Гектор, Гектор! Где я найду другого такого друга? А все ты, мерзавец! - обрушился он вдруг на Римера. - Теперь стоишь да таращишь глаза! Смотрел бы лучше за собакой, так не случилось бы этого! Ведь я тебе, негодяю, тысячу раз говорил, чтобы ты не пускал его одного на улицу!
        - Ваша светлость! - взмолился Ример. - Ни вчера, ни сегодня покойный никуда не отлучался, даже в садик не выходил! Бедный Гектор! Еще вчера он был так весел, так ласкался к господину майору… Гектор, Гектор!
        - Убирайся вон со своими причитаниями! - прикрикнул на него князь.
        Ример ушел, но сейчас же вернулся с докладом, что явился какой-то человек, желающий сделать князю важные, не терпящие отлагательства разоблачения. Князь приказал впустить его, и в кабинет вошел Гехт, тот самый, которого читатель уже встречал под видом надсмотрщика графини Пигницер.
        - Ну, что нужно? - сурово спросил Кауниц.
        - Ваша светлость, я ваш верный слуга и только думаю, как бы оказать услугу…
        - Оказывай услугу тому, чью ливрею ты носишь! - резко оборвал его Кауниц, указывая пальцем на гербы французского посольства.
        - Нет, ваша светлость, проклятый француз купил только мой труд, но не мою совесть и душу, и ежели я пруссак, так не дам чужеземцам обманывать родное отечество.
        - Эти чувства делают тебе честь. Дальше говори!
        - Ваша светлость, я напал на след самого подлого предательства. Не нахожу слов…
        - Или ты найдешь их сейчас же и будешь говорить коротко и без отступлений, или я прикажу выбросить тебя отсюда и угостить палками!
        - Недавно во французское посольство явился гренадер, который просил посланника помочь ему. Его, дескать, несправедливо держат в солдатах, не дают выслужиться, и он больше не может выносить такую жизнь. Он просил посла дать ему возможность бежать и обещал тогда сделать все, что от него потребуют. Тогда посол со своим секретарем решили придумать сказку о совещаниях дипломатов, гренадер должен был явиться к вашей светлости с этим ложным известием и таким образом войти в доверие. Он рассказывал, что, заслужив доверие, он без труда будет доставать копии важных документов и сообщать их французскому послу.
        - Доказательства? - лаконично бросил Кауниц.
        - Вчера наглый гренадер явился к нам в посольство в майорском мундире и передал французскому послу бумагу с заметками, касающимися последнего проекта вашей светлости. Мне удалось подглядеть эту бумажку, там говорилось о предоставлении прусскому королю права воспользоваться Анспахом и Байретом в компенсацию за захват Австрией Баварии.
        - Это все? - спросил князь, лоб которого сплошь покрылся мрачными морщинами.
        - Нет еще, ваша светлость. Гренадер сказал моему господину, что он отравил собаку вашей светлости, так как собака спала в вашем кабинете и мешала доставать документы.
        В то время как Гехт говорил, Кауниц нервно вертел в пальцах свою золотую табакерку, открывая и закрывая ее крышку. По мере того как он слушал, крышка все быстрее отворялась и затворялась, что свидетельствовало о гневе, закипавшем в груди князя. Когда же он услыхал, что собаку отравил Лахнер, он так порывисто дернул крышку, что та отскочила.
        - Когда барон де Бретейль узнал об этом, - продолжал свои разоблачения Гехт, - он был невероятно взбешен. «Я хотел иметь дело с человеком, а это какой-то бандит! - крикнул он после ухода гренадера. - Чтобы его больше и на порог не пускали!»
        - Ты сказал мне всю правду? - мрачно спросил князь.
        - Да пусть меня колесуют, если я хоть слово соврал! - с пафосом заявил Гехт.
        Кауниц позвонил и приказал лакею:
        - Позвать сюда сейчас же Бонфлера и Римера!
        Бонфлеру было приказано снять письменное показание с Гехта, Римеру - сейчас же послать карету за Фрейбергером.
        - Боже мой, боже мой! - сказал князь, пройдя к сестре и рассказывая ей о происшедшем. - А я так полюбил этого предателя, так верил ему! Но у него такой честный, открытый взор! Впрочем, что же, бывают ядовитые цветы, на вид очень красивые, но несущие смерть доверчивому человеку. А я еще так верил нашему народу, так стоял за его прирожденную порядочность… Никогда не забуду этого жестокого урока!
        XIX. «Прощай, прекрасный сон!..»
        В девять часов утра Лахнер был уже у графини Пигницер. На вопрос, когда графиня встает, горничная ответила ему, что не ранее одиннадцати часов.
        - Не могу ли я подождать пробуждения графини в зале или в соседней комнате? - спросил Лахнер.
        - К сожалению, нет, так как графиня собственноручно запирает комнаты вечером, уходя спать.
        Что было делать? Лахнер отправился бродить по городу, посидел в кофейне, почитал иностранные газеты и кое-как убил время до назначенного часа. В одиннадцать часов он снова оказался у Пигницер.
        На этот раз графиня приказала принять его, и гренадера ввели к ней в будуар, где Аврора в прелестном дезабилье кушала свой кофе. Она встретила его так нежно, словно он был ее женихом, и принялась хвалить его за аккуратность и ревность в исполнении принятого на себя обязательства.
        После кофе Лахнер с Авророй направились в зал. Лахнер обошел все окружавшие зал комнаты и, убедившись, что комната, где висел гобелен с изображением убийства Цезаря, примыкает к залу, выразил желание снести разделявшую их стену, чем, по его мнению, можно было бы расширить все помещение.
        Аврора, влюбленными глазами глядевшая на молодого стройного офицера, не имела ничего против, и Лахнер принялся вымерять комнату, чтобы проверить, какую площадь даст она залу. Вымеряя, он убедился, что под картиной квадратики паркета были несколько вдавлены против остальных, и он подумал, уж не вынимается ли один из них, обнажая тайник. Он с радостью бы проверил теперь же свое предположение, но графиня не отходила от него ни на шаг, а потому лже-Кауниц решил отложить это до более удобного времени.
        - Так когда же вы приступите к делу, барон? - спросила его Аврора.
        - Сейчас же, - ответил тот. - Но для того, чтобы моя работа шла успешно, я должен запереться здесь.
        - Как! И вы не позволите даже мне присутствовать при разработке проекта?
        - Именно вам-то и нельзя, графиня, - галантно ответил ей Лахнер. - Если вы будете сидеть около меня, то мои мысли будут слишком рассеиваться, отвлекаться. Однажды я пробовал писать стихи, сидя в саду, где цвели роскошные розы, ну и ничего не вышло: я все время смотрел на розу, вдыхал ее аромат и не мог заняться работой…
        - Боже, какой вы льстец! - воскликнула раскрасневшаяся от восторга графиня. - Но хотя мне и очень тяжело будет знать, что вы в моем доме, и не видеть вас, я все же подчиняюсь вашему требованию. Вам поставят сюда стол, и вы можете спокойно заниматься своими планами.
        Лахнер собирался ответить Авроре что-то в высшей степени любезное, как вдруг в комнату вошла горничная и заявила, что лакей барона хочет видеть его по неотложному делу.
        Лахнер вышел в переднюю, графиня ревниво последовала за ним.
        - Ваша милость! - затараторил Зигмунд. - Благоволите сейчас же спуститься вниз и сесть в ожидающий вас экипаж. Вас ждут с нетерпением по важному делу!
        - Кто именно? - спросил Лахнер.
        - Господин, которого вы знаете. Дело спешное и важное.
        - Ах, я знаю теперь, в чем дело! - произнес гренадер. - Извините меня, графиня, но я должен бежать. Ведь я не принадлежу себе, и мой министр может во всякое время потребовать меня у себе. Но как только я освобожусь, я сейчас же прилечу к вам, чтобы докончить начатое.
        - А когда это будет? - с видом капризного ребенка спросила графиня.
        - Я думаю, через час-два, а в крайнем случае - вечером.
        Он поцеловал руку Пигницер и торопливо последовал за Зигмундом вниз. В карете сидел Фрейбергер, по молчаливому знаку которого Лахнер уселся рядом.
        Карета быстро помчалась.
        - Куда мы едем? - спросил Лахнер.
        - Недалеко, - очень ласково ответил еврей. - Мы едем ко мне.
        - Разве что-нибудь случилось?
        - Нет, ничего особенного. Просто вам предстоит явиться в казармы.
        Это известие словно громом поразило мнимого барона.
        - В казармы? Мне? В казармы? - растерянно пролепетал он.
        - А почему нет? Ведь вы же солдат, а солдату надлежит жить в казармах!
        - Но у меня имеется крайне важное дело, которое я обязательно должен кончить сегодня!
        - Друг мой, я делаю то, что мне приказано: вы должны немедленно вернуться в казармы.
        - И это награда за мою преданность!
        - О, награда от вас не уйдет! Вы и не представляете, как вас наградят!
        Что-то зловещее послышалось Лахнеру в тоне еврея. Он сделал еще попытку:
        - Умоляю вас, дайте мне один только час свободы!
        - Если бы вы обещали мне все блага мира за пять минут, я и то не мог бы предоставить вам это время!
        В мрачной задумчивости Лахнер приехал в дом еврея. Зигмунд поспешил принести ему казенное белье и платье, сброшенное несколько дней тому назад, и иронически сказал:
        - Ну-ка, ворона, долой павлиньи перья!
        Гренадер был слишком подавлен и расстроен, чтобы как следует проучить дерзкого за наглую выходку. Он машинально снял офицерский мундир, а затем парик и сказал:
        - Позаботьтесь, чтобы мне привели в порядок прическу согласно требованиям военного артикула.
        - Переодевайтесь в казенное белье, - кинул ему Фрейбергер, - а потом парикмахер придет и сделает, что нужно.
        - Хорошо! Но как быть с усами, которые вы велели мне сбрить?
        - Тут уж ничего не поделаешь, если приклеить фальшивые, то можно только испортить дело. Отправляйтесь в казармы так, как есть, и постарайтесь как-нибудь выпутаться.
        - Друг мой, солдат, осмелившийся без позволения сбрить усы, наказывается шпицрутенами.
        - А сколько ударов? Штук двадцать пять? - спросил Фрейбергер с ироническим участием.
        Лахнера взорвало, он не мог больше выносить это наглое издевательство.
        - Вот что я вам скажу, - загремел он, - ни в какие казармы я не пойду, а отправлюсь прямо к князю. Это черт знает что такое! В награду за мою преданность меня выдают с головой и обрекают жестокому, незаслуженному наказанию. Нет, милейший, до такого идиотства моя преданность князю не доходит. Понести бесчестящее наказание за преданную службу интересам отечества! И вы смеете говорить об этом с улыбкой? Я иду к князю!
        Сказав это, Лахнер энергично схватил сброшенный им офицерский мундир. Фрейбергер испугался.
        - Ах какой вы горячий, и пошутить-то с вами нельзя! - медовым голосом проговорил он. - Отправляйтесь себе спокойно в казармы, а я уж улажу ваше дело. Я раньше вас побываю у полковника.
        Когда Лахнер снял батистовую рубашку, собираясь надеть грубую солдатскую дерюгу, Фрейбергер заметил на его груди кольцо с бриллиантами, подарок несчастного Турковского.
        - Вы не должны брать с собой в казармы ничего такого, - сказал он, - что было дано вам для вашего маскарада.
        - Я ровно ничего не беру с собой.
        - А это кольцо?
        - Оно уже давно у меня.
        - Оно, кажется, очень ценно. Покажите-ка. Ого, камни редкие по чистоте и шлифовке. Не желаете ли продать мне его?
        - Продать - нет, но если хотите, обменяйте мне его на портрет в рамке, который заложил вам барон Люцельштейн.
        Фрейбергер еще раз рассмотрел кольцо и с сожалением в голосе сказал:
        - На самом деле эти камни еще дороже, чем я предполагал с первого взгляда. Предлагаемая вами мена была бы для меня очень выгодна, но, к сожалению, я не имею права продавать заклады до их просрочки.
        Вскоре явился парикмахер и довершил обратное превращение майора в гренадера.
        - Если вас спросят, почему вы посмели сбрить усы, - сказал Фрейбергер Лахнеру после ухода парикмахера, - то вы ответите, что сделали это по приказанию майора Кауница. Вас приводили к нему в гостиницу для сличения и определения, действительно ли вы так похожи друг на друга. Чтобы проверить это сходство, майор приказал сбрить вам усы, и вы не могли воспротивиться приказанию офицера. Ну-с, я с Зигмундом еду к полковнику, чтобы уладить ваше дело, а вы сейчас же отправляйтесь туда пешком. Да смотрите не вздумайте воспротивиться приказанию князя. Тогда вы наверняка погибнете!
        Фрейбергер ушел с Зигмундом, не утерпевшим, чтобы не высунуть на прощание язык Лахнеру, а наш бедный герой остался стоять, словно пораженный столбняком.
        - Неужели все пропало? - с горечью воскликнул он наконец. - Прощай, прекрасный сон! Прощайте, несбывшиеся грезы, действительность, суровая действительность вступила в свои права! Эмилия! Божество мое! Ангел-хранитель мой! Неужели мне не суждено спасти тебя от злых сплетен? Или, быть может, мне все-таки не идти в казармы, а попытаться сначала достать документы? Но как я пойду к Пигницер в солдатском мундире? Да и наконец, если меня хватятся, начнут искать и найдут, то просто арестуют как дезертира, и тогда добытый документ не попадет в руки Эмилии, себя же я лишу возможности когда-нибудь помочь ей… А может быть, князь все-таки вспомнит обо мне? Может быть, уже завтра я буду на свободе? Как же! Сильные мира сего скоро забывают оказываемые им услуги… Нет, Эмилия, божество мое, если только спасительный случай не придет ко мне на помощь, то мне не удастся помочь тебе…
        Поникнув головой, Лахнер побрел к казармам. Его сердце болезненно ныло и скорбно выстукивало: «Ко-нец, ко-нец, ко-нец…»
        Так печально завершилась история с самозванством гренадера Лахнера, история, в свое время наделавшая много шума…
        Около плахи
        I. Среди товарищей
        - Имею честь доложить господину командиру, что я явился из отпуска!
        С этими словами вытянувшийся в струнку рядовой Лахнер обратился к своему ротному командиру фон Агатону, встретившемуся с ним при входе в казармы.
        - Что за обезьянья морда! - воскликнул Агатон. - Что же мне теперь делать с тобой? Черт знает что такое! Взял и обрился как болван! Теперь вся рота испорчена, а поставить тебя в задние ряды невозможно, потому что ты слишком высок. Ну погоди же ты! Я научу тебя, как самовольничать! Не скоро ты у меня теперь выйдешь из казармы! Да мы еще поговорим! А сейчас чтобы живо привести себя в порядок! Господин полковник приказал тебе тотчас же явиться к нему по прибытии из отпуска. Даю тебе полчаса, чтобы почистить амуницию. Направо кругом марш!
        В казармах Лахнер застал только одного Гаусвальда, который радостно бросился к нему навстречу и шепнул ему:
        - Ты заставил нас здорово поволноваться за тебя!
        - Лахнер пришел! Лахнер явился! - загудели со всех сторон солдаты и через мгновение тесной толпой окружили его.
        - Смотрите-ка, да он обрился! - крикнул кто-то.
        - Ну вот видите! Я был прав! - сказал Талер.
        - В чем прав? - с самым невинным видом спросил Лахнер.
        Талер хотел было ответить, но на помощь товарищу пришел Гаусвальд.
        - А где фальшивомонетчик Ниммерфоль? - спросил он.
        Эти слова оказали желаемое действие. Вспомнив, как его «отчеканили» за лишнюю болтовню, Талер закрыл открытый было для ответа рот и предпочел смолчать.
        - Что ты за человек, Талер! - сказал один из солдат. - Ведь тебе от этого ни тепло, ни холодно, так чего же ты лезешь!
        - А если меня понапрасну выдрали? - угрюмо спросил Талер.
        - Ну так что же? - ответил ему старый гренадер. - То, что было, вернуть нельзя, а повторить можно. Значит, твоя прямая выгода молчать.
        - Ну нет, это не дело! - воскликнул другой гренадер, только недавно завербованный. - Если нас будут драть понапрасну за всякого паршивца, так и житья никакого не станет.
        - А знаешь, что бывает с доносчиками? - спокойно спросил новобранца старый гренадер.
        - Ты мне не грози, - вспылил задорный новобранец. - Погоди только, вот будет у нас смотр с опросом претензий…
        - Братцы! - перебило его несколько голосов. - Да что же это такое? Негодяй грозит доносом?
        - Постойте, ребята, - все так же спокойно продолжал гренадер, - я вижу, парень, что ты и в самом деле не знаешь, как у нас поступают с доносчиками. Ночью, когда доносчик спит сном невинного младенца, его забрасывают шинелями и начинают лупцевать голенищами сапог. Ни крика, ни шума, ни следов не остается, а только не всякий выживает после этого. И главное, что скверно: никак нельзя найти виновного. Если с тобой приключится что-нибудь такое, так ты даже не будешь в состоянии обвинить меня, потому что я тебе ничем не грожу, а просто рассказываю, что бывало прежде в этой самой казарме. Да начальство не очень-то и разбирается. Я сам слышал, как наш командир однажды сказал, что только мерзавец выдает товарищей, а потому «дурная трава с поля вон…». Вот так-то, парень!
        - Да ведь, - совсем смутился новобранец, - ежели понапрасну?
        - Нет, новенький, - поднял голос Гаусвальд, - Талера наказали не понапрасну, а поделом. Ты подумай сам: кто дергал его за язык идти с доносом к взводному? Разве Талеру причинялся какой-нибудь вред от того, что он заметил? Но он не побоялся повредить товарищу, чтобы заслужить благоволение начальства. Теперь рассудите и так: кому Лахнер сделал хоть малейшее зло? Того же Талера он неоднократно угощал, давал деньги на похмелье, раз его пьяного прикрыл и избавил от наказания. Каждому из нас он всегда готов был прийти на помощь. А мы будем соваться в такое дело, которого не знаем, не понимаем, от раскрытия которого нам нет ни малейшей выгоды. Помните, товарищи, что гренадеры императрицы от начала формирования полка всегда дружно стояли за товарищей, кто бы он ни был, а Лахнер не только товарищ, но и отличный товарищ!
        - Это правда! - послышались голоса. - Лахнер отличный товарищ!
        - Ну так вот, ребята, - продолжал Гаусвальд, - значит, останемся верны обычаям гренадеров, не посрамим своих мундиров. Мы ничего не знаем и знать не хотим! Да здравствует товарищ Лахнер!
        - Да здравствует товарищ Лахнер! - хором подхватили гренадеры.
        - Да здравствует первая рота! - ответил Лахнер. - Но все-таки, братцы, я ровно ничего не понимаю. Тут, видно, что-то произошло, а что - не знаю. Сейчас мне некогда, я должен явиться к полковому командиру, а потом вы мне все расскажете.
        Гренадеры разошлись, и Лахнер остался с Гаусвальдом.
        - Где Биндер? - спросил наш герой.
        - В полковой канцелярии, его опять засадили писать.
        - А Ниммерфоль?
        - У себя в комнате, устраивается. Ведь его произвели в фельдфебели. Кажется, у него Вестмайер.
        Перебрасываясь словами, Лахнер поспешно заканчивал чистку своей амуниции. Он как раз успел прицепить ранец и взять в руки мушкет, когда вошедший капрал напомнил ему, что он безотлагательно должен идти к полковому командиру.
        Лахнер взял под козырек и размеренным шагом направился к помещению Левенвальда. В его душе не было ни страха, ни смятения: каждый нерв, каждая клеточка мозга была напряжена страстным желанием выпутаться из трудного положения. И даже не боязнь за свою участь, не забота об отыскании нужного Эмилии документа заставляли его желать счастливой развязки: обо всем этом он как-то не думал в данный момент. В нем просто сказывались присущая молодости страсть играть опасностью, тот авантюризм (в благородном смысле этого слова), которого так много было в характере Лахнера, он просто радовался возможности поставить и убить крупную карту.
        Он был даже несколько разочарован, когда вестовой сообщил ему, что Левенвальда дома нет, и уже собирался вернуться обратно в казармы, как из дверей показалась графиня Левенвальд, провожавшая какую-то гостью. Сначала она не заметила солдата и только по уходе гостьи бросила рассеянный взгляд на Лахнера. В тот же момент ее глаза широко раскрылись, а лицо выразило высшую степень растерянности, недоумения, удивления.
        - Как тебя зовут? - спросила она.
        - Лахнер, госпожа полковница! - ответил тот, изменив голос.
        - Где ты родился? Как долго служишь? Сколько еще осталось служить?
        Хитрая графиня нарочно нанизывала вопрос на вопрос, чтобы заставить Лахнера сказать более длинную фразу, при которой трудно сохранить искаженный тембр голоса.
        Когда гренадер ответил на все вопросы, Аглая долгим взглядом уставилась на него, затем приказала пройти к ней в комнату и там, заперев дверь на ключ, скрестила руки на груди и снова долгим взглядом впилась в Лахнера.
        - Так тебя зовут Лахнером? - спросила она наконец.
        - Точно так, госпожа полковница!
        - Знаешь ли ты барона Кауница?
        - Да, госпожа полковница, на днях меня привели к нему и заставили обриться. Его благородие хотел лично убедиться, так ли мы похожи друг на друга, как уверяют.
        - И что сказал майор?
        - Да ничего не сказал, госпожа полковница!
        - В таком случае и я ничего не скажу, - холодно ответила она. - Я не знаю твоих мотивов, но зато хорошо знаю этот шрам на щеке. Ну да что там! Все равно я не хочу делать тебя окончательно несчастным. Ступай с богом!
        - Ей-богу, милостивая госпожа полковница, я не понимаю, что вы говорите!
        Аглая покачала головой и промолчала. Наступила долгая пауза. Наконец графиня повторила слова гренадера «милостивая госпожа полковница», подчеркнув слово «милостивая».
        - Да, - сказала она, - я буду милостивой. Я знаю, человеческое сердце слабо и часто увлекает даже твердого мужчину на путь глупостей, ведущих к гибели. Но надо уметь сдерживаться… Не одни только страсти существуют в мире, ведь священные обязанности… - Она вдруг оборвала себя и тоном строгой команды крикнула: - Гренадер! Направо кругом ма-арш!
        Лахнер сделал поворот направо и размеренным шагом вышел из комнаты.
        «Женский глаз не обманешь! - думал он, возвращаясь в казармы. - Но зато женское сердце падко на лесть. После всех тех сладких слов, которые я наговорил ей в качестве майора Кауница, она готова теперь поверить, что я проделал всю эту комедию только для того, чтобы оказаться к ней поближе! Ну что же, как это ни смешно, а все-таки это - немалый козырь в моей игре. Зато сам Левенвальд! Бррр! А что, если и он тоже сразу признает во мне Кауница? Черт возьми! Положение может оказаться не из приятных!»
        II. Страшная новость
        Гаусвальд поджидал Лахнера у дверей.
        - Ну как дела, дружище?
        - Я не застал полковника дома.
        - Отлично. Теперь сними с себя походную амуницию и пойдем к Ниммерфолю.
        - Да ты ступай, не жди меня. Я приду потом.
        - А разве ты сумеешь найти его комнату?
        - Да ведь он помещается вот здесь, справа!
        - Нет, теперь он живет в заднем флигеле и притом в отдельной комнате.
        - Это почему?
        - Да ведь я уже говорил тебе, что Ниммерфоля произвели в фельдфебели и перевели в шестую роту. Как раз сегодня будут торжественно отпразднованы его производство и прощанье с первой ротой. Все послеобеденное время мы, пятеро «камрадос», проведем у него. Вестмайер выказал просто необыкновенную щедрость: на полученные от тебя деньги он накупил вина, закусок и пирожных. Все это будет поглощено нами сегодня. Вестмайер и Ниммерфоль уже знают, что ты явился, и решили встретить твое появление на пирушке приветственным гренадерским маршем.
        Тем временем, пока Гаусвальд рассказывал все это, Лахнер успел разоблачиться, и оба друга отправились к Ниммерфолю.
        Дверь его комнаты оказалась запертой.
        - Это из боязни непрошеных гостей, - заметил Гаусвальд, постучав. - Мы хотим быть между своими.
        Вестмайер открыл дверь. Заметив Лахнера, он выбежал из передней в комнату и принялся вместе с Ниммерфолем насвистывать гренадерский марш, аккомпанируя ударами кулака по столу так, что стаканы и бутылки жалобно задребезжали. Исполнив с пафосом марш, друзья вскочили и вытянулись во фронт перед Лахнером.
        На Ниммерфоле был старый тиковый китель, который особенно подчеркивал роскошь костюма Вестмайера. Последний был одет в новешенький коричневый фрак с пурпурной, расшитой шелками атласной жилеткой при коротких черных штанах с шелковыми белыми чулками и лаковыми ботинками с серебряными пряжками. Сбоку виднелась художественной работы рукоятка шпаги, по жилету шла золотая цепь с массой брелоков.
        - Это кому вы делаете «во фронт»? - спросил Лахнер.
        - Господину майору Кауницу! - ответил Вестмайер.
        - Ну так твое счастье, что перед тобой только гренадер Лахнер, - ответил бывший «барон», - иначе майор притянул бы тебя к ответу, почему ты вздумал разыграть из себя штатского франта!
        - Я ответил бы, - весело произнес Вестмайер, - что господин полковой командир разрешил мне бессрочный отпуск, но не потому только, - сказал он мне, - что мой дядя взялся за бесценок разбить ему сад перед домом, а только в награду за хорошее поведение.
        - Привет вам, друзья!
        Лахнер протянул Ниммерфолю и Вестмайеру руку и отпил из обошедшей круговую приветственной чаши. Сели к столу.
        - Дружище! - сказал новопроизведенный фельдфебель. - По твоему лицу сразу видно, что тебя разжаловали из майоров в рядовые. Пей, брат, и тогда ты снова станешь весел и разговорчив! Ведь мы готовы лопнуть от любопытства!
        - Товарищи, я с радостью посвятил бы вас в свою тайну, но не имею права говорить!
        - Мы предполагали, что ты действовал так по приказанию высшего начальства.
        - Если хочешь, это так и было. Я оказывал услуги очень важному лицу, и если сделанное мною будет оценено, то все вы вкусите от плодов моей работы!
        - Но ты говоришь это с таким мрачным видом, будто и сам не веришь в благодарность!
        - Ну положим, мы уже имеем самые реальные доказательства выгоды трудов Лахнера! Он заплатил по безнадежному счету барона Кауница самыми новенькими дукатами, и благодаря этому мы можем теперь пировать. Да здравствует Лахнер!
        - Да здравствует Лахнер, который доказал, что гренадер - молодец и может пригодиться на какое-нибудь большое дело!
        Все чокнулись. Лахнер молчаливо отпил из своего стакана. Ниммерфоль, внимательно посмотрев на него, сказал:
        - Право же, Лахнер, ты мне совсем не нравишься. У тебя на сердце какое-то горе. Неужели тебе пришлось заплатить за маскарад ценою веселого расположения духа? В таком случае, чтобы черт побрал эту черную карету, которая увезла безвозвратно твое веселье, как увезла когда-то моего лучшего друга Плацля!
        - Дорогой мой Ниммерфоль, - грустно ответил Лахнер, - то, что гнетет мое сердце, составляет мою собственную тайну, а потому я могу поделиться ею с вами. Да и не только могу, а даже должен, потому что, надеюсь, вы поможете мне исполнить мою обязанность!
        - Так говори же скорее!
        - В качестве барона и представителя одного из лучших родов Австрии я был принят в самом изысканном кругу. Там произошла неприятная история: один пруссак-барон осмелился нанести незаслуженное оскорбление даме. Дуэли, которая явилась следствием моего заступничества, не дали состояться. Но из-за этого неприятного обстоятельства я вступил в дружеские отношения с красивой, очаровательной, внешне и внутренне прелестной дамой. Ее муж, давно уже умерший, устроил так, что она после его смерти незаслуженно подверглась ряду обвинений. Ее вина осталась недоказанной, но и невиновность - тоже. А так как свет требует, чтобы на репутации женщины не лежало ни одного несмытого пятна, то он решил отвернуться от нее. Между тем существовал документ, которым можно было бы доказать ее полную невиновность. Но где искать этот документ, этого моя красавица не знала.
        - Ого, но тут чистейшая романтика! - сказал Гаусвальд.
        - Помните ли вы, - продолжал Лахнер, - ту ночь, когда нас арестовали после злосчастной серенады? Помните ли, как к нам в камеру привели незнакомца, который отозвал меня в сторону и долго говорил со мной?
        - Да, да, - подхватил Гаусвальд, - когда мы выступали в поход, этого господина вели под конвоем, видимо, на расстрел!
        - Так вот, этот господин дал мне поручение, очень странное и совершенно непонятное. Он говорил, что от исполнения поручения зависит честь невинно оклеветанной дамы. Ввиду того что мы на другой же день выступили в поход, я не мог тогда же взяться за исполнение поручения. Случаю угодно было, чтобы некоторое разъяснение загадки поручения незнакомца совпало с моим пребыванием в роли барона Кауница. И я узнал, что дама, о чести которой заботился незнакомец, и моя красавица - одно и то же лицо. Я деятельно принялся разыскивать документ и нашел тайник, в котором он спрятан. Я собирался достать его оттуда, но тут мне было приказано немедленно вернуться в казармы. Вот это-то и терзает меня. Я был так близок от исполнения заветной мечты, ради которой пожертвовал бы жизнью, и вдруг все пошло прахом.
        - Послушай, Лахнер, - сказал Ниммерфоль, - дама, которой ты хочешь услужить, для нас стала священной, и мы готовы всеми силами помочь тебе. Но скажи, в чем может выразиться наша помощь?
        - Я должен во что бы то ни стало овладеть спрятанным документом, и притом как можно скорее, а то и жизнь мне не в радость.
        Кто-то торопливо постучал в дверь.
        - Кто это может быть? - удивленно спросил Ниммерфоль.
        - Может быть, Биндер?
        - Вряд ли, он кончает свои занятия в канцелярии только в пять часов, а теперь еще четыре!
        Стук повторился с удвоенной энергией. Ниммерфоль поспешил открыть. В комнату вбежал Биндер.
        - Лахнер! - с ужасом крикнул он, заметив товарища. - Несчастный, спасайся!
        - В чем дело? - испуганно спросили все, вскакивая со своих мест.
        - Сейчас расскажу… Ох, задыхаюсь: я так бежал, чтобы поскорее известить вас… Еле-еле удалось придумать для поручика сказку, чтобы он отпустил меня раньше срока…
        - Да не томи ты!
        - Так вот, вместе с почтой пришло письмо на имя Левенвальда. Я по рассеянности сунул его на стол с полковой корреспонденцией, а адъютант, не рассмотрев конверта, вскрыл его. Он стал неистово ругаться, зачем я подложил письмо вместе с полковой корреспонденцией. Тогда я успокоил его: облатка отклеилась так удачно, что ее можно заклеить, и полковник ничего не узнает. Адъютант приказал мне сделать это, «чтобы нам обоим не попало», как сказал он. Вкладывая письмо, я обратил внимание, что там упоминается имя нашего Лахнера, поскорее пробежал его, и что же! Фельдмаршал Ласси предписывает Левенвальду «немедленно арестовать гренадера Лахнера и держать вплоть до дальнейших распоряжений под строжайшим надзором, не позволяя ему сообщаться с внешним миром». Я отпросился под вымышленным предлогом и кинулся сюда, чтобы предупредить Ниммерфоля: я думал, что ты, Лахнер, все еще живешь в гостинице, и вдруг вижу, что ты здесь… Господи, ведь теперь тебе ничем и помочь нельзя! А все твои дурацкие затеи! Что ты натворил?
        - Биндер, - взволнованно сказал Лахнер, - клянусь тебе всем святым, что я согласился на этот маскарад только из чистейшего патриотизма, по желанию высокого лица, стоящего у кормила власти. За удачное выполнение навязанной роли мне была обещана награда, и я думал воспользоваться своим преимущественным положением только для того, чтобы заставить вновь расследовать ту таинственную историю, благодаря которой мы попали в солдаты и лишены возможности выслужиться. Свое дело я сделал, и сделал, не хвастаясь, лучше, чем ожидало то лицо, которому это было нужно. И что же, вместо награды меня приказывают арестовать как преступника? Я ничего не понимаю! Я не могу поверить, что меня так предательски толкают в петлю после того, как воспользовались мною…
        - А я так отлично понимаю, - с негодованием вскрикнул Вестмайер, - тебя из личных целей впутали в грязную историю, а когда настал час расплаты, то, чтобы отделаться от обещанной благодарности, суют в петлю.
        - Как бы там ни было, - продолжал Лахнер, - мне все это остается совершенно непонятным. Очень может быть, что мой арест устраивается просто для того, чтобы дать мне незаметно исчезнуть, и что мне ровно ничего не грозит. Но все-таки, в силу рассказанного мною вам, братцы, я не могу идти на такой риск. Сегодня я во что бы то ни стало должен оказаться на свободе, а завтра… ну, завтра пусть меня хоть казнят. Но сегодня я должен довершить начатое.
        - Тогда ты должен сейчас же уйти из казармы.
        - Разумеется, - заметил Биндер. - Левенвальд может вернуться с минуты на минуту, и тогда - фью!
        - Но ведь адъютант Гартингер тоже прочел это предписание, так он может принять меры?
        - Полно, брат, - ответил Биндер, - Гартингер ничего не предпримет, так как это выдало бы, что он прочел секретное письмо, адресованное его командиру. Ведь и Ласси заканчивает свое послание следующими словами: «Вообще в высшей степени недоволен Вами». Ну а если Левенвальд узнает, что адъютанту известно, как фельдмаршал оценивает его деятельность, то ведь командир его со свету сживет!
        - Значит, я могу рискнуть обратиться к ротному с просьбой об отпуске до утра?
        - Попытайся, иного пути я не вижу.
        - Вестмайер, ты должен идти со мной!
        - С удовольствием, тем более что благодаря дяде я в фаворе у начальства, и мое заступничество…
        - Боже тебя упаси! - воскликнул Лахнер. - Ты только замешаешься в эту кашу! Нет, с начальством я сам как-нибудь сговорюсь, а ты должен помочь мне раздобыть другое платье.
        - Ну так пойдем!
        - Прощайте, друзья мои!
        - До свидания, Лахнер, счастливо!
        Лахнер, узнав от вестового, что ротный командир у себя дома, направился туда и велел доложить о себе.
        - Что за черт! - обрушился на него ротный. - Не успел прийти из отпуска, как опять хочешь гулять? Какая-нибудь любовная история? Да что за дьявол, наконец? У кого ты служишь: у отечества или у своей любовницы?
        - Осмелюсь доложить! - ответил Лахнер. - Я забыл у родственников, у которых гостил в отпуске, свое белье. При этом шкаф, куда я его положил, незаперт, и белье может пропасть. А белье-то казенное, мне грозит жестокое наказание…
        - Вранье! - категорически отрезал ротный. - Чтобы больше этого не было! - с этими словами фон Агатон, в сущности добрейший человек, схватил карандаш и нацарапал на обрывке бумаги пропуск. - Ну, сколько времени тебе надо на розыски белья?
        - Да, я просил бы отпустить меня до утренней зори…
        - Так и есть! Отправишься со своей милой на музыку и будешь трепать казенные сапоги! Черти! Лодыри! Дармоеды!
        Как раз в тот момент, когда ротный собирался вписать срок отпуска в пропуск, к нему пришел другой офицер, заговоривший о служебных делах. Этот разговор продолжался добрых четверть часа. Как печально отразилась на судьбе Лахнера эта задержка, читатель увидит из следующей главы.
        III. Жаркая ночка
        Выйдя из квартиры ротного командира, Лахнер встретил Вестмайера, который с лихорадочным нетерпением поджидал его.
        - Ну что замешкался? - шепнул он ему. - Пропуск получен?
        Лахнер кивнул.
        - Боюсь только, что он будет тебе ни к чему. Пять минут тому назад вернулся полковник Левенвальд, и только что у ворот произошло какое-то движение.
        - Поспешим, может, еще не все пропало!
        Оба гренадера поспешили к воротам. Было очень темно, так как весь горизонт обложили густые облака, и уже начинал падать снег, грозивший перейти в снежную бурю. Сердца друзей болезненно сжались, когда они увидели, что ворота уже закрыты, между тем как обыкновенно они запирались только после вечерней зори. Мало того, вместо одного часового у ворот стоял целый патруль.
        - Знаешь что, брат, - сказал Вестмайер, - лучше я сначала попытаюсь пройти. Судя по всему, кого-то стерегут, так надо узнать сначала, откуда ветер дует!
        - Хорошо, попытайся!
        Через минуту Вестмайер вернулся и заявил:
        - Плохо дело! Отдан приказ не пропускать абсолютно никого. Меня не пустили, несмотря на мое штатское платье…
        - Значит, мое дело проиграно, - сказал Лахнер, поникнув головой.
        - Да, вероятно, тебя уже ищут, в казармы возвращаться нельзя. Пойдем к Ниммерфолю.
        - Зачем? Не все ли теперь равно?..
        - А затем, дурья голова, что окно комнаты Ниммерфоля выходит на пустырь, через который ты можешь бежать!
        - Вестмайер! Ты возвращаешь мне жизнь!
        Они поспешили к комнате Ниммерфоля.
        - Как, вы еще здесь? - встретили их Ниммерфоль, Биндер и Гаусвальд. - А мы думали, что вы уже давно задали лататы, и пропустили не один стаканчик за ваше здоровье.
        - Лахнер должен бежать через это окно!
        - Но ведь его увидят!
        - Нет. Уже теперь довольно темно, а через полчаса стемнеет окончательно.
        - Разве ротный отказал в пропуске?
        - Нет, но вернулся полковой командир и приказал никого не пропускать.
        - Гм! Видно, я уже достаточное время побыл фельдфебелем!
        - Ниммерфоль, ты затрудняешься оказать мне услугу, от которой зависит вся моя жизнь?
        - Да не затрудняюсь я, а просто досадую. Ну что за черт! Я уже два раза бывал фельдфебелем, но каждый раз не долее как на двое суток.
        - Ниммерфоль, пойми, дело идет не обо мне! - воскликнул Лахнер. - Все равно, я безвозвратно пропал. Но даже умереть спокойно я не могу, раз сознаю, что не исполнил своего нравственного долга…
        - Лахнер! - произнес Биндер. - Ты говоришь так, словно делаешь завещание!
        - Лахнер, - сказал Ниммерфоль, - ты не пропал, это говорит мне предчувствие, которое никогда не обманывало меня. Мы с тобой родились для чего-нибудь большого. Однако соловья баснями не кормят, надо делать дело - спасать товарища.
        - Гаусвальду и Биндеру следует вернуться в казарму, они обязательно должны оказаться на местах, если будут делать перекличку!
        - Да, ты прав, Лахнер, а то Талер, например, знает, что мы всегда держимся вместе, - сказал Ниммерфоль.
        - Хорошо бы, если бы ты, Ниммерфоль, тоже ушел отсюда и запер дверь снаружи, - вставил Вестмайер, - я же останусь здесь с Лахнером.
        - Ладно, так и сделаем. Что ж, до свидания, милый Лахнер! Да будет с тобой Всевышний!
        - Ниммерфоль, - крикнул ему вдогонку Лахнер, - если тебя потянут к ответу, то ты утверждай, будто и знать ничего не знаешь!
        Все ушли, оставив Лахнера с Вестмайером. Последний подошел к товарищу и флегматично уставился на него.
        - Ну чего смотришь?
        - А как ты думаешь, угадал я твои мысли, Лахнер, или нет?
        - Именно?
        - По-моему, ты посматриваешь на мое платье и думаешь: «Вот бы мне его!»
        - Ты совершенно прав. Но я думаю и еще кое о чем: как бы в этом платье я не показался смешным!
        - Что ты, милый! Дядя водил меня к придворному портному и сказал ему, что я должен быть одет, как самый изысканный дворянин, так что можешь не сомневаться…
        - Да подойдет ли оно мне?
        - Ну мы с тобой одного роста, а если фрак и будет сидеть не очень хорошо, то едва ли это помешает тебе исполнить задуманное. Давай-ка переодеваться поскорее!
        Они принялись молчаливо переодеваться.
        - Ну вот, - сказал Лахнер, - готово! Теперь остается подождать еще немного, и можно будет бежать. Ведь эта комната помещается, кажется, на первом этаже?
        - Верно! Пустырь, на который выходит окно, служит солдатам для сушки белья. Он обыкновенно не охраняется, да и в такую скверную ночь все часовые прячутся в свои будки, так что тебе ничто не грозит. - Вестмайер раскрыл окно, выглянул в него и продолжал: - Не видать ни одной собаки. Да и то сказать: сегодняшняя погода мало располагает к прогулкам влюбленных парочек, которых здесь обыкновенно довольно много… А, ч…
        Вестмайер, не докончив начатого ругательства, поспешно отскочил от окна.
        - Что там?
        - Да проклятый поручик расселся у окна и раскуривает трубку. Наверное, он слыхал мои слова!
        - Да ведь ты не сказал ничего особенного! А разве его окно рядом с нашим? Да? Ну будем надеяться, что он скоро уберется ко всем чертям.
        Вестмайер крадучись подошел к окну и снова осторожно выглянул.
        - Странное дело! Он сидит так, словно высматривает что-то! Во всяком случае, скоро он отсюда не сдвинется. Это чертовски неприятно!
        - Приятно или неприятно, а все-таки я сейчас же отправлюсь в путь!
        - Смотри, он поднимет шум.
        - Ну и пусть его себе, если только это доставит ему удовольствие, а поймать меня все-таки не удастся.
        - А если он выстрелит тебе вдогонку?
        - Наверное, промахнется.
        - Но ведь я отправляюсь вместе с тобой.
        - Ну нет, милый мой, так не пойдет.
        - А почему бы нет?
        - С какой стати ты будешь ни с того ни с сего кидаться в опасность? Ведь там ты ровно ни на что не можешь пригодиться мне. Только еще тебя же привлекут за соучастие!
        - Как хочешь.
        - Мне крайне неприятно, что Ниммерфоль из-за меня попадет в переделку. Вестмайер, скажи ему, чтобы он, уходя, оставил дверь незапертой.
        - Ладно!
        - Ну а каков я в твоем платье?
        - Проклятый поручик все еще у окна!
        - Деньги у тебя имеются?
        - А сколько тебе нужно? - спросил Вестмайер.
        - Чем больше, тем лучше.
        - Вот тебе мой кошелек, там около двадцать гульденов.
        - Ну а каков я в твоем платье?
        - Очарователен! Только вот прическа немного не того!
        - Это пустяки, я первым делом отправлюсь к парикмахеру… Черт, твои туфли мне велики, как бы не свалились по дороге!
        - Тсс! Кто-то подошел к дверям!
        - Ну и пусть себе, меня все равно здесь не застанут. Лахнер взял простыню с кровати фельдфебеля и подскочил к окну.
        - Постой, я помогу тебе! - сказал ему Вестмайер.
        - Нет, нет, это не годится: ведь тогда сразу увидят, что у меня были сообщники. Лучше я привяжу конец простыни к шпингалету. Ты так и оставь ее висеть там и, как только я скроюсь, поспеши удрать сам. Ну, ничего не забыто?
        - Кажется, ничего! - ответил Вестмайер.
        - Ну так до свидания! А поручик все еще там?
        - Нет, его что-то не видно.
        - Тогда в путь!
        Приятели обнялись, и Лахнер исчез за окном. Вестмайер тревожно прислушивался, не вызовет ли шума это воздушное путешествие. Но все было тихо, и только в тот момент, когда по слабому удару Вестмайер понял, что Лахнер благополучно коснулся земли, послышался какой-то отчаянный крик.
        Тогда Вестмайер поскорее завязал всю скатерть со всем, что на ней было, в узел, чтобы унести с собой и скрыть следы товарищеского кутежа. При этом вино пролилось и потекло из узла. Не обращая внимания, Вестмайер подскочил с узлом к двери, но тут с ужасом увидал, что дверь не отворяется: ведь они с Лахнером совсем забыли, что Ниммерфоль запер их снаружи!
        - Недурно! - пробурчал Вестмайер. - Попался, словно кур в ощип!
        Шум снаружи становился все сильнее, а потом внезапно смолк. Зато молчаливые до тех пор коридоры огласились теперь криками. По лестнице послышались чьи-то шаги, кто-то подскочил к двери, постучался и стал отчаянно барабанить кулаками.
        Вестмайер осторожно подошел к двери, неслышно задвинул изнутри засов и отошел обратно к окну.
        - Придется последовать примеру Лахнера! - сказал он, исчезая в свою очередь за окном.
        Стук в дверь становился все яростнее. Наконец последняя не выдержала, с треском распахнулась, и в комнату фельдфебеля ворвалась толпа людей.
        IV. На что способна ревность
        Аврора фон Пигницер сидела одна в будуаре. Цветной фонарь бросал бледные отсветы на светлую шелковую мебель, на светлый капот, на грустное лицо, на пальцы, нервно проводившие по струнам, на желтоватую деку гитары.
        Аврора была грустна, задумчива, расстроена, тосковала… Ее скорбь изливалась в пламенных словах романса, который подкупал ее горячностью выражений, впрочем, очень и очень лишенных поэзии и смысла. «Грозы» рифмовались со словом «слезы», «изменил» с «разлюбил», «кровь» с «любовью», короче, налицо был весь арсенал затасканных сентиментальных нелепостей.
        Графиня была грустна, терзалась ревностью, страстью, сомнениями… Перед ней лежал розовый лист бумаги, исписанный крупным твердым почерком. Время от времени она с укором и недоверием посматривала на письмо, потом вдруг резко отбрасывала прочь гитару, хватала розовое послание и снова перечитывала его.
        Это письмо написал ей Феррари, еще недавно столь обласканный, утешенный, а ныне отвергнутый поклонник. Хотя его немецкие фразы были безграмотны, а сочетания слов дышали комизмом - графине было не до смеха, ведь слишком страшную истину заключали в себе эти ровные бесстрастные строки.
        Она читала, невольно мысленно исправляя погрешности языка, читала не так, как письмо было написано, а как оно было продумано писавшим:
        «О вероломная! О жестокая! Вся кровь сердца отхлынула у меня к мозгу, туманит его, навевает кровожадные мечты! Я хотел бы убить тебя… но не могу: ведь я все еще люблю тебя!
        Да, люблю, люблю, несмотря на измену, несмотря на твое вероломное предательство. И только любовь заставляет меня открыть тебе глаза: ты тоже обманута, над тобой дерзко надсмеялись!
        В первый момент я хотел было наказать тебя по заслугам: ничего не открывать тебе теперь, дать негодяю довершить свое дело, чтобы иметь потом возможность поиздеваться над тобой. Но нет, я не так жесток, как ты, я не мог сделать это. Пусть я несчастен, но я не хочу, чтобы и ты вверглась в пучину отчаянья!
        Так слушай же! Сегодня я узнал от знакомого посланника сенсационную новость, о которой завтра будет кричать вся Вена. Тот барон Кауниц, которого ты полюбила, с которым хотела изменить мне (я надеюсь, что этого еще не случилось), на самом деле вовсе не барон, а простой гренадер. Да, Аврора, это не шутка, не ложь: дерзкий солдат пробрался в высший круг аристократов под чужой личиной. Но его разоблачили, и ныне он уже сидит под арестом как обманщик и дезертир. Вскоре его будут судить, и негодяй понесет тяжелое наказание.
        Вот ради кого ты изменила мне! Но этого мало. Ты, может быть, думаешь, что он действительно любит тебя? Ничуть не бывало: весь этот маскарад был затеян только для того, чтобы влюбить в себя твою соперницу, Эмилию фон Витхан. Ты обманута, осмеяна, Аврора!»
        Дочитав до этого места, графиня бросила письмо и снова тревожно задумалась.
        Неужели это действительно так? Неужели ее так нагло, так постыдно обманули?
        С одной стороны, кое-что в письме имело свои основания. Ведь ей известно, что Кауниц вступился за честь этой проклятой Эмилии, что он из-за нее убил племянника графа Перкса. Затем, как таинственно было сегодняшнее исчезновение! И ведь он не идет! Неужели же его действительно арестовали как самозванца и дезертира?
        А с другой стороны, происшедшее с Эмилией ровно ничего не доказывает. Артур Кауниц отважен, пылок, горяч. Он, несомненно, способен на то, чего никогда не сделает Феррари: способен бескорыстно вступиться за женщину, от которой ничего не ждет, у которой ничего не ищет. Если бы он был самозванцем, если бы он был тайным любовником Эмилии, то не рискнул бы афишировать свои отношения с ней таким скандалом, как дуэль.
        Правда, он не идет. Но ведь он дипломат, а дипломаты порой так же таинственно исчезают, как появляются… Нет, все это еще ровно ничего не доказывает…
        Аврора кинула беглый взгляд на письмо и опять задумалась.
        Нет, утверждения Феррари явно неправдоподобны. Артур подвизается в обществе несколько дней, в первый же вечер он устроил скандал, о котором не мог не знать старый Кауниц. Но именно Кауницу лучше всякого другого известно, где находится его Артур. Вместе с тем, если данный человек не племянник князю, то почему же его в первый же день не потребовали к канцлеру, почему ему дали возможность продолжать свою игру? И если его арестовали, то почему это не было сделано в первый же день?
        Кроме того, само по себе письмо Феррари дышит ложью. Он пишет, что хотел сначала дать «негодяю» довершить свое дело, чтобы потом посмеяться над ней, Авророй. Но раз самозванец арестован и ждет суда, раз завтра вся Вена будет кричать об этом деле, то как же мог бы Артур «довершить» свое ухаживание?
        А главное, для чего могла понадобиться Артуру вся эта комедия с ней?
        «Ну ладно же! - решила Аврора. - Это письмо надо спрятать и потом жестоко наказать Феррари. Сначала я испытаю Артура, проверю, так ли он любит меня, как уверяет, а потом дам ему возможность расправиться с дерзким итальянцем!»
        Аврора встала и заперла письмо Феррари в секретер.
        Она начинала успокаиваться. И тут снова черные мысли заклубились в ее сознании.
        «Но откуда взбрело все это в голову Феррари? - подумала она. - Он слишком ограничен, чтобы придумать все это! Если бы он захотел бросить тень на Кауница, то стал бы просто обвинять его в неверности, а тут целая история».
        - Что тебе? - обратилась она к пажу, появившемуся в дверях.
        - Господин барон фон Кауниц изволили только что прибыть и поднимаются по лестнице! - доложил тот.
        - Кауниц! - воскликнула Аврора и, потеряв всякое самообладание, радостно кинулась навстречу посетителю.
        Она была так взволнована, так радостно возбуждена, что даже не заметила, не обратила внимания на несколько непривычный вид своего обожателя, который был не в мундире, а в штатском платье. Она не заметила и того, что он был без парика, что прическа была кое-как состряпана из его собственных волос, что на шее не хватало родинки, а брови были не так густы и черны, как прежде. Нет, Аврора была в таком восторге, что ровно ничего не заметила.
        - Как вы напугали меня, противный! - сказала она тоном ласковой укоризны.
        - Чем именно, графиня? - спросил Лахнер, внутренне вздрогнув, так как ему пришло в голову, что Аврора каким-то образом узнала о случившемся с ним.
        - Тем, что обещали скоро прийти, а между тем не шли.
        - Да представьте себе, графиня, приехал из Лондона мой приятель, которого я вовсе не ждал.
        - А я боялась, что с вами случилось что-нибудь ужасное!
        - Извините, графиня, что заставил вас беспокоиться. Но вместе с тем я рад этому, так как теперь знаю, что вы не совсем безразлично относитесь ко мне.
        - И вы будете уверять, что узнали об этом только теперь! - улыбаясь, спросила Аврора и шаловливо потрепала его по щеке.
        - Счастью не так-то легко поверить! - с галантным поклоном ответил Лахнер.
        Аврора села на маленький диванчик, жестом указала Лахнеру на мягкий стул, стоявший возле, и промолвила:
        - Теперь давайте обсудим меню нашего ужина.
        - Графиня, - ответил гренадер, - я явился к вам прямо из-за обеденного стола. Мой друг ни за что не хотел отпускать меня, но я должен был исполнить данное вам слово и сегодня же набросать план перестройки вашего зала для превращения его в театральный.
        - Я крайне признательна вам, милый барон, за то, что вы так ревностно относитесь к моим интересам. Но ведь дела можно отложить и на завтра, сегодня же вы должны принадлежать мне, только мне одной, а не запираться наедине в комнате.
        - Простите, дорогая графиня, но я еще никогда не нарушал данного мною слова!
        - Боже упаси меня требовать от вас этого! Ведь это нарушение было бы невыгодно прежде всего мне самой: вы дали честное слово также и в том, что любите меня!
        - Поверьте, дорогая, что мои чувства к вам не изменились и не изменятся!
        - Ах, барон, барон, - вздохнула Аврора, - вы говорите это так холодно, что я боюсь, уж не изменились ли ваши чувства в это короткое время.
        - Какое несправедливое обвинение! Дорогой друг мой, моя любовь подобна нежному розовому кусту, который ежедневно дает все новые и новые цветки. Мощным магнитом притянули вы к себе мое железное сердце…
        - Ну а другой магнит не оказывает сильнейшего действия на ваше сердце?
        Лахнер удивленно взглянул на Аврору и произнес:
        - Я не понимаю вас, графиня. Какой другой магнит?
        - Эмилия фон Витхан!
        - Витхан? Она здесь при чем?
        - Мне говорили, что вы ежедневно посещаете ее.
        - Какая ложь!
        - Мне говорили также, что вы затеяли недоброе, что хотите обмануть меня, что…
        - Довольно, Аврора! Мне легче покинуть вас, чем выслушивать такие обвинения, оскорбительные для моей чести. Прежде всего, во всех этих подозрениях нет смысла. Для чего мне обманывать вас? Какую цель мог бы я преследовать при этом?
        - Но посещения Эмилии Витхан…
        - Я был у нее только раз. Вы знаете, что я должен был вступиться за нее на вечере у графини Зонненберг. Впрочем, за нее я не стал бы вступаться, если бы мне не надо было свести чисто дипломатические счеты с Ридезелем. Все равно, даже если бы он и не позволил себе известной вам пошлости, я придрался бы к чему-нибудь другому. Тут же все вышло очень кстати: я мог действовать как рыцарь, и как кавалер, и как дипломат. Но правила хорошего тона требовали от меня, чтобы я на другой же день сделал визит баронессе. В этот визит судьба вторично вовлекла меня в приключение. Тогда я сказал себе: «Все! Это становится скучным!» - и когда ко мне пришел ее человек с приглашением на вечер, я сослался на неотложные дела и… отправился к вам!
        - Милый!
        - Это одна сторона дела. А другая, - учтите это, графиня! - нельзя предъявлять анонимные обвинения. Укажите мне того негодяя, который позволил себе задеть мою честь, и я притащу его к вам за волосы, чтобы заставить в вашем присутствии отказаться от ложного поклепа!
        - Милый Артур, я с радостью укажу вам клеветника, но не сегодня. Забудем про все это, забудем весь мир с его злобой и коварством! Пусть сегодня царит в наших сердцах нечто другое, нечто противоположное злобе и ненависти!
        Ее лицо пылало, губы тянулись к красивому гренадеру, объятия манили и влекли.
        «Что же делать? - подумал Лахнер. - Видно, она не успокоится, пока я не дам ей осязаемых доказательств своей любви. Не скажу, чтобы это очень прельщало меня, но… что же делать? Авось, утолив жажду страсти, вспыхнувшую на закате ее молодости, она даст мне возможность отыскать нужную бумагу. Так за дело! Эмилия, ты должна простить мне мою невольную измену!»
        - Хорошо, графиня, - сказал он, - подчиняюсь вашему желанию и на сегодня забываю о мести. Но дайте мне свою руку в знак того, что вы никогда больше не заподозрите меня в такой гнусности!
        - Вот вам обе, милый! - воскликнула экспансивная Аврора, простирая к нему руки.
        Словно подхваченный вспышкой страсти, Лахнер бурно привлек Аврору в свои объятия и стал покрывать ее пылкими поцелуями. Ее пылающие губы отвечали лобзанием на лобзание. Но мнимо влюбленный становился все порывистее, все пламеннее, все предприимчивее…
        - Барон! - с притворным негодованием воскликнула вдруг Аврора. - Барон! Оставьте! Как вы смеете!.. За кого вы меня принимаете? Оставьте, гадкий! Это наглость! Барон! Артур! Я запрещаю… - В ее горле что-то всхлипнуло, слова пресеклись, а после внезапно наступившей тишины красноватую полутьму будуара вдруг прорезал счастливый, страстный шепот: - Милый мой!..
        Прошло какое-то время, Аврора отдыхала, счастливо утомленная, ее голова покоилась на плече Лахнера. Царило молчание. Наконец он мягко высвободился и сказал:
        - Как это ни грустно, но я все-таки должен сдержать данное честное слово. Придется взяться за работу.
        - Артур, подумай, ведь ты уйдешь от меня на целую вечность! Если бы ты хоть позволил присутствовать при твоей работе…
        - Что ты, Аврора, разве это возможно! Да я тогда никогда не нанесу на бумагу ни одной линии!
        - Но это будет долго!
        - Всего час, а потом…
        - Что же, придется покориться тебе, мой смелый завоеватель! Я воспользуюсь этим временем, чтобы навестить подругу, но через час буду уже дома. Что тебе нужно для работы?
        - Несколько листов бумаги и карандаш, остальное у меня с собой.
        - Я крикну слуг, чтобы они помогли тебе.
        - О, как ты любезна!
        Графиня провела Лахнера в соседнюю с залом комнату - ту самую, где висела картина, изображавшая убийство Цезаря, крикнула слуг и приказала зажечь все канделябры, бра и люстры. Затем, нежно и многозначительно пожав Лахнеру руку, ушла.
        Наш гренадер достал из кармана складной метр и принялся обмеривать комнату, нанося размеры на листок бумаги. Когда это было сделано, он отослал помогавших ему слуг прочь, запер на ключ выходившую в коридор дверь и тщательно осмотрелся по сторонам.
        Всюду, куда можно было заглянуть, царила тьма. Очевидно, графиня ушла.
        «Ну так немедля за работу!» - решил Лахнер и, взяв со стола канделябр, поднес его к картине.
        Если бы он мог знать, что за ним с любопытством и страстью следит взгляд Авроры!
        В боковой стене комнаты среди лепных украшений было скрыто потайное отверстие, через которое можно было оглядеть всю комнату. Это отверстие было устроено для того, чтобы можно было видеть введенного в комнату посетителя и решить, принять его или нет. Во всех сомнительных случаях, когда, например, покойный граф ждал неотвязного кредитора, слуги получили приказание говорить, что они не знают, дома ли граф, что они пойдут посмотреть и тогда скажут, и граф, проверив через это потайное оконце личность посетителя, отдавал то или иное распоряжение.
        Думая о возможности расширить зал за счет прилегающих комнат, Аврора случайно вспомнила и об этой темной каморке и захотела понаблюдать за работающим «бароном». Ни один из ее прежних возлюбленных не нравился ей до такой степени, как этот рослый, страстный, сильный молодой человек, и Авроре не хотелось ни на минуту терять его из виду. Вот почему, не предвидя ничего печального, не подозревая ничего, она забралась в тайничок.
        Лахнер подошел к картине и стал тщательно осматривать ее.
        «Как добросовестно он осматривает стену! - подумала Аврора. - Вот удивительный человек! На него можно положиться! Но что ему нужно на полу? Не понимаю!.. Опускается на колени, выстукивает паркет… А, догадываюсь! Он хочет поместить здесь колонну, которая будет подпирать пролет. С другой стороны надо будет поставить вторую. Отлично, милый Артур, отлично! Я вполне согласна с твоим проектом! По-моему, надо будет выбрать коринфский ордер, но если ты решишь, что ионический или дорический лучше, то я спорить не стану!.. Но что он делает теперь? Что это за инструмент? Стамеска? Но к чему? Он взламывает квадратик паркета? А, вероятно, он хочет выяснить, на чем положен паркет и вынесет ли подполье вес колонн. Ах, какой глупый! Ну к чему он делает это сам? Позвал бы слуг. Впрочем, для любимого человека приятнее всего все делать собственноручно…»
        После некоторых усилий квадратик паркета треснул и выскочил из гнезда. Лахнер старательно осмотрел образовавшееся отверстие, но не нашел там ровно ничего, кроме пыли и гнили.
        Взгляд гренадера отразил недоумение и разочарование. Он снова подошел к картине и рукояткой стамески принялся выстукивать ее. Вдруг он с восхищением хлопнул в ладоши. В одном месте картины, там, где были изображены ступеньки, звук явно выдавал пустоту. Присмотревшись внимательнее, Лахнер заметил, что в этом месте линии, ограничивающие квадратик плитки, были не нарисованы, а представляли собой щель, очень узкую, практически незаметную, так как она сливалась с остальными, нарисованными. Лахнер засунул в эту щель лезвие своего перочинного ножа, и это место картины легко открылось, словно обыкновенная дверка. Из тайника Пигницер ясно видела, что за дверкой был небольшой шкафчик, в котором лежали какие-то бумаги.
        Все поплыло перед глазами Авроры, она чуть не упала от удивления, гнева, разочарования, ревности!
        «Так вот оно что! - стиснула она зубы. - Значит, Кауницу для чего-то было нужно найти этот тайник, о существовании которого не знала даже я сама, и ради этого он явился ко мне в дом, притворяясь влюбленным? Негодяй! Ради своих темных целей он осмелился даже…»
        Кровь хлынула в голову бедной женщины при воспоминании о том, что еще недавно казалось ей величайшим счастьем и в чем теперь она видела наглое оскорбление.
        Между тем Лахнер достал из шкафчика бумаги, подошел к столу и принялся рассматривать их. Не спуская с него злых, ревнивых глаз, Аврора думала:
        «Но что это за тайник и почему он мог понадобиться Кауницу? Очевидно, Турковский знал о существовании тайника, так как я часто заставала его перед этой картиной. Но какая же связь существует между казненным Турковским и Кауницем?»
        Ее мысль лихорадочно работала, глаза гневно блестели, следя за Лахнером, который нетерпеливо перебирал бумаги, жадно просматривал их содержимое и разочарованно бросал на стол. Вдруг он, видимо, нашел искомое. Его взгляд загорелся восторгом, и, схватив одну из бумажек, он принялся осыпать ее поцелуями.
        «А, понимаю!» - чуть не закричала графиня.
        Она вспомнила, что Турковский после ареста стремился попасть в свое прежнее помещение, что его арестовали перед этой самой картиной, вспомнила, как Турковский говорил о восстановлении чести некой дамы, в которой она подозревала ненавистную Эмилию, вспомнила, что и баронесса на суде ссылалась на какой-то документ, отыскать который не удалось. Теперь, если сопоставить все это с обвинением Феррари, утверждавшего в письме, будто Кауниц вступился за честь Эмилии тогда, когда никто не решился на это, то все становится ясным…
        - Ну хорошо же! - злобно прошипела Аврора. - Ты дорого заплатишь мне за это!
        Больше ей не было надобности смотреть: она увидела все, что нужно. Поэтому, выйдя из потайной каморки, Аврора прошла в спальню, порылась там в ящичке с медикаментами и, достав какой-то флакон с темной жидкостью, с злорадной улыбкой сунула его за корсаж.
        Тем временем Лахнер, которому действительно удалось найти желаемый документ, спрятал его у себя за пазухой, кинул остальные документы, относившиеся к делу тайного общества «Ефросиния», обратно в тайник, закрыл его и принялся укладывать обратно на место куски паркета, что ему удалось сделать довольно сносно.
        Покончив с этим, он посидел минутку в раздумье около стола, а затем быстрым движением набросал на листке бумаги ряд завитков, геометрических фигур, балок и т. п., нисколько не заботясь об их согласованности между собой. После этого, свернув бумагу, он отправился к дверям и отпер их: теперь уж ему не для чего было запираться.
        Он снова задумался: ждать ли ему возвращения графини Авроры или попросту уйти не попрощавшись? Наконец он решил, что лучше уйти, так как у него есть возможность сегодня же доставить Эмилии документы, и тогда его роль будет кончена. Завтра его ждет арест, может быть, суд… Но не все ли равно? Зато Эмилия будет счастлива и покойна!
