Синеокая Тиверь Дмитрий Алексеевич Мищенко
        Современный писатель Дмитрий Мищенко в своем новом романе воссоздает малоизвестные широкому читателю события VI века, связанные с борьбой славян с Византией, с вторжением в пределы их земли аваров, показывает духовный мир наших предков.
        Д.А.Мищенко. Синеокая Тиверь
        Дмитрий Алексеевич Мищенко
        Синеокая Тиверь
        Исторический роман
        Часть первая
        ЗАКОНЫ И ОБЫЧАИ
        Дулебы жили вдоль Буга, где ныне волыняне, а уличи и тиверцы сидели над Днестром, много их было и над Дунаем и вблизи моря.
        Повесть временных лет
        В четвертое лето своей единодержавной власти император назначил Хильбудия военачальником Фракии, поставив его для охраны реки Истр, наказавши следить, чтобы варвары, что жили там, не переходили реки…
        Римляне неоднократно переходили под предводительством Хильбудия в земли по ту сторону реки, убивали и забирали в рабство варваров.
        Через три лета после своего прибытия Хильбудий, как обычно, перешел реку с небольшим отрядом, славяне же выступили против него все поголовно.
        Битва была жестокая, погибло много римлян, в том числе и их военачальник Хильбудий…
        Прокопий. История войн
        I
        Вдали за Днестром, над широкими просторами земли Трояновой поднялось и развеселило всех только что выкупавшееся в море-океане солнце. Молодое и ясноликое, оно улыбалось лежащим вокруг долинам, сжатым нивам и людям, позванным в путь или к ралам. А это хорошая примета: когда так весело улыбается утреннее солнце - быть погожему дню. Видимо, загуляли поднебесные дивы или разнежились в тепле и опоздали заварить в своих вертепах пиво. Поэтому и благодать на земле. Ни туманов с Днестра и моря, ни сырости из оврагов. Ясно и хорошо вокруг, как на вселенском празднике.
        Стояла та пора, когда и лето не лето, и зима не зима. Да и день выдался особый: завершены работы в поле и по овинам и по окончании их собирается первый предзимний торг под стольным горным городом Черном. А кто же из поселян усидит в такой день дома? Одному нужно сбыть творения рук своих, другому - приобрести их. Одному не обойтись без берковцев для собранной на поле ржи, другому - без сапог для чада и для себя, без свитки для жены. Другого гонит на торг необходимость приобрести топор, так как ожидает его нерасчищенная в лесу делянка, а кто-то мечется по торжищу и ищет такое, что опустошит калиту, но удовлетворит его. А вместе всем нужен хлеб. Поэтому и многолюдно на дорогах. Кто едет из южных краев, кто из северных; кто-то от Прута, а кто из-за Прута.
        Потому что Черн не только тиверское торжище. Есть там и соседи-уличи, есть и далекие и даже очень далекие гости - даки из-за Дуная, ромеи из-за моря. Одним ехать да ехать до Черна, другие уже видят под его стенами прибывший на рассвете, а то и ночью торговый люд. Слышали, как ржут испуганные или соскучившиеся по воле кони, и это наполняло их предчувствием счастливого торга и тревогой за него.
        - Ой, матушка! - льнула к матери ясноликая, словно утреннее солнце, дивчина. - Смотрите, сколько народу на площади, нам и стать негде.
        - Успокойся, Миловидка, - отвечала мать. - Поле под Черном такое, что всему тиверскому ополчению найдется где стать, а не только нам.
        - А все ж…
        - Чем сушишь голову, девка? - Отец обернулся на мгновение. - О другом думай и беспокойся: не потеряться бы в этом многолюдье.
        - Такое скажете, батюшка…
        - Легкомысленная ты! Увлечешься разными дивами и пойдешь себе.
        - Да что ты, Ярослав, - возразила мать. - Будет сидеть на возу да смотреть на торг. Правда, Миловидка?
        - Конечно.
        Они не с далекого далека приехали. Селение их всего в сотне поприщ ниже по Днестру, а Миловиде кажется, вроде на край света снарядилась. Поэтому с любопытством смотрела на все - и на Черн, и на торг, и то и дело вырывалось у нее привычное: «Ой!»
        Старики не везли больших богатств. На возу ни кузнечных изделий, ни вычинки, ни рукоделья, только хлеб, что подарил их семье бог Сварог да еще щедрая ролейная нива. Поэтому нашли ратайский ряд, остановились между теми, кто торгует хлебом. Отцу не в первый раз, он знал, что делать.
        Пока распрягал коней, пока расспрашивал соседей, как идет торг, Миловидка тоже решила проявить себя хозяйкой: положила на место добытый перед этим берковец с овсом, привела в порядок запылившийся воз. Когда же отец сказал ей и матери: «Смотрите тут, а я пойду поищу покупателя на товар, да и коровку пригляжу для нового подворья», - встала Миловидка и загляделась на торжище… «Ой, какое оно и правда многолюдное! А шуму, а разговоров, смеху!» Не успокоилась тем, что увидела с земли, но вспомнила совет матери и села около нее. Конечно, с высокого воза лучше и дальше видно. А уж как уселась, так и защебетала. Удивлялась вслух, допытывалась: кто те люди в байбереках, откуда те, что в коптырях, таких белых и таких богатых, с узорными вышивками? Из-под гор? Это ж далеко…
        - А что там желтеет, матушка?
        - Верно, гончарная посуда.
        - Можно я пойду посмотрю?
        - Ну нет. Не слышала, что говорил отец?
        - Ой, мама!.. - Миловидка ластилась и целовала мать в щеку. - Сладенькая моя! Это ж рядом. Не для того же ехала в такую даль, чтобы просидеть на возу! Может, присмотрю что-то очень красивое, да и купим.
        Мать отнекивалась и старалась быть твердой, как отец. И все меньше твердости в ее голосе. Что поделаешь с дочкой, если она сердце покорила своей искренностью и лаской. А еще - личиком своим, добрым и спокойным, красивым да ясным.
        - Не оберусь я хлопот с тобой, Миловидка, ой не оберусь, - сокрушалась мать вслух и задумчиво смотрела на дочку - похоже, думает о чем-то своем. - Иди уж, что делать с тобой. Только не задерживайся. Слышишь? Придет отец, попадет нам обеим, клянусь богом, попадет.
        Пообещала быть послушной и сдержала слово. Пошла, удовлетворила любопытство - да и назад. Зато какой счастливой и окрыленной вернулась к матери, как защебетала, рассказывая. Чужие люди оглядывались, слыша ее голосок. Ох и красивая у Ярослава из Выпала дивчина, да и радоваться, видимо, есть чему. Всего насмотрелась: крынки всякие и горшочки, миски глиняные и тарелочки, предивно разрисованные. Были в гончарном ряду поставцы, братнины и многое другое.
        - Матушка, купим? - Миловидка в который раз уже взяла мать за руку, ласково заглянула ей в глаза. - Такая красивая посуда и так украсит нашу новую избу!
        - Да разве я против? В новом хозяйстве и то, и другое, и третье понадобится. Да хватит ли на все зерна? Уж лучше позже, потом, как купим коровку.
        Сидят мать с дочкой на покрытом веретой возу и ждут, и надеются, горюя. А солнце все выше и выше поднималось, не просто грело - припекало уже, и торгующий люд снимал с себя теплую одежду. Торг шел себе, и шум его то отступал от озабоченных женщин, то снова накатывался на них, становясь наконец привычным, чем-то похожим на шум бора в непогоду.
        Но вот в гул торга вплелись новые звуки. Это засвистели в отдалении, подходя все ближе, собирая любопытный народ, неутомимые на смешные выходки скоморохи. Слышались выкрики одобрения, хохот зевак, а над всем этим, заглушая шум торжища, раздавалось пение сопилок, перезвон гуслей, заливались на все лады рожки и бубны.
        - Люди, тиверцы! - прорвался наконец сквозь шум голос глашатая. - Нынче в городе Черне у князя Волота великий праздник - стрижка волос отроку… Князь с княгиней хотят разделить эту семейную радость с народом и просят всех к столу на хлеб-соль. В граде великий праздник. Князь с княгиней просят на хлеб-соль!
        - А что это такое, матушка, стрижка волос? - с интересом спросила Миловидка.
        - А то, дочка, что княжему сыну исполнилось нынче двенадцать лет. С этого дня он уже не ребенок, а отрок, пойдет в науку к дядьке-учителю. Это первый шаг по тропе, которая приведет его к княжескому престолу.
        - Да-а… Так это и правда не простой праздник…
        Тем временем музыканты приблизились к их телеге и остановились. Окруженные любопытными, гудели и гудели, подбадривая скоморохов. А им - лишь бы музыка: быстро выбивали дробь по-молодецки неутомимыми ногами, смешно вихляли всем телом, подмаргивали, корча затейливые рожи. Народ только за бока хватался. А скоморохи встали уже на руки, шли по земле колесом. Шум, хохот в толпе. Миловидка поднялась на цыпочки, взобралась на мешки, старалась заглянуть через чужие головы.
        - Поглядите, девоньки, - слышалось из толпы, - и наша Миловидка здесь. Эй, Миловидка, ты слышишь?..
        Девушка оглянулась на оклик, но сначала увидела парней, а затем и девушек из Выпала.
        - Ой! - притворно удивилась мать Миловиды. - Откуда Бог послал?
        - А все оттуда, тетушка Купава, из Выпала, - вежливо поклонились молодцы, поснимав шапки. - Добрый день вам!
        - Добрый день, добрый день. И куда путь держите?
        - А так, на людей поглядеть, представлением потешиться.
        - А родители позволили?
        - А почему бы и нет?
        - Вам - путь… А девкам? Слышите, Добромира, и ты, Мирослава? Вам тоже, спрашиваю, разрешили?
        - А как же? Ей-богу, тетенька. Мы же не одни, а с хлопцами с нашей улицы. Миловидку пустите с нами. Слышали, у князя праздник пострижения княжича будет?
        - Нет уж! Вам дозволено, вы и идите себе. Миловидка не пойдет.
        - Матуся! - чуть не плакала Миловидка. - Сжальтесь, пожалейте, зозуленька моя. Это ж так интересно, это ж раз в жизни.
        - И не проси, и не умоляй! - стояла на своем мать. - Вот-вот отец вернется, что я ему скажу? Это же не в гончарном ряду. Это ж Черн!
        - Так мы тогда подождем отца Миловиды! - решили молодцы. - Дождемся и уговорим, чтобы разрешил. Миловидка не одна же, а с нами. Или на нас нельзя положиться, тетушка Купава?.. Ведь не куда-нибудь - на праздник идем. Князь Волот не разрешит, чтобы у него на празднике обижали кого-нибудь.
        Мать Купава гневалась. Ну что она может сделать, когда все на нее насели: и соседские девчата, и парни, и собственное дитя? Единственное, о чем попросила: подождать мужа Ярослава. Как он скажет, так и будет. А как же?.. Он глава семьи, его слово - закон.
        II
        От княжеского терема до соборной площади чуть не треть поприща, а величальников и просто любопытных на пострижинах хватало. По обе стороны вышитой дорожки стояли толпы народа. Однако больше всего людей и охранников порядка на самой площади, ближе к месту торжества.
        То ли точно знали, то ли предчувствовали, что вот-вот начнется праздник - притихли все, и гости, и горожане, смотрели в ту сторону, откуда должен выйти отрок. Двери в терем были открыты настежь, величальницы уже у порога, а это точная примета: сейчас появится княжич… И предчувствие не обмануло тиверцев. Первыми вышли к людям князь Волот и княгиня Малка, за ними шел княжич Богданко в паре со своей нареченной Зориной Вепровой, за княжичем и Вепровой шествовали, взявшись за руки, сестры Богданковы, княжны Злата и Миланка. Все такие красивые и такие праздничные, что не привыкшему к роскоши поселянину ничего не оставалось, как сказать про себя «ой!» и затаить дыхание… Князь и княжич были одеты в светло-синие, богато расшитые на полах и по подолу капоти, обуты в червленые чедыги, в белые, из заморской ткани туники, поверх туник - яркие, цвета распустившейся розы, корзна. На княжнах Злате и Миланке такие же роскошные, но другого цвета наряды. Голову каждой женщины покрывала парчовая шапочка с меховой оторочкой. Князь с княжичем шли под солнцем простоволосые. И неудивительно: князь-отец должен совершить
посвящение, сын-княжич - стать перед присутствующими людьми таким, каким его знали все двенадцать лет - с непокорными кудрями, которых до сегодняшнего дня никто не касался. Бог Сварог! Они такие шелковисто-мягкие, буйные и золотистые в этот погожий день, что жаль к ним и притрагиваться.
        Как вышли из терема, так и направились прямо к помосту - пара за парой, этим доказывая свое кровное родство.
        Величальницы поспешили приветствовать княжескую семью, и прежде всего княгиню, песней:
        Слава тебе, слава, пречистая матерь!
        Дала князю сына, нам - надежду злату.
        Нам надежду злату, радость всего света,
        Будь же здрава, жена, на многие лета.
        Они присоединились к княжеской семье и пошли следом, туда, где поджидали князя тиверцы, а меж тиверцами обрядовый стол, венки-величанья, оседланный конь. При коне и дядька, среднего роста, с крепкими мускулами, в броне и убранстве ратном. Около стола просторно и свободно. Даже когда остановилась там и заняла свое место княжеская семья, выстроились величальницы, не чувствовалось ни неудобства, ни тесноты.
        Князь повернулся к княгине и сказал ей, кланяясь:
        - Позволь, матушка, дитя у тебя забрать…
        Все ждали, каким будет поведение княгини, а она клонила к земле голову и молчала.
        - Твоя воля, князь, - произнесла наконец и тихонько вздохнула. - Позволяю и говорю: в добрый путь, в счастливый час, сынок…
        При этих словах подошли к Богданке два отрока, взяли его под руки и легко, ничуть не напрягаясь, посадили на стол.
        И снова запели величальницы, только теперь уже не громко, а сдержанно, таинственно-грустно:
        Знала ли ты, матушка,
        Что жизнь давать —
        Значит, на части
        Свое сердце рвать?
        На буйные ветры,
        На зимние стужи,
        На то, что есть ныне,
        Что будет потом,
        Как только покинет
        Сыночек твой дом…
        Княгиня только теперь не удержалась и дала волю слезам. Но князь не обратил на них внимания. Взял в руки ножницы, примерился и отрезал несколько локонов. Потом еще и еще. Был так тверд в своих действиях, словно и не знал, что постригает собственного, к тому же одного-единственного сына. Вроде и безразлично ему, что этот сын уйдет с сегодняшнего дня в чужие руки, не будет знать материнских ласк и защиты родителей. Так оно, наверное, и было: князь радовался, что забирает у матери сына, посылает его в достойную науку - оттачивать ум и закалять сердце для святого дела, чтобы стать мужем равным и думающим, а значит, опорой земли и народа. Поэтому и тверд, поэтому и не обращает внимания на материнские слезы. А иначе кто бы берег землю и народ тиверский от врага-супостата? Ходили бы под ярмом чужестранным.
        Понимала это княгиня Малка или обязана понимать: вытерла наконец последние слезы и приблизилась к Богданковой невесте.
        - Как только князь закончит пострижение, подойдешь, дитя, возьмешь вот тот венок и увенчаешь им княжича. Знаешь, что нужно говорить, венчая?
        - Знаю.
        - Ну и хорошо. Щит и меч поднесет ему другая - девушка из народа.
        - А где та девушка?
        - А действительно, где? - повернулась княгиня к слугам.
        - Пошли за ней, должна сейчас быть, достойная.
        Челядникам давно приказано отыскать среди присутствующих на пострижинах самую красивую девушку и втолковать ей: должна передать княжичу броню и тем самым благословить от имени народа тиверского на ратные подвиги. Да только легко сказать: отыскать лучшую из лучших. А где найдешь такую? С ног сбились, а ее нет и нет. Одни прячутся, узнав, кого ищут люди князя, другие шутят и выталкивают вперед ничем не приметных девушек и даже таких, что им ведьм и упырей только и приветствовать. Девки упираются, а то и кричат, и челядники, рассмотрев, машут на них рукой.
        И все-таки нашлись и такие, что указали на наилучшую. Ею оказалась Миловидка из Выпала.
        Девушка сначала удивилась, а потом смутилась и поспешила укрыться за молодцами своего городища.
        - Не пугайся, красна девица, - успокаивали Миловидку княжьи люди. - Никто тебя не обидит. Вручишь княжичу именем народа броню на пострижинах, да и пойдешь себе…
        Тут хлопцы из Выпала вынуждены были вступиться за девушку.
        - Отец не разрешил ей отлучаться, да и мы обещали не спускать с нее глаз…
        - Вон какое горе! Так идите и вы. Постоите неподалеку, подождете, пока исполнит волю князя, да и заберете себе. Потому что краше ее во всем Черне не сыщешь!
        Сердце Миловиды заполонил холод, она упиралась как могла. Но ее не слушали. Взяли под руки и повели туда, где происходили пострижины. Выпальские молодцы, а с ними и девчата не оставили подругу, шли рядом и твердили:
        - Будь уверена, никому не отдадим: нужно будет, торговый люд позовем.
        Но могли ли их уверения успокоить девушку? И страшилась, и смущалась, да так, что прохожие оборачивались в ее сторону, их лица светлели: какая красавица!.. Посмотрите же, люди добрые, какая славная девушка идет поздравлять княжича!
        Заметила девушку и княгиня.
        - Поприветствуй, красавица… - Подошла и коснулась руки Миловиды. - Поприветствуй, говорю, княжича с отроческим возрастом, броню ему вручи от имени народа тиверского. Пусть будет слово-пожелание твое красным и щедрым на добро, как и ты сама.
        Зорина Вепрова стояла уже возле венка и ждала ее, девушку-простолюдинку, даже подсказала, что делать:
        - Я первой буду здравить. - А когда дошло до поздравления, растерялась и замолкла. Миловидка только теперь увидела, какое она еще дитя, и взяла на себя смелость помочь девочке.
        - Пусть всегда с тобой, княжич, будут матушкины ласки, - выпалила одним духом, - и отцовская мудрость, и мужество. Будь ласков с народом своим, как матушка была с тобой, будь бесстрашным и мудрым с теми, кто будет посягать на нашу свободу и наше добро, как твой отец.
        Подождала, пока Зоринка увенчает княжича венком, и только тогда приблизилась к нему, опоясала мечом, передала щит и шлем. Не видела, как отнеслись к ее словам князь с княгиней, народ вокруг. Слышала только: дружно и голосисто напомнили о себе величальницы:
        Рос в лесу дубок,
        Бежал из-под него ручеек.
        Словно братья, радовались.
        Допоздна шептались:
        «Ты расти-вырастай, мой дубочек».
        «Ты беги и звени, ручеечек,
        Пока влага твоя под моими корнями,
        Наслаждаюсь весенними днями».
        «Не грозит мне погибель, брат мой,
        Если ты стережешь мой покой».
        Эта песня, ее немудреные в своей простоте слова относились уже не только к княжичу, но и к дядьке, тому «мужу при мече», который подвел коня и помог Богданке сесть в седло, засвидетельствовав тем: отныне не мать и не отец - он будет отроку учителем и житейской мудрости и ратного дела.
        Был еще и круг почета на оседланном коне, были цветы, которыми устилали путь княжича-отрока, потом величальные песни, приветствия и пожелания, чтоб веселым был на многотрудной стезе мужа и князя, чтобы так же легко и удобно сел на княжеский престол, как садился на стол, на котором обрезали кудри.
        Но Миловидка не присматривалась и не прислушивалась уже к тому, что происходило на помосте. Услышала: «Ты свободна» - и метнулась к своим поселянам, а с ними - подальше от княжеского праздника.
        - Подожди, Миловидка, ты куда?
        - Ой, сестрички, сама не знаю куда, но бежать должна, не то лопну от того, что вот тут сидит, - показала на грудь, - после тех пострижин…
        - Ну и что? Все уже позади!
        - Кто скажет, что все позади?..
        - Какая же ты… Или ты тут одна-единственная?.. Не обидели до сих пор, не обидят и потом.
        - Поди знай…
        Их словно подслушали. Миловида, девушки и парни из Выпала не успели еще выйти из толпы, а от места пострижин отделился юноша их лет, поклонился до земли той, которая опоясала княжича мечом.
        - Я к твоей милости, девушка пригожая…
        Смотрела на него растерянно и не знала, что сказать. Молодец не был похож ни на челядина, ни на дружинника. Ни внешним видом, ни повадками… Поселянин, да и только, а остановил - значит, что-то хочет.
        - Будь добр, - промолвила Миловида и сразу же поняла: не то сказала, что нужно было сказать.
        - Тебя зовут!
        - Кто?
        - Княгиня.
        - Боги… - Миловида со страхом и тревогой глянула на подруг. - Я же говорила…
        - Она за сказанное сыну красное слово поблагодарить хочет, - поспешил успокоить молодец. - Когда княжич завершит круг почета, все сядут за столы - княгиня просит, чтобы ты тоже там была, чтобы они могли тебя достойно отблагодарить.
        - Не пойду!
        Не обращала уже внимания ни на подруг, ни на приглашение княгини и решительно направилась к воротам, которые вели из Черна. За ней - и все остальные. Но если Миловидка меньше всего сожалела, что не будет сидеть за княжьим столом и не увидит, что будет на пиру, то все остальные из Выпала, видимо, думали по-другому. Во всяком случае, кто-то из парней оглянулся вскоре, а оглянувшись, остановился и остановил всех остальных: тот, кто прибыл посланцем от княгини, не возвратился к своей повелительнице, а шел за выпальцами.
        - А ты куда?.. - не совсем учтиво преградили парни преследователю дорогу. - Миловидка ведь сказала, что не пойдет.
        - Ну и хорошо, я тоже не пойду, раз так…
        На него посмотрели словно на блаженного…
        - Княгиня не посылала меня, - объяснил он. - Княгиня только сокрушалась, что девушка исчезла. Ну, а я вызвался догнать и сказать, что зовут. А раз Миловидка не хочет идти, я тоже не вернусь… Вы из Выпала?
        - Ну и что?
        - А я из Солнцепекской веси. Соседи мы близкие…
        - Ха! Так чего ж молчал? Слышали, девоньки, это ж наш! - И по-дружески толкнули молодца в круг.
        Звали парня Божейко. Вроде и ничего удивительного - в Выпале тоже есть Божеи, однако этот показался Миловиде более приятным, чем все остальные. Было в нем что-то от родной матушки, такой ласковый и такой добрый; было в нем что-то от солнца - так красив; ну и что-то от ветра - веселый и стремительный, сердце трепещет, когда он говорит. И беседа приятная: сколько идут, столько говорит, всех говорунов заставил приумолкнуть. И все улыбается ей, Миловиде. Почему?.. Подшучивает, вспоминая, как испугалась, когда сказал, что зовут к княгине. И правда, почему бы и не посмеяться, если есть над кем? От страха ум потеряла, услышав, что еще раз зовут. Будет теперь разговоров, ой будет… Подруги ж не удержатся, всем и все расскажут.
        III
        Пусть славится имя Божественного! Однако легко сказать: «Следи, чтобы варвары не переходили реки». Попробуй придать сказанному твердость истины и справиться с тем, что возложено на тебя самой же истиной. Кому неизвестно: земля империи граничит с землей варваров на сотни и сотни ромейских миль - от Понта Эвксинского до Сингидуна. А другой Длинной стены на тех сотнях миль не поставишь. Говорят, Дунай - не Марица, его нужно уметь перейти. Говорят, там империя соорудила надежные крепости, достаточно укрепить их, разумно использовать - и варвары не пройдут. А ему, Хильбудию, мало утешительного от тех рассказов. Дунай действительно и широкий, и полноводный, и зарослями да плавнями надежно отгородился от варварского мира. Но дело в том, что лишь владельцы загородных вилл да зажиревшие патриции могут полагаться на те препятствия - воинам они не такая уж и помеха.
        Разве не переходили Дунай и готы, и те же славяне? Всего лишь четыре лета тому назад вторглись в ромейские земли. Не помогли легионы, не помогли и крепости. Обошли ближайшую из них - Туррис; выбрали на Дунае удобное место и переправились, а переправившись, словно саранча, прошлись по земле империи…
        У тогдашнего наследника Фракии, племянника императора, Германа, было с ними много хлопот, и кто знает, победил бы он, если б не был настоящим стратегом.
        У многих свежи еще в памяти те события, и у Божественного также… Но почему именно его, Хильбудия, послал он стеречь северные границы империи? Верит в его способности как полководца или учитывает всего лишь то, что Хильбудий командовал варварами в войнах с Ираном и знает, какие они. Что делать здесь, на побережье Дуная, чтобы он стал недоступным для варваров?.. Хорошо, если Божественный верит ему. Плохо только, если его судьбу решила злая воля императрицы Феодоры…
        Как полководец армии императора, Хильбудий редко бывал в Августионе. Его место - в войске. Однако о новой василисе империи был наслышан немало.
        Дочь смотрителя за зверями в цирке, Феодора рано осиротела и стала нищенкой, потом актрисой, танцовщицей и куртизанкой, которую в Константинополе знали многие, и далеко не с лучшей стороны. Но чего не бывает на веку, особенно с женщинами, наделенными умом и красотой!.. Случайно или по воле Всевышнего посетило беспутную покаяние и повело в храм Святой Софии, где молился и император. Покаяние заставило ее молить у заступницы бедных и обездоленных - Матери Божьей - помилования. Раскаяние бывшей куртизанки продолжалось не день и не два - месяцы, каждую церковную службу, а сама куртизанка, молясь, проливала такие обильные и горькие слезы, имела такой скорбный вид, что на нее обратил внимание император.
        Он не оставил раскаявшуюся грешницу и божественной красоты женщину без своего благочестивого внимания: Феодора из актрисы и нищенки стала василисой империи, а императору - верной женой.
        Если раньше Феодора всех удивляла своим беспутством, то теперь, став императрицей, изумляла своим благочестием. Все пламя сердца своего (а оно у нее было способно на великую, поистине щедрую любовь) отдала мужу своему, божественному императору Византии Юстиниану, была ему другом в семье и советчиком в делах государственных, настаивала на строительстве храмов для подданных, домов для бесприютных, настояла на пересмотре законодательства, прежде всего в пользу Церкви. Приложила немало усилий, чтобы существующий в Константинополе дом Сампсона стал примером отцовской заботы василевса о гонимых и голодных, униженных и обездоленных. Поговаривали, что Феодора, будучи когда-то совершенно равнодушной к религиозным распрям в Константинополе, стала непримиримым врагом ереси, что именно она водила рукой Юстиниана, когда подписывался эдикт о преследовании манихеев, иудеев, самаритян, язычников - всех, кто сомневался в православии и позволял себе вероотступничество.
        Так или иначе, а надев диадему императрицы, облачившись в величественную тогу, Феодора увидела, как идет ей, женщине неземной красоты, и тога, и диадема, увидела и ощутила, как приятен вкус власти. Еще бы, нищенка, в прошлом танцовщица, женщина, которая отдавалась каждому, теперь вознеслась высоко, стала той, которая находится при императоре и повелевает с помощью Божьей всей империей. Как тут не гордиться и не поиграть в благочестие?.. Пользуясь особым расположением Юстиниана, да что там расположением - божественным преклонением, готовностью везде уступать и во всем подчиняться, Феодора от советов августейшему и влияния на него перешла к решительным действиям и поступкам: начала принимать в Августионе чужеземных послов, переписываться с императорами, шахами и королями. Почувствовав, что короли теряются перед ее умом, а послы - перед женской привлекательностью, не колебалась: когда нужно было, пускала в ход лесть, хитрость, соблазняла, не скупясь на обещания, и добивалась своего.
        Откровенно (по крайней мере, при василисе) радовался ее успехам император, дивился им совет, но больше всего были поражены стратеги и воины императорской армии. Шутка ли, десятки лет бились с воинами Ирана, хотели и не могли достичь перемирия с ними, а василиса взяла да и примирила, более того, свела этих из покон века враждующих предводителей двух держав вместе и так покорила их этим, что они вконец растрогались и подписали между собой вечный мир. Облегченно вздохнуло войско, народ византийский, вздохнула, казалось, сама земля.
        Во всяком случае, когда он, Хильбудий, оказался во время тех памятных событий в Константинополе, потом и в Августионе, радостное воодушевление царило в охлосе и в сенате. И никого не интересовало, чем приворожила императрица послов Ирана, что на них больше повлияло, красота или ум василисы? Славили ее, опьяненные успехом, называли божественной и преклонялись перед ее мудростью.
        До сих пор Хильбудию не доводилось видеть императрицу, и он не знал, кто такая Феодора. Удовлетворен был тем, что рассказывали другие. Когда же увидел, потрясению его не было границ… Боже праведный! Да это ж и есть та самая Феодора, которую он знал в молодости, с которой делил амурные страсти на вилле своего товарища Ксенофонта. Конечно, та Феодора была совсем юной, и все же сомнений быть не могло: это она. То же мраморно-белое лицо, те же огромные карие глаза и голос… Другого такого слышать ему не приходилось… Если бы знал в свое время, что привезенная ему еще не тронутой девчушка - артистка из цирка - будет василисой Феодорой… он мог бы тешить себя мыслью: судьба не во всем отказала ему, молодому центуриону императорского войска…
        Хильбудий, видимо, выглядел очень растерянным, встретившись в Августионе с василисой. И императрица обратила внимание на его смущение и заставила терзаться мыслью: что больше значило, когда речь шла о новом наместнике Фракии и защитнике северных рубежей империи - его заслуга в войне с Ираном или воля василисы Феодоры - выставить стратега Хильбудия подальше от Константинополя, а вместе с ним и тех, кто знает о ее происхождении? Ведь недаром говорят, что бывшая артистка и куртизанка стала подчеркнуто верной своему мужу. Она преданна и жестоко, без тени сомнения расправляется с возможными своими соперницами и с теми, кто хоть как-нибудь может скомпрометировать ее в глазах Юстиниана, повредить как особе высокотитулованной и благочестивой. Константинополь - город сплетников, это всем известно, как и то, что сплетни имеют лишь тогда особый привкус, когда касаются особ высокопоставленных. Однако то, что сделала Феодора с рабом-варваром, который, к своему несчастью, находился при дворе, не сплетня. Помня, что придворные обратили внимание на ее мимолетное расположение к рабу-красавцу, она приказала сначала
высечь его, а потом выслала в такие края, из которых никто не возвращался.
        Говорят, что произошло - то произошло, неожиданностей как не было, так и не будет. Но все-таки интересно было бы знать: по воле Феодоры очутился Хильбудий в полуварварской Фракии, на обороне северных границ, или по воле императора? Власть для василисы превыше всего, она не может рисковать ею и поддаваться искушениям сердца, молодости и красоты. А все же?.. Где ее ум, если это так?.. Пусть выслали красавца варвара, стратега Хильбудия, чтобы, не дай Бог, не скомпрометировали перед августейшим. Но куда она денет весь Константинополь?.. Город знает, какой была в молодые годы Феодора…
        Император говорил, назначая его, Хильбудия, наместником Фракии: «Ты моя правая рука в северных землях империи, военачальник и властелин целого края. Народ, богатство этих земель на твоей совести. Властвуй, как знаешь, и делай, что хочешь, одного не забывай: Дунай должен быть недоступен для варваров».
        Этим вроде бы многое сказано, такое доверие должно утешить… А Хильбудий не уверен, что есть основания успокаиваться. Знает: желающих на фракийское наместничество хватало, патриции и стратеги оплачивали эту должность солидными взносами, подкупали тех, от кого зависело назначение, а послали Хильбудия, который хотел бы находиться со своими легионами в Константинополе. Там расквартированы ныне вернувшиеся с войны войска. Почему же так произошло?.. Почет ему как стратегу или изгнание? Если почет, есть надежда, что возвращение в Константинополь возможно, если изгнание - прощай надежда навсегда.
        Грустно тебе, стратег, не хочется думать о крепостях на Дунае, о каких-то варварах, которые постоянно им угрожают. А что поделать? Ездишь, осматриваешь крепости, манипулы в них. Задницу набил уже этими путешествиями по границе, и не скажешь себе: хватит. Потому что варвары - они и есть варвары, шутить с ними не приходится, если они вторгнутся, не кому-нибудь, а тебе, наместнику Фракии, придется выходить на поле брани. А опозориться после успешных походов на персов не хочется.
        - Это земли склавинов? - нарушил молчание Хильбудий, обратившись к попутчику - центуриону, которому поручено сопровождать его со своей центурией до ближайшей крепости на Дунае.
        - Нет, стратег, это уже земли антов.
        - Вот как? И давно они начались?
        - От крепости Туррис.
        Надоело молчать в этом затянувшемся и неудобном путешествии, поэтому не удержался и спросил:
        - И богатые земли?
        - Не бедные. Под одним небом живут задунайские анты и люди нашей Мезии. Есть где и хлеб растить, и стада пасти. Побольше только леса, воска и меда. А золота, как и творения рук людских - храмов да храмовой роскоши, - искать бесполезно. Убогие халупы имеют - и только. Если по чести, то главное богатство этих земель - сами анты. Высокие, сильные и в работе ловкие.
        - А воины из них какие? Такие же, как и склавины?
        - Такие же, если не лучше. И мудрости да изобретательности у них хватает. Сегодня сотворят одно, завтра - совершенно другое, такое, что и предугадать невозможно.
        - Бывают на этом берегу?
        - Очень редко. Больше приходится сталкиваться с ними, когда мы бываем на том берегу.
        - А бываете?
        - А почему бы и нет? Ловим рыбу, охотимся на зверя.
        - И на женщин, наверное? - усмехнулся Хильбудий.
        - За женщинами далеко нужно ездить, достойный.
        «Сомневаюсь, - подумал Хильбудий, усаживаясь поудобней. - Император был прав: легионера нельзя оставить без работы. Обленится на даровых хлебах, а то и бунтовать начнет… Но разумен ли еще один совет Божественного: обновлять старые крепости и строить новые на Дунае? Такая ли это преграда для варваров? Варвары легко обойдут их и начнут разгуливать по Мезии или Фракии».
        Фракия, Мезия… Людей здесь хватает, и народ не такой богатый, чтобы не пошел в легионеры. Сам император черпает их из этих земель. Да еще из Македонии. Кто те легионеры, что бились с персами, а ныне стоят в Константинополе, что пошли в Антиохию, остались в Физисе, Трапезунде? Стрелки - из фракийцев, мечники - из македонян, илирийцев, варваров. Ну, а если берет отсюда легионеров император, то почему бы не взять их ему, наместнику Фракии? Между войском палатийским и войском провинциальным не такая уж большая пропасть. Сегодня оно провинциальное, а завтра может стать палатийским, сегодня он, Хильбудий, наместник, а завтра, смотришь, уже полководец, который будет всему опорой и которому воздастся по заслугам. Тем более что император что-то задумал, потому, поговаривают, и развязал себе руки с персами, подписал вечный мир с Ираном, чтобы иметь надежный тыл. И уж потом бросит освободившиеся легионы на варваров, которые сидят в священных землях Римской империи. Возьмет их мечом и тем самым возвратит в лоно законной наследницы Великого Рима - Византии. Если это правда, фракийское наместничество может
явиться для стратега Хильбудия неплохим трамплином: императору ох как понадобится провинциальное фракийское войско, а значит, понадобится и полководец Хильбудий.
        Все это, конечно, мечты. А как быть сейчас? Ограничиться укреплением существующих крепостей, а легионы держать подальше от Дуная, в провинциях? Или строить новые крепости и сосредоточивать силу, которая будет противостоять варварам на Дунае? Хильбудий считал, что войско должно стоять везде, и в первую очередь в соседствующих с Дунаем крепостях. Однако Божественный вел речь о крепостях на самом Дунае. Не соглашаться?.. Пойти против воли императора и сделать по-своему?.. Дело рискованное… Может, выбрать что-то среднее: строить укрепления для отвода глаз в Придунавье, для дела же - собирать манипулы в когорты, а когорты - в легионы, возводить с ними крепости на землях фракийских? Такая линия наиболее подходит, со временем в ее целесообразности нетрудно будет убедить и императора.
        Несколько дней отлеживался Хильбудий на пуховиках, давал утомленному телу отдых после изнуряющего путешествия, размышлял. Укрепится в своем решении, станет уверенней, а уж уверенность - он это знал - придаст и смелости, и изобретательности, и силы. Потом осматривал сооруженные в его отсутствие конюшни, любовался лошадьми, до недавнего времени гулявшими в табунах и только сейчас попавшими в руки конюхов, которым было приказано научить их ходить под седлом, слушаться повода, шпор, преодолевать преграды. Не кони - вихри! Мускулы так и играют под кожей, искрятся глаза, чувствуется в них неистовое желание не подчиняться человеку, быть свободным от него. Это буйство, а еще красота, дикая, утонченная в одно и то же время, возвышает ратный дух воина и греет сердце. Еще бы, на таком коне в огонь и в воду бросишься не задумываясь, на таком с самим сатаной решишься на поединок… А уж о том, что чувствуешь, когда летишь по земным просторам, и говорить не приходится. Это полет, неповторимое ощущение настоящей свободы.
        - Из империи были гонцы? Какие-нибудь достойные внимания вести принесли? - поинтересовался Хильбудий у проконсула Нижней Мезии, возвратившись после осмотра конюшен.
        - Нет, стратег, никого не было. То ли вести еще не созрели, то ли дороги сейчас не те, чтобы посылать гонцов.
        - А что дороги?
        - Грязь и стужа - к зиме клонит.
        - Морем в эту пору и подавно никто не прибудет.
        - Да. Дуют сильные ветры, и все с севера. В такую пору мореплаватели не решаются выходить, тем более в наши воды.
        - Ну, а летом, когда в паруса дует левант, бывают в Одесе мореплаватели?
        - А почему же нет!
        - И что везут сюда? Что - отсюда?
        Проконсул, бросив быстрый взгляд на наместника и поборов нерешительность, стал перечислять, что привозят навикулярии в Нижнюю Мезию и Фракию, что вывозят из них.
        - Наше богатство, - то ли гордился, то ли огорчался он, - хлеб.
        - А люди? Как отнеслись в провинции, - поспешил перевести разговор на другое Хильбудий, - к рескриптам императора относительно эмфитевсиса?
        - О, здесь прославляют мудрость Божественного. И раб, и колон тянутся к ниве, как пчела к дарованному Богом нектару.
        - Тянуться - одно, а обрабатывать ниву - совсем другое. Не обленится ли раб на земле хозяина? Не уродится ли куколь вместо хлеба на его ниве?
        Проконсул улыбнулся снисходительно, похоже, его потешила наивность наместника.
        - Достойный! Разве тот, кто вечно должен был ходить под бичом, захочет снова подставить под него плечи? Да он из кожи вылезет, а вспашет и засеет дарованную щедростью Божественного ниву. Она же отблагодарит его не только хлебом, она дарует и волю.
        - Божественный на это и надеялся, - согласился Хильбудий и больше не беспокоил проконсула имперскими делами в провинции. Зато проконсулу не все было в тех делах понятно. И он порывался узнать и сдерживал себя, однако же не устоял:
        - Пусть простит достойный мое любопытство: Маркианополь лишь на время становится оплотом наместничества или насовсем?
        - Это определят обстоятельства и время. Пока что выбираю Маркианополь. В Придунавье будут возводиться фортификационные сооружения, значит, и наместник должен быть неподалеку. Маркианополь, надеюсь, способен расквартировать наместничество.
        - Постараемся, стратег. Нам бы только зиму перебыть. Летом всего и всем хватит. Построим каменное жилье, добудем провиант.
        - Не только жилье, крепость у вас, не в обиду будет сказать, не стоит доброго слова. За зиму надо подумать, как сделать из нее надежную твердыню. А потеплеет - с помощью Всевышнего начнем и строительство.
        - Даже так?
        - Да. Маркианополь должен стать щитом мидийским против варваров независимо от того, быть или не быть ему стольным.
        Если бы спросили Хильбудия, почему он, уехав из Константинополя надолго, не взял семью, наверное, он не нашел бы достойного ответа. Во всяком случае, отбросив все свои сомнения, объяснил бы, очевидно, приближением зимы, разумной необходимостью обжиться в полуварварской провинции самому, а уж потом думать о том, чтобы перевезти семью. Его, правда, не спрашивали об этом.
        Когда же пришла зима, а с ней пожаловала в провинциальный город и провинциальная тоска, маркианопольцы прилагали немало усилий, чтобы наместник и все знатные люди, которые прибыли с ним, не чувствовали себя заброшенными в глуши. И достойную высоких гостей церковную службу правили на Рождественские праздники, да и после старались создать праздничное настроение. Хильбудий был польщен вниманием к своей особе, не гнушался приглашением в дома местной знати, сам тоже приглашал гостей. Похоже, нравились ему эти веселые встречи с маркианопольской знатью, рад был возможности скоротать зиму вместе с ними. А между тем зима принесла в Мезию не только редкие в стране теплых морей метели, она не поскупилась и на новости.
        В тот самый день января 532 года, когда над закованным в лед побережьем вблизи Одеса, в полях Маркианополя гуляли-разгуливали метели, а загнанные в жилища поселяне были озабочены поддержанием огня в своих убогих очагах, приготовлением еды для домочадцев, рассказывали ребятишкам про ветры-ветровеи, несущие на землю не только благодатное тепло, но и снег, и стужу, - в тот самый день скифским трактом пробивалась к Маркианополю вереница крытых фургонов. В них прижимались друг к другу и тревожно прислушивались к завываниям ветра его, наместника Хильбудия, родственники - патриций Констанций и Иоанн с семьями и тем имуществом, которое посчастливилось вывезти из Константинополя.
        Хильбудий не побледнел, узнав об этом, не потерял присутствия духа и тогда, когда увидел среди гостей свою жену. Наоборот, сделал вид, что рад встрече, и поспешил к Анастасии. Но сразу удивление и тревога появились на его лице.
        - Прежде всего вели забрать детей, - остановила его посиневшая от холода, усталая Анастасия.
        - Детей? - спросил Хильбудий осевшим от страха голосом. Святая Богородица! Она привезла с собой и детей?..
        Пока слуги ставили на указанное место фургоны, распрягали и вели в конюшни коней, выносили привезенное из Константинополя добро, Хильбудий помогал раздевать детей. Он расспрашивал, как они доехали, очень ли перемерзли в дороге. А оставшись наедине с женой, сразу же спросил:
        - Что случилось, Анастасия? Надеюсь, не из-за своей прихоти покинула ты дом и отправилась зимой в такой опасный путь?
        - Не до капризов, муж мой. Нет у нас уже дома, выжили нас в зиму из тепла.
        - Как так?
        - Вот так. Константинополь восстал против императора. Сгорела от рук взбунтовавшейся черни почти вся улица Месе, а больше других пострадали дома знати. Сгорел сенат, преторий, да что там преторий - церкви Святой Софии, Святой Ирины не пощадила карающая рука…
        Вот когда Хильбудий окончательно забыл, что он воин и полководец. Смотрел и молчал. Молчал дольше, чем следовало.
        - Не может быть… А что же император?
        - Поговаривают, готовит корабли для побега. Если бы не Феодора, был бы другой император.
        Не поверил, наверное, тому, что услышал, потому что Анастасия так и сказала:
        - Если сомневаешься, спроси у братьев моих, они и не то знают.
        Доигрались! Подумать только: Константинополь восстал против императора, дошло до того, что Юстиниан готовился к побегу. Где же были когорты его воинов и наемников? Что делали полководцы Велисарий и Мунд? Они же избранники Божественного, на их крепкую руку он полагался.
        Повода для разговора с патрициями Констанцием и Иоанном теперь не нужно было искать, они сами захотели уединиться с сановным зятем и выложить ему все, что везли из Константинополя в памяти и в сердце.
        - Честь и совесть, - сказали они смиренно, - обязывают нас быть откровенными: мы не только ради сестры пустились в это опасное путешествие.
        - Понимаю, вернее, догадываюсь: вы тоже стали жертвами бунта?
        - Анастасия рассказала уже?
        - Нет, говорю же, догадываюсь.
        - В таком случае, ты ошибаешься. Мы не погорельцы, Хильбудий. Мы беженцы.
        - От охлоса?
        - Нет, от императора. Охлос повержен, а кто же бежит от поверженных в прах?
        Вот так дождался Хильбудий новостей… Вот утешили родственники… Ну что ж, пусть рассказывают, он должен знать все.
        Они (для Хильбудия это не тайна), как и большинство торгового ремесленного люда, - прасины и цирковые партии Константинополя, которые издавна враждуют с партией аристократов и крупных землевладельцев, - венетов. До Юстиниана - Хильбудию это тоже известно - вражда подогревалась тем, что венеты - сторонники православия, а прасины - монофизиты и ранее не поддержали решения Халкидонского собора. Когда-то вражда между ними сводилась к стычкам на ипподроме. Партии отличались друг от друга тем, что носили синие и зеленые плащи и каждая имела своих димов - вооруженных людей, которые должны подняться на защиту Константинополя в случае, если на него нападут варвары. При Юстиниане же к религиозным и цирковым противоречиям между венетами и прасинами добавилось преследование прасинов как малоимущего и поэтому не защищенного императорским расположением класса. Пользуясь симпатиями василевса и василисы, «золотая молодежь» партии венетов, названная стасиотами, совершенно распустилась в стольном граде Византии. Началось с невинных забав - стасиоты посчитали необходимым выделиться среди других особой «гуннской»
модой: одевались в удивительные, с высокими буфами хитоны, отпускали усы, бороды; волосы стригли только спереди, а сзади на плечи свисала буйная, нерасчесанная грива; на ногах носили тоже «гуннскую», с задранными носами обувь.
        Константинопольцы сначала только улыбались, наблюдая эти проказы, но вскоре вынуждены были подавить улыбку. От необычной одежды стасиоты перешли к еще более необычным банкетам на незаконно приобретенные сестерции; от банкетов - к грабежам и разврату: врывались по ночам в жилища прасинов, забирали, угрожая мечами, драгоценности, насиловали женщин, девушек, а когда прасины обращались, ища защиты, в суд, вламывались в суды и заставляли судей выносить приговоры в свою пользу. Василевс Юстиниан знал об этих беспорядках и о нарушениях законов империи, но, сам будучи венетом, делал вид, что под его скипетром в стране царят согласие и благодать.
        В ответ на это беззаконие молодежь прасинов тоже начала объединяться в свои отряды. Между стасиотами одной и другой цирковых партий нередко доходило до настоящей резни. Но император, а за ним и епархия не замечали их.
        Тогда старшие прасины, те, чьим умом и совестью держалась их партия и подвластные ей димы, воспользовались праздничными ристалищами на ипподроме и вызвали присутствующего на празднике Юстиниана на разговор. Не выбирали в гневе слов и не церемонились с Божественным, высказали ему все, что хотели, а добились немногого: возмущенный обвинением в потакании венетам, Юстиниан приказал провести в Византии аресты среди тех, кто будет вызывать беспорядки, не обращая внимания на принадлежность к партии. Когда же среди арестованных оказались и прасины, и венеты, снова, не колеблясь, подписал вердикт о смертной казни преступников.
        Случилось так, что один из прасинов и один из венетов во время публичного исполнения приговора над ними на центральной площади Константинополя сорвались с петель один раз, второй раз… Это происшествие пробудило находящийся до сих пор в оцепенении народ. Люди бросились к месту казни и взяли осужденных под свою защиту. Кто-то из монахов, не мешкая, крикнул: «Этих - в церковь!» И выставленная епархом охрана ничего не могла уже поделать. Ее смяли, оттеснили, наконец, встали стеной. Монахи воспользовались учиненным беспорядком, посадили приговоренных в лодию и повезли через пролив к храму, который пользовался правом неприкосновенности. И венеты, и прасины надеялись на помилование: существует древний обычай - быть милосердным к тем, кого Провидение избавляет от петли. С этой надеждой обе партии шли на следующий день на ипподром, с этой просьбой обратились перед началом ристалища к василевсу. Но василевс остался непоколебим. Правда, он не сказал: «Не помилую», но не сказал и «Согласен, уступаю». Но этого оказалось достаточно, чтобы димы обеих партий забыли о давней вражде и двинулись на Августион.
        Тут и случилось то, о чем никто не думал и не гадал: димов поддержал весь Константинополь, и в первую очередь охлос - самый многочисленный константинопольский люд, у которого, кроме рабочих рук, ничего не было. Поддержали их и оскорбленные Юстинианом аристократы. На штурм Августиона они, понятно, не пошли, однако дали в руки охлосу имеющееся в их арсеналах оружие. А его оказалось достаточно, чтобы власть императора повисла на волоске.
        Почувствовав в своих руках оружие, а с оружием - силу, повстанцы словно осатанели. Забыли про закон, не обращали внимания на большой праздник и торжества.
        Их встретили мечами опытные воины, против них бросили всю, что была в Августионе и вблизи него, гвардию Коллоподия, а они, не обращая внимания на понесенные жертвы, словно безумные, лезли на мечи и щиты, прокладывали дорогу ко дворцу и угрожали уничтожением священного до недавнего времени императора. Сгорела в огне мстителей не только заселенная сенатской аристократией улица Месе, пала под натиском восставших резиденция префекта - преторий, за преторием - тюрьма и сенат, охватило огнем красу и гордость православия - Святую Софию, дошла очередь и до медных ворот Августиона.
        Лютовала накопленная веками ненависть, а она не знает пощады. Величие или красота, земное или божественное перед нею - ничто. Была потребность и была возможность, накопленная веками, отомстить за давно и безвинно причиненные обиды. А когда разгорается пламя мести, кому какое дело до величия красоты? Жги и бей, бей и жги, тем более что восставшие знали: горят не просто преторий и сенат, горят списки налогоплательщиков; горят долговые обязательства, которыми они обросли, как овцы репейником, горит, наконец, власть императора.
        Когда же из тюрьмы вышли на волю не только озлобленные всем и всеми тати, но и политические противники Юстиниана, а расквартированные на околицах Константинополя легионы отказались выступать на стороне императора, посчитав нецелесообразным вмешиваться в спор между императором и народом, сомнений не оставалось: Юстиниан как император доживает последние дни…
        К этому и шло… Василевс, напуганный происходящим, приказал сенаторам оставить, если есть такая возможность, дворец и сам готовился к побегу. В заливе находился вызванный им флот, состоящий из нескольких драмонов, на которые грузилась казна, крайне необходимая в изгнании, а также все, что можно было вывезти из Августиона. Пока грузились суда, в зале заседаний проходил последний, как его нарекли перепуганные придворные, императорский совет. Обсуждали - куда должен направиться император, на какое войско можно будет ему опереться, чтобы возвратиться с ним в Августион и снова стать властелином империи. Надежда не умирала, однако не много было уверенности в голосе советников, что это произойдет. И в тот самый момент, когда они должны были подняться и пойти каждый своей дорогой, открылись двери и на пороге зала заседаний появилась василиса Феодора. Ее прекрасное, божественное лицо было необычайно бледным, суровым. А глаза пылали огнем.
        - Вы не мужи, - сказала она Божественному и тем, кто около него стоял. - Неужели забыли: кто убоится презренного раба, тот хуже раба, кто легко уступает порфиру, тот недостоин порфиры.
        - Феодора!
        - Может быть, говорю неправду?.. Была бы моя воля и власть, я не только остановила, я бы раздавила бунтовщиков! Подумайте, кто грозит вам, перед кем дрогнули ваши сердца! Это же чернь!
        Юстиниан не выдержал ее гневного взгляда и того презрения, которое пылало в огромных, потемневших от гнева глазах, и потупил взор. Не смели взглянуть на василису полководцы Велисарий и Мунд, сенаторы. Похоже, она не просто пристыдила их, совершенно обезоружила своим неожиданным появлением, но больше всего тем, что сказала и как сказала.
        - Хотите - беритесь за ум и оставайтесь, хотите - бегите! - добавила она немного погодя. - А я из Августиона не пойду. Никогда, ни по чьему принуждению! Для меня порфира императрицы - наилучший саван.
        Какой вошла, такой и вышла: уравновешенной, сосредоточенной и величавой, недоступно прекрасной и гордой. Вроде лишний раз утверждала: «Я не шутила, достойные. Может быть, в последний раз будила вашу совесть».
        - Божественный император, - первым пришел в себя и пожелал привести в сознание остальных полководцев Велисарий. - А василиса правду говорит: бежать никогда не поздно, тем более что не все еще потеряно.
        - А именно?
        - У фиска есть золото… Не пожалеем его - и варвары будут на нашей стороне. Да и бунтовщики не так уж сплочены. Не мешало бы напомнить венетам, кто они, где их место.
        - Предлагаешь метать бисер перед свиньями?
        - Господь простит этот грех, тем более когда победим.
        И Велисарий не ошибся. На звон золота, высыпанного щедрой рукой, откликнулись не много и не мало - три тысячи готов и герулгов, которые квартировали там же, в Константинополе, и принадлежали в большинстве к щитоносцам императорской армии в недавней войне с Ираном. Да и сражались наемники яростнее, чем можно было надеяться. Ослепленные соблазнительными обещаниями, не обремененные сомнениями, за что сражаются, они не прислушивались к предостережениям, уговорам, не останавливали их и собственные потери. Словно проголодавшиеся волы, которые увидели корм, шли и рубились молча; их пробовали остановить - но они свое знали: напирали и убивали. Восставшие не были так искусны, как готы и герумы, не хватало им и такой воинственности, как у наемников, но их было много, им было кого ставить на место тех, которые падали. Долго бились они с каким-то остервенелым упорством, с непонятной для их противников жертвенностью…
        Битва в Милее продолжалась с утра до полудня, а победы, как и победителя, еще не наметилось. Были потери и с одной и с другой стороны. Над Константинополем не умолкал сплошной гул, но на это не обращали внимания. Где-то подбирали раненых, где-то не успевали, и по ним шли те, кто должен был идти дальше. Трупы лежали словно на покосе, и не видно было конца побоищу. Тогда решились и бросились между ослепленными злобой людьми православные священники. Уповая на сан свой и на слово Божье: ведь пути безумных, как и пути Всевышнего, неисповедимы, священники взяли в руки иконы и, подняв их перед собой, стали между сражающимися воинами, призывая прекратить резню, не проливать невинной крови. Димы злились на них, приказывали отойти и не мешать, а варвары даже не взглянули, кто перед ними: те, кто держит меч, или те, кто иконы, рубили беспощадно и тех и других.
        Это решило их судьбу. Пораженные святотатством, жестокостью наемников, поднявших на святыни и святых отцов оружие, повстанцы собрали все силы, мужеству мужчин помогало бесстрашие женщин, детей, которые бросали на головы варваров посуду из окон, черепицу с крыш, лили кипяток, и наемники были смяты.
        Даже Велисарий возвратился в Августион уже не тем Велисарием, каким вышел из него поднимать повстанцев. Он сидел совершенно отрешенный, обессиленный и униженный, казалось навсегда потерявший присутствие духа. Он был способен лишь вытирать пот и тупо смотреть перед собой.
        - Пришло время, - сказал император, - поманить волка зайцем. Другого выхода не вижу.
        Он созвал доверенных людей, им высказал свое повеление.
        А немного спустя из залива вышел императорский флот, и среди повстанцев пошла гулять радостная весть: император бежал, народ волен избрать другого правителя, а тот, другой, пусть войдет в Августион как повелитель восставших.
        Радость есть радость, ее не удержишь в сердце, а в доме - и подавно. На улицы и площади вышли все - и те, кто сражался, и те, кто не держал в руках оружия. Еще бы, такая великая победа и такое радостное событие: тирания низвергнута, тирана в Августионе больше нет.
        Люди забыли о недавних раздорах, обидах, приветствовали и поздравляли друг друга, обнимались, радовались. А тем временем самые догадливые сооружали на площадях трибуны, с которых демархи не замедлили высказать общую волю: диадему василевса следует водрузить на голову одного из двух - или Ипатия, племянника императора Анастасия, или его брата Помпея. Ведь и Юстин, и Юстиниан - незаконные наследники престола, они илирийские проходимцы и мошенники. Законные - Ипатий и Помпей.
        Выбор пал на Ипатия и, видимо, показался всем наиболее верным и удачным. Люди не спорили: одни направились в ту сторону, где жил будущий император, другие - на форум Константина, где должна была состояться коронация.
        Ипатия не обрадовало появление охлоса возле дворца. Когда же он узнал, почему к нему пришли, совсем потерял дар речи. На защиту мужа встала жена. И угрозами, и уговорами пыталась выпроводить повстанцев. Но ни на нее, ни на ее мольбы не обратили внимания: подхватили законного наследника престола на руки и так понесли к форуму Константина.
        Диадемы под руками не оказалось. Вместо нее голову василевса увенчали золотой цепью, накинули на поникшие плечи пурпурную мантию и подняли на щит.
        Народ ликовал.
        - На ипподром! На ипподром! - слышались молодые, зычные голоса. - Пусть все видят, пусть все воздадут честь императору.
        Захмелевших трудно остановить, захмелевшим море по колено. Поэтому раздумывали не долго. Снова подхватили уже коронованного императора на руки и хлынули на ипподром.
        А тем временем полководцы Велисарий и Мунд звенели императорским золотом и собирали под свои знамена новые когорты и манипулы наемников. Они и положили конец восьмидневному, самому массовому в истории Византии восстанию. Застигнутый врасплох на ипподроме народ не мог выстроиться в боевом порядке, поддался, засыпанный стрелами, панике, а паника - не меч, не щит, она - прямая дорога в могилу.
        - Тридцать пять тысяч погибло там повстанцев и просто народа любопытного, - закончил рассказ Констанций, - мужчин, женщин, детей и даже иностранцев, поддавшихся искушению поглядеть на небывалые события в Константинополе. Кто был на ипподроме, все полегли от стрел и мечей варваров, возглавляемых Велисарием и Мундом.
        - На этом бунт закончился?
        - Где там. Говорю же, не по доброй воле и не в угоду сестре двинулись мы по зимней стуже в Мезию под твою защиту, дорогой зять.
        - Были причастны к заговору? - подозрительно глянул на него Хильбудий.
        - О нет! Мы, сам знаешь, купцы, люди мирные и занятые. Да и довольные всем. Но секира императора не щадит сейчас никого: ни сенаторов, ни людей самого знатного происхождения. Одним рубят головы, других высылают за тридевять земель, а все имущество, земли конфискуют в пользу императора и Церкви. Вот мы и решили: покинуть Константинополь, пока нагуляется карающий меч, улягутся злоба и страх.
        Хильбудий не спешил сказать «да», но и не решался отказать братьям Анастасии.
        - Дома ваши уцелели от разбоя?
        - Да, мы оставили там челядь.
        - Было бы лучше, если бы они сгорели. Вы согласны с этим? - Хильбудий повернулся сначала к Констанцию, потом к Иоанну.
        - Конечно. И все же… сам понимаешь, никто себе не враг. Куда бы мы тогда с детьми, со всем добром?
        - Когда тонут, о добре не думают. А дети… детям на самом деле нужно где-то быть.
        Хильбудий видел: ждут, что скажет им высокопоставленный зять, наместник Фракии и прилегающих к ней провинций - Мезии, Дакии. Поэтому и не стал злоупотреблять терпением Констанция и Иоанна. Что бы там ни случилось, они его родственники. Было бы неблагодарно не помочь им сейчас. Да он особенно ничем и не рискует. Маркианополь слишком далеко от Константинополя, до лета сюда никто не сунется. А летом Констанций и Иоанн сами не усидят здесь, подадутся на своих лодьях за барышом на багдадский и китайский рынки.
        Страх, одолевавший Анастасию по ночам, быстро прошел: с одной стороны, мезийское жилище не уступало своим уютом константинопольскому, а с другой - присутствие мужа, подвластного ему войска в Маркианополе и за его пределами что ни день, то все убедительней вселяли уверенность: пережитое - позади, ему, как и всему плохому, не будет возврата. С каждым днем она становилась все веселее, а веселость возвращала ей былую привлекательность.
        Хильбудий не роптал на судьбу, он даже благодарен был за то, что наградила его именно Анастасией. С нею и дни приятно коротать, и на люди не стыдно выйти. А если учесть, что пришла к нему непорочной девушкой, что является дочерью купца, который не поскупился на приданое для дочери, то что такое Феодора по сравнению с Анастасией и стоит ли ее вспоминать?..
        - Ты рад, что я приехала? - спрашивала Анастасия, стараясь быть нежной с мужем.
        - Признаться, благодарю охлос за то, что выгнал тебя из Константинополя.
        - О!.. А если бы я погибла?
        - Не нужно об этом говорить… Тогда я не только Константинополь, весь мир бы предал огню из-за мести.
        - Это правда?
        - Да, Анастасия. Только теперь понял: я не перезимовал бы без тебя. Или же нашел бы предлог и поехал в Константинополь… Или завыл бы от тоски.
        Она слушала и молчала, цветком распускаясь от нежности и покоя.
        - Может, гостей созовем? Покажу тебя всем - пусть увидят, какая ты у меня.
        - Потом. Дай насладиться тем, что ты со мной, а я с тобой.
        - Потом так потом…
        - Лучше позовем братьев моих, хотя бы и завтра. Не забывай: они одиноки здесь, живут в тревоге, все ли обошлось?
        Хильбудий задумался.
        - Скажи, они действительно очень провинились перед императором?
        - Почему - очень? Они только и повинны в том, что оба - прасины. И больше ни в чем! Разве братья не говорили тебе?
        - Я приближен к императору и обласкан им, Анастасия. Я должен все знать точно.
        - Вот ты и знай, что мы говорим.
        Позже Хильбудий был благодарен Анастасии за тот ночной разговор. Он придал ему большей уверенности: братья ни в чем не повинны - это во-первых, а во-вторых, встречи с ними и беседы по вечерам оказались не такой уж бесполезной тратой времени.
        Однажды зашел разговор о том, что семье Хильбудия не хотелось бы покидать Константинополь насовсем. Ведь там остался его дом. Ведь руины на улице Месе не могут лежать бесконечно. Рано или поздно придется или продать их кому-то, или возводить на том месте новый дом. Все-таки это не какая-то улица, это улица знати - Месе.
        - Мы можем взять эти хлопоты на себя, - откликнулся обычно неразговорчивый Иоанн.
        - Это уже половина дела! - обрадованно ухватился за обещание Хильбудий. - А как быть со второй половиной: где взять солиды?
        - Наместник такого богатого края - и без денег? - искренне удивился Констанций.
        - Сами видели: мы остались лишь с тем, что привезла Анастасия. Все добро нашего дома стало добычей огня охлоса.
        - Кто взял, тот пусть и вернет.
        - Не понимаю.
        - Говоришь, взял огонь… Вот и пройдись с огнем по соседним землям - и будешь иметь намного больше того, что поглотил огонь. Говоришь, добро стало добычей охлоса… Разве здесь, на землях Фракии и Мезии, Дакии, прибрежной Скифии, не такой охлос, как там?
        Хильбудий медленно поставил на стол братину и так же медленно выпрямился в кресле.
        - Что-то ты больно мудришь, Констанций…
        - Может, и мудрю. На то я и мудрец, чтобы хитрить. Чем богаты подвластные тебе провинции? Хлебом, товаром. Свези его в Одес, а мы с Иоанном пригоним галеры и вывезем половину на африканские рынки.
        «Хитер! - отметил про себя Хильбудий. - Ни много ни мало - половину потребовал… Как же он себе все представляет: я как наместник могу прийти к богатому землевладельцу и взять хлеб и товар даром?»
        Не удержавшись, Хильбудий высказал все, что думал.
        - Император так и действует… - не замедлил с ответом Констанций. - Думаешь, кому пошли конфискованные в Италии Помпеи? Императору, да еще Церкви, которая назовет его за это благочестивым. А ты - правая рука императора во Фракии. Почему бы и тебе не действовать так, как он?
        - Замолчи, Констанций, - вмешалась в разговор Анастасия. - Ты подумал, в какую пропасть толкаешь моего мужа? То, что позволено императору, будет названо преступлением, если подобное позволит себе Хильбудий.
        Они заспорили. Хильбудий делал вид, что прислушивается к спору брата с сестрой.
        «Постой, постой, - говорил он себе. - А ведь Констанций в чем-то прав… В земли Фракии я, может, и не пойду, не стану делать то, о чем он говорит. А вот в Антской и Склавинской землях… Лучшая защита - нападение… А что, если не об обороне и не о крепостях по Дунаю следует размышлять, а о том, чтобы анты, склавины боялись ромейского духа, думать не смели о переходе через Дунай? „Самое большое их богатство - они сами“, - вспомнились слова центуриона. А Одес под боком. Там можно разместить пленных и получить без особых хлопот немалую прибыль от продажи рабов».
        - В Африке высокие цены на хлеб? - спросил Хильбудий совершенно неожиданно.
        - Там самые высокие.
        - А на рабов?
        Констанций усмехнулся:
        - Рабов там своих хватает, зять. Самые высокие цены у нас - двадцать солидов. Да здесь на них и большой спрос. Слышали, император разгадал наконец тайну производства шелка-сырца. Если это правда, Византия будет вскоре иметь своей шелк-сырец. Для этого ей придется увеличить число шелкоткацких эргастерий, а значит, и число рабов в них.
        - Я тоже слышала об этом, - поддержала брата Анастасия. - Ты имеешь в виду монахов и вывезенных ими с чужих земель шелкопрядов, Констанций?
        - Да.
        - О, это чудо из чудес! В Константинополе только и речи об этом.
        - И в первую очередь среди женщин, наверное? - пошутил Хильбудий.
        Однако жена не заметила в этой шутке ничего неприятного для себя и принялась рассказывать обо всем, что слышала перед самым бунтом в Константинополе.
        Все знают, что византийские шелкоткацкие эргастерии в Бейруте, Антиохии, Тире издавна славятся изготовлением паволоки, парчи и других шелковых тканей. Ткани эти не уступают на рынках ни персидским, ни китайским и больше всего ценятся в западных и сиверских землях: в Риме, в Испании, среди франков, саксов и англосаксов, на берегах Балтики, Днепра, Понта Эвксинского. Но не все знают, чего стоит Византии шелк-сырец, поставщиком которого испокон веков является одна-единственная страна - Китай. Императоры, предшественники Юстина и Юстиниана, не раз начинали из-за шелка-сырца войны с персами. Купцы пытались обойти персов на морских и сухопутных дорогах и ввозить шелк-сырец непосредственно из Китая, без разорявших их грабительских пошлин, но обойти не удавалось: сухопутный путь в Китай лежал через Иран, морской - через Персидский залив, остров Трапобаной. Хочешь иметь шелк-сырец - плати персам пошлину, такую, какую потребуют, и непременно золотой монетой.
        Государственная казна Византии пустела, войны с сасанидами и вовсе угрожали прекращением торговли. А наладить беспошлинный вывоз шелка-сырца непосредственно из Китая, как и разгадать тайну рождения шелковых коконов, не удавалось. Китайцы приветливо улыбались, когда кто-то допытывался, что да как, низко кланялись, принимая из рук щедрых римлян донатии, а тайну свою берегли как зеницу ока.
        Тогда Юстин (а может, Юстиниан при Юстине) послал в Китай тайных разведчиков под видом монахов-несторианцев. Те поселились среди китайцев, вошли как проповедники в доверие. Жили так год, другой, и только на третий или на четвертый двоим из них посчастливилось увидеть собственными глазами червяка, который пожирает листья шелковицы, прядет кокон и становится со временем шелкопрядом.
        Приглядевшись, монахи дождались подходящего момента, набили полные посохи коконами и вернулись с ними по морю в Византию. А здесь научили самых смышленых землевладельцев, как вывести червей и чем кормить их, чтобы они дали кокон.
        - Это легенда, - заинтересовался Хильбудий, - или все-таки правда?
        - Была бы только легенда, купцы первыми бы почувствовали это на своем кармане. Доставка шелка-сырца если и продолжается еще, то уже на треть меньше, чем когда-то. Сирия и Финикия, во всяком случае, имеют свой шелк-сырец.
        - Тогда это спасение для опустошенного войнами фиска. - Хозяин поднялся и тем недвусмысленно дал понять гостям: на сегодня достаточно.
        IV
        Старая дедова избушка покосилась, осела, вросла одним углом в землю. И крыша, и стены прогнили. Да и свет еле-еле проникал через запыленные, желтые-прежелтые от давности пузыри. Не жилье - темница. Помилуй ее, боже, за святотатство, но другое сравнение не приходит на ум.
        Скорее бы уже конец зимы. Батюшка говорил: «На предлетье переберемся, Миловидка, в новую избу. Увидишь, какая она просторная и светлая. Окна не на два - на четыре пузыря. И потолок не будет нависать над головой, и стоит дом на пригорке, у самого леса. Дубы будут петь колыбельную нашей Миловидке, из-за моря-океана Хорс станет посылать стрелы-ласкавицы, чтоб поскорей росла красавица, радовалась божьему свету и утешалась им…» Ой, нужно ли Миловидке желать этого? Она и так растет как трава после дождя… А вот светлого жилища-очага ей очень хочется, это правда. Пусть только переберутся в него, увидят: Миловидка и выбелит его, и разукрасит травами, и солнышко впустит, чтобы светло и уютно было. Потому что она любит ясное солнышко, радуется, когда оно выходит и предвещает погожий день. А все потому, наверное, что дедушкина избушка и летом хмурая, не только зимой. Стены кругом плесенью покрылись… И гнетет эта хмурость сердце, прижимает к земле. Поэтому и ждет-пождет Миловидка своего жилья. Осталось привести в порядок печь, побелить стены, и все. Весеннее солнышко яркое, заглянет через седмицу, самое
большее - две, и все, переносите, дедуня, пенаты, благословите детей, внучат на богатую жизнь в новом доме.
        Если бы не этот ветрище да не Морозко, который трещит днем и ночью под окнами, пошла бы она к родичам или к подружкам-сверстницам.
        Бог Сварог и ты, Перун! Покиньте царство поднебесных туч, океан-моря бездонного, явитесь на землю и разбейте вериги Морозковы. Пусть утихомирится этот дедок-злючка и перестанет стонать под окнами: «Пустите да пустите в дом, не то разнесу, развею его по ветру, замету белой бородой так, что и до конца века никто не отыщет!».
        Лопнул бы ты со своими угрозами, со стуком-грюком за окнами! Ишь, выстудил избу и ее, Миловидку, держит под семью замками в убогой хатенке и радуется тому, что непобедим. Подожди, придут мать Лада и всесильный Ярило. Они укоротят тебе бороду, заткнут глотку, из которой несет стужей. Дорога им, правда, не близкая. Чтобы вышло из-за океан-моря Яр-солнце, должен появиться в тучах Перун, разбить своими разящими стрелами вериги Морозковы, открыть небо для теплых ветров с острова Буяна, а уже ветры принесут благодатное тепло и доконают бородатого Морозку. Да, доконают! Потому что следом за ветрами-тепловеями выглянет из-за туч светлоликий Ярило, за ним явится и засияет добрым и ласковым ликом матушка Лада, кукушечка прилетит на легоньких крылышках и принесет в клювике ключи от Вырая. И боги отомкнут этими ключами царство вечного лета и засеют землю плодоносным семенем дождя. О-о, это будет ее, Миловидки, самый счастливый день! Ей-богу, будет, потому и матушка сказала уже: «Видать, не удержать мне тебя, Миловидка, в хате. Не думки тебя на улицу кличут, а кровушка заиграла. Да и то, если девке (слышали,
матушка так и сказала: девке) исполняется шестнадцатое лето, ее уже не к матери - к молодцу клонит. Значит, так тому и быть, пойдешь этой весной на праздник Ярилы, на первый разговор с покровительницей девичьего счастья - Ладой. Пусть увидит тебя и знает, что ты уже есть».
        Ох, матушка, в какой стыд ввела, словно огнем опалила. Но и радость затрепетала в душе, да еще какая! Упала матушке на грудь. Застыдившись, спрятала лицо, чтобы не видела мать, как оно зарумянилось. Когда же и сил не стало скрывать эту радость, стала говорить, какая у нее мама золотце: она, Миловидка, и спрашивать не осмеливалась, можно ли ей идти вместе со взрослыми на праздник Ярилы, а она уже и догадалась и разрешила. Боги светлые и боги ясные! Можно ли ждать большего и лучшего! Это же такая радость! Это же та синичка заветная, которая будет манить всю зиму аж за Макарьевские острова и греть сердце ветерком-теплом, греть так, что и зима не зима будет и ожидание не ожидание. Даже в дедусиной неприветливой избушке!
        Хотелось бы знать, что Божейко из Солнцепека тоже будет на празднике Ярилы. Говорил, Солнцепекская весь по соседству с Выпальским городищем, ей некуда больше приклониться, кроме Выпала, поэтому и не минует ни одного праздника, а Ярилы и Купалы - и подавно.
        Такой веселый, такой удалой, диво, да и только. Как догнал в дороге да стал с конем своим рядом с возом, почти до самого Выпала ехал и смешил всех: и ее, и стариков. Говорил, родился в месяце травене, когда солнышко погожий день благословляет, поэтому такой веселый и красивый.
        Миловида смеялась, довольная, а он, лукавя, стал допытываться:
        - А ты в червене родилась?
        - Почему так думаешь?
        - Потому что такая синеокая, как небо в червень.
        - Вроде у самого синие…
        - Но не такие, как у тебя, а если и такие, то не иначе как от твоих.
        - Ой, какой пустомеля!
        - Почему пустомеля? Я правду говорю. Разве не знаешь, вода в озерах всегда такая, как небо над ними. Потому что вбирают синеву неба, как мои глаза - твою.
        - Я тиверская, поэтому и синеокая.
        - Но не все же тиверцы такие, как ты… Ой, хозяйка хорошая! - Божейко сбил на затылок шапку и обратился к матери Купаве: - А ваша дочка так же и на ум остра, как на слово?
        - Узнай.
        - А вот и узнаю. Отгадай загадку, - снова обратился он к Миловидке. - Бежит озорник, во рту корешок; голодный - не съест, сытый - не…
        - Х-ха, загадка! Да это твой гнедой с удилами во рту.
        Божейко снова теребит шапку - нахлобучивает ее чуть ли не на глаза и, усмехаясь, поглядывает на дивчину весело и еще веселей говорит:
        - А вот этой уже не отгадаешь: пришел гость да и сел на помост, распустил коней по всей низине.
        Девушка задумалась: отец ее обернулся, хотел шепнуть, но Божейко успел заметить это и загорланил:
        - Э, нет, любезный хозяин, так нельзя. Пусть Миловидка сама отгадает.
        - И отгадала! - крикнула Миловидка удовлетворенно. - Пришла ночь и высеяла звезды.
        - Тебе подсказали.
        - И вовсе нет.
        - Ну, если нет, слушай дальше. Есть три родные брата: один ест - не наестся, другой пьет - не напьется, третий гуляет - не нагуляется.
        Он знал их множество, все загадывал и загадывал. Миловида не всегда отгадывала. Тогда в разговор вмешивалась мать. Или старалась подсказать дочери, или посмеивалась над ней: ой, какая же несообразительная у нас дочка! И удивительно - подсказывали, возражал: не годится, пусть сама, а подтрунивали - защищал. Это было для нее милее всего. Так и отец Ярослав, когда подсмеивается, слов не выбирает, такое иногда скажет, хоть сквозь землю провались. И Божейко из тех, кто за словом в карман не полезет. Бросит его, словно хворост в огонь, - и насмешек как не бывало.
        За шутками и разговорами не замечали, как стелется дорога верста за верстой. Зато зима кажется Миловидке такой долгой, будто никогда ей не будет конца. Почему так? Ведь не в первый же раз зимует в этой халупе, под этой крышей?
        Только хотела надеть башмаки и выйти за ворота, а тут отец на пороге:
        - Куда это ты, Миловидка?
        - Да так… к Добромире.
        - Так ли? - почему-то не поверил он.
        - Будто я неправду когда говорила.
        - Когда-то, может, и не говорила, а сейчас не уверен. Не к тому ли парню из Солнцепекской веси спешишь?
        - Ой! - вырвалось у нее.
        - То-то же! Стоит вон у леса, потому и говорю.
        Наверное, вспыхнула вся. Чувствовала, как горят уши, лицо и, чтобы отец не подумал, что она в самом деле спешит к нему, стала раздеваться.
        - Ну зачем же, - добродушно остановил ее Ярослав. - Пойди и скажи: пусть не морозит ни себя, ни коня, а возвращается домой. А к тебе, если захочет, пусть наведается, но не раньше Купалы. А до Купалы - не сметь! Зеленая еще больно, чтобы к молодцам бегать! Поняла?
        - Поняла, батюшка.
        Шла Миловидка, а сердце так и замирало. Неужели это правда, что Божейко стоит? Но батюшка сказал: стоит. Ой, это, наверное, не первый раз - знает, где ее подворье в Выпале. У кого-то спрашивал. Потому что Выпал велик и Миловидка в нем не одна.
        Делала вид, что боится стужи, вбирала голову в плечи, дальше ног своих ничего не видела, хотя и очень хотелось посмотреть. Не каменная же, ведь интересно, где стоит Божейко, что будет делать, когда увидит ее? Миловидка бросила быстрый взгляд в сторону Божейки, но так, чтобы он не заметил. Честное слово, если бы отец не велел пойти и сказать, чтоб не приезжал раньше времени, ни за что не вышла. Это ж стыд и срам. Что будет, если кто-нибудь увидит и скажет: «Люди добрые, смотрите, что делается! Ярославова Миловида сызмальства чужих молодцев сманивает. И когда? Среди зимы! Не ждет и повеления Лады».
        Не судите, люди добрые… Не судите… Велено Миловиде пойти, потому идет. Вот только как решится сказать Божейке не приезжай до Купалы. Это же не день и не два - целую вечность ждать придется. Что это батюшка выдумал - до Купалы?.. А мама сказала, можно пойти уже и на Ярилу…
        Когда выходила из ворот, остановилась на мгновение и взглянула исподлобья: увидел ли Божейко, что вышла со двора? И вдруг окаменела: увидел - пустил коня и гонит по глубокому снегу прямехонько к ней.
        Божейко нагнал ее, когда девушка отошла далеко от своего двора. Чтобы не выдать себя, Миловида ойкнула, притворяясь испуганной.
        - Божейко!..
        - Он самый. Езжу, езжу, все высматриваю и высматриваю, а Миловидка не выходит. Почему, а?
        - Откуда мне было знать, что ездишь, - сказала тихо и зарделась вся от смущения. Поняла, что сама признается Божейке: если бы знала, что ездит, вышла бы.
        - Не могу я без тебя, Миловидка. Вижу тебя и во сне, и наяву, зову днем и ночью, чтобы пошла со мной на слюб, стала моей навек. Ни с какой другой, только с тобой мечтаю взять слюб…
        - Ой, такое скажешь…
        - А чего же мне не сказать этого, если я огнем горю?
        - Неужели не видишь: рано мне еще любиться, не доросла я еще.
        - Ты так думаешь?
        - Родители так думают.
        - Только и всего?
        - Родители говорят… - осмелилась поведать ему, но сразу же и осеклась: можно ли? - Говорят, не раньше Купалы.
        - А ты? Ты что скажешь?
        Ой, головушка бедная! Чего он хочет от нее, этот Божейко? Разве мало она ему сказала?
        - Матушка правильно сказала: слюб берут только тогда, когда сама Лада благословит парня и девушку.
        - Думаешь, Лада не благословит нас? Неужели не веришь, что сгорю до Купалы?
        - Так родители же… Матушка, правда, обещала на Ярилу отпустить, чтобы поискала себе лада.
        - На Ярилу?
        - Да.
        - Пусть будет так: выкраду тебя и возьму с тобой слюб на Ярилу. А до этого выходи. Выйдешь?
        - Нет! - Миловидка замахала руками. - Не могу против воли батюшки. Нет и нет! - Повернулась и побежала скорее туда, где жила подруга.
        - Так я буду на Ярилу! - крикнул вслед Божейко.
        Но Миловидка не откликнулась - то ли не услышала, то ли не захотела, чтоб люд выпальский слышал, как соглашается ждать его.
        Наконец настала долгожданная пора! Днем и ночью капало с крыш не переставая. Поэтому и не спится Миловиде. Лежит на спине, прислушивается к громкому стуку за окном и улыбается сама себе. Потому что радостно: лопнули где-то вериги Морозки. И прилетели с острова Буяна теплые ветры. А уж ветры одолеют и погонят в тартарары холод, разрушат сугробы, избавится от мучителей вериг и пышно расцветет скованная земля. А это точная примета весны.
        - Бабуся, - очнувшись, Миловида зовет старуху, свою постоянную собеседницу поздними длинными вечерами. - Слышите, бабуся!
        - Чего тебе?
        - Научите свою внучку быть хозяйкой.
        - Учись, кто тебе не дает.
        - Так вы ж и не даете.
        - Опомнись, девка. Откуда взяла такое?
        - Потому что таитесь от меня, не говорите про обычаи рода.
        - Такое скажешь. Чего же нам таиться, да еще с обычаями?
        - Откуда я знаю? Когда закладывали новый дом, то носили туда что-то ночью и шептались между собой, мне же ни слова. Что я, чужая вам?
        - Не чужая - маленькая. Малым же не все можно знать.
        - Мне уже можно.
        Бабка довольно засмеялась из темноты:
        - Смотрите на нее, какая прыткая. Вот когда вырастешь, тогда и скажу.
        - А то я не выросла! Вот… - Она берет бабкину руку и прикладывает к тугим, выпуклым персям. - Разве не девка?
        Старая замолчала, растерявшись, а Миловидка, пользуясь ее замешательством, продолжала:
        - У меня уже есть ладо, бабушка. Такой сильный да красивый. Батюшка сказал, летом, а может, и весной возьму с ним слюб.
        - Прикуси язык, девка!
        - Почему?
        - Мало сладости в замужестве. Поживи, пока молодая да зеленая, при отце с матерью, почувствуй свободу молодую, погуляй, а потом и замуж пойдешь. Девка ты вон какая пышная да пригожая, на отцовском подворье не засидишься.
        - А если…
        - Что «если»?
        - А если я не могу без него? Снится он мне, бабуня. - Миловида бросается к старой и обнимает ее. - Снится и видится. Такой родной уже, такой сладенький, что и сказать нельзя!
        Старуха не знает, что сказать внучке своей. Только гладит ее и молчит. «Это Лада в ней заговорила, - думает сама тем временем. - А все же рано! Боженьки, как рано!».
        - Не давай воли сердцу, дитя милое. Слышишь, не давай. Полюбилась ты Ладе, может, даже стала ее избранницей за доброту твою сердечную и красоту телесную. А ты не поддавайся искушению, будь выше соблазна. Любовь с милым - сладка ягода, да всего лишь на время. Дальше пойдут заботы, тяжкие и черные дни. Зачем они тебе в таких летах? Говорю: насладись волей при отце-матери, наберись ума, силы, а тогда и выбирай себе кого хочешь.
        - Где же набраться мне ума, если вы таитесь от меня?
        - Ах ты, господи, опять за свое. Скажу уж, коль такая любопытная. Шептались и таились, потому что шли закладывать новую хату, а это делают тайно от всех. В людях, чтобы ты знала, много зла. Потому и таились от них.
        Старая улеглась поудобней и тихо, чтобы никто не слышал, стала рассказывать внучке:
        - Род крепок тогда, когда крепки древние обычаи. Потому что обычаи - соблюдение добродетелей предков: отца, матери, деда, прадеда. А они, уходя от нас, хотят, чтобы мы жили родом и соблюдали его честь. Этого хотели люди до нас, этого ныне хотят и присно будут хотеть. Потому что предки не покидают нас совсем, они живут в прадедовской (а когда строят новую, то и в новой) хате и смотрят, какие у нас получились дети, внуки и правнуки: честные или нечестные, почтительные или непочтительные, строго ли соблюдают обычаи рода своего или предали их. Потому что нет большего зла, чем то, которое порождает предательство. Вот почему деды и прадеды не уходят из прародительского жилья, они становятся домовыми и охраняют обычаи рода. Одного предупреждают: не нарушай обычай, делай так, как он велит, другого наказывают за нанесенное роду и обычаям зло. Помнишь ли, Миловидка, как горела прошлым летом халупа старой Кобыщихи? Думаешь, так себе, ни с того ни с сего сгорела? Эге, люди слышали, как разговаривали накануне ночью меж собой два огня: один - Кавачевой Забавы, другой - бабы Кобыщихи. Кобыщихин жаловался,
поговаривают, что хозяйка непутевая и скряга такая, куда тебе. «Сожгу, - говорит, - ее избу, потому что терпения больше нет. Задыхаюсь от жары, жар донимает, а она ленится или жалеет для меня воды, - по седмице не ставит к печке. Раз так - спалю, и все!» А второй ему в ответ: «Делай как знаешь, одно помни: на печи у твоей бабы стоит квашня моей хозяйки. Смотри не спали ее, потому что она у меня добрая».
        И что же ты думаешь? На другую ночь сгорела бабина хата, а Забавина квашня как была, так и осталась цела-целехонька. Думаешь, только за скупость и лень наказана Кобыщиха? А вот и нет, она ведьмой была, насылала на людей мор и болезни - вот и наказали ее свои же пенаты. Они ничего не прощают. Зато и помогают во всем роду, если люди блюдут обычаи своих предков. У таких и кони стоят в конюшне здоровые и сильные, вычищенные, вылизанные домовыми, с расчесанными гривами, и овцы исправно приносят приплод, каждая по двойне, и коровки растеливаются без падежа, и детки растут, словно из воды идут. Да, обычаи родителей должны стать обычаями и детей, и внуков, потому что в них мудрость и доброта наших предков, достоинство и честь рода.
        Ты говоришь, внучка, есть уже у тебя ладо, хочешь за него замуж. Что ж, горличка моя, это дело святое. Рано или поздно, но так и будет. Только… только для этого мало одного хотенья, тут и на самом деле нужно много знать. Ты пойдешь в чужой род, станешь родоначальницей новой семьи. А ведаешь ли, что должна соединить обычаи рода мужа твоего и рода отца твоего, что должна подчиняться тем и не забывать этих?
        - Разве они разные?
        - Не совсем, но все-таки разница есть. Там свой очаг и свой домовой. Когда придешь туда с добрым сердцем, он не отступится от тебя, возьмет под свою защиту. О зле не помышляй, не примут тебя со злом. Перед тем как ввести в дом, жених трижды обведет тебя вокруг очага. Догадываешься зачем? А чтобы не принесла в его дом, где царят обычаи его рода, чего-нибудь недоброго. Вот и ты, когда придут к тебе спрашивать, согласна ли выйти за ихнего князя, поскорее беги к печке, пошевели угли да проси огня-пената отцовского рода, чтобы взял тебя под защиту, уберег от злых помыслов чужой семьи. Если помыслы добрые, огонь, что пылает в печи, подскажет твоему сердцу: иди за князя, если же лихие - удержит.
        - В Божейкином роду добрые, бабуня.
        - Откуда ты знаешь?
        - Потому что Божейко добрый.
        - Пусть и так. Разве я желаю тебе плохого, внучка? И все-таки не забывай: семья - божье творение и божья благодать. Вот и делай ее такой, чтобы стала благодатью для тебя, для мужа твоего, детей, а еще - утешением для кровных. Случится, пойдешь к Божейке, не становись ступней на порог и зорче всего береги очаг, почитай огонь. Он - совесть кровных, защитник семейных и родовых уз. А еще - жилья нашего, счастья-доли под крышей дома. Ты спрашивала, почему шептались отец с матерью, когда закладывали новую хату. Скажу. Если уж идет к тому, что собираешься быть хозяйкой, пусть будет так… скажу.
        Где-то рядом, похоже на крыше, неожиданно громко и надрывно закричал сыч. Миловида вздрогнула и теснее прижалась к бабке.
        - На свою голову, проклятый! - поднялась старая и трижды плюнула в сторону, откуда донесся зловещий крик.
        Еще какое-то время прислушивалась, топчется он на крыше или улетел. А уж потом, когда убедилась, что нет его, заговорила:
        - Очаг не только место, где живет под защитой огня-пената род, он - и жертвенник, тот храм, из которого голос поселянина, мольба о спасении или о помощи в беде может подняться через дымоход в заоблачную высь и будет услышан богами нашими - Сварогом, Ладой, Перуном, Хорсом, добрыми и светлыми богами, под которыми живет на земле, на доброту которых уповает весь человеческий род. Злая сила, всякие ведьмы и ведьмаки, упыри и предводитель ихний - Чернобог, так и смотрят, так и норовят подглядеть, когда и где зарождается новый очаг, чтобы первыми добраться туда, засесть там, вредить, когда закладывается жилье, и после шкодить. Потому-то место для жилья выбирают тайно, глухой ночью, только пропоют первые петухи, спрячется по оврагам темная сила. В эту пору берут хозяева самого лучшего петуха, самого голосистого, идут к месту нового жилья, отрубают голову петуху и закапывают ее в том месте, где будет красный угол - покуть. Это жертва огню-пенату, заклинание, чтобы под новый кров перешел ее хранитель - домовой и стал на защиту жилища, достатка, благополучия и счастья в семье. Туда же кладут позже, при
закладке жилья, и зернышки, чтоб родила нива и водился в доме хлеб, монеты закапывают, чтоб была богатой семья, а дом - полной чашей.
        Ну, а что делают, когда вселяются в дом, сама увидишь, - уже веселее сказала старая. - О том, чего можешь не знать, скажу. Не скупись на жертвы огню - хранителю своего рода. Они всегда должны быть щедрыми, особенно - в день, когда солнце поворачивает на лето. Это день рождения бога Сварога, а Сварог в этот день, как и сыны Сварожьи, самый щедрый. Посуду, в которой принесешь жертву, разбей, чтоб ею не воспользовался никто другой, не то вместо счастья придет несчастье. Заболеет кто - лечи возле печи или на печи, поближе к огню. А чтобы огонь и совсем одолел хворь, всякую нечисть, что засела в теле, брось в воду угли из очага и дай напиться водицы той слабому, тогда всякую хворь как рукой снимет. Если же нет, обратись к высшим богам - к солнцу, месяцу, звездам. И еще знай: порог - черта, по одну сторону от нее помогают боги, по другую - нет. Поэтому не подавай, слышишь, никому не подавай руки через порог. За порогом пенат-домовой уже не имеет силы, и кто знает, доброму или злому ты подаешь руку, зло или благодать ведешь в дом. А еще и такое должна знать: в хате твоей, сразу за порогом, всякий, будь
это даже тать, оказывается под защитой пената-домового, его никто не смеет тронуть. Пролить в доме кровь - самое страшное злодейство, как и покинуть жилище, стать изгоем рода - тоже.
        Миловида лежала притихшая и, казалось, не дышала.
        - Ты спишь, внучка?
        - Ох, нет, думаю.
        - Так много наговорила тебе?
        - Много, бабуня, много!.. - И спросила после минутного молчания: - А вы с дедуней тоже пойдете на новое подворье?
        - Нет, дитя. Мы в своей халупе будем доживать век. Если и пойдем, то только для того, чтобы помочь новому роду Ярослава перенести в дом хранителя - домового.
        - Идите насовсем, бабуня.
        - Как помрем, так и придем.
        - Ой!..
        - Чего - ой! Так всегда было, так и будет. Дедушка придет на место прадеда-домового, я - при дедушке. Будем оберегать ваш дом, заботиться о благополучии рода и дома.
        Говорила она спокойно, не выдавала себя ни голосом, ни вздохом, казалось бы, неизбежным. Так, будто все это должно произойти не с нею и не с дедушкой, а с кем-то посторонним или будто вообще ничего не могло случиться. Даже жутко стало дивчине. Не молчать, спрашивать еще? Но о чем? Да и можно ли о таком спрашивать?
        Плывет в неизвестность ночь, плывет и Миловида вместе с нею, с дедушкиной хатой, звоном капель, которые падают и падают с крыши. Погружается в дрему и нежится в дреме, а нежась, слышит, как сладостно ей от трелей, что выводит разбуженная ранней весной капель. Это уже она зовет в лес и долы. Но все-таки рано как! Пусть бы стаял снег, стекла вода в Днестр, а уж тогда… Или Миловидка не пойдет? Или ей не хочется всего этого - и тепла, и простора, и травушки на луговых и лесных просторах. Ой как хочется! Потому что она девка уже, потому что слышит, как поет и играет в ней большая радость, что окрыляет и наполняет чем-то сладостным сердце.
        «Лада это говорит во мне, - думает, преодолевая дремоту, - или Божейкины чары?.. Ой, а вдруг повстречаюсь с обоими там, на празднике Ярилы? Что будет? Сдержу ли слово и останусь верной обещанию батюшке, или заманят Божейкины чары и я поддамся им?»
        Боги светлые и боги ясные! И сладко думать об этом, и страшно. Как же можно поддаться чьему-то повелению и пойти? А мама, а отец? А новый дом? Так и покинуть их, не изведав радостей переезда и жизни в новой избе?
        V
        Мама всегда будила ласково. Но сегодня она была еще ласковей. И грусть, и жалость слышались в ее голосе.
        - Вставай, дитя!
        - Уже пора?
        - Да, пора. Девоньки вот-вот зайдут за тобой.
        Миловида не сразу открыла глаза и очнулась. Только когда плеснула водой на себя, ойкнула от неожиданности и совсем проснулась. Какая же она холодная, эта водица, и какая животворная. Все жилочки разбудила.
        - Я попросила твоего брата двоюродного, Мстивоя, чтоб зашел за тобой и оберегал там, на празднике Ярилы, - говорила матушка, заливаясь слезами. - Так смотри слушайся его и ни на шаг от гурьбы, слышала?
        - Слышала, мама. Отчего не слышать?
        Миловида со всем сегодня готова соглашаться и со всеми. А с мамой и подавно. Потому что она только предостерегает строго, а сама вон какая мудрая да ласковая. Не испугалась отца, когда прикрикнул в ответ на их щебетанье: «До Купалы - не сметь!»