        Он хотел уйти, как вдруг в дверях послышался легкий стук и показалась голова графини Пигницер.
        - Ну, жестокий, - шаловливо сказала она, - можно наконец войти?
        - Можно, - ответил Лахнер, стараясь изобразить на своем лице влюбленную улыбку, - я только что закончил набросок чертежа.
        - Так скоро? Однако! А могу я посмотреть на это чудо?
        - Только издали, Аврора, только издали! - Он отошел на почтительное расстояние и оттуда мельком показал свои бессмысленные наброски.
        - Но почему же ты не хочешь показать мне свой план? - капризно надувая губы, спросила Аврора.
        - Потому что это лишь черновик, сделанный небрежно от руки. Завтра утром я составлю проект начисто и тогда преподнесу его на рассмотрение и утверждение своей повелительнице!
        - Ну что же, повелительнице приходится подчиниться! А теперь ужинать!
        - Но право же, я не…
        - Что такое? Ах вы дерзкий! Под страхом моей вечной немилости приказываю немедленно повиноваться и следовать за мной в столовую. Я-то старалась! Для вас, милостивый государь, приготовлены в награду за трудолюбие и усердие паштет с трюфелями, икра, лососина, форель с дивным соусом, секрет которого известен только моему повару, тонкая дичь, изысканная зелень, а вы думаете отказаться? Ну нет! Слушать команду! Во фронт! Смирно! Правое плечо вперед, шагом марш!
        Даже слюни потекли у Лахнера при перечислении всех этих деликатесов! Сегодня он целый день ничего не ел, за исключением пары бутербродов на товарищеской пирушке у Ниммерфоля. Да и не до еды было: так волновал исход задуманного им дела, так были напряжены нервы!
        А теперь чего ему было беспокоиться? Ну попадет он к Эмилии часом позже, только и всего. Ведь драгоценный документ находился тут, возле его сердца. И теперь, когда самое трудное было сделано, тело, веления которого целый день подавлялись умственной возбужденностью, настойчиво заявило о своих правах, тем более что завтра ему для утоления голода будет предоставлена только арестантская похлебка с солдатскими сухарями.
        Наш герой сдался и последовал за шаловливо выступавшей впереди Авророй. Он даже догнал ее и попытался обнять, но она ужом вывернулась из его объятий и серьезно запретила повторять подобные попытки, сказав, что прислуга может заметить, а это совершенно лишнее.
        Вид накрытого стола, сплошь заставленного роскошными яствами и напитками, заставил Лахнера подумать, какую ошибку сделал бы он, если бы отказался принять участие в этом изысканном ужине. Он с удовольствием набросился на предложенные ему Авророй закуски и пил вино стакан за стаканом.
        - Ну а теперь, - сказала Аврора после дичи, - я угощу вас таким вином, которого вы, вероятно, никогда не пивали, да и пить не будете. Это Канарское вино, длительно выдержанное в погребах на месте и хранящееся у нас уже больше тридцати лет: запас его сделал еще мой покойный муж. Это вино подается у меня только в самых редких случаях, но для такого гостя…
        Ее улыбка договорила остальное.
        Графиня встала, подошла к маленькому столику, стоявшему сзади нее и тоже уставленному винами, взяла небольшую бутылочку, посмотрела на свет и стала разливать вино в два больших бокала. Себе она налила немного, Лахнеру же - полный бокал, причем ухитрилась незаметно влить в него половину спрятанного за корсажем пузырька. Затем, поставив бокалы на маленький поднос, она с комическим поклоном поднесла вино Лахнеру.
        - Ну-с, барон, - сказала она затем, садясь на место и сопровождая свои слова многозначительной улыбкой, - чокнемся и выпьем за тех, кого мы любим! Но предупреждаю: этот тост таков, что бокал надо выпить до дна, иначе он не будет действителен.
        Лахнер звонко чокнулся с графиней и опорожнил весь бокал до дна: ведь он думал об Эмилии, ведь за нее пил он!
        - О, какое дивное вино! - воскликнул он, ставя на стол опустевший бокал.
        - Вам нравится? Так я прикажу подать еще бутылку?
        - Нет, нет, графиня, разве можно! Вино слишком крепко, оно сразу ударило мне в голову!
        - Ну так выпьем легонького! - предложила Аврора и налила ему рейнвейна.
        Лахнер взял бокал и сделал глоток. И тут у него все поплыло перед глазами, мгновенное, но сильное головокружение было настолько велико, что он чуть не выпустил бокал из рук.
        «Ага! Эликсир начинает действовать! - злорадно подумала графиня. - Видно, за годы, что снадобье хранится у меня, оно еще выиграло в крепости, а не потеряло силы!»
        Она с нетерпением следила, как взгляд гренадера все более тускнел, как все бледнее становилось его лицо, и спросила:
        - Но что с вами, милейший барон?
        - Я не знаю, - через силу пробормотал Лахнер, - кажется, для моей слабой головы вино слишком крепко.
        Он сделал попытку встать, но закачался и едва не упал. В ушах звенело, мысли носились каким-то ураганом.
        - Но вы серьезно нездоровы! - откуда-то издали, из далекого, липкого тумана донесся до него голос графини.
        - Это… нечего… Немножко… воздуха… и… пройдет! Отчаянно напрягая свою волю, Лахнер заставил себя встать и сделать несколько шагов. Однако силы оставили его, он закачался, подбежавшие лакей и паж подхватили его и положили на кушетку. Это было последним, что помнил Лахнер.
        - Его милость хватил удар! - испуганно вскрикнул лакей.
        - Я сейчас сбегаю за врачом! - предложил паж.
        - Оставайся на месте! - сурово остановила его Аврора. - Барон выпил лишнее, вино оказалось для него слишком крепким. Пусть он выспится - через несколько часов он проснется как ни в чем ни бывало. Возьмите его и вместе с кушеткой осторожно перенесите вон в ту комнату. Да смотрите! Если вы оба хоть словечко скажете кому-нибудь, нашей прислуге или посторонним, про то, что барон напился у меня, так будете сейчас же уволены. Я не желаю, чтобы потом смеялись над бароном!
        Лакей и паж перенесли кушетку в указанную комнату и по знаку своей хозяйки вышли.
        Аврора со свечой в руках подошла к спящему. Она поспешно перерыла его карманы, затем расстегнула жилет и, найдя там спрятанные бумаги, нетерпеливо схватила их, прочла, после чего, побледнев, опустилась в близстоящее кресло.
        Первая бумага представляла собою собственноручное заявление Турковского, что он посещал барона Витхана по ночам для того, чтобы говорить с ним о делах их тайного общества. Его посещения не только не относились к баронессе Витхан, но она вообще не знала ничего ни об этих посещениях, ни об объединяющей их политической цели, доказательством чему служит прилагаемая записка барона.
        Вторым документом была упомянутая записка, гласившая:
        «Дорогой Турковский, хотя закон и не воспрещает собираться по вечерам для дружеской беседы, но все-таки заклинаю Вас спасением Вашей души, ни за что не сознавайтесь в том, что Вы бывали у меня. Начнут искать, допытывать, допрашивать, и как легко из-за неосторожного слова или случайно найденного клочка бумаги попасться в цепкие лапы правосудия. Я уговорил Эмилию написать Вам письмо, из которого можно будет усмотреть, что Вы якобы были в связи с ней и, следовательно, бывали у нее без моего ведома. Это правдоподобно и все отлично объяснит. Так не сознавайтесь же, это единственное спасение для нас обоих! Ваш В.».
        Аврора горько рассмеялась.
        - Значит, я все-таки ошиблась? - тихо проговорила она. - Значит, Турковский не изменял мне? А я выдала его, послала на казнь… Но он сам виноват! Почему он не хотел быть со мной искренним? Почему прямо не открыл мне существование заговора? Ведь он был очень богат, мы могли бы отлично жить с ним за границей… Но он скрыл от меня это, а я так любила его, что была вне себя от ревности и обиды… - Она страдальчески заломила руки и застыла в мучительной скорби. - Но не все ли равно теперь? - продолжала она, успокоившись. - Это письмо ничего не может исправить, оно не вернет мне казненного. Прошлое умерло, теперь надо думать о настоящем! Этот негодяй, осмелившийся так нагло обмануть меня, должен поплатиться за свое вероломство! - Она подошла к спавшему и с судорожной ненавистью посмотрела ему в лицо. - Но что это блестит у него на груди? Бриллиантовое кольцо на ленте? Но ведь это кольцо Турковского, он так дорожил им, как памятью об отце. Значит, этот негодяй был соучастником Турковского! Хорошо же! Теперь я знаю, что мне делать!
        Аврора подошла к картине, открыла тайник, достала оттуда бумаги, тщательно пересмотрела их, забрала два документа и сунула их за пазуху Лахнеру. Затем, застегнув ему жилет, она вышла из комнаты. Впрочем, мы забыли упомянуть, что маленький листок бумаги, найденный, кроме того, в кармане Лахнера, заставил ее сначала широко открыть глаза, а потом еще злораднее улыбнуться.
        V. К пропасти
        - Господи боже, где я?
        С этими словами проснувшийся Лахнер тревожно огляделся вокруг. В его голове все ходило ходуном, руки и ноги тряслись, горло жгла страшная сухость.
        Что же случилось с ним? Где он?
        В окно глядел серп луны; он освещал стенные часы, но недостаточно ясно, чтобы можно было разобрать, который час.
        «Все-таки где же я?» - тревожно подумал Лахнер.
        Сознание начинало мало-помалу возвращаться, и перед Лахнером снова стали проходить картины действительности. Ах, да, он был у Авроры, пил какое-то сладкое крепкое вино, должно быть, упился не хуже Ноя!
        А документ? Уж не во сне ли он видел, что ему удалось разыскать нужные бумаги? Нет, слава богу, на груди что-то шелестит, значит, это не сон, Эмилия спасена!
        Однако надо идти. Сколько теперь может быть времени? Вино, которое сразу валит с ног, очень скоро теряет свое действие. Теперь, должно быть, часов девять-десять. Хорошо, если не больше, ведь отпуск предоставлен ему только до полуночи. Надо успеть побывать у Эмилии, отдать ей добытое с таким трудом. Итак, в путь!
        Пошатываясь, Лахнер ощупью нашел дверь и попал в комнату, где горела лампа и дремал в кресле паж. Последний сейчас же проснулся и учтиво спросил:
        - Ваша милость изволили проснуться?
        - Где графиня? - спросил в свою очередь Лахнер.
        - Ее сиятельство ушли спать. Прикажете разбудить?
        - Нет, не надо. Сколько времени теперь?
        - Не знаю, ваша милость.
        - Дай сюда свечку, я посмотрю на часы.
        Паж со свечой пошел впереди Лахнера в ту комнату, где последний спал и где он видел часы. Но они стояли.
        - Это ничего, - сказал паж, - я могу узнать у швейцара.
        - Не надо. Дай мне шляпу! Я сам спрошу уходя.
        - Пожалуйте. Ну а чертеж вы возьмете с собой, ваша милость?
        - Нет, скажи графине, что я оставляю его ей на память.
        Гренадер надел шляпу и в сопровождении пажа отправился к выходу.
        Швейцар выскочил совсем заспанный.
        - Сколько времени? - спросил его Лахнер.
        Швейцар с готовностью вытащил из кармана часы, но оказалось, что и они тоже стояли.
        - Это ничего, - сказал швейцар, - у меня в швейцарской имеются стенные часы, я сейчас посмотрю.
        - Пожалуйста!
        Швейцар ушел, но вернулся, разводя руками.
        - Что за чудо! Никогда не забывал, а тут вот забыл вовремя поднять гири, и эти часы тоже стоят.
        - А сколько теперь может быть времени? Десять есть уже?
        - Десять? Не думаю, нет, еще далеко до десяти. Лахнер достал дукат и кинул его на стол, сказав:
        - Это вам обоим.
        Затем, провожаемый благодарственными пожеланиями пажа и швейцара, он вышел на улицу.
        Было очень холодно, а наш герой не имел на себе ничего, кроме фрака, и холодный ветер пробирал его до костей. Но он не задумываясь пустился в далекий путь к дому Эмилии, чтобы передать ей важные бумаги. Не все ли равно? Ну простудится, ну заболеет. Ведь отныне едва ли в его жизни будет что-нибудь, ради чего стоит жить!
        Он пошел как можно быстрее, чтобы согреться ходьбой. Его удивляло, что улицы были совершенно пусты, словно город вымер сегодня. И темно как! Впрочем, это понятно: город экономит на освещении и не зажигает фонарей, когда светит луна. Но вот что странно: почему и окна тоже темные? С каких это пор венцы стали ложиться с петухами?
        Вдруг на далекой колокольне пробило три четверти. Но которого часа? Без четверти десять или уже одиннадцать?
        Наконец-то ему встретились люди! Он увидал трех носильщиков с носилками, которые в те времена заменяли венцам извозчичий экипаж.
        - Слушайте-ка, ребята, - обратился к носильщикам Лахнер, - сейчас пробило три четверти, вы слышали? Так сколько времени?
        Один из носильщиков с угрюмой иронией посмотрел на говорившего и ответил:
        - Ничего я не слыхал, да и к чему мне слушать. У меня имеются голова на плечах и часы в кармане.
        «Я совсем с ума сошел! - подумал Лахнер. - Ведь у меня даже двое часов. Вестмайер еще говорил, что это последняя мода, и просил не потерять, а то ему достанется от дяди».
        Он сунулся в карман - часов не было!
        - Досадно! - буркнул он. - Очевидно, Аврора сняла их с меня, чтобы я во сне не раздавил. Неуместная заботливость! Ну да придется самому Вестмайеру идти к ней, потому что уж я-то туда больше ни ногой.
        - Так как же, ваша милость, доставить вас домой? - спросил один из носильщиков.
        - Сначала скажите, сколько времени.
        - Если не пожалеете монетки на чай, так скажем!
        - На, получай!
        - Спасибо, ваша милость! Эге-ге! Если часы действительно били на колокольне, а не в голове охмелевшего господина, так они здорово отстают. Теперь минутка в минутку четыре часа утра!
        - Что? Утра?
        - Да конечно не дня. Или ваша милость даже не видите, что теперь темно!
        - Но твои часы врут, этого быть не может!
        - Что вы, ваша милость! Рассудите сами: в три часа закрываются все танцульки. Мы дежурили на Мельгрубе до четверти четвертого и, взяв запоздавшего танцора, отнесли его на Шотгенбастей. Это немалая дорога. Меньше четырех и быть не может. Так наймете нас или нет?
        Лахнер стал быстро соображать.
        «Разумеется, - подумал он, - следует воспользоваться носилками. Я слаб, еле держусь на ногах, могу и не дойти до дома Эмилии. А то еще, чего доброго, патруль заподозрит во мне мошенника и арестует меня».
        - Так вот, ребята, - обратился он к носильщикам, - снесите-ка меня к Евзиевой горе.
        - Ничего себе! - присвистнул один из носильщиков. - Да ведь это страшная даль! Ты выдюжишь, Фриц?
        - Если господин хорошо заплатит, то почему бы и нет.
        - Десять гульденов довольно?
        - А куда именно вам нужно?
        - К дому баронессы фон Витхан.
        - Да ведь это на краю света, ваша милость! Нет, нет, заплатите пятнадцать гульденов, и тогда мы живо доставим вас.
        - Согласен, получите пятнадцать, но только несите как можно скорее.
        Лахнер сел в носилки и отправился в путь.
        «Я спал как сурок! - думал он. - Семь часов! Да, путного для меня выйдет мало. Проклятый ужин! И черт дернул меня остаться! Где у меня документы? Ах да, здесь, на груди. А может быть, здесь ничего и нет? Может быть, мне все это так кажется?
        Он достал из-за пазухи бумаги и понюхал их. От них пахло смесью муксуса и кедра. Лахнер успокоился: он подметил этот запах еще тогда, когда в восхищении целовал спасительный документ.
        Он сунул бумаги в боковой карман фрака и закрыл глаза - им опять начинала овладевать полубредовая дремота. Действительность фантастически перемешивалась с грезовыми картинами и, словно в волшебном фонаре, перед закрытыми глазами проходил ряд образов, как знакомых, так и совершенно неведомых…
        Вот Эмилия, растерзанная, окровавленная, вся в синяках. Она судорожно мечется по небольшой площадке около пропасти, спасаясь от преследования какой-то большой полуптицы, пол у женщины. Да это вовсе не птица! Это - гарпия с лицом Аглаи Левенвальд. Но кто это идет покачиваясь. Боже, да это сам Левенвальд с Авророй. Они обнимаются, целуются, потом с хохотом начинают бросать превратившуюся в мяч Эмилию друг другу, так что Эмилия чуть-чуть не слетает в пропасть… Вдруг у Левенвальда начинает вытягиваться шея, и голова с большими злобно вытаращенными глазами лезет прямо к лицу Лахнера. Левенвальд, видимо, страшно взбешен, так что не может выговорить ни слова и только свирепо вращает глазами. Его шея становится все длиннее и тоньше… Вдруг она разрывается, и голова летит прямо на Лахнера, сшибает его, увлекает куда-то. «Осторожно! Я выпаду их носилок!» - хочет крикнуть ему Лахнер, но язык не повинуется. Вдруг, словно только что увидев его, на него бросается Аглая, Аврора и еще десяток каких-то толстенных женщин наваливаются на него так, что у Лахнера не хватает дыхания; он силится оттолкнуть их, но
сознание и силы оставляют его. Долго крутится он во тьме. Вдруг из этой тьмы высовывается чья-то нежная белая ручка, сильно хватает за плечо, трясет, и грубый голос кричит:
        - Проснитесь, ваша милость, приехали!
        Лахнер вскочил, открыл заспанные глаза и увидел, что носилки остановились перед домом Эмилии. Это сразу возвратило ему сознание. Он на месте! Слава богу!
        Но тут же его взор взволнованно скользнул по темному, усеянному звездами небу, по заснувшему дому, и он подумал: «Что же мне делать? Теперь около шести часов, и Эмилия, конечно, спит. Меня даже могут попросту не впустить в дом. Но, с другой стороны, что же мне делать? Я должен вернуться в казармы… Нет, думать нечего, я должен разбудить ее!»
        Лахнер вскочил с носилок, расплатился с носильщиками и дернул за звонок.
        Прошло несколько минут. Над дверью открылось окно, и оттуда показалась седая голова старого лакея Эмилии.
        - Что нужно? - недовольно окликнул он.
        - Отопри!
        - В такой час дверей не отпирают.
        - Отопри, мне необходимо повидать твою госпожу, я должен передать ей нечто очень важное. Я - барон Кауниц!
        - Кто бы вы ни были, но я не отопру вам. Если вам нужно сообщить что-либо госпоже, то пожалуйте утром, а не ночью, когда она спит.
        - Отопри сейчас же! - послышался сверху голос Эмилии, которая проснулась от звонка и выглянула в окно. - Господин барон не будет тревожить меня по пустякам. Ну же, скорее! Отпирай!
        Лакей, кряхтя и ворча что-то себе под нос, открыл дверь. Лахнер вошел в прихожую. В этот момент наверху лестницы показалась Эмилия со свечкой в руках.
        На ней был накинут плащ, закрывавший ее с ног до головы. Волосы были распущены и ниспадали золотыми каскадами до бедер. Она была очень поражена столь несвоевременным посещением своего рыцаря, но сейчас же подумала, что, наверное, случилось что-нибудь особенное. Поэтому она с нетерпением ждала его объяснений.
        Ни она, ни Лахнер не обратили внимания, что тут присутствует третий человек. В тот момент, когда Лахнер остановился около дверей баронессы и позвонил, из-за угла отделилась какая-то серая тень и незаметно подкралась к нашему герою. Когда ему отворили, то эта тень, оказавшаяся закутанным в просторный серый плащ мужчиной, последовала за гренадером в дом баронессы. Лахнер не заметил этого, а Эмилия не обратила внимания: она думала, что этот человек сопровождает ее рыцаря.
        Быстро взбежав по лестнице, Лахнер очутился рядом с Эмилией, которая нетерпеливо ждала его объяснений. Коротко извинившись за неуместность визита, он достал из кармана принесенные бумаги и подал их баронессе, прибавив, что вот эти самые документы послужат лучшим извинением для него.
        - Может ли это быть? - воскликнула Эмилия. - Я узнаю руку Турковского! Неужели вам удалось?.. О, как я счастлива!
        Незнакомец, последовавший за Лахнером, спокойно протянул руку к бумагам и сказал:
        - Будьте любезны передать это мне!
        Эмилия с удивлением взглянула на него и вопросительно посмотрела на мнимого Кауница. Последний обратился к незнакомцу с вопросом:.
        - По какому праву вы требуете этот документ?
        - По праву облекающей меня власти, - холодно ответил тот. - Я - полицейский инспектор Крюгер.
        - Разве вы имеете предписание на изъятие документа, о существовании которого никому ничего не было известно?
        - Я имею предписание арестовать дезертира, которым, судя по всему, являетесь вы, сударь!
        - Но вы ошибаетесь! - крикнула Эмилия. - Это барон Кауниц, майор и атташе…
        - В самом деле? - холодно усмехнулся инспектор. - Ну значит, это он самый и есть! Прошу вручить мне этот документ, а вам, сударь, предлагаю следовать за мной!
        - Я не только не последую за вами, - твердо возразил Лахнер, - но и не допущу, чтобы у баронессы отобрали принесенные мною документы.
        - А, так вы оказываете сопротивление законным властям? - Сказав это, Крюгер дал свисток, и сейчас же в дом вбежало четверо вооруженных полицейских. - Возьмите дезертира! - сухо приказал инспектор.
        Лахнер отскочил к стене и обнажил шпагу. Полицейские тоже обнажила оружие и кинулись на Лахнера.
        - Бога ради! - простонала Эмилия, бросаясь между мнимым бароном и полицейскими. - Господин инспектор, отмените свой приказ! Ведь здесь явное недоразумение. Вас ввели в заблуждение…
        - Баронесса, - ответил Крюгер, - если кто и введен здесь в заблуждение, то только вы сами. Вы считаете этого субъекта бароном Кауницем, а на самом деле это простой рядовой гренадерского полка Марии-Терезии.
        - Ручаюсь вам, что вы ошибаетесь!
        - Не ручайтесь, баронесса, - вступился Лахнер, - я на самом деле человек низкого происхождения, но из возвышенных мотивов взялся исполнить чужую роль. Если я самовольно продолжал играть эту роль несколькими часами долее, чем это мне было поручено, то только из желания спасти вас, баронесса, доказать вашу невиновность во взводимых на вас обвинениях. Я достал документ, в котором Турковский, ссылаясь на прилагаемое в подлиннике письмо вашего покойного мужа, подтверждает вашу невиновность. Эти документы теперь в ваших руках, и я охотно подчинюсь ожидающей меня участи, я добровольно отдамся в руки господина инспектора, если он не станет отбирать у вас этих важных бумаг, необходимых для вашего полного оправдания.
        Эмилия смертельно побледнела и с большим трудом выговорила пересохшими губами:
        - Вы… сказали… правду?..
        - Я сказал чистую правду, клянусь вам, баронесса!
        - Если дело обстоит действительно так, и переданные дезертиром бумаги содержат только данные для вашего полного оправдания, баронесса, - произнес инспектор, - то я, разумеется, не подумаю удерживать их у себя и немедленно возвращу вам с пожеланиями всяческого счастья. Но для этого вы должны дать мне их на просмотр.
        Эмилия вручила Крюгеру бумаги, он крикнул одного из полицейских и приказал посветить ему, чтобы можно было прочесть написанное. При этом он опустил воротник своего плаща, так что теперь можно было разглядеть его лицо - умное, энергичное, выражающее непреклонную силу и твердость.
        Крюгер внимательно прочитал бумаги, затем пытливо уставился на Лахнера и после короткой паузы сказал:
        - Нет, баронесса, эти бумаги я не могу отдать вам! Тут не оправдательные, а обвинительные документы! Одна из бумаг представляет собой прокламацию тайного общества «Евфросиния», другая - детальный план вооруженного восстания. Ни единым словом там не упоминается о баронессе Витхан.
        Лахнер окаменел и безумными глазами смотрел на говорившего.
        - Господи! - вскрикнул он наконец. - Ведь я и в самом деле видел те бумаги, о которых говорил господин инспектор. Теперь я понимаю: мне дали снотворное питье и, пока я был без сознания, подменили бумаги. Господин инспектор, позвольте мне только взглянуть на них!
        - Хорошо, но берегитесь, не вздумайте порвать их, - сказал Крюгер, - заложите руки за спину!
        Лахнер жадно пробежал несколько строк документа, который держал перед его глазами Крюгер. Этим воспользовались полицейские, ловко отобрав у него шпагу. Впрочем, Лахнер не оказал им ни малейшего сопротивления и даже не делал попыток к этому.
        - Ну-с, что скажете? - холодно спросил его Крюгер.
        - Графиня Пигницер - наглая воровка! Господин инспектор, позвольте мне отправиться туда, чтобы я мог вырвать у этой змеи украденные у меня бумаги. Я заставлю отдать их мне или уничтожу ее, как змею!
        - Ну нет, милый мой, больше вам не придется уничтожать кого бы то ни было!
        - А я сделаю это, - задыхаясь от бешенства, прохрипел Лахнер. - Я удавлю ее своими собственными руками!
        - Ну отныне вашим рукам будет предоставлено слишком мало свободы, чтобы вы могли исполнить свою преступную угрозу. Свяжите дезертиру руки! - приказал Крюгер.
        Слабый страдальческий стон сорвался с уст баронессы. Она тупо смотрела в пространство - слишком уж много безнадежных разочарований дал ей этот момент…
        - Баронесса, - холодно сказал Крюгер, - соблаговолите проследовать в свою комнату, я должен допросить вас.
        Не взглянув на Лахнера, не кинув ему прощального взора, Эмилия, шатаясь, вышла из комнаты. Инспектор последовал за ней, не заботясь более об арестованном.
        А Лахнер стоял, словно окаменелый. Двое дюжих полицейских держали его за руки, третий распутывал моток веревки, готовясь скрутить арестованного. Покончив с веревкой, он сказал:
        - Ну-ка, скрестите молодчику руки на груди, я спеленаю его, как грудного младенца.
        Лахнер спокойно дал свести себе руки на груди, но в тот самый момент, когда третий полицейский хотел накинуть веревку, руки Лахнера вдруг распрямились, словно пружины, стремительно отбрасывая от себя державших. Третий полицейский, получив мощный удар в переносицу, рухнул на пол без чувств. В тот же момент Лахнер стремглав бросился бежать.
        Началась ожесточенная погоня. Раздались свистки, крики, выстрелы.
        Но в момент величайшей опасности нервы способны так напрячься, что и обыкновенный человек становится героем. А Лахнер, как уже знает читатель, вообще отличался быстротой реакции. Поэтому пока полицейские опомнились, он успел опередить их на значительное расстояние.
        Но что значит расстояние? Куда он мог бы скрыться? Ведь как ни напряжены были его нервы, а все-таки не мог же он бежать таким образом через весь город. И Лахнер пустился на военную хитрость. До поворота, пока его могли видеть, он бежал по утоптанной дорожке, но, скрывшись за поворотом, сделал такой прыжок, которому позавидовала бы даже лошадь. Этот прыжок перенес его через снежную целину за невысокий заборчик, ограждавший чей-то огород. Лахнер пересек последний, перебрался через другую сторону ограды и побежал по дороге, которая шла почти параллельно первой. При этом он предусмотрительно изменил прежнее направление на противоположное.
        Когда полицейские добежали до поворота, то остановились в недоумении: перед ними длинной лентой уходила вперед дорожка, но преследуемого не было нигде. Они осмотрелись по сторонам - кругом была целина, на которой не видно было никаких следов. Гренадер словно улетел по воздуху.
        Полицейские обескураженно почесали затылки, потоптались на месте и растерянно повернули обратно.
        А наш герой продолжал шагать по тропинке, которая вывела его на Русдорферскую дорогу.
        Только теперь Лахнер заметил, что он был без шляпы: она осталась на столе в прихожей баронессы. Он взял носовой платок и повязал им голову, а затем спокойно продолжал идти по направлению к городу.
        Внезапно он остановился под влиянием мелькнувшей мысли.
        «Фельдмаршал Ласси, - думал он, - предписал арестовать меня как крайне опасного преступника. Значит, вся полиция поставлена на ноги и меня ищут повсеместно. Я ушел от Крюгера, но у заставы, которой я собираюсь пройти, меня непременно стережет другой Крюгер. Я во что бы то ни стало хочу вернуться в казармы добровольно и свободно. Значит, надо перебраться в город через крепостной вал. Это довольно легко сделать в том месте, которым я воспользовался, когда возвращался с виллы Голицына. Но для того, чтобы перебраться там, надо перейти через ров мимо часовых пороховой башни… Ну, ничего не попишешь, другого выхода у меня нет. Да и риск не так велик: ветер дует от города, холод страшный, и, следовательно, часовой постарается подольше стоять в противоположной, подветренной стороне. Что же, хоть счастье и изменило мне, попробую еще раз попытать его!»
        Лахнер добрался до пороховой башни, спустился в крепостной ров и легко взобрался на земляной откос. Теперь оставалось пройти мимо кольцевых стен пороховой башни, а это было самой трудной частью дела.
        Действительно, увидав Лахнера, к нему двинулся часовой, мушкетер лотарингского полка.
        - Что вам нужно здесь? - спросил мушкетер.
        - Ищу шляпу, у меня ее сорвало с головы.
        - Но как вы попали…
        - Вы не видали ее?
        - Нет. Но как вы попа…
        - Вот, вот она! Видите - вот там, на полянке! Ух, как ее ветер несет. Ну да не уйдешь! - И Лахнер бросился по указанному им направлению.
        Мушкетер с любопытством следил, удастся ли странному прохожему поймать шляпу, которой, по мнению часового, даже и в помине не было там, но, добравшись до ближайшего дома, Лахнер завернул за угол и скрылся из глаз.
        Добравшись до гласиса[34 - Гласис (фр. glacis) - земляная пологая (в сторону противника) насыпь впереди наружного рва укрепления или крепости.], беглец остановился в раздумье. Словно Геркулес на распутье, он посматривал то на город, то на Альзернское предместье, где располагались его казармы. Не попытаться ли ему сначала вырвать из рук графини Пигницер похищенные ею документы? Чем черт не шутит? А вдруг она так перепугается, что сразу вернет ему похищенное?
        Но нет, об этом нечего и думать. Если Аврора подменила документы, в чем не могло быть никаких сомнений, то она должна была, обыскивая его карманы, найти также и отпускное свидетельство ротного командира… Ну конечно! Поэтому-то все часы в доме и оказались внезапно в бездействии!
        Да, это так. Аврора не только не примет его, но еще пошлет за полицией. Что бы он ни предпринял, все равно его арестуют. Значит, приходилось, не делая никаких дальнейших попыток, прямо направиться в казармы… Выбора не было…
        И Лахнер направился в сторону Альзернского предместья.
        VI. Необходимые разъяснения
        Извинимся перед читателем: горячо интересуясь судьбой нашего героя, мы последовали за ним в его бегстве, оставив без разъяснения многое, оказавшееся впоследствии очень важным. Спешим исправить свою оплошность и возвращаемся к тому моменту, когда Лахнер спустился из окна и в комнату Ниммерфоля ворвались люди.
        Мы уже говорили, что, оказавшись в западне, Вестмайер решил последовать примеру Лахнера. Не выпуская из рук узла с бутылками, тарелками и остатками закусок, он спустился по простыне на наружный двор.
        Спускаясь, он в то же время обдумывал, что ему делать в случае преследования, но, к своему величайшему изумлению, увидел, что никто даже и не думает преследовать его. Он понял, что те, кто заметил через окна соседних комнат бегство Лахнера, поспешили к двери комнаты фельдфебеля Ниммерфоля, а потому за наружным двориком никто более не наблюдал. Ведь никому и в голову не пришло, что кто-нибудь еще отправился вслед за Лахнером тем же путем. Поэтому Вестмайеру удалось совершенно незаметно скользнуть в соседний переулочек, а оттуда пробраться к дому своего дяди.
        Ворвавшихся в комнату Ниммерфоля возглавлял сам Левенвальд. Вернувшись домой и вскрыв предписание фельдмаршала Ласси, он тотчас же приказал арестовать Лахнера, о возвращении которого ему было доложено, и пришел в неистовое бешенство, узнав, что того нигде не могут найти. Он решил сам взяться за поиски дерзкого гренадера, который мог скрываться только в пределах казарм, а пока отправился на гауптвахту, чтобы освободить сидевшего под арестом подпоручика Ванделыптерна; в приказе Ласси упоминалось и об этом.
        На гауптвахте, помещавшейся в полуподвальном этаже, Левенвальд обратил внимание на плохое состояние оконных рам. Он дал хорошею взбучку профосу, и как раз в тот момент, когда взбешенный командир «мылил голову» перепуганному смотрителю, указывая на выбитое стекло, мимо окна пробежал кто-то в штатском. Левенвальд сразу подумал, что это Лахнер, и, распахнув форточку, крикнул беглецу вдогонку: «Стой», а когда тот все-таки не остановился, прогремел:
        - Я узнал тебя, дезертир! Ты - Лахнер!
        Гренадер услышал, что кто-то что-то кричит, но не разобрал слов и не узнал голоса командира. В противном случае он не стал бы оставаться ужинать у графини Пигницер, то есть не совершил бы того, что окончательно погубило его.
        Увидев, что беглец и не думает останавливаться, Левенвальд бросился с освобожденным Ванделыптерном и адъютантом на первый этаж, но дверь в комнату капрала Ниммерфоля, из окна которой скрылся дезертир, оказалась запертой. Разумеется, дверь сейчас же взломали, но в комнате никого не оказалось.
        Левенвальд приказал, чтобы немедля позвали хозяина комнаты. Через несколько минут Ниммерфоль почтительно стоял перед своим командиром.
        - Что здесь такое произошло? - грозно спросил его Левенвальд.
        - Господин полковник, - ответил Ниммерфоль, - я явился сюда из шестой роты, где принимал вверенных моему обучению новобранцев. Что произошло здесь во время моего отсутствия, не знаю.
        - Сколько времени вас не было здесь?
        - Около получаса.
        - На кого вы оставили комнату?
        - Она была совершенно пуста.
        - Уходя отсюда, вы заперли наружную дверь?
        - Нет, господин полковник, не запер.
        - Почему?
        - Да я вскоре рассчитывал вернуться.
        - Посмотрите на пол: что это за пятна?
        - Это вино, настоянное на табаке.
        - Кто пролил его здесь?
        - Я, господин полковник.
        - Для чего?
        - Для истребления насекомых: здесь ужасно много блох.
        - Посмотрите в окно! Это вы привязали простыню?
        - Я? Да к чему мне это, господин полковник?
        - Если не вы, то не знаете ли, кто мог бы это сделать?
        - Не знаю, господин полковник.
        - Вы берете на себя тяжелую ответственность, отказываясь откровенно сознаться!
        - Да в чем же мне сознаваться, господин полковник?
        - Отправить фельдфебеля на гауптвахту, надеюсь, это развяжет ему язык! - приказал Левенвальд адъютанту.
        Ниммерфоля посадили под арест.
        Левенвальд отправился в канцелярию и приказал написать запрос в главное полицейское управление с просьбой арестовать дезертира Лахнера, скрывшегося из казарм в штатском платье и выдающего себя за барона Кауница, майора и атташе посольства.
        Полицеймейстер, получив с курьером запрос, командировал к Левенвальду инспектора Крюгера, чтобы разузнать кое-какие подробности такого сенсационного дела. Крюгер узнал от Левенвальда, что впервые гренадер Лахнер выступил в самозванной роли на вечере у графини Зонненберг, где, между прочим, вступился за оскорбленную Ридезелем баронессу Витхан. Хотя мнимый Кауниц и Витхан держали себя так, будто они не знакомы, но он, Левенвальд, заметил за столом, что они постоянно переглядываются. Поэтому ему казалось, что Лахнер действовал по уговору с баронессой Витхан, которая, наверное, позаботилась иметь защитника на этом вечере, ведь без этого она едва ли рискнула бы показаться среди отвергнувшего ее общества.
        Отсюда Крюгер вывел заключение, что Лахнер скрылся у баронессы, и поспешил окружить ее дом. Без судебного ордера он не мог войти в ее дом, но ему надо было гарантировать себя от возможности со стороны дезертира ночью скрыться из дома баронессы.
        По несчастной случайности, Крюгер как раз проверял посты, когда Лахнер подъехал к дому Эмилии. Тогда он последовал за ночным посетителем в дом. Остальное известно читателю.
        VII. Под арестом
        Маленькая низкая сводчатая камера, деревянная койка с соломенным тюфяком и серым тонким одеялом, вымощенный плитняком пол - такова была обстановка, в которой помещался несчастный Лахнер, скованный по рукам и ногам.
        Странны, неисповедимы пути судьбы!
        Как недавно еще стоял он на верхних ступенях общественной лестницы! Он вращался в высшем обществе, находил доступ во все дома, был принят даже у самого всесильного Кауница, с которым обедал и разговаривал как равный с равным. А теперь…
        Ему вспомнилось раннее детство. Его родители жили поблизости от летней резиденции императорской семьи. Он с товарищами часто играл на лужайке около парка, из-за стены которого до них доносились радостные возгласы резвящихся маленьких принцев. Ему этот парк казался каким-то необычайно светлым и привлекательным раем, и он дал бы дорого, чтобы хоть одним глазком заглянуть туда…
        Однажды Лахнер и его друзья играли в мяч. Неловкое движение - и мяч перелетел через стену парка. Лахнер даже вскрикнул от испуга. На его крик ответил дружный взрыв детского хохота, и вслед за этим мяч перелетел обратно через стену, и угодил прямо в грязную лужу.
        Лахнеру почему-то вспомнился этот мимолетный эпизод из далекого детства, и он с горечью подумал, что и он тоже оказался таким мячом. Судьба перебросила его на один момент в рай мечты и желаний, перебросила, чтобы сейчас же выбросить вон из рая в грязь… За немногие часы довольства приходилось расплачиваться страшной ценой…
        Какой-то шум в коридоре, обыкновенно тихом, отвлек его от его безотрадных дум. Кто-то подходил к его дверям. Уж не пришли ли освободить его? Ведь это должно случиться, Кауниц знает, что он не виноват!
        Послышался звон ключей, заскрипел замок, и дверь открылась, пропуская солдата, скованного так же, как Лахнер.
        - Вот тебе и компаньон, чтобы не скучно было! Надеюсь, не подеретесь!
        Кинув эту насмешливую фразу, профос ушел, и снова щелкнул замок.
        Новый арестант подошел вплотную к Лахнеру. Тот взглянул на него и даже вскрикнул от удивления: перед ним был Биндер!
        - Господи! Да что это ты натворил?
        - Гм! - ответил тот совершенно спокойно. - Я провинился очень серьезно. Меня обвиняют в краже денег у товарища, нарушении дисциплины, в попытке дезертировать и богохульстве.
        - Но этого не может быть! - воскликнул Лахнер.
        - Да мне и самому кажется, будто это не совсем правдоподобно, - спокойно ответил Биндер.
        - Значит, на тебя взвели ложный поклеп?
        - О нет! Ну да не ломай себе голову! Дело гораздо проще, чем ты думаешь. Сейчас все тебе расскажу. Прежде всего, заметил ли ты, что о твоем самозванстве на допросе даже не заикались?
        - Заметил, но не понимаю почему.
        - Потому что Левенвальд получил секретное предписание предъявить тебе обвинения только в нарушении дисциплины, дезертирстве, сопротивлении законным властям и государственной измене. О самозванстве не только должны молчать следственные власти, но если ты вздумаешь заговорить, то тебе не должны дать возможность сделать какие-либо признания.
        - Хорошо, но это еще не объясняет, почему тебя посадили в тюрьму. Может быть, обнаружилась твоя проделка со вскрытием пакета?
        - Ничуть не бывало. Левенвальд ничего не заметил, а адъютант теперь во мне просто души не чает: я избавил его от большой неприятности.
        - Но тогда я не понимаю…
        - Сейчас поймешь. Надо тебе сказать, что Левенвальд вовсе не в претензии на меня за то, что я не признал тебя под личиной майора Кауница. Он говорил, что раз ошибся сам, то чего же ждать от простого солдата. Ну так вот. Левенвальда страшно интересует вопрос, почему ты задумал разыгрывать роль Кауница, а расспрашивать тебя об этом он не может. Я слышал его разговор с адъютантом: ведь при мне не стесняются. Левенвальд без обиняков заявил, что подозревает в тебе орудие интриги, направленное против него, Левенвальда. Он говорил, что не допускает мысли, будто ты мог взяться за эту роль, не имея поддержки в высших сферах. Это подтверждает и то обстоятельство, что тебя арестовали не в первый же день, хотя старый Кауниц не мог не знать как того, что произошло на вечере у графини Зонненберг, так и того, где находится его родственник. Следовательно, тут дело нечисто. Вот Левенвальд и захотел во что бы то ни стало узнать, по чьему наущению ты поставил его, Левенвальда, в такое дурацкое положение. Но узнать официально нельзя, а частным образом…
        - Так же бесполезно, как и официальным путем, - прервал его Лахнер.
        - Ну вот. Левенвальд с адъютантом решили воспользоваться верным человеком, послать его под видом арестованного за тяжкое преступление к тебе в камеру, мнимый арестант должен выпытать у тебя всю правду, вырвать признание, почему ты взялся сыграть роль Кауница, а в награду за это Левенвальд обещал - разумеется, в случае моей удачи - лично исходатайствовать мне у императрицы полное помилование и произвести немедленно в фельдфебели.
        - Спасибо за прямоту! - с горькой усмешкой отозвался Лахнер. - Но боюсь, что я не буду иметь возможности ответить тебе тем же и посодействовать твоему повышению. Конечно, быть фельдфебелем не шутка, и ради этого можно сыграть даже на несчастье товарища, но…
        - Прости меня, Лахнер, но ты или с ума сошел от ареста, или так и родился пошлым дураком! Мы, то есть Вестмайер, Гаусвальд и я, все время места себе не находили от горя, что не удается снестись с тобой, и узнать, нельзя ли тебе чем-нибудь помочь. И когда подвернулся этот случай, то я, разумеется, ухватился за него!
        - Прости меня, Биндер! - сказал растроганный Лахнер. - Я и в самом деле почти помешался с горя.
        - Ну, ну! Брось, брат, лирические отступления! Я отлично понимаю твое душевное состояние. Перейдем к делу, а то времени не так много, ведь сегодня суд!
        - Скажи, мое бегство не повлекло за собой печальных последствий для Вестмайера и Ниммерфоля?
        - Ниммерфоль сидит под арестом, а Вестмайеру удалось удрать из комнаты совершенно незамеченным.
        - А что показал Ниммерфоль на следствии? Биндер рассказал то, что уже известно читателям из предыдущей главы.
        - Слава богу, значит, он спасен! - облегченно вздохнул Лахнер. - Его показания слово в слово сходятся с моими. Надеюсь, что его не разжалуют. Скажи ему, чтобы он твердо держался своих показаний.
        - Все это неважно. Опасность грозит только тебе, Лахнер, но мы и понятия не имеем, как спасти тебя, потому что не знаем правды. Расскажи мне все откровенно, Лахнер! Тебя обвиняют в дезертирстве и государственной измене. Это главные пункты…
        - И притом одинаково вздорные, как и неглавный: нарушение дисциплины.
        - Ты говоришь это так спокойно, словно рассчитываешь на помощь!
        - Нет, я не рассчитываю на помощь, я просто уверен в своей правоте, а потому и спокоен.
        - Но согласись сам: как можно было понять из твоих уверений в комнате Ниммерфоля перед бегством, ты исполнял чужую волю, взяв на себя роль барона Кауница. Точно так же, подчиняясь этой чужой воле, ты вернулся в казармы. В этот момент было получено предписание немедленно арестовать тебя как важного преступника и самозванца. Тебя хватают, намереваются судить. Но обвинения в самозванстве не предъявляют, очевидно понимая, что тут ты можешь блестяще оправдаться. И вот тебе предъявляют только такие обвинения, которые с точки зрения военного суда почти всегда можно доказать. Ясно, твой высокий покровитель, воспользовавшись твоими услугами, хочет теперь навсегда отделаться от тебя, так чего же ты будешь молчать?
        - Милый Биндер, если мой покровитель действительно решил действовать так, как ты говоришь, то, значит, он имеет для этого достаточно убедительные основания. Все равно, это не заставит меня изменить данному мною слову!
        - Уж этого я вовсе не понимаю! Какие обязательства могут быть у тебя по отношению к нему? Раз он…
        - Биндер, не будем говорить об этом. Если со мной поступают нечестно, это не дает мне права тоже быть нечестным. Нельзя отвечать на убийство убийством, на воровство воровством.
        - Тогда скажи, что можно сделать для твоего спасения.
        - Ты окажешь мне громадную услугу, если отправишься к графине Пигницер и заставишь ее отдать тебе документ, обманом похищенный ею у меня.
        - Кто такая эта Пигницер?
        - Владелица табачного откупа.
        - И если удастся добыть у нее документ, то ты будешь спасен? - спросил Биндер.
        - Может быть, это облегчит мою участь!
        - Только «может быть»?
        - Ну да, я еще не вполне осведомлен, какой оборот приняло обвинение теперь.
        - В таком случае расскажи мне, в чем дело.
        Лахнер рассказал Биндеру все, что мог. О результатах поездки на задке черной кареты и обо всем, связанном с этим приключением, он не проронил ни слова. Он рассказал, как столкнулся в тюрьме с Турковским, еще не зная, кто он, как Турковский дал ему поручение отыскать документ, оправдывающий невиновную женщину от взведенного на нее обвинения, рассказал, как появился на вечере у графини Зонненберг и влюбился там в Эмилию, как убедился, что Эмилия является той женщиной, которую надо спасти, как узнал о существовании тайника в доме Пигницер, нашел документы, но был предательски усыплен и ограблен.
        - Хорошо, - сказал Биндер, - мы обсудим с Гаусвальдом и Вестмайером, что нам следует предпринять. Раз для тебя это так важно, то мы постараемся заставить Пигницер отдать документ и вручим его баронессе Витхан. Таким образом невинно осужденная дама будет оправдана. Так как же спасти тебя? Нет, милый, ты должен открыть тайну своего маскарада!
        - Биндер, то, что я сделал, было нужно родине. Если я выдам тайну своего маскарада, то нанесу ущерб отечеству, а его благоденствие важнее жизни одного человека. Нет, милый друг, оставь расспросы, они ни к чему не приведут. Брось это, давай поговорим по душам, вспомним прошлое. Может быть, это наш последний разговор!
        И друзья принялись перебирать все то, что в прошлом тесно связало их судьбы.
        VIII. Военный суд
        Лахнер предстал перед военным судом.
        За длинным столом восседали судьи: председательствующий подполковник, военный прокурор, полковой адъютант, два поручика, два подпоручика, два фельдфебеля, два капрала, два ефрейтора и двое рядовых, среди последних Лахнер заметил своего друга Гаусвальда.
        Стол был покрыт темно-зеленым сукном, на котором лежали следственные акты, несколько томов свода военных законов, бумага, чернила, перья, обнаженная шпага и точеная белая палочка. Посредине стояло черное распятие, а по концам - два толстых медных подсвечника.
        Левенвальд тоже присутствовал, но не в числе судей, а в качестве публики. Он часто поглядывал на обвиняемого, и его взор был полон злобной угрозы.
        Сознавая свою невиновность, Лахнер стоял спокойно и прямо. Он не притворялся спокойным, нет! Да и чего было ему волноваться? Ведь Биндер обещал сделать все, чтобы раздобыть и вручить баронессе Витхан нужный документ, а только это одно и интересовало его в жизни.
        Взоры всех судей впились в обвиняемого при его появлении, только прокурор с деловым видом рылся в бумагах. Председательствующий с недоумением посматривал на Лахнера. Он знал, что судят его именно за то, о чем нельзя спрашивать: за самозванство, знал, что все остальные пункты обвинения совершенно не доказаны, что объяснения подсудимого отличаются искренностью и правдоподобием, что эти обвинения юридически не опровергнуты. И его ставило в тупик: как мог простой гренадер ввести в заблуждение целое общество? Почему нельзя касаться в обвинении этого самозванства? Почему сам обвиняемый ни словом не заикается о своей роли?
        Горькая усмешка еле заметно скривила губы этого офицера. Сейчас он принесет за себя и всех судей торжественную клятву судить по собственному разумению и внутреннему убеждению, не позволяя себе склоняться на сторону предвзятого мнения или стороннего влияния, а между тем участь обвиняемого была предрешена, его должны обвинить… Где же тут «разумение» и «убеждение»?
        Это был честный офицер, прямолинейный исполнитель долга. Какое-то внутреннее чувство говорило ему, что Лахнер не виноват, не может быть виноватым. А он должен послать его на плаху!
        На одно мгновение у председательствующего мелькнула мысль: а что, если он в своем резюме склонится на сторону обвиняемого, выскажется за его оправдание? Но сейчас же он досадливо отогнал эту мысль. Все равно, дело будет передано новому составу судей, которые должны будут осудить Лахнера. Обвиняемый ничего не выиграет от этого, а он, председательствующий, будет вынужден подать в отставку. За что же будет страдать семья? Нет, об этом нечего было и думать. И с горечью в душе он встал и произнес требуемую клятву, после чего объявил заседание военного суда открытым.
        Приступили к допросу обвиняемого. После обычных вопросов о национальности, вероисповедании и прочем его спросили, почему он дезертировал в штатском платье из окна казармы.
        - Я не дезертировал, - возразил Лахнер, - у меня был отпуск господина ротного командира. Кроме того, я добровольно вернулся в казармы.
        - Кто пользуется вместо двери окном, тот имеет в виду дурной умысел.
        - Умыслы не поддаются осуждению, и я не обязан признавать себя виновным в том, что когда-либо умышлял. Если же пользование окном вместо двери - преступление, то прошу указать мне, каким параграфом или статьей военного устава предусматривается это преступление.
        - Обвиняемый должен был знать, что командир полка отдал приказание никого не выпускать из казарм и что приказание высшего по рангу должностного лица отменяет приказание низшего. Таким образом, пропуск ротного командира оказывался недействительным.
        - Я знаю, что приказание высшего лица отменяет приказание подчиненного, но того, что господином полковником отдан такой приказ, я не знал.
        - Почему же обвиняемый воспользовался окном вместо двери?
        - Я не хотел, чтобы знали, что я ушел в отпуск в штатском платье.
        - Имеется обстоятельство, опровергающее утверждение обвиняемого: почему же обвиняемый подбил фельдфебеля Ниммерфоля на пособничество бегству?
        - Я не видел фельдфебеля Ниммерфоля в тот день и не мог его подбивать на что бы то ни было.
        - О чем говорил обвиняемый с Ниммерфолем в таком случае?
        - Когда?
        - В день дезертирства.
        - Почтительнейше протестую против слова «дезертирство». В тот день, когда, по мнению обвинения, я дезертировал, тогда как я на самом деле воспользовался лишь отпуском, данным мне на законном основании, я, как уже имел честь доложить суду, не видел фельдфебеля Ниммерфоля, а потому говорить с ним ни о чем не мог.
        - Как обвиняемый попал в комнату Ниммерфоля?
        - Шел по коридору, увидал открытую дверь и зашел туда.
        - Почему же обвиняемому было известно, что Ниммерфоля в комнате нет?
        - Потому что я издали видел его идущим по коридору.
        - Кто помогал обвиняемому в бегстве?
        - Почтительнейше протестую против выражения «бегство». Кроме господина ротного командира, давшего мне пропуск, мне никто не помогал оставить казармы.
        - Когда обвиняемый выскочил из окна, командир полка приказал ему остановиться, окликнул по имени и назвал дезертиром. Раз обвиняемый не остановился на зов командира полка, значит, он бежал самовольно, то есть дезертировал.
        - Я слышал какой-то крик, но не узнал голоса командира полка и не расслышал обращенного ко мне приказания.
        - Это ложь. Голос командира полка отличается такой звучностью, что его слышит во время команды весь полк.
        - Если мои слова ложь, то пусть мне это докажут. Обвинение предъявляет мне только предположения вместо доказательств!
        - Куда отправился обвиняемый из казарм?
        - К графине фон Пигницер.
        - Что ему было нужно там?
        - Я изложил мотивы в показании, данному господину военному следователю.
        - Повторите их!
        - Я устал и прошу прочесть показание.
        - Обвиняемый боится разойтись с прежними показаниями?
        - Протестую против способа выражений господина прокурора. Я пользуюсь своим правом, которого меня никто лишить не может.
        Показание, в точности схожее с известной читателю действительностью, было прочитано.
        - Это не подтвердилось. Графиня фон Пигницер, допрошенная по поводу этого дела, показала, что стену, где, по словам обвиняемого, находился тайник, она сломала для расширения зала и там никакого тайника не оказалось!
        - А были допрошены те, которые производили ломку стены?
        - У следователя не было оснований сомневаться в словах уважаемой графини. Далее ее показания значительно расходятся со всеми утверждениями подсудимого.
        Был прочитан протокол показаний графини Пигницер. Аврора показала, что после того как она выдала бунтовщика Турковского, ей посылали множество писем с угрозой смерти. Потом эти письма прекратились, и она успокоилась. Когда к ней явился мнимый барон Кауниц, она не заподозрила ничего, хотя ей и показалось странным, что он явился в дом под явно вымышленным предлогом. Но как женщина она объяснила это совсем иначе, то есть подумала, что произвела на обвиняемого, которого она считала настоящим бароном, сильное впечатление. Обвиняемый предложил ей свои услуги по перестройке зала, и она приняла его предложение. Но когда он явился к ней, чтобы набросать чертеж перестроек, то за ужином так напился, что свалился на пол. Его отнесли в людскую и по вытрезвлении попросили удалиться и больше никогда не приходить. Графиня объяснила себе его посещения желанием убить ее из мести: у спящего лжебарона расстегнулась жилетка, и увидела на груди кольцо, принадлежавшее прежде Турковскому, ей стало ясно, что лжебарон был соучастником бунтовщика.
        - Что может обвиняемый возразить на это?
        - То, что графиня дала ложные показания.
        - Чего ради станет графиня лгать?
        - Из мести, - ответил Лахнер. - Желая во что бы то ни стало достать документ, обеляющий баронессу фон Витхан. Зная графиню как женщину тщеславную и чувственную, я стал ухаживать за ней, чтобы иметь возможность добыть нужный мне документ из тайника. В тот день, когда мне это удалось, графиня настолько растаяла, что мне не было иного выбора - или вызвать ее подозрительность, или нежничать с нею. При этом мне пришлось распространить свою нежность далеко за пределы того, что было бы желательно мне самому. Графиня подсмотрела, как я доставал документы, поняла, что я обманывал ее с какой-то целью, и подлила мне сонного зелья в вино. Желая отомстить мне за обман, она подменила документы и дала ложные показания. Графиня упоминает о кольце, которое она видела на моей груди. Это явно свидетельствует о том, что она обыскала меня, желая найти те документы, которые, как она видела, я спрятал за пазуху. Но она не рискнула бы обыскивать меня, если бы предварительно не усыпила.
        - Обвиняемый не отрицает, что кольцо получено им от Турковского?
        - Я не знал тогда, что это Турковский. Суду весьма легко убедиться в том, что Турковский содержался в одной со мной камере. Достаточно востребовать записи о содержавшихся на гауптвахте арестантах и…
        - Суд сам знает, что ему следует делать! - резко заметил председатель. - Итак, обвиняемый, как он утверждает, принял от Турковского поручение найти документ. Но разве обвиняемый не знал, что по уставу солдат не имеет права принимать никаких поручений иначе, как от своего начальства?
        - В то время я еще не был солдатом.
        - Советую подсудимому бросить эти адвокатские штуки! Это хорошо для гражданского суда, ну а в военном суде на таких вывертах далеко не уедешь. Лучше было бы ему откровенно сознаться и не закрывать себе возможности к облегчению участи.
        - Мне не в чем сознаваться, так как я ни в чем не виноват.
        - Ни в чем? А сопротивление, оказанное полиции при попытке арестовывать дезертира?
        - Именно «дезертира», но я не был дезертиром, а потому арестовать меня было не за что. Кроме того, как солдат я не желал подчиняться какому-то штатскому. Я хотел добровольно вернуться в казармы, что и сделал.
        - Господин прокурор, - спросил председатель, - находите ли вы нужным предложить обвиняемому какие-либо вопросы?
        - Нет.
        - Объявляю судебное следствие законченным! Слово имеет господин прокурор!
        - Господа судьи! - начал представитель обвинения. - Несмотря на обычную для закоренелых преступников систему отрицать все, клонящееся к доказательству вины, систему, которую вы не преминете поставить в отягчение вины обвиняемого, я считаю, что по совести и внутреннему убеждению не может быть никакого сомнения в виновности рядового Лахнера. Пусть некоторые пункты обвинения действительно могут показаться спорными с точки зрения строгих юридических требований. К таким пунктам я отношу обвинение в дезертирстве и нарушении субординации. Допустим, что обвиняемый действительно не слыхал голоса командира полка, допустим, что он действительно по непонятному капризу воспользовался окном вместо двери. Разумеется, многое можно было бы сказать по поводу этого. Но представьте себе, господа судьи, что одного и того же преступника обвиняют в присвоении носового платка и в краже со взломом. Стоит ли доказывать виновность в присвоении платка, раз налицо несомненная виновность в краже со взломом? Не будем останавливаться на меньших винах, так как все равно то преступление, о совершении которого уже не может быть
никаких споров, грозит обвиняемому таким наказанием, которое исчерпывает собою всю полноту земных карательных мер.
        Это преступление, господа судьи, представляет собой самое безнравственное, самое ужасное, самое злодейское покушение на интересы родины, на благоденствие царствующего дома и на весь существующий строй. Непростительное для каждого из верноподданных, оно кажется просто чудовищным, когда подумаешь, что его совершил солдат, человек, специально призванный служить благу родины, приносивший специальную присягу на верность знамени. Мало того, рассмотрение обстоятельств дела указывает на то, что данное преступление осложняется еще и другими, рисующими образ обвиняемого в самом непривлекательном виде. Так, вы слышали, господа судьи, как обвиняемый заявил, что, принимая поручение от Турковского, он еще не был солдатом, иначе говоря, в тот момент, когда новобранец Лахнер присягал своему государю и знамени, он уже таил в душе сепаратистские намерения, уже злоумышлял против родины. Господа судьи, чего можно ждать от человека, дерзнувшего безбоязненно обмануть самого Бога?
        Но небо уже наложило на дерзкого карающую десницу. Скоро клятвопреступник и богохульник Лахнер сам предстанет на его суд. Да свершится правосудие небесное, но и земное должно сказать свое слово. Поэтому приступаю к формулированию преступлений, к анализу совершенного, к установлению отдельных пунктов, на которых базируется общее обвинение.
        Подсудимый сослался на то, что он не знал Турковского ранее, что случай свел их на гауптвахте. Разумеется, подобное утверждение само по себе крайне сомнительно. Из оглашенных на суде справок видно, что студент Лахнер сдан был без зачета в солдаты за попытку устроить антиправительственную демонстрацию. Следовательно, проще предположить, что и ранее он действовал в заговоре с членами преступного сообщества «Евфросиния». Но примем объяснения подсудимого на веру и допустим, что его знакомство с Турковским началось именно во время ареста. Сам обвиняемый показал, что Турковский дал ему поручение «к Евфросинии», а за исполнение такового подарил бриллиантовое кольцо, оцененное экспертами суда в сумму, представляющую собой целое состояние. Обстоятельства дела, умелая защита подсудимого, кое-какие биографические черточки - все рисует его человеком умным, пронырливым, ловким, решительным, быстро ориентирующимся и сообразительным. Но, господа судьи, надо быть очень наивным, чтобы не понять двух обстоятельств: первое, что приведенный на гауптвахту незнакомец был важным государственным преступником и непременно
политическим, второе - что за простое поручение к даме не платят тысячными кольцами. Следовательно, был или нет знаком обвиняемый с Турковским до свидания на гауптвахте, но можно считать доказанным, что он был подкуплен казненным для того, чтобы продолжить дело сообщества.
        Пойдем далее. Из процесса Турковского господам судьям известно, что на баронессу фон Витхан пало подозрение в соучастии. Тогда этой даме удалось выскользнуть за недостаточностью улик. Это придало ей сил, и она вместе с обвиняемым Лахнером решила продолжить свою преступную деятельность. Но им не хватает важных бумаг - текста прокламации и плана вооруженного восстания. И вот гренадер Лахнер отваживается на маскарад, обманывает ряд уважаемых лиц, пробирается, согласно указаниям Турковского, к графине Пигницер и там достает требуемые бумаги. И бдительное око полиции накрывает обвиняемого в тот самый момент, когда он передает своей соучастнице оба документа, громко кричащие о виновности подсудимого.
        Я должен сделать небольшое отступление, господа судьи. После казни Турковского и некоторых его сообщников как у нас, так и за границей раздавались голоса, обвинявшие правительство в излишней жестокости, ссылавшиеся на то, что не было найдено бесспорно компрометирующих документов. Провидение ведет человека таинственными путями! Совершая свое возмутительное преступление, гренадер Лахнер разыскивает бумаги, доказывающие правоту нашего правительства и виновность Турковского. Теперь интересно узнать, кто такой был этот граф Турковский.
        В ходе следствия по делу Турковского было случайно установлено, что он на самом деле называется бароном Виличко, дезертировавшим в ранней юности из рядов австрийской армии и доставшим подложные бумаги. Это было известно подсудимому Лахнеру, потому что в прокламации, переданной им баронессе Витхан, уполномоченным эмиссаром польских повстанцев назван барон Виличко. А известно, что Турковский действовал в качестве выбранного эмиссарами полномочного главы заговора.
        Теперь в двух словах коснусь еще целей того тайного общества, ревностным сподвижником которого был обвиняемый.
        Поляки, доказавшие неумелость в ведении своих государственных дел, решением трех держав были лишены своей государственной самостоятельности, и бывшее царство Польское вошло в состав коронных владений этих держав. Отсюда бесконечные смуты, заговоры, волнения. Не рассчитывая на одни свои силы, польские эмиссары задумали хитрое дело. Они стали проповедовать необходимость всеобщего восстания народностей, входящих в состав нашего государства с целью восстановления ряда автономных государств-республик, иначе говоря, нашу родину предполагалось растащить по клочкам.
        Я не стал бы удивляться, если бы подсудимый был поляком, венгром, чехом и тому подобное. Но ведь он коренной австриец, господа, это - солдат, присягнувший знамени!
        Мне кажется, господа судьи, что дело достаточно ясно, и можно считать обвинение вполне доказанным. Поэтому я предъявляю к рядовому Лахнеру обвинение в государственной измене с корыстной целью и требую применения к нему высшей меры наказания!
        - Слово предоставляется подсудимому Лахнеру! - произнес председатель.
        Лахнер, подумав немного, заговорил:
        - Господа судьи, я знаю, что грозит мне, понимаю, что при тех обстоятельствах, при том направлении, которое приняло следствие, у вас должно складываться представление о моей виновности. Я не буду говорить о речи господина прокурора, так как уверен, что вы уже оценили ее по достоинству. Она не вплетет лавров в славу обвинителя, ведь в ней нет ни убедительности, ни логики, ни точного освещения фактов. Укажу для примера на следующее. Господин прокурор выводит мою виновность отчасти из того, что я не мог разглядеть в приведенном на гауптвахту Турковском преступника. Но, господа судьи, меня самого тогда арестовали по недоразумению, я сам чувствовал себя невиновным, следовательно, я мог по личному опыту предположить, что не всегда заключение в тюрьму доказывает неоспоримую виновность. Я мог бы шаг за шагом шутя опровергнуть все то, что говорилось в обвинительной речи. Но ведь это мне не поможет. В обстоятельствах моего дела так много недосказанного, так много таинственного, что сама эта таинственность способна больше всякой обвинительной речи бросить тень виновности.
        А между тем мне достаточно только заговорить, и ни у кого из судей не останется ни малейшего сомнения в том, что я не виновен. Но я не заговорю…
        Почему, спросите вы. Потому что я - именно хороший солдат, верный своему знамени, потому что даже за предательство бросивших меня на произвол судьбы высоких лиц я не заплачу предательством, потому что даже ради спасения своей жизни я не сделаю того, что нанесло бы урон интересам государства… Вы скажете, что все это - общие места, пустые фразы, не опирающиеся на фактические данные. В таком случае я спрошу вас, господа судьи, обратили ли вы внимание, что ни аудитор на предварительном следствии, ни председатель на следствии судебном, ни прокурор в обвинительной речь не коснулись того эпизода в моей жизни, который непосредственно связан с вменяемым мне преступлением, который, казалось бы, требует разъяснения, а именно ни единым звуком не был затронут вопрос, почему я разыгрывал роль барона Кауница, как мне одному, без сообщников, удалось разыграть ее и почему мне так долго не мешали разыгрывать ее…
        - Запрещаю подсудимому касаться этого вопроса! - сурово оборвал Лахнера председатель.
        - Хорошо, господин председатель, я заканчиваю и потому не буду касаться этого, - с грустной иронией ответил Лахнер. - Да и что говорить, когда само запрещение касаться этого вопроса только подтверждает справедливость сказанного мною. Больше говорить не о чем, я умолкаю. Как солдат и человек, не знающий за собой вины, я сумею безропотно покориться своей участи, сумею и умереть… Может быть, когда-нибудь впоследствии на мою готовность умереть будут указывать как на образец горячей любви к родине, как на пример истинного патриотизма!
        - Желает господин прокурор сделать какие-либо замечания? - спросил председатель.
        - Ввиду того что обвиняемый ни единым фактом не опровергнул данных обвинений, а только указал на возможность сделать это, что само по себе не имеет юридической убедительности, я считаю все пункты обвинения доказанными и поддерживаю обвинение в полном объеме.
        - Подсудимый, желаете вы что-нибудь сказать еще?
        - Обращаюсь к суду с просьбой признать предварительное и судебное следствие неполным и еще раз проверить мои показания по той их части, где говорится о подмене документов, произведенной графиней фон Пигницер. Пусть еще раз допросят ее, произведут обыск, последний должен обнаружить те самые документы, текст которых я укажу, пусть допросят прислугу и рабочих, производивших ломку стены с тайником. Только тогда господин прокурор будет вправе сказать, что я не представил фактов, опровергающих обвинение, когда новое следствие не подтвердит моих утверждений.
        - Господин прокурор, желаете ли вы что-либо возразить по поводу ходатайства обвиняемого?
        - По мотивам трех родов, а именно: дисциплинарного, формального и фактического, ходатайство подсудимого Лахнера должно быть оставлено без последствия. В объяснение первого имею честь доложить суду, что господин военный министр в отношении от сегодняшнего числа предписывает суду безотлагательно приступить к разбору дела и вынесению приговора. В объяснение второго сошлюсь на то, что все протесты о неполноте расследования и необходимости передопросов, равно как и заявления, касающиеся новых, только что обнаруженных обстоятельств дела, могут быть сделаны представителем обвинительной власти, членами суда или обвиняемым только до того момента, пока председательствующий не объявит судебного следствия законченным. В объяснение третьего должен заявить, что графиня фон Пигницер выехала из Вены и ее настоящее местопребывание суду неизвестно.
        - На основании дискреционного права председателя объявляю подсудимому, что его ходатайство отклонено, - произнес председатель. - Предлагаю суду приступить к вынесению приговора. Господа судьи! Еще раз напоминаю вам, что вы должны высказывать свое мнение о виновности или невиновности обвиняемого только по внутреннему убеждению, не давая себя увлекать чувствам злобы или дружбы, симпатии или ненависти. При этом не следует забывать, что от вашего решения будет зависеть то, что составляет наивысшее богатство человека на Земле, а именно - жизнь, честь и свобода обвиняемого. С другой стороны, нельзя забывать и то, то всякая сентиментальность, всякое милосердие, не основанное на внутреннем убеждении в невиновности подсудимого, явились бы преступлением против долга, нарушением нашей военной присяги. Итак, суд приступает к вынесению приговора! Стража, выведите обвиняемого!
        Двое часовых повели Лахнера к дверям.
        В этот момент Левенвальд, который все время надеялся, что Лахнер выкажет растерянность, слабость, подскочил к подсудимому и, остановив его в самых дверях, произнес:
        - Хотя приговор еще и не вынесен, но я говорил с членами суда раньше и знаю их настроение. Могу успокоить подсудимого: к расстрелу его не приговорят. Нет, разве это было бы возможно? Разве собаки стоят пороха и свинца? К повешению, голубчик, к повешению! Вот к чему тебя приговорят!
        Левенвальд рассчитывал, что это заявление сломит твердость Лахнера, нанесет ему болезненную рану. Но тот только грустно взглянул на него и сказал:
        - Граф Левенвальд, лежачего не бьют! Да и не все ли равно, от чего умереть?
        Это до такой степени взбесило Левенвальда, что он крикнул:
        - Только негодяй не дрожит перед виселицей! Положим, ты должен был знать, что иная смерть тебя все равно не постигнет.
        - Граф Левенвальд! - все так же почтительно, грустно и спокойно возразил Лахнер. - Я полагаюсь на Божеское и человеческое правосудие, и если последнее запоздает, а первого на мою долю не достанется, то я сумею умереть, как подобает мужчине. Я понимаю ваш гнев и жалею о том, что должен обмануть человека, которого от души уважаю. Увы, я - орудие в чужих руках!
        - Фразы! - холодно кинул ему Левенвальд и, отвернувшись, возвратился на свое место.
        Лахнера вывели. Председатель приступил к опросу членов суда, начиная с низшего по чину. Таковым был рядовой Петр Штрунк, только что зачисленный в гренадерский императрицы Марии-Терезии полк.
        - Рядовой Петр Штрунк, считаешь ли виновным подсудимого?
        - Ну да… то есть… конечно.
        - Надо выражаться вполне определенно!
        - Возможно, что и виноват.
        - Значит, ты сомневаешься в действительности обвинения?
        - Ой, как можно!
        - Если ты не сомневаешься, то должен считать его виновным.
        - О господи, вы бы, господин полковник, сразу сказали, что я должен считать его виновным.
        Председатель разъяснил, что Штрунк не понял его.
        Это совсем испортило дело: Штрунк отказывался высказать свое мнение, говоря, что «господа офицеры» лучше его знают. В конце концов и с большим трудом председателю удалось вынудить его ответить: «Да, виновен!»
        Тогда председатель обратился к другому рядовому.
        - Рядовой Теодор Гаусвальд, считаешь ли ты обвиняемого Лахнера виновным?
        - Нет, - твердо ответил Гаусвальд.
        Все члены суда удивленно поглядели на солдата, а председатель обменялся с прокурором недовольным взглядом. Хотя для приговора требовалось простое большинство, которое было обеспечено, но предстояла еще конфирмация[35 - Кассировать (лат. cassare - отменять) - отменять что-либо.] приговора, а, по установившемуся обычаю, императрица как шеф полка и император как верховный главнокомандующий неизменно заменяли смертную казнь пожизненным заключением в крепости, если находились голоса, высказывавшиеся за невиновность. Между тем в конфиденциальной бумаге военного министра настоятельно обращалось внимание председателя на то, что виновность должна быть доказана.
        - Надо разделить обвинение, по частям мы приведем его к чему-нибудь! - шепнул прокурор председателю.
        - Значит, ты считаешь его невиновным? - снова обратился последний к Гаусвальду. - Но обвинение содержит несколько пунктов. Лахнера обвиняют, например, в дезертирстве. По-твоему, он в этом невиновен?
        - Нет, у него было отпускное свидетельство, подписанное ротным командиром. Кроме того, он добровольно вернулся обратно.
        - Из всего количества дезертиров австрийской армии около четверти после скитаний возвращаются обратно. Это смягчает их участь, но их все-таки судят и осуждают.
        - Но не в том случае, если у них имеется отпускное свидетельство!
        - Полковой командир окликнул подсудимого и приказал ему остановиться.
        - Да, но осталось недоказанным, слышал ли Лахнер этот оклик. Сам господин прокурор заявил, что этот пункт обвинения небесспорен. Поэтому я считаю его невиновным в дезертирстве.
        - Рядовой Лахнер обвиняется, кроме того, в нарушении присяги и в покушении на ниспровержение существующего строя. В этом он, конечно, виновен?
        - Нет, и в этом он невиновен. Ни в предварительном, ни в судебном следствии нет бесспорных доказательств вины подсудимого. Господин председатель говорил нам, что мы должны быть осторожны в вопросе, который касается жизни, чести и свободы подсудимого. Осторожность в том и заключается, чтобы не осуждать без бесспорных улик.
        - Наверное, подсудимый - твой друг, а потому ты и защищаешь его? - спросил прокурор.
        - Нет, господин прокурор, - все так же твердо и уверенно ответил Гаусвальд, - совсем наоборот: только потому Лахнер принадлежит к числу моих друзей, что я могу защищать его от позорящих его честь обвинений, что я знаю, насколько он неспособен совершить что-нибудь нечестное.
        Прокурор поднялся с места.
        - Господа судьи, - сказал он, - ввиду того, что рядовой Гаусвальд сам сознался в дружбе с подсудимым, я не усматриваю в нем того беспристрастия, которое необходимо для судьи. Кроме того, позволю себе напомнить вам последнее слово подсудимого, в котором Лахнер сказал: «Меня даже не спрашивают, как я мог совершить все это один, без соучастников». Значит, соучастники были, а горячая защита Гаусвальдом Лахнера вызывает подозрение, не был ли он его сообщником. Поэтому я требую немедленного ареста Гаусвальда по обвинению в соучастии!
        Несмотря на сознание, какую комедию представляет собой этот позорный суд, несмотря на нарушение элементарных требований истинного правосудия с самого начала процесса, при этом заявлении члены суда смущенно потупились, а председатель шепнул прокурору:
        - Слушайте, но ведь перед самым бегством Лахнера в казармах с целью отыскания его была проведена перекличка, и все оказались на местах! Какое же здесь соучастие?
        - Никакого, - шепотом ответил ему прокурор, - но вы знаете, что нам нужно единогласное решение. Гаусвальда нужно арестовать и допросить, а так как аудитор не найдет данных для доказательства соучастия, то его сейчас же выпустят. Зато в качестве арестованного он выходит из состава, и его мнение о невиновности не будет считаться!
        - Но с формальной стороны…
        - Да ведь приговор кассирован[36 - Кассировать (лат. cassare - отменять) - отменять что-либо.] не будет, а это - единственный выход!
        - По дискреционному праву председателя, - громко сказал подполковник, - приказываю страже немедленно арестовать рядового Гаусвальда по обвинению его в соучастии!
        - Господин подполковник! - вытянулся в струнку перед председателем унтер-офицер корпуса полевых жандармов, несших военно-полицейскую службу. - Осмелюсь почтительнейше заявить, что члены военного суда до окончания заседания пользуются правом полной неприкосновенности!
        - По дискреционному праву председателя объявляю рядового Гаусвальда лишенным звания члена временного военного суда, а следовательно, лишенным также и преимуществ, связанных с этим званием. Предлагаю немедленно арестовать рядового Гаусвальда!
        Жандармский унтер-офицер крикнул из коридора двоих жандармов, и те отвели Гаусвальда в сторону.
        Дальнейший опрос прошел без заминки: участь Гаусвальда слишком напугала всех остальных, чтобы кто-нибудь рискнул вставить слово в защиту обвиняемого. Лахнер «единогласно» был признан виновным…
        Вероятно, читателям, которые следят за ходом современных процессов, многое покажется странным и диким в процессе рядового Лахнера. Действительно, не говоря уже о том, что следствие велось заведомо небрежно, что председатель стеснял защиту обвиняемого, что на суде не было выяснено многое, что должно было бы пролить свет на все дело, в процессе были допущены многие нарушения. Так, суд не представил обвиняемому защитника, во время вынесения приговора прокурор не только присутствовал, но даже вмешивался в опрос, спорил с высказывающим свое мнение членом суда, член суда, не согласный с мнением высших властей, был лишен этого звания и арестован дискреционной властью председателя, не имевшего на это никакого права. Да, все это, с современной юридической точки зрения, кажется совершенно непонятным. Но ведь не надо забывать, что это был суд восемнадцатого века.
        Когда Лахнера ввели для выслушивания приговора, он сразу понял, как обстоит его дело. Он увидел, что Гаусвальда, заплаканного, взволнованного, держат двое жандармов, что члены суда стараются смотреть куда-то в сторону. И его даже не удивило, когда председатель объявил ему, что он единогласно признан виновным.
        Как-то безучастно, бессознательно присматривался и прислушивался Лахнер к дальнейшим формальностям. Вот председатель раскрывает тома военных законов, подыскивает соответствующую статью, которая грозит смертью через повешение. Вот он берет белую палочку, символизирующую невиновность и жизнь подсудимого, и ломает на две части…
        Только в мозгу проносится безрадостная мысль: «Кончено! Прощай, жизнь!»
        И в безмолвной, горячей мольбе рядовой Лахнер поднимает руки, а его губы шепчут:
        - Господи, возьми мою жизнь, но спаси Эмилию, дай ей возможность оправдаться!..
        IX. Верные друзья
        Вестмайер потерял свою обычную флегматичность. Словно разъяренный зверь, бегал он по гостиной дяди, опрокидывая по пути стулья и сдергивая скатерти со столиков. Молодая домоправительница и племянница придворного садовника, питавшая тайную симпатию к рослому гренадеру, теперь боялась даже заглянуть в ту комнату, где он бесновался: Тибурций немедленно разражался горькими Филиппинами по поводу женщин и опасности связывать свою судьбу с ними.
        В дверь постучали, вошел какой-то гренадер.
        Тибурций обратился к нему со следующей суровой речью:
        - Биндер, чтобы тебя все черти взяли! Твое лицо не предвещает ничего хорошего!
        - К сожалению, хорошего и нет ничего, - ответил Биндер, опускаясь в кресло.
        - Ты переговорил с баронессой Витхан?
        - Нет.
        - Почему?
        - Потому что она уже в тюрьме.
        - Из-за Лахнера?
        - Да! Ее обвинили в соучастии. Лахнер хотел сделать ее счастливой и причинил ей только несчастье.
        - Значит, она ничем не может помочь ему. Разузнал ты, что с графиней Пигницер?
        - Она действительно уехала из Вены.
        - Ты узнал куда?
        - Говорят, в Баден.
        - Нам придется отправиться туда.
        - Ну разумеется, - подхватил Вестмайер, - у меня уже имеется план…
        - Выкладывай.
        - Ты согласен рискнуть кое-чем ради Лахнера?
        - Я уже доказал, что не отступлю ни перед каким риском.
        - Тогда ты согласишься с моим планом. Я жду только дядю, после чего нам нужно будет сейчас же приняться за сборы.
        - А где твой дядя?
        - При дворе. Я приставал к нему до тех пор, пока он не обещал мне вымолить прощение Лахнеру.
        - Ты надеешься, что ему удастся это?
        - Дядя очень добрый человек и сделал много добра людям. При дворе мало таких людей, которые не были бы чем-нибудь обязаны ему. Кроме того, его вообще любят. Ему ни в чем не откажут.
        - Положим, если бы это было так, нас не оставили бы гренадерами.
        - Против Кауница он бессилен. Постой! Так и есть: дядя идет, я узнаю его походку.
        Через несколько секунд в комнату вошел старик, придворный садовник. Его добродушное лицо было теперь красно и рассерженно.
        - Послушай дурака - сам дураком станешь! - сердито буркнул он, кидая на стол палку и треуголку. - Чтобы ты больше никогда не смел обращаться ко мне с такими просьбами!
        - Значит, вам, дядя, ничего не удалось сделать?
        - Удалось! Удалось навлечь на свои седины стыд и насмешки! Колоредо сказал мне: «Дедушка, ковыряй в своему носу, а о чужом насморке не заботься! Если бы ты знал, что натворил Лахнер, так не пискнул бы даже. Это, скажу я тебе, такой мошенник, какого свет, пожалуй, и не видывал. Тебе не пришлось видеть на этих днях князя Кауница? Нет? Жалко, а то ты видел бы, как у него вытянулся нос. А знаешь почему? Потому что этот субъект Лахнер несколько дней водил его за нос». Как настоящий осел, я не удовольствовался этим, а вздумал попытать счастья в другом месте. Отправляюсь к камер-фрейлине графине Гутенберг, которая находится в большой милости у императрицы, и прошу ее замолвить словечко за осужденного. Вот-то она рассердилась! Прочла мне длиннейшую нотацию, пригрозила, что меня могут лишить звания придворного садовника, если я стану утверждать, будто такой негодяй, как Лахнер, невиновен, и поехало…
        - И вы, дядя, конечно, сейчас же поджали хвост?
        - Пожалуйста! То-то и дело, что вовремя не сделал этого! Я стал говорить графине, что Христос велел прощать преступников, что попытка облегчить чью-нибудь участь - не преступление, а доброе дело, и если она так черства, то я не стану уговаривать ее долее, а обращусь лично к императрице. Тогда она ответила мне, что Кауниц и Ласси уже докладывали императрице об этом деле, и ее величество возмущена до последней степени. Императрица заявила, что как ни ненавидит она смертные приговоры, но на этот раз помилования не будет. Графиня прибавила, что чувствительная княгиня Сакен, которую очень заинтересовала личность Лахнера, молила императрицу заменить смертную казнь заключением в крепость, но Мария-Терезия гневно ответила: «Надо быть очень дурным человеком, чтобы просить за такого негодяя! Я не понимаю, княгиня, как вы осмеливаетесь обращаться ко мне с подобной просьбой!» Ну, разумеется, тут уж нечего было делать. Вот я и вернулся домой, словно побитая собака!
        - Так, - протянул Тибурций, - значит, первую скрипку играют Кауниц и Ласси? В таком случае, дядя, вы должны отправиться к ним и…
        - И не подумаю даже! Оставь меня в покое! Я и так сделал больше, чем мог и должен был. Лахнера нельзя спасти!
        - А я говорю, что он должен быть спасен! - гаркнул Тибурций, стукнув изо всей силы кулаком по столу. - Я не допущу, чтобы его повесили, или пусть меня черт возьмет!
        - Тибурций! - испуганно вскрикнул старик. - Успокойся, бога ради! Ты исполнил свой товарищеский долг, и никто не может сделать больше того, что в его силах. Стену головой не прошибешь. Придется предоставить Лахнера своей судьбе…
        - Нет! - крикнул Вестмайер, топнув ногой. - Пусть черт возьмет наши с вами души, дядя, если я дам его повесить!
        Старик испуганно перекрестился.
        - Господи, прости ему этот грех! - взмолился он. - Он отдает мою душу черту! Мою, человека, который всю жизнь заботился о нем!
        Старик начал всхлипывать.
        - Ладно, нечего сантименты разводить, - сказал безжалостный Тибурций. - Вы, дядя, можете меня лишить наследства за непочтение, но сначала должны дать мне двести гульденов, необходимых для спасения Лахнера.
        - Ну что же, - сухо ответил старик, - от двухсот гульденов я не обеднею. Можешь просадить их так же, как просадил подаренные мною часы.
        Он вышел в кабинет, достал там из денежного ящика требуемые деньги и подал их племяннику.
        - Да благословит вас Бог, дядя! - сказал последний.
        - То он великодушно дарит мою душу черту, то призывает на меня Божье благословение! Что за сумасшедший! - воскликнул старик.
        - Да вы не бойтесь черта, дядюшка! - ободрил его Тибурций. - Лахнер не будет повешен!
        - А если тебе ничего не удастся сделать?
        - Тогда, дядюшка, я возьму ружье и застрелю Лахнера в тот момент, когда его поведут на виселицу. Пусть рука палача не коснется его!
        Старик окончательно перепугался и снова схватился за палку и шляпу.
        - Я иду к Кауницу! - простонал он. - Как знать…
        - Ну а мы отправимся с визитом к Пигницер. Идем, Биндер!
        - Образумься, Тибурций, - остановил его старик, - не давай воли своему сумасшествию!
        - Дядюшка, милый дядюшка! Я сделаю все, что требует от меня нравственный долг!
        Тибурций поцеловал руку дяди и вышел из дома с Биндером.
        Они не успели сделать нескольких шагов, как им навстречу попался Ниммерфоль.
        - Ребята, - сказал он, - я выпущен из-под ареста, но очень несчастлив. Мне сообщил денщик Левенвальда, что приговор отправлен на конфирмацию, и бедняге Лахнеру жить не более трех дней.
        - Ниммерфоль, - спросил Вестмайер, - не можешь ли ты отпроситься в отпуск?
        - Надолго?
        - Лучше всего на сутки, а если нельзя, то хоть на одну ночь.
        - Могу!
        - Тогда отправляйся сейчас же в казармы и возьми отпуск. Затем приходи на Крейц, где мы будем ждать тебя.
        - Да в чем дело?
        - Рассказывать долго, а мы не можем терять ни одной минуты. Дело касается спасения Лахнера.
        - Тогда бегу! Ждите меня!
        Ниммерфоль бегом бросился к казармам, а Биндер и Вестмайер пошли дальше.
        X. Дерзкая авантюра
        Царила непроглядная тьма.
        Три закутанных в плащи фигуры крадучись обходили вокруг дома, окруженного палисадником. Сквозь решетку сада виднелись окна нижнего этажа, закрытые зелеными занавесками, пропускавшими слабый свет. Окна верхнего этажа были закрыты ставнями, сквозь щели которых точно так же пробивался свет. Этот дом стоял на пригорке, с которого виднелись окрестные дома, сверкавшие огоньками.
        Дул влажный теплый ветер, под дыханием которого снег, покрывавший землю, таял и сбегал весело журчащими ручейками. Это журчание далеко разносилось вокруг, так как дом был овеян какой-то таинственной тишиной: ни звука не доносилось из него.
        Этот дом находился под самым Баденом и принадлежал графине Пигницер.
        Три таинственные фигуры, бродившие возле ее дома, подозрительно огляделись по сторонам и вдруг увидели, что от города движется какая-то светлая точка. Последняя подходила все ближе, и вскоре можно было разглядеть женщину, несшую в руках фонарь, которым она освещала себе путь. Тогда трое незнакомцев скрылись за угол дома.
        Женщина с фонарем подошла к палисаднику, взяла комок снега и бросила в окно нижнего этажа.
        - Кто там? - отозвался чей-то мужской голос.
        - Скажите Фанни, что пришла горничная от Кохари.
        Наступила продолжительная пауза. Затем окно открылось, там показалась белокурая женская головка и окликнула пришедшую:
        - Это ты, Лоттхен? Что так поздно?
        - Ах ты, наседка! - весело отозвалась гостья. - Ведь теперь только половина восьмого!
        - В Бадене в восемь часов - все равно что в Вене в два часа ночи!
        - Я пришла за тобой, у нас вечеринка. Господ нет дома.
        - Ой, вот-то хорошо бы пойти! Но, к сожалению, нельзя.
        - Почему?
        - Графиня не пускает.
        - Я попрошу за тебя.
        - Не поможет. Я должна спать с ней.
        - Ты шутишь?
        - Ну конечно, нет. Госпоже является привидение, и она боится.
        - Вот страсти-то! Должно быть, это дух старика Мюллера, прежнего владельца этого дома?
        - Нет, это дух польского дворянина, графа Турковского, которого казнили в Вене. Сама-то я не видела его, но графине он чудится постоянно.
        - Может, она это только выдумывает?
        - Я и сама так думаю, а то ни за что не осталась бы у нее служить.
        - Неужели мне идти домой без тебя?
        - Ничего не поделаешь, дорогая Лоттхен, спасибо за приглашение.
        - Ну так спокойной ночи!
        - Спокойной ночи, Лоттхен!
        Вдруг Лоттхен пронзительно взвизгнула, всплеснула руками, бросила фонарь и стремглав кинулась прочь от дома.
        Причиной ее испуга был один из упомянутых нами незнакомцев, неосторожно высунувшийся из-за угла. Лоттхен, воображение которой было напряжено «страшным» рассказом подруги, приняла его за привидение и кинулась искать спасения в бегстве.
        Этим неосторожным оказался гренадер Вестмайер, который вместе с Биндером и Ниммерфолем подслушал разговор обеих горничных.
        - Итак, - сказал Ниммерфоль, - графиня верит в привидения?
        - Это доказывает, что она не в ладах с собственной совестью, - отозвался Биндер.
        - Однако нам более нечего колебаться и медлить, - сказал Вестмайер. - Надо войти в дом и привести в исполнение наш план. Но впустят ли нас? Вот вопрос.
        В этот момент дверь подъезда заскрипела, оттуда вышел старый слуга и тревожно огляделся по сторонам. Он хотел узнать, чего ради глупая Лоттхен вдруг закричала, и поэтому вышел. Невдалеке на земле лежал какой-то блестящий предмет. Это был фонарь, брошенный горничной при бегстве. Слуга некоторое время колебался, отходить ли ему от дверей, но любопытство одержало верх, и в конце концов он все-таки направился к блестевшему предмету. Этим воспользовались наши друзья и, бесшумно вынырнув из-за угла, встали у самых дверей.
        Слуга, подняв фонарь, задумчиво повернул обратно, но, заметив незнакомцев, остановился, словно окаменелый, и даже попятился назад.
        Биндер строго окликнул его. Когда же слуга вместо того, чтобы подойти, опасливо отступил на шаг, Биндер сам пошел к нему навстречу, распахнув плащ.
        Слуга увидал под плащом мундир с золотым шитьем и сверкавшие ордена. Это убедило его, что перед ним не какие-нибудь злоумышленники, и он поспешил подскочить к ночным посетителям.
        У Биндера действительно был очень представительный вид. Искусный грим старил его лет на десять, а генеральский мундир придавал внушительный вид.
        - Это дом графини фон Пигницер? - спросил официальным тоном Биндер.
        - Точно так.
        - Графиня дома?
        - Дома, ваша милость.
        - Одна?
        - По всей вероятности, у нее в комнате находится паж.
        Во время этого разговора Биндер с товарищами входил в подъезд дома. Горничной Фанни, которую до смерти перепугал крик ужаса ее подружки, нигде не было видно: она заперлась в своей каморке. Поэтому плащи у наших героев должен был принять старый слуга.
        - Проведи меня к своей госпоже! - повелительным тоном сказал Биндер, раздеваясь.
        Слуга хотел что-то возразить, но его взгляд с раболепной почтительностью скользнул по генеральскому мундиру дорогого зеленого сукна с темно-красными отворотами и воротником, расшитым золотом, и по орденам, украшавшим грудь, все это так подействовало на него, что он только слегка пожал плечами.
        - Ну-с, пойдем, господа! - сказал Биндер, обращаясь к Вестмайеру и Ниммерфолю.
        Вестмайер был одет в черный сюртук с орденом на красной ленте в петличке. Ниммерфоль был в парадном фельдфебельском мундире, под мышкой у него была связка бумаг. Все трое удивительно подходили друг к другу: всякому, кто взглянул бы на них теперь, сейчас же пришло бы в голову, что это военно-судебная комиссия, назначенная для допроса или расследования важного дела.
        - Открой дверь! - повелительно кинул Биндер слуге.
        - А как прикажете доложить о вас ее сиятельству?
        - Обо мне нечего докладывать. Ну, живо!
        Слуга бросился к дверям, почтительно распахнул их, и гренадеры прошли через маленькую, ярко освещенную приемную во внутренние апартаменты графини. Перед одной из дверей слуга остановился и тихо шепнул:
        - Там ее сиятельство!
        Биндер тихо отворил эту дверь, и все вошли в большую, ярко освещенную комнату. По стенам были развешены веселые пейзажи, сводчатый потолок изображал ярко-голубое небо, а подвешенный в середине матово-золотистый шар, подобный солнцу, давал мягкий, но яркий свет.
        Вообще свет буквально заливал эту комнату. Канделябры, жирандоли, бра - все, что можно было зажечь, освещали все уголки комнаты. Но яркий, ничем не заслоненный свет нисколько не мешал дремать на оттоманке какой-то женщине, одетой в розовый атласный капот и красные расшитые золотом туфли на босу ногу.
        Эта женщина была Авророй Пигницер.
        Ее паж, сидевший невдалеке в глубоком кресле, тоже дремал, закрыв лицо руками.
        - Прикажете разбудить госпожу? - тихо спросил слуга незнакомца в блестящем мундире.
        Тот отрицательно покачал головой: гренадер хотел сначала сориентироваться и понаблюдать за спящей.
        А ее сон был далеко не из спокойных. Она дышала очень порывисто, и короткие стоны, время от времени вырывавшиеся у нее, доказывали, что ее что-то мучает во сне.
        Этим что-то были укоры совести…
        Да, Аврора выбрала самую веселую, самую светлую комнату в доме, окружила себя светом и яркими красками, ни одного вечера не проводила без общества, и все-таки с наступлением темноты ее начинал терзать скорбный призрак Турковского, которого не мог прогнать яркий свет ламп, бра и жирандолей.
        Вдруг Ниммерфоль неосторожно кашлянул. Аврора беспокойно заворочалась и проснулась.
        - Том, ты здесь? - спросила она пажа.
        - Да, - не просыпаясь, ответил мальчик.
        - Том, сходи на кухню и принеси мне чаю. Слышишь ты или нет? Ну скоро это будет? - нетерпеливо спросила графиня после недолгой паузы, видя, что мальчик не отзывается более на ее приказание, не будучи в состоянии побороть власть сладкого сна.
        Графиня досадливо привстала с оттоманки и вдруг с криком испуга отскочила в угол комнаты: она заметила присутствие в комнате незнакомцев, и от неожиданности потеряла всякое самообладание.
        - Кто вы? Что вам нужно? - робко спросила она.
        - Я - главный военный прокурор, - с ледяным спокойствием ответил Биндер. - Этот господин, - он указал на Вестмайера, - мой адъюнкт, а фельдфебель из полка императрицы командирован в мое распоряжение в качестве ассистента.
        - Что же вам нужно от меня, господа?
        - Я явился сюда по делам службы, чтобы произвести вашему сиятельству допрос по важному делу.
        - И ради этого ко мне входят без доклада и позволения в спальню, и притом чуть ли не ночью? - резко спросила Аврора, постепенно обретавшая утерянное самообладание.
        - Служебная необходимость не считается с такими пустяками, графиня, тем более что я имею полномочие, - и Биндер хлопнул себя по боковому карману, словно указывая, что это полномочие хранится там. - Да, я имею полномочие арестовать вас в случае, если сочту это необходимым.
        Аврора вздрогнула и испуганно взглянула на мнимого прокурора, но, встретившись смущенным взором с властным холодным выражением его глаз, растерянно поникла головой.
        - Что же вам нужно от меня? - спросила она.
        - Благоволите сначала выслать из комнаты слуг. Вам самой, графиня, будет неприятно, если допрос будет учинен в их присутствии.
        По знаку графини паж и слуга вышли из комнаты.
        Тогда Биндер тихо, но повелительно сказал что-то Вестмайеру, и тот ушел, уводя за собой фельдфебеля.
        Биндер указал графине на кресло и сам уселся против нее на стуле.
        - Графиня фон Пигницер, - суровым тоном начал лжепрокурор, - недавно вы дали ложные показания…
        - Никаких ложных показаний я не давала! - вспыхнула Аврора.
        - Попрошу вас не прерывать меня, потому что у меня слишком мало времени. Итак, недавно вы дали ложные показания с целью погубить из личной мести гренадера Лахнера, вошедшего к вам в дом под видом барона Кауница. На основании этого военный суд приговорил его к смертной казни, и только потому, что Лахнер отказывался, по особым обстоятельствам, дать объяснение некоторым непонятным сторонам своего прошлого. У Лахнера оказались очень высокие покровители. Да и посудите сами, графиня, мог ли бы без покровительства высоких лиц простой гренадер попасть под чужим именем в самый избранный круг? Итак, этим покровителям удалось пробраться к нему в одиночную камеру и получить кое-какие дополнительные показания, которые явно свидетельствовали о его невиновности. Поэтому исполнение приговора приостановлено и назначена комиссия, явившаяся ныне к вам для производства дополнительного следствия. Но я имею, кроме того, особое, секретное поручение. Одной высокой особе, имя которой я не уполномочен назвать, не хочется, чтобы делу была дана широкая огласка. Отчасти это делается по государственным соображениям, отчасти с
целью оградить славное имя фон Пигницер. Ведь теперь совершенно ясно, что вы из необоснованной ревности и чувства мести хотели погубить Лахнера ложным оговором. И вот мне поручено сначала попытаться склонить вас добровольно исправить содеянное вами, честно сознаться в лживости первых показаний. Только в том случае, если мне не удастся сделать все это без огласки, я должен приступить к другим мерам.
        - Я совершенно не понимаю, чего от меня хотят. Я уже дала показания и больше ничего прибавить не могу!
        - Графиня, вы говорите так по особым причинам, не зная, как на самом деле обстояли дела. Позвольте мне рассказать вам все, может быть, тогда вы измените свое отношение к этому делу. Гренадер Лахнер несколько лет тому назад встретился на гауптвахте, куда его посадили за невинную проделку, с каким-то арестованным незнакомцем, оказавшимся впоследствии графом Турковским. Турковский сообщил Лахнеру, что ему грозит на следующий день смертная казнь, и напомнил, что последняя предсмертная воля человека священна. Лахнер выразил желание исполнить эту волю. Тогда Турковский рассказал ему, что существует дама, баронесса фон Витхан, которую несправедливо обвинили, что он, Турковский, не найдет себе покоя на том свете, если дама не будет оправдана окончательно, и что Лахнер должен дать ему слово разыскать оправдательные документы. Когда Лахнер согласился сделать это, осужденный подарил ему кольцо на память.
        - Но к чему вы рассказываете мне все это?
        - Слушайте дальше, графиня! Лахнер ушел со своим полком в поход и в течение нескольких лет не мог исполнить обещанное. И вот случилось страшное несчастье: он увидел на улице вас, графиня. С первого взгляда он так полюбил вас, что потерял голову и решил под видом барона Кауница забраться к вам, чтобы объясниться в любви и попытаться завоевать ваше сердце. Накануне того дня, как он привел в исполнение намерение, ему пришлось встретиться на вечере у графини Зонненберг с баронессой Витхан. Когда ее обидели, он вступился за нее, но сделал это только потому, что чувствовал себя виноватым, почему до сих пор не нашел документа. В ту же ночь он увидел во сне Турковского, который сказал ему, что не находит себе места на том свете и должен бродить по земле в тоске, что из-за него гибнет невиновная.
        - Неужели? - испуганно вскрикнула Аврора.
        - Да!.. И вот Лахнер решил сделать два дела одновременно: повидать вас и достать документ. Но когда он разыскал документ, вы усыпили его, - человека искренне и страстно любившего вас, - подменили документ и тем обрекли его на смертную казнь…
        - Господи! - воскликнула Аврора. - Но если это действительно так…
        Она глубоко задумалась. Что за проклятье! Она приревновала когда-то Турковского к баронессе Витхан, и из-за пустого подозрения, из-за ее непомерной ревности Турковский должен был умереть, а потом, когда нельзя было исправить сделанное, она получила доказательства, что Турковский не изменял ей…
        Теперь снова повторялась та же история. Уверяют, что Лахнер разыскивал документ только в силу данного обещания, а на самом деле он любил только ее, Аврору, она же послала и его, как Турковского, на смертную казнь. Так вот почему Турковский терзает ее!
        Но вместе с тем как отказаться от прежних показаний? Сознаться во лжи? Но ведь это тяжело для ее самолюбия. И кроме того, ей грозит тюрьма за ложные показания…
        «Нет! Пусть будет, что будет!» - мысленно воскликнула она.
        - Так что же, графиня? - снова спросил ее Биндер.
        - Я долго колебалась, господин прокурор, но все-таки не могу побороть свою правдивость. Конечно, Лахнер ради собственного спасения сочинил очень интересную сказку, но я не могу заставить себя врать, чтобы подтвердить ее. Это было бы неправдой.
        - Графиня, - сухо сказал Биндер, - даю вам одну минуту на размышление.
        - Мне не нужно ни секунды. Врать я не стану!
        - Ваше решение окончательно?
        - Совершенно!
        - Хороше же! - сказав это, Биндер три раза хлопнул в ладоши, а когда в комнату вошел Вестмайер с Ниммерфолем, спросил первого: - Карета готова?
        - К услугам господина прокурора! - ответил Вестмайер.
        - В таком случае приступим немедля к обыску и изъятию документов этой дамы. Графиня, прошу предъявить мне все ваши бумаги и собрать свои вещи, чтобы следовать за мной в Вену.
        - Но куда вы хотите отвезти меня?
        - В предварительную тюрьму.
        - Как! В тюрьму? Но по какому праву? В чем вы можете обвинить меня?
        - В даче ложных показаний. Ваше поспешное бегство из Вены дает основание подозревать, что вы и впредь намереваетесь скрываться, а потому следственные власти хотят застраховать себя от подобного рода действий с вашей стороны.
        - Но это насилие! У вас не имеется никаких доказательств!
        - Эти доказательства даст следствие…
        К Биндеру подошел Вестмайер и что-то почтительно шепнул ему.
        - Ах да! Вы совершенно правы, я забыл! Спасибо, молодой человек! - сказал он Вестмайеру и затем обратился к Авроре: - Графиня, вы утверждаете, будто на вопросы комиссии отвечали сущую правду?
        - Да, утверждаю и готова присягнуть!
        - Но вы утверждали, будто при сносе стены никакого тайника не оказалось, а между тем следственным властям удалось разыскать рабочих, производивших эту работу, и они в один голос утверждают, что за гобеленовой картиной, изображавшей убийство какого-то «господина», в ступеньках было найдено незаметное углубление, прикрытое вместо дверки частью картины.
        Аврора растерянно потупилась.
        - Итак, графиня, соблаговолите предъявить комиссии ключи, извольте собраться и следовать за нами!
        - Господин прокурор! - взмолилась Аврора. - Разрешите мне еще одну минутку переговорить с вами наедине!
        - Хорошо, - согласился Биндер, и по знаку его руки «адъюнкт» и фельдфебель удалились. - Ну, в чем дело?
        - За что меня преследуют? - спросила Аврора.
        - Кто?
        - Ну… правительство… та особа…
        - Наоборот, графиня, к вам благоволят, иначе мне была бы дана инструкция не склонять вас к добровольному признанию, а прямо арестовать. Между тем, как видите, делается все, чтобы замять скандал. Но вы жестокосердны, графиня!
        - О, я сейчас докажу, что я очень добра. Разрешите мне передать вам десять тысяч гульденов…
        - Графиня! - громовым голосом оборвал ее Биндер.
        - На бедных, только на бедных…
        - С этим обратитесь в благотворительный комитет. Нет, я вижу, что с вами только даром теряю время. Потрудитесь выдать ключи и одевайтесь! - резко сказал Биндер.
        - Еще одно слово. Если бы я по доброте сердечной согласилась несколько изменить показания в пользу Лахнера, то хотела бы иметь твердые гарантии, что против меня не возбудят процесса по обвинению в даче ложных показаний…
        - Обещаю вам это!
        - Я хотела бы иметь письменные гарантии.
        - И в этом я пойду вам навстречу.
        - Но я хотела бы иметь эту бумагу перед тем, как приступлю к даче показаний!
        - Согласен и на это, - сказал Биндер, сердце которого радостно забилось. - Прикажите подать письменные принадлежности!
        В глазах Авроры мелькнул какой-то лукавый огонек, но он не укрылся от наблюдательности Биндера.
        - Да не лучше ли нам пройти в канцелярию? - сказала она.
        - Нет, сударыня, благоволите остаться здесь. Вы меня извините, но… у женщин бывают иногда странные фантазии…
        - Вы мне не доверяете?
        - А разве вы не потребовали у меня гарантирующего документа вперед?
        - О, какой вы суровый! - сказала Аврора, направляясь к двери.
        Однако Биндер решительно заслонил ей дорогу.
        - Но я хотела принести перо и чернила!
        - Не беспокойтесь, графиня, у фельдфебеля имеется походная чернильница!
        - Но позвольте мне сначала переодеться, я не одета для путешествия…
        - Правосудие не считается с костюмом. Извольте остаться здесь, графиня!
        Аврора так сжала себе пальцы, что они захрустели. Затем она в бессильном бешенстве опустилась в кресло.
        Не прошло и минуты, как «комиссия» в полном составе собралась, и Вестмайер под диктовку Биндера написал потребованные Авророй гарантии.
        Затем начался допрос Авроры.
        Она все еще пыталась исказить истинное положение вещей, но Биндер, который, как помнит читатель, узнал от Лахнера обстоятельства дела во всех подробностях, каждый раз останавливал ее и постепенно привел к полному, совершенно оправдывающему Лахнера признанию, которое тут же записывал Вестмайер.
        Читателю уже известно все происшедшее в доме графини Пигницер, а потому нам нет нужды вторично рассказывать об этом. Упомянем только, что к протоколу были приложены весьма важные вещественные доказательства: флакон опия, которым был усыплен Лахнер, заявление Турковского, письмо барона Витхана и все остальные бумаги, относившиеся к деятельности тайного общества «Евфросиния». Аврора уехала из Вены так поспешно, что не успела сжечь эти документы, подобное обстоятельство вообще очень характерно для неопытных преступников и зачастую облегчает правосудию розыск виновного. Действительно, преступник словно боится коснуться имеющихся у него улик и откладывает их уничтожение на потом, «когда будет время». Затем, приехав в Баден, Аврора, терзаемая призраком Турковского, просто не решалась взять в руки его бумаги.
        Протокол был закончен, как вдруг в комнату вошел Ниммерфоль, усланный Биндером в начале следствия с каким-то таинственным поручением. Теперь он привел с собою двух людей, вид которых вызвал у Пигницер крик ужаса.
        Это были бургомистр Бадена и полицейский чиновник.
        - Зачем пришли эти люди? - удивилась Аврора.
        - Господин бургомистр будет так любезен и засвидетельствует верность протокола.
        - Но это противоречит нашему уговору!
        - Нет, это только по закону, а уговор остается в силе. Господин бургомистр не будет никому ничего рассказывать о содержании протокола!
        - Помилуйте, - ответил тот, - я должностное лицо и в силу своего звания не имею права болтать!
        Протокол был прочитан вслух, графиня Пигницер подписала его, бургомистр скрепил, а полицейский засвидетельствовал. Затем вещественные доказательства были завернуты в белую бумагу, обвязаны шнуром и припечатаны печатями бургомистра и графини. После этого лжепрокурор отпустил бургомистра и полицейского.
        - Ну-с, мы кончили, - сказал Биндер Вестмайеру.
        - Господин прокурор, - почтительным тоном произнес Вестмайер, - не найдете ли вы полезным допросить также того пажа, который светил Лахнеру при его уходе. Имеются темные пункты…
        - Вы совершенно правы, молодой человек, благодарю вас! Графиня, вы свободны. Только прикажите, чтобы ваш паж явился сюда.
        В комнату вместо ушедшей графини явился Том.
        Видимо, подученный, он твердо заявил, что не помнит никакого барона Кауница и ничего не может сказать по этому поводу. Вестмайер, которому Биндер поручил допросить мальчика, приказал Тому подойти ближе: он заметил, что по груди пажа шла цепочка, спускавшаяся в оба боковых карманчика и показавшаяся ему знакомой.
        - Сколько времени теперь? - спросил пажа лжеадъюнкт.
        Том достал одни из часов и хотел ответить, но в этот момент Вестмайер схватился за цепочку и ловким движением выдернул часы: это были старинные часы с серебряным корпусом кружевной филигранной работы, подарок дяди Вестмайеру.
        В тот же момент, сунув часы в карман, Тибурций одной рукой схватил пажа за шиворот, а другой - правой - дал Тому такую оплеуху, что голова мальчика с силой качнулась влево. Желая, очевидно, соблюсти равновесие, Вестмайер взял Тома затем за шиворот правой, а левой дал пощечину, вернувшую голове первоначальное положение.
        - Вор! - крикнул Вестмайер. - Я тебя в тюрьме сгною за эти часы! Да я чуть не поссорился с дядей из-за их пропажи!
        - Ты губишь все дело! - с ужасом шепнул ему Биндер. - Ты окончательно вышел из роли!
        - Ну вот еще! - шепотом ответил ему Вестмайер. - У мерзавца, наверное, так звенит в ушах, что он ничего не слышит!
        Пара оплеух оказала прямо магическое воздействие на память Тома: он сразу все вспомнил и рассказал, как графиня приказала ему отобрать у спящего часы и подарила их ему, Тому, как по ее приказанию во всем доме были остановлены часы.
        В этот момент в комнату быстро вошел Ниммерфоль и испуганно шепнул Биндеру:
        - Сюда идет целая толпа офицеров! Мы пропали!
        - Господин адъюнкт, - спокойно сказал Биндер, - показания этого мальчика несущественны, так как ничего не прибавляют к обстоятельствам дела. Возьмите протокол и вещественные доказательства и пойдем.
        Они торопливо вышли из комнаты. Выходя в коридор, они услыхали звон шпор и бряцание сабель на каменных ступеньках наружной лестницы.
        Встреча произошла как раз посредине коридора. Но лица пятерых гусарских офицеров, так напугавших Ниммерфоля, не выдавали никаких злых умыслов против членов нашей комиссии. Наоборот, они, видимо, даже не знали, что в доме были посетители, так как шли, весело болтая, и с удивлением взглянули на повстречавшихся им.
        - Ба! - сказал старый седой ротмистр. - Мы встречаем у прелестной графини человека, которого почтительно можем приветствовать в качестве товарища!
        Биндер настолько овладел собой, что спокойно протянул ротмистру руку и сказал:
        - Доброго вечера, господа! Уступаем вам дорогу: мы уходим, а вы приходите. Искренне сожалею, что не пришлось провести сегодняшний вечер в вашем обществе у прелестной графини.
        - Вы изволили, вероятно, прибыть из Вены? - спросил старый ротмистр.
        - Да, по делам и должен сейчас же возвратиться.
        - Ах, как я завидую вам! - воскликнул ротмистр. - Здесь, в этом паршивом провинциальном гарнизоне, такая тоска, что хоть стреляйся! Ну что поделаешь - служба. Хорошо еще, что хоть графиня Пигницер здесь поселилась!
        - А что слышно в Вене? - спросил молоденький корнет.
        - Только и слышно, что жалобы молодых офицеров, которые никак не могут обойтись своим жалованьем! - со снисходительной улыбкой ответил Биндер.
        Офицеры рассмеялись и заявили, что эти жалобы слышны повсюду.
        - Ну, скоро оно будет увеличено! - сказал ротмистр. - Ведь на войне платят больше, а я слышал, что война неминуема.
        - Да, да! - подтвердил лжепрокурор. - Она почти объявлена. Доброго вечера, господа!
        Они простились и разошлись каждый в свою сторону.
        Через минуту Биндер и его товарищи были уже на улице и неслись во весь дух к постоялому двору, где оставили карету, в которой приехали в Баден и собирались вернуться обратно.
        Взошла луна, и ночь стала светлее. Ветер становился все ласковее, все теплее, и таяние снега шло еще энергичнее, в пригороде чувствовалось властное дыхание весны.
        Гренадеров просто трясло от радости. Вестмайер даже разразился рядом странных звуков, похожих на щелканье пробки при откупоривании бутылки.
        - Что ты делаешь, Вестмайер? - остановил его Ниммерфоль.
        - Я произвожу торжественный салют в честь одержанной победы! - весело ответил Тибурций.
        - Милый мой, - торжественно возразил Биндер, - сколько раз уже бывало, что преждевременно торжествуемая победа обращалась в поражение. Лахнер еще не спасен. Нам предстоит сделать немало, и - как знать? - вдруг его оправдание последует тогда, когда нельзя будет вернуть ему жизнь! Лучше давай помолимся Богу, чтобы он дал нам возможность довершить начатое!
        Бывший кандидат богословия сложил руки и прочел краткую латинскую молитву. Его товарищи стояли около него с обнаженными головами, и их взор с верой и надеждой устремился к сверкающим звездами небесам.
        Через десять минут они уже выезжали из Бадена.
        XI. Разочарование
        Весеннее солнце весело освещало гостиную старого придворного садовника, где опять собрались трое гренадеров, столь дерзко вырвавших необходимые признания у графини Пигницер.
        Товарищи Лахнера старательно занимались приведением в порядок своей амуниции. Биндер небрежно бросил на кресло затканный золотом мундир и старательно начищал пуговицы солдатского камзола. Вестмайер отчищал свою амуницию, которой уже давно не надевал. Ниммерфоль чернил кожаные ножны сабли, весело насвистывая популярную солдатскую песенку.
        Старый садовник вышел из спальни в халате и был встречен радостным восклицанием гренадеров, а Тибурций повис на его шее и принялся осыпать поцелуями.
        - Уйди ты, сумасшедший! - притворяясь рассерженным, заворчал добродушный старик. - Когда ты остепенишься наконец? Ты думаешь, что я все устроил? Как бы не так! К Кауницу меня не допустили, а Ласси, который меня очень любит, прямо сказал, что после приговора военного суда в дело может вмешаться только шеф полка, в котором служил осужденный. Ну а шефом вашего полка является ее величество, но ее явно настроили против Лахнера.
        - Ну что же, а все-таки мы надеемся сделать свое дело!
        - Это радует меня! Я уже готовился получить от тебя добрую порцию проклятий… Что это? На столе лежат часы, на которых я уже поставил крест? Чудо из чудес!
        - Самое большое чудо, дядюшка, у нас еще держится про запас.
        - Какое чудо?
        - Полное доказательство невиновности Лахнера!
        - О! Это расчудесно… Но что это ты чистишь свое солдатское платье? Разве тебе нужно в казармы?
        - Нет, дядюшка, мы идем к самой императрице.
        - Так! Ну а ты заявил о своем желании получить аудиенцию и взял пропуск из дворцовой канцелярии?
        - Нет, но ведь в дни аудиенций всякий может проходить беспрепятственно.
        - Так было прежде, но теперь к императрице пускают с большой осторожностью. В прошлом году какой-то безумец покушался на императрицу…
        - Когда? Я ничего не слыхал об этом!
        - Еще бы тебе услыхать: этой истории не дали огласки. Сын герцога де Монбильяра, шевалье де Бальдэ, проиграл судебный процесс, приговор был явно несправедливый, и шевалье каждый приемный день досаждал императрице просьбой, чтобы его дело было пересмотрено, но она не могла пойти на такой незаконный и несправедливый акт. Потеряв терпение, она приказала больше не пускать шевалье. Тогда в один прекрасный день он с обнаженной шпагой напал на дежурного камергера, ранил его, ворвался в комнаты императрицы и набросился на нее. Только случайно удалось предупредить несчастье: секретарь императрицы схватил шевалье сзади и держал до тех пор, пока не подоспела стража. С тех пор пропуск в аудиенц-зал обставлен большими строгостями.
        - Ну так, значит, нам надо в дворцовую канцелярию!
        - А что вы там добьетесь? Ведь вы должны будете изложить все дело, и если начальник канцелярии найдет, что оно может быть передано императрице через него, что в личной аудиенции надобности нет, то он вам и не даст пропуска. И тут возникает двойная опасность: из разговора с разными высокими особами я вывел заключение, что смерть Лахнера нужна кому-то из очень важных лиц. Значит, начальник канцелярии задержит ваш доклад до тех пор, пока Лахнера не казнят. Кроме того, вас, как выразивших сомнение в правильности решения военного суда, отправят прямо под арест, и вы будете лишены возможности сделать что-либо для товарища!
        - Дядя, но вы убиваете нас!
        - Голубчик мой, я только доказываю тебе, что это не такая легкая штука!
        - Но что же вы нам посоветуете?
        - Гм… Единственное, что вам следует попытаться сделать - это попробовать, не удастся ли пробраться без пропуска. Может быть, забудут спросить…
        - Так и придется сделать!
        Не раздумывая далее, гренадеры направились ко дворцу.
        Первые шаги их были довольно удачны: ни во дворе, ни на лестнице, ни при входе в первую приемную их никто не остановил.
        В приемной они застали пеструю толпу. Гордый магнат в блестящей национальной одежде стоял рядом со старушкой, одетой в бедное выцветшее платье. Вообще бедно одетых людей было гораздо больше, чем богатых.
        Прождали с полчаса. Вдруг дверь во вторую приемную открылась, и оттуда показался дежурный генерал. Он принялся обходить присутствовавших дам, и большинство из них по его знаку отходило в сторону. Когда таким образом были осмотрены все женщины, генерал обратился к отозванным им в сторону с громогласной речью:
        - Сударыни! Сколько раз уж было объявлено во всеуслышание, что ее императорское величество не желает видеть накрашенных женщин, так как ее императорское величество находит, что употребление белил, румян и карандаша противоречит основным понятиям нравственности и приличия. Поэтому извольте удалиться теперь и прийти в следующий приемный день, но уже с чисто вымытыми лицами!
        Дамы смущенно и стыдливо бросились вон из приемной. В тот же момент дверь во вторую приемную широко распахнулась - это было знаком, что императрица проследовала в аудиенц-зал.
        Два алебардиста встали у дверей, ведших из второй приемной в аудиенц-зал. Генерал обратился к присутствующим:
        - Господа, при входе сюда вы получили номерки, означающие номер вашей очереди. В такой последовательности вы будете приняты ее величеством. Извольте пройти в порядке номеров в соседний зал и там выстроиться по очереди. Я буду перекликать, а вы приготовьте пропускные билеты.
        Генерал встал около дверей, по другую сторону поместился дворцовый служитель. Генерал принялся перекликать по номерам, все по очереди подходили к нему, отдавали служителю номерок, предъявляли пропускной билет и проходили во вторую приемную, где становились гуськом друг за другом.
        Наконец настала очередь и наших гренадеров. С бьющимся сердцем подошли они к дверям и отдали служителю номерок. Они хотели было пройти далее, но генерал остановил их коротким окликом:
        - Пропуск!
        - Господин генерал, - вытянувшись в струнку, ответил Ниммерфоль, - мы только сейчас прибыли и не успели взять пропуск.
        - Тогда нечего и лезть! Отправляйтесь в канцелярию!
        - Господин генерал, наше дело таково, что ни минуты нельзя терять. Умоляем вас…
        - Не задерживайте остальных! Номер тридцать второй!
        - Господин генерал!..
        - Это что такое? Неповиновение? Ослушание? Направо кругом марш!
        Поникнув головой, гренадеры вышли из приемной. Молча прошли они по двору, вышли на улицу и там остановились в полной растерянности.
        - Братцы, да что же это будет теперь? - с отчаянием в голосе сказал Вестмайер.
        - Разве что попытаться взять билет из канцелярии? - предложил Ниммерфоль.
        - Это не поможет, - упавшим голосом возразил Биндер. - На сегодняшний день мы опоздали, а следующий прием состоится только через три дня, то есть тогда, когда от нашего Лахнера останется один только холодный труп! Стоило ли добиваться доказательства невиновности товарища, чтобы увидеть, насколько мы бессильны? Друзья, знаете что? Пойдем к императору!
        - Ты плохо знаешь военный устав, Тибурций, - грустно сказал ему Биндер. - Император не имеет возможности вмешаться в это дело, потому что после того, как приговор вошел в законную силу, только шеф полка может возбудить вопрос о пересмотре дела или помиловании.
        - Но ведь шефом нашего полка является его родная мать!
        - Вот именно, Тибурций, в этом-то и трагедия! Если бы шефом был какой-нибудь генерал или принц, то император Иосиф мог бы попросту позвать его, переговорить с ним. А по отношению к матери ему приходится быть особенно щепетильным, потому что находятся люди, которые хотят поссорить мать с сыном и вечно указывают ей, будто император Иосиф выходит за пределы своих полномочий соправителя. Да и пойми то, что у нас в распоряжении только два дня…
        - Вот именно, нельзя терять ни мгновения!
        - Да, нельзя. Но нельзя также идти на неосмотрительный шаг, который вообще полностью может лишить нас возможности действовать. Если мы сунемся в канцелярию, к маршалам, к статс-дамам или к камергерам императора, то нас могут попросту арестовать, не допустив даже до него. Помнишь, что говорил твой дядя? Против Лахнера работают слишком влиятельные лица, чтобы можно было что-нибудь поделать обычным путем.
        - Но нельзя же так успокоиться и сложить руки! Пусть меня черт поберет, но я не могу дать Лахнеру погибнуть!
        - Неужели ничего нельзя придумать? - задумчиво спросил Ниммерфоль.
        - Придумай, если ты такой мастер! - с досадой проговорил Биндер.
        - Не будь наш император таким святошей, - продолжал Ниммерфоль, - то есть будь у него дама сердца, то можно было отправиться к ней и броситься ей в ноги. Она-то уж устроила бы нам все дело…
        - Эврика! - вдруг неистово взвизгнул Вестмайер. - А ведь я нашел путь к спасению! Ниммерфоль, дружище, ты напомнил мне о том, что я совсем забыл… Друзья, уходим, не теряя ни минуты! За мной, гренадеры!
        - Но куда и зачем?
        - По дороге все вам расскажу. Однажды после занимательного приключения, то есть драки с целым кварталом, мне удалось познакомиться с очаровательной девицей по имени Лизетта, с которой я провел дивный вечер. На другой день я решил принести ей сережки на память, но застал у нее другого гостя, который был очень похож на императора. Я, разумеется, удрал, так как не хотел подводить Лизетту. «Наверное, это ее постоянный кавалер», - подумал я. Я пришел оттуда к Лахнеру в гостиницу, где он жил под видом Кауница, и рассказал ему свое приключение. И что же он мне ответил? Посетитель Лизетты потому так похож на императора, что это он самый и есть! Оказывается, что как раз накануне парикмахер рассказывал ему пикантную историю, как комиссар полицейского участка, где живет Лизетта, имевший на нее свои виды, решил арестовать ее по обвинению в безнравственности, но нашел у нее ни много ни мало как самого императора Иосифа II.
        - Но это невозможно!
        - Значит, возможно, раз я тебе говорю!
        - Император не станет связываться с какой-то сомнительной девицей.
        - Вот и ошибаешься! Во-первых, вспомни, что нам рассказывал граф фон Шлеефельд, во-вторых, подумай сам: при дворе такие строгости, что даже не допускают просительниц, если у них глазки хоть чуть-чуть подведены. Где уж тут заводить амуры? А ведь наш император Иосиф - мужчина нестарый. Кроме того, Лахнер рассказал мне, что однажды император дал себя соблазнить вот этой самой графине Пигницер, у которой мы были. В награду она потребовала себе табачный откуп. А между тем, как и сам я знаю, Лизетта ни за что не хочет брать денег. Император познакомился с ней совершенно случайно: он избавил ее от докучливых солдат. Затем она полюбилась ему своим бескорыстием, и он продолжал навещать ее. Вот я и решил отправиться к Лизетте, упросить ее помочь нам.
        - Что же, попытаемся, - ответили ему повеселевшие Ниммерфоль и Биндер.
        Приятели поспешили к кварталу, где жила Лизетта.
        XII. Спасен
        Лизетта из окна заметила Вестмайера и, весело выбежав к нему навстречу, радостно окликнула его.
        - Тибурций! Что это ты пропал совсем? А это кто? Твои товарищи? Добро пожаловать, господа! - Она отворила им дверь и провела гренадеров в свою комнату. - Ну, чем вас угощать? - спросила она, весело улыбаясь и обнажая два ряда великолепных жемчужных зубок.
        - Ничем, Лизетточка, ровно ничем. У меня к тебе очень важное дело.
        - Дело? - удивилась молодая женщина. - Это что за новости? Да, кстати, чего это ты вздумал ко мне явиться на следующий день да еще ввалиться прямо в комнату?
        - Я принес тебе на память хорошенькие сережки…
        - Ты очень мил! Они с тобой?
        - Нет, Лизетта, но я принесу их тебе сегодня же, они у меня дома. Сейчас совсем из головы вон…
        - Ну ладно! Только, пожалуйста, когда придешь опять, не лезь в комнату, а сначала узнай, свободна ли я.
        - Ну, Лизетта, ты не можешь быть на меня в претензии - ведь я очень ловко вывернулся тогда!
        - Так-то оно так, но все же это неприятно. Мой гость не желает быть узнанным…
        - И все-таки я узнал его!
        - Что? Ты узнал его?
        - Собственно, мы потому и пришли к тебе, что я узнал твоего гостя!
        - Как? Ты не только узнал, но даже разболтал об этом? Ах ты, негодный болтун, дырявое лукошко! Как ты посмел болтать?
        - Но, Лизетта…
        - Никаких «но»! Вон отсюда, я тебя и знать не хочу! Смотри, брат, как бы тебе не поплатиться за излишнее любопытство!
        - Но, Лизетта, послушай…
        - И слушать ничего не желаю! Сейчас же убирайтесь! А, понимаю! Ты думаешь, если я провела с тобой ночь, так буду беспокоить высокую особу просьбами о твоем повышении? Как бы не так! Вон, вон, вон отсюда!
        - Лизетта, выслушай…
        - Убирайся, вот тебе и весь сказ!
        - Да перестаньте вы стрекотать, словно сорока! - густым басом оборвал ее Ниммерфоль. - Что за чертовка, право! Он никому не болтал, а сказал об этом только сегодня нам, своим ближайшим друзьям, и то только потому, что у нас не было иного выхода. Какое тут, к дьяволу, повышение? Мы пришли просить вас о понижении, а не о повышении!
        - Что вы болтаете?
        - Ну да! Дело в том, что одного из наших товарищей хотят слишком повысить… до самой верхней перекладины виселицы, а он ни в чем не виноват. У нас в руках доказательства его невиновности, а мы ничего сделать не можем.
        - Фрейлейн, - вступился Биндер, - от вас зависит спасение невиновного. Поэтому отгоните от себя беса злобы и каприза и выслушайте нас.
        - Но что же я могу?
        - Все. Это вы сейчас узнаете. Вестмайер, расскажи фрейлейн, как было дело.
        Вестмайер рассказал в общих чертах историю Лахнера, хотя и несколько ее упростив и поступившись истиной в пользу романтизма. Было две госпожи - одна очень добрая, другая злая. Злая хотела погубить добрую и спрятала бумагу, которая могла спасти добрую. Гренадер Лахнер, желая как истинный рыцарь выручить добрую даму, пробрался ночью к злой и похитил документ. Но злая опоила Лахнера сонным зельем, выкрала спасительный документ и подсунула другой, изобличавший молодого человека в преступлении, которого он не совершал: в измене императору. Лахнера арестовали, судили, и так как злая дама от всего отперлась, то его приговорили к смертной казни, которая должна состояться послезавтра.
        - Бедный юноша! - взволнованно вскрикнула Лизетта, всплеснув ручками.
        Вестмайер рассказал далее, как, желая спасти товарища, они пробрались переодетыми к злой даме и заставили ее дать правдивые показания.
        - Вот здесь, - продолжал он, указывая на свернутый протокол и пакет, - у нас имеются показания дамы и все вещественные доказательства. Мы были в восторге, думая, что теперь наш товарищ спасен. Мы отправились во дворец, чтобы представить нашей императрице доказательства невиновности друга, но нас не впустили…
        - Почему?
        - У доброй дамы, за которую вступился Лахнер, имеются сильные враги, и они не хотят, чтобы она была оправдана. А оправдание ее связано с оправданием Лахнера. Так они решили лучше повесить его, чем оправдать даму, и потому они устроили так, чтобы во дворец не пропускали никого, кто хочет спасти невинно осужденного. Ну, теперь подумай, Лизетта, что нам делать? Дать повесить нашего друга и невиновного человека? А нам никак не пробраться с доказательствами. Вот мы и решили прийти к тебе: может быть, ты чем-нибудь поможешь нам!
        - Да я с радостью все сделаю, скажите только что.
        - Ты ждешь императора сегодня или завтра?
        - Он обещал прийти сегодня, но сказал, что пришлет с посыльным записку. Он всегда так делает: боится, чтобы не застать у меня кого-либо… Он прежде хотел, чтобы я переехала в отдельный дом, который он наймет мне, ну а я не согласилась. Я прямо сказала ему, что долго любить его не смогу и не хочу из богатого дома снова возвращаться в бедный. Лучше уж я останусь прежней Лизеттой, которая вольна любить кого хочет!
        - Ну вот, ты должна помочь нам увидеть императора, дать возможность изложить дело…
        В этот момент в комнату постучали.
        - Войдите! - крикнула Лизетта. Вошел посыльный.
        - Вы фрейлейн Лизетта?
        - Я.
        - Вам записка. Ее мне дал какой-то господин в сером плаще. До свиданья!
        Лизетта вскрыла записку и прочла вслух: «Буду сегодня часов около восьми вечера. И.».
        - Ура! - неистово закричал Вестмайер.