        И день, и два, и неделю молчала, пока не пришло подходящее время. Тогда и заговорила. Не настаивала и не ссорилась, как бывает у других, тихо и спокойно сказала:
        - Зачем упорствуешь, Ярослав? Миловидка не нанизала себе еще столько лет, сколько имеет пальцев на руках и ногах, однако сам видишь, встретила и полюбила молодца, а он - ее. Запали один другому в сердце, так зачем же им страдать врозь, не быть уверенными, рождены для любви или нет, будут жить, словно голубей пара, или разлетятся?
        - Рано, Купава, - сопротивлялся отец. - Говорю тебе: слишком рано, пусть и думать об этом не смеет.
        - Разве я настаиваю, чтобы брала с ним слюб? Говорю же, пусть только пойдет и наречется ладой. Молодец вон какой хороший да пригожий, разве он похож на обманщика?
        - Ходила уже к нему, сам посылал.
        - Посылал, чтобы спровадила. Она и спровадила его, а теперь воском тает от раскаяния, а еще оттого, что присохла сердцем. Где там еще лето? Или тебе не жаль своего дитяти?
        Говорила и говорила себе, ловко защищала дочку, батюшка как ни крутил, а согласился:
        - Пусть будет, как хотите со своей дочкой. Но смотрите мне: если дойдет до преждевременного слюба, с обоих шкуру спущу.
        Ой, такое скажет!.. Может ли Миловидка позволить себе не слушаться маму и отца, заставить страдать из-за себя?
        Посматривала на сшитые новые сапожки, на пеструю плахту, тканную мамиными руками. Видела, какая она стройная и гибкая в тунике белой, подпоясанной шелковым пояском, и крутилась-вертелась перед мамой.
        - Пригожая я, матуся, красивая?
        - Как пчелка золотая, солнцем освещенная.
        По голосу слышала, по лицу маминому видела: правду говорит. Да и сама понимала, что такой красивой и пригожей еще не была. Если Божейко там, в Черне, углядел ее, то тут, на празднике Ярилы, увидев, потеряет голову. Все точно будет, как говорит, ой будет!
        И все же это - потом, вечером или ближе к вечеру, когда соберутся на лугу встречать Ярилу. А сейчас Миловидка пойдет с подругами в поле, на опушку леса искать ряст. Голубой ряст - признак начала весны. Когда он пробивается к свету, тогда в Выпале празднуют приход Ярилы. Так было издавна, говорила мама, так и должно быть.
        Добромира не одна зашла за Миловидой, с нею была целая гурьба девушек. А пока вышли за городище, собрался целый цветник. Да и цвели, как мак в огороде: алым и белым, синим и белым, розовым или только белым. Переговариваются громко, а смеются еще громче. Любуются своими нарядами, насмешничают над кем-то, и так звонко и весело, что сердце от радости замирает. Не была бы Миловидка самой младшей среди них, тоже смеялась бы и звенела колокольчиком. Но самой младшей не годится так себя вести. Поэтому улыбается только глазами, теплыми, наполненными светом, словно море солнцем, да отвечает, когда спрашивают, устами медовыми.
        Когда вышли за городище, остановились у леса, старшая разделила девушек на ватаги, определила главных и стала советовать, куда кому идти, какой знак подать, если найдут ряст. Девушки отправились на поиски, сразу же и запели:
        Ой весна, весна да весняночка.
        Где твоя дочка да наняночка?
        Где-то в садочке шьет сорочку,
        Шелком ее вышивает,
        Своему ладоньке посылает…
        Люди добрые! Какие вы милые и славные нынче! Как рада вам Миловида! Была бы рана - к ране бы приложила, была бы радость - все до капли разделила бы с вами. Таких нельзя чуждаться, с такими веки вечные хочется жить. А должна будет уйти когда-нибудь… Чувствует сердцем: заберет ее Божейко. Придет вот так, скажет: «Пойдем», - и пойдет, не посмотрит и не испугается, что там чужие люди и чужая семья. Ой боженьки! Да что ж это за сила такая, которая бушует и бушует в ней, ни на минуту не дает забыться?
        Погрустнела, задумавшись, и не сразу услышала, когда и почему смолкла песня. Лишь тогда оставила поиски и оглянулась, когда кто-то из подруг крикнула:
        - Смотрите: вроде нашли уже ряст!
        Никто не принуждал их. Сами радостной волной помчались через поле. Бежали быстро и долго, еле отдышались. Но когда увидели ряст, мамочка родная, какой визг подняли, какую радость выпустили гулять по свету! Было ведь от чего. Это ж мать Лада подала самый верный знак: настала весна, время щедростей и благодати великой - для земли, для людей и скотины. С сегодняшнего дня зазеленеет в лугах трава, пробудится засеянная озимыми нива, овечки, коровки найдут себе пропитание, дадут приплод, хорошее молоко. А люди… Для людей Лада расщедрится еще больше: позаботится о том, чтобы уродились на полях высокие хлеба, в сердцах поселит радость и стремление к любви, к миру-согласию в семьях, между родами и землями.
        Звенели и звенели звонкие девичьи голоса. Наконец все взялись за руки и стали водить вокруг ряста хоровод:
        Благослови, матушка, Весну позвать,
        Ой, Лада, матушка Лада!..
        - Все видели этот голубой цветок? - спрашивает старшая.
        - Все!
        - И знаете, что это ряст?
        - Да.
        - Подтвердите это?
        - Подтвердим!
        - А теперь топчем ряст!
        Девушки бросились на то место, где был цветок, стараясь стать на него ногой, и стали приговаривать:
        - Топчу, топчу ряст. Дай, боже, потоптать и следующего лета дождаться!
        Приближалась ночь, и в душе Миловидки все неотступнее рождалось сомнение и опасение: будет ли на празднике Ярилы Божейко? Хоть бы пришел. А то что ж за праздник, если он возьмет и не объявится? Она же, Миловидка, затоскует, а еще будет думать: не пришел на Ярилу - никогда уже не придет. Зачем убежала тогда, когда говорил: «Выкраду тебя на Ярилу».
        Ой боже… Отчего же такой леденящий душу холод? Или предчувствие чего-то страшного? Может, не нужно сидеть и ждать? Есть, говорят, там, за лесом, старый-престарый дубище. А под ним корень стародуба. А из-под того корня бьет громовая-громовая вода. Если проговорить заклинание, боги приведут сюда молодца и заставят напиться громовой воды, сок корня, который попадет в эту воду, взбудоражит молодую кровь, зажжет желание слюба, а оно приведет парня к той, что совершала заклинание. Но дуб так далеко, до него страшно пробираться лесом. Да и нужных заклинаний не выучила еще Миловида. Разве пойти на опушку, постоять перед первым попавшимся деревом, вымолить у богов защиты? Каждое дерево - обитель божья, а дуплистое - и подавно. Если попросить искренно, боги смилуются и помогут, сделают так, как она хочет.
        Надумала и пошла потихоньку. А очутилась в лесу, набралась смелости да и направилась дальше - искать похожее на божью обитель дерево.
        В лесу маняще пахло уже корой, а больше всего - разбуженными ранней весной почками. Позапрошлой ночью гремело в небе, а если гремит, да еще в эту пору, не иначе, бог-громовержец гоняется в океан-море за дожденосной дивой - нимфой. Молоко полногрудой нимфы окропляет тогда весь мир и пробуждает к жизни все, что есть живого на земле, - деревья, травы, людей. Потому так и весело в лесу, оттого и аромат такой, что дух захватывает. И грудь наполняется истомой, радостью-утешением, которая гонит из сердца печаль, порождает стремление к счастью, уверенность, что не все утрачено. Вот и Божейко. Разве он за горами и долами? Или он так глух и нечуток, чтобы не услышать клич всеблагой Лады, клич могучий и величественный, который и умирающему даст силу жизни?!
        Миловида подошла к дереву, которое показалось ей похожим на божью обитель, и застыла перед ним, умоляюще протянув к нему руки:
        - Матушка-природа, Лада всесильная и всеблагая! Прогоните из Божейкина сердца все злые намерения, если они есть. Зародите в нем горение, кипучее желание, силу, которые дают сердцу буйность молодецкую, а мыслям - желания-крылья. Пусть они вознесут его в ту высокую высокость, с которой открывается даль необъятная, где зарождаются прекрасные стремления быть ныне там, где и Миловида, любоваться тем, чем будет любоваться она. Уповаю на тебя, богиня Лада: пусть будет так, как я хочу!
        Постояла, пристально вглядываясь в дупло-жилище, и повернулась, собираясь уходить. Но вдруг вспомнила про громовую воду, которая бьет из-под корня стародуба, и снова остановилась, посмотрела в сторону взгорья.
        - И тебя прошу, водица быстрая, водица чистая, водица громовая. Ты бежишь-спешишь туда, где дом лада моего. Не обойди той тропинки, на которую ступит его ноженька, на которую он бросит взгляд. Понеси к нему, божья водица, мою тоску-муку, которая ни на минуту не покидает меня, гнетет и печалит. Неси, водица, мою любовь к молодцу Божейке, омой его тело, донеси мои желания до его сердца. Как ты, водица, кипишь-закипаешь на камне белом, так и душа Божейки пусть кипит-томится, пламенем горит. Жду его, поджидаю, сердцем желаю. Пусть придет и успокоит.
        - Я здесь, Миловидка!
        Не поверила, наверное, что это человеческий голос, быстро оглянулась, даже попятилась. А увидев среди деревьев Божейку, словно окаменела, стояла и молчала.
        - Ты?!
        - Я, лада моя. Прибыл, как и обещал.
        - Боги!.. Боги!.. - простонала девушка и, обессилев, стала опускаться на землю.
        На пригорке, у леса, собралась вся молодежь городища. Были тут мужья с женами, которые сами еще совсем недавно ходили в молодцах и девках, но все же больше пришло парней и девчат, весь выпальский цвет, ведь это прежде всего их праздник. Нынче сошла к ним с поднебесья покровительница влюбленных - богиня Лада, а завтра выйдет из-за океан-моря Ярило и зальет землю ослепительным, животворным светом. От этого света-тепла, от пролитого плодоносного дождя пробудится мать-природа, буйно разрастутся цветы и травы, а в сердце человеческом забушует надежда-ожидание. Поэтому так весело на пригорке в лесу, не стихают там визг и смех. Парни вынесли и поставили на видном месте Мару - соломенное чучело зимы, бабу, одетую в пеструю плахту и старый байберек, на голове - платок, завязанный спереди и нацеленный кверху острыми рожками. Наверное, над этими рожками и смеялись в кругу.
        - Посмотрите, на бабу Кобыщиху похожа!
        - На ту ведьму?
        - Ну!
        - А и правда похожа!
        Снега уже не было, поэтому в руки хватали комья земли и бросали в Мару.
        - Прочь от нас, злющая! Прочь!
        Когда комья летят мимо, парни огорчаются, когда попадают, особенно по соломенной башке Мары, - взлетает смех к небу. А смех такой громкий и такой раскатистый, который может произвести только молодая и сильная грудь.
        Но вот утихомирились понемногу, по крайней мере старшие. Тогда Мстивой, которому выпало править на празднике, выхватил из костра головню и поджег Мару. Дым и гарь поплыли долом. Но люди не обращают на это внимания. С шумом и веселым гиканьем парни подбрасывают ветки в огонь и горланят еще веселей, когда столбом взлетают к небу искры.
        Девушки становятся в круг, ведут хоровод и припевают:
        Ой, мы зимы зимовали - не до песен,
        А весна пришла - столько песен!
        Одна песня сменяет другую.
        «Ой весна, весна, ты у нас красна,
        Что ж ты нам, весна, принесла?»
        «Принесла вам лето,
        Лето с красным цветом,
        С рожью и пшеницей
        И другой пашницей!»
        Еще там, в городище, парни выбрали среди девушек лучшую: ту, что и лицом красна, станом гибка, словно березка. Женщины нарядили ее в белые праздничные одежды, надели на вымытые любистоком и распущенные по плечам косы венок из купав, посадили на белого коня, дали в руки сито с выпеченными, золоченными медом жаворонками и сказали:
        - Нынче ты Добромира, невеста Ярилова, Весна. Поезжай в поле и одари всех своими дарами.
        Пока девушки, которые сопровождают разукрашенную Весну, поют: «Дай нам ржи и пшеницы…», Весна раздает подарки, приглашает поселян к яствам, выставленным на белом полотне. Там и хлеб, и печенье, пироги, мед пчелиный и корчаги с хмельным. А еще - вепрятина, лосятина, зажаренные тетерева. Хватит всем и на всю ночь. Первыми, как и положено, усаживаются мужья с молодицами. Им негоже начинать праздник с танца - будут танцевать, когда захмелеют. Потому и не отказываются от яств и кубков и потчуют друг друга, а здравицы провозглашают в честь матери-весны, всеблагой Лады, богини слюба и перелюба. Да, да, и перелюба. Ведь среди мужей Выпала немало и таких, которые пришли праздновать с одной, а угощаются с другой, с той, которую хотела бы воля, да не сулила доля. Так где же угомонить ее, змею-присуху, как не на празднике Ярилы?!
        А костры горят - не угасают, взвиваются ввысь, плывут долиной. И песня не утихает, и шум-гам идет и идет полями-перелогами, полями-выпалами. От веси к веси, от края и до края, на весь славянский мир.
        Разлилися воды на четыре брода,
        Ой, девки, весна-красна, травушка зеленая, —
        слышится из круга песняров, а где-то в другом конце веселья взлетает еще громче и оживленнее:
        - В «гори-дуба»! Идемте играть в «гори-дуба»!
        Парни, откликаясь на этот призыв, выхватывают из круга своих избранниц и увлекают их, веселых, разгоряченных хмелем или только играми, туда, где собирается цепочка желающих играть. Становятся парами, ждут не дождутся, когда урядник выломает палку и позовет мериться: кому в паре стоять, кому пару искать. Миловидка и Божейко, как самые молодые, не рвались вперед, так как ни он, ни она еще не играли в «гори-дуба» и толком не знали, что и как. Когда начнется игра, присмотрятся, а тогда уж вступят в игру.
        - Божейко! А ты чего мнешься? - позвал Мстивой-распорядитель. - Иди и меряйся, если не хочешь остаться последним.
        Палку он вырезал длинную, и тем, которые меряются, приходится дотягиваться до верха. А это уже повод для насмешек и шуток. Ну а где повод, там и хохот.
        - Не все то большое, что очень высокое.
        - Разве?
        - Да. Один говорил: высокий до неба, да не очень нужен.
        - Не один, а одна. Ты это хотел сказать?
        - Может, и это. Почему бы и нет.
        Но вот среди тех, кто мерялся, остался один, кому выпало гореть. Парни с девчатами опять стали парами, ждут, затаив дыхание. Но парубок-неудачник и виду не подает, что недоволен: ходит перед всеми гоголем, хорохорится, наконец становится на указанное ему место и, подбоченившись, кричит что есть мочи:
        - Горю, горю, дуб!
        - Из каких яруг?
        - Из выпальских!
        - Чего ж ты горишь?
        - Красну девицу хочу.
        - Какую?
        - Тебя, молодую!
        Парень и девушка, которые стояли первыми, срываются с места и бегут, каждый своей стороной, туда, где выстроились пары. Тот, кто горел, норовит догнать девушку-беглянку и схватить ее до того, как она возьмется со своим избранником за руки. Да не на ту напал. Девушка бежала быстрее и успела-таки встать на безопасное место.
        Игра повторяется. И один раз так, и другой, до тех пор, пока какая-то из девушек не замешкалась и не попала в объятия того, кто горит желанием любви.
        Визг сменяется смехом, таким дружным, таким заразительным, что все возле яств замирают на мгновение, прислушиваясь к тому, что происходит у играющих. Но только на мгновение. За столом свои разговоры, смех. И игры свои. Один ластится к соседке, другой спаивает соседа или сам упился и улегся здесь же, третий подозревает что-то за женой, хмурится или хватает ее, словно татя на татьбе, за руку и приказывает:
        - Не лезь к тому болвану, не то заработаешь кнута.
        Но все же среди пирующих больше таких, которые веселятся на празднике, любуются-милуются друг с другом, радуются, что они соединены Ладой, потому, люди добрые, им есть за что благодарить ее. Они не замечают других, просто им хорошо вместе.
        А ночь плывет и плывет над землей Тиверской, над бурным и быстрым Днестром. Благоухают запахами ранней весны лес и поле, томится разбуженная к жизни земля. И никто не заметил, что, пока их светлые и ясные боги отдыхают где-то за морями-океанами, на земле Тиверской хозяйничает другая сила - Чернобог. Откуда-то издалека, из чужих краев, наслал он в эту землю татей в броне, а те, зная обычаи соседей, что сердца их сегодня смягчены радостью и добром, подкрались к Выпалу и окружили городище и гуляющую на празднике молодежь у леса.
        Первыми заметили татей те, кто отошел подальше от костров, чтобы уединиться, но не сразу понял, кто это. Когда же увидели и всполошились, поздно было предупреждать людей. Да и кто бы их услышал, если в поле за Выпалом взлетал над лесом веселый шум. Ни на миг не прекращался задорный смех, рвалась в поднебесье и отдавалась эхом ничем не омраченная человеческая радость. Тогда лишь опамятовались выпальцы, притихли, пораженные, когда обступили их конные тати-чужеземцы, приказали покориться воле победителей, а руки подставить для пут и вериг.
        - Не поддавайтесь! - первым опомнился Мстивой. - Молодцы, мужи! Хватайте дрючья и защищайтесь!
        Поднялся крик, громкий и отчаянный, что, наверное, не только Выпал, весь мир должен был услышать его и пробудиться. Кто-то схватился за колья, кто-то приказывал девушкам и молодицам прятаться и не мешать. Но что палица против стрелы и меча, что отчаяние против ратной силы? Кто-то и правда яростно защищал себя, свою ладу, кому-то посчастливилось, воспользовавшись суматохой, пробиться сквозь ряды нападающих и скрыться в лесу. Но таких было немного, и не всех спасла темнота. Один затихал, схваченный за горло петлей, другой умирал от удара мечом или стрелы.
        VI
        Гонцы прибывали и прибывали в Черн, и все с понизовья.
        - Беда, княже! - кричали. - Ромеи вторглись в Тиверскую землю!
        - Налетают коршунами, грабят и сжигают селения, людей берут в полон, угоняют скот.
        Верить не хотелось, но и нельзя было не доверять вестникам. Это же не один и не два гонца прискакали и нагнали страху. Вон их сколько, вестников печали. Однако почему прибывают только из ближних весей, городищ те поселяне, которым удалось вырваться из лап захватчиков? Где же вести и гонцы с границ земли Тиверской, от тех, кто должен сообщить о нападении ромеев и сколько их? Только ли падкие до поживы тати это или палатийское войско императора?
        Распускать, не разобравшись, тревожные вести не следовало, однако и молчать было нельзя. Волот давно подал выжу по округе дымом, послал гонцов. Тем весям, которые прилегали к городку Бикуши, велел собраться в тысячи и идти в Понизовье. Тем, которые стояли ближе к Пруту, приказал двигаться вдоль реки. Тысяцкие знают, почему так надо действовать: во-первых, чтобы не разминуться с врагом и не дать ему проникнуть дальше на север незамеченным, а во-вторых, чтобы и самим не очутиться в ловушке. А уже в Подунавье они сойдутся, если будет такая необходимость, и начнут действовать заодно. А до тех пор должны быть осмотрительными.
        В одном сомневался князь, не зная, как поступить: посылать ли гонца к князю Добриту, как к старшему в земле Трояновой, уведомлять его об этом или воздержаться. А соседи, хотя бы и уличи? Уверен, они должны знать, что произошло. Они рядом, это горе не только тиверское, но и их поселения может зацепить беда своим черным крылом.
        Да, уличей необходимо оповестить, и немедленно, тем более что это сделать просто - пошлет гонца за Днестр, и все, а уж дальше они сами понесут весть от веси к веси. Князя же Добрита пока беспокоить не будет. В Волын, к дулебам, обратится лишь тогда, когда будет точно знать: это не разбой, это война.
        Кони давно оседланы и воины в броне. Вон сколько собралось их, хотя здесь мужи только от острога и соседних селений. С ближних земель люди еще не прибыли, оттуда их будет очень много.
        Пока воины собирались под стенами, на торжище, пока разбивались на сотни, а сотни объединялись в тысячи, князь Волот призвал воеводу, достойных воинов и советников на совет.
        - Мое место в походе, - начал он приглушенно, но довольно твердо. - Черн наш стольный оставляю на воеводу Вепра. Стерегите зорко. Ромеи - коварные супостаты, могут затаиться в дебрях или оврагах и объявиться под стенами, когда рать пойдет в Подунавье. Поэтому заставы не ослабляю. Заприте ворота, наносите на стены камней, приготовьте смоловарни и будьте каждое мгновение готовы к обороне.
        - За Черн не печалься, князь, - поспешил заверить Вепр. - Застава выполнит твою волю и, коли нужно будет, выстоит, чего бы это ни стоило.
        Оснований для сомнений у князя, признаться, не было. Он хорошо знал: Вепр слов на ветер не бросает. Да и воевода он не просто хороший - замечательный. И на ум остер, и на руку тверд, и в сечу, не колеблясь, пойдет первым. Поэтому князь оставил совет и скоро забыл о нем. Другое его беспокоило: что ждет их в Подунавье? Путь туда проторен и хорошо знаком, не так давно ходили походом ратным - и на Дунай, и за Дунай. Но тогда шли без оглядки: вокруг свои люди и своя земля. Теперь не то. Ромеи, разграбив веси и городища, могли не уйти за Дунай, могли переправить только добычу и пленных, а сами затаились в непроходимых дебрях и ждут, пока пойдет вниз тиверское ополчение и откроет им дорогу для грабежа в тиверских волостях.
        Маловероятно это, но все же князь очень осторожен. Шел и оглядывался, посылал разведчиков во все стороны. Это замедляло движение его войска, зато он точно знал, что сделали ромеи около дороги, по которой идет он сам, что творят на пути, ведущем от Дикуши к Пруту.
        - В поприще от нас, - доложили разведчики, - сожжено городище. Те, кто остался в нем, говорят, что сожгли минувшей ночью.
        - Там кто-то остался?
        - Да, больше старики, дети да еще те, кому посчастливилось проскочить в лес и спрятаться.
        - Ведите туда. Хочу поговорить с теми, кто видел татей.
        - Городище было не такое уж и большое, а осталось от него и того меньше - всего несколько хат, которые стояли на отшибе и поэтому не стали добычей огня.
        - Как прозывалось городище? - спросил князь, подъехав.
        - Выпал, достойный.
        Воистину выпал - одни головешки остались да порубанные тела тех, кто защищал своих детей, свой кров. Видно, не раз уже горело это городище, если его назвали Выпал. А разве нет? Кого только не было здесь, в Подунавье, чьи пути-дороги не пролегали через землю Тиверскую. И всем хотелось погреть руки на пожарищах. Римляне приходили - грели, готы шли - тоже грели. А что же тогда говорить о ромеях?
        Поселяне, похоже, не думали о домах. Бродили по пожарищу, искали убитых, сносили их в одно место. Другие собирали по подворьям недогоревшие бревна - все, что осталось от построек, и тоже складывали их в кучу, так, чтоб хорошо горели. На эти недопалки положат тела убитых и предадут их огню.
        - Кто видел татей? Можете ли сказать точно: кто они?
        - Все видели. Это ромеи.
        - И это правда?
        - Правдивей и быть не может. Если не веришь, можешь поехать и посмотреть: лежат вон там, на пригорке, где гуляли с вечера парни с девчатами.
        Их было пятеро. По оружию, по лицам видно: да, ромеи, и ромеи-воины. Как же это понимать? Между ромеями и антами заключен мир, император при перемирии давал роту: никогда не переступать Дунай, жить, как подобает хорошим соседям. Вся беда в том, что того императора уже нет на ромейском столе, другой правит империей.
        Нападавших настигли уже тогда, когда на этой стороне осталась только их меньшая часть. Одно утешение: ромеям, которые прикрывали переправу, не удалось перебраться самим: полегли в сече или были взяты в полон. Хорошего перцу задали ромейскому императору Юстиниану. Теперь можно сказать: «Видишь, кто ходил в Тиверь, опустошал землю, чинил разбой и издевательства? Не какие-то там тати, которых великое множество по обе стороны Дуная, а воины из когорты наместника твоего - Хильбудия».
        Идти за Дунай князь Тивери не решился. Он принадлежал к людям осмотрительным и потому поступил расчетливо: послал гонцов в Волын, а сам с ополчением и младшей дружиной стал по Дунаю. Мыслил так себе: ромеи свое взяли и второй раз не сунутся. Пока гонцы будут гнать коней в Волын, пока князь Добрит надумает и решится на что-то, он, Волот, воспользуется присутствием ополчения и отремонтирует, а где заново отстроит людям веси и городища. В гневе на ромеев принял решение: нельзя оставлять южные границы земли Тиверской без защиты, пришло время сооружать по Дунаю сторожевые вежи, а может, и не вежи, а также, как у ромеев, крепости. Заслонить ими всю землю не заслонишь, а задержать продвижение супостатов они все-таки смогут и вовремя подадут сигнал земле Тиверской. А это уже половина дела.
        Разорение учинено великое, однако не все стало добычей огня и ромеев. У тех, кто находился поближе к Дунаю, нашлись топоры, хватило в Придунавье и лесу. А народу, коней - хоть отбавляй. Вот и закипела работа в руках привыкших к ней поселян, а где закипает работа, там возрождается жизнь, встают над землей творения рук человеческих, утихает боль и приходит хоть какое-то успокоение.
        Посланные к князю Добриту гонцы вернулись под конец второй седмицы. А вслед за ними прибыли и дулебские тысячи, возглавляемые воеводой Старком, тем самым Старком, который в прошлом спас неожиданной ратной хитростью всех антов и стал с тех пор первым мужем при князе Добрите.
        То была радость и утешение. А еще добрый знак: князь Добрит не отмахнулся от беды, что обрушилась на Тиверь, он принес им надежную и достойную помощь. Но больше всего обрадовали князя Волота (если говорить правду, и удивили) присланные Добритом вместе со Старком и его тысячами послы. Сам он почему-то не додумался, выпустил из виду, что с ромеями и с Юстинианом, который ими правит, можно бороться и таким способом. А Добрит как раз на это и рассчитывает, потому что велел возглавить посольство самому Идаричу, известному в земле Трояновой, да и за ее пределами не только внешней величавостью, но и умением действовать на людей красным словом, оставаться спокойным в самой невыносимой круговерти человеческих страстей.
        - Князь, - сказали послы, рассевшись в шатре Волота. - Совет старейшин и князь земли Дулебской просили тебя сдержать свой гнев, вызванный разбоем, и не дать гордыне воина взять верх над здравым смыслом. Настанет время - поквитаешься с ромеями за все зло. А пока заглуши собственную боль и заставь ее молчать. Воинов, которые пришли со Старком, и воинов, которые находятся под твоей рукой, велено держать при Дунае и время от времени показывать на глаза ромеям, чтобы не так беспечно спали. Командовать ими будет Старк. Ты же, как пострадавший, идешь с нами, антскими послами, к ромеям, чтобы высказать самому императору гнев за разбой, за нарушение данной на кресте роты. От того, что скажет император, будет зависеть, как мы поступим.
        Волот не раздумывал долго, сразу же и довольно уверенно сказал:
        - Пусть будет так. - Но позже, когда заговорили о пути, которым хотели идти, насторожился и решился возразить: - А если вторжение - дело рук кого-то из предводителей ромейских когорт, которые квартируют в Скифии, Нижней Мезии или Фракии? Они же все сделают, только бы наше посольство не попало к императору…
        - Нас охраняет княжеский знак.
        - Что знак для татей? - возмутился Волот. - Кто начал с разбоя, тот разбоем и закончит. Советую идти до Константинополя не сухопутьем - морем.
        Идарич колебался.
        - У князя тиверцев есть на чем отправиться этим морем?
        - Каким - этим?
        - Ну… и широким, и глубоким, и бурным.
        - Море есть море, по пояс нигде не будет. А отправиться найдем на чем.
        Послы переглянулись между собой, обменялись словом-другим, да на том и порешили. Плыть не обязательно сегодня. Пока доберутся в Черн, пока соберутся в дорогу - теплынь и вовсе будет хозяйничать на земле Тиверской, вскроются реки и пойдет к морю лед. А им лишь бы льда не было до Днестра, в море его и подавно не будет.
        Все приготовления к походу Волот возложил на кормчего и стольника. Один спешно готовил лодью, второй - подарки для императора и императрицы, для тех, через кого нужно будет добиваться свидания с императором. Сам же Волот тем временем был озабочен мыслями о поселянах, которые остались без крова: слал гонцов к старейшинам общин со своими повелениями, старался доказать мужам, что беда Понизовья - общая для всех, поэтому пусть не тянут и не отпираются, дескать, им, северянам, хватает и своих забот: на поле пришло весеннее тепло, а с теплом и пахотные заботы. Повинность эта касается каждого.
        Знал: тиверский народ щедр сердцем и на призыв его откликнется дружно. А все же тревожился, хлопотал, не давая себе передышки ни днем, ни ночью.
        - Ты идешь к ромеям? - встретив его, спросила, не скрывая тревоги, Малка. - Слышала, да не от тебя.
        Смотрел на нее и молчал. Правда ли это? Всем, выходит, говорил, куда собирается, зачем, а ей - нет?
        - Должен идти, Малка, - повинился он перед ней, не скрывая нежности. - Большое горе принесли ромеи и еще большее принесут, если не пойду с посольством к императору.
        Малка слушала внимательно. Потом вздохнула тяжело и приклонилась к его плечу.
        - Пусть помогают тебе боги. Когда же отправляешься? - подняла голову.
        - Как только лодья станет под парус.
        Снова вздохнула и промолвила:
        - Хоть этой ночью приди, отдохни перед плаванием. И моему сердцу оставишь какую-нибудь надежду, а с надеждой - покой.
        Не удержалась все-таки, пожаловалась. Оно, если по правде, то жаловаться ей есть на что. Не только княжеские заботы вынуждают Волота забывать, есть ли в тереме Малка или нет. Холоден он к своей жене давно, с тех самых пор, как стала одаривать его девками. В молодые годы он, правда, только морщился да хмурился по нескольку седмиц. Потом все же отходил сердцем, обнимал Малку и верил: они еще молоды, будут у них и девочки, и сыны-соколы, которые станут опорой отцу-князю и земле, что под его рукой. А как же! Удел князей - сечи с супостатами, походы, если не постоянные, то очень частые. Разве один Богданко может быть надежной опорой? Что, если кто-то из них - отец или сын - поляжет на поле брани? А то и оба?
        Старался не думать об этом, отвлечься от грустных мыслей и забыться, старался верить в Малку и искал утешения возле нее. Когда же случилось, что бабка-повитуха еле-еле привела ее в чувство после родов самой младшей - Миланки, а потом призналась: княгиня не сможет больше иметь детей, почувствовал, как змеею пополз по сердцу холод и свил там себе гнездо. Да, он знал: Малка не виновата в случившемся, но ни это, ни даже то, что она мать его детей, не утешало.
        - Этой ночью приду, Малка, - пообещал он. - Непременно. Скоро уже отправимся. Кто знает, когда возвращусь в Черн. Путь далекий и нелегкий, сама видишь - морем собираемся идти… Черн оставляю на Вепра, - добавил доверчиво, - а очаг на тебя.
        Малка засветилась от радости, и слезы-росинки засияли в ее глазах.
        - Спаси бог, - сказала она и положила Волоту на сердце руку. - О детях и очаге не тревожься, все будет хорошо. Лишь бы только с тобой ничего не случилось. Слышишь, муж мой, лишь бы все было в порядке.
        VII
        Последним пристанищем на Тиверской земле стала для посольства древняя греческая колония Тира. О греках здесь напоминали лишь каменные плиты с надписями об их давнем, как мир, житье-бытье в этом краю да возведенные из камня подклети. В них ссыпали в свое время купленный в Скифии хлеб и держали тут до начала навигации на Понте Эвксинском и в его лиманах, а то и до того времени, когда в метрополии вздувались цены на хлеб. Все остальное было разрушено временем и многочисленными вторжениями. На месте старой Тиры, вернее, поблизости от нее, стояла теперь небольшая вежица, а при ней - мытница для заморских гостей, направлявшихся в славянские земли с товаром, были еще помещения для заставы, что стерегла границы Тиверской земли, а заодно и мытницу, заезжий двор с ложницами для именитых людей.
        Ныне в ложницах попахивало не выветренной после зимы плесенью. Смотрители, разузнав, кто и зачем пристал к берегу, поспешили развести огонь и пустить в жилище горячий дух - хранителя добра и покоя тех, кто здесь поселится.
        Лиман еще не совсем освободился ото льда, и кормчий посоветовал послам выждать день-другой, пока подует сиверко. Он быстро раздробит и очистит морской простор, сделает его безопасным для плавания. И кормчий не ошибся. На третьи сутки уже к ночи подул мощный ветрище. Лиман покрылся рябью, а вскоре поднялись и пенистые волны. Плавание снова пришлось отложить: при таком ветре (даже и попутном) рискованно выходить в открытое море, да еще на ненадежной лодье. И парус может сорвать, и крепления растращить, и лодью может накрыть крутой волной.
        А мать-природа не обращала внимания ни на лед на берегах Днестра и лимана, ни на зимние ветры с полночного края. Шла по земле и укрывала ее теплом, засевала зеленым зельем, а еще радовала птичьим пением. И было это пение таким громким, таким призывным, словно предостерегало: не спешите, люди, наслаждайтесь теплом, тем, что рождается каждое мгновение на земле.
        И послы невольно поддались очарованию окружающей природы на берегах Днестра. Ветер дул день, второй, третий. Только ночью с третьего на четвертый улегся и позволил кормчему сказать:
        - Пора.
        Из Тиры вышли не очень рано и, казалось, при полнейшем штиле, а оказались в лимане, удивились: ветер если и затихал, то всего лишь на ночь, а с утренним теплом снова свежел. Был не очень напорист, но все же не давал опадать парусам, туго надувал их и гнал только вперед.
        Дулебы радовались.
        - Смотрите, - говорили друг другу, - как весело бежит лодья. Если и дальше так будет продвигаться, то через трое-четверо суток Константинополь увидим.
        Кормчий лишь усмехался. «Выйдем в море, - думал про себя, - увидите, как путешествовать по нему».
        И словно наколдовал. Только миновали пересыпь, ветер напористей ударил в паруса, заставил поскрипывать снасти. Волны, правда, до поры до времени были невысокими, как и в лимане.
        - Это и есть уже море?
        - Оно, достойный. Учти, берег только-только остался позади. Впереди вода и вода.
        - А мы не заблудимся на этой воде? - спросил Идарич.
        За лодочных ответил князь Волот:
        - Кормчий Домовит не впервые ходит морем. Днем постарается держаться берега, ночью - звезды путеводной.
        Обещанного берега, однако, все не было и не было. Только во второй половине дня он показался снова. Притихшие было дулебы повеселели, стали гадать, где они сейчас находятся. Ведь не только князь Волот, но и некоторые из дулебов еще при императоре Юстине ходили на ромеев, измерили с севера до юга Скифию, Нижнюю Мезию и только в горах были зажаты Германом. Анты - воины сильные и мужественные. Бились, пока была сила в руках. Но что поделать, если врагов было больше. Хорошо уже, что вырвались из теснины и отошли с остатками своих воинов за Дунай.
        Вспоминали старшие. Молодые слушали во все уши и, казалось, не замечали, какое за лодьей море и как далеко еще до берега. Но чем ближе подходили они к берегу, тем сильнее раскачивались лодьи и море кипело и бурлило, вызывая тревогу и страх у воинов.
        - Княже, - подошел к Волоту кормчий. - Ночью может разыграться настоящая буря. Пока не поздно, советую пристать к берегу и там провести ночь.
        - Нежелательно, Домовит.
        - Знаю, что нежелательно, да надо. Ночь будет штормовая, значит, темная, а идти такой ночью морем опасно.
        Волот колебался, наконец пошел на совет к Идаричу. Тот оказался более рассудительным.
        - Кормчий, - сказал он, - плавал, и не раз, поэтому лучше нас знает, когда время плыть, когда - приставать к берегу. Поэтому пусть поступает так, как считает нужным.
        Выйти на берег оказалось во сто крат труднее, чем плыть в открытом море. На мелководье волны были высокими и бурными. Они с шумом и грохотом накатывались на берег, пенились и шипели.
        Пришлось спустить паруса и сесть на весла. Пока примеривались, где пристать, пока выбирали пологий берег, сумерки сгустились и море выбросило лодью около мезийского поселения. Ночью их, правда, не заметили. Не сразу увидели и на рассвете. Но славяне тоже не воспользовались тем, что долгое время о них никто не знал. Море же за ночь совсем разбушевалось, нечего было думать о дальнейшем плавании. Мезийцы натолкнулись на них днем, а чуть погодя подоспели и конные ромеи.
        Пришлось объяснить, кто такие и почему здесь. Ромеи выслушали их, даже посокрушались вместе с антами и ушли. А к вечеру вернулись.
        - Кормчий и лодочные, - приказали они, - пусть остаются при лодье, а послам антским велено ехать с нами.
        - Куда и зачем?
        - В Маркианополь. Будете говорить с наместником Фракии и всех провинций Хильбудием.
        Идарич показал им знак князя Добрита, объяснил, что они послы и потому особы неприкосновенные, но ромеи не обратили на это внимания.
        - Таков наказ центуриона, - ответили антам. - Лодочные, если успокоится море, могут идти в пристанище Одес. Это недалеко. Там найдут еду и охрану. Всем остальным велено прибыть в Маркианополь.
        Хильбудию, видно, доложили, чьих послов направили в Маркианополь, но он не спешил встретиться с ними. Дулебов это возмущало, и они наседали на Идарича:
        - Ты доверенное лицо князя. Иди и выкажи наш гнев.
        - Спокойно, братья, спокойно, - утихомиривал их сосредоточенно-хмурый Идарич. - Достаточно того, что мы однажды поспешили и поступили не так, как нужно было поступить.
        - Где и в чем поспешили?..
        - Когда покинули лодью. Могли бы оставить кого-то из послов там, а он бы, дождавшись тиши на море, прямехонько отправился к императору, чтобы пожаловаться на своеволие Хильбудия.
        Дулебы приумолкли, задумались. И в самом деле, тогда Хильбудий не посмел бы поступить с ними так, как сейчас.
        - Что скажем, когда дело дойдет до разговора? - нарушил тишину князь Волот.
        - Как есть, так и скажем: направляемся к императору с посольством антов. А для чего - об этом ни слова.
        - Хильбудий захочет узнать, будет настаивать.
        - Мы не к нему ехали, не ему и говорить будем. Он всего лишь наместник диоцеза, его долг - помочь посольству встретиться с императором, и только. Все остальное будет нарушением традиций, что издавна существуют между соседями.
        Может, и так. И все ж князь Волот не спешил радоваться.
        - Чтобы не повторять своих ошибок, - сказал Идарич, - думаю, на встречу с Хильбудием нужно идти не всем.
        - Думаешь, он решится на злодейство?
        - Да. Встреча начнется с угощения, а ромеи - коварные хозяева, вместе с вином и отраву могут подсунуть.
        - Не посмеют. Для этого им придется уничтожить всех: и нас, и тех, кто остался возле лодьи.
        - А если все-таки отважатся? Разве всех нас вместе с лодьей не могло поглотить море?
        Идарич внимательно посмотрел на князя, однако ничего не сказал.
        Немного погодя Волот подсел к Идаричу.
        - За нами, кажется, не следят?
        - Вроде нет. А что?
        - Так нужно ли сидеть и ждать, когда позовут?.. Хочу взять с собой двоих воинов и пойти по Маркианополю. Ромейскую речь понимаю, может, что услышу, а то и увижу.
        - А выйдешь незаметно?
        - Попробую. Сам говоришь, за нами не следят. Если Хильбудий позовет на разговор, идите без меня.
        Волот не вполне был уверен, что все будет именно так, как он мыслит. А все-таки надежда встретить кого-нибудь из своих в Маркианополе не оставляла. Этот ромейский город - один из тех, которые расположены вблизи Дуная, не может быть, чтобы в нем не жили славяне, если не эти, недавно взятые в плен, так те, которые оказались в Византии по другим причинам и в другое время. А у славян, заброшенных злой судьбой за пределы родной земли, нет привычки да и необходимости не будет отворачиваться от своих. Он был уверен, что не смогут не подойти и не поинтересоваться, узнав земляка по одежде, из каких земель и давно ли здесь, ромейские ли подданные или гости. А уж как подойдут и заговорят, Волот сумеет разузнать, где те анты, которых ромеи пригнали недавно из-за Дуная.
        В городе он умышленно выбирал улицы поуже и шел, громко разговаривая с воинами, которые его сопровождали. «Кто-нибудь да услышит, - думал Волот, - кто-нибудь да отзовется». Глянь - девчонка какая-то идет за ним украдкой, по ней видно: и хочет подойти и заговорить с воинами, но не решается.
        Волот выбрал удобный момент и спрятался за постройкой. Когда девушка, поглощенная одной мыслью - не потерять из виду антов, - приблизилась, схватил ее за руку.
        - Ты кто?
        - Миловида…
        - Из-за Дуная будешь?
        - Оттуда. Увидела князя и хочу просить, чтобы вызволил из неволи ромейской…
        - Ты знаешь меня?
        - Знаю. Прошлым летом была в Черне, на княжичевых пострижинах. Помнит ли князь ту, что приветствовала княжича?
        Князь чуть не вскрикнул от удивления: боги, неужели это она, самая милая и красивая из девушек?! Неужели она?!
        - Как ты попала сюда, голубка сизая? - И горько ему было, и радостно оттого, что встретил именно ее. - Когда попала?
        - Совсем недавненько, княже, - говорила девушка и прятала непрошеные слезы. - Гуляли мы за городищем, вся молодежь Выпала. Ярилу должны были встретить, благословением Лады натешиться, а тут налетели ромеи конные, повязали нас, как тати-душегубцы, и повели за Дунай. Вызволи, княже! Я продана уже, рабыня у хозяина. Заплати за меня и вызволи. Век буду благодарна. Если не смогу вернуть солиды, закупом твоим стану и отработаю их.
        - Погоди… Скажи, где остальные? Сколько вас тут?
        - Ой, княже, хозяин наш красный. Если бы могла я посчитать сколько. Силу несметную гнали. От самого Выпала и до низовья брали девок, парней, молодых мужей. Как к Дунаю пришли, тучей сбились. Теперь все тут. Правда, не совсем тут, а в Одесе, в застройках прячут до поры до времени тех, кого еще не продали. Говорят, будто лодий ждут, на торжище должны везти.
        Так вот оно что!.. Пленные здесь-таки, под рукой у Хильбудия! За ромейскими комесами водится такой грех: идут в чужие земли и берут в полон, чтобы потом разбогатеть на нем. Этот тоже не лучше. Не успел стать наместником, оглядеться в диоцезе Фракия, как уже пошел в славянские земли. Дела-а… Что же он скажет, когда встретится с ним, князем Тивери?
        - Кто твой хозяин?
        - Лудильник бродячий, из наших он, из полян. Кому посуду паяет, кому колечки, браслеты отливает. Он добрый, если попросишь, уступит за сходную цену.
        - Веди к нему, - сказал князь решительно. - И знай: выкуплю тебя. Только помни: о том, что поведала мне, никому ни слова. Слышала? Узнают ромеи, что тебе ведомы их замыслы, не выпустят из Маркианополя. Сгубят, а не выпустят.
        Старался втолковать девушке из Тивери, чтобы была осторожной, не проговорилась ромеям, да и хозяину своему, чего хочет, переходя под руку князя тиверского.
        - А чтобы нас не заподозрили ни в чем, - сказал он таинственно и как-то уж очень внимательно посмотрел на Миловиду, - напущу твоему хозяину, да и всем любопытным туману в глаза: скажу, понравилась ты мне и хочу взять тебя в жены. И ты говори то же самое. Можешь краснеть, как краснеешь сейчас, но не перечь, когда буду говорить, делай вид, что согласна пойти со мной.
        Ей и на самом деле было стыдно слышать такое от князя. Наклонила голову и молчала. Когда же решилась взглянуть на него, князь не мог не заметить мольбы и тревоги в ее глазах.
        - Достойный, - не сказала, пропела это слово, - думаю, должен знать теперь, что я здесь не одна.
        - Есть еще кто-нибудь?
        - Да. Ладо мой, Божейко из Солнцепека. Мы поклялись в вечной верности друг другу на этом мученическом пути. Если ты и вправду такой добрый и щедрый, выкупи со мной и лада моего.
        Кажется, уж слишком долго молчал князь, услышав это, а когда понял, что девушка ждет ответа, поспешил сказать первое, что пришло на ум:
        - Мы затем и пришли сюда, красавица, чтобы вызволить не только твоего Божейку, но и всех остальных.
        И пока шел в сопровождении полонянки, все думал, как должен держать себя с хозяином Миловиды, чтобы тот продал девку и не слишком удивился, что она (пусть и красавица, а все же рабыня) могла понравиться князю и тот готов платить за нее вон какие солиды. А когда встретился с лудильником и сказал, почему пришел вместе с его рабыней, сам удивился: хозяин Миловиды охотно уступил ее ему. Увидел, кто перед ним, узнал, что разговаривает не просто с антом - князем антов, и не стал таиться от него, поведал о своих прошлых и нынешних умыслах.
        - Достойный, - обратился он к Волоту доверительно. - Если ты пришел ко мне с добром, то знай: я потому и выкупил у ромеев это дитя природы, что пожалел ее. Увидел, какая пригожая девушка, представил, какое горе ожидает наделенную божественной красотой рабыню, и выкупил ее, решил со временем дать вольную и переправить с надежными людьми на родную землю. Сам я, как видишь, старый уже, девка мне ни к чему, а доброе дело сделать еще могу, тем паче для человека из родного края. Полянин я, как могу торговать сородичами своими?
        Князь не верил, кажется, тому, что слышал. Сидел, внимательно вглядывался в старика и взвешивал слова его на весах собственного сомнения.
        - Спаси бог тебя, отче. - Волот встал и до земли поклонился хозяину. - Прими благодарность мою за то, что не зачерствел в чужой земле, между чужих людей. Буду откровенен с тобой, если так: Миловидка просила меня вызволить ее из неволи, потому и пришел я купить ее у тебя. Это единственная причина моего появления здесь, все другое можешь в расчет не брать. Но уж если мы встретились и заговорили вот так, хочу спросить еще кое-что: а как же ты, отче, так и будешь доживать здесь век?
        Старик горько усмехнулся и развел руками:
        - Поздно, княже. Поздно и напрасно рваться куда-то. Уж очень давно разлучился я с родной землей, боюсь, ни единого корня не осталось там от рода Боричей.
        - А где живет твой род?
        - В Надднепровье, княже, у Киевой горы.
        Волот понимающе кивнул головой:
        - Корни, наверное, тут уже пущены?
        - Да. И дети есть. И могилка жены здесь.
        - Могилка?
        - Да. Христианка она, вот и похоронил по христианским обычаям.
        Разговор оборвался неожиданно надолго.
        - Ну, а как же будем с Миловидой? - нарушая молчание, спросил наконец князь.
        - Да как? Напишу пергамент, которым засвидетельствую, что она - вольная, да и бери ее себе.
        - Пергамент можешь, дорогой хозяин, дать мне и сейчас, чтобы девка была уверена: свободна она. И то, что заплатил за нее, тоже верну тебе сейчас. Ее же заберу завтра или послезавтра. За это время сделаете вот что: возьмите у меня солиды да купите Миловиде одежду отрока, лучше бы одежду тиверского отрока.
        Борич понимающе кивнул:
        - Это было бы хорошо. Но где ее взять, одежду тиверского отрока? Такой здесь не шьют, не продают.
        Волот приумолк, по всему видно: раздосадован.
        - Ладно, - вздохнул он, - тогда нужно будет одеть как мезийскую девушку. В ней она пойдет в Одес, разыщет там нашу лодью и скажет кормчему, чтобы взял ее и спрятал среди лодочных, как мою челядницу.
        - Княже, - возразил ему Борич. - А не лучше ли будет, если я сам доставлю дивчину в Одес и передам кормчему из рук в руки? Я же бродячий лудильщик, мне легко это сделать.
        - Лучшего и не придумаешь, - обрадовался князь, - на этом и порешим.
        Хильбудий принял антов на следующий день, и довольно рано.
        - Прошу у послов из чужой земли прощения. - Он поднялся и пошел навстречу. - Хворь не позволила мне принять сразу и как подобает.
        Послы поклонились, приветствуя Хильбудия. Впереди, на определенном расстоянии от всех остальных, стоял Идарич - тот, кому князь Добрит поручил возглавить посольство. Он и повел разговор с наместником Фракии.
        - Мы тоже просим прощения за лишние хлопоты, - сказал он и едва заметно поклонился. - Не хотели тревожить хозяина Фракии, но привелось: поднялась на море буря и заставила нас пристать к берегу.
        Хильбудий пригласил гостей сесть. Сам тоже сел так, чтобы быть у всех на виду.
        - Что же позвало вас ранней весной в такой дальний путь?
        - Имеем поручение от князя Добрита и всех князей земли Трояновой встретиться с императором Византии Юстинианом и восстановить договор, заключенный в свое время между антами и Византией.
        - Какая же этому причина?
        - Возобновлению договора?
        - Да.
        - Договор, подписанный ранее, заключался с императором Юстином. Ныне во главе Византии стоит августейший Юстиниан. Это и есть главная причина.
        - Я могу в чем-то вам помочь? - Хильбудий старался быть приветливым.
        - Единственное: дозволить, когда стихнет буря, отправиться дальше.
        Наместник задумался на минуту-другую, потом спросил:
        - Так, может, сухопутьем отправитесь? Море небезопасно в эту пору, дуют переменные и порой сильные ветры.
        - У нас не на чем отправиться сухопутно.
        - О чем речь! - оживился наместник диоцеза Фракия и сделал движение, как бы намереваясь подняться и пройтись перед послами, но вовремя передумал и сдержал себя. - Я дам вам коней. И охрану дам.
        Идарич переглянулся со своими, как бы спрашивая, что ответить, затем почтительно поклонился и так же почтительно сказал:
        - Спаси бог за ласку. Мы и морем доберемся до Константинополя.
        - Воля ваша, - развел руками Хильбудий. - Морем так морем. Прошу послов к столу, позавтракаем вместе.
        За столом беседа оживилась. Послы были уверены: Хильбудий разрешит им плыть по окончании бури в Константинополь, и рассыпались в словах благодарности. Хильбудий тоже не скупился на любезности. Когда же пришло время прощаться и послы напомнили: им сегодня нужно добраться на чем угодно в Одес, Хильбудий изменился в лице и сказал совершенно другим тоном:
        - Доставим обязательно, только не сегодня.
        - А когда?
        - Как будет на то воля императора. Сначала я должен спросить его, может ли он вас принять.
        Когда послы остались одни в отведенных для них покоях, посыпались упреки и угрозы. Настанет время, говорили они, дорого за все поплатится! Но дальше этого дело не пошло. Позже увидели, что ромейский воевода сел на поданного ему коня и выехал в сопровождении конной охраны со двора. И стали думать, что делать, чтобы спасти себя и то дело, ради которого направлялись в Константинополь.
        Первым придумал князь Волот:
        - Я знаю, что мы должны сделать, чтобы не мы - Хильбудий оказался в дурнях.
        - Говори, послушаем.
        - Здесь, в Маркианополе, у меня есть надежный человек. Если он не отправился утром в Одес, возьму сейчас нескольких из вас, куплю с помощью того человека коней и, пока Хильбудий будет тешить себя мыслью, что обманул антов, доберусь до Константинополя. Встречусь с императором - все выложу ему, все как есть.
        - На разговор с императором следовало бы идти мне, - вставил слово Идарич.
        - Это было бы самое лучшее. Но кто будет разговаривать с Хильбудием, если он снова захочет встретиться с послами? Ты был у него, Идарич, тебе придется и остаться здесь, чтобы ромеи не заметили, что кто-то из нас исчез…
        VIII
        Миловида так поверила в свое освобождение из ромейской неволи и так надеялась на него, что, когда появился князь и сказал: «Не стоит идти сейчас к лодии», - еле сдержала себя, чтобы не расплакаться.
        - Дедушка Борич, может, отправили бы меня на тиверскую лодью? - спросила Миловида, когда ожидать уже не было терпения.
        - Князь сказал: тут жди. Вот и жди! Сама слышала: не одну тебя, всех ваших поехал вызволять.
        - Всех, может, и вызволит, а я останусь. Сердцем чувствую, что останусь.
        Старик рассердился:
        - Зачем печалишься понапрасну? Если так случится, что князь не сможет возвратиться за тобой, без него переправлю в землю Тиверскую. Теперь знаю, как это сделать: посажу в первую попавшуюся лодью, которая пойдет в Тиверь, оплачу перевоз - и будешь дома.
        А князю Волоту действительно не до Миловиды было в эти дни. Мало того что дорога в Константинополь оказалась трудной и тернистой, там посмотрели на него, когда заговорил, словно на пришельца с того света. Слушали и не слышали, смотрели опустошенными смятением глазами - и не видели. Он к одному, он к другому - напрасно. Вроде и соглашаются, лепечут языками, а ушли - забыли. Князь и знак показывал, и говорил, что он из земли Тиверской, что прибыл к императору для важной беседы, - и снова словно стенку пробивает. Вчера говорили, придешь завтра, сегодня говорят, придешь завтра, а завтра, уверен, скажут то же самое.
        Что делать? К кому податься из этих болванов? Боги светлые и ясные! А говорят, просвещенный народ, света светоч. Какой там светоч, если ходишь среди людей, а чувствуешь себя как в мертвом царстве. Куда ни ткнись - все лбом о стену. Был в сенате, сказали, иди в Августион, пришел в Августион, несколько дней уже околачивается возле высоких медных ворот, а пробиться через них не может. Стража или молчит, или преграждает путь; обращался по чьему-то совету к придворным синекурам - избегают, как прокаженного, проходят мимо, не хотят даже выслушать.
        А дни уплывают, словно вода в Днестре, размеренно и вместе с тем неудержимо. Уже и неверие закралось в сердце, еще одна неудача - и махнет рукой, пойдет, откуда пришел.
        И ушел бы, наверное, ни с чем, если бы не высмотрел у претория вертлявого пучеглазого человечка. Вчера около него крутились люди, сегодня толкутся: что-то показывают, оттесняя друг друга, а он знай вертит головой: нет и нет.
        - А разорвало б тебя! - услышал князь уличскую речь и оглянулся. Кто это сказал? Этот или тот? Наверное, тот, по виду больше на анта, нежели на ромея, похожий.
        - Муж достойный, - тронул князь его за руку. - Ты из Уличи?
        Человек оглянулся резко и оцепенел от удивления:
        - А то что?
        - Я тоже оттуда. Объясни мне, что здесь происходит.
        - Ничего.
        - Как так - ничего? Люди толпятся, а пробиться, куда хотят, не могут.
        - Бедные, потому и не могут. Тебе к кому нужно?
        - К самому императору.
        - О-о! Это не здесь. Это там, - показал на Августион.
        - И там был, и тут, ни к кому не могу подступиться, надо хотя бы посоветоваться.
        Земляк не стал долго раздумывать, спросил живо:
        - При себе что-нибудь имеешь?
        - Знак имею от князя Добрита.
        - Пустое, - презрительно махнул тот рукой. - Знак там, в Августионе, покажешь. Для того чтобы попасть к императору, спрашиваю, имеешь что-нибудь?
        Волот старался догадаться, что должен он иметь для того, чтобы попасть к византийскому императору.
        - А что нужно?
        - То, что зовут тут донатиями, - солиды, ценные подарки?
        - Подарки есть, а как же. Солиды - тоже.
        - Стой тут, - положил Волоту руку на грудь, словно подтвердил тем самым: между нами заключено соглашение. - Сейчас приведу лупоглазого. Он все может, особенно если не поскупишься на солиды. Подарки прибереги для тех, кто в Августионе, ему же и страже дай солиды. Он проведет, и растолкует, к кому обратиться, и договорится, с кем следует.
        - Возьми, - сунул ему Волот первый донатий, - только договорись, сделай так, чтобы провел.
        Земляк быстро возвратился с тем, на кого возлагались теперь все князевы надежды. И лупоглазый не расспрашивал долго. Услышал, что нужно провести князя антов к самому императору, да и затаил, прицениваясь, дыхание.
        - Двести солидов, - изрек, не моргнув, и показал для убедительности два пальца, однако сразу же передумал и добавил: - Да на стражу сто.
        - Побойся бога своего, достойный! - удивился князь. - Или ты один такой, или думаешь, со мной вся княжеская казна?
        Видимо, и двести солидов, на которых сошлись они, были немалые деньги. Лупоглазый крутился словно вьюн: то исчезал, то снова появлялся возле князя Тивери, уверяя, что исполнит его волю, только пусть наберется терпения и ждет.
        И Волот дождался встречи со светлейшим императором, правда, на пятый день.
        Идарич еще там, в Маркианополе, растолковал Волоту, как он должен держать себя с теми, кто будет прокладывать путь к императору, что говорить, когда предстанет перед самим Юстинианом. Но когда увидел, даже у него, бывалого мужа, подкосились ноги и одеревенел язык. Палата ослепила блеском золота, лепниной и резьбой, ликами императора и святых, которые смотрели на него со стен ясными глазами так проникновенно-внимательно, что казалось, вот-вот раскроют сейчас уста и спросят: «Кто ты?» А впереди на сверкающем троне сидел сам Юстиниан и глядел на ошеломленного посла такими же внимательными глазами.
        - Императору Византии, августейшему Юстиниану, - князь Волот наконец обрел дар речи и сразу же приободрился, - низкий поклон от князя Добрита и особо от князей Тивери, уличей, полян. - Он низко поклонился и поэтому не видел, кланялся ли в ответ император Юстиниан. - Князья желают божественному императору и его богами посланной жене, императрице Феодоре, доброго здоровья и передают через меня, доверенную особу и посла, свои дары.
        Волот снова поклонился, а его люди поставили тем временем перед троном две резные деревянные, инкрустированные дорогими камнями шкатулки: одну - императору, другую - императрице. Едва успели отойти, как другие вышли из-за спины князя и положили у ног императора меха.
        Юстиниан оживился и, как показалось Волоту, подобрел даже.
        - Князьям дружественной Антии низкий поклон и благодарность. Как поживают повелители северного края? Довольны ли нами, своими соседями в Подунавье?
        Волот едва сдержал себя, чтобы не выдать радости: лучшего начала разговора про татьбу в Подунавье и придумать нельзя. Неужели император ничегошеньки не знает о том, что случилось в землях южной Тивери?
        - Князья антские были довольны спокойствием на южных границах своих земель, посылали к императору послов своих с наилучшими пожеланиями - возобновить действие заключенного при императоре Юстине договора о мире и дружбе между антами и Византией.
        Юстиниан одобрительно кивнул головой, но сразу же и раскаялся в своей поспешности.
        - К сожалению, - говорил меж тем Волот, - случилось непредвиденное. В то время как посольство было в дороге, когорты императора вторглись в земли Тивери и прошлись по ним огнем и мечом. Сожжены все веси и городища чуть не до Черна, взяты в плен люди, товар, хлеб, принадлежащий антам.
        - Этого не может быть! - И удивлялся и негодовал император.
        - Верю, достойный, эти вести до тебя еще не дошли. Как верю и тому, что вторжение учинили против твоей воли.
        Юстиниан уже не сидел спокойно на троне, он ерзал, поглядывал то на одного придворного, то на другого. А Волот, пользуясь возможностью, поведал обо всем, о чем хотел поведать.
        - У нас есть доказательства, кто произвел нападение и с какими намерениями. Мои воины настигли у Дуная манипулы, которыми командовал стратег Хильбудий, и многих взяли в плен. А кроме того, произошло так, что буря прибила к мезийскому берегу лодью, на которой направлялись в Константинополь послы братской Антии, и наместник Хильбудий повелел эллинам задержать их и отправить в Маркианополь, где они и ныне сидят и уповают на твою доброту, император, да на повеление освободить их из позорного плена. Я, князь Тивери, один из тех послов.
        Император чувствовал себя неловко, он хмурился. Но Волот не обращал внимания на это.
        - Пребывая в Маркианополе, мужи узнали, достойный, что татьбу учинили помимо твоей воли и с целью наживы. Захваченный в наших землях народ наместник диоцеза Фракия Хильбудий держит в заточении вблизи морского пристанища Одес и ждет лодей, которые должны вести тех несчастных для продажи на недосягаемых для твоего глаза рынках. Вот почему антское посольство возложило на меня обязанность заявить тебе: или же захваченный народ наш будет немедленно возвращен в родные земли, а учиненные за Дунаем опустошения оплачены солидами, или же между антами и Византией будут распри и сеча.
        Князь не мог понять почему, однако сразу почувствовал явное облегчение. Словно бы на родной берег вышел и с жадностью вдохнул свежий воздух. Все-таки высказал императору византийцев то, что должен был высказать. Теперь оставалось дождаться ответа Юстиниана.
        - Империя жестоко покарает того, - услышал наконец Волот его голос, - жестоко, говорю, покарает того, кто решился нарушить мир между нашими землями, и сделает все возможное, чтобы жить с антами в мире и согласии. О мерах своих уведомлю завтра, в это самое время.
        На этом разговор с императором завершился. На следующий день князя приняли в Августионе, но уже другие. Извинились от имени своего повелителя и сказали: это эдикт василевса на неприкосновенность послов, это - дары послам и князю Добриту. А есть еще повеление императора выделить государственных людей, которые приедут в Маркианополь и там, на месте, решат судьбу взятых в плен антов. Виновных за вооруженное вторжение, как говорилось уже, ждет суровая кара, а о возмещении убытков и о возобновлении договора между землями вынесет решение отдельное посольство, которое будет вскоре послано к князю Добриту императором Юстинианом.
        Лучшего завершения взятого на себя дела нельзя было и ожидать. Во-первых, князь мог теперь свободно передвигаться по земле ромейской и никого не бояться, а во-вторых, вон какую победу одержал над Хильбудием. Если отыщет с помощью присланных императором послов тиверских пленников, взятых под Одесом, и заставит Хильбудия возвратить их, тем не только спасет людей своих от рабства и позора, но и нанесет Хильбудию удар, от которого тот не поднимется. В этом не приходится сомневаться!
        Хильбудий все-таки недосмотрел, что не все анты из задержанных послов на месте. То ли был уверен, что они никуда не денутся, то ли не до них было. Куда-то пропал князь Волот, и не на день - чуть ли не на две седмицы. Когда же возвратился и сказал, что все могут отправляться в Константинополь, анты сами отказались от этого предложения.
        Озадачило ли его это или возмутило - трудно было понять. Наверное, просто не поверил.
        - Имеем разрешение императора, - показал ему Идарич привезенный князем Волотом эдикт о неприкосновенности послов. - Будем здесь, если разрешит гостеприимный хозяин, ожидать посланных по нашему делу людей из Константинополя.
        Хильбудий молча взял в руки императорское повеление и так же молча возвратил его.
        - Выходит, виделись уже с василевсом?
        - Да. Император пообещал прислать сюда, в Маркианополь, своих послов, с ними и доведем наше дело до конца.
        Хильбудий снова молча посмотрел на антского посла, но возразить не посмел.
        - Воля ваша, - сказал примирительно. - Ждите.
        Они и ждали. Ни словом, ни делом не выказывали своих намерений, как и своего торжества. А дождались послов из Константинополя, были удивлены не меньше, чем перед этим наместник диоцеза Фракия. Не так он прост, как думали: пока ездили в Константинополь, пока ждали императорских людей, Хильбудий вывез из Одеса свидетелей своей татьбы и даже следа не оставил от них. Куда вывез, пойди узнай теперь: или спрятал в горах, или вывез лодьями на далекие ромейские торги.
        - У вас есть пленные, - не сдавался Идарич. - Императорские послы могут собственными глазами увидеть и убедиться, какой разбой учинен в Тиверской земле.
        Но ромеи не внимали его словам, как в Маркианополе, когда слушали князя Волота в Августионе. Только то и делали, что показывали на пустые сооружения при одесском пристанище и твердили: к князю Добриту будут направлены послы, они поступят по справедливости.
        Возвращаться в Маркианополь не хотелось. Всем надеждам положен конец. Оставалось сесть в лодью и плыть к своей земле. Но уходить ни с чем было нельзя. Волот встретился глазами с Хильбудием и почувствовал, как он злобно торжествует. Неприкрыто злобно. А это подтверждение: они враги отныне и до смертного одра.
        - Где девушка? - поинтересовался Волот у кормчего.
        - Там, в лодье. Дрожит, бедная, боится и на свет показаться.
        Не сказал: позови, - сам пошел к Миловиде:
        - Борич уже уехал отсюда?
        - Говорил, будет еще здесь.
        - Может, поищешь?
        - Я боюсь, княже…
        - У тебя есть вольная, чего бояться? Да и не одна пойдешь, с моими воинами.
        Волот видел: идет и оглядывается. Когда уже выходила из лодьи, обернулась и спросила:
        - А как же Божейко?
        - Потом, как возвратишься, скажу. - Не захотел князь тревожить девушку преждевременно.
        Боричу передали, что его хочет видеть князь. Но тот сам увидел; византийцы поехали на Маркианополь, а анты собираются в дорогу. Он подъехал и стал неподалеку, раздул мехи, разложил свои инструменты. Князь увидел и поспешил к нему.
        - Бориче, - сказал он негромко. - Мы возвращаемся ни с чем. Ромеи перехитрили нас, вывезли пленных из Одеса, а куда - никто, думаю, не скажет. Настал черед нам попробовать перехитрить их. Волк не перестанет наведываться в овчарню, пока не получит по хребту. Скажи, ты остался верен своей земле, народу славянскому?
        - Да, достойный!
        - И можешь послужить им?
        - Как?
        - Говори, хочешь ли, и я скажу как.
        - Если смогу, послужу.
        - Ты говорил, что видел раньше ромейские приготовления к походу. Сможешь предупредить меня в Черне, если заметишь такие приготовления и во второй раз, и в третий?..
        - Старый я, княже, куда мне. Уведомлять лучше морем, а какой из меня кормчий и пловец?
        - У тебя есть знакомые, наши земляки. Убеди их: это необходимо, от этого будет зависеть благополучие или, наоборот, безлетье славянского народа. Вот солиды. - Волот подал кошелек. - Поговори хотя бы с теми, которые подавали нам коней. Скажи, в пять раз больше получат, если сообщат.
        - Это другой разговор, княже. Тем молодцам и под силу, и уместно будет податься морем в свои земли.
        - На этом и порешили. Клянусь Перуном.
        - Клянусь и я.
        IX
        Сколько времени плыли морем, столько и грызла князя Волота досада: почему так произошло, где он допустил ошибку? Тогда, когда настоял отправиться морем, или позже, когда откровенничал с императором и указал ему место, где прячет Хильбудий пленных? Было ли выгодно Юстиниану поймать Хильбудия за руку и сказать: ты - тать, а твоя служба у императора Византии - татьба? Но тем самым он позорил себя, свою империю, престол, на котором так высоко вознесся. Вот и могло произойти: не Хильбудий догадался, что его разбой будет наказан, и вывез пленных подальше из Фракии, а император прислал корабли и забрал свидетелей Хильбудиева позора. Но как должен был он, Волот, поступить? Не говорить, что знает, где пленные? А как он помог бы пленным? Если бы промолчал, послы императора вообще не приехали бы в Маркианополь.
        Словно назло, и небо не обещало ясной погоды. Хмурилось и прижималось к воде, суживало горизонт. А с небом хмурилось и море.
        - Снова буря собирается? - обернулся князь к кормчему.
        - Скорей дождь или буря с дождем.
        - Это еще хуже.
        - Такая буря и такой дождь не продолжаются долго. Зато крутит тогда, словно черт колесом.
        Пока что ветер был несильный и дул с запада. Это замедляло ход лодьи и отодвигало встречу послов с родным берегом. Однако кормчий не спешил говорить: «На весла!» Кто знает, что будет впереди, возможно, весла станут единственной надеждой на спасение. Если ветер будет крутить и рвать паруса, словно сумасшедший, их придется спустить, идти на веслах и ждать, пока утихомирится. А настанет полная тишина - снова придется грести.
        Присматриваясь, Волот приметил в лодье Миловидку и загляделся. Сидела она в стороне от всех, куталась в вотолу, которую ей дали лодочники, и думала нелегкую девичью думу.
        Подойти к ней и развлечь? А чем развлечь?.. Божейку не освободили, да и Выпал сгорел дотла, там тоже невеселые дни ожидают ее.
        Как капризна и непостижима доля людская… Мог он подумать, когда видел эту девочку у Богданки на пострижинах, что встретит ее в далекой и чужой Мезии?
        Слышал от всех, кто стоял рядом с сыном: «Какая красавица! Вот такую бы княжичу в жены, а не только в величальницы». И радовался, что величает такая. Слышал, как Малка, упустив эту сельчаночку из виду, тревожилась и говорила: «Какая девушка, Волот! Если бы и счастье нашему княжичу было такое светлое и ясное, как она». И снова радовался, меньше всего задумываясь над тем, чья это девушка, встретится она с ним или нет. Сказал бы кто-то ему, что случится такое, помешанным назвал бы или злым колдуном.
        Бедняжечка… И лада своего потеряла, считай бесповоротно, и дом в Выпале не найдет наверняка. Говорить или не говорить, что произошло с Выпалом? А если поспешит? Кое-кто из выпальцев остался жив. Вдруг среди тех и ее родные? Плывет она и, наверное, надеется увидеть их, верит, что возвращается к маме, а значит - к счастью.
        «А может, сказать все-таки, что случилось с Выпалом? Иначе уйдет и затеряется среди людей. Куда денется, куда голову приклонит, если в городище ни родственников, ни жилья? Пусть бы приходила и была при Малке служанкой».
        Волот даже вздрогнул от такой мысли: ему жаль Миловидку, он не хочет, чтобы уходила от него? С того мгновенья, как увидел ее там, в беде, не перестает думать и заботиться о ней.
        «Однако не только же я, - оправдывался сам перед собой Волот. - Борич тоже заботился, и без всякого умысла… Так и сказал: „Не для того освободили ее из неволи, чтобы снова сделать обездоленной. Понял, какая беда ожидает наделенную божественной красотой рабыню, и выкупил. Женщина создана богами для того, чтобы приумножать род людской. А эта даст красивых сердцем и телом. Так почему бы и не позаботиться о ней. Много ли таких, как она, на свете?“
        Волот не удержался, снова скосил глаза на Миловидку и заметил сразу, что и она смотрит на него. Не вопросительным, нет, грустным и умоляющим взглядом.
        - О чем-то хочешь спросить, девушка? - шагнул князь и сел с ней рядом.
        - Все о том же, княже: неужели нет и не будет спасения для тех, кто остался у ромеев?
        Князь молчал, раздумывая: говорить или не говорить?
        - Византийский император обещал прислать к нам своих послов. Будем требовать, чтобы возвратили пленников. Он не хочет войны с антами, вот и должен будет прислушаться к нашим требованиям.
        Ночь застала их в море и слишком далеко от родной земли. Да и темная, по всему видно, будет. А в темноте морем далеко не уйдешь.
        - Впереди ромейское пристанище Томы, - напомнил кормчий. - Будем добираться к нему или заночуем на пустынном берегу?
        - Мы уже ночевали у ромеев один раз. Лучше было бы совсем не выходить на берег.
        - Можно и не выходить. Подойдем поближе к берегу, станем на корчагу, как на якорь, да и заночуем. А плыть вслепую опасно.
        - Так и сделаем.
        Обратный путь показался тяжким и длинным. В первую ночь застал их дождь в море и хлестал до утра, не прекращался до полудня. После дождя настала полнейшая тишина. Поэтому лодочные гребли и гребли, но вынуждены были все же остаться на ночлег в море. В устье Днестра зашли только на третьи сутки, и то к самому вечеру. Все были утомлены, измучены и промокли до нитки. Решили не добираться до Тиры, а выбрали удобное место и остановились на ночь лагерем. Для послов, князя и отдельно для Миловиды натянули шатры. Лодочные собрали сухих дров и развели костер, чтобы обсохнуть до ночи, да и ночью греться, охраняя лагерь.
        Чувствовали себя все свободно, вздохнули с облегчением. Хотя до тиверских весей не близко - межа оседлости шла выше, здесь же были девственные места, - а все же своя земля, по ней и ступалось уверенней. К тому же лес не везде подходил к берегу. Зазеленели над лиманами поляны, поблескивали чистой, голубой водой озерца, и такая первозданная красота и свежесть кругом, которую можно наблюдать только ранней весной и там, где не ступала нога человека. То ли Волота взволновал вид окружающей природы, то ли захотел размяться после долгого плавания, но покинул занятых своими хлопотами делубов и пошел берегом - к зеленой поляне, понял, что это мокрый луг, и взял поближе к лесу. Шел, наслаждаясь сверкающей буйной зеленью, торжеством жизни на земле и ни о чем, казалось, не думал. Но это не так. Если наслаждался, выходит, уже думал… Хорошо ему здесь, сердце зовет. Куда и зачем - не знает, но зовет. Точит, словно червь дерево, неудача, что поехал к ромеям и опростоволосился?.. А так ли это? Ну не возвратил тиверских пленных, обманули его ромеи. Однако и ромеев он припер к стене. Извинились за вторжение, пришлют
послов и возместят причиненные татьбой убытки, заключат договор о мире и согласии между землями-соседями. Потому что не хотят разногласий и сечи с антами. Они знают, кто такие анты…
        Услышал, как плеснулось что-то в зарослях, и остановился. Первое, что он увидел, - желтел плес меж ветвей. Присмотрелся - и затаил дыхание: в озере, за стеной зарослей, купалась девушка. Смеялась от холода или приятного ощущения и выбрасывала вперед руки, отгребала ими воду. На синей глади озера белело ее тело, такое упругое и соблазнительное в своей непорочности, что князь остановился, застигнутый врасплох, так и стоял, не решаясь пошевельнуться.
        А девушка не замечала, что она не одна. Чувствовала себя вольготно и привольно; легла на спину, раскинула по воде руки, смотрела в небо и любовалась облаками.
        «Миловида!..» - Князь наконец ее узнал. Какое-то мгновение он не мог решить, что ему делать. Стоять и смотреть не к лицу - ведь не молодец уже, да к тому же князь. А подойти не пристало. Миловида узнает, что князь видел ее нагую, и к стойбищу не придет, а убежит, сгорая от стыда, куда глаза глядят…
        Волот дождался, пока девушка окунулась в воду, и пошел, делая вид, что никого здесь не видел.
        А пришла ночь - места себе не мог найти в просторном княжеском шатре. Ложился спать - не спалось, только то и делал, что переворачивался с боку на бок; садился - опять вставал. Словно дивное видение, представала перед взором и будила воображение та русалка белотелая, девушка божественной красоты. А больше всего, наверное, тревожило, что Миловида была рядом, в соседнем шатре, может, она спала, а может, и нет… Ночь еще не поздняя, может, тоже думает о нем?
        «Не для того освободили ее из неволи, - в который раз вспоминал князь Борича и его мудрость, - чтобы снова сделать обездоленной. Понял, какая беда ожидает наделенную божественной красотой рабыню, и выкупил ее». А он, князь Волот, пожалеет ли тем, что не скажет правды о Выпале и о Божейке? Вывезти-то из ромеев вывез, а куда и для кого привез? Выпал сожжен, родители, может, изрублены, а ровесников ее угнали в чужие земли. Конечно, на такую кто-нибудь найдется… Вот только кто он будет? И почему князь должен везти эту красивую девушку для кого-то? Говорил уже и еще раз скажет: такие, как Миловида, созданы богами, чтобы приумножать род людской, производить на свет прекрасных душой и ликом молодцев. Или ему, князю, запретит кто-то взять вторую жену? Если его осудят, объяснит любопытным: «Я хочу, чтобы в Тивери было кому сесть на княжеский престол, чтобы были у меня сыновья-соколы, те, что станут оборонять землю от татей из чужих краев. Это - та, что родит их, продолжит род Волотов и славу Волотов…» Малка будет против? А кто будет ее спрашивать, если она не способна рожать?.. Как он, князь, захочет,
так и будет. Да и мать Доброгнева благословит на это. Она знает, каково было Волотам, когда погиб муж ее, князь Ярош, а со временем - и старший сын. Вся надежда была потому на него, Волота, как ныне - на Богданку. Стоит ли колебаться, если так?.. Миловида девушка умная, должна понимать, чего хочет от нее и что даст ей князь: не рабыней и служанкой - властительницей земли Тиверской станет, будет у нее муж, князь-повелитель, свой очаг и свой терем в Черне.
        Князь поднялся, даже вотолу набросил на плечи, но дальше шатра не пошел…
        «Что я скажу ей? - остановил он себя. - С чего начну разговор? С безысходности, в которой она очутилась, с правды, которую рано или поздно должен сказать? Но правда убьет девушку. Могу ли после этого говорить о любви и о своем желании сделать ее счастливой?.. А сказать должен сейчас. Там, в Черне, пожалуй, не до Миловиды будет, там, может, он не успеет оглянуться, как ее след простынет».
        И хотел, и не решался подойти к шатру вывезенной из плена девушки. Правда, ночь не такая уж и поздняя, однако девушка столько недосыпала, столько натерпелась страха за те тревожные дни. Недаром же плескалась в озере, пользуясь тем, что рядом ни души.
        Чтобы не быть в одиночестве, князь подошел к страже.
        - Кто? - спросили неожиданно и не там, где ожидал.
        - Князь. Сторожишь?
        - Да. Ночь словно воронье крыло, ничего не видно. Нужно смотреть и смотреть в оба.
        - Сторожите. Земля эта хоть и наша, все же незаселенная. И тати, и ромеи могут появиться.
        - Для того и костры загасили, княже. Чтобы не привлекли никого.
        Волот помолчал и уже тогда, когда собрался идти, сказал сторожевому:
        - Снова дождь, наверное, будет. Совсем обложило небо.
        Возле шатра Миловиды остановился и прислушался. Спит, наверное, - ни звука, ни ползвука из ее походного жилища.
        «Разве позвать? Имею ли право делать так, как хочу?»
        Сделал шаг, другой и отвернул полог.
        - Миловидка! Эй, Миловидка, слышишь?
        Молчание. Прислушался - и уловил негромкое, спокойное дыхание.
        Спит. Представил себе, какая она там, за пологом темноты, на расстоянии шага, может, полутора от него, и задохнулся, крепче, чем до сих пор, стиснул полог в руке. Однако не сдернул и не отбросил его как ненужную преграду.
        «Я не соблазнитель какой-нибудь!» - одернул он себя, резко повернулся и пошел к своему шатру.
        Отбросил вотолу в сторону, одетым рухнул на постель. Долго ли так пролежал, сдерживая свое желание-муку, не помнит. Наверное, долго, потому что, засыпая, уже не сомневался: не сегодня, так завтра, а будет, как захочет. Спал крепко и не сразу услышал, что из-за гор налетела буря, затрепетал шатер. Вскочил, увидел несущиеся по небу черные тучи, как полоснула синим светом молния и ударил с треском отдавшийся многоголосым эхом гром. А вслед за ним ударил по шатру густой и шквальный дождь.
        Не успел Волот понять, что происходит кругом, снова полыхнула молния, осветив лиман и лодью в лимане. Снова потряс землю сильный - казалось, совсем рядом ударило - гром.
        - О, боженька! - послышался женский голос, и князь сразу догадался, кто кричит. Кроме Миловиды, девушек здесь не было.
        Он бросился к выходу, но сразу возвратился назад, нащупывая в потемках вотолу. А молнии, казалось, не угасали, они кромсали небо за неплотной стеной шатра вдоль и поперек, и каждая сопровождалась ударом грома, временами отдаленным, а временами близким и раскатистым.
        Выскочив из шатра, Волот натолкнулся на стену ливня и одновременно на еще более отчаянный девичий крик…
        - Миловида! - Князь рванул полог и очутился рядом со съежившейся, зовущей на помощь девушкой. - Что с тобой, Миловида?
        Словно напуганная коршуном голубка, бросилась она к князю, обхватила руками крепкую его шею, прижалась и заплакала. Была горячая от сна и такая трепетно-доверчивая, такая близкая, что князь задрожал обессилевшим от сладостной истомы телом.
        - Успокойся! - утешал ее. - Скажи, почему так испугалась?
        - Я боюсь, княже. Кары бога-громовика боюсь! - говорила Миловида и дрожала, словно лист на ветру. - Слышишь, как гремит… И все вокруг шатра бьет, прицеливается.
        - Ну что ты! - вздохнул он с облегчением, успокаиваясь сам. - Это только кажется, что все по тебе бьет. Видишь, со мной ничего не случилось. И тебе уже ничего не будет. Успокойся.
        Он обнимал и ласкал ее, словно дитя. Наконец почувствовал: мешает намокшая вотола, и сбросил ее одним махом с плеча. Сел и Миловиду устроил поудобней.
        «Боже Свароже! - говорил сам себе, задыхаясь. - Она вот здесь, на руках у меня. Льнет, как намокший лист, ищет защиты».
        То ли от радости, не понимая, что делает, то ли, наоборот, все понимал и пользовался случаем, - одной рукой прижимал к себе Миловиду, другой гладил, успокаивал, словно хотел убедиться, что это не привиделось…
        Волот пьянел от девичьей близости, теряя власть над собой. Прижимал все крепче Миловиду к себе, купаясь лицом в ее распущенных на ночь косах, а потом, ощутив ее горячее дыхание, начал целовать.
        Покорная только что девушка превратилась в дикую кошку.
        - Княже?! - крикнула она, стараясь вырваться из его объятий. Не в силах сделать это, Миловида уперлась руками в лицо князя. Волот отворачивался, но объятий не ослабил. Он что-то обещал, в чем-то клялся девушке, уверенный, что она не устоит перед его княжьим словом. Ведь сулил ей не безделицу - золотые горы. Но вместо послушания и покорности получил резкий и болезненный удар в плечо.
        Отпрянул и только тогда понял, что произошло. Защищаясь, Миловида натолкнулась на притороченный у него к поясу кинжал, выхватила и ударила в плечо, прикрытое лишь сорочкой. Боли, по крайней мере сначала, не чувствовал, но ощущал, как расплывается под рукой липкая и горячая кровь.
        В свете сверкавших молний увидел, как сжалась в углу перепуганная происшедшим девушка. Она все еще держала в руках направленный на него кинжал. Желание тотчас угасло, к сердцу подступила злость и обида.
        - Как ты посмела?
        - А князь как посмел?
        Волота передернуло. Хотел было сказать что пришло на ум в эту минуту, но опомнился и сдержал себя.
        - Я же не тать и не насильник. Говорю: полюбилась мне, хочу, чтобы стала моей женой. Или, думаешь, просто так шел к Боричу, правдами и неправдами вызволял из неволи?
        - Так и я же ранила не так чтоб сильно…
        - Не сильно… Кровь льет, как из вепря. Накинь вотолу и пойди в мой шатер, принеси сумку кожаную. Там есть полотно, достанешь и перевяжешь мне рану.
        Послушалась немедля. И непогоды, казалось, перестала бояться, а гроза откатилась за лиман, лишь молнии время от времени перечеркивали небо и освещали дорогу к шатру.
        - Сними, княже, сорочку, - велела Миловида, когда приготовила полотно.
        - Снимай сама. Ранила так, что и рукой не могу двинуть.
        Миловида взялась за край рукава на здоровой руке князя, встала перед Волотом и осторожно сняла сорочку через голову. Раненую руку освободила последней.
        Наложила на рану кусок свернутого в несколько раз полотна и попросила Волота подержать. Перевязала руку, а с рукой и плечо, и, как казалось князю, не без сочувствия…
        - Что скажу завтра лодочным, послам из Волына? - допытывался у нее, и трудно было понять, упрекает ли он ее или просто смущен. - Рану нанесла, лицо исцарапала. И это за то, что спас от позора, вывез из неволи ромейской?..
        - Разве князь вывез для того, чтобы спасти от одного позора, а нанести другой?
        - Говорю же, полюбилась, хочу, чтобы стала мне женой.
        - У князя есть жена, я видела и знаю.
        Волот приумолк, задумавшись: как объяснить ей все, такой зеленой еще и чистой?
        - Ты не все знаешь о княгине Малке. Когда узнаешь, будешь по-другому думать.
        - По-другому нельзя, княже.
        - Можно, Миловида, и нужно, - решился он сказать больше, чем хотел бы сейчас говорить. - Это правда, ты такая желанная, так мне по сердцу, как никто до сих пор не был и не будет. Но не только потому хочу взять тебя в жены. Малка не может больше рожать детей. Повредила себя, когда рожала меньшую… А ты вон какая чудо-девка. Нарожаешь мне сыновей-красавцев и станешь самой любимой из всех жен, какие есть на свете.
        - Непристойные речи говорит князь.
        - Почему непристойные? Словно не понимаешь, зрелая уже, не сегодня завтра сама загоришься желанием любви. Вот и стань моею. Богами нашими клянусь: будешь первой женой в Черне.
        - У меня есть ладо.
        - Тот, Божейко?
        - Да. Мы поклялись быть в паре с ним. Там, в беде, поклялись, княже.
        - А Лада? Неужели Миловидка не поняла: богиня пошла против вашего желания. Это по ее воле появились в Выпале ромеи, это она сделала так, чтобы вас разлучили. Ты сейчас на своей земле, на вольной воле, а Божейку повезли из Одеса на край света, туда, откуда уже не будет возврата.
        - Как это повезли? Ведь князь говорил, ромеи не захотят ссориться с антами, ромеи пленных возвратят…
        - Тогда я говорил, чтобы успокоить тебя, сейчас говорю правду.
        Склонилась под тяжестью горя и не знала, что ей делать. Перечить? Кричать, что это ложь, что князь хочет обмануть ее? А откуда ей знать теперь, где правда, где ложь?
        Закрыла лицо руками, склонившись на ложе. И плакала. По-детски тихо и жалобно.
        Какое-то время Волот не решался заговорить, давая ей время успокоиться.
        - Я потому и пришел к тебе, - сказал он, когда девушка вытерла слезы, - потому, говорю, и пришел, что верю: ты достойна быть счастливой, ты имеешь от природы все, чтобы делать счастливыми других.
        - Где это счастье, княже?
        - Подумай, красавица, и поймешь: счастье рядом. Не Божейко - а мне предназначена ты… Богиня Лада так решила за нас. Поэтому и говорю: приходи и будь княгиней Тивери. Я смогу дать тебе, что захочешь. А мне нужно одно - благосклонность сердца твоего.
        Миловида помолчала, потом тихо произнесла:
        - Ты не знаешь, княже, Божейко, не ведаешь, какая у нас с ним великая любовь. Что значат твои обещания против того, что сказали мне глаза Божейки, его ласки и любовные слова!
        Слышать это было выше всяких сил. Но князь не ответил, у него хватило мудрости не принять обиду.
        - Есть и другие достоинства у мужей, кроме очей и ласк. Это хорошо, что веришь, что умеешь верить. Но подумай и о том, что сказал тебе я: Божейко твой, если бы он был не отроком, а зрелым мужем, и тогда бы не смог возвратиться оттуда, куда запроторил его Хильбудий. Разве Миловида не слышала: всех наших поселян вывезли на далекие чужинские торги, туда, где продают на каторгу, в рабство! А из рабства возврата нет. На Божейку наденут цепи, прикуют к галере, заставят грести столько, сколько суждено ему жить.
        - Тогда… тогда и мне не будет жизни.
        X
        Стал ли воевода Вепр таким бдительным после всего, что случилось на земле Тиверской, или сторожа случайно заметили княжескую лодью и предупредили его, только не успели мореплаватели и Стрибожьего камня пройти, а к пристанищу на Днестре уже спешила снаряженная воеводой челядь. Спешил и сам воевода в окружении конников.
        - Князь Волот и послы возвращаются из ромеев, - говорили любопытным, и непонятно, чего больше было в этих объяснениях: желаемой радости или предчувствия беды. Ездили же не в гости к ромейскому императору, горе погнало за моря и князя, и мужей государственных. А добились ли чего-нибудь?
        Паруса уже были спущены, лодья шла на веслах, поэтому и ползла против течения, словно рак по дну.
        - Есть ли среди мужей князь? - спрашивали старшие младших. - Видите ли князя?
        - Вроде есть.
        Тиверцы становились оживленней, лица их прояснялись.
        - С прибытием, князь! С благополучным возвращением, мужи государственные, все, кто вернулся в родные земли. Как плавалось?..
        - Хвала богам, вернулись здоровы. А что земля? Что слышно в земле Тиверской?
        - Кроме прошлых, посеянных татями печалей, никакого другого горя или урона земле Тиверской не нанесено. Все спокойно, князь.
        - Спаси бог за добрые вести.
        Ратные люди подали князю и послам концы, челядь направилась к лодье, чтобы вместе с воинами, которые были с князем, навести там порядок.
        - Тебе тоже велено идти с нами, - сказали Миловиде.
        Девушка не противилась, молча сошла на берег, молча последовала за челядью. Вот только в походке не было ни радости, ни бодрости. Такая печаль лежала на лице, словно не ее вызволили из полона и привезли в родную землю, - она стала пленницей тиверского князя, а значит, и тиверцев.
        Сдержанным был и князь Волот. Вепр заметил это и ухитрился стать поближе к своему побратиму и повелителю.
        - Вижу, не многого добились?
        - Кроме обещания прислать послов договориться о возмещении убытков, о добрососедстве, ничего утешительного не везем от ромеев.
        - От них и нечего было ждать чего-то другого. - Вепр помолчал, потом добавил: - А я тоже не очень утешу тебя, княже.
        - Как это?
        - На земле, в Черне, на самом деле все в порядке, а вот очаг твой не обошла беда.
        - Что-нибудь с Малкой?
        - Да нет. Малка жива-здорова. С Богданкой приключилась беда.
        Волот натянул поводья и остановил Вороного.
        - Что с Богданкой? Что с ним могло случиться? Упал с коня, покалечился?
        - Этого, хвала богам, не случилось! С глазами плохо.
        Волот посмотрел пристально.
        - И очень плохо?
        - Точно не знаю. Златеница будто бы поразила их.
        Князь видел, что воевода не все говорит, да и самому не хотелось допытываться при людях. Тронул коня. А сердце, чувствовал, защемило и уже не отпускало. Шутка ли: Богданко, единственный сын, единственная надежда, ослаб на глаза! Что же будет, если болезнь опасная, если предупреждение воеводы - намек на то, что должен быть мужественным.
        Пришпорить бы сейчас коня, полететь вихрем в Черн - к жене и сыну. Но нет, не может князь уподобляться поселянину, у которого собственное чадо - вершина забот, всему начало и всему конец. И терпел, пока добирались до дому, а приехав, первым делом позаботился, чтобы гостям было удобно и уютно у его очага. И только избавившись от хлопот, как от вериг, предстал перед Малкой и обратил к ней тревожный взгляд: что случилось и как случилось?
        Малка, обессиленная заботами и страхом перед болезнью сына, тем, что не сдержала данного мужу обещания, упала перед ним на колени и прижалась, плача, к ногам.
        - Негоже, княгиня, - решительно поднял он ее, - так низко падать. Говори, что с Богданкой?
        - Несчастье, княже, - простонала, захлебываясь слезами. - Он… ослеп!
        - Что?! - крикнул не своим голосом князь и так тряхнул Малку за плечи, что та стихла враз и посмотрела на мужа полными слез и страха глазами.
        Устыдился Волот своего крика и, не зная, что делать в таком отчаянии, оставил жену и поспешил к сыну. Видно, страшен был в гневе - челядница поднялась с лавки, на которой караулила у дверей, и поспешила навстречу.
        - К сыну нельзя, княже, он спит.
        Не ожидал, что ему преградят дорогу, нахмурился. Подумав, пришел в себя, поостыл, молча повернулся и пошел туда, где оставил Малку.
        Он не кричал уже и не расспрашивал, а, обессиленный, опустился на лавку, сидел и слушал, что рассказывала жена о беде сына.
        Да разве она хотела этого? Думала ли, что такое может случиться? Ездил мальчик верхом, как ездят все, начиная ратную науку. Тепло пришло на землю, а с теплом - радость и благодать. Кто ж удержится в такую пору от желания почувствовать себя птицей, которая, меряя просторы, парит над землей? Не удержался Богданко, научившись держаться в седле и управлять конем. Ездил и ездил, пока не повстречался со злым ветром и не нажил себе горя: ячмень выскочил на глазу. Дядьке бы обратить на это внимание и отправить отрока к матери, а он махнул рукой: пустое, откуда пришло, туда и уйдет. А ячмень рос, стал уже вызревать и мешал Богданке. То и дело он тер больной слезившийся глаз и сорвал болячку. Ребенок, что с него возьмешь?.. Знал ли он, чем это грозит? Да и кто мог знать, что такое случится? Вцепилась златеница и ослепила.
        - Когда же это случилось? - спросил князь, не поднимая головы.
        - Ячмень сорвал на той седмице, а ослеп не далее как вчера.
        «Вчера?! - встрепенулся Волот и едва сдержал себя, чтобы не вскрикнуть. - Тогда, когда небо и землю сотрясали Перуны?..»
        - До вчерашнего видел, - продолжала Малка, - а вечером, когда сверкали молнии, закричал не своим голосом. Я кинулась к нему, спрашиваю: «Что тебе, дитя?» А он вцепился в меня руками, от испуга слова не может сказать. Только потом, как пригляделась, поняла: Богданко наш не видит…
        Она не переставала всхлипывать, рассказывая, но Волот не прислушивался уже к ее рассказу. Перед его глазами всплыла вчерашняя темная ночь на берегу Днестровского лимана, вспомнился надсадный девичий крик, мольба о помощи и все, что случилось, когда пришел в шатер.
        «Это я виноват. Это из-за меня наказан наш сын. О боги! Как же так? Ничего там не произошло, за что же карать так сурово? Слышите, боги, не было! Я не осквернил девушки, я…»
        «А благословение Лады? - мелькнула другая мысль и заставила оглянуться: это он себя спрашивает или кто-то посторонний? - Говорила же Миловида: поклялись с Божейкой взять слюб, и поклялись в тот день, когда землю посетила Лада. Что, если она благословила-таки их на это? Я посягнул тогда не просто на невинность девичью - посягнул на благословение богини Лады и этим сотворил богопротивное дело! О горе! Похоже, что все так и есть. Что же должен сделать, чтобы искупить вину свою и спасти сына? Что должен сделать?!»
        Он встал, прошел к дверям, от дверей - к окну и обратно. Не знал, куда себя деть, где утопить досаду, боль, тоску сердечную. А Малка плакала. Иногда тихо, временами горько всхлипывая.
        - Кого-нибудь звали к Богданке?
        - Волхва Пипелу.
        - И что сказал он?
        - Был, как только обсела сына златеница. Говорил, зелье какое-то нужно, а у него не было. Вот и пошел на поиски. Но почему-то не вернулся, видно, другим упился зельем.
        - Пипела не из тех! - возмутился князь, а почему, и сам не знал. - Старый он уже, может, заболел и слег где-то. Другого волхва нужно позвать, и немедленно. Мало ли их в народе, знающих да мудрых?
        Он думал, оправдываться она будет, но Малка резко повернулась и сердито сверкнула заплаканными глазами.
        - Не нужно было посылать Богданку в ту сатанинскую науку. Сколько жить буду, не прощу себе этого. Умереть я должна была, а сына не пустить. Он хоть и отрок, а все ж дитя… Не знает, где стать, как повести себя. Был бы при матери, был бы и при здоровье!
        - Не то говоришь, Малка! - разгневался князь пуще прежнего. - И делаешь не то. Слезами горю не поможешь! Зови, говорю, всех, какие есть, лекарей и лечи сына. Слышала, что велю?..
        Малку кое-как угомонил. А вот себя не мог успокоить. Единственное, на что решился, пошел к Богданке и стал утешать его, сказал, раз отец уже дома, со своим сыном, пусть не боится, он сделает все возможное и невозможное, а в беде свое дитя не оставит.
        Богданко повеселел. Сначала спрашивал и переспрашивал, есть ли такие волхвы, которые могут исцелить его глаза, сделать их зрячими. Потом вспомнил, куда ездил Волот, и попросил рассказать, в каких краях и городах побывал отец, каких людей встречал. Когда же узнал, что отец стоял перед самим императором Юстинианом, у него искал себе и народу своему защиту, казалось, забыл о своей беде и с жадностью слушал рассказы своего отца. Беседовали и радовались тому, что разговор помог развеять тоску. Но… это только казалось. Настала минута, когда князь должен был покинуть сына, и снова нахлынуло горе. Ведь обещать - одно, а исцелить - совсем другое. Нужно ведь что-то делать, чтобы спасти своего единственного сына!
        В тех поисках-раздумьях вспомнил князь о Миловиде. Из-за нее провинился он перед богами. Может, нужно сначала добиться прощения Миловиды, а уж потом просить прощения у богов?
        Обрадовался этой мысли, поспешил к дверям, повелев первому попавшемуся челяднику:
        - Позови ту, что прибыла со мною из ромеев. Миловидой зовут ее.
        Она, очевидно, знала уже от челяди, что случилось в семье князя Волота, и такой грустной, доверчивой предстала перед ним, что у князя сердце зашлось. Боги, и этой неземной красоты девушкой он должен пожертвовать ради излечения сына?.. Какая же кара будет большей для него: отречение от Миловиды или слепота сына?
        - Скажи, девушка пригожая, ты можешь простить мне то, что было там, на лимане?
        Миловида вспыхнула, потупив взор.
        - Что именно, княже?
        - Ну… мое намерение, мое желание заставить тебя отречься от клятвы, данной Божейке?
        Девушка взглянула, словно желая убедиться, князь ли это говорит, и снова опустила глаза.
        - Простили бы боги, княже, я прощу.
        Всколыхнулось сердце от услышанного. Выходит, не только он, она думала то же самое…
        - Спаси тебя бог, Миловида. Ты не только красотой богоподобна, но и мудростью своей достойна быть среди богов. Я не останусь в долгу, на щедрость твою отвечу достойной щедростью. Скажи, хочешь побывать дома, увидеть родителей?
        - О да!
        - Тогда иди. Иди и узнай, как там твой дом и родители.
        - Князь только сходить дозволяет?
        - Ну почему же? Ты - вольная. Что сердце подскажет, то и делай.
        - А как же… Как же быть с тем, что за меня заплачены солиды?
        - Забудь о них. Ты большим заплатила. А может, и еще заплатишь. Должен сказать тебе: не ждет тебя радость дома. Я заезжал, когда отправлялся к ромеям, в Выпал. Нет твоего Выпала, сожжен… Ну а что с родителями, не знаю, о том сама разузнаешь, когда придешь туда.
        Миловидка словно не могла поверить тому, что услышала, стояла, склонив низко голову, и молчала.
        - Ты сомневаешься?
        - Зачем мне сомневаться, если сама видела, как горело наше городище.
        - Так не сомневайся, красавица, и в том, что скажу далее. Если никого из родственников не застанешь в Выпале, если у тебя не будет очага, не обходи Черн и мой терем.
        На этот раз Миловида не спрятала глаз от князя. Только слишком быстро и удивленно взглянула из-под бровей.
        - Князю недостаточно той кары, какую понес уже?
        - Кары не будет, Миловидка, если на то будет твоя добрая воля.
        XI
        Баяны все-таки одолели златеницу травами, но глазам Богданко и травы не помогли: так и остался незрячим.
        Князь ходил хмурый, словно грозовая ночь. И есть не ел, и за княжии дела не брался. Казалось, и забыл уже, что есть сожженные веси в южных вереях, и есть люди, оставшиеся без крова после тех пожаров, как есть и обязанность подумать об обороне подунайских границ земли своей. Малка понимала все это по-своему и мучилась двойной мукой. Волот только говорит: «Мы все виноваты», - на самом же деле винит только ее. Ведь дома была, не просто обещание - зарок давала, когда уезжал: «О детях и очаге не тревожься, во всем будет порядок». И вот - и дитя недоглядела, и очаг может из-за этого дымом развеяться. Или же сама сгорит в пламени вины и раскаяния. Спасения нет. Уберечь могло только Богданково прозрение.
        Малка видела: князь сторонится ее, поэтому и сама старалась не попадаться ему на глаза. И день, и вечер была с сыном, даже к меньшим стала наведываться реже из-за Богданки - полагалась на челядь. За окном буйствовало лето, а Богданко не такой уж ребенок, чтобы не сознавать, сколько соблазнов таилось за окном. Все расспрашивает и расспрашивает обо всем и тянется туда, к теплу…
        «Может, его отвезти в Соколиную Вежу? - зародилась у Малки мысль. - Хотя бы на лето. Там и лес буйный, и чистое поле рядом. Дитя будет слышать птичье пение, вдыхать ароматы цветов и трав, оживет сердцем, окрепнет телом. Да, там ему будет хорошо. И бабушка утешит словом-сказкой. У нее их столько, что были бы морем - затопили землю».
        Хотела посоветоваться с князем, но вспомнила, каким видела его недавно, и не решилась.
        - Запрягайте коней, - велела челяди, - привезите княгиню Доброгневу из Соколиной Вежи. Скажите, с Богданкой плохо, ждем ее.
        А пока челядь ездила, в Черне отыскались люди, а в земле Тиверской - дела, которые и князя Волота расшевелили. Первым к нему наведался воевода Вепр.
        - Я не тревожил бы князя, - сказал он, - да нет больше мочи справляться с тиверцами: идут и идут посланцы от погорельцев, просят помощи.
        - А как я могу помочь? Разве мало вокруг леса или сами не в состоянии взять?
        - Говорят, это горе всей земли, всем и надо бороться с ним. Настанет зима, куда денутся люди?
        Князь слышит в этих словах правду и умолкает.
        - Земле Тиверской тоже есть о чем подумать. Доверчивые мы слишком, полагаемся на частокол вокруг весей, которые именуем городищами, да на добрую волю соседей. А соседи вон что делают! Вежи надо сооружать в Подунавье, и не хуже, чем у ромеев.
        - Я согласен с тобой, но согласись и ты со мной, Волот: вдвоем мы не соорудим их. Нужно созывать вече. А вече тогда лишь откликнется на наш клич и пойдет возводить вежи и остроги по Дунаю, когда мы поможем поселянам построить до зимы избы. Это тот случай, когда нам с тобой не к лицу играть в гордыню, ради великого можно побыть и малыми.
        - Думаешь?
        - Да, Волот.
        Помолчал и уже потом согласился:
        - Тогда созывай вече, только не раньше зеленых праздников.
        - Слушаю, княже.
        Воевода видел: не слишком-то склонен к разговорам Волот, а к делам и тем паче. Уходя от него, подумал: надо положиться на время. Зеленые праздники не за горами, но время есть время, оно свое сделает. А сейчас важно, что Волот согласился созвать вече, все остальное можно делать без князя, но вместе с тем его, князя, именем.
        Забот хватало: вон сколько гонцов нужно послать во все концы, по всем весям земли Тиверской с грамотой от князя, скольким нужно объяснить, кого созывать и на когда. А Волот все не показывался в городе, среди дружинников. И это не осталось незамеченным.
        - Кто бы мог подумать, - шептались между собой мужи, - что горе надломит князя, что боль сердечная возьмет верх над волей и разумом государственного мужа? Был уверен в себе, тверд и решителен, а ныне?..
        - Горе и тура делает смирным.
        Однако Вепр был не так уж далек от истины, полагаясь на время. Перемены в семье князя произошли все-таки, и не далее первой седмицы. Случилось вроде и немногое: в Черн прибыла вызванная Малкой княгиня Доброгнева и своей добротой и приветливостью разогнала сгустившиеся над княжеским кровом тучи.
        - Не горюйте, дети мои, - сказала, - и не казнитесь безвинно. Боги милостивы, а Богданко слишком мал, чтобы прогневить их. Я беру его к себе, буду лечить травами, утренними и вечерними росами, вот и верну то, что отобрал недуг. И Малка с девочками пускай едет! Всем вместе, среди птичек полевых и зверюшек лесных, весело и радостно будет. А утешение не одному возвращало здоровье, возвратится оно и к Богданке, верьте мне.
        И так старалась посеять веру в тоскливом княжьем жилье, словно твердо была уверена: вернет она зрение Богданке. И уверенность матери стала той каплей, которая сдвинула камень: она одолела его, Волота, безысходность и сбросила тяжесть с его плеч. Пусть не совсем, но все же князь немного успокоился и стал снова похож на себя. Когда же настало время отъезда семьи из Черна, не доверил челяди, а сам вызвался проводить детей к прадедовскому очагу.
        Давным-давно они с братом Остромыслом были не старше, чем сейчас Богданко, рвались к деду в урочище Дубровник, а больше всего - в Соколиную Вежу, что высилась над окраинами. Терем у деда не хуже был, чем этот, в Черне: и высокий, и просторный, а все ж из него не видно всего, что можно увидеть с вежи. Она на шесть ярусов, втрое выше, чем терем, и крепкая-прекрепкая, из мореного дуба. А больше всего детям нравилось, что на каждом ярусе вежа имела бойницы и смотровые окна-щели. Из них просматривалось все урочище, все подступы к нему, не говоря уже о поле. Какое удовольствие было осматривать, какая радость ощущать себя воином, который стоит на страже всей земли. А на самом верхнем ярусе дед Благовест держал своих любимцев - соколов, несколько выводков, и любил охотиться с ними: в лесу - на куниц и белок, в поле - на зайцев и лисиц, на водоемах - на уток, гусей и лебедей. Охотился он и на вепря, и на медведя, даже на тура, однако больше всего любил ловы с прирученными соколами. Поэтому их с братом сердце больше лежало именно к соколам. И кормили их в самой высокой клети, и доставали оттуда, только если
дед собирался охотиться. Вежа была излюбленным местом детских игр. Зимой только и было разговоров о Соколиной Веже, о желании податься туда ранней весной. Поэтому дедово обиталище Дубровник получило свое другое название - Соколиная Вежа.
        Сколько лет минуло с той поры, где только не побывал за эти годы князь, чего не повидал, а Вежа запомнилась на всю жизнь. И тянет туда, особенно в дни, когда камень ложится на сердце и появляется потребность сдвинуть его. Вот и виднеется уже… От Черна до дедова жилья всего десять поприщ, а такие чудеса встают перед глазами, словно попадаешь в другой мир. Есть здесь широкий дол, поля и поляны среди редколесья, есть и горы, и небольшие возвышенности над долом. А на тех возвышенностях - настоящие леса, густые и непроходимые, как говорил дед, зеленые сторожа Дубровника, потому что скрывают жилье от постороннего глаза. По этому взгорью и шла дедова, а ныне его, Волота, да матери Доброгневы межа. За ней другие урочища и другое жилье, дедово же все в зеленой чаще, из которой один выход - к Черну и к Днестру. Поэтому здесь так уютно и привольно, словно в Вырае, на солнечной поляне острова Буяна.
        Волот знал: Вепр справится с тем, что возложено на него - и вече созовет, и в дружине будет порядок. Поэтому не очень спешил в Черн, остался на день в Соколиной Веже, остался и на второй. Слушал детский радостный визг, наслаждался птичьим пением, и успокаивалось, смягчалось сердце, появилась еще большая уверенность в том, что матушка Доброгнева не просто старается их утешить - она верит: не все еще утрачено. А если верит хозяйка древнего обиталища, почему бы не верить и ему? Она же разбирается в травах, в водах и росах, говорит, не одному возвратила зрение. Смотришь, заряные воды и утренние росы возвратят его и Богданке.
        Кто знает, остался бы он в Соколиной Веже и на третий день, если бы не примчался гонец из Черна и не сказал: князя ждут послы.
        - Ромейские?
        - Нет, Полянские.
        - И чего хотят?
        - Вепр не поведал, чего хотят. Говорил, пусть едет князь, без князя он не может с ними беседовать.
        В Черне первым делом выслушал Вепра, а уж потом велел челяди приготовить яства и накрыть в зале столы. Потому как на разговор позвал не только послов из града Киева, но и лучших людей Черна - тех, кто ходит с товарами в чужие земли, и тех, кто умеет строить лодьи и пристанища.
        От Вепра он уже слышал: возглавляет прибывших полян ратный муж Гудима, тот самый воевода Гудима, который был предводителем у полян в походе на ромеев еще при отце Яроше. Остальных не знал, но если учесть, для чего прибыли, не трудно догадаться - есть среди них и строители, и кормчие, и те, кто стремился побывать в заморских землях с товарами.
        Встреча была теплой. Были и братские объятия, и поцелуи (среди полян, как и среди тиверцев, немало таких, что знали друг друга), и откровенные беседы, по крайней мере до тех пор, пока не сели за столы и не начали разговор, ради которого встретились.
        - Князь земли Полянской Острозор, - торжественно начал Гудима, взяв в руки братницу, - шлет тебе, княже, и всем мужам земли Тиверской свой низкий поклон и искреннейшие пожелания добра и здоровья.
        - Спаси бог, - поблагодарил Волот. - Как чувствует себя князь Киева и всех полян? Жив-здоров? Твердо ли стоит на восточных границах земли Трояновой?
        - Благодарение богам, крепче, чем когда-то. На силу и здоровье тоже не жалуется. Строит Киев, строит и другие города со стороны степи.
        - А что степняки? Правда ли, что ходят уже за Днепр, в Полянские земли?
        - Ходить не ходят, по крайней мере ордами, а стоянки устраивают неподалеку. Если бы не было угрозы вторжения, разве строил бы князь крепости по Днепру?..
        Тиверцы согласно кивали головами.
        - Вы оттуда, со стороны степи, обороняйте земли славян, мы отсюда, со стороны Дуная, будем стоять.
        Пили за это и провозглашали здравицы, угощались яствами и снова пили. Поляне знали уже, какая беда постигла тиверцев в Придунавье, и не преминули поинтересоваться подробностями: что, собственно, произошло и почему?
        - А потому, - Волот ничего не утаивал перед своими гостями и союзниками, - что ромейским воеводам захотелось набить кисы солидами, вот и подались в наши земли за дармовой добычей. Цена на рабов у них на торгах не падает, берут по двадцать солидов за голову. А если этих голов тысячи и тысячи, то почему бы не соблазниться легкой поживой!
        - Забыли, выходит, что славяне могут побывать и в их землях.
        - Так и есть: забыли.
        - А тем, кто забывает, - вмешался кто-то из тиверских мужей, - следует напоминать, что за татьбу рано или поздно придется расплачиваться.
        - Да, - поддержали его и тиверцы, и поляне. - За татьбу рано или поздно поведется расплачиваться.
        Пили не сыту, что водилась во всех славянских землях, пили янтарное вино из изюма, а вино заметней подогревало кровь, будоражило горячие головы и у тех, кто был обижен ромеями, и у тех, кто сочувствовал им. Гудима видел это и поспешил подняться, попросив внимания и тишины.
        - Буду откровенным с вами, братья, - обратился он к тиверцам. - Не напрасно поляне плыли по Днепру к морю, а морем - к Черну, и потому прежде всего хотим сказать Тивери и ее мужам: вы не будете одиноки, если придется воевать с супостатами, которые там, за Дунаем: поляне были и будут с вами, так сказал князь Острозор, так и я говорю.
        Тиверцы дружно встали и протянули гостям вином наполненные братницы.
        - Слава князю Острозору и люду Полянскому! Так поступают только братья. И народ тиверский не забудет этого.
        Вспомнили прошлое, которым гордились, и присягали на верность, и возносили славу братскому единству. Ведь они братья, этого требует дело земли, честь народа славянского и сама жизнь.
        Уловив в веселом шуме застолья жалобы о нуждах народа, Гудима снова поднялся и заговорил, стараясь преодолеть шум:
        - Пришло время сказать, братья, что именно нужды народа славянского и повелели нам, мужам земли Полянской, сесть в лодью и добираться к вам через бешеные пороги Днепра, затем - бурным морем. Потому что уверены: нельзя нам дальше сидеть на своей земле и довольствоваться лишь тем, что у нас есть. На хлеб и мед, на воск и соблазнительную для заморских гостей пушнину хотели бы взять кое-что и у соседей: железо, паволоки и изделия мастеров заморских. А еще хотели бы научиться у соседей возводить каменные сооружения, города и вежи, чтобы они были крепкими и неприступными, не боялись ни огня, ни железа, чтобы стали твердынями земли нашей и там, по Днепру, и тут, на Дунае. Так ли думаем, братья?
        - Так, так! Черн кое-что знает уже, однако и больше знать не помешает. Ромеи вон какие храмы возводят…
        - Слышали мы: хотите строить сторожевые вежи по Дунаю?
        - Должны, если не хотим допустить опустошения.
        - Правда ваша: чтобы не бояться, что враг разорит и опустошит землю, нужно стать на Дунае твердой ногой - поставить там такие же тверди, какие соорудили напротив вас ромеи. И не время ли нам, братья тиверцы, построить если не на Дунае, то поблизости морские пристанища, а в тех пристанищах - лодьи, такие, чтобы и по Днестру ходили, и по морю на них не страшно плыть? Если будут такие пристанища и такие лодьи, мы, славяне, сможем проложить дорогу своим товарам в заморские края, да и из-за моря кое-что привезти. А еще на этих лодьях могли бы ходить на сечу с супостатами не только на Дунай, но и в сам Константинополь нагрянули бы, и не только тогда, когда ромеи пойдут на нас.
        Тиверцы притихли, по их напряженным лицам видно было: не совсем понимают Полянского посла или же не верят, что все сказанное им возможно.
        - Скажу больше… - Гудима заметил это удивление. - Мы потому и пошли Днепром через пороги, что хотели узнать: сможем ли ходить этой дорогой к морю или нет.
        - И что показало плавание?
        - Сможем, но путь этот многотруден и опасен. С товарами лодьи не пройдут через пороги, неминуемо разобьются. Кроме того, ассирийские тати промышляют там. Если увидят нас с товарами, до моря добраться не дадут. Вот мы и вынесли после нашего путешествия другое решение: плавание в южные края следует начинать отсюда, с Тиверской земли, если будет на то воля тиверцев.
        Волот более, чем кто другой, был заинтересован предложением полянина Гудимы, поэтому смотрел на него очень внимательно.
        - Воевода хочет сказать, что товары надо будет доставлять возами в Черн, а отсюда лодьями - за море?
        - Можно, княже, и так, а еще будет лучше, если выберем для морского пристанища старую греческую Тиру.
        И вновь зашумело, загудело застолье: да, Тира - самое удобное место для морского пристанища. Там лиман, и оттуда можно ходить не только в Мезию и Фракию, но и в сам Константинополь.
        - Там должен быть город? - поинтересовался Волот.
        - Пока что достаточно острога.
        - Значит, и воины там нужны?
        - И воины, княже. Такой численности, при такой броне, за такими стенами, чтобы могли защитить наши лодьи и наши товары, а кроме того, чтобы были надежной стражей во всем Подунавье.
        - Муж Полянский правду говорит, - подхватил кто-то из тиверцев. - Соглашайся, княже! Будет пристанище - будут и лодьи, а будем иметь лодьи - достанем ромейских татей и в крепостях, и за крепостями. Вот тогда не только Хильбудий, сам император с палатийскими воинами не страшен будет.
        Князь Волот наполнил вином братницы гостей, затем - свою.
        - Все так думают? - поднялся он за столом.
        - Все! Давай, княже, согласие!
        - Согласие будет, да есть еще вопрос к послам Полянским: чьим будет это пристанище?
        Гудима усмехнулся, но с ответом не замедлил:
        - Чьи земли, тому будет принадлежать и пристанище. Поляне, как и уличи, дулебы, надеюсь, останутся довольны тем, что будут иметь в Тире свой угол, свои склады для товаров и свои лодьи. А еще - дозволение на перевоз, на право беспрепятственно ходить с товарами по земле Тиверской.
        XII
        Чем ближе подходила Миловида к Выпалу, к родным местам, тем больше неуверенности было в ее шагах.
        «Боги, будьте милостивы, - мысленно молила она. - Сберегите моих родных, сделайте так, чтобы то, что говорил князь, оказалось неправдой. Пусть это будет только его выдумка, просто ему хотелось сломать девку и оставить ее при себе. Пусть уж лучше будет так, а не иначе. Слышите, боги! Пусть не будет ни старой, ни новой хаты, в которой хотелось пожить, только бы не случилось чего-нибудь пострашнее. Сделайте, боги ясные, чтобы застала в Выпале и маму, и отца, и братика с сестричкой, и бабушку с дедушкой. Не делайте меня сиротой, боги милостивые, не губите до конца».
        Шла в Выпал той же дорогой, по которой прошлым летом ехала с матерью и отцом, а сопровождал их тогда Божейко. Узнавала стоящие на обочинах дубы, поляны и видела - не так уж и далеко до Выпала. За тем лесом поле, а выйдет в поле - увидит выпальские хаты. Быстрее бы пройти, глянуть на Выпал, порадоваться встрече с родными - это все, чего страстно желала Миловида.
        Жила надеждой на встречу, преодолевая неблизкий путь, от надежды на свидание с родными черпала силы. А вышла из лесу, глянула на долину и обомлела: на месте выпальских хат лежало сплошное пепелище. Лишь там, у околицы Выпала, сиротливо жались несколько халуп.
        - Горюшко мое! - заплакала она. - Неужели и все остальное - правда?
        Истаяла последняя надежда, поверила наконец-то Миловида тому, что говорил князь, - шла и света белого от слез не видела. А дошла до места, где совсем недавно стояла новая хата, - и заголосила. Звала мать, отца, брата своего и сестричку, потом бабушку, самую добрую, самую любимую, - напрасно, никто не откликнулся на ее зов.
        Обессилев от слез, присела на единственную уцелевшую от огня колоду. Склонила отяжелевшую от неутешного горя голову на руки и продолжала плакать. Никуда не рвалась больше, ни о чем, казалось, не думала, сидела и вытирала обильные слезы.
        Вдруг слышит - приблизился кто-то. Оглянулась - хозяйка с соседнего подворья.
        - Не Миловидка ли это?
        - Не признали, бабушка?
        - Боженьки! - обрадовалась старая. - Жива, выходит, возвратилась к отчему порогу!
        - Да вот пришла… Живы ли мои родители, близкие? Почему никого нет?
        - Горе постигло нас, девонька пригожая. Глянь-ка, что сотворили тати ромейские с Выпалом. Мало кого обошла беда, а те, кого обошла, в лесу сейчас, рубят лес для хат.
        - Ну, а мои мама, отец? - Миловида подошла, схватила старую за руки. - Не слышали, живы ли?
        Соседка не сводила с нее погрустневших глаз.
        - Тебе бы не спрашивать, мне бы не отвечать.
        - Ой, бабушка, что такое вы говорите?
        - Что слышишь, дитя. Защищали твои свою новую хату и полегли все тут.
        - А бабушка, дети?
        - А бабушка с детками спрятались в подклети старой хаты… Да и остались там на веки вечные.
        На отчаянный крик Миловиды сбежались, оставив свои землянки, немногие выпальские поселяне, первым делом те, чьи дети, как и Миловидка, были взяты по весне в плен и угнаны в чужие края. Обступили Ярославову дочку и, не обращая внимания на ее горе и слезы, жадно расспрашивали, откуда взялась, как вырвалась на волю, видела ли их детей, внуков, не знает ли, где они и что с ними…
        Что оставалось делать Миловиде? Вынуждена была рассказывать людям, где их родственники, какая доля выпала молодцам, какая - девушкам. Пока рассказывала, и ее горе как бы сроднилось с чужим и стало общим горем…
        - Князь ездил к императору, просил его и чуть было не освободил их всех, - говорила Миловидка и начала ловить себя на мысли, что стала вроде бы сторонницей князя и его делу. - Император присылал в Маркианополь и Одес своих людей, они должны были освободить вывезенный из Тиверской земли народ. Но, на беду, ромейские воеводы успели посадить людей в лодьи и вывезти морем на далекие торги.
        - Боженьки! - запричитали женщины. - Это ж вечная каторга! Не будет оттуда ни ответа, ни привета! И рученьки закуют нашим деткам в вериги, и устоньки замкнут чужим словом и палкой. Заставят отречься от своего имени.
        И голосили, и причитали на бывшем Ярославовом подворье, словно справляли тризну - по хозяину, который так много труда вложил, чтобы построить новую хату, по хозяйке, растившей деток и заботившейся о них, по деткам-мученикам, по бабушке с дедушкой, которые хранили, да не сберегли очаг предков. А когда выплакали все слезы и выплеснули с ними часть горя, забрали с собой Миловиду, сказав ей:
        - Живи с нами, дитя. Придут из леса старейшины, придет тетка твоя, подумаем тогда вместе, с кем тебе жить в Выпале и как.
        Выслушала соседей Миловида, дождалась старейшин, тетку и не стала противиться их решению: осталась со своими и делала то, что и они. Тут свои люди, а среди своих и в радость веселее, и в горе легче. Вон как мало осталось выпальцев, и у каждого не меньшее горе, чем у нее. Одна сына или мужа потеряла, другая - дочку, третья - и сына, и мужа, и малых деток. Так с кем же жить Миловиде, как не со своими людьми? Даже не вспомнила о том, что князь говорил: не обходи стороной Черн и мой терем. Сказали: должна идти туда, где все, - пошла; сказали, нужно делать, что делают, спасаясь от беды, выпальцы, - делала. И по весне, и летом, и осенью, пока не остановили:
        - Баста. Зиму перезимуем в хатах, которые успели поставить, остальные - построим летом.
        Миловида жила у тетки, младшей отцовой сестры, и, ясное дело, искала у нее участия. Чувствовала себя, может, и не так, как у родной матери, но понимала, относятся к ней по-доброму - жалеют, стараются утешить.
        Пришла осень. Захлюпали за окном теткиной хаты дожди. И Миловидка почувствовала себя лишней и затосковала. «Где Божейко? - думала она. - Как там ему? Неужели правду говорил князь, продали его ромейским навикуляриям или римским арматорам, заковали в кандалы, и сидит он теперь на веслах днем и ночью под палящим солнцем или под холодным осенним дождем? Боги милостивые! Что же будет, если и вправду так?.. Она же не дождется его оттуда во веки веков. А вызволить и подавно не сможет. Все равно, нужно попасть к ромеям, найти его, а уж после всего узнать, к кому обратиться, чтобы получить солиды, и выкупить его.
        «Бедняжечка! Тоскуешь ли ты по мне, как я по тебе? О чем думаешь-гадаешь? Как чувствуешь себя на том холодном море, в далеком вражьем краю?»
        Не хотелось выдавать себя перед родными, поэтому нечасто давала волю слезам, таила горе в себе и мучилась. Выходила из хаты и делала что-то на подворье. А то и совсем уходила подальше от теткиных глаз. Куда брела грязными улицами, чего хотела - сама не знала, пока однажды не забрела в лес, а по лесу - к тому самому дубу, у которого ждала Божейку. Это ж там, за лесом, Солнцепекская весь, а в той веси должны жить Божейковы родители. Уцелели ли после той ромейской напасти, она не знает. А если уцелели? Мама его не ведает, что случилось с Божейкой, куда он делся… Как же это она до сих пор не пошла и не рассказала?.. Ведь у отца и у матери сердце от тоски разрывается, а еще больше, наверное, от неизвестности, где сын, что с ним, а она молчит. Спаслась, вернулась в родные края и молчит.
        Так бы и понеслась, полетела в ту сторону, где Солнцепек. А подумала, какую весть принесет родителям Божейки, и поостыла: нечем ей утешить стариков.
        «А что утешит? - сразу же и передумала Миловида. - Неизвестность?.. Как поехал перед Ярилой на праздник, так и пропал. Нет, я должна пойти. Пусть ругают, скажут: „Это из-за тебя!“ Пускай выгонят из хаты, а сказать должна».
        Дождалась, пока распогодится, чтобы немного спала с травы роса, сказала тетке, куда идет, расспросила дорогу и подалась в Солнцепек.
        Тропа была широкая: не только конем - возом можно проехать. Однако шла все лесом и лесом. Сначала под гору - к дубу и роднику, что бьет из-под его корня. Остановилась, когда пришла к громовой воде, упала перед родником на колени да и стала пить.
        - Научи, водица, - попросила, напившись, - дай мне силы побороть печаль свою и отыскать ту единственную тропинку, что приведет меня к моему милому. Ты помогла мне, когда просила тебя перед праздником Ярилы, встретиться с ним, так помоги и сейчас отыскать его в чужом краю, среди чужих людей. Слышишь, водица сладенькая, водица чистая, водица громовая. Прошу тебя, помоги!
        И долго молилась, а помолившись, стояла на коленях и ждала. Чего ждала - и сама не ведала. Вдруг обернулась: не стоит ли, как и в прошлый раз, сзади или в стороне ее желанный - Божейко, не говорит ли он, как тогда: «Я здесь, Миловидка! Прибыл, как и обещал»?
        Но нет, на этот раз никого кругом, только лес и лес, а в лесу - молчанье и опечаленные поздней порой деревья.
        Вздохнула, поднялась на ноги и пошла в долину - туда, куда вела протоптанная в лесу тропка.
        Не боялась, что может сбиться с дороги, поселяне говорили: тропинка одна, выведет куда нужно. Шла и шла себе. Когда вышла на поле, засветилась, словно звездочка, которая избавилась от туч: Солнцепекская весь прижималась к лесу цела-целехонька! Небольшая она, но следов пожара не видно.
        Не успела вспыхнуть искорка радости в сердце Миловиды, как тут же и угасла.
        «Ведь он мог быть на Ярилу дома и не попал бы в плен. Видно, ромеи не добрались сюда, все, кто жил здесь, живут счастливо и поныне… Горюшко горькое, и зачем только она встретилась с Божейкой той ночью? Встретилась бы вот сейчас и сказала бы ему: „Я здесь, ладо, бери меня в жены“. И жили бы мы с тобой в любви и согласии, уверена, что скоро и раны бы душевные затянулись, которые нанесла смерть мамы, отца, всех близких. Потому что люб ты мне. Знаю, жили бы, как голубки, в своем гнездышке. А что без тебя? Что?..»
        Так бы и упала на землю, по которой ходил Божейко, и плакала, плакала, пока не изошла бы слезами. Ведь из-за нее все случилось, это она отдала Божейку в ромейские кандалы! Сама выскользнула из вражьих сетей, а Божейку отдала. Что же скажет его родителям? Где взять мужество и силы, чтобы заявиться к ним? Только в сердце. А оно обессилело от ран и тоски…
        Недолго искала дом Божейки. Люди подсказали - вот он. А оказалась перед домом, постояла, а потом в дом вошла.
        - Поклон вам низкий, хозяйка добрая. Хорошо ли живете?
        - Спаси бог. Проходи, если с добром пришла. Не солнцепекская, вижу, - говорила хозяйка, присматриваясь к пришедшей. - Наверное, издалека к нам?
        - Из Выпала я.
        - Из Выпала? - то ли удивилась, то ли посочувствовала хозяйка. - Из погорельцев, видно?
        - Да, тетушка милая, я из погорельцев. Я Миловида Ярославова. А вы Божейкова матушка будете?
        Хозяйка не спешила с ответом, смотрела долго, пораженная мелькнувшей догадкой, а уж потом вымолвила:
        - Ой, так ты и есть та девка, к которой ездил Божейко в Выпал?
        - Она и есть.
        То ли боялась, что сейчас на нее накинутся с упреками, то ли вспомнила, как мало было Божейкиных приездов в Выпал, только прислонилась к дверному косяку и голову низко опустила.
        И произошло то, на что Миловидка не могла и надеяться. Ведь шла не просто сказать, где сын, хотела успокоить убитую горем мать. А пришлось самой искать утешения. Женщина поспешила к ней, как может спешить только мать, и прижала к себе, не поскупилась на ласку. А обнимая девушку, и сама расплакалась.
        Стояли, обнявшись, на пороге, как две вербы у берега, и жаловались друг дружке и утешали одна другую. Когда же выплакали все слезы, хозяйка повела Миловиду в соседнюю горницу, чтобы им никто не мешал.
        - Садись, дитя, - сказала словно своей дочери. - Садись и рассказывай, что знаешь.
        Ничего не утаила Миловидка, сказала все, что было в мыслях и на сердце, - и как они полюбили друг друга, и как судьба-разлучница разрушила их планы жить в любви и согласии. Но больше всего ей хотелось утешить убитую горем женщину. Да что может сказать? Сама выскользнула из сетей ромейских, а Божейки нет, сама сидит и сыплет слова, словно просо в весеннюю ниву, а его повезли за три моря, он остался среди тех, кого хотели освободить, но не смогли.
        Выслушала Божейкова мать Миловидкины рассказы не проронив ни слова. Потом переборола себя и сказала:
        - За то, что пришла и поведала, спаси тебя бог. Буду хоть знать, что жив мой Божейко. Горькая его доля, ой горькая! Но живой о живом думает. Будем и мы думать, что не все еще потеряно.
        Сидела, кивая поседевшей головой, а мысли унеслись далеко-далеко из дома. Очнулась от дум, когда заметила, что Миловидка собралась уходить.
        - А о себе ты ничего и не сказала мне.
        - Разве я не говорила?
        - О том, что было, - да. А сейчас как? Живы ли родители твои? Здорова ли родня?
        Чувствовала, горит лицо, а почему - и сама не знала.
        - Нет их у меня, тетушка. Ни родителей, ни братика с сестренкой нет. Все полегли.
        И снова боль и печаль отразились на лице матери Божейки.
        - Где же ты живешь, дитя бедное?
        - У папиной сестры.
        - Хорошо ли тебе там? Сыта ли? Не тесно ли?
        Девушка застеснялась, ответила не сразу. Сказать, что ей очень хорошо у тетки, не осмеливалась, но и уверять, что плохо, не пристало: ее не обижали и, кажется, не собирались выгонять.
        - Может, к нам перейдешь? - предложила мать Божейки.
        - А зачем?
        - Наша хата уцелела от татей, а в Выпале, знаю, всем тесно сейчас. Вот и переходи, и живи, пока не построишь себе жилье. Смотришь, и Божейко вернется! А почему бы и нет? Один из наших, солнцепекских, был на тех проклятых богами и людьми каторгах. Взяли его ромеи в плен, а из плена запроторили на каторгу. Пять лет плавал, а на шестой повезло: разбил вериги и убежал. Воля, деточка, высокое слово, а желание быть на воле - и подавно. Оно и стены рушит, и горы одолевает.
        «Ой, матушка-зоренька! Не так-то легко будет Божейке разбить ромейские вериги», - подумала Миловидка, а вслух сказала:
        - Я посоветуюсь с тетей. Если не нужна ей на зиму, то и приду. Вдвоем нам, - прибавила, преодолевая грусть, - не так тоскливо будет ожидать, правда?..
        XIII
        Пока стояло лето, а в Соколиной Веже находились мать с сестричками, Богданко не задумывался над тем, что делает бабуся Доброгнева. Умывался, как и раньше, студеной водой, может, только старательней, чем до златеницы, промывал глаза и не вытирался - ждал, пока воду солнце высушит. Теперь же, когда мать-княгиня уехала и забрала с собой девчонок-щебетушек, в просторном бабушкином доме ощутимей стала тишина, и отрок невольно прислушивался к ней, ловил каждый посторонний звук.
        - Что это, бабуся? - спрашивал, когда бабушка ставила перед ним миску с водой.
        - А это ж водица. Умываться будем.
        - Снова? Только что умывались.
        - То была росная водица, а это заряная.
        - Это уже та, которая поможет?
        - Не знаю, соколик. Какая-то должна помочь, а какая - не ведаю. Больше всего надеюсь на ту, которая упадет на твои глазоньки в светлую пятницу.
        - А до нее далеко?
        - Ох, далеко. И лето надо перебыть, и зиму переждать.
        - О-о… Это только весной?..
        - Да, милок, ранней весной. В тот день бог-громовик разбивает ударом своих молний зимние вериги и открывает вход в царство вечного лета. Царевна Золотая Коса, Ненаглядная Краса бывает особенно щедрой в это время и посылает с росами или дождевыми потоками на землю и живую воду. А вода эта исцелит, голубчик, твои глаза.
        - Она добрая, бабуся?
        - Кто?
        - Ну, богиня Золотая Коса.
        - Все боги милостивы, внучек.
        - Правда? А почему отец говорил: «Это боги покарали нас»?
        - Так говорил?
        - Да.
        - Это он с горя, внучек. Тебя не за что карать, ты ничем еще не провинился на земле. Неосторожен был, посмотрел не вовремя на царевну Золотую Косу, Ненаглядную Красу, потому и ослеп.
        Доброгнева редко оставляет Богданко одного, разве на минуту-другую, когда он спит. Все говорит-рассказывает внуку, почему небо бывает чистое и ясное, а почему - пасмурное, с какого дня петухи поют днем и ночью, когда вся и все спит; было ли так извечно, что на земле росли деревья, засевались нивы и родился хлеб. Вот и сейчас посадила внука, чтобы его головка легла к ней на плечо, - гладит, успокаивает и говорит:
        - Кто видел в небе солнце, тот видел и Золотую Косу, Ненаглядную Красу.
        - Хорс - ее отец? - прерывает Богданко.
        - Нет, Сварог всем богам отец. Золотая Коса - богиня света и добра, всеблагая плодоносица, которая возвращается к нам, чтобы снова и снова приходил день на землю и не угасала жизнь. Да, если бы не было ее блеска-света, не было бы и тепла, а не было бы тепла, не стало бы и людей на земле, не росли бы деревья в лесу, не плодоносила нива. Это она, богиня, выходит каждый день на небо и распускает по земле свои золотые косы, призывает к жизни и дает великую силу всему, что способно плодоносить. Это от ее ласки настает такая пора, когда бог-громовик разбивает ледяные вериги в воздушном океане и открывает дорогу медоносному дождю. А куда падают его живительные струи, там зацветают луга и леса потому, что возрождается любовь между небом и землей. Небо дарит земле роскошные одежды, а земля небу - колыбель для поднебесного простора - воздух. Так что, внучек, не обижайся на златокосую деву за то, что она была слишком яркой и ослепила тебя своим блеском. Она ослепила, она и исцелит… Нужно только быть терпеливым, уметь ждать и, молясь, надеяться. Хочешь, я научу молитвам-заклинаниям, чтобы ты мог сам
обращаться к богине и напоминать ей о себе? Повторяй за мной: «На море, на океане, на острове на Буяне есть пламенеющий белым огнем-светом Алатырь-камень. На том камне сидит красная девица. Сидит она и стреляет в чистое поле, убивает всякие боли. Девица красная, девица ясная, девица всеблагая, бей и мой недуг-затмение. Пошли из небесной криницы живой водицы на мои темные очи. Сделай так, чтобы они прозрели, чтобы я опять мог увидеть лик твой, ясную красу твою, утешался лесом, и долом, и людьми на свете».
        Богданко послушно повторяет за бабусей - и раз, и второй, наконец задумывается, а потом спрашивает:
        - А в том море есть и острова? Что это за остров - Буян?
        Бабушка не гневается, бабушка у него словно богиня всеблагая: сама доброта, сама утеха и покорность. Усмехается только, когда внук не то спрашивает или не вовремя, и говорит:
        - Земля, чтобы ты знал, это лишь капля суши в океан-море. Вокруг нее вода и над ней вода. Сколько солнца-света, столько воды и воздуха. Один океан окружает со всех сторон землю, другой плавает в воздухе. Этот другой - дождевой океан-море. А уж за тем морем - голубое царство солнца, луны, звезд, его-то и называют островом Буяном. Там не бывает стужи, там вечная благодать, текут медовые и молочные реки, а по берегам тех рек неувядающие сады, среди садов вечнозеленые луга. Чего только нет в тех садах. Яблоки только золотые. А уж птиц, боже ты мой! Так щебечут, так поют, что и рассказать нельзя. Боги наделили тот благословенный остров самым чистым на свете воздухом, водами животворными. Там, внучек, небесная криница, та, в которой самая чистая и самая вкусная вода на всем белом свете, из нее берут начало все небесные реки и наполняют животворными водами Мировой океан. На том острове, на Буяне, растет мокрецкий дожденосный дуб, зимуют все земные птицы. Не из бездны подземельной прилетают, из Вырая прилетают они весной и приносят в клювиках семена всяких растений - тех, что плодоносят в поле, и тех, что
растут в лесу, на лугу или в саду.
        - А челядница говорила, что семена ветры приносят.
        - И ветры, голубь мой, а как же. Там, в поднебесье, живет великан-птица Стратим. Она и поднимает своими крыльями буйные ветры, а ветры, проносясь мимо острова Буяна, подхватывают семена и несут их на землю. А то откуда бы взяться на земле, такому множеству цветов, трав, деревьев… А еще хочу сказать тебе, соколик мой ясный, - погладила старая Доброгнева внука и почему-то перешла на шепот, - что там, на острове Буяне, возле небесной криницы стоит золотой дворец. И живет в том дворце царь-девица Золотая Коса, Ненаглядная Краса. У изголовья золотого ложа царь-девицы бьет источник живой воды. Когда дева слышит, что кто-то из землян молит ее о помощи, она протягивает руку и бросает воду на землю, а уж на земле вода найдет кого следует. Вот и не ленись, внучек, ходи со мной на утренние и вечерние росы, смотри своими глазоньками на солнышко ясное, когда оно всходит и когда заходит. Не гляди на него, если бывает оно в пышном сиянии, а на земле нет росы. И подстережешь счастливый час, а в нем - счастливое мгновение, то, которое незрячего делает зрячим. Согласен ли на это?
        - Я на все согласен, бабуся, согласен, лишь бы прозреть.
        - На том и порешим. Пусть будет благословен этот час, пусть будет благословен наш договор.
        XIV
        Заря вечерняя, советчица обездоленных. Ты одна видишь и знаешь, какая печаль точит сердце Миловидки, сосет из него кровь, словно пиявка, которая живет на болотах. И тепло, и уютно, и приветливо в доме Божейки, в той светлице, что предназначалась, говорят, для молодоженов, и вместе с тем так горько. Так горько, заря ясная, что нет ни сна, ни покоя. И противится Миловида своей печали, а одолеть не может. Почему так случилось? Почему? Они же с Божейкой так любили друг дружку и хотели быть вместе… И все бы свершилось, если бы не горе, которое свалилось в ночь на Ярилу. Жили бы здесь, в этом доме, какая радость и для них, и для родителей. Божейко голубком летал бы вокруг нее, и она не скупилась бы на ласку и любовь. Давно бы дитя под сердцем носила, и расцветала бы от счастья, которое ее переполняло, и делилась бы им со всеми! Светелочку эту вымыла бы до блеска, украсила цветами, расписала голубочками, что живут парами, вьют свое гнездышко для своих деток. Все бы Божейкино подворье, а то и всю весь приукрасила и развеселила, такая уж уродилась, что всех ей хотелось обнять и согреть своим сердцем. Если
бы мир этот не был таким злым и коварным… Ой, боженьки! Если бы не таким! Пленил ее голубка, да и завез в чужие края, к подлым и жадным на солиды людям. И тем самым и на нее надел вериги. Такие тяжелые и такие безнадежно тоскливые, что хоть руки на себя накладывай. Потому что это мука адская: жить под кровом лада своего и не видеть его.
        До глубокой ночи не спала Миловида, все думала думу горькую и плакала безутешно. А потом так и сказала себе: «Не уживусь я здесь. Ей-богу, не уживусь! Одолеет меня печаль-тоска и погонит прочь. Только вот куда? Снова к тетке в Выпал или к князю? Нет, нет! - испугалась Миловида этой мысли и поспешила убедить себя: - Это так тоскливо потому, что одна ночую в клети. Завтра попрошу маму Божейки, чтобы разрешила ночевать со мной и его сестричкам».
        Воспоминание о хозяйке дома утешает и приглушает сердечную боль. Никто на всем белом свете не относится с такой добротой к Миловиде. Так и сказала хозяйка Миловиде, когда она во второй раз пришла из Выпала: «Живи у нас, дитя, и будь нашей. Ничего, что нет с нами Божейки, главное, он жив, вот и дожидайся его. Меня зови мамой, отца - отцом, сестричек Божейки - сестричками. Было бы, конечно, лучше, если бы счастье и кровь соединяли нас. Но что поделаешь: те, кого соединяет горе, тоже родня».
        На что надеется старая, только ей и ведомо это. А может, и не знает, может, просто сердце велит: будет при ней Миловидка, будет и надежда, что возвратится сын. И добра она с ней, и ласкова: «Ты такая пригожая, такая милая, смотрю на тебя, и рана меньше болит. Каким бы счастливым был Божейко, если бы ты стала его женой, и какой он трижды несчастный, что не муж тебе!»
        Вздыхает тяжко и сдерживает, как может, боль. Не хочет причинять лишнее горе дочке, оберегает ее. Все время делает так, чтобы Миловида была рядом: работает ли во дворе, в доме, идет ли в лес, на люди, берет с собой и Миловидку. Да еще приговаривает: «Это моя любимая доченька, лада Божейки».
        Поэтому и не отказала Миловиде, когда та попросила, чтобы не оставляла ее одну на ночь, только удивилась:
        - Так ведь эти цокотухи не дадут спать, замучают разговорами.
        - Ничего. Одной и боязно, и тоскливо. Лежу, и такие невеселые мысли одолевают, что кричать хочется.
        - Ничего так ничего. Бери их, неугомонных. Грустить они тебе не дадут, это я уж по себе знаю.
        Так оно и было, правда, недолго бодрствовали сестренки. Маленькие, они и есть маленькие, быстро засыпают. А Миловидку все одолевали тяжкие думы. Только задремала - услышала голос в соседней клети…
        - Я тебе никогда не прощу, если не сделаешь этого, - сурово пообещала мать Божейки.
        - Да как же я сделаю? - оправдывался хозяин. - Слышала, князь не смог вырвать их из ромейских цепей, а я смогу?
        - Князь - всего лишь князь, а ты отец. У нас есть золото, есть ромейские солиды, которые выручили за пушнину. А ромеи страх какие жадные до них. Съезди туда, найди сына и выкупи. Такая девушка ждет его и страдает ожидая.
        - Эх, разума у тебя, как у ребенка. «Съезди, найди…» Как поедешь, где найдешь? Кого спросишь там, если земля чужая, и люди чужие, и речь ихняя такая, что в толк не возьмешь.
        - Бестолковый потому что и трус! Тебе только свою голову было бы где спрятать. Сын твой погибает, а тебе безразлично!
        Они так разгневались друг на друга, что ни слово - то искра!
        - Миловидка же сказала, - не могла успокоиться мать, - Божейку из Одеса повезли в свет. Вот оттуда и надо начинать поиски: куда повезли, кому и где продали. Свет велик, но человек не иголка, чтобы безнадежно потеряться в нем.
        - Вот пусть твоя девушка и едет, пусть разыскивает. Сама сманила в свой Выпал Божейку, пускай теперь едет! Не такой я дурень, чтоб слушать каждый длинный бабий язык и потакать куцему разуму.
        Хозяйка тоже что-то сказала в ответ, но Миловидка уже не прислушивалась. Ей было достаточно услышанного: выходит, не ромеи виноваты, а ее обвиняют в беде, что приключилась с Божейкой. О боженьки! А ведь думала, чиста перед ним и его стариками. Разве виновата, что Лада указала Божейке на нее, девушку из Выпала, что Божейко приехал туда и стал пленником ромеев? Ой, люди, как же может она оставаться в этом доме, как жить, если о ней такое думают?!
        Не до сна теперь. Чем больше думала и убивалась, тем больше крепла уверенность: и это жилье не станет ей приютом. Лучше уж куда глаза глядят идти, чем оставаться, где ее считают басихой, накликавшей беду на своего лада и его жилище.
        «А куда же пойду? К тетке, к князю или таки куда глаза глядят? Ох, горюшко!»
        До самого рассвета одолевали Миловидку горькие думы. Пришло утро - дождалась, когда хозяин вышел на подворье, встала перед матерью Божейки:
        - Прости меня, матушка, - сказала грустно, - я слышала, о чем вы говорили с мужем своим этой ночью, и вот что надумала: не кому другому, а мне надо идти к ромеям и искать там Божейку.
        Женщина оторопела от этих слов. Но быстро пришла в себя.
        - Опомнись, Миловидка! - замахала она руками. - Не бери к сердцу то, что слышала. Девичье ли это дело - идти к чужакам, слоняться среди татей и искать у них правды? Боги милостивые! Пропадешь ты, ей-богу, пропадешь!
        - Ну почему же?
        - Да потому хотя бы, что вон какая ты красивая. А кроме всего - беззащитная, чужая там. Кто защитит тебя, кто слово молвит, если кто-то скажет: моя? Идти тебе к ромеям - все равно что отдать себя на растерзание волчьей стае.
        - Ну и пусть!
        - Нет, не пусть… Они за таким добром в чужие земли с разбоем ходят, а ты сама к ним надумала. Соображаешь, в какую пропасть себя толкаешь?
        - Я была уже там, матушка. Боги уберегли и вызволили. Смотришь, и на этот раз уберегут. Знаю Одес в ромейских землях, знаю Маркианополь. Есть у меня там пусть и старенький, но добрый человек - кочующий лудильщик из полян. Думаю, откликнется на мои мольбы и поможет разыскать Божейку. Он моя единственная надежда на ромейской земле. Он язык понимает, обычаи ромейские знает, знает и ромеев. Нужно будет расспросить - расспросит, заплатить - знает, кому и сколько. Да и дороги ему везде открыты. Скажет, что я дочка его, и пойдем. А вас об одном прошу: если и вправду хотите видеть Божейку, не пожалейте тех солидов и того золота, что у вас есть. Правду вы говорили: ромеи их очень любят. Только бы посчастливилось мне найти моего ладо, за солиды да за золото выкуплю. Присягаю в этом, матушка милая. Две цены дам, а выкуплю!
        Не сдержала данного себе слова - быть твердой, словно кремень. Опустилась на колени. Почувствовала себя не только обездоленной, обиженной самыми близкими людьми! Что оставалось делать ей, не имеющей ни роду-племени, ни матери-советчицы? И зарыдала. А рядом с ней плакала и мать Божейки.
        XV
        За все лето князь Волот лишь изредка бывал в Черне да попутно - в Соколиной Веже. Заключенный с вечем договор удерживал его на придунайских границах Тивери и обязывал неустанно хлопотать о делах всей земли - выборе места под сторожевые вежи да об устройстве границ при веже. Не хотел, чтобы кто-то опорочил это дело своей нерадивостью, потому ко всему присматривался и начинал все сам. Придунавье не то что Поднестровье. Здесь низины, и найти место, которое хоть немного поднималось бы над местностью и позволяло просматривать не только Дунай, но и Задунавье, не так просто. А таких мест нужно было найти не одно, и именно там, где вероятней всего возможно вражеское вторжение.
        Вот и ездил, присматривался да приглядывался. Возводить вежи приходилось, где еще никто не жил. Что будет и как будет? Земля эта испокон века славянская и по воле тех же славян отдана для гостинца. Хочешь ехать из степей в горы, к склавинам, или через Дунай, к ромеям, - поезжай себе, для этого есть границы земли Тиверской и торговый путь на границах. Хочешь отправиться с гор в степи или из придунайских долин в те же степи - отправляйся хоть со всем племенем, не только с конями, но и возами, для этого опять-таки есть границы и незанятые земли на границах. Лишь бы к славянам не забегал, лишь бы не грабил, как тать. Теперь, выходит, князь Тивери займет нетронутые земли, перегородит гостинец, а если кто-то осмелится идти по нему, должен сказать «нет». Осмелится ли на это или ограничится тем, что только расположится вежами на нетронутых землях, сами же земли оставит торговому пути?
        Ограничился бы, если бы можно было. Потому что и сам толком не знает, как будет с нетронутыми землями, и на вече умолчал о них. А кажется, не следовало бы. Ромеи давно сломали тот вековой обычай, так почему же он должен придерживаться его? Чтобы дать татям возможность безнаказанно переправляться через Дунай и грабить славянские земли за Дунаем? Нет, надо бы сразу и все сказать на вече: не только вежами да постройками при вежах, веем людом выйти на Дунай и стать Длинной стеной по Дунаю. А если бы получил на это благословение вече, мог бы осуществить свою давнюю мечту-искусительницу: быть не просто предводителем тиверской рати и дружины, но и государственным мужем на своей земле, хотя бы таким, каким уже стал сейчас князь Киева, который вон какую вольницу позволяет себе - сооружает в Тивери морское пристанище, собирается ходить за море, вести с ромеями торговлю. Есть у него, наверное, кого послать и на кого опереться в таком деле. Разве он, Волот, не способен быть не только предводителем, а государем Тивери? Старейшины почитают его, как князя, вече ему не противится, видит в его делах здравый смысл,
поэтому держит за него руку. А все же сделано не так уж много, чтобы чувствовать себя полноправным властелином в своей земле. Чтобы стать им, надо иметь и собственную силу, которая могла бы справиться с вечем. И сила эта не только рать и дружина, а мужи, способные поставить при необходимости под княжью руку и дружину, и рать. Такие воеводы в Тивери есть. Это перво-наперво те властелины, у которых уже есть свои угодья-вотчины, и склоняются они к князю, а не к вечу; это, наконец, и те, кто хотел бы получить свои земли, - воеводы, сотенные, десятские, считай, вся старшая дружина. Беда только, что не так много у него под рукой вольной земли, чтобы мог наградить всех угодьями. Вот и думай себе: не время ли воспользоваться нетронутыми землями? Вон скольких можно сделать властелинами в Приднепровье, воеводами на границах, если поделить свободные земли. А на место тех, кто пойдет в Подунавье, поставил бы воеводами, сотенными, десятскими других - вот и имел бы свою, княжью, силу и надежную опору в Тивери. Потому что всех награжденных, а особенно тех, кто стал бы властелинами и воеводами в Подунавье, обязал бы
собрать собственную дружину. Вместе с княжеской они и составили бы рать - ту, с которой не всегда осмелилась бы состязаться и рать ополченцев. Сила станет против силы и заставит старейшин быть сговорчивее, а вече - покорней. И напрасно он не решился вынести на обсуждение вече мысль о необходимости поделить нетронутые земли между воеводами. Заключил бы с вече договор, сразу двух зайцев убил бы: и своих мужей и свою дружину имел бы в Подунавье, и надежную стену-заслон поставил бы против ромеев. Рискнуть разве и пообещать эту землю воеводам без решения веча?.. А почему бы и нет?.. Или ему трудно объяснить вече, почему поступил так, или после того, что случилось в Подунавье, кто-то осмелится перечить князю? Нет, не должны возражать, а уж в том, что воеводы возьмутся за сооружение веж да построек, за укрепление границ в Подунавье, если пообещает им вотчину-угодье поблизости веж, не сомневался.
        Много значит и то, что нетронутые земли перестанут быть пристанищем для татей, всякого беглого и обиженного люда. Именно из него воеводы наберут себе дружины, а властелины - челядь. Вольный смерд в дружину, как и в челядь, не очень-то охотно идет. В дружину пойдет лишь тот, кто в конец обнищал, отрекся или избавился от земли. Сейчас эти люди кое-как перебиваются, а скажут им: идите на хлеб ратный, и у вас будет не только воля, но и конь, броня, все, чем сыт и доволен поселянин, пойдут не раздумывая. И воины они не хуже тех, из которых состоит сейчас дружина князя: отроки и мужи, именно такие нужны сейчас на южных границах Тиверской земли - смелые, находчивые, равнодушные к смерти и способные пойти на смерть.
        Вдоль и поперек мерил в то лето князь дунайское прибрежье. И все - в седле, считай, месяца три уже в походе. А еще в постоянных заботах. Недостаточно было только выбрать место для вежей и построек, нужно еще в точности выверить: самое ли лучшее выбрано, не зальет ли вода, когда выйдет из берегов Дунай.
        Зато и утешение получил от трудов своих, а больше всего, когда остановил коня над Днестровским лиманом, на месте старой греческой Тиры. И как же он раньше не догадался побывать здесь? Сам, без полян, увидел бы, что Сооруженная на месте Тиры твердь может стать Константинополем Тиверской земли. Место вон какое: высокий каменистый берег, по-над берегом - прозрачные воды лимана. И море неподалеку. А камня вокруг - хоть речку запруживай. И больше все белый. Если осуществит то, что задумал вместе с полянами, так и наречет это пристанище Белгородом. Потому что белым будет, словно лебедь на синих водах лимана, потому что станет вежей из веж и пристанищем из пристанищ, опорой Тиверской земли на всем Подунавье. Захотят - пойдут за море с товарами, а заворошатся ромеи - нагрянут на тех же лодьях и к ромеям: сюда, на Дунай, а то и до самого Константинополя. Чтобы знали ненадежные соседи, что анты имеют при Дунае свой Константинополь. Чтобы знали и трепетали!
        С вечем князь заключил договор, и довольно надежный. Этим летом тиверские поселяне пойдут в низины с топорами и помогут тем, кто уцелел от ромейского набега, построить до зимы хижины, затем отправятся в Подунавье сооружать сторожевые вежи и постройки при вежах. Пойдут те самые поселяне или другие - это уже забота старейшин волостей. Они заключили с князем договор, должны позаботиться, чтобы в Подунавье были строители. Обо всем необходимом для сооружения побеспокоятся князь и его мужи.
        В Черн вернулся усталым, к тому же Малки не застал дома: как и весной, летом, сидела с девочками возле Богданки. А без Малки, без детей пустым и грустным казался княжеский терем. Поэтому и не задержался в нем, уже на следующий день вскочил в седло и погнал коня в Соколиную Вежу.
        Малыши соскучились по отцу не меньше, чем он по ним. Заглядывали в глаза, щебетали наперебой, сидя вместе в тереме бабуси Доброгневы, не умолкли и тогда, когда пошли, прихватив и Богданку, в лес, гуляли приветливыми в Соколиной Веже опушками. Со всеми князь был внимательным, добрым, а больше всего с Богданкой. Жалел его, пусть и не вслух, про себя, но все же признавал: сын наказан за отцовскую вину. А кроме того, ведь мать Доброгнева оставляет внука на зиму у себя. Все будут с отцом, с матерью, всем предстоит радостное возвращение в Черн, а Богданко останется коротать свой темный век здесь, все с бабусей да с бабусей. Как же мог после этого не жалеть сына и не быть к нему внимательным? Все богатство свое, кровь свою до капли отдал бы, лишь бы избавить сына от слепоты. Но не может!.. Бабуся Доброгнева берется сделать это, так пусть же будет так, как она хочет.
        И день, и другой, и третий отсыпался Волот и чувствовал себя лишь отцом, да мужем жены своей, да сыном матери. А на четвертый постучались в ворота и гости - прибыла жена воевода Вепра с дочерью.
        - Бью челом князю, - поклонилась она, когда вышел им навстречу, услышав ржание коней во дворе. - Низкий поклон и княгине Малке, - увидела и поклонилась ей.
        - Проходи и будь гостьей, соседка дорогая. Хорошо делаешь, что не забываешь нас.
        - Услышала, что князя боги вернули под родительский кров, и не могла не наведаться.
        Обнимались, целовались, а тем временем говорили.
        - Уж не воевода ли Вепр принес эти вести?
        - Воевода в Черне, княже. Гонцы его сказали. А тут и Зоринка настояла.
        Девочка стояла в сторонке. Увидев, что князь с княгиней наконец обратили на нее внимание, обрадовалась, просветлела личиком.
        Княгиня подошла к ней, сердечно обняла, поцеловала. Знала ведь: приветствует не просто гостью, Богданкову невесту, ту, которая станет, если не помешают боги, еще одной дочерью и княгиней в земле Тиверской. Кто же останется равнодушным, видя, каким утешением для посторонних является твое дитя? А княгиня Малка не посторонняя, она первая на всю Тиверь жена. Вот только Богданко…
        - Князь яко верный домочадец, - заговорила несколько изменившимся голосом Вепрова, когда отпустила свое чадо к детям, - ни на день не задержался в Черне, оставил все остальные дела и быстрей домой.
        - Ой, Людомила! - обратилась Малка к ней. - Думаешь ли, что говоришь? Стольные дела все лето держали его на границах. За три месяца объявился здесь только третий раз, а ты говоришь «быстрей»?
        - Людомила знает, что говорит, - весело играл глазами князь. - Винит в том мужа, который, наверное, реже бывает в Веселом Доле, чем в Соколиной Веже. Верно говорю, Людомила?
        Вепрова отмахивается от того, что слышит.
        - Или князь не ведает, какой у него воевода? Ему дом что волку прошлогоднее логово: вспоминает о нем, когда запуржит.
        - Даже так?
        - Если бы не челядь, не знаю, что бы и делала с тем Веселым Долом. Все на мне. Знаете ведь: и скотина, и полей немало, а муж в Черне, сама должна обо всем хлопотать, обо всем заботиться.
        - Тогда с разрешения дорогой Людомилы подшутим немного над ним. Согласна?
        - Стоит ли?
        - Стоит, раз такой. Пошлем сейчас гонца и позовем сюда. А уже здесь и отпразднуем завершение лета все вместе.
        Шутка оказалась как никогда уместной, а праздник вышел совсем славным. И для мужей, которым было о чем поговорить под хмелем, и для жен их, что считали себя не просто подругами - сестрами. Но больше всего радовались дети. У них было свое застолье и игры свои. Зато такие радостные и шумные! Даже Богданко забыл в том шуме-веселье, что он незрячий. И смеялся, и кричал, и радовался; как старший, разнимал младших, если у них доходило дело до ссоры. Потому что с ним была Зоринка. Потому что у Зоринки такое доброе сердце, такая она мастерица на выдумки, что некогда думать про темень в глазах и про тяжесть на сердце. Радостью и утехой искрится оно, а уж такие ли частые гости те искорки, чтобы отмахнуться от них? Даже когда умолкло все, а гости начали собираться в дорогу, не огорчался Богданко так, как мог бы. Потому что обещали все: и Зоринка, и ее мама, и родные его, что не последний раз они здесь…
        С того дня князь Волот стал заметно добрей со своей женой, а еще добрее - с детьми. Почему - сам не знал. Может, мысленно просил прощения за свои думы там, над лиманом, а может, только хотел бы попросить, но не мог. Так нелегко подойти и сказать: «Я предал вас: и тебя, жена, и вас, дети… Увидел девку красоты неписаной, забыл обо всем, пошел на предательство, чем, наверное, и прогневил богов, а разгневанные боги покарали меня самой страшной карой - слепотой сына». Ой нет, сказать о таком не может, лучше будет, если не узнают.
        Замечала ли его муки-покаяния княгиня Малка, одни боги ведают. Но на благосклонность отвечала удвоенным вниманием, а на ласку - благоговением. Как и дети, между прочим. Особенно самая младшая - Миланка. Светилась, как солнышко, покоя не давала отцу. Только отец в терем, уже бежит, смотрит-заглядывает в двери. И улыбается так, что и каменный не останется равнодушным, скажет: «Заходи, дитя».
        Не гневался за это на нее и на нянек-челядниц. Усаживал на колени и наслаждался щебетаньем-разговорами, глазоньками доверчиво-добрыми и чистыми. И слушал внимательно и чинно, а то и смеялся, слушая.
        - Вот ты какая у нас! - удивлялся. - Умеешь быть пташкой и петь, как пташка?
        - Да.
        - Ну-ка спой!
        Девочка не заставляла себя долго просить. Быстренько слезала с отцовских колен, становилась, как подсказывал ее детский разум, и напевала:
        Воробышек-пташка, пташечка,
        Был ли ты в нашем садике?
        Видел ли, как сеют мак?
        Ой, вот так сеют мак,
        Ой, вот так сеют мак.
        Князь подхватывал малышку на руки, прижимал и целовал нежно.
        - Какая ты у нас славная, Миланка! Какая милая девочка! Кто же это тебя научил всему? Бабуся?
        - Она.
        - А ты уже сеяла мак?
        - Нет, собирала только. Бабуся говорила, весной будем сеять.
        - Поедешь к бабушке?
        - Поеду. А батюшка поедет с нами?
        - Поеду, дитя мое.
        - На все лето?
        - Нет, на все лето не смогу. Буду приезжать на праздники да когда будет свободное время.
        - Приезжай, батюшка. Там так хорошо! И песик у бабуси есть, и кошечка, и цыплята. А еще бабуся много сказочек рассказывает нам, поет всякие песни.
        - О-о! Ты и сказочки уже знаешь?
        - Знаю.
        - Может, расскажешь?
        - Я лучше спою еще.
        Не ожидая приглашения, пускалась в танец. А танцуя, напевала:
        «Пташка маленькая,
        Где твоя матушка?»
        «На маковке сидела,
        Дробный мачок клевала».
        Клюв, клюв, клювик.
        Идет девка танцевать,
        А за ней молодец.
        «Не пускайся, девка, в пляс,
        Горе будет под конец».
        Они так громко смеялись, поднимали такой шум, что челядницы удивлялись и радовались, глядя на них.
        Не раз думал князь: хорошо ли, что все Миланка да Миланка развлекает отца, не пора ли и отцу потешить дочку?
        Искал и не находил для нее развлечения или времени на развлечения. Но однажды, когда выпал снег, вошел со двора радостный и бодрый.
        - А ну-ка, Малка, одевай детвору, да потеплее. Поедем в Соколиную Вежу, прокатим в санях наших соловушек и Богданку проведаем.
        И усаживались в запряженные тройкой сани, и ехали заснеженным полем и лесом. Волот был таким, как и утром. Смеялся радостно, смешил всех и напоминал челяднику:
        - Гони, гони вороных! Они застоялись, пусть несут так, чтоб снег летел из-под копыт, чтобы ветром дух захватывало у нашей Миланы. Ей это нравится. Правда, Миланка?
        Укутывая девочку, заглядывал в ее горящие глазки и радовался.
        «Несправедлив я был к Малке, - признавался себе. - Ой, несправедлив! Девчонки не такой уж и вред для рода. Вон какая красавица старшая - Златка. А какая Миланка! Вторая Миловидка по красоте. А значит, не нужно падать духом. Постигло горе сына? Не будет наследника кровного? Так будет два зятя! Один из них заменит сына, если на то пойдет, и сядет на княжеский престол в Тиверской земле! Не все еще потеряно. А может, и ничего не потеряно».
        XVI
        Зима извечно была порой отдыха. И для князей, и их воинов, и для смердов-поселян. Не до отдыха лишь ремесленному люду: оружейникам да мастерам по золоту, кузнецам да лудильщикам, плотникам и ткачам. Тем, наоборот, надо наверстывать зимой, брать на прожитье то, чего не возьмут весной, летом, когда в поле горячая пора. Да и ремесленников не так уж и много. Все остальные знают: настала зима - пришло время отдыха, а лучшим отдыхом всегда была и остается охота.
        Не удержался от нее и князь Волот. Поездки в Соколиную Вежу, правда, немного поубавили в нем страсти к охоте, но не настолько, чтобы отказаться от нее насовсем. Как только легли глубокие снега и в Тивери твердо установилась зима, заржали у княжьих конюшен кони, залаяли на скотных дворах псы, отозвались, пробуя голоса, рожки, за ними - и басистые турьи рога. Ловчие покрикивали на челядь, челядь - на псов, и пошло, покатилось долами громкое эхо, извещая всех: князь собирается на охоту.
        Когда Волот выходил из терема и садился в сани, подъехал на вороном, широкогрудом, с крепкими ногами и еще более крепкой гривастой шеей коне воевода Вепр.
        - Куда велишь идти сегодня, Волот?
        - В низины, там зверя больше.
        - А может, на дедовские вотчины заглянем? Там не меньше. Давно не были в тех местах зимой, не охотились.
        Догадывался воевода: не до веселья князю в Соколиной Веже, потому и хотел увезти подальше от нее. А самого, как никогда, тянуло в Веселый Дол: обещал Людомиле еще тогда, как гостил, что на ловы прибудет к отчему дому.
        Не первый раз идут на охоту вместе. С тех пор как Волот - князь, Вепр - первый после князя ратный муж в земле Тиверской. С юных лет сошлись на ловах в своих вотчинах. Брали их тогда не как мужей - рано им было выходить на медведя, встречаться с клыкастым вепрем, брали как отроков, возлагали на них обязанность загонять зверя. Однако снаряжение и они имели настоящее, да и охотничьих навыков им не занимать. Всякое случается на охоте, произошло и тогда, при первом знакомстве молодого княжича с молодым соседом Вепром. Шел с челядью, кричал, загоняя зверя, а вепрь пошел на него. Конь взвился на дыбы и выбросил княжича из седла. Как это случилось - и заметить не успел. Да и некогда было смотреть. Сошли с дороги челядники - рванул за ними и Гнедой. А вепри уже рядом. Единственное, что мог сделать - подхватил рогатину и приготовился к бою. На что надеялся - сам не знал: вепрей, которые шли прямехонько на него, было два, да какие там вепри - веприщи.
        - Бери того, что по левую руку, - услышал позади себя чей-то голос. - Я возьму того, что по правую.
        Отрок, что скакал на коне и кричал ему, тоже был с рогатиной. Кто он - позже узнал, а узнав, и в Соколиную Вежу пригласил, и конем гривастым, который носил потом Вепра на Дунай и за Дунай, наградил. И все в благодарность за помощь, потому что и родители после этого близко сошлись и стали не только приятелями, но и соратниками. А к тому же жили по соседству: Волот с отцом своим по одну сторону леса, Вепр - по другую; в вотчине Волота межа проходила по северной стороне дубов, что стояли на взгорье и высились над лесом, у Вепра - по южной. И характерами оказались похожи: веселые и удалые, склонные к крепкой мужской дружбе, а еще сильные телом и духом, не боялись ни скачек шальных, ни поединков со зверьем лютым. Вот и подружились. Сколько жили в своих вотчинах, столько и были все время вместе. Одним предпраздничным вечером Волот гнал коня в Веселый Дол и был на игрищах и других забавах у Вепра, в другой раз - Вепр скакал в Соколиную Вежу на гулянку вместе с Волотом. А уж когда наступал день, который праздновала вся земля, или приближалось время зимней охоты, сходились всем родом и развлекались так,
как сердцу было угодно.
        Потом участились ратные занятия и походы на Дунай и за Дунай. Были отроками - держались поближе к отцам, повзрослев - не забывали, что они соседи-побратимы: и в походах старались быть поближе друг к другу, и в сечах не забывали, что плечо друга - надежное плечо. А когда не стало родителей и им пришлось взвалить отцовскую ношу на свои плечи, и подавно сроднились. Теперь уже судьба Тивери заставляла их держаться вместе, оттачивала разум и меч на дела ратные и стольные.
        Зимний день слишком короток, чтобы надеяться на лов сегодня же. Поэтому князь Волот и решил: будут двигаться вперед, в сторону Дуная, пока не стемнеет. Вепр решился возразить:
        - Это рискованно, княже. А если ночь застанет в лесу? Тем более что дальше пойдут сожженные веси и городища. Там мы не сможем найти ночлега.
        - Ну почему же? За лето каждая семья что-то да поставила. Какая весь ближе всего?
        - По одну сторону - Медуша, по другую - Солнцепек.
        - А дальше?
        - Выпал.
        - Выпал? Постой, неужели Выпал?
        - Точно. А что князя так удивляет?
        - Я был в Выпале, я знаю его. Туда и направимся.
        - Если князь был там, то должен знать: Выпал сожжен дотла.
        - Говорю же, за лето что-то построили. Раз есть люди, значит, есть и жилье, а нам на ночь большой роскоши и не требуется. Повелеваю: держать путь на Выпал.
        И взбодрился, и разволновался. Случайно ли оказывается здесь вторично или по велению судьбы? Знает, в Выпал направилась Миловидка. Нашла ли своих родных? Живет ли здесь?
        Городище действительно было уже не таким, как летом. Среди припорошенных снегом пепелищ стояли и свежесрубленные избы. Правда, не много их было. Когда же побывали в двух-трех домах, засомневались, найдут ли ночлег, если в каждой халупе живет по нескольку семей.
        К счастью, староста Выпала оказался смышленым: не долго думал и гадал, освободил свою хижину для князя, еще одну - для мужей и челяди, а выпальцам велел потесниться на время, пока будет гостить князь.
        Это понравилось Волоту, и он пожелал встретиться со старостой с глазу на глаз.
        - Есть еще одно важное дело. В Выпале живет девушка Миловида. Ярославова Миловида. Знаешь такую?
        - Отчего же не знать, знаю.
        - Приведи ее, и немедленно. Я возвратил ее весной из ромейского плена, - объяснил князь, чтобы староста меньше удивлялся. - А ладо ее остался там. Скажи, есть вести о нем.
        Думал, староста услужливо кивнет и поспешит выполнить волю князя, но тот стоял и моргал глазами.
        - Пойти, княже, могу, но приду ли с Миловидой - не знаю.
        - Почему так?
        - С осени не вижу ее в городище.
        - С осени? Куда же подалась? Куда могла пойти?
        - Не ведаю.
        - Ну, а родители ее живы, здесь они?
        - Нет, полегли. Весь род погиб. Миловида лето провела у своей тетки, а сейчас не вижу. Так я пойду и спрошу, где она.
        Староста поклонился и поспешил уйти, а князь сидел словно в воду опущенный. И хотел, и не мог осознать то, что услышал. Говорит, родителей у Миловиды нет, весь род полег, и Миловидка куда-то по осени подалась. А в Черн, видишь, не пришла. Почему? Не поверила речам княжьим? Не пожелала быть в стольном Черне? Наверное, так.
        Пока раздумывал, тревожа себя не очень утешительными мыслями, староста уже стучался в дверь к Миловидкиной тетке и старался втолковать той, зачем пришел и кто зовет Миловидку.
        - Господи! Ее же нет!
        - Я тоже говорил: нету. А князь велит: найди и приведи.
        Тетка и удивлена, и немало испугана этими словами. «Приведи? Ой, да что же он себе надумал, этот князь?»
        - Бросай эти хлопоты, староста. Миловида оставила Выпал, ушла из Выпала.
        - Куда пошла? Где можно найти если не сегодня, то завтра?
        - Разве я знаю? - слукавила женщина. - Пошла по свету, а свет широкий, ищи ее там.
        Крутил, как только умел, хитрый староста, а вернулся ни с чем. И князь остался ни с чем. Поэтому и не спал до глубокой ночи, а на ловы поехал пасмурней, чем серое зимнее небо. Вепр быстро приметил настроение князя и не утерпел, чтобы не напомнить о своей вотчине.
        Повод дало завершение первой облавы. Ловчие несли и несли к саням добычу: лосей, и вепрей, и оленей, и зайцев. Отдельно складывали то зверье, что давало лишь пушнину.
        - Ого! - веселились и потирали они замерзшие руки. - Такой улов не всегда посчастливится добыть.
        - Князь знает, где водится зверье, - польстил кто-то, не подозревая, как воспримут окружающие эту лесть. Зато Вепр приметил его острый взгляд и, кажется, понял, отчего так хмур и невесел князь с ночи.
        - Набили и правда больше, чем можно было надеяться, - вставил свое слово. - Может, на сани, да и по коням, а, княже? Зачем нам тесниться в выпальских халупах? У меня и теплынь, и просторно, есть где и ловы продолжить, и трапезу, достойную князя и его мужей, организовать.
        - А доберемся к ночи?
        - Ей-богу, доберемся. Это же вдвое ближе, чем к Черну.
        - Тогда прикажи взять с собой дичины на вечернюю и утреннюю трапезы, и едем. Все, что останется, отдай выпальцам.
        - Гой-я!
        Вепр крутнулся на месте и подался по-молодецки к челяди, а князь подзывал уже к себе выпальского старосту.
        - Мы уезжаем, - сказал ему. - Все, что выделят мои мужи, возьми и раздай погорельцам. Девке Миловиде, если объявится здесь, скажешь: князь был и интересовался, как живет она без родных. Если же останется в Выпале, позаботься, чтобы никто ее не обижал. Слышал, что говорю?
        - Слышу, княже, слышу.
        - А еще скажи ей: весной ромеи обещали возвратить наших пленных, ну и ее лада тоже.
        - Скажу, княже, непременно, - поспешил заверить староста, и было в той поспешности не только желание прислужить, был и страх: а где найти Миловиду? Тетка ее правду говорила: свет широкий, пойди найди сироту в том широком свете.
        В тереме воеводы Вепра князь чувствовал себя как дома: и тепло было, и уютно, и просторно. К тому же от свежих яств на столах поднимался пар, столы ломились от многочисленных кубков с медом и сытой. Все для тех, кто разделит с князем обильное застолье. Да и князь отправился на охоту не с пустыми залубнями, есть в них еда и питье. Да что они против того, чем угощает ныне Вепр и его жена Людомила? Из привезенного с охоты приготовили только выловленную в лесах дичь, все остальное - от щедрот Людомилы Вепровой да самого Вепра.
        Кто видел его на охоте, тот, не задумываясь, скажет: нет более одержимого, более буйного в этом деле мужа, чем воевода Вепр. Однако кто имел случай поднимать с ним наполненные медом братницы, делить веселое под хмелем застолье, не будет долго искать равного Вепру. Потому как Вепр всех превзойдет в питии и веселье, а еще в похвальбе охотничьим умением.
        - Зимняя ночь, - хозяин поднялся за столом, - длинная ночь. Будем пировать, братья! Есть у нас и время, и все, что требуется для веселья. Самое главное, нам выпал случай отдохнуть от дел, побыть вместе со своим князем. Так за веселье, мужи! За удачные ловы! За князя Тивери, надежную охрану нашей земли и нашего благополучия!
        Он протянул Волоту свою братницу, и мужи не замедлили поддержать воеводу, но Волот остановил их.
        - Подождите, - остерег и тоже поднялся. - Обычаи наши велят пить сначала за хозяев и достаток в хозяйстве. Мы ныне гости воеводы Вепра. Так поднимем первую братницу и воздадим должное очагу воеводы и той, которая оберегает этот очаг, - Людомиле.
        Заметил, наверное, как смутилась женщина, слыша здравицу в ее честь, и перевел на шутку:
        - За Вепра будем пить завтра, если будет охота такой же удачной в его лесах, как и в выпальских. А сейчас предлагаю выпить за хозяйку дома, за ее гостеприимство, за то, что умеет быть и заботливой матерью, и достойной хранительницей очага.
        - Выпьем! - громко и дружно поддержали своего князя мужи. - За Людомилу Вепрову и в ее лице за всех жен мужей ратных! За тех, на ком держится наш славянский очаг! Здоровья красавице Людомиле! Почет и честь!
        Хозяйка не ожидала, видимо, что ее станут величать так громко, и смутилась, не нашлась бы что ответить на такую здравицу, если бы не князь. Он наполнил братницу, подошел и подал ей в руки.
        - Выпей с нами, Людомила.
        - Спаси бог. Когда так, почему бы и не выпить.
        Ее ответ и то, что пригубила вино, вызвал еще более громкие возгласы. Князь повеселел и пригласил хозяйку к столу.
        - Это же трапеза мужей.
        - Ничего. Беру под свою княжью защиту. Поговорить надо, - добавил, усаживая рядом. - Княгиня Малка специально собиралась в Веселый Дол, поговорить с соседями. Но раз я уже здесь, в Веселом Долу, сделаю это и без нее. Разговор пойдет, дорогая Людомила, о Зоринке.
        - А что Зоринка? - всполошилась женщина.
        - А ничего. Знаем, что хорошая девушка растет, и хотели бы, чтоб была еще лучше. Княгиня Малка нашла среди пленных учительницу, хорошо знающую августейшие порядки, что бытуют в имперских августионах в чужих землях. Малка приставила ее к своим дочкам и предлагает и Зоринке эту науку. Будет она женой Богданке или нет, а наука для дочки воеводы не будет лишней. И еще хочу спросить гостеприимную хозяйку: как она смотрит на то, если бы уже и сейчас, может, после окончания этой охоты, отвезти Зоринку к нам? Пусть бы жила при тереме, познавала правила императорского дворца. И моим девчонкам было бы веселее с ней, и ей тоже.
        - Ой, князь, - печально посмотрела Людомила на князя. - Не знаю, что и сказать.
        - Что так?
        - Не знаю, о ком больше думать - о девочке-малолетке или о старшем моем, Боривое.
        - А что с Боривоем?
        - Боюсь, беды наделает, если не женим.
        - Сколько же ему лет?
        - Двадцатый идет.
        - О! Такой прыткий? Так пусть выбирает себе ладу…
        - Ветер у него в голове, княже. Ничего другого не знает, ничем другим не интересуется, кроме девок. А у нас как на грех никого нет на примете, чтобы была ему достойной парой. Нареченная его - князь знает это - умерла внезапно, другой не приглядели за хлопотами.
        - Сам найдет. Стоит ли так печалиться?
        - Ох, князь, как не печалиться, если он лезет туда, куда и глаза не смотрят.
        - Пустое, - засмеялся Волот и наполнил обе братницы вином. - Завтра же поможем вашей беде, Людомила! Скажи, почему он дома, а не в дружине?
        - Так ведь зима!..
        - Сторожевую службу и зимой несут. Вот туда мы и спровадим его, чтобы меньше о девках думал, - засмеялся Волот и взял в руку братницу. - Вы скажите мне о Зоринке: посылаете ее в Черн или нет?
        - Разве я знаю? Должна поговорить об этом с мужем.
        Князь приумолк, заглядевшись на нее.
        - Разве я возражаю? Обсудите, но все же будь сама собой, будь тверже с мужем и с детьми, а не то и правда натворят беды.
        Не только сейчас, под хмелем, всегда чувствует себя особенно добрым рядом с Людомилой. Нравится ли она ему или просто сочувствует ей, не очень осчастливленной с Вепром? Наверное, и то, и другое. Потому что Малкина названая сестра вон какая миловидная, добрая и щедрая. А оказалась в руках пусть и беззаботно-веселого, до самопожертвования отважного, но все же баламутного мужа. Это только оправдывает Людомила мужа: редко бывает воевода в Веселом Долу и хозяйство оставил на жену. Не то она говорит: не уважает и не ценит ее муж как жену. Другой он. Его характер, нравы и потребности отличаются от Людомилиных. Больно от этого Людомиле, утешает только дочка Зоринка, и лицом и статью похожая на маму. Никому не говорили об этом с Малкой, однако сами, любуясь Людомилой, нарекли ее дочку Богданковой.
        Стараясь развеселить Вепрову жену, и сам развеселился. Шутил, пил и смеялся. Пока ее место за столом не занял муж Людомилы и вся прочая братия.
        - Княже, - сказали ему. - Мы тут поговорили-посоветовались и сошлись на одном: разве мы такие беспомощные, чтобы простить ромеям весеннее нападение и опустошение? Собирай по зиме рать и пойдем за Дунай, возьмем за загривок Хильбудия и всех, кто с Хильбудием.
        - Считаете, что нужно идти?
        - Думаем, что так.
        - Уж если идти, то идти всей антской силой, а князь Добрит нас не поддержит, он думает иначе взять верх над ромеями.
        - Будто можно иначе?
        - Почему же нет? Если на самом деле возвратят пленных и покроют убытки, вот и будет верх над ними. Не о том должны сейчас думать, братья. - Князь поднялся и обвел взглядом мужей, словно хотел убедиться: все ли тут свои, может ли им сказать то, что надумал. - Знаете, почему я просил у веча согласия занять нетронутые земли и соорудить вежи и остроги по Дунаю? Представляю себе это так: должны выйти тиверским народом к самому Дунаю и стать на нем непоколебимой твердью. Ромеи там, под Константинополем, построили Длинную стену. Мы воздвигнем ее здесь. И этой стеной будете вы, мужи Тиверской земли. Ты, Вепр, ты, Чужкрай, ты, Ратибор, все наидостойнейшие, кто здесь, кто там, в Черне, в старшей дружине нашей. Хотите знать, почему именно на вас возлагаю надежду? Скажу.
        И он не стал скрывать, что было до этого лишь тайным намерением. Здесь действительно все свои, друзья-мужи, верные побратимы. А от побратимов негоже прятать даже самые тайные мысли.
        Мужам не надо было объяснять, что такое нетронутые земли, чем богато и соблазнительно Подунавье. Они и объездили его, и исходили, даже исползали, охотясь. Время пришло сказать другое: кого награждает князь землями в Подунавье, какими хочет видеть те волости и каким их владельцев.
        - Желаю, чтобы каждый из вас, получив удел, взял на себя сооружение вежи и острога при ней. Помните, вам надлежит не только стоять на границах - жить, поэтому сделайте все, чтобы вести хозяйство. Людей будет достаточно, воспользуйтесь этим и возведите надежные тверди. А еще запомните - волости ваши должны стать настоящей стеной против ромеев, не ограничивайтесь сооружением острогов и веж, посадите в своих уделах тиверский люд - челядь, поселян, даже татей, если они откажутся от разбоя. Это будет ваша самая надежная твердь.
        - Славно! Мудро и славно!
        Князь поднял руку: он не все еще сказал.
        - Хочу видеть вас надежной опорой на границах, а значит - опорой земли и стола. Поэтому повелеваю: идите и утверждайтесь, будьте властелинами и заодно - воеводами, каждый со своей вежей и со своей дружиной. А когда утвердитесь, тогда и спросим ромеев: зачем ходили на нашу сторону и что искали на нашей стороне?..
        - Правду говоришь, княже! Пусть славится Тиверь и тиверская мощь на Дунае!
        - Хвала князю Тивери! Слава и хвала!
        Сколько пили той ночью, столько и провозглашали здравицы своему предводителю. Довольны были услышанным.
        Даже когда выехали на рассвете на ловы, посматривали на своего князя, словно спрашивая: «Правда ли это? Не приснилось ли нам спьяну?» А Вепр и вслух спросил:
        - Сколько уделов им давать, Волот?
        - Сколько заложим крепостей, столько будет и уделов. - И уже погодя добавил: - Для тех, кто заслужит княжескую ласку после, тоже оставлю землю.
        - Понимаю. Мы первые, но не последние. Не осудишь, если поинтересуюсь еще одним?
        - Говори.
        - Тиру ты за кем оставляешь?
        - За собой.
        - Тогда просил бы выделить мне земли, которые прилегают к устью Дуная.
        Волот пристально, изучающе посмотрел на него:
        - Почему?
        - Пусть и там будем соседями.
        Князь не спешил соглашаться. Не потому, что у него были другие намерения (у него, правду говоря, не было). Какая-то неуверенность, что-то похожее на недоверие шелохнулось в душе Волота от слов Вепра: «Пусть и там будем соседями».
        - Учти, это опасное место. Может, одно из самых опасных.
        - Или я похож на того, кто ищет тихого места? Зато сейчас уже вижу, какую ловушку устрою там ромеям. Придет время - будет у меня в устье Дуная свое пристанище и свои лодьи в пристанище. А построю лодьи - и ромеи присмиреют. Увидим тогда, кто у кого будет спрашивать позволение ходить по Дунаю. Если не берешь устье себе, отдай мне. Или кого другого найдешь, кто сделает то, что задумал я?
        «Скор мой воевода, ничего не скажешь. Вот только не слишком ли далеко забегает? А впрочем, кого в самом деле поставить в устье Дуная, если не Вепра?»
        XVII
        Все, что следует сделать в Соколиной Веже, делает челядь, все, за чем нужно присмотреть, присматривают работники. Старая Доброгнева все время проводит с Богданкой, печется только о нем. Даже ночью не дает себе покоя, выходит во двор и молится, обращаясь к небесам:
        - На море, на океане, на острове Буяне живут-поживают три брата ветра. Один - который любит гулять в краях северных, второй - в восточных, третий - в западных. Повейте сильнее, ветры буйные, выньте печаль из сердца отрока, снимите с глазонек Богданки злую болезнь - златеницу. Слышите, ветры буйные? И тебя прошу, Заря-зарница, матушка наша вечерняя, ночная и утренняя. Как ты выводишь на небо солнце ясное, бьешь-побиваешь, насмерть поражаешь мечами-самосеками мрак ночной, пусть точно так же будет повержена хвороба Богданки. Пусть будут мои слова тверже, чем камень, острее меча-самосека. Что задумано, то пусть и сотворится.
        Всматривалась в небеса и молилась, а помолившись, на все четыре стороны поклонилась и пошла спать. Ведь ранехонько надо встать и пойти ни свет ни заря к роднику, набрать в нем заряной водицы - той, что с ночи никто не взбалтывал, что приняла в себя посланные с неба росы и предрассветные туманы. Смотришь, найдется хоть одна капелька живой воды, той, что ждут не дождутся.
        - Вставай, внучек, - говорит ласково бабушка, увидев, как он шарит рученьками в поисках своей нянюшки. - День на дворе, будем умываться да завтракать.
        - Я долго спал, бабуся?
        - Не так уж и долго, однако пора, тебе нужно привыкать вставать рано. Скоро наш долгожданный день - светлая пятница. В этот день должны выйти во двор еще до рассвета, встречать царевну Золотую Косу, Ненаглядную Красу.
        Умывала Богданко старательно - и брызгала в глаза заряной водицей, и промывала их, приговаривая:
        - Шла баба из-за моря, несла полон кузовок здоровья. Кому-то лишь кусочек, нашему же Богданко целый кузовочек. Вода вниз, а ты, внучек, расти вверх. Как с личика стекает вода, так и с глазок хвороба.
        Внук слушал и слушался. Уже потом, как усадили за стол, спросил:
        - Уже одна седмица осталась до светлой пятницы?
        - Верно, всего одна седмица.
        - Жалко, что я не увижу царевну.
        - А может, и увидишь, соколик. Прозреешь и увидишь.
        - Если бы. Знал бы, раньше бы насмотрелся. Она, бабуся, будет в тот светлый день такой, как всегда, или нет?
        - Ну что ты! В этот день царевна выйдет обновленной.
        - В море-океане умоется?
        - А где же еще?
        - Не пойму что-то, бабушка Доброгнева. Вы ж говорили, солнце каждый вечер прячется в море-океане и каждое утро выходит оттуда не таким жарким.
        - Говорила, потому что это так: обновляется оно каждый день. А все же каждодневное обновление - не то, что годовое. В светлую пятницу царевна Золотая Коса, Ненаглядная Краса купается в молоке дожденосных дев, а это не то, что в обыкновенном. Слышал, как гремит-громыхает бог-громовик, когда приходит пора весеннего слюба? Это он ищет в поднебесных водах океана одну из своих избранниц. А найти не всегда удается. Поэтому и гневается. Носится по небу и смотрит-высматривает. А уж когда увидит, как вынырнет какая-то из них да блеснет на солнце белыми, словно жемчужины морские, персями, и совсем взбесится, бурей гонится за тем облаком-девой, а настигнув, хватает в огненные объятья, пронизывает молнией. Тогда и бурлит-клокочет в море первое слюбное молоко. Обновляется, купаясь в нем, морская царевна, хватает его и для обновления матушки-земли. Видел же, как засевает нивы дождь? Так знай: это плодоносное семя слюбного единения бога-громовика с полногрудыми девами поднебесья. Ранние эти дожди смывают снега, а вместе со снегами и грязь, исцеляют землю после лютой зимы и возвращают ее к жизни.
        - Исцеляют? Бабушка, значит, дождь и есть живая вода поднебесная?
        - Целительная, внучек. Всего лишь целительная. Живая на острове Буяне. Правда, и она выпадет с дождями. Ты только не горюй, если не прозреешь сразу. Чаще всего бывает, что живой водой трижды нужно брызнуть в глаза, чтоб они снова стали зрячими.