        - Ты подожди кричать «ура», - остановил его рассудительный Биндер. - Надо сначала обсудить, как же быть нам! Если император увидит в комнате Лизетты солдата, он не войдет. А сама фрейлейн не сумеет изложить ему все дело.
        - По-моему, вот как надо сделать, - сказал Тибурций. - Пусть Лизетта не запирает дверей, а мы все войдем и повалимся его величеству в ноги…
        - Сумасшедший план! - буркнул Ниммерфоль. - Это только подведет Лизетту, и больше ничего. Его величество рассердится и не станет слушать. А главное, ни я, ни Биндер не свободны вечером: мы должны вернуться в казармы. Завтра утром мы опять в твоем распоряжении, но сегодня вечером - нет.
        - Вот что я тебе скажу, Вестмайер, - вмешался Биндер, - у меня имеется план, который устроит всех. Скажите, фрейлейн, имеется здесь окно, выходящее на улицу?
        - Ну конечно, вот в той комнате, то самое, из которого я смотрела на вас, когда вы подходили.
        - Чья это комната?
        - Ничья, жилец оттуда уехал, а нового пока нет.
        - Так вот. Как только его величество придет сегодня, вы поставите на подоконник этого окна зажженную свечу. Вестмайер с половины восьмого будет гулять по противоположной стороне переулочка, заметив огонь в окне, войдет в дом и постучит в вашу дверь, вы сделаете вид, что испугались и предложите его величеству спрятаться за занавеской кровати, причем скажете, что пришел ваш двоюродный брат, и пообещаете живо спровадить его. Тибурций сядет на стул, расскажет вам историю с Лахнером, изложит все обстоятельства дела и сообщит, что завтра утром он будет просить аудиенцию у императора. Наверное, его величество, выслушав из своего тайника всю эту историю, распорядится у себя во дворце, чтобы Вестмайера пропустили. Впрочем, вы, фрейлейн, можете даже попросить его об этом, и его величество, наверное, не откажет вам.
        - Ты прав, дружище! - восторженно воскликнул Вестмайер.
        - Мне тоже кажется, что так надо сделать, - задумчиво сказала Лизетта. - Ведь император очень вспыльчив, может рассердиться, зачем стало известно, что он посещает меня, и тогда ничего и слушать не станет.
        - Ну так решено! - воскликнул экспансивный Вестмайер. - Так и будет! А теперь позволь тебя обнять, добрая душа, Лизетта, и идем, друзья!
        Он бурно обнял Лизетту и вышел с приятелями из ее комнаты, еще раз напомнив молодой женщине, что она должна сделать и как должна вести себя.
        - Сколько времени имеется в вашем распоряжении? - спросил Тибурций у друзей.
        - Часов до семи мы свободны, - ответил Биндер.
        - Отлично! А не соблаговолите ли вы вспомнить, что мы со вчерашнего дня ничего не ели?
        - И то правда, - ответил Ниммерфоль. - Да до того ли было нам, чтобы думать о еде? Но теперь, когда ты напомнил, у меня под ложечкой так и засосало…
        - Так вот, у меня еще остались деньги от вчерашнего. Пойдем сейчас в ближайший кабачок и поужинаем!
        Предложение было принято не без удовольствия, и приятели направились в трактир под вывеской «Собрание любви», где заняли отдельную комнату.
        Там они просидели за едой, питьем и разговорами до половины седьмого, когда Ниммерфоль и Биндер вынуждены были уйти. Было решено, что после исполнения задуманного плана Тибурций снова побывает у Лизетты, узнает от нее, что сказал ей император, и сообщит об узнанном приятелям. Сделать последнее было решено следующим образом: Ниммерфоль будет держать окно своей комнаты открытым, а Вестмайер проберется пустырем и кинет в окно записку, в которую вложит кусок хлебного мякиша: это придает вес и не делает шума.
        Так и порешив, приятели разошлись.
        Вестмайер отправился в переулочек, где жила Лизетта, и принялся ходить там по противоположной стороне.
        Ему пришлось прождать с полчаса, пока в окне загорелся желанный огонек. Походив еще минут пять, Тибурций решительно двинулся к Лизетте.
        Женщина, отворившая ему дверь дома, не хотела было впустить его, но Вестмайер, не говоря ни слова, рванул дверь к себе, отбросил старуху в сторону и направился по коридору к двери комнаты Лизетты.
        Он постучал в дверь, никто ему не ответил.
        Вестмайер постучал сильнее.
        - Кто там? - после некоторой паузы отозвался голос Лизетты.
        - Это я, твой двоюродный брат Тибурций. Открой, Лизетта!
        - Да я не одна, я уже сплю!
        - Ну вот глупости! Что за церемонии между родственниками!
        - Что ты вздумал прийти так поздно? Приходи завтра!
        - Открой, Лизетта! Ты знаешь, я с детства привык делиться с тобой всякими горестями, а у меня сейчас страшное горе. Открой мне!
        За дверью послышалось какое-то шушуканье, тихий смех Лизетты, чье-то недовольное, но подавленное ворчание. Затем Лизетта подбежала к двери, открыла ее и впустила Вестмайера, говоря:
        - Ну уж входи, полуночник!
        Она была в ночной сорочке, и ее полуголые плечи прикрывал наброшенный на скорую руку платок.
        - Ну в чем дело? - сказала она, садясь на стул около стола. - Да говори скорее, я спать хочу!
        - Ах, Лизетта, у меня гибнет лучший друг, и я не могу спасти его!
        - То есть как это «гибнет»?
        - Его приговорили к повешению!
        - Значит, заслужил!
        - Нет, он невиновен!
        - Ну вот еще! Это просто твое воображение!
        - Какое там воображение! У меня в руках имеются все доказательства как вещественные, так и документальные!
        - Отчего же ты не представишь их судьям?
        - Бесполезно! Суд уже состоялся, да и дело очень темное: друга хотят обвинить во что бы то ни стало!
        - Так ты обратился бы к императрице!
        - Я пробовал сегодня обратиться к ее величеству, но меня не пустили.
        - Почему?
        - Потому что надо было взять пропуск в канцелярии, а я не знал этого. И беда в том, что следующий приемный день будет уже после казни!
        - Так отчего же ты не обратишься к императору Иосифу?
        - Это бесполезно. Его величество умышленно восстановили против невинно осужденного, и император меня не примет, не выслушает… Что я такое?.. Простой солдат. Конечно, завтра я попытаюсь сделать это, но заранее уверен, что ничто не поможет… А как это ужасно! Если бы я еще сомневался в его невиновности, а то у меня с собой все доказательства…
        - Да расскажи ты мне, в чем дело!
        - Изволь. Но только ты не должна никому говорить об этом! Так вот слушай! Ты помнишь, как меня с товарищами однажды арестовали по недоразумению и после этого сдали в солдаты?
        - Да, припоминаю…
        - Так вот. В числе арестованных вместе со мною был и Лахнер, тот самый, которого собираются казнить послезавтра. Тогда, сидя на гауптвахте, мы не подозревали ничего дурного и думали, что нас отпустят. Вдруг вводят еще арестованного. Этот арестованный оказался впоследствии политическим преступником Турковским…
        - Которого казнили за заговор?
        - Вот-вот. Но тогда этого никто - ни мы, ни Лахнер - не знал. Турковский обратился к Лахнеру, отвел его в сторону и стал просить его оказать ему услугу.
        - Почему же он обратился именно к нему?
        - Милая Лизетта, если бы он обратился ко мне, то ты спросила бы, почему именно ко мне! Впрочем, дело объясняется очень просто: Лахнер - большой шутник, и мы все время смеялись его остротам, называя его по имени, а у Турковского был знакомый, которого звали так же. Ну да это не суть важно. Турковский сказал Лахнеру, что ему придется завтра умереть, а потому Лахнер должен исполнить его последнюю волю. Лахнер захотел узнать, в чем эта воля заключается. Тогда Турковский объяснил ему так: существует дама, которую зовут баронессой фон Витхан; эту даму обвинили в связи с ним, Турковским, а у него имеются доказательства, что она не виновата, что все это дело подстроил муж баронессы. Так вот, как сказал Турковский, он сам уже ничего не мог сделать, но Лахнер должен дать слово отыскать, согласно данным указаниям, эти документы и вручить их баронессе Витхан. Лахнер года два не мог взяться за это дело, потому что мы все были в походе. Вернувшись в Вену, он принялся искать документы, обеляющие баронессу Витхан. Ему посчастливилось: в тайнике у графини фон Пигницер, у которой жил Турковский прежде, Лахнер нашел
все, что нужно. Но Пигницер усыпила его, отобрала оправдывающие баронессу документы, подсунула другие, оставшиеся после Турковского, и вот Лахнер, сам не зная того, принес баронессе Витхан вместо оправдательных документов план вооруженного восстания. Лахнера поймали с этим планом и осудили на смертную казнь. На следствии он ссылался на графиню Пигницер, но та облыжно показала, будто она ничего по этому делу не знает и Лахнер все врет. Недавно мне удалось хитростью достать у нее все эти бумаги, и потому я и говорю, что он, Лахнер, не виноват.
        - А какого рода этот оправдательный документ?
        - Их два. Письмо Турковского, в котором он заявляет, что никогда не состоял ни в деловых, ни в любовных отношениях с баронессой фон Витхан, и письмо покойного мужа баронессы, который подтверждает, что это правда.
        - И эти документы у тебя, гренадер? - загремел сзади чей-то голос.
        Вестмайер обернулся и увидал императора, взор которого метал молнии гнева.
        - Ваше императорское величество! - вскрикнул Вестмайер, падая на колени.
        - Встань, гренадер! - сказал ему император. - Встань и расскажи мне без стеснения все по порядку. Если ты говоришь правду, то твой товарищ будет спасен! Но помни: ни одного слова утайки, неправды!
        Вестмайер принялся рассказывать. Он упомянул, какими верными товарищами были он, Лахнер и Биндер до солдатской службы, как их связь не нарушилась после того непонятного недоразумения, последствием которого была сдача их в гренадеры. Он рассказал про таинственную черную карету, про любопытство Лахнера и попытку разгадать тайну этой кареты. По всем признакам, Лахнеру удалось узнать что-то важное, но никому из товарищей он не обмолвился и полусловом о том, что видел и узнал там, потому что дело касалось важных государственных интересов. Потом состоялось непонятное выступление Лахнера в роли майора Кауница! Товарищи поспешили повидать его и старались убедить, чтобы он отказался от такой опасной роли, но Лахнер опять ответил, что делается это для блага государства и он не может ничего рассказать по этому поводу.
        Вестмайер повинился перед императором в проступке Биндера, узнавшего о приказании немедленно арестовать Лахнера, рассказал об отчаянии последнего, о том, как товарищи дали ему возможность бежать; как на другое утро Лахнер добровольно явился в казарму; как его арестовали и подослали Биндера разузнать тайну, которой официально на следствии было запрещено касаться; как на суде арестовали Гаусвальда, чтобы добиться единогласного решения; как через Биндера товарищи узнали ту часть тайны Лахнера, которая касалась баронессы Витхан; как они решились пробраться к графине Пигницер и заставили ее выдать вещественные доказательства невиновности Лахнера.
        - Гренадер! - удивленно воскликнул Иосиф. - Но понимаешь ли ты, что вы совершили совсем непозволительный проступок!
        - Да, ваше императорское величество, но дело шло о спасении товарища!
        - Кто крадет ведро, чтобы потушить начинающийся пожар, тот совершает воровство, - задумчиво сказал Иосиф. - Однако такого вора я не только не стал бы наказывать, но похвалил бы и наградил! Продолжай, гренадер!
        Вестмайер рассказал, как они добились от графини Пигницер признания, как во избежание ее отказа от данных показаний они пригласили бургомистра и полицейского засвидетельствовать ее подпись и запечатать пакет с вещественными доказательствами, и в заключение предъявил императору то и другое.
        Иосиф внимательно прочитал протокол дополнительных показаний графини Пигницер, затем взял пакет, и его рука уже взялась за шнур, чтобы сорвать печати, как вдруг Вестмайер испуганно вскрикнул:
        - Ваше величество! Умоляю простить меня, но…
        - В чем дело, гренадер? - удивленно спросил Иосиф и, видя, что Вестмайер смущен и робеет, прибавил: - Не бойся, говори прямо!
        - Ваше величество, эти вещественные доказательства только тогда будут иметь силу, если при официальном расследовании печати окажутся целыми. А между тем едва ли вашему величеству покажется удобным производить это официальное расследование здесь.
        - То, что произошло здесь, - твердо и отчетливо сказал Иосиф, - должно быть забыто, должно умереть. Понимаешь, гренадер?
        - Так точно, ваше величество!
        - Ты совершенно прав, пусть бумаги останутся у тебя. Теперь вот что: с просьбой о помиловании гренадера Лахнера придется обратиться к ее величеству. Но вас так не пропустят. Мне же неудобно выказать слишком большую осведомленность в этом деле. Как же быть?.. Вот что: завтра ровно в десять часов будьте во дворце и просите, чтобы вам дали возможность увидеть меня. Я уже отдам соответственное распоряжение дежурному камергеру. Вы обратитесь ко мне с просьбой выслушать ваше дело, я же отвечу вам, что вам надо обратиться к шефу полка, то есть к моей августейшей матушке. Вы, разумеется, укажете, что вас не пропустят к ней, и тогда я устрою все. Ступай, гренадер, но будь завтра с товарищами ровно в десять часов у меня. Да помни: все, что ты видел и слышал здесь, тебе просто приснилось, и что это - такой сон, который надо сейчас же забыть! Ступай!
        Вестмайер радостно бросился вон из комнаты.
        - Спасен! - изо всей мочи гаркнул он на улице, подбрасывая вверх свою гренадерскую шапку.
        XIII. У императрицы
        На следующий день наши друзья снова стояли в той же самой приемной, откуда накануне они вышли в полном отчаянии. Время от времени мимо них проходил дежурный генерал, который угрюмо и злобно посматривал в их сторону. Он с удовольствием турнул бы их, но не мог сделать это. Ему и так влетело от императора за то, что он даже не дал себе труда расспросить вчера гренадеров, что заставило их явиться сюда. При этом император указал, что порядок установлен для обыденных случаев, в исключительных же положениях можно и обойти его.
        Да, теперь уж никто не смел прогнать гренадеров из приемной императрицы! Все произошло как по-писаному. Император принял их, выслушал, страшно взволновался при мысли о возможности судебной ошибки и, приказав отвести гренадеров в приемную императрицы, сам отправился к ней с просьбой принять их и выслушать. Теперь им не пришлось долго ждать: ведь дело не терпело, приговор был уже конфирмован, и на заре следующего дня должен был быть приведен в исполнение. Следовательно, уже сегодня необходимо было добиться отмены приговора и объявить Лахнера невиновным.
        В приемную вошел камер-лакей и почтительно доложил что-то дежурному генералу. Тот обратился к нашим приятелям:
        - Гренадеры! Во фронт! Направо кру-гом! Правое плечо вперед, шагом марш!
        Он повел их длинной анфиладой дворцовых комнат и остановился перед одной из дверей.
        - Смирно! - вполголоса скомандовал он и сам скрылся за дверью.
        Через две секунды он вернулся и приказал гренадерам войти в кабинет императрицы.
        Гренадеры вошли в маленькую переднюю, а оттуда - в большую, просто обставленную светлую комнату, где за большим письменным столом сидели Мария-Терезия и князь Кауниц.
        Гренадеры остановились у дверей и, согласно этикету, преклонили правое колено.
        - Подойдите ближе! - ласково окликнула их императрица. - Вы из моего полка?
        - Так точно, ваше императорское величество!
        - Его величество передал мне, что вы хлопочете о товарище, ставшем жертвою судебной ошибки. Если это так и если ваш товарищ действительно невиновен, то с ним поступят о справедливости. Во всяком случае я рада, что состою шефом полка, в котором товарищи так дружно держатся друг друга. Как зовут вашего товарища?
        - Фома Лахнер, ваше величество!
        Кауниц беспокойно задвигался в кресле.
        - Лахнер? - переспросила императрица. - Я уже слышала эту фамилию. Постойте-ка, кажется, в прошлом году судили какого-то мясника Лахнера за гнусное преступление? Это не родственник вашего товарища?
        - Нет, ваше величество, фамилия мясника Лахман. Наш товарищ происходит из очень порядочной семьи.
        - Ах, вспомнила! Это вы, князь, говорили мне что-то про этого гренадера?
        - Да, ваше величество, и я удивляюсь, что находятся люди, осмеливающиеся настаивать на невиновности этого негодяя. Он виноват, это я знаю наверное. Суд даже не коснулся некоторых сторон его виновности. Это - законченный злодей!
        Императрица заметила, как вспыхнул Вестмайер при словах Кауница. Она поняла, что он имел веское возражение, но не решался высказать его, не будучи спрошенным.
        - Ты что-то хотел сказать, гренадер? - ласково спросила она. - Так говори, не бойся! Если возникает какое-либо сомнение в виновности осужденного на смертную казнь, надо говорить все, чтобы - боже упаси! - власти не допустили ошибку!
        - Ваше величество! - взволнованно сказал Вестмайер. - Его светлость сам сказал, что суд не коснулся некоторых сторон виновности, а, как видно из слов его светлости, эти-то «стороны» и вменяются главным образом Лахнеру в преступление. Но каков же это суд, который даже не разбирается как следует в вине? Ясно, что наш товарищ прогневил кого-то из сильных мира сего, и вот было приказано осудить его. Когда на суде один из судей - нижних чинов - высказался за невиновность Лахнера, то этого смельчака арестовали. Вот как вершили суд над Лахнером.
        - Гренадер, - строго сказала императрица, - понимаешь ли ты, какую ответственность берешь на себя, утверждая такие вещи?
        - Ваше величество, мои слова не трудно проверить. Мужественного солдата, решившегося подать голос за Лахнера, зовут Теодором Гаусвальдом. Вашему величеству достаточно потребовать список судей и сверить его с подписями на приговоре. В списке имя Гаусвальда значится, среди подписавших приговор его имени нет. Гаусвальд и теперь еще сидит под арестом!
        - Гренадер, неужели это правда? Может быть, ты введен кем-либо в заблуждение?
        - Ваше величество, разве мы решились бы беспокоить вас, если бы не были уверены в том, о чем желали бы доложить вашему величеству?
        - Расскажите мне все по порядку, что вы знаете о деле своего товарища.
        Вестмайер выдвинул вперед Биндера, который рассказывал короче и складнее, чем он. Биндер прямо начал свой рассказ с черной кареты, со смелой попытки Лахнера и его исчезновения.
        Этот рассказ заставил встрепенуться князя Кауница. В нем зашевелились подозрения, не сделался ли он, Кауниц, жертвой сложной интриги? Гренадеры рассказывают слово в слово то же самое, что говорил ему Лахнер. Что они не врут, за это можно было поручиться: разве рискнули бы они явиться к самой императрице с подобным вымыслом?
        Большое впечатление произвело на него также то место рассказа, где Биндер передал слова Лахнера, сказанные последним как в гостинице, так и в камере после своего ареста. Эти слова, как помнит читатель, выражали твердую решимость лучше стать жертвой судебной ошибки, чем раскрыть то, что может повредить государственным интересам.
        Вообще Биндер инстинктивно чувствовал, что князь Кауниц должен являться тем лицом, которое уполномочило Лахнера на маскарад. Он инстинктивно чувствовал, кроме того, что Кауниц за что-то обозлился на Лахнера, что в этой злобе, явно необоснованной, вызванной каким-то трагическим недоразумением, и заключается главная причина осуждения товарища. Поэтому-то он нарочно останавливался на таких деталях, которые доказывали честное отношение Лахнера к взятым на себя обязательствам и его возвышенный, благородный образ мыслей. Описание того, как трое смелых гренадеров явились к графине фон Пигницер и заставили ее признаться, вызвало улыбку у императрицы и ее всесильного министра. Но они ничего не сказали, видимо, заинтересованные рассказом. Закончив фактическую часть истории Лахнера, Биндер перешел к предъявленным гренадеру обвинениям:
        - Его сиятельство, - сказал он, - изволили упомянуть, что на нашем товарище тяготеют такие обвинения, которых суд не касался. Ни сам Лахнер, ни мы не можем возражать против обвинений, которых мы не знаем, но с помощью добытых нами доказательств не трудно выяснить, что обвинение, предъявленное судом, необоснованно. Вот здесь, ваше величество, протокол показаний графини, засвидетельствованный властями, а здесь запечатанный печатями графини и бургомистра пакет с вещественными доказательствами. Соблаговолите, ваше величество, осмотреть целость печатей.
        Императрица взяла пакет, осмотрела его и передала Кауницу. Тот тоже осмотрел печати и, вскрыв пакет, выложил заключавшееся в нем перед императрицей.
        Тогда Биндер стал детально указывать на те пункты, которые послужили мотивом для обвинения, и на те данные протокола, которые подтверждали верность показаний Лахнера.
        - Помилуйте его, ваше величество! - воскликнул он в заключение, падая на колени.
        Товарищи последовали его примеру.
        - Встаньте, гренадеры! - сказала императрица. - Здесь не может быть и речи о помиловании. Если ваш товарищ невиновен, то необходимо исправить роковую ошибку и отменить приговор!
        - Ваше величество! - взволнованно обратился к ней Вестмайер. - Простите мне эту дерзость, но приговор должен быть приведен в исполнение завтра на заре!
        - Я помню, - ответила Мария-Терезия. - Но вам не о чем беспокоиться. Я попрошу его величество вместе с князем Кауницем заняться сейчас же просмотром принесенных вами доказательств. При этом, - она строго и проницательно взглянула на Кауница, - его светлость даст мне сначала слово, что он приступит к расследованию и проверке без всякого предвзятого мнения и не будет основываться на тех таинственных «сторонах дела», о которых не было речи на суде. Вопрос должен быть исчерпан в пределах судебного следствия и обвинения! Ступайте, гренадеры, и да хранит вас Бог! Виновен или невиновен ваш товарищ, но я вижу, что вы сами вполне уверены в его невиновности. Даже если вы ошибаетесь, я от души благодарю вас за желание предупредить несчастие, которое нельзя было бы исправить потом всеми благами мира. Ступайте!
        Гренадеры ушли.
        Тогда Мария-Терезия обратилась к Кауницу со следующими словами:
        - Князь, это дело мне не нравится! Над несчастным Лахнером была проделана судебная комедия. То, что сделали эти бравые ребята, должен был бы сделать военный следователь. Я не спрашиваю вас, почему дело приняло такой таинственный оборот: наверное, вы желали блага стране. Но это благо вами дурно понято. Ни один волосок не должен упасть с головы невиновного ради воображаемых благ. Ступайте к его величеству с этими бумагами и поспешите исправить сделанное зло. Да позаботьтесь также и о судьбе баронессы фон Витхан. Ее надо будет сейчас же выпустить из тюрьмы и пригласить на ближайший придворный вечер. Бедная! Как несправедлива была к ней судьба! Так ступайте, князь, и займитесь просмотром этих бумаг. Поторопитесь, время не терпит!
        Кауниц поклонился императрице, взял все бумаги и отправился к императору. На его душе было тяжко. Он чувствовал, что его обманули, что на Лахнера был подан ложный донос. Но значит, предатель все-таки где-то около, вблизи?
        Где же он?
        А Лахнер! Если правда все то, что утверждают гренадеры, то этот простой солдат оказался великодушнее, бескорыстнее, выше, чем он, родовитый дворянин и канцлер! Князь Ритберг-Кауниц оказался в положении банкрота, неоплатного должника перед простым гренадером, который ради блага родины великодушно махнул рукой на уплату!
        Да, скверно было на душе у старого министра, когда он по приказанию императрицы направился к Иосифу II, чтобы совместно просмотреть документы и проверить правильность решения суда.
        XIV. В поход
        Когда Вестмайер вернулся с товарищами в квартиру дяди, последний встретил их в большой тревоге.
        - Тибурций, Тибурций, - воскликнул он, - ты и не подозреваешь, какое горе ждет тебя!
        - А именно, дядюшка?
        - Только что ефрейтор принес эту проклятую бумагу, в которой тебя требуют немедленно в казармы!
        - Ну, такое горе я еще как-нибудь перенесу!
        - Да понимаешь ли ты, чем это пахнет? Ефрейтор рассказал мне, что с минуты на минуту ждет распоряжения выступить в поход. О Господи! Всего-то несколько дней, как ты вернулся в Вену, а теперь мне снова приходится расставаться с тобой!
        Тибурций принялся, чем мог, утешать старика, но тот так разволновался, что махнул рукой и ушел к себе в комнату, даже не поинтересовавшись узнать, чем кончилась попытка племянника доказать невиновность Лахнера.
        Закусив на скорую руку, Тибурций и его товарищи отправились в казармы и пошли в то помещение, где на обозрение публики был выставлен осужденный Лахнер.
        Весть о том, что приговор конфирмован и что, следовательно, всякий может полюбоваться на преступника, так быстро распространилась по городу, что народ густой толпой валил со всех сторон в казармы. Помещение, предназначенное для этой цели, оказалось слишком малым, а потому любопытных впускали отдельными партиями по двести человек.
        Гренадеры протолкались сквозь густые массы народа и пробрались к товарищу.
        Комната, где он находился, была разделена невысоким барьером на две части. В большую пускали любопытных, в меньшей находился осужденный, скованный по рукам и ногам. Рядом с ним сидел монах-капуцин.
        Около самого барьера стоял стол, на котором помещались черное распятие, две восковые горящие свечи, две вазы с искусственными цветами и большая глиняная плошка, наполовину наполненная медными и серебряными монетками.
        Старый рыжебородый плотник, построивший для Лахнера виселицу, непрестанно обращался к толпе с уговорами кинуть монетку «бедному грешнику». Если он замечал, что кто-нибудь отходил, не бросив монетки, то он разражался насмешками и ругательствами по адресу скупца. Это так возмущало Лахнера, что он неоднократно упрекал плотника и приказывал ему замолчать. Но тот ссылался на узаконенный обычай и продолжал свое дело.
        Гренадеры не могли сразу подойти к барьеру, так как впереди стоял плотный ряд любопытных, среди которых выделялся какой-то господин, с ног до головы закутанный в широкий плащ. Лахнер уже давно заметил этого человека и взволнованно думал, кто бы это мог быть. Парик, часть которого оставалась неприкрытой, фигура, манеры - все это напоминало князя Кауница.
        «Неужели это действительно он? - думал Лахнер. - Пришел ли он полюбоваться на мои мучения или хочет шепнуть мне несколько ободряющих слов?»
        Вдруг в тесноте кто-то задел за плащ незнакомца, стянул его, и Лахнер увидал графа Перкса. Последний бросил на осужденного полный сострадания взгляд, кинул в миску пригоршню золотых дукатов, после чего торопливо скрылся.
        Тогда и нашим друзьям удалось пробраться в самый первый ряд. Они поспешили улыбками и обнадеживающими кивками головы успокоить несчастного друга, дать надежду на счастливый оборот, и Лахнер как-то просветлел, сразу стал спокойнее, даже веселее.
        Но им все-таки хотелось, чтобы он был вполне в курсе их успехов, а потому после коротких переговоров гренадеры разыграли настоящий фарс:
        - Чего это ты так невежливо толкаешься? - обратился Биндер к Вестмайеру.
        - Господин фельдфебель, - сказал тот Ниммерфолю, - вы слышите, в чем он меня обвиняет?
        - Не обращай на это внимания! Я знаю, что ты ни в чем не виновен, а другие, которым надлежит знать это, тоже извещены об этом. Поэтому не беспокойся ни о чем, все будет хорошо.
        - Кстати, господин фельдфебель, - продолжал Биндер, - скажите, как обстоят дела с графиней?
        - Ее заставили дать правдивое показание.
        - Ну а как поживает баронесса?
        - Вероятно, хорошо, - ответил Ниммерфоль, - потому что те письма, которые она не смогла найти, уже переданы в соответствующую инстанцию.
        Услыхав эти переговоры, Лахнер просиял от счастья. Он понял, что друзьям удалось вырвать у графини те документы, из-за которых он попал в это ужасное положение, и мысль, что ему удалось-таки исполнить по отношению к Эмилии все свои обязательства, заслоняла все остальное, вплоть до страха перед завтрашней казнью.
        Товарищи пробыли у Лахнера до часа дня, когда публику перестали пускать. Они дождались, пока стража увела Лахнера в одиночную камеру, и потом вернулись в казармы.
        Там они узнали, что полкам императрицы и тосканскому приказано выступить из Вены в семь часов утра следующего дня.
        Поэтому Вестмайер поспешил отправиться к дяде, чтобы проститься с ним и попытаться найти утешение в тех деньгах, которые не преминет подарить ему «на дорогу» добрый дядюшка. Биндера вызвали в канцелярию, где по случаю выступления полка в поход было очень много работы.
        Только в десять часов Биндер и Вестмайер встретились в казарме. Прежде соседом Биндера по койке был Лахнер, но после его ареста пустующую койку занял Вестмайер.
        - Нет ли каких-нибудь новостей, Биндер? - спросил его Вестмайер.
        - Нет, брат, ничего нет. Я просидел в канцелярии вплоть до этого момента, и никакой бумаги относительно Лахнера не поступало.
        - Придет еще!
        - Ох, Вестмайер, каждый раз, когда я вспомню недобрый взгляд Кауница, когда подумаю, что ему поручена проверка документов, то у меня душа уходит в пятки!
        - Ты забываешь, что Кауниц будет действовать совместно с его величеством.
        - Да, но подумай…
        - Биндер, ты всегда был пессимистом. Я ничего не хочу думать, потому что совершенно уверен в спасении Лахнера. Оставь меня, я хочу спать!
        - Ты просто бессердечный эгоист!
        - Может быть. Но если ты не эгоист, то не станешь мешать мне спать!
        С этими словами Вестмайер завернулся в одеяло и сделал вид, будто спит. Однако он был далек от мысли о сне, но сетования Биндера находили слишком большой отклик в его собственной тревоге, и потому он поспешил оградить себя броней мнимого равнодушия.
        Биндер тоже попытался заснуть, но тревога не позволяла спокойно лежать. Повернувшись раз двадцать с боку на бок, он встал и, не одеваясь, вышел в коридор. Там он открыл форточку и принялся смотреть во двор.
        Дул холодный ветер, обдавая Биндера ледяными брызгами. Однако гренадер не замечал холода и с пугливой надеждой всматривался во двор, освещенный парой тусклых фонарей.
        Несколько раз слышалось звяканье цепей и запоров, калитка отворялась, и во двор входили люди. Но это был не желанный ординарец, а в большинстве случаев запоздавшие офицеры, торопившиеся перед отправлением в поход закончить свои личные дела.
        Биндер начинал приходить в полное отчаяние, как вдруг в морозной тишине до его обостренного слуха донесся резкий топот быстро скачущей лошади. Этот топот сразу прекратился, видно было, что всадник осадил лошадь перед воротами казарм.
        Действительно, вскоре послышалось скрипение отворяемых ворот, и во двор въехал всадник.
        У Биндера душа замерла.
        «Неужели это - спасение Лахнера!» - радостно думал он, боясь положиться на эту надежду.
        А всадник громким, повелительным голосом крикнул:
        - Эй, стража! Вызвать сюда дежурного офицера! Пакет от его величества!
        Побежали в сторожку, доложили дежурному офицеру. Тот вышел во двор и принял из рук вестового офицера пакет.
        - Наверное, тут распоряжения касательно завтрашнего выступления? - спросил он.
        - Не знаю, право, - ответил вестовой. - Я получил этот пакет из рук секретаря его величества с приказанием скакать во весь дух, так как он содержит весьма важные распоряжения, но какие именно, понятия не имею. Во всяком случае, мне приказано передать, чтобы пакет немедленно был вручен господину полковнику графу Левенвальду.
        Не помня себя от радости, Биндер бросился обратно в спальню.
        - Прибыл курьер от императора! - сказал он на ухо Вестмайеру.
        Тот сделал вид, будто крепко спал и только сейчас проснулся.
        - Ну и что же? - ворчливо сказал он. - Это еще не дает тебе права будить меня! Я понимаю, ты мог бы разбудить, если бы курьер не прибыл…
        - Но, Вестмайер…
        - Покойной ночи, господин Биндер! Я хочу спать и прошу не мешать мне!
        Биндер улегся и хотел последовать примеру Тибурция. Но радость так волновала его, что он почти до самого утра беспокойно проворочался на своей койке.
        Было еще очень рано, когда в спальню вошел капрал и весело крикнул:
        - Ребята, пять часов! Через два часа мы уже выступим в поход на пруссаков!
        Пробили зорю, и солдаты принялись поспешно одеваться. В половине седьмого все гренадеры были уже выстроены на дворе, куда прибыло высшее военное начальство - маршалы Ласси и Лоудон.
        Маршалы пропустили мимо себя солдат церемониальным шагом под бравурные раскаты военного марша. Затем появилась стража, которая вела закованного Лахнера.
        Осужденного подвели к тому мету, где стоял Левенвальд с адъютантом, в руках последнего была какая-то бумага.
        Когда Лахнера подвели, страже было приказано отойти, и адъютант громко прочел:
        «Мы, Божьей милостью, Иосиф Второй, император римский, король германский и иерусалимский и прочая, и прочая, объявляем нижеследующее. Одиннадцатого числа сего месяца временным военным судом, собравшимся для суждения на основании статьи 30 устава военно-судебного о виновности рядового Фомы Лахнера был вынесен оному Лахнеру обвинительный приговор, коим рядовой Лахнер был признан виновным в дезертирстве, нарушении дисциплины, измене присяге, заговоре на ниспровержение существующего строя и осужден к смертной казни через повешение. Между тем при личном рассмотрении обстоятельств дела мы не только не нашли достаточных оснований к постановлению такого приговора, но и убедились в полной невиновности рядового Лахнера в предъявленном нему обвинении. Поэтому сочли мы за благо: 1) объявить временному военному суду, в составе его одиннадцатого числа сего месяца, строгий выговор за легкомысленное и поверхностное отношение к своим обязанностям; 2) кассировать приговор о смертной казни через повешение рядового Лахнера, прекратить всякое дальнейшее следствие по этому делу и немедленно выпустить на свободу невинно
осужденного, коего предписывается считать по суду оправданным. Кроме того, во исполнение высочайшей воли ее величества императрицы Марии-Терезии рядовому Фоме Лахнеру предоставляется право немедленно выйти в чистую отставку или же вновь вступить в любой из пеших полков. Дано…» и т. д.
        В тот же момент с Лахнера упали оковы - он был свободен, знак его осуждения и позора лежал на земле.
        Насколько Лахнер был тверд и невозмутим при выслушивании обвинительного приговора, настолько же твердо встретил он и этот милостивый указ, спасавший его в тот самый момент, когда гренадер уже видел себя одной ногой в позорной могиле. Он преклонил колени, громко возблагодарил Бога и их величеств за дарованную ему милость и спокойно встал снова.
        - Ну-с, можешь идти куда глаза глядят! - нетерпеливо сказал ему Левенвальд.
        - Нет, господин полковник, - сказал Лахнер. - Я слышал, что войска двигаются в поход. Раз я служил в мирное время, то не уйду в тот момент, когда отечеству особенно дорог каждый солдат!
        - В каком же полку хочешь ты служить?
        - Я хочу остаться гренадером в полку императрицы Марии-Терезии!
        Левенвальд недовольно сдвинул брови.
        - Советую тебе, Лахнер, перейти в другой полк! У меня слишком много оснований быть недовольным тобой, чтобы ты мог здесь выслужиться!
        - Господин полковник, - твердо ответил Лахнер, - я ставлю своей задачей постараться исправить всякое недовольство, когда-либо причиненное мною вам. Поэтому я пользуюсь предоставленным мне высочайшей милостью правом и остаюсь в полку, вверенном вам, господин полковник!
        По приказанию полковника из рядов вышел поручик с развернутым знаменем.
        Барабан забил «к молитве».
        Лахнер встал на колени, поручик громко сказал:
        - От имени их величеств, императрицы Марии-Терезии Первой и римского императора Иосифа Второго, объявляю рядового гренадера Фому Лахнера, осужденного временным военным судом от одиннадцатого числа сего месяца к смертной казни через повешение, восстановленным в чести! - Поручик три раза взмахнул знаменем над склоненной головой Лахнера, говоря: - В первый раз, во второй раз, в третий раз. Этим с рядового Лахнера снимаются всякий стыд и позор, и каждый, кто осмелится укорить его, Лахнера, произведенным над ним следствием и судом, подлежит строжайшему наказанию в дисциплинарном порядке.
        Барабан залился торжественной дробью, Левенвальд приказал Лахнеру встать и сказал:
        - Можешь вступить в прежнюю роту и взвод на прежнее место и постарайся оправдать высочайшую милость, запрещающую производить дальнейшее дознание о твоем проступке. Полоборота направо! Шагом марш!
        Лахнер промаршировал вдоль фронта вплоть до левого фланга под радостные возгласы товарищей. Гренадер Талер, стоявший на его месте, должен был податься назад, и Лахнер вновь очутился среди старых друзей.
        Командир прокричал слова команды, барабаны затрещали, трубы загудели, и полк выступил в поход.
        Лахнер весело маршировал в столь бодрой барабанной трескотне. Он чувствовал себя легко и свободно. Он добился восстановления чести возлюбленной Эмилии, и теперь ему приходилось думать только о себе, о своей карьере. Но в военное время храброму солдату предоставляется широкое поле действий, где он может отличиться и выслужиться. Императорским приказом с него сняты ограничительные запреты, не дававшие прежде выслужиться несмотря ни на что. Значит, стоит ему только выбиться из нижних чинов в офицерские, и тогда он с большим правом сможет взирать на Эмилию.
        Юная фантазия увлекала на вершины счастья, взор бодро вперялся в будущее…
        Гренадеры императрицы
        I. «Картофельная война»
        «Тра-тара-тата, тра-тара-тата!» - весело заливались барабаны, оглашая улицы Вены залихватскими трелями.
        - Гренадеры императрицы идут! - кричал «мальчишек радостный народ», высыпая на улицу и принимаясь маршировать с проходившими солдатами.
        По пути следования полка открывались все окна, и женское население столицы торопилось полюбоваться на рослые фигуры и красивые лица солдат, причем не одна молодая жена пожилого мужа кидала на последнего презрительный взгляд, лишний раз тоскливо вздыхая и жадно переводя взор на маршировавших молодцов-гренадеров.
        А мужья пользовались тем, что жены отвлеклись, для того чтобы улизнуть в ближайший кабачок, где за кружкой пива можно было поболтать о политике и обменяться взглядами относительно сенсационной новости, которая мигом облетела всю Вену: гренадеры выступили в поход - значит, война объявлена!
        На самом деле война еще не была объявлена, но неминуемость ее была настолько очевидна, что войсковые части, расположенные гарнизонами в отдаленных частях империи, уже давно подтягивались ближе к границе. Но это оставалось почти неизвестным венскому населению: передвижения войск производились в большой тайне, и из самой Вены ни один полк еще не выступил. Теперь выступление красы и гордости австрийской армии - гренадерского ее величества Марии-Терезии полка - невольно заставляло предполагать, что пруссаки уже вторглись в австрийские пределы, и погружало доморощенных политиков в неописуемое волнение.
        Что же за причина заставляла ждать войны? Чего не поделила Австрия с прусским королем Фридрихом?
        Для того чтобы не отвлекать внимания читателя от романтической интриги, касающейся судьбы героев нашего повествования, и не возвращаться к историческим объяснениям, попытаемся вкратце изложить в этой главе политическую обстановку, служащую фоном описываемым нами дальнейшим событиям.
        Читатель уже знает, что австрийское правительство того времени более чем умильно поглядывало на Баварию, собираясь оттягать добрый кусочек этой страны в свою пользу, и что правительства других стран, главным образом Пруссии, готовы были пойти на что угодно, лишь бы не допустить осуществления этого захвата.
        И вот в дело было пущено предварительное оружие всяких войн - перья. Когда же дипломатическим путем не удалось заставить Австрию отказаться от своих намерений, дело дошло до открытых военных действий.
        Так вспыхнула война, официально именуемая «войной за баварское наследство», но в народе прозванная «картофельной войной». Происхождение первого названия таково.
        30 декабря 1777 года со смертью баварского курфюрста Максимилиана Иосифа пресеклась младшая (людвиговская) линия Виттельсбахов, вследствие чего права на Баварию, согласно Павианскому семейному договору, должны были перейти к представителю старшей (рудольфиновской) линии в лице пфальцского курфюрста Карла Теодора.
        Права пфальцского курфюрста на наследство не были признаны Саксонией и Австрией.
        Саксонский курфюрст, сын дочери покойного Максимилиана Иосифа, считал, что людвиговская линия не вымерла, поскольку он, курфюрст Фридрих Август III, является прямым ее потомком. Австрия основывалась на не менее сомнительном праве: в 1426 году император Сигизмунд I якобы даровал Альфреду Австрийскому жалованную грамоту на Нижнюю Баварию; заметим, что подлинность этого документа считается более чем сомнительной.
        Правительство Австрии было слишком щепетильно, чтобы основывать свои права исключительно на таком апокрифическом документе. Последний нужен был только как зацепка, как возможность возбудить определенные переговоры, как средство, запугивающее законного наследника и побуждающее его к большей уступчивости. Этот расчет оправдался: Карл Теодор стал торговаться с Австрией.
        Торг облегчался некоторыми оригинальными сторонами характера курфюрста Карла Теодора. Это был крайне неверный муж и очень нежный отец. От бесконечного количества незаконных жен он имел бесконечное количество незаконных детей, судьба которых заботила его несравненно больше, чем участь законных наследников. Поэтому когда Австрия предложила ему гарантировать пожизненной рентой его незаконных детей, Карл Теодор быстро пошел на уступки, и 3 января 1778 года в Вене была заключена конвенция, в силу которой вся Нижняя Бавария и некоторые другие области переходили в собственность Австрии, что прямо нарушало интересы законного наследника курфюрста, герцога Карла Цвейбрюкенского.
        Территориальное усиление Австрии грозило поставить всю Южную Германию в подчинение императорскому дому. Поэтому Фридрих Великий, сам мечтавший о союзе германских государств под диктатурой Пруссии, хотел во что бы то ни стало воспрепятствовать исполнению конвенции 3 января. Однако его посланнику, графу Герцу, не удалось воздействовать на курфюрста Карла Теодора, а потому Фридрих заставил выступить с протестом герцога Карла Цвейбрюкенского.
        Император Иосиф II, уже давно завидовавший военной славе «старого Фрица», не прочь был помериться с ним силой и не шел ни на какие уступки. Но его мать и соправительница Мария-Терезия хотела избежать войны и потому обратилась к Пруссии с предложением отказаться от Баварии, если и Пруссия откажется от присоединения бургграфства Нюренберг. Пруссия отказалась и двинула войска в Богемию. К ней присоединился со своими войсками и курфюрст саксонский.
        Прусские войска разделились на две армии. Первая, состоявшая из 80 тысяч пруссаков и 18 тысяч саксонцев, двинулась под начальством принца Генриха, брата Фридриха Великого, на Богемию с севера. Вторая, приблизительно такой же численности, предводительствуемая самим «Фрицем», подступила к моравской границе, где со стороны Австрии крепость Ольмоц прикрывал корпус герцога фон Тешена, окопавшийся в сильных позициях на берегах реки Марш.
        Собственно говоря, обе враждующие стороны явно не решались приступить к энергичным открытым действиям, так что весь 1778 год прошел исключительно в стратегических передвижениях войск. Фридрих Великий всецело полагался на свои тактические способности. Он задумал грандиозный обходной маневр: для прикрытия долин и проходов Ландсгута оставить двадцатитысячный корпус генерала Мунча, обойти австрийский лагерь у Гейдепильча, форсированным маршем нагрянуть на Прессбург и таким образом отрезать все пути, по которым австрийская армия получала фураж и провиант; кроме того, это поставило бы в опасность Вену, так что австрийцам не оставалось бы иного исхода, как стянуть армии назад для защиты столицы, что, в свою очередь, дало бы принцу Генриху возможность бескровно занять всю Богемию.
        Из этого видно, что «старый Фриц» не без пользы штудировал военную историю древних, так как этот план был повторением операций Сципиона[37 - Сципион Африканский Старший (ок. 235 -ок. 183 г. до н. э.) - римский полководец, разгромивший войска Ганнибала в 202 году до н. э. при городе Заме.] против войск Ганнибала[38 - Ганнибал (247/246 -183 г. до н. э.) - карфагенский полководец.], бросившего Рим и двинувшегося прямо на Карфаген, что заставило Ганнибала оставить Италию и вернуться в Африку.
        Но расчеты Фридриха Великого не оправдались: не обращая внимания на его стратегический маневр, австрийцы сделали вид, будто собираются напасть на Саксонию. Тогда саксонский курфюрст забил тревогу и поставил Фридриху ультиматум: или прусский король помешает австрийцам перенести поле военных действий в Саксонию, или курфюрст переходит на сторону имперских войск. Это заставило «Фрица» двинуть свои главные силы на Богемию и преградить путь армии императора, расположившейся на правом берегу Эльбы при Кениггреце. Положение австрийской армии было не из завидных: корпусу маршала Лоудона приходилось растянуться на огромную дистанцию, чтобы прикрыть Прагу и всю северо-западную часть Богемии. Таким образом, вражеские силы разделяло течение Эльбы.
        Обе армии окопались и ждали, чтобы враг напал: принять атаку было выгоднее, чем атаковать самому.
        Так обстояло дело до начала зимы 1778 года, когда возобновились дипломатические переговоры. Мария-Терезия была склонна кончить дело без всякого кровопролития, но Иосиф II все время усиленно вставлял палки в колеса: ему страстно хотелось помериться силами с «Фрицем» и лишить последнего лавров непобедимого полководца.
        Неизвестно, как разрешилось бы это напряженное положение, если бы в дело не вмешалась императрица Екатерина II, пригрозившая в декабре 1778 года своим вмешательством против Австрии. Тогда Австрия склонилась к миролюбию, предложив для разрешения спорного вопроса в посредницы Россию и Францию. 13 мая 1779 года в Тешене был заключен мирный договор, по которому Австрия получила Иннскую четверть Баварии.
        Так закончилась война, прозванная пруссаками «картофельной», а австрийцами - «дребеденью». Оба эти названия показывают, насколько и те, и другие были недовольны тем, что им не пришлось помериться силами. Характерно, что первое название «картофельная война» (то есть «сражение картофелем») уцелело даже в истории наряду с официальным названием.
        Вот каков был тот исторический фон, на котором перед читателями развернется финал необычной судьбы Лахнера и его товарищей, бравых гренадеров императрицы!
        II. Иосиф Второй
        - Итак, господа, из оглашенной здесь переписки вы можете усмотреть, что разногласие во взгляде на положение вещей едва ли допускает возможность и вероятность дипломатического соглашения. Король Фридрих усматривает в наших баварских планах деспотическое нарушение ленного права, желание императора свести ленные владения к тимариату[39 - Так назывались в Турции имения, даримые султаном отличившимся военным в пожизненную собственность. После смерти владельца тимара султан мог или отдать освободившийся тимар другому лицу, или взять его обратно себе. Отличие лена от тимара заключалось в том, что первый составлял родовое владение; при жизни владельца его отношение к суверену было одинаково в обоих случаях: собственник лена и тимара одинаково обязывался содержать определенное количество солдат, которые поступали в случае необходимости в распоряжение суверена, то есть императора или султана.]. Мы же опираемся на то, что в данном случае дело заключается вовсе не в захвате, а в частном соглашении, никто не может запретить одному лицу уступать свою собственность, а другому - приобретать ее. Считает ли
кто-нибудь из присутствующих возможным отказаться от последней точки зрения?
        - О нет, ваше величество! - в один голос заявили присутствовавшие на частном заседании у императора государственный канцлер князь Кауниц, имперский вице-канцлер Коллоредо и советник Тугут.
        - В таком случае, господа, - продолжал Иосиф II, - какого рода дипломатический шаг считаете вы уместным?
        - Мне кажется, ваше величество, - отозвался Кауниц, - что любой дипломатический шаг окажется в данном случае бесполезным. Письмо прусского короля дышит оскорбительной иронией, вызовом, да и «старый Фриц» настолько упрям, что ни за что не откажется от высказанной точки зрения. Значит, ваше величество, нам остается только спокойно продолжать начатое дело, в осуществлении которого мы видим исполнение великой миссии Австрии.
        - Но ведь это - война! - воскликнул Коллоредо. Все грустно поникли головами. Только император Иосиф гордо вскинул ее, окидывая присутствующих сверкающим взглядом голубых глаз, и произнес:
        - Может быть, это и война, но я не понимаю, господа, что повергает вас в такое уныние. Уж не хотите ли вы, чтобы Австрия в самую последнюю минуту отступила? Неужели слава о непобедимости прусского короля до такой степени импонирует даже вам, верховным советникам?
        - Ваше величество, - ответил Тугут грустным спокойным голосом, - война, даже самая победоносная, несет мало радости. Можно ли с улыбкой посылать людей на смерть, можно ли с радостью заставлять их убивать? Война всегда страшна, ваше величество, и если ее можно избежать, то…
        - Так благоволите же мне указать, господа, как избежать этого «страшного» без ущерба для нашего достоинства?
        Все молчали.
        - Ваше величество, - заговорил наконец Коллоредо, - мне кажется, что я изложу мнение всех присутствующих, если сформулирую наш взгляд следующим образом: Австрия не может отказаться от своих планов на Баварию, считая, что это - дело частного соглашения, не допускающее чьего бы то ни было вмешательства; Австрия не хочет войны и не сделает ничего, чтобы вызвать ее; до последней возможности она будет стараться отстоять свои права дипломатическим путем, но и запугать себя она тоже не позволит; и если Пруссия подымет меч, то пусть на нее обрушатся все последствия, вся вина за столь вызывающий образ действий. В этом смысле, по-моему, и надо составить ответ прусскому королю. И тогда да свершится воля Господня!
        - Вы согласны, господа, с высказанным мнением?
        - Вполне, ваше величество!
        - В таком случае вопрос можно считать решенным. Прошу вас, господа, заняться составлением ответа прусскому королю и благоволите доставить его мне для обсуждения. А пока до свидания и благодарю вас!
        Члены совещания встали со своих кресел и удалились с почтительными поклонами, Иосиф остался один.
        Несколько минут он просидел в тревожной задумчивости, потом встал и, грустно понурив голову, ушел в свой личный кабинет. Там он принялся взволнованно ходить взад и вперед, по временам останавливаясь у окна и с выражением отчаяния заламывая руки.
        Но не положение государственных дел, не угроза «старого Фрица», не ожидание неминуемой войны угнетало его. Нет, он не считал данный политический момент особенно важным и опасным для страны, Австрия была слишком крупной единицей, чтобы считаться с завистливым ворчанием старого прусского короля. Нет, то, что приводило в уныние молодого императора, относилось к его частной, личной жизни.
        Ведь ему было только тридцать семь лет, а как уже давно полная пустота царила в области чувств, сердца!
        Только на заре своей юности и испытал он яркое, но короткое счастье. Как любил он свою первую жену, какое блаженство испытывал он - еще не любивший, чистый - в ее нежных, целомудренно страстных объятиях!
        Когда она умерла, он думал, что не вынесет этого удара. Все женщины казались ему противными, вся сила, вся способность любить последовала, казалось, в могилу вслед за дорогой покойницей.
        Но политика не знает сентиментальности, не ведает сожаления, сочувствия. Политика потребовала от него второго брака, и он уступил.
        Как рыдал он на другое утро после первой брачной ночи перед портретом первой жены! Совершившееся представлялось ему изменой ее памяти, сам он казался себе запачканным, опозоренным.
        И перед его молодой, неискушенной, воспитанной в строгих правилах душой впервые встали трагические вопросы: да что же такое нравственность? Что такое добродетель? Что такое разврат?
        Как все условно! Каким лицемерием полны те нравственные правила, которыми руководятся люди! Бедная девушка, не имеющая средств к существованию и потому за плату пустившая чужого мужчину на свое ложе, подвергается общественному остракизму, презрению, считается якобы вне закона - ведь она вся во власти любого полицейского чиновника. А он, император, из-за политических целей профанировал таинство брака, надругался над заветом Спасителя «Да будут двое во плоти едины», не любя, сочетался с противной, ненавистной ему женщиной - и это вменяется ему в подвиг, в добродетель!
        Бурный протест поднимался в душе. Он опозорил память первой жены безнравственным браком со второй. Так пусть же и вторая будет тоже опозорена! И Иосиф с головой ушел в самый неприглядный солдатский разврат. Переодетый, неузнанный, он забирался в самые грязные кабачки, кутил там с подозрительными женщинами. К этому периоду времени и относилась его связь с Каролиной Оффенхейцер - история, получившая некоторую огласку среди венского общества, но, к счастью, не дошедшая до Марии-Терезии.
        Этот угар продолжался очень недолго - меньше месяца. Потом природная нравственная опрятность взяла верх: Иосиф ужаснулся бездне своего падения и зажил скучной, унылой, буржуазно-добродетельной жизнью.
        Смерть не всегда ранит, зачастую она исцеляет. Верность этого афоризма Иосиф II познал на личном опыте, когда умерла ненавистная вторая жена. Теперь он решил раз и навсегда оставаться свободным и ни из каких целей не связывать себя более браком.
        Молодой император со страстью отдался государственным делам и с головой ушел в работу по упрочению могущества и славы родины. Весь день он занимался делами, а вместо отдыха уходил вроде Гарун-аль-Рашида бродить инкогнито по городу: месяц угара, охватившего его после второго брака, был в определенном смысле полезным, потому что научил, сколько нового может узнать государь, если он не довольствуется докладами министров, а лично соприкасается с народом и его нуждами.
        Так шло время, и Иосиф II считал себя навсегда исцеленным от романтической горячки. Но, как говорит пословица, он решал «без хозяина». Настала весна и заронила в его сердце луч пробуждения, и его душа затосковала, застонала: под мощным гнетом повелителя-тела, жадно и властно требовавшего любви, женской ласки, участия.
        Мир вдруг опостылел, жизнь показалась безвкусной, бледной, ненужной. И глаза Иосифа совсем иначе стали смотреть на тех женщин, с которыми сталкивала его судьба.
        Уже давно пышная красавица графиня фон Пигницер явно и недвусмысленно делала императору авансы, но только теперь он обратил на это внимание. Что-то нездоровое, лживое, грязное чувствовалось в этой женщине, но тело, молодое и сильное, требовало страсти, туманило голову, парализовывало волю. Он уже знал, что не выдержит соблазна: однажды, встретившись с графиней в коридоре и отвечая на ее многозначительное рукопожатие, Иосиф уже схватил ее в объятия, но шум чьих-то шагов спугнул их и заставил разбежаться в разные стороны. А на другой день случилось важное событие: Иосиф увидал только что представленную ко двору Эмилию фон Витхан и увлекся ею с первого взгляда.
        Она тоже полюбила его, они вскоре объяснились, и для Иосифа вновь началась счастливая пора жизни. Его отношения с Эмилией были чисты до святости, и только нежное пожатие или поцелуй руки составляли их ласки. Они гуляли по парку или просиживали часами в гостиной в нежных задушевных разговорах - это было все, на что они могли надеяться, потому что Эмилия была несвободна, а делать ее своей любовницей Иосиф не решался, да и она сама никогда не пошла бы на это. Такая исключительная чистота отношений иногда очень трудно давалась Иосифу - ведь он был еще так молод! Но ему достаточно было только увидеть Эмилию, только глубоко погрузиться в кристальную ясность ее лучистых глаз, и демон страсти обращался в позорное бегство.
        Графиня Пигницер выходила из себя и изо всех сил старалась разрушить эту идиллию. Она пыталась обратить внимание строгой в вопросах нравственности Марии-Терезии на отношение императора к баронессе Витхан, но все эти попытки парализовались ангелом-хранителем любви императора - княгиней Луизой Кребниц, любимой статс-дамой Марии-Терезии.
        Княгиня Кребниц была моложе императора, но в ее отношениях к нему проглядывало что-то материнское, и Иосиф всегда шел к ней, как к верному другу. Несмотря на свою молодость Луиза перенесла много горя. Она осталась в раннем детстве сиротой и должна была жить из милости в унылом, мрачном замке дяди. Тетка сразу невзлюбила ее, помыкала, ставила на вид ее «дармоедство». Только и было утешения у Луизы, что дядина библиотека, обширная и серьезная. А когда стали подрастать дети дяди, то Луизу, которой самой-то было всего четырнадцать лет, заставили заниматься с ними, что еще более расширило ее кругозор.
        Луизе было около шестнадцати лет, когда ею увлекся заезжий французский офицер, маркиз де Клермон. Она вышла за него замуж и уехала во Францию. Клермон представлял собой недалекого человека, но бравого вояку и славного товарища. Луиза сильно привязалась к нему и - это было в самый разгар Семилетней войны - сопровождала его во всех походах. Много пришлось ей перенести. Однажды она по неосторожности попалась в руки пруссаков, которые хотели обесчестить ее, и только с большим трудом ей удалось бежать и после ряда переодеваний, скитаний, всяческих злоключений добраться до французского лагеря. Там ее ждала страшная весть: ее муж был тяжело ранен в грудь, и доктора не надеялись спасти его.
        Луиза при первой возможности увезла мужа в Париж и там дни и ночи посвящала уходу за больным. Клермон медленно угасал, мучительная болезнь окончательно испортила его характер, он придирался к жене, ревновал ее без всякого повода ко всем и каждому, доводил до истерики и без того ослабевшую от бессонных ночей женщину - словом, жизнь превратилась для нее в ад. Она чувствовала, что долго не выдержит. Когда муж умер, она с облегчением вздохнула.
        И вот новый удар! В припадке злобы на жену покойный, как оказалось после его смерти, составил завещание, по которому все его состояние переходило к дальним родственникам. Молодая восемнадцатилетняя женщина осталась в чужой стране с какой-нибудь тысячей луидоров, без родных, без друзей, без опоры…
        К вдове обратилось несколько лучших юристов Парижа с предложением вчинить иск с целью объявить завещание недействительным как составленное в болезненном состоянии и умственном расстройстве. Однако Луиза с негодованием отвергла это предложение и решила покориться своей участи. Она переехала в скромную квартирку и решила, когда пройдет первый период горя, взяться за изучение какого-либо ремесла, что дало бы ей средства к существованию. Пока же она находила утешение в старых друзьях - книгах.
        Однажды, когда она задумчиво шла по улице, на нее наехала карета. Упав от толчка, Луиза вывихнула себе руку. Карета сейчас же остановилась, оттуда выскочил какой-то господин лет сорока и, склонившись над пострадавшей, в испуге крикнул по-немецки: «Ах, боже мой, боже мой!» Это был князь Кребниц, ученый советник австрийского посольства в Париже.
        Кребниц отвез Луизу домой, пригласил к ней врача и стал навещать пострадавшую. Через полгода они стали мужем и женой.
        Кребниц был одним из самых образованных людей того времени. Он не любил никаких светских развлечений и целыми днями просиживал за работой или чтением. Луиза стала ему верным другом и помощницей: они вместе читали, вместе занимались, и нередко Кребниц приходил в восхищение от глубины ее суждений, меткости выводов и той легкости, с которой молодая женщина овладевала самым трудным предметом.
        Но через пять лет Кребниц умер, оставив Луизу без всяких средств к существованию.
        Год Луиза кое-как перебивалась в Париже, пока случайно о ней не вспомнили в посольстве. В ответ на доклад посланника императрица Мария-Терезия ответила приглашением Луизы в Вену, где молодой вдове из уважения к заслугам ее покойного мужа были пожалованы довольно приличная пенсия и звание статс-дамы.
        Мария-Терезия сразу привязалась к этой серьезной, ласковой женщине. В тоне ее низкого голоса было что-то успокоительное, и так приятно было в минуту растерянности, душевного смятения, хаоса чувств прислушиваться к ее спокойным, полным рассудительности речам.
        С Иосифом Луиза тоже как-то сразу подружилась. Он шел к ней с горем или сомнением, и она всегда облегчала его. Женщины он в ней не видел. Но это было не удивительно: никто решительно при дворе Марии-Терезии не видел женщины в молодой, красивой, умной, полной сдержанной страсти княгине.
        Как мы уже упоминали, Луиза Кребниц сразу заметила нежный роман императора и Эмилии Витхан и взяла молодую парочку под свое покровительство. Она умела делать это незаметно, без тени навязчивости.
        Когда Пигницер затеяла козни против Эмилии, Луиза энергично встала на защиту преследуемой. Вскоре увядшей Авроре пришлось потерпеть немалое поражение: когда она донесла на Турковского, то придворное общество отвернулось от графини, и Луиза легко добилась от императрицы отставки Пигницер от придворной должности: как-то неудобно было видеть придворную даму в роли политического сыщика.
        Пигницер не успокоилась. Она донесла следственным властям на Витхан как на сообщницу Турковского. Однако это было в самом начале дела Турковского, когда только подозревалась его виновность, но еще не было известно о существовании заговора, да и вообще подозрения не складывались в реальную форму. Эмилия написала по требованию мужа известное читателям письмо, и Турковского выпустили, а Пигницер было предложено не совать нос в это дело: следственные власти знали об отношении императора к баронессе Витхан и не хотели подвергнуться немилости.
        Как раз в это время умер муж Эмилии. Иосиф решил во что бы то ни стало жениться на вдове - все равно детей у него не было, так что корона должна была перейти к брату Леопольду, и этот морганатический брак нисколько не нарушил бы интересов трона.
        Такое графиня Пигницер уж никак не могла стерпеть. Она была уверена в измене Турковского, не сомневалась, что Эмилия была его любовницей. Так неужели же ее счастливая соперница в любви станет вдобавок соперницей в области политического влияния?
        Турковский скрылся, его бегство помогло Авроре найти кое-какие документы, доказывавшие его вину. Понимая, что следственные власти способны замять роль Эмилии Витхан, графиня решила обратиться к самому императору Иосифу с доносом. Но как сделать это? Идти официальным путем?
        Нет, это было сложно, слишком сложно. Надо было выбрать психологически верный момент. И коварная Аврора выработала целый план, сущность которого отчасти понятна из второй главы пролога к роману «Самозванец». Она обратилась к одному из камергеров императора - князю Лихтенштейну, захудалому отпрыску знаменитой фамилии, погрязшему в долгах. Она сумела заинтересовать Лихтенштейна материально в успехе задуманного ею плана, и Лихтенштейн оказал ей деятельную помощь. Сначала он заронил ловким оборотом разговора сомнение в императоре, а потом дал Авроре Пигницер возможность пробраться вечером в коридор, который вел в личные апартаменты императора.
        Весь вечер Иосиф гулял Эмилией по парку. На этот раз физическая неудовлетворенность особенно давала себя знать, и после свидания император возвращался домой до крайности взволнованным и возбужденным.
        Аврора, выступив навстречу императору, прямо начала с того, что она имеет доказательства политической и любовной измены Эмилии. Она сослалась на письмо баронессы, рассказала, как Турковский каждый вечер перелезал к Эмилии через забор, и в заключение предъявила документ, который разыскала в оставшихся после Турковского бумагах.
        Император сильно разгневался, схватил Аврору за руку и втащил в свой кабинет. Там он первым делом спросил ее, почему она обращается с доносом к нему, а не идет к надлежащим властям.
        Аврора рассказала императору, какую неудачу потерпела она, следуя этим путем, и добавила:
        - Между тем я не могла смириться с мыслью, что такой достойный обожания человек является предметом гнусных издевательств и измены.
        Следствием всего этого было то, что Аврора опять обрела утраченное влияние на императора и довела его вновь до попытки обнять ее. На этот раз никакой шум ничьих шагов не смутил его, и желание Авроры увенчалось успехом - она стала любовницей императора.
        Правда, эта минута интимных ласк оказалась последней. Аврора тут же опротивела императору, но, как известно читателю, эта хитрая еврейка сумела извлечь немалую пользу из его минутного увлечения: табачный откуп, который было решено взять в казну на пять лет, отдали ей. Это обстоятельство особенно возмущало Иосифа, и он дал себе слово никогда не искать больше близости дам высшего общества. Одна - Эмилия - надругалась над его любовью, другая - Аврора - сделала его увлечение источником дохода.
        Но с тем большей яростью Иосиф приказал возбудить строгое расследование обнаруженного заговора. Над Эмилией было назначено следствие, но после первого же допроса Луиза фон Кребниц пришла к Иосифу и настоятельно потребовала, чтобы он сам расспросил обвиняемую, причем добавила, что она ознакомилась с данными следствия и убедилась, что нет никаких доказательств виновности баронессы фон Витхан.
        Под давлением Луизы Иосиф вызвал Эмилию к себе и имел с ней разговор, составляющий четвертую главу пролога. Точно так же, уступая просьбам Луизы, Иосиф сделал все для реабилитации оправданной судом Эмилии.
        Иосифа еще тогда несколько удивило страстное отношение Луизы к вопросу о виновности Эмилии. Он даже спросил ее об этом, но Луиза, теряя обычную сдержанность, взволнованно ответила, что он просто не хочет видеть, насколько ей дорого его счастье, иначе он бы не удивился.
        Иосиф ласково пожал ей руку и сказал, что очень благодарен ей за ее доброе, сердечное отношение, за ее милую дружбу. Луиза как-то странно рассмеялась, покраснела и убежала. Иосиф задумчиво посмотрел ей вслед, и какие-то смутные подозрения зародились в нем. Но эти подозрения так и остались без выяснения: Иосиф был слишком подавлен, слишком угнетен мнимой неверностью Эмилии, чтобы думать о чем-либо, кроме измены любимой женщины.
        Да, эта измена дорого стоила ему! Ведь теперь он окончательно должен был отказаться от надежды на личное счастье.
        Иосиф зажил суровой, аскетической жизнью. Целыми днями он работал, в сумерках выходил гулять, стараясь на практике ознакомиться с механизмом государственного устройства. Иногда - до встречи с Лизеттой это было всего два раза - в нем вспыхивала кровь, и он на краткое похмелье страсти сходился с привлекшей его внимание простой девушкой. Несколько свиданий в полутьме, не дававшей возможности разглядеть и узнать его, щедрый подарок, и история замалчивалась.
        Из романа «Самозванец» читатель уже знает историю знакомства Иосифа с хорошенькой Лизеттой, знает также, как инкогнито императора было раскрыто полицейским комиссаром. К счастью - так, по крайней мере, думал Иосиф, - никто, кроме самой Лизетты, не узнал о том, какой высокий гость посещал ее. Но с комиссаром было легко поладить: перевод на выгодное место и многозначительная угроза надежно гарантировали гробовое молчание ретивого полицейского. А Лизетта сумела только еще больше тронуть и привязать к себе Иосифа.
        Она прямо заявила, что ей «ровным счетом наплевать», император он или простой солдат. Ей он нравится как мужчина, только и всего, и она ни в коем случае не хочет извлекать из их связи какую бы то ни было выгоду лично для себя. Делая на дому шляпы, она зарабатывает достаточно, чтобы быть сытой и одетой, а больше ей ничего не нужно.
        Иосиф серьезно привязался к этой веселой, бескорыстной, непритязательной девушке. Здоровая телом и духом, обладавшая большим практическим умом и ясностью суждений, она произвела благодетельное, магическое влияние на расположение духа императора.
        «Вот такую бы жену иметь!» - частенько думал Иосиф, с презрением вспоминая знакомых принцесс и придворных дам, готовых продаваться и изменять.
        И вот теперь ему приходилось отказываться от единственного человека, который мог быть для него серьезной нравственной опорой. Ведь то, что заставляло его, ломая руки, бегать после совещания с министрами по своему кабинету, было сознанием необходимости разрыва с Лизеттой.
        Уж слишком много людей знало его тайну! Сначала комиссар, потом Эмилия, встретившая его в коридоре, теперь гренадеры. Правда, комиссар удален в провинцию, баронесса сейчас же после суда уехала из Вены, отказавшись под предлогом болезни даже явиться ко двору для торжественной и окончательной реабилитации, а гренадеры на другое же утро выступили в поход, и все будут молчать. Но свидетелей было много, их становилось все больше и больше… «Нет, до открытого скандала я не могу доводить это дело! С Лизеттой надо порвать! Но как это тяжело!» - тоскливо думал император.
        Конечно, о любви тут не могло быть и речи. Но Иосиф был бесконечно одинок, ему не с кем было поговорить свободно, по душе, некому было влить энергию и бодрость в уставшую душу. Все его существо властно рвалось к женщине, требовало ее мягкой ласки. От одной ему приходилось отказываться, а другой… не было!
        Иосиф подошел к большому железному шкафу, отпер его и достал оттуда несколько больших и маленьких футляров. В одних были золотые цепочки, в других - медальоны, табакерки, художественно сработанные часы, в третьем - колье, фермуары, золотые пояса. Наконец он нашел то, что искал: это была тяжелая палисандровая шкатулка с инкрустацией и кружевными серебряными углами; внутри на бархатном ложе покоился массивный золотой медальон, усеянный драгоценными камнями и надетый на художественной работы золотую цепь. Иосиф позвал старого преданного ему камердинера Венцеля и сказал ему:
        - Франц, у меня имеется для тебя очень важное поручение. Я полагаюсь на твою преданность и молчаливость…
        Франц Венцель молча поклонился в ответ.
        - Возьми эту шкатулку, - продолжал император, - и отнеси ее по адресу, который я тебе сейчас скажу. Разыщешь модистку Лизетту Грубер, удостоверишься, что это она - именно она и что тебя никто не подслушивает, и скажешь ей: «Высокий гость, который бывал у вас в последнее время, просит передать вам, что ему нужно уехать и что вообще больше видеться с ним вам не придется. Он просит вас принять на память этот подарок и надеется на вашу скромность и молчание». Понял? Повтори мои слова.
        Камердинер повторил, и Иосиф, убедившись, что Франц запомнил и усвоил сказанное, дал ему адрес Лизетты и отпустил. Затем он отправился к императрице, чтобы поговорить о положении дел и сообщить о необходимости для него выехать в армию ввиду предстоящей войны.
        III. Признания
        В большой комнате, сплошь уставленной широкими шкафами с тысячами фолиантов, Иосиф встретил фон Кребниц. Она ставила на место какую-то толстую книгу в потемневшем кожаном переплете и потом задумчиво стала обводить полки взглядом, как бы разыскивая что-то.
        - А, княгиня! - ласково сказал император. - Вы все за книгами! Опять откопали в нашей библиотеке какой-нибудь раритет или шедевр?
        - Нет, - улыбаясь, ответила Луиза своим низким приятным голосом, - мне просто надо было навести кое-какие справки по интересующему меня вопросу.
        - Ну, конечно, конечно! Ведь вы у нас - ученая женщина… Раритет - это вы сами, княгиня. Обыкновенно природа бывает очень экономна в распределении своих даров: награждая умом и талантами, она отказывает в красоте или наоборот. Но к вам она была поразительно щедра: дала все - ум, благородство рождения, аристократизм души и сердца, прелестную наружность, словом, буквально все!
        - Кроме счастья! - с грустной иронией добавила Луиза и вдруг продолжила, покраснев: - Но вы, ваше величество, положительно удивили меня. До сих пор, - она смущенно рассмеялась, - мне казалось, что вы проходите мимо, совершенно не видя меня, так что даже, если бы спросили вас, высокого я роста, брюнетка или блондинка, вы не знали бы, что ответить. А оказывается, вы, ваше величество, даже снисходите до похвалы моей наружности! Я осчастливлена столь высокой милостью!.. - И она присела в задорном книксене, которым пыталась скрыть охватившее ее радостное смущение.
        Иосиф внимательно посмотрел на нее и сознался в душе, что она права. Действительно, до сих пор он именно «смотрел на нее, не видя». Он всегда радовался, когда приходилось встречаться с ней ценил ее общество, любил говорить с нею. Но женщины, и в особенности красивой женщины, он до сих пор не замечал в ней, и только теперь ее ответ на его фразу, сказанную вполне равнодушно, из простого желания сделать галантный комплимент, заставил его присмотреться к ней как к женщине.
        «Но ведь она действительно красива, очень красива! - подумал он. - Эти блещущие умом большие томные глаза, это белоснежное тело, целомудренно проглядывающее из-за высокого воротника платья, эта строгая точеная фигура… Но ведь она прелесть как хороша!»
        - Княгиня, - сказал он, не спуская с нее долгого внимательного, счастливо-удивленного взгляда, - обыкновенно мы не замечаем солнца, потому что видим его каждый день, но если бы оно случайно не взошло в положенный час, то весь мир представился бы нам в совершенно другом свете. Тогда мы поняли бы, что только оно одно и дает ту красоту, отражение которой мы видим в цветах, зелени, горах, реках и долах. И когда потом оно снова взошло бы, то мы в восторге упали бы перед ним на колени и поклонились бы ему. Словом, только тогда мы увидали бы его… Я не видел вас целую вечность, княгиня! Однако что же мы стоим? Мы так давно не видались, что я был бы счастлив, если бы у вас оказалась минутка-другая для меня. Пойдемте и поболтаем в голубой гостиной.
        Они прошла в соседнюю комнату, небольшую, но очень уютную и удобно расположенную: из голубой гостиной был только один выход, так что собеседникам не могли помешать.
        - Присядьте, княгиня, - сказал Иосиф, показывая на голубой диванчик, полузакрытый трельяжами, и сам уселся рядом с ней, - присядьте и расскажите мне, почему вас не было видно так давно.
        - Но помилуйте, ваше величество, - со смехом ответила ему молодая женщина, - мы встречались чуть ли не каждый день, а вчера даже два раза, и каждый раз вы очень любезно отвечали на мой почтительный поклон и даже спрашивали, как я поживаю! О, ваше величество, ваше величество! Вы действительно не замечаете меня!
        - Простите меня, княгиня, но в эти два дня я был очень расстроен…
        - Ах, да, я слышала о тех необыкновенных переменах, которые произошли в самое короткое время в жизни баронессы Витхан. Освобожденная от суда за недоказанностью обвинения, торжественно реабилитированная на приеме во дворце, она вдруг была арестована по «бесспорным» доказательствам ее вины, а через неделю ее полная невиновность была доказана самым блестящим и очевидным образом! Да, много пришлось перетерпеть этой несчастной! Где она теперь?
        - Уехала куда-то… кажется, к дедушке в имение…
        - И вы позволили ей уехать так просто?
        - Как же я мог удержать ее? Да и к чему?
        - Ваше величество! Но ведь вы так виноваты перед ней!
        - Я не понимаю вас, княгиня! Конечно, ей пришлось много перестрадать, но кто несет ответственность за судебную ошибку? И если государь будет пускаться вдогонку за каждым несправедливо обвиненным и потом оправданным подданным, то сколько же времени останется у него для забот о других подданных, не имеющих счастья быть несправедливо заподозренными?
        - И вас с баронессой никогда ничего не связывало, кроме обычных отношений государя к подданному?
        - Ах, княгиня, к чему теперь ворошить эту старую историю! Это был сон, короткая красивая греза. И первой от этого сна пробудилась Эмилия. Не прошло и недели после того, как мы расстались, и она поспешила завести себе жениха. Она никогда не любила меня!
        - Ваше величество, зачем вы клевещете на любовь хорошей, милой женщины?
        - Ну хорошо, пусть, по-вашему, она любила меня! Но эта любовь скоро прошла…
        - Женщине трудно примириться с мыслью, что ей не верит тот, на кого она смотрела как на Бога…
        - И поэтому ей надо, «не износив башмаков», немедленно найти себе возлюбленного или жениха? Ну, да оставим этот вопрос, княгиня! Важно то, что она уже не любит меня, а следовательно, я не имею оснований интересоваться тем, куда она поехала.
        - Она не любит вас… - задумчиво повторила княгиня и с какой-то тревогой прибавила: - А вы?
        - Я? Но я уже сказал вам, что это была просто короткая красивая греза… Нет, погодите возражать, княгиня! - горячо сказал император, заметив ее недоверчивую улыбку и легкое пожимание плеч. - Я понимаю: вам, так много сделавшей для нас, так близко подошедшей к этой грезе, кажется странным, почему я теперь отрицаю действительность такого, чувства ради которого в свое время готов был совершить ряд безумств. Вы хотите сказать, что это - обычная мужская черта: разлюбить и уверять, что прошедшая любовь не была настоящей любовью. Но не забудьте, что я не отрицаю искренности переживаний того времени. Мне снился сон, который я принимал за действительность. Тогда я искренне верил в реальность грезы. Теперь… теперь я проснулся, княгиня. Вы спросите, почему? Не знаю даже, сумею ли я объяснить вам это. Но постараюсь…
        Он замолчал, как бы собираясь с мыслями.
        Княгиня с пытливой тревогой смотрела на него.
        - Мне кажется, что ответом на этот вопрос будет выяснение, что такое любовь. Любовь! Как много разнородных понятий объединяется в этом слове! Мы любим мать, любим сыр, любим жену, любим свое дело… Вам, вероятно, известен такой силлогизм: молодого человека спрашивают, почему он не любит такую-то девушку, юноша отвечает, что он и не думает не любить ее, тогда ему говорят, что если он не не любит ее, значит, любит. Но ведь это - неправда! Он может любить не эту девушку, а совсем другую! Все дело в том, что мы смешиваем разные роды любви, что одним словом мы называем несколько понятий. Разберемся в указанном силлогизме. Что мы хотим сказать, когда уверяем, будто Фриц любит не Амалию, а Эмилию, что хотя Амалия и не противна Фрицу, хотя он, может быть, очень уважает ее как человека, но что как женщина ему дорога и нужна Эмилия? Хорошо! Значит, любить - это желать человека с точки зрения его пола? Желать полного физического обладания?..
        - Это - непростительный вульгарный материализм, ваше величество!
        - Я еще не высказался, княгиня, погодите! Я отвечу на поставленный мною вопрос. Любовь состоит не только в обладании, ведь обладать можно несколькими женщинами одновременно, но любить - только одну. Кроме того, если бы мужчинам нужно было только тело, то они женились бы исключительно на любовницах. Но если тело не играет решающей роли в любви, значит, на первом плане духовные интересы?
        - Мне кажется, что да…
        - Но в таком случае почему мужчина не довольствуется матерью, любимой сестрой, другом-мужчиной? Да потому, княгиня, что всякая попытка частично разрешить вопрос о любви ложна в самой своей основе. Мужчина…
        - Ваше величество, но вы неизменно говорите о женщине как о каком-то прилагательном к понятию «мужчина»!
        - Хорошо, замените слово «мужчина» словом «человек». Я говорю со своей точки зрения, то есть имею в виду себя. Мужчина любит женщину тогда, когда она способна быть ему всем, когда она может заменить ему всех любовниц, всех родных, всех друзей. Любовь - это великое «все»! И как невозможна любовь только в области физического, так же невозможна она исключительно в области духовного. В истинной - назовем ее «романтической» - любви сочетаются все прочие понятия любви. Значит, любовь должна заключать в себе надежду.
        - Но это, мне кажется, и так очевидно!
        - Вы увидите, княгиня, что очевидное приведет нас к неожиданному для нас выводу! Итак, в любви всегда есть надежда. Мы еще рознимся духовно, но я верю, что мы сольемся в единую душу. Мы физически еще далеки, но я верю, что мы будем «двое во плоти едины». Без этой веры любви нет. Ну, а скажите, могла ли существовать у меня и баронессы фон Витхан подобная надежда? Конечно же, нет, потому что она была замужем, потому что она никогда не стала бы моей любовницей, - это я всегда понимал. Да и вы сами помните, что мы гордились чистотой своих отношений. Значит, на полноту мы не рассчитывали. Мало того, мы и не искали ее, мы довольствовались духовной стороной наших отношений. Это было влечение, симпатия, все, что хотите, но не любовь!
        - Значит, вы обманывали себя и друг друга?
        - Нет, мы не обманывали, мы просто грезили. Ведь в любовь, в брак играют и дети, но разве каждая детская любовь по достижении зрелости превращается в любовь настоящую?
        - Следовательно, вы не допускаете возможности существования истинной любви без надежды на физическую близость?
        - Нет, княгиня, не допускаю - для нормального человека, конечно.
        - Но ведь история и жизнь знают примеры, когда женщина всю жизнь любила недостижимого для него человека, любила, хотя не имела ни малейшей надежды на полноту обладания: любила, не могла разлюбить, не могла полюбить другого… Или вы, ваше величество, не верите в возможность этого?
        Что-то надтреснутое, больное, мучительное звучало в тоне вопроса княгини.
        Иосиф снова внимательно посмотрел ей в лицо и опять почувствовал, что какие-то новые, пока еще смутные, но неизбежные ощущения поднимаются в его душе.
        - Нет, - тихо ответил он, - я верю, что может быть любовь, которая кажется совершенно безнадежной со стороны, но у самого любящего в глубине сердца всегда живет надежда. «А вдруг, - думает он, - вдруг свершится чудо?» И разве таких чудес на самом деле не случается, княгиня?
        - Может быть, вы и правы, - задумчиво ответила Луиза. - Однако мы отклонились от своего разговора. Баронессы Витхан вы не любили, это была греза, которая сейчас же рассеялась. Что же в таком случае так угнетало все это время ваше величество?
        - То же, что и всегда… Имя баронессы властно всколыхнуло в моей душе все прежние мечты о счастье, и я снова почувствовал, как я одинок. Пусть я не любил Эмилию, но я хоть грезил о любви, хоть отдавался сладкому самообману. А теперь… княгиня, да ведь жизнь уходит, уходит молодость, а с ней и надежда на счастье. А я все один, все один…
        - Не вы ли сами виноваты в этом, ваше величество?
        - Я?
        - Да, вы, ваше величество! Вы вечно мечтаете, вечно грезите, фантазия заносит вас в заоблачные сферы. А ведь счастье, земное счастье, здесь, внизу, на земле… Вы же рассеянно проходите мимо него, вы не видите его, не замечаете! Счастье никогда не дается в руки само - его надо добиться, заслужить. Человек говорит себе: «Мое счастье в том-то и в том-то», - княгиня, видимо, начинала волноваться и теряла обычную сдержанность, - и начинает стеречь это счастье, выжидать, надеяться на чудо, как вы сами выразились…
        - Но что же делать, если счастья хочешь, но не можешь сразу сказать, где и в чем оно?
        - Искать, ваше величество, искать! Искать, как ищут золото. Золотоискатель роет лопатой песок и кидает его на промывное сито. Ошибся он, он идет на другое место и снова роет, снова промывает, пока отмыв не покажет ему желанных желтых крупинок. Вот как ищут счастье, вот как добиваются его! Нельзя же сидеть и ждать, пока оно само придет!
        - Ваше сравнение, княгиня, очень образно, - грустно сказал Иосиф, - но не подходит для данного случая. Если искать счастья в любви указанным вами способом, то придется хватать грязь в надежде найти там золото. Но у золотоискателя много воды, чтобы смыть грязь, а в любви рискуешь так утонуть в этой грязи, что даже если и есть в ней золото, то до него не доберешься. Земля легко отстает от золота, грязь же всасывается в любовь… Нет, княгиня, мне, видно, придется отказаться от этого. Я постараюсь подавить в себе человека-животное и выделить человека-духа в наиболее чистых его проявлениях. Передо мной широкие задачи, передо мной государство, нуждающееся в коренных реформах, народ, права которого попраны. Пусть мне не будет личного счастья, я сам постараюсь стать счастьем моего народа. Пусть не дано мне обнимать женщину мощным объятием, я обовью все народности Австрии и сомкну их счастливой твердыней вокруг престола. Австрия должна стать мощной, непоколебимой. Передо мной новая ступень к этому - Бавария. Бавария должна быть нашей! Я знаю, без боя мы ее не получим, война неизбежна, она будет объявлена
не сегодня, так завтра…
        - Война? - испуганно вскрикнула княгиня.
        - Да, война! Но она нам не страшна. Я сам поведу полки, буду спать на земле, как простой солдат, буду делить солдатский паек, буду лично воодушевлять армию и словом, и примером. Я буду всегда и всюду впереди, и, если полки поколеблются, я поведу их сам. На этих днях я выезжаю в армию…
        Княгиня Кребниц тихо вскрикнула, схватясь за сердце, ее лицо смертельно побледнело.
        - Это невозможно, - сказала она страстным, мучительным шепотом, сжимая виски, словно от невыносимой головной боли, - это невозможно! Вы уедете… А я? А как же я? За что же?.. И теперь… Это жестоко… Господи, это слишком жестоко!
        - Луиза! - вскрикнул Иосиф, бросаясь к ее ногам.
        Как порыв ветра раздирает завесу тумана, сразу обнажая перед нами новый многообещающий вид, так этот мучительный стон княгини, ее бледность, ее полный страдания жест и страстный полусознательный шепот вдруг осветили перед Иосифом все, и он понял порыв любящей женщины, понял и свое сердце, понял, где таилось так страстно желаемое счастье…
        - Луиза, божество мое, Луиза! - повторил он, конвульсивно охватывая ее колени. - О, я, слепец! Слепец!
        Княгиня страстно обхватила его голову и шептала, прижимая ее к груди:
        - Вот оно, чудо! «А вдруг?» Да, ты был прав, мой бог, мой повелитель! Надежда всегда живет в сердце любящего! Я верила, что ты прозреешь, верила, что такая большая, такая глубокая, такая самоотверженная любовь, как моя, пробудит тебя, заронит искру огня в твое бедное исстрадавшееся сердце! О, мы оба достаточно выстрадали, чтобы иметь право на счастье! И мы будем счастливы, будем, будем! Я стану для тебя всем, я окутаю тебя всеобъемлющей, всепонимающей и все в себе заключающей любовью… Любовь - это великое «все»! О, как ты прав, бог моей жизни!
        В соседней комнате послышались чьи-то шаги. Луиза вздрогнула, мягко оттолкнула от себя Иосифа и насторожилась. Вот закрылась дверь, шум шагов замолк вдали…
        - Не здесь! - ласково сказала Луиза в ответ на новую попытку Иосифа обнять ее. - Нам надо расстаться теперь. Боже мой, я была бы в ужасе, если бы любопытство случайного зрителя спугнуло то счастье, которое внезапно засверкало передо мной!
        - Но где и когда?
        - Сегодня вечером в парке…
        - Любовь моя, я буду в Китайском павильоне в десять часов!
        Луиза обеими руками взяла императора за голову, глубоко заглянула ему в глаза и, улыбаясь, спросила:
        - А нас там не потревожат?
        - Кто?
        - Тени прошлого… Отзвуки былого сна…
        - Прошлое умерло, Луиза, умерло, родив наше настоящее!
        - Хорошо, жди меня, я приду!
        Она слегка коснулась губами лба императора и быстро скрылась легкой походкой.
        Иосиф просидел в голубой гостиной еще с полчаса, погруженный в сладкую задумчивость, а потом, отогнав от себя улыбку расцветшего счастья, направился к матери, чтобы обсудить с ней текущий момент и сообщить и своем решении.
        IV. Китайский павильон
        Иосиф проговорил с матерью почти до девяти часов вечера. Нельзя сказать, чтобы этот разговор был из числа приятных: мать и сын очень любили друг друга, но неизменно расходились во взглядах, так что тому и другой нередко приходилось работать против политических планов соправителя. Марию-Терезию пугали горячность сына, та страстность, с которой он требовал реформ. Она говорила, что реформа только тогда полезна, когда в ней назрела острая необходимость. Нельзя прививать государству и народу такие воззрения, которые в данный момент еще чужды им обоим. А Иосиф, полный непоколебимой веры в божественное призвание государя, держался того взгляда, что в стремлении к конечному добру нельзя считаться с тем, что может возникнуть на пути: миссия государя - вести народ и государство, а не следовать за ними. Государь - это полководец, который ведет войска согласно своему разумению, не считаясь с ропотом и недовольством солдат, а никак не маркитант, который едет за армией и дает солдатам лишь то, что они потребуют.
        Расходились они во взглядах и на баварский вопрос.
        Мария-Терезия выше всего ставила фактические, реальные права. Она была не прочь расширить австрийскую территорию, так как это усиливало мощь, а следовательно, упрочивало благосостояние народа. Но это расширение, по ее мнению, было лишь тогда позволительно, когда оно производится либо по законному праву, либо на основании обычной купли-продажи. Война за территориальные расширения допустима только тогда, когда расширяющееся государство имеет неоспоримое право на землю, когда же этих прав нет, то преступно вовлекать народ в неправую борьбу. Между тем прав Австрии на Баварию императрица не признавала, и потому эта война страшила ее.
        Иосиф иначе смотрел на дело. Конечно, расти и расширяться путем дипломатических переговоров или юридических доказательств лучше, чем оружием. Но и последнее не должно страшить государя. Вручая ему корону, Господь вручает ему и судьбы народа. Только Богу и отдает государь отчет. Права - это все придумали люди, существует право божественное, и носителем его является государь!
        Конечно, Иосиф отлично понимал, что ему не удастся переубедить мать, а потому и в баварском вопросе придерживался особой тактики. Он представил матери приобретение Баварии в качестве обычной купли-продажи, и Марии-Терезии как-то не пришло в голову, что и эта купля-продажа не совсем-то законна, поскольку курфюрст пфальцский своевольно поступается законными правами своих наследников в пользу незаконных детей. Нет, тогда она не подумала об этом и потому не мешала возникшим переговорам. А Иосиф довел эти переговоры до такой степени, когда Австрия уже не могла отступать без ущерба собственному достоинству ни перед чем, - хотя бы даже перед несправедливой войной. Вот в этом-то и заключалась причина огорчения императрицы: она видела, что сын поймал ее в ловушку, и не утерпела, чтобы не упрекнуть его в этом.
        Сначала она заявила, что ни в коем случае не допустит войны. Но Иосиф представил ей письма Фридриха II, равно как и свои ответы, и Мария-Терезия не могла не согласиться, что первые дышат вызовом, а вторые - полны такта. Не могла она не согласиться также и с тем, что теперь нельзя под влиянием угроз отказаться от своей точки зрения и уступить Фридриху. Но войны она все-таки не хотела, не могла допустить!
        Согласились они на следующем. Конечно, готовность противника к отпору умеряет воинственный пыл нападающего. Поэтому Австрия должна оказаться в полной готовности встретить врага, и император отлично сделает, если выедет в ближайшие дни в армию. Но вместе с тем Иосиф II должен дать слово, что не станет провоцировать врага на нападение, а будет все время оставаться в положении человека, отнюдь не желающего нападать и только защищающегося.
        Они уже собирались расстаться, как внезапно им доложили о прибытии курьера. Последний привез неожиданное известие: «старый Фриц», не дожидаясь ответа на свое письмо, двинул войска в Богемию.
        Мария-Терезия хотела сейчас же собрать первых сановников государства на совещание, но Иосиф попросил отложить это на следующее утро. Он сказал, что сегодня устал, да и кроме того, ему хочется на досуге еще раз все взвесить и обсудить. Все равно теперь ничего не поделаешь, и излишняя торопливость только приведет к поспешным решениям. Только всех тех, кого мать собирается завтра пригласить, следует тотчас же известить о происшедшем, чтобы и они тоже могли все за ночь обсудить и прийти на совет с готовым решением. Хотя, с другой стороны, что тут обсуждать? Война объявлена, враг вступил в австрийские пределы. Чаша налита, ее надо испить!
        Почтительно поцеловав руку матери, Иосиф вернулся к себе. Было начало десятого. До назначенного свидания оставалось достаточно времени, чтобы немного полежать и отдохнуть, да, кстати, надо было распорядиться, чтобы приготовили все там, в павильоне. Император приказал позвать к себе Франца Венцеля и при этом вспомнил, что камердинер должен дать ему отчет в исполнении поручения.
        - Что с тобой, Франц? - испуганно спросил Иосиф, увидав, что лоб вошедшего на его зов камердинера тщательно забинтован. - Что у тебя на лбу?
        - Доказательство, что я добросовестно исполнил поручение вашего величества, - с мрачным юмором ответил Венцель.
        - Да в чем дело? Рассказывай!
        - Я явился в указанное вашим величеством место, разыскал девицу Лизетту и, убедившись, что это - именно она, приступил к исполнению поручения. Когда я сказал ей, что ее высокий гость должен уехать, да и вообще больше не может посещать ее, бедняжка так и села с разинутым ртом. Видно было, что это настолько огорошило ее, что она и слова сказать не могла. Тогда я подошел к ней, поставил перед ней шкатулку, раскрыл, думая, что блеск золота и камней приведет ее в чувство, отошел опять на свое место и сказал, что ваше величество полагаетесь на ее молчаливость и скромность… Вдруг она вскочила и крикнула: «Что! Меня купить хотят?» К этому она прибавила несколько малопочтительных выражений по адресу вашего величества, а потом схватила шкатулку, защелкнула ее, да как запустит ее в меня! Она углом врезалась мне в лоб и рассекла кожу - крови страсть сколько вышло… Затем Лизетта столь же малопочтительно прибавила, что через меня возвращает подарок обратно вашему величеству и больше ничего о вас слышать не хочет. Она так искренне любила своего «высокого гостя», а ее подкупают подарками! Затем она очень
бесцеремонно вытолкнула меня, выкинула подобранную с пола шкатулку в коридор и заперла дверь. Мне оставалось только взять подарок и отправиться на перевязку!
        - Бедный Франц! - улыбаясь, сказал Иосиф. - Мне, право, крайне жалко тебя!.. Тебе не очень больно?
        - О, нет, ваше величество, теперь не очень.
        - В таком случае ты можешь исполнить второе поручение, на этот раз совершенно безопасное, но такое, которое я опять-таки могу доверить только тебе. Отправляйся в Китайский павильон, отвори там окна, прибери все, накрой там холодный ужин… на двоих, поставь вина, оправь свечи, во второй комнате постели… словом, сделай все, что нужно. Ты понял меня?
        - Понял, ваше величество! Все будет сделано немедля!
        - Вот чертенок! - пробормотал Иосиф, потягиваясь на широкой оттоманке. - Кто бы мог подумать, что она так бескорыстно, так искренне привязалась ко мне! Вот уж то ничего, то слишком много!.. Бедная Лизетта, как мне жаль тебя! Но что теперь об этом думать? Ведь меня ждет такое блаженство, о котором я уже и не мечтал! Луиза любит меня! О, какое блаженство звучит в этих словах. Она умна, обольстительна, пламенна. Она лучше всех, кого я когда-либо знал. Но зато она не будет торговаться, как корыстолюбивая Аврора, не будет и сентиментальничать и вздыхать, как чувствительная Эмилия. Луиза просто создана для любви, она понимает, что любовь - это все, что нельзя в любви что-нибудь оставлять для самого себя или другого, что все-все без остатка должно быть отдано любимому. Через час Луиза явится в павильон, и… - Он вдруг досадливо наморщил лоб. - Но как это все-таки неприятно! Именно теперь, когда меня ждет счастье с Луизой, я должен был порвать с прошлым. Если бы Лизетта взяла подарок, у меня было бы легко на сердце, а так… Боюсь, что этот чертенок еще наделает мне хлопот… Впрочем, что пугать себя
разными страхами именно сегодня, в такой удачный день! Во-первых, мой расчет оправдался, и мне представляется возможность помериться оружием с «непобедимым» «старым Фрицем». Во-вторых, я нашел женщину, которая беззаветно любит меня, готова слиться со мной душой и телом. Две мечты сбылись! Так будем же без страха смотреть вперед!
        Император полежал еще немного, потом встал и отправился в парк.
        Ночь выдалась темная и теплая. Весна как-то сразу вступила в свои права, и одна неделя сотворила истинное чудо. Снег сошел без остатка, почки на деревьях набухли и росли чуть не глазах, а из земли дерзко высовывались молодые ярко-зеленые сочные побеги травы. Целый день сияло безмятежно-ласковое солнце, нагревая землю, а ночью, чтобы не дать накопленному за день теплу унестись в межзвездное пространство, ангелы натягивали по небосводу мягкое, теплое покрывало тумана. И в этой насыщенной теплой влагой атмосфере природа еще энергичнее отдавалась созиданию.
        Иосиф пошел знакомыми дорожками в самую глубь парка, где за купами еще голых деревьев уютно прятался Китайский павильон. Сколько раз это хорошенькое игрушечное зданьице служило ему с Эмилией защитой от дождя и непогоды! Сколько бессознательно-лживых клятв и обетов было произнесено под его кровлей, скольких грез были свидетелями его расписные стены!
        Но все это было так себе, просто детская комедия, игра в любовь, теперь же его ждала там истинная страсть, любовь двух зрелых людей, исстрадавшихся и потому умевших ценить блаженство полноты ощущений…
        Вот из-за арабесок сплетшихся оголенных ветвей уже стали смутно проглядывать причудливые очертания крыши павильона. Добро пожаловать!
        Иосиф открыл дверь и вошел в павильон.
        Это зданьице было выстроено еще при его отце и уже давно составляло личную собственность Иосифа. Очень часто, когда императора одолевала тоска и не хотелось видеть людей, он скрывался в Китайский домик и там запирался на несколько дней. В домике было всего две комнаты. Первая, довольно большая, с большим окном, совмещала в себе кабинет, гостиную и столовую. У самого окна стояли большой письменный стол, шкаф и ряд полок. В противоположном углу находилось несколько удобных креслиц и кушеток, кокетливо перегороженных невысокими ширмочками. Посредине, ближе к «мягкому» углу располагался обеденный стол. Вторая комната представляла собой спальню.
        Войдя в павильон, Иосиф сразу заметил, что Франц сделал все, что нужно. Комнаты были проветрены, и окна снаружи защищены массивными ставнями, а изнутри - плотными шторами. Свечи и лампы были заправлены и зажжены, в спальне постлана кровать. На обеденном столе был накрыт холодный ужин, немного поодаль, на столике около мягких креслиц, стояла батарея разных бутылок, чтобы пирующие могли выбрать себе вино по вкусу, а также - груды тарелок, ножей и вилок, стаканов и рюмок про запас.
        Иосиф с довольным видом оглядел все эти приготовления и в счастливой задумчивости уселся в кресло около заставленного винами столика. Как с ним нередко бывало, он весь день почти ничего не ел, и теперь сразу почувствовал сильный голод. А между тем Луиза все не шла!
        Иосиф подождал еще немного, потом рассеянно пересмотрел бутылки, взял любимое им старое венгерское, налил себе маленький бокал и поднес ко рту.
        Вдруг сзади него из-за ширмочки выскользнула тень, одна белоснежная рука обвила его за шею, а другая остановила стакан, и милый, глубокий, бархатистый, низкий голос с кошачьей вкрадчивостью сказал:
        - Разве вы, ваше величество, не хотите подождать меня и выпить вместе за нас, за наше… обручение?
        - Луиза! Так ты уже здесь, проказница? - радостно вскрикнул Иосиф, притягивая к себе молодую женщину и страстно обвивая ее стан. - Только раз и навсегда, Луиза: когда мы одни, ты должна забыть о моем сане и титуле… Ну, иди сюда, ко мне на колени! Выпьем за нас, за наше будущее, за тот счастливый миг, который открыл мне глаза! О, Луиза, как я люблю тебя!
        Луиза села на колени императора и обвила его шею. Кое-как он ухитрился налить ей стаканчик вина. Они чокнулись, глубоко-глубоко заглянули друг другу в глаза и выпили вино до дна…
        - Луиза! - вне себя от страсти, воскликнул Иосиф. Это был даже не крик, а какое-то страстное рычание.
        Так, должно быть, рычали изголодавшиеся римляне, похищая сабинянок и стискивая их гибкие тела в своих мощных объятиях.
        И подобно им Иосиф вдруг запрокинул вниз голову Луизы и прильнул в жарком поцелуе к ее дышавшим страстью устам.
        Прошло некоторое время, и снова раздался голос императора:
        - А теперь есть, есть и есть, Луиза! Ты знаешь, я сегодня ничего еще не ел!
        С этими словами Иосиф подошел к обеденному столу и поставил несколько бутылок с вином и несколько бокальчиков и стаканов у приборов.
        Через минуту подошла и Луиза. У нее был счастливо-утомленный вид, она застенчиво, стараясь не смотреть на Иосифа, заняла кресло у стола.
        - Луиза, - сказал Иосиф после того, как они отчасти утолили голод, - мне хотелось бы спросить тебя кое о чем…
        - Так спроси, - улыбнулась молодая женщина, по-кошачьи пригибаясь к Иосифу и спрятав раскрасневшееся лицо на его груди.
        - Я не понимаю… Ведь не теперь же ты меня полюбила…
        - Я полюбила тебя с первого взгляда!
        - Вот я и не понимаю: как могла ты защищать Эмилию, покровительствовать нашей любви, раз сама любила меня?
        - Это было совершенно бескорыстно, но не так уж глупо. Препятствия только раздувают костер любви и превращают простую склонность в сильную страсть. Может быть, если бы тогда я не помогала вам, теперь ты пламенно любил бы ее и был бы потерян для меня!
        - Но ты ведь не могла руководствоваться столь сложным расчетом?
        - Видит Бог, я и не руководствовалась им! Просто я слишком сильно любила тебя, больше, чем себя. И я говорила себе: «Если не могу быть счастливой я, то пусть хоть он будет счастлив!»
        - Милая!
        - Но маленькая надежда у меня все-таки была. Я думала: «А вдруг он поймет, что это - не то, что ему нужно? Вдруг он все-таки заметит меня и мою страсть?» Временами я впадала в отчаяние и хотела уйти в монастырь, чтобы там похоронить свою несчастную любовь, но меня не оставляла надежда на Божью милость. Когда баронесса попала под следствие, то я очень перепугалась. Я боялась, чтобы это не подлило масла в огонь твоей любви. Поэтому я изо всех сил старалась, чтобы Эмилия не понесла незаслуженной кары…
        - Но обыкновенно женщины действуют и рассуждают совершенно иначе!
        - Да, любимый, ты прав. Но, может быть, поэтому-то так мало счастливых женщин: это была бы неправильная тактика. Однако я действовала так не из корысти - я искренне любила тебя, только мне не хотелось, чтобы ты пал жертвой самообмана. Мне почему-то всегда казалось, что ты не можешь любить Эмилию по-настоящему. Она очень милая, очень чистая и очень хорошая женщина, но… она не для тебя. Она создана быть верной женой среднему человеку, она не может понять, что бывают положения, когда нельзя с кем-то встать вровень. Твоя любовь сама по себе почетнее, чем брачный венец. А она больше всего страшилась бесчестья, которое видела в незаконной связи. Ах, да разве можно думать об этом, когда любишь!
        - Я благодарю Бога, Луиза, что он дал мне возможность прозреть и увидеть твою любовь. Теперь я молю его об одном: чтобы он дал и мне, и тебе долгую-долгую жизнь. Можем ли мы теперь прожить друг без друга?
        - О, нет! Теперь нет!
        - Конечно, на короткое время нам придется расстаться, но я надеюсь, что это будет очень недолго…
        - Расстаться? Но почему?
        - Война…
        - О, я все еще надеюсь, что эта война не разразится!
        - Я должен огорчить тебя, Луиза: война уже началась! Только что прибыл курьер с извещением, что прусский король вторгся в пределы Богемии!
        Луиза закрыла лицо руками и несколько минут просидела в молчаливом отчаянии.
        - Ах, чего бы не дала я, лишь бы прекратить эту несчастливую войну! - сказала она наконец.
        - Полно, Луиза, о счастливом или несчастливом исходе войны можно судить только по ее окончании!
        - Эта война несчастлива потому, что она неправая!
        Иосиф с улыбкой посмотрел на княгиню и сказал без всякого высокомерия и иронии:
        - Что можешь понимать ты, женщина, в государственных делах и в государственном праве?
        - Больше, чем ты думаешь, Иосиф. Я много работала по этому вопросу вместе с покойным мужем, компетенция которого тебе известна, и научилась разбираться в спорных претензиях. По приезде в Вену я не оставила своих работ, потому что ее величество почтила меня своим доверием и зачастую поручала готовить ей справки по каким-либо вопросам, а вследствие этого у меня и оказались ключи всех библиотечных шкафов. Попутно я ознакомилась и с баварским вопросом. У Австрии нет прав на Баварию, и попытка присоединить ее является действительно самовольным уничтожением ленных прав!
        - Луиза, ты говоришь о том, что плохо знаешь! Австрия ничего не присоединяет и никого не подавляет. Вопрос о Баварии - это дело частного соглашения между курфюрстом и австрийским эрцгерцогом. Всякий вправе распоряжаться своей собственностью!
        - Говорил бы ты так, если бы твоей державной матушке пришло в голову продать Австрию соседней державе? Нет, Иосиф, корона не является частной собственностью, которой можно распоряжаться как угодно!
        - Луиза, мне не хочется превращать наш первый брачный вечер в какую-то дипломатическую конференцию, где люди упражняются в диалектике. Скажу тебе одно: ты рассуждаешь, как женщина, как человек, а я - как венценосец. То право, о котором ты говоришь, создано людьми. Но есть высшее право, право божественное. Кто может судить Бога? Никто! Кто может судить венценосца? Только Бог! Человек преследует невинность, покровительствует пороку - он достоин суда. Но разве не преследовал Господь своим гневом Иова, отдав его, добродетельного, во власть сатане[40 - Имеется в виду Иов благочестивый, история которого изложена в носящей его имя ветхозаветной книге. Непорочный, справедливый и богобоязненный Иов по навету сатаны был осужден Богом на страдания: сначала лишен всего имущества, десятерых детей и родичей, а потом сатана получил разрешение поразить Иова проказой «от подошвы ноги по самое темя». Но Иов остался тверд и непоколебим в вере в Бога. Бог принял раскаяние Иова в «прахе и пепле», вновь благословил его, возвратил ему детей, здоровье и состояние.]? Кто же может осуждать Господа за это? Вспомни, Господь
часто карает невинных, отнимает у слабых, разоряет, убивает. Что же, разве не богохульник тот, кто усомнится в божественной необходимости той участи, которую готовит Господь человеку? Человек не может знать и постигнуть пути Господни. У него свое право, право высшей, непонятной человеку справедливости! Так и у земного представителя Господа свое право, право венценосца. Вспомни притчу о талантах[41 - Талант (греч. talanton) - самая крупная единица массы и денежно-счетная единица в Древней Иудее, Вавилоне, античной Греции; в разных странах имел разную ценность, так, в Греции малый аттический талант содержал 26,2 кг серебра.]. Господин отнял у раба последний талант, потому что тот не преумножил его, и отдал тому, который из одного таланта сделал десять. «Отнимется у того, у кого мало, и дастся тому, у кого много», - сказано в Писании, и это сказано про нас, венценосцев! Нам вручают судьбу целой страны - мы должны заботиться о ее росте. Вот единственный закон, вот единственное право, которым мы можем руководствоваться. Бавария нужна для могущества Австрии, в этом полное нравственное оправдание моего
образа действий…
        - Закон правды и добра один и на земле, и на небе. Ему подчиняются и простые, и венценосцы! Ты на ложном пути, Иосиф!
        - Луиза, я еще раз повторяю тебе, что не хочу, не буду спорить с тобой. Я преклоняюсь перед твоей нравственной чистотой, перед кротостью и добротой твоей души. Но… - Иосиф остановился и грустно покачал головой, - но я все-таки чувствую себя как бы разочарованным. Я хотел бы, чтобы ты была вся моя, чтобы в твоем сердце, в твоей душе, в твоем мозгу не было уголка, где бы не царил я. Я хотел бы, чтобы мои планы, мои стремления разделялись тобой всецело, без сомнений, без критики. А ты…
        - Иосиф! - с упреком воскликнула молодая женщина, пламенно охватив голову императора и снова глубоко заглядывая ему в глаза своим серьезным, любящим взором. - Неужели ты не хочешь понять, что руководит моими сомнениями? Только любовь, высшая любовь, Иосиф! Разве стала бы я заботиться о том, нарушают ли или нет права соседней страны император Франц, Максимилиан, Альбрехт и тому подобные? Но император Иосиф, мой Иосиф должен быть выше, лучше, чище всех! На нем не должно быть ни пятен, ни сомнений, ни упрека! О, я любуюсь тобой, когда ты говоришь о своих государственных задачах! Я чувствую, как ты велик, как далеко заглядывает твой ум. Но… Впрочем, лучше не будем говорить об этом! Это тебя туманит, огорчает, а - видит Бог - я страстно хотела бы отогнать все тучки с твоего чела!
        Они снова слились в жарком лобзании, снова разгоревшаяся кровь унесла их далеко за грани обыденного. Но только на момент… Что-то еле ощутимое, но грустное легло между ними.
        Вскоре Луиза сказала, что им пора расстаться. Взяв с Иосифа слово, что он не уедет в армию, не повидавшись с нею, она хотела уйти, но император остановил ее, сказав, что сначала пойдет посмотрит, не бродит ли какой-нибудь нескромный свидетель по парку, причем добавил, что если он в течение пяти минут не вернется, значит, путь свободен.
        Луиза осталась одна.
        - Нет! - решительно сказала она после недолгого раздумья. - Я все-таки сделаю все, что могу, чтобы не дать разразиться этой войне. Ее величество не хочет войны, я знаю это. Ее тоже мучают сомнения, что Австрия идет на неправое дело. Наверное, она завтра же заговорит со мной об этом. Надо будет постараться придумать что-либо…
        И она снова погрузилась в глубокую задумчивость.
        V. Рекогносцировка
        Весна уже кончилась, и лето - жгучее, пышное - готовилось вступить в свои права. Весь день было душно до головокружения, к вечеру пронеслась бурная, но краткая юза, и воздух немного посвежел. Только тучи по-прежнему низко нависали над землей, погружая окрестности в глубокую тьму.
        Было так темно, что часовой, охранявший проезд через ручеек у Семоница, чувствовал себя очень встревоженным. Он служил еще недавно, это был его первый поход, и его нервы еще не успели привыкнуть настолько, чтобы каменеть в твердом сознании готовности исполнить свой долг в пределах человеческих сил. А вдруг к нему подберется неприятель, незаметно подползет, «снимет», не дав крикнуть или поднять тревогу? Конечно, неприятелю, собственно говоря, взяться неоткуда, ну, а вдруг все-таки?
        Он тоскливо всматривался в густую тьму, время от времени для собственного ободрения обращая взор к цепи холмов, бежавшей на север и восток, по которой виднелись огоньки лагерей. Ведь так близко, да и в нескольких шагах справа и слева тоже расставлены часовые!
        Внезапно часовой на мосту вздрогнул и еще упорнее впился взглядом в темноту. Там, из-за дальнего леска, видневшегося какой-то смутной массой, послышалось лошадиное ржание. Он прислушался, его обостренный нервным возбуждением слух уловил топот нескольких десятков копыт. Часовой судорожно стиснул ружье и продолжал всматриваться.
        Вот в ночной тьме вырисовались черные силуэты всадников. Впереди ехали двое, один - в блестящем с золотым шитьем мундире, другой - в чем-то сером, за ними следовало несколько всадников. Вот они все ближе, ближе… Всадник в сером собирался въехать на мост.
        - Стой! Кто идет? - окликнул его часовой.
        - Император.
        - Император?
        Назвавший себя императором дал поводья коню и хотел проехать мимо.
        Однако часовой преградил штыком дорогу и настойчиво повторил:
        - Пароль!
        - Я тебе говорю, что я - император! - нетерпеливо ответил тот. - Сейчас же пропустить!
        - В третий и последний раз требую: пароль? - твердо сказал часовой.
        - Мария-Терезия.
        Часовой принял штык и вытянулся во фронт.
        - Почему ты не послушался меня с первого раза? - спросил император.
        - Ваше величество, как солдат, я слушаюсь только данных мне инструкций.
        - Что бы ты сделал, если бы я не назвал пароль?
        - Согласно инструкции я выстрелил бы в воздух, чтобы поднять тревогу и созвать рассыпанных цепью солдат вверенного мне сторожевого поста. При попытке вашего величества проехать через мост или повернуть обратно я выстрелил бы в ваше величество.
        - Как? Ты стал бы стрелять в своего государя?
        - Ваше величество, я рассуждаю так: наш государь - державный вождь армии, а потому он лучше меня знает обязанности часового; если подъехавший - действительно император, то он не потребует от солдата нарушения долга; если же это не император, значит, в него следует стрелять, потому что это - злоумышленник.
        - Как тебя зовут?
        - Питер Креуц, ваше величество! Капрал байрейтского полка, первого батальона, второй роты, третьего взвода.
        - Ты грамотен?
        - Да, ваше величество. Прежде я был канцеляристом.
        - Сколько времени ты служишь?
        - Около полугода, ваше императорское величество.
        - Откуда родом?
        - Из Роттердама.
        - Как ты попал в солдаты?
        - Меня покинула любимая женщина, я не мог примириться с этим и завербовался в полк. Я надеялся, что суровая военная служба притупит боль воспоминаний…
        - Но это не сбылось! - тихо сказал Иосиф, внутренне вздыхая.
        Он опустил поводья и на мгновение задумался. Как понимал он этого солдата! Правда, он сам не лишился совсем любимой женщины, а только временно расстался с ней. Но как давно они не виделись! Прошло больше месяца с тех пор, как он простился с Луизой. Какой очаровательный вечер провели они все в том же милом Китайском домике! Как она была нежна, какой скорбью дышало ее лицо в минуту расставания! А как разрывалось у него сердце в тот момент, когда он в последний раз перед разлукой прижал ее к груди!
        Да, он тоже надеялся, что суровый режим военного времени заставит его перестать думать с болезненной остротой о Луизе, но… увы!..
        Иосиф энергично встряхнул головой и, резко двинув лошадь вперед, понесся вскачь, крикнув:
        - Всего хорошего, подпоручик Креуц!
        Через несколько минут император со свитой въехал в лагерь, приветствуемый радостными возгласами солдат. В ночной тиши задребезжала веселая барабанная дробь, солдаты выхватили из костров горящие поленья и образовали огненные шпалеры, между которыми Иосиф проследовал к палатке главного штаба. Навстречу ему поспешил генерал Вурмзер во главе штабных офицеров. Высокий гость в сопровождении маршала Ласси - это и был всадник в блестящем мундире, ехавший рядом с императором, - проследовал в палатку.
        - Прежде всего, милый Вурмзер, - сказал Иосиф, - позаботьтесь, чтобы во время моих объездов лагеря мне не устраивали торжественных встреч. Я хочу, чтобы меня встречали как самого обыкновенного обер-офицера.
        Вурмзер поспешно вышел из палатки и приказал своему адъютанту объявить по армии о желании императора.
        - Ну-с, - сказал император, когда Вурмзер вернулся, - что новенького можете вы сообщить мне, генерал?
        - Ничего особенного, ваше величество.
        - Каково настроение войск?
        - Войска так и рвутся в бой. Слышится даже ропот, почему мы не бросимся на врага и не уничтожим его. Ведь прусской армии туго приходится: чуть не каждый день к нам являются перебежчики, которые сообщают, что пруссаки страдают от недостатка провианта и фуража, и с минуты на минуту ожидают приказа об отступлении.
        - Это все, что вы можете донести мне, генерал?
        - Все, ваше величество. Ах, да, два часа тому назад сторожевой пост, состоявший из мушкетеров байрейтского полка, заметил около Эльбы двух неизвестных мужчин, которые при приближении патруля обратились в бегство. Так как незнакомцы были верхом, то мушкетерам не удалось догнать их. Правда, мушкетеры стреляли по убегавшим, но, известное дело, байрейтцы стреляют на диво скверно. Спасаясь, один из беглецов потерял шляпу. Ее доставили мне, и я нашел за подкладкой вот эту записку.
        Вурмзер передал императору сложенное в небольшой треугольник письмо. При свете поднесенного факела Иосиф прочитал:
        «Милостивый государь! В ответ на Ваше заявление имею честь просить Вас пожаловать десятого числа сего месяца на желаемое Вами свидание, которое состоится в рощице около Вельсдорфа в одиннадцать часов утра. Благоволите следовать Находской дорогой и остановиться возле Трех крестов. Там Вы увидите короля и переговорите с ним о своей миссии. Секретные бумаги, которые Вы везете, очень порадуют его, потому что этим разрушатся все планы юного императора, способного из пустого честолюбия вовлечь весь мир в кровопролитную войну. Свидетельствую Вам свое почтение. Р.».
        - Но это, безусловно, шпион! - мрачно сказал император, нахмурив лоб. - Очевидно, в его распоряжении имеются планы наших военных действий, выработанные в тайном совете… Надо будет во что бы то ни стало узнать, кто это! Но я совершенно не понимаю! Ведь не может быть, чтобы кто-нибудь из членов военного совета оказался предателем!
        - Непосредственным - нет, ваше величество, - ответил ему Ласси, - но косвенным - вполне! Тайна, которую хранят несколько человек, - уже не тайна. Член совета может рассказать ее своей жене, та - любовнику, этот - приятелю… и так далее, и так далее, вплоть до шпиона…
        - Во всяком случае, это необходимо узнать! Ну, Ласси, собирайтесь! Едем в Шурц!
        Около Шурца был расположен передовой лагерь, командиром которого был назначен Левенвальд, командир гренадерского Марии-Терезии полка, произведенный в генералы.
        Левенвальд, уже извещенный, что государь совершает объезд, почтительно встретил его при въезде в лагерь. Ему уже сообщили о желании императора, а потому никакой торжественной встречи устроено не было.
        - Ну-с, что вы можете доложить мне? - спросил Иосиф генерала Левенвальда.
        - Ваше величество, - ответил тот, - сегодня в пять часов прусский кавалерийский отряд численностью в шесть-семь эскадронов приблизился на расстояние около тысячи шагов к нашим окопам, а затем удалился к северу. Судя по пышным мундирам офицеров, я предположил, что сам прусский король во главе своего штаба объезжал передовые посты.
        - Довольны ли вы своими войсками?
        - Единственное, на что я могу пожаловаться, ваше величество, это на излишнее рвение войск. Солдаты настолько жаждут схватиться с пруссаками, что я не в состоянии сдерживать их более. Сегодня утром мне пришлось заключить под арест целиком гренадерский патруль. Я отправил их проверить наши посты, а они подкрались к прусским форпостам, сняли часового и доставили сюда.
        - Завтра же дайте провинившимся хорошую головомойку и трехдневное жалованье в награду. Разумеется, их надо сейчас же освободить. Кроме того, немедленно отдайте, граф, приказ по войскам, в котором объявите, что я не люблю и не допускаю подобных выходок. Прежде всего дисциплина! Ну-с, еще что можете вы сообщить мне, граф?
        - Сегодня, ваше величество, к нам в лагерь доставили какого-то дворянина вместе с его камердинером. Эти господа хотели во что бы то ни стало переехать мост через Эльбу, а когда стража помешала им сделать это, они пытались подкупить ее. Разумеется, подозрительных личностей немедленно арестовали и привели ко мне. Дворянин произвел на меня отличное впечатление, сразу было видно, что он привык вращаться в лучшем обществе. Его бумаги тоже не внушали ни малейших подозрений: судя по ним, это - барон Ямвич, первый секретарь русского посланника при венском дворе. Ямвич не скрывал, что ему необходимо повидать прусского короля. Что мне оставалось делать? Задержать члена посольства дружественной державы? Об этом нечего было и думать! Я собирался любезно извиниться перед задержанным, вернуть ему бумаги и отпустить, когда подполковник фон Биренс, бывший прежде атташе нашего посольства в Петербурге, шепотом заявил мне, что он знаком со всем составом русского посольства в Вене, но там никакого барона Ямвича не значится, что вообще этот тип кажется ему подозрительным: титул, фамилия и лицо - все не русское. Биренс
попросил у меня разрешения заговорить с бароном по-русски. И что же оказалось? Ямвич не понял ни звука из вопроса фон Биренса! А ведь Биренс постоянно говорит со знакомыми русскими - их у него немало - на их родном языке! Тут уж я решил арестовать его и отправить бумаги в Нейфельд. Пусть генерал-аудитор исследует их, наведет справки, и тогда увидим.
        - Я тоже не слыхал, чтобы в русском посольстве был какой-то барон Ямвич, - сказал Иосиф, - а ведь я знаю весь состав посольства! К тому же этот субъект именуется первым секретарем! Нет, это - очень подозрительная личность. Где вы держите его?
        - В местечке Шурц. Там расквартированы гусары, и я поручил охрану Ямвича майору Эстангу.
        - Ну, что же, подождем, что скажет проверка бумаг! А теперь, граф, позаботьтесь, чтобы мне было где переночевать. Завтра с утра я хочу осмотреть позиции неприятеля.
        - Ваше величество, я в величайшем затруднении: во всем Шурце не найдется квартиры, достаточно удобной для ночлега вашего величества!
        - Я и не собираюсь ночевать в Шурце. Разве здесь, в лагерях, где спит такая масса народа, не найдется местечка еще для одного? Ведь я не требую больших удобств, чем те, которыми пользуется простой солдат! Поверьте, лица моей свиты доставят вам несравненно больше хлопот, чем я. Однако вы не очень-то потворствуйте им, разве вот Ласси постарайтесь устроить получше, потому что он не совсем здоров!
        - Я искренне признателен за заботу вашего величества, - произнес маршал, - но теперь я чувствую себя гораздо лучше…
        - Ну-ну, милый Ласси, нечего извиняться!.. Дело житейское!
        Не прошло и получаса, как император уже лежал на полу в генеральской палатке. Постелью ему служил тощий соломенный матрац, подушкой - свернутый серый плащ. Левенвальд сам не был изнеженным солдатом. В походе он не допускал ни малейшей роскоши, и его постель тоже состояла из тонкого соломенного матраца. Но у него было одеяло из лосиной шкуры, и он поспешил предложить его императору. Однако Иосиф приказал отдать это одеяло Ласси, «который, вероятно, крайне плохо чувствует себя в такой скромной обстановке».
        Пример императора подействовал - его свита легла, где и как пришлось, без претензий.
        Сам Левенвальд не лег. Он поставил стул около палатки штаба, где Ласси занимался подготовкой приказов по армии, и пустился в разговоры о войне с обступившими его офицерами. Через некоторое время к ним присоединился также и Ласси, который по тону разговора понял, что офицеры недовольны выжидательной тактикой и рвутся в бой, маршал хотел воздействовать на них и охладить их излишний, опасный пыл.
        Но не успел он сказать и несколько фраз, как внимание всех присутствующих отвлек топот копыт, свидетельствовавший, что кто-то изо всей мочи несется к лагерю. Действительно, вскоре к палатке главного штаба подскакал адъютант майора Эстанга с вахмистром и рядовым гусаром. Адъютант и вахмистр соскочили с коней и подошли к группе офицеров.
        - Имею честь доложить, - отрапортовал Левенвальду адъютант, - что арестованный барон Ямвич сбежал со своим камердинером вместе с унтер-офицером Вахтлером и рядовым гусаром. Последние двое захватили с собой лошадей.
        - И их не преследовали? - гневно спросил Левенвальд.
        - Бегство было обнаружено только при смене часовых у палатки арестованных. Удалось узнать, что беглецы часа два тому назад направились к Семоницу. Майор Эстанг, как известно из его рапорта, не встающий с кровати, посоветовал своему заместителю, капитану Брауну, сначала навести справки и принять все меры к розыску, а потом уже донести о случившемся. Розыски ни к чему не привели. Мы узнали, что солдаты-предатели у Эльбы отдали своих лошадей обоим штатским, а сами вплавь перебрались на тот берег. Штатские поскакали дальше. Очевидно, они не умеют плавать, а перебраться на лошадях они тоже не решились, так как в этом месте течение Эльбы стеснено и стремительно. Байрейтцы стреляли по плывшим на неприятельскую сторону гусарам, но не попали. Из дальнейших расспросов удалось узнать, что штатские перебрались через Эльбу около Мюлервизе, где довольно мелко и имеется удобный брод, при этом один из них потерял шляпу, подобранную байрейтцами и представленную по начальству.
        - Войдем в палатку, - сказал Ласси Левенвальду, - а вы, господа, извольте оставаться здесь и последить, чтобы нас не подслушали и не помешали.
        В палатке Ласси передал Левенвальду содержание письма, найденного за подкладкой шляпы бежавшего Ямвича, и предположение императора, что этот Ямвич на самом деле - простой шпион, овладевший секретными планами австрийского военного совета и собирающийся продать их неприятелю. Если последнее предположение справедливо, то вполне понятно, какой опасностью грозило Австрии это предательство. Ознакомление неприятеля с планом похода равносильно поражению австрийских войск. И кто же виноват в этом? Только он, граф Левенвальд! Если Ямвичу удалось бежать, значит, не все меры были приняты…
        - Господин маршал, - бледнея от оскорбленного самолюбия, ответил Левенвальд, - я с удивлением вижу, что бегство шпиона вменяется в вину мне, хотя я сделал все, что мог. Я не виноват, что майор Эстанг, которому было приказано принять все меры, не отнесся к этому приказанию с достаточной серьезностью.
        - Э, полно, граф! - ответил ему Ласси. - Если портной испортил ваш мундир, то вы не станете выслушивать его извинения, что виноват не он, а его подмастерье, неудачно скроивший сукно. Вы скажете ему, что заказывали мундир не подмастерью, а ему самому, и что дело его, портного, выбирать себе добросовестных помощников. То же самое могу ответить и я на ваше возражение. Разумеется, по существу вы правы - вы не можете быть и в лагере, и в Шурце одновременно. Но неужели вы думаете, что комендантство - просто почетная должность, не налагающая никакой ответственности? Граф, вы удивляете меня! Разве Цезарь лично поражал неприятеля? Ведь это делали его солдаты! Но слава все-таки Цезарю! Почему? Потому, что он умел выбирать подчиненных, умел внушать солдатам чувство долга и повиновение. Славу и несчастье вождя составляют его подчиненные.
        - Но еще не все потеряно! Надо постараться помешать шпиону отдать бумаги неприятелю!
        - «Надо»! Такими благими пожеланиями много не сделаешь, граф! Ведь шпион уже на неприятельской территории!
        - Надо найти людей, которые не побоятся перебраться туда и скрутить шпиона, прежде чем он совершит свое подлое дело!
        - Но это - опять-таки благое пожелание, граф! Завтра в одиннадцать часов утра свидание уже состоится, а я боюсь, что смельчаков, необходимых для того, чтобы помешать этому, вам удастся найти не скоро.
        - Среди моих гренадеров имеются люди, уже доказавшие ум, смелость и ловкость.
        Ласси, пожав плечами, произнес:
        - В таком случае не будем тратить времени на слова: пусть эти ваши смельчаки на деле докажут, чего они стоят. От души желаю, чтобы вы не ошиблись в них. Это важно не только для государства, но и для вашей карьеры, граф, потому что его величество будет вне себя от того, что к охране столь подозрительного лица отнеслись так легкомысленно и небрежно. Покойной ночи, граф!
        Левенвальд кликнул денщика. Это был унтер-офицер гренадерского Марии-Терезии полка.
        - Знаешь ты, где теперь ефрейтор Вестмайер? - спросил его генерал.
        - Точно так, господин генерал. Он под арестом.
        - За что?
        - За самовольное нападение на прусские форпосты.
        - Сейчас же приведи его ко мне!
        VI. Старые знакомые
        Занавеска у входа в палатку заколебалась, и вошел денщик.
        - Имею честь доложить, что ефрейтор Вестмайер явился!
        Впусти его сюда, затем передай моему адъютанту - он там, у палатки, - что я прошу его расставить на расстоянии десяти шагов от палатки цепь дозора. Никого не подпускать, и сам не являйся без зова!
        - Слушаю-с, господин генерал!
        Денщик ушел, и сейчас же в палатку вошел наш старый знакомый Вестмайер.
        - Подойди ближе! - приказал генерал. - Ты сильно провинился, нарушив строгий приказ! Что ты можешь сказать в свое оправдание?
        - Господин генерал, я не нарушил приказа. Этот приказ слово в слово гласил: «Ефрейтору Вестмайеру приказывается с патрулем ползком подобраться к форпостам у Вейденбаума, проверить, исполняют ли часовые свой долг, и в случае если обнаружится, что кто-нибудь этого долга не исполняет, то доставить его со всей осторожностью сюда». Я увидал форпосты, часовые которых не исполняли своего долга, потому что в противном случае они не позволили бы застигнуть себя врасплох. Поэтому я и снял их и со всей осторожностью доставил сюда.
        - Но ведь дело касалось наших форпостов, а не неприятельских!
        - Об этом в приказе не было сказано ни слова!
        - Ну-ну! Брось эти увертки! Сам понимаешь, что нарушил строгое распоряжение. Тебе грозило строгое наказание, любезный Вестмайер! Но, принимая во внимание, что ты на лучшем счету и что нарушение приказа было совершено тобою хотя и из ложно понятого, но самого горячего патриотизма, я доложил об этом деле императору, и по моему ходатайству его величество приказал освободить тебя и остальных арестованных по этому делу.
        - Почтительнейше благодарю господина генерала за милость!