        - Ой, так долго придется ждать?
        - Может, сразу прозреешь, а может, и нет. Будь терпелив. Нужно, что поделаешь. За терпение боги и посылают благодать свою. Княжич Яровит не то терпел, прокладывая путь к своей избраннице, но все вынес и проложил.
        - Яровит? Это кто же такой, бабуся? Откуда он?
        - Из дальным-дально, соколик, из седой древности. А жил неподалеку от нас, под горами Карпатскими. Когда - никто точно не знает. Одно осталось в людской памяти: витязем был непобедимым и самым красивым на все предгорье. Сам, без дружины, выходил против чужой рати и рубил ее мечом-самосеком до тех пор, пока враги не показывали спину. А больше всего ценил правду. Невинного не обижал, убогого не обходил. Пахал землю, ходил на охоту, жилье построил над речкой. Так и жил бы, наверное, на радость старикам своим да другим людям, если бы не заговорила в нем Лада и повела навстречу той, что ждала-высматривала его, своего суженого.
        Княжич и до этого не раз бывал в горах и долинах земли своей и во время охоты, и просто из интереса. А еще выходил на границы, когда трубили тревогу: «Вставай, Яровит, спеши, Яровит! Тати идут на нас с чужого края!» В тот день, когда в нем заговорила Лада, добрался до самых гор. Поразился их крутизне и подумал: «Одолею ли?» И чем выше забирался, тем сильнее было желание преодолеть высоту. А взобравшись на самую вершину и глянув по ту сторону перевала, не удержался от искушения спуститься в долину, разузнать, кто и как живет там, за крутыми горами.
        На него не обращали внимания, пока не добрался до жилья властелина и не представился:
        «Я княжич Яровит с берегов Прута. Хочу видеть хозяина острога и властелина края».
        Только тогда удивились и захлопотали.
        «Яровит? Тот, о котором идет по свету слава, как про чудо-витязя, который сам-один выходит против рати и побеждает?»
        Видел, все испуганы вконец, и не только челядники. В тереме властелина тоже смотрели на него испуганно. Все время спрашивали: как же он перебрался через такие горы? Возможно ли перейти их, да еще с конем?
        А пока княжич Яровит вел беседу с властелином загорья, в соседней с гридней светлице стояла перед своей матерью дочка властелина, растерянная и поникшая.
        «Ты больна? Тебе плохо?»
        «Да, матушка. Плохо, и очень. Но не потому, что больна».
        «Тогда почему же?»
        Не решалась открыться и еще больше страдала от этого.
        «Там… - решилась наконец и залилась румянцем. - Там, у отца, сидит витязь, люб он сердцу моему, давно вижу его и во сне и наяву».
        «Господи! Что слышу от тебя?»
        «Матушка моя! - заплакала девушка и упала на колени. - Матушка добрая и золотенькая! Не гневайтесь на меня и не наказывайте меня. Потому что ничто не поможет. Лучше сделайте так, чтобы витязь этот остался у нас на ночь и потом, до тех пор, пока не признаюсь ему, от чего сгораю. А если, матушка, не найдете способ задержать его в нашем остроге, то там, в водовороте речки, найдете свою дочку».
        Хозяйка испугалась и встревожилась не меньше, чем ее Жива. Да и где найдешь такую мать, чтоб была врагом своему дитяти. И пошла в гридницу, и заговорила гостя. А беседуя, поняла, что другой такой пары, как ее дочка и этот витязь, не сыскать во всем белом свете. Они, словно два цветка в саду царь-девицы, будет горе, и большое горе, если не останутся вместе.
        И увивалась около гостя, и к столу приглашала. Когда же согласился отобедать, поспешила накрыть стол, позвала на трапезу мужей острога, семью свою, и среди них - привороженную чужинцем Живу.
        Там он и увидел ее впервые, а уж как увидел и заговорил, понял: вот кто призывал его через горы, поэтому не стал медлить за трапезой и сказал девушке, что не возвратится за горы без нее.
        «Я согласна, витязь, назваться твоей женой, - ответила ему Жива, - но ставлю одно условие: сделай так, чтобы могла ездить через горы к отцу-матери в гости».
        На все соглашался и обещал. Почему бы и не пообещать? Земля его хотя и за горами, но не за далекими. По эту сторону гор отец Живы соберет народ, проложит путь до самого хребта, по ту - это же сделает его, Яровита, отец. А с перевалом и сам управится. Что ему, витязю, при молодости и силе? Или не сможет разрушить камень, или не сровняет гору?
        Так мечталось, да не так вышло. Уже заканчивал дорогу через гору, как почувствовал страшную жажду. А неподалеку - слышно было - шумел, маня своей прохладой, поток. Вот он и пошел туда напиться. Долго и сладко пил, потом сел на коня и погнал его к отцовскому и материному жилью над Прутом. Не ощущал в себе каких-то перемен, ничего странного не замечал за собой. Подъехал к отцовскому жилищу, постучал в ворота, а его не пустили во двор.
        «Кто ты?» - спросили через оконце.
        «Разве не видите? Яровит!»
        «Проезжай мимо, человече, если выдаешь себя за Яровита. Наш Яровит - молодец из молодцев, а ты, не будь сказано к ночи, сыч из пущи и старец под сто лет».
        «Что ты мелешь? - разгневался Яровит на челядника. - Позови князя, если тебе сычи снятся».
        «Нет нужды звать».
        «А я велю: зови!» - громыхнул булавой в ворота.
        Послушался челядник, пошел в дом, и оттуда появился вместе с князем-отцом. «Голос вроде Яровита, - говорил, идя следом, - а лицо - страшно и говорить какое».
        Князь тоже вначале приоткрыл окошко, посмотрел через него и, как челядник, спросил у Яровита: кто он, чего хочет.
        «Вы что, отец, - хотел возмутиться Яровит, а получилось жалобно. - Шутите со мной или заколдовали вас тут всех? Говорю же, Яровит я, сын ваш!»
        Князь приоткрыл окно, слышно, разговаривают с челядником: «Не только голос, конь тоже Яровита. А в седле чужой и страшный человек. Что же делать? Боги светлые и боги ясные, подскажите, что делать?»
        И думал дольше, чем следовало, и колебался больше, чем пристало князю, а потом сказал: «Переночуй, муж, где-нибудь, а к нам приедешь завтра, как настанет день».
        «Да разве сейчас глубокая ночь?» - хотел было крикнуть Яровит, но не крикнул, больно стало ему, да так, что и голос пропал.
        Покрутился у ворот и повернул коня к лесу. Там было у них тырло, а при нем халупа для челяди, которая ходила в летнюю пору за овцами. В той халупе и заночует.
        Добравшись до жилья, все ходил, раздумывал в отчаянии. Возможно ли такое: родной отец не узнал, в дом не решался пустить на ночлег. Что же произошло? «Не только голос, конь тоже Яровита, - говорил челяднику, - а в седле чужой и страшный человек». Неужели это правда? Неужели так изменился?
        Ощупал себя раз, другой и замер: с ним что-то не так. Приплюснутый нос, изрезанное глубокими морщинами лицо. Видно, и вправду похож на сыча из пущи.
        Как же это произошло? Чья злая сила встала на их с Живой пути?
        Выбежал во двор, под месяц и звезды, хотел сесть на коня, но сразу же удержал себя. Куда податься? Что делать? Кто признает его теперь? Остается взять себя в руки и ждать дня, а днем и сам поймет, что произошло.
        О сне нечего было и думать. Лежал, уткнувшись изуродованным лицом в сено, и мучился, ворочался с боку на бок и не мог сомкнуть глаз. А на рассвете отвязал коня, вскочил в седло и поехал к горному озеру.
        Пока добрался - и солнце выглянуло из-за горы, брызнуло яркими лучами на плес. Подъехал к горному озеру, заглянул в него - и глазам не поверил: на него смотрел старый-престарый, и вправду столетний, дед. Красоты, которая слепила когда-то девкам глаза, как не бывало. Щеки запали, лицо, лоб прорезали глубокие морщины. И рот провалился, подбородок заострился. Лишь глаза светились прежним молодецким блеском и сила в руках чувствовалась не меньшая, чем до сих пор. Поднялся, оглянулся и, выхватив меч, с лютой злостью взмахнул им. Стройная елочка, та, что была ближе к воде, упала, подкошенная ударом.
        Окаменел Яровит от горя и печали. Кто отомстил ему? Неужели это из-за Живы? Кому-то не хочется, чтобы они с Живой взяли слюб? Так где же тот, кто не хочет этого? Почему не выйдет на поединок? Невидимым захотел быть, чары напустил. Когда, где и как? У Живы за столом или когда пил воду из потока-источника? Жива заметила бы и изменилась в лице.
        Беда, выходит, от воды. А если так, может, вода и смоет с него эту уродливую маску?
        Яровит не раздумывал, а разделся - и бегом к озеру. Вода холодной уже была, словно лед. Но он не обратил на это внимания.
        Тщательно вымыл лицо, голову, нырял и плавал. А вышел на берег, глянул в успокоившуюся гладь - никаких перемен. Как был старым, сморщенным, так и остался.
        Что же делать? Податься к родным, молить о помощи? А что они могут против колдовства? Нужно искать людей, которые могли победить чары, стать выше басих и баянов.
        Где живут волхвы, знали многие, а таких, чтобы помогли Яровиту в его беде, все не было и не было. Или грустно смотрели на витязя и молчали, или разводили руками. Но Яровит не терял надежды, все ездил, ездил и расспрашивал. Когда повеяло настоящим холодом (а дело шло к зиме), вспомнил о Живе, о ее уютном жилье и остановил, обрадованный, коня: зачем же он ищет спасение по эту сторону гор? Может, спасение там, откуда на него наслали порчу, - за горами? Да и зима в том краю не такая лютая. Смотришь, и посчастливится именно в загорье найти тех, кого разыскивает, кто сможет помочь.
        Подумал так и поверил, а поверив - сразу же повернул коня на ту дорогу, что вела в горы.
        Надежда не всегда обман, а вера - не такая уж пустая вещь. Только оставил позади себя вершину и стал спускаться в долину, увидел дым среди редких деревьев и выехал к жилью. В пещере сидел возле ниши, в которой горел костер, белый как лунь дед. Был он такой древний и высохший, что можно только диву даваться, как еще в нем теплится жизнь.
        «Если этот не скажет, - подумал Яровит, - никто уже не поможет».
        «Низкий вам поклон, хозяин, - склонил перед волхвом голову, - и наилучшие пожелания вашему жилищу».
        «Спаси бог».
        Дед задержал на нем помутневший от старости взгляд и уже потом спросил:
        «Что, молодец, беда и тебя привела ко мне?»
        «Да, дедушка», - подтвердил Яровит и очень удивился: Он видит во мне молодца?!»
        «Расскажи все, как было», - продолжал дед.
        Яровиту не нужно было прикладывать много усилий, чтобы все вспомнить. Он рассказал все без утайки.
        «Ты подозреваешь, что это поток?»
        «Верно, дедушка».
        «Ошибаешься, витязь. Из родников бьет чистая вода. Тебя опоили еще там, за трапезой. Но не думай, что эта сделала Жива или ее родные. Опоили те, кому не хочется, чтобы вы с Живой поженились. Ты, молодец, предназначен не для земных дев. Вот почему боги и противятся твоему слюбу с земной Живой».
        «Боги?»
        «Да, витязь, боги. А это, сам знаешь, великая сила. И все-таки даже боги отступятся перед твоим желанием, если выполнишь их волю и пойдешь во имя обиженных на непосильные для земных людей подвиги. Согласен ли взять на себя такую повинность?»
        «Я на все согласен ради Живы. Говорите, какие они, эти подвиги?»
        «Не скажу тебе о них, другие скажут. Если заночуешь у меня, встретишься с вещим вороном. От него и узнаешь, что должен сделать, чтобы избавиться от напасти. Но перед этим выслушай и мои слова. Даешь ли ты согласие выполнить последнюю волю вещего волхва?»
        «Если смогу, выполню, дедушка».
        «То, о чем буду просить, сможешь. Это самое простое. Завтра я, молодец, умру. Предай же тело огню, а тогда и отправляйся навстречу своему счастью».
        «Согласен».
        «Вот и хорошо. Мир тебе, витязь. Поешь, что найдется в моем жилище, да укладывайся, завтра еще увидимся».
        Думал, что и с вороном встретится завтра, а он объявился во сне. Сел на камень и заговорил человеческим голосом:
        «Дед говорил, ты согласен идти ради полюбившейся девы на подвиги».
        «Согласен».
        «А знаешь ли, какие это подвиги?».
        «Пусть и самые удивительные, все равно пойду».
        «Так слушай, если так. Посланное на тебя колдовство может снять лишь живая вода. Ведаешь, где и как ее можно раздобыть?»
        «Нет».
        «Молод ты, выходит, и очень. Старики давно и повсюду знают: живая вода есть в одном-едином на свете месте - на острове Буяне. Если хочешь вернуть себе вид молодца и таким уже предстать перед своей избранницей, должен проникнуть туда и собственноручно добыть из родника, который бьет в изголовье ложа царь-девицы, живой воды, а с дерева, растущего ближе всех к терему ее, сорвать золотое яблоко. Не трать время, сразу же умойся той водой и съешь яблоко. Умоешься - вернешь себе молодость и красоту, съешь яблоко - станешь недоступен чарам и колдовству, ни одна злая сила не принесет тебе вреда. Эти два подвига, сам видишь, ты должен совершить ради самого себя».
        «А как же я доберусь до острова Буяна, - не сдержался Яровит, - как оттуда возвращусь?».
        «Не спеши. Скажи сначала: умеешь ли беречь тайну как зеницу ока?»
        «О да! Иначе я не был бы витязем».
        «Так знай: эта из тех, что нужно держать за семью замками. Там, где Дунай впадает в Черное море, бывал?»
        «Не приходилось».
        «Придется. Именно туда прилетает с острова Буяна Стратим-птица. Все лето купается она в Дунае, кружит в поисках поживы вокруг. Больше всего гоняется за едой в конце лета - тогда, когда должна возвращаться на остров Буян. Без большого запаса конской падали не улетает. Вот ты и воспользуешься этой слабостью Стратим-птицы. Поезжай к устью Дуная, спрячься вместе с конем своим в надежном месте, а заметишь, как выискивает птица-великан свою добычу, убей коня ночью, вынь из него внутренности, а сам полезай в чрево. На рассвете Стратим-птица найдет твою приманку и перенесет ее, а значит и тебя, на остров Буян».
        «Сделаю, как советуешь, - пообещал Яровит. - Но скажи, будь добр, как же я вернусь оттуда?».
        «А это уж твое дело. Берешься совершить подвиг, ищи и способ».
        «Ну хорошо. А что будет с Живой? Она станет ждать меня?»
        «Обратный путь к нареченной своей Живе проложишь, совершив третий, и последний, подвиг: должен выручить из беды морскую царевну - ту, которая предназначена тебе богами в жены. Как ты мучаешься от чар, которые изуродовали твое лицо, так и она страдает от домогательств царя-нелюба. Знай: это самый трудный подвиг, но нужно самого себя перебороть».
        «Как это?»
        «А там увидишь как. Одно знай: спасешь царевну, боги могут расщедриться и освободить тебя от предначертанной ими судьбы - быть мужем морской царевны. Не спасешь - не возвратишься и к своей Живе».
        Яровит задумался, а пока думал и гадал - и ворон исчез.
        «Вставай, молодец, - будил его тем временем волхв. - Пришел мой час, умирать буду. Не забыл, о чем договорились?»
        «Нет, дедушка, поступлю, как велишь».
        «Помогай тебе бог во всех делах твоих многотрудных. Это боги послали тебя ко мне, чтобы не дать плодиться в моем теле всякой нечисти».
        Сказал и затих.
        Предав тело покойного огню, Яровит снова задумался. Как же ему быть? Отправиться к Живе и рассказать обо всем, что с ним случилось, или вернуться к отцу своему?
        «А ты меня пошли к Живе, - сказал конь человеческим голосом. - Пока будешь в пути, буду напоминать о тебе, не дам потерять веру».
        «И правда, - сказал Яровит ему. - Ты мой самый верный друг. Могу ли я отдать тебя Стратим-птице? Другого попрошу у отца, как и челядь, которая должна зашить меня в чреве коня, чтобы мог добраться до острова Буяна».
        Не день и не два несла свою ношу Стратим-птица через дождевое море, а только когда села, не было сил полакомиться падалью: свалилась неподалеку и заснула. Этим и воспользовался витязь Яровит, распорол коню чрево и выбрался на волю. А как вылез, поспешил затеряться в зеленых, словно рута, садах острова Буяна.
        Удивительно непривычный мир предстал перед глазами изумленного землянина. Небо такое нежно-голубое, что казалось, растаешь в нем, если долго-долго смотреть. И свет лился с небес приятный и мягкий, и сад был наполнен удивительными ароматами, и пение над садом витало такое нежное и мелодичное, что слушал бы и слушал, упивался бы его звуками. Но на то Яровит и был витязем, чтобы противостоять силе, которая поднимается против него, не поддаваться соблазну, способному отвлечь его от дела. Вспомнил, для чего прибыл на остров Буян, и прогнал от себя соблазн, стал осматриваться, где находится в этом удивительном царстве терем царевны. Недолго искал. Вдалеке высилась некрутая гора, опоясанная голубой, как и небо над островом, лентой реки. По эту сторону речки, в долине, расстилались зеленые, щедро усеянные цветами луга, по другую, на склоне, снова сады и сады. А где же быть терему Золотой Косы Ненаглядной Красы, если не в саду, и где же быть роднику, если не там же, вблизи реки?
        Царь-девица, видимо, отдыхала в тереме, потому что вокруг стояла полная тишина. Только и слышалось птичье пение да журчанье родника.
        «Это там, близ ложа царевны», - догадался Яровит.
        Понимал, сила его тут ничего не значит, надо брать хитростью. Не перехитрит - не достанет живой воды. Поэтому не спешил. Поднимется на несколько ступеней, оглянется - и снова идет. Но вот заметил витязь: запахи стали такими душистыми и пьянящими, что еле-еле перебарывал в себе желание сесть и заснуть там, где стоит. Знал: если присядет, то не встанет.
        «Это и есть стража царь-девицы, та сила, которая не подпускает смертных к живой воде!»
        Ну, если только это, он не оплошает. Не для того выслеживал Стратим-птицу, отважился на далекое, опасное путешествие, чтобы сплоховать и позволить одолеть себя ароматам, нагоняющим сон. Опомнился Яровит и, выпрямившись, шагнул навстречу своему спасению.
        Добрался до ложа царевны, набрал воды и сорвал золотой плод с ближайшей яблони, отошел, чтобы можно было свободно дышать, и там же, под первым деревом, которое защищало его от чужих, умылся. Сонливость сразу исчезла, к телу прилила свежая сила, заставившая бежать быстрей к реке. Потому что велико было желание поскорей заглянуть в ее зеркало и убедиться, что стал прежним.
        Боги светлые и боги ясные! Он действительно снова молод и красив!
        Не поверил в первый раз; наклонился и снова заглянул в зеркало реки. Такой же молодой и красивый, даже краше, чем был.
        Не знал, утешившись, куда идти, что делать. Вспомнил о сорванном яблоке и съел его: пусть останется таким, как есть, пусть будут бессильными чары и колдовство.
        «А что же дальше? Нужно подумать о возвращении на землю. Но это потом. Сейчас необходимо поесть и отдохнуть».
        За едой не нужно было ходить далеко: на каждом дереве и на каждом кусте - сладкие яблоки и всякие диковинные плоды. Срывал и ел, наслаждаясь их приятным вкусом, пока не насытился. И только потом лег прямо под деревьями и заснул.
        Спал крепким сном, может, сутки, а может, и больше. Когда же проснулся, выкупался в речке да позавтракал, снова подумал: как же возвратиться на землю? Спросить бы, да некого. Ведь это царство солнца, месяца и звезд. Разве пойти и поклониться царь-девице? А вдруг вместо совета запрет в подземелье? А еще может приказать не выпускать из своего царства.
        Время измерялось не днями и ночами, как на земле, - передышками. Поспал, бесцельно побродил, просто из любопытства, - вот и прожил сутки. Снова поспал да побродил левадами - день прошел. И все же понимал: время идет, а надежды на возвращение к землянам никакой. Неужели для того добирался на остров Буян, чтобы остаться здесь навсегда? Неужели то, что говорил ворон, оказалось неправдой?..
        Не только растерянность, но и отчаяние закрадывались в сердце. А с отчаянием пришло и неверие. Но вот однажды проснулся он от грома-громыхания и увидел: мимо него проносятся огненные кони. Хвостатые, гривастые и неимоверно быстрые. Мелькнут перед глазами, ослепят сиянием - и исчезают, похоже, к земле направляются.
        Догадался, что это за кони, но готов был на все - схватил коня, который оказался поближе, за хвост и в одно мгновение очутился в своем, земном море.
        Наверное, глубоко нырнул, еле духу хватило, чтобы выбраться на поверхность. Поэтому сразу лег на воду и передохнул. Потом осмотрелся и заметил: он не так далеко от берега. Вдали виднелись горы, леса на склонах гор, ближе к морю - град белокаменный…
        К нему и поплыл Яровит. На берег выбрался только к вечеру. Сил не хватило подняться, их море вычерпало. Поэтому вылез на сухой песок и заснул, вконец обессиленный.
        На рассвете нашли его рыбаки. Будили - не добудились. Взяли на руки и понесли в свое рыбацкое жилье. Там он и проснулся, когда рыбаки вернулись с моря.
        «Где я?» - спросил.
        «Среди людей».
        «Вижу, что среди людей. А в какой земле, кто княжит в ней?»
        «У нас не княжат, у нас - царствуют. А зовется наше царство Агарянским. Ныне царствует в нем Халиль».
        «Так, может, подскажете, люди добрые, как мне попасть к нему?»
        «Что ты! - замахали руками. - И не думай, и не помышляй об этом».
        «Почему?»
        «Лют он сейчас как зверь. Кто подвернется не вовремя, голову снимает без колебания».
        «Что же его разгневало?»
        «Поймал морскую царевну, хочет взять ее в жены, а она не соглашается».
        Напоминание о морской царевне насторожило витязя. Морская царевна… Постой, постой… А не та ли это, которую должен спасти от обидчика? Может, и недаром его выбросило на этом берегу, может…
        «А из вашего царства ходят лодьи в славянские земли?» - поинтересовался у рыбаков.
        «Куда-то ходят, а куда - об этом лишь царь и его кормчие ведают».
        «Как же мне встретиться хотя бы с кормчими?»
        «Иди в город, там морское пристанище. А в пристанище спросишь».
        Поблагодарил рыбаков за приют, за добрый совет и пошел берегом. Заходит со стороны моря в город, а там людей видимо-невидимо. И все веселые, время от времени улыбаются, а то и хохочут.
        «Что тут у вас? - спросил тех, кто встретился первым. - Скоморохи смешат так?»
        «Ты что, с неба свалился? Впервые видишь, как царь с царевной состязаются?»
        Яровит растолкал любопытных сильными локтями и остановился, пораженный: в пристанище морском поднималась над водой золотая клеть, а в ней сидела, высунувшись по грудь из воды, золотокосая дева. И такие длинные и пышные были ее волнами спадающие косы, такая нежная голубизна светилась в ее глазах, и столько муки было в той голубизне на утомленном лице, что у Яровита от жалости екнуло сердце. Это же не дева, это богиня! И такую царь держит в клети, хочет помимо ее воли взять с ней слюб?
        Не успел опомниться, как, пробившись сквозь толпу, очутился рядом с царем, который гарцевал на коне и допытывался у девы:
        «Где эти проклятые кобылицы, где?..»
        «Говорила уже, - спокойно отвечала царевна, - в море они».
        «Я уже загонял челядь, сам был на берегу и кликал, не выходят они из моря».
        «Значит, я не тебе назначена, если не выходят».
        «Ты скрываешь, какое слово должен сказать им, чтобы вышли?»
        «Сам догадайся».
        «У-у! - лютовал царь. - Знай, не поведаешь того слова завтра, выброшу вместе с клетью на сушу. Подохнешь, как рыба».
        «Что из того, - сказала царевна ему, - я тебе все равно не достанусь. Говорю же, чтобы жить на суше, должна искупаться в молоке морских кобылиц. А кобылицы выйдут на зов лишь одного-единственного человека на земле - моего суженого».
        «А что, царь, - подал голос и витязь Яровит, - может, будешь рассудительным и отпустишь деву? Слышал, что сказала?.. Все равно тебе не достанется».
        Царь метнул в его сторону злой взгляд и подобрал поводья. Вот-вот, казалось, пришпорит коня и бурей налетит на дерзкого. Но не успел. Обернулась в это время дева и, увидев Яровита, крикнула с облегчением: «Вот он! Вот мой суженый! Ему, и только ему, покорится море и все, что в море. Слышали, только на его голос выйдут морские кобылицы!»
        Царские воины обнажили мечи, обступили Яровита.
        «Иди, - приказали, - иди и зови».
        «Я пойду, - согласился витязь, - но звать должен без свидетелей. И не среди бела дня - ночью. А кроме того, у меня есть и свои условия».
        «Никаких условий! Если хочешь носить голову на плечах, делай, что велят!»
        «О нет, так не выйдет, царь. Скажу тебе то, что и царевна говорила: какая тебе от этого польза? Если погибну я, ты тоже не возьмешь с царевной слюба. Мои требования только склонят к тебе царевну».
        Кто-то из челяди шепнул царю на ухо: «Соглашайся. Лишь бы только кобылиц выманил из моря, во всем остальном обойдемся без витязя».
        «Хорошо, - согласился царь. - Говори, какие такие твои требования».
        «Первое из них! Дайте мне боевого коня в седле и сбруе».
        «За этим дело не станет, - согласился Халиль. - Конь будет тебе. Говори, еще тебе что надо?»
        «Их немного, царь, всего лишь еще одно. Но скажу я его после того, как добуду для царевны молоко морских кобылиц и выкупаю ее в том молоке».
        «Почему так?»
        «А чтобы никто не подслушал, что буду говорить, и не помешал нам сделать ее земной девой».
        Царь колебался. И верить не хотелось чужаку, и не верить не мог. Наконец решился и кивнул головой: пусть будет так.
        Яровит приказал приготовить бурдюки для молока, а в пристанище поставить огромный котел на возвышении из камня. Сам же сел на подаренного царем коня и покинул всех любопытных, которым так хотелось знать, что же будет ночью на берегу моря.
        Он не собирался бежать. Честь мужа и витязя не позволили ему оставить царевну в беде. А кроме того, помнил веление ворона: «Спасешь царевну - боги освободят тебя от данного ей обещания, не спасешь - не будет жены среди земных». Беспокоился о другом: какое же слово должен сказать кобылицам, чтобы послушались его и вышли из моря, позволили подоить себя? «Белые»? «Буйногривые»? «Морские»? Что-то вроде не так. Как-то по-другому называют их в славянском роду. Не так ли… Точно: вилины сестрицы! Когда начинают сказку, так и говорят: «Вилины сестрицы, морские кобылицы…» Халиль не мог знать этого, потому у него ничего и не вышло.
        Когда утренняя заря окрасила горизонт и ознаменовала рождение нового дня, стал на берегу и произнес негромко, обращаясь к морским глубинам: «Вилины сестрицы, морские кобылицы. Низко кланяюсь, прошу-молю: выйдите из моря, спасите сестру свою, морскую царевну, от великого горя».
        И только промолвил это, выплыли из глубин морских двенадцать белогривых кобылиц, вышли, стали в ряд и спросили: «Чего желаешь, молодец?»
        «Отдайте молоко свое, пусть царевна искупается в нем, чтобы избавиться от неволи агарянской».
        «Если для того, чтобы избежать неволи, бери».
        Пока выдоил всех двенадцать кобылиц, доставил в пристанище молоко да развел огонь под котлом, появились любопытные, челядь разбудила царя. Он хотел собственными глазами увидеть, как будет купаться в кипящем молоке морская царевна.
        Ее освободили из клети. Окружили надежной охраной и привели туда, где должно было произойти купание.
        По приказу царя челядь принесла приготовленные с вечера ступени-подмостки и поставила рядом с котлом. Как только молоко закипело, морская царевна взошла по ступенькам и, не раздумывая, прыгнула в окутанный паром котел. И в то же мгновение вынырнула и, подхваченная Яровитом, предстала перед столпившимся людом в пышном земном убранстве. Но не это поразило Халиля и его челядь: царевна вышла из молока еще красивей, чем была до сих пор! Такой молодой да такой красивой и статной стала, что агаряне ахнули от удивления и онемели.
        «Слава царю Халилю! - крикнула челядь, опомнившись. - Слава властелину красивейшей из красивейших жен! Слава и царице земли агарянской!»
        «Стойте! - поднял над головой меч и утихомирил царских слуг Яровит. - Царевна не стала еще царицей, а царь - ее мужем. Пусть сначала выполнит второе мое требование».
        «Ты не повелитель, чтобы требовать».
        «Ну нет. Слышали, что сказала царевна? Я - ее суженый. Или же ты, царь, купаешься сейчас в кипящем молоке и превращаешься в красивого молодца, к которому и склонится сердце красавицы царевны, или выходишь со мной на поединок. Честный бой один на один и честная борьба дадут тебе право стать властелином этой чудо-девы».
        Царя сейчас же окружили придворные. Пока они шептались, Яровит сел на коня и обнажил свой меч-самосек. Царевна же стояла на краю помоста и, не ожидая, что решит царь с советниками, сказала: «Или согласишься, царь, на то, что требует от тебя мой нареченный, или я снова искупаюсь в молоке морских кобыл и стану морской девой».
        Халиль решился наконец и оттолкнул от себя советников.
        «Говоришь, хочешь биться со мной?»
        «Хочу или не хочу, а должен, если не выкупаешься в молоке».
        «Знаешь ли, с кем выходишь на бой? Я победитель тех многих мужей, которых никто, кроме чародея-горбуна с двусечным мечом, не побеждал».
        Халиль и правда был великаном. Таким могучим казался на могучем коне, с таким огромным горбоносым лицом и широченным лбом, что Яровиту следовало бы подумать, прежде чем сказать: «Да, будем биться». Однако тут же вспомнились слова мудрого ворона: «Тебе надлежит освободить царевну; не освободишь ее - не будет у тебя и Живы».
        «Разве я возражаю, - усмехнулся. - Кого-то, может, и побеждал ты. Но попробуй взять верх в бою со мной. Иначе, говорю, не видать тебе царевны».
        Самонадеянность его разгневала Халиля.
        «Выходи, если так». - Царь готов был испепелить витязя взглядом.
        Бились на просторной площади, в стороне от толпы. Налетали один на другого, как буря, расходились и снова нападали. И раз, и второй, и третий. Кони подняли пыль, не разберешь уже, где Яровит, а где царь. Только и слышно, как звенит сталь, как ржут пришпоренные или раненные мечом кони. Да еще чалма Халиля мелькала время от времени в облаке пыли.
        Челядь, советники - любопытные и торжествующие готовы были крикнуть уже: «Пусть живет непобедимый царь Халиль!». Но не решались все-таки, ждали момента. А когда он настал, не до торжества уже было: тяжелая царская голова вдруг покатилась под ноги коню, отрубленная мечом-самосеком.
        Агаряне не поверили тому, что видели, и ждали. Может, это только показалось? Ведь пыль какая! Но вот из облака пыли вырвался конь без всадника, а следом выехал витязь. Вытер вспотевший лоб и снова пришпорил коня, наколол что-то на острие меча и, подняв, бросил под ноги остолбеневшей челяди.
        Это была голова Халиля.
        «Будь нашим повелителем, витязь-царь!»
        Но Яровит посадил в седло царевну и погнал коня к пристанищу, туда, где стояла лодья Халиля. Только тогда, когда сел с девушкой в лодью, сказал людям:
        «Не желаю быть царем вашим. Родная земля меня ждет».
        И направил лодью в открытое море.
        Четыре седмицы плыли они вдвоем с царевной по синему морю, тешились-миловались друг другом, ведь им уже никто не мешал и не угрожал.
        «Как тебя зовут?» - спросил, когда все уже было сказано.
        «Царевной».
        «Знаю, что царевна. Имя какое у тебя?»
        «Каким наречешь, так и будет».
        «Назову тебя Любавой».
        «Так я тебе люба?»
        «Как свет ясный, как высокое небо над землей».
        «Так оставайся со мной».
        «Здесь, на море?»
        «Почему на море? Хочешь, будем жить на берегу. Я знаю землю, покрытую зелеными полянами, густым лесом, где никто не живет. С озера защищает ее от лютых ветров и морозов высокая гора, недоступная для людей и зверья пропасть, с юга, запада и востока омывает голубое незамерзающее море. Поселимся там, построим жилье, будем счастливы вдвоем. Лес и поле дадут нам пищу. Да и в море ее вдоволь».
        «И далеко она, эта земля?»
        «Что нам даль? Захотим - к утру будем там».
        «Так пойдем наверх, поднимем паруса».
        И согласилась, и первая поднялась на палубу, и похолодела: на море стояла полная тишь.
        «Придется ждать утра».
        «Придется, - ответил Яровит. - Ветер тоже улегся отдохнуть».
        Хотела было спуститься, но сразу же и передумала.
        «Почему должны ждать? Или я не морская царевна?»
        «Уже нет. Сама же говорила, стала земной».
        «Стала, радость моя, да не совсем. Не могу я без моря. Хотя бы один раз в день, а должна выкупаться в море, побыть среди тех, с кем жила-радовалась ребенком, а потом девой-царевной».
        «И что же будет?»
        «А так и будет, как сейчас. Разве я не с тобой, разве мало тебе моей любви?»
        Умолк Яровит, наверное, не знал, что сказать своей Любаве, а Любава смутилась, поторопилась разогнать его тоску-печаль.
        «Хочешь, - она доверчиво заглянула в глаза, - до утра будем с тобой в потаенной от людей земле».
        «Как это?»
        «Там лежат плетеницы. Сделай из них двенадцать шлей и выкинь впереди лодьи, а я прикажу, и морские кобылицы домчат нас до утра к той необжитой земле».
        Не совсем поверил ей, а все же подчинился. И шлеи сплел, и к лодье приторочил, и впереди лодьи бросил. Когда же вынырнули да встряхнули гривами белые, словно морская пена, кобылицы, оживился, забыл о тревоге и сомнениях своих. Поплыли с Любавой так быстро, что кругом вспенились волны, встречный ветер бросал в них, довольных и радостных, хлопья белой пены. Откуда ему, земному, было знать, что это не просто брызги, это чары Любавиного батюшки - царя морей. Плыл и наслаждался плаванием-полетом, свободой, которую дарило присутствие девы-красы, что отдала ему сердце. А когда тебя околдовали, где уж тут думать о чем-то другом, кроме любви. Обнимал Любаву, которая доставила ему радость, и купался в ее ласках, словно птица в голубом поднебесье.
        К берегу пристали в тот ранний час, когда всходило солнце и его лучи щедро залили долины и горы. Может, и не заметили бы этой щедрости, но с ночи выпала на деревья, на травы роса, а уж утренние лучи умеют отыскивать росу. Заиграло все, заискрилось в тех чудо-жемчужинах, зазвенело чистым хрустальным звоном.
        «Словно на острове Буяне».
        «Нравится?» - спрашивает царевна и ласково заглядывает в глаза.
        «Говорю же, словно на острове Буяне. А так, как на Буяне, нигде нет».
        Они осмотрели за день долину, были в лесу, под горой. Просто ходили и любовались привольем этой земли или собирали ягоды, разговаривали, и, кто знает, чему больше радовались: тому, что нашли такой уютный уголок, или тому, что они вместе и, как казалось, соединились навсегда.
        «Сам поставишь терем или родственников моих позовем?» - спросила царевна, когда возвратились в лодью.
        «Чем же я поставлю, если, кроме рук, ничего нет?»
        «И то правда, - усмехнулась Любава. - Ну, тогда ложись спать, а я посижу рядом с тобой».
        «Зачем же сидеть?»
        «Хочу так. Первую ночь ночуем на своей земле, должна присмотреться, какая она ночью».
        «А я засну. Потому как ночь не спал, да и день был трудный».
        И он заснул. А проснулся на другой день, Любавы не увидел около себя. Поднялся, огляделся - нет. Поспешил, подгоняемый тревогой, но только выбрался из лодьи, как замедлил шаг. Лодья их стояла в тихой заводи, возле каменной стены, а сразу же за ней поднимался в небо и поражал размерами и роскошью терем-дворец. Был он мраморный, с высокими, украшенными резьбой окнами. Вокруг дворца огромный сад, деревья, цветы, птицы поют.
        Превозмог свое удивление и пошел ко дворцу. Навстречу ему вышла Любава. Поклонилась низко и проговорила:
        «Прошу мужа и хозяина к нашему дому».
        Не спрашивал, откуда такой, как все могло случиться. Сам догадывался. Ходил рядом с Любавой и слушал, что говорила. А она все рассказывала и светилась вся. Потому что и сама была очень довольна. Может, это и делало ее не просто красивой и привлекательной в новой одежде, но удивительно чарующей.
        Не заметил Яровит, когда и как проникся ее чувствами и стал радоваться вместе с ней.
        «Такие дворцы, слыхивал, есть только у заморских царей».
        «А разве мы не цари?»
        Они и правда зажили словно цари. Ни о чем не беспокоились: все, что нужно было им, добывал кто-то, на стол подавал. Ходили на охоту, развлекались или сидели в тереме, радовались земле, на которой поселились, приволью. Любаву, правда, больше привлекало море, и она все чаще напоминала об этом мужу. Когда дул попутный ветер, Яровит ставил паруса и пускал лодью в бескрайние морские просторы, если же нужно было идти против ветра или наступало затишье, Любава обращалась за помощью к своим родным, и те присылали морских кобылиц. Так или иначе, но молодые супруги гоняли по морю, когда хотели. Обоим нравилось такое плавание. Воля всем желанна. А еще ходили, смотрели на мир людской и дивились обычаям в том мире, его разнообразием. Со временем научились и торговать: сбывали добытые в море кораллы, жемчужины, брали за них то, что нравилось или оказывалось необходимым в доме.
        Так появилась у них челядь, появились гусли, арфа, а с ними и люди, которые очаровывали игрой на них, тешили веселыми песнями.
        Царевна все это полюбила и не заметила, как утратила вкус к морским путешествиям, а вместе с тем желание быть все время с мужем. Окружила себя красивыми служанками, только и делала, что примеряла новые платья, не возражала, когда укладывали косы, мыли в купели и вели в залу, где устраивались вечерние или праздничные игрища.
        Яровит все чаще стал оставаться один: когда - на час, когда - на весь день. Любава, как и раньше, была ласкова и разговорчива, возможно, даже разговорчивей, чем до сих пор. Ведь ей было что рассказать после целого дня разлуки. И добилась своего - начала водить его на праздничные и вечерние игрища. Усаживала около себя и крепко прижималась к своему мужу, была такой же милой и любимой, как и раньше. Однако до поры до времени. Через какое-то время почувствовал Яровит: все ему начало надоедать. Ночью, слушая рассказы Любавы о земных и морских забавах, лишь отмалчивался, а днем брал лук, набивал колчан стрелами и шел в лес или к подножию гор на охоту.
        Не было дня, чтобы он вернулся с пустыми руками. Или косулю приносил, или тетерева. А вот покоя для своего сердца найти не мог. Что-то его мучило, чего-то не хватало, и это «что-то» стало разочаровывать его и на охоте. Тогда усаживался в лесу или под горой и думал, а потом засыпал.
        В лесу приснилось ему как-то: предстал перед ним оставленный у Живы конь и сердито забил копытом.
        «Что тебе?» - спросил Яровит, как всегда спрашивал, если конь тревожился.
        «Мне ничего, - отвечал Буланый. - Мне только грустно без тебя. С Живой беда».
        «Как - беда? Что-то случилось?»
        «Слабая она, тает без тебя».
        Открыл глаза и долго еще сидел под деревом и не знал, как понимать увиденное. Сон это был или явь? Вроде сон, а такое ощущение, словно стоит кто-то и ждет, что скажет он, Яровит, в ответ.
        Страдает без него… А почему бы и нет? Вон сколько времени прошло, как посеял в сердце надежду, разжег огонь любви, а что принес ей? Разлуку и тоску, безнадежное ожидание. А уверял же, говорил: только если случится беда, не вернусь. Пусть ждет и верит: он вернется. Даже если земля станет дыбом, небо возьмется огнем, все равно возвратится и станет ее мужем.
        Не пошел в тот вечер на игрища, а на следующий день - на охоту. Любава заметила его тоску-тревогу и всполошилась.
        «Что с тобой?»
        «Грустно, Любава».
        «Были вдвоем, не грустил, теперь же, когда нас много, скучаешь?»
        «Теперь грущу и вот что скажу тебе, царевна: я должен уехать. Земля отцов зовет. И дивчина, которой обещал».
        «А я? Ты же взял со мной слюб».
        «Взял, но обещания не давал».
        Поникла Любава, потом расплакалась. Склонила на руки голову, закрыла ладонями лицо и плакала громко и жалостно.
        «Говорил: я люблю тебя. Теперь уж нет?»
        «Время любви прошло, царевна. Настало время повиниться. А раскаяние зовет меня в родные земли».
        Подняла голову и глянула вопросительно:
        «Что же должна делать здесь одна? Ничему не буду рада, все опостылеет без тебя».
        «Может, возвратишься к родным своим, в море?»
        «Не смогу я жить теперь в воде».
        «Как не сможешь? А там, у агарян, говорила…»
        «Потому что тогда могла еще искупаться в молоке вольных кобылиц и вернуться. Теперь по-другому говорю: я ношу под сердцем твое дитя, дитя земного мужа, оно не сможет жить в воде».
        Что-то отозвалось в нем болью и утешением. Но боли было больше, потому что, обхватив голову руками, он спрашивал-допытывался сам у себя: «Как же теперь я ее покину?»
        «Оставайся, - поспешила попросить Любава и заглянула, как когда-то, в глаза - так ласково, так проникновенно, что сердце у Яровита зашлось от жалости. - У тебя здесь уже есть обязанности».
        И мучился, и казнился, и успокаивал свою доброликую царевну, чтобы не убивалась так. И все-таки не сразу, а погодя сказал ей:
        «Должен, Любава».
        «Может, хоть изредка будешь наведываться к нам?»
        «Иногда - может».
        И чтобы порвать все разом, круто повернулся, сел в лодью и поднял все паруса…»
        - Ну а дальше как было? - спросил заинтересованный Богданко.
        - Так и было, как должно быть. Добрался Яровит до своей земли, взял с Живой слюб. Такую свадьбу справили, поговаривали люди, что горы звенели.
        - А царевна?
        - А царевна родила сына, тем и утешилась. Сын словно две капли воды был похож на отца и тоже, как и отец, стал князем в своей земле. Но сердце его больше склонялось к морю, чем к суше. Поэтому и прославился среди людей как богатый морской гость и великий мореход.
        XVIII
        В один из погожих дней ранней весной Миловида была уже в Нижней Мезии и мерила тот же самый путь, что и когда-то. Только шла не из Маркианополя в Одес, а из Одеса в Маркианополь. И верилось и не верилось, что плавание уже позади. Потому что когда ходила берегом Днепра и искала лодью из чужих краев, наслушалась всякого о заморских мореходах: и подлые они, и завезти могут туда, откуда уже не попадешь ни в Мезию, ни в Тиверь.
        А те мореходы получили что положено и сказали: «Не беспокойся, девушка, послезавтра будешь в пристанище Одес». Сказали и довезли. Или такие добрые попались, или потому что обманула их, выдав себя за выкраденную тиверскими татями, даже жалели в пути, берегли от бури, что разгулялась на море.
        Вот если все такие, пойдет следочками Божейки в земли ромейские и отыщет его. Решится и пойдет!
        Обернулась, посмотрела в ту сторону, где были заняты своей работой мореходы, и стыдно стало: таким людям да назвалась полонянкой, сказала неправду…
        Чтобы оправдаться перед собой, пообещала, даже поклялась дальше говорить только правду. На свете есть злые и завистливые люди, это так, а все же свет не такой жестокий и безжалостный, как о нем думают.
        Старый Борич сидел, где и всегда, когда бывал дома, в своей подклети и латал-запаивал чужие котелки. Не думал, не ожидал увидеть Миловиду у себя. Когда же она встала перед ним и сказала, кланяясь: «Добрый день, дорогой хозяин», - он так и замер от удивления.
        - Ты?! - не спросил - простонал он. - Мне привиделось или это правда ты, Миловида?
        - Я, дедусь.
        Встал, засуетился, усадил напротив себя.
        - Как же так, девушка? Думал, что ты давно дома уже, радуешь своим возвращением из неволи мать, отца, а ты здесь. Что случилось, Миловидка, и как случилось?
        Рассказала все, не утаив главного: нет и не будет ей жизни на земле, если не отыщет и не освободит Божейку. Поэтому и пришла к ромеям, поэтому и стоит перед Боричем. Солиды и немного золота есть у нее на поиски и на выкуп, а во всем остальном полагается на помощь кочующего лудильщика, Борича, который может идти, куда хочет, и быть там, где захочет. Но Борич не спешил хвалить ее за те милые и его сердцу намерения, как не спешил и соглашаться. Сидел, смотрел на спасенную в свое время из неволи девушку тоскливыми глазами и молчал. «Как я пойду с тобой, милое дитя? - говорили его глаза. - Разве не видишь, какой я старый? Разве не знаешь, что далекий и трудный путь не для моих ног? А и то еще знай: есть у меня тайное поручение от князя - присматривать за ромеями и спешно сообщать об их злых намерениях, когда снова захотят напасть. Сейчас как раз что-то похожее намечается врагами. Разве же я могу отлучиться на все лето, а может, и больше, когда здесь собираются манипулы и объединяются в когорты, а когорты - в легионы? Это ж измена будет, Миловида, и страшная измена. Лучше было бы не соглашаться, чем
сказать: „Предупрежу“, - и не предупредить».
        Озабочен был ее печалью, искал способ помочь и не мог найти.
        - Я помогу тебе, девушка, обязательно, - сказал наконец. - Только начнем не с путешествия по Византии. Прежде должны узнать, куда повезли тех несчастных, где и кому продали.
        - Думаю, в пристанище Одес знают об этом.
        - В Маркианополе тоже знают, и, может, лучше, чем в Одесе.
        - Значит, и поиски начнем отсюда, а там и до Одеса дойдем, лишь бы знать точно, что на правильном пути.
        Борич отложил свою работу, вышел из подклети и посадил гостью за стол, дал поесть. А пока ела, сидел и думал, к кому податься, у кого разузнать правду о пленных. Видимо, ничего утешительного не придумал, потому что велел Миловиде лечь спать, отдохнуть от многотрудного пути, всяких тревог, а сам пошел со двора.
        Прошел день - Борич возвратился из претория ни с чем, прошел второй - снова ни с чем. А на третий день и совсем упал духом.
        - Что-то плохое узнали, дедушка?
        Смерил ее невеселым взглядом и уже тогда сказал:
        - Знаю, ждешь от меня только хороших и приятных вестей. А то не берешь в счет, что приехала к людоловам. Так слушай же, дитя человеческое, что скажу тебе, не тешь себя надеждой на скорую удачу. Хождение по мукам только начинается. Не в Иерон и не в Авидос повез Хильбудий твоего Божейку и всех остальных. То ли не хотел платить мыто за продажу рабов, то ли боялся, что в этих работорговых гаванях его поймают на татьбе, - погнал набитые пленными тиверцами лодьи аж в Илирик.
        - Только бы знать, где это, - оживилась Миловида. - Дедусь, родненький, Илирик так Илирик, подадимся и туда.
        - Илирик велик, горлица. Раньше надо узнать точно, где их там продавали.
        - А те, - девушка кивнула на преторий, - не говорят?
        - Вроде не знают. Поедем с тобой все-таки в Одес и будем искать тех, кто знает о судьбе тиверцев.
        На этот раз Борич не взял с собой лудильных инструментов, которые брал раньше. Собирал вокруг себя людей, выведывал у них все, что нужно разузнать.
        Он знал: дорожку придется протоптать к навикуляриям, а это народ, к которому не так-то просто подойти, их если и соблазнит что, то не его мастерство.
        - Говоришь, у тебя золото и ромейские солиды? - спросил Миловиду, побывав в пристанище. - Тебе они, ясное дело, еще пригодятся, но что делать, и тут без них не выведаем. Давай пока солиды, а золото прибереги.
        Все ходил и ходил к пристанищу, а возвращался ни с чем, но зато навеселе, под хмельком. Удивлялась этому Миловида и тревожилась: истратит дед солиды, что оторвала от сердца и передала как надежду на спасение, мать Божейки, а пользы от тех похождений никакой. Но другого способа узнать, где Божейко, не видела: это знают мореходы, и только они. Может, не следовало полагаться на Борича, самой тоже походить и поспрашивать? Кто-то же должен был видеть, как выводили тиверцев из тайников, как грузили на лодьи. А если видели, то могли и слышать, куда направятся лодьи, могли подсказать, где сейчас те мореходы, что вывозили пленных за море. Когда Миловида ходила к Днестру да искала гостей из чужого края, тоже боялась: кого встретит, кому доверится. Но ведь не жалеет, что доверилась. Наверное, сама бы пошла искать да спрашивать, если бы в ее уголок не залетела долгожданная весточка. Борич распахнул изо всех сил двери и сказал, переступая порог:
        - Готовься, Миловидка, завтра отправляешься. В Старом Эпире, на пристани Никополь, продавали тиверских пленных.
        - Это далеко?
        - Далеко, дитя, но я договорился: тебя довезут до самого Никополя.
        Девушка задумалась.
        - А почему только меня? Вы разве не едете?
        Старик смутился и беспомощно развел руками.
        - Не могу я, горлица моя, ехать. Здесь, в Маркианополе, есть дело, которое не пускает меня с тобой.
        Погрустнела враз и села пригорюнившись.
        - Ты не грусти и не гневайся, - то ли успокаивал, то ли оправдывался Борич. - Не потому не еду, что не хочу, - не могу я, поверь. Ромеи снова готовятся к походу, должен узнать, куда собираются идти, и, если снова на Тиверь, дам знать тиверцам.
        Глянула на старика и недоверчиво, и удивленно и снова потупила взор.
        - Я боюсь, дедушка. Вся надежда была на вас. Думала, и Божейку отыщите в этой чужой и загадочной для нас земле, и меня защитите, если дойдет до беды.
        Глаза Борича говорили: «О горенько!..» - но уста выговаривали другое:
        - Навикулярий, который взялся довезти тебя, - муж немолодой и добронравный. Говорил, пока будешь рядом с ним, волосинка с головы не упадет. А уж как дальше сложится у тебя с ромеями, сама посмотришь. Советую только, не будь слишком щедрой и не делай вид, что богатая. А еще не доверяйся никому. Расспрашивай, проси, торгуйся, проявляй во всем ум и осторожность. Слышала: ум и осторожность. Это будут единственные твои помощники в многотрудном пути удач и неудач, надежд и разочарований…
        XIX
        Опасения Борича тем летом не подтвердились. Ромеи собирались в Маркианополь, но с другой целью: ходили на сооружение и укрепление крепостей на Подунавье. А следующей весной вода так поднялась в широком и полноводном Дунае, что преодолеть его вплавь нечего было и думать. Слились и стали сплошным морем многочисленные рукава, исчезли под водой камыши, все прибрежное понизовье превратилось в пойму. Деревья стояли в воде, и только верхушки торчали из нее зелеными островками.
        - Дунай до самого лета стал ромеям на перепутье, а нам обозначил границы незатопляемой тверди. Теперь будем точно знать, где удачно выбрали место для веж, а где ошиблись. Больше воды, кажется, не было в понизовье, - внимательно оглядывая даль, поднялся в стременах Вепр.
        - Думаешь, что мы где-то ошиблись?
        - Неудивительно, если такая вода. Но побываем на месте построек - увидим.
        И князь, и воевода знали: сюда, в Подунавье, давно были отправлены тиверские строители - землекопы, каменотесы, плотники. Да и слышно было, когда шли понизовьем, как громко стучат, дробят и тешут камень, рубят деревья. Дереводелов здесь, ясное дело, больше всех. Может, только вежи и будут поставлены из камня. На валы, гридницы пойдут земля и дерево. Поэтому и слышится стук-перестук со всех сторон - рубят все, что есть лучшее.
        - Старейшины, как никогда, поверили тебе, княже, а от старейшин передалась вера и всей земле. Видишь, как густо шли тиверцы на Дунай?
        - Потому что знают, чем заплатили за беспечность. Своим хребтом почувствовали, что такое вторжение чужеземцев.
        - Не только… У старательности есть и другая причина. Думаю, не было бы такого порыва и единодушия, если бы ты призвал их сначала на сооружение веж, а уж потом - на восстановление сожженных весей. Заботу о тиверских людях увидели в твоем поведении, потому и пошли дружно в понизовье.
        Похвала в устах воеводы была приятна князю. Стал разговорчивее и на Дунай смотрел веселее.
        - Доброе пристанище будет у тебя, воевода, когда сядешь со своим родом и людьми в устье такой реки, - показал на безбрежный дунайский плес Волот. - Не захочется ли тогда стать удельным князем, а?
        Спрашивал шутя, но Вепр не воспринимал услышанное как шутку.
        - Удельным?
        - Ну, если не удельным, то морским.
        - Морским - может, - сообразил наконец воевода и усмехнулся, - а удельным - нет. Тут всей славянской землей не управиться с неспокойными соседями. А такое княжество, как моя придунайская волость, они проглотят и не поперхнутся.
        Волот задумался и приумолк.
        - Я потому говорю так, - отозвался немного погодя, - что мне самому Тира начала казаться лучше и милее Черна.
        - О! Это почему же?
        - Очень красивое и со многими преимуществами место. Во-первых, острог, когда его возведут, будет стоять на возвышении, а во-вторых, над глубокой водой. Не на море, и над глубокой водой, слышишь? Здесь такое морское пристанище может вырасти и такая твердь для земли Тиверской!.. Да еще если ты станешь опорой при самом Дунае, да если людей у нас будет столько, что на весь Понт Эвксинский прогремит о них слава! Представляешь, что будет тогда? Э-э, воевода, из этой затеи в Тире может вырасти невиданная сила. Думаешь, зря поляне уцепились за это место на нашей земле и пошли на единение с тиверцами? У них зоркий глаз, и они далеко видят. Я после беседы с ними покоя не знаю по ночам. Сплю и вижу огромный белокаменный город над лиманом, морское пристанище, сотни своих и чужих лодей в том пристанище. В мыслях и название уже дал - Белгород.
        - А почему только в мыслях? Второе лето сидят там твои и Полянские строители, думаю, кое-что успели сделать.
        - Пристанище, полагаю, уже есть. Если не помешают ромеи или еще какая-нибудь беда не приключится, скоро и морская крепость встанет, готовая к любой обороне.
        Сколько ехали над Дунаем вместе, столько и разговоров было об этом. А расстался с Вепром в новой его волости и прибыл в Тиру - сразу забыл о своих далеко идущих планах: здесь его уже ждали посланцы с вестями от Борича.
        Не хотелось верить тому, что услышал, но и не верить тоже не мог. Разве послал бы Борич людей аж из Маркианополя, если бы не был уверен: ромеи готовятся к походу?
        «Так вот оно какое твое посольство и твой мир, император? - мысленно спрашивал он. - Вот какова твоя искренность и правда?»
        Первое, что сделал, - разослал гонцов. Уведомил об угрозе нового вторжения князя Добрита в Больше, полян и уличей. Вепру приказал сменить топоры на мечи и созвать под свою руку весь тамошний люд. Сам же тоже поспешил собрать из строителей дружину и возвратился в Черн. Пришло время разувериться в здравом уме ромейского императора. Только бы успеть сосредоточить мощную силу на Дунае до тех пор, пока не спадет вода в реке. Все остальное решат меч и ум, ум и меч.
        Высокая дунайская вода спадала медленно и долго, так долго, что собранные под рукой Волота дулебские, Полянские воины, как и воины соседей-уличей, начали роптать: не напрасно ли затеяли это ратное сборище, не пустил ли кто-то ложный слух, чтобы навредить славянам? В полях зреет хлеб, в лесах наполняются медом борти, а хозяева бросили все на произвол судьбы, сгрудились в Придунавье. И ромеев не проучат, и потери понесут такие, что их ничем не возместишь.
        - Что будем делать, княже? - пришли и спросили у своего предводителя.
        Князь долго думал, но наконец нашелся с ответом:
        - А что делают в таком случае? Не идут ромеи - надо самим идти на ромеев. Отберите ловких разведчиков, пошлем их на ту сторону Дуная. Пусть разузнают, посмотрят, что делают ромеи, собираются или не собираются идти в нашу землю.
        Воины охотно поддержали князя и разведчиков отобрали ровно столько десятков во главе с десятскими, сколько было на ромейском берегу крепостей. Им объяснили, где и как переправиться, что выведать, и стали ждать. Так или иначе, а добытые сведения должны положить конец напрасному сидению.
        Возвратились разведчики и сказали: ромеев в крепости тьма-тьмущая, однако не заметно, чтобы они готовились к вторжению. Возят камень и муруют стены.
        - Возводят новые крепости?
        - Нет, наращивают забрала в старых, муруют новые постройки на территориях крепостей.
        Неужели Борич напал на ложный след и обманулся? А если нет? Если все-таки ожидают спада воды и укрепляют тем временем крепости? Может, так мыслят: «Чего идти к славянам, если хлеб еще в полях, не набрано меду с бортей? Пусть сложат все в амбары и будут готовы встретить гостей не только с протянутыми для вериг руками, но и с хлебом-солью!»?
        Если это так, не удержать ему около себя ни полян, ни уличей, ни дулебов. Счастливые мысли - редкие гости, эта же пришла и осенила как-то нежданно-негаданно: а почему бы и ему не заняться тем, что делают ромеи, - снова взять в руки заступы и топоры?
        С этой мыслью вышел к тысяцким и объяснил им: не время для легкомыслия, а чтобы собранный в понизовье люд не томился бездельем и меньше думал о своих очагах, посылает он всех на приостановленное из-за слухов о вторжении строительство веж. С князем Добритом есть такой договор: рано или поздно - надо сюда возвращаться и строить.
        Но не был бы князь предводителем воинов и дружины и к тому же думающим мужем, если бы на этом успокоился. Говорят, не заметно, чтобы ромеи собирались выступить за Дунай?.. Пусть говорят, а он сам пошлет разведчиков на ту сторону, пусть следят за каждым их шагом, пусть знают, какие у них помыслы сегодня, какие завтра.
        На этот раз выбор его пал на ближайшие задунайские крепости Ульмитон и Туррис, и был, кажется, удачным: именно в Ульмитон все прибывали и прибывали воины из ромейских провинций.
        - Вот здесь и кроется разгадка замысла Хильбудия, - радовался Волот. - В Ульмитоне накапливаются силы, с которыми ромеи вторгнутся на наши земли.
        Следить за ними поручил самому наблюдательному и смекалистому сотнику.
        - Не спускай с них глаз, - приказал ему, - особенно с тех, которые в Ульмитоне.
        Донесений не было седмицы четыре, наконец прискакал гонец и сказал: сидят ромеи; днем ходят на муштру, вечером пьют вино, а из крепости не идут.
        - А что сотник? Какие у него планы?
        - Смотреть и ждать.
        - Разумно. Подождем и мы, если так.
        Ждали седмицу, вторую, третью. А в конце третьей прискакали сразу несколько гонцов с донесением от сотника: ромеи составили из манипул когорты и пошли на Туррис.
        - К оружию, славяне! - повелел князь.
        Знали теперь каждый шаг Хильбудия, сколько идет с ним людей, где останавливаются на ночь и куда деваются после привала.
        Тысячи стояли поодаль от Дуная и не выказывали своего присутствия. Князь Волот решил дать ромеям переправиться на эту сторону, а как начнут свое черное дело, тиверцы и дулебы станут им на пути, чтобы охватить когорты Хильбудия полукругом. Поскольку с одной стороны у ромеев будет глубокое, словно море, озеро, по другую - не менее глубокий и быстрый Прут, а за Прутом - воины со стрельцами, то ромеям ничего другого не останется, как принять бой.
        Первое, что встретилось Хильбудию на пути в Тиверскую землю, было начатое и незавершенное строительство.
        - Видели? Еще немного замешкались бы - и анты построили бы на нашем пути вторую Длинную стену, - показал он на недостроенную крепость.
        - Похоже на это. Смотрите, сколько земли, колод навезли, даже камень. Для стены, может, и мало, а для крепости как раз.
        - Земляной или деревянной?
        - Глинобитной.
        Ромеи стали смеяться над славянами, но среди беззаботных шутников нашлись и более трезвые головы.
        - Обрати внимание, стратег, работа проводилась недавно. Возможно, анты где-то поблизости…
        Хильбудий снова отделался шуткой, но все же не оставил слова центуриона без внимания. Остановился, пригляделся к дороге, изрытой копытами, и приказал выслать впереди когорт справа и слева конную разведку.
        Возглавляемый им легион не так уже велик, но и не мал, чтобы вести его в землю варваров по одному пути. А вынужден был сделать это, пока не пройдут узкую горловину между озером и Прутом. Разделил легион на когорты, обозначил расстояния между ними и приказал двигаться друг за другом, строго придерживаясь дистанции. Если же случится так, что на пути встанут славяне, первая колонна должна принять бой, две другие выйдут во фланги и будут действовать, как того потребуют обстоятельства.
        Высланный вперед разъезд выскочил на широкую поляну недалеко от дороги и вынужден был остановиться.
        - Следы свежие, - вслух размышлял старший. - Анты только что прошли здесь, и большими силами. Что, если засели там, за поляной, и навяжут бой?
        Легионеры молча переглянулись и не стали спорить.
        - Сделаем так, - повелел старший разъезда. - Пятеро проскочат вперед и разведают, есть ли кто в лесу, и дадут нам знать.
        - Ну, а если никого не будет?
        - Будете продвигаться вперед, только далеко не уходите, не далее полета стрелы.
        Легионеры были очень осторожны и все-таки появление славян проглядели. Только тогда и поняли, что это тиверские воины, когда те преградили им путь. Отступили было назад, но дорога перекрыта, бросились вправо, в лес, - а там конный заслон.
        «Это конец, - подумал ромейский предводитель. - Такая же судьба ожидает и тех, которые идут за нами и полагаются на нас».
        - Попробуем пробиться, - приказал старший легионерам. - Кому посчастливится проскочить, постарайтесь добраться к нашим когортам и предупредить: на этой поляне всему легиону готовится западня. Всем понятно?..
        Они свернули в сторону и погнали коней туда, где было меньше воинов. Но не для того их брали в кольцо, чтобы выпустить. Одни полегли, скошенные мечами и стрелами, другие, не видя спасения, сложили перед тиверцами оружие и протянули руки для пут.
        То же самое ожидало и боковые разъезды. Кто-то с фланга пробовал, правда, докричаться до Хильбудия, но наместник был слишком занят в эти минуты, чтобы услышать предостерегающий крик своих разведчиков. Ехал он во главе первой когорты, окруженный веселящимися всадниками, и даже в мыслях не держал, что может что-нибудь случиться, да еще здесь, в придунайской глуши, которая не зря называлась нетронутой землей. Когда же перед его когортами, словно из-под земли, встал крепкий славянский заслон из лучников и мечников, Хильбудий оказался неспособным от неожиданности даже отдать приказ ускорить выход из лесу.
        - Первым пяти когортам стать дугой и быть готовыми к встрече с варварами, всем остальным развернуться и прикрыть тыл.
        Он словно в воду смотрел. Не успели его когорты встать в боевые порядки, как впереди, справа и слева ожил лес, ожили поляны и оттуда тучей пошли на ромеев ряды лучников. Сколько их, трудно было понять. Видел Хильбудий одно: им нет конца и края. Шли тесно, прикрываясь щитами, обступали со всех сторон.
        - Щитоносцы, вперед! Встать стеной, приготовить стрелы!
        Среди ромеев началась суматоха. Одни, кому приказано было стать против славян стеной, спешили пробраться вперед, другие - седлали коней и норовили отойти к лесу, остальные строились в колонны и ждали момента, чтобы ринуться верхом на пеших. Но поспешность не всегда приносит желаемый результат. Где-то успели встать щитоносцы против антов, встретили их тучами стрел, а где-то - нет. Но анты нашли слабое место в рядах противника, навалились всей мощью и сломали их шеренги. Не на жизнь, а на смерть схватывались с теми, кто оборонялся. В прорубленные ими проломы не замедлили ворваться тиверские и дулебские конники. Словно буря или вихрь, влетели туда на буланых, вороных, гнедых и серых конях, мяли щитоносцев копытами, рубили мечами. Подбадривали себя и тех, что шли плечом к плечу, диким посвистом и воинственными криками. Но ни посвист, ни крики не могли заглушить бряцания мечей, чьего-то предсмертного крика о помощи, ржания коней.
        Хильбудий собрал вокруг себя наиболее сильные манипулы и, сидя на высоком, с буйной белой гривой коне, зорко следил за тем, что делалось в передних рядах.
        - Иоанн! - крикнул кому-то из воинов, стоявших наизготове. - Скачи в третью когорту, передай ее предводителю мой приказ: пусть отрежет вон тех антов и станет стеной против остальных. А с теми, кого отсечет, мы и сами управимся.
        - Будет сделано, стратег.
        - Евдемон! - резко повернулся к центуриону и показал рукой. - Бери свою манипулу и уничтожь вот этих варваров. Потом пойдешь на помощь первой когорте.
        - Иду, предводитель.
        Но не все и не всегда видно Хильбудию. Поэтому время от времени поднимался в стременах и старался рассмотреть, что делается в рядах сражающихся. В такой момент и застал его крик гонца от поставленных на защиту тыла когорт.
        - Достойный! Варвары напирают и с тыла. Силы неравные, не выстоим!..
        - Передай Флавию и всем воинам: единственная надежда в этих тисках - щит и меч. Больше нам надеяться не на что!
        Знал: с ним лучшие фракийские когорты, переданные императором под его надежную руку, те, что не так давно храбро проявили себя в сечах с иранцами. Поэтому не переставал верить: хотя воины оказались в окружении, варварам будет не так просто смять их и заставить показать спину. Это опытные мечники и щитоносцы, они сначала немало варваров уложат, а уж тогда и сами полягут. Дойдут до края - полягут все, но спину все-таки не покажут!..
        Больше всего достается головным манипулам. Поредели их ряды, сдерживая вражеские сотни. Где-то отступили и рубятся, прикрывшись щитами, где-то образовали небольшой полукруг и стоят, словно скала в разбушевавшемся море, а где-то небольшие группы воинов вот-вот будут смяты нападающими.
        Повернулся Хильбудий к тем, кто находился под его рукой, как последняя надежда на спасение, и замер, пораженный: анты прорвали ряды не только щитоносцев, но и мечников и прут конной лавой на него самого.
        - В мечи! За мной, вперед!..
        Успел еще что-то крикнуть, да на том и кончилось его руководство: перед ним вырос рыжебородый ант и заставил подставить под занесенный над головой меч проверенный в таком деле медийский щит. И только Хильбудий отвел удар, как тот сразу же нанес ответный. А перед наместником оказался уже не один ант - Хильбудий оказался в такой круговерти, в которой трудно разобрать, где свои, где враги. Рубил метко, ловко, даже почувствовал наслаждение от этого, а значит, и прилив сил и уверенность: он - бывалый воин, ему эти варвары словно мусор в речном потоке. Себе-то он проложит дорогу в этом потоке и вырвется на волю.
        Наверное, не одного уже срубил сильным ударом меча, видел: заметили его ловкость и расступаются. Делают вид, что нападают на ромейского витязя на гнедом коне, когда же дело доходит до стычки, подставляют под удар щит и выскальзывают или же обходят стороной. Но нет, ошибается. Вон один на него прямо прет. Молодой, безусый еще, а глаза, словно у зверя, налились кровью. Не мечом - сулицей нацеливается. Неужели надеется выбить его, Хильбудия, из седла?
        Занес над головой меч и не успел отбить им сулицу, метнувшись в сторону. Если бы не панцирь, лежать бы ему бездыханным.
        - Боривой! - услышал он мощный голос. - Этого не трогай. Это сам Хильбудий, он мой!
        Хильбудий оглянулся и увидел, что кричал, подняв на дыбы коня, всадник с поднятым мечом.
        «Тиверский князь? Тот, что гостил в Маркианополе? Что же делать? Положиться на силу своего коня или развернуться и надеяться на щит и меч? Да годится ли мне, полководцу, бежать?»
        Круто развернул Гнедого и пустил его навстречу князю.
        Увидел - первым гнал на него распластанного в воздухе коня безусый, тот самый, которому кричали: «Не трогай!»
        «Упрямый мальчишка, - подумал Хильбудий, - знает, на кого идет, и все-таки идет. Ну постой же!»
        Хильбудий взмахнул мечом и так рубанул по нацеленной на него сулице, что она зазвенела и вылетела у воина из рук. Хильбудия окружили стеной, выставив вперед сулицы.
        - Покорись, Хильбудий! - повелел князь Волот. - Когорты твои разбиты, битва проиграна.
        Не задумываясь, Хильбудий пришпорил коня и бросил его прямо на Волота. Однако князь ловко выставил сулицу, и конь напоролся на нее горлом. Заржал дико от боли, рванул в сторону и выбросил всадника из седла, под ноги коня Вепра. Вепр изловчился и приколол ромейского вождя мечом к земле.
        - Зачем ты так? - нахмурился Волот. - Он и так был уже наш, надо было в плен брать!
        - Думаешь, надо? А зачем? Император не поскупится на золото, выкупит его и снова натравит на нас. Очень уж повадился этот волк в нашу овчарню. Мертвый он безопаснее будет!
        XX
        Дед Борич говорил: навикулярий - муж пожилой. Вот только благонравию его Миловидка не совсем верила. Старый грек не посмотрел на то, что она круглая сирота, что ее гонит по свету горе, взял за перевоз много, да еще сомневался, берет подходящую ли цену. Может, поэтому и велел Миловиде, пока она будет на лодье, готовить для него и его помощников пищу, ворчал, а то и покрикивал на всех, выказывая этим свое неудовольствие. Зато правдой было и то, что ни сам не обидел ее, ни другим не позволил. Больше того, расспросил за долгие дни и ночи плавания, кого ищет, почему ищет, пошел с Миловидой в Никополь, нашел людей, знающих, где анты, которыми торговали позапрошлой весной в городе.
        - Есть тут анты, - сказали девушке. - Немало вельмож Эпира имеют рабов-антов. Одни слугами-стольниками у них служат, другие - спальниками, садовниками, а то и рыболовами.
        Показывали и рассказывали, как пройти к тем вельможам, как подступиться, поговорить, а Миловида слушала и запоминала.
        - Я, господин достойный, теперь уже одна пойду, - сказала она навикулярию.
        Грек крякнул по привычке, а может, сомневался, что одна сможет что-то сделать и, подумав, посоветовал:
        - Я буду стоять там, где стою, до послезавтра. Если отыщешь суженого или, не найдя, захочешь возвратиться в свои края, приди и скажи. Или сам довезу, или найду, кто поможет.
        Миловида поблагодарила и пошла улочками чужого города. И чем дальше шла, тем меньше уверенности было, что найдет в нем Божейку. Таким холодом веяло, такую пустоту чувствовала на сердце, будто только теперь прозрела и поняла правду: напрасна твоя затея, девка, не откроются перед тобой крепкие ворота в каменных оградах и не отдадут тебе твоего лада.
        А все же стучалась в те двери, которые казались самыми крепкими, и кланялась по обычаю отцов своих, а поклонившись, спрашивала: правда ли, что у достойных вельмож есть рабы-анты. Она суженая одного из них, пришла, чтобы выкупить его из неволи или же стать такой же, как и он, невольницей. Пусть уж будет так, лишь бы вместе.
        Ее не всегда понимали, а то и просто не хотели слушать. «Нет таких», - говорили и закрывали перед ней ворота. Однако некоторые все же внимали ее жалостно-просительному тону. Услышав, что ищет антов, звали кого-нибудь из них и приказывали:
        - Выслушай и скажи, что хочет эта девушка.
        Миловида терпеливо повторяла, а услышав родной язык, совсем расчувствовавшись, заливалась слезами:
        - Божейкой его зовут, моего суженого. Из Солнцепека он, из Тиверской земли.
        Не сразу отвечали: «Не видели, не знаем». Больше расспрашивали, давно ли из Тивери, есть ли у нее надежда вернуться назад, а уж потом советовали: «Спроси тех-то, а мы не ведаем».
        И Миловида снова шла, кланялась и спрашивала. Пока не убедилась: не у кого больше узнавать. Наверное, здесь нет Божейки, если никто не видел и не знает. Все же говорят одно: продавали тиверцев в Никополе, а продать могли не только никопольцам; были на тех торгах покупатели и из Вероны, и из Фессалоник.
        - В какой же стороне света они, эти Верона и Фессалоники?
        - Верона в Италии, - объясняла старшая из пленниц, - Фессалоники в Греции. Иди в пристанище и спрашивай лодьи, которые пойдут туда. Глядишь, и сжалится кто-то и переправит через море.
        Постояли, погрустили и разошлись. Одна по улице пошла и света не видела из-за слез, другие отправились по своим делам и тоже ничего не видели. Потому что свет хотя и широк, да не для них, весело светит над головой солнце, но не им.
        XXI
        Князь Волот был тверд и неприступен, словно скала в горах: мало изрубить да взять в плен ромеев на своей земле, настало время самим пойти к ним и сказать: «Не ходили бы вы, не пришли бы и мы. А раз нападаете чуть ли не каждое лето на наши земли, вот вам ваша кара за татьбу вашу».
        Не знал, как воспримут воины его замыслы, тем более ратники с соседних земель, их предводители почему-то отмалчивались, посматривали то на него, князя Тивери, то на Идарича, который считался предводителем среди мужей мыслящих, а заодно - правой рукой князя Добрита.
        - Нам велено поразить ромеев в Придунавье, - отговаривал он Волота, - а уж никак не велено идти за Дунай. Для этого нужна не такая, как ныне, сила.
        - Разве она маленькая?
        - Для того чтобы победить ромеев на их земле, маленькая.
        - Поймите, - гневался Волот, - пока будем собирать великую силу, ромеи опомнятся и станут против нас второй Длинной стеной. Терять нельзя ни одного дня. Нужно идти за Дунай и гнать обескровленного, лишенного сил супостата аж до Длинной стены, а может, достать его и за стеной. Такого может больше не случиться…
        - Один раз ходили уже. Забыли, чем все это закончилось?
        - Раз на раз не приходится, Идарич. Тогда не было подходящего момента, а сейчас он есть. Честь мужей ратных призывает: идите и заставьте ромеев раз и навсегда не посягать на чужое…
        Волот был слишком уверен в себе, чтобы оставаться спокойным. Однако не меньше уверенности слышалось и в голосе Идарича.
        - Чтобы идти в чужие земли, - стоял он на своем, - нужно знать, с какой ратью там встретишься. Или вам что-то известно?
        - А вам? - вставил слово предводитель полян Гудима. - Пусть мы не знаем, какую рать выставят ромеи, если пойдем на них, а почему не знаете вы, княжеские послы и мужи, которым положено думать?
        - Кое-что знаем: ромеи подписали с Ираном вечный мир и, значит, имеют легионы, которые поднимутся против вас, если пойдете на них.
        - Те легионы двинулись уже на завоевание Северной Африки у вандалов.
        - Думаете? А тот легион, который приводил Хильбудий, откуда взялся? Или, считаете, он у него один?
        - Этого не думаем, Идарич. И все же возможно, что о походе не знают в империи. Хильбудий взял позапрошлой весной большой плен в нашей земле, мог соблазниться на него и в этот раз. А если так, империя не готовилась к встрече с нами, она не в состоянии будет сдержать нас. Вот почему я поддерживаю князя Волота: если уж идти за Дунай, то сегодня, немедленно.
        - Уличи тоже поддерживают нас.
        Было видно: Идарич поколебался в своей уверенности, но все же не собирался уступать сразу.
        А что скажут воины? Они добыли неплохую добычу - и ромеев, и их коней. Пойдут ли за Дунай с ним?
        - Этому легко помочь, - воскликнул Волот. - Каждая рать - тиверская, уличская, полянская или дулебская - выделит по сотне воинов, а они доставят добычу к своим общинам. Остальные пойдут с нами.
        - Мудро сказано, - поддержал князя Вепр. - Решайся, Идарич. На тебя возложил князь Добрит решать судьбу славянской земли.
        - А ратное сражение… - поддержал его полянин Гудима, - благополучное завершение его мы берем на себя.
        - Все так считают?
        - Все, Идарич!
        - На этом и порешит совет мужей ратных и мыслящих. Идите к воинам и постарайтесь передать свое горение им. Уж если решились, то должны верить в торжество своей правды и своего меча.
        XXII
        Богданко сидел на толстой колоде под дубом и прислушивался к шагам, которые приближались к нему.
        - Кто это был, бабуся?
        - Какой-то чужой.
        - Из чужого городища или из чужой земли?
        - Похоже, из чужой земли. По-нашему не понимает.
        - Так, может, он ромей?
        - Может, и ромей, а может, из тех, кто пришел к нам с ромеями. В ихней рати всякие есть.
        - И вы пригласили его к огню, поделились хлебом-солью?
        - А почему не пригласить и не поделиться?
        - Так ведь он супостат, враг роду нашему и земле нашей!
        - Супостаты те, внучек, которые пришли к нам с мечом. Этот же пришел с добрым словом.
        - Выбили меч из рук, вот и пришел с добрым словом. За добрым словом могут скрываться злые умыслы. Чужой, он и есть чужой.
        - Больной он, внучек, ему не до злого умыслу. А кроме того, запомни: всякий накормленный тобой, даже если он чужестранец, перестает быть врагом. Это не просто слова, это извечный обычай рода нашего. На нем стояла и должна стоять Тиверская земля, если хотим жить в добре и мире.
        - Разве же мы не живем этим обычаем? Так почему же ромеи все идут и идут в землю нашу с мечом и огнем?
        - За это наказывать надо, самим же лезть в чужую землю негоже.
        - Ругаете отца за его поход? Так он же за тем и пошел, чтобы покарать.
        - Я не ругаю его, внучек. Однако и не радуюсь тому, что пошел за Дунай. Много крови прольется там, ой как много! А это богопротивное дело. Боги другое завещали людям на этой благословенной земле. Давным-давно, когда еще этот белый и ясный свет больше был наполнен птичьими голосами, чем людской завистью, когда земля плавала в океане небесном нетронутой девой - и не рубанной, и не вспаханной, и не утоптанной, - жили в долинах у моря да около леса три рода: один - белоликий, второй - смуглоликий, третий - темноликий. Жили они вроде и отдельно, а вроде бы и вместе. Отдельно - потому, что каждый род сам себе добывал пищу, а вместе - потому, что соседи они и не раз сходились, отправляясь на охоту. Не враждовали, ведь добычи было много, однако и не роднились, поскольку вместе собирались только мужчины. Но вот кто-то из белоликих проник к смуглоликим и высмотрел девушку, а высмотрев, не стал долго думать - подстерег, когда та была одна, и выкрал ее. На беду, то же самое сделал смуглоликий у темноликих. Тут и поднялась суматоха, пошел род на род и стали уничтожать друг друга. Старейшины смотрели на это,
смотрели да и сказали своим родам:
        «Обозначьте границы земель родовых, да и живите отдельно, не переступая их!» Послушались и сделали так - обозначили границы. Но могли ли они быть недоступной преградой? Остановишь ли того, кто привык охотиться в местах, которые ему нравятся? И ходили, и охотились, и девок умыкали, и с оружием род на род ходили, до тех пор, пока старейшины не собрали совет, а совет призвал князей и сказал им:
        «Не умеете жить добрыми соседями, разойдитесь».
        «Как так?» - спросили князья.
        «А так. Земля велика, поделите ее на три царства и живите каждый в своем - так далеко друг от друга, чтобы не дойти, не доехать, не доплыть!»
        «Должны уйти из этих долин?»
        «Должны. Одному роду-племени пусть будут леса и степи, другому - горы, третьему - та земля, вокруг которой море». Тем и будете жить: одни - что даст лес, другие - что смогут добыть в горах, третьи - дарами моря».
        Князья не спешили соглашаться.
        «А кому же какой удел?»
        «Это определит жребий».
        И сомневались, и спорили князья, а все-таки согласились со старейшинами - потянули жребий и сели родами каждый в своем царстве: белоликие - в лесном, смуглоликие - в горном, темноликие - там, где вокруг земли море и океан.
        Долго жили отдельно. Так долго, что и забыли, кто они, откуда пришли в свое царство, были ли у рода соседи или не было. Белоликие ловили по лесам зверя, птиц и жили этим; смуглоликие обходились тем, что давали горы, темноликие богатели с даров моря. Но вот в один из родов, который жил в лесах, пришла беда: леса обеднели дичью. Люди туда, люди сюда - нет дичи. А не стало - и нечего было людям есть.
        «Что делать?» - спросили у старейшин.
        «У вас есть поле, - ответили старейшины. - Пойдем туда, может, найдем себе поживу».
        Пошли в поле. И нашли, что искали, но ненадолго хватило степных даров. Подросли дети - и должны были просить совета у отцов: куда податься, где найти пищу для себя и для детей своих?»
        И сказали старейшины:
        «Чтобы не потерять то, чем владеем, пошлем во все концы разведчиков, пусть посмотрят и нам скажут, есть где нетронутая земля, которая могла бы прокормить род наш?»
        Долго ездили разведчики - и те, что поскакали на запад, и те, что поскакали на восток и на юг. А вернулись ни с чем.
        «Земля есть, - сказали старейшинам, - но есть на той земле и люди».
        «А какая самая богатая?» - спросили самые молодые.
        «Та, что принадлежит горному роду-племени».
        «Пойдем и покорим ее мечом! Слышали, другого спасения нет, пойдем и покорим эти земли мечом!»
        Однако старейшины были против такого решения.
        «Нам заповедана эта земля, - сказали. - Негоже идти с оружием в руках и посягать на чужую».
        «А с голоду гоже умирать?»
        «Ищите пищу в своей земле. Чужую не трогайте! Боги покарают за эти богопротивные дела!»
        Долго спорили, все-таки верх взяли те, кто хотел есть. Но не успели они приготовиться всем родом в поход, как поднялась буря, все небо затянуло тучами, и бог-громовик не замедлил явить тем хвастунам и неслухам гнев свой: загремел-загрохотал, приближаясь, и ударил из-за туч смертоносными стрелами.
        «Боги противятся вашему замыслу! - вышли вперед и указали на то знамение старейшины. - Не смейте нарушать добрый обычай отцов и дедов ваших!»
        «Деды сами переселялись».
        «Они переселялись по своей земле, на чужую не посягали!»
        Предводители переселения на соседние земли хмурились. Не хотелось им покоряться старейшинам, но и не прислушаться к их советам не могли. Боги и правда забеспокоились в небе, вон как гремят в вышине и поливают землю стрелами. А если послушаются старейшин и останутся на своей земле, что будет дальше? И завтра, и послезавтра, и потом дети будут просить есть. Где они возьмут еду, что скажут, когда нечего будет дать детям?
        Готовы были ослушаться старейшин, набраться мужества, воспротивиться знамению, но в этот момент раскололось небо и хлынул проливной дождь, такой густой и бурный, что о походе нечего было и думать. Спрятались кто куда мог и спасали пожитки. Лишь старейшины не испугались потопа.
        «Вы прогневали богов! - сказали они, указав посохами на молодых. - Кайтесь и просите прощения».
        Молодые и сами видели: похоже, и правда раскололось от мощного удара бога-громовика небо и в ту расщелину хлынули воды поднебесья. Поэтому и не противились уже. Смотрели на залитую потоками воды землю и шептали:
        «Простите нас, боги! Простите нас, боги!»
        А дождь не прекращался. И день, и второй, и третий. Пока не взмолились всем миром: «Смилуйтесь, боги! Смилуйтесь и скажите, есть ли спасение для нас, людей поля и леса? От неугодного заветам отцов намерения - идти в чужую землю и добывать ее мечом - отрекаемся. Научите, как спастись, как жить дальше?»
        Только успели произнести слова раскаяния, раздался сильный, сотрясший небо и землю гром - и перед старейшинами, которые стояли у капища и молились, упал золотой плуг, вслед за плугом - золотое ярмо, а сразу за ярмом - топор и братница.
        «Вот оно, божье знамение! - воскликнули старейшины и упали на колени перед дарами неба. - Боги велят нам пахать землю, засевать ее зерном. Слышали, не ратным трудом, а промыслом хлеборобов должны жить на земле люди!»
        Услышав голоса старейшин, сбежались все, кто был поблизости, и даже те, кто находился далеко. А когда перестал лить дождь и стекла в реки и озера вода, увидели еще одно чудо: та сторона света, куда хотели вести свой род молодые, оказалась отрезанной половодьем. Вода текла не с гор, а поднималась из земли, весело журчала, торопясь к морю.
        Вот тогда и нарекли эту полноводную реку Дунаем, а обозначенную жребием землю от теплого до студеного океан-моря Троянской, по имени старейшины, который стал на спор с молодыми и взял над ними верх.
        Бабушка Доброгнева приумолкла, похоже, задумалась. А Богданко именно сейчас и, может быть, больше, чем когда-либо, хотел слушать и слушать ее.
        - Бабуля, слышите, бабуля, - окликал он ее. - А то знамение было дано лишь тому роду, что жил в лесах и полях?
        - Ну почему же? И тем, что в горах, и тем, что за морем, - тоже… Боги указывают всем людям, которые есть на земле.
        - Как же это, бабушка? Сами же говорили: у ромеев другие боги.
        - Это теперь другие, тогда были одни. Да и на то обрати внимание: даже ромейские боги говорят ромеям: «Жизнь дается вам для того, чтобы засевали поле рожью-пшеницей, а не своими и чужими костями».
        - Почему же они не подчиняются божьему повелению, идут и идут через Дунай?
        - Очень многого хотят, внучек, поэтому и своевольничают. А тем, кто много хочет, и страх перед богами не помеха.
        Доброгнева, кажется, нашла то, что искала: снова рассказывала и рассказывала, поучала и поучала своего внука, а Богданко сидел возле нее, прислушивался к ее доброму, ласковому голосу и не знал, как ему быть. Бабуся добрая, вон как много обещает ему. Говорила, выйдут в светлую пятницу на встречу с Золотой Косой, Ненаглядной Красой - и он прозреет. А он как был темный, так и остался. Теперь она уверяет: и в чужую землю не следует идти, и чужеземцев миловать. А так ли это? Почему не должны идти к ним, если они идут на Тиверь, берут в плен, сжигают веси? Почему надо миловать их, если приходят и ведут себя как тати?
        - Бабусь, - снова окликает Богданко. - А те три рода, те люди - одинаковые?
        - Чем-то одинаковые, а чем-то нет. Говорила же: одни белоликие, другие - смуглоликие, третьи - темноликие.
        - Однако все одноликие?
        - Да все одноликие.
        - Значит, и правда людская должна быть одноликой?
        - Должна бы, внучек, - усмехается Доброгнева и обнимает и прижимает к себе внука. - Должна бы, да не такая.
        - А почему?
        - О том одни боги ведают. Скажу лишь, что у одного она имеет одно лицо, у другого - другое, у третьего - третье. Сколько на свете людей, столько и правд.
        - А у нас с вами она одна?
        - Сейчас одна. Вырастешь - может, и не совпадет твоя правда с моей. Или совпадет?
        Богданко собрался было сказать: «Да, совпадет», - почему-то сдержался, а сдержавшись, задумался.
        XXIII
        Еще до перехода через Дунай князь и тысяцкие приказали не трогать ромейские крепости по берегам реки. Гарнизоны в них небольшие, беды земле славянской они не принесут. Поэтому, переправившись, не стали обращать внимания на придунайские крепости, а хлынули конной лавиной в тридцать тысяч на Ульмитон и Томы, упали на них, словно грозовая туча на незащищенную землю, и, взяв все, что можно было взять, принялись жечь и разрушать возведенные ромеями постройки.
        - Все, что горит, сжечь дотла! - повелел воинам князь. - Чтобы остроги эти не стали большими гнездами, в которых плодятся осы. Это невольничьи пристанища, они политы слезами наших людей, поэтому пусть исчезают с дымом.
        И лишь когда насытился пожарами, князь задумался: дальше пойдет Одес и Маркианополь. Ну, об Одесе и думать нечего - эта геенна поглотила тысячи и тысячи тиверцев. А как быть с Маркианополем? Город этот - наместничество Хильбудия, там сейчас те, кто остался вместо него и правит ныне краем, и рать имеют при себе, способную оказать упорное сопротивление. Но живут там, однако, и те, что пришли и предупредили: Хильбудий замышляет зло - собирается идти за Дунай. Не может же он, князь Волот, причинить зло этим людям.
        - Гудим! - приказал князь тысяцкому полян. - Бери под свою руку уличей и идите на Одес. Повелеваю: сделайте там то же, что сделали мы с Томами. Главное, сожгите пристанище, постройки, в которых держат пленных. Я же пойду с тиверцами и дулебами на Маркианополь. Встретимся на пути в Анхиал или же в самом городе.
        И уже потом, когда отвел своих воинов далеко от полян и уличей, остановился и сказал, объезжая ряды:
        - Все, что принадлежало в Маркианополе императору и фиску Хильбудию и его вельможам, - ваше. Город и горожан не трогать. Слышали? Ни города, ни горожан! Пусть знают, что не всех постигнет кара за зло, нанесенное наместником и его ратью.
        С тех пор как вышли из Ульмитона и Том, ни один ромей не встретился на пути. Видимо, подались землями Мезии гонцы из придунайских крепостей, а вслед за гонцами пошел разгуливать слух: варвары идут. Вот и опустели вехи, пустует жилье. Кто-кто, а поселяне Нижней Мезии и Скифии знают, какие они, варвары. Были здесь и вестготы, были и анты-славяне, хватало и тех, кто присоединился к готам, кого брали к себе на помощь римляне, а потом - Византия. И неудивительно, что не видно в весях ни куриалов-землевладельцев, ни арендаторов-амфитевсисов. Удивляет другое: не видно колонов-землевладельцев из неромейских поселений, в том числе и бывших антов. Все скрылись по чащам-зарослям, в оврагах и прибрежных камышах.
        «Наверное, мы были очень жестоки в Ульмитоне и Томах, - думал князь Волот, покачиваясь в седле, - и от этого нам же будет плохо. А впрочем, разве мы не для того идем в ромейскую землю, чтобы нагнать страх на всех: и на императора, и на его подданных? Именно для этого».
        Впереди послышался шум и говор. Что-то кричат, размахивая руками, пешие и собираются вокруг них конные.
        - Что произошло? - спросил, подъехав, князь.
        - Поселяне мезийские выбежали из оврага.
        Князь приблизился к ним и сразу же убедился: не мезийцы, а рабы мезийских куриалов, и выбежали не потому, что сами анты и хотят присоединиться к антам, - а показывают, где прячутся хозяева, просят наказать их за обиды.
        - Сколько их?
        - Весь выводок, достойный. Хозяин, хозяйка, пятеро сыновей и четыре дочки. Но слуг столько, сколько у меня пальцев на руках и ногах.
        - Так возьмите палки и наказывайте. А самое лучшее - воспользуйтесь испугом своих хозяев и убегайте. Мы не для того сюда пришли, чтобы гоняться за безоружными. Скажите лучше, куда ведет эта дорога?
        - На Маркианополь, достойный, на Маркианополь.
        - А далеко город?
        - За тем холмом и покажется уже.
        Приказал Волот сотням придерживаться боевого порядка и быть готовыми взять ромейский город на щит и пику. Всем, кто проходил мимо него, говорил одно и то же: «Будьте готовы взять ромейский город на щит и пику». Когда же повернул коня, чтобы ехать дальше, рабы снова коснулись его стремени.
        - Княже, бери нас с собой. Или мы не анты и не воины?
        - Пешие ведь и без оружия.
        - За обозом пойдем. А будет сеча, добудем и коней, и оружие.
        Волот разрешил и показал вперед, туда, где были самые надежные в его рати сотни - княжеская дружина.
        Маркианополь знал, куда и зачем пошел наместник Хильбудий. Поэтому слухи о появлении антов на этом берегу Дуная, а погодя - и под стенами города на многих нагнали панический страх: если пятитысячный (к тому же отборный) легион во главе с Хильбудием не смог управиться с антами, то что сделает когорта, в которой лишь несколько манипул?
        Не полагались на нее, а все же первое, что сделали, узнав о приближении антов, закрыли все ворота и велели воинам стать на стены. Это уж потом они соберутся, будут думать и советоваться, мысленно заглядывая в каждый закуток и каждую норку, которые могут обещать спасение. Потому что прятаться придется. Именно из Маркианополя ходили ромейские когорты в землю антов и раз, и второй, и третий, это не чей-то, а их предводитель принес антам большое горе - сжег дома, забрал и отправил за море людей. Разве антам об этом неизвестно? Не за тем ли идут, чтобы спросить у маркианопольцев, почему пустились на татьбу?
        Когда собрали совет, пришли не только званые, были здесь и незваные - церковники, мастеровые, демархи. Что скажут они, их опора, что сделают? Господи, вразуми их и наставь, чтобы поступили разумно, чтобы отвели варваров от стен, не допусти опустошения, которого не избежать, если преодолеют стены и войдут в город. Анты - варвары, они ничем не погнушаются.
        - Спасение в одном, - говорили легионеры твердо, - позвать на стены горожан, обороняться всем, кто может держать в руках меч.
        - А где возьмем оружие?