        - Ты всегда пользовался моим расположением. Я произвел тебя в ефрейторы, хотя ты должен был служить всю жизнь простым рядовым. Ну, да в военное время у меня больше полномочий, чем в мирное. Мало того, теперь я хочу дать тебе возможность добиться офицерского чина. Ты удивлен?
        - Помилуйте, господин генерал, как же мне не быть удивленным такой милостью!
        - Но, разумеется, так, ни с того ни с сего, офицерского чина простому солдату не дадут. Для этого надо совершить выдающееся деяние, требующее ума, храбрости, ловкости. Если ты возьмешься за исполнение моего поручения, то твое счастье сделано.
        - Осмелюсь заявить, что я исполню любой ваш приказ со всей точностью и исполнительностью!
        - Я не даю никакого приказания, а предлагаю добровольно исполнить одно важное дело, лежащее вне твоих обязанностей. Надо отправиться на неприятельскую территорию и захватить там шпиона. Согласен?
        - С удовольствием, господин генерал!
        - Тогда я ознакомлю тебя с положением дела.
        И Левенвальд рассказал Вестмайеру все, что уже известно читателю, а затем продолжал:
        - Итак, вся суть в том, чтобы не дать возможности шпиону передать бумаги. Эти бумаги надо привезти сюда. Шпиона тоже необходимо доставить в лагерь. Лучше живым, но, если это не удастся, то убить его.
        - Осмелюсь задать вопрос, - с некоторым смущением спросил Вестмайер, - неужели я один должен отправиться в это опасное предприятие?
        - Ну, как ты ни умен и ни хитер, а одному тебе не управиться! Сколько человек тебе нужно?
        - Четыре-пять человек…
        - Согласен. Выбери себе таких людей, на верность, храбрость и молчаливость которых можно вполне положиться.
        - Я могу назвать по именам всех тех, кого я хотел бы взять с собой.
        - Назови!
        - Рядового Гаусвальда, который арестован вместе со мной за нападение на прусские форпосты.
        - Можешь взять его!
        - Затем рядового Биндера, занимающегося в походной канцелярии.
        - Да ведь его сделали фурьером[42 - Фурьер (от фр. fourrier) - военнослужащий унтер-офицерского состава, исполняющий роль ротного или эскадронного квартирьера и снабжающий свое подразделение продовольствием и фуражом.].
        - Однако он все еще значится в списках полка и получает оклад и довольствие простого солдата!
        - Нет, тебе придется выбрать себе кого-нибудь другого вместо Биндера. Управляющий канцелярией и так жалуется на недостаток годных писцов, а я не хочу вступать в пререкания с ним. К тому же писцы обыкновенно очень болтливы.
        - Ручаюсь за Биндера головой, господин генерал!
        Левенвальд подумал несколько секунд и сказал:
        - Ну, ладно. Если Биндер согласен, то я ничего не имею против. Кто еще?
        - Фельдфебель Ниммерфоль будет очень полезен.
        - Это все?
        - Кроме того, мне необходим рядовой Лахнер.
        Левенвальд даже вскочил от гнева.
        - Я не только не допущу, чтобы Лахнер принял участие в этом деле, но требую, чтобы ему не было сказано ни слова!
        - Господин генерал, - ответил Вестмайер, - все перечисленные мною солдаты составляют дружную компанию. Мы - друзья на жизнь и на смерть, один за всех и все за одного - вот наш девиз. Мы все одно «я», и каждый в отдельности - только часть этого тела…
        - Что же такое Лахнер в вашей компании?
        - Голова, господин генерал!
        - Так у вас скверная голова, и давно пора отсечь ее! Но только это - неправда! Я знаю, что ты там всем заправляешь!
        - О, нет, господин генерал, я не голова, а только желудок!
        - Однако план спасения Фомы Лахнера придумал ты!
        - И желудок тоже бывает изобретательным, когда его подведет!
        - Довольно праздных разговоров! Времени мало, а оно идет зря. Мне очень жаль, что я не могу поручить тебе это славное дело, потому что на участие Лахнера я не согласен!
        Вестмайер молчал.
        - А кроме всего прочего, я подарил бы тебе изрядный сверток новехоньких золотых дукатов! Тогда и без Лахнера, надеюсь, все сошло бы.
        - Господин генерал, - флегматично ответил Вестмайер, - благодаря дядюшке у меня больше дукатов, чем я могу истратить.
        - Но это немыслимо! Лахнера можно за грош подкупить! Если бы не милость их величеств, так я уже вздернул бы молодчика на перекладину.
        - Хотел бы я знать имя негодяя, который оклеветал этого честнейшего и благороднейшего человека! Если Фома и разыгрывал майора, то он делал это из благороднейших побуждений!
        - Ты не знаешь истинного положения вещей!
        - Но ведь и вы, господин генерал, не знаете его!
        - Гренадер! Не забываться! Еще раз спрашиваю: согласен отправиться в эту экспедицию без Лахнера?
        - Никак нет, господин генерал!
        - Почему? Только говори коротко!
        - По двум причинам: первая - исполнение предприятия сулит участникам выгоды, и было бы не по-товарищески обойти лучшего друга, вторая - Лахнер самый ловкий, умный и находчивый из нас, без него у нас ничего не выйдет.
        Левенвальд глубоко задумался:
        «Что поделаешь! Придется согласиться с этим упрямцем! Это - единственные люди, которые могут благополучно исполнить опасное и щекотливое дело. Да и риск не так уж велик. Одно мне ясно: или во всей компании только Лахнер негодяй, или они все негодяи. В первом случае он не пойдет против товарищей, которые сделали для него так много, во втором - они все останутся там, и тогда пусть у пруссаков будет на пять мерзавцев больше, а у нас на столько же меньше. Да и как знать? Может, Лахнер не так уж и виноват. Ведь позволили же ему продолжать военную службу, несмотря на войну, где всякий подозрительный солдат опаснее целого неприятельского эскадрона. К тому же выходит, что там, наверху, знают истинную подоплеку дела и уверены в порядочности Лахнера!»
        - Что же, - сказал наконец граф, - раз ты так уверен в порядочности Лахнера, пусть и он отправляется с тобой. Скажи ему, что в случае удачного возвращения он будет немедля произведен в фельдфебели, да и все вы получите скорое производство вне очереди. Способ исполнения этого дела предоставляю вам. Вельсдорф довольно далеко отсюда, а потому поспешите, чтобы оказаться у Трех крестов до назначенного часа.
        - Я надеюсь, что мы перехватим шпиона раньше!
        - Очень возможно, потому что ему пришлось ехать в обход, а вы направляетесь прямиком. Но он скачет на хорошей гусарской лошади!
        - Мы тоже должны получить лошадей!
        - Вы получите все, что найдете нужным для удачного выполнения плана. Я дам вам для ориентировки план неприятельских позиций и занятой им местности. Затем вы получите подробное описание личности шпиона.
        - Этого не нужно, господин генерал. Ведь гренадерами, которые задержали шпиона на мосту и которых хотел подкупить Ямвич, были Лахнер и Ниммерфоль!
        - Вот как? Это радует меня… Ну а теперь, не теряя времени, ступай и обсуди с приятелями все, что вам предстоит. Жду вас всех вместе в самом скором времени!
        - Через несколько минут мы будем у вас!
        - Ступай с богом!
        Вестмайер поспешно вышел из генеральской палатки.
        VII. Идея Лахнера
        Вестмайер поспешил к тому месту, где спал Ниммерфоль, и принялся расталкивать последнего.
        - Да вставай же ты, сурок! - ворчал он.
        - Что случилось? Тревога? - взволнованно спросили ближайшие гренадеры.
        - Тревога только для одного Ниммерфоля. Ну, скоро ты?
        - Что тебе нужно?
        - Чтобы ты поскорее оделся и шел со мной.
        Ниммерфоль быстро исполнил желание товарища.
        - Ну в чем дело? - спросил он, когда они отошли в сторону.
        - Отправляйся к Лахнеру и Биндеру и приведи их к костру около маркитантской палатки. Я же отправлюсь за Гаусвальдом. Нам предстоит славное дельце. Некогда теперь… там, у костра, все объясню.
        Вестмайер отправился к палатке, где содержались арестованные. Около палатки горел костер и стоял дозор. Увидав, что подходит какой-то мужчина в сером плаще и узнав в нем генерала Левенвальда, Вестмайер остался в тени, наблюдая за происходившим.
        «Странное дело! - думал он. - У свирепого графа характер стал мягче воска и слаще сахара! Он сам отправляется освобождать арестованных! Мне кажется, что затеянное им дело чертовски важно самому Левенвальду - наверное, проштрафился и теперь хочет выехать на наших спинах… Согласятся ли товарищи рисковать головой ради нелюбимого командира? Ну да об этом мы умолчим, благо родины выше личных интересов!»
        Через минуту из палатки вышло несколько солдат, среди которых был и Гаусвальд. Не выдавая своего присутствия, Вестмайер свистнул особенным образом, подав знак друзьям. Гаусвальд немедля пошел на свист. В нескольких шагах Вестмайер окликнул его.
        - Нас отпустили безо всякого! - радостно заговорил Гаусвальд. - Может быть, генерал Левенвальд умер? Иначе я не могу представить такую милость!
        - Представь себе, Левенвальд ходатайствовал перед императором за нас!
        - В самом деле?
        - А разве ты не видал его самого?
        - Где?
        - Да ведь это он приходил сейчас, чтобы освободить вас из-под ареста.
        - Ты шутишь.
        - Честное слово, не шучу!
        - Что же это все значит?
        - О, многое! Пойдем, расскажу!
        - Должно быть, и впрямь случилось что-нибудь невероятное! - воскликнул Гаусвальд. - Ты так взволнован!
        Вестмайер привел товарища к костру, разложенному около маркитанта. Обыкновенно, вплоть до закрытия барака, этот костер служил чем-то вроде клуба, но теперь возле костра фактически никого не было, только невдалеке лежал какой-то мертвецки пьяный солдат, да в бараке спала крошечная собачонка и на лавке дремал какой-то пухленький парень.
        - Гм! Это мне не нравится! - буркнул Вестмайер. - Два лишних свидетеля! От пьяного мы избавимся легко, стоит только перетащить его подальше. А вот этот юноша… Обратил ты внимание, Теодор, что он держит себя как-то странно и уходит при нашем приближении? Он мне кого-то напоминает, но кого - мне не удается вспомнить, потому что мальчишка вечно отворачивает лицо. А не сыграть ли на этом? Попробуем! - Тибурций встал и громко пробасил: - Ага! Вот, кажется, спит тот самый солдат, который вечно прячется от меня! Отличный случай поближе с ним познакомиться!
        Звук голоса заставил юношу вздрогнуть и привскочить. Увидав, что Тибурций направляется к бараку, он изо всех сил кинулся бежать и скрылся во тьме.
        - Отлично! - расхохотался Вестмайер. - Теперь за пьяного!
        Он и Гаусвальд взяли охмелвшего солдата за руки и за ноги, отнесли его подальше в сторону.
        - Теперь еще одно дело, - сказал Гаусвальд. - Огонь в костре потухает, а дров нигде не видать. Как быть?
        - О, нашему горю легко помочь! - ответил Вестмайер, после чего флегматично направился к бараку, взял скамейку, на которой только что дремал юноша, разбил ее о землю и кинул в огонь обломки. Пламя весело вспыхнуло - на несколько минут товарищи были обеспечены светом.
        - Тибурций, как тебе не стыдно? - с негодованием воскликнул Гаусвальд.
        - Э, полно, брат! Если идешь к великому, то не стоит заботиться о малом!
        В этот момент к костру подошли Ниммерфоль, Лахнер и Биндер.
        - Ну, вот мы снова вместе! - весело произнес Вестмайер. - Ликуйте, друзья, нам повезло! Сядьте вокруг костра и повесьте свои уши на гвоздь внимания!
        Вестмайер сообщил товарищам о сущности того дела, за которое им предстояло взяться.
        - Однако! - сказал Лахнер. - Можно подумать, что Левенвальд не может забыть, что я выскользнул из петли, и задумал теперь сунуть меня в нее несколько более утонченным способом!
        - Дражайший Фома! Сначала Левенвальд не хотел и слышать о твоем участии!
        - Это, конечно, шутка, - сказал Биндер, но мыслимое ли дело кидаться очертя голову в опасное предприятие! О наградах очень любят говорить перед исполнением, но после иногда бывают совершенно неожиданные награды. К примеру, сам Фома может рассказать кое-что из своей практики. Наверное, ему тоже сулили всяческие блага, когда напяливали на него майорский мундир, а потом еле удалось отстоять его от виселицы!
        - Но если бы мне снова предложили сделать то, что я уже сделал, я не колеблясь опять пошел бы на заведомую опасность, - задумчиво сказал Лахнер. - Нечего думать о награде, когда стремишься к благу родины! Нет, не о вероятности получения награды должны мы думать теперь, братцы, а о том, кому мы оказываем услугу: родине или Левенвальду. За первую я охотно сложу голову, за второго - и волоска с головы не дам!
        - Не скрою, - сказал Вестмайер, - Левенвальду очень нужно это дело, потому что шпион убежал по недосмотру его подчиненных, и этого никогда не простят ему. Но не простят ему этого, потому что сообщение наших планов неприятелю равносильно, как сказал Левенвальд, нашему поражению.
        - Иначе говоря, - сказал Гаусвальд, - хотя Левенвальд и заинтересован в этом деле, но услуги от нас требуют интересы родины. В таком случае я подаю голос за принятие поручения.
        Все, кроме Биндера, согласились с ним. Но, видя, что большинство высказалось за участие в поручении, Биндер не пошел против товарищей.
        Тогда приступили к обсуждению способов исполнения задуманного.
        Вестмайер предложил переодеться прусскими гусарами и в таком виде пробраться через неприятельские аванпосты до назначенного места свидания, там скрутить шпиона и полным карьером доставить в лагерь.
        Все, кроме Лахнера, одобрили этот план.
        - Нет, друзья, - сказал Лахнер, - вы соглашаетесь с планом Тибурция не подумав, а он вовсе не так легко исполним. Ведь только в сказках и романах можно проделать такие вещи, а в действительной жизни неминуемо наталкиваешься на препятствия. Во-первых, мы - пехотинцы и не умеем по-военному ездить верхом, так что любой кавалерист сейчас же распознает в нас переодетых пехотинцев. Затем мы должны позаботиться о тщательном обмундировании по всей форме, а где мы сейчас достанем гусарские мундиры? В нашем распоряжении слишком мало времени. Далее, часовые форпостов увидят нас подъезжающими с неприятельской стороны. Пруссаки удивятся, откуда мы взялись, а, как правило, удивление ведет к недоверию и лишним расспросам. Вот сколько недостатков в проекте Вестмайера. А главное, как же мы верхом сможем незаметно провезти связанного шпиона через прусские форпосты? Нет, одним молодечеством тут не возьмешь!
        - Да я и не утверждаю, что мой план так уж хорош, - отозвался Вестмайер, - я предложил то, что пришло мне в голову. У тебя есть что-нибудь получше? Так выкладывай!
        - Мне, кажется, пришла на ум более удачная мысль. Мнимый барон Ямвич скрылся, оставив карету, лошадей и всю поклажу. Так вот, один из нас переоденется в платье барона Ямвича, другие - в одежду его кучера, камердинера, егеря, раздобудем документы и в качестве барона Ямвича и его прислуги отправимся на условленное свидание!
        - Великолепно! Лучше не придумаешь! - И говоря это, экспансивный племянник придворного садовника кинулся целовать Лахнера.
        - Не торжествуй преждевременно, - остановил его Фома. - Как ни привлекательно выглядит на первый взгляд мой план, а от нас потребуется много ловкости, чтобы его осуществить и не погибнуть. Наше переодевание может быть обнаружено…
        - Лахнер! - воскликнул Ниммерфоль. - Ты, кажется, и сам не понимаешь, как удачен твой план! Подумай, ведь для пруссаков не секрет, что Ямвич - просто шпион, что его на самом деле зовут иначе, а как - этого шпион не скажет, постарается скрыть следы. Кто этот Ямвич - генерал или гренадер, канцелярист или канцлер, пруссаки не знают. Таким образом, все неправдоподобное в нашем маскараде покажется правдоподобным!
        - Ну и не стоит больше толочь воду в ступе! Пошли к Левенвальду! - сказал Тибурций, увлекая за собой друзей к палатке Левенвальда.
        Не успели они сделать несколько шагов, как тяжелые тучи, с вечера нависшие над землей, вдруг пролились крупным дождем. Гренадеры бегом продолжали свой путь, то и дело освещаемый блеском молний. Около палатки генерала уже не было цепи часовых, охранявших доступ любопытным. Кому было подслушивать в такой ливень, да и что услышишь?
        - Скорее выкладывайте свой план, - крикнул им Левенвальд, - я должен бежать к его величеству, который в эту ужасную погоду спит прямо на земле!
        Вестмайер изложил проект Лахнера.
        - Согласен, - сказал генерал, а затем присел к столу и, набросав несколько строк на бланке, подал его Вестмайеру. - Отдашь это начальнику штаба полевых жандармов, тебе немедленно выдадут все конфискованные вещи Ямвича. Еще что нужно?
        - Для всякого дела нужны деньги, - сказал Биндер.
        - У меня достаточно, - отозвался Вестмайер.
        - Спрячь свои деньги для себя, - обиженно буркнул Левенвальд, самолюбие которого было явно задето. - Вот пятьдесят дукатов, тратьте их осторожнее, чтобы вас не выдали австрийские деньги. Теперь все?
        - Нет, господин генерал, - сказал Лахнер, - нам необходим ваш приказ, уполномочивающий нас покинуть лагерь для исполнения важного поручения.
        - Это не нужно, - сказал граф, не глядя на Лахнера.
        - Позволю себе почтительнейше заметить, что это необходимо. Я помню человека, которого чуть не казнили как изменника и дезертира только потому, что он был слишком доверчив!
        - Хорошо, я дам такой приказ, но прошу пользоваться им только в самых крайних случаях. Ну-с, - сказал он, написав требуемое, - надеюсь, теперь все?
        - К сожалению, нет, - ответил Лахнер таким холодным тоном, который ясно показывал, что гренадер имел против генерала не меньший зуб, чем тот против него. - Нам необходимы путевые документы. Прошу вас выдать нам удостоверение, что бумаги русского секретаря удержаны главным штабом по таким-то и таким-то причинам.
        - Кажется, я могу вручить вам подлинные документы, - сказал Левенвальд, взяв со стола запечатанный пакет, только что доставленный курьером из Нейфельда.
        На адресе пакета стояла пометка: «Чрезвычайно спешно», в нем были документы барона Ямвича и заключение генерал-аудитора, сообщавшего в крайне сухом тоне, что документы не вызывают сомнений, и комендант берет на себя слишком большую ответственность, задерживая члена посольства дружественной державы. То обстоятельство, что секретарь не говорит по-русски, имеет значение только для русского посланника: посольства не обязаны отчитываться, по каким мотивам и для каких целей берут секретарей-иностранцев.
        «Это - великолепно! - подумал Левенвальд. - Даже если предприятие этих молодцов не удастся, император не сможет упрекнуть меня ни в чем. Все равно, получив такую бумагу, я должен был бы немедленно отпустить арестованного!»
        Гренадеры получили документы барона Ямвича и ушли.
        VIII. Старые счеты
        В пять часов утра изящная карета барона Ямвича уже неслась через Шурц, направляясь к Эльбе. Мост около этого местечка был недавно сожжен пруссаками, и кучеру пришлось искать брод, указанный местными жителями. Этот брод был не из удобных - с обоих берегов нависали к реке скалы, которые было очень трудно объезжать, да и по пути было разбросано немало крупных камней. Водовороты, видневшиеся справа и слева, явственно указывали, что рядом с отмелью находятся глубокие ямы, так что достаточно одного неверного движения, чтобы без следа исчезнуть в пучине вод.
        Кучером кареты был Вестмайер. Еще во времена студенчества ему приходилось иметь много дела с лошадьми, потому что в те времена у его дяди было большое имение возле Инцерсдорфа. Лошади, впряженные в карету, были отлично выезжены и повиновались малейшему движению вожжей. Нельзя сказать, чтобы они очень охотно вошли в воду, но все-таки вошли и медленно, осторожно подвигались вперед.
        Рядом с Вестмайером сидел Биндер, не без смущения поглядывавший на быстрое течение реки. Эльба имела действительно очень грозный вид: ливень, разразившийся ночью в этой гористой местности, сразу увеличил массу воды, и река вздулась от паводка.
        - Слушай-ка, Вестмайер, - сказал наконец бывший кандидат богословских наук, - ты кончишь тем, что наедешь колесом на подводный камень и опрокинешь карету… Господи, да ты понятия не имеешь, как править лошадьми! Стоит только посмотреть, как опасливо идут лошади: они сразу чувствуют, что ими управляет неопытная рука!
        - Замолчи, Биндер, мне некогда слушать твою болтовню. Переправа требует от меня повышенного внимания!
        - Да ты скажи только, что будет, если мы попадем в глубокое место?
        - Ввиду того что мы не умеем «ходить по воде, аки посуху», нам придется добираться до берега вплавь!
        - Да я не умею плавать!
        - В таком случае тебе придется держаться за меня, а я уж непременно доставлю тебя в целости!
        Лахнер и Ниммерфоль тоже не без опасений поглядывали из окна кареты на быстрое течение.
        - Вода сильно поднялась, - сказал Ниммерфоль, - боюсь, нам не удастся благополучно проехать!
        - Ну, до прусских аванпостов уже совсем недалеко. Мы всегда сможем добраться до берега вплавь, а если карета и останется в воде, так это нам не помешает!
        На запятках кареты важно восседал Гаусвальд с коротенькой трубочкой во рту. Казалось, что сегодня он перенял у Вестмайера всю его флегматичность, тогда как сам Вестмайер, наоборот, проявлял всем своим видом совершенно несвойственную ему энергию. Лошади тревожили его: он настолько был знаком с их нравом, что понимал их волнение, лошади явно чувствовали опасность…
        Вдруг они остановились. Вода уже доходила им до живота, и течение в этом месте было настолько сильно, что начало приподнимать правый бок кареты, грозя опрокинуть ее.
        - Подайтесь вправо! - крикнул Вестмайер Лахнеру и Ниммерфолю, энергично хлестнув лошадей.
        Благодаря тому что Ниммерфоль и Лахнер навалились на правый бок, карета выровнялась, и вовремя подхлестнутые кони быстро вынесли ее из опасного места. Через несколько минут друзья благополучно выехали на берег.
        Не проехали они и ста шагов от берега, как к ним карьером направился небольшой кавалерийский отряд.
        - Прусские гусары, - сказал Лахнер, - красивые парни и отвратительные ездоки. Это просто неудачная копия с наших венгерских гусар.
        Вестмайер продолжал ехать рысью.
        - Стой! - загремел гусарский унтер-офицер, загораживая дорогу. - Кто едет?
        - Где? - с глуповатым видом спросил Вестмайер, в совершенстве подражая грубому мужицкому говору.
        - В карете, дубина!
        - Нет, уж это вы оставьте, господин солдат! В карете не дубина, а мой господин собственной персоной!
        - А кто твой господин?
        - Да как будто мужчина, господин солдат, а там - кто его знает.
        Унтер грозно нахмурился; заметив это, Биндер, одетый в изящное штатское платье, привстал на козлах и ответил:
        - Первый секретарь русского посольства в Вене, барон Ямвич.
        - Куда он едет?
        - К его величеству прусскому королю в Вельсдорф.
        Унтер подскакал к окну кареты, заглянул внутрь, почтительно откозырял гостю своего короля и приказал кучеру ехать дальше.
        - Гусары скачут за нами, - оглянувшись, сказал Биндер.
        - Ну это еще ничего, - спокойно ответил Вестмайер, - в данный момент они представляют собою просто почетный эскорт. А вот когда они будут с выстрелами догонять нас, а мы должны будем от них удирать, вот тогда и начнется потеха!
        Перебрасываясь шутками, друзья продолжали ехать вперед. Их еще раз остановили, но, взглянув на бумаги, почтительно пропустили без всяких проволочек. Наши путешественники не без опасности перебрались через кряжистый отрог по узенькой дороге и потом мирно поехали долиной.
        Но тряский путь по горной дороге не прошел даром для кареты, она вдруг со скрипом наклонилась вбок, и гренадерам, поспешно соскочившим для осмотра повреждения на землю, не трудно было убедиться, что из рессоры выскочили два болта.
        - Гм! - сказал Вестмайер, с досадой оглядываясь по сторонам. - Если продолжать ехать в таком виде, то кареты не хватит и до Трех крестов, а если отправиться пешком, то мы опоздаем к назначенному часу. Что же делать?
        В этот момент навстречу им показалась крестьянская телега. Крестьянин, сопровождавший последнюю, сообщил нашим героям, что совсем близко отсюда село с трактиром и кузницей; если свернуть влево по этой вот дороге, то через десять минут они будут уже там.
        Гренадеры немедля с радостью воспользовались данным им указанием и вскоре уже подъезжали к кузнице, откуда весело доносилось звонкое постукивание молоточков и молотов.
        Кузнец успокоил путешественников, сказав, что у него имеются такие точно болты, и в какие-нибудь десять минут поломка будет исправлена; что же касается Трех крестов, то это место отсюда всего в получасе езды, так что они еще успеют прибыть туда вовремя.
        Гренадеры прошли в домик кузнеца; его жена задала лошадям корма и сбегала в трактир за вином и закуской. В ожидании, пока карета будет исправлена, гренадеры сели за накрытый чистенькой скатертью столик, чтобы подкрепиться.
        - Однако, - сказал Ниммерфоль, сидевший лицом к окну, - какие у вас тут проживают важные господа!
        - Да, - ответила молодая женщина, выглянув в окно, - это наш помещик, дама, которая идет рядом с ним - его родственница, а молодой кавалер - ее жених, барон Люцельштейн.
        - Люцельштейн? - удивленно переспросил Лахнер. - Неужели это тот самый? Опять, вероятно, подцепил себе богатую невесту!
        Он подошел к окну, но в тот же момент отскочил и спрятался за занавеску; прямо перед окном проходила Эмилия фон Витхан, которая, улыбаясь, слушала Люцельштейна, горячо убеждавшего ее в чем-то.
        - Ну разве это не прелестная парочка? - спросила хозяйка.
        - Дама мне нравится, - сказал Ниммерфоль, - а барон - нет! Уж очень он какой-то прилизанный, чистенький - точно кукла, а не человек.
        - Это в вас, верно, зависть говорит! - поддразнила его жена кузнеца.
        - Как я могу завидовать тому, чего не знаю? - возразил Ниммерфоль. - Ведь неизвестно еще, почему она выходит за него замуж.
        - Только по страстной любви, это уж я точно знаю, - ответила молодая женщина.
        - Готово! - заявил кузнец, появляясь в дверях.
        - Едем, - коротко сказал Лахнер. - Вот получите. Он дал кузнецу золотой дукат, тот передал его жене.
        Желая дать сдачу, она нагнулась к кровати и достала оттуда небольшой сундучок. Выдвигая его, она задела за спрятанные под кроватью сабли, и те со звоном высунулись из-под спущенного одеяла.
        - Э! Что это у вас? - спросил Лахнер.
        Кузнец потупился, его жена бросила на говорившего угрюмый, недружелюбный взгляд: они и без того волновались за участь этого случайно доставшегося им оружия; бросить было жалко, а хранить опасно, так как пруссаки вечно шныряли вокруг и строго наказывали жителей, у которых находили спрятанное оружие. Ведь эта занятая прусскими войсками местность представляла собой австрийскую территорию, и неприятель стремился обезопасить себя от возможности партизанских выступлений местных жителей.
        Лахнер заметил смущение кузнеца и его жены, он понял причину их недовольства и успокоительно сказал:
        - Полноте, добрые люди, мы не пруссаки и не имеем с ними ничего общего. Я не собираюсь допрашивать вас, искать чего-нибудь запрещенного. Просто я увидел оружие, которое могло бы нам пригодиться. Вам оно, кажется, мешает, так не продадите ли вы эти сабли нам?
        Кузнец просиял:
        - С удовольствием продам, любезный господин, - ответил он. - У меня только всего и есть что две знатные сабли да славное ружьецо. Я - слишком небогатый человек, чтобы бросить их, а попасться с ними пруссакам радости мало.
        Торг быстро состоялся, и гренадеры отправились к карете.
        - Что это ты опять стал словно в воду опущенный? - спросил Лахнера Ниммерфоль, с удивлением заметивший, как уныло поник головой Фома.
        - Ты знаешь, кто та дама, которая шла с Люцельштейном? - спросил Лахнер, хватая друга за руку. - Это Эмилия Витхан!
        - Вот как? Жалко, что нам приходится так спешить, а то мы заехали бы к ней, и она, наверное, приняла бы нас на славу!
        - Сомневаюсь, - глухо отозвался Лахнер.
        - Да ведь все мы немало сделали для нее!
        - Э, милый мой, люди вообще легко забывают добро, а женщины - еще легче! Да и вообще, они готовы забыть все… Вот этот самый Люцельштейн выказал себя по отношению к баронессе презренным негодяем, она порвала с ним, а видишь, теперь они опять вместе… Да это и понятно: они - знатные господа, значит, пара друг другу, ну, а мы - простые солдаты, разве с нами считаются?
        Оба сели в карету, остальные гренадеры заняли свои места, и отдохнувшие лошади поскакали галопом.
        Кузнец оказался прав. Через полчаса показался Вельсдорф; проехав его, друзья свернули по указанной им Находской дороге. Через пару минут показалась рощица, а в рощице - три креста. Лахнер посмотрел на часы - было без десяти минут одиннадцать.
        - Ну, друзья, - сказал он, - теперь, ознакомившись с ситуацией на месте, можно обсудить, что нам делать далее.
        - Говори ты, Лахнер, ты ведь у нас - голова всему делу, прусский король находится сейчас в лагере за Вельсдорфом. Сам он на свидание не придет, а пришлет кого-нибудь встретить шпиона на условленном месте: это кажется бесспорным. Теперь наш способ действий будет зависеть от разных обстоятельств, которые мы заранее примем во внимание. И посланный короля, и наш шпион оба прибудут по Находской дороге. Мы отъедем немного от Трех крестов, спрячем карету в лесу и сами поместимся так, чтобы видеть проезжающих. Если, на наше счастье, шпион приедет первым, то мы подберемся к нему сзади, скрутим и отнесем в карету. Там мы подождем, пока посланный короля не прибудет и не потеряет терпения в напрасном ожидании. После отъезда пруссака мы осторожно вернемся обратно. Если же пруссак приедет первым, и нам почему-либо не удастся перехватить шпиона по дороге, то придется разделиться на две партии, скрутить пруссака, отобрать у него переданные шпионом бумаги и, оставив его лежать связанным в лесу, вернуться со связанным шпионом домой. Разумеется, первый вариант гораздо легче для исполнения, но придется действовать
сообразно с обстоятельствами!
        Не успели гренадеры укрыть карету чуть поодаль от Трех крестов, а сами спрятаться в засаду, как лошадиный топот возвестил о приближении какого-то экипажа. Действительно, мимо них проехало открытое ландо, в котором сидели два господина в прусских мундирах с камергерским ключом.
        Едва кинув взгляд на проезжавших, Лахнер сейчас же изменил свой план. Он подполз к лежавшим в кустах цепью друзьям и шепотом приказал им следовать за собой.
        - Что ты придумал? - спросил Вестмайер.
        - Сейчас же в карету, завернуть лесом и подъехать к Трем крестам!
        - Но это надо еще обсудить!
        - Некогда обсуждать, иначе будет поздно. Один из этих камергеров - барон Ридезель, мой злейший враг. У нас должна была произойти дуэль, которой помешали. Теперь я напомню ему об этом, и дуэль состоится!
        - Да ты с ума сошел! Сводить личные счеты в такой момент?..
        - Молчи, пожалуйста, Биндер! Убив его - а я наверняка убью его, - я устраню Ридезеля, потому что это, скорее всего, и есть уполномоченный прусского короля. Ридезеля увезут, а мы займем его место и встретим шпиона под видом пруссаков…
        - Шпион узнает свою карету, свою ливрею…
        - Мы отпряжем лошадей и явимся к месту свидания верхом. У меня не шпионское платье - ведь оно оказалось слишком тесным и коротковатым для меня, а Ниммерфоль, который будет со мной, не обратит на себя внимания. Да и не успеет он заподозрить что-либо, как будет схвачен. Ну же, живее, черт побери! Ведь сколько времени зря потеряно!
        Они быстро сели в карету, лесом выехали на дорогу и подъехали к Трем крестам.
        Увидев подъезжавшую карету, Ридезель со своим спутником направился навстречу и знаком руки остановил проезжавших.
        - Скажите, пожалуйста, - спросил он кучера, - не находится ли здесь барон Ямвич?
        - Чего ты остановился, негодяй? - крикнул Лахнер из кареты на кучера.
        - Простите, сударь, - сказал Ридезель, подходя к дверце кареты, - не вы ли барон Ямвич? Если да, то я - тот самый Р., который уполномочен переговорить с вами.
        Лахнер вышел из кареты и, презрительно окидывая Ридезеля с ног до головы, высокомерно сказал:
        - В силу какого несчастного случая мне приходится снова видеть эту мерзкую рожу?
        Ридезель побледнел от оскорбления и удивления, его спутник недоуменно уставился на говорившего.
        - Кто это, пьяный или сумасшедший? - крикнул Ридезель.
        - Я настолько же трезв и здравомыслящ, насколько вы бесчестны и трусливы! - холодно ответил Лахнер.
        Ридезель стиснул зубы и схватился за эфес шпаги. Его спутник сделал шаг вперед.
        - Здесь очевидное недоразумение, - сказал он. - Ведь вы - барон Ямвич, не правда ли?
        - Я тот, который под именем барона Ямвича имел дело к прусскому правительству, - ответил Лахнер. - Но я никак не думал, что под буквой «Р» кроется негодяй, с которым я отказываюсь иметь какое-либо дело.
        Ридезель снова сделал движение, его спутник с умоляющим видом остановил его и снова обратился к Лахнеру:
        - Позвольте назвать себя: я - граф Сен-Жюльен. Так вот, барон, я все-таки думаю, что тут какое-то недоразумение. Барон Ридезель, видимо, не знает вас.
        - Конечно, не знаю! - откликнулся тот.
        - А следовательно, ваши оскорбления совершенно непонятны, - продолжал Сен-Жюльен. - Я не стал бы говорить об этом, если бы дело не шло о важном для обоих правительств вопросе…
        - Граф, если кто введен в заблуждение, так именно вы, - произнес Лахнер. - Барон Ридезель отлично знает меня, но притворяется незнающим, так как боится возмездия, давно обещанного ему мной. Около полугода назад этот господин позволил себе оскорбить достойную женщину, за что и был проучен мною при всем обществе. Была назначена дуэль, от которой он скрылся за границу!
        - Барон Кауниц! - в бешенстве крикнул Ридезель. - А, теперь я узнаю тебя! Но ты лжешь, негодяй! Не я скрылся за границу, а меня услали с депешами!
        - И вы предпочли остаться в Пруссии, не закончив счетов чести? - удивленно спросил граф.
        - Дядя написал мне, что барон Кауниц оказался самозванцем, что это - простой солдат, приговоренный за обман к смертной казни! Я не мог драться с простым солдатом!
        - Какая чушь! - холодно отозвался Лахнер. - И вы могли поверить ему? Вашим дядюшкой руководило желание сохранить вашу жизнь, потому что я слишком известен как мастер шпаги, а вы обрадовались и отсиделись за границей! Трус!
        - Хорошо! - крикнул Ридезель. - Я докажу тебе, кто трус! В позицию!
        Граф Сен-Жюльен попытался было как-нибудь уладить ссору, но Ридезель резко оборвал его, сказав, что лучше всего не тратить попусту времени, а взяться за дело, и предложил графу стать его секундантом.
        - Но у нас даже нет врача! - с отчаянием произнес Сен-Жюльен.
        - Не беспокойтесь, граф, - холодно отозвался Лахнер. - В моих дуэлях врач не требуется: он бессилен в излечении наносимых мною ран!
        Противники встали в позицию, секунданты, граф и Ниммерфоль, разместились около них. Проверив правильность положения и соблюдения всех условий, секунданты дали знак, и начался ожесточенный бой.
        Ридезель повел поединок как опытный бретер. Он считался одним из лучших фехтовальщиков того времени, в совершенстве изучившим все приемы и финты[43 - Финт (от ит. finta - притворство) - в фехтовании (и вообще в спорте) обманное движение.]. Сначала он хотел испытать силы и способности противника, а потому, не переходя в открытое нападение, быстро завертел шпагой, которая в его руках, благодаря быстроте движений, казалась каким-то металлическим щитом. Шпага описывала в воздухе всякие замысловатые фигуры и вдруг с молниеносной быстротой обрушилась на гренадера.
        Лахнер был недурным фехтовальщиком, но ему было далеко до Ридезеля в смысле виртуозных движений. Зато у него были немалые преимущества. Лахнер был гораздо сильнее физически и умел в любую минуту сохранять полное хладнокровие, тогда как Ридезеля душило бешенство, и по временам кровавый туман застилал ему глаза. Кроме того, немалую пользу принесли Лахнеру наставления его первого учителя, старика Манцони, который не раз говаривал: «Нет такого фехтовальщика, который мог бы знать все финты, а потому умел бы парировать их. У каждого мастера имеются свои приемы, и очень часто финты изобретаются прямо во время боя. Поэтому не стоит тратить время на их изучение - все равно, всего не изучишь и на этом попадешься. В фехтовании следует помнить одно: в человеческом теле имеется несколько пунктов безусловно смертельных, несколько - опасных и много только более или менее болезненных. Когда стоишь против противника, любящего прибегать к финтам, не задумывайся, чего он хочет, помни о том, что ты не хочешь допустить. Противник делает вид, будто хочет поразить тебя в пункт только болезненный, не парируй этого финта,
потому что можешь открыть пункт опасный или смертельный. В приемах трать как можно меньше сил: первая половина боя идет на ловкости, вторая - на физической силе и выносливости. Стой твердо на своей позиции, не делай лишних движений, не давай запугать или ослепить тебя, старайся время от времени неопасно кольнуть противника, это раздражает и лишает его хладнокровия».
        Лахнер всю жизнь придерживался этого правила. Кое-что он прибавил и от себя: во время боя он старался слиться с личностью противника и таким образом предугадать, что именно должен сделать враг.
        Поэтому, когда Ридезель завертел перед ним шпагой в «мулине»[44 - Мулине (фр. moulinet - вертушка, маленькая мельница) - фехтовальный прием, вращательное движение кистью руки, а также движение оружия вокруг себя.], Лахнер сразу понял, что противник перейдет вот-вот в атаку. И действительно, когда шпага Ридезеля направилась в правую сторону груди Лахнера, последний сосредоточил свое внимание на защите сердца. Он был прав: молниеносным движением Ридезель перевел шпагу с правой на левую сторону, но с бешеным криком отдернул руку, уколотый шпагой Лахнера.
        Ридезель несколько раз повторял стремительные атаки, но Лахнер по-прежнему спокойно и хладнокровно держался своей тактики, не давая ввести себя в заблуждение.
        Пять минут продолжался бой, у Ридезеля еще ни разу не бывало столь продолжительного поединка. Он начинал задыхаться от ярости и усталости. Заметив это, Лахнер перешел в нападение.
        До сих пор он не отступил ни на пядь от занятой позиции. Но Ридезелю пришлось с первого же момента контратаки начать отступать. Лахнер нападал без всякой стремительности, без ложных финтов, методически, спокойно, твердо. Его удары отличались страшной силой - несколько раз Ридезель чуть-чуть не выпустил шпагу из своей руки.
        Неизвестно, как долго продолжался бы поединок, если бы в дело не вмешался несчастный случай: во время сильного выпада шпага Лахнера с такой силой столкнулась со шпагой противника, что со звоном лопнула пополам.
        Увидев это, Ридезель опустил шпагу и подался назад, Лахнер подумал, что его противник, как это и следовало сделать, хочет дать ему возможность взять у секунданта другую шпагу. Но на самом деле пруссак подло воспользовался мгновенным отвлечением внимания противника и резким скачком вонзил ему шпагу в грудь.
        Лахнер успел несколько податься назад, но не настолько, чтобы избежать удара. Почувствовав, как в грудь вонзается холодная сталь, он не дал противнику времени вытащить ее, упал на колени и с такой силой вонзил Ридезелю обломок шпаги в нижнюю часть живота, что и тот свалился, пораженный насмерть.
        Товарищи Лахнера с угрозой набросились на секунданта, осыпая его и Ридезеля бранью и упрекая в подлом, недостойном поведении. Граф - очень мирный и добродушный человек - был окончательно смущен и растерян, но его выручил окрик Лахнера, остановившего товарищей.
        - Перестаньте! Ридезель понес заслуженную кару, ведь удар тупым концом гораздо опаснее: ручаюсь, что с этим господином покончено навсегда.
        Не успел он окончить фразу, как из его рта хлынула кровь.
        Друзья бросились к нему, не зная, за что взяться и что им делать.
        - Ни пластыря, ни перевязок, ни воды! - с отчаянием воскликнул Биндер.
        - Давайте сюда быстрее носовые платки, - распорядился Ниммерфоль, - и перевяжем ему рану. Сейчас же надо вернуться в деревню!
        - Вы с ума сошли! - слабым голосом сказал Лахнер. - А шпион? Вы должны на скорую руку перевязать меня, отнести в карету, спрятать ее в кусты и ждать шпиона!
        В этот момент к ним подошел граф Сен-Жюльен, перед тем с помощью кучера отнесший бесчувственного Ридезеля в ландо.
        - Господа, - сказал он, - личные счеты закончены, но - увы! - государственное дело ни на шаг не продвинулось вперед. А ведь это важнее всего! Не можете ли вы передать необходимые бумаги мне, раз мой товарищ не в состоянии взять их?
        - Скажите, граф, - спросил Лахнер, - вы знаете, как обстоит дело с бумагами?
        - Нет, принять бумаги был уполномочен Ридезель. Но…
        - Но, граф, раз ваше правительство не сочло вас достойным доверия, то и я не считаю себя вправе вручить вам бумаги!
        - Но когда же можно будет…
        - Граф, я обо всем напишу вашему правительству. Сен-Жюльену только и оставалось откланяться. Вскоре ландо медленно повезло его и опасно раненого Ридезеля к Вельсдорфу.
        Друзья кое-как перевязали Лахнера, внесли в карету и осторожно заехали в чащу. Ниммерфоль встал на страже.
        - Какой-то всадник несется во весь опор, - произнес он через минуту, подбегая к спрятанной карете, - насколько я помню, это - камердинер Ямвича, но его самого не видно.
        - Откуда скачет камердинер? - спросил Лахнер. - Из Вельсдорфа?
        - Нет, по другой дороге, из леса!
        - Ниммерфоль, прими камердинера в качестве доверенного Ридезеля, который, как ты ему скажешь, серьезно ранен на дуэли. Если у камердинера имеются бумаги, в чем я сомневаюсь, возьми их, но его самого отпусти: нам важен его господин, и надо узнать, где он и что задержало его. Вообще, веди себя умненько!
        Ниммерфоль встал на свой пост и, когда всадник подъехал к нему, спросил:
        - Где барон Ямвич?
        - С кем имею честь говорить? - ответил тот вопросом на вопрос.
        - Я - секретарь камергера барона Ридезеля, того самого господина, который под инициалом Р. уполномочен встретить твоего господина здесь и принять бумаги.
        - Увы, моего господина вам придется долго ждать! Он сидит под арестом в Находе!
        - Что за чушь! - воскликнул Ниммерфоль. - Ведь в Находе стоит прусский корпус…
        - Генерала Мунча, совершенно верно! Но генерал заподозрил барона как австрийского шпиона и арестовал его. Мне удалось ускользнуть, чтобы известить вас об этом. Конечно, Мунчу, который донес о происшедшем прусскому королю, будет приказано немедленно освободить барона, но все-таки пройдет несколько дней, пока это случится.
        - А бумаги, которые должен был передать барон королю, тоже арестованы?
        - О нет, барон держит их в секретном месте. Да его и не обыскивали…
        - Но какого черта понадобилось вам в Находе?
        - Мы толком не знали дороги и заблудились. О, у нас вообще было много приключений!
        Камердинер рассказал об аресте в Шурце и бегстве с помощью двух гусар. Его рассказ в этой части был настолько правдив, что нельзя было сомневаться в правдивости остальных объяснений.
        Ниммерфоль сейчас же решил, что ему делать.
        - По некоторым причинам, - сказал он, - о которых я не могу распространиться, все это крайне неприятно. В нашем деле прежде всего необходимо избежать официальной огласки, а она неминуема, поскольку барон Ямвич будет освобожден по специальному приказанию короля. Нет, это совершенно невозможно! Я должен буду помочь ему бежать от генерала Мунча. Но так как это может мне и не удасться, то лучше всего, если твой господин заранее перешлет мне через верного человека - ну хотя бы через тебя - свои бумаги.
        - Да как мне добраться до барона? - ответил камердинер. Пропустят ли меня еще раз, вот в чем вопрос! Самое лучшее было бы, если бы барон Ридезель дал мне записку к генералу.
        - Барон не может дать такую записку, потому что он только что серьезно ранен на дуэли. Поэтому-то он и поручил мне встретить господина Ямвича… Да, теперь самое важное - вырвать барона из рук Мунча!
        - Но мне кажется, что проще всего это сделать через короля Фридриха!
        - Я уже говорил тебе, что официально ничего не должно быть известно. Тут имеются такие обстоятельства, которые чертовски усложняют все дело… Где содержат барона?
        - На верхнем этаже трактира «Золотое руно» в Находе.
        - Где расположен трактир?
        - Это - последний дом от заставы у моравской границы. Трактир имеет два входа - в распивочную и в комнаты для приезжающих. Распивочная открыта, а у дверей комнат постоянно стоят два часовых.
        - Укреплен ли пруссаками Наход?
        - Я не видал там никаких укреплений.
        - Где нам удобнее всего будет остановиться в Находе?
        - Недалеко от «Золотого руна» имеется трактир «Деревенская роза». Хозяин этого трактира - очень болтливый человек и за деньги пойдет на что угодно.
        - Хорошо, сегодня мы увидимся там. Как тебя зовут, кстати?
        - Даниил Робат.
        - До свидания, мой друг, и постарайся все-таки как-нибудь пробраться к господину Ямвичу.
        - Постараюсь, господин секретарь.
        Рабат уехал, а Ниммерфоль вернулся к Лахнеру и подробно рассказал ему обо всем.
        - Ты вел себя очень умно, - слабеющим голосом сказал Лахнер. - Так вы, друзья, сейчас же отправляйтесь в Наход. А я…
        Он впал в забытье.
        - Да неужели же мы так и бросим нашего Фому? - взволнованно воскликнул Вестмайер.
        - Вот что, ребята, в том селе, где мы чинили карету, находится дом родственника баронессы фон Витхан. Поедем туда! Не может же она отказаться принять умирающего, который когда-то сделал ей величайшее благодеяние! Живо на места, братцы!
        Вестмайер погнал лошадей как можно быстрее, и спустя полчаса карета остановилась при въезде в деревню, где жила баронесса Витхан. Вскоре Ниммерфоль уже звонил у дверей ее дома.
        IX. Эмилия Витхан
        На звонок Ниммерфоля вышел молодой крестьянский парень и впустил его в просторную прихожую. Там фельдфебеля встретил старый лакей, осведомившийся, что нужно посетителю.
        - Мне нужно видеть баронессу фон Витхан по очень важному делу.
        - Благоволите сказать свою фамилию.
        - Передайте баронессе, что ее хотят видеть от имени Лахнера.
        - Слушаюсь.
        Лакей ушел, оставив Ниммерфоля вместе с парнем.
        В этот момент Ниммерфоль услыхал какие-то голоса. Возбужденный женский голос спорил о чем-то со спокойным, мягким старческим голосом.
        - Что это у вас тут происходит? - спросил Ниммерфоль.
        - Да ничего особенного, просто она ломается, - с плутовской улыбкой ответил парень. - Все равно ей не отвертеться.
        - Но ты мне все-таки не ответил на вопрос.
        - Разве нет? Дело идет о подписании свадебного контракта. Баронесса твердит «нет», а старый барон твердит «да». Ну, а известное дело, что захочет старик, то и будет. Да и чего ей ломаться? Не скоро сыщешь такого женишка!
        Дверь открылась, на пороге показалась Эмилия. Взволнованно оглядевшись по сторонам, она подскочила затем к Ниммерфолю с вопросом:
        - Где Лахнер?
        - Простите, баронесса, что я воспользовался этим именем, чтобы повидать вас, - сказал Ниммерфоль. - Я товарищ Лахнера и один из тех, которые вырвали у графини Пигницер известные вам бумаги.
        - Значит, я - ваша вечная должница! - воскликнула Эмилия.
        - Побеспокоил же я вас по следующему поводу, - продолжал фельдфебель, - Лахнер только что дрался на дуэли и получил опасную рану. Я оставил его при въезде в деревню под присмотром друзей, а сам поспешил к вам.
        - Господи боже, - воскликнула Эмилия, - так спешите же скорее к местному врачу!
        - У меня здесь карета, баронесса, и я сейчас же сделаю это. Но я хотел сначала просить вас приютить раненого.
        - Да, разумеется, не может быть и разговоров об этом! Я еду с вами.
        Эмилия, в чем была, бросилась из дома; Ниммерфоль успел только подать ей руку, чтобы посадить в карету.
        В этот момент у окна показался старик Радостин, дедушка баронессы, вместе с бароном Люцельштейном.
        - Ее похищают! Ее похищают! - истерически закричал Люцельштейн.
        Однако, не обращая внимания на этот крик, Ниммерфоль погнал лошадей.
        Ярко начищенный медный таз, прибитый у дверей одного из домов, указывал на то, что это квартира доктора. Карета остановилась, Эмилия выскочила из нее и, столкнувшись с самим врачом, крикнула:
        - Доктор, бога ради, берите сейчас же все ваши инструменты и едем к опасно раненному.
        - Инструменты со мной, я собирался навестить пациента, - отозвался врач.
        - Прежде всего вы едете со мной! - не допускающим возражений тоном заявила Эмилия.
        Врач пожал плечами и покорно полез в карету; последняя быстро покатила и через две минуты доставила их к ручью, у которого лежал Лахнер.
        - Жив еще? - спросил фельдфебель Биндера.
        - Боюсь, что он не долго поживет, - ответил Биндер. - Наверное, шпага этого мерзавца задела сердце.
        Эмилия испуганно вскрикнула.
        Врач иронически посмотрел на Биндера и произнес:
        - Если бы сердце было затронуто, то больного уже давно не было бы на свете. Ну-с, посмотрим, что тут можно сделать.
        Лахнер был без чувств, он стонал и метался в бреду.
        - Палачи, - улыбаясь сказал врач, опускаясь на колени около больного и торопливо развязывая повязку. - Рана, по всей видимости, не опасна для жизни, но вы так стянули ему грудь, что ему нечем было дышать. Ведь это ужасная боль.
        Он освободил раненого от повязок, тщательно осмотрел рану, промыл ее, заклеил пластырем и наложил сверху влажный платок.
        - Что скажете, доктор? - тревожно спросила Эмилия.
        - Я не могу сейчас в достаточной степени исследовать рану, потому что она очень болезненна, - ответил врач. - Насколько мне кажется, шпага ударилась в ребро и скользнула вбок. Какие органы задела она при этом боковом движении, сейчас сказать нельзя. Но для жизни больного это не грозит, вопрос идет только о большей или меньшей продолжительности выздоровления. Прежде всего его следует отнести на носилках в такое место, где за ним будут хорошо ухаживать…
        - Я помещу его у себя, - заявила Эмилия.
        - А носилки можно будет заменить парой плащей, - заявил Вестмайер. - Нас четверо, этот парень тоже поможет.
        - Я тоже помогу, - решительно заявила Эмилия.
        - Да и я помогу, - сказал врач.
        - Ну, так чего же лучше?
        На два сложенных плаща набросили свежесорванной травы, осторожно положили на них Лахнера, и все семеро взялись за концы плаща. Впрочем, Вестмайер сейчас же попросил Эмилию оставить плащ и поддерживать Лахнера за голову, что она и исполнила с большим удовольствием.
        Навстречу этой процессии вышли старый Радостен и Люцельштейн. Услыхав, что дело касалось раненого, а никакого похищения баронессы не было и в помине, Люцельштейн скорчил гримасу, но старик решительно заявил, что он рад дать приют бедному пострадавшему.
        Доставив раненого в дом, Ниммерфоль обратился к Радостину:
        - Господин барон, нам необходимо сегодня же добраться до Находа, а наши лошади утомлены. Когда они отдохнут, вы увидите, какие это благородные животные. Так не согласитесь ли вы обменять нам их на более свежих?
        Радостен ничего не имел против исполнения этой просьбы и дал разрешение выбрать на конюшне пару лошадей.
        Расставаясь, Биндер отвел Эмилию в сторону и сообщил, что Лахнер пострадал на дуэли с Ридезелем, что это случилось во время исполнения им, Лахнером, важного поручения, что Лахнер по-прежнему служит в гренадерах, а потому ему ни в коем случае нельзя попасться в руки пруссаков. Он просил баронессу поберечь больного и сохранить секрет.
        - Да хранит вас Бог! - ответила ему Эмилия. - Верьте, что я все сделаю для сохранения жизни и безопасности дорогого больного.
        Гренадеры на свежих лошадях поскакали к Находу.
        X. Шпион
        Наши путешественники сразу отыскали указанную им гостиницу «Деревенская роза» и остановились там. Лошадей увели на конюшню, Гаусвальд и Вестмайер отправились к ним, а Биндер и Ниммерфоль прошли в общий зал. Там было очень много прусских солдат, и наши друзья с трудом приискали себе местечко.
        Не успели они выпить по глотку вина, как к ним подошел хозяин и, отозвав Ниммерфоля в сторону, спросил, не ждут ли они кого-либо.
        - Да, ждем, - ответил тот.
        - А как зовут того, кого вы ждете?
        - Даниилом.
        - Верно! В таком случае прошу вас пожаловать в приготовленную для вас комнату.
        Хозяин отвел их в отдельную комнату и там в осторожных выражениях дал понять, что ему известна цель их прибытия: они - друзья барона, взятого в плен пруссаками, а следовательно, враги пруссаков, он же сам по-прежнему верен австрийской императрице и надеется, что пруссаки скоро уберутся отсюда; поэтому он и рад услужить им.
        - Однако молодец этот Даниил, - тихо сказал Ниммерфоль Биндеру, когда хозяин ушел, - он сумел уверить этого болвана, будто его хозяин действует в интересах австрийцев. Даниил и не ожидает, что сам попадет в эту ловушку.
        - И не мы будем теми, кто разуверит его… до поры до времени, - подхватил Биндер.
        - Кстати, представь себе, что я видел человека, которого давно считал погибшим. Ты, вероятно, помнишь историю гренадера Плацля?
        - Это - предшественник Лахнера по исследованию тайны черной кареты?
        - Вот-вот! Плацль бесследно исчез вместе с каретой, и мы совершенно потеряли его из виду. Только что, как раз в тот момент, когда к нам внизу подошел трактирщик с вопросом, не ждем ли мы кого, я заметил прусского солдата, как две капли воды похожего на Плацля. Я хотел было окликнуть его, но потом меня взяло сомнение: ну как Плацль попадет к пруссакам?
        - Это, вероятно, не он, - сказал Биндер.
        - Нет, это он! - воскликнул прусский солдат, распахивая дверь в комнату и бросаясь в объятия Ниммерфоля. - Дорогой мой, как я счастлив, что вновь вижу тебя!
        - А все-таки, по-моему, ты не Плацль, - сказал Ниммерфоль. - Тот был одет в белый мундир австрийских гренадеров, а не в мундир прусского фельдфебеля.
        - Полно, друг, разве ты не знаешь, какие шутки шутит над нами иногда судьба? Сейчас я служу прусской армии, но не собираюсь до скончания дней оставаться в ней. Ну, а ты? Ты больше не служишь?
        - Ты видишь, что я в штатском!
        - Что ты здесь делаешь? Где живешь? Почему ты не служишь императрице, если вспыхнула война?
        - Я отвечу тебе на все эти вопросы не раньше, чем ты объяснишь мне, почему ты служишь.
        - Сейчас мне некогда, но через час я приду к тебе и расскажу все подробно.
        - Скажи мне одно: неужели ты поступил к пруссакам по личной склонности и доброй воле?
        - Какие глупости ты спрашиваешь. В ожидании, пока я расскажу тебе свою историю, удовольствуйся следующим заявлением: я жду только случая дезертировать и вернуться в австрийскую армию. Я просто не хочу вернуться с пустыми руками, но у меня уже есть кое-что на примете, следует лишь немного выждать…
        - Если ты захочешь вернуться на родину, то я могу быть тебе полезным.
        - Смотри, Ниммерфоль, сдержи свое слово. Ну, а пока до скорого свидания! - И Плацль скрылся так же быстро и неожиданно, как явился.
        - Все такой же чудак, - сказал Ниммерфоль. - Он даже не знает, кто ты такой, а болтает вовсю. Он крайне неосторожен. Однако тсс…с! Кто-то идет.
        В комнату вошел Даниил Рабат, переодетый трактирным слугой.
        - В этом костюме, которым снабдил меня здешний хозяин, - сказал он, - меня пропустили к барону - я отнес ему жареную курицу - и дали возможность переговорить с ним.
        - Хорошо ли вы сделали, что посвятили в вашу тайну хозяина? - сказал Ниммерфоль.
        - Очень хорошо, господин секретарь, - ответил Рабат. - Он - пламенный патриот, его сыновья служат в императорской армии, так что он сделает все, чтобы помочь нам, так как считает, что мы действуем в интересах Австрии.
        - Ну-с, сообщили вы барону мой план?
        - Сообщил. Он просит передать вам свой привет и надежду быть завтра на свободе.
        - Вручил он вам бумаги?
        - Нет. Барон находит, что для этого нет ни малейших оснований.
        - Как нет оснований? А если его обыщут?
        - Барон говорит, что ему давно следовало предъявить Мунчу эти бумаги, тогда он не сидел бы под арестом.
        - Боже упаси! Король абсолютно не доверяет Мунчу…
        - Может ли это быть? Почему?
        - Милейший мой, я не могу открывать вам все государственные секреты.
        В этот момент в комнату вошел хозяин с подносом, уставленным вином и едой.
        - Закусите с нами вместе, - любезно предложил Ниммерфоль Рабату.
        - С удовольствием, - ответил Даниил.
        Биндер встал и направился к выходу.
        - Куда ты? - удивленно окликнул его Ниммерфоль.
        - Схожу посмотрю, накормили ли наших слуг, - ответил Биндер и про себя прибавил: - Вот идиот! Ведь платье, одетое на мне, взято из багажа шпиона. А что, если Рабат узнает его?
        Биндер спустился вниз в общий зал, поел там вместе с Гаусвальдом и Вестмайером. Вскоре к нему подошел слуга, передавший, что господин секретарь просит их наверх.
        Биндер с товарищами направился к Ниммерфолю и, увидев, что он один, принялся здорово отчитывать его за рассеянность.
        - Тише, - шепнул вдруг Ниммерфоль, - нас кто-то подслушивает.
        Он осторожно подкрался к двери и с силой распахнул ее. Перед ним стояла молоденькая служанка с метлой в руках.
        - Что это ты вздумала подслушивать? - грозно окликнул ее фельдфебель.
        - Да Боже сохрани, - испуганно затараторила служанка, - да чтобы я… Полноте, добрый господин!..
        Она повернулась и убежала.
        - Дело явно нечисто, - заметил Вестмайер, - у этой девчонки очень хитрые, лживые глаза: она явно подслушивала нас. Смотрите, ребята, как бы не нажить нам хлопот.
        - Ну, мы говорили слишком тихо, да и едва ли она могла что-нибудь понять, - сказал Ниммерфоль. - Но все-таки надо спешить. Вот что, Вестмайер: пойди-ка ты в трактир «Золотое руно» и осмотри местность. Это нам пригодится на будущее. Может быть, тебе придет в голову какая-нибудь хорошая идея.
        Вестмайер отправился к трактиру, где содержался шпион. Он обошел домик вокруг, убедился, что вход в номера охраняется двумя глуповатыми на вид прусскими солдатами, и затем прошел в общий зал, бывший тут же рядом.
        Он убедился, что общий зал представляет собою небольшую, очень грязную комнату, не имеющую другого выхода, кроме того, который вел наружу. У задней стены была стойка, около стойки в полу виднелся погребной люк. За стойкой сидел толстый, вороватый на вид трактирщик; больше никого в зале не было.
        Вестмайер потребовал вина и просидел с полчаса, обдумывая, что тут можно сделать.
        - Что у вас так пусто? - спросил он хозяина.
        Тот злобно передернул плечами.
        - Будет тут пусто, когда посадили арестанта и заперли ход наверх, в чистую половину! Кто придет сюда, когда общий зал у соседа гораздо лучше и чище? Я только и жил верхними кабинетами. Хоть бы поскорее увезли этого проклятого!
        «Так, - подумал Вестмайер. - Здесь теперь обыкновенно никого не бывает. Это надо принять к сведению».
        Он расплатился и вышел. Подходя к трактиру «Деревенская роза», он натолкнулся на карету, в которой сидели все его приятели. Ниммерфоль взволнованным жестом подозвал Тибурция к себе и зашептал:
        - Надо скорее что-нибудь придумать! Я пожаловался хозяину на служанку, и он побил ее. Оказалось, что у Елены - так зовут девчонку - имеется дружок в прусской армии. Она убежала, крикнув, что донесет на хозяина: он дескать замышляет против пруссаков и собирается освободить арестанта. Поэтому нельзя терять ни минуты; надо действовать, силой или хитростью завладеть шпионом и его бумагами и удирать подобру-поздорову. Вестмайер, придумал ты что-нибудь?
        Тибурций на мгновение задумался, потом шепотом стал излагать свой план.
        - Принято! - одобрительно воскликнул Ниммерфоль. - Вперед!
        XI. Положение не из приятных
        - Не уйдешь! Стой! Не уйдешь! - гремел Ниммерфоль из кареты, догонявшей бегущего Вестмайера.
        Поравнявшись с гостиницей «Золотое руно», бегущий неожиданно споткнулся и упал. Сейчас же из кареты выскочил Ниммерфоль с Биндером; они схватили беглеца и фельдфебель закричал:
        - Ну, погоди, негодяй, погоди, пьяница! Я тебя научу хорошему поведению!
        - Господин, простите бога ради! - выл Вестмайер.
        - Ну нет, довольно! Господа солдаты, - обратился Ниммерфоль к удивленно глазевшим часовым, - заберите, пожалуйста, этого негодяя!
        - Мы не имеем права, - ответил один из часовых.
        - Ну, так по крайней мере помогите хоть связать его и спустить в погреб - пусть посидит там, пока его не арестуют и не отправят в тюрьму.
        - Это можно, - согласились солдаты.
        Они положили ружья на порог и потащили Вестмайера к люку. Ниммерфоль открыл крышку, остальные стали подталкивать мнимого воришку.
        - Я не позволю! - благим матом закричал хозяин, подбегая к группе. - Этот субъект выпьет у меня вино!
        В этот момент Ниммерфоль и Биндер толкнули солдат в люк, а Гаусвальд следом за ними отправил хозяина. Те с криками о помощи покатились вниз, а гренадеры закрыли крышку люка, задвинули массивный железный засов и, не теряя времени, бросились наверх, оставив у кареты Гаусвальда.
        В первой же комнате, в которую они вошли, они застали шпиона. Это был очень стройный человек, казавшийся на первый взгляд очень молодым, но по всем признакам бывший гораздо старше. На вид ему можно было дать лет двадцать, но еле заметные морщины у углов глаз и скорбная складка возле рта говорили за то, что он был гораздо старше - лет тридцати, тридцати двух.
        Он производил самое лучшее впечатление, и с трудом верилось, что это шпион. Глаза противоречили этому в особенности: то были ясные, глубокие, правдивые глаза, поражавшие энергией, нравственной силой, сопрягавшейся с женственной мягкостью. Ни следа лживости, лицемерия, продажности не чувствовалось ни в лице, ни в осанке, ни в тоне спокойного, приятного, юношески звонкого голоса, которым он спросил их:
        - Господа, что значит этот шум и что вам здесь нужно?
        - Вас! - твердо ответил ему Ниммерфоль. - Потрудитесь немедленно вручить нам бумаги, которые вы везете к прусскому королю.
        - Надо предполагать, - ответил шпион, - что вы просто сумасшедшие, потому что на разбойников вы не похожи.
        - Мы не сумасшедшие, а люди, уполномоченные делать то, что мы делаем. Немедленно отдайте нам свои бумаги!..
        - Кто уполномочил вас на это дело? - спросил барон. - Говорите прямо, если вы честные люди.
        Ниммерфоль обнажил шпагу, Вестмайер вытащил из-за пазухи заряженный пистолет.
        - Так вот это - ваши аргументы? - бесстрашно спросил Ямвич.
        - Хотя со шпионами не церемонятся, - ответил Ниммерфоль, - но мы не хотим без нужды проливать вашу кровь. Пусть этим занимается палач. Прочтите вот это, и вы убедитесь, что мы исполняем только свой долг.
        Он подал ему удостоверение Левенвальда, которым подтверждалось, что пятеро гренадеров отпущены из лагеря для исполнения важного поручения.
        Барон прочитал записку и удивленно покачал головой, тогда как его рот сложился в прелестную улыбку, придавшую всему его лицу неизъяснимое очарование.
        - Так вот как? - спросил он. - Вы австрийские гренадеры и перебрались на прусскую территорию, чтобы изловить меня, принятого за шпиона? Однако храбрые же вы ребята! Вот что я скажу вам, ступайте себе с богом и оставьте меня в покое: вас ввели в заблуждение; даю вам честное слово, что я не шпион.
        - Мы исполняем свой долг, - сказал Ниммерфоль, - и не можем руководствоваться ничем, кроме точной буквы приказа.
        - Не тратьте времени понапрасну, - нетерпеливо крикнул Вестмайер. - Если вы будете медлить долее, то нам придется убить вас; ведь мы знаем, что бумаги спрятаны у вас - зашиты за подкладку платья.
        - Вот что я предложу вам: я отправлюсь вместе с вами к вашим генералам и там все объясню. Согласны?
        - С этим предложением мы вполне согласны. Но смотрите, если вы сделаете попытку…
        Он вдруг остановился и подбежал к окну: по улице ехал на рысях эскадрон прусских гусар и остановился у дверей трактира. Хотя наши гренадеры и были заранее готовы ко всему, но теперь, в тот самый момент, когда их предприятие, казалось, увенчалось полным успехом, было уж слишком обидно увидать перед самыми глазами призрак неминуемой смерти.
        - Ребята, прусские гусары подъехали! А Гаусвальда у кареты не видать. Уж не удрал ли он? - сказал Ниммерфоль.
        - Я от души желал бы этого ему, но он так не поступит, - ответил Вестмайер. - Теодор не оставит товарищей в беде.
        В эту минуту в комнату влетел Гаусвальд.
        - Братцы! - крикнул он. - Я запер на засов наружную дверь и принес все оружие и заряды, какие у нас были в карете. Вот, берите скорее.
        - Да как узнали проклятые гусары, что мы здесь?
        - В погребе имеются маленькие окна; они недостаточны для того, чтобы пролезть, но сквозь них можно просунуть голову. Оба часовых и толстый хозяин, очевидно, встали на бочки, просунули головы и вопят на всю улицу.
        В этот момент в дверь сильно постучали.
        - Представление начинается, - флегматично сказал Вестмайер.
        - Предупреждаю вас, барон, - холодно сказал Ниммерфоль, - мы будем защищаться до последней капли крови. Но если вы вздумаете хоть одним движением помочь своим друзьям-пруссакам, то будете немедля застрелены.
        - Не стесняйтесь, пожалуйста, - спокойно ответил барон. - Чтобы не помешать вам и не отвлекать вашего внимания на себя, я отойду в глубину комнаты и буду ждать результатов, - и он действительно отошел в противоположный угол и сел там в кресло.
        - Какой странный субъект, - шепнул Биндер Вестмайеру, заряжавшему свой мушкет, один из двух, положенных часовыми на порог и захваченных Вестмайером наверх.
        - Да, что-то тут не так, я просто теряюсь в догадках, - ответил ему Вестмайер.
        Зарядив мушкет, Вестмайер высунулся из окна. Пруссаки, убедившись, что им не откроют, достали откуда-то большой камень и несли его, чтобы выломать двери.
        - Стой! - загремел на них Вестмайер. - Еще один шаг, и я выстрелю.
        Пруссаки выронили камень и поспешно отбежали подальше.
        От эскадрона отделился офицер, он выехал вперед и крикнул:
        - Советую прекратить бесполезное сопротивление. Чем долее вы будете упорствовать, тем более суровая кара постигнет вас.
        - Господин ротмистр, - ответил ему Вестмайер. - Делаю вас ответственным перед Богом за такую кровавую баню, которая должна будет произойти здесь из-за вашего непродуманного приказания. Хотя нас в сравнении с вами всего маленькая горсточка, но вы на открытом месте, а мы за крепкими стенами. Стреляем мы метко, зарядов у нас сколько угодно. Все преимущества на нашей стороне, не исключая и права. Барон Ямвич, член русского посольства, арестован и задержан здесь вопреки международному праву. Мы, его добрые друзья, решили освободить его. Теперь выбирайте. Если с вашей стороны последует хоть малейшее враждебное действие, то мы откроем огонь. А что за нами вслед по прусским войскам откроет огонь и Россия, в этом-то уж вы можете быть уверены.
        Офицер смущенно молчал: аргументы Вестмайера поколебали его.
        - Пусть барон Ямвич подойдет к окну, - решил он после некоторого раздумья. - Я хочу поговорить с ним.
        Вестмайер подошел к барону и сказал:
        - Подойдите к окну и поговорите с офицером. Но клянусь вам, что при первом вашем слове, которое может повредить нам, я размозжу вам голову из этого пистолета.
        Ямвич посмотрел на Вестмайера спокойным, улыбающимся взором, подошел к окну и крикнул:
        - Кому и что от меня требуется?
        - Вы - барон Ямвич, первый секретарь русского посольства?
        - К вашим услугам.
        - Это действительно ваши друзья?
        - Да, конечно, господин ротмистр! Кто же иной станет выручать незаконно арестованного? А если они и сделали это не совсем обычным способом, то самые лучшие люди под влиянием раздражения способны пойти неправильным путем.
        - Плохую услугу оказали вам друзья на этот раз, барон, - ответил офицер. - Я как раз ехал к вам от генерала Мунча, который получил предписание немедленно выпустить вас. Эскадрон, в случае вашего желания, должен служить вам почетным конвоем до квартиры его величества.
        - Значит, мы можем ехать? - спросил барон.
        - Теперь я не могу вам разрешить это, барон. Поступок ваших друзей настолько экстраординарен, что я должен съездить к генералу и испросить его приказаний, доложив о случившемся. Я очень скоро вернусь, соблаговолите обождать.
        Офицер повернул коня и галопом умчался по дороге. Эскадрон оцепил сплошной цепью дом, но никто из гусар не делал теперь ни малейшей попытки силой вломиться в него.
        Гренадеры принялись осматривать ружья и проверять заряды.
        - Что вы предпримите, если генерал Мунч прикажет арестовать вас? - спросил их барон, спокойно вернувшийся на свое место в углу.
        - То, что надлежит делать солдату, когда ему предоставляется выбор между славной смертью и позорным существованием, - холодно ответил Ниммерфоль.
        - А со мной что будет?
        - Мы уже имели честь сообщить вам об этом.
        - Друзья мои…
        - Мы вам не друзья, потому что мы - честные гренадеры.
        - Господа гренадеры, вы должны знать, что я очень богат. Нет такой суммы, которую я не мог бы позволить себе истратить.
        - Жаль, что такое добро должно пропасть для вас, барон. Едва ли вам придется воспользоваться своими богатствами.
        - Но ими могли бы воспользоваться вы, если бы назвали такую сумму, которой я мог бы откупиться от вас.
        - О, нет, барон, вы для нас поистине бесценный человек.
        - Стоит вам пожелать и вы будете приняты офицерами в прусскую армию. Хотите?
        - На этот вопрос мы можем ответить, лишь благополучно доставив вас в австрийский лагерь, барон.
        - Вы на редкость честные, храбрые и милые люди, господа. От души желаю, чтобы вам удалось благополучно довести свое предприятие до конца.
        Ямвич сказал эти слова таким серьезным, таким искренним, таким сердечным тоном, что гренадеры в изумлении переглянулись.
        - Лиса хочет перехитрить нас, - шепнул Биндер.
        - Ну, это дорого будет стоить ей, - ответил Ниммерфоль. - Друзья, настала решительная минута; ротмистр возвращается обратно.
        - Господин барон! - крикнул подъехавший офицер, - генерал приказал спросить вас, готовы ли вы взять на свою ответственность поведение ваших друзей? Бели да, тогда вы все свободны, пусть его величество лично решит, как быть в этом случае.
        - Барон, - шепнул Вестмайер, - не забудьте, что я стою сзади вас с заряженным пистолетом в руках.
        - Да, да. Я принимаю полную ответственность на себя! - крикнул барон.
        - Тогда можете свободно удалиться отсюда со своими друзьями.
        - Благодарю вас за любезное посредничество и не премину воспользоваться его результатами, - ответил барон, а затем отошел от окна и обратился к гренадерам: - Ну-с, как же мы отправимся в путь?
        - Извольте выглянуть из окна, барон, и вы увидите, что ваша собственная карета подана, - ответил ему Вестмайер.
        Ямвич выглянул из окна и звонко рассмеялся.
        - Нет, господа, вы просто чародеи. Все принято во внимание, все взвешено. Едем, господа. Я очень рад, что познакомился с вами.
        - Сначала два слова, барон, - остановил его Вестмайер. - Вы делаете вид, будто для вас не представит ни малейших затруднений и неприятностей вернуться вместе с нами в австрийский лагерь. Между тем мы вправе предполагать, что именно этого-то вам и не хочется. Поэтому мы желаем застраховать себя от всяких попыток с вашей стороны. Предупреждаем вас, малейшее слово, движение, намек, взгляд - и вы будете убиты. Вы, должно быть, уже поняли из всего происходящего, что мы - люди слова и действия и не отступим ни перед чем. То, что говорю вам я, - не простая угроза.
        - Мне кажется, - спокойно ответил Ямвич, - что вам было бы гораздо удобнее и проще убить меня и отвезти в лагерь бумаги.
        - Мы тоже так думаем, но из гуманности не желаем идти без видимой необходимости на крайние средства. Во всяком случае, скажу вам, барон, что я от души желаю, чтобы все это дело оказалось недоразумением.
        - Но ведь вам выгоднее, чтобы я оказался шпионом.
        - Нам выгоднее, барон, чтобы среди австрийцев оказалось как можно меньше людей, способных сделаться шпионами. Пойдемте, барон.
        Сопровождаемый переодетыми гренадерами, барон направился вниз.
        XII. Чудеса в решете
        Гусарский ротмистр поджидал у дверей. При появлении барона он с самой любезной улыбкой отсалютовал секретарю русского посольства саблей и проводил до кареты, куда барон сел вместе с Биндером и Ниммерфолем. Вестмайер вскочил на козлы, Гаусвальд - на запятки, и путешественники были готовы тронуться в путь, когда Ямвич открыл окно кареты и еще раз поблагодарил офицера за любезность, отказываясь от эскорта.
        Затем Вестмайер взмахнул бичом, и карета понеслась.
        Все время, пока барон говорил с ротмистром, Ниммерфоль держал наготове острый кинжал, обернутый носовым платком, чтобы с улицы не было видно.
        - Теперь, надеюсь, вы можете спрятать свое смертоносное оружие, - спокойно сказал барон, когда карета тронулась в путь.
        - Я сделаю это не ранее того, как мы окажемся в австрийском лагере, - холодно ответил фельдфебель.
        - Уверяю вас, что вы напрасно беспокоитесь. Кстати, будьте любезны и обратите внимание господина, сидящего на козлах, чтобы он продолжал ехать Находской дорогой. Если мы раньше времени свернем, то могут заметить, что мы направляемся в сторону, противоположную королевской квартире. Мы только тогда можем свернуть, когда скроемся из виду.
        - Это верно, - подтвердил Биндер, - мы должны избегать всего, что может навлечь на нас подозрение.
        Биндер высунулся из окна и переговорил с Вестмайером. Тот мотнул в знак согласия головой.
        Карета добралась до Эльбы без всяких приключений; через Эльбу они тоже переправились совершенно спокойно: в течение дня паводок спал, и переезд был совершенно безопасен.
        Через полчаса они уже въезжали в лагерь.
        Еще издали их поразило то оживление, которое царило там. Перед палаткой генерала Левенвальда играл военный оркестр, солдаты теснились с большими глиняными кружками вокруг бочек, откуда им щедро наливали вина. Успевшие раньше протолкаться к бочкам усаживались компаниями на земле, распивали вино и заводили песни. Смех, шутки, радостные восклицания неслись со всех концов лагеря.
        Вестмайер окликнул одного из солдат и спросил его, что это у них за празднество.
        - В лагерь прибыл император, - ответил спрошенный, - он возвратился с рекогносцировки левого крыла, и в честь его приезда нам дали вина и трехдневное жалованье.
        Левенвальду, который в своем нетерпении расставил часовых сторожить возвращение кареты, немедленно доложили о прибытии гренадеров. Он сейчас же бросился к ним навстречу, и трудно описать его радость, когда среди посланных им солдат увидел кого-то чужого - шпиона.
        Левенвальд пришел в такой восторг, что даже пожал руки простым нижним чинам и воскликнул:
        - Ну, спасибо вам от души, ребята! Молодцы! Теперь ваше счастье сделано! Все целы? - Он обвел гренадеров радостным взглядом и спросил с внезапной тревогой: - А где же Лахнер?
        - Господин генерал, - сумрачно ответил Вестмайер, - гренадер Лахнер опасно ранен, он стал жертвой своего долга. Мы оставили его в хороших руках и надеемся на его выздоровление.
        - Как же это случилось?
        - Когда мы прибыли на условленное место свидания, там никого еще не было. Первыми прибыли прусские уполномоченные, из которых одним оказался молодой барон Ридезель. Их надо было устранить, и Лахнер воспользовался прежними счетами с бароном, чтобы вызвать его на дуэль. Во время дуэли, все преимущество которой было на стороне нашего товарища, у него внезапно сломалась шпага. Ридезель воспользовался этим, чтобы подло вонзить свою шпагу в грудь Лахнеру. Однако Лахнер успел всадить обломок шпаги в живот недостойному противнику. Ридезель ранен насмерть.
        - Боже мой! - тихо вскрикнул Левенвальд, потрясенный до глубины души этим сухим рассказом. - Неужели все мы действительно так глубоко ошибались в Лахнере? Нет, он достоин лучшей участи! Только бы он жил! А, негодяй, - обрушился генерал на шпиона, - из-за тебя гибнут лучшие люди! Сегодня же тебя расстреляют как собаку, без суда и следствия!
        Левенвальд вдруг остановился и с изумлением уставился на шпиона.
        - Господин генерал, - с непоколебимым спокойствием ответил шпион, и звук его юношески звонкого голоса заставил генерала снова вздрогнуть, - не спешите с угрозами и не пытайтесь предрешить то, что абсолютно выходит за пределы вашей компетенции. Я требую, чтобы меня немедленно провели к его величеству. Время не терпит, генерал, поторопитесь!
        Левенвальд с недоумением пожал плечами и приказал гренадерам следовать с арестованным за ним. Молча дошли до императорской палатки. Левенвальд попросил адъютанта доложить о нем императору, и генерала немедленно пригласили пожаловать к его величеству.
        - Что скажете, генерал? - встретил его Иосиф, сидевший за покрытым картами и планами столом в обществе фельдмаршала Ласси.
        - Ваше величество, имею честь почтительнейше доложить, что командированные мною гренадеры захватили бежавшего шпиона и доставили его сюда вместе с бумагами.
        - Неужели?! - радостно воскликнул Иосиф. - Вот молодцы! Ну, а что шпион? Каков он? Что он говорит?
        - Ваше величество, шпион требует, чтобы его немедленно провели к вашему величеству. Да оно и лучше, потому что такое дело, что… - Левенвальд не договорил и махнул рукой.
        Император приказал адъютанту ввести шпиона в палатку.
        Приказание тотчас было исполнено.
        - Что такое, - вскрикнул император, словно не веря своим глазам, - это вы? вы?.. Но это невозможно! Господи! Что же это такое!
        - Да, это я, ваше величество, - грустно ответил шпион.
        - Господа, - после недолгого молчания сказал император, обращаясь к Ласси, Левенвальду и адъютанту, - потрудитесь оставить нас одних.
        Они вышли. Император остался наедине со шпионом.
        - Так это вы? - начал Иосиф, и в его голосе звучали рыдания. - Княгиня фон Кребниц арестована по обвинению в шпионстве и предательстве! Да говорите же что-нибудь! - закричал он, бешено топнув ногой.
        - Ваше величество, - задыхаясь, начал «шпион», но вдруг вся твердость, все спокойствие слетело с него, и княгиня Кребниц, рыдая, упала на колени перед Иосифом.
        Император мрачно зашагал взад и вперед по палатке, не говоря ни слова, не пытаясь ни остановить, ни утешить молодую женщину. Видно было, как она боролась с собой, чтобы подавить свою слабость. Мало-помалу она овладела собою, рыдания становились тише и слабее.
        - Довольно слез! - сурово сказал наконец император, останавливаясь около княгини. - Встаньте и объясните мне смысл и значение этой недостойной комедии. Что вам надо было от прусского короля?
        - Ваше величество, - ответила Луиза, вставая и вытирая слезы, - я действовала по поручению ее величества, вашей державной матушки. Вот, - она расстегнула одну пуговицу камзола, ухватилась за пришитую к подкладке ленточку и дернула ее; тотчас же подкладка разошлась, обнажая внутренний кармашек, в котором были какие-то бумаги, и княгиня продолжала: - Вот, ваше величество, соблаговолите вскрыть и прочитать.
        Иосиф взял поданный ему конверт, запечатанный большой печатью, и с лихорадочным нетерпением стал рассматривать надпись. Почерк, безусловно, принадлежал Марии-Терезии, да и печать ее, без сомнения.
        - Я не могу вскрыть пакет, адресованный прусскому королю моей матушкой, - холодно сказал он, - но если это не тайна, то соизвольте сообщить мне, княгиня, что заключается в этом письме.
        - Какая же это теперь тайна? - уныло ответила молодая женщина. - Я все расскажу вашему величеству…
        - В таком случае начните с самого начала, княгиня.
        - Когда после благословенного вечера, проведенного в Китайском павильоне…
        - Княгиня, теперь мы обсуждаем государственные дела, а потому оставьте романтические намеки!
        - Я долго думала о войне и взглядах, высказанных вашим величеством. Мысль, что я не могу согласиться с тем, кто всегда был для меня полубогом, угнетала меня. Но я пыталась образумить себя тем, что я, может быть, просто не доросла до понимания широких государственных задач. Каково же было мое удивление, когда на следующий день ее величество, часто удостаивающая меня милостивой беседы по важным вопросам, заговорила со мной о войне и высказала свои сомнения почти в тех же выражениях и совершенно в той же форме, какими они представлялись и мне. Ее величество говорила, что не могла заснуть всю ночь от мысли: «Война вспыхнула за неправое дело, она не принесет нам счастья!» Этот разговор повторялся несколько раз, но я каждый раз воздерживалась от высказывания своих мыслей. Однако, когда ее величество однажды - это было недели две тому назад - категорически потребовала от меня, чтобы я высказалась, я не посмела солгать и заявила, что вполне согласна с мнением моей державной покровительницы. Ее величество, очень доверяющая моим научным познаниям, приказала мне составить для нее секретный доклад о баварском
вопросе. Я еще раньше изучила из личного интереса относящийся к Баварии материал, а потому могла сейчас же приступить к работе. Не могу описать, с каким тяжелым чувством взялась я за нее! С одной стороны, я не могла кривить душой и освещать вопрос вопреки своему искреннему убеждению, с другой - вся эта работа, идущая вразрез с планами и взглядами вашего величества, казалась мне чем-то вроде измены…
        - И она была изменой! Продолжайте, княгиня!
        - Когда я представила свой доклад ее величеству, императрица залилась слезами. Она просила моего совета, требовала, чтобы я подала мысль, как избежать войны, не затрагивая самолюбия вашего величества и не поступаясь государственным достоинством. У меня была идея, но я боялась высказать ее, так как меня угнетало то, что я должна действовать против воли вашего величества. Неизвестно, как сложилось бы дело, если бы князь Голицын не попросил недавно тайной аудиенции у ее величества. Князь почтительно заявил, что его правительство крайне недовольно открывшимися военными действиями, что Россия твердо решила помешать кровопролитию, особенно потому, что Австрию нельзя считать морально правой. При этом князь добавил, что если Австрия желает, то он уполномочен взять на себя посредничество. Императрица сообщила этот разговор мне, и тут я уже не могла скрывать свой план долее. Этот план заключался в следующем. Еще во время своего первого замужества я привыкла в мужском платье следовать повсюду за маркизом де Клермоном; мне пришлось многое перенести в то время; на мою долю выпало немало самых причудливых
приключений; физически я была закалена, как юноша. И вот я предложила, чтобы императрица через русского посла просила у прусского короля принципиальный ответ, согласен ли он начать переговоры; если да, то к нему будет тайно командирован человек, уполномоченный выработать прелиминарии соглашения, после чего можно будет пойти официальным путем, но при этом прусский король должен был бы дать слово, что тайные переговоры оглашены не будут. Все это предлагалось сделать для того, чтобы в глазах страны и всего мира пощадить самолюбие вашего величества…
        - Какая заботливость!..
        - Прусский король ответил, что он согласен. Тогда я отправилась в путь. Ее величество сделала несколько возражений, касавшихся моей внешности, но я ответила, что умею носить мужское платье, не вызывая сомнений, что после тифа, которым я была больна около полугода тому назад, мои волосы еще не успели отрасти и что накладную косу легко заменить мужским париком; что у меня очень низкий для женщины, почти юношеский, тембр голоса, и таким образом моя внешность не возбудит никаких подозрений. Князь Голицын, посвященный в нашу тайну, дал мне сертификат, удостоверяющий мое звание первого секретаря русского посольства при венском дворе, и я тронулась в путь. Остальное ваше величество уже знает…
        - Какие же соглашения признала возможными ее величество?
        - Благоволите прочитать секретные инструкции, данные мне ее величеством.
        Император взял бумагу, поданную ему Луизой, прочитал ее и возвратил княгине пакет и бумагу со словами:
        - Что же, отправляйтесь с богом, господин барон Ямвич! Я прикажу не задерживать вас более. Ступайте, продавайте Австрию, а если «старый Фриц» заупрямится, то киньте ему парочку коронных земель австрийского дома, чтобы умилостивить грозного короля и склонить его к миру… Ступайте, как почтительный сын, я желаю вам успеха.
        - Ваше величество, умоляю…
        - Молчите, княгиня! Я не хочу ничего слышать более! Да вы и не можете мне сказать что-либо. Как император я отношусь к вам с полным уважением; ведь всякий вправе держаться своего мнения и понимать государственные интересы по-своему. Вы не преследовали, не могли преследовать личные цели, потому что выгоднее для вас было бы оказаться на моей стороне, а не ее величества, значит, вы действовали из благородных побуждений. Но… - лицо Иосифа исказилось мукой, он всплеснул руками, схватился за виски и скорее простонал, чем крикнул, - мать, мать! Что ты делаешь с Австрией и своим сыном!
        - Ваше величество!..
        - Молчите, княгиня! Итак, я как император могу сказать только: «Да свершиться воля твоя!» Но перед вами не только император, перед вами человек, который говорил вам о своей любви и которому вы сами клялись в пламенных чувствах. А вы изменили мне; да, да, княгиня, изменили мне! Любовь - не просто физическое слияние, это вы сами всегда твердили. Любовь требует общности душ, общности взглядов, чувств, интересов. Если бы вы оказались преступницей, я оправдал бы вас, стал бы вашим укрывателем, потому что любовь выше правды, выше закона! Вы же не могли подняться до той высоты любви, которая не допускает осуждения, критики, анализа. Вы предали меня, а это - не любовь, не та любовь, по крайней мере, которой требую я. И поэтому я говорю: «С глубоким уважением приветствую не по-женски мудрую княгиню фон Кребниц и с отвращением, с негодованием забываю, что ее можно было бы звать просто «Луизой». Луизы нет, ее никогда не было! Ступайте, княгиня!
        - Ваше величество, и осужденному предоставляют право последнего слова.
        - Вы настаиваете? Хорошо, говорите, княгиня. Но только покороче. Я плохо чувствую себя.
        - Ваше величество. Я с глубокой скорбью, с полным отчаянием выслушала ваш приговор. Не о себе скорблю я - для меня все кончено: исполнив поручение ее величества я навсегда уйду из мира и запрусь в стенах монастыря. Мне нечем больше жить, так как мечтой всех последних лет была любовь вашего величества. Я любила вас свято, искренне, горячо, любила больше самой себя… О, не делайте такого презрительного жеста, ваше величество! Ведь я говорю это не для того, чтобы разжалобить вас, пытаться вернуть так быстро промелькнувшее былое счастье. Нет, я глубоко чувствую, насколько решителен и бесповоротен ваш приговор. Но мне больно за вас, ваше величество. Вы - я чувствую это - слишком страдаете от того, что считаете моей изменой. Мне грустно, что вы способны думать обо мне с отвращением. Верьте, ваше величество: все, что сделано мною, я сделал только из любви к вам. Может быть, я ошиблась, не так поняла любовь; может быть, я действительно просто не сумела подняться до той нравственной высоты, какую вы хотите видеть в любви, но в своих поступках я все же руководствовалась только любовью. Если вы хоть
немножечко поверите мне, если вы найдете возможным хоть со временем думать обо мне без ненависти, мне будет легче нести свой крест!
        Иосиф грустно смотрел на молодую женщину, суровые складки лба разгладились, взор выражал уже не ненависть, а глубокую скорбь.
        - Княгиня, - сказал он, - простите, если в припадке страшной нравственной боли я был с вами более резок, чем вы того заслуживаете. Но мне безумно жалко улетевшей грезы, трудно примириться, что я опять один. Но что же делать, высшие силы руководят нами, они таинственно сплетают нити наших судеб… Мы бессильны бороться против рока… Я не сержусь на вас, Луиза, а только скорблю о том, что прошлое безвозвратно кануло в вечность. Дайте мне свою руку, Луиза, пусть это последнее рукопожатие примирит нас с нашей судьбой.
        Он протянул ей руку. Луиза схватила ее и покрыла горячими, страстными поцелуями; несколько слезинок обожгло императора…
        Иосиф выдернул свою руку, поцеловал княгиню в лоб, а затем, шепнув ей: «Оправьтесь, княгиня», подошел к дверям палатки и приказал адъютанту позвать Левенвальда и Ласси.
        - Ваше величество, - доложил адъютант, - имею честь доложить, что сейчас прибыл гонец с извещением, что его светлость князь Кауниц едет в лагерь для свидания с вашим величеством; вероятно, завтра утром князь будет здесь.
        - Хорошо, когда князь приедет, вы доложите мне. Позовите сюда Левенвальда и Ласси и приходите сами.
        Вскоре генерал и маршал вошли в палатку.
        - Господа, - обратился к ним император, - прошу беспрепятственно пропустить господина барона Ямвича через наши аванпосты и вообще не чинить ему никаких препятствий. Кроме того, надо забыть о происшедшем. Помните это, господа. Вы же, генерал Левенвальд, зайдите ко мне часа через два: я хочу выслушать от вас, как справились молодцы гренадеры с возложенным на них поручением. Они ошиблись, но действовали по инструкции, следовательно, надо подумать, как наградить их. Ступайте, господа. Прощайте, барон, желаю вам удачи и приношу извинения за причиненное беспокойство.
        Графиня фон Кребниц, поклонившись, вышла. Когда Иосиф снова остался один, он присел к столу, тяжело уронил голову на руки и прошептал:
        - Опять новое разочарование, еще одной грезой о счастье меньше. Неужели опять это была не любовь, а мираж тела? Если бы я любил Луизу, я не был бы в состоянии удержаться, чтобы не простить ей. Ведь не могу же я винить ее. Но любви нет. Она улетела так же быстро, как явилась… Один! Один! Вечно, всегда один!
        XIII. Замок фон Радостина
        Три дня и три ночи Лахнер метался в жесточайшем бреду. Доктор был прав; рана отчаянного гренадера оказалась неопасной, так как ребро помешало шпаге Ридезеля повредить какой-нибудь важный орган. И хотя Лахнер и ослабел от пролитой крови, а его рана оказалась болезненнее, благодаря плохой перевязке и позднему промыванию, все же, как говорил доктор, без причин морального свойства не было бы такого сильного эффекта.
        - Мне кажется, что молодой человек гораздо опаснее ранен в мозг, чем в грудь, - не раз говаривал доктор Эмилии, которая во все это время ни на шаг не отходила от больного.
        Действительно, вид Эмилии, весело гулявшей вместе с женихом, слова болтливой жены кузнеца, уверявшей, что парочку связывает самая искренняя любовь, - все это подняло бурю в душе Лахнера. В тот момент он не так остро почувствовал свою скорбь, так как вопрос долга отодвинул на задний план вопрос личного характера. Но свойство нашего мозга таково, что самые острые, самые мучительные процессы способны развиться в области подсознания, пока, при первом удобном случае, нравственный надрыв не выльется в область сознательного. Так было и с Лахнером: сознание, что он бесповоротно теряет Эмилию, что она забыла всю бездну гнусности Люцельштейна, заполонило мозг и подорвало железное здоровье молодого человека.
        Эмилия просиживала дни и ночи, с тревогой поджидая доктора. Старый врач, очень знающий человек и большой оригинал, отлично действовал на Эмилию своей уверенностью и спокойствием.
        - Не беспокойтесь, баронесса, - не раз говаривал он, - к сожалению, этот молодой человек слишком здоров. Да, он так здоров, что врачу и делать нечего: природа сама возьмет свое. Мы можем только помочь ей, только ускорить процесс, но, если бы врача даже и не оказалось, природное здоровье нашего пациента все равно одержало бы верх над болезнью. Это очень неприятный тип для нашего брата: решительно невозможно выказать свое искусство!
        Эмилия и верила, и не верила доктору. С одной стороны, она верила, потому что ей очень хотелось верить, с другой - не верила, потому что боялась потерять. И все эти три дня и три ночи она металась между верой и отчаянием.
        А в эти три дня успело кое-что случиться. Тело барона Ридезеля, еще недавно дышавшего смелым задором и самомнением положили в роскошный глазетовый гроб, поставили на траурный катафалк и повезли в родовое имение баронов фон Ридезель, чтобы похоронить там в фамильном склепе. Эмилия случайно видела печальную процессию, она уже знала, что Ридезель убит Лахнером, и ее женская гордость не могла не торжествовать, когда она узнала, в каких страшных мучениях умер ее оскорбитель. Эта смерть еще сильнее связывала ее душу с душою Лахнера. Она и прежде начинала любить его, но сознание разности их общественных положений отстраняло всякие мечты в область беспочвенных грез. Теперь же она твердо решила, что будет принадлежать или Лахнеру, или никому. Она осознала всю глубину, всю нежность своей любви к нему, осознала, что без Лахнера ей не обрести счастья. Да, таково уж свойство женщины, такова уж психология женской души: Лахнер сознательно, чуть не ценою жизни доказал ее невиновность, ее право на реабилитацию, - и она была только благодарна ему в пределах сословных рамок, но тому же Лахнеру удалось случайно
убить ее обидчика, - и сословные рамки сразу рассыпались в прах…
        В эти же три дня случилось и другое обстоятельство, тоже отразившееся на судьбе Лахнера. Князь Кауниц прибыл в императорский лагерь, узнал там о новом подвиге лже-Кауница, невольно задумался над теми обвинениями, которые были в свое время предъявлены гренадеру, и эти размышления всесильного канцлера были - как это увидит читатель - чреваты последствиями.
        На исходе третьих суток болезни Лахнера доктор с плохо скрытой тревогой заявил Эмилии, что настал момент кризиса. Если кризис минет благополучно, - а за это было 99 шансов, - тогда выздоровление пойдет стремительно, если же в дело вмешается непредвиденный случай, если то нравственное потрясение, которое осложнило пустячную рану, было сильнее, чем можно предполагать, - тогда надо быть готовым ко всему. Поэтому доктор остался у постели больного, потребовав, однако, чтобы Эмилия ушла к себе. При этом он обещал, что, как только кризис минует, он постучит ей в стену: три раза в случае благополучного конца, один раз - в случае неблагополучного, но ее присутствия в это время он никак допустить не может.
        Около пяти часов утра началась агония. Все тело Лахнера сводила судорога, изо рта шла обильная пена. Доктор с тревогой следил за течением кризиса. Вдруг больной заметался, вскрикнул, вытянулся и застыл в неподвижности: только обильный пот крупными каплями выступил на его лбу. Доктор с глубокой тревогой уставился на него. Но вот постепенно смертельная бледность стала пропадать с лица больного, уступая место более живой, более розоватой окраске; он стал дышать ровнее, открыл глаза и тихо сказал:
        - Как хорошо! Наконец-то сняли этот стальной обруч. Спать хочется…
        И Лахнер забылся здоровым, живительным сном. Доктор три раза постучал в стену и пошел к двери. В коридоре он встретился с Эмилией и сказал ей:
        - Не беспокойтесь, баронесса, наш больной будет не только жить, но и оправится в самом непродолжительном времени. Здоровый организм, не подорванный никакими излишествами, сделал свое дело. Теперь все хорошо.
        Эмилия счастливо улыбнулась в ответ на его слова и без чувств упала на пол.
        - Вот тебе и на, - заворчал доктор, возясь над упавшей в обморок баронессой. - Вместо одного пациента стало двое. История не без романтизма.
        Он кое-как поднял ее, довел до комнаты и там, уложив на диван, кликнул прислугу.
        Вернувшись к больному, доктор придвинул к кровати кресло и, сев, задремал вполглаза.
        Было часов одиннадцать, когда Лахнер открыл глаза. Доктора словно толкнул кто-то: он тоже проснулся в этот самый момент.
        - Где я и кто вы? - спросил Лахнер.
        - Вы у друзей, а я - ваш врач, - ответил ему доктор.
        - Я был очень болен, доктор?
        - Больны вы были действительно на славу, но теперь все пойдет хорошо, и скоро вы будете на ногах.
        - Как это было ужасно! Какие видения томили меня! Бывали моменты, когда мне казалось, что я прихожу в себя, но я видел рядом с собою женщину, которая уж никоим образом не могла быть тут. И тогда я впадал в отчаяние: если бред я принимаю за действительность, значит, то, что я принимал за бред, было действительностью. Но ведь мне чудились драконы, гарпии, черти…
        - Скажите, милейший мой, женщина, которую вы видели склоняющейся к вашему изголовью, играла в вашей жизни значительную роль?
        - Да, доктор, очень даже значительную!
        - Не была ли она косвенной причиной вашей болезни? Мне это важно знать, милый мой, я спрашиваю вас как врач, а не как любопытствующий сплетник.
        - Не знаю, доктор, очень может быть, что так и есть. Незадолго до того, как я получил эту рану, мне пришлось видеть ее с женихом, который, я знаю, недостоин ее. Это долгая история, доктор, и я слишком слаб, чтобы рассказывать вам ее. Но…
        - Простите. Эту женщину звали не баронесса фон Витхан?
        - Откуда вы знаете?
        - Вы находитесь сейчас в доме дедушки баронессы Эмилии, и она все время самоотверженно ухаживала за вами.
        - Доктор! - испуганно вскрикнул Лахнер. - Я прошу, я требую, чтобы меня немедленно перенесли отсюда куда-нибудь. Я не могу…
        Дверь раскрылась, и на пороге показалась Эмилия.
        - Как наш больной, доктор? - спросила она.
        - А вот поговорите с ним сами, баронесса, - ответил врач, а сам подумал: «Будет лучше, если я оставлю их наедине». И он вышел.
        Эмилия подошла к больному и смущенно сказала:
        - Как я рада, что вам стало лучше.
        - Доктор рассказал мне, чем я обязан вам, баронесса. Я бесконечно благодарен вам за заботы, но… просил бы позволения покинуть вас. Я достаточно силен…
        - Но куда же вы можете отправиться?
        - Любой крестьянин поместит меня к себе за вознаграждение… Я слишком злоупотребил вашим гостеприимством…
        - Могу я узнать, что гонит вас из этого дома?
        - Но, баронесса, мне кажется… раз вы - невеста… ухаживать за посторонним…
        - Да откуда вы взяли, что я чья-нибудь невеста?
        - А барон Люцельштейн?
        - Неужели вы думаете, что я когда-нибудь соглашусь выйти замуж за этого низкого человека? Дедушка очарован им и настаивает, но это такой вопрос, в котором я никогда не уступлю.
        Взор Лахнера отразил такую радость, такое счастье, что Эмилия смущенно замолчала. Молчал и Лахнер. Наконец он протянул к ней свою бледную руку, она слабо пожала ее и оставила в своей. От избытка счастья Лахнер закрыл глаза и вскоре снова забылся.
        Эмилия осторожно высвободила свою руку, еле заметным поцелуем коснулась его лба и замерла в кресле, чтобы не нарушить покоя больного. Сказано ничего не было, но они поняли друг друга. Когда через некоторое время доктор вошел в комнату, то, посмотрев на больного, прислушавшись к его ровному дыханию, шепнул Эмилии:
        - Ну-с, баронесса, теперь я умываю руки: вы будете лучшим врачом больному, чем я.
        С этого момента здоровье Лахнера улучшалось стремительно. Уже вечером того же дня он мог играть в шахматы с навестившим его стариком Радостиным, а еще через день был уже в состоянии немного прогуливаться по комнате.
        Радостин сразу полюбил гренадера, а Люцельштейн, всегда считавшийся с мнением старика, относился к больному с большим уважением. Таким образом, Лахнер продолжал жить у деда Эмилии, окруженный со всех сторон заботами и вниманием.
        К его величайшему удовольствию, Лахнеру меньше всего приходилось сталкиваться с бароном Люцельштейном. В последнее время «прекрасный барон» вдруг пристрастился к охоте и целыми днями пропадал в лесу с ружьем.
        Однажды Люцельштейн пришел домой в обществе прусского фельдфебеля. Он рассказал целую историю о том, как он заблудился в лесу и как фельдфебель помог ему выбраться на дорогу, и попросил разрешения угостить своего «спасителя» стаканом вина.
        Пруссак произвел очень хорошее впечатление на старика Радостина; впрочем, этому в значительной степени способствовало то обстоятельство, что из-за военных действий замок старика никто не навещал, а Радостин любил общество. Поэтому за неимением кого-нибудь лучшего он обрадовался даже прусскому фельдфебелю, оказавшемуся весьма благовоспитанным и довольно интеллигентным человеком.
        В то время как фельдфебель рассказывал разные эпизоды из своей службы, вошел Лахнер. Он ответил поклоном на приветствие фельдфебеля и уселся в уголке.
        Фельдфебель приостановил свой рассказ, чтобы отведать поданного вина, а затем, отпив глоток, поднял стакан, чтобы посмотреть на свет, и сказал, щелкнув языком:
        - А ведь это не что иное, как чистейший «Иоганнисбергер» клостернбургского сбора!
        - Как вы угадали это? - спросил Радостин, большой любитель и знаток вина.
        - Еще бы мне не угадать! Ведь мой отец был крупным виноторговцем в Вене и готовил меня в продолжатели своего дела.
        - Так вы - венец? - спросил Лахнер. - Неужели в вас так мало патриотизма, что вы можете служить в прусской армии?
        - Вы преждевременно осуждаете меня, - ответил фельдфебель. - Если угодно, я расскажу вам свою историю, и тогда вы все поймете. Я служил в гренадерах и жил в полное свое удовольствие. Но однажды вино и любопытство погубили меня. Я узнал, что мимо пороховой башни, в которой мы стояли дозором, каждую пятницу проезжает таинственная черная карета, и мне захотелось узнать, что за тайна кроется тут. Я подстерег эту карету, вскочил на запятки и умчался с нею…
        - Да уж не Плацль ли вы? - воскликнул Лахнер.
        - Да, меня зовут Плацль, - ответил фельдфебель. - А вы откуда знаете мою историю? Неужели в Вене говорят еще про меня?
        - О, еще бы, - необдуманно ответил Лахнер. - В казармах ваше имя пользуется большой известностью.
        - В казармах? - удивился Плацль, уставившись на Лахнера. - Но ведь вы, кажется, невоенный, откуда же вы можете знать, что говорят в казармах?
        - У меня много знакомых среди гренадеров, - сказал Лахнер. - Но это не так интересно, лучше продолжайте рассказывать.
        - Карета домчала меня до какого-то богатого дома. Мне удалось незаметно проскользнуть за пассажиром кареты по лестнице этого дома, но когда я хотел пробраться в зал, меня остановил слуга. Я выхватил пистолет и пригрозил ему смертью, если он тотчас же не расскажет мне, в чем тут дело. Перепуганный слуга сообщил мне, что я нахожусь на вилле русского посла - князя Голицына, у которого происходят тайные совещания представителей держав. Негодяй предложил провести меня в комнату, сказав, что оттуда я увижу и услышу все, что делается на совещании.
        У меня еще шумело вино в голове, и я легко попался на удочку. Слуга завел меня в темную комнату, бросил там, запер двери и доложил о случившемся своему господину. Через минуту в комнату ворвалась целая орава слуг; она обезоружила меня, скрутила мне руки и привела в большой зал, где среди прочих господ в блестящих мундирах я увидал самого князя Кауница.
        - Ну-с, - сказал мне князь, - ты так жаждал увидать, что здесь делается? Смотри! Но за это удовольствие тебе придется поплатиться: даром ничего не дается! - И он приказал отвести меня в какую-нибудь комнату с прочными запорами.
        Я просидел взаперти до глубокой ночи, и только под утро явился конный конвой, с которым меня доставили в крепость Эгер.
        Я пробыл там целый год; меня хорошо кормили, но все-таки заключение быстро надоело мне. У нас содержался полковник Вольский, осужденный к пожизненному заключению за побои, нанесенные им своему бригадному генералу. Вольский - очень богатый человек - подкупил сторожей и с моей помощью бежал. Я последовал за ним, но в Пруссии меня арестовали как бродягу и предложили выбор: или меня выдадут Австрии как дезертира или я должен завербоваться в солдаты. Я волей-неволей был вынужден избрать последнее. Вот таким образом я стал пруссаком. Надеюсь, что теперь ни у кого не хватит духу осуждать меня.
        Плацль ушел, но вечером, когда вся семья сидела за ужином, снова явился.
        В его руках была молодая косуля.
        - Прошу простить, - сказал он, - один из моих подчиненных вздумал охотиться здесь и убил вот эту косулю. Я дал ему жестокий нагоняй и принес убитую дичь вам, господин Радостин. Мы честные солдаты, но не мародеры.
        Это так тронуло доброго старика, что из благодарности он пригласил фельдфебеля присесть к ним и закусить. Плацль без жеманства принял приглашение, и опять полились его занимательные рассказы из прошлого.
        Вдруг в вечерней тишине прогремел выстрел. Плацль вскочил со своего места, подбежал к окну и стал всматриваться в даль.
        - Это пустяки, - сказал он. - Я думал, не тревога ли в нашем лагере, но тогда зажгли бы ракету. Однако идти мне все-таки надо. Позвольте мне поблагодарить хозяев за радушный прием. Господин барон, - обратился он к Люцельштейну, - не проводите ли вы меня до ворот? Мне необходимо поговорить с вами.
        Люцельштейн встал и молча вышел с фельдфебелем из комнаты.
        - Этого человека следует остерегаться, - сказала Эмилия. - Мне кажется, что он догадался, кто такой Лахнер. Он так странно улыбнулся, когда наш больной назвал его по фамилии, и в объяснение придумал, будто у него имеются знакомые гренадеры…
        Она не успела договорить, как в комнату ворвался встревоженный слуга.
        - Господа! Несчастье! - крикнул он.
        - В чем дело? - вскочили все с мест.
        - Барона похитили!
        - Кто?
        - Вот этот пруссак.
        - Куда?
        - А кто же его знает!
        - Да рассказывай ты толком!
        - Барон с пруссаком вышли за ворота, я издали последовал за ними. Гляжу, что за чудеса! У ворот стоит карета, окруженная прусскими солдатами. Пруссак стал что-то говорить барону, да вдруг как размахнется, как хлопнет его чем-то черным по лицу. Подскочили солдаты, подхватили барона, втиснули в карету и увезли.
        - Это насилие! - воскликнул Радостин. - Сейчас же прикажи дворне вооружиться и сесть на коней. Мы догоним их…
        - Умоляю вас не делать этого, - сказал чей-то голос.
        Все обернулись и с изумлением увидали Плацля, стоявшего со спокойной улыбкой в дверях.
        - Что это значит? - подскочил к нему Радостин.
        - Это значит, что лиса попалась в яму, которую она вырыла для другого. Прикажите уйти слуге, я все сейчас расскажу вам.
        Слуга ушел. Тогда Плацль стал рассказывать:
        - Сегодня рано утром меня вызвал к себе полковник и изложил в присутствии барона Люцельштейна содержание доноса, сделанного последним. Оказывается, этот негодяй заявил прусским военным властям, что барон Радостин, бывший австрийский чиновник и горячий патриот, никак не может примириться с тем, что прусские войска заняли эту провинцию, а теперь приютил у себя шпиона, австрийского гренадера, того самого, который убил недавно камергера Ридезеля, причем этот шпион исподтишка следит за действиями прусских войск и сносится с австрийским лагерем, куда немедленно сообщает обо всем замеченном. Тут вмешался Люцельштейн и еще раз напомнил полковнику об обещании хранить все это дело в тайне. Ну вот полковник и поручил мне отправиться с Люцельштейном к вам, попытаться проверить, действительно ли вот этот господин - австрийский гренадер, и потом донести ему. Взявшись за это поручение, я все время ломал голову, как бы посадить в лужу и пруссаков, и барона Люцельштейна. Кое-что мне пришло в голову, и я успешно выполнил свой план. Когда я донес полковнику, что гость барона Радостина, бесспорно, переодетый шпион,
мне было предписано снова под каким-нибудь предлогом отправиться к вам и выманить господина Лахнера - так назвал мнимого шпиона доносчик - за ворота, так как там с ним уж справятся. Вместо Лахнера я выманил самого Люцельштейна, заклеил ему рот липким пластырем, чтобы он не мог кричать, приказал связать, усадить в карету и отправил. Конечно, завтра истина всплывет на свет божий, но я надеюсь, что нам удастся бежать. Я уже давно мечтаю вернуться обратно в родную армию, а вам тоже теперь грозят большие неприятности.
        - Вы правы! - воскликнула Эмилия. - Дедушка, нам надо бежать! Прикажите сейчас же заложить карету и едем в моравское поместье.
        - Надеюсь вы и меня прихватите? - сказал Плацль.
        - Ну, конечно, конечно, - взволнованно ответила Эмилия. - Я бесконечно благодарна вам… Неужели же я оставлю вас в затруднительном положении за ту услугу, которую вы оказали нам?
        - Гм, - пробурчал старик Радостин, - в мои семьдесят девять лет все это очень неприятно, но что же делать, раз нет другого исхода. Нечего сказать, хорошую кашу заварил Люцельштейн! Кто бы мог подумать! Ах, боже мой, боже мой! Вот как можно ошибиться в людях.
        Эмилия с радостной улыбкой выслушала ворчанье деда, так как была уверена, что теперь он уже не будет приставать к ней с замужеством и вычеркнет Люцельштейна из своего сердца, а следовательно…
        Она нахмурилась промелькнувшей мысли о том, что ведь Лахнеру придется вернуться к себе в лагерь и, значит, опять наступит разлука с ним.
        Она тревожно посмотрела на любимого человека, но тот ответил ей таким любящим взглядом, что она снова расцвела. Э, велика ли важность. Кончится же эта война, и их уже никто никогда не разлучит!
        На дворе хлопотали слуги, запрягая карету. Плацль куда-то скрылся, но вернулся через несколько минут с большим свертком в руках, бережно сложил его в угол и сказал:
        - Ну вот, теперь я могу явиться к себе на родину не с пустыми руками. Не откажите в любезности, барон, прикажите дать мне какое-нибудь штатское платье: я поеду в качестве вашего управляющего.
        Ему дали переодеться. Когда пришло время садиться в карету, Плацль подошел к дверке со своим пакетом и произнес:
        - Господа, позвольте положить это вам под ноги. Этот сверток мне очень дорог - я не отдам его и за сто тысяч гульденов.
        - Нет, нет, - взвизгнул старик Радостин, - я требую, чтобы вы сказали, что это такое. Я не могу допустить, чтобы…
        - Барон, да неужели вы думаете, что я украл что-нибудь ценное? - рассмеялся Плацль. - О, нет, я возвращаю законному владельцу его собственность.
        - Что же в этом свертке?
        Плацль наклонился в карету так, чтобы его слова могли расслышать только сидевшие там, и шепнул:
        - Тут три австрийских знамени, отбитых «старым Фрицем» в прежние войны. Теперь их послали к войскам, чтобы поднять дух солдат. Я отпилил древки и выкрал полотнища. Когда хватятся их, то будет уже поздно.
        Плацль захлопнул дверцу кареты, вскочил на козлы рядом с кучером, и экипаж быстро понесся по направлению к австрийскому лагерю.
        XIV. Старая лиса
        Читатель уже знает, как нескольким негодяям удалось обмануть князя Кауница, что едва не стоило жизни рядовому Лахнеру. Но да не подумает кто-нибудь, что старого канцлера было так легко провести; нет, просто западня, подстроенная Лахнеру была слишком примитивна, слишком проста, и это-то и ввело в заблуждение Кауница. Под влиянием скорби о кончине любимого пса Гектора, под влиянием обозленности на предполагаемого виновника этой смерти канцлер даже не подумал, как легко было бы проверить сделанный ему донос; виновность Лахнера казалась ему несомненной, и на голову гренадера обрушилась суровая кара.
        Но, повторяем, этот случай надо рассматривать как исключение, поскольку Кауница ввести в заблуждение было совсем не просто.
        Как старая, опытная лиса, канцлер сразу почувствовал, что в настроении императрицы-матери что-то неладно, а затем несколько вопросов, предложенных ею, несколько реплик, данных Марией-Терезией в ответ на представления канцлера, внушили ему беспокойство за судьбу баварского вопроса. Ведь Кауниц всецело был согласен с позицией императора, и его тревожило, как бы императрица в отсутствие сына не перешла к его политическим противникам.
        Он очень скоро разнюхал, в чем дело, и разузнал, что императрица собирается послать, если уже не послала, какого-то тайного гонца к прусскому королю. Поэтому, узнав об этом, Кауниц сейчас же выехал в армию.
        Увы! Кауниц опоздал, и дело было уже сделано. Канцлер узнал от императора о преследовании мнимого шпиона, о том, кем оказался этот шпион и какого рода предложения везла Фридриху Великому княгиня фон Кребниц.
        - Да, дело скверное, ваше величество, - задумчиво сказал Кауниц. - Конечно, о поражении наших планов еще рано говорить, ведь можно тянуть переговоры до бесконечности, а если «старый Фриц» потеряет терпение и нападет на нас, то никто не может запретить нам отразить оружием нападение. Итак мы проявляем поразительное смирение: враг занял нашу провинцию, а мы даже не выбиваем его оттуда.
        - Ну, а Россия? А ее угроза вмешаться в войну, если мы не покончим миром?
        - Это очень неприятная угроза, и я не ожидал такой реакции от кабинета Екатерины II. Но и Россия только в том случае может вмешаться в наши счеты с Пруссией, если будет считать себя в полной безопасности. А ведь нам стоит только секретно приказать нашему послу при константинопольском дворе вручить Великому визирю некоторую сумму денег и драгоценный подарок…
        - И что тогда?
        - Тогда Турция может стянуть войска к русской границе: ведь у них свои давние счеты тоже не закончены. И тогда, поверьте, ваше величество, России будет не до баварского вопроса.
        - Но этого так скоро не сделаешь.
        - Да уж придется потерпеть, ваше величество.
        - Но это до боли обидно! Ведь мы гораздо сильнее Пруссии, ведь, дойди дело до вооруженного столкновения, мы неминуемо разгромим пруссаков! Ах, мать, мать!
        - Да, ваше величество, тут уж ничего не поделаешь. Женщина, даже если она олицетворяет собою такую мудрую, такую вдохновенную правительницу, как ваша державная матушка, все-таки остается женщиной. Дамы слишком мягкосердечны, слишком щепетильны: сейчас у них начинаются сомнения в правоте, в закономерности, ну, и… результаты налицо!
        - Так что же мы решим, князь?
        - Пока ничего нельзя решать, ваше величество. Собственно говоря, те предложения, которые делает ее величество прусскому королю, для нас не слишком постыдны и разорительны. Однако «Фриц»-то, пожалуй, найдет их неприемлемыми для себя. Вот тут-то я и боюсь, как бы Австрия не пошла на позорные уступки. Во всяком случае, я буду настороже. Без меня окончательно ничего не решат, если же я замечу, что рассчитывают обойтись без вашего величества, то немедленно пришлю гонца с извещением. А теперь разрешите осведомиться у вашего величества, как ваше здоровье?
        - Спасибо, князь, я чувствую себя очень хорошо здесь. Если политика ее величества и угнетает меня; армия так радует, что все те нервные срывы, которые докучали мне в Вене, совершенно оставили меня. Вы только подумайте, что за молодцы мои солдаты! Ну, где, в какой армии, найдешь простых солдат, отличающихся такой интеллигентностью, сознанием долга, отвагой, ловкостью, как те герои, которые не побоялись отправиться на вражеские позиции, чтобы изловить там шпиона.
        - Да, ваше величество, это, что и говорить, - истинные молодцы! Они слишком хороши, чтобы оставаться просто солдатами. Впрочем, наверное, ваше величество уже наградил их с обычной щедростью?
        - Нет, пока еще нет. Я жду, когда выздоровеет и вернется в лагерь основной руководитель этой смело спланированной и отлично выполненной операции. Он был ранен… А кстати, князь, знаете ли, кто этот руководитель? Тот самый Лахнер, который только чудом избежал виселицы и которого вы так печально арестовали!
        - Лахнер? Я положительно теряюсь, ваше величество. Ведь у меня были такие неопровержимые доказательства его бесчестности…
        - Да? Поговорите-ка с Левенвальдом. Тот его тоже терпеть не мог, а теперь первый за него хлопочет.
        - С Левенвальдом мне непременно надо поговорить, потому что, если я ошибся в Лахнере, если его оклеветали, то государство - большой должник перед этим отважным гренадером. Я еще раз расследую все обстоятельства дела, а потом подробно доложу вашему величеству и буду почтительно просить о примерном награждении молодого человека.
        От императора Кауниц отправился к Левенвальду и попросил рассказать все, что генерал знал о роли гренадера Лахнера в последней авантюре.
        Левенвальд изложил вкратце известную читателям историю и прибавил:
        - Вот, князь, что говорят факты. Если верить им, то Лахнер - не преступник, а герой; это человек с таким высоким чувством чести, с таким сознанием долга, что лишь по ошибке судьбы родился не дворянином, и эту ошибку надо исправить. Но если мы вернемся к другим фактам, то ведь они говорят совсем обратное. Как же мог такой порядочный человек явиться в высшее общество под чужой личиной, как смел лезть ко мне целоваться, запросто приехать обедать…
        Левенвальд побагровел и стал даже задыхаться от возмущения при воспоминании о проделке рядового.
        Князь чуть-чуть улыбнулся и ответил:
        - Ну, если бы его обвиняли только в этом, так это можно было бы еще простить ему.
        - Скажите, князь, - спросил немного успокоившийся Левенвальд, - известно ли вам, почему Лахнер вздумал разыгрывать роль вашего племянника?
        - Я могу сказать вам только одно, дорогой генерал, этот маскарад был устроен по моему приказанию. За несколько часов до появления на вечере Лахнер не знал, что ему придется разыгрывать роль моего племянника. Точно так же он не подозревал, что встретит своего полкового командира. Та роль, которую он вел по отношению к вам, была только следствием определенной миссии…
        - Направленной против меня?
        - Об этом и речи быть не может, генерал! То, что ему пришлось встретиться с вами, было непредвиденной случайностью. Но что же ему оставалось в этом случае делать?
        - Так чем же Лахнер заслужил такую немилость, что его приказано было судить и осудить?
        - Я не могу открыть вам эту тайну, генерал: она еще слишком свежа. Скажу одно: Лахнера обвиняли в том, что он подкуплен иностранной державой и передает ей содержание секретных документов, вводя в то же время меня в заблуждение. Тогда улики показались мне неопровержимыми. Но вот что не переставало меня удивлять во всем этом деле: Лахнер ни разу не пытался выдать тайну своей миссии ни на следствии, ни на суде. Почему он молчал, если по отношению к нему допустили явную несправедливость? Мне передавали, будто на суде Лахнер намекнул, что раскрытие его тайны было бы равносильно опровержению всего обвинения, но что он дал слово молчать, а потому не откроет этой тайны даже ради собственного спасения.
        - Да, так и было на самом деле!
        - Так может ли такой человек быть бесчестным негодяем? Меня этот вопрос давно уже мучает. Во-первых, Лахнера надо наградить, если он пострадал невинно, во-вторых, необходимо вывести на чистую воду того мерзавца, который обманул и обманывает меня!
        - Я могу посоветовать только одно, князь: поговорите с товарищами Лахнера. Тайны они не знают, я в этом уверен, но я имел случай убедиться, что они знают гораздо больше меня.
        Левенвальд рассказал, как горячо защищал Лахнера Вестмайер.
        - В таком случае я попрошу вас, генерал, - сказал Кауниц, - распорядиться, чтобы этого Вестмайера прислали через час в отведенную мне палатку.
        И канцлер простился с генералом.
        XV. Таинственный юноша
        Вестмайер, Гаусвальд, Ниммерфоль и Биндер только что собирались отправиться к маркитантке, когда первого потребовали к Кауницу.
        Из выданных им Левенвальдом денег наши друзья истратили очень мало, и так как Левенвальд не взял у них оставшихся, то они решили пропить их за здоровье Лахнера. Правда, Ниммерфоль заикнулся было, что следовало бы подождать возвращения раненого друга, но Гаусвальд возразил, что тогда им представится другой предлог: их ждет, сказал Левенвальд, награда, будет на что кутнуть особо, а теперь надо же отпраздновать успех предприятия. Этот аргумент показался убедительным, и решено было вечером устроить небольшой кутеж. И вот едва собрались они идти к маркитантке, как их планы расстроили.
        - Что могло понадобиться старому князю? - ворчал Вестмайер. - Надеюсь, что он, по крайней мере, не задержит меня долго и не вздумает расспрашивать о подробностях нашего приключения.
        - Вестмайер, - сказал Ниммерфоль, - а ведь палатка князя стоит на пути к палатке маркитантки. Так не стоит возвращаться обратно: пойдем все вместе и подождем тебя там, а потом гуляй, душа!
        Кауниц не задержал Вестмайера, но то, что мог рассказать ему Тибурций, оказалось очень важным. Кауниц узнал, что товарищи уговаривали арестованного раскрыть тайну, и как гренадер ответил, что не сделает того, что может повредить отечеству. Это уже прямо доказывало, что Лахнер не мог быть изменником. Князь решил подождать, не выздоровеет ли Лахнер в ближайшие дни, чтобы поговорить с ним. Вместе с тем он вспомнил, как Лахнер упорно не доверял Римеру, и в нем зашевелились смутные подозрения. Тут же князь решил, что если выздоровление Лахнера не затянется и он в ближайшие дни вернется в лагерь, то он его подробно расспросит и во что бы то ни стало выведет всю историю на чистую воду.
        Товарищи радостными возгласами встретили так неожиданно быстро освободившегося Вестмайера и шумной гурьбой отправились к маркитантке.
        - Эх, Лахнера бы нам сюда, - вздохнул Вестмайер. - Как-то он, бедолага поживает? Уж не хуже ли ему, чего доброго?
        - Полно, Тибурций, - заметил Ниммерфоль, - вспомни, что я рассказывал тебе: доктор исключает какую бы то ни было опасность, а баронесса дала слово известить, если Лахнеру станет плохо. Раз никаких известий нет, значит, все идет хорошо, и, того гляди, Лахнер не сегодня-завтра опять будет среди нас.
        - Так пойдем, ребята, поскорее, - весело вставил Гаусвальд, чтобы пропустить стакашек за его выздоровление!
        Гренадеры весело ввалились в палатку маркитантки, заняли свободную скамью и потребовали вина. При их приближении подручный маркитантки поспешно спрятал лицо и скрылся в ночной темноте.
        - Что за таинственный тип! - воскликнул Вестмайер. - Меня начинает раздражать, что он каждый раз отворачивается и убегает. Как-нибудь догоню я его и выясню, в чем тут дело! Тетушка, - обратился он к маркитантке, - что это за странный молодой человек у вас?
        - Подручный-то мой? А это мой племянник, племянник, - с хитрой улыбкой ответила маркитантка.
        - Я, помнится, уже его видел где-то.
        - А вы откуда родом?
        - Из Вены.
        - Ну, так не видали, потому что мой племянник никогда в Вене не бывал. Он из Зальцбурга.
        - Странное дело, - недоверчиво буркнул Вестмайер, принимаясь за свой стакан.
        А молодой человек, обративший на себя его внимание своим странным поведением, отбежал за несколько палаток и притаился около большого дерева, которое совершенно скрывало его тенью. Он решил обождать там, пока гренадеры не уйдут.
        Прошло с полчаса, и ожидание стало надоедать беглецу. Он досадливо переминался с ноги на ногу и хотел было отправиться побродить по лагерю, как вдруг вид приближающейся фигуры, слабо освещенной отблесками огней костров, заставил его вздрогнуть и остановиться в нерешительности.
        Это был император, в этом молодой человек не мог ошибиться. Сколько раз с наступлением темноты ему приходилось видеть закутанного в серый плащ Иосифа, обходившего лагерь. Это бывало и вечером, и поздно ночью, и на рассвете… И сколько раз уже он собирался кинуться к императору, сказать ему то, что накипело на сердце. Но в решительный момент робость сковывала его, и император проходил мимо, даже не заметив сторожившей его тени.
        Теперь император подходил все ближе и ближе.
        «Господи! Неужели и сегодня мне не удастся побороть проклятую робость, неужели и сегодня?.. - подумал юноша и заломил руки. - Нет, это невозможно… Эх, будь, что будет!»
        - Ваше величество! - тихо окликнул он императора, проходившего мимо дерева.
        Иосиф вздрогнул и остановился.
        Тогда мальчик измененным голосом продолжал:
        - Ваше величество, умоляю, выслушайте меня! Мне необходимо сообщить вашему величеству кое-что очень важное.
        - Кто ты, мальчик? - мягко спросил Иосиф.
        - Я все скажу вашему величеству, но мне надо сделать это наедине… Умоляю… окажите милость… очень важно… - бормотал юный проситель, объятый паническим страхом, что император не внемлет его мольбе.
        - Да кто ты такой?
        - Подручный маркитантки… меня все знают… Иосиф на минуту задумался. Какая опасность могла грозить ему, если он выслушает юношу? Покушение? Но не этот же юнец станет покушаться; да если бы он и хотел сделать это, то мог бы напасть неожиданно, из-за дерева, сзади… Но кому может быть нужна жизнь его, императора? Нет, смешно и предполагать такое! Но вместе с тем сколько бед, сколько несчастий не было предупреждено только потому, что сильные мира не удосуживались снизойти до выслушивания сообщений незначительного человека. Как знать, что мог подслушать такой мальчик.
        - Иди за мной, - коротко обронил император, направляясь вперед.
        Юноша последовал за монархом.
        У входа в палатку Иосиф приказал, чтобы никто не входил без зова, а затем, впустив своего спутника и старательно закрыв полог, отошел в угол, сбросил там плащ и обратился к юноше, стоявшему около полога:
        - Ну-с, подойди-ка ближе. Я слушаю.