        - Что-то есть у димов, чем-то поделятся легионеры.
        - Димы и димоты, - размышлял вслух епарх, - это единственная опора, на которую можно положиться. Так и сделаем: обратимся к димам, пусть зовут к оружию всех горожан и сами поднимаются на защиту города.
        В тех условиях, что сложились в Маркианополе, трудно было придумать что-то более надежное. И все же совет не спешил ухватиться за высказанную только что мысль как за спасительную. Сидели и думали, думали и молчали.
        - Кто-то недоволен нашим решением? - заволновался епарх. - Отец Иоанн, - обратился он к старшему из церковников. - Что скажете нам? Можете предложить что-то другое или соглашаетесь с этим?
        Настоятель храма Святого Фоки медленно встал и осенил присутствующих на совете крестным знамением.
        - Благословляю вас, братья, на труд непосильный: победить супостатов и нечестивцев, называемых антами. Благословляю и говорю: будьте сильными в этот тревожный час, аки львы, и будьте мудрыми, аки змеи. Церковь обратится ко всем православным и призовет их сменить орала на мечи. Воистину правда: идут непросвещенные варвары, которые не имеют Бога в сердце. Они не только смерть - геенну огненную несут для всех, поэтому и должны стать все на защиту стен и города. Но не забывайте, мужи ратные и мудрые: этот путь к спасению не единственный. Не напрасно напомнил я вам о мудрости. Господь наш всемогущий и всеблагой надоумил меня сказать: это хорошо, что мы призываем всех идти на ратный подвиг и защищать себя мечом на городских стенах. Однако почему бы нам не быть более мудрыми и не попросить сниспослания счастливой доли другим путем: пойти к антам и упросить их оставить наш город в мире и покое.
        Его явно не понимали.
        - Надеетесь, святой отец, что вас они послушают?
        - Если пообещаем варварам по сто солидов с каждого мужа города нашего, послушаются и уйдут.
        - Возможно, но…
        - Не все могут дать столько солидов? Вы это хотели сказать?
        - Конечно, не все. Если начистоту, три четверти горожан не найдут даже по пятьдесят.
        - То, чего не дадут горожане, добавят толстосумы, если не захотят потерять все, а в придачу - и жизнь.
        На совете наступила тишина.
        - Может, это слишком - по сто?
        - Молитесь Богу, чтобы этого не оказалось мало.
        И отмалчивались, и кряхтели, и спорили, и кто знает, согласились бы дать такие деньги, если бы отец Иоанн, подумав, не произнес:
        - Церковь первая поделится в несчастье со своей паствой: даст за неимущих десять тысяч солидов.
        Совет оживился и стал прикидывать, от кого из горожан можно получить больше, чем сто солидов.
        А тем временем князь Волот приближался к Маркианополю, и чем ближе подходил к нему, тем сильнее становилось его беспокойство: как же ему сделать, чтобы и ратный пыл своих воинов унять, и не погубить тех, кто помог ему наказать Хильбудия. Ведь раздор с ромеями на этом походе не завершится. Было бы непростительной ошибкой потерять своих разведчиков только потому, что кто-то хочет отомстить за причиненные земле Тиверской беды именно Маркианополю. Сказать об этом воинам? Но стоит ли быть таким откровенным с ними?
        И рассказал бы, наверное, тысяцким, если бы сами ромеи не удержали его от неосторожного признания: вышли к его войску с крестами служители Церкви и сказали:
        - Возьми, княже, дань и пощади город наш, людей. Разве они виноваты в том, что наместник Хильбудий избрал именно Маркианополь своей резиденцией?
        Князь был удивлен и сначала даже не поверил такой удаче, а поверив, не стал медлить. Единственное, о чем попросил он ромейских послов, - дать сверх всего десять бочонков греческого огня.
        По тому, как переглянулись послы, нетрудно было догадаться: они поставлены в затруднительное положение.
        - Достойный, - сказали после молчания, - огня у нас нет ни бочонка.
        - А где есть? В Одесе? В Анхиале?
        - Боимся ошибиться и все же думаем, что за греческим огнем тебе придется идти до самого Константинополя. В другом месте вряд ли разживешься.
        Уверены были, князь скажет сейчас: «Идите и предупредите своих предводителей: беру город на меч и сулицу». А он бросил взгляд на своих советников и только спросил:
        - Когда будут мешки с золотом?
        - Через двое суток.
        - Долго заставляете ждать. Срок - до завтрашнего утра. В противном случае иду на город.
        То, чего избежали тиверские воины под Маркианополем, стало неизбежным под стенами Анхиала. Пристанище и город окружали надежные стены, в море стоял императорский флот, а это придавало ромеям уверенности и служило надежной опорой. Флот прикрывал подступы к городу с моря, стены - со стороны суши. Если же сложится так, что обороняющим придется оставить крепость, то к их услугам опять-таки будет флот: пусть не все, но многие сядут на триремы и квадриремы и отплывут в Константинополь. Поэтому не вышли здесь, как под Маркианополем, послы ромейские и не сказали: «Отступитесь, получите дань». Анхиал встретил тиверцев наглухо закрытыми воротами и гнетущим молчанием. Это ничего хорошего не сулило. Придется стать лагерем и ждать полян и уличей.
        Идарич с одобрением отнесся к намерениям тиверского князя: начать битву с нападения на ворота, а главные силы славян бросить через морское пристанище. Однако кое-что свое добавил к этим планам.
        По приказу Волота на приступ северных ворот и северного побережья шли поляне и уличи, а на штурм южных ворот и южного побережья послали тиверцев и дулебов. Полки должны были окружить город так, чтобы у оборонявшихся сложилось впечатление, будто на них надвигается сила видимо-невидимая, причем со всех сторон.
        Так, собственно, и было. Один полк засыпал ромеев стрелами, другие пытались взять приступом стены. И, не оглядываясь, они знали: за ними идут все, сотня за сотней, лава за лавой… А если идет такая сила, кто может устоять и не дрогнуть? На приступ двигались одни с лестницами, другие с обнаженными мечами, и такой несметной лавиной, что казалось, стены не выдержат. Однако многие успели добежать только до стен. Когда же начали ставить лестницы и пробовали взобраться на стены, ромеи сбрасывали смельчаков вместе с лестницами, лили им на голову горячую смолу, бросали камни и в конце концов вынудили отступить. Атаки повторялись до тех пор, пока князь не понял, что эти усилия напрасны, и убедившись, приказал отойти от стен.
        - Как это понимать? - подскакал на взмыленном коне Гудима. - Ведь договаривались вести битву до победного конца.
        - Пустая затея, воевода. Не видишь разве: и стены, и побережье обороняются надежно. Люди гибнут, идя на приступ, а какой толк от этого?
        - Поляне были уже близки к тому, чтобы обойти стены и оказаться в пристанище со стороны моря…
        - Зато мы не смогли бы поддержать полян. Я нашел дорожку, которая нас выведет на стены, а через стены - в Анхиал. И, кажется, надежную…
        Прибыв в лагерь, князь приказал освободить возы от поклажи. На них, когда стемнеет, навозить земли и засыпать рвы у ворот. Плотникам было велено взять топоры, идти в лес и к ночи приготовить лестницы выше стен. Потом их соберут, доставят в лагерь, поставят на возы. Прикрываясь ими, словно широкими щитами, воины подвезут их под самые стены. Широкие донные опоры не позволят ромеям ни повалить, ни оттолкнуть лестницы. По ним легко и ловко пойдут на сближение с ромеями антские воины. А уж когда сойдутся, антов не надо учить, как орудовать мечом и сулицей.
        Дружина и ополчение встретили княжескую затею с воодушевлением, с криками радости:
        - Пусть славится князь тиверский, муж ратный и мудрый!
        Даже бывалый в переделках Вепр удивился. Единственное, чем поинтересовался: каким же образом воины смогут доставить эти громадины из лесу?
        - А уж об этом они без нас с тобой додумаются.
        Пока возили землю и засыпали рвы, на стенах среди ромеев поднялась паника - и кричали, и метали стрелы, и забрасывали камнями тех, кто подходил близко. К ночи успокоились - похоже, легли спать. Однако так только казалось… Стоило антам приблизиться с лестницами, как осажденные забили тревогу.
        Тиверцы, однако, уже шли на приступ с четырьмя лестницами. Две из них поставили по одну сторону окованных медью ворот, две - по другую.
        Первыми к стене подошли воины княжеской дружины. Они самые опытные, у них набита рука в таких битвах. Да и предводители лучше знают военное дело, чем десяцкие или сотники из ополчения. Все понимали: первое мгновение будет решающим. Если сумеют взобраться наверх сразу, то идущие следом дружинники не замешкаются, столкнут ромеев со стен, сомнут оборону и завладеют ступенями, которые ведут к воротам.
        Справа от ворот руководит сражением сам князь, слева - воевода Вепр. Оба - мужи надежные. Воины, которые шли под их рукой, были уверены в победе. Кому-то, может, и доведется пасть от меча ромейского, но не захлебнется в их крови сражение. Предводители с ними, предводители знают, как поступить.
        То ли мало ромеев было на линии обороны, то ли испугались от неожиданности, только воины князя, едва сойдясь с ними, сразу почувствовали, что одолевают противника. А где уверенность, там и сила, а где сила - быть победе.
        - Княже! - остановился, заслоняясь от ромеев щитом, Боривой. - Сотенного головной сотни убило. Дружинники хотят знать, кто займет его место?
        - Ты, Боривой.
        Отрок не торопится сказать «согласен» и не спешит уйти.
        - Слышал, что сказал? Становись во главе сотни и веди на ворота. На тех, кто напирает сбоку, не обращай внимания. Мы их возьмем на себя. Твоя обязанность - пробиться и открыть ворота.
        - Слушаю, князь!
        Был - и уже нет. А сеча продолжается. Забрало вблизи ворот уже тиверское, но к воротам все не пробиться. Ромеи опомнились, стали перед славянами стеной. Их рубят, колют, пробивая щиты, а они не отступают. Но вот новый предводитель головной сотни крикнул что-то своим тиверцам и первым прыгнул со ступеней, которые вели с забрала, на землю, а на земле, выставив впереди себя щит, кинулся в гущу ромеев, растерявшихся от такой отчаянной смелости.
        Вслед за Боривоем и остальные воины, и пошатнулись ромейские ряды, а пошатнувшись, сломались. В одном месте, в другом… А то, что ломается, трудно собрать воедино, тем более что тиверцы все прыгали и прыгали с забрала, напирали мощно, дружно. Когда же наконец открылись ворота и туда хлынула в город пешая и конная лавина, об обороне Анхиала и всех, кто был в нем, нечего было и думать.
        Князь сидел на коне, сидели лучшие из мужей его…
        - Вперед, витязи! - Волот указал мечом туда, где бушевал людской водоворот. - Анхиал - богатый город, а еще богаче пристанище. Возьмете его - на сутки отдаю его вам!
        …Может, и повелел бы князь Волот дружине: «Хватит!» Но не мог нарушить данного во время боя слова: «Возьмете его - на сутки отдаю его вам». А раз не мог, то что же оставалось делать?.. Сидел в уцелевшем доме какого-то ромейского вельможи и ждал, когда закончатся дарованные воинам сутки. А чтобы ожидание не казалось наказанием, велел раздобыть ромейского вина, созвал мужей-однодумцев и принялся коротать эти сутки в хмельном веселье, чтобы не слышать криков, которые господствовали в городе.
        И все же шум проникал и сквозь стены. С одного двора долетали угрозы и пьяное пение, с другого - чья-то ругань, с третьего - плач, а то и мольба, крики о помощи. У одного забирают дочь, а она кричит на всю округу, умоляет родных, соседей защитить ее; кто-то лишился имущества или потерял солиды и проклинает татей; кому-то приглянулась чужая жена - и плачет вся семья.
        Первыми пришли на зов князя Волота Вепр и Стодорка, за ними - предводители уличей и дулебов, а уж потом - Гудима с мужами-полянами.
        - А что, княже, - с порога промолвил полянин, - может, на Анхиале и завершится наш поход в ромейские земли?
        - Это почему же? После такой удачи и возвращаться назад? Мы не об этом, кажется, договаривались, когда выступали за Дунай.
        - А я, признаюсь, шел сюда и думал: князь Волот для того и собирает предводителей славянских воинов, чтобы сказать: отходим.
        - У воеводы есть причины так думать?
        - Боюсь, что вперед идти уже не сможем. Видел ли князь, что творится в городе?
        Волот замолчал, чувствовал: сейчас ему скажут то, что говорил уже сам себе.
        - Кое-что видел, а еще больше слышал и сейчас слышу. Однако остановить воинов не могу. Я обещал им этот город, и обещал в самую трудную минуту.
        - Обещание - закон, я понимаю. Но все же подарком твоим воины наши пользуются слишком щедро. Не говорю уже о том, что каждому разрешено делать дозволенное и недозволенное. Теперь возы в обозе нашем будут загружены не ратной поклажей, а имуществом горожан и ромейскими девками.
        - С какой стати девками?..
        - С той, княже, что красивые у ромеев девки. В жены их берут наши отроки. А еще увязывают товар ромейский, как приданое женам своим. Поэтому и спрашивают: далеко ли пойдем с таким обозом? Сможем ли и дальше взяться за мечи и стать на сечу, если придется сразиться по-настоящему?
        Гудима не упрекал князя за то, что происходит в славянских ратях, скорее советовал, но князю во всем слышался упрек, и он не знал, что ответить Полянскому предводителю. Успокоить?.. Выйдем, мол, из Анхиала - разберемся и наведем порядок. Или, может, протрубить поход и этим положить конец своеволию в завоеванном городе? Но что скажут воины, если раньше времени увести их из города? Что их князь бросает слова на ветер? Что он тогда лишь добр и щедр, когда это нужно ему?..
        - Раз есть такое беспокойство и такие упреки, - князь бросил взгляд на Идарича, - давайте подумаем вместе, как быть дальше.
        - А никак, - высунулся вперед такой же отчаянный в словах, как и в сече, Вепр. - Полянский муж правду сказал, обещанное - закон. А если так, отрекаться от обещанного негоже. Это во-первых. А во-вторых, почему мы так добры к ромеям и жалеем их? А разве ромеи жалели нас, когда приходили? Велико диво: отроки берут ромейских дев себе в жены. А как ромеи брали наших дев и делали рабынями? Брали и торговали ими на торжищах…
        - На то они и ромеи, - спокойно, однако твердо возразил Гудима. - Поэтому у них и слава своя - людоловы и работорговцы. Уж если пошли все вместе, всеми славянскими родами, то и обычаи должны соблюдать всеславянские, а не только тиверские. Так ли я говорю? - обратился к Идаричу…
        Идарич не торопился с ответом.
        - Что-то так, а в чем-то ты неправ, - отозвался наконец. - Что воины обленятся, потеряют воинственный пыл, нахапав девиц и имущества ромейского, это правда. Однако правда и то, что забирать у них награбленное, тем более запрещать им быть хозяевами во взятом городе тоже не стоит. Поступить нужно как-то по-другому, чтобы наши рати могли двигаться дальше.
        Князь Волот оживился:
        - Поступим, наверное, так. Все, что стало добычей воинов, оставим в Анхиале. Оставим и стражу, которая будет стеречь до нашего возвращения и город, и добычу воинскую. Воинов же убедим: каждый найдет свое по возвращении.
        - Вот это, - поддержал князя Идарич, - хорошая мысль. Только как будет, если и дальше в каждом ромейском городе оставлять стражу? Не растеряем ли мы всю свою рать?
        Волот почувствовал, что нужно защищаться.
        - Отвечу тебе, Идарич: есть в твоих словах большая доля правды, но есть и то, что не ночует вместе с правдой. У нас не было и не может быть намерения следовать примеру ромеев и наживать себе славу работорговцев. Однако и пришли мы в эту землю не для того, чтобы понравиться ромеям. Пусть знают: за учиненную их воинами татьбу на нашей земле рано или поздно придется расплачиваться, и расплачиваться тем же: кровью, пожарами, слезами. А будут знать - меньше будут хвататься за меч. Согласны ли с тем, что я говорю, братья?..
        - Согласны, согласны! - дружно отозвались тиверцы.
        - Ну, а если так, не будем много думать над тем, что уже сделано. Обменяемся братницами и разделим это заслуженное трудами ратными застолье. Оно надежней всего роднит людей. Так пусть же и ныне послужит братскому единению родов наших.
        - И ратному тоже!
        - И ратному тоже!
        XXIV
        …И солидов сколько выброшено на ветер, и ноги сбила до крови, пока Миловидка добралась в Верону, и сердце остудила с тех пор, как покинула лодью и вышла на берег, а Божейки все нет и нет… Тиверцев разыскала и одного, и второго, и третьего, а что толку?.. Все пожимают плечами, все говорят: «Не видели такого, не знаем, где он». Или же просят: «Разыщи по возвращении в Тиверь наших родных, скажи им, пусть выкупят из неволи».
        Лишь некоторые, выслушав, говорили: «Иди, девушка, туда-то и там спроси о своем Божейке, может, и найдешь».
        Горюшко горькое! Сколько же ей еще ходить, сколько спрашивать? Чужие люди, чужая земля, поговорить не с кем, а уж голову приклонить - и подавно. Хорошо хоть, что сейчас лето. Где присела, там и отдохнула, где прилегла, там и заснула. Миловида, правда, не ложится где попало. Днем проходит указанный людьми путь, а настанет ночь - норовит к стожку подобраться, под ним приклонить отяжелевшую за день голову. Сперва боялась - спала все ж таки одна, а потом и страх прошел: кому она нужна, такая убогая и несчастная: лицо обожжено солнцем, ноги истерты до крови от хождения по камню и стерне. И вконец измучена. Одни кости да кожа.
        Это уже последняя, наверное, дороженька в селения вблизи Вероны. Если уж и тот из пленных, к кому послали, не скажет, где Божейко, вернется в морское пристанище и будет снова искать лодью, которая повезет ее обратно. А что делать?.. Что, если так долго добиралась и так мало нашла?
        С трудом выведала Миловида, где тот вельможа, который купил в Никополе антов-рабов, а узнав, не больно и обрадовалась: вельможа посмотрел на нее, словно овца на новую загородку, и сам начал расспрашивать, откуда она знает его раба по имени Прядота.
        - Я знаю его, достойный, - объяснила через челядницу-переводчицу. - Анты, с которыми виделась уже в Вероне, сказали, что Прядота, может, видел, куда продали работорговцы моего ладо? Поэтому и пришла сюда, поэтому и спрашиваю Прядоту.
        Вельможа приказал:
        - Подожди здесь. Возвратится из эргастерия Прядота, поговоришь с ним.
        Пригласил присесть, а потом все спрашивал и спрашивал, как это она решилась отправиться в дальний путь, как и чем добиралась, кто ее ладо. Миловидка ничего не утаивала от него: вельможа показался ей добрым и участливым, однако объяснялись через челядницу, и поэтому беседа продолжалась долго. Когда же говорить было больше не о чем, хозяин на мгновение задумался, а потом сказал:
        - Гостья наша, вижу, притомилась в дороге. Может, она пойдет искупается в реке да отдохнет в нашем жилище? Прядота не скоро будет.
        - Спаси бог, - смутилась Миловида. - Я уж потом искупаюсь и отдохну.
        - Ну тогда перекуси чем бог послал.
        Не решилась отказаться или не успела - вельможа принял ее минутное молчание за согласие и приказал челяднице:
        - Отведи девушку к реке, пусть все-таки искупается. А потом покорми. И дай ей что-нибудь из домашней обуви. Видишь, как сбила на наших камнях ноги.
        Чистая и прохладная вода остудила измученное и обожженное солнцем тело, взбодрила дух Миловиды, а может, доброе отношение гостеприимного вельможи исцелило израненное горем сердце. И купалась дольше, чем могла позволить себе по чужой воле и в чужой реке, а выкупавшись, почувствовала себя на удивление не такой уж чужой в этом неведомом краю среди незнакомых людей. Шла после купания обновленной, ощущая приятность в теле, а больше всего - на сердце. Словно знала, уверена была: недаром била ноги, здесь порадуют ее желанными вестями и положат конец ее мучениям и страхам.
        Хотелось поговорить с челядницей, но что сказать ей, чужой и какой-то мрачной, чем-то недовольной. Только села за стол и увидела перед собой еду, решилась и подняла на служанку умиротворенные и потеплевшие глаза.
        - Грацие, - сказала по-местному.
        - Ешь на здоровье, - ответила женщина и почему-то вздохнула.
        Недолго Миловида молчала. Что-то заставляло поднимать время от времени на челядницу глаза.
        - Вы из антов?
        - Нет, дитя, из армян я. Уже здесь, при дворе вельможи, познакомилась с антом-эргастериархом и стала ему женой. От него и речь вашу переняла.
        Миловида просветлела лицом, почувствовала, как разлилось по сердцу тепло. И хотя была голодной, но то и дело оставляла еду и спрашивала-допытывалась, где та земля, что называется Арменией, давно ли она жена эргастериарха, как попала в Италию, или рассказывала о себе. Но не плакала уже. То ли выплакала за все лихие годы слезы, то ли начинала привыкать ко всему, что сваливалось на нее за это время. Смотрела доверчиво и грустно на женщину и рассказывала ей то же, что и вельможе, а иногда больше: какая беда постигла ее и Божейку в тот самый день, когда вышла к Ладе и Яриле за благословением, почему и оказалась здесь, в далекой Вероне. Какие надежды она возлагает на свидание с Прядотой и кто посоветовал ей обратиться именно к нему.
        - Я знаю Прядоту, - присев рядом, тихо и как-то таинственно сказала собеседница Миловиды. - Он работает в эргастерии, там же, где и мой муж. Если придет, поведу тебя к нему. Или позову Прядоту к нам, а ты оставайся здесь, в моей каморе. Хорошо?
        - Хорошо, матушка милая. Спаси тебя бог за яства и за ласку человеческую.
        Ждала Прядоту дотемна, ждала и тогда, когда стемнело, а дождалась всего лишь испуганного шепота хозяйки каморы.
        - Ступай за мной, дитя. - Схватила девушку за руку и повела крадучись во двор.
        - Куда мы, матушка? - забеспокоилась Миловида, когда увидела, что идут не во двор вельможи, а подальше от него.
        - Сейчас скажу… Вот здесь должна быть лазейка. - Остановилась и пошарила в ограде. - Ага, есть. Слушай и слушайся меня, наделенное красотой, но обделенное счастьем-долей дитя человеческое. Беги отсюда, и немедленно. Ты, девонька, приглянулась вельможе, а вельможа этот, чтобы ты знала, нечист на руку. Позвал вечером Прядоту и велел ему не говорить тебе правды о Божейко. Знает, не знает Прядота, где Божейко, все равно должен делать так, чтобы ты поверила и осталась ждать. А уж как останешься, не преминет обесчестить тебя и сделает своей наложницей. Это он умеет, поверь. Он Богом входит в душу, но выходит из нее сатаной… Поэтому и говорю: беги как можно дальше. Пока выспятся да кинутся за тобой, далеко будешь. Иди вдоль речки, а за селом свернешь в поле. На битую дорогу не выходи, там может быть погоня.
        Миловидка побежала куда глаза глядят и, только когда опасность осталась позади, остановилась и засомневалась: правильно ли сделала, что ушла насовсем? Может, следовало спрятаться где-нибудь поблизости, подождать, пока угомонится этот чернобородый вельможа, и встретиться все-таки с Прядотой. Смотришь, он и вправду знает, где Божейко…
        «А если Прядота стал уже на сторону вельможи? Потому челядница испугалась и сказала: „Беги и как можно дальше“, - потому что была уверена: Прядота дал согласие обмануть ее, Миловидку?.. О-о горюшко! Как широк свет и как в нем много несправедливости. Куда ни подайся, повсюду тебя подкарауливают темные силы».
        Постояла Миловида, пожаловалась сама себе и пошла полем в ночь…
        Верона раскинулась вдоль реки, на удивление красочная и нарядная, тихая и умиротворенная. Если бы не малиновые звуки церковного звона, которые взлетали над куполом храма и мирно и ласково стелились над долинами, можно было подумать, что этот оживленный и шумный днем город утихомирился на ночь, да так и спит до сих пор. Ни ослов, ни мулов на улицах, ни погонщиков при них. И пристанище дремлет бесшумное. Застыли у берега лодьи, не видно и рыбаков. Не иначе, праздник сегодня, и большой, если так надежно успокоил все и всех.
        Миловидка невольно остановилась, задумалась: идти ли сейчас в город? Время не такое уж и раннее, но кто будет прислушиваться к ней, чужой и посторонней, если идет церковная служба, если все только и думают что о празднике? Не лучше ли передохнуть на этой тихой и безлюдной околице? Место вон какое пригожее. И вода стекает со скалы, можно умыться. Ведь отдохнуть все равно нужно. Целую ночь проблуждала по бездорожью, переволновалась. Если же в город спешить не нужно, так она и сделает: попьет, смоет с себя пот и пыль и отдохнет.
        Вода еле-еле сочилась из серой скалы и у подножия, попав на выступ, сбегала струйкой. Но ничего, Миловидка подставит руку, подождет, пока в ладошку соберется вода, и умоется. Зато холодная какая, даже дрожь пробегает по телу…
        Плескалась и плескалась у скалы и, только когда умылась, наклонилась над струйкой и напилась вволю.
        «Ну вот, - сказала она себе, - снова набралась сил, как и тогда, после купания в речке».
        Миловидка оглянулась и замерла от удивления. Не капище ли это? И трава у скалы ухоженная, и срезы-колонны стоят под деревьями. Хотя такого быть не может, здесь живут христиане, у них нет капищ.
        Удивившись, она пошла среди деревьев, постелила на траве рогожу и прилегла на ней. А как только сомкнула веки, усталость напомнила о себе: нагнала сон-дрему и заставила подчиниться этому сладостному забвению.
        Долго ли спала, не ведает. Во всяком случае, когда услышала человеческие голоса, не всполошилась, хотя не сразу сообразила, что это уже не сон. Когда поняла, что она не дома, что за нею возможна погоня, открыла глаза и вскочила, но сразу же приникла к земле: у скалы, где был родничок, толпились женщины и омывали водой обнаженные груди. Потом набирали в маленькие мешочки мелкие камешки, истертые водой… Крестились и кланялись, повернувшись к скале, и уступали место другим…
        - Доброе утро, - сказала Миловида. Она вышла из зарослей, когда женщины завершили омовение и стали разговаривать. - Что это такое? - она показала на скалу.
        Ее, по-видимому, не поняли. Повернулись на голос, смотрят изучающе.
        - Кто ты? - спросили наконец.
        - Из антов я. Из-за Дуная.
        - Анты, анты… - Женщины повторяли это слово, словно вспоминали его значение.
        - Что это? - опять показала Миловидка на скалу и на родник, который бил из скалы.
        Женщины начали объяснять, все время показывая наверх… Миловидка пригляделась к верхушке скалы и только теперь заметила: родник бил из каменных женских грудей…
        Обрадовались, заметив, что Миловидка поняла их. Наконец старшая из женщин подошла и взяла Миловидку за руку:
        - Пойдем! Там, - показала рукой, - есть анты.
        Девушка заколебалась, не решая сразу довериться после всего, что пережила прошлой ночью. Там, куда зовут, есть, говорят анты. А если есть анты, есть и надежда разыскать наконец Божейко или хотя бы узнать, где он.
        XXV
        Такого многолюдья, такого крика и гама не видел и не слышал батюшка Дунай с тех давних-предавних времен, когда собирались на его берегах, а потом переправлялись через всю ширь готы, когда останавливалось здесь еще более многоголосое и не менее кровожадное ассирийское племя персов. Вон как потемнела речная голубизна от коней, которые переправляются вплавь с ромейского на славянский берег, от людей, держащихся за их гривы и направляющих их туда, где белеет песок и есть надежда выйти из воды, чтобы передохнуть. А ведь это только конные двинулись на родной берег, да и то далеко не все. Сколько скота пасется на той стороне, сколько возов, нагруженных ромейским добром, ожидают плоты, которые должны пригнать со славянского берега те, кто отправился первым. Взглядом не охватить все добро, и переправлять его придется через Дунай не день и не два.
        Князя это не очень беспокоило, был уверен, свое-то добро мужи не уронят. Не для того они брали его мечом и охраняли в пути, чтобы потопить в Дунае. И все-таки, думая так, не торопился переправляться на свой берег: хотя ромеи и вышли навстречу славянской рати, когда увидели, что воины зашли слишком далеко, хотя они и выплатили все, чего пожелал князь Волот и его воеводы, даже крест целовали и присягали на кресте в том, что до тех пор, пока течет меж славянскими и ромейскими землями Дунай, а в небе светит солнце, своеволие предводителей ромейских легионов во Фракии не повторится. Князь был тверд и несговорчив с ними в переговорах. Сказал: платите вдвое больше, чем должны были платить в обещанное лето, и на том стоял. И кряхтели, и льстили, упрашивая уступить, - напрасно, чувствовал за собой силу, видел ромейскую безвыходность и не уступал. Теперь, поди, кусают себе пальцы с досады, а если так, могут и передумать. Разве для того, чтобы разгромить занятых переправой воинов, потребуется большая рать? Даже той, что стоит в крепостях Мезии и Фракии, хватит, если она будет конная.
        Чтобы не рисковать, князь поделил добытое у ромеев золото на пять частей: одну - дулебам, вторую - полянам, третью - уличам, четвертую и пятую - тиверцам как потерпевшим от ромейского нашествия. С предводителей взял слово, что разделят добычу по закону: отдельно - для них самих, отдельно - на дружину, на воинов и семьи тех, кто не возвратился из похода, пал в сечах. И все это послал с надежной охраной на свой славянский берег. Со всем остальным можно было и не спешить.
        - Княже, - приблизился в сопровождении нескольких дулебов Идарич. - Послу, думаю, здесь больше делать нечего. Как только будет плот или возвратятся лодьи, отправлюсь, наверное, на свой берег.
        - Воля твоя, достойный. Не уверен, что с ромеями уже не будет бесед, но если придется разговаривать, то только при помощи мечей.
        - Не посмеют. Не до того им сейчас. Говорил тебе: увязли в войне с вандалами.
        - Только на это и надеюсь. Но все-таки на том берегу жди меня, Идарич.
        - Буду ждать. Мы же договорились об этом.
        Путь из ромеев был неблизкий. Пока дошли до Дуная, все обдумали, обо всем договорились. Дадут воинам, как это было в обычае, после счастливого завершения ратного похода трое суток на пир и гулянье, пусть обменяются братницами, воздадут хвалу богу грома и войны - Перуну, помянут тех, кто уже никогда с ними не пойдет в поход, да и разойдутся каждый своей дорогой: поляне и уличи в свои земли, дулебы и тиверцы - в свои.
        Если бы был уверен князь Волот, что воины послушаются его, с другой бы речью обратился к ним там, на пиру. «Братья! - сказал бы. - Когда еще сойдемся так, как сошлись ныне? Благодарю вас за то, что шли за князем, ни в чем не ослушались его, что были мужественными во всеславянской битве с ромеями, бились, как туры, и возвращаетесь домой со славой, - за все приношу вам сердечную благодарность и низко кланяюсь. Но вот что еще скажу вам: оглянитесь вокруг и подумайте: надолго ли останетесь с женами и детьми своими, если идете, не завершив начатое весной дело? Ромеи не сдержат слова, нарушат заключенный с нами договор, если узнают: земля наша, как и когда-то, открыта для них, вежи наши не стали неприступными крепостями на Дунае. Вкладывайте, братья, мечи в ножны да беритесь за кирки, ломы, топоры». Но в том-то и дело, что не уверен, послушаются ли. Все они жаждут поскорее возвратиться домой, взяться за дела домашние, и эта жажда сильнее его желания оставить их в Придунавье ради всех веж и гридниц. Придется отложить задуманное до следующего лета, а может, положиться на тех, кому обещал земли в
Подунавье.
        Переправлялись в том самом месте, где несколько седмиц назад переправлялся и Хильбудий. Дунай здесь широкий и не такой уж и спокойный, но подступы к нему обжиты, дороги проторенные, леса для плотов достаточно, и лес совсем рядом. Рубят воины и днем и ночью, а плотов все не хватает. Возов, считай, втрое больше того, чем когда шли за Дунай. А сколько еще твари всякой, рогатой и не рогатой. С ней-то все трудности на переправе. Но что сделаешь? Товар - ратный трофей воинов, и он, князь, не смеет перечить им, тем более встать у них на пути. Страх, который нагнали этим походом на ромеев, вызвали не кто-нибудь, а они…
        - Сколько дней потребуется, чтобы переправить все, что собралось здесь? - спросил князь у воинов, которые обеспечивали переправу.
        - Не ведаем, княже. Когда переправим треть, тогда скажем.
        - А что, нужно спешить? - услышав разговор, спросил, понизив голос, Вепр.
        - Да нет, не вижу такой необходимости.
        - Так поезжай, княже, на свой берег. Мы и сами управимся.
        - Рано, воевода, успокаиваться. Пока не переправится большинство, должен оставаться и проявлять заботу о дружине своей. Князь в сече должен быть первым, при отступлении - последним.
        Место для лагеря на левом берегу Дуная выбирал Стодорка. Далеко ушел от реки, зато нашел, кажется, то, что нужно. Кони будут пастись на полянах по одну сторону от лагеря, скот - по другую. Между лагерем и пастбищем - лес и вода рядом: все три поляны выходят к чистому и прохладному озеру, такому желанному и такому необходимому после похода. Ведь не день, не два продолжался он - несколько седмиц, а ратный труд - нелегкий труд, не раз приходилось вытирать и пот, и кровь. Так пусть же теперь насладятся люди прохладой, пусть почувствуют вкус настоящего приволья и свободы.
        - Княже, - подошел и напомнил о себе воевода Гудима. - Есть у меня наказ от полян: заехать на обратном пути в свою землю, в Тиру, и своими глазами посмотреть, что там уже сделано.
        - Хорошо сделаешь, воевода, если заедешь и напомнишь строителям, пусть не возятся там, а поторапливаются. Слышал, что обещали ромеи?.. Будут отныне добрыми соседями и откроют для нас свои торги и пристанища. Мы должны иметь в виду эти обещания и ускорить постройку морского пристанища и лодей, способных ходить по морю.
        - А князь вместе со мной не заглянет в Тиру?
        - Я - потом. Надо сперва в Черн, навести порядок в земле Тиверской. Однако гонцов к строителю Раю пошлю. И велю передать: пусть будет порасторопней.
        Волот оглянулся и, увидев Боривоя, того ловкого и сообразительного смельчака, который так услужил славянской рати и который своей храбростью решил судьбу сечи за Анхиал, приказал позвать его.
        - После пира, - сказал, любуясь молодецкой статью отрока, - пойдешь вместе с воеводой Полянским в Тиру. Повезешь мое послание к Раю, от него доставишь ответ.
        - Со всей сотней идти?
        - Да нет. Возьмешь десяток из сотни, хватит.
        - Слушаю князя.
        С почтением поклонился своему повелителю и пошел. На удивление твердой и уверенной походкой. А еще очень привлекателен.
        «Надо поговорить с Вепром, - подумал князь, глядя вслед молодцу. - Может, даже сегодня за трапезой, если подвернется удобный момент. Пусть не торопится с женитьбой сына - пусть подождет Злату. Вылечится Богданко - женит его на Зоринке, а не вылечится - пусть тогда Боривой берет Злату и будет тиверским князем после меня. Юноша он отважный, остер на ум, из него хороший получится воевода и князь».
        XXVI
        И довольна была Миловида, что наконец нашла лодью, которая доставит ее в желанное пристанище, но и грусть и печаль не могла прогнать из сердца. Пришло время покинуть землю, на которую возлагала столько надежд, и тут засомневалась: хорошо ли поступает, что спешит распрощаться? Ведь не сказали же ей: «Антов, которые здесь, ты видела всех». А если среди тех, кого не привелось увидеть, и находится ее Божейко? Что тогда будет? Возвратиться назад? На это у нее не хватит ни сил, ни солидов.
        Боги всесильные, боги всеблагие! За что караете ее так немилосердно? Когда добиралась каменистой дорогой от Венеции до Вероны, потом - от Вероны до Венеции, да все под чужим небом, да все под жгучим солнцем, думала, не вынести ей муки, что выпала на ее долю. Когда убегала, напуганная, от вельможи куда глаза глядят, тоже думала, умрет от страха и горя. Но что те страхи и муки по сравнению с этими, которые испытывала сейчас? Возможно ли такое: скольких антов разыскала в чужой земле, а Божейки нет; называла его имя, описывала, как могла, но все, кого расспрашивала, смотрели на нее пустыми глазами, как одурманенные.
        Даже эти, последние люди, с которыми свела ее женщина из Вероны, только то и делали, что пожимали плечами и разводили руками: не видели, не знаем. Так, словно ее Божейко - иголка в сене, словно такой, что его можно не заметить. Все вспомнили: и как налетели на них ромеи, как связали и погнали к Дунаю, потом прятали в пристанище Одес, заталкивали в лодьи и увозили за тридевять земель, а был ли среди них Божейко, не знают. Да у ее Божейки на всем белом свете самые голубые, голубее небесной сини глаза, светлее, чем у Хорса в небе, улыбка. Он же такой статный и такой красивый, что другого такого нигде не сыскать!
        Смотрела на выжженную солнцем землю и горевала, что эта земля так обошлась с ней. Стремилась к ней, верила и надеялась, и вот уезжает - и снова только боль и пустота в душе. Где же искать Божейку, если его не окажется и в Фессалониках, на которую указывали ей, как и на Верону, очевидцы распродажи тиверцев в Никополе?
        Пока могла видеть на горизонте очертания земли, мысленно держалась за нее. А пропала из глаз земля - и совсем не знала, что ей делать… Кругом море… Что оно ей даст, чем вознаградит ее опустошенное сердце, если само пустынно? Вздохнула и пошла на отведенное ей место в лодье. Примостилась на мешках и сразу же почувствовала, как одолевает усталость. Она сопротивлялась. Да и для чего сопротивляться? Теперь только и радости будет что сон…
        Уставшие всегда спят крепко, а измученные горем - и подавно. Вот и Миловидка на слышала уже ни шума моря, ни голоса кормчего, ни прохлады, которая окутала лодью с приходом ночи и всех, кто был в лодье. И кто знает, как долго пребывала бы в забытьи, если бы не появилась бабуся. Стояла на пороге нового жилища, того, где должны были поселиться еще прошлым летом, и звала к себе. Голоса ее не слышала, но по тому, как махала рукой, нетрудно было догадаться, что говорила: «Иди сюда, внучка!» Не понимала, почему не хотела подчиниться старой, однако не слушалась. Лежала на опушке среди разнотравья и улыбалась. Тогда бабуся сама пошла к ней. Не гневалась, была, как всегда, добрая и ласковая, но, приблизившись, все-таки спросила; «Ты почему не слушаешься?»
        «Я тут буду, - ответила Миловида. - Тут так хорошо».
        «Посмотри», - кивнула головой бабушка.
        Миловида посмотрела в ту сторону, куда показывала бабуся, и онемела: к ней подползала змея. Огромная и желтобрюхая, а глаза… глаза словно два раскаленных угля.
        Хотела вскочить и убежать, пока не поздно, не могла, глаза змеи заворожили, не давали двинуться.
        «Бабуся!» - крикнула не своим голосом и проснулась то ли от страха, то ли от прикосновения змеиного тела. Лежала и смотрела перед собой, наверное, не верилось, что не спит уже: к ней и правда кто-то подкрадывался, лез за пазуху, где лежали солиды, золото, и скалил в усмешке зубы.
        - Мамочка! - закричала Миловида и изо всех сил толкнула татя, бросилась к проему, через который, видела, серело предрассветное небо.
        На ее крик сбежались те, кто наблюдал за парусами, были за кормчих или помогали кормчим. Появился и навикулярий.
        - Что случилось?
        - Девку кто-то испугал.
        - Кто?
        - Сейчас узнаем.
        Они спустились вниз и поставили перед навикулярием татя.
        - Угу, - кивнул головой навикулярий. - Снова взялся за свое, Хрисантий? Ты же клялся, крест целовал.
        Виновный потупил глаза и молчал.
        - Надеть вериги и до утра не спускать глаз!
        Суд был на удивление коротким и немногословным. Не спрашивали татя, зачем он приставал к девушке, чего хотел от нее. Это знали и без расспросов. Зато спросили, и не раз, как посмел Хрисантий нарушить закон моря: всякому, кого берет команда на лодью, обеспечена безопасность и неприкосновенность со стороны каждого члена команды, как и спасение на случай какого-то несчастья.
        Но ответа не услышали.
        - Повторяю, - хмурился навикулярий. - Ты знал этот закон?
        - Знал.
        - Зачем нарушил его? Почему опозорил мореходов и стяг, под которым плаваешь?
        Обвиняемый клонил книзу голову и молчал.
        - Какой будет приговор? - спросил навикулярий у команды.
        Теперь молчала команда.
        - Хрисантий вторично пошел против святая святых в жизни морехода. Какой будет приговор?
        - Да какой, - вышел вперед один из самых старших в команде, - отдать на суд моря.
        - Необитаемой земли в море или все-таки моря?
        - На суд моря, - поддержала строго и команда.
        Миловида не понимала, что за приговор такой, но по осужденному видела, что он не из приятных.
        - Может… - рванулась и протянула к судье руку. - Может, не нужно так? Он же не обокрал меня, только хотел обокрасть.
        Для всех это была, наверное, новость, и не какая-нибудь.
        - Так даже? - первым опомнился навикулярий. - Тогда и речи быть не может. За борт!
        С татя сняли вериги и дали возможность помолиться. Но вместо того чтобы обратиться к Богу, Хрисантий повернулся к навикулярию.
        - Хотел бы знать, как далеко до берега. В какой он стороне?
        - Вон там, - показал навикулярий, - а про расстояние лучше бы тебе и не спрашивать.
        - Нет, скажи.
        - Не меньше сотни стадий.
        Уже тогда, как стал на край борта, перекрестился Хрисантий и прыгнул в воду.
        Расстояние между ним и лодьей заметно увеличивалось, а Миловидка все смотрела и смотрела в ту сторону. И чем дольше смотрела, тем больше приходила в ужас. Ведь все это произошло из-за нее. Пусть она ничем не провинилась перед Хрисантием, но не было бы ее здесь, не было бы и суда над ним, не произошло бы того, что случилось…
        Господи, какой жестокий мир и какие люди есть на свете! Только там, в Выпале, за такие провины спускают ноговицы, дают несколько ударов палкой и говорят: «Живи и в дальнейшем будь умней…»
        XXVII
        Давно отгремели бубны, отзвонили звоны, отпели сопилки; не слышно в княжеском тереме шума и гама гостей, с которыми Волот пировал там, в Подунавье, пил-гулял и здесь, в Черне. Наступила непривычная тишина, такая желанная, что, даже опохмелившись и выспавшись, не было охоты покидать ложе. «Подождут, - сказал князь сам себе и лег ничком. - Мало ли поту пролил этим летом ради людей и княжества, пусть подождут теперь хоть седмицу, а то и две».
        Так и решил: будет отдыхать несколько дней здесь, в Черне, потом заберет Малку, детей и поедет с ними в Соколиную Вежу, порадует всех своим присутствием и сам порадуется вместе с ними. Князь не только устал в походе, но и соскучился по семье, будто целую вечность не видел ее.
        Лежал ничком - думал, перевернулся на спину - ощутил бодрость в теле, как вдруг спокойный поток его мыслей прервал скрип дверей. Повернулся на него и усмехнулся довольно.
        - Ты, Миланка?
        - Я. Можно войти к папочке?
        - Заходи, дитя. Заходи и рассказывай, как тут жила, здорова ли?
        Девчушка протопала ножками и мигом очутилась на ложе, рядом с отцом. Прижалась к нему по-детски искренне и обнимала, как может обнимать только щедрый сердцем ребенок.
        - Скучала по отцу?
        - Очень скучала. Так очень, что ой-ой!
        Рассказывала и рассказывала, как долго его не было, как она поджидала-высматривала и переживала, что ушел и нет его. Князь слушал эти искренние словечки, а тем временем думал: от кого он слышал это «так очень, что ой-ой»? От Миланки? Да нет, от Миловидки тоже… Готов был поклясться, что и красотой своей, и сердечной добротой как две капли воды похожа на нее. Не потому ли больше других в семье любит младшую, что она похожа на Миловидку?
        - Ну а как себя чувствовала?
        - Плохо, папочка.
        - Почему? Болела?
        - Не болела, а все-таки плохо себя чувствовала. Потому что знала: ушел папа на битву с ромеями, будет сеча, а может, и не одна…
        - Правда твоя. - Князь прижимал к себе дочку и снова думал, что эта дочь самая его любимая из всех детей. - Хотел бы все время быть с тобой, моя маленькая потешница, слушать речи твои медовые, видеть взгляд чистых и ясных твоих глазок. Ничего бы не хотел, кроме этого. Слышишь?
        - Слышу! Уже никуда не пойдете от меня, да?
        - Если супостаты, которые за Дунаем, не позовут, никуда не пойду.
        Обнимал, голубил, смотрел с наслаждением на ее кудряшки и снова голубил. А обнимая, представлял, какой она будет в пятнадцать или шестнадцать лет. «Как Миловидка», - сказал не раздумывая, с радостью, но тут же погасил в себе эту радость и задумался. Где она сейчас, Миловидка? Возвратилась ли в Выпал или все еще бродит по свету? Пошла-таки, пошла куда глаза глядят, а в Черн не завернула. Избегает или боится?
        «Может, это и хорошо, что ушла куда-то, а не в Черн», - ловит себя на мысли Волот и не успевает сам себе объяснить, почему хорошо, что Миловида не появилась в Черне, как снова открылись двери и на пороге вырос челядник.
        - Можно ли, князь?
        - Что случилось? - повернулся на его голос. - Что-то неотложное?
        - Прибыли послы от уличей, хотят видеть князя.
        Надо же! Натешили покоем, детьми - уже прислали послов. Однако почему уличи? Давно ли виделся с ними? Вроде между уличами и тиверцами не может быть больших неурядиц, чтобы слать послов?
        Не верилось в это, думал, прибыли из-за какой-нибудь чепухи. А вышел - и сразу пропала эта надежда: перед ним стояли вчерашние побратимы, те, с кем ходил на ромеев и брал Ульмитон, Анхиал… Однако были они не такими, какими он видел их в походе или на пиру после сечи: угрюмы и хмуры, словно видели перед собой врага.
        - Что случилось, Буймир?
        - Случилось, княже, случилось такое, о чем бы и говорить не хотелось. Не ты ли звал нас идти на ромеев и говорил: «Будем едины, как братья от одного отца-матери?» А как получается на самом деле?
        - Не понимаю тебя, муж. Я, кажется, не давал повода думать об отношениях уличей и тиверцев иначе.
        - Ты, может, и не давал. А твои дружинники?
        - Кто именно? Когда и что такое они содеяли?
        - Сын воеводы Вепра Боривой вместе с татями ворвался в село уличей и взял насильно дочку старейшины Забралы. А кроме того, пролил кровь нашего племени: убил брата этой девушки и его побратима, которые стали на ее защиту.
        Вот так новость… Ворвались ватагой к уличам и силой взяли девку, убили двух мужей. И кто учинил разбой: Боривой, тот самый Вепров сын, на которого возлагал надежды, которому велел доставить послание старшему на строительстве в Тире. Неужели посмел нарушить данное князю слово и стал таким своевольным?
        - Может, вы ошиблись? Может, кто-то другой совершил насилие?
        - Тати пойманы. Пришли сказать князю: завтра суд. А чтобы тиверцы не думали, что судить будем за пустяк, пусть пришлют своих людей и послушают, за что караем.
        Уличи повернулись, чтобы выйти, но князь поспешил задержать их.
        - Подожди, Буймир. Зачем же так: сразу и суд, сразу и кара? Разве кара - единственный способ примирить стороны? Может, у молодца была договоренность с девушкой? Может, у них дело к женитьбе шло?
        - На насильнике кровь и смерть мужа нашего и брата опозоренной насилием девушки. А за кровь и смерть у нас, сам знаешь, платят кровью и смертью.
        - Знаю. И все же будем рассудительными, Буймир. Я знаю этого юношу. Горячая голова, это верно. Но он смел, отважен сердцем, из него может вырасти достойный муж, опора всей земли славянской. Именно благодаря его отваге пробились мы в Анхиале к воротам и взяли эту неприступную крепость. С этим нельзя не считаться. Поэтому я говорю: судить нужно, но не под горячую руку и не тем, кто думает только о мести. Выделите пятерых старейшин вы, выделим мы, пусть соберутся вместе и дознаются, какая вина на тех, что вторглись и учинили разбой, чем должны платить за него.
        - Я говорил уже, - стоял на своем уличский посол. - Кровь смывается только кровью, а за смерть платят смертью.
        - Была же погоня, была, наверное, и сеча, а в сече кто полагается на здравый смысл?
        Немало приложил усилий, чтобы убедить не спешить с судом, и все-таки достиг своего: Буймир согласился подождать тиверских старейшин, а уж совет старейшин решит, кто и как будет судить. Он выиграл время, а время давало надежду. Пока то да се, успокоятся сердца обиженных, станет тверже разум. С людьми же, у которых трезвый ум, проще найти согласие.
        И все же князь Волот не стал полагаться только на здравый смысл уличей. Приказал привести воеводу Вепра, а уж вместе с Вепром решил думать-гадать, как спасти жизнь этому сорвиголове.
        Хотел поговорить со своим воеводой как отец с отцом и побратим с побратимом, но произошло непредвиденное: Вепр сначала только побледнел, узнав, где находится его сын и что его ожидает, потом и вовсе растерялся до того, что утратил здравый смысл.
        - И это все, что ты делаешь, княже, чтобы спасти моего сына?
        - Не все, но начинать должен был с этого. Важно выиграть время.
        - Время и правда необходимо, но не для того, чтобы пререкаться с уличами. Пока созовем старейшин, пока соберутся, пока доедут до уличей, время пройдет, а нужно ворваться на конях на подворье, где сидит Забрала, и выхватить из его рук Боривоя и всех, кто с ним.
        - Ты что? - спокойно, однако твердо возразил князь. - Пойдешь брать силой и снова прольешь кровь? Ты подумал, на кого хочешь поднять руку, чем все это может закончиться?
        - А ничем. Нападу ночью, обезоружу стражу, заберу сына, побратимов его - да и был таков.
        - Думаешь, будут охранять кое-как?
        - Да пусть как хотят, так и охраняют, сына я из-под десяти запоров добуду.
        - То-то и оно. Не забывай, воевода: уличи ходили с нами на ромеев, они наши кровные. Или тебе мало врагов за Дунаем, хочешь нажить еще и здесь, за Днестром? Это раздор, воевода, а раздора между братьями славянами не только князь Добрит, но и я сам не потерплю.
        - Были побратимами и кровными, а теперь перестали.
        - А кто повинен?
        Вепр заметался, словно загнанный зверь в клетке.
        - Мне все равно сейчас, кто виноват! Одно знаю: сыну грозит смерть, и я должен все сделать для того, чтобы спасти его.
        - Я не меньше переживаю за Боривоя, чем ты, воевода, - утихомиривал его князь. - Если хочешь спасти его, вот мой совет: возьми добытые у ромеев солиды и Скачи в сопровождении надежной охраны к отцу обиженной девушки. Сколько скажет, столько и плати, если согласится на то, чтобы откупился солидами. А не согласится, иди тогда к князю уличей и упрашивай не карать Боривоя за наезд и разбой, сошлешься на мое заступничество и уговаривай ограничиться вирой, а то и дикой вирой. Знай: кроме старейшин и солидов, ничто не спасет Боривоя.
        Видел: Вепр не очень верил тому, что слышит из княжеских уст, но какая-то надежда затеплилась все же в нем. Поэтому и торопил его: спросил воеводу, кого из старейшин следует послать, по его мнению, к уличам, говорил, что золото нередко имеет больший вес, чем жажда кровной мести, и льстил Вепру, и убеждал, лишь бы согласился на переговоры с уличами и не наделал еще больше, чем сын, глупостей.
        XXVIII
        Бабуся Доброгнева правду говорит: беда и медведя учит мед из дупла драть. Когда-то Богданко твердо знал: тает снег - дело идет к весне, встает из-за Днестра солнце - начинается день. Теперь же не видит, нет в нем той уверенности, потому должен думать, как различать все перемены вокруг. Весну от лета, лето от осени отличить проще. Как день и ночь. А вот как отличить утро от полдня, полдень - от вечера? Сколько дней прошло с того, как перестал видеть, а не может наловчиться и узнавать, какое время дня во дворе. Была ранняя весна, была и поздняя, после них настало настоящее лето, за летом - осень, предзимье, зима, снова весна и снова лето, а он - все еще ничего не видит. Мир для него доступен лишь через тепло и холод, тишину или звуки. Поэтому и старается прислушиваться к тому, что происходит вокруг. Знает уже: стоит в тереме и за теремом полная тишина - на дворе ночь, подал неожиданно голос петух или крикнул сыч - все равно ночь, только близится рассвет. А запоет несмелым, хотя и приятным голоском птичка в лесу или на дереве под теремом - значит, уже светает, скоро выйдет из-за моря-океана ясное
солнце и пробудит к жизни всю землю и все живое. О, это пробуждение он не только почувствует, но наполнится им, а наполнившись, улыбнется. Потому что видел когда-то и может себе представить, как тает туман на опушке и как выходят из него, словно люди из воды, деревья, такие зеленые и свежие после утренней купели и такие веселые под яркими лучами утреннего солнца. Потом потянет из долины ветром, заиграет на ниве волна и побежит от края и до края, сначала лениво-несмело, потом все веселей и игривей. Будет бежать, наслаждаясь, пока не разобьется о зеленый лес и не уляжется на опушке.
        «Вот так и я, - грустно вздыхает отрок, - только-только вышел в мир, набрал разгон в нем, как тут же подвернулась беда. Несправедливо это все-таки и жестоко!»
        Так больно сделалось от мысли, от той божьей несправедливости, так захотелось вырваться из этой беды, что Богданко поднялся и сел.
        Тихо в тереме и за стенами терема. И душно. Почему тихо, знает: ночь сейчас, спит бабушка, спит ее челядь, спит весь свет. А почему душно и муторно, не поймет.
        - Бабушка! Бабушка! - позвал тихонько Богданко, надеясь, что старая еще не успела заснуть.
        Но бабушка не отозвалась.
        Разве встать и выйти во двор? Там свежее, привольней, а выходить самому не впервой.
        Посидел-посидел и все-таки решился: спустил ноги с ложа, поискал ими обувку и пошел, держась за ложе, потом - за стену, к дверям. Знал: те, которые ведут из спальни, открыты, а те, что ведут во двор, на засове. Отодвинет его - и уже на пороге, под ночным небом. Пойдет знакомой тропинкой к дубу, сядет на колоду возле ствола и посидит под звездами, окутанный ночной прохладой.
        И двери открыл тихонько, чтобы не слышали спящие, и до колоды дошел. А сел, прислушался - и не почувствовал заметной перемены: здесь, во дворе, было так же тепло и душно.
        «Это потому, что недавно повечерело, - думает отрок, - земля не успела остыть. Однако не теплом, а паром обдает тело».
        Издалека донеслось до чуткого слуха громыхание, и сразу стало понятно: приближается гроза. Ну конечно, он совсем забыл: именно летом и именно перед грозой бывает так душно.
        Надо бы пойти в дом, пока дождь не застал под открытым небом. А стоит ли? Бабуся уже по-всякому лечила его: умывала и заряной водой, и дождевой, выводила под утренние и вечерние росы, велела стоять под летним ливнем, а под громовую воду еще не выводила. Говорила только: Перун - Сварожич и Стрибог - Сварожич тоже: если проносится над землей гроза, один посылает с неба звучное божье слово, мечет молнии-стрелы и поражает ими все злое и порочное на земле, другой приносит дождевые тучи, а с ними и живую воду, которую дарит землянам царевна Золотая Коса, Ненаглядная Краса. Ведь она тоже дочка Сварога, отца всех богов, с ними заодно. Захочет снять с Богданки болезнь и не будет ждать следующей светлой пятницы, наберет в свою десницу живой воды и брызнет ею. Ту воду подхватят ветры, Стрибожьи внуки, и понесут на океан-море, а оттуда, вместе с дождевыми потоками, - на землю. Вдруг именно сейчас, когда Перун мечется среди туч, а ветры поднимают на всем океан-море неистовую бурю, и произойдет это долгожданное чудо? Смотришь, и произойдет!
        Богданко поднялся, нащупал дрожащими руками ствол и пошел на подворье - к ветру, порывы которого уже чувствовались, к грому-ворчуну, раздававшемуся все громче и ближе. Ему ли, наказанному слепотой и лишенному возможности наслаждаться белым светом, ему ли бояться гневного божьего голоса? Ведь нет большей кары на земле и быть не может! Пусть боятся ее те, которые имеют все, а ему бояться нечего. Поэтому и пойдет на подворье, пойдет и за подворье, под гром и молнию встанет, чтобы быть поближе к небу и тому желанному спасению, которого ожидает.
        Нащупывал ногами тропку и шел, выставляя впереди себя руки, чтобы не наскочить на что-нибудь. А ветер уже налетал сильными порывами, бросал в лицо прохладные капли дождя.
        «Вот так, так!.. - радовался Богданко. - Дуй сильнее, Свароже, гуляй-разгуливай по всему океан-морю, неси оттуда и капли дождевые, и ветер буйный, и потоки ливневые. Может, и принесешь с ними желанную живую воду, которая вернет моим глазам высший дар богов - видеть мир земной. Слышишь, Стрибоже, может, принесешь?»
        Не было уверенности у Богданки, сверкают ли молнии небе, но догадывался: должны сверкать. Вон как гремит, почти каждое мгновение сотрясает небо, землю то с одной стороны, то с другой. А уж если гремят-переговариваются громы, должны сверкать и молнии одна за другой. Такие ночи, говорила бабуся, называются воробьиными и бывают они всего лишь трижды за все лето: когда цветет рябина, когда краснеют на ней ягоды и в третий - когда поспевают. Потому что это не просто дождевые и буранные ночи, это вселенский праздник, торжество неба и земли в честь зачатия и вызревания плодов на излюбленном дереве богов - рябине, той буйнолистной рябине, которую принесли из небесных садов, с самого острова Буяна всесильные боги и радуются тому, что их дерево плодоносит и на земле… Поэтому Богданко так возбужден, поэтому так торопится навстречу дождю и буре: когда же и надеяться на божью благодать, если не в ночь вселенского торжества? Сейчас распустились листья на рябине, дерево стало темным, словно туча в небе. Нынче у богов праздник, а боги, как и люди, щедры в праздник. Пусть будет что будет, но он, Богданко, не
испугается ни ливня, ни грома, пойдет навстречу громовой, а может, и живой воде. Вон как хлещет эта громовая водица в лицо, вон как бьет!
        «Боже Свароже! - радовался мальчик дождевым потокам и не чувствовал, есть ли под ногами тропка или нет. - Ты всесильный и всеблагий. Вели детям своим - царевне Золотой Косе, Ненаглядной Красе, богу грома и молнии Перуну, богу ветра Стрибогу - пусть сжалятся надо мной, над моей бедой, принесут из высокой высокости той водицы, что бьет-вытекает из терема-светлицы, из-под ложа царевны Золотой Косы, Ненаглядной Красы. Чтобы омыла она мои оченьки и оживила их. Слышишь, боже, очень тебя прошу!»
        Хотел еще заверить всесильного бога, что будет всю жизнь благодарен ему за исцеление, но в ту же секунду наткнулся на ветку и испуганно отпрянул. Что это - одинокое дерево или он дошел до леса?
        Подался вправо - ветки, повернул влево - тоже ветки.
        «Значит, я в лесу, - подумал и остановился. - Что же делать? Как выбраться и попасть на тропинку, по которой шел?»
        Попробовал ногами, опустился на колени и пошарил по земле руками - тропинки не было. И лес не расступался. Выходит, нужно идти назад? Постоял, сориентировался и развернулся. Пошел. На ветки больше не натыкался.
        А тропинки все не было и не было. Как же он ее потерял, она же для него как поводырь-провожатый. Отвлекся, молясь богам, да и забыл, что нужно и в терем возвращаться.
        «Постой, - сказал он сам себе и остановился. - В лес я шел против дождя и ветра. Теперь же они мне бьют в левую щеку. Значит, я иду не на бабушкино подворье, а неизвестно куда?»
        Еще постоял-поразмыслил и пошел за ветром. «Если не на подворье, то на ограду все-таки наткнусь, - утешил себя. - А вдоль ограды дойду и до ворот».
        Богданко почувствовал себя уверенней и заспешил. А через секунду-другую снова остановился. Зачем же он отвернулся от дождя и уходит? А живая вода? Как же она попадет в глаза, если дождь бьет ему в спину? Нет, не для того он ушел с бабушкиного двора, чтобы теперь отступать.
        Постоял и подумал: если не идти против ветра, дождь не попадет в лицо, в глаза. Нужно двигаться. Что будет потом, все равно, лишь бы сейчас вода попала в глаза, промыла их.
        Шел недолго: опять наткнулся на деревья. В одну сторону - ветви, в другую - тоже, густые какие, непроходимая чаща.
        «Я сбился с дороги, - подумал. - Зашел в лес и сбился с дороги!»
        Богданко очень испугался. Сначала порывался выбраться из ловушки, бросался из стороны в сторону, потом остановился и крикнул, стараясь перекричать ливень, а вместе с ним и собственный страх:
        - Бабуся!!! Где вы, бабушка!!!
        XXIX
        Не из сочувствия к закованным в цепи отрокам и не из уважения к их родичам твердо стояли на своем тиверские старейшины: карать виновных в наезде вирой, а не смертью. Они на то и старейшины, чтобы знать, что такое закон, а что - раз на веку дарованная жизнь, как должен решить человеческий разум, чтобы наказание за нарушение обычаев пращуров не перерастало в бессмысленность. Разве отроки впервые выкрадывают девок или какая-нибудь из них говорила потом: «Я хотела, чтобы меня украли»? Правда, они молят о помощи, если не желают замуж. Поди-ка узнай, хотела или не хотела дочка Забралы, чтобы ее украли.
        - С нас достаточно того, что ваши тати полезли в чужую землю, убили наших кровных.
        - Молодецкие желания не знают границ. Обычай позволяет выкрадывать именно в чужом роду и становится причиной как посяганий на девок, так и смерти.
        - Хотите сказать, виноват обычай?
        - Да, и это хотим сказать. Потому что именно обычай принуждает добывать себе девушку для женитьбы похищением. Он же велит кровным с оружием в руках отстаивать девушку, если ее выкрадывают. Не в этом ли, скажите, кроется причина вражды? А где вражда, там будут и убитые. Потому и говорим: не годится карать смертью лишь за то, что у молодых молодые желания и что эти желания взяли верх над здравым смыслом.
        Старейшины уличей переглянулись. Было видно, они засомневались, нужно ли требовать тиверцам смерти, и только смерти.
        - Как же порешим это дело? Что скажем старейшине Забрале и его дочке?
        - Если девушка согласна, Боривой возьмет ее себе в жены. За убитых воевода Вепр выплатит все, что положено.
        Старейшины совещались долго, но ничего не решили.
        - Послушаем, что скажет отец обиженных, - сказали тиверцам.
        Забрале не просто пересказали, с чем пришли на судейский совет к уличам уважаемые старейшины земли Тиверской, его старались переубедить: соглашайся с ними, сына не вернешь уже, а дочке твоей надо как-то жить в мире. Да где там, даже позеленел Забрала, услышав такие советы.
        - Вы хотите заставить меня, отца, который потерял любимого сына, отдать дочь на потеху убийце? Хотите, чтоб сестра вступила в брак с татем, на руках которого кровь ее брата? Никогда! Слышите, мудрые старейшины: никогда! Соглашаюсь лишь на одно: дружинников, которые пошли за своим предводителем и не замарали руки кровью, тиверцы могут выкупить, заплатив виру. Всем остальным - смерть. И лютая, такая, чтобы не только тати, дети их помнили до десятого колена!
        - Месть - слабое утешение, - поспешили образумить его старейшины-тиверцы. - А если и утешение, то лишь на время. Есть ли смысл ради этого сеять и без того частую гостью в наших землях - смерть, не считаться с тем, какая судьба ожидает девушку, которую выкрали и неизвестно какой она вернулась из чужих рук? А Боривою она нравится уже давно, он обещает быть хорошим мужем твоей дочке.
        - Чепуха! Не так должен был брать, если хотел жениться…
        - Молодецкая страсть - безумная страсть, от нее нечего ждать рассудительности и смысла. Прими в расчет и то, достойный, что земля славянская требует и будет требовать людей мужественных, витязей в битвах. А Боривой как раз такой витязь. Ты был в задунайском походе, должен знать, как этот юноша помог славянской рати, когда брали на меч и сулицу Анхиал. Разве этого мало? Много ли среди нас таких, как Боривой, чтобы требовать его смерти? Кто знает, может, он своей доблестью и мужеством прославит землю славянскую!
        - А наши не прославили бы? - ухватился за эту мысль Забрала. - Неужели я на своего сына возлагал меньше надежды? Нет, старейшины, вира не поможет моему горю. Только смерть убийцы способна погасить огонь мести и злобы, который раздирает мне грудь. Только смерть!
        Гневались в душе старейшины, хотели сказать: месть не самое лучшее решение, но как скажешь, если именно месть - один из действенных обычаев земли славянской, если на ней стоял и стоит славянский род. Потому и промолчали старейшины, и это молчание решило судьбу тиверских отроков: трех из них приговорили к смерти, всем остальным позволено было откупиться, если есть за что.
        Князя Волота очень опечалил приговор, а Вепр прямо выходил из себя. Словно сумасшедший, влетел он в терем князя и, не обращая внимания на Малку, выкрикнул:
        - Слышал, что они насоветовали?
        - Слышал, воевода, как не слышать.
        - Так, может, хоть теперь дашь мне сотню дружинников? Еще не поздно, налечу вихрем и отобью сына, как поведут на смерть.
        Волот долго и холодно смотрел на него.
        - Я, кажется, говорил уже, воевода: мало нам ромеев, надо наживать врагов и среди славян?
        - Да что мне до этого? У меня сын может погибнуть. И какой сын! Сам же говорил…
        - Знаю, - резко оборвал его на полуслове князь. - А кто виноват? Ты заботишься о сыне, а я должен заботиться обо всей Тивери. Разве она повинна в том, что натворил твой сын? Почему должна расплачиваться за его наезд и татьбу?
        Вепр притих на мгновение, похоже, только теперь увидел и понял князя по-настоящему.
        - Вот, значит, как?!
        - Только так, воевода. Сам видел, я сделал все, чтобы спасти Боривоя и тех, кто был с ним. Но что делать, если меня не захотели послушать. На то, о чем ты просишь, даже ради твоего сына не пойду.
        - Тогда… - Вепр подался к дверям. - Тогда знай. Я без твоей помощи и без твоего согласия пойду спасать сына. Найду союзников среди мужей и пойду. Пусть даже на смерть, на погибель всех и всего, все равно пойду!
        Его шаги гулким эхом отдавались в тереме и, казалось, звали: пойди останови, сделай что-то, пока я не натворил беды.
        - Помоги ему, Волот, - подошла и осторожно коснулась руки мужа княгиня Малка. - Вепры - самые родные нам люди. Как будем жить с ними, если случится такая беда? Ты отец, пойми Вепра и горе матери того неслуха пойми. Знаю, как убивается она теперь. Мыслимо ли: растила-пестовала дитя свое, словно цветок-надежду, лелеяла, и что теперь? Черные дни, мука и слезы.
        Князь не вспыхнул и не закричал на жену, только нахмурился:
        - Или не слышала? Я делал все, что мог, больше ничего не могу сделать.
        - Так уж и ничего? Почему бы тебе не поехать к сотнику, а то и к князю?
        - Вепр ездил.
        - Вепр - одно, а ты - совсем другое.
        «А и правда, - согласился. - Одно дело - разговор с отцом, сын которого провинился перед уличами и законом уличей, и совсем другое - разговор с князем Тивери, который хочет избежать лишнего кровопролития».
        Князь торопливо пошел к дверям, распахнул их и крикнул кому-то из челяди:
        - Коня мне! И сопровождение из десяти мужей!
        Знал: Вепр не будет сидеть сложа руки, соберет ватагу самых близких людей и пойдет через Днестр выручать сына. Поэтому и сам спешил, и челядь подгонял: «Быстрее, быстрее!» Но все равно опоздал. На выезде из Черна его остановили гонцы от тиверцев, бывших в то время в пристанище, и сказали: уличи подошли к Днестру всем ополчением и оповестили через бирючей своих: «Зовите всех, кто поблизости, пусть смотрят, как будут казнить тех, кто приходит к нам с мечом. Пусть смотрят и запоминают: Днестр - граница Тиверской земли. За Днестр тиверцы - ни ногой!..»
        Волот гнал коня что было сил, а стал всего лишь свидетелем казни. Уличи вывезли осужденных на середину реки и привязывали камни к ногам. Повелел остановиться: он - князь и должен поговорить с князем уличей, перед тем как будут казнить осужденных. Но напрасно. То ли не услышали его повеления, то ли не захотели услышать: бросили, не задумываясь и не колеблясь, всех осужденных в быстрину Днестра.
        XXX
        Теперь только понял по-настоящему Богданко: кто не может отличить день от ночи, тот наказан тремя самыми страшными карами: одна - не видеть света и людей, другая - не уметь выбирать дорогу и идти, куда зовет сердце, третья - не знать счета времени. Вроде и живешь, потому что слышишь, как гремит гром, хлещет дождь, и вместе с тем словно брошен в яму, такую бездонно глубокую и безнадежно темную, что ни выйти, ни вылезти из нее вовек.
        Не знал, сколько времени звал и кричал, чтобы хоть кто-нибудь пришел на помощь, сколько времени бродил, отыскивая обратный путь к бабушкиному терему. Шел, шел, натыкался на стволы деревьев, обходил их и снова шел. И плакал, и сердце сжималось от страха: что, если не выйдет из лесу и не найдет людей? И только тогда, когда перестало греметь и проливной дождь наконец утих, а силы совсем иссякли, наткнулся Богданко на поваленное дерево в лесу и сел передохнуть, а заодно и послушать, не донесется ли откуда-нибудь человеческий голос. А может, залает пес, крикнет, предвещая рассвет, петух? Нет, не слышно ни звука… Лишь дождевые капли падали с листа на лист и словно перешептывались.
        «Дальше идти не стоит, - решил отрок. - Могу совсем заблудиться. Но что же делать? Сидеть и ждать утра или звать на помощь? Кто же услышит, если еще ночь?»
        Капли реже и реже падали с деревьев. В лесу становилось все тише… И страшней. Но вот уловил Богданко вдруг: где-то журчит вода. Похоже, течет через лесные завалы и подает свой смиренный голос почайна. Прислушался повнимательней. И сразу почувствовал, как хочется ему пить. После долгих блужданий среди деревьев, после падений и волнений совсем пересохло в горле.
        Богданко встал и, выставив перед собой руки, пошел на голос почайны. Чем ближе подходил, тем отчетливей слышал: вода бьет из-под земли. Заторопился, натыкался на деревья, падал, но с каждым шагом все больше росло желание утолить жажду. А наклонился над родником, сделал глоток-другой, вроде где-то в стороне услышал волчий вой. Стал как вкопанный от неожиданности. Вой повторился, только теперь уже с другой стороны.
        Волки! Слышал от дядьки, которому был отдан в ратную науку: если волк учует добычу, то воем своим он дает знать об этом всей стае. Стая отвечает разведчику и идет на зов. Единственное спасение от волчьей облавы - дерево, если такое случается в лесу. Если же беда приключится в поле, полагайся на быстроногого коня.
        Богданко и подумать не успел, что ему делать, вой снова повторился, еще ближе.
        Почувствовал, как похолодело и задрожало от испуга тело, как поднялись и стали дыбом волосы на голове. По спине поползли мурашки, словно кто-то невидимый драл кожу.
        «Бабуля! Спасите, бабуля!» - хотел крикнуть Богданко, а голос пропал от страха.
        Вытянул вперед руки, наткнулся на ветку, видно, низко свисала. Ухватился за нее и не выпускал уже, пока не добрался до ствола. Как влез на дерево - быстро и ловко, - сам не помнил. Сделал рывок - уже на первой ветке, еще рывок - поднялся еще выше. Тело продолжало дрожать то ли от холода, то ли от страха. Когда же уселся и немного успокоился, огляделся и онемел: он видел ствол дерева, за который держался, видел ветки на фоне чистого после дождя неба. Не поверил сам себе: осмотрелся еще раз. Вскинул голову вверх - и увидел усеянное звездами небо.
        - Бабуся-а! - закричал все еще дрожащим от волнения голосом. - Слышите, бабуля, я вижу!
        Не так далеко, как думал, отозвались на этот крик псы, долетели человеческие голоса, а чуть погодя замелькали между деревьями огни: его, наверное, уже искали.
        Тревожные вести летят по земле во всю конскую прыть, радостные же обгоняют птиц. Первым узнал о прозрении Богданки и вознес хвалу богам за милость и щедрость стольный Черн, а уже от Черна пошла гулять весть по всей земле Тиверской - от веси к веси и от верви к верви.
        - Слышали, соседка? В стольном Черне сотворилось чудо: прозрел отрок, сын княжий, Богданко.
        - Ой! Возможно ли такое? Сколько живу, не видела и не слышала о таком.
        - Клянусь богом. Верные люди говорили. Вот хоть у Жданки спросите. Жданка, идите сюда. Моя соседка не верит, чтобы темный да стал видеть. Скажите им, что сын княжий прозрел.
        - А то. Сама слышала и вам говорю: прозрел.
        - Может, баяны возвратили ему зрячесть?
        - Да нет. Поговаривают, вроде бы заблудился в лесу и набрел на родник, который бил из-под дуба. Только напился воды из него - сразу же и прозрел.
        - Ой! Так это ж точно не простой родник и дуб не простой.
        - Да. Дух в дубе, жилище божье - дуплище, а вода бьет из-под корня, не иначе как ударом стрелы-молнии добыта.
        К тем трем соседям подошли другие, а там еще, и каждая слышала что-то про чудо, а если слышала, зачем же держать такое при себе? Не просто говорила, уверяла уже, что собственными глазами видела, как течет люд тиверский, а больше калики перехожие, дорогами проторенными идут, и все к Соколиной Веже под Черном, к тому роднику. Потому как уверены все: это знамение, что дуб и родник открылись не кому-нибудь - княжескому сыну. Через это непорочное дитя сошло благословение и на весь люд тиверский. Да, да, Перун-Сварожич удостоил их всех наивысшей милостью - сошел с небес на землю, выбрал себе жилье-очаг в дупле дуба, а народу-избраннику подарил родник с живой водой, чтобы кропился ею и исцелялся-обновлялся, кропился и исцелялся.
        Что это была не выдумка, все убедились, и очень скоро: поселяне шли и шли через ближние к Черну веси, и все - к Соколиной Веже.
        - Куда, люди? - спрашивали их.
        - К дубу-стародубу. К Перунову источнику!
        Зачем идут - о том не спрашивали, и так знали: у каждого своя боль, своя нужда. Одну боги обделили счастьем рожать детей, другая только родила, а их уже забирают. Тот думает: беды, что свалились на его подворье, - проделки злой силы, которая плодится в пущах и дебрях, а этот видит свою беду в коварстве соседей или мужей-властелинов и тоже идет искать защиты у Перуна. Так или иначе, а все что есть злого на земле, все, что называется обидой, болезнью, бедой, - все идет от злой силы, а ее способен поразить насмерть только Перун. Он ледовые горы рушит, демонов-великанов убивает своим молотом, смертоносными стрелами, так могут ли устоять против него демоны земли, все те кикиморы, бесихи и упыри, ведьмы и полудницы, точно как и те, что имеют облик человеческий, а намерения собачьи и гадючьи. Нет и нет! Бог не для того сошел на их землю, избрал себе жилищем дуб-стародуб в княжеском лесу, чтобы остаться равнодушным к людям, которые живут на этой земле. Он поразит злую силу, снимет со всех, кто идет поклониться или принести жертву ему, болезни, избавит от беды, напастей.
        Князь Волот не сразу придал значение этому людскому паломничеству. Он радовался прозревшему по божьей милости сыну и не присматривался к людям, которых встречал на дорогах. Когда же увидел, поразился тому, что идут в основном тиверцы от Дуная, из тех мест, где побывали и щедро засеяли бедой землю ромеи.
        «У меня с ними не только одна кровь, - думал, наблюдая, как паломники замирали под дубом и вздымали руки к дуплу, - у меня с ними одна судьба».
        По воле случае или по велению сердца и разума, только повелел он однажды соорудить на месте прозрения сына капище и перенести туда кумир Перуна. Здесь стал править требу богу своего рода-племени. И раз, и второй, и третий, и десятый. И с каждой новой требой все больше и больше убеждался: собирается сюда народу великое множество, и все ждут его появления у Перунова дуба, словно прихода самого бога. Оттого и сам проникся чувством благоговения перед божеством, не жалел коз, баранов, быков из княжеских стойл, не жалел тех, что приводили люди. Резал и кропил кровью жертв божье жилище, сам пил эту жертвенную кровь, дабы обрести вещий дар и понимание бога и изрекать предзнаменования жаждущим.
        Пока горел костер и в нем принесенная богу жертва, воздевал к богову жилищу руки и молил-просил:
        Светлый наш боже, сильный и могучий,
        Стань на страже убогих, недужих,
        Стрелами гнева срази вражью силу,
        Благо пошли нам, Сварожичев сын,
        На нивы, жилища и стойла.
        - Пошли, боже! - многоголосо отдавалось в лесу. - Благо пошли!
        Огонь полыхал и полыхал, жадно бегая по принесенной богу жертве, и радовался щедрости людской. А это хорошая примета: бог принимает жертву, он благосклонен к ним, тиверцам.
        - Встану я рано утром, чуть забрезжит свет, - говорил, обращаясь к Перуну, князь, - умоюсь родниковой водой, и утренней водой, и утренней росой, пойду из дверей в двери, из ворот к воротам - в чистое поле. В чистом поле прихорошусь, на все четыре стороны поклонюсь и скажу: «Будь с нами, боже, повсюду. Не покидай нас в горе-печали, смилуйся, боже, мы твои внуки!»
        - Смилуйся и будь! Смилуйся и будь! - повторяли за ним те, что стояли ближе к капищу.
        Молились тиверцы вместе со своим князем и замирали, снова молились и снова замирали - перед дубом и перед капищем. Одни умывались слезами, другие - родниковой водой, пили ту воду и уходили, обнадеженные…
        Возвращаясь после одной из треб в Черн, Волот завернул к капищу Хорса под стольным городом и, удивленный, остановил коня: была пятница, а у стольного капища ни старейшин, ни волхвов, ни поселян, не видно было и признаков требы.
        «Все уверовали в Перуна и пошли к нему, - подумал он. - Дурная примета. Хорс - верховный бог на Тивери, он может разгневаться и отомстить за измену и неуважение. Как же это случилось и почему? Пусть не было здесь меня. А где старейшины, волхвы наконец? Думают, нет князя, значит, можно и не творить богам треб?..»
        Постоял князь и, огорченный, направился в Черн, а там и к своему терему.
        «Чему же удивляться, - размышлял он, слезая с коня, - если я сам забыл после того, что случилось с Богданкой возле дуба Перуна, о стольном капище, о своей обязанности приносить жертвы Хорсу и молиться перед Хорсом за народ тиверский?»
        Малка тоже вместе с мужем приехала в Черн. Еще в Соколиной Веже сказала:
        - Богданко скучает по стольному городу, хочет побыть там, повидать всех.
        А кто станет перечить, если этого желает Богданко? Ныне перед ним все стелются, заискивают, даже малыши, хотя им очень хочется побыть среди лесов в Соколиной Веже. Не высказать, как рады выздоровлению Богданки, поэтому только и делают, что милуют его и угождают ему. Даже самая младшая, Миланка, подошла сразу, как увидела его зрячим, и спросила:
        - Не больно теперь, братик?
        - Нет, Миланка, - улыбнулся Богданко. - Видишь, исцелился, свет вижу, тебя вижу. А почему спрашиваешь так?
        - Потому что мне было очень больно, пока ты не видел.
        И дома его не оставляют без внимания, и на людях тоже. Да и Малка не решается отпустить Богданку одного, сопровождает его или зовет в княжеский терем тех, кто хотел бы повидать сына. Словно дитя, радуется и цветет, глядя на выздоровевшего сына, что он, как и все, удостоен наивысшей благодати из благодатей божьих - видеть свет и людей в нем.
        Как же сказать ей, если доведется: он - княжий сын, время ему возвращаться к ратной науке? А говорить рано или поздно придется.
        Знал, говорить сейчас не время, когда-нибудь потом, потому и не спешил с преждевременными хлопотами. Подумал, да и забыл. Зато Малка не забыла напомнить ему о своем:
        - Это что же оно будет, Волот? - сказала и пристально посмотрела.
        - А что должно быть? С кем?
        - Говорю о Богданке. Спрашивал ныне, не приедут ли к нам Вепры. Сразу подумала: он о Зоринке Вепровой думает как о суженой и хочет ее видеть.
        - Пустое, Малка. Мал он еще, чтобы думать об этом.
        - Ой нет, не так уж и мал. Скоро пятнадцатый год пойдет. А какого горя изведал… И Зоринка не забывала его, пока болел. Частенько наведывалась в Соколиную Вежу. Да и щебетуха какая. Сам видел и знаешь: не в отца - в мать пошла. Вот и нащебетала отроку желание-мечту.
        Князь то ли не поверил ей, то ли не захотел верить.
        - Жаль, - вздохнул. - Жаль, Малка, если Богданко на самом деле взлелеял в себе такие надежды. Слышала же и знаешь: Вепр отрекся от нас после смерти сына.
        - Неужели на мир и надеяться нельзя?
        - Выходит, так. Сказал, что не хочет быть воеводой в княжеской дружине, и уехал на дарованные ему земли при Дунае.
        - А может, это он свою боль прячет за тем отчуждением?
        - Ой, нет, чует сердце: нехорошее что-то замыслил бывший побратим. Да и верные люди доносят это до ушей.
        - Может, тебе следует поехать, объясниться?
        Волот недобро взглянул на жену.
        - Хочешь сказать - повиниться?
        - А почему бы и нет? Вина хоть и невольная, а есть. А невольную вину всегда можно объяснить.
        - Только не Вепру. Как с ума сошел: и лютует, и пенится от злости, и угрожает. Будто я виноват, что его сын дошел до татьбы и заслужил позорную смерть.
        - Вепр - отец, его можно понять.
        - Я-то понимаю. А пойди спроси у Вепра, почему он не хочет всех нас понимать? Ему больно, что потерял сына. А сотнику из уличей не больно? Всему народу тиверскому не больно было бы, если бы дошло до наездов, а то и до настоящей сечи с уличами? Знаешь ли, скольких девок постигло бы тогда бесчестье и сколько бы мужей мы потеряли, если бы послушали Вепра и с оружием отбили его Боривоя? Ведь этим порушили бы вечный мир между кровными племенами.
        - Если Вепр не хочет или не может быть рассудительным, то таким должен быть ты. И ради детей наших, и ради земли, слышишь? Вепр - лютый, не доведи боже иметь его врагом как в мирное, так и в бранное время, не поступись гордыней, пойди к нему. Я уверена, это умилостивит гневного мужа, а скажешь ему одно-два слова покаяния - и совсем расчувствуется, согласится с тобой: если пришла одна беда, следует ли звать другую?
        - Он уже позвал ее. Спешно строит острог и пристанище при Дунае, а это неспроста.
        - Тогда тем паче поезжай. Слышишь, Волот?
        - Слышу, чего же не слышать.
        XXXI
        Князь Волот только собирался отправиться в путь, а Миловидка завершала его. Вдоль и поперек исходила многолюдные Фессалоники, расспрашивала встречных на улицах, в пристанище, не знают ли, где есть анты, стучалась под разными предлогами в ворота вельмож, не обходила и торжищ, где было полно разного люда, но все напрасно. Не было ее Божейки, канул в водовороте человеческом, уже и не отыскать, наверное, его следы. Одни говорят, не видели, другие - не знаем, третьи - пожимают плечами и идут мимо. А куда идти Миловиде, что делать, если и Фессалоники оказались миражем, в который верила, как в свое спасение, но который бесследно растаял.
        Она так глубоко задумалась, что не услышала, как остановились рядом две женщины. Встрепенулась, когда ее окликнули.
        - Вельможная госпожа спрашивает, - сказала старшая, наверное, челядница, - ты из Склавии?
        Миловидка знала, что склавины - ближайшие на западе соседи тиверцев и тоже славяне, поэтому обрадованно подтвердила.
        - А из каких склавинов? - поинтересовалась более молодая. - Из ринхинов, сагудатов или стримонцев?
        Миловида о таких склавинах не слышала и покраснела.
        - По правде говоря, - призналась, - я из антов. Склавины - наши близкие соседи и родичи, потому что, как и мы, славяне.
        Молодая госпожа была чем-то слишком опечалена. Услышав ответ девушки, и совсем поникла. Собралась было идти, да остановилась, а может, только теперь заметила, что девушка обессиленная и изможденная. Спросила:
        - Не из тех ли ты, достойная родичка, антов, какими торгуют ромеи?
        - Да, - оживилась Миловида и поднялась на ноги. - Только я не раба ромейская, а вольная. Ищу рабов-антов, которых продали в позапрошлое лето в рабство.
        Женщина задумалась на мгновение.
        - Где же ты живешь, девушка пригожая?
        - А где придется. Днюю под небом и ночую больше под небом. Время теплое, где примостилась, там и жилье.
        - Так, может, ко мне пойдешь? Будет тебе где приютиться, а уж оттуда будешь ходить искать, кого тебе нужно.
        - Спаси вас бог. Это и правда удобно. Вот только чем я отблагодарю вельможную госпожу за такую щедрость?
        - Будешь ходить с Исидорой, - указала на свою попутчицу, - в морское пристанище за рыбой, на торжище за живностью. Так и отблагодаришь.
        Та, которую называли Исидорой, молча и, как показалось Миловиде, со значением кивнула головой. Словно сказала этим: соглашайся. И Миловида согласилась. А уже позже узнала из уст той же Исидоры, от кого и почему явилась ей, заброшенной в чужие края, такая милость.
        Это она, Исидора, высмотрела ее в толпе еще в первый день, когда Миловида объявилась на торжище, а высмотрев, узнала, кто такая, кого разыскивает. Заболело сердце, узнав о чужой боли, потому что самой пришлось хлебнуть немало горя, а чем помочь, не знала. А сегодня госпоже захотелось сходить на торжище. Воспользовалась этим и указала на Миловиду: «Посмотрите, достойная, какая красивая девушка. И будто бы из наших, из славян, а бедствует среди людей. Возьмите ее мне в помощь, хотя бы на время».
        Уверена была, госпожа не откажет, потому что и сама изведала, почем фунт лиха. Склавинка она. Миловида заметила, наверное, какая она красивая. За эту красоту вельможа и взял ее в жены. Видно, не по своей воле пошла - то ли беда, то ли родичи заставили. Поэтому и печальная такая. Видит бог: не лежит ее душа к вельможе, чужое ей все тут. А сердцем добрая и на добрые дела не скупится. Поэтому пусть Миловидка не думает лишнего и не боится. Сколько нужно, столько и будет жить у вельможи, а когда захочет, тогда уйдет. А Божейку все-таки лучше искать на торжище. Туда сходится и съезжается вся округа, там все и обо всех знают.
        Они так и делали: выходили за покупками, а сами расспрашивали всех, не знает ли кто анта Божейку. Если не было надобности идти за покупками, искали любой повод, только бы оказаться среди людей, спрашивали, не слышали ли, где есть анты, проданные позапрошлым летом ромеями.
        А люди словно сговорились: не слышали, не видели, не ведаем. Пусть бы Миловиде отвечали так, она чужая, от нее можно и отмахнуться, но почему Исидоре говорят то же самое? Вон она какая разговорчивая и общительная с фессалоникийцами.
        - Может, и правда продали в другое место?
        - В Никополе уверяли: продавали антов и в Фессалоники.
        Женщина, кажется, не совсем верила тому, что услышала. Стояла молча, думала.
        - Завтра снова наведаемся в морское пристанище. Если его привозили в Фессалоники, там должны знать, куда его дели.
        В пристанище свой торг, правда рыбный. Рыбаки еще и к берегу не успеют пристать, а их уже поджидают перекупщики. И все больше женщины. А где собираются женщины, чего только не услышишь. Переберут по косточкам все, что произошло за ночь, переберут и то, что случилось прошлой и позапрошлой ночью, особенно если новости пришли издалека.
        - Вы слышали, вы знаете? - с таинственным видом спрашивали одна другую и передавали только что ими услышанное. Потому что это не какая-то там бывальщина, это чудо из чудес. - У одной пары из Вардара родилось, поговаривают, дитя - с зубами. Его пеленают, а оно крутится и кричит: «Зачем вяжешь? Не видишь, не хочу я. Смотри, будешь кормить грудью, укушу так, что кровь пойдет».
        - Свят, свят… Конец света приближается.
        - И не говорите. Когда такое было?
        - Это еще не диво, сестра, - добавляет другая. - Настоящее диво произошло в Вероне. Одна, говорят, родила дитя в шерсти.
        - Боженьки!..
        Женщины немеют от страха и вот так, в страхе, замирают, ожидают. Наконец страх перестает быть запрудой и река - растерянность да еще река - любопытство подхватывают его и бросают в пропасть, в одно мгновение разносят в щепки. Поэтому нужно было быть не Миловидкой, а Исидорой, чтобы остановить этот поток, а уже если не остановить, то хотя бы направить его в другое русло.
        - Грехов у нас много, - выбрав удобный момент, бросает Исидора в быстрину разговора. - Вот Всевышний и знаменует приближение конца.
        - Что правда, то правда…
        - Эту девку видите? - показала Исидора на Миловидку. - Дитя почти, а вон какая красавица, а знали бы вы, сколько горя довелось ей испытать. И все из-за людоловов, которые именуют себя императорскими легионерами. Ворвались в антские земли и забрали весь придунайский люд, погнали в рабство, а кто не был годен или не согласился на рабство, тех зарубили. Правду говорю. У этой девушки зарубили мать, отца, бабусю, деда, весь род, а суженого ее связали и продали кому-то из вельмож Фессалоник. Не слышали ли, у кого есть рабы-анты, купленные позапрошлым летом? Пусть бы девушка порадовалась, свиделась со своим ладой, а то бы и замуж за него вышла.
        Женщины стали припоминать и, припоминая, переговаривались.
        - Он твоего возраста, девушка?
        - Да.
        - А какой он из себя?
        - Такой, тетеньки, красивый, такой красивый, что ой!
        Не скупилась на слова, рассказывала, как он гибок в стане, какие искристо-голубые глаза у него, какой пышный и кудрявый чуб.
        - А вот здесь, - показала на щеку, - у него родинка. Небольшая, но все же приметная.
        - Боженьки! - воскликнула низкорослая, с добрыми карими глазами молодка. - Не тот ли это, что бросился в море?
        - Как - бросился? - побледнела девушка. - Почему бросился?
        Молодицу обступили, повелев говорить все, коль уже начала… А та и не рада, что начала. Потому как рассказ ее будет не из веселых. Ой, люди милые, хорошие, если бы знали, какой невеселый!..
        Девка правду говорит: навикулярий Феофил привез его откуда-то издалека и точно, позапрошлым летом. Привез и приказал садовнику взять к себе в помощники. Сад большой, да и огород тоже - рабочие руки нужны. Ну, а садовник его, всем известно, - деспот похлеще хозяина. Загонял молодца, заморил трудом непосильным, пока у него не лопнуло терпение: взял да и сбежал ночью, не знал, наверное, бедолага, что из Фессалоник ночью не выберешься - кругом стража, у каждых ворот, а особенно в пристанище. Вот и схватили анта, по отметине узнали, что подневольный раб, и возвратили навикулярию. Феофил разозлился, приказал заковать беглеца в оковы и бросить в подземелье, как узника. Правда, держал там недолго. Какая выгода рабовладельцу от раба, сидящего в цепях, который ест хлеб даром. Поэтому потомил несколько дней, а потом призвал к себе. Смотрел-смотрел, раздумывал и повелел надеть непокорному рабу колодки на ноги. «Пусть носит и привыкает, - сказал. - Увидим, что привык, тогда и снимем».
        В сад не посылал уже молодого анта, а поставил подметать двор, приводить в порядок конюшни. А сам отправился морем по своим делам к далеким островам и пристанищам. У него всегда так: редко бывает дома, больше плавает и торгует. И лето, и зиму. Разве что буря или какое-то важное дело задержит около жены. Все остальное время целыми неделями в море пропадает. В тот раз его тоже долго не было. За всем присматривала жена Мария. Вот и увидела молодца из антов. Девушка правду говорит: уж больно был красив. А еще очень тосковал. То ли по земле своей, то ли по дому своему, то ли колодки и работа подневольная измучили. Ни с кем не разговаривал, подметал, возился на кухне и все тосковал. А случалась свободная минутка, особенно когда подносили, как псу, болтанку в казанке, закрывал лицо руками и беззвучно плакал.
        Может, пожалела его Мария, а может, и правда он ей понравился, только позвала она раз кузнеца и велела снять колодки.
        «Накличешь ты на себя гнев навикулярия, - предупреждали ее. - Знаешь ведь, он не потерпит ничьего вмешательства».
        «Ничего, - стояла Мария на своем. - Раб изнемогает, не видите разве? Пусть делает свое дело, но без колодок».
        Сняли ему колодки, да и начали приглядывать за молодцем и заметили: госпожа не только освободила ноги анта, но и от болтанки-еды избавила, позвала в дом, велела умыться и садиться за стол вместе с челядью. Удивились этому вниманию и благосклонности со стороны хозяйки. Но больше всех была удивлена сама хозяйка, когда ант ослушался и избежал приглашения, а ночью и вовсе исчез со двора. Слышали, вторично ушел от своего хозяина, хотя его предупреждали: если побег повторится, навикулярий сделает с ним то, что делают со всеми непокорными: избавит даже от желания чего-то хотеть, куда-то бежать. Был ли так отважен этот красивый ант или громко и неотступно звала его земля родная и те, кого оставил в той земле, только решился и опять сбежал. В этот раз ему посчастливилось обойти стражу и выбраться из Фессалоник. Может, и из ромейской земли ушел бы, только слишком рано поверил в то, что свободен, подвело его легкомыслие: заснул при дороге и угодил в руки димотов, а от них - в префектуру, из которой и доставили раба-беглеца его владельцу. Мария, рассказывают, защищала анта перед мужем, на коленях умоляла,
чтобы смилостивился, но эти мольбы только разозлили навикулярия вконец. «Ты хотела иметь его спальником в опочивальне, вот и получай!» - сказал твердо и вышел от нее.
        Правда или неправда, но все так говорят: больше всех в его смерти повинна челядь. Когда возвратился навикулярий, какая-то из челядниц не удержалась - донесла, что жалость госпожи - не просто жалость, что ей нравится ант, что хотела бы изменить хозяину с ним, потому и освободила его от колодок, да еще звала к столу, а потом и на беседы приглашала. Не разгневалась даже после того, как раб пренебрег ее благосклонностью и убежал. «Другого и быть не может, понравился госпоже Божейко, разум потеряла, забыла про честь и обязанности жены, про то, что муж не простит ни ей, ни рабу».
        - Так оно и случилось, - вздохнула молодица, - навикулярий поверил наветам и велел челяди совершить то, что обещал: «Раб бежал - пусть получит то, что заслужил, раб хотел быть спальником у хозяйки, так тому и быть: оскопите его и сделайте евнухом при опочивальне господской».
        Молодица каждый раз почему-то прятала от Миловидки глаза, но не скрывала, кажется, ничего из того, что знала о Божейке. Рассказывала, как кричал он, бедолага, когда узнал, куда ведут и для чего. Страшно и дико кричал, бился и сопротивлялся тем, кто исполнял волю хозяина. Но что мог сделать один против нескольких сильных и по-собачьему верных навикулярию челядников? Только разозлил их и придал им решительности.
        Плакал и плакал, все жаловался и жаловался кому-то. А выплакал горе свое и омыл слезами раны, изловчился и выскользнул со двора навикулярия. Покалеченный, но все-таки убежал.
        На этот раз его исчезновение быстро заметили и умудрились разузнать, куда пошел. Но взять уже не смогли. Над самым морем стоял, когда настигли его. Он, как увидел, к чему дело идет, так и бросился в пучину морскую. «Будьте вы прокляты!» - успел крикнуть и исчез в волнах…
        Женщины сокрушенно качали головами и печалились вслух. Кто-то посочувствовал рабу, кто-то осудил за жестокость навикулярия Феофила, даже помянули недобрым словом его жену, а Миловидка, слушая, почувствовала: вот-вот не выдержит, от отчаяния разорвется ее сердце. Может, так бы и случилось, если бы не зародилось сомнение, спасительная мысль.
        - А ты… - умоляющими глазами она посмотрела на ту, которая решилась поведать грустную историю об анте. - Можешь ли ты показать мне, где живет навикулярий?
        Молодица приумолкла сразу, не знала, как ей быть.
        - Зачем он тебе?
        - Должна твердо знать, тот ли это ант, которого ищу…
        - Могу и показать. Вот только возьму рыбу, и пойдем, покажу, где живет навикулярий. Только станет ли он говорить с тобой?..
        - Это уж моя забота.
        Еле дождалась рыбаков с моря, а пошла следом за молодицей и почувствовала: земля уходит из-под ног… Как на грех, и Исидоры не было рядом - ушла с покупками домой. А без поддержки и надежной советчицы не знала, что делать. Шла и призывала на помощь своих богов: «Спасите меня! О боги, услышьте меня, смилуйтесь и спасите! Сделайте так, чтобы то, что сотворил навикулярий, было не с Божейкой. Пусть мы никогда не встретимся с ним, пусть до конца своих дней будем жить в разлуке, пусть не изведаем радости-утехи, сделайте так, чтобы я убедилась: то, о чем сейчас поведала молодичка, случилось не с Божейкой!»
        Предупрежденная своей провожатой Миловида не стала звать навикулярия, больше надежд возлагала на жену его: она, по всему видно, жалела раба и должна рассказать все, что знает о его судьбе. Поэтому и сказала челяднику, который вышел на ее стук:
        - Я из рода-племени того анта-раба, который бросился от доброты господской в море. Пришла спросить у достойной госпожи вашей, не мой ли это брат был?
        Долго и терпеливо ожидала за воротами, а дождалась немногого. Вышли и сказали:
        - Вельможная госпожа болеет, принять не может.
        - Тогда… тогда позовите навикулярия Феофила.
        - Его нет дома.
        Челядник хотел было закрыть ворота, но Миловидка успела придержать их.
        - Но, может… но, может, достойный воротник будет так добр и скажет, как звали того молодца, который бросился в море?
        - Божейкой звали, - ответил за воротника другой, тот, что прибирал (Миловидка только теперь заметила его) в саду навикулярия.
        - Да, Божейкой, - подтвердил и тот, что открывал ворота.
        Девушка побелела и без чувств рухнула около не запертых еще ворот.
        А когда брызнули ей в лицо водой, пришла в себя и увидела перед собой не только воротника, но и другую челядь.
        - Что здесь случилось? - услышала суровый и, как показалось ей, знакомый голос. Оглянулась и онемела: к ней шел тот самый навикулярий, который вез ее из Венеции в Фессалоники и был суровым судьей мореходу, который попрал закон моря и посягнул на ее ценности…
        Куда же ей идти теперь, где и зачем искать зашиты? Тот, ради которого жила на свете, за кем кинулась в неизвестные чужие края, крикнул: «Будьте вы прокляты!» - и сгинул в морской пучине, не захотел оставаться с Миловидкой, узнать, где она, что с ней. Все теперь потеряло для Миловиды смысл, все, что укрепляло в ней веру, держало возле людей, заставляло им верить. А сейчас хоть падай замертво прямо здесь, на дороге, и говори себе: хватит… А может, и правда хватит?.. Не лучше ли сделать, как он: отмерить наболевшими ноженьками последнюю свою стежку, выйти к морю, крикнуть всем и всему: «Будьте вы прокляты!» - да и броситься в объятия волн?
        Забыла затуманенная горем Миловидка и о своей хозяйке, что дала ей приют, не вспомнила и о щедрой сердцем Исидоре. Шла куда глаза глядят, потому что не могла не идти. Но вышла не на дорогу, которая вела из Фессалоник, а к морю. Казалось, уже не чувствовала своего опустошенного болью сердца, а остановилась на берегу, глянула на голубую бескрайнюю ширь и снова почувствовала, как подступила к горлу и сжала каменной рукой тоска и безысходность.
        - Божейко! Божейко! - простонала. - Орлик сизый, орлик милый! Ладо желанный, да не познанный! Видишь, я пришла, разыскала твои следочки, только тебя не нашла. Нет, не нашла! Потому что ты взял да и ушел из этого лютого, дикого мира, выбрал вместо меня глубину морскую. Зачем так сделал, соколик мой ясный? - Она заломила обожженные чужим солнцем руки и упала на вылизанный волнами песок. - Я бы вызволила тебя! Потерпел бы немножко, и была бы у тебя воля, и я была бы с тобой. Говорю, как и ты говорил: пусть будут прокляты они со своими законами и обычаями. Не привелось жить с таким, каким был, жила бы с таким, каким стал. Клянусь богом, жила бы! А как жить без тебя, что скажу твоей матери, когда вернусь в нашу Тиверь?
        Плакала, рыдала, билась, израненная своим горем, о берег, как бьется выброшенная из воды рыба. А облегчение не приходило. И сердце истекало кровью. Потому что вместо отчаяния приходило желание размозжить всему ромейскому свету голову, спалить его, пустить по ветру, так, чтобы и следа не осталось, чтобы только земля-пустыня была, да небо над ней, да море над небом. Пусть будет так, как хочет, чего заслужили эти люди-звери, эта проклятая богами земля.
        То ли решительность, то ли жажда мести заставила Миловидку вскочить и встать на колени. Протянула к небу руки и крикнула:
        - О Хорс всесильный! И ты, Перун! Покарайте их карой лютой. Испепелите, мечами-молниями сразите! Слышите, боги! За муки наши, за горе наше, за слезы тех, кого взяли насильно, и тех, у кого взяли насильно, сожгите, испепелите! Дотла, до корня, до того гнездышка, в котором прорастает их корень!
        Наверное, уж слишком уповала на божью кару и ждала-надеялась на нее. Когда же кары не последовало - солнце светило, как и раньше, и огненные стрелы не падали с неба, надломилась, изуверилась Миловидка, поникла, клонила и клонила голову на тот горбочек на берегу, который отделял сушу от моря.
        Только теперь поняла: больше не на кого надеяться, да и незачем - даже боги отвернулись от нее. А если так, то о каком утешении думать ей, кто его даст?..
        - Матушка моя, - то ли жаловалась, то ли укоряла. - Вы хотели видеть меня красивой и нарекли Миловидой. Почему же забыли о счастье? Где она, та щепоточка радости-утехи, которая есть у каждого человека? Видите, - она подняла голову и глянула в ту сторону, где Тиверь, - все забрали у меня: избу, вас, Божейку, меня же раздавили и бросили на пустом берегу, чтобы исходила слезами кровавыми.
        Долго лежала у самого моря, плакала, причитала, призывала беды на голову татя Хильбудия, который привел на ее землю свои когорты и уничтожил жилье, вырезал или насильно забрал в плен народ, и на навикулярия Феофила, который ради безопасности своей жены, мстя ей, так дико и бездушно поступил с Божейкой, на предательство челяди, для которой чужая жизнь ничего не значит. Но ничто не приносило Миловидке облегчения и утешения.
        Поэтому и лежала, обнимая раскинутыми руками берег, жаловалась ему на свою беду, а может, и не ему, а морю, что набегало на берег, ластилось, отступая на мгновение, возвращалось, ласкало и нашептывало слова утешения: «Не мучай себя, не мучай себя!..» А как же не мучиться, если боль-тоска разрывает грудь, не только плакать, криком кричать хочется. Так бы и подхватилась и бросилась в море, если бы знала, что найдет там Божейку…
        Услышала Миловида, что кто-то приближается к ней настороженно-несмело, но даже не повернулась в ту сторону. Лежала и плакала.
        - Успокойся, дитя, - услышала утешительно-ласковый женский голос, а вслед за тем - прикосновение к плечу. - Бог милостив, будет тебе и утешение, снизойдет на тебя и благодать его.
        Наверное, было в том голосе что-то материнское - Миловида не удержалась и оглянулась. Она увидела монашенку в черном, одну из тех, которые отреклись от мира, от всех его соблазнов, и отреклись по доброй воле.
        - Кто ты? - спросила ласково монашенка. - Откуда? Почему так горько плачешь?
        - Я из того рода-племени, которое познало великое зло от людей, а плачу… плачу от обиды, что нет ни сил у меня, ни возможности покарать обидчиков.
        - Утешь себя. Они не останутся безнаказанными.
        - Думаете? - Миловида недоверчиво посмотрела на свою утешительницу. - Кто же покарает, если даже боги не услышали моей мольбы, не сошли с неба и не наказали обидчиков?
        - Еще покарают. Господь сказал: кто высоко возносит желания свои, тот ищет падения.
        - Почему же тогда упала я? Разве многого я хотела? Я всего лишь любила молодца, хотела выйти за него замуж, ваши ромеи пришли и спалили нашу землю, разлучили с ладом моим, а теперь навсегда забрали его от меня: искалечили его, сделали евнухом, а он не выдержал этого и бросился с горя-отчаяния в море. Вот здесь, на этом самом месте! - И снова залилась слезами…
        Монашенка конечно же сразу поняла: девушка эта - язычница, поганка. И ромеев ненавидит всем сердцем. Однако не отвернулась, не оставила ее, свою сестру по горю, увидела в ней подругу, убитого несчастьем человека, а уж потом - чужеземку. А кто не способен отделить зерно от плевел, кто позволяет брать верх гордыне, кто потешается над несчастьем ближнего своего, тот тоже не избежит кары Господней.
        - Поверь ему, девушка, и он заступится за тебя.
        - Кому - ему?
        - Богу нашему.
        Не знала Миловидка, что ответить монашенке, а может, не посчитала нужным говорить. Она лежала на берегу и только всхлипывала.
        Часть вторая
        КУДА ПРИВЕДУТ БОГИ
        Поскольку у них (славян) много князей и между ними нет согласия, выгодно некоторых из них переманивать на свою сторону - или же обещаниями, или богатыми дарами, особенно тех, кто по соседству с нами.
        Псевдо-Маврикий. Стратегикон
        Разве родился под солнцем такой человек, который покорил бы нашу силу?.. В этом мы уверены, пока на свете есть война и есть мечи.
        Менандр Протиктор. Ответ вождя славян аварам
        I
        Такого за Малкой раньше вроде и не замечал. Беда или радость в семье - всегда умела быть рассудительной, иногда не по-женски мудрой. Сегодня же ни рассудительности, ни мудрости Волот не видит в ее поступках. Вспыхнула, узнав о намерении мужа снова послать Богданку в науку владеть мечом и сулицей. Стала между сыном и им, князем Волотом, стеной.
        - Ну пущу! - сказала твердо и неожиданно решительно. - Лучше возьми меч и убей меня, если хочешь сделать по-своему, но, пока я жива, сына к дядьке не пущу.
        - Ты в своем уме? - оторопел Волот.
        - Как видишь. Эта наука и так чуть не свела со свету сына. Теперь снова?
        - А как ты думала? Он наследует от меня землю и престол. Князья не себе принадлежат - всей земле, своему роду-племени, и другой дороги у них нет. Он должен всю жизнь оттачивать ум и меч, иначе сам погибнет и земля за таким князем пропадет.
        - Пусть подрастет, окрепнет, а тогда уж и пойдет.
        - Опомнись, Малка. Отроку шестнадцатый год идет. Или я не учитывал то, что с ним случилось, или мало ждал, пока забудет все, что произошло той весной? Когда же и учиться ратному делу, когда постигать княжескую науку? Когда князем станет?
        И убеждал князь, и кричал на жену - все напрасно. Она плакала и клялась, что не уступит, и снова плакала. И Волот сдался, ограничился полумерой: раз жена противится намерениям мужа и князя, ладно, не будет посылать к дядьке в науку, но возьмет с собой на полюдье, на правеж к поселянам. Дело идет к зиме, в городищах и весях заканчивается веректа, приближается пора, когда смолкают цепы и терницы в овинах, собирается скот в скотницах. Поселяне меряют берковцами и держат в них же или ссыпают в подклети хлеб; ремесленный люд - портные, ткачи, гончары - торопятся сбыть свой товар на торжищах и положить в кису резаны, медницы, ногаты; лучники, седельники, ковали, мастера по золоту делают, как и всегда, свое дело - гнут луки, мастерят седла, куют и золотят кузнечные изделия. Для князя же и его мужей пришло время подумать о пополнении княжеской скитницы гривнами, ногатами или же ромейскими солидами - для покупки у тех же ромеев каменной крупки, которая понадобится для отделки стен в гридницах и вежах, щитов и мечей, снаряжения для лодей, о пополнении житниц новым зерном, медом, воском, а подклетей -
волокном, мехами - для нужд стольного Черна, для дружин, для торговли с ромеями. Каждый помнит: чтобы земля была сильной, а жизнь в ней надежной, поселянин должен отдать князю все, что положено, а князь взять все, что ему должно. Всяк знает свою повинность, как знает и место ее сдачи, а все же князь и его мужи должны сами побывать в каждой общине и взять то, что причитается. Теремные, старосты - люди доверенные, хотя не всегда верные, сутяги рьяные, думают и тянут в первую очередь себе.
        - Кони и возы приготовлены? - спросил челядника.
        - Приготовлены, княже. Походная скитница - тоже.
        - Скажи воеводе Стодорке, пусть зайдет ко мне.
        С тех пор как Вепр отрекся от высокого звания воеводы в княжеской дружине, его место занял Стодорка, может, не такой отважный, зато сообразительный. Этот не полезет на рожон, этот сначала подумает, потом скажет, сперва взвесит, потом сделает. А все же было бы лучше, если бы его сообразительность соединилась с отвагой Вепра. Было бы у князя больше уверенности в том, что он не один стоит на страже Тиверской земли.
        - Звал, княже?
        - Да. Уезжаю на полюдье, Стодорка. В тереме оставляю Малку, а в остроге - тебя. Будь бдительным и твердым, ни на пядь не отступай от порядков, что я ввел ради спокойствия, тем паче в дни торгов и больших праздников.
        - Так долго собираешься задержаться на полюдье?
        - Почему - долго?
        - Ты же говоришь: и больших праздников. А большие праздники скоро не предвидятся.
        - Всякое может случиться. Чтобы не задерживаться, едем тремя валками, во все концы земли нашей: Власт - на север, Бортник - на юг, я - на запад. На тебя оставляю соседние с Черном общины и сам Черн. Из города не отлучайся, вместо себя посылай верных людей, но постарайся, чтобы до коляды правежи были и в скитнице, и в житнице. Без этого наши намерения не сбудутся.
        - Хорошо, княже, сделаю, как велишь. Только не понимаю, чем ты встревожен, чего опасаешься? Почему говоришь об осторожности?
        Волот смотрел на него изучающе.
        - Причин для опасения, может, и нет, а для тревоги есть, воевода. Не забывай, Вепр ушел от нас в гневе и кровно обиженным, а он обид не забывает.
        - Думаешь, может нагрянуть сюда?
        - Сам не посмеет прийти, а ромеев привести может.
        Видно было: Стодорка не совсем верит тому, что слышит.
        - Неужели так?
        - Да, воевода, так. Раздор пошел между нами, а где раздор, там всего ожидать нужно.
        - Так, может, не стоит тебе ехать на полюдье? Может, мне поехать?
        - Нет, поеду сам. Должен передать сыну эту науку - как княжить над людьми.
        Дорога стелилась коню под ноги твердая, но земля еще не промерзла. Да и в воздухе не чувствовалось приближения зимы. Была та прохладная, но не холодная пора, когда не только на возу, но и в седле чувствуешь себя вольготно и привольно. Как приятно бодрит свежесть околиц, если бы не возы и необходимость держать их, отпустил бы повод, припал к луке да и погнал Серого от долины к холму, от холма к долине. Звенит от грохота и стука колес не только округа, звенит и сердце, отзывается на зычное ржание коня не только успокоенная на ночь даль, отзывается молодецкое естество человеческое.
        - Что, Богданко, - говорит, словно подслушав мысли сына, князь, - не разучился держаться в седле? Мог бы погнать Серого во всю прыть и не упасть под копыта?
        - Мог бы, отец, - улыбнулся сын и весело сверкнул глазами. - Даже хочется этого. Чувствуешь, какой звонкий воздух, как утоптана дорога для такого полета!
        - Будет их у тебя еще много - и торных и нетореных дорог, - удовлетворенно коснулся плеча сына князь. - Обвыкни сначала, вспомни дядькину науку, а тогда и поскачешь. Я разрешу. Это мать за тебя боится, я не боюсь.
        - Не пускала на полюдье?
        - Да нет, на полюдье пустила. К дядьке не хочет пускать. Хотелось бы от тебя слышать, что ты скажешь? Думаешь ли возвращаться к ратной науке?
        - А что тут думать? Я сейчас здоров, а другой науки, кроме ратной, для мужа нет.
        Князь оживился, глаза, как и у сына, засверкали молодецким огнем.
        - Ну так считай, что ты уже вернулся к ней. Наверное, догадываешься, зачем взял с собой на полюдье?
        - Чтобы в ратную науку вернуть.
        - Не совсем так, сын. Хочу, чтобы и другую науку перенял: как держать власть на Тивери. Это, чтобы ты знал, княжья и не менее важная, чем ратная, наука. Присматривайся, с кем и как будет вести беседу князь-отец, что и как будет требовать от общины, а что от теремных. Рано или поздно придет день, когда займешь вместо меня место на престоле. Должен уже сейчас знать, как управлять людьми.
        - Неужели это так трудно: пойти и взять, что положено?
        - Если бы это было так - пришел и взял…
        - А что будет?
        Князь посмеялся над его наивностью.
        - Говорю же, для того и взял, чтобы смотрел. В одном можешь быть уверен: всякий раз будет по-своему. Понимаешь, что имею в виду?
        - Отчего же не понять? Из десяти увиденных правежей легче выбрать свой, чем тогда, когда не видел ни одного.
        - О! Правильно говоришь, правильно мыслишь! Вот это и есть достоверная княжеская наука.
        Первой общиной, с которой должны были взять дань, была приславская, по названию городища Приславы, лежащего в подгорье, опоясанного с долин неширокой, но чистой и прозрачной речкой. Городище предстало перед ними, как только выехали из дубравы на поляну, плавно переходящую в долину. Люди заговорили наперебой, одни показывали в сторону городища рукой, другие просто любовались им, вслух высказывая свое восхищение: так живописно раскинулось оно под солнцем.
        Любовался Приславой и Богданкой, бросал взгляды то в одну, то в другую сторону и князь.
        - Что видишь, сын? - спросил Волот.
        - Городище вижу, очень красивое городище.
        - Только и всего?
        - А что же еще?
        - Плохо смотришь, если не видишь. Вон там, среди деревьев, - указал кнутовищем, - скачет всадник.
        - Вижу. Ну и что?
        - Отчего он, по-твоему, скачет среди деревьев, а не поляной, не по торному пути?
        Отрок пожал плечами.
        - Это посланец от лесных хуторов. Высмотрел нас и спешит предупредить приславского старосту, всех поселян, что едет к ним князь, и не в гости, а на правеж, поэтому должны быть осмотрительны и начеку.
        - Даже так?
        - Так, сын, так. А вот эта стежка, что уходит в дубраву, о чем-нибудь тебе говорит?
        - Наверное, к жилью ведет?
        - Твоя правда, к жилью. Приславское городище многолюдное, как и вся Приславская вервь. Люди живут по обе стороны частокола.
        Что поселяне живут и за частоколом, для Богданки не диво. Теперь всюду так: старинные роды придерживаются городищ, молодые же, особенно те, кто отбился от рода, селятся весями, а то и отдельными хозяйствами в лесах. Больше удивлялся, когда въехали в Приславу. Князя встретили, как и подобает, хлебом-солью, медовыми речами, разместили в княжеском тереме. А князь хмурился почему-то, не выказывал возмущения, но и удовольствия не проявлял. Знай посматривал на льстецов и отмалчивался.
        «Отчего отец так подозрителен? - удивлялся отрок. - На подворье много камор, в них - мед, хлеб, воск, волокно. Кругом порядок, и люди, которые присматривают за всем этим добром, стелются перед ним, как перед богом, а он хмурится, кого-то вообще не замечает, кого-то „награждает“ всего лишь холодным взором и отмалчивается».
        Непонятное прояснилось, когда князь остался с глазу на глаз с теремным и старостой общины. Пока те похвалялись ему, сколько чего собрали, кто из поселян своевременно и исправно платит дань, а у кого ее надо вытягивать, словно глупого теленка из болота, князь ходил по терему и слушал. Не выказывал неудовольствия и тогда, когда клали перед ним палки и считали по зарубкам, сколько взяли подымного, сколько - порального, медового, кто платил волом, мехами, полотном, сколько, если считать купно, собрано ролейного, сколько - ремесленного, ловчего. Иначе повел себя князь с ролейным старостой, когда узнал, сколько недодано и почему недодано, и уж совсем по-другому, когда услышал из уст того же старосты, что в Приславской верви за минувшее лето число поселянских дворов выросло всего лишь на два десятка.
        - Они в городище? - спросил князь как бы между прочим и, услышав, что в городище, пристально посмотрел на каждого из отвечающих.
        - А веси, которые поблизости Приставы, кому платят дань?
        Ролейный староста удивленно заморгал и непонимающе посмотрел на теремного.
        - Это не веси, княже, - еле выдавил из себя ролейный. - Это хутора из двух-трех жилищ. У них еще нет полей, а некоторые и не хотят иметь.
        - Живут божьим промыслом?
        - Вынуждены, княже. Это в основном беглый люд, те, что бежали от ромеев или от своих общин в чем мать родила. Пусть обживутся, думали, расчистят себе ниву, тогда уж и будем брать дань.
        - Кто это так решил?
        Князь подождал минуту-другую и, не дождавшись ничего ни от теремного, ни от старосты, быстро и резко повернулся к сыну.
        - Бери, Богданко, пятерых отроков и скачи в те веси, что видели неподалеку от Приславы. Посмотри, на самом ли деле такие бедные, сколько в каждой из них дворов, что за люди живут там и как живут. Узнай обо всем и мне расскажешь.
        - Слушаю князя! - И поклонился, как учил его в свое время дядька.
        Или таким важным показалось Богданке поручение отца, или ему хотелось чувствовать себя значительным перед отроками, только княжич ничего не сказал отрокам, отправившимся вместе с ним в дубраву. Когда же выехали на поляну, что раскинулась около озера, и увидели стадо коров, телят, ряд халуп на опушке леса, Богданко остановился и воскликнул удивленно:
        - Ого! А говорили - всего две-три халупы.
        Отроки переглянулись между собой, видимо догадавшись, зачем приехали сюда. Когда подъехали поближе и созвали поселян, старший из них сказал:
        - Перед вами княжич Богданко, сын князя Волота. Желает знать, как именуется род, кто ролейный староста веси?..
        - Озерная, достойный, - ответил поселянин. - Весь именуется Озерной, а старосты нет у нас, есть старейшины родов. Я один из них. - И поклонился княжичу. - Чем могу услужить сыну властелина земли?
        Богданко покраснел под его пристальным взглядом, но не долго раздумывал.
        - Давно ли живете здесь, к какой верви относитесь?
        - Относимся к Приславской верви, княжич, а живем здесь шестой год, с той поры, как сжег нас и выгнал из Придунавья Хильбудий.
        - Дань князю платите?
        - А как же! И дымное, и медовое, с сетей, тенет, перевесищ также.
        - А в это лето платили уже?
        - Заплатили и в это лето. Мы благодарны князю, общине за пристанище в лесу, за все, чем наградили, глядя на нашу беду. Поэтому платим исправно. Как и старосте ролейному. А как же! Нападут ромеи, где найдем защиту, как не в городище?..
        Княжич подобрал поводья и осадил Серого.
        - Это хорошо. Очень хорошо. Ну а с полем как? Поле есть?
        - Всего лишь роздерть, достойный. Можем показать, если княжич не верит.
        - Не нужно! Я верю, с меня достаточно.
        Бросил еще раз взгляд на халупы, видимо, считал их, и, сказав привычное: «Спаси бог», повернул Серого в обратный путь.
        За ним двинулись и отроки.
        - Все или еще куда поедем?
        - Поедем в весь по другую сторону дороги, а потом повернем коней в Приславу.
        Снова ехал впереди и молчал. Когда же пришло время докладывать князю, оставил, как и положено, Серого на других и пошел быстро в верхнюю клеть терема.
        - Княже! - воскликнул с порога. - Теремный неправду сказал.
        - Как это - неправду?
        - Совсем-совсем неправду. Поселяне живут весями на два десятка халуп и каждое лето платят тебе дань. Одно правда…
        - Постой, постой. Сейчас я позову обоих, и теремного, и ролейного старосту, скажешь все при них.
        Богданко растерялся:
        - Зачем при них?
        - А как же! Если то, что говоришь, правда, будут судить обоих.
        - Я говорю тебе правду, однако пусть будет так, что ее сказал тебе не я.
        - А кто же скажет?
        - Тот, кто будет судить.
        - Э нет, сын. Так не годится. Хочешь спрятаться за мою спину. Княжеский суд должен быть справедливым судом, а на справедливом суде не стыдно высказывать правду в глаза. Вот и привыкай говорить ее сейчас. Знаешь ли, что будет с людьми земли твоей, если будешь бояться правды?
        - А что будет?
        - Блуд будет, несправедливость будет. Дерево живет до тех пор, пока живет корень. Сгнил корень - упало и дерево.
        II
        В ту осень князь направлял и направлял возы на Черн - с хлебом, медом, воском, с мехами, кожами и волокном; пополнялась резанами и ногатами скитница. А на следующее лето закричали о беде поселяне и сами отправились к Черну.
        - Смилуйся, княже, - умоляли, - не бери этим летом дань зерном, медом, волокном. Боги разгневались на нас и наслали беду: выгорели посевы на нивах, трава в лугах. А чем будем кормить скот зимой - сами не знаем.
        И сказал князь старейшинам:
        - А все потому, что только о себе думаете. Для блага земли нашей я беру с вас. А кто возьмет для блага богов, если сами не несете?
        - Правда твоя, - сказали старейшины. - Ой, правда! Стезя к богам зарастает терном, требища не знают щедрых жертв. С этим мы тоже пришли к тебе: нужно сделать так, чтобы кто-то постоянно заботился о жертвах богам.
        - Кто же, кроме нас с вами, об этом будет думать?
        - Народ тиверский уже опомнился и приносит жертвы в рощах, урочищах, как и в жилье своем. Но мы думаем, этого мало. Есть у нас требища всей земли: здесь, в Черне, богу Хорсу и там, в Соколиной Веже, богу Перуну. Сделай, княже, так, чтобы боги были всегда сыты и довольны нами.
        - Заботьтесь о своих, я же позабочусь о требищах всей земли.
        Старейшины переглянулись.
        - Мы в этом не сомневаемся. И все же вспомни, княже, как часто ты отлучаешься из Черна. То в поход идешь в Тиру, в Подунавье, то в волости. Кто же тогда позаботится о богах и требищах всей земли? Никто. Может, Хорс потому и карает нас, что в последние годы больше заботились о Перуне, чем о нем. Согласись, княже: после того как прозрел твой сын, это было именно так.
        - Так что же вы посоветуете?
        - Передай эту заботу кому-то из старейшин или волхвов. У тебя и без того хватает забот. Земля наша хоть и невелика, да хлопот на ней много. А князь один, князь везде нужен.
        Все это так: забот ему не занимать. И все же кто, кроме князя, может стоять ближе к богу и разговаривать с богом? Волхвы? Старейшины?
        - Ну что ж, когда буду отлучаться, возложу заботы о богах на кого-то из вас. Пока же я в Черне, заботиться буду сам. Таков наш обычай, разве забыли?
        - Твоя воля, княже, хотя, если говорить правду, и законы и обычаи не вечны, сейчас они одни, завтра могут быть другие.
        Время уже было идти, и старейшины снова переглянулись между собой.
        - А с данью как будет?
        - О дани поговорим на вече. Думаю, если будет возможность, сразу после требы.
        И грустно, и тревожно было в то лето в земле Тиверской. Озимые лежали выгоревшими чуть ли не на корню, яровые - просо, дикушу - и вовсе не сеяли: ни весной, ни летом не выпало ни единого дождя. Земля потрескалась, засохла и стала как камень, а солнце с каждым днем жгло все невыносимее. Тем, кто ходил на лугу за скотом или работал на подворье, казалось: не просто изнемогает - раскаляется от жары тело. Люд норовил спрятаться в тень или под крышу. Но спрятаться мог не каждый.
        Днем, словно чуя беду, выли псы, по ночам кричали сычи. Но еще тревожнее тужило человеческое сердце. Что будет дальше, если уже сейчас живут только тем, что дают козы, коровы, овцы? Придет голод - никого не пожалеет. Расплодятся тати, пойдут нелады на земле, а те, кто чудом спасется от мора, станут жертвами убийц и грабителей. Единственная надежда на милость богов. Лишь они, всесильные и всеблагие, властители морей и поднебесных океанов, могут сжалиться над людьми, нагнать туч, закрыть ими солнце, напоить жаждущую землю медоносными дождями.
        У всех одно на уме. Люди сновали, словно тени, при случае перебрасывались словом-другим и снова замолкали. Или вздыхали тяжко. Когда же разнеслась весть о том, что люд тиверский снова стекается в Черн (две седмицы назад тоже шли - тогда приносили жертву богу солнца - Хорсу), все, долго не раздумывая и собрав последнее, что нашлось в хозяйстве, присоединились к идущим, чтобы принести требу Перуну. Он тоже их надежда, даже большая, чем Хорс. Тот только светит, а то и жарит, этот же дает спасительную влагу, и это благодать.
        Чем ближе подходили к урочищу, где было требище Перуна, тем тесней становилось на дороге. Людей видимо-невидимо, и каждому хотелось не просто поклониться и попросить о чем-то своем, но и самому быть причастным ко всем почестям, воздаваемым богу, к общей мольбе. Ведь только причастность дает надежду, что бог не обойдет своим вниманием и внемлет мольбам всего народа Тивери и каждого из них. Посмотрите, такой щедрой жертвы не знал ни один жертвенник, такой искренней молитвы не слышал ни стар, ни млад, не слышали, наверное, и живущие в земных обителях боги. Князя Волота словно подменили. Куда подевался сильный, суровый в ратном одеянии муж. Стоит покорный, по-княжески величественный, по-человечески простой, молится, как и все, и уповает на милость божью так же, как и все. Когда приходит время и к нему подводят очередную жертву, не торопится, не выказывает боязни или слабоволия, берет из рук волхва нож и спокойно перерезает удерживаемой старейшинами твари выгнутую над чашей шею. Собранную с жертвы кровь выплескивает в огонь, тело твари передает волхвам и снова простирает к небу руки.
        - Спаси нас, Перун! Выйди из вертепов поднебесных, из затененных райскими садами веж да сядь на коня своего буйногривого.
        - Просим, боже! - многоголосо вторит народ. - Выйди и сядь на коня!
        - Прогреми по морю-океану! Разбуди дев дожденосных, нагони на наше небо облаков-туч, дай нам дождя животворного!
        - Дождь, боже! Молим-просим, дай дождя!
        - Умилостивься щедростью нашей, Перун, и сам стань щедрым!
        - Стань щедрым, боже!
        Поселяне вторили князю, и слова молитв эхом разносились во все концы урочища, особенно к Соколиной Веже, где тоже толпится, спешит к требищу тиверский люд.
        Еще перед жертвоприношением князь заметил: требище обнесено высоким и крепким, из дубовых колод, частоколом. Видно, кто-то додумался и убедил других в мудрости своей: людей к святилищу всей земли идет много; что же будет с божьей обителью, а особенно с источником под дубом, если все станут подходить и припадать к ним, моля о милости божьей или утоляя жажду? Так не лучше ли будет, если доступ к божьей обители получат лишь те, кто приносит жертву? Остальные пусть подходят к ней одной тропкой, а уходят другой.
        Не мог уйти князь, не поинтересовавшись, чья эта забота. Указали на одного из волхвов.
        Волот был высок, но волхв, на которого указали, чуть не на голову выше него. И в плечах шире, и руки у него такие, что, казалось, запросто скрутит волу рога.
        - Кто ты?
        - Волхв Жадан, достойный князь.
        - Ограда вокруг обители бога Перуна - твоих рук дело?
        - Да, моих и братии волхвующей.
        - Кто же надоумил вас?
        - Боги, - не задумываясь ответил Жадан.
        - Общаетесь с богами?
        - Не все, только я. Когда творю требу, не гнушаюсь отведать крови животного, которого приношу в жертву богу. Этот напиток и наделяет меня вещим даром - слышу голос бога и беседую с ним.
        - Что же говорит бог о посланной на нас каре?
        - А то, княже, чего лучше не знать.
        То ли не по душе пришлась Волоту такая беседа, то ли не посчитал нужным допытываться, только повернулся и хотел было уйти, но вдруг передумал.
        - Мне нравится то, что ты сделал. Не мешало бы позаботиться и о том, чтобы божье подобие не мокло под дождем, чтобы не было оно доступно первому попавшемуся супостату, который вздумает глумиться над верой нашей и богами нашими.
        Волхв округлил глаза и внимательно посмотрел на князя.
        - В твоих речах, повелитель, слышу достойную тебя мудрость и сделаю так, как велишь.
        - Это не мое, Жадан, это божье повеление. А еще… - начал было и смолк, словно не решался говорить дальше. - А еще вот что хочу поведать тебе. Впредь пусть будет так: если Перун потребует жертвы, а я не объявлюсь, занятый делами земли, тогда на требище будешь приносить жертву ты. Слышишь, волхв?
        - Слышу и покоряюсь воле князя.
        - Вижу, покоряешься охотно, поэтому возлагаю на тебя еще одну повинность: оберегай вместе с волхвующими людьми обиталище бога Перуна. Поселяйся здесь и храни его.
        III
        Это правда, обида Вепра на князя Волота не знает ни меры, ни границ. Обида, которая не забывается даже на смертном одре и о которой говорят детям: «Вот ваш злейший враг. Помните об этом и не прощайте ни ему, ни роду его до тех пор, пока кто-то из рода его не заплатит кровью за кровь и смертью за смерть». Но правда и то, что не только обида разжигает сердце Вепра. Она - всего лишь поле, на котором проросли и укоренились давние помыслы Вепра. Да, всего лишь поле. Это на людях называл он себя побратимом Волота и счастливым отцом, у которого растут сын и дочь, достойные породниться с княжеской семьей. На самом деле давно и упрямо ждал случая, чтобы поссориться с Волотом, а то и стать на его место. Это на людях не раз и не два провозглашал: «Ты - наш князь, на тебе держится земля Тиверская, твоей мудростью живет и благоденствует люд тиверский», а про себя думал: «А чем я хуже? До каких пор должен ходить под Волотом и растрачивать усилия рук своих и ума на него?» Это для вида горланил за трапезой: «Слава князю Волоту, победителю ромеев!», а наедине с собой заглядывал в будущее, и мысли его вились
по-другому: «Вышел бы из тебя победитель и гонитель ромеев, если бы не моя сулица и не мой меч?» А еще уверен был, да и от Волота слышал не раз, что тиверская дружина - его, Вепра, детище. Не князь и не кто другой из мужей - Вепр закалил и сделал ее такой, какая она есть ныне: способной выстоять в сече и побеждать ромеев. Не Волот ли говорил как-то, любуясь ратной выправкой старшей дружины: «Что бы я делал без тебя, Вепр? Знаешь ли ты сам, как это хорошо, что ты есть у меня?»
        О, эти думы и это поле для дерзких помыслов! Он уже не мог отречься от них, особенно после того, как получил из рук Волота землю при Дунае. Но все же до поры до времени был осторожен. Почувствовав как-то, что князь не просто, не ради шутки обмолвился: «Хорошее пристанище будешь иметь. Не захочешь ли стать удельным князем?», Вепр насторожился и поспешил облечься в личину верного князю мужа: «Такое княжество, как мое займище, - ответил он, - соседи проглотят и не подавятся».
        Может, еще долго находился бы в личине побратима Волота и самого верного мужа в заботах о мощи и славе земли Тиверской, если бы не Боривой и все то, что с ним случилось. Смерть сына прибавила злости, а уж злость - и всего другого. Первое, что он сделал, - не появлялся больше в Черне, а когда князь сам прибыл в Веселый Дол и пожелал поговорить со своим воеводой, Вепр объявил, что отныне он не воевода. Берет на себя другие обязанности - строителя сторожевой вежи в Подунавье, чтобы быть подальше от побратима, который стал для него врагом, и не хочет видеться с тем, кто только притворялся другом.
        Выпроводив непрошеного гостя и более-менее успокоившись, Вепр сказал себе: «Пусть едет и тешет себя надеждой, что пройдет моя печаль по сыну - пройдет и гнев. Я другое лелею в мыслях и отныне твердо буду идти к тому, что надумал. Слышишь, враже: твердо и неуклонно! В землях славянских издавна заведено и так будет вечно: у кого на плечах голова, а не пустая макитра, тот и князь; кто крепко держит меч в руке, а к тому же сумеет соорудить и острог - надежное укрытие для людей в годину чужих вторжений, - тот тоже князь. А у меня все это есть. Сам говорил в свое время: „Что бы я делал без тебя?“ Вот и воспользуюсь случаем, построю пристанище и острог в устье Дуная. А сооружу да заселю землю тиверским людом, не так еще о себе заявлю».
        Четыре года тому назад это были лишь мечты, но отныне они стали делом. Вон как развернулся на подаренных князем землях, чувствуя себя вольным и независимым от него, не просто сторожевую вежу - острог сооружает: поднялась в поднебесье высокая, рубленная из дуба вежа, там же - гридница, денники для коней, стойла для живности. На другой стороне подворья его, воеводы Вепра, терем с подземельем и клетями в подземелье, со всеми хозяйственными постройками, которые не уступят княжеским в Черне. Слева и справа от терема воеводы заложили или заложат свои дома те, кто возглавляет холмскую стражу, и те, кто строит острог и пристанище. Это будет детинец. Позже его обнесут высокой стеной и отделят от окольного города - того освобожденного от лесных дебрей места, которое Вепр отдает огнищанам и гридням. Пусть пока и немного их, новых поселян при новом городе, но все же есть, и чем дальше, тем будет больше. А когда в Холме уже будет пристанище и туда зачастят заморские гости с товарами, появятся и те, которые будут прислуживать гостям, покупать и перепродавать их товары. Им тоже захочется жить в городище, под
защитой гридней и стен острога. Тогда не только детинец, но и окольный город станет многолюдным, заполнятся людьми ближние и дальние окраины. Он же, воевода и властелин, позаботится о выгодах и льготах для поселенцев. О его земле, морском пристанище пойдет добрая слава, а где слава, там и люди, там и удельное княжество.
        Чтобы это произошло как можно скорее, Вепр решил сказать жене своей: «Хватит нам жить врозь. Бери детей, оставляй на челядь Веселый Дол. Сами отныне будем жить на Дунае». Переезд Людомилы послужит хорошим примером для других. «Воевода Вепр, скажут, перевез уже и семью. Он уверен: есть под рукой сила, способная уберечь поселян от напасти, городище - от ромейского вторжения. А если уверен воевода, то нам сомневаться нечего. В Подунавье много земли, более чем достаточно рыбы, будет с чужеземцами живая торговля. А где такая выгода, там достаток, там и благодать».
        Сердцем чувствовал: не только Людомила, но и народ тиверский откликнется на его зов, снимется с насиженных мест и подастся ближе к Дунаю. А уже на Людомиле споткнулся…
        - Не рано ли забираешь нас из Веселого Дола? - Она остановилась, удивленная его словами.
        - Рано? И это говоришь ты, жена? Неужели не надоело быть тебе одной, все без мужа и без мужа?
        - Надоело, Вепр. Если бы ты знал, как надоело. Но я не о себе уже беспокоюсь. Мое счастье, считай, отлетело за те высокие долы, откуда нет возврата. Что будет с Зоринкой, если переедем, - вот о чем тревожусь.
        - А что с нею может случиться?
        - Как это - что? Взрослая девка уже, шестнадцать лет. С кем обручиться в твоем Подунавье?
        Растерялся Вепр от неожиданности и прикусил язык. А ведь и правда, с кем обручится Зоринка в Холмогороде?
        - Об этом уже ты могла бы позаботиться, - сказал с досадой Вепр.
        - И позаботилась бы, если бы не мысли, которые в свое время вбили ей в голову.
        - Богданку Волотова помнит?
        - Помнит.
        - Пусть выбросит из головы. Или я не говорил тебе: чтобы и думать о нем не смела.
        - Я тоже об этом говорила, но наши слова летят на ветер.
        - Видится с ним?
        - С тех пор как запретили, не виделась, а сохнуть сохнет по нему и нас попрекает, что не пускаем.
        - А ну позови, я поговорю с ней.
        - Не надо, Вепр.
        - Почему не надо?
        - Тайны сердца - это наши, женские тайны, тебе негоже вторгаться в них…
        - Чепуха. Я знаю, как сказать и что сказать, чтобы не обидеть и не вспугнуть раньше времени. Скажи лучше, Людомила, на кого возлагаешь надежду, куда повезти Зоринку, с кем познакомить?
        Вепрова призадумалась.
        - По мне, так и к Колоброду не мешало бы нам с ней заехать. Жена его - моя подруга в девичестве. Сама красавица и сын такой же.
        - Ну тогда зови девку. Так и скажи ей: «Приближается праздник веселый - Коляда; поедем всей семьей к Колоброду».
        IV
        Прошлое славянского рода теряется в туманной дали веков. Поэтому в памяти людей сбереглось лишь то, что наиболее поразило. Деды рассказывали о незабываемых веками событиях внукам, внуки - своим внукам, а те - снова своим. Так и идет из поколения в поколение как слава, так и позор. Поныне гордится славянский род тем, что были в его прошлом мужи поистине мудрые, которые сами поняли и других убедили: пуща лесная, болота - не такие уж и надежные укрытия. Даже обнесенное стеной или рвом жилье не дает уверенности, что ты защищен от соседей. Уверенность может придать только единство родов в племени и единство племен одного языка, одного обычая в делах и помыслах. На том давно стояли, лишь потому и выстояли в земле Трояновой. Да, только потому. Ведь и тогда были времена не лучше нынешних, а на южных границах жили не менее завистливые, чем ромеи, соседи - римляне. Не их ли алчность и подсказала славянам - спасение в единении. А уже сплоченность помогла создать рать, которую те же римляне за высокий рост людей, живших в славянских землях, назвали антской.
        Значит, была причина считаться с силой антов, если римляне побоялись и дальше Дуная не пошли. Признание это, правда, не помешало, и на головы славян свалились другие соседи, и не соседи даже - пришельцы из далеких земель. Они-то и ввели антов-славян в позор. То ли пращуры испокон века были доверчивыми, то ли уж слишком успокоились, не зная вторжения чужеземцев, но, когда готы высадились в устье Вислы и пошли, не встретив сопротивления венетов, к северным границам их земель, удивились и насторожились, собрались вместе, вышли навстречу пришельцам из чужого края.
        - Кто вы и зачем идете в наши земли? - спросили.
        - Мы подданные короля Германарика, - сказали готы. - Идем из тех северных краев, где много туманов и мало солнца. Земля та не может прокормить нас, ищем другую.
        - В наших краях вольных земель нет. От Вислы до Днепра и дальше за Днепром живет люд славянский.
        - Мы это знаем, но знаем и другое: на северных границах Меотиды, да и в солнечной Тавриде есть земли, никем еще не занятые или заселенные редко. Вот и хотим обратиться к антам: пусть пропустят нас с миром через свои земли. Ни злодейств, ни убытков обещаем не чинить вашим людям, пройдем, и все.
        - Ждите, - повелели готам, - посоветуемся со старейшинами.
        Судили-рядили, а решили не так, как нужно.
        - Издавна существует обычай, - говорили одни, - если приходят с миром, с миром и дозволяют им пройти через свои земли.
        - Не следует забывать, - возражали другие, - готы опустят меч свой на головы тавров. Возможно ли допустить такое? Не годится так поступать добрым соседям.
        - А если они всего лишь пройдут и сядут на берегах никем не занятой Меотиды? Зачем сражаться и класть головы, если у людей мирные намерения? Все живем под богами, смотрите, чтобы самим не пришлось переселяться куда-нибудь. Понравится ли вам, если станут на пути и скажут: «Поворачивайте туда, откуда пришли?»
        Согласились анты с князем своим, с доводами старейшин и дали волю пришельцам-чужеземцам, а детям и внукам пришлось расплачиваться за это. Еще при жизни Германарика пришли в Тавриду гунны и победили готов, сделали их своими подданными. А быть подданными - не то что сидеть у кого-то на шее. Несладко пришлось Богом избранному народу в Тавриде. А поскольку ни силы, ни духу не хватило восстать против своих угнетателей - гуннов, готы стали под инсигнии наследника Германарика - Винитария и двинулись в земли антов. Теперь уже не говорили: пройдем - и только. Шли с мечом, разоряли земли, как и гунны, а то и похлеще, чем они.
        Анты не ожидали нападения и не собрались с силой. Но когда готы, ступив на их землю, сразу и недвусмысленно заявили, зачем пришли: схватили князя Божа, всех его сыновей и мужей-огнищан и распяли на крестах, которыми уставили свой путь, - «чтобы трупы повешенных удвоили страх покоренных», - не стали медлить: собрали рать и, заручившись поддержкой гуннов, разгромили и выгнали за пределы своей земли подлых готов.
        С той поры и живет в славянском мире молитва, похожая на проклятье, и проклятье, похожее на молитву: «Боже, покарай гота, рыжего пса». Но жива с тех пор и память о том, что нужно быть осмотрительным. «Доверяй другу, - говорят вещие люди, - недругу пальца в рот не клади». Так было с готами, и кто знает, не так ли будет, если он, князь Волот, допустит излишнюю доверчивость в отношениях с Вепром. Уж больно старается воевода в придунайских землях. Все остальные сторожевые веси возводят, а он строит целое городище. Кто-то посадил в сторожевых вежах воинов да тем и ограничился, а Вепр созывает в городище торговый и ремесленный люд, раздает землю тем, кто приходит к нему в Подунавье, и выражает желание оседло жить на этой земле. Может, просто так, чтобы насолить князю, лишний раз показать ему, кого он потерял в лице воеводы Вепра? О нет. Старания эти - не просто похвальба. Нужно не знать Вепра, чтобы думать так, и нужно не знать ромеев, чтобы верить, будто они не воспользуются его недовольством и чем-нибудь не обольстят. Так было когда-то, так может случиться и сейчас: и бога предадут, и добьются
разобщения между славянскими княжествами и родами.
        Вот когда пожалел князь Волот, что в свое время склонился к мысли отдать придунайские земли ратным мужам. Укоренятся на Дунае, почувствуют себя воеводами и властелинами заселенной людом земли - и будет у него тогда вместо мощи и надежности на южных границах вражья сила, вместо союзников - супостаты, склонные к междоусобицам и разделу отчей земли. Чует сердцем: придется расплачиваться за свою недальновидность, и плата будет немалой.
        Где бы ни был, что бы ни делал, тревожные мысли не покидали Волота и заставили наконец сесть на коня и отправиться через леса и долины в далекий Волын, к князю Добриту.
        Давно не бывал в стольном городе дулебов и думал, что своим появлением немало всех удивит - едет же незваным, непрошеным. А удивляться пришлось самому: князь Добрит ждал его и очень обрадовался.
        - Князь Тивери сердцем почувствовал наше желание видеть его в Больше или же гонцы мои уже успели так быстро обернуться?
        - Гонцы?
        - Да, на днях послал за князем своих мужей.
        - Не довелось видеть их. Сам, по своей воле приехал.
        - Ну и хорошо сделал, - не переставал Добрит радоваться появлению тиверца. - Говори, если так, что привело тебя в Волын? Планы или тревога?
        - И то, и другое, достойный.
        Волот присел напротив предводителя дулебов и стал поверять ему свою печаль.
        - Так ты что, не можешь поставить на место своих мужей? - беззлобно, однако не без сомнения спросил у него Добрит.
        - Мог бы, почему нет, да не уверен, должен ли я это сделать. Вепр мой побратим. Случилось так, что уличи покарали смертью его сына за татьбу, а я не сумел защитить. Вот он на меня в великом гневе. Поэтому и лютует, поэтому и готов сделать самое плохое - предать землю и народ свой. Если же приструню его и на Дунае, вовсе взбеленится. Вот и приехал просить, чтобы ты, княже, вмешался и положил конец нашей вражде, а главное - воспрепятствовал Вепру впадать в крайности. Как старшему в роде славянском, тебе это наиболее подходит.
        - Гм… Считаешь, что могу сделать и то, и другое?
        - Можешь, княже. Введи в сооруженный на Дунае Холм своих воинов, и тем удержишь воеводу Вепра от губительного шага. Их присутствие не позволит ему сделать то, что замыслил.
        Добрит не видел оснований возражать, но и не спешил соглашаться.
        - А что скажет народ тиверский? - спросил он наконец. - Ведь мы заключили союз не для того, чтобы сеять вражду между собой. Так и говорили: «Нога дулеба, как и нога тиверца или полянина, улича, может ступить на землю другого племени лишь для защиты от татей-чужеземцев во время вторжения». Если же такой нужды нет, не дозволено переступать границы соседней земли. Поэтому и спрашиваю: что скажет тот же Вепр и что скажут тиверцы, если вторжения нет, а воины мои придут и сядут в тиверском городе? Вече дало на это свое согласие?
        - Нет. Мои слова о Вепре - всего лишь подозрение, я не мог его вынести на вече.
        - А ты вынеси и сделай так, чтобы вече поверило твоим подозрениям. Тогда и поставишь воинов у острога Вепра, только не моих, а своих. Если будет решение веча, Вепр успокоится.
        - Но как мне переубедить и Вепра, и вече, если это всего лишь догадка?
        - К сожалению, дела наши в Подунавье складываются так, что помогут тебе в этом. Затем и посылал гонцов к тебе, князю полян, уличей.
        - Что, снова ромеи поднимают голову?
        - Да нет, ромеи сами не знают, как им быть. Между лангобардами, которые живут в землях ромейских, и их соседями на западе - гепидами идет сеча. Лангобарды обратились за помощью к своим давним приятелям - обрам. Те сидят сейчас на берегах Меотиды. Если пойдут на зов лангобардов, им придется идти через наши земли. Всем нужно думать, что делать, чтобы уберечь народ свой и землю славянскую от напасти.
        V
        В тот самый день, когда в Волыне собрались князья побратавшихся земель и думали-гадали, как им быть с обрами, Богданко пришел к своему наставнику и, смущаясь, стал просить, чтобы тот отпустил его в Соколиную Вежу.
        - Ты же там был совсем недавно, - удивился дядька.
        - Да, но мне опять нужно.
        - Ты, отрок, пять лет не сидел в седле, не держал лук и меч в руках. Когда же будешь наверстывать упущенное?
        - Разве я плохо стреляю из лука? Разве в седле сижу не так, как все?
        - Постыдился бы равняться на других. Не забывай: ты княжий сын, ты должен быть первым и в стрельбе, и в сече, на коне, под конем держаться как клещ.
        Старый высказывал и высказывал княжичу свое неудовольствие, грозился поговорить с самим князем, а закончил со вздохом:
        - Так и быть, на этот раз отпущу, но в другой раз чтоб и просить не смел. Будешь и дальше нерадиво относиться к ратной науке, отошлю к матери, пусть учит детей нянчить.
        Ну, это уже никуда не годится: его, княжича и будущего воина, пошлют детей нянчить. Такое говорят, когда беседуют с дурнем. Но Богданко не разгневался на своего учителя - он получил разрешение ехать, гневаться некогда. Оседлал Серого и погнал знакомой стежкой в Черн, а там свернет, не заезжая в отчий дом, на Веселый Дол. Даже не на Соколиную Вежу, а на Веселый Дол, к Зоринке.
        «Если и в этот раз не выйдет, - думал, - постучу в ворота, а то и в терем. Клянусь богом, постучусь, а потом скажу: „Что мне до твоего отца и его гнева, если хочу видеть тебя, быть с тобой - и только!“
        Подгонял коня и рвался к Зоринке, но в конце концов горько вздохнул. Это же нужно было такому случиться, что Боривой пошел к уличам и нашел там свою смерть. Мыслимо ли, два года мучился слепотой, просил богов, чтобы открыли ему свет, а теперь снова страдает и снова молит. Грустно ему, когда вспоминает Зоринку, и такая печаль-присуха разрывает ему сердце от тех воспоминаний. Говорил и не устает повторять: сколько лет был незрячим, а сейчас живет рядом с Зоринкой, а видеть ее, встречаться с ней не может. Пока мальчиком был - приезжала, ослеп - тоже приезжала, щебетала-припевала своим ласковым голоском, а теперь ни сама не приезжает, ни его не принимает в Веселом Долу. Меньше бы горевал и тосковал Богданко, если бы знал, что отреклась… Так нет же, знает другое: Зоринка хочет встретиться с ним, а другие не позволяют…
        Когда случилась с Боривоем беда, мать-княгиня сказала: «К Вепрам ни ногой», и Богданко должен был привыкать к своей тоске. Было горько, но что он мог поделать, если запрещено, а время все заметней и заметней стирало воспоминание о Зоринке. Да и новые друзья в Черне и вне его, пусть и понемногу, начали занимать место Зоринки. Кто знает, вспомнил бы о девушке, если бы не увидел ее, когда ей уже исполнилось четырнадцать лет. Обожгла своим чудо-взглядом, всколыхнула воспоминания и мысли, а с ними желание снова подружиться с Зоринкой. Ведь не провинилась же девушка перед родом Волотов, а он - перед родом Вепра, чтобы сторониться друг друга и враждовать?
        Богданко уже шестнадцать. А поэтому не стал просить разрешения у княгини-матери. Сказал, что едет в Соколиную Вежу, но, не доезжая, свернул и погнал коня на Веселый Дол.
        Не подъехал и не постучал в ворота, как делают все, а стоял на опушке леса и ждал, выйдет или нет Зоринка. Много людей выходило и выезжало, скрипели ворота, но Зоринка так и не появилась из-за стен терема. Прошел день, прошел второй, и кто знает, увидел бы ее на третий день, если бы не заметил, как вышла из ворот и направилась в его сторону челядница Зоринки.
        - Добрый день, тетушка, - приветствовал Богданко ее издали.
        Она остановилась удивленная:
        - Добрый день…
        - Не узнаете меня?
        - Почему же не узнать? Видела княжича, и не раз. А слышала о нем еще больше.
        - Если знаете, кто я, наверное, знаете и все остальное. Родители наши враждуют из-за того, что случилось с Боривоем, а мне очень нужно встретиться с Зоринкой. Скажите ей, пусть тайно выйдет.
        - Ой, молодец! Сколько тебе лет?
        - Шестнадцать уже.
        - А Зоринке всего лишь четырнадцать. Мала она еще, чтобы выходить к тебе, да еще тайно.
        - Так выйдите и вы с нею. Я только скажу Зоринке одно-два слова.
        Челядница колебалась. Но Богданко так просил-молил и так заглядывал в глаза, упрашивая, что женщина не удержалась и уступила.
        - Я выведу ее, но не сегодня, а завтра. Жди нас подальше от селения, хотя бы вон на той поляне. В полдень выйдем.
        То ли Зоринка так ждала этого свидания, то ли в этом повинна мать-природа, только шла она на встречу и улыбалась, сияла и личиком, и глазами, как не улыбалась и не сияла, наверное, давно.
        - Здравствуй, Богданко! - остановилась недалеко и не опустила головы, а смотрела на него и светилась вся. - Поздравляю тебя с выздоровлением-исцелением. Я так рада за тебя, что ой!..
        - Спаси тебя бог за добрые слова, - улыбнулся и тоже просветлел лицом. - Приехал, Зоринка, сказать, что вины моей в смерти Боривоя нет, поэтому и вражды между тобой и мной быть не может.
        - Я знаю это, - не раздумывая, согласилась девочка. - И вот что скажу тебе, Богданко, хотя мне и жаль Боривоя, но еще больше жаль, что между нашими родами такое творится.
        Признание Зоринки и ее доверие не могли не утешить.
        - Так, может, нам следует помирить родителей?
        - Вот это была бы радость! Но как помирим?
        - Приезжай к нам, как раньше приезжала. Увидят, что мы в дружбе с тобой, и смягчатся сердцем.
        Он видел, что хочет Зоринка сказать: хорошо, буду приезжать, и не может.
        - Что же делать, если не разрешают?
        - Ну а если я буду приезжать, выйдешь?
        - Чтобы не знали родители?
        - Да.
        - Такого и тем более не допустят. Да и как же так?
        - Если захочешь, найдешь, как поступить.
        Только теперь опустила глаза и долго не решалась поднять их.
        - Нет, Богданко, - сказала наконец и все-таки посмотрела на него. - Приезжай… приезжай через два года. Гнев родителей уляжется к тому времени, а я стану такой, что смогу выходить тайно.
        - За два года всякое может случиться… - сказал Богданко с сомнением.
        - Ничего не случится, если поклянемся друг другу.
        И вот прошли эти годы. Приехал один раз - не вышла Зоринка, приехал во второй раз - снова не вышла. Поэтому и решил, если не выйдет в третий раз, постучится в ворота, а то и в терем… С отцом ее Вепром будет вести беседу, если придется, но все-таки постучится.
        Ждал на условленном месте до полудня, прятался в лесу и снова появлялся, чтобы могла увидеть. А Зоринка не появлялась. Ни она, ни ее челядница-наставница.
        Что могло случиться? Забыла за эти два года или, может… может, ее уже и нет в тереме Вепра? Может быть, с кем-то обручилась и уехала?
        Богданке плохо стало от такой страшной мысли. Не знал, что и делать, дернул поводья и двинулся сам не зная куда. Может, все-таки к воротам? А действительно, куда же еще, если не к воротам? Если не идет Зоринка, он должен ехать к ней.
        Конь рвался вперед и, наверное, пустился бы рысью, а то и галопом, но в этот момент открылись ворота и заставили Богданку придержать поводья: из ворот вышла девочка лет десяти, посмотрела по сторонам, потом плотнее завернулась в материну накидку и поспешила к всаднику, который топтался на опушке.
        - Ты княжич? - спросила она, приблизившись.
        - Я.
        - Зоринка сказала, чтобы не ждал. Ее на прошлой седмице повезли к Колоброду, и надолго.
        - Почему повезли? Зачем повезли, не говорила?
        - Нет. Наказывала, чтобы приезжал где-то после Коляды, потому что она, пусть бы и казнили, все равно останется верной.
        Вот оно что! Недаром ждал и мучился. Зоринку заставили ехать к Колоброду, и заставили потому, что хотят силой выдать замуж. Что же ему делать, если это на самом деле так?
        Податься в ратное стойбище, к товарищам-отрокам, и налететь с ними на Колоброда, вырвать Зоринку из сетей, в которые ее хотят затянуть? А удастся ли и куда денется, если освободит? Спрячется в тереме отца своего? Ой нет, князь не дозволит, тем более после смерти Боривоя.
        Богданко направился в Соколиную Вежу, терзаясь тревогой и страхом. Бабуся не знала, куда его посадить, и так и сяк обхаживала внука, а внук сидел и смотрел холодными от страха глазами в одну точку.
        - Ты, наверное, перемерз в дороге? - спросила Доброгнева и похолодела сама, встревоженная его опустошенным взором и безвольным телом.
        - Да, и перемерз.
        - Гнал коня против ветра?
        - Да нет, - сказал не подумав, а потом, спохватившись, не стал обманывать, - стоял долго без движения, потому и перемерз.
        - А почему стоял? И где стоял?
        - В Веселом Долу, бабушка.
        Доброгнева бросила вопросительный взгляд на внука и все сразу поняла.
        - Снова добивался Зоринки, а Вепр не пустил?
        - Хуже, бабушка. Он ее повез к Колоброду, думаю, для того, чтобы познакомить там с кем-то и перейти мне дорогу.
        - Ой! - усмехнулась бабушка. - И ты испугался?
        - Есть от чего испугаться.
        - А вот и нет! В Зоринке ты уверен? Зоринка хочет видеться и быть с тобой?
        - Говорила, если и казнить будут, все равно останется верной мне.
        - Вот видишь! - снова улыбнулась Доброгнева и стала вспоминать что-нибудь из услышанного или увиденного, что могло бы успокоить Богданку.
        - Садись поближе к огню, - повелела строго, - ешь и грейся, а я поведаю тебе быль, чтобы ты не падал духом и знал: нет такой запруды, которая бы остановила течение реки, как и нет такого гнева, который бы выстоял в поединке с девичьим сердцем, коли загорелось оно желанием слюба. Верь мне: нет и не может быть!
        VI
        Сестра Евпраксия правду говорила: матушка-игуменья потому и игуменья в женской обители, что у нее не женский ум и на удивление женское сердце. Возмущалась и ругала богопротивные поступки вельмож - и таких, как наместник Фракии Хильбудий, и таких, как навикулярий Феофил. Наконец подошла к склоненной перед ней Миловиде и положила на плечо свою белую, словно из мрамора, руку.
        - Утешься, дитя человеческое, - промолвила тихо и сочувственно. - Слезы невинных рано или поздно становятся камнями, которые лягут на грудь виновных.
        Миловиде было не до разговоров в непривычной для глаза христианской обители, тем более среди таких непонятных своей благосклонностью людей. И все-таки решилась поднять на игуменью глаза и сказала:
        - Ныне камень лежит на моей груди, матушка.
        - Знаю и верю. Но знай и ты: люди приносят людям большое горе, но они же приносят и утешения. Святая обитель не чурается тебя, девушки другой земли и другой веры, она подает тебе руку помощи и знает: если уверуешь в Бога нашего Иисуса Христа, ты обретешь покой и утешение душе своей. Господь дает утомленному силы, а изнемогающему - твердость духа.
        - За помощь и утешение спасибо, - промолвила с облегчением Миловида. - Но уверую ли в Иисуса Христа, не знаю. Испепелилась я, узнав, как надругались над моим ладой, какую он смерть принял.
        - Христос даровал много благ своих, но наибольшее из них - вера. Именно она и поможет тебе одолеть сердечную боль и страдания, а воскреснешь, снимешь камень с души своей.
        - Уповаю на это, матушка.
        - Вот и хорошо. Господь с тобой, - осенила девушку крестом игуменья и велела сестре Евпраксии показать послушнице, названной в миру Миловидой, келью, в которой та будет жить и готовить себя к принятию веры Христовой.
        Теперь, когда прошло уже несколько лет, Миловидка и не припомнит, понимала ли она, куда ведет ее Евпраксия, сознавала ли, что девушке из Тивери негоже оставаться в чужой христианской обители, тем более готовиться к принятию христианской веры. Но если вдуматься, наверное, понимала: от моря пошла за Евпраксией потому, что идти было некуда, в монастыре согласилась быть послушницей, потому что устами игуменьи говорила сама доброта и справедливость. А если бы не такими оказались эти люди, смотришь, не ушла бы от моря, сказала: «Будьте вы прокляты!» - да и бросилась бы, как Божейко, в волны. В своих странствиях немало наслышалась о христианах: святая обитель - не такое уж и утешение для глубоко верующих в Бога и жаждущих остаться непорочными перед ним. Обитель - приют для обездоленных, для тех, с кем жестоко обошелся мир, у кого остался один выбор: или наложить на себя руки и уйти из жизни, или уйти из жизни, заточив себя в монастырских стенах. Могла ли она задуматься над тем, когда лежала, изнуренная и опустошенная вконец, на морском берегу, что она дочь другого народа и другой веры? Знала и понимала
только одно: с нею жестоко расправился мир, так жестоко, что даже не подумала, что скажут боги, если отречется от них и примет в сердце другого Бога. Только значительно позже, когда все в ней переболело, а обитель и ее люди напомнили, почему она очутилась на чужом возу, опомнилась, забеспокоилась: ведь она должна отречься от богов, которым молились родители, бабушка и дедушка, более того, она должна принять в сердце Бога ромеев, которые сожгли ее родное выпальское селение, убили всех кровных, выкрали и разлучили на веки вечные с Божейкой. И все из-за того только, что боги антов не заступились за нее, не сошли с небес и не покарали виновников ее горя?
        Миловидка сжалась при мысли о прошлом и будущем. Сжалась, ушла в себя и затаилась… Этого не могли не заметить другие, в первую очередь Евпраксия. Она не допытывалась, что с Миловидой, почему она такая печальная и отрешенная, больше времени проводит с монастырским стадом, а не с людьми. Но опека и доброта Евпраксии отныне стали похожи на преследование. Ходит Миловида около монастырских пчел (еще от деда знала, как управляться с ними) - Евпраксия рядом; пасет осенью или весной коров - снова она рядом; все рассказывает или читает книги Святого Писания о том, каким добрым и благосклонным к обиженным и гонимым был Иисус Христос, какие муки принял он, утверждая веру ради спасения грешного человечества, как терпеливо прощает грехи тем, кто совершает их неосознанно, кто всего лишь заблудился, и как карает тех, кто творит зло умышленно, кто имеет власть над людьми и пользуется ею во зло людям, а еще карает чревоугодников, которые ради сытости и утехи творят богопротивные дела, насилуют и убивают или вынуждают людей накладывать на себя руки. Иисус Христос - Бог милостивый, но до поры до времени. Людям не
дано знать когда, но все же настанет тот день, день Страшного суда. Воскреснут мертвые, праведники и грешники предстанут перед грозным Судией. Вот тогда и спросит он Хильбудия: «Ты ходил с разбоем в земли тиверцев?» - «Я, Господин». - «Ты топтал, сжигал мирные хаты, сгонял люд, брал в плен ради чревоугодия своего?» - «Я, Господин». - «Вечный ад тебе и кара вечная!» - присулит Бог. Так же он поступит и с навикулярием Феофилом.
        - А если у того Феофила будут, матушка, кроме грешных и добрые дела? - вспомнила Миловида его заступничество в море. - Как тогда будет?
        - Бог все взвесит. Вот один вельможа был скуп, все себе загребал. Но один раз все-таки расщедрился. Вез он по грязной улице выпеченный хлеб. Воз пошатнулся на выбоине, и из него упала в грязь подгоревшая корка. Голодный старец бросился к ней, чтобы взять себе. Богач замахнулся было кнутом, но в последний момент передумал и разрешил старцу: «Бери, она твоя». Когда дело дошло до суда Божьего, Господь взвесил его грехи и добрые дела. Грехи заметно перевесили чашу весов. Но в этот момент появился ангел и положил к добрым делам подаренную нищему горелую корку. Чаша весов с грехами вздрогнула и подскочила вверх - добрые дела и поступки перевесили все зло.
        - Значит, Страшный суд уже был?
        - Нет. Бог судит не только на Страшном суде. Он или апостолы его судят каждого человека после смерти.
        Миловидка задумалась и опечалилась.
        - А что мне будет, матушка? Что будет, спрашиваю, если от богов своих отрекусь?
        - А ты уверена, что они - боги?
        - Отцы и деды молились им, и я молилась и верила.
        - Ну и что? Разве они помогли тебе, заступились, когда молила возвратить Божейку, а потом покарать за него? Неистовые они, дитя, твои боги, поганские. Единственный и едино всемогущий Бог - Христос.
        То ли удивлялась ее речам Миловида, то ли не верила им - сидела и смотрела себе под ноги и молчала. Хотела сказать Евпраксии: «А ваш, матушка, Бог ведь тоже не заступился за вас», - да сдержалась, не знала толком, кем и как была обижена эта женщина, когда жила среди мирян, почему она оказалась в монастыре.
        - Если бы знать, что не покарают…
        - Целые народы отрекаются от поганской веры, и ничего. Слышала же, знаешь: в Колхидском царстве, в армянской земле все ныне стали христианами. Да и галлы уверовали в Христа. И ты живешь среди христиан, больше того - в обители христианской. А как же ты станешь жить, если не примешь веры нашей?
        - Я еще приму… потом.
        - Когда - потом? Или у тебя времени не было подумать? Ровесницы твои давно стали сестрами в обители, а ты все послушница и послушница. Такая уважительная, умная девушка, а все на хозяйском дворе пропадаешь, возле пчел да коров отсиживаешься.
        И упрекала, и уговаривала Миловидку, но чаще читала по памяти истины из Святого Писания.
        - «Не бойся и не стыдись меня, - говорила устами своего Бога и поднимала к небу указательный палец, - я Бог твой, я помогу тебе уверовать в себя, поддержу тебя десницей правды моей».
        - Есть еще и другая правда, матушка Евпраксия.
        - Какая еще другая? - вытаращила глаза монашка, боясь, что сейчас услышит такое, от чего сердце разорвется.
        - А та, которой меня учили под отцовским кровом - и мама, и бабуся, и дедушка. А еще мама Божейки - в Солнцепеке. Что скажу всем, как буду жить на той земле, если вернусь?
        Евпраксия, однако, не возмутилась, даже не прикрикнула на послушницу из антов. Только тяжело вздохнула и перекрестилась:
        - Господи, прости нам грехи наши!
        VII
        Князь Волот не сразу решился собрать общинных старейшин и мужей ратных, чтобы поведать о том, что привез он из стольного города земли Дулебской. Но приближение весны придало ему решительности.
        - Я созвал вас, - сказал, когда все уселись и притихли в гриднице, - не для душевной беседы. Имею, содруги мои, плохие вести от князя Добрита. Между нашими соседями на юго-западе - лангобардами и гепидами - началась вражда и разразилась сеча. Дело, как видно, идет к настоящей войне, потому что лангобарды призывают себе в помощь ассирийское племя аваров, которых анты прозывают обрами. Если обры откликнутся на зов лангобардов и пойдут помогать им, путь их проляжет через наши земли. Вот я и хочу спросить вас: что будем делать тогда?
        Некоторые из старейшин переглянулись, другие не сводили задумчивого взгляда с князя.
        - А что же ромеи? Ведь лангобарды сидят на земле, им подвластной?
        - О чем думают ромеи, о том не ведаю. Но если они и станут против обров, то лишь тогда, когда те пройдут через наши земли.
        Старейшины зашумели, переговариваясь между собой.
        - Ты наш князь, - поднялся один из них. - Говори, что сам об этом думаешь. Обры, как саранча, надвигаются тучей. Нам одним с ними не справиться.
        - Не одни мы будем в этой сече. Вместе с нами поднимется вся Троянова земля. Князь Добрит призывает в Волын и нас, тиверцев, и полян, и уличей. Велел быть готовыми к битве. Но обры их всех могут миновать, идя вдоль моря, а нас - нет.
        - Так, может, договориться с ними, да и дело с концом: пусть идут через наши земли в ромейские.
        - Как так пусть идут? - поднялся во весь свой могучий рост всем известный Вепр. - Вы хотите, чтобы они разграбили, разрушили веси и городища в низовьях Днестра, на Дунае? Хотите, чтобы сожгли пристанище, захватили лодьи в Тире, Холмогороде?
        - Лодьи можно поднять вверх по Днестру и разместить в Черне, - ответили ему старейшины. - А веси и городища низовья поплатятся живностью, и только. Но стоит ли ради живности рисковать судьбой всей земли? Да и сколько там их, весей и городищ, в низовье?
        - Хорошая мысль, - поддержал старейшину Волот. - Вот только захотят ли обры ограничиться низовьем? А что, если пойдут по всей земле, забирая скот, разрушая веси и села, издеваясь над людьми? Лучшего совета, чем хочу дать вам, наверное, быть не может: вторжение возможно, нужно готовиться к обороне.
        Вепр на этот раз не поднялся и не выкрикнул: «Правду говоришь, княже!» Однако чувствовалось, что доволен тем, что услышал от князя.
        - Но все же, - старался не упустить удобный момент князь Волот, - если будем твердо знать, что обры идут на нашу землю, вышлем своевременно послов и спросим: чего хотят? Скажут: всего лишь свободного пути через Тиверскую землю, откроем его и потребуем: должны идти лишь там, где разрешим. Не согласятся или нарушат договоренность, поднимемся против обров ратью и погоним прочь. Мы не такие слабосильные, чтобы разрешить кому бы то ни было топтать нашу землю и уничтожать наших людей.
        - Правильно! Пусть знают, что у нас есть сила! - крикнул кто-то из мужей.
        Его поддержали и все остальные.
        - Слава князю Волоту, слава!
        Воинственный дух охватил не только ратных мужей, но и общинных старейшин. Вознося славу князю, они тем самым одобряли его намерения и говорили:
        - Мы с тобой, княже! Пойдем все, и пойдем туда, куда поведешь нас. Пусть будет единство между князем, его дружиной и воинами ополчения! Пусть сгинут супостаты!
        - Мы рады, - поднял десницу старейшина из Выпальской верви, - рады, говорю, что воля князя и общины едина. Но достаточно ли этого, братья? Поскольку обры хотят идти на помощь лангобардам, а лангобарды находятся на землях Византии, хотелось бы узнать, как отнесется к вторжению обров Византия? Что, если недавний враг согласится быть нашим союзником?
        - О том позаботится князь Добрит, а от него узнаем и мы, - поспешил успокоить всех князь Волот. - На совете князей в Волыне решили, что киевский князь, как наиболее известный среди ромеев, поедет туда с посольством от всех антов и будет беседовать с самим императором. Это он берет на себя. Наше дело - позаботиться обо всем остальном. Так как вторжение падет прежде всего на наши головы, и, может, в недалеком времени, думаю, необходимо сделать вот что: во-первых, общины должны созвать и послать князю малое ополчение - по две сотни с каждой верви. Знаю, - заметил Волот движение среди старейшин, - ныне не то время, чтобы отрывать земледельца от нивы, а черных людей от ремесла. Да и я зачастил с повинностями. Но что делать - так нужно. Княжеская дружина и воины ополчения будут стоять на страже там, где всего скорее можно ждать вторжения. Это второе, что я должен был вам сказать на совете нашем. Третье относится к укреплению Тиры, названной недавно Белгородом, и Холмогорода, который построил воевода Вепр. Именно на эти пристанища направят обры свои силы, когда пойдут в ромейские земли. Здесь, думаю,
и нужно поставить самые надежные наши сотни, а тех, кто их возглавляет, обязать сделать все, чтобы обры не прошли.
        И снова загремела гридница одобрительно, а Волот, воспользовавшись оживлением, присматривался к Вепру: как он воспринял эту последнюю речь князя? Рад был, удивлен или возмущен тем, что услышал?
        VIII
        Долго, очень долго скачут всадники вдоль Днепра. Не замечают, как припекает солнце, не чувствуют весенней прохлады, которая в эту пору более желанна, чем жара. Дальняя, изнурительная дорога утомила их. Дядька и раньше был неумолим, с утра до вечера мучил отроков, обучая стрелять из лука, умению соскакивать на бегу с коня, на бегу садиться (с седлом и без седла), а еще держаться у оседланного и испуганного коня под животом, если он мчит полем во всю прыть. А теперь, когда поползли слухи об обрах, и совсем стал непоколебим. Ничем ему не угодить. Сказал, что не пустит к отцу-матери ни одного отрока - и не пускает, сказал: пойдем в понизовье, поживете в шалашах, как настоящие воины, - и пошли, идут и идут берегом, а куда, далеко ли, никто не знает.
        - Вон там, наверное, и станем табором, - остановился наконец дядька и показал на поляну у берега.
        - В такой пустыне? - засомневался кто-то из отроков.
        - Это еще не пустыня. Видишь, - снова показал рукой вдаль, - лодьи стоят у берега. А если есть лодьи, значит, поблизости и жилье.
        Разбили у рощи три шатра: один - для дядьки, два - для себя, развели, как водится, костер. Собрались было идти к Днестру по воду, чтобы сварить на открытом огне суп, да обнаружили, что забыли соль.
        - Хорошие же из вас будут мужи ратные, - не удержался от упрека дядька. - Теперь пусть кто-то варит, другие же разыщут ближайшее жилье, добудут соли у поселян.
        На поиски человеческого жилья вызвался идти Богданко, с ним еще двое.
        - В лесу одному негоже плутать, - сказали ему.
        Посовещавшись, сначала пошли к лодьям: там наверняка должна быть тропа к жилью. Тропа действительно начиналась у лодей, но вела в лес, и, сколько по ней ни шли, к жилью не вышли.
        - Неужели мы сбились с дороги? - засомневался Богданко. - Может, не заметили, как стежка повернула в сторону?
        Потоптались нерешительно, но все-таки повернули назад, к лагерю. Стоило ли из-за какой-то соли рисковать и плутать бог знает где? Дядька выслушал своих разведчиков, и не так был возмущен их неудачей, сколько удивлен.
        - Так долго, так далеко, говорите, ходили и не нашли жилья?
        - Ей-богу, далеко.
        - Гм. Ну, хорошо. Придется есть несоленую пищу. В походах, чтоб знали, и такое бывает.
        Поев, легли отдыхать. Но спали не долго. Дядька разбудил их в тот самый момент, когда тело блаженствовало в сладком сне и не хотело подчиняться никаким повелениям.
        - Хватит, ребята, хватит спать! Забыли, зачем приехали? Седлайте коней, да скорей, скорей!
        Что тут поделаешь? Стараясь прогнать сон, заспешили к коням, с конями - к реке.
        - Здесь, - показал дядька на плес, - будете учиться, как одолеть реку в паре с конем.
        - Такую широкую?
        - Зато тихую. Потому что только начинаете осваивать эту науку. Потом и бурные реки будут.
        Первым вызвался плыть Жалейко - сын воеводы Стодорки; за ним - еще один отрок, а уж потом Богданко с Бортником. Знал, Серый и речную ширь одолеет, и его, всадника, вынесет. Да и воды он сроду не боялся, а после того, как вода вернула ему зрение, и совсем был уверен: в реке не утонет.
        - Кто не потеряет в Днестре сапог, - шутил дядька, подбадривая мальчиков, - тот может считать себя настоящим воином.
        Дядька тоже взял с собой двух отроков и, повелев остальным оставаться на берегу и ждать своей очереди, поплыл с ними через речной плес, подсказывая и показывая, где должен быть дружинник, если хочет управлять конем как нужно, не мешать ему, а, наоборот, всякий раз подбадривать, давая понять, что он не один в бурной воде, рядом с ним его хозяин.
        Богданко одолел Днестр, однако не все вышло удачно. Он так задергал Серого, что тот не мог понять, чего хочет всадник, и с середины реки повернул назад. Немало усилий пришлось приложить отроку, чтобы успокоить и себя, и коня, но все-таки развернул Серого и заставил плыть следом за теми, что вошли в воду первыми. Над ним не смеялись, никто и словом не обмолвился о неловкости княжича, но Богданко видел, какие торжествующие взгляды бросают на него товарищи. Поэтому даже не присел со всеми, а медленно побрел к берегу.
        Не заметил, как приблизился дядька.
        - Чем недоволен, княжич?
        - Всем.
        - Так уж и всем? А если бы не сегодняшняя неудача, если бы сейчас был не здесь, а где-то по дороге в Черн или Соколиную Вежу, так же переживал и терзался, как терзаешься сейчас?
        Молчит княжич. Соглашаться не хочет, но и возражать негоже. Вот и молчит, смотрит на быстрину речную, как бы стараясь что-то отыскать в ней.
        Перед тем как укладываться спать, дядька снова подозвал княжича к себе. Рядом стоял и Жалейко.
        - Даю каждому из вас по шесть отроков и назначаю старшими над стражей. Ты, Жалейко, будешь охранять наше стойбище и коней, ты, княжич, смотри за лодьями у берега и за теми, кто подойдет.
        Жалейко воспринял приказ как должное. Всегда так было: встали на ночь - нужна охрана. Богданко же удивился: почему он должен заниматься этим ночью. Не удержался и спросил:
        - А зачем нам эти лодьи? Чего их караулить?
        - Лодьи нам ни к чему, это правда. Нужны те, кто оставил их тут. Очень может быть, это тати и возвратятся они с тем, за чем отправились ночью. Будь внимателен, княжич, татьба всякая бывает и тати тоже разные. Потому поручаю тебе это дело, что знаю: кроме тебя, сейчас некому его поручить.
        - Должен задержать их, если появятся?
        - Если сможешь, задержи. А будут сопротивляться, действуй, как надлежит воину: ловко, беспощадно.
        - Хорошо.
        Богданко был встревожен и обрадован порученным ему делом. Не меньше волновались и отроки, которые пошли с ним. Тщательно выбирали место для засады, а когда выбрали, стали гадать, что за тати, куда пошли, с чем возвратятся.
        - Узнаем, когда подойдут к лодьям, если не провороним, конечно, - вставил слово Богданко. - А чтобы не упустить и взять их, если придется, одной засадой не обойдешься.
        - Думаешь, их много будет?
        - Наверняка. Лодей две, в каждой по четыре весла. Вот и соображай: татей будет не меньше восьми, если не больше.
        - Как же мы справимся с ними, если их и правда больше?
        - Как-то должны справиться.
        - Сказал бы дядька раньше, забрали бы весла, и все тут. Ведь они их где-то припрятали. Может, поищем все-таки?
        - Ночью? Ну нет. Их и днем не так просто найти. Сделаем лучше вот что, братья. Пойдем сейчас и перегоним лодьи в другое место. Тати знают, где оставляли их, выйдут сюда, к поникшей над водой вербе.
        - А что это даст? Пойдут на поиски и найдут.
        - Вот и хорошо. Если начнут искать, разобьются на две, а то и на три группы. Нам только это и нужно. Насядем, приберем к рукам тех, кто останется с ношей, а потом и остальных.
        - Правда твоя! - обрадовались отроки, соглашаясь со своим княжичем-предводителем. - Вот так мы их одолеем!
        Проще всего было бы, конечно, оттолкнуть лодьи от берега и пусть себе плывут. Но нет. Может случиться, что их снова прибьет к берегу, и совсем недалеко. К тому же тати пойдут искать прежде всего пропажу вниз по течению. А это не годится. Так они быстро повернут к вербе и помешают планам поставленных на стражу отроков.
        - Вяжите лини ближе к уключинам, - тихо велел Богданко. - Погоним лодьи против быстрины.
        - Так и думаем поступить. Не первый раз перегоняем.
        Было уже за полночь, когда они перепрятали лодьи и вернулись к месту засады. О сне никто не думал, все были встревожены предчувствием назревающих событий. Но постепенно беседа начала затихать. Богданко видел, что некоторым уже не под силу бороться со сном.
        - Спите, - разрешил княжич, - а мы с Бортником понаблюдаем. Если тати придут сегодня, то придут не раньше чем на рассвете.
        И наблюдали. Откуда им, молодым и доверчивым, было знать, что те, кого они ожидали, - выдумка наставника. Услышал, как говорили, что жилья поблизости нет, усмехнулся: «Плохо же искали, ребятки. А раз так, подкину-ка вам на ночь забот. Учитесь быть дозорными и смекалистыми дружинниками. А выспитесь днем, ведь „наука не идет без бука“.
        Он знал, ничего не случится там, возле лодей, потому и спал сном праведника. А Богданко и Бортник все наблюдали. Уже и Воз наклонил вниз дышло свое, уже над Днестром потянуло прохладой, отозвался лес, потревоженный ветром, а княжич все смотрел перед собой, тихонько переговариваясь с товарищем.
        - Может, другие пусть покараулят, - напомнил Бортник, зевая, - а мы вздремнем.
        - Хочешь спать?
        - Хочу. Смотри, скоро светать начнет.
        - А если те, кого разбудим, проворонят спросонья?
        - Ну почему же?
        - Ладно, - уступил княжич, - буди кого-нибудь, пусть станет на твое место. Я посижу до утра.
        Только сказал это и сразу же замолчал: впереди послышался подозрительный шорох, а вслед за ним чьи-то шаги.
        - Тати! Буди всех скорей!
        Их тоже было шестеро. Двое шли впереди, оглядываясь и всматриваясь в заросли, четверо остальных несли что-то на носилках. В темноте трудно было разобрать, что именно, да и не это интересовало отроков: ждали, что будут делать тати, как поведут себя, не найдя лодей на том месте, где оставили.
        Богданко подал отрокам знак: ни звука. Видел, тати удивлены. Остановились, замерли. Потом начали переговариваться, наконец заспорили.
        «Уличи, - определил, услышав спор, Богданко. - Зачем пришли на нашу сторону, что у них на носилках?»
        Как он предвидел, так и случилось. Двое пошли на поиски лодий по течению, двое - в противоположную сторону. Остальные остались караулить ношу. Дозорные княжича, видя, что татей осталось двое, почуяли в себе боевой дух и не замедлили выказать его перед княжичем.
        - Сидите тихо! - приструнил Богданко. - Подождем, пока отойдут подальше.
        Знал: тати в поисках лодей будут идти вдоль реки, не теряя надежды обнаружить их. В такой ситуации все можно думать: кто-то воспользовался отсутствием хозяев и погнал лодьи к своему пристанищу; могло случиться, что и они сами сбились с пути, возвращаясь назад. Впрочем, пусть думают, что хотят, лишь бы подальше отошли и находились вдали от тех, кто остался с ношей.
        - Кажется, пора.
        Богданко подал знак Бортнику и, когда тот приблизился, шепнул:
        - Бери трех отроков и заходи оттуда, - показал рукой, - а я со всеми остальными зайду с противоположной стороны. Следи за татями, но и нас не выпускай из виду. Когда сблизимся, нападем на тех, что остались с ношей вместе.
        Обходили и подкрадывались они бесшумно. Почти окружили своих противников, и вдруг под вербой послышался то ли стон, то ли сдавленный крик… Те, что следили за ношей, обернулись. Один из них сказал с издевкой:
        - Чего тебе, девка? Зовешь на помощь? Зря, тут тебя никто не услышит. Не услышит и не придет, чтобы помочь. Чуть-чуть потерпи - и будешь там, где надо.
        Тиверцы сразу все поняли. Обрушились на татей неожиданно - одни слева, другие справа - и направили на них мечи.
        - Ни с места!
        Те остолбенели от неожиданности, на какое-то мгновение утратив способность соображать, а пока приходили в себя, лишились оружия.
        - Кто тут? - Богданко показал на носилки.
        Тати тупо смотрели себе под ноги и молчали.
        Не стал допытываться, наклонился и вызволил пленницу из корзна, вытащил кляп, которым забили ей рот.
        - Богданко! - вскрикнула девушка с болью и испугом.
        Не поверил своим ушам.
        - Зоринка, ты?!
        Развязывал, рвал на ней путы. Так спешил, словно предчувствовал: если не освободит сейчас, через мгновение-другое будет поздно, вот-вот возвратятся те, что пошли за лодьями, и он снова может потерять свою ладу, ту, что была для него самой дорогой на свете.
        - Бортник! - обратился к товарищу, который, как ему казалось, был достоин большего доверия. - Оставайся здесь и следи за остальными татями. Я с этими, - указал на пленных, - возвращусь в лагерь. Но сразу же вернусь с подмогой.
        Взял Зоринку за руку, расспрашивал ее, как все случилось, где и почему попала она, дочь Вепра, в руки татей из-за Днестра.
        Девушка все еще не могла прийти в себя от страха. Рассказывала, всхлипывая и глотая слезы, крепко держась за Богданку. Она и сама не знает, как доверилась незнакомому человеку, но что случилось, то случилось. Кто-то постучал в их ворота. Челядница вышла спросить, кто и зачем пришел. Ей ответили: «Гость из далеких земель. Позови кого-нибудь из хозяев. Есть для них хороший товар».
        Выслушав челядницу, мать Людомила повелела впустить гостя с товаром на двор. Сама вышла и позвала ее, Зоринку. Гость кланялся, расхваливая свой товар. Когда Людомила облюбовала парчу и пошла в терем за солидами, повернулся к Зоринке и тихо спросил:
        - Ты и есть Зоринка Вепрова?
        - Да, - подтвердила она.
        - Выйди к лесу после, молодец тебя ожидает.
        Она не переспрашивала, кто, мол, тот молодец. Во-первых, вышла мать, а во-вторых, она так ждала своего Богданку. Потому и не раздумывала. Дождавшись, пока гость уйдет, а мать налюбуется досыта обновками, шмыгнула со двора. Сначала шла медленно, словно прогуливаясь, когда же убедилась, что за ней никто не следит, побежала. И только когда достигла поляны, где раньше виделись, остановилась, удивленная. Богданки не было там.
        «Ох, - подумала, - кто-то подшутил, а может…»
        Снова осмотрелась и поспешила назад: к ней из леса выходили чужие.
        - Не смогла и закричать, - рассказывала она Богданке и так смотрела в глаза, словно молила. - Заткнули рот тряпкой, связали по рукам и ногам и понесли неизвестно куда. И день несли, и ночь. Потом отдохнули в какой-то халупе и снова несли. Кто они, Богданко, что им нужно?
        - Уличи это, Зоринка, а что нужно им, узнаем после.
        Дядька, услышав клич Богданки, быстро проснулся, но никак не мог понять, о чем толкует княжич.
        - Какие тати? Откуда им взяться?
        - Взялись, учитель.
        - Напали на лагерь?
        - Да нет, пришли к лодьям с плененной девушкой. Мы взяли двоих, остальные подались на поиски лодей. Оставляю этих вам, сам за теми пойду. Но чтобы взять их живыми, дозвольте взять еще несколько отроков.
        - Ну нет! - Старый наконец согнал с себя остатки сна и вылез из шатра. - С этими татями оставайся ты. За остальными пойду я с отроками… О, боженьки! - сетовал вслух. - Скажи, беда какая. Кто мог подумать, что такое случится?
        IX
        Днем Миловиде некогда было думать. Обитель хотя и светлая, но жить святым духом не может. Необходимы пища и питье, нужен мед и тем более нужна одежда для сестер. А сестер в обители словно мошек. Когда звонят к молитве, не сосчитать их темных фигур. Поэтому мать-игуменья и печется о том, чтобы обитель имела свои угодья, а на тех угодьях росло все, что нужно. Зато ночью или в большие праздники Миловидка остается наедине с собой и дает волю мыслям. Вспоминает свой Выпал, Божейково подворье в Солнцепекской веси и маму Божейки, когда та отдавала ей все, что накопила, и просила разыскать и выкупить Божейку. Как же ей теперь возвращаться на это подворье, что сказать?..
        То ли по привычке, то ли себе в оправдание, снова мысленно шла ромейскими дорогами и старалась понять, где допустила ошибку: когда еще сидела в Выпале и в Солнцепеке и не знала, как поступить, как помочь Божейке, или когда плыла морем в Никополь и сбилась с пути там? Ох, если бы знала, что ее путешествие в Верону напрасная трата времени. Смотришь, и застала бы Божейку живым и здоровым и выкупила бы.