        Юноша сделал два-три неверных шага, вдруг упал на колени и страстно зашептал:
        - Ваше величество! Прикажите расстрелять меня, убейте меня своей рукой, но я не могу больше жить без вас… Ах, ваше величество…
        Юноша сорвал с головы круглую матросскую шапочку, и роскошные, пышные волосы рассыпались по плечам его курточки.
        - Лизетта! - вне себя от удивления воскликнул император.
        - Это я, ваше величество! Простите, я знаю, что я смела, слишком смела, но что же мне оставалось делать, если я так безумно люблю ваше величество? Ох, до сих пор я не знала, что такое любовь… я знавала одни увлечения, но теперь уже не могу жить с такой мукой в сердце. Лучше убейте меня, но не гоните! Я не могу жить без вас…
        - Как же ты попала сюда? - спросил Иосиф, который никак не мог прийти в себя от изумления.
        - Когда противный старый хрыч принес мне подарок от вашего величества, я была вне себя. У меня сердце разрывалось, я не понимала, что со мной делается…
        - Да встань же с колен, Лизетта.
        - Я решила, что буду развлекаться, хотела завести себе дружка - о, это было так легко, и прежде я была не строга на этот счет. Я думала, что его поцелуи заставят меня забыть вас: прежде я так излечивалась от измены… Но теперь со мной стало твориться что-то неладное: в самый решительный момент, когда поклонник хотел обнять меня, я закатывала ему пощечину и гнала вон. На другой день я пробовала развлечься с другим - и повторялось то же, мне казалось оскорбительным, что меня обнимет кто-нибудь после вашего величества… Так я промучилась неделю-другую. Наконец мне стало и вовсе невмоготу. Чувствую, что дело плохо и что без вас мне не жить. Думала я, думала, да и решила: махну-ка в лагерь, тем более что маркитантка здешнего лагеря - родственница моей хозяйки. Я запаслась рекомендацией, преподнесла маркитантке хороший подарочек, и она взяла меня к себе, обещав не выдавать моего инкогнито. Я сказала ей, будто у меня имеется дружок среди офицеров. Ну вот, приехала я сюда, а вашего величества нет. Я и приуныла. Вдруг слышу - вы едете. Каждую ночь с тех пор я встречалась с вашим величеством, но вы не
замечали меня. Сегодня стою я за деревом и думаю, не пойти ли мне погулять по лагерю; если встречу ваше величество, значит, судьба, и надо мне открыться… Не успела подумать, а вы и идете… Ваше величество! Не отталкивайте меня, иначе я руки на себя наложу!
        Иосиф подошел к взволнованной, заплаканной девушке, нежно обнял ее и сказал растроганным голосом:
        - Мы никогда, никогда не расстанемся с тобою, Лизетта, если ты сама не захочешь этого. Потом мы вместе подумаем, как нам с тобою быть. В Вене тебе все-таки придется сменить гнев на милость и принять от меня домик в подарок. Ну, а здесь… Впрочем, мы еще подумаем…
        Лизетта вновь опустилась на колени и со счастливыми рыданиями обняла ноги императора.
        XVI. Разоблачение
        Кауницу не пришлось жалеть, что он потерял несколько дней в ожидании возвращения Лахнера: переговорив начистоту с бывшим лже-Кауницем, старый канцлер сразу понял, что стал объектом дерзкого донельзя обмана и что смелый гренадер пострадал без всякой вины.
        Сначала Кауниц завел речь очень издалека; он хотел, чтобы Лахнер пошел ему навстречу и сам затронул ряд вопросов: вот тогда и видно будет, виноват ли он на самом деле или нет.
        Но Лахнера этим трудно было взять. Он сразу направил разговор на прямой путь и решительно заявил, что не скажет ни единого слова и вообще не будет разговаривать с князем, если тот прямо и категорически не сформулирует, в чем состояло его, Фомы Лахнера, преступление.
        Князь разгневался, надменно напомнил, что Лахнер пока еще простой гренадер и что ему, канцлеру империи, не трудно заставить заговорить кого угодно. Тогда гренадер напомнил в свою очередь, что хотя канцлер и всесилен, однако ему не удалось казнить человека, оказавшего ему значительную услугу, и заявил, что поскольку разговор принимает такое направление, то остается только в виде милости просить у императора назначить беспристрастное расследование этого темного дела.
        Кауниц прикусил язык; ему не оставалось ничего другого, как удовлетворить желание гренадера и откровенно рассказать, как к нему явился Гехт со своими мнимыми разоблачениями.
        Как помнит читатель, обвинение сводилось к следующим пунктам: Лахнер отравил Гектора, чтобы тот не мешал ему по ночам рыться в секретных шкафах, Лахнер передавал содержание тайных бумаг иностранным послам, все рассказы о тайном совещании дипломатов были вымышлены.
        Лахнер блестяще опроверг все эти обвинения с логической и физической точек зрения.
        Какой смысл был ему травить Гектора? Ведь собака чувствовала к нему большую симпатию, на что обратил внимание даже сам князь, сказавший когда-то: «Для человека лучшая рекомендация, если Гектор относится к нему с доверием», значит, если бы даже он, Лахнер, и вздумал забраться ночью в кабинет, то Гектор не кинулся бы на него, а спокойно дал бы рыться в шкафах. Вследствие этого травить Гектора было попросту неразумно: Гектор был отличный сторож, всю ночь находился в кабинете, а между тем документы исчезли - такое сопоставление фактов могло сбить с толку кого угодно. Мало того, к чему было ему забираться ночью в кабинет, когда князь оставлял его там днем и вечером по целым часам одного; на что нужны были ему шкафы, когда князь диктовал ему эти важные бумаги?
        Отсюда ясно: по ночам кто-то другой действительно забирался в кабинет и копировал секретные бумаги, и этому человеку действительно мешал Гектор. Не говорил ли ему сам князь, что и Гектор способен ошибаться: он не переносил Бонфлера, а Римера только терпел. Уж не им ли мешала собака?
        Далее. Бумагу, содержание которой Лахнер якобы сообщил прусскому послу, князь диктовал ему вечером накануне разжалования его - тогда лже-майора Кауница - в простого гренадера. Гехт, как рассказывает князь, уверял, будто видел Лахнера в посольстве утром. Когда это могло быть? Только в день возвращения в казармы. Но пусть князь спросит Фрейберга, пусть обратит внимание на оба показания графини фон Пигницер, на первое и дополнительное: везде он может убедиться, что он, Лахнер, все утро и весь день провел у графини в обсуждении плана перестройки зала. Значит, фактически обвинение безосновательно.
        Остается третий пункт: никакого посещения дипломатов не было, он, Лахнер, просто выдумал его. Это, разумеется, просто смешно: тех подробностей, какие сообщил Лахнер, не придумаешь. Но пусть князь вспомнит: неужели дальнейшая политика держав не согласовалась с докладом о мыслях высказанных на совещании?
        Наконец, имеется еще один факт, который разбивает в прах все обвинение. Этот факт заключается в следующем. Раз Лахнер сообщил прусскому послу содержание тайных бумаг, значит, он был тайным прусским агентом. Но как же в таком случае он решился затеять ссору с прусским атташе и как же этот атташе снизошел до дуэли со шпионом своего посольства? Правда, дуэли помешали, но ведь об этом ходатайствовал сам князь Кауниц. Но теперь, когда им пришлось снова встретиться, дуэль состоялась и Ридезель убит. Как же после этого верить, что он, Лахнер, действительно был прусским шпионом?
        Князь развел руками и вынужден был согласиться, что гренадер совершенно прав: более очевидную несообразность трудно было придумать. Чувствуя себя виноватым, князь снизошел до того, что подал руку простому рядовому, и сказал, что постарается не остаться в долгу.
        Поговорив еще раз с Вестмайером, который должен был рассказать ему во всех подробностях обстоятельства дуэли с Ридезелем, расспросив кое о чем баронессу фон Витхан, пробывшую несколько дней в лагере вместе с дедом, Кауниц отправился в Вену.
        Всю дорогу Венцель фон Кауниц думал о том, как бы ему изловить обманувших его негодяев. В том, что ими были Ример и Бонфлер, он почти не сомневался. Но теперь князю нужны были бесспорные, очевидные доказательства.
        Вдруг посреди своих размышлений Кауниц хлопнул себя по лбу: ему с необыкновенной яркостью вспомнился один факт, в свое время мало обративший на себя его внимание.
        Из Лондона привезли заказанные князем шкафы. Князь работал в кабинете с Бонфлером, а истопник Гаусвальд возился с печью. Кауниц подошел к шкафам и спросил Гаусвальда как опытного механика, видал ли он когда-нибудь такие изделия. Гаусвальд презрительно ответил, что перевидал много разных секретных механизмов, что для него нет никаких тайн и ему так же легко открыть этот шкаф, как простой комод.
        - Как же я сам не подумал об этом, - проворчал канцлер.
        Память, составлявшая выдающееся свойство знаменитого Венцеля фон Кауница продолжала подсказывать все новые и новые штришки. Ему вспомнился разговор с Лахнером по поводу причин сдачи студентов в солдаты. Кауниц, со слов Римера, заявил, что студенты устраивали серенады графине-сестре. Лахнер ответил тогда, что Ример хотел отбить у студента Гаусвальда любимую девушку, для чего подстроил всю эту ловушку. Ведь дядя Гаусвальда, истопник его светлости, ввел племянника в заблуждение, сообщив, будто никого из княжеской семьи нет дома.
        Теперь все это казалось правдоподобным. Ну конечно! Истопник Гаусвальд тоже принадлежал к банде мошенников и с его помощью была разгадана тайна секретных шкафов.
        «Ну, погодите же, мерзавцы!» - с угрозой думал князь.
        На второй день он уже подъезжал к своему дворцу. Завидев княжескую карету, вся челядь бросилась к нему навстречу во главе с Римером и Бонфлером. Ример подобострастно поддерживал князя под локоток, когда тот выходил из кареты, а Бонфлер с низким поклоном протянул руку за портфелем.
        Но, против обыкновения, князь резко отдернул портфель и буркнул:
        - Не надо! Я сам.
        Еще подъезжая к дому, князь из окна внимательно смотрел на дожидавшихся Римера и Бонфлера, и теперь их лица представились ему в совершенно новом виде.
        «Как я мог раньше не замечать, сколько жестокости и лицемерия в лице Римера, какой подлой хитростью дышит взор Бонфлера?» - думал он, направляясь в сопровождении Римера и Бонфлера прежде всего в кабинет.
        Там он тщательно запер принесенный портфель в один из шкафов, а затем, переодевшись с дороги, отправился на половину сестры.
        - Дело нечисто, Ример, - озабоченно сказал Бонфлер дворецкому, когда они остались одни. - Князь что-то узнал, он подозревает нас.
        - Да полно вам, - отмахнулся от него Ример. - С чего князю подозревать нас? Просто дела не веселят его, только и всего.
        - А вы заметили, что он не отдал мне портфель, а сам запер его в шкаф?
        - Очевидно, в портфеле находились секретные документы.
        - А разве прежде у него были от меня секреты?
        - А вы вспомните, как вдруг князь почтил своим доверием этого проныру Лахнера, а вас почти совсем отстранил. И все-таки все осталось по-старому… Нет, это вы пустое говорите. А вот о чем нам действительно следовало подумать: вы говорили, что князь пронюхал о перемене образа мыслей императрицы относительно баварской войны и отправился в лагерь к императору, чтобы посоветоваться с его величеством. Очевидно, они придумали там что-нибудь новенькое, и в портфеле у князя имеются последние проекты соглашений - вообще что-либо, за что наши друзья дадут хорошую мзду.
        - Вы правы, об этом следует подумать. Но теперь, после отозвания прусского посла, дело стало гораздо опаснее. Сноситься через третьих лиц…
        - Дорогой Бонфлер, посредник не опасен нам, потому что он и сам рискует. Да кроме того, я думаю, нам вообще надо прекратить нашу деятельность. У нас с вами уже составилось по кругленькой сумме; Гаусвальд только и мечтает, как бы ему уехать на родину. Зашибем мы втроем еще несколько монет - ведь за эти бумаги нам очень дорого заплатят - и исчезнем. Один за другим мы откажемся от службы да и заживем припеваючи.
        - А не кончить ли на том, что у нас имеется?
        - Рановато. Я знаю, что вам не хватает нескольких тысяч для покупки заветного именья, мне же предстоят большие расходы на свадьбу Неттхен. Поэтому необходимо сегодня же ночью узнать, что таится в портфеле. Это будет последний риск, а потом - раздолье.
        - Ну, что же, если мы рисковали столько раз…
        - Так не будем терять время попусту и отправимся к Гаусвальду. Он должен сейчас прийти.
        - А куда он ушел?
        - Как только я заметил, что князь буквально вцепился в свой портфель, я отправил Гаусвальда к нашему агенту с извещением, что у нас ночью появится кое-что новенькое, стоящее дороже обычных бумаг, что он должен взвесить важность экстренных разоблачений и припасти кругленькую сумму.
        - Вы - гений в молниеносности решений.
        - Э, милый Бонфлер, одним умом без некоторой гибкости, энергичности и ловкости не выбьешься в люди. Вы это сами знаете.
        Они отправились к Гаусвальду.
        Неттхен с утра была в особенно удрученном состоянии духа. На завтра была назначена ее свадьба. Она попыталась было заявить отцу, что ни в коем случае не пойдет в церковь, но тогда вахмистр Зибнер открыл ей ту тайну, которая заставляла его жертвовать счастьем дочери, и Неттхен должна была склониться перед печальной необходимостью.
        Да, завтра должна была состояться свадьба. Сегодня Неттхен в последний раз прислуживает графине, а вечером уйдет, чтобы из дома отца отправиться к венцу.
        Девушке было безмерно тяжело. Она вспомнила о старике Гаусвальде, который всегда был очень ласков с нею, и ее потянуло к нему в комнату.
        Но Гаусвальда там не оказалось.
        Неттхен собралась уже уходить, когда в коридоре раздались шаги, и она услыхала ненавистный голос жениха.
        «О, только бы не видеть его теперь! Довольно и того, что с завтрашнего дня эта ненавистная фигура вечно будет вертеться у меня перед глазами, - подумала Неттхен и с отчаянием осмотрелась по сторонам; заметив в углу занавеску, за которой висело платье Гаусвальда, она направилась туда и быстро спряталась среди платья. - Тут меня не заметят; я пережду, пока Ример уйдет, и тогда выйду из своей засады».
        Неттхен надеялась, что Ример и Бонфлер сразу же уйдут, увидев, что комната пуста. Но, к ее отчаянию, они спокойно уселись.
        - Его еще нет, - сказал Ример, - но он вот-вот должен прийти.
        - Ну что же, подождем, - произнес Бонфлер. - Нам не к спеху. Князь посидит часок у графини, а затем уедет в канцелярию. До вечера времени много.
        Послышались шаги, в комнату вошел старик Гаусвальд. Он мутным взором взглянул на сидевших, покачнулся, с трудом добрался до кровати и повалился на подушку.
        - Эй, старина! - смеясь, крикнул ему Ример. - Ты где это успел напиться?
        Гаусвальд с трудом приподнялся.
        - Я ничего не пил сегодня, но мне нездоровится, голова кружится, сердце бьется так, словно выскочить хочет…
        - Ну, что сказал агент?
        - Он согласен, но должен сначала посмотреть бумаги. Если они таковы, как вы утверждаете, тогда он даст требуемую сумму.
        - Ну вот, и ты еще хворать вздумал! Завтра ты будешь действительно богатым человеком и получишь возможность купить тот дом, о котором ты мечтаешь.
        - Нет, господа, вы уж работайте без меня, а я ни помогать вам не стану, ни денег не возьму. У меня уже имеется достаточная сумма, не хватает нескольких десятков дукатов на расходы; ну да я продам что-нибудь…
        - Да ты спятил, что ли? С чего бы это?
        - А с того, что я сегодня же вечером убегу из этого дома. Ну вас совсем. Опять затеяли дело, которое вам даром не обойдется.
        - Откуда ты взял это? С чего ты вдруг стал сомневаться?
        - Агент сообщил мне два неприятных факта: проклятый Лахнер и его товарищи поймали какого-то шпиона; затем тот же Лахнер подстерег молодого Ридезеля и заставил его драться на дуэли; Ридезель убит. Что, если Лахнер вырвал у умиравшего какие-нибудь признания?
        Бонфлер покраснел от злости и тотчас же воскликнул:
        - Я всегда говорил вам, Ример, что вы не доведете нас всех до добра своей страстью к рискованным интригам. Я тогда же говорил вам, что вы затеяли из ревности пошлый фарс. К чему было арестовывать студентов? У вас в руках имелось достаточно могущественное орудие, которое все равно заставило бы Неттхен выйти за вас замуж. Благодаря вам, Лахнер стал солдатом, наделал нам хлопот в прошлом, продолжает беспокоить и теперь. Вы, Ример, умный человек, а поступили, как дурак.
        - Я не стану отвечать на ваши оскорбления, Бонфлер, потому что не время теперь сводить личные счеты. Отчитываться в своих действиях я тоже вам не обязан…
        - Нет, обязаны! Раз мы мошенничаем вместе, так вы уже не можете действовать как самостоятельная единица.
        - Да, но я не должен также жертвовать своим личным счастьем. Какой же смысл тогда пускаться на обман, раз с его помощью я не могу устроить свою личную жизнь?
        - А для чего вам понадобился арест студентов?
        - Неужели вы не понимаете, что мне надо было вытравить из сердца Неттхен проклятого студента. Я доказываю, будто бы он ухаживает за графиней, а ревность - большое дело. Кроме Гаусвальда-младшего соперников у меня не было. Разлюби его Неттхен, и я могу рассчитывать на ее любовь. Вы говорите «могли заставить». Да разве добровольная любовь не приятнее подневольной?
        - Уж будто вы так любите девчонку?
        - Я и сам не знаю, люблю я ее или ненавижу. Знаю одно, что завтра я позабавлюсь на славу… Но все это не относится к нашему делу. Сообщения Гаусвальда очень важны, но нам они ничем не грозят. Никаких признаний у Ридезеля Лахнер вырвать не мог, потому что молодой Ридезель сам не очень-то посвящен во все подробности. Да и где тут? Разве, нанося смертельный удар, будет человек разговаривать о политике? Что касается поимки шпиона, то это, наверное, был самый простой военный шпион. Если бы там оказались какие-нибудь компрометирующие нас данные, то мы сразу были бы для верности арестованы. Помните, как князь обошелся с Лахнером? Не расспросил, не проверил, а прямо - бух! - и готово. Нет, нам бояться нечего, и сегодня мы опять произведем набег на секретный шкаф.
        - Вы как хотите, а я отказываюсь, - решительно заявил Гаусвальд. - Я соберу свои пожитки и ночью убегу.
        - Так я тебя и пустил! - иронически отрезал Ример. - Я сумею устеречь тебя, а если ты будешь пойман, то нескоро выберешься на свободу: князь сразу заподозрит тебя.
        - Злодеи, - через силу сказал Гаусвальд. - Несмотря на то что мне вечно достаются одни гроши, я ради вас оклеветал единственного племянника, разбил его счастье, а вам и этого мало…
        - Постой, милейший, - перебил его сетования Бонфлер, - об этом ты расскажешь как-нибудь в другой раз. Нам некогда слушать твои иеремиады[45 - Иеремиады - горькая жалоба, сетование, плач. От имени ветхозаветного пророка Иеремии, создавшего плач по поводу падения и разрушения Иерусалима.]. Сегодня, ровно в двенадцать часов, ты отправишься с нами в кабинет князя Кауница и там поможешь нам добыть нужные документы, а потом можешь идти себе на все четыре стороны.
        - Мало того, - добавил Ример, - если ты не хочешь ждать получения обещанной суммы, то я могу дать то, что тебе не хватает для выкупа отцовского дома. Ты говорил, что тебе недостает нескольких десятков дукатов? Так я тебе дам двести!
        - Что с вами поделаешь, - угрюмо сказал старик. - Видно, придется опять… Только пусть мне дадут обещанные две сотни дукатов вперед, иначе я не согласен.
        - Так пойдем со мной сейчас, Фома неверующий, - смеясь сказал дворецкий.
        Все трое вышли из комнаты.
        Когда шум их шагов смолк в коридоре, Неттхен с бледным как смерть лицом вышла из своего укрытия и прошептала:
        «Так вот в чем дело. Значит, Теодор был прав! А я еще так верила старику! Ну, значит, все, все решительно ложь - и ухаживание за графиней, и кража часов, все, все! Теодор любит меня, а этот урод только жаждет «позабавиться». Ну, хорошо же, я позабавлю тебя! Надо сейчас же идти к князю и все рассказать ему. Но как же мне пробраться к нему таким образом, чтобы никто не видел? Да ведь князь сейчас у сестры! Скорее туда, там легче будет улучить минутку и обо всем рассказать!»
        Неттхен быстро скрылась из комнаты.
        Через полчаса князь вызвал Римера и заявил ему:
        - Я недоволен тобой! Здесь ужасный воздух. Фу! Почему помещение не проветривали в мое отсутствие?
        - Все время проветривались все апартаменты вашей светлости, - ответил Ример.
        - Наверное, врешь! С тех пор как ты задумал жениться, ты стал манкировать своими обязанностями. Я сейчас уезжаю в канцелярию. Когда я приеду - это будет через час, - потрудитесь приготовить мне парадное платье и все, что нужно: у меня будет только-только времени переодеться. И сейчас же после моего отъезда открой во всех жилых комнатах окна.
        - А когда прикажете закрыть их?
        - Завтра. Я раньше утра не вернусь, еду к князю Голицыну на раут…
        Ример с трудом подавил торжествующую улыбку.
        - Да, вот еще что, - продолжал канцлер, - сюда из канцелярии принесут несколько больших ящиков с бумагами. Поставить их в кабинет. Ну, все… ступай.
        Ример ушел и поспешил рассказать Бонфлеру о неожиданной удаче: князь ровным счетом ничего не подозревает.
        На раут к князю Голицыну Кауниц уехал в десятом часу. Ример открыл все окна и ушел к себе в комнату. Около двенадцати он зашел за Бонфлером, в комнате которого уже сидел, погруженный в легкую дремоту, старый Гаусвальд.
        - Знаете, Ример, - сказал шепотом Бонфлер, - этого старого дурака надо сплавить во что бы то ни стало. Он заговаривается, все время дрожит - как бы он не рехнулся и не наболтал лишнего.
        - Завтра мы сплавим его. Ну, не будем терять даром времени, идем.
        Ример разбудил дремавшего, и они втроем отправились в кабинет Кауница, осторожно оглядываясь по сторонам. Но везде было тихо - на половине князя не было ни одной живой души.
        В кабинете Бонфлер заметил четыре продолговатых невысоких ящика и с испугом схватил Римера за рукав.
        - Что это? - спросил он.
        - Это? Пустяки. Из канцелярии принесли старые бумаги. Их будут завтра сортировать и ненужные сжигать.
        - Но ведь днем их не было.
        - Совершенно верно. Уезжая в канцелярию, князь предупредил меня, что принесут ящики. Их принесли перед самым отъездом князя на раут.
        - Кто принес?
        - Канцелярские сторожа.
        - А не спрятались они сами где-нибудь?
        - Я лично впускал и выпускал их, причем, конечно же, пересчитал их. Меня на такой штуке не проведешь.
        - А вдруг в ящиках не бумаги?
        - Давайте посмотрим.
        Ример с Бонфлером подошли к ящикам. Крышки держались очень слабо. Внутри действительно были только бумаги. Ример запустил руку поглубже - ящики оказались вне подозрений.
        - Ну, видите сами, что все ваши страхи напрасны, - сказал Ример. - За дело. - И он подошел к среднему шкафу, в который, как он видел, Кауниц положил портфель.
        - Ну же, Гаусвальд, действуй, - приказал Бонфлер. Гаусвальд вздрогнул (он уже успел вздремнуть стоя), потер себе лоб и пошатываясь подошел к шкафу, достал из кармана ключ, дрожащей рукой всунул его в замочную скважину, нажал соответствующие рычаги, и дверца со звоном раскрылась.
        - Вот портфель! - с торжеством воскликнул Ример, хватая портфель и запуская в него руки.
        В этот момент дверцы четырех соседних шкафов с треском раскрылись, и оттуда выскочили четыре полицейских с пистолетами в одной руке и с саблей в другой. Двое подскочили к дверям, двое встали у открытого окна.
        Все испуганно вскрикнули. Старый Гаусвальд со стоном схватился за сердце и рухнул на пол.
        - Господа, что это значит? - спросил у полицейских Ример, быстро овладевший собой.
        Один из полицейских, видимо, начальник, вместо ответа окинул говорившего ироническим взглядом, а затем отвернулся к окну и выстрелил. После этого, достав из-за пазухи второй пистолет, он сказал:
        - Ни с места! Ваши штучки не пройдут.
        - Но это явное недоразумение! - дрожа, воскликнул Бонфлер.
        - Я тоже так думаю, - холодно ответил полицейский.
        Через несколько минут дверь кабинета открылась и на пороге показался князь Кауниц, весело потиравший руки. За ним следовал многочисленный патруль.
        - Так вот оно что, голубчики, - сказал Кауниц. - Попались, птички! Ну, погодите вы у меня!
        - Ваша светлость, - заговорил Ример, - это просто недоразумение. Я сейчас все объясню вам. Мы…
        - Молчать! Недоразумение? А Гехт - тоже недоразумение? Гехт час тому назад был арестован мною и допрошен. Он признался во всем: в ложном доносе на Лахнера, в посредничестве между вами и прусскими властями.
        В комнату вошел патруль и окружил Бонфлера и Римера. Один из полицейских подошел к лежавшему на полу Гаусвальду и обратился к нему:
        - Эй, старик! Нечего притворяться - не отвертишься. Вставай.
        Однако Гаусвальд не отвечал.
        Полицейский толкнул его ногой, затем нагнулся, потрогал пульс, заглянул в глаза и, отшатнувшись, вскрикнул:
        - Ваша светлость. Старик мертв.
        Гаусвальд умер от кровоизлияния в мозг.
        XVII. По заслугам
        Игривые лучи утреннего летнего солнца осторожно подбирались к окну небольшого домика, стоявшего невдалеке от Русдорферской пороховой башни, и шаловливо заглянули в окно. Они с удовольствием скользнули по нарядно убранным стенам и весело заиграли и раздробились на миллионы отсветов в хрустальных подвесках большой висячей лампы.
        Конечно, слова «нарядно убранные комнаты» надо понимать очень относительно. Но и то сказать - солнце заглянуло не в какой-нибудь дворец или пышные палаты, а в скромный домик сборщика податей.
        Положим, солнце не так требовательно, как люди, а потому оно сразу оценило безукоризненную чистоту и уют внутреннего убранства. Лишнего ничего не было, все обнаруживало простоту вкуса, но, как уже было сказано, все сверкало чистотой. Главным же, что придавало комнате нарядный вид, была масса цветов. Они стояли в изящных вазах посреди накрытого для кофе стола, украшали подзеркальник, надкаминную доску, гирляндами вились над окнами, скрещивались на потолке, спускались к висячей лампе, вензелями извивались по белоснежным стенам. Конечно, и цветы-то были самые скромные, полевые, но солнце недаром с удовольствием заглянуло в эту комнату: ведь полевые цветы - его любимые дети, взращенные не искусством человека, а только животворящим трепетом ласковых лучей…
        Сам сборщик усиленно работал в канцелярии: именно у него бывало больше всего работы, так как в это время в столицу везли съестные припасы, подлежащие обложению таможенной пошлиной[46 - Одним из величайших зол Европы XVII -XVIII вв. были так называемые «внутренние таможни». Кажется, только Россия не знала этого бедствия; во всех же остальных странах чуть не каждый город имел свою заставу, у которой облагались пошлиной ввозимые в город товары, не исключая и съестных припасов. Благодаря такому финансовому устройству цены на предметы первой необходимости были очень высоки, что страшно отягощало жизнь бедных классов, не говоря уже о сдерживании развития.]. Надо было все осмотреть, оценить, принять деньги, выдать квитанции…
        В канцелярию вошли два офицера. Не отрываясь от работы, сборщик кивнул им головой, жестом пригласил занять место и опять углубился в свое занятие.
        Этот сборщик - наш старый знакомый Теодор Гаусвальд, а оба офицера - Ниммерфоль и Биндер.
        Когда после возвращения Фомы Лахнера смельчаков-гренадеров повели к императору, Иосиф поздравил всех их с производством в первый офицерский чин - в прапорщики, или «фендрики», как называли их прежде в России. Это был совершенно исключительный случай. И раньше бывало, что способных, образованных солдат производили в офицерский чин, но в полку Марии-Терезии офицерами могли быть только очень родовитые дворяне. Со стороны императора было особой милостью произвести простых мещан в офицеры - ведь в гренадерском полку все чины считались иначе: Левенвальд, командир полка, долго был только полковником, а по своему положению равнялся полному генералу, и когда офицеры по каким-либо причинам переводились из гренадерского полка в другие части, то их повышали сразу на два чина.
        Но Лахнеру посчастливилось еще больше: судьба словно хотела вознаградить его за все пережитые страдания.
        Когда Кауницу удалось изловить на месте преступления Римера и Бонфлера и таким образом убедиться в полной невиновности Лахнера, канцлер сейчас же представил императору мотивированное ходатайство о примерном вознаграждении невинно пострадавшего. Император, совершенно расцветший в объятиях Лизетты, счастливый сам и потому только и ждавший осчастливить и других, приказал произвести Лахнера сразу в чин поручика. Таким образом, в какую-нибудь неделю Лахнер из простого рядового, не имеющего права на выслугу солдата, стал поручиком привилегированного полка.
        Впрочем, мы еще не объяснили читателю, каким образом из шкафов выскочили полицейские, накрывшие преступную банду.
        Неттхен, отправившаяся на половину графини, встретилась с Кауницом в зале, где никого, кроме них двоих, не было. Девушка смело подошла к канцлеру и рассказала, как она невольно подслушала заговор. Кауниц сейчас же составил план действий. Отпустив с молчаливой благодарностью девушку, он направился в канцелярию, приказал столяру немедленно изготовить четыре продолговатых ящика, поместил там полицейских и отослал их под видом бумаг к себе в кабинет. Сам он, вместо того чтобы отправиться на раут к князю Голицыну, проехал в полицейское управление, куда уже привели арестованного по его приказу Гехта, умело припер агента к стене и узнал от него все, что нужно. Затем князь с патрулем вызванных солдат отправился к своему дому, чтобы там подождать условленного сигнала - выстрела.
        Полицейские, пробравшиеся в кабинет в ящиках, воспользовались первой возможностью, чтобы открыть четыре шкафа данными им ключами, переложить содержавшиеся в них бумаги в ящики и спрятаться в шкафах, придерживая дверцы изнутри. Князь не побоялся доверить полицейским тайну своих секретных замков: все равно он убедился в их ненадежности и решил заказать себе что-нибудь другое.
        Полицейские дождались, когда преступники отперли шкаф и взяли их с поличным.
        Таким образом, обрел счастье не только Лахнер, но и Гаусвальд. После скоропостижно скончавшегося дяди ему достался приличный капитал, да и Неттхен была теперь свободна и обеспечена щедрым приданым, которое князь Кауниц дал ей в награду за преданность. Счастливая Неттхен отважилась на смелый поступок: она повалилась князю в ноги и открыла ему «страшную тайну» отца, умоляя Кауница взять вахмистра под свою защиту. Узнав эту «страшную тайну», князь только улыбнулся - он еще более поверил в честность Зибнера и в недостойность Римера.
        Что же это была за тайна?
        Несколько лет тому назад Ример, приятельски сошедшийся со старым Зибнером, подбил его продать скупщику разный казенный хлам. Около пороховой башни кучами лежало старое железо, Зибнер страшно нуждался в деньгах, Ример сумел уговорить его, и железо было продано за небольшую сумму. Получив деньги, Зибнер почувствовал страшные угрызения совести. Он целую неделю проворочался с боку на бок и наконец решил пожертвовать «от неизвестного» полученные деньги в комитет по призрению инвалидов. Затем он обратился с рапортом по начальству, ходатайствуя о производстве полной описи всего казенного имущества: это должно было предохранить его на следующий раз от соблазна. Опись была произведена, и Зибнер успокоился.
        Но его спокойствие длилось недолго. Ример вздумал посвататься к Неттхен. Зибнер ответил, что не станет вмешиваться в сердечные дела дочери. Дворецкий, не питавший никаких иллюзий относительно симпатий юной Неттхен, повел дело нечисто. Оказалось, что, посредничая между вахмистром и скупщиком, Ример взял от первого расписку в получении денег, а от второго - в приеме стольких-то сотен фунтов железа. Обе расписки он оставил у себя и теперь, посватавшись за Неттхен, решил использовать их: он заявил, что поднесет их Зибнеру в конверте на другой день после свадьбы, если же последней не бывать, то расписки будут переданы генерал-аудитору.
        Узнав об аресте Римера, Зибнер до такой степени встревожился, что стал серьезно помышлять о самоубийстве. Каково же было его счастье, когда Неттхен сообщила об уверениях князя, что преследовать вахмистра не будут, что бы ни вздумал показать Ример, и что даже без его, Кауница, защиты Зибнеру ничего не грозит, ведь железо до продажи было исключено из списков имущества и свалено в кучи без надзора, следовательно казна как бы отказалась от него.
        Поэтому, когда Неттхен обратилась к отцу с мольбой не препятствовать более ее браку с Теодором Гаусвальдом, старик со слезами дал согласие и благословил дочь.
        Оставалось обойти еще одно препятствие: офицер не мог жениться на девице недворянского звания. Но об этом Гаусвальд заботился меньше всего. Он подал в отставку, надеясь, что не пропадет.
        Военные действия были прекращены, армии вернулись на места постоянных стоянок, вместо сабель и ружей заработали перья дипломатов, собравшихся на конгресс в Тешене. Вернулись в Вену и гренадеры. Князь Кауниц первым делом пригласил к себе поручика Лахнера и попросил молодого офицера вообще изредка навещать его, старика. Лахнер воспользовался этим, чтобы замолвить словечко за Гаусвальда - друга Лахнера, жениха Неттхен и жертвы Римера, и этого было достаточно, чтобы князь принял в нем самое горячее участие. В самом непродолжительном времени Гаусвальд был назначен сборщиком таможенных податей по Русдорферской линии.
        Места таможенных сборщиков были своего рода синекурой. Работы было немного - только утром, а оплачивалась она довольно хорошо, потому что приходилось выбирать на подобные должности людей непоколебимой честности. Таким образом, перед Гаусвальдом открылись самые блестящие перспективы. В настоящем - свой домик, обеспеченное жалованье, небольшой капитал; в ближайшем будущем - любимая красавица жена, скромная, умная, обеспеченная, а далее - семья, повышения, восхождение вверх по ступеням служебной лестницы… Даже дух захватывало от счастья!
        В несчастье у людей редко оказываются родственники. Но стоит только пролиться хоть слабому лучу счастья, как неизвестно откуда появляются родные.
        Мать Гаусвальда принесла сыну известие, что ее дальний родственник, тайный советник Штиллер, один из членов верховной финансовой комиссии, то есть в данное время начальник таможенного сборщика, изъявил желание присутствовать при бракосочетании родственника, удостоенного монаршей и княжеской милости. Со своей стороны, и Неттхен, сияя от счастья, сообщила жениху, что ее дальний родственник, епископ Клостернбургский, изъявил согласие лично совершить обряд бракосочетания, если жених представится ему и попросит об этом. Гаусвальд исполнил желание честолюбивой Неттхен, съездил к епископу и получил его согласие. Вернувшись, он сообщил, что к десяти часам утра 26 июня 1779 года (этот день действительно отмечен в венских анналах) епископ прибудет в Русдорф и проследует со свадебной процессией в Вену, где и совершит таинство.
        Итак, 26 июня все желания Гаусвальда должны были исполниться. Но если мы по секрету шепнем читателю, что начало этой главы происходит рано утром именно 26-го числа, то читатель должен будет подивиться выдержке бывшего гренадера, который даже в такой знаменательный день работал с полным хладнокровием и спокойствием.
        Да, близился вожделенный час! Между восемью и девятью часами гости должны были собраться в квартире сборщика, в девять часов веселая процессия направится в церковь, после бракосочетания возвратится к завтраку в квартиру молодоженов, а оттуда - все поедут к баронессе Витхан, где молодых и гостей будут чествовать пышным банкетом.
        Среди приглашенных читатель мог встретить многих старых знакомых. В списке гостей значились: барон фон Радостин, баронесса фон Витхан, тайный советник Штиллер, полковник Агатон, поручик Лахнер и прапорщики Биндер, Ниммерфоль и Вестмайер, фельдфебель гренадерского полка Плацль, родители жениха и невесты, придворный садовник Вестмайер и многие другие.
        - Послушай, дружище, - сказал Ниммерфоль, - уже восьмой час, а ты все еще за работой.
        - Что же поделаешь, если мне обещали прислать помощника, а он все не едет? Ну, да приедет еще.
        - Смотри-ка, - сказал Биндер, - там катит кто-то. Уж не помощник ли?
        - Вот наивный человек, - улыбнулся Гаусвальд. - Разве наш брат разъезжает в каретах?
        - Да и в какой шикарной еще! Уж не епископ ли это?
        - Нет. Разве ты не видишь, что на карете баронские гербы?.. Вот так штука. Ребята, да это Лахнер.
        Действительно, карета с шиком подкатила к домику, остановилась чуть не на полном ходу, и оттуда выскочил смеющийся Лахнер.
        - Ну, друг, - сказал ему Ниммерфоль, - с таким выездом ты еще быстрее сделаешь карьеру!
        - Да это вовсе не моя карета, а Эмилии. Она прислала экипаж для новобрачных. Гаусвальд, ты что тут копаешься?
        - Я прокопаюсь тысячу лет, если вы будете мешать мне. Вы лучше навестили бы Неттхен, а то она небось как начнет охорашиваться, так конца этому не будет.
        - Ладно, - смеясь, ответили офицеры. - Едем, ребята.
        Они уселись в карету и направились к дому вахмистра Зибнера.
        У ворот их встретил часовой корпуса полевых жандармов, вытянувшийся в струнку перед офицерами.
        - Скажи, братец, с каких это пор в наряд к башне посылают жандармов? - спросил Лахнер.
        - Осмелюсь доложить, господин поручик, что с некоторого времени отдан приказ наряжать для охраны только жандармов.
        В это время на крыльцо выскочил старый Зибнер, помолодевший от счастья.
        - Мы за невестой, вахмистр! - весело крикнули ему офицеры.
        Зибнер откозырял им, сказал, что сейчас узнает, готова ли она, побежал в дом и, сейчас же выйдя обратно, заявил:
        - Неттхен не совсем готова и просит господ офицеров подождать немного. Ну и фуфырится же она! Вот, доложу вам, картинка будет!
        - Ну что же, подождем. А у вас тут перемены, вахмистр. Стража другая?
        - Да, знаете ли, начальство нашло, что линейные солдаты интересуются разными пустяками - черными каретами, например, - усмехнулся старик, хитро подмигивая Лахнеру, - больше, чем службой. Оно, конечно, оказывается, что и черт может составить счастье умному человеку, как это видно на блестящем примере, но на пороховой башне охрана прежде всего, особенно теперь, когда работы ведутся особенно энергично. Ведь по случаю заключения мира, ожидаемого со дня на день, и трехсотлетия избавления от чумы будут большие торжества, а запас холостых патронов совсем пришел к концу… Кстати, господа офицеры, не хотите ли воспользоваться свободным временем и пройти со мной в пороховой магазин? Я покажу вам нечто замечательное.
        - Ах, знаю, - сказал Лахнер, - наверное, новоизобретенное полые бомбы с короткими зажигательными трубками?
        - О, нет, нечто гораздо более замечательное и поучительное: я покажу вам мастерское дело рук князя Кауница.
        Офицеры знали, что старый Зибнер не принадлежит к числу болтунов; раз он обещает, то наверняка покажет что-нибудь редкостное.
        Они прошли вслед за стариком через ряд помещений, где хранились бомбы, зажигательные трубки, шрапнель, и наконец попали в довольно большую сводчатую комнату, где за длинным деревянным столом сидели наказанные солдаты дисциплинарного батальона, насыпавшие деревянными ложками зернистый порох в бумажные гильзы. Все они были одеты в грязные холщовые кители и коричневые матерчатые шапочки.
        Зибнер остановился около стола и, протянув вперед палку и указав на одного из арестантов, сказал:
        - Вот оно, мастерское произведение рук светлейшего князя Кауница. Глядите: тот самый Ример, который вечно рыл другим яму и губил чужую жизнь, наконец-то попался. Его приятели - милейший Гехт и изысканный Бонфлер - сидят в тюрьме, Римера же князь приказал сдать в солдаты с зачислением пожизненно в разряд штрафников дисциплинарного батальона. Как вам известно, эти штрафники исполняют самые тяжелые, неприятные или опасные работы. Воистину сказано в Писании: «Отмерится вам той же мерой, какой вы мерите». Этот негодяй чуть не погубил нескольких честных студентов, держал в своих дьявольских когтях мою чистую голубку, Неттхен, но Господь вовремя опустил свою карающую десницу и раздавил негодяя карой своего гнева. Каждому по заслугам!
        Бывший дворецкий князя Кауница злобно посмотрел на приближавшихся офицеров и заскрипел зубами от душившего его бешенства; когда же при виде офицеров все солдаты встали и вытянулись в струнку, он остался сидеть.
        - Эй, ты, встать сейчас же! - крикнул на него Зибнер.
        Ример не шевельнулся.
        - Оставьте его, - взволнованно сказал Лахнер, - судьба и без того тяжко наказала его.
        - Позвольте мне только, господа, сказать ему два слова. - Ример, все те студенты, которых из-за твоей подлости сдали в солдаты, теперь произведены в офицеры. Один из них - тот самый Гаусвальд - бросил военную службу и теперь занимает пост таможенного сборщика; сегодня он ведет Неттхен к венцу.
        - А нельзя ли узнать, когда произойдет бракосочетание фрейлейн Неттхен? - со злобной усмешкой спросил Ример.
        - Раньше, чем ты успеешь набить десяток гильз, - ответил ему вахмистр, отворачиваясь и выходя с офицерами из магазина.
        Через несколько минут был дан сигнал для перерыва в работе. Ример вышел из магазина и издали принялся смотреть на крылечко дома вахмистра. Оттуда вскоре показалась Неттхен, одетая в отделанное незабудками и голубыми ленточками белое платье с длинной фатой. Она была так хороша, что Ример заскрипел зубами и затрясся, словно лист.
        К нему подошли два жандарма.
        - Уж не хочешь ли ты присоединиться к свадебной процессии? - пошутил один из жандармов. - Ишь как уставился.
        - Если вся эта процессия отправится ко всем чертям, то я с удовольствием присоединюсь к ней, - ответил сквозь зубы Ример.
        - Да что с тобой? - спросил другой жандарм. - Ты весь дрожишь. Не лихорадка ли у тебя?
        - Да, лихорадка.
        - Ты полечился бы. Для этого есть очень простое средство, достань рюмку вина, подсыпь туда немного пороха и выпей - говорят, на редкость помогает.
        - Порох? - дико расхохотался Ример. - Ты прав, братец, порох очень помогает от такой лихорадки, как моя! Ты прав! Спокойной ночи, жандарм! - И с этим пожеланием арестант скрылся в дверях магазина.
        - Он, кажется, рехнулся? - сказал один жандарм другому. - Взгляд дикий, весь трясется, говорит несуразное. День только начинается, а он желает спокойной ночи.
        Тем временем домик таможенного сборщика наполнялся гостями, которые разбились на отдельные группы. В одном из углов собрались Ниммерфоль, Биндер и Вестмайер; к ним присоединился Плацль. Фельдфебеля попросили рассказать, как он доставил в лагерь отбитые в прежних стычках пруссаками знамена, и Плацль с удовольствием повторил рассказ об уже известном читателям приключении.
        Но читатели еще не знают окончания истории Плацля, и потому мы коснемся ее в нескольких словах.
        Когда Плацль доставил знамена в лагерь, то за такой подвиг, а равно и за спасение гренадера Лахнера от неминуемой гибели его снова приняли фельдфебелем в гренадерский полк с зачетом пропущенного в дезертирстве времени. Дезертирства как бы не бывало - из формуляра Плацля было вычеркнуто это время, он как будто и не переставал служить в своем полку. Мало того, августейший шеф полка, императрица Мария-Терезия, прислала ему целый сверток новеньких полновесных дукатов.
        У другого окна, оживленно разговаривая, стояли Радостин, Эмилия Витхан и Лахнер. Эмилия сияла счастьем, но была немного смущена. Лахнер улыбался. Старик Радостин хмурился и проворчал Эмилии:
        - Что это за манера играть в секреты? Только давать пищу оскорбительной болтовне. Мало на тебя клеветали?
        - Но, дедушка, как же это сразу… Сейчас…
        - Пойдем, пойдем. Нечего разговаривать.
        Старик потащил на середину комнаты Эмилию и Лахнера, и его добродушно-сердитое лицо просветлело, когда он внятным старческим голосом провозгласил:
        - Баронесса Эмилия Витхан и поручик гренадерского полка Лахнер извещают почтеннейшее общество о своей помолвке!
        Все кинулись с поздравлениями к счастливо смущенной парочке.
        В этот момент случилась та страшная беда, которая до сих пор живет в народной памяти.
        Ни выдающийся писатель, ни знаменитый художник не в состоянии были передать картину того, что случилось здесь. Нет таких слов, нет таких красок, чтобы воссоздать действительность. Сознавая свое бессилие, мы, с разрешения читателя, расскажем о происшествии сухим тоном газетного репортера.
        Сначала присутствующие услыхали какой-то вой, затем звук оглушительного взрыва. Солнечный свет померк, затем эту тьму прорезала яркая вспышка света, а за нею последовал новый взрыв, еще более оглушительный и потрясающий.
        Как раз в этот момент к дому сборщика подъезжал епископ Амвросий, прелат Клостернбургский. Он медленно съезжал в карете с пригорка, с которого открывался вид на пороховую башню и на домик сборщика таможенной пошлины. День был такой теплый, ласкающий, что старый епископ открыл окно и залюбовался раскрывающейся перед ним картиной.
        Вдруг над пороховой башней поднялся к небу гигантский огненный столб, и вокруг все затрещало, засвистело, завыло. Словно вихрь налетел; в тот же момент карета опрокинулась.
        Когда епископ очнулся, он лежал целый и невредимый под обломками разбитой в щепы кареты.
        - Боже мой, что случилось? - спросил епископ кучера, который хлопотал около своего господина.
        - Не знаю, ваше высокопреосвященство. Порохом страшно несет! Да вы-то не пострадали?
        - Кажется, нет… Господи! Господи! Что могло случиться?
        Мимо епископа пробежал обожженный мужчина. Он дико размахивал руками.
        - Что случилось? - спросил его кучер.
        - Башню пороховую взорвало. Господи, там внизу, в избе остались моя жена и дети! Ожидают нового взрыва, еще более страшного! - И гонимый страхом человек продолжал изо всех сил бежать, оставив в опасности своих близких.
        - От Господа ли думаешь убежать, чадо трусливое и маловерное? - окликнул его епископ вдогонку.
        Но человек продолжал бежать, воя, словно раненая собака.
        Епископ огляделся по сторонам. Всю окрестность густым удушливым туманом заволокли облака порохового дыма, сквозь которые солнце казалось красным, не сверкающим, а только еле-еле светящимся шаром. Карету разнесло в щепы, одна из лошадей была убита наповал, другая, которой взрывом сорвало с костей ног все наружные покровы вместе с мясом, конвульсивно металась, истекая кровью. Епископ в ужасе закрыл глаза.
        - Надо спуститься вниз, - сказал он.
        - Ваше высокопреосвященство! - в испуге вскрикнул кучер. - Ведь там ждут нового взрыва.
        Однако епископ кротко посмотрел на кучера и произнес:
        - Если бы Господь хотел призвать нас к себе, то он сделал бы это только что, и нас постигла бы участь этих несчастных животных. Раз он пощадил нас, значит, мы ему нужны. Может быть, там, внизу, десятки, сотни людей умирают, тщетно ожидая пастырского присутствия. Я иду свершить свой долг. А ты, сын мой, если хочешь, оставайся здесь.
        - Как же, пущу я вас одного! - проворчал кучер, следуя за епископом.
        По мере приближения к Русдорфу открывалась картина адского разрушения. Дома были по большей части разрушены до основания, с остальных сорваны крыши и трубы.
        С бьющимся сердцем епископ подходил к дому сборщика. С первого взгляда казалось, что там никто не мог уцелеть. Один угол был совершенно разрушен, и в этом месте крыша съехала внутрь и неминуемо должна была раздавить собравшихся.
        Епископ заглянул через разбитое окно во внутренность дома: там никого не было, но ни убитых, ни раненых тоже не было видно.
        - Где мои родственники? - спросил он какую-то старушку, испуганно ковылявшую мимо него.
        - А кто твои родственники, святой отец?
        - Невеста таможенного надсмотрщика и ее родители.
        - Они у часовни Святого Иоанна, вот там! - Старушка показала пальцем и заковыляла дальше.
        Около маленькой деревянной часовенки епископ застал большое общество нарядных дам, разодетых штатских и военных.
        Увидев прелата, Гаусвальд бросился ему навстречу.
        - Они спаслись каким-то чудом: среди общества оказалась новая парочка, и когда о новом обручении было объявлено, то все кинулись поздравлять помолвленных. В этот момент и произошел взрыв, которым разрушило противоположный угол. Крыша с треском съехала вниз, но в том углу никого не было, так как все ушли поздравить Лахнера и его невесту. Вот в этом-то и сказалось чудо!
        - Значит, все ваши гости уцелели? - спросил епископ.
        - Да, - ответил Гаусвальд, - но не знаю, уцелеем ли мы и далее. Существует предположение, что взорвались еще не все запасы пороха, и вот отец Неттхен, вахмистр Зибнер, вместе с моим другом, прапорщиком Вестмайером, отправились в башню, чтобы осмотреть там все: может быть, им удастся запереть железные двери, которыми разгораживаются помещения, и предупредить новое несчастье. И вот их все еще нет. Вдруг они задохнулись?.. А, вот и они! - радостно вскрикнул он.
        - Еще чудо! - вскрикнул Зибнер. - Представьте себе, господа, вот этот жандарм стоял совсем близко от самого центра взрыва, на нем опалена вся одежда, а между тем он нисколько не пострадал!
        - Воистину сказано, что без воли Божией ни один волосок не падет с головы, - промолвил епископ.
        - Ну, а остальные? - спросил полковник Агатон.
        Зибнер вздохнул и, опустив голову, ответил:
        - Господин полковник, в магазине, где хранились запасы пороха, работало семнадцать арестантов под охраной десяти жандармов. Всего двадцать семь человек. Они не могли уцелеть…
        Все набожно перекрестились.
        - А что за причины взрыва? - спросил Агатон.
        - Наверное, всему виною жандармы. У них каблуки подбиты железными гвоздями, от шарканья по каменному полу могла произойти искра, она попала на пороховую пыль - и готово. Я докладывал об этом, но меня никто не слушал.
        - Спросим-ка уцелевшего часового, - предложил Агатон.
        Но как ни спрашивали жандарма, он упорно молчал. Когда его потрясли по плечу, он удивленно вскинул голову и сказал:
        - Я вижу, как шевелятся губы, но не слышу ни звука. Я оглох!
        Тогда ему написали вопрос.
        Это был тот самый жандарм, с которым говорил Ример. Когда Лахнер услыхал непонятные слова бывшего дворецкого, он воскликнул:
        - Мои предположения оправдываются: я так и думал, что тут злой умысел! Вахмистр Зибнер напрасно сказал Римеру, что сегодня утром его дочь венчается с Теодором. Ример не смог смириться с этой мыслью и решил присоединиться к свадебной процессии, если она отправится «ко всем чертям»…
        - Боже, какой злодей! - взволнованно сказал Радостин.
        Взрыв - дело рук Римера - наделал массу бед. Жертв было столько, сколько иной раз не уносит кровопролитное сражение. Не только в ближайших местностях, но и в самой Вене было разрушено много домов, а у большинства уцелевших вылетели стекла. Начиненные бомбы и шрапнели силой взрыва переносились на огромные расстояния и там разрывались, калеча и убивая людей и животных. Части разорванных тел арестантов и жандармов нашли потом на центральных улицах Вены. Звук взрыва был слышен на десятки миль вокруг. На месте пороховой башни образовалась довольно глубокая воронка, как это обыкновенно бывает, главная сила взрыва направилась вверх и вниз. Если бы она была направлена в стороны, то от Вены не осталось бы и следа.
        С тех пор вблизи от городов больше не стали устраивать такие большие склады пороха.
        Нечего и говорить, что в тот день венчание Гаусвальда с Неттхен не состоялось. День всеобщей скорби и ужаса не мог быть днем радости. Да и друзьям - Гаусвальду и Лахнеру - хотелось вместе идти двумя парами к венцу.
        Эпилог
        Итак, мы довели читателя до того момента в жизни нашего героя, когда все темные силы, ополчившиеся на его судьбу и в одно время уже торжествовавшие победу, были побеждены и рассеяны. Дальнейшая жизнь Фомы Лахнера не может интересовать читателя. Ведь нас прельщает борьба, мы торжествуем победу, мы оплакиваем поражение, а кончилась борьба - и ее результаты уже не пробуждают в нас особого интереса.
        Поэтому, не желая утруждать читателя, мы кончим свое повествование, по крайней мере в отношении романтической формы. Скажем только несколько слов о судьбе тех персонажей, которые на разных страницах нашего романа-трилогии пользовались благосклонным вниманием читателя.
        Император Иосиф по возвращении в Вену поселил Лизетту в маленьком, специально для нее купленном особнячке, тонувшем в большом саду. Дом выходил на оживленную улицу, но в стене парка из переулочка была почти незаметная дверца, через которую Иосиф обыкновенно навещал свою подругу. На следующий год после заключения мира умерла Мария-Терезия, оплакиваемая всем двором и подданными. Иосиф энергично взялся за проведение давно задуманных реформ, но тут его поразило сильное горе: Лизетта, почувствовавшая в себе биение новой жизни, оступилась, упала и через три дня умерла в жестоких мучениях. С той поры Иосиф больше не знал, что значит улыбаться. Он стал задумываться, его умственные способности почти пошатнулись. Ему не удалось в силу этого ничего довести до конца. Так и умер этот несчастный государь, много заботившийся о своем народе, но по воле судьбы мало сделавший для него.
        Лахнер прожил с Эмилией в счастливом браке до глубокой старости и достиг выдающегося положения и баронского титула. Одно печалило их - бездетность брака. Зато Гаусвальд не мог пожаловаться на свою Неттхен: она во всем проявляла одинаковую аккуратность; аккуратно следила за домом, аккуратно вела хозяйство и аккуратно каждый год рожала то мальчика, то девочку.
        Ниммерфоль дослужился до чина подпоручика и дальше не пошел. По странной иронии судьбы приказ о производстве его в чин поручика застал его уже мертвым.
        Биндер, на которого русдорферская катастрофа произвела потрясающее впечатление, стал задумываться и впал в чрезмерное благочестие. В нем проснулся былой богослов, и через год он постригся в монахи. В его судьбе принял большое участие преосвященный Амвросий, выдвинувший серьезного, образованного монаха на возможную высоту. В преклонных годах он занял одно из высших духовных мест в Австрии и умер, почитаемый наравне со святыми.
        Вестмайер спился с круга. Года через три он женился на молодой, хорошенькой девушке из знатной семьи, после брака обнаружилось обстоятельство, заставившее аристократку выйти замуж за прапорщика из солдат: у фрейлейн оказалось бурное прошлое. Выйдя замуж, она не бросила прежних привычек, и скоро Вестмайер стал посмешищем всего офицерства. Кто только ни приходился ему «родственником по жене»!
        Цинизм жены вызывал в Вестмайере чувство почти физической тошноты; но он был в плену ее красивого, хищного, чувственного тела и не мог оставить ее. Он перестал уважать себя, стал пить, опускаться.
        Конец Вестмайера был незаслуженно трагичен. В пьяном виде Тибурций свалился в канаву и утонул в воде, которая не доходила ребенку до колен.
        Аврора фон Пигницер вышла замуж за отверженного ею ради лже-Кауница тенора Феррари; последний обобрал ее до нитки и бросил. Она кончила свои дни в Амстердаме лоскутницей.
        Бонфлер и Гехт умерли в тюрьме.
        Вот как разбросала жизнь героев нашего правдивого повествования. Но разве на наших глазах она не бросает наших родных и знакомых навстречу самым неожиданным судьбам? Да и не бросает ли она и нас с вами, читатель?
        notes
        Примечания
        1
        Гешефт (от нем. Geschaft - дело) - торговая сделка, коммерческое предприятие, спекуляция.
        2
        Берегитесь, товарищи, как бы не сверзиться в ров! (лат.)
        3
        Осел (лат.).
        4
        Князь Венцель фон Кауниц граф Ритберг (1711 -1794) до 1753 г. нес дипломатическую службу при правительстве Марии-Терезии, в 1753 г. назначен государственным канцлером и с этого момента пользовался исключительным влиянием на политику Австрии.
        5
        Гамбринус - сказочный фламандский король, изобретатель пива.
        6
        Камер-юнгфера - девушка для услуг при дворе степенью выше горничной (нем.).
        7
        Да погибнет (лат.).
        8
        Кордегардия (от фр. corps de garde) - караульное помещение, гауптвахта.
        9
        Профосы в австрийской армии исполняли полицейские функции. На них возлагалось наблюдение за арестантами, исполнение телесных наказаний, охрана порядка в местах расположения войск и другие обязанности.
        10
        Шпицрутены (нем. Spieeruten) - длинные гибкие палки или прутья из лозняка.
        11
        Фухтель (нем. Fuchtel) - плоская сторона клинка холодного оружия; удар саблей, палашом, шпагой плашмя.
        12
        Это известие было сообщено австрийским посланником при берлинском дворе - ван Свитеном. Ван Свитен принял обычные у прусского короля Фридриха Великого приступы подагры за водянку и, не проверив своих сведений, встревожил венский двор. Но Фридрих оправился еще ранее того, как Австрия сконцентрировала войска на прусской границе.
        13
        Фрейлейн (нем. Fraulein) - почтительное обращение к девушке.
        14
        Регалии (от лат. regalia - принадлежащий царю), в феодальной Западной Европе - монопольное личное право государей и (через их пожалования) крупных феодалов на получение определенных доходов (от чеканки монет, рыночных пошлин, продажи табака, спиртных напитков, марок и проч.).
        15
        Ритурнель (фр. ritournelle, от ит. ritorno - возвращение) - здесь: вступительный и заключительный отыгрыш в танцевальной музыке.
        16
        Герой знаменитого романа Сэмюела Ричардсона (1689 -1761) «Кларисса Гарлоу». Этот роман появился незадолго до времени действия настоящего повествования и был немедленно переведен почти на все языки, вызывая всеобщую сенсацию. Ловелас остался в литературе всех народов синонимом бессердечного губителя женских сердец. Это - опошленный Дон Жуан, но действующий не под влиянием беспокойного духа, а под напором чувственности.
        17
        Для того чтобы читатель мог понять соль этой наглой выходки, мы хотим объяснить, что северогерманский выговор вообще значительно отличался от южного, и в частности - произношение смягчающего «о», которое у пруссаков звучит как открытое «э». Поэтому слово «безухая» - «ohrlos» звучало совсем как «ehrlos» - бесчестная.
        18
        Осел (нем.).
        19
        Крикливая и хвастливая бездарность, Ваничек был очень скоро забыт и не оставил ни малейшего следа в литературе.
        20
        На грани XVI и XVII столетий в Голландии жил богослов Янсен (или Янсениус), который разработал и ввел в основную догму отвергнутое католическою церковью учение блаженного Августина о свободной воле и предопределении. Последователей Янсена звали янсенистами, а само учение - янсенизмом. Особенно ярыми противниками янсенизма были иезуиты.
        21
        Отец Кенель (1634 -1719) был одним из выдающихся янсенистских богословов.
        22
        Готфрид Бюргер (1747 -1794) - немецкий поэт-националист, первый стал черпать вдохновение из народных песен и легенд. Большинство его современников с презрением отворачивались от его музы, считая ее грубой, непоэтической и непристойной. Ведь в те времена от поэта требовались прежде всего приторность, искусственность, аристократичность темы и ее трактовки. Тем не менее, явившись основателем целой школы, вдохнувшей в немецкую поэзию новую струю, Бюргер пережил века.
        23
        Популярный романист того времени.
        24
        В греческой мифологии Кастальский источник считался символом поэтического вдохновения. Он располагался на южном склоне Парнаса. Назван по имени нимфы Касталии, которая, спасаясь от преследования Аполлона, по преданию, бросилась в этот источник.
        25
        Куафер (фр. coiffeur) - парикмахер.
        26
        Не понимаю! (лат.)
        27
        Молчи (лат.).
        28
        Консоме (фр. consomme) - крепкий мясной бульон, обычно из дичи.
        29
        «Кобыла» - станок, к которому привязывают провинившегося во время экзекуции; обычно толстая широкая доска с вырезом для шеи и рук, установленная вертикально.
        30
        По-немецки и в древней медицине (в особенности в алхимии) меркурием называли ртуть.
        31
        Старинное название гульдена. Как и дукат, гульден чеканился из золота. В Германии и Австрии имел хождение до 1892 г.
        32
        Игра слов, построенная на сходстве фамилии солдата и названия монеты.
        33
        Крейцер - 1/60 часть флорина или гульдена, чеканился из меди и низкопробного серебра.
        34
        Гласис (фр. glacis) - земляная пологая (в сторону противника) насыпь впереди наружного рва укрепления или крепости.
        35
        Кассировать (лат. cassare - отменять) - отменять что-либо.
        36
        Кассировать (лат. cassare - отменять) - отменять что-либо.
        37
        Сципион Африканский Старший (ок. 235 -ок. 183 г. до н. э.) - римский полководец, разгромивший войска Ганнибала в 202 году до н. э. при городе Заме.
        38
        Ганнибал (247/246 -183 г. до н. э.) - карфагенский полководец.
        39
        Так назывались в Турции имения, даримые султаном отличившимся военным в пожизненную собственность. После смерти владельца тимара султан мог или отдать освободившийся тимар другому лицу, или взять его обратно себе. Отличие лена от тимара заключалось в том, что первый составлял родовое владение; при жизни владельца его отношение к суверену было одинаково в обоих случаях: собственник лена и тимара одинаково обязывался содержать определенное количество солдат, которые поступали в случае необходимости в распоряжение суверена, то есть императора или султана.
        40
        Имеется в виду Иов благочестивый, история которого изложена в носящей его имя ветхозаветной книге. Непорочный, справедливый и богобоязненный Иов по навету сатаны был осужден Богом на страдания: сначала лишен всего имущества, десятерых детей и родичей, а потом сатана получил разрешение поразить Иова проказой «от подошвы ноги по самое темя». Но Иов остался тверд и непоколебим в вере в Бога. Бог принял раскаяние Иова в «прахе и пепле», вновь благословил его, возвратил ему детей, здоровье и состояние.
        41
        Талант (греч. talanton) - самая крупная единица массы и денежно-счетная единица в Древней Иудее, Вавилоне, античной Греции; в разных странах имел разную ценность, так, в Греции малый аттический талант содержал 26,2 кг серебра.
        42
        Фурьер (от фр. fourrier) - военнослужащий унтер-офицерского состава, исполняющий роль ротного или эскадронного квартирьера и снабжающий свое подразделение продовольствием и фуражом.
        43
        Финт (от ит. finta - притворство) - в фехтовании (и вообще в спорте) обманное движение.
        44
        Мулине (фр. moulinet - вертушка, маленькая мельница) - фехтовальный прием, вращательное движение кистью руки, а также движение оружия вокруг себя.
        45
        Иеремиады - горькая жалоба, сетование, плач. От имени ветхозаветного пророка Иеремии, создавшего плач по поводу падения и разрушения Иерусалима.
        46
        Одним из величайших зол Европы XVII -XVIII вв. были так называемые «внутренние таможни». Кажется, только Россия не знала этого бедствия; во всех же остальных странах чуть не каждый город имел свою заставу, у которой облагались пошлиной ввозимые в город товары, не исключая и съестных припасов. Благодаря такому финансовому устройству цены на предметы первой необходимости были очень высоки, что страшно отягощало жизнь бедных классов, не говоря уже о сдерживании развития.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к