        Где только мысленно не побывала Миловидка, а появлялась возможность выйти за черту обители, шла только в одну сторону - к последнему пристанищу Божейки в Фессалониках. Там сошлись все его пути-дороги, там он думал о ней, стремился к ней, звал ее, пока не случилась беда.
        Больше всего притягивало Миловидку море. Если наступал какой-то христианский праздник, монахини в черных одеяниях спешили в храм, молиться Иисусу Христу, Миловидка же отпрашивалась в такой день и шла к морю. Потому что ощущала в себе потребность увидеть его. Такая боль и тоска наполняли сердце, когда слышала шум волн, словно море и было тем храмом, который принадлежал наивысшему, единственно достойному веры божеству. Она останавливалась перед тем храмом, одна-единственная на всем побережье, и жаловалась-исповедовалась волнам. Разговаривала с ними, а они не утешали, молчали, с шорохом накатывались на берег.
        Наплакавшись вволю, Миловидка однажды вспомнила: она так и не побывала у навикулярия, не увиделась с той, что погубила Божейку. А должна собственными глазами увидеть, какая она, пусть посмотрит и на нее, на Миловидку, ту самую антку, которую Божейко не захотел ни на кого променять. Может, госпожа разгневается и выгонит, не захочет видеть, как было один раз, а может, и нет… Сегодня самый большой христианский праздник - Пасха. А в этот день все христосуются и становятся добрыми. Да, и богатые, и бедные - все христосуются, все сегодня - братья и сестры.
        Миловидка пошла в город. Уже и на ту улицу, где живет навикулярий, повернула, но до его подворья не дошла. «Хорошо, если хозяин сейчас в море, - подумала, - а если дома? Пасха - вон какой праздник… А если так, не смогу я увидеться и поговорить с женой навикулярия, Феофил не допустит».
        Постояла, постояла Миловида и снова возвратилась туда, откуда пришла, в христианскую обитель.
        Думала-гадала, как подступиться к той вельможной губительнице, и надумала: если не схитрит, ничего у нее не выйдет. Мать игуменья сама или через сестер своих часто обращается к богатым вельможам за помощью, просит поддержать ради Иисуса Христа убогую женскую обитель. Вот Миловидка и выдаст себя за одну из сестер-попрошаек. Подойдет к воротам и скажет челяди: «Я из святой обители. Матушка игуменья прислали к госпоже. Попросите, пусть будет так добра и выслушает меня».
        Приглядывалась внимательно к повадкам сестер, что ходили в мир, ухитрялась пойти то с одной, то с другой. Уже знала, видела: и как одеваются посланцы матери игуменьи, и что говорят, когда стучат в ворота, разговаривают с челядью, как они заходят в хоромы и беседуют с хозяевами. И когда сама постучалась в ворота навикулярия, не допустила ошибки. От соседей знала одно: хозяина дома нет, он в далеком плавании. А предстала перед холеной и не намного старше себя госпожой, забыла, что она пришла с просьбой от матери-игуменьи. Смотрела на нежную и красивую жену навикулярия и молчала, чувствуя, как лицо заливает горячая волна.
        - Сестра, мне сказали, что ты из святой обители? - услышала тихий, то ли сочувственный, то ли встревоженный голос хозяйки.
        - Да.
        - Матушка игуменья - моя далекая родственница, - сказала госпожа. - Правда, так случилось, что мы… что она отреклась от суетной мирской жизни и отдала себя служению веры Христовой, с тех пор мы, считай, и не виделись.
        - Мать игуменья велели кланяться вам, достойная.
        - Спаси тебя Бог.
        Она была так печальна и красива, что Миловидка невольно на нее засмотрелась. Нескрываемая мука и печаль светились в ее глазах. Похоже, эта женщина только внешне выглядела холеной и изнеженной, а душа ее давно кем-то истоптана. Как скорбно-умоляюще смотрит на Миловиду, и в словах ее слышится такая глубокая тоска, словно хочет и не может выплакать все, о чем страдает ее душа.
        «Может, тоскует о Божейке? - дала волю своим подозрениям Миловида. - Такая могла им соблазниться, ох как могла! Навикулярий - противный и жестокий, ко всему намного старше и, видимо, не любим ею. Божейко же и орел, и лебедь, и сокол против него».
        - Мать игуменья еще что-нибудь велела мне передать?
        - Нет, - быстро и даже резко возразила девушка и решилась повнимательней присмотреться к жене навикулярия. «Что же мне делать с тобой? Высказать все или встать и уйти? Но ведь я так давно хотела увидеться с тобой, так хотела узнать обо всем, что случилось с Божейкой!»
        - Тогда чем обязана…
        - Я из-за Дуная, - не дала ей договорить Миловидка. - Я должна была выйти замуж за раба вашего Божейку. Но не вышла. Ромеи схватили его и повезли на край света. Пришлось мне идти за ним. Хотела или выкупить его из рабства, или же остаться с ним. Опоздала. Поэтому я теперь в монастыре, поэтому к вам пришла, достойная. Хочу знать, за что его покарали так?
        Удивительно, но не гнев и ненависть слышались в ее голосе, а боль и тоска. А еще мольба. Нет, не та мольба, которая рвется из обиженного, готового на все, даже на холопскую угодливость, сердца. В ее голосе была и уверенность: я - раба той большой любви, которая зародилась на пути из Черна в Выпал, однако не твоя раба. Слышишь, всемогущая госпожа, не твоя! И не смотри на меня, как на рабу свою. Забудь хоть на час, что мы неровня, что тебе достаточно кликнуть челядника - и я окажусь за воротами. Будь добродетельной и знай лишь одно: мы - битые, узнавшие горькое горе люди, должны помнить: ничто уже не властно над нами! Слышишь, ничто!
        Наверное, все, о чем думала, что лежало на сердце, сказала взглядом, и жена навикулярия не осталась равнодушной к этому взгляду. Не нахмурилась и не отвернулась, смотрела и смотрела на нее, дивчину из далекой Антской земли. Краска смущения проступила на ее лице так явно, что и самой Миловиде стало не по себе.
        - Божейко… - припомнила госпожа. - Как же, я знала Божейку. Такой синеокий и белотелый… так пригож собой, что ему и не пристало быть рабом.
        - Тогда за что, спрашиваю, его покарали? Не за то ли, что слишком пригож?
        Жена навикулярия и совсем запылала и хотела что-то сказать - и не могла.
        - Если невеста Божейки пришла к нам, - заговорила наконец, - то, наверное, знает, что случилось и почему.
        - Что случилось - знаю, а почему - никак не возьму в толк. Да и можно ли знать все, тем более из чужих уст? Люди всякого наговорят.
        Доверие породило доверие, и жена навикулярия справилась со своим смущением. Хотела даже встать и подойти к невесте Божейки, но в последнюю минуту сдержала себя и ограничилась тем, что протянула к ней руки.
        - Верь, девушка, - промолвила тепло и искренне, - вины моей в этом нет. Я добра ему желала, твоему Божейке. Видела, как мучается в железе, хотела облегчить ему участь - сделать слугой в доме, а мучитель мой, навикулярий, усмотрел в той добродетели лихие намерения и погубил молодца. Так надсмеялся над ним и надо мной, что если бы не страх, что понесу кару за самоубийство на том свете, пошла бы за Божейкой и бросилась бы в море. Это не просто подозрение и недоверие - это позор перед всеми Фессалониками, на весь христианский люд позор!
        Говорила она с такой болью и горечью, что невозможно было и думать, будто говорит неправду. И все же Миловидка не поддалась тем чувствам, которые зарождались под влиянием исповеди навикуляриевой жены. «Этого только не хватало, - подумала, - чтобы кинулась вслед за Божейкой. Что выдумала!»
        - Я пришла не за тем, чтобы упрекать достойную госпожу в том, что случилось, хотя уверена: было бы лучше, если бы она осталась безразличной к судьбе Божейки и не заступилась за него. Колодки, неволю и муку, порожденную неволей, Божейко бы вынес - не смог вынести бесчестья. Мы, достойная госпожа, люди другой крови и других обычаев.
        - Как же я могла не заступиться, если сама хожу в веригах рабы?
        - Ой, что ты говоришь, госпожа? Разве твои вериги можно сравнить с веригами Божейки? Другое поведай мне, если правда так добра и ласкова: о чем говорил с тобой Божейко? Каким было его наибольшее желание?
        - Говорить ничего не говорил, а по тому, как мучился и порывался положить конец своим мукам, видела: что-то непреодолимо тянуло его в родную землю, так тянуло, что пошел на смерть ради этого.
        - Благодарю тебя, госпожа достойная, - поднялась Миловидка и тем самым дала понять, что уходит. - Это и есть то, что оправдывает Божейку перед землей нашей. Если доведется возвратиться, так и скажу всем: он был и остался внуком Трояна.
        X
        В Черне, перед судьями и дружинниками, тати недолго отмалчивались. Да и чего было отмалчиваться? Поймали их с выкраденной в Тиверской земле девушкой, знают, чья она, знают и то, из какой земли пришли за ней. Осталось признаться только в том, почему именно пришли за дочерью Вепра. Говорить правду, ясное дело, не хотелось, за такое по головке не погладят, однако и молчать было нельзя. Тиверцы просто так не отпустят, первой попавшейся побасенке не поверят. Конечно, одной все-таки могли бы поверить: не только уличи, все ходят умыкать девок, когда приходит пора жениться. Только вот девушка не подтвердит, что брали с ее согласия. Так не лучше ли не выкручиваться, а чистосердечно признаться, что привело их в Тиверскую землю и почему именно к Вепру?
        - Это я брал, остальные ни при чем, - выступил вперед самый младший.
        - А ты знал, что ходить в нашу землю, да еще на татьбу, запрет?
        - Знал.
        - Почему же пошел?
        - Очень красивая, потому и пошел… потому и брал…
        - И знал, как сурово за это покарают?
        - Если бы не попался, не покарали бы.
        - Ага. Чей же ты такой ловкий?
        Улич приумолк, но не надолго.
        - Старейшины Забралы…
        У всех, кто стоял поблизости и слышал это дерзкое признание, глаза полезли на лоб. Так вот оно что! Это младший сын того самого Забралы, который так лютовал и добился смертной казни Боривоя? Ну и ну! Той крови, выходит, мало было, захотели большей?
        - За брата пришел мстить?
        - За брата уже отомстили, а за сестру еще нет…
        На него смотрели словно на умалишенного. Он был похож на ощетинившегося зверька.
        - Вот что, молодец, судить тебя все равно будем, так что не очень-то храбрись. Крови ты, к счастью, не пролил, а за насилие ответишь по всей строгости нашего закона.
        Богданку меньше всего интересовал и суд и то, что присудят пойманным на татьбе уличам. У него радость - гостит в Черне Зоринка, и он при ней, и мать-княгиня, и сестрички-затейницы. Все рады, что удалось выручить из беды Зоринку, особенно младшие. Все спрашивают и у нее, и у Богданки, как все было. Слушают затаив дыхание, а иногда визжат на радостях, хвалят княжича, он, мол, настоящий муж. Радуется вместе с детьми и княгиня.
        - Веселитесь себе, - наконец говорит она старшим, Богданке и Зоринке, - а я пойду к князю, спрошу, послал ли он уже в Веселый Дол людей своих. Пусть сестра Людомила и все остальные скорее узнают, что Зоринка у нас, что с нею все в порядке.
        На княжеском дворе она быстро нашла мужа.
        - Волот, ты, надеюсь, исполнил пожелание девушки?
        - Нет еще.
        - По-моему, давно пора. Представляю, как убивается Людомила, не зная, где дочь и что с нею.
        Князь был недоволен настойчивостью княгини.
        - Я уже это слышал. Какая необходимость напоминать еще раз? Сказал: пошлю, значит, пошлю!
        - Необходимость есть, Волот. Хочу, чтобы ты послал кого посообразительней, и не просто сообщил Вепру эту радость, но и пригласил бы их в гости.
        - А вот приглашать не стоит. Хватит, приглашали уже…
        - То когда было… А сейчас у нас в тереме их дочь, и спас ее наш сын, а в руках тиверских судей - сын старейшины Забралы.
        Княгиня поклонилась мужу, мол, все сказала, и пошла. Уверена была: советует доброе дело. Не везти же им девку самим, не подольщаться же к Вепрам. Пусть сами едут и забирают девушку да подумают, как им поступить, когда приедут: благодарить и просить прощения за все то, что произошло между двумя наизнатнейшими родами, или и дальше смотреть друг на друга волками.
        Малка утешала Зоринку: пусть успокоится, сегодня кровные ее уже узнают, где она, что с нею, а завтра будут тут как тут. А как же иначе? Чтобы Вепрова Людомила после таких тревог, страхов, пережитых в ту минуту, когда пропала Зоринка, не повелела запрягать коней да гнать их не мешкая в Черн? Быть такого не может. Она мать, а матери всегда больно за своих детей.
        Не сказала вслух, только подумала: «Как и у меня за своих». Она старалась прогнать тревогу, сегодня, как никогда, была уверена: наконец все уляжется. Вон как расцвели от счастья Богданко, который спас девушку от позора и бесчестья, и Зоринка. Ведь рада, потому что именно на долю Богданки выпало вызволить ее. Они так и льнут друг к другу, так кто же посмеет не посчитаться с их желанием и погасить пламя их сердец?
        «Пусть боги будут щедрыми и смягчат сердце непреклонного Вепра, - думала Малка. - Пусть бы дети сходились да брали с благословения Лады слюб. Если не сейчас, то на Коляду или на Ярилу. Девка созрела уже, пригожая и добрая, другой Богданке и не надо».
        - Это сколько же лет ты не была у нас? - Обняв Зоринку, Малка заглянула ей в глаза.
        - Давно, матушка-княгиня, считайте, с тех пор, как наши воины возвратились из ромеев.
        Малка кивнула, соглашаясь, а про себя подумала: «Не сказала: с тех пор, как казнили Боривоя и отец завраждовал с князем. И хорошо делает, что не говорит. Не к тому идет, чтобы вспоминать горе и вражду».
        Большую надежду возлагала Малка на славу, которая пойдет о сыне в Черне, а из Черна по всей земле. Дядька не устает рассказывать мужам, отрокам, как ловко и мудро повел себя Богданко, когда брал татей. Ведь он, муж Доброгаст, приставленный к отрокам обучать их ратному делу, нести дозорную службу, сказал просто так: «Идите и следите за лодьями - это лодьи татей». А княжич не просто выполнил требования учителя, он убрал лодьи, перевел их в другое место и тем самым заставил татей искать свою потерю, для чего они должны были разбиться на три группы. Поэтому и удалось Богданке взять их, не дав им ни пикнуть, ни опомниться. До такого не всякий муж додумается. Ну а если уж дядька хвалит Богданку, то почему не должна говорить, а тем более думать она, мать-княгиня? Разве такой отрок не достоин уважения? Неужели перед таким не смягчится и не станет благосклонным даже жестокое сердце Вепра? Но есть же еще и добрая Людомила. Кто-кто, а она желает своей дочери счастья, знает и понимает: княжич и Зоринка давно приглянулись друг другу. Стать им на пути - все равно что сгубить.
        Пока была Малка с детьми - надеялась. Оставляла детей на минутку и спешила к князю или челядникам - и опять надежда не покидала ее. А как же! Разве она враг своему ребенку? Мало вытерпела и выстрадала, когда с ним случилось такое горе, которое чуть не погубило Богданку? О боги всевидящие, вы должны вознаградить мать за ее страдания если не личным счастьем, то хотя бы уверенностью, что она счастливая мать и что ее детям дарует блага мир, все самое хорошее и радостное.
        Не могла объяснить, почему такая уверенность засела в сердце, только одно знала: это решающий момент. Если прибудет за девушкой отец, а тем более и мать, не отпустит она их просто так. Ни на щедрость, ни на мудрость не поскупится, выбьет все-таки из их памяти все дурное, заставит забыть его. Им ли, Вепрам, не увидеть теперь: правда на стороне Волотов? Пусть и так: не сумел князь постоять за Боривоя. Зато княжич сумел выхватить из лап Забралы их Зоринку, не позволил татям надругаться над девушкой. Вина окуплена доблестью и честью, а обычай славянский так и гласит: за честь платят честью.
        Видно, уж слишком уверовала, что будет так, как думает. Когда же за Зоринкой прибыл из Веселого Дола целый отряд конников и Малка не увидела среди них ни Вепра, ни его жены, она словно онемела… Силы покинули ее, она не знала, что сказать и что сделать. Одно, на что была способна, - почувствовать обиду, а вместе с нею боль.
        «Как же это? - спрашивала сама себя. - Возможно ли такое? Пусть Вепр не смеет показываться нам на глаза. А Людомила как же? Что она думает? Няню-наставницу прислала. И это к нам, князьям земли Тиверской?!»
        Она снова почувствовала прилив сил. Опомнилась - и к князю. А когда предстала перед ним, забыла даже, что она не просто мать, она еще и княгиня.
        - Как же так можно, Волот? - спрашивала, не пряча заплаканных глаз. - Ты видел? Они сами не соизволили прибыть за дочерью, няньку-наставницу прислали. И это после всего, что мы сделали для них. Это же позор, бесчестье нам!
        - А ты надеялась на что-то другое? - Князь на удивление был спокоен, только его хмурый вид выказывал недовольство. - Это, Малка, не кто-нибудь, это Вепр, от него чести не дождешься. Ну а о бесчестье не думай. Бесчестье если и будет, то не нам. Теперь знаем наверное: примирения как не было, так и не будет. Мы недруги и отныне должны вести себя с Вепрами как с недругами.
        - А дети? Что будет с детьми?
        - Время, надеюсь, убедит и их, что между ними ничего уже быть не может.
        XI
        С тех пор как в Подунавье были построены задуманные князем Волотом и одобренные всетиверским вечем сторожевые вежи, старый гостиный путь и прилегающие к нему земли перестали быть доступными для всех. Белгородская твердь вместе с пристанищем и землями, что раскинулись на запад от Днестровского лимана аж до Третьей реки и Третьего озера, принадлежат теперь самому князю; холмскую твердь и земли, лежащие между Третьим и Змеиным озерами, занял воевода Вепр; вежу, возделанную между озером Змеиным и озером-морем и названную Великой Лукой, как и земли, что прилегают к ней, князь отдал старшему на строительстве вежи Чужкраю; Стрельчую же твердь, что оказалась чуть ли не напротив ромейской Тульчи и прикрывала собой земли между озером-морем и Прутом, подарил другому мужу и воеводе - Всевладу. Первое, что сделали воеводы и властелины тех крепостей, - проложили от вежи к веже надежные дороги, чтобы по ним можно было продвигаться не только на конях, но и валками, с едой и питьем для молодой дружины, которая будет нести стражу в Подунавье. Не забыли властелины поставить и знаки, обозначающие границы их земель,
бросили, подобно Вепру, клич в обжитые волости Тиверской земли: кто хочет получить приволье и достаток, пусть идет в Подунавье, берет выделенную властелином землю в лесу или на берегу озера, реки и становится ее хозяином. Правда, на тот клич мало кто откликнулся. Во-первых, знали: это приграничные земли, туда совершали набеги и, наверное, не раз еще будут приходить ромеи, а во-вторых, раньше здесь селился беглый люд, который часто беспричинно называли татями. Как жить среди таких, какую славу себе приобретешь?
        Может, это и удивительно: Придунавье - богатый край, здесь одной рыбой можно прокормиться. Однако за летом пришла зима, зиму сменило лето, а никто из поселян даровыми землями не соблазнился. Да что там поселяне - даже отроки неохотно шли на сторожевую службу в Подунавье, тем более не спешили поселиться тут. Им предлагают приволье, дарят блага, которых не имели нигде, а они хмурятся, скучают, норовя возвратиться в Черн и другие обжитые людьми места.
        Приходилось радеть не так о гридницах, как об отдельных халупах и советовать тем, кто находился на распутье: «Бери себе жену, заводи жилье-пристанище и обживайся тут, ни о чем другом не думая, никуда не порываясь». Да что говорить: из-за тех сомнений и нежелания нередко приходится брать в дружину беглый люд, татей в прошлом и настоящем. Живешь среди них и терпишь, поступаешься то одним, то другим, то третьим.
        Князю Волоту, да и тому же Вепру проще: у них кроме твердей и веж есть морские пристанища, а к пристанищам стекается люд ремесленный и торговый, там стоят княжеские сотни, поэтому и нравы отличаются от тех, что у Чужкрая или Всевлада. Приходит кто-то из татей и говорит, словно отцу родному: «Властелин, я согласен взять у тебя жилье и быть тебе верным слугой в этом безлюдье, но в этом жилье должна быть и жена».
        Что скажешь такому? Должен закрывать глаза и поступать наперекор закону и обычаям рода-племени: «Смерды и те умеют добыть себе жену, а ты как-никак ходил на промыслы, был причастен к ратному делу. Годится ли такому спрашивать у властелина и надеяться, что жену даст он?»
        Обрадуется тот да и пойдет, а через седмицу-другую видишь: есть уже жена, теперь стоит перед тобой, просит жилье. Знает Чужкрай, больше чем уверен: где-то плачет мать, угрожают, ища сестру, братья. А что он сделает, если стража ему нужна…
        Правду говоря, Чужкраю и самому не очень весело здесь. Но уж тогда, как создаст стражу и будет уверен, что она надежная опора в придунайской веже, поедет и привезет жену с детьми, появятся хлопоты, а с хлопотами не будет чувствовать себя таким одиноким. А пока ничего не остается другого, как приказывать свободным от службы людям заканчивать недоделки в обнесенной стеной гриднице или ловить рыбу в Дунае, а самому заглушать тоску медом, который не забывали поставлять Чужкраю.
        - Что изволите, воевода? - егозит, бывало, угодливый медочерпий.
        - А у тебя есть из чего выбирать?
        - А как же? Есть мед, есть и вино ромейское.
        Чужкрай не спешит выказать удивление.
        - Правда?
        - Разве воевода не уверился еще: если говорю, то говорю только правду? Огнищный нашел дорожку, которая ведет за Дунай, а уж там, за Дунаем, много таких, которые меняют вино на мех.
        - Те менялы из ромейской крепости?
        - Да нет, даки. До крепости еще не добрались.
        - Ну тогда наливай, попробуем задунайского.
        Он был действительно внимателен, пил и прислушивался.
        А тем временем из вежи подали голос стражи:
        - К острогу направляются конные воины!
        Воевода услышал, но спешить не стал. И только когда сами пришли и доложили, поинтересовался:
        - Откуда направляются?
        - С востока.
        - И сколько их?
        - Десятка два наберется.
        - Вооружены?
        - Да. И щиты, и мечи, и луки имеют.
        - Наблюдайте.
        А сам продолжал сидеть в медуше, смакуя задунайское. Но ему не дали как следует насладиться, прибежали от ворот и сказали:
        - Просят, чтобы впустили в острог.
        - Спрашивали, кто такие?
        - Воевода Вепр с дружинниками.
        - А что тут нужно Вепру?
        - Не ведаем.
        - Так пойдите и узнайте. Если действительно у него дело к нам, тогда впустите.
        Дозорные пошли, а Чужкрай повернулся к медочерпию:
        - Чем же оно лучше нашего меда, это задунайское?
        - Вы не чувствуете чем, достойный? Вкус же не тот…
        - Вкус не тот, но чтобы лучше - не сказал бы.
        Вепра принимали за тем же столом. Не поднялся и не пошел навстречу, хотя знал его давно. Велел медочерпию:
        - Налей нам своего хваленого, - и пригласил бывшего содружинника к трапезе. - Скажи, у тебя дело ко мне?
        Вепр был хмур.
        - Дело, Чужкрай. Но не знаю, говорить ли сейчас…
        - Почему так?
        - Принимаешь не радушно, вон сколько за воротами продержал, потом допытывался, кто такие и что нужно.
        - А ты как думал? Стоим на приграничье, ромеи рядом.
        - Вроде не видно, кто мы.
        - Пусть привыкают быть осторожными и внимательными. Дружина у меня так себе, должен учить да учить. Поэтому не гневайся, бери, выпей с дороги.
        Вепр присматривался, что наливали ему в братницу, однако прикладываться к ней не спешил.
        - Разговор наш не для всех, - сказал негромко.
        - Пусть будет так. Возвратимся к нему потом, а сейчас угощайся. Угощайся и рассказывай, где бывал, что видал, как живешь в своем Холме и за Холмом?
        - Почему за Холмом?
        - Потому что имеешь еще один дом - Веселый Дол.
        - Если чистосердечно, я тем и живу, что разрываюсь между двумя домами. Холм забирает у меня годы, силы, а выгоды никакой не вижу.
        - Разве? Все говорят: настоящий острог соорудил, с Черном скоро можно будет сравнивать. А кроме острога, еще и морское пристанище у тебя есть. Поговаривают, ромеи уже наведываются, приезжают за товарами, привозят свои.
        - Не прославился еще мой Холм так, чтобы сюда наведывались ромеи. Кроме даков и ромейских славян, никого не бывает.
        - Будут еще, не все сразу.
        Вепр пригубил братницу, подумал и немного погодя сказал:
        - Не очень верится, воевода, в то, что так будет… Для того и приехал к тебе, чтобы вместе поразмыслить. Может, пойдем поговорим? - понизил он голос до шепота.
        - Ну, если так настаиваешь, то и пойдем.
        Чужкрая заинтересовало, о чем хочет поведать воевода-сосед. Видимо, недаром приглушал голос и говорил шепотом: разговор не для всех. Вот и поведет туда, где их никто не услышит.
        - Не в заговор ли меня хочешь втянуть? - пристально посмотрел на Вепра Чужкрай, когда они уединились.
        Гость немного опешил, хотя и старался не выказать растерянности.
        - Такого намерения нет, но признаюсь тебе, что приехал не для веселого разговора. Сомнения раздирают последнее время, а поделиться не с кем.
        - Ты - и сомнения? До сих пор, кажется, они были тебе неведомы.
        - Теперь ведомы. Не забыл, наверное, о чем говорил князь на совете старейшин и воевод.
        - На память не жалуюсь, хотя и не пойму, почему тебя тревожит сказанное князем.
        - А потому, что сказанное князем - все неправда. Нас обманули!
        - Кого это - нас?
        - Прежде всего тебя, меня, Всевлада.
        Чужкрай окинул своего гостя настороженным, тяжелым взглядом.
        - Я не чувствую себя обманутым.
        - Потому что не дошла очередь. Дойдет - тогда почувствуешь. Где же обры, от которых нас предостерегал Волот? Соображаешь теперь, почему он угрожал ими, для чего придумал нашествие обров?
        - Придумал?
        - Именно придумал. Захотел поставить в наших волостях сотни свои, прибрать к рукам все то, что мы обжили и соорудили. Обры кочевали возле Меотиды. У них и в мыслях не было идти через наши земли.
        - Откуда тебе знать, что не было у них такого в мыслях?
        - Говорю тебе, стали да и пасут коней.
        - А если им помешало что-то идти дальше?
        - Что могло помешать? Думаешь, испугались наших приготовлений?
        - Очень может быть, что и испугались. Если они могли договориться с лангобардами о совместном нападении на гепидов, почему бы им не знать, находясь среди тех же лангобардов, что анты посылали послов в Византию, что между теми и другими есть договоренность: объединить рати и преградить обрам дорогу за Днестр и Дунай?
        Вепр не знал, что на это ответить, и разозлился. А злость мешала думать.
        - Вижу, и ты не хочешь понять меня. - Вепр вышел из-за стола и направился к дверям, но сразу же вернулся: - Тебе, как и всем, безразлично, что труд мой - плод многолетнего напряжения - становится достоянием Волота, этого подлого пса и убийцы!
        Он заметался, как зверь в клетке, раздираемый злобой, а Чужкрая это вроде и не касалось, он попивал вино, закусывал и лишь изредка окидывал гостя лениво-спокойным взглядом.
        - У меня, Вепр, нет ни единой причины быть тебе недругом. Но и князю я не собираюсь становиться поперек дороги. Он в ответе за блага земли и людей тиверских, пусть поступает так, как этого требуют нужды земли и народа.
        - А что скажешь, - повернулся Вепр к Чужкраю, - что скажешь, если займет и твой острог, как занял мой Холм? Вспомнишь ли тогда о нуждах земли? У кого будешь искать тогда защиты? Мы должны объединиться, Чужкрай. Слышишь, объединиться, если хотим быть властелинами и силой в своих землях.
        - Сила земли, Вепр, в единстве, а не в распрях. Ты же сеешь раздор, поэтому не говори, что заботишься о силе.
        Непреклонность этого пьяницы и обжоры задевали властелина Холма за живое. Видел, что ему не сломить его, поэтому ничего другого не придумал и сел снова за стол.
        - Разве я первый начал сеять этот раздор? - сказал он грустно. - Или я не стоял под стягами князя Волота, не радел о единстве?
        - Когда-то - да, а сейчас - нет. Потому и князь был твоим побратимом, ныне же должен остерегаться тебя и действовать так, как этого требуют нужды земли. Пойми это, воевода, и поворачивай коней в город свой придунайский. Князь, надеюсь, не гонит тебя оттуда.
        Вепр смотрел на Чужкрая косо и молчал.
        - Это и весь твой совет?
        - Весь, властелин.
        - Жаль. Не думал услышать от тебя такое.
        - Думал, если я Чужкрай, то меня легко подбить на сговор? Ошибся, Вепр. Я прежде всего витязь, а для витязя честь превыше всего.
        Только теперь Вепр убедился окончательно: дело, с которым ехал к Чужкраю, лопнуло безнадежно. Теперь ему ничего не оставалось, как выгородить себя. Только вот как? Прикинуться, сделать вид, что доводы Чужкрая убедили его? Наверняка напрасны такие потуги. Чужкрай не такой простак, чтобы поверить в искренность скороспелого раскаяния.
        Старался придумать что-нибудь убедительное - напрасно, все казалось мелким и никчемным. Наконец припомнил причину раздора с Волотом и начал жаловаться вслух на свои давние и неутихающие боли. Вон сколько лет минуло, как не стало сына, а он не может забыть до крика болезненной боли после его гибели, как не забывается и княжеская нерешительность в тот момент. Поэтому каждый шаг князя воспринимает с подозрительностью, все его действия кажутся ему злонамеренными. До чего уже дошло: не верит даже в его действительно добрые намерения. Мог ли кто подумать, что такое случится между ними?
        Сокрушался-кручинился до тех пор, пока кручина та не высекла искру живого огня и не разбудила мужское буйство: повелел отрокам принести жбан с медом, а заодно и все то, что требуется к нему.
        - Давай пить, Чужкрай, - пригласил хозяина. - Пусть потонут они, и печаль наша, и горькая судьба, в этом хмельном напитке. Больше ничем их, проклятых, не одолеешь. Ей-богу, ничем!
        Пили день, пили второй, а пришло время собираться в дорогу, еще раз убедился Вепр: этот по-медвежьи неуклюжий властелин и княжий страж на границах не пропил ума, помнит, о чем говорили между собой и почему говорили. Поэтому, уезжая, посчитал нужным сказать воеводе Великой Луки:
        - Поговорил с тобой - и вроде стало легче. Старею, наверное, если сам не могу уже справиться с собой.
        - Погаси злобу - и возвратишь молодость, - ответил на это Чужкрай.
        Вепр, соглашаясь, покивал головой и направил коня к воротам, а от ворот - в обратный путь, в Холмогород.
        «Пусть видит Чужкрай и верит, - думал себе, - что я поумнел. Отъеду на несколько поприщ и поверну коня к Всевладу. К дьяволу все его благочестивые речи. Должен довести задуманное до конца».
        Версту за верстой одолевая обратный нелегкий путь, Вепр не переставал думать о том, почему Чужкрай не отозвался на его клич. Так ли верит в княжескую безгрешность или просто благодарен ему за подаренную волость? А почему бы и нет? Почему бы и не быть благодарным? Ведь кроме коня, брони и власти над сотней дружинников, ничего, считай, не имел. Теперь же у него волость, в которой он является княжьим стражем на границах и в подаренных землях. Все это приобрел благодаря князю. А если все так, есть ли смысл ехать к Всевладу, раскрывать себя еще и перед ним? Если уж Чужкрай чувствует себя благодарным князю и не идет против него, то Всевлад тем более не пойдет. Он сидит в закутке на крайнем западе, обры его обойдут, как обойдет и княжья ложь, порожденная или всего лишь объясняемая вторжением обров.
        «Не с того конца начал я, - твердо решил Вепр, - и не там ищу союзников. Ей-богу, не там!»
        XII
        Не то удивило Миловидку и наполнило страхом ее естество, что Божейко подошел неслышно, словно выплыл из воздуха. Удивила его печаль, скрытая в глазах боль, даже укор.
        «Ты что?» - спросила она тихо и смущенно.
        «А ты не знаешь что?»
        «Не знаю».
        Помолчал немного, потом сказал:
        «Мама умирает».
        «Как?!»
        «Посмотри, - кивнул в ту сторону, где должна была быть Тиверь, - спрашивает, на кого останется наш Жданко».
        Миловида оглянулась и, никого не увидев ни вблизи, ни вдали, опешила. Хотела что-то сказать Божейке, повернулась, но его уже не было.
        «Ладонько мой! Где ж ты?» - крикнула и, наверное, испугалась собственного крика - сразу же проснулась.
        - Боже мой! - простонала. - Сон это был или видение? Пожалуй, сон, но почему такой: «Мама умирает, спрашивает, на кого останется наш Жданко»?
        Встала, встревоженная, выглянула в окно и снова вернулась на ложе, плотнее завернулась в свою верету.
        За окном пасмурное утро, видимо, собирается дождь, вот и снятся умершие. А все же почему Божейко сказал именно так: «Мама умирает». Не является ли это знаком ей? Мама его болела уже тогда, когда провожала ее, Миловидку, к ромеям. Ждала, ждала, да так и не дождалась. Шутка ли, пятый год идет, как оставила ее в Солнцепеке. И не просто попрощалась и ушла - обещала возвратиться вместе с Божейкой. А за эти годы и правда можно истаять, ожидая и плача, утрачивая последние надежды. Потому что столько ждала-поджидала, а ничего не дождалась. Пусть в первый год думала: не успела Миловидка, все еще разыскивает Божейку по миру. Пусть зимой думала: если и нашла сына и выкупила, как возвратиться детям, если дороги земные занесены снегом, реки покрыты льдом? А что оставалось думать ей на второй, на третий, четвертый год? Это же не дни, это годы! Боженьки! Все больше убеждалась ежедневно, ежечасно - не дождаться ей ни детей, ни доброй вести о них, а убеждаясь, плакала и угасала.
        Горюшко горькое! Как же это она, Миловидка, оплошала? О себе заботилась, думала, время излечит раны, а христианская обитель даст покой и блаженство измученной человеческими обидами душе. О том же, что в это самое время на родной земле мать Божейки теряет надежду на возвращение сына, забыла. Да ведь эти люди отдали ей все, до медницы, до обола, и верили: Миловидка возвратится с сыном; если же случится, что не найдет его, то придет и скажет: «Нет Божейки в ромеях. Искала долго и ревностно, но не нашла».
        Вот он, вещий сон и вся разгадка этого сна. Пообещала же сестре Евпраксии и матери игуменье, что на ближайшем христианском празднике примет крещение. Что же будет, если сдержит слово и уверует в Христа? Ведь ее тогда ничто не будет связывать с землей Тиверской, с ее людьми. Станет чужой им, никогда не пойдет за Дунай и не скажет родным Божейки: «Не ждите его». Да, тогда уж насовсем обрежет пуповину, которая связывала ее с родными людьми и родным краем, останется только замуровать себя в монастырских стенах и жить здесь до скончания века. Сжалась в комок от страха и еще плотнее укуталась в верету. Когда же совсем рассвело и пришло время гнать на пастбище коров, Миловидка не вышла, не показалась на глаза сестре-казначее. Та сама заглянула к ней в келью и спросила, не переступая порога:
        - Что с тобой? Ты больна?
        А Миловида всхлипывала под веретой и не могла вымолвить ни слова. Пришла Евпраксия, сбежались послушницы, и сестра вынуждена была сменить гнев на милость:
        - Оставайся, если так, сегодня другие погонят.
        Изрекла свое повеление и пошла дальше. Не ушла только сестра Евпраксия. Принесла воды, дала попить, наконец присела около Миловиды.
        - Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, - молилась и гладила ее, - помилуй нас. Дай нам силу одолеть боль сердечную, жалость и смятение. Будь милостив, Боже, всели в сердца наши благодать свою.
        Молилась и молилась, уповая на Божью милость, до тех пор, пока не убедилась: Миловида успокаивается.
        - Ты для меня словно дочь родная, - сказала искренне и ласково, заглянув девушке в глаза. - Твои боли - мои боли, твоя печаль - моя печаль. Скажи, все еще боишься богов своих?
        - На этот раз, матушка, самой себя страшно.
        - Себя?
        - Да. Приснился Божейко. Пришел и сказал: «Мама умирает…» А его мама не чужая мне, матушка Евпраксия.
        И рассказала Евпраксии, кто для нее мама Божейки, какие надежды возлагала, чего ждала.
        - Сон, дитя, всего лишь сон. Можно ли так близко принимать его к сердцу?
        - Как же не принимать, если я провинилась перед той женщиной, правду говоря, предала ее?
        Монашка хотело было возразить, но почему-то передумала и только вздохнула тяжко. Но потом согласилась с Миловидкой. Если глубоко задуматься, то она, Миловидка, правильно мыслит и этим утешает Евпраксию. Грех обманывать людей, а старших тем более. Иисус Христос этому учит. Одна из его заповедей гласит: не обмани ближнего своего. И все же пусть Миловида подумает: от всякой ли правды добро людям? Не лучше ли будет, если мать Божейки не узнает, что случилось с сыном?
        - Я больше тебя прожила, больше видела и знаю. - Монашка гладила-успокаивала Миловиду. - Вот и говорю, верь мне: лучше ждать и надеяться, чем знать правду, тем более страшную правду. Сама подумай: нет тебя год, нет второй, нет и третий. О чем думает при такой длительной разлуке мать? А вот что, дитя мое пригожее: если и случилась беда, то скорее всего не с ее сыном, а с тобой. Да, да, с тобой. Была бы жива-здорова, будет думать мать, вернулась бы к родному порогу и сказала: «Не нашла я Божейку». А ты не вернулась, тебя все нет и нет… Допусти и такое, что мать Божейки считает: дети нашли друг друга, а прибиться к родной земле или подать весточку о себе не могут. Горе не тетка, дитя, оно давно бы скосило людей, если бы Всевышний не наградил их верой, малой или большой, а все же надеждой. Надо ли подсекать, рубить под корень ту материнскую надежду? И тебе - хорошо ли мучить себя и терзать душу раскаянием?
        Помолчала минуту-другую, потом добавила:
        - Я давно присматриваюсь к тебе, Миловидка, и уверена: чистая она, душа твоя. Чистая и невинная. Поэтому и говорю: собирайся, пойдем с тобой.
        - Куда?
        - Слушать службу Божью. Сегодня ты нигде не найдешь утешения сердцу своему, только там.
        - Я же веры вашей еще не приняла, как можно?
        - Ничего. Господь сказал: я каждому доступен, а убогому и нуждающемуся и тем более.
        Страшновато было Миловиде, однако не посмела ослушаться Евпраксию - пошла. Ноги были словно ватные, сердце замирало, мороз по коже, но что делать, если Евпраксия единственная опора и защита в этом страшном и неприветливом мире. Что бы делала, как бы жила, если бы не Евпраксия. Нужен совет - посоветует, нет уверенности - придаст. А захочет кто-то обидеть ее, Евпраксия горой на защиту. Она ей как мать-заступница, мать-утешительница, мать-отрада. Как же можно было не послушаться такую и не пойти?..
        В церкви празднично и уютно, все и вся излучало свет, торжество - от молитв, которые провозглашались с амвона и возносились высоко вверх, от блеска золотых украшений, от лучей, струящихся из-под купола. Но больше всего торжественности праздничной службе придавало хоровое пение на клиросе. Оно было таким тихим, стройным, трогательным, что Миловида не заметила, как покорилась ему и душа ее вознеслась вслед за ним в неизведанную голубизну.
        Долго ли она пребывала в плену праздничного богослужения, не знала, зато хорошо запомнила то мгновение, когда вдруг поняла: она чужая и лишняя в этом храме. Огляделась и увидела: одни истово молятся, крестятся и бьют поклоны, другие подходят к образам, меняют свечки и снова молятся, а она стоит, словно каменная, не знает, куда себя деть. Молиться, как другие, не могла - не приняла еще Христовой веры, стоять же без дела тоже не годится.
        Не по себе ей стало, повернулась бы и ушла. Да как уйдешь, если рядом сестра Евпраксия, а сзади - монашки? Зато когда закончилась служба, Миловида, не обращая внимания на Евпраксию, стала поспешно пробираться к выходу. Было у нее такое ощущение, словно украла что-то и теперь боялась, что в нее станут тыкать пальцами и говорить: вон она пошла с краденым.
        В женской обители спрятаться от людского глаза не просто. А сейчас, как никогда, хотелось побыть одной.
        Куда же пойти, где уединиться? В саду? Но он недолго будет пустым: сестры после службы сходят в трапезную и заполнят его. И в келье не укрыться. Туда придет Евпраксия, будет расспрашивать, что да как. Нет, лучшего места уединения, чем пастбище, не найти, наверное. Туда никто не придет, там никто не помешает.
        От монастыря до пастбища на лугах не так и далеко, около десяти стадиев. Дорога не раз хоженная, поэтому хорошо знакома. Пойдет по ней спокойно и не оглядываясь. Может случиться, что сегодня и не возвратится в келью, переночует в пристройке возле овчарни. Не раз уж проводила ночь здесь, почему бы не поступить так и сейчас? На лугах буйнотравье, цветут, наполняя воздух благоуханием, цветы, там хорошо сердцу, там привольно мыслям. Сразу за лугами пойдут поля, за полями - пологие и тоже покрытые зеленью горы. Если взойти на те горы и глянуть на север, видно, рассказывали, как темнеют вдали другие горы, крутые и высокие, не везде доступные, а уж за ними пойдет знакомая ей фракийская долина, исхоженная и политая слезами, но все же чем-то родная. Не тем ли, что она открывает дорогу в ее землю? А если бы дошла до тех гор да перевалила через них, считай, была бы почти дома. Однако это только сказать легко: если бы… Попробуй пойди да преодолей… Ни сил, ни мочи не хватит. Не из-за того ли Миловида не решается покинуть святую обитель у теплого ромейского моря? Божейке уже ничем не поможешь, а раз так, зачем
ей принимать крещение? Чтобы обречь себя на такую жизнь, как у матушки игуменьи, у сестры Евпраксии? Чтобы быть навечно отлученной от мира, от всех его благ? Были бы у нее солиды, которые отдала на святую обитель в благодарность за покой и спасение, ни за что не осталась бы тут, села в лодью да и поплыла в Тиверь. Но ей нечем платить за перевоз. А идти пешком тоже не решится. Во-первых, не знает дороги к Дунаю, а во-вторых, это долгий-долгий путь. Года на два, а то и на три.
        Бедная она, бедная. Поверила сердцу, отправилась в такое далекое путешествие. Засела из-за своей глупости в монастыре и сидит теперь тут, как птичка в силках. А Божейко еще и недоволен ею, пусть и во сне, но все же пришел и упрекнул: на кого останется Жданко? Имя это она только один раз и слышала из его уст. И не где-нибудь, а там, на празднике Ярилы. Весь вечер бегала в паре с Божейкой, за это время почувствовала себя родной и близкой ему. Она еще и не прислонялась к нему, не разрешала обнимать себя, как другие, но и не стыдилась. Куда звал, туда и шла, на что подбивал ее в играх, на то и соглашалась. Радовалась с ним одной радостью, смеялась одним шуткам. И не было другой такой ясноликой, такой счастливой среди выпальской молодежи.
        Не припомнит, как случилось, что заговорили о Жданке. Кажется, договаривались, уединившись, что с сегодняшнего дня будут встречаться аж до самого праздника Купалы, и Божейко спросил, не станут ли ее за это ругать родители?
        «Меня родители любят, - сказала, - они добрые, никогда меня не ругают».
        «Так-таки и никогда?»
        «Один только раз и накричали, и то не мама, а бабуся».
        «Бабки жалеют внучат, а твоя накричала?»
        «Потому что виновата была».
        Мало, наверное, ему было того, что сказала, поэтому, помолчав, спросил:
        «А чем провинилась?»
        «Лилий нарвала в озере».
        «О, разве это вина?»
        «Я сама думала, что нет, а бабушка другое сказала. Не к лицу девушке быть жестокой. Лилии - дети русалки, зачем же им век укорачивать? Русалка будет плакать по деткам и может утопить меня при случае».
        Задумался Божейко, взвешивая услышанное. Миловидка же продолжала дальше:
        «Я, может, и не приняла бы это близко к сердцу, но скоро приснились мне эти детки. Плыву вроде на лодье и вижу много-много лилий. Протягиваю руку к одной - лилия такая белая и пышная, такая красивая, что сердце заходится от той красы. А сорвала - смотрю, у меня в руках мальчик. Не остановилась почему-то, подплыла, сорвала вторую - снова мальчик, третью - опять мальчик. Ой, - опомнилась наконец. - Что же я делаю? Это же ее, русалочьи дети!
        Стою в лодье, держу у себя на руках тех деток и не знаю, что с ними делать. И в воду бросить не решаюсь: живые они созданьица, и у себя боюсь оставить».
        Божейко бросил тогда на нее быстрый взгляд и помрачнел.
        «Это нехороший сон, Миловидка».
        «Думаешь, хлопоты будут?»
        «Люди так думают: если снятся дети - быть хлопотам».
        Ей страшно хотелось сказать, что на самом деле вещует тот сон, но стеснялась. Стыд залил краской щеки, да так, что это заметил Божейко:
        «Что с тобой?»
        «Бабушка по-другому разгадывает этот сон».
        «По-другому, это как же?»
        «Сказала, что у меня будут только мальчики и мальчики, а девочек не будет».
        «О! - воскликнул удовлетворенно, и так заблестели его глаза, что окончательно вогнал ее в краску. Схватил за руку и потащил к огню, где веселилась молодежь. - Знай, - сказал твердо и доверительно, - если поженимся и будет мальчик, назову его Жданкой».
        Не дождались ни мальчика, ни девочки. Растоптали эти мечты легионеры Хильбудия. Все пошло прахом. А все же почему Божейко вспомнил во сне именно мать и Жданко? Намек, что она, принимая крещение, убивает в себе мать-Тиверь, более того, обрекает себя на бесплодие, останется жить в келье, как цвет-пустоцвет. А разве нет? Так оно есть и так будет. Затворит себя за стенами обители и будет таять да сохнуть до тех пор, пока не отцветет ее молодость. Разве можно это назвать благодатью, ради которой отважилась отправиться в чужие края, словно в водоворот речной бросилась? Она же молода и красива, в ней столько силы. А как можно быть сильной, если ее постоянно одолевают беды, преследуют ее, превращаются в сети, не давая взлететь. Пусть нет Божейки, лада желанного, зато есть она, Миловида. Разве это справедливо, если упрячет себя за каменные стены обители, не даст зародиться новой жизни, останется одинокой былинкой? Не слишком ли велика плата святой обители за то, что пригрела в свое время, дала кусок хлеба и пристанище?
        Там, за широким Дунаем, давно проснулись, наверное, поля, покрылись листвой деревья, буйствует под теплым, но еще не палящим солнцем трава. А в траве зацвели цветы. О, она не забыла, она хорошо помнит, какой аромат витает в лугах в это время! Дух захватывает, сердце замирает от наслаждения, от воздуха, который пьянит, утешает и убаюкивает. А пение птиц над лугами… Даже здесь, в ромеях, воспоминания обо всем этом заставляют ее сердце биться сильнее, скрашивают ее жизнь и удерживают в этой жизни. Если бы снова довелось попасть на зеленые поля и заливные луга Тивери и увидеть их своими глазами, наверное, забыла бы все, что с ней было, смотришь, и сказала бы сама себе: а мир не так безобразен, как кажется порой.
        - Сестра, ты свободна, - сказала Миловида монашке, которая заменила ее сегодня. - Я буду пасти коров.
        - А что так?
        - Побыла в храме, послушала службу Божью, успокоила в себе тревоги. Матушке-казначее скажешь, что я тебя освободила.
        Послушнице все еще не верилось:
        - Признаюсь тебе: не очень хочется возвращаться в обитель. Если не эту, то другую работу придумают. Может, к вечеру пойду?
        - А если матушка-казначея разгневается?
        - Может, Бог даст, пронесет…
        Пасли стадо и разговаривали, не упускали из виду тех коров, которые уходили дальше дозволенного, возвращали их назад и снова разговаривали. А когда пришло время дойки, а потом и трапезы, еще больше сблизились, дали себе волю. Так смеялись, шутили, словно совсем забыли о смирении и покорности, которые должны были соблюдать там, за монастырскими стенами. Забыли и о Писании, в котором сказано: когда ешь, ешь молча.
        - А ты чего плакала сегодня утром? - спросила, таинственно приглушив голос, напарница.
        - Сама не знаю.
        - Так горько плакала и не знаешь? Все прячешься от нас, думаешь, если мы другого роду-племени, так уж и чужие, не можем прийти на помощь?
        - Да нет, - искренне возразила Миловидка. - Это потому, сестра, что уверена - никто не поможет мне в моей беде.
        - Знаем, такой беде, как у тебя, никто не поможет. А все же, может, что-то и посоветовали бы и утешили как-то? Негоже чураться нас, сестра, молчать и молчать.
        Что могла ответить на это? Возражать? Но ведь все это правда, неприветлива она с послушницами. Привязана только к одной Евпраксии, с остальными же сдержанна. Они веселятся - она молчит, спорят - тоже молчит. А как доходит до того, кому пасти коров, спешит выскочить: «Я, сестры».
        Но все-таки рассказала, почему плакала. Спокойно выслушала ее послушница: велико ли диво - сон, но, разгадывая его, была предупредительна, внимательна. А потом заговорила с Миловидкой, понизив голос, посоветовала:
        - Тебе надо бы подать как-то весточку матери Божейки, чтобы она узнала, что случилось с сыном и что - с тобой. Иначе не успокоишься и всю жизнь будет тебя мучить совесть.
        - Как же я перешлю ее, весточку, в такую даль?
        - Ходи к морскому пристанищу, расспрашивай, может, найдешь мореходов, которые пойдут туда, с ними и передашь.
        - Ой, кто там передаст, если Божейкова мама живет далеко в лесу!
        - Тогда сама отправляйся туда.
        - Напрасны усилия, сестра. Впереди вон какие горы и как долог морской путь, а у меня ни солида.
        Советчица, подумав, поделилась с Миловидой своими мыслями:
        - Горами не ходи, горами не пройдешь. Направляйся берегом. Тут дороги проторены, и все время везде люди. Где пешком будешь идти, где-то остановишься, заработаешь солид-другой, где подъедешь.
        Не надо большой мудрости в том совете, а все же запал он в сердце. Ведь правда, разве она не способна заработать - и ехать, снова заработать - и опять ехать? Ромейские берега заселены густо. Где к рыбакам пристанет - заработает, где - в поле пойдет. Не у всех же рабы, а лето - пора горячая, всем нужны рабочие руки. Путь долог, но все же с каждым годом она будет ближе к родной земле.
        Стала разговорчивей и веселей в этот день, а когда пришел вечер, а с ним и время возвращаться в обитель, загрустила. Придет Евпраксия, спросит, почему так быстро, что и догнать нельзя было, ушла из храма? А еще и напомнить может: «Готовься, Миловидка, приближается день твоего крещения». Что скажет ей в ответ? День крещения приближается неумолимо.
        Возвратилась поздно и постаралась пройти в келью незамеченной. Ждала, вот-вот кто-то придет. Чувствовала себя пташкой, загнанной в клетку. Поэтому села поближе к окошку, чтобы хотя бы в мыслях быть там, на просторе, на воде.
        «Я и правда как в клетке, а точнее - в каменном мешке».
        Каменный мешок… Где она слышала такое? Здесь, в Фессалониках? Нет, в Вероне. Женщины рассказывали историю, похожую на сказку: молодую мать, которая провинилась перед своим мужем, замуровали в каменный мешок.
        Чего только не бывает на белом свете. А все потому, наверное, что желания одних становятся на пути других, что среди людей всегда отыщутся такие, которым безразлично, если их счастье построено на чьем-то горе. Лишь бы выпало это счастье им, лишь бы оно было у них! Так поступил с нею и тысячами таких, как она, наместник Хильбудий, такая доля была уготована и той, что жила давным-давно и не пожелала быть игрушкой в руках насильников.
        Свидетелей этой истории, наверное, уже на свете нет, но в Вероне хорошо помнят: случилось это незадолго до того, как в их земли ворвались готы. Один из предводителей варварского племени, по имени Аспар, облюбовал окруженную горами Долину Юпитеровой Ласки, разместился там со своим родом и стал хозяином зеленых лугов и плодородных нив по обе стороны реки, которая стекала с гор. Удивительного в этом ничего нет - готы заполонили все северные земли славной когда-то Римской империи, стали по сути властелинами в ней. Но этот, Аспар, поступил странно: возвел в ущелье, соединяющем долину со всеми провинциями империи, замок. В замок, как и в долину, можно было проникнуть только с дозволения правителя или стражи, из долины же выезжать не разрешалось, в особенности людям, оказавшимся под властью Аспара и его рода. Наверное, поэтому и стали называть веселую и щедрую когда-то Долину Юпитеровой Ласки Долиной Слез, а гота Аспара - властелином-нелюдимом. О его внешнем облике и повадках рассказывали такое, от чего сердце леденело. И уродливый он, говорили, и безжалостный, перед сном о нем и вспоминать страшно. Кто
провинился и попадал в замок за эту провинность, тому возврата оттуда уже не было. Почему он такой, никто точно не знал. Оставалось догадываться, а догадки всякие бывают. Одни поговаривали, что Аспар еще маленьким был выкраден волками и рос среди волчьей стаи, выкормлен молоком волчицы, поэтому такой лютый и нелюдимый; другие опровергали - все это неправда, рос он, как и все дети, среди людей. Провинилась перед богами его мать, и они наказали ее за то, что позавидовала, когда ходила беременной, красоте девушки-поселянки, приревновала к ней мужа своего и, лютая в своей ненависти, натравила на нее псов, хотела видеть несчастную уродливой, а получилось - сама родила урода. Боги немилосердны к тем, кто носит в утробе дитя и сеет злобу или смерть. Вот и отомстили - родила вместо ребенка злого пса. А на свете еще не было такого, чтобы уроды вырастали добрыми. Не было и не будет. Уроды завидуют людям, наделенным здоровьем, счастьем, красотой или просто человеческой добротой. Верить в эту выдумку помогал и сам Аспар: никогда не показывался на людях без маски. Такое рассказывали о готе-нелюдиме за чертой
Долины Слез. Что думали и говорили о нем, в самой долине оставалось тайной. Единственное, о чем удалось услышать, - загадочный властелин очень любит охоту и большую часть времени проводит там. А еще по вкусу ему хмельные напитки, не проходит и мимо молодых женщин в своих владениях. Которую высмотрел, уж той не миновать его силков: или гуляет-пирует с понравившейся красавицей по уютным медушам, или же берет на седмицу-другую в замок. Потому что он - властелин в долине, его желаниям никто не смеет перечить.
        Патриции соседних провинций и удивлялись тем повадкам, и ужасались. Обходили владения гота десятой дорогой. Но, видно, не всегда он миновал их, время от времени ходили слухи: то там видели, то там объявлялся. Это многих заставило задуматься: почему? Не придавал значения разговорам лишь префект ближайшей провинции Руф - уж слишком уверенно он чувствовал себя, чтобы опасаться появления гота. Так и сказал, когда ему доложили: «Ну и что? Должен же он когда-нибудь вылезти из своей берлоги и искать общения с нами. Не слышали разве, что король готов-завоевателей понял наконец: не покорить ему империи, если не найдет общего языка с патрициями». Но обманчивой оказалась эта уверенность и беспечность. Очутившись за пределами Долины Слез всего лишь ради интереса, Аспар повстречался поблизости от одного из соседних замков с писаной красавицей и не мог уже удержаться от искушения увидеть ее снова. Забыл, охваченный желанием, и об охоте, забыл и о молодых женщинах своего владения. Ночью допоздна гремел тяжелыми сапогами в верхней башне своего замка, а приходил день, седлал коня, брал надежных людей и направлялся
туда, куда звало сердце. Вот так и раз, и второй, и третий. На беду свою, узнал, что это дочь префекта Руфа - Корнелия. Однажды видел, как в сопровождении своего отца направлялась она в соседнее селение, увидел и тогда, когда она прогуливалась в своем замке в обществе уж слишком предупредительного молодца. Кто знает, решился бы на смелый шаг, если бы не убедился, что у дочки префекта и у молодца, который увивается около нее, дело идет к браку. А убедившись, не стал медлить: взял с собой ватагу да и выкрал дочку префекта, точнее, отбил ее у охраны, которая сопровождала Корнелию в поездке к жениху.
        Челядь, ясное дело, поспешила доложить патрицию: случилась беда, налетели в пути воины в масках, оттеснили стражу и, прихватив с собой Корнелию, скрылись в лесных зарослях. Люций Руф должен был бы наказать этих болванов. Но было не до гнева. Он догадывался, кто те, в масках, и сердце леденело от страха. На такое способны только готы. Не кто-то другой, только они! А если его догадка правильная, дочка попала в руки самого страшного из них - нелюдима.
        - Это Аспар, это гот-нелюдим посягнул на Корнелию. Что же делать, как помочь беде?..
        Долго раздумывать было некогда. Пораженный страшной вестью, бросил клич, собрал под свою руку всех, кого можно собрать, и пошел по следу. А след привел в Долину Слез.
        - Мы должны окружить нелюдима в его логове, - советовали префекту, - и такой силой, которая бы заставила его прислушаться к нашим требованиям. Так и скажем готу: не возвратят Корнелию - позовем соседей, всем крещеным людом пойдем на него. И горе тогда будет его прославленному безбожными делами замку, горе и тем, кого достанем за его стенами.
        Последний совет показался патрицию Руфу дельным, и он подступил к замку Аспара и потребовал встречи с властелином межгорья.
        Аспар не выказал на этот раз гордыни, однако выехал из ворот не сам - гонца своего послал.
        - Властелин наш, - сказал гонец, - рад видеть патриция в своем замке как гостя и приятеля.
        - Мы не гостить приехали, - не прельстился префект на приглашение. - Пусть властелин Долины Слез скажет, зачем он разбойничает в наших владениях? Где моя дочь Корнелия?
        Там, в замке, как и раньше, время не тянули. Через некоторое время открылись крепкие дубовые ворота, и из них выехал ладный собой, при броне и в пышном одеянии муж. Его сопровождали не менее ладные и закованные в броню воины.
        - Патриций имеет все основания гневаться на меня, - промолвил тот, что был впереди всех, - и все же я просил бы его быть милостивым к свободному от брачных уз мужу, которому уже пошел тридцатый год.
        - С кем я беседую?
        - С Аспаром, хозяином замка и межгорья, что раскинулось за ним.
        Наступила тишина. Все онемели. Одни ждали, что скажет отец Корнелии, другие удивлялись услышанному и увиденному и отмалчивались, пораженные: тот, кто назвался Аспаром, был так красив собой, что после всех слов о нем невозможно было сразу поверить в столь непредвиденное превращение.
        - Я приехал сюда не для того, чтобы раздавать милости. Спрашиваю о другом: как сосед посмел посягнуть на помолвленную уже девушку, на мое, наконец, право отца и властелина? Где моя дочь? Что с нею?
        - Корнелия у меня, достойный. А взял я ее потому, что полюбил, и хочу, чтобы она стала мне женой.
        - Может, у готов и водится так - добывать себе жен, как и все остальное, татьбой, у нас - нет. Властелин должен был бы это помнить, как и то, что я, отец Корнелии, не желаю иметь зятя из чужого племени.
        - Зато желает Корнелия.
        - Неправда! У дочери есть жених, она дала согласие стать его женой. О каком желании ты говоришь, если девушку взяли силой?
        - Пусть патриций пойдет и спросит. Дочь его недалеко, она здесь, в замке.
        И боялся Люций Руф, предчувствуя непоправимое, и возмущался, угрожал даже, говорил, что, если Аспар сейчас же, в одно мгновение не представит пред его очи Корнелию, он, префект провинции, сровняет его замок с землей, в которой он утвердился незаконно и промышляет татьбой. А завершил свои угрозы тем, что согласился все-таки пойти и собственными глазами увидеть свое чадо.
        Аспар разрешил отцу без свидетелей поговорить с дочерью. Правда, и видел, как встретились, и слышал все, о чем говорили. Пленница несказанно обрадовалась появлению отца, но тут же припала к его груди и зарыдала, как рыдают все те, кто теряет очень много, а что приобретают, не знают. Однако, когда патриций Руф сказал ей: «Собирайся, дитя, я пришел вызволить тебя», - подняла грустные глаза и спросила: «А нужно ли? Кто меня возьмет после всего? Уверена, Эмилий Долабелла первый отвернется, узнав, что ночевала под чужой крышей, побывала в чужих да еще пользующихся недоброй славой руках».
        И снова припала к отцовской груди и зарыдала еще сильнее. И уговаривал ее патриций, и обещал: беды позади. Напрасно. Прижималась к нему, жалуясь на свою судьбу, и горько-горько плакала. Когда же напомнил, что пришло время собираться в дорогу, ответила: ее судьба решена, она остается с Аспаром. Разгневался префект, но не столько на дочь, сколько на гота, который по воле случая оказался его соседом. Громы и молнии призывал он на его голову, а завершил свои угрозы повелением: если Аспар хочет получить Корнелию в жены, он должен оправдаться перед крещеным людом, отречься от всего позорного, что было в его прошлом, и обвенчаться с дочерью по всем законам веры Христовой.
        Не понравилось Аспару это повеление, хмурился и молчал. Не привык подчиняться. До сих пор было наоборот. И все же, когда поднял глаза, было видно: ради Корнелии и мира с ее кровными Аспар покорится.
        Обвенчавшись с самой красивой девушкой из аристократической семьи и став ее законным мужем, Аспар заметно утихомирился, похоже, отказался от варварских привычек. Радовался молодой госпоже в своем замке и чувствовал себя довольным и удовлетворенным. Наконец вспомнил, что он властелин не только замка, но и горной долины, и загорелся желанием - показать Корнелии свои владения: коней, которых растили для него в конюшне, и угодья в долине и предгорье, все богатства, ему принадлежащие.
        Так проходила седмица за седмицей. На смену весне пришло лето, теплынь зацарствовала в долах, как и в сердце хозяйки замка. Но вот пришла пора охоты - и Аспар неожиданно охладел к жене, все реже и реже стал засиживаться возле Корнелии, наконец зашел как-то утром и сказал: едет на охоту.
        - Надолго ли? - спросила Корнелия.
        - На день только.
        Не думала, что может быть иначе, поэтому и не встревожилась. «Пусть себе едет. Не все же ему быть со мной. Охота и для отца большое утешение. Зачем же отказывать мужу в этой утехе?» А тревога поджидала ее во дворе, не замедлила посетить и в замке: Аспар не возвратился ни в тот день, ни на следующий. Где ночевал, с кем был, лишь небо ведало.
        И загрустила Корнелия, с грустью пришел и страх: что, если муж ее снова взялся за старое?
        В первый раз решила промолчать, во второй - уже не смогла. Аспар не один возвратился - с ватагой. Устроили вакханалию, которая продолжалась до рассвета, и у Корнелии сердце обливалось кровью. Билась бы головой о стену, если б не спасительная во всех случаях мысль: а может, это в последний раз? Уйдет ватага, проспится ее повелитель - и она уговорит его, наконец, прикажет, чтобы не делал такого больше.
        Но не дождалась мужа в женской половине замка. Опьянев, спал он чуть ли не до ночи, а проснувшись, снова стал во главе ватаги и повел ее за собой.
        Корнелия совсем лишилась сил от такого пренебрежения. Кое-как собравшись с мыслями, возмутилась. Пусть знает, если так, поедет к родителям, будет находиться под надежным крылом отца своего до тех пор, пока Аспар не приедет, не поклонится и не поклянется: больше такого не случится.
        Проявила решительность, велела конюшим седлать коня. Те послушались, коня оседлали, а дошло дело до отъезда - заступили дорогу: не велено.
        - Мне, госпоже? Кто посмел?
        - Муж твой, достойная.
        Знала, тут против воли Аспара никто не пойдет, поэтому стала искать путь к спасению. И нашла. Приметила среди челядников жадного до денег мужа и не поскупилась на привезенное с собой золото.
        - Возьми это, - показала на золото. - И выполни мою волю.
        - Какую, достойная?
        - Отвези меня к отцу моему.
        Вздохнул челядник и отрицательно покачал головой:
        - Это невозможно.
        - Когда доберемся до замка моих кровных, втрое больше получишь.
        - Говорю же, нельзя.
        - Тогда… тогда вывези меня из замка и покажи, где бывает муж, что делает, когда заканчивается охота.
        Челядник переминался с ноги на ногу.
        - Поздно, госпожа. До света ваш муж возвратится в замок. Подожди до другого раза.
        Корнелия видела, что челяднику уж очень хочется получить золото от госпожи, но взять не решается, боится идти против воли хозяина. Поэтому и не очень напрашивалась с дарами. Пусть челядник подумает, оставшись наедине с собой, пусть разгорится в нем пламя жадности.
        И не ошиблась. Челядник пришел к ней через несколько дней и вывез незаметно из замка, показал медушу у дороги, а в ней - хорошенькую хозяйку веселого заведения. Словно мотылек, порхала она среди захмелевших мужей, всем улыбалась, но ото всех успевала увернуться. И только от Аспара не могла, да и не хотела. Когда обнимал - отвечала на объятия, а когда усаживал на колени - сияла, словно солнце, и не противилась, целовал в бесстыдно обнаженную грудь - смеялась.
        У Корнелии туман поплыл перед глазами от обиды, позора и унижения. Не напрасно челядник боялся и предостерегал время от времени: «Будьте мужественны, не шумите и не выдавайте себя. Выдадите - будет беда и мне, и вам». Корнелия нашла в себе мужество вытерпеть. А когда добралась до стойбища и села на коня, огрела его батогом и пустила во всю прыть, словно бежала от самой себя.
        Что делала она, возвратившись в замок, никто не знал. Ни к челяди не выходила, ни в свои покои никого не пускала. Ни в тот день, когда возвратилась из поездки, ни на следующий. Не вышла она и тогда, когда в замке оповестили: властелин межгорья возвращается с охоты.
        - Что с женой? - Аспар заметил ее отсутствие среди тех, кто встречал его. - Она больна?
        - Не ведаю, - ответил челядник.
        - Как это не ведаешь? - нахмурился хозяин.
        - Госпожа никого не впускает к себе.
        Аспар не стал больше расспрашивать челядника, передал коня и пошел к жене.
        Корнелия видела, наверное, как он въезжает в замок, слышала шум толпы, которая встречала властелина, - двери ее уже не были заперты. Правда, навстречу Аспару не пошла и не обняла, сидела и ждала, когда властелин сам приблизится к ней.
        - Что с тобой, Корнелия? - встревожился Аспар или сделал только вид, что встревожен. - Чем ты опечалена?
        - Плохие вести пришли от родителей. Матушка умирает. Хотела проведать ее, но муж запер ворота, велел не выпускать меня, свою госпожу, из замка.
        Она заплакала. Не так, как в тот раз, когда зашел отец и сказал: «Собирайся, ты свободна», - а так жалобно, что даже равнодушного к женским слезам Аспара проняло.
        - О чем речь? - поспешил он заверить ее. - Хочешь поехать - поезжай. Когда запрягать коней?
        - Сейчас, немедленно. Я и так много потеряла времени, целых двое суток бьюсь, словно птица в силках, а выпорхнуть не могу.
        - Собирайся, коней подадут.
        Аспар вышел и приказал челяди приготовить колесницу для дальнего пути. А пока впрягали коней, позвал тех, кто охранял в его отсутствие ворота.
        - У жены моей был кто-нибудь из соседней провинции?
        - Не было.
        - Как так не было?
        - Не было. Ворота охранялись, никто не въезжал в них за последние пять суток.
        - Может, жена моя посылала кого-нибудь к матери?
        - Ни один всадник не выезжал из межгорья.
        Властелин пристально посмотрел на предводителя стражи. А это не обещало ничего хорошего.
        - Как же госпожа узнала, что у нее болеет мать? Духи принесли ей те вести или как?
        - Про это ведомо лишь госпоже.
        Аспар нахмурился. Было видно: его раздирают сомнения, но оправданы ли они?
        - Иди, - повелел наконец охраннику. - И моли Бога, чтобы это на самом деле было так. Но если узнаю, что все-таки кто-то приезжал к жене или кто-нибудь выезжал отсюда, берегись.
        Подождав, пока уляжется возбуждение, направился к жене.
        - А что с матерью?
        - Говорила уже: болеет.
        - Спрашиваю: какой недуг? Неужели те, кто бы у тебя, не сказали?
        - Говорить не говорили, но поведали страшное: матушка приснилась мне в черном.
        - Ах, приснилась! - обрадовался Аспар. - Тогда складывай, жена, свои вещи и оставайся дома.
        Корнелия, видимо, всего ожидала от этого бирюка, поэтому и не очень удивилась. Зато возмущение ее наконец прорвалось наружу.
        - Я, кажется, не продана тебе?
        - Зато обвенчана со мной. Сама того хотела, вот и будь во всем покорной женой.
        Женщина остается женщиной, уж если разгневается, не видит, где двери, а где окно.
        - Ты… ты забываешь, - Корнелия даже позеленела от злости, - что я не беззащитна, что мне достаточно бросить клич - и на помощь придет сила, перед которой не устоят ни твои ворота в Долину Слез, ни твой замок.
        Потемнело лицо у Аспара.
        - Ты сначала брось этот клич! - промолвил он не без иронии. - Замок вон какой, отсюда скорее до Бога докличешься, чем до батюшки.
        Корнелия хотела было крикнуть: «Я дозовусь!» - но удержалась. Зачем говорить такому? Разве она не дочь знатного в этих краях префекта или не знает: молчание - золото, кто молчит, тот двоих научит?
        Как только муж уехал из замка, Корнелия позвала к себе задобренного уже дарами челядника.
        - Я снова прошу тебя о том же: нужно как-то выбраться из межгорья.
        - Может, и нужно, но как?
        - Ты лучше, чем я, знаешь Долину Слез, вот и раскинь умом и найди способ. За это получишь втрое больше, чем получил.
        Челядник так скривился, словно съел что-то противное.
        - Достойная, я говорил уже: это невозможно.
        - Разве отсюда один-единственный выход?
        - Именно один, через ущелье, которое проложила речка. Больше ни входа, ни выхода, кругом непроходимые горы.
        - Однако же поселяне Долины Слез, купцы других провинций ездят как-то?
        - Только через ворота и только с дозволения стражи.
        - Ну а если я переоденусь в купца или поселянина, возьму с собой челядь, товары?
        - На выезд нужно иметь знак от властелина, без знака не выпустят.
        Корнелия то молчала, глядя на челядника, то вскакивала и металась по терему, словно загнанный в клетку зверь.
        - Так, может, хоть тебя выпустят?
        - Этого тоже не следует делать. Я близок к вам, властелин может догадаться, для чего мне понадобилось ехать из его владений, и помешает нам сразу же. Или позже поймет, почему ездил, и покарает меня.
        - Что же ты посоветуешь? Как известить отца, чтобы вызволил меня из беды?
        Челядник задумался.
        - Дайте, достойная госпожа, время. Не может быть, чтобы старый Триарий не нашел для вас спасения. Если не в замке, то за стенами его, а подыщу для вас вестника.
        Собрался было идти, но передумал:
        - Хочу вас предупредить…
        - Говори.
        - Во-первых, наберитесь терпения и сделайте все возможное, чтобы не выдать себя властелину ни устами, ни глазами, ни поступками.
        - В этом можешь быть уверен. Я дочь префекта, мне хорошо знакомы тайные отношения и сговоры.
        - Если вам они хорошо известны, вы должны знать: все, что говорите тут, слышат посторонние уши. Не бойтесь, - успокоил, - сейчас это мои уши.
        Корнелия молчала.
        - И во-вторых, все это будет дорого стоить.
        - Говорю же, и ты, и найденный тобой вестник будете награждены достойно. Захотите, покинете вместе со мной владения Аспара, станете богатыми, будете жить где-нибудь в другом месте.
        То ли челядник хорошо знал Аспара и хотел усыпить его бдительность, то ли ему действительно не удавалось найти человека, который бы выполнил волю госпожи, только встречи с тайным вестником все не было и не было. Самого же Триария Корнелия встречала каждый день и беседовала с ним, но не о том, чего больше всего ждала от своего поверенного.
        «До чего я дожила, - печалилась она. - И честь, и совесть, и жизнь моя зависит от какого-то раба. Захочет - спасет, захочет - погубит. Вон как позволяет вести себя с госпожой: играет как кот с мышью».
        Бродила по терему - присматривалась к челяди, выходила во двор, кое с кем вступала в разговор, расспрашивала о людях, которые живут в Долине Слез, про торги, из каких земель привозят сюда товары, куда направляются, если едут в Долину, куда - если выезжают из нее. И убедилась: из межгорья, кроме ущелья, проложенного рекой, нет ни входа, ни выхода. Ущелье - единственная надежда снова стать свободной.
        Корнелия было совсем упала духом, склоняясь к мысли, что другого спасения нет, как броситься своему мучителю в ноги и слезно молить, чтобы отпустил к отцу-матери, тем более что есть причина: с каждым днем она все больше убеждается, что понесла от своего мужа-изменника дитя.
        Смотришь, и унизила бы себя, но неожиданно пришел Триарий в один из самых тоскливых дней и сказал, что отыскал мужа, который соглашается исполнить повеление госпожи замка.
        - Кто он и может ли выйти за пределы гор?
        - Может, достойная, потому что он главный охранник торговца товаром и имеет разрешение на въезд и выезд.
        - Зови его ко мне.
        Она во всем полагалась на челядника и доверяла ему: еще бы, все разумно предусматривает, не по-рабски трезво мыслит. Но в ту ночь спать не могла, сидела и поджидала гонца, который повезет ее кровным весть. Когда же он появился и подтвердил, что передаст все, что она пожелает, сняла с руки и положила на шершавую ладонь перстень с родовым гербом.
        - Передашь этот перстень, этого достаточно. Отец будет знать, что делать.
        - Если же спросит, что сказать?
        - Скажешь, нет больше терпения, пусть придет и заберет меня.
        - Будет сделано, достойная. Ну, а…
        - Плата вот, - подала золотое украшение. - Награду получишь там, в отцовском замке.
        Корнелия знала, что до отчего дома не так уж и далеко. Пусть пойдет несколько суток на то, чтобы выбраться ее посланцу из Долины Слез, пусть еще одни сутки минуют, пока будет добираться до замка отца и искать способ повидаться с родными, через трое-четверо суток отец узнает уже, что случилось с его дочерью, и поспешит освободить ее. На пятый день, самое большое через седмицу должен быть уже здесь.
        Чем больше верила в свое спасение, тем была осторожней. Не унижалась перед мужем, но и не ссорилась с ним. Если обращался к ней, отвечала тихо, подчеркнуто печально, но все же покорно. Однако и осторожность ее не осталась незамеченной. Однажды вечером присел Аспар около ее ложа и спросил:
        - Отчего ты такая грустная?
        - Словно ты не знаешь, - сказала Корнелия тихим, обезоруживающе покорным голосом.
        - Недовольна, что не отпускаю к матери? Хорошо делаю, что не отпускаю. Сон неправду предвещал: мать жива и здорова.
        - Откуда ты знаешь, что жива и здорова?
        - Я все знаю, Корнелия. Даже то, что ты не отказалась от мысли уйти от меня… Уйти и не возвратиться.
        - Плохо знаешь.
        - Не может быть, чтобы плохо знал.
        - Может, Аспар! Куда же я пойду, если ношу твое дитя?
        - О! - Муж словно очнулся, обрадовался вроде. - Это правда?
        - Придет время, убедишься.
        И он поверил. Ей-богу, поверил и почувствовал себя то ли пристыженным, то ли необыкновенно счастливым. Даже просветлел лицом.
        «Неужели я ошиблась, сомневаясь в его супружеской верности? - подумала Корнелия. - Нет, не может этого быть. Женское сердце многое видит и чувствует. Оно не запротестовало бы так горячо, если бы не увидело за теми объятиями с медушницей подлой измены».
        Аспар коснулся ее руки.
        - Ты не гневайся за мои поступки, - сказал он примирительно. - Выберем время и поедем к твоим родным. Я понимаю, ты соскучилась, да и тревожно тебе в твоем положении. Ты должна утишить свою тревогу. Вот побуду седмицу-другую на охоте, и поедем.
        Ушел Аспар от жены в хорошем расположении духа, даже довольный ею, но Корнелия не чувствовала себя успокоенной и удовлетворенной. Блудливого пса не приручить к дому, только и будет делать, что ездить на охоту, а она, жена его, не поверит в его добропорядочность после всего увиденного своими глазами. Он и увлечен охотой только потому, что она дает ему волю вольную. Вот и нет причин для радости. И планов своих менять не стоит. Приедет отец, чтобы забрать ее у Аспара силой, - поедет с отцом, не возвратится в гнездо развратника. Будет искать защиты под крышей отчего дома. Род ее в обиду не даст!
        Перед сном и после, как проснулась, Корнелия не могла избавиться от назойливых мыслей. А когда уже стала приходить в отчаяние, в замок постучались торговые люди из дальних краев и попросились под защиту стен и стражи.
        - Придется подождать хозяина, - отвечала им стража.
        - Есть же хозяйка. Может, она разрешит переночевать в замке?
        Не захотела стража показывать гостям, что госпожа их не распоряжается всем, подумали-подумали и дали дорогу: идите, спрашивайте.
        Не будь Корнелия так уверена, что помощь придет, наверное, выдала бы себя: когда распахнулись двери и на пороге встали гости из дальних земель, узнала среди них Эмилия Долабеллу, того самого, что был избранником ее сердца и должен был стать мужем.
        И радость, и смятение заполонили сердце - не выдержала, опустила глаза. Когда же опомнилась и быстро подняла их, то смотрела так, как надлежало смотреть женщине, которая вместо мужа решает важные семейные дела.
        Эмилий Долабелла!.. Как же он увивался около нее, с каким нетерпением ждал того дня, когда родители договорятся окончательно и решат судьбу любящих друг друга своих детей. Земля итальянская переживала смутное время, по ее долам и горам разгуливали варвары, глумились над кем хотели. Поэтому Люций Руф, отец Корнелии, искал среди соседей союзников, а когда нашел, несказанно обрадовался: префект соседней провинции Долабелла имел сына на несколько лет старше Корнелии. Если соединить Корнелию и сына префекта брачными узами, сила патрициев удвоится, а с ней придет уверенность: варвары натолкнутся на усиленный отпор и утихомирятся.
        Они вроде и утихомирились, но не все: от Аспара отец не уберег свое дитя.
        - Достойная, - нарушил тишину предводитель стражи. - К тебе пришли торговые люди из дальних земель. Просят дозволения на защиту и торг.
        Корнелия кивнула, соглашаясь выслушать гостей, и уже потом сказала стражникам:
        - Оставьте меня с ними. Когда расспрошу их и определю часть прибыли, которая надлежит хозяину замка, позову вас.
        Охрана вышла, закрыла за собой дверь, а Корнелия обратилась к гостям:
        - Откуда Бог привел и с какими товарами?
        - Издалека, достойная. - Эмилий заметил ее предостерегающий знак - здесь все слышат - и молча передал тот самый перстень, который вручала Корнелия своему гонцу. - А товары у нас всякие: наши и заморские - испанские, византийские, даже китайские. - И совсем тихо, чтобы могла слышать только Корнелия, добавил: - Будь наготове, как только будем выезжать из замка, вывезем тебя, прикрытую поклажей.
        Видимо, не нашлась, что сказать на это Корнелия. Смотрела только широко открытыми глазами и молчала.
        - Приходи, госпожа, сама увидишь, какие у нас товары, себе подберешь то, чего душа пожелает.
        - Хорошо, приду. Тогда и налог определим. А разрешение на торг и на пристанище в замке даю сейчас.
        Подождала, пока выйдут, и подалась на свою половину. Упала, обессиленная, на ложе и закрыла лицо руками. Боже, помоги ей! Сам Эмилий приехал. Слышишь, святый Боже, сам Эмилий! Значит, он не отрекся от нее после всего, что случилось, он для того и прибыл, чтобы вырвать свою Корнелию из лап гота Аспара, этого варвара из варваров. А если не отрекся до сих пор, не отречется и после того, как вывезет из Долины Слез. Только бы поступил разумно и сумел перехитрить самого Аспара. Если бы только сумел!
        В тот день не пошла на торжище - пусть Аспаровы осведомители убедятся: она - достойная жена у своего мужа. Только ради приличия сказала: приду и посмотрю, на самом же деле не идет. А уж как усыпит их настороженность, пойдет глянуть на товар, купит что-то для отвода глаз и договорится с Эмилием о времени побега.
        Аспара, к счастью, все не было, и это убеждало заговорщиков в успехе дела. Эмилий шепнул Корнелии, когда та выбирала товар:
        - Я нарочно продаю товары по завышенным ценам. Как только увижу, что покупателей уже нет, постараюсь договориться с охраной, чтобы выпустили из Долины Слез.
        - Выпустят ли - вот в чем беда, - опечалилась Корнелия. - Здесь закон суровый: на въезд и стража может дать разрешение, на выезд - только Аспар.
        - А я задобрю их донатиями, - весело пообещал Эмилий. - Так задобрю, что и про закон забудут.
        - Это было бы замечательно. И все же готовься, Эмилий, к худшему. Аспар вот-вот может нагрянуть.
        - Лишь бы не случилось этого, завтра будем уже готовиться к отъезду.
        Очень хотелось Корнелии, чтобы все сложилось, как мечталось, но уверенности не было. Слишком много сомнений одолевало, когда давала свободу мысли: и охрана может не согласиться выпустить гостей без разрешения господина, и муж может вернуться и сказать ей: «Будь со мной».
        Плохие предчувствия не всегда беспричинны. Завтра должна была бежать из замка, а в полдень Аспар возвратился с охоты, и все пошло прахом: договоренность Эмилия с охраной стала недействительной - за разрешением должен был теперь идти к Аспару, а для этого нужно отложить отъезд на один, а то и на два дня.
        Разрешение на отъезд Эмилий ухитрился просить в присутствии Корнелии, чтобы она слышала и знала: ее ждут этой ночью. Она должна все успеть.
        Корнелия и успела. Кого обманула своей покорностью, кому-то залила глаза хмелем и сбежала к Эмилию, казалось бы, никем не замеченной. Но это только казалось. Когда настало утро и по каменистой дороге затарахтели возы торговцев, челядник Триарий ворвался, словно сумасшедший, в спальню к Аспару и крикнул, пересиливая страх:
        - Властелин! Жена твоя исчезла из ложницы. Вели проверить возы торговцев, пока не покинули пределы наших владений. Боюсь, не с ними ли она убежала.
        Все остальное делалось быстро и надежно, как и надлежит поступать вышколенным татям: окружили конями возы, связали всех, кто сидел на товарах, разбросали добро и не замедлили представить пред очи госпожу Корнелию.
        - Так вот она какая, твоя супружеская верность? - нахмурил брови Аспар. - Посмотрите на нее, убегает с другим, меня, мужа своего, смеет позорить.
        - Не тебе говорить о супружеской неверности, - сказала Корнелия, пересилив страх и собравшись с мыслями. - Вспомни медушу, которая стоит при охотничьих дорогах, и пьяные оргии, которые устраиваешь там со шлюхами-медушницами. Думаешь, не была там, не видела, не знаю?
        - Отныне не будешь видеть и не будешь знать… С кем убегала? С ним? - показал на Долабеллу. - Смеет кого-то называть шлюхами. А сама?
        - Она убегала к родным своим, - выступил вперед Эмилий и заслонил собой Корнелию. - Не она - ты опорочил супружескую верность и супружескую честь!
        Аспар стал похож на серый камень при дороге.
        - То, что дозволено мужу, - сказал с презрением, - то не дозволено его жене. Замуровать. Вон там, - указал на скалу, которая возвышалась вдали над дорогой. - Выдолбите им в камне гробы и замуруйте по самые уста, чтобы все, кто будет проезжать здесь, видели и знали: так карают у нас, готов, непокорных и неверных.
        Эмилий Долабелла был замурован в тот же день, как только каменотесы выдолбили для него могилу каменную. Это же ожидало и Корнелию, но за день до казни к властелину пришли старейшины рода и сказали:
        - У нее под сердцем бьется твое дитя. Нельзя казнить такую. Нас проклянет люд, против нас может восстать весь крещеный мир…
        Аспар пристально смотрел на старейшин, похоже, выбирал, на ком сорвать зло.
        - Что вам до людей и их проклятий? Тут я хозяин и судья, больше никто, слышали?! А что касается жены моей… что касается жены, вот что скажу: пусть будет ни по-моему, ни по-вашему - подождем, пока родит дитя, а уж тогда и покараем. И больше не смейте приходить ко мне с мольбами о помиловании. Воля моя была и остается непоколебимой.
        Старейшины и не приходили больше к нему. Не молила о пощаде и Корнелия. Даже отца уже не пыталась призвать на помощь. Смотрела из темницы на такой привлекательный осенней порой мир и горевала. Когда же напомнили ей: «Может, передать что-то родным? Доверься и скажи», - посмотрела жалобно и промолвила:
        - Не нужно, я уже доверялась. И вот чем все закончилось. Эмилия казнили, и меня казнят.
        Все думали, что она не доживет до того дня, когда услышит крик ребенка. Очень плоха. Пить еще пьет, а есть - в рот ничего не берет. Правду о таких говорят: сохнет, словно дерево без корня.
        Но Корнелия дожила и крик своего крохотки услышала. Сразу изменилась: усмехнулась, просветлела лицом, попросила есть-пить.
        - Как я рада, - сказала тем, кто ухаживал за ней. - Не сына - девочку родила. А девочка продолжит мой род - не его.
        Когда же пришло время вести ее к скале, оглянулась вокруг, словно спрашивала: «Так быстро?» - и, погрустнев сразу, молча прижала к себе дитя свое, да и пошла, куда вели.
        - Низкий поклон тебе, Эмилий, - сказала Корнелия, когда приблизилась к скале. - Вот мы и станем с тобой в паре, только не под венчальным, а под каменным венцом. Не суди меня, мой единственный, мой желанный друг. Видит Бог, я этого не хотела.
        Поклонилась и мастерам:
        - Слышала я, властелин ваш велел не обращаться к нему и не просить за меня. За себя и не прошу, а за дитя мое можно?
        Мастера смущенно промолчали. Лишь один из них, самый молодой, не спрятал глаз.
        - Говори, жена, чего просишь.
        - Сделайте так, чтобы в могиле моей, в том самом месте, где будет вдаваться в камень грудь, были оконца-прорези. Хоть крохотные. Хотела бы, чтобы приносили ко мне дитя мое, чтобы оно могло сосать материнскую грудь.
        Мастера исполнили ее волю, пробили оконца. И няньки послушались, понесли дитя к замурованной матери раз, второй, да и потом вынуждены были носить. Потому что девочка не брала чужую грудь. Сам Аспар искал для нее кормилиц - напрасно, плакала и отворачивалась. Когда подходило время кормить ребенка, от скалы доносилось грустное, проникновенное пение Корнелии, такое проникновенное, что все оглядывались и замирали. Няньки же несли ребенка и кормили его молоком матери через окошки-прорези.
        Через седмицу-полторы пения не стало слышно - то ли отпала в нем необходимость, то ли Корнелия совсем ослабела и потеряла голос. А молоко текло из грудей все те дни и месяцы, пока в нем нуждалось осиротевшее дитя, не перестало течь и тогда, когда грудь у замурованной матери стала каменной. Грозным был Аспар с теми, кто так или иначе допускал непокорность, но даже он не мог заставить род свой молчать об этом диве. Пусть не сразу, позже, но слухи о нем все же выпорхнули за пределы Долины Слез и стали достоянием всех. С тех пор женщины, которым судьба не даровала способности кормить собственных детей молоком, и поныне идут к Корнелии как к своей покровительнице, матери матерей, всеблагой исцелительнице и кормилице. Идут и просят у нее заступничества, черпают из ее грудей-источников жизненную силу.
        …Видно, очень далеко унесли мысли Миловиду от монастыря, от келий монастырских, - не услышала она шагов, приближающихся к ее пристанищу. Очнулась лишь только тогда, когда открылась дверь и порог переступила мать игуменья в сопровождении сестры Евпраксии.
        - Мир тебе, дитя человеческое. - Игуменья осенила послушницу крестом. - Почему не спишь так долго?
        - Сон не берет, матушка.
        Миловидка опустилась на колено, поцеловала игуменье руку. «Что им надо от меня? - подумала она. - Так поздно явились, и вдвоем. Всего могла ожидать, только не этого посещения».
        - Сестра Евпраксия сказала, что сомнения и смятение души все еще не покидает тебя. Это правда?
        - Правда.
        - Ты же говорила, что уже готова принять веру Христову, а потом плакала, чувствуя себе провинившейся перед родом своим.
        - Чувствую себя и сейчас виноватой, матушка.
        Молчит игуменья. Смотрит изучающе и молчит.
        - Это правда, дети должны быть верны своим родителям, - сказала чуть погодя и села. Ее примеру последовала и Евпраксия. - Однако ты, дитя, принимая веру Христову, не делаешь ничего противного родителям твоим. Знаешь ли, почему так? Потому что это доброе дело. Кто знает, может, именно твой пример и наставит их на пусть истинный.
        Долго говорила игуменья о том, как щедра и спасительна вера Христова, какое блаженство ожидает тех, кто осознает суть этой веры и пример ее не по принуждению, а сердцем. Поэтому и ее, Миловидку, никто не принуждает. Пусть приходит, как и приходила перед этим, в храм, слушает церковные службы. Таинства богослужения возвышают дух человеческий, дают простор мысли, делают человека мудрее, ведут к прозрению.
        Миловида рада была, что ей не напоминают об обещании принять, новую веру, не допытываются, когда примет, ее всего лишь убеждают. Поэтому сидела и внимательно слушала, что говорила игуменья, была так доброжелательна, что даже наимудрейшую из сестер обители сбила с толку.
        - Слова мои, надеюсь, не останутся гласом вопиющего в пустыне. - Игуменья встала и положила мягкую ладонь на голову послушнице. - Ты будешь делать, как я говорю. Правда?
        - Да, матушка игуменья. Я очень благодарна вам за приют и спасение. Вот только…
        - Что - только?
        - Сомневаюсь я, матушка, что, даже приняв христианскую веру, смогу остаться в обители, что вера мне будет спасением.
        - Даже так? - не ожидала такого ответа игуменья и снова села. - Почему сомневаешься? Что тебя беспокоит?
        - Многое, матушка.
        И девушка рассказала своим наставницам обо всем, что передумала сегодня перед их приходом.
        - Скажите, - спрашивала она, заглядывая в глаза то одной, то другой, - разве будет по-Божьему, если я отрекусь от мира и ничего не оставлю для земли своей, для рода своего? Слышали, Корнелия замурована в камень была, а все же дитя свое кормила. А я живая, сильная, при здоровье. Могу ли я сидеть за каменными стенами, сознавая, что остаюсь здесь на веки вечные, что ничего не оставлю после себя на этом свете? Это же мука, матушка, и грех, наверное, большой - так обкрадывать себя. Пойду я, достойная, к кровным своим. Где буду жить, как - не ведаю, но пойду. Плоть зовет, земля зовет. Не могу я перебороть в себе то, что дала мне мать-природа.
        - Нечестивица! - потеряла терпение игуменья, сбросив маску благочестия, стукнула что было силы патерицей. - Поганка! Ноги должна была лизать нам за то, что подобрали, поверженную отчаянием, дали приют телу и покой душе, а у нее греховность плоти на уме. Прочь отсюда! - показала на дверь. - Сейчас же, сию минуту! Чтоб и духом твоим не пахло. Была и осталась поганкой, прочь!
        XIII
        Хорс расщедрился этим летом. До Купалы еще далеко, а уже жарит нестерпимо. Если бы выпадали дожди, не так заметна была бы жара. Но где они, те дожди? На весь море-океан ни одной тучки. И седмицу, и вторую, и третью без перемен. Что ни день - то и жара. Сегодня, как видно, то же самое будет. Солнце только-только поднялось над горизонтом, а уже припекает. Сгорает под его горячими стрелами засеянная ратаем нива, мелеют реки и сникают на лугах травы. Правда, еще можно найти прохладу в лесу, но после всего, что случилось с нею, Зоринкой Вепровой, ходить ей в лес одной запретили, только в сопровождении челяди. А где ныне эта челядь? Тревога о ниве и скотине гонит всех каждый день в лес, на луга. Так повелела хозяйка Веселого Дола: нет надежды на ниву, спасай, челядник, скот, если не хочешь умереть с голоду. А няньке-наставнице приказано: не потакай Зоринке и не ходи с ней куда не следует. А каково самой Зоринке - всем безразлично. Будто и не видит никто, что ей от сидения в тереме словно той сожженной ниве: и душно, и жарко. А еще тоскливо. Так тоскливо, что слезы не раз и не два подступали к горлу,
душили намертво. Ну почему родные упорно стоят на своем и не хотят отдать ее за Богданку? Все нахваливают Колоброда и возят туда. А какой из этого толк, если она и знать не хочет тех, кто приходит к ней и зовет в круг? Будто не видят, что Зоринка пересиливает себя с трудом, когда едет к чужим, что она добивается своего, на своем стоит. Напрасно угрожают ей: будет так, как говорит отец. Но она дочь своего отца и может тоже сказать: будет так, как я скажу. А там кто знает, что будет. Хитрят родители. Уверена, не татей боятся - Богданку. Поэтому и не разрешают выходить за ворота, тем более ходить в лес. Ждут Купалу, думают, на Купалу Зоринка не отвертится: кто-нибудь из родовитых тиверских отроков выкрадет ее и заставит вступить в брак. Только пусть сначала выкрадут. А родители попробуют сперва заставить Зоринку поехать в Колоброд именно на Купалу. Не станут же связывать ее и вести связанной. А иначе не будет. Бог свидетель, не будет!
        Открыв окно, смотрела Зоринка на горную дорогу, что вела от высокой ограды вокруг отцовского терема в широкий свет, и думала свою горькую думу. С тех пор как за нею, спасенной от ненавистных татей, прислали няньку-наставницу, дав тем самым понять: примирения не будет и быть не может, - Богданко не отступил и ездил в Веселый Дол. Перед ним закрывали ворота, ему говорили: не велено. А он продолжал ездить, ждать Зоринку на опушке леса. Должна бы девушка дать знать княжичу, что не выходит не оттого, что не хочет, - не по своей воле сидит в тереме. А как это сделать - не ведает. Все сговорились против нее - и мать, и челядь из друзей во врагов превратились. Решила быть такой же твердой и непреклонной, как и они.
        - Пока не исполните мою волю, не буду есть и пить!
        - Какую, горлица?
        - Позвольте выйти к Богданке и сказать, чтобы не ездил напрасно.
        - Будто ему не говорили этого?
        - То - родители, а то я скажу.
        Няня-наставница не придала этому значения, усмехнулась и пошла себе. Возвратившись, увидела, что Зоринка не прикоснулась к еде. Заволновалась и принялась упрашивать:
        - Не выдумывай, девушка, кто поверит, что именно это ты скажешь Богданке?
        - А ты?
        - Я?
        - Если не совсем предала меня, то поверишь.
        - Ох, Зоринка так может плохо обо мне думать!
        - Пойди со мной, будешь матушкиным слухачом при мне, а на самом деле - моей союзницей, тогда не буду так думать.
        - А что скажет твоя матушка, если узнает, что я ее предала?
        - Этого не знаю. Сама подумай. А сейчас поди и скажи: «Не будет Зоринка ни есть, ни пить, если не выполнят ее желания».
        Ничего не оставалось старой женщине, пошла и сказала матери Зоринки: «Девка страдает, зачем же увеличивать ее страдания? Отпусти ее со мной, пусть встретится с княжичем. Что от этого изменится?»
        - А если изменится? - возразила Людомила. - Разве не знаешь, как твердо стоит на своем хозяин?
        - Говорю же, Зоринка не ест и не пьет, что дальше-то будет?
        Няня-наставница, видимо, близко к сердцу приняла слова «если не совсем предала». Подробно пересказала Зоринке и о том, что думает о ее упрямстве мать Людомила, и о том, как она страдает от этого. Но обещаниями быть заодно с Зоринкой не разбрасывалась, на деле же решила помочь. В конце концов вдвоем они уговорили все-таки Людомилу.
        - Ну, если так настаивает Зоринка, - сказала Людомила после трехдневного голодания дочери, - пусть увидится с княжичем. Лишь в одном не уступлю: свидание будет не там, где она хочет. Когда появится Богданко, зови его в терем. Здесь, при мне, пускай говорит ему, что хочет.
        Зоринка воспротивилась сначала, но, поразмыслив, согласилась. Если уж так хочет услышать мать, что она скажет Богданке, пусть слышит. Так, может, и лучше будет.
        И вот она ждет-выглядывает княжича, а сама думает, какие слова ему скажет. А еще думает о том, что не позволит отцу обращаться с нею, как он обращается с матерью, словно буря с одиноким деревом, пусть не считает, если он властелин на две волости, то ему все дозволено. Придет время - узнает: Зоринка может постоять за себя.
        XIV
        Чем сильнее выгорала под палящим солнцем хлебная нива и жухла по лугам и опушкам трава, тем печальнее становились лица у поселян, все ощутимей чувствовалась тревога в земле Тиверской. Что будет и как? Не уродит нива - не будет хлеба, не отцветут травы лесные, дикуша в поле - пчелы не заполнят борти медом. Это беда страшная. Но еще страшнее, если не заготовят на зиму сена и нечем будет кормить скот. А к этому идет. О покосе нечего и думать - трава чуть жива. Мало ее в лесу, мало в лугах. Скотина избегается за целый день, пока нащиплет какую-то малость. И это - посередине лета. А что будет к осени? Прогневали богов, отвернулись боги от них. Вон сколько людей наплодилось, и каждый норовит думать только о себе.
        Выйдет ратай в поле - думает, ходит возле скотины - снова думает, а когда солнце спрячется за горизонтом, спустится на землю летняя ночь, окутав ее теплом, - не знает, куда деться от тех дум. Грядет беда великая, нужно что-то делать. А что? Что?
        - Если к осени не выпадут дожди, а земля не даст травы для коров и овец, да и для коней тоже, - говорит жена мужу, чувствуя его тревогу, - придется резать скотину. Может, хоть так спасем себя и детей от голодной смерти.
        - А это видела? - Муж закипает от этих слов, словно вода на огне, и тычет под нос жене почерневшие от каждодневной работы руки. - Это, говорю, видела? Она резала бы скотину! Сказано: волос долог, а ум как у зайца хвост. Что останется у нас, если порежем скотину, как жить будем? Да я… Да катитесь вы все… а скотину под нож не дам! Слышала? Не дам!
        Разойдется так, что, того и гляди, побьет, если попробует возразить. Да где ей возражать! Смотрит, испуганная, и молчит, словно околдована.
        Где двое, там и беседа, где трое, а тем более - пятеро, там уже вече. И все о том же: как будет, что будет? Где и у кого искать спасения?
        - Нужно идти к князю, - советует один.
        - Да, - поддерживают его остальные. - Позвать его на вече и сказать, чтобы не ходил в эту осень на полюдье и не брал с нас дань. Что дадим ему, если у самих пусто? Кроме пушнины да молока, ничего не будет.
        - Такое скажете: кроме молока. А где оно возьмется, это молоко, если скотине уже сейчас нечего есть, зимой же и подавно не будет?
        - Что правда, то правда. Надо сойтись на вече и спросить у князя: с кем останется он, если вымрут люди? Слышали, не кланяться и не просить - позвать на вече и спросить его: «С кем останешься, княже, если вымрет люд?»
        Мысль эта показалась всем похожей на стрелу Перуна среди темной ночи: высекла огонь и осветила долы, да так, что, кажется, даже тем, у кого было бельмо на глазу, стало ясно: ничего другого не остается, нужно созывать вече и говорить князю: «Голод - такой же враг, как и тот, что идет на нас ратью. Против того зовешь ты, против этого - мы зовем. Станем плечом к плечу и будем заодно, если не хотим погибнуть».
        Поселяне были едины в своем стремлении, поэтому не замедлил зародиться клич: «На вече! На вече!» И не было этому кличу никаких преград. От села к селу, от веси к веси гнали коней вестники: оповещали всех, кого встречали, дудари и волхвы, просто перехожие люди; сзывали на вече без промедления всех поселян посланные глашатаи.
        Вепра этот клич застал в Веселом Долу и ударил по наболевшему, словно ветер по струнам. Люд тиверский зовет князя на вече. Вот оно, желанное мгновение! Вот когда он возьмет Волота за горло и скажет: «Подохни, если такой!» Стоит сдвинуть камень - и пойдет лавина, которая сметет и раздавит всех, кто встанет на пути. И такой камень есть! Он, Вепр, не напрасно верстал дороги Тивери, отыскивая себе союзников и приглядываясь к людям: такой камень есть!
        События подгоняли время, и Вепр не медлил, оседлал лучшего коня и, вскочив на него, погнал в лес, а лесом - к жертвеннику под Соколиной Вежей.
        Вепр знал: подойти с конем к дубу Перуна или даже к ограде вокруг него - значило оскорбить жертвенник. Он не рискнул нарываться на гнев Жадана, оставил коня в стороне и, прежде чем подойти и постучать в калитку, оглянулся и прислушался, нет ли там, за оградой, посторонних.
        Калитку нетрудно было отыскать - к ней вела стежка, по сторонам которой белели черепа принесенных богу жертв. Увидев их, Вепр невольно замедлил шаг и бросил взгляд дальше - на дупло ветвистого дуба, а уж когда узрел божью обитель, замер: появилось такое чувство, словно встал перед самим божеством и должен понести наказание за это. Когда все-таки переборол страх и открыл калитку, лицом к лицу встретился с Жаданом. Волхв стоял на пороге рубленной из толстых бревен хаты и пристально, с подозрением смотрел на вошедшего.
        - Мир тебе, властелин тайн земных и небесных, - приветствовал его Вепр.
        Волхв молчал.
        - Несешь в сердце злобу, а желаешь мира? - раздался наконец его глухой, словно из бочки, голос.
        - Где гнев, там и злоба. Но не я высекал ее из камня бытия, высекали другие. Кроме того, не на тебя направляю я стрелы гнева своего и злобы своей.
        - В божью обитель негоже нести стрелы, даже если они предназначены для других.
        - А где же искать спасения, если сердце распирает злоба? О тебе, муже, идет слава провидца и властелина небесных тайн, ты служишь богу и общаешься с ним. Поэтому и пришел к тебе, чтобы сказал: где и как искать?
        - Смирись - и найдешь утешение.
        - Я, волхв, Вепр, ратный муж. Смириться не могу.
        - Гнев твой - на князя?
        - На него.
        - Я князю не судья.
        - А боги? Сделай так, чтобы Перун покарал Волота и погасил во мне огонь мести, огонь неукротимой злобы.
        - Боги и без того карают народ, а заодно и князя. Видишь, сожжено все, голод грядет. Тебе этого мало? Ты большего хочешь?
        - Голод идет не на князя, он не возьмет его за глотку. А я жажду отомстить именно князю.
        - Боги справедливы, они могут повернуть гнев свой не на князя - на тебя: потерял сына, потеряешь и дочь.
        Вепр задумался:
        - За что же меня так карать?
        - За то что очень сильно желаешь кары другим.
        - Да, желаю. Душа горит, кровь этого требует. Сделай так, чтобы я мог отомстить, и будешь иметь все: поле, товар, захочешь, Веселый Дол отдам тебе. Не только жрецом, властелином станешь.
        - Пошел прочь! - разразился гневом Жадан. - Ты хочешь, чтобы я торговал божьей волей? Пошел прочь!
        И Жадан решительно двинулся на него, а Вепр, бывавший в разных переделках, вынужден был отступить, уйти за изгородь.
        - Одумайся, Жадан, - крикнул уже оттуда, - я дело говорю! Другого случая у тебя не будет. Пойми это и опомнись, я еще подожду!
        - У-у, змея в образе человеческом! - снова начал наступать Жадан. - Прочь, сказал! Не только тебя, тени твоей видеть не желаю!
        Он кричал так, словно разгневался на весь белый свет, а вернулся в капище, упал перед обителью Перуна на колени, поднял вверх скорбный лик, умоляюще протянул руки к дуплу:
        - Огненный боже, великий Сварожич! Ты видел гнев мой и видишь муку. Отведи и заступи от всего злого и лукавого! Вырви из сердца занесенное злой личиной смятение, не дай зародиться во мне наибольшей человеческой слабости - искушению. Слышишь, Перун? Не дай зародиться и пасть ниц! Век буду верен тебе и благодарен, только не дай упасть ниц!
        Князь и его мужи-советники не остались равнодушными к тому, что делалось в земле Тиверской. Все понимали, какая беда может постигнуть, если пойдут от Меотиды обры, а земля в пагубе, народ упал духом и обессилел так, что, когда дойдет дело до нашествия чужеземцев, некому будет и меч поднять, защитить Тиверь от напасти. Переживет ли Тиверь такую беду?
        - В эту осень придется не ходить на полюдье, - говорили одни. - С кого брать дань, если горе постигло всех. Взять ничего не возьмем, только народ раздразним.
        - А чем кормить тех, кого придется звать на сечу с обрином? - спрашивали другие.
        Князь слушал эти споры и хмурился. И было от чего. Один говорил правду, а второй и подавно: чем кормить тех, кого придется позвать под свою руку, если пойдет обрин?
        Ничего не ответил Волот мужам, выслушал их и повелел идти, думать дальше. Сам засел в тереме. Все думал и ожидал чего-то, пока на площадь под Черном не повалил отовсюду люд поселянский. Были там конные, были и пешие, одни при броне, другие с голыми руками. По всему видно: шли все и шли так, как позволял достаток.
        Не замедлил явиться позванный князем воевода.
        - Что делается, Стодорка? Почему собирается народ?
        - Послухи там уже, - кивнул Стодорка в ту сторону, где собирался народ, - сейчас узнают и все скажут. Но и без них ясно: собирается вече.
        - И кто собирает его? На чей клич сходятся?
        - Наверное, страх перед голодом зовет. Пришел сказать, чтобы ты был поосмотрительней.
        - Советуешь не идти, если позовут?
        - Нет, почему же. Не идти нельзя. Но будь мудрым со своим народом и не скупись на обещания.
        А за стенами стольного града бурлила толпа.
        - Есть ли кто из южных городищ? - спрашивали старейшины.
        - Есть, есть!
        - А из северных?
        - Нет.
        - Почему нет? Вон там, - показывали в сторону. - Нужно кому-то пойти и сказать, пусть шлют посланцев.
        - Тогда будем ставить вежицы и звать князя.
        И снова забурлила площадь, засуетились те, кто был поблизости будущих веж. Одни копали ямы под столбы, другие несли колоды, свежеотесанные доски. Застучали топоры, да так звонко, что взяли верх над шумом толпы. И только ржание коней да чей-то уж очень громкий крик мог преодолеть это многоголосье на мгновение-другое, не больше.
        Время шло к обеду, и солнце, чем дальше, припекало все сильнее. В толчее, в которой перемешались люди и кони, в тесноте, без воды и тени жара казалась невыносимой.
        - Зовите князя! - кричали самые нетерпеливые.
        - Да, зовем князя!
        Им никто не перечил, однако и не спешили: не все еще было подготовлено к встрече с князем.
        Когда же раскрылись городские ворота и бирючи зычно оповестили: князь Волот и лучшие мужи, исполняя волю веча, идут сюда, толпа заметно притихла, а потом и вовсе замерла. Не то поразило, что князь согласился стать перед тиверским народом и выслушать его, поразило, и больше всего, что был он не в княжеском уборе. Ехал на белом, грациозно пританцовывающем, словно какое-то заморское диво, коне, в белой просторной рубахе, в ярко-красных ноговицах и таких же красных - из бархата - чедыгах. Ни сбоку, ни возле седла никакого оружия. Обычный поселянин, как и остальные, собравшиеся здесь.
        - Братия! - выехал вперед стольник и обратился со словами привета к собравшимся. - Князь целует старейшин, тысяцких, посылает поклон свой старостам ролейным, всему люду тиверскому!
        - Низкий поклон и тебе, княже! - вышли вперед те, кто созывал вече и был предводителем на нем. - Поклон и благодарность за то, что вышел на разговор с народом своим. Беда пришла на нашу землю. Становись, княже, на вежицу, чтобы все видели тебя и слышали, хотим совет держать вместе с тобой.
        Подождали, пока князь взойдет на вежу, и начали громкий разговор.
        Не преувеличивали, жалуясь на беду, - она и так без меры огромная, - и не жаловались ни на кого. Да и кого винить, если виновники невидимы и неизвестны. Карают боги, только им известно, кто и чем провинился. Одно у тиверцев утешение и надежда - провинились не все. Поэтому народ и собрался на вече, хочет спросить князя: как спасти от голода неминуемого и от смерти невинных - детей, отроков, стариков да немощных больных?
        Немало, наверное, думали перед тем, как идти на разговор с князем, - говорили только по делу. Да и держались достойно: сознавали безвыходность свою, чувствовали себя обреченными, но не склонялись, не падали на колени; пришли с просьбой и знали: никто другой, только князь может спасти от беды, а достоинства не теряли. Как не прислушаться к таким и не сказать: что могу, сделаю?
        Однако сказал князь это не сразу. Начал с того, что у него много хлопот. У поселян всего и забот, что об умножении скота, о молоке в макитрах, о хлебе в берковцах, им остается только и думать, что о хлебе насущном - для себя, детей своих, а ему, князю, надлежит печься не только о себе, о своей семье, челяди многочисленной и еще более многочисленной дружине. Он должен заботиться, чтобы стояла нерушимо, жила в мире вся Тиверская земля, чтобы всегда была при броне, имела крепкий дух и сытых коней дружина. Пусть задумаются люди об этом и знают: не так просто князю поступиться тем, что должен взять от поселян. Однако он понимает, какая беда постигла народ. Знает и понимает: один он не опора Тиверской земле. Над кем княжить, если голод передушит людей? Кто будет оборонять землю, если на ней останется только князь с дружиной? Поэтому он и решается поступиться своим: этой осенью не пойдет на полюдье и не будет править правеж. Народ тиверский оплатит то, что задолжает, в следующие три года…
        Необычайная радость обуяла сердца поселян от этих слов. Тянулись, глядя через головы передних, и молчали. Так прошло мгновение, другое, наконец очнулись и закричали в один голос:
        - Слава щедрому и мудрому князю! Слава и почет! Почет и слава на века!
        Волот подождал, пока угомонятся, и тогда досказал все, о чем думал у себя в тереме.
        Это правда: отмена дани - большое облегчение для всех, но не помощь. Поселянину не нужно осенью платить князю, зато зимой, весной надо чем-то кормить детей. А не то голод сделает свое страшное дело - выкосит всех и вся. Какая будет польза от этого облегчения, которое дает князь сейчас? Никакой! Поэтому он и призывает быть щедрыми в этой беде, в эту тяжкую для земли Тиверской годину, не только мужей своих, хозяев земель, но и всех, кто может что-то дать или одолжить голодному. Людям на земле как никогда требуется опора, так пусть же ею станут те, у кого что-то есть, кто может чем-либо поделиться.
        - Правильно! Пусть станут! Пусть будут мудрыми и щедрыми, как и князь!
        Волот бы вынужден опять поднять руку.
        - Князь и его советники, - продолжал он, дождавшись тишины, - пришли к мысли и выносят ее на вече как закон: в это неурожайное лето леса и воды Тивери должны быть доступными для всех. Княжеские они, лучших наших мужей или общинные - каждый может прийти туда и взять себе дичь или поймать рыбу в реке или озере. И дичь, и рыба - дары земли, а дарами стыдно не поделиться в дни беды, и перед богами большая вина будет.
        Не успело вече утихомириться от первых слов князя, как последующие слова вызвали крики радости и удовлетворения. А если из сердца бьет эта радость, то что остается делать народу? Вече разразилось тысячеголосой здравицей:
        - Пусть будут едины князь и народ земли Тиверской! Ныне и присно! Ныне и присно!
        Казалось, люди подступят сейчас к веже, поднимут своего князя вместе с ней и понесут, воздавая хвалу самому доброму из добрых, мудрому из мудрых. Но до этого не дошло. В толпе, среди ратаев и ремесленников, бортников и ловчих, среди всех, кто радовался решению веча, нашлись и недовольные. Они стояли ближе к веже, с которой говорил князь, и держались кучкой.
        - Опомнитесь, безумные! - потрясал посохом один из них, высокий и плечистый, крепкий, как дуб, и разгневанный, словно тур. - Уймитесь, говорю, и образумьтесь! Или забыли, что есть вездесущие боги и есть кара божья!
        Это был Жадан. Возле него теснились и отмалчивались, не соглашаясь с вечем, волхвы.
        Князь Волот не успел, видимо, понять, куда клонит пригретый им волхв, но не без тревоги и со смущением почувствовал: он не на его стороне.
        - Чем недоволен ты, Жадан? - выступил вперед стольник. - Что возмущает тебя в хвале заслуженной и достойной?
        - А то, стольник, что говорил уже: есть боги и есть кара божья. Все сущие под ними должны бы помнить: сначала следует оказать почет богам, а потом всем остальным.
        - Разве наш народ забыл богов? Или не уважает, не чтит их?
        - Видимо, забыл, если начали разговор на вече не с похвал, не с дани богам - о себе заговорили. Кто из вас подумал здесь и сказал: засуха - кара богов за провинности? Боги зря не карают, тем более не наказывают весь народ.
        «Этот волхв много на себя берет, - наконец решил Волот. - Я поспешил передать ему свою обязанность - быть жрецом при капище Перуна».
        - Ты ошибаешься, Жадан. - Волот заслонил собой стольника. - Мы не забыли о богах. Не успели, однако должны сказать здесь: хотя в краю недород, хотя поселяне ничего не взяли с поля, они не должны забывать, что есть боги и есть их долг перед богами. Не только князь, каждый обязан приносить им на домашнем своем огнище жертву и просить у богов прощения за свои прегрешения.
        - Верно, каждый! - подхватил княжье слово предводитель веча.
        - Вина ваша, а в жертву будете приносить скотину?
        Эти слова принадлежали кому-то из волхвов, которые теснились вокруг Жадана. Их можно было бы и пропустить мимо ушей, но этого не хотел Жадан.
        - Или вы ослепли? - крикнул зычным, словно Перун с неба, голосом и показал посохом через головы толпы на вече. - Не видите, спрашиваю, какая великая кара упала с неба на люд тиверский? Домашними жертвами от такой кары не откупиться!
        - Как так? Почему?
        - А потому, что тварь земную мы уже приносили богам в жертву. Тварь очистила себя от скверны, а кара как шла, так и идет. Неужели вам непонятно, что пришло время очиститься людям?
        Те, которые стояли ближе и хорошо поняли, что сказал волхв, замерли. Это оцепенение передалось и остальным.
        Правда ли это?..
        Оно вроде и так: тварь очистила себя, а гнев божий продолжается, кара посылается и посылается на землю Тиверскую. И все же в своем ли уме волхв? Давно, ох как давно приносили в жертву богам людей. Тогда пал такой страшный мор, что трупы тиверцев лежали и дома, и в лесу, и вдоль дорог. А в беде разве кто решится сказать: «И так жертв достаточно». Люди слепли от страха и на все соглашались. Однако, пережив страх, они, казалось, поумнели, князья и волхвы утихомирились, а если и вспоминали прошедшее лихолетье, то для того только, чтобы предостеречь: не делай так и не накличь беды: вон что бывает, когда не слушают старших и идут против закона и обычая. Ныне же уверяют: тварь неповинна, виноваты люди, вот и пусть тянут жребий и отдают того, кому выпадет, в жертву богам. Пойдет ли на это вече и даст ли свое согласие князь?
        - Люди давно не очищали себя, это правда, - первым нашелся и обратился к волхву князь Волот. - Но правда и то, Жадан, что очищение будет стоить самого дорогого - человеческой жизни. Уверен ли ты, что иначе богов не умилостивим, что необходимо посылать на огонь кого-то из нас?
        - Уверен, княже.
        - Чем докажешь это?
        - Гневом божьим. Дождя не было, когда засевали нивы весной, и не будет, если не умилостивим богов, и когда придет время засевать их осенью.
        - А если будет? Понимаешь ли: если боги смилостивятся до осени и пошлют дожди, на огонь пойдешь ты как лживый жрец, который торгует божьим повелением.
        - Знаю, княже.
        - И настаиваешь на своем?
        - Настаиваю.
        - Тогда выношу на суд веча. Моя воля такая: подождать до конца лета. Если не выпадет дождь до осени, потянем жребий. На кого укажут боги, тот и будет принесен в жертву.
        Теперь вече уже не кричало: «Слава мудрому князю!» Но и не молчало, как до сих пор. Оно загудело, забурлило, словно океан-море под бурным ветром. Одни размышляли, другие спорили, третьи были согласны с князем, четвертые - нет.
        - Пусть будет так, как говорит князь!
        - Нечего ждать, пора расплачиваться за вину свою!
        - Почему бы и нет? Если такова воля богов, что поделаешь, должны умилостивить их.
        - Только не жизнью князя и его семьи.
        - Это верно. Где такого возьмем, если потеряем? Хорошо ли, чтобы князь-добротворец расплачивался за наши провинности?
        - Так и скажем: все будут тянуть жребий, кроме семьи князя. Так и скажем!
        Мысль эта стала вскорости требованием, и волхв вынужден был замолчать.
        Слово взяли те, что созывали вече:
        - Согласны ли, чтобы жребий тянули все, кроме семьи князя?
        - Согласны!
        - Согласны ли с тем, что, если до осеннего засева пройдут дожди, покараем, яко лживого жреца, вещего волхва, если нет - принесем в жертву кого-то из поселян?
        - Согласны!
        На том и заключили договор.
        XV
        Предсказание Жадана сбылось: дожди так и не выпали за лето. Выгорели не только нивы, голой стала вся безлесная Тиверская земля, в большинстве колодцев упала, а то и совсем исчезла вода. Еще вчера, в последний день первой осенней седмицы, съехались в стольный Черн самые уважаемые мужи, идет малое вече, названное советом старейшин, а решения совета все нет и нет. И неудивительно: пришло время умилостивить богов человеческими жертвами, а на совете не нашлось таких, кто отнесся бы к этому равнодушно. Вот и советуются, спорят.
        Большинство склонялось к мысли: кара идет от Хорса. Тиверь изменила ему, своему верховному богу, все надежды после исцеления княжича возложила на Перуна. Отсюда божий гнев, отсюда и беспощадная кара. Все сошлись на одном: жертву приносить Хорсу, и только Хорсу.
        - А кто же будет брать жребий? - спросили с дальней скамьи. - Только отроки и девицы или весь народ?
        - Издавна метали жребий на отроков и девиц. Пусть так и будет.
        - Почему это должно быть так?
        - Потому что так было.
        - Ну и что?
        - А зачем богам старые кости? Можно ли старым умилостивить богов?
        - А все же старые больше нагрешили. Почему за повинности старых должны расплачиваться отроки и девицы?
        И пошло, слово за слово, старейшины на старейшин. Кто говорил, что отроков и девиц соединяют со старыми кровные узы, это будет плата и за себя, и за родителей. Другие возражали, ссылаясь на тех же молодых, которые вроде пеняли: «На старых потому не мечут жребий, что решение принимают старейшины. Значит, оберегают себя, детьми и внуками откупаются».
        - Не оскверняйте себя речами неподобными! - прозвучал чей-то громкий голос. Это вышел вперед, требуя тишины, князь Волот. - Старейшина Доброгост правду сказал: будем тверды, не будем забывать - на нас вся Тиверь смотрит, она ждет от нас мудрости, а не ссоры и непотребных речей. Что скажет совет старейшин, то станет законом для всех. Вот и давайте думать о мудрости, а не о злоязычии.
        И мужи утихомирили свои страсти, стали поустойчивей друг с другом и сумели договориться. Чтобы чья-то злая воля не помешала богам выбрать себе жертву, пусть каждый придет и возьмет жребий сам. Идти же и решать судьбу свою должны все поселяне, кроме тех, кто не успел прогневить богов по малости лет.
        А еще вече лучших мужей и старейшин устанавливает: чтобы не было споров и обид, какая вервь должна идти первой, какая - последней, пусть потянут жребий между собой и установят очередь. Это тоже будет воля богов, и пусть она станет превыше всего.
        Князь Волот, казалось, должен бы быть доволен и большим, и малым вечами народа тиверского: ему оказали уважение и почести. «Другого такого, - сказали, - не будет, пусть все тянут жребий, только не князь и не княжеская семья». Но нет, не было у Волота от этих слов утешения на сердце. Хорошо, что согласились с ним и не стали возражать на вече мужи лучшие и думающие властелины; в лихую годину народу нужно поступиться всем, чем он только может поступиться. Хорошо и то, что люди довольны его милостью. Однако никто не переубедил князя, да и вряд ли переубедит, что тиверцы будут довольны решением принести кого-то из них в жертву богам. Как стояла, так и стоит все лето жара, а вместе с той жарой умирает надежда на спасение от голода и мора, - весь люд тиверский поднят на ноги, идет по дорогам, которые ведут к капищу Хорса, чтобы взять жребий. Разве легко оставить на произвол судьбы дом, хозяйство и отправиться в такое тревожное время в стольный град, не ведая, возвратишься ли обратно, а если и возвратишься, то не к разграбленному ли очагу? Татей всегда хватало в их краю, а в тяжкое время и подавно.
Вспомнит ли народ свою благосклонность к князю, если потеряет из-за этого похода и то, что имел?
        Тоскливо и тревожно на сердце у Волота. А все из-за Жадана. И чего он выскочил со своей угрозой, словно пес из-за тына: «Или забыли, что есть вездесущие боги и есть кара божья!» Как будто князь и старейшины не знают, что есть боги и что каждый обязан приносить богам жертвы. Так нет же, вспомнил давно забытое: «Тварь очистила себя, пришло время очиститься людям». А есть ли в этом необходимость? И откуда он может знать об этом?.. От богов? Тогда как же случилось, что боги только Жадана оповестили? Почему не подали знак ему, князю и верховному жрецу Тиверской земли? Не много ли берет на себя волхв Жадан? Не скрывается ли за его напоминанием о человеческих жертвах что-то другое? Хотя волхв не может, не должен чинить зло люду и князю. Ведь не кто другой - князь и народ пригрел его и сделал не только хранителем, но и жрецом при капище Перуна. Разве такое можно забыть и отплатить за все злом?
        - Отче… - В дверях стоял сын. - Я к вам с челобитной.
        Волот подумал: давно не видел он своего Богданку, не заметил, как он изменился за лето. Вон какой вымахал, стал чуть не вровень с отцом. Только и отличается тем, что тонок станом да уже в плечах. Но почему так много грусти и печали в глазах сына?
        - Говори, я слушаю.
        - Зоринка Вепрова вместе со всеми пойдет к капищу Хорса и будет тянуть жребий.
        - Такова воля веча, ничего не поделаешь.
        - Неужто ничего? А если возьму ее в жены? Тогда она будет принадлежать княжеской семье и, значит, свободна от жребия.
        - Думаешь, Вепр отдаст ее тебе?
        - Теперь отдаст. Люди говорят: боги выбирают лучших, а Зоринка самая лучшая. Разве Вепр не понимает, какая гроза собирается над ней? Неужели и тут не смягчится его сердце?
        - У доброго смягчится, только не у Вепра. Не согласится он на родство с нами. Даже в такое страшное время.
        Богданко переменился в лице.
        - А если согласится? Почему не пойти к нему и не сказать…
        - Говорили уже, сын. Унижались, просили, хватит!
        - То было когда-то…
        - Я сказал: хватит! Не Вепр в своей земле князь - я. Почему я должен бить челом перед ним и раз, и два, и три?
        - Тогда… тогда я украду ее.
        Богданко был так решителен, что казалось, выйдет отсюда и выполнит свое обещание. И князь поверил в решительность сына. Поверил и поспешил возразить ему. Это бог знает что! Вот тогда у отца Зоринки будут все основания упрекать: «Видели, какой у нас князь? У него воеводы словно черные слуги, он делает с ними, что захочет!»
        - О татьбе и думать не смей, слышишь?
        - А что мне остается делать, если отец не думает обо мне?
        - Насилие над Зоринкой приведет к большой беде. Против нас пойдут все лучшие мужи, властелины, а это погибель, и не только тебе.
        - А что будет, если Зоринка пойдет на огонь?
        - На то воля божья.
        - А на это - моя! - уже за порогом выпалил покорный до этого князю сын.
        Волот взорвался от такой дерзости.
        - Я не приму тебя! - крикнул ему вдогонку. - Ни тебя, ни твою Зоринку не приму. Где хочешь, там и живи, майся как знаешь, нет вам обоим места под моим кровом!
        Тревога и тоска не оставляли князя. Богданко сел все-таки на выезженного за время науки у дядьки коня и уехал из Черна, а куда уехал и что собирается делать, одним богам ведомо. Если выкрадет девку, убежит с ней куда глаза глядят - плохо, а попадет в руки Вепра - и того хуже. От помешанного на мести душегуба всего можно ожидать… Долго ли ему настигнуть отрока, который убегает с девкой, и убить его? Разве не найдет, что сказать, если спросят, зачем поднял руку на княжича? «Я не видел, - ответит, - кто умыкал, с меня хватит, что умыкали дочь во второй раз».
        «Придется бросать все и ехать следом за ним, - с раздражением подумал князь. - Если решил сделать так, как сказал, будет подстерегать Зоринку в Соколиной Веже, где же еще, туда и возвратится с краденой девкой».
        Князь не стал преждевременно пугать Малку, однако и не скрыл, что произошло между ним и сыном, зашел и сказал, куда и зачем едет.
        - Может, не мешать ему? - спросила Малка несмело.
        - Ты так думаешь?
        - Богданко правду сказал: сейчас не такое время, чтобы считаться, кто князь, а кто воевода. Если ты такой же гордый и заносчивый, как Вепр, я сама поеду к тому буйтуру и скажу: если не хочет, чтобы Зоринка стала нареченной огненного Хорса, пусть отдаст ее Богданке, да и забудем все, что разъединяло наши роды.
        Князь вздохнул, раздраженно потер лоб.
        - Ты, Малка, ослеплена любовью к сыну и за этой слепотой видишь не дальше, чем сын. Нужно быть просто ребенком, чтобы поверить в здравый ум Вепра.
        - А как же ты столько лет верил ему?
        Наверное, это было лишнее. Князь не нашелся, что ответить жене, и рассвирепел еще больше.
        - Пока мы здесь будем переливать из пустого в порожнее, этот глупый отрок может натворить беды. Я еду, хватит!
        И когда он ехал мимо капища, расположенного под раскидистым, с дедов-прадедов взлелеянным дубом, и позже, когда выбирался на дорогу, что вела к Соколиной Веже, только и делал, что смотрел, как разминуться с людьми, что шли и шли, согнувшись под бременем горькой судьбы. Семьями и родами-селениями, со стариками и малыми детьми. Все молчаливые, измученные, почти без сил от жары, словно знали: они обречены.
        - Из какой верви будете, люди?
        - Из Надпрутской, достойный.
        - И давно идете?
        - Уже четвертые сутки.
        Помолчал, провожая их печальными глазами, и уже потом добавил:
        - Помогай вам бог счастливо одолеть этот путь.
        Неожиданно пришпоренный конь резко рванул в сторону и, только когда Волот взял поводья в обе руки, пошел ровно, в полный мах.
        Матери Доброгневы не было видно ни на подворье, ни на крыльце, не слышно ее голоса и из терема. То ли спала-отдыхала старенькая, то ли пошла в лес. А впрочем, чего ей спать в такое время и зачем ей, старой, идти в лес?
        Волот дважды громко постучал в дубовые ворота, вызывая челядь.
        - Эгей! Есть ли кто в доме?
        Двери вскоре открылись, и к воротам подошла челядница.
        - Прошу потише, - промолвила мелодичным голосом челядница, - хозяйке нездоровится.
        Одета была служанка более пристойно, чем простая челядница: в белую, не по-местному сшитую брачину, в темную, подпоясанную в талии пестрым поясом плахту. Однако не это поразило князя. Где он видел это милое девичье личико, где слышал этот глубокий, идущий от самого сердца голос?
        - Миловидка, ты?
        Девушка потупила взор и промолчала. А когда заговорила, сказала не то, чего он ожидал:
        - Хозяйка ждет вас, княже.
        Волот расспрашивал Доброгневу, что у нее болит и правда ли, что ослабела и не может покинуть ложе и выйти из терема. Сам же все время думал о Миловиде. Выходит, недалеко убежала от своего Выпала; неверными были слухи, будто подалась за Дунай искать в ромейских землях своего любимого. Здесь она, в Тиверской земле, даже в его владениях… Спрашивал у матери, не объявлялся ли здесь Богданко, о чем она с ним говорила, знает ли, куда и зачем тот поехал, а сам снова думал о Миловиде… Боги светлые и ясные! Не случайно же прибилась она к его дедовым владениям, стала не просто челядницей - ключницей при княгине, более того, вошла в доверие, стала для матери Доброгневы словно дочь родная. Так и говорит Доброгнева, когда обращается к ней: «Пойди, дочка, нагрей водицы, а нагреешь, налей в корчагу и поставь к ногам. Стынут они у меня». По всему видно, и Миловидка рада, что хозяйка Соколиной Вежи добра с ней, - старается, угождает ей, смотрит за ней, как за родной матерью. Кем она стала по прошествии стольких лет? Почему очутилась именно в Соколиной Веже? Убедилась ли, что напрасны надежды на возвращение
любимого, и вспомнила, о чем когда-то говорил князь, или случайно оказалась у матери Доброгневы и осталась при ней? Ох, нет! Кто в Тиверской земле не знает, что Соколиная Вежа - родовое владение Волотов. Не могла и Миловидка не знать этого. А если знала и сама пришла в Соколиную Вежу, то это говорит о том, что пришла не случайно и не случайно стала ключницей.
        Поглядывая на возмужавшую и ставшую от того еще краше девушку, князь то и дело опускал глаза, чтобы ни она, ни кто другой не заметили, какой интерес она у него вызывает. И снова мысленно спрашивал: «Кто ты ныне, Миловидка? Как понимать твой приход под мой кров? Как ты стала радостью-утехой для княгини? Случай свел нас или на это была твоя добрая воля?»
        Мысли чем дальше, тем настойчивее преследовали князя, превращались в какое-то наваждение.
        «Я не могу уехать отсюда, - признался он сам себе, - до тех пор, пока не дознаюсь, почему Миловидка поступила, как он советовал ей в свое время: „Если и очага своего не будет, не обходи мой терем“.
        Вышел к дружинникам и повелел старшим из них:
        - Ты, Ковач, бери двух мужей и отправляйся в Веселый Дол. Стань на опушке и следи, не объявится ли там Богданко. Если объявится, подойди и скажи: «По велению князя не дозволяем тебе чинить разбой с дочкой властелина. Это недостойно княжича. Будь благоразумен и возвращайся туда, где тебе надлежит быть».
        - Ты, Боян, - сказал другому, - скачи в стольный Черн и передай воеводе Стодорке: как только боги укажут на свою избранницу или избранника, пусть сразу же даст знать об этом в Соколиную Вежу. Мать моя дотаптывает последний ряст, должен быть при ней.
        Больная ли требовала этого, или Миловидка не хотела оставаться с князем наедине, только до самой ночи сидела она у постели больной и ни на мгновение не выходила из спальни. Что она там делала, князь не ведал, но догадывался: сидит там не потому, что больной без нее нельзя оставаться. И эта догадка подогревала его нетерпение. Наведался к больной раз - Миловидка там, наведался второй - снова там. Оглянется, когда скрипнут двери, взглянет на него, как на какое-то диво, и уступает ему место у постели. Садись, дескать, садись и говори, зачем пришел.
        - Матушка, тебе все еще плохо? - присел он и спросил у Доброгневы.
        - Не хуже, чем было, но и не лучше. Доживаю, сынок, последние дни, поэтому и хочу сказать тебе кое-что.
        Миловидка подняла на нее испуганные глаза и все же подчинилась - тихо пошла к дверям.
        - Куда ты, девушка?
        - Выйти надо. Оставляю вас на время на князя. Пока поговорите, я вернусь.
        - Речь пойдет о тебе. Останься, если можешь.
        Доброгнева недолго думала, с чего начать разговор.
        - Князь, сын мой единственный. Знаю, у тебя и без Соколиной Вежи хватает хлопот. Народ уповает на благодать, земля надеется на защиту. А времена тревожные. Что ни год, то и новые заботы. Не успел помириться с ромеями, обры угрожают вторжением. И боги карают немилосердно. Мало того что забрали преждевременно отца, братьев-опору, голод и мор посылают на нашу землю. Как справишься со всем этим, если будешь стоять один?
        - Я не один, матушка-княгиня, со мною вся земля.
        - Слышала, знаю. Да что с той земли, если она такая страждущая ныне? В беде, сам знаешь, поднимают головы не только тати - человеческая злоба тоже. Дедушка Власт, первый в этом доме, помню, говорил: «Добро идет плечом к плечу с достатком, а зло прет из злыдней человеческих, словно вода из сильной почайны». На беду, и я не могу быть тебе опорой. Не сегодня завтра пойду в рай, Волот. Поэтому и говорю это: на кого оставим огнище в нашем родовом гнезде - Соколиной Веже?
        Волот взглянул на нее печально, однако с ответом не торопился.
        - Стоит ли беспокоиться об этом, матушка? Вы были, вы и будете хозяйкой. Великое дело - слабость, одолеете.
        - Старая я, сын, чтобы одолеть. Да и чувствую: не время обманывать себя. Поэтому и спрашиваю: на кого оставим? Хотела бы знать прежде, чем уйти.
        Волот заволновался, встал.
        - Как-то я не думал об этом. Может, пусть теремной смотрит за всем? До тех пор, пока Богданко возмужает, вступит в брак…
        Мать Доброгнева не спешила соглашаться.
        - Разве не видишь и не знаешь, сколько добра нажил этот муж, имея доступ лишь к полю и скоту? Не чист он на руку, сын. За много лет я ко всем пригляделась и вот что скажу тебе: лучшей хозяйки в Соколиной Веже, чем ключница Миловида, не вижу. Она и сердцем, и помыслами чиста, сколько бед пережила, сколько горя узнала в свои наилучшие годы. Ей бы я доверила наше родовое огнище.
        Князь старался не выдать своей растерянности, знал: негоже сыну радоваться у смертного одра матери, но не мог не испытывать чувства удовлетворения. Видят боги: такое могло случиться только по их воле. Простым смертным недоступно так круто и так неожиданно переиначивать человеческую стезю. Подумать только: когда-то он был жестоко наказан богами за то, что посягнул на эту девушку, теперь же она по чьей-то воле очутилась в его родовом владении, вошла в доверие к старой матери, которая хочет видеть ее хранительницей родительского огнища в Соколиной Веже. Можно ли желать большей награды и возможна ли она по воле людей?
        - Слышала, Миловида, что сказала княгиня? Я верю ее мудрости и ее опыту, для меня ее слово - закон. Что ответишь на это? Согласна ли быть здесь не просто ключницей - хозяйкой? - спросил Волот.
        Если князь радовался, спрашивая, то Миловида страшилась его вопросов. Переводила взгляд с больной княгини на ее сына, в глазах стояла мольба и беспокойство.
        - О лучшем я и мечтать не могла бы, княже. Ни рода, ни пристанища у меня нет после того, что случилось в Выпале. Да смогу ли?
        - Сможешь. Матушка правду говорит: честнее, чем ты, здесь нет.
        - Разве этого достаточно? Хозяин, да еще в таком, как это, хозяйстве, должен иметь твердую руку. А у меня какая рука? У меня, сами же говорите, только искреннее сердце.
        - Зато у тебя честные мысли. А это лучшая награда, которой могут отметить боги тех, кого ставят возле огнища. Я подберу тебе других челядников, таких, как ты сама. С ними и будешь хозяйствовать.
        Видно было, она и рада сказать: «Пусть будет так», - да не отваживается. От этого застыдилась и покраснела.
        Князь Волот воспользовался ее молчанием и сказал матери:
        - Вы поспите, матушка. Набирайтесь сил. Мы пойдем. Думаю, договоримся с Миловидкой, как ей вести хозяйство в Соколиной Веже.
        XVI
        Догорела одна свеча, догорела и другая, а Миловидка все рассказывала и рассказывала князю, где была все эти годы, как случилось, что снова возвратилась в родные края и очутилась у княгини Доброгневы. Нелегко вспоминать прошлое - сплошное горе и муки. Выдает ее время от времени то прерывающийся голос, то печальный взгляд, а то и вовсе закрывает она лицо ладонями и плачет, не в силах сдержать боль.
        Князь в такие минуты вставал и, взволнованный, мерил и мерил шагами просторную в отчем доме клеть.
        - Если бы ты знала, - сказал Волот, - как я ругал себя, что отпустил после освобождения в Выпал. Поплакала бы, погоревала о полюбившемся молодце да и успокоилась. А пошла - видишь, какой тернистый путь пришлось преодолеть, как изранили тебя чужие законы и обычаи.
        - Ой, нет, княже! - Миловидка отводит руки от лица и вытирает обильные и чистые, словно росы под утренними лучами солнца, слезы. - Путь и правда был нелегкий, да разве легче мне было бы, если бы осталась в Черне? Тогда бы я не знала, где Божейко, что с ним, а не зная, горевала и таяла, как свеча, всю свою жизнь.
        - И то правда, - соглашается Волот, но ревнивое чувство тут же всколыхнулось в нем. Подумать только: она предпочла ему, прославленному воину и князю, победителю ромеев, простого смерда, пошла за ним на край света. Чем же он был так хорош? Неужели он, князь, не мог дать ей того, что обещал смерд? Неужели ничего такого, что видела в смерде, не углядела в князе?
        - Ну хватит. - Князь подошел и положил ей руки на плечи. - Наплакалась, и хватит. Слышала, что сказала княгиня? Передает тебе наше родовое огнище и право быть жрицей-хозяйкой здесь. А это немало. Это, Миловида, как подарок судьбы, награда за все, что вынуждена была выстрадать по воле той же судьбы. Сама видела и знаешь: не от меня исходит такое повеление, я даже подумать не успел, как матушка взлелеяла в себе такое решение и высказала его нам обоим. Заметь: не тебе и не мне отдельно - нам обоим!
        - Это, правда, такая неожиданная милость. - Миловида доверчиво посмотрела на Волота и перестала плакать. - Это такая милость, что я не могу и боюсь поверить, боюсь взять на себя то, о чем повелела княгиня.
        - А меня в расчет не берешь?
        - Почему не беру? Беру и знаю: князь, как и матушка его, желает мне добра. Но только у князя так много других хлопот и обязанностей! Будет ли у него время хоть изредка заглянуть в Соколиную Вежу?
        - Скажи только одно слово: приезжай - и я не только буду наведываться и помогать в делах твоих, стану мужем и советчиком, хранителем очага и твоего благополучия в нем. Если же дела позовут в Черн или на сечу, буду там не дольше, чем потребуется. Потому что полюбил тебя еще тогда, помнишь? Потому что помыслами и сердцем всегда с тобой.
        - Князь! - Миловидка вскинула руки, словно обороняясь не только от Волота, но и от того, что услышала. - Зачем говоришь такое? Возможно ли это? У тебя жена, дети. А я…
        - А ты будешь мне второй женой. Неужели не видишь: люблю так, что жить без тебя не могу. Пойми: Лада не случайно свела тебя с Божейкой. Она потому и забрала его к себе, что ты уготована судьбой другому, и этот другой - я. Поверь: не Божейко и не третий кто-то - я, потому что встретил тебя на своем пути и раз, и другой. Пусть через много лет, пусть после стольких мук и страданий, но все же встретил в своем собственном доме, встретил как жрицу - охранительницу очага моего. Могло ли такое произойти случайно, не по воле всесильных богов? Неужели не достоин быть тебе мужем? Неужели так противен тебе, что гнушаешься мною?
        - Да нет, не гнушаюсь. Не смогла бы, не посмела бы гнушаться таким славным мужем, как князь Тивери. Но что скажет Малка, что скажут люди?
        - Ничего не скажут. Одно, обычай наш не запрещает князю иметь вторую жену, а другое, княжий род Волотов может погибнуть, если будет у князя только один наследник. И что возразить Малке, если она не может более продолжать род наш!
        - И все же она скажет…
        - Не тревожься. Малка не такая глупая, чтобы не понять: кто утратил способность продолжать род, тому не место среди лучших в роду. Тебя я выбираю первой женой, и воля моя непреклонна. Слышала же, жить без тебя не могу. Тогда, в первую встречу, удержал себя в страхе перед карой божьей, а сейчас увидел и повторяю: нет, не могу жить без тебя. Ты та, которую я искал всю жизнь, потому что уверен, только Миловидка мне будет солнцем-утешением, манящей звездой, пристанищем-отрадой в щедрой на хлопоты и заботы княжеской жизни. А еще лелею в себе надежду, что родишь мне сыновей-соколов, дашь опору и силу синеокой Тивери. Сама же будешь иметь все, что может дать муж и князь.
        Миловидка сгорала от стыда, опускала глаза. То страшилась и удивлялась его речам, то, стыдясь, опускала глаза, то снова поднимала и смотрела завороженно, пока стыд опять и опять не заставлял опускать глаза. А князь, почувствовав, что он на верном пути, дал волю словам своим, желанию своему, обнимал поникшую девушку и миловал ее. И эти сладостные объятия подтачивали и подтачивали твердость Миловиды, она чувствовала: силы ее покидают. Вот он сейчас скажет: не сомневайся, иди ко мне и будь моею - и она не сможет ему возразить.
        «О боги! - молилась она мысленно. - Как же это, вот так все сразу и неожиданно! Будет ли это в радость? Разве я такого ждала?»
        - Я верю князю. - Она попыталась защититься от его ласк словом. - Верю и склоняюсь к нему сердцем. Но разве до этого сейчас? Завтра или послезавтра нужно идти к капищу и тянуть жребий. Что, если он падет на меня, если не тебе буду принадлежать - богам?
        - Этого не будет ни завтра, ни послезавтра!
        - Ой, князь! - испугалась. - Что ты говоришь?
        - А то, что слышишь. Тебя я даже богам не отдам. Настанет день, проснется народ - и я оглашу всем, что девушка из Выпала по имени Миловида дала согласие стать моей женой. Ты станешь принадлежать к княжеской семье, тебе не придется тянуть жребий.
        - Ох! - сладкий стон вырвался из ее груди. Она прислонилась к князю. Понимала: это все. Князь не только обнимает ее, целует и ласкает, он уже горит желанием, и ничем его не остановить. А у нее нет сил противиться ему. Вот он подхватит ее сейчас, легонькую и податливую, своими сильными руками и понесет на ложе и уже не будет спрашивать, хочет ли она ему принадлежать…
        Сознание этого, казалось, должно было бы пробудить сопротивление. Но Миловида и не помышляла об этом. Сдерживала, волнуясь, дыхание и таяла в пламени, нарождающемся в сердце. И в этот сладкий миг, изнемогая от истомы, она услышала стук в ворота и чей-то зычный голос:
        - Княже! Иди и чини требу. Боги указали уже на свою избранницу.
        Миловида испуганно вскрикнула и выпорхнула из объятий Волота, не знала, куда деться от стыда и растерянности. Князя тоже остановило внезапное вторжение. Лицо его будто окаменело, казалось - погонит всех прочь. Но он князь! И Волот переборол недовольство и вышел к тем, кто его звал. Миловида знала: ненадолго. Скажет одно-два слова и снова придет. Что ж тогда? Как ей быть? Сопротивляться, как и тогда, в шатре, звать на помощь? А кого и для чего? Если нет Божейки, если лучшие годы ушли на поиски и скитания, чего ждать, на что надеяться? Может, и в самом деле складывается все так, как того хочет охранительница брачных уз Лада? Страшно, что избранником ее сердца будет князь? Он говорит, что полюбил, и полюбил больше жизни. Так зачем же бояться и сторониться? Волот - достойный муж. В годах уже? Да какие это годы!
        И все же страшно. Руку и сердце предлагает не кто другой - сам князь. У него жена, дети. Что скажут они и как посмотрит на это народ тиверский?
        Рывком открылись двери, и князь быстро пошел к ней. Видела: рад, что избавился от посланцев Черна, он охвачен мыслями о другой радости и ничто его не остановит.
        - Княже! - сказала Миловида, едва справляясь с трепетом, и сложила перед ним, словно перед божеством, руки. - Если хочешь быть желанным в браке, сдержи себя и не торопи назначенный нам судьбой миг.
        Он даже не остановился, наоборот, увидел в Миловиде что-то такое, чего раньше не замечал, сгреб, словно ястреб пташку, и, подняв, проговорил растроганно:
        - Тот миг давно упущен. С умыслом ли, без умысла, но упущен. Надо наверстывать этот миг.
        - Тогда… - Она, как утопающий хватается за соломинку, ухватилась за мысль. - Тогда пойдем к твоей матери, пусть благословит нас. Без этого я боюсь, княже. Только ее согласие прогонит страх из моего сердца и откроет нам путь к супружескому союзу.
        Миловида говорила так сердечно и искренне, была так доверчива и испугана, что Волот не смог не выполнить просьбу и выпустил ее из объятий.
        - А почему бы и нет? - согласился он. - Разве я прячусь от нее? Утром не только мать-княгиня, вся земля узнает о нашем браке, о том, что ты поселяешься в Соколиной Веже как жена и княгиня. Слышишь, вся земля!
        Широко и с силой распахивая двери, вел свою нареченную за руку, не оглядываясь. И только когда остановились перед спальней, посмотрел на Миловиду. Так, взявшись за руки, и предстали они перед княгиней, перед ее слабо освещенным ложем.
        - Мать-княгиня, - тихо и торжественно обратился к ней Волот. - Слышите, мать-княгиня? Во имя блага земли и нашего рода-племени благословите сына и его избранницу на желанный брак.
        Видимо, уверены были, что княгиня слышит их, - склонили покорные головы, ждали. И мгновение, и другое. А княгиня не отзывалась. Они переглянулись и, не сговариваясь, бросились к ложу…
        - Она… - Миловидка глянула на Волота и еле сдержала крик отчаяния и жалости. - Она мертва, княже…
        Волот испугался меньше Миловиды. Приклонил к материнскому ложу буйночубую свою голову и затих, подавляя в себе боль. Когда же понял, что не мать требует жалости, а Миловида прижимается к плечу и рыдает, испуганная тем, что случилось, и случилось неожиданно, - встал и сказал твердо, как жене и другу:
        - Успокойся. Теперь ты хранительница очага в родовом доме Волотов. Собирай мать в последний путь, готовь тризну по ней. Челяди будет известно, кто ты отныне. Они станут слушаться твоего слова, как моего собственного. Слышала, жена моя любимая? Вытри слезы и берись за дела. Мне же пора ехать - пришло время отдать богам выбранную ими жертву. Как только управлюсь, сразу же буду около тебя.
        XVII
        Любопытных до зрелищ всегда хватает, а здесь представление не простое. Боги выбрали себе жертву не из старых, даже не из отроков или мужей - указали на молодую и красивую девушку из Колоброда. Как же не пойти и не глянуть на нее хоть глазком, если она божья нареченная, да такая красавица, как сама царевна, которая выкупалась в молоке морской кобылицы. Шестнадцать лет ей всего, станом стройная, высокая. Тело белое и нежное, такое нежное, что и дотронуться до него страшно. А косу какую вырастила, пышную и длинную, глазоньки, брови, щечки - смотреть не насмотреться.
        Старые женщины уверяют: Хорс будет доволен такой, значит, смилостивится.
        Чья такая, спрашиваете? Старшая из дочерей властелина, Ласкавица. Ее, как только взяла уготованный судьбой жребий, уже и не отпустили к родным, отдали в руки чужим женщинам, чтобы оберегали и готовили к встрече с богами ясными. Перед тем как выйти на последнюю встречу с людьми, божью нареченную искупают в благоухающей, настоянной на травах купели - и раз, и второй, и третий. Потом оденут в белоснежную, из тонкой заморской ткани тунику, такую яркую, что о ней не всякая царевна может мечтать. Затем вправят в уши подвески, наденут золотую гривну, увенчают венком-диадемой. Ой, это же не девка с земли Тиверской, настоящая богиня выйдет к людям и ослепит всех красотой своей.
        - Бабуся, слышите, бабуся! - дергает за полу и умоляюще смотрит на старую взволнованная девчушка. - Ласкавица выйдет к нам?
        - Выйдет, внученька, но не к нам, - вытирает слезы и печально вздыхает бабуся. - На огонь пойдет, богов в раю ласкать.
        - А потом?
        - И потом тоже. Не видать нам уже ее личика белого, не слышать речей медовых.
        - Разве рай так далеко?
        - Ой далеко, горлица ясная! Так далеко, что не будет нам уже от Ласкавицы ни ответа, ни привета.
        - Зачем старая пугает дитя? - смотрит на бабушку косматый, подвязанный веревкой муж. - Девка удостоилась ласки божьей, в почете и славе будет ходить по вечнозеленой поляне рая, а она - ни ответа, ни привета.
        Старуха бросила злой взгляд на мужа.
        - Пошли, волхв, свою дочку, коли такой щедрый.
        - А и послал бы, если бы была да богам понравилась.
        - Вот то-то. Потому и щедрые, что посылаете чужих.
        - Тьфу! - сплюнул в ее сторону косматый и исчез в толпе.
        Капище Хорса не входило в черту стольного города земли Тиверской, пряталось от глаза людского в лесу, под крутым скалистым обрывом. Но стежка к нему хорошо знакома. Вот и идут туда непрерывным потоком поселяне.
        Плотники еще вчера смастерили высокую лодью и поставили ее на дубовые пакулы. Под лодью наложили наколотых дров, заранее высушенных, тех, что вспыхивают вмиг и пылают факелом. У дуба же под скалой, в которой находится божья обитель - дупло, разбит высокий, под цвет огня, шатер. Там, в шатре, и должно произойти первое свидание Ласкавицы с богом. Предстанет перед нею ясный, доброликий, улыбнется радостно и скажет: «Ты нравишься мне, девушка, беру тебя». Поцелуй его будет болезненным, но только на мгновение. После него настанет сладостное забвение, а пока оно продолжается, положат божью избранницу в лодью и отдадут огню. Ясный Сварог возьмет ее на свои сильные руки и понесет вместе с лодьей через океан-море на Буян-остров, в страну вечного лета и вечнозеленых садов, благоухающего воздуха и прозрачных родников. А уж когда поселится Ласкавица в божьих хоромах и усладит его усладами любовными, тогда она должна вспомнить и о них, поселянах Тиверской земли, и упросить светлоликого Хорса, чтобы не палил их нивы своими огненными стрелами, давал земле плодоносную силу, а людям - блага земные, утешение и
надежду на жизнь.
        - Идет уже! Идет! - пошло-покатилось волной по толпе. - Божья нареченная идет!!!
        Те, которые не могли ее увидеть, поднимались на цыпочки через чужие головы.
        - Смотрите, правда идет!
        - Ой, какая пышная!
        От города к капищу Ласкавица шла не одна. Впереди, на расстоянии двух-трех сулиц, шагал проторенной стежкой князь, за князем - она в сопровождении двух старушек в одежде жриц. По обе стороны от женщин шли охранники при полной броне. Их было немало, но не они приковывали к себе взгляды, не на них смотрел люд тиверский. Божья нареченная яркой бабочкой выделялась среди всех - на нее только и смотрели. Как она была хороша! Тиверская земля не видала еще такой красавицы.
        А тем временем у капища стали собираться девы и жены из стольного города. Их заметили только тогда, когда они высоко и слаженно запели:
        Деве прекрасной слава навеки!
        Слава и хвала! Слава и хвала!
        От рода к роду.
        От края до края
        Слава и хвала! Слава и хвала!
        - Слава и хвала! - мощно подхватила здравицу и толпа. - Хвала Ласкавице! Слава божьей невесте!
        - Иди к нему, красная девица, будь ласковой с ним! Упроси ясноликого Хорса, пусть смилостивится над нами, над детьми и скотинкой и не жжет, не пепелит злаки земные!
        - Пусть живет в ладу со всеми богами ясными и надоумит их, чтобы не скупились они на дожди, поливали землю молоком дев поднебесных, помогали расти и зреть ржи, пшенице и всякой пашнице!
        - Будь милостивой и упроси!
        - На это только и надеемся, уповаем только на тебя!
        Одни старались стать поближе к Ласкавице, чтобы она услышала их, другие протягивали к ней руки и опускались перед божьей избранницей на колени, третьи старались заглянуть ей в глаза и просили не забывать о них, если станет самой счастливой. Ласкавица, видимо, не могла всех услышать, только смотрела на людей удивленно, кивала в знак согласия головой и как-то неуверенно улыбалась.
        - Она хмельная! - заметил кто-то из тех, кто не кричал и не молил о заступничестве. - Смотрите, она хмельная!
        - А вы хотели, - с упреком сказал кто-то из толпы, - хотели, говорю, чтобы трезвой шла на жертвенник? Первое и последнее пристанище у девушки. Почему бы и не выпить перед ним?
        Князь тем временем приблизился к капищу и что-то повелел старым жрицам. Им не нужно было долго объяснять, сами знали, что делать. Они взяли Ласкавицу под руки и показали, куда она должна идти. Девушка оглянулась один раз, оглянулась второй - кого-то искала, даже звала и рванулась было, но наконец послушалась старых жриц и пошла к шатру.
        Мужи стали по обе стороны полога, хор дружно и слаженно запел величальную. Только теперь уже воздавал хвалу не девушке - богу Хорсу, тому всесильному и всемогущему богу, на которого уповали ныне, от которого ждали милости и благодати.
        Пение ли утихомирило возбужденных поселян, окруживших капище, или то, что должно было произойти, но люди приумолкли и ждали. И в тот момент, когда молчание стало особенно напряженным, послышался душераздирающий крик. Полог откинулся и из шатра, полуголая и до неузнаваемости напуганная, выскочила девушка.
        Это была Ласкавица. Те, кто стоял ближе, заметили: она бежала, взывая о помощи и спасении. И в толпе откликнулись ей таким же отчаянным криком. Да и было от чего застыть крови, на безупречно белой тунике божьей избранницы, там, где бьется сердце, расплылось и горело пламенем огромное кровавое пятно.
        Это продолжалось какое-то мгновение, может, чуть дольше, но осталось в памяти людской как видение. Кто-то сильный и злой схватил девушку на руки и в мгновение ока занес в шатер. Еще слышались мольбы, угадывался придушенный крик, потом все стихло. Даже пение оборвалось неожиданно. И лишь когда подняли полог и стали выносить чашу с кровью Ласкавицы, затем Ласкавицу, покрытую белым покрывалом, пение возобновилось - печальное и жалобное, оно растекалось по ущелью.
        Под это пение торжественно положили божью избранницу на верхнюю палубу лодьи и начали обставлять ее временное пристанище яствами, сосудами с напитками, украшали цветами из лесу - такими синими, как ее очи, такими белыми, как даренное ей перед поселением в божьей обители убранство, и такими алыми, как пролитая на жертвенник кровь. Потом вспыхнул под лодьей огонь, взметнулось жадное на добычу пламя, и вместе с ним грянуло многоголосое пение. Словно испуганная птица, слетело оно с женских уст, ударилось о крутую скалу и, усиленное ею, наполнило собою все урочище, не только ближние, но и дальние околицы. Его усиливали крики прощания родных Ласкавицы, стон-мольба люда тиверского: не забыть о нем, избитом горем и бедами, обескровленном голодом и вторжением чужеземцев, помнить там, в божьем пристанище, что народ тиверский, поселяне - ее кровные. Пусть же идет к богу, станет женой ясноликого. Кому же, как не ей, молодой и непорочно чистой, красавице из красавиц, надлежит расщедрить Хорса и сделать милостивым к ним. Расщедрить и сделать милостивым!
        XVIII
        Давно погас огонь на капище Хорса, стала пеплом та, которую принесли в жертву богам, а князь все сидит и сидит в своем чернском тереме, не хочет или не смеет показаться на глаза ни челяди, ни окружающим людям. Такая тоска давит сердце с того дня, словно и его коснулся тот мощный, всеиспепеляющий огонь. Да что там - коснулся… Он испепелил в нем все, оставив холод и тлен, грустное равнодушие, а если по чести - неверие и испуг. Да, и испуг. Потому не уверен уже, что он князь на Тивери. Не хотел же, в мыслях и сердцем был против того, чтобы посылать в дар богам людей, но не вышел и не нарушил этого стародавнего обычая. Почему - спросить бы? Обрадовался, что вече освободило его от необходимости тянуть жребий, что сладко подольстило князю: такого не было и не будет? А сначала почему промолчал и не положил конец безумству Жадана? Он ведь не кто-нибудь - князь, его мнение - не то что мнение какого-то волхва.
        Что кричала та девочка, когда выскользнула на миг из-под жертвенного ножа из шатра? Умоляла сжалиться, не губить? Нет же, крикнула: «Княже, ты один все можешь, защити!» А он промолчал. Опустил глаза и промолчал. Потому что не мог уже защитить, должен был раньше думать, как поступить, чтобы не шли люди под жертвенный нож. Да, раньше!
        «Так почему же не подумал? Совет волхва стал неожиданностью или испугался тех, что стояли за спиной волхва, что одному придется встать против них? Постыдись, Волот. Ведь кто-то когда-то должен восстать против всех, если обычай не воспринимается умом, если тому обычаю не может покориться сердце».
        - Княже! - На пороге стоял стольник. Он прервал раздумья князя. - В Черн прибывают послы из Волына. Кому прикажешь принять их?
        - Какие послы? Для чего?
        - Они еще только прибывают, зачем не ведаю.
        - Пусть отдохнут с дороги. Примем за обеденным столом.
        Пришлось собирать малый совет. А уж как собрали, позвали и послов из Волына.
        - Чем встревожена земля Дулебская? Зачем шлет к нам мужей своих?
        - Особых тревог нет. - Дулебы старались быть степенными и почтительными. - Однако то, с чем приехали, не терпит отлагательств. На днях гостили в Больше послы от славян, что живут в горах и за горами. Приезжали звать нас, дулебов, тиверцев, полян, уличей, даже тех, кто живет на север от нас, чтобы присоединились и шли в земли ромеев. Мы, анты, как водится, в земли Мезии и Фракии, они - в Илирик. Цель похода - пройти с оружием и занять те плодоносные земли. Князь Добрит с этим и послал нас в Черн: присоединяется ли Тиверь к общеславянскому движению?
        - А как дулебы, поляне, уличи?
        - Дулебы сначала хотят послушать, что скажете вы - тиверцы, поляне, уличи.
        Волот, не раздумывая долго, резко ответил:
        - Не ведаю, как посмотрят на этот поход другие, а Тиверь сразу скажет: нет. Своя земля горит под ногами. Голод и мор грядет. Не сегодня завтра псы завоют по дворам, а сычи в пущах.
        Дулебы неуверенно переглянулись.
        - Так, может, именно поход и спасет люд тиверский от голода и мора?
        - Как это?
        - Те, что отправятся в поход, добудут еду для себя и своих кровных.
        - А что будет, если ромеи осилят нас и сами пойдут в нашу землю? Сможет ли голодная Тиверь собраться и выйти на рать? Между нами и ромеями заключен договор. К лицу ли нам нарушать его?.. Вспомните, какой крови стоил этот мир. Дулебам, может, и все равно, чем завершится поход. Они далеко, им не придется расплачиваться хребтом, а нам выпадет такая доля. Поэтому стоим на своем: нет и нет.
        - Говорю же, - оправдывался старший среди волынских мужей, - князь Добрит не имеет намерения повелевать. Он только хочет знать мнение всех антов, а потом только скажет склавинам, согласны мы с ними идти в поход или нет.
        Сказано вроде бы и искренне, без привычного в таких делах тумана, но Волот никак не мог подавить в себе недовольство, его так и подмывало возражать. Поэтому набрался смелости и заговорил стольник:
        - Не считают ли послы из Волына, что их слова нужно обсудить на вече?
        - Это ваше дело. Для нас важно передать князю Добриту то, что думает вся Тиверь.
        - На том и остановимся: князь Тивери знает, что скажет нынче народ тиверский, его слова считайте ответом всего народа. - Стольник немного подумал и добавил: - А сейчас я прошу посланников с земли Дулебской к княжьему столу и княжьим яствам. После долгого пути нужно отдохнуть.
        Сидели за столом в Черне, сидели после и в Волыне, угощались, потчевали друг друга, а червь сомнения, зародившийся в сердце князя Волота после принесения в жертву молодой и красивой девушки, продолжал точить, лишь переставал на время. Другие шутят, захмелев, рассказывают были-небылицы, а он только слушает и хмурится.
        Чувствует: ворочается в нем тот червь, сосет из сердца кровь и не дает покоя мыслям.
        - Земли Фракии - богатые земли, - хвастался перед застольем князь уличей Зборко. - Я приметил их еще в ту пору, когда ходили в ромеи при Юстине. Долы - глазом не окинешь, в них земля - словно масло. Плодоносная земля, братья. Сухую палку воткни - будет расти. А еще там есть горы зеленые, солнцем залитые, а в тех горах - пастбища для скота, тенистые долины для не знающих жары нив. Реки несут в долы живительную влагу, там не дуют ветры-суховеи, как дуют ныне и присно будут дуть у нас.
        - Князь Зборко только это видел во Фракии? - хмуро посмотрел в его сторону Волот.
        - А что там еще можно было увидеть?
        - Хотя бы сколько твердей-крепостей построили там ромеи и сколько воинов в них. А еще должен был бы припомнить, как нам ломали при Германе и Юстине ребра, скольких голов тогда недосчитались.
        - И это говорит тот, кто водил нас не так давно в ту же Фракию, кто говорил: «Анхиал - богатый город, а еще богаче пристанище. Возьмете его - на сутки отдаю его вам»?
        - Я водил вас, княже, не на татьбу, я водил для того, чтобы проучить ромеев за их разбой на нашей земле, чтобы заставить их считаться с нашей силой и добыть желанный мир. А к чему призываешь ты? Чем хочешь прельстить в ромеях? Или тебе мало того, что получил там при Германе и Юстине? Мало, что ли, досталось тиверцам от Хильбудия? Неужели не знаешь, побывав со мной в той же Фракии, скольких усилий стоило нам убедить ромеев и самим убедиться: лучше бедно, зато правильно жить в своей земле, чем полечь за достаток в чужой? Нам и здесь, где сидим со времен дедов-прадедов, не тесно.
        - Однако не очень и сытно, - поспешил возразить Добрит. - Я потому не сказал склавинам своего твердого «нет», что жизнь наших людей не дает мне права твердо и уверенно решать этот вопрос. Почему молчишь, князь Тивери? Почему не скажешь здесь, что засеянные твоими людьми поля второе лето не дают хлеба, а скоту - обыкновенной травы на лугу или в лесу? Как и чем будет жить такой народ, если останется сидеть на выжженной солнцем земле и утешаться тем, что живет в мире?
        - Это наша забота, княже.
        - И все?
        - Засуха не может продолжаться вечно. Мы ничем не прогневали богов, чтобы так немилосердно карать нас. Я верю в это, и народ мой верит, поэтому и надеется: еще будет плодоносить Тиверская земля, а значит, и на нашем дворе будет праздник.
        - Верить мало, князь. Вера - удел отроков, а ты муж, и не только ратный, но и думающий, ты - князь.
        Добриту, видно, было не по душе, что князь тиверский слишком колюч сегодня. Сверлил его гневными очами и молчал. Но гнев не остудил, а лишь подстегнул Волота.
        - А теперь я спрошу тебя, княже, - ощетинился Волот, - что будем делать, если случится так: мы поднимем народ и пойдем всем ополчением в ромеи, а обры тем временем нагрянут к нам?
        Приумолк предводитель дулебов. Задумался ли или не знал, что ответить. И молчание это не пошло ему на пользу. Засомневался в целесообразности похода князь уличей («А что, - подумал, почесывая затылок, - может и такое статься»), сразу же и решительно перешел на сторону Волота князь поднепровских полян.
        - Я тоже так думаю, - сказал он Добриту. - Не время поднимать ополчение и идти в ромеи, время заботиться о силе наших земель. Обры, став соседями, не случайно вторгаются в наши веси на границах и пробуют нашу силу. Они что-то замышляют против нас и ждут подходящего момента. Таким временем, думаю, и будет наш поход в ромейские земли.
        - Было бы лучше, - не так уже решительно, но все же сопротивлялся старший среди князей земли Трояновой, - если бы мы не гадали, а точно знали, что замышляют обры. На тебя, князь полян, возложена обязанность стоять на страже нашей земли со стороны степи, ты должен бы и позаботиться об этом.
        - Забочусь, княже, хотя похвалиться большой осведомленностью не могу. Сторонятся нас обры, и к себе не пускают, и не говорят: «Хотим жить как соседи с соседями». Вместо этого вторгаются, пробуют силу. А это заставляет думать: недоброе замышляют они против нас.
        - И я говорю, - поддержал Волот, - обры - меч, занесенный над нашей шеей. Тиверь больше чем уверена: если нарушим договор с Византией и пойдем в земли Фракии, император не поскупится, подкинет обрам мехи с золотом, и те ударят нам в спину.
        - Откуда такая уверенность?
        - Разве князь не знает: на Тиверь издавна возложена обязанность оборонять землю Троянову со стороны ромеев, у нее было время и повод проверить соседей.
        Все видели - не хотелось Добриту уступать, и все же беседа повернулась на примирение. Настроение у Волота сразу же изменилось. Как бы там ни было, вышло, как он хотел. Такая победа - услада сердцу. Улегся и успокоился наконец-то раздражающе-неспокойный червь, появилось желание расправить плечи и сбросить с них порожденную недовольством тяжесть. А вместе с чувством успокоенности захотелось присоединиться к застолью, угоститься за столом, который князь Добрит заставил яствами и питьем.
        Заметив, что все уже под хмелем, гудят, словно пчелы, князь Волот подсел к Острозору.
        - Хочу поговорить с князем полян с глазу на глаз.
        - И я хочу того же, - приветливо улыбнулся Острозор. - Ждал только случая.
        - Думаю, сейчас самое время. Прежде всего поблагодарю князя за то, что был трезвее других и помог удержать Добрита от губительного искушения - идти в смутную пору на ромеев.
        - Что моя помощь? Князя Тивери следует благодарить, что нашел в сердце мужество встать против воли всех. Народ тиверский может гордиться таким предводителем.
        Волот не возразил, но и не обрадовался похвале.
        - На беду, этот предводитель не привел народ к ожидаемой благодати. Тяжкое время переживает Тиверь, и кто знает, как переживет его.
        - Мои люди поведали мне, какая беда постигла люд тиверский. Поэтому ехал сюда и думал: не пришло ли время, сделав один шаг, сделать и другой?
        - Какой?
        - Лодьи мастери, пристанище есть. Пора посылать торговый люд в другие земли, пусть везет туда наш, оттуда чужой товар. Князь, надеюсь, понимает, какая выгода и народу, и земле?
        - Если везти товар, то только к ромеям, - оживился Волот.
        - Больше морем Эвксинским некуда податься. Византия - мировое торжище, там собирается чуть ли не весь торговый люд, как с запада, так и с востока. И это, говорю искренне, была одна из причин, которая заставила меня отстаивать мысли Волота, а не Добрита. Пришло время не с мечом идти к ромеям, а с товаром, не мечом обороняться от них, а рынками и своим товаром.
        - Это правда. Это великая правда, княже! Разве я не вижу, не знаю: ромеям не так просто звать обров. Позвать - значит посадить их на своей земле, оставить в тех землях. А нужно ли им это? Разве мало у них забот и без обров, от тех, кого посадили раньше, а теперь не знают, как выпутаться.
        - Время тревожное, и не только для нас. И все же я думаю, что нужно перезимовать, дождаться тепла, а с теплом - божьей благодати, и идти в ромеи: на встречу с императором, на заключение договора с ромеями. Смотришь, именно эта встреча, как и заинтересованность в торгах, заставит обров вести себя по-другому на границах Трояновой земли.
        Волот просветлел лицом, казалось, даже протрезвел, обрадованный тем, что услышал.
        - Слушай, княже, - он уселся поудобнее. - Это же какая мысль! Ты говорил об этом с Добритом?
        - Нет, сначала хотел получить твое согласие.
        - Так пойдем поговорим. Пусть не жалеет о том, что земли Фракии уплывают из его рук, пусть оттачивает ум свой на другое дело.
        Еще с ночи подул и гудит над лесом сильный восточный ветер, тот, что приносит на своих крыльях запахи степей, а еще воспоминание о просторе, о жажде свободы. В поле, ясное дело, беда от такого ветра: слепит людям и коням глаза, сжигает недогоревшие нивы, а здесь, в лесу, кроме наслаждения от шума, что идет верхушками деревьев и будит стремительные мысли и молодецкие желания, нет ничего. Вот князь Волот и поддается искушению. Словно из головы вылетело, что по земле идет посеянная суховеем беда. Знай сторожит, сдерживает коня, похоже, любуется его удалой силой, не знает, куда деть свою. Конь играет под ним, играют от этого мысли князя, играет сердце.
        - Что, отрок, - спрашивает ближайшего из дружинников и прямо светится от удовольствия, - так сильно набил задницу, что боком держишься в седле?
        Дружинники хохочут, а тот, у кого спрашивал Волот, усмехается через силу и спешит сесть как положено.
        - Да нет, княже…
        Шутка для утомленных людей - развлечение, а когда шутит князь - и подавно. Подхватили брошенную для потехи мысль, играют ею, словно малые дети забавляются.
        - Он, княже, не так набил, как подпортил дулебскими бобами. Знаю точно, видел, как в Волыне налегал на них. Не знал, бедный, что бобы для всадника - погибель в пути.
        И снова смех, очередные шутки. Почему бы и не посмеяться, если есть над кем, если смех - единственная отрада в трудном, изнуряющем походе.
        Князь немного утихомирился, набив оскомину на шутках. Не порывался вдаль, не гнал коня. Но выражение удовольствия не сходило с его лица очень долго.
        Старший дружинник Власт заметил это и подъехал к Волоту.
        - Пока есть время и случай, хочу посоветоваться с князем, - сказал, поравнявшись с Волотом. - Что буду делать после возвращения в Черн в дружине тиверской?
        Они ехали чуть в отдалении от дружины, а кроме того, сильный ветер если и подхватил бы слова, то не к дружине, а куда-то в сторону, в дебри лесные. Поэтому не боялись быть услышанными, говорили свободно обо всем. Власт, правда, не относился к тем, которые заявляли о себе, как мужи думающие. С тех пор как Стодорка занял в Черне место Вепра, стал и воеводой, и первым советником у князя, муж Власт по воле обстоятельств, а может, и личных заслуг оказался на месте Стодорки - возглавил дружину. Это и поставило Власта в число приближенных к князю мужей, и все же мужей только ратных: если же разговор шел о делах общины, Власт или вовсе не приходил, или отсиживался молча. А сейчас вон как заговорил.
        - В поход не собираемся, Власт. - Волот старался быть приветливым и непринужденным. - Слышал же, переубедили князя Добрита: не то время, чтобы собирать ополчение и идти на ромеев. Однако ухо нужно держать торчком, а сулицу острой. Вот и будешь делать то, что делал раньше: заботиться о ратной способности дружины, а еще - о ее численности. Зима предстоит не из легких, и желающих избежать голодной смерти будет много. Должен разумно воспользоваться этим и брать в дружинники только тех, кто пойдет на ратную службу не на время, а навсегда. Слышишь, что говорю?
        - Слышу, княже, как не слышать. Именно о таких и хотел поговорить с тобой. Я тоже так думаю: голодный люд будет идти и идти к нам. А что делать, если валом пойдет? Ни пищи, ни брони, ни коней на всех не хватит.
        - Подумай хорошенько, может, и найдешь.
        - Где, княже?
        - С конями проще. Говори каждому, кто будет приходить: приведи с собой коня - пойдешь в конную дружину, не приведешь - будешь в пешей. Ну, а броню… Это хорошо, что ты напомнил, друже, о пище и броне. Придется тебе сколотить несколько ватаг из новобранцев, и одних послать к кузнецам тиверским, пусть куют броню, других - ловить рыбу в Днестре, пока она пойдет в сети. Как встанет река, пошлешь этих ловцов в лес - на вепрей, косуль, оленей. Вот и будет доброе подспорье дружине.
        Власт не сводил со своего князя влюбленных глаз.
        - Спаси тебя бог за мудрый совет, - отозвался наконец. - Не думал и не гадал, княже, что ты сразу все рассудишь. Если поступим так, как говоришь, сделаем большое дело: и людей спасем от мора, хотя бы цвет их - мужей, и дружину соберем такую, какая в другое время и не снилась бы.
        Его искренняя радость, вызванная княжеской мудростью, не могла не порадовать и самого князя.
        - Ну как, есть у тебя теперь дело на осень и на зиму?
        - Да, теперь есть.
        - Уверен, что справишься?
        - В нитку вытянусь, а сделаю, как говоришь.
        - Сразу же после возвращения в Черн приступай. Другого решения от меня не жди, да и меня не будет в Черне. То же самое и воеводе Стодорке передашь.
        - А разве князь…
        - Я в Черн не поеду. Недалеко от Черна сверну к Соколиной Веже. Княгиня Доброгнева умерла, обязан быть там и обо всем позаботиться. - Помолчав, добавил: - Если понадобится мой совет или неотложное дело подвернется, сразу же посылайте в Соколиную Вежу нарочного.
        - Будет сделано, княже. Так и передам Стодорке.
        - И еще вот что, - вспомнил Волот. - Пойди, как приедешь, к княгине Малке и скажи ей: князь хочет знать, что с сыном, как он. Ответ сразу же пришли мне в Соколиную Вежу.
        Волот пристальнее и внимательнее посмотрел на Власта и доверительно сказал:
        - Я, между прочим, возлагаю на тебя, Власт, и эту заботу: смотри за сыном. Он в твоей дружине, под твоей рукой ходит, сделай так, чтобы не оступился где-нибудь.
        XIX
        Как только до Веселого Дола донеслась весть, что в жертву Хорсу приносят красную девицу, Людомила Вепрова настояла на своем и не пустила Зоринку на это зрелище. «Мало интересного, дитя. Не нужно тебе быть там и видеть все, что будет происходить». Не хотела Зоринка слушаться мать - весь народ идет к капищу Хорса, а если идет народ, значит, недаром. И все же вынуждена была покориться. Как поедет в Черн без челяди, без защиты в пути? Когда же поселяне, которые шли через Веселый Дол, рассказали ей, что в жертву богу принесут Ласкавицу из Колоброда, и мать не смогла удержать. Улучила минуту, вывела за ворота коня - и только ее и видели. Пригнулась к луке и, словно буря, понеслась опушкой, а там лесом. «Неужели это правда? - спрашивала себя. И не хотела верить. - О боги! Возможно ли такое, чтобы жребий пал на Ласкавицу?»
        То ли боялась Зоринка, то ли не могла поверить слухам. Ой, горе какое, жалость безмерная! Такой веселой красавицы ненаглядной не станет. Как же так? Почему? Боги всесильные! Всего лишили вы Зоринку: не в радость ей стала жизнь в Веселом Долу, не может соединиться с Богданкой и не надеется, что когда-нибудь ее отдадут за него, теперь забирают и Ласкавицу. Разве справедливо? Девушка эта стала для Зоринки единственным утешением, опорой и надеждой в жестоком мире. Ласкавицей прикрывалась она в Колоброде от отрока-нелюба. Родители радовались, что дружба Зоринки с Ласкавицей станет тем мосточком, через который Зоринка подаст руку ее брату. А она думала и надеялась на другое: Ласкавица убережет ее, Ласкавица не только отрада для истосковавшегося по доброму слову сердцу, она - спасение.
        И вот на тебе: боги забирают Ласкавицу.
        Чувствовала себя, как на угольях, добравшись к капищу и очутившись среди толпы. Силы почти покинули ее, пока ждала. А дождалась, холод заполонил сердце: в сопровождении старух и княжьих мужей шла все-таки Ласкавица.
        Лучше бы не видеть всего, что произошло. Девушка не хотела идти в шатер. А там закричала таким страшным, нечеловеческим криком, раненой птицей выпорхнула из шатра. А у Зоринки волосы поднялись дыбом. И хотела что-то сделать, и не могла. Страх сковал ей руки, ноги, лишил дара речи. А пока приходила в себя, Ласкавица снова предстала перед тиверским народом, только теперь уже не плакала и не молила о спасении, лежала на носилках бледная, тихая и спокойная. Зоринка уже не могла смотреть, что будет дальше. Вернулась к привязанному коню - и в Веселый Дол.
        Дома застала только челядь. Никому не пришлось объяснять, где была, почему пошла против воли родителей. Челядницы проводили ее наверх и уложили, посочувствовав, что на их горлице лица нет, не иначе, чем-то напугана. Зато когда появилась на подворье мать Людомила, пришлось выслушать нарекания и попреки. И недостойна она рода своего, и неблагодарная. Мать вон как о ней заботится, хочет уберечь от беды, а дочь только то и делает, что сует свою неразумную голову куда не следует, того и гляди, сама на себя беды накличет.
        Выговаривала дочери и плакала. Поэтому Зоринка больше отмалчивалась. Когда же мать заговорила о хлопотах, не сдержалась, поднялась с ложа и сказала:
        - А не кажется ли матушке, что эти хлопоты и заставляют быть такой? Неужели вы не видите: я не живу в тереме отца своего, а отбываю наказание! Мне не вольно поехать, куда хочу, не вольно и сердцем избрать, кого хочу.
        - Что сделаешь, если так получилось? Думаешь, меня это радует?
        - А теперь пусть матушка знает, стало еще хуже: в жертву Хорсу принесена моя подруга из Колоброда - Ласкавица. Поэтому прошу ни этим летом, ни следующим не тревожить меня и не хлопотать обо мне. Объявлю траур по Ласкавице, и ни за Богданку, ни за того отрока из Колоброда замуж не пойду. Слышали, от лета и до лета никого не желаю видеть!
        XX
        Прошла одна, вторая, пошла уже и третья седмица, как предали огню хозяйку этого не такого уж и безлюдного жилища, а Миловида никак не привыкнет к тишине, поселившейся в покоях княгини, никак не свыкнется с положением, которым наградила ее покойная. Все идут к ней, кланяются до земли, как не кланялись, может, и Доброгневе, а потом спрашивают, куда девать овец, которых не стоит оставлять на зиму из-за нехватки корма, как быть с сыром и маслом, собранным за лето, с молоком, которое надаивали ежедневно. Вроде как нарочно идут, идут и спрашивают, идут и спрашивают, а Миловида, удивляясь вниманию челяди, краснеет. Один раз отговорится советом: «Подождите, приедет князь, он скажет, как быть», в другой - мучительно колеблется, не решаясь сделать по-своему: «Делайте так, как делали до сих пор». Знает, это плохо, рано или поздно почувствуют ее слабость и не станут обращать внимания на ее приказания. «Это не хозяйка, - скажут, - а так себе, непонятно что», - и будут делать и поступать, как кому на сердце ляжет. Однако отважиться быть хозяйкой в родовом доме князя тоже не может. Почему-то ей боязно,
откуда-то приходит страх, в сердце поселяется неуверенность, что все сказанное князем правда. Может и так случиться: потешил сказкой и исчез, покинул ее, словно сироту при дороге: хочешь - верь, хочешь - нет. Откуда же взяться вере и уверенности, если слышала только слова, а дела не видела?
        Такая печаль ходит следом, такая тревога закрадывается в душу, что сердце обливается кровью от жалости к себе. А князя все нет и нет. Говорил: «Готовься к тризне по матери. Я отдам жертву богам и вернусь». А не появился в Соколиной Веже, сына Богданку, вишь, прислал вместо себя, чтобы проводил бабку в последний путь, собрал плакальщиц да и сам поплакал перед тем, как предать тело огню. Богданко и выполнил, что велел князь. Однако делал… делал все так, будто ее, Миловиды, и нет. Если приказывал, то кому-то, а не ей, если спрашивал, снова-таки не у нее, а у кого-то. Как же после всего этого будешь хозяйничать, будешь уверенной, что тебя оставили здесь за хозяйку? Если бы не челядь и не ее постоянное напоминание о делах, давно бы оставила терем и пошла куда глаза глядят. Отчего челядь так подозрительно добра и слишком заискивает перед ней? То ли боятся новой хозяйки, то ли хотят, чтобы ключница Миловидка оставалась в Соколиной Веже хозяйкой. Вот и сегодня. Встретила Миловидку одна мастерица и не отпустила, пока не уговорила пойти к ней и посмотреть, хорошо ли, так ли делает: «Не первый раз шью, -
говорила, - для князя, для княгини, их детей. Но то, что заказал сейчас, совсем другое. Пусть молодая хозяйка посмотрит и скажет: все ли хорошо сшила. Она была в ромеях, много видела, а это убранство не ромейское ли?»
        Ей показали не диво какое-то, всего-навсего корзно. Но сшито оно было не из тиверских, а из ромейских тканей: верх - светло-синий, подкладка - пурпурная. И обе ткани такие яркие, так радовали своими красками, что не залюбоваться их красотой было нельзя. Да и шила, по всему видно, настоящая мастерица. Когда накинула Миловиде шитье на плечи и поставила перед зеркалом, не только глаза, уста открыла Миловида от удивления и невольно вырвалось у нее привычное: «Ой».
        - Корзно понравится князю, - сказала погодя. - Ваша правда, мастерица, такую одежду только ромейские императоры и носят.
        - Правда?
        - Правда. Живого императора не пришлось видеть, а на картинах, в церкви видела.
        - Спаси тебя бог, дитя, за доброе слово. Спаси бог! Я давно присматриваюсь к молодой хозяйке княжьего очага и вот что хочу сказать: если будут на то ее воля и желание, могу сшить ей наряд к зиме.
        - За добрые пожелания тоже скажу: спасибо. Но у меня, мастерица, не из чего шить.
        - Велика беда! Зато у князя есть из чего. Вот, прошу. Пусть госпожа станет к зеркалу и прикинет, идет ли ей.
        Она не обращала внимания на возражения Миловиды, накинула ей на плечи то, чем хвалилась, и поставила перед зеркалом, а уж как поставила, засветилась вся, радуясь будущему творению рук своих.
        - Ну не я ли говорила? Только такой красавице и годится этот наряд. Не шуба - загляденье будет. Правду говорю, девушка красная, просто загляденье.
        Пока говорила, успела мерку снять с Миловиды. Но Миловидка решительно воспротивилась.
        - Прошу вас. - Девушка отстранила мастерицу, и так решительно, что у той невольно опустились руки. - Не нужно. Я не заслужила еще у князя ни туник, ни шуб.
        - Так заслужишь! - не уступала мастерица и, казалось, была искренней в своих намерениях. - Пока сошью, будут уже и заслуги, а будут заслуги, князь похвалит нас, тебя - за наряд, меня - за старание. Вот увидишь.
        Все это правда: благосклонность челяди - большая утеха для души, но и боль в сердце не покидала ни на минуту. Почему князь пустил о ней в Соколиной Веже славу как о молодой хозяйке, а сам не едет? Почему?
        Что ни день, то тревожнее думалось об этом, а тревога сеяла не только страх, зарождала и жалость к себе. Куда ей податься, если убедится, что князь хочет всего лишь ославить ее? На кого и на что надеяться тогда? На Выпал и приют у тетки или у Божейковой родни? Боже, да там же свои беды и заботы. Разве она не знает?
        Задумавшись, Миловидка не заметила, как задремала, и не услышала, когда и откуда появились на подворье всадники. Подхватилась, едва уловила краем уха разговор, узнала голос князя Волота. Кинулась было к дверям, но сразу же и передумала: разве она может вот так предстать перед ним? Люди добрые! Заснула же и, наверное, сбила всегда гладко причесанные косы, примяла одежду. Нельзя показаться перед господином пугалом с заспанными глазами и всклокоченными волосами. И быстренько двери на засов и ну прибираться, приводить себя в порядок!
        Метнулась, как на пожаре, к небогатому на содержимое сундучку, выхватила самый лучший свой наряд и стала переодеваться. Спешила очень, но прихорашивалась старательно. Чувствовала, дрожит вся, знала, может выдать себя этим, но ничего не могла поделать с собой. Это было выше ее сил - оставаться сейчас спокойной.
        К счастью, князь не спешил в терем. И переодеться успела, и причесаться, и к стене на миг прислониться, чтобы унять свою дрожь. А пришла немного в себя, снова всполошилась: хорошо ли делает, что стоит и ждет. Волот - князь и, как князь, привык, что его встречают хлебом-солью, поздравляют со счастливым возвращением из дальнего пути, а она по клетям-углам прячется. Хозяйка же она, какая ни есть, но хозяйка!
        Вздохнула глубоко и пошла к выходу. Не задерживалась больше. И только распахнула последние двери, те, что вели из терема, остановилась на пороге как вкопанная: прямо на нее шел со двора Волот, он уже был почти рядом.
        - Прошу князя в хоромы, - приложила руку к сердцу и поклонилась низко.
        Князь тоже остановился, задержал на ней потеплевший взгляд:
        - Спаси бог. Все ли благополучно в хозяйстве, здорова ли хозяйка?
        - Хвала богам, все хорошо. Челядь княжья на здоровье не жалуется.
        - Ну и хорошо. Веди тогда в терем.
        И проводила, и раздеться помогла, и купель приготовила. Челядницам велела накрывать в гриднице стол. Носили и носили на него блюда, ставили и ставили жбаны, корчаги, братницы. Князь ведь не один прибыл, с мужьями и отроками. А еще позовет ловчих. Сказал, что пробудет здесь долго, не сможет усидеть в тереме, пойдет на охоту. Когда же и поговорить о предстоящем развлечении, если не за общей трапезой. Миловида тоже не присела. Смотрела, как накрывают столы, наливала питье в братницы, чтобы трапеза была не абы какая - княжья.
        Видела: князь Волот не спускает с нее глаз. И не хочет себя выдавать преждевременно, и все-таки смотрит. Это Миловидку смущало, она раскраснелась от этого смущения, он же словно прикипел к ней очами и уже не отводил их.
        - А Миловидка почему не пьет, не гуляет с нами?
        - У меня, княже, своя обязанность.
        Князь встал, отыскал для нее место в застолье.
        - К лешему все обязанности! Гуляет князь, гуляют его гости, должна гулять и хозяйка княжьего застолья.
        - Однако ж…
        - Какое еще там «однако»? Знает ли Миловидка, почему я не был на тризне по своей матери, княгине Доброгневе? Из-за своих обязанностей. Ведает ли, почему недосыпаю ночей, не знаю радости от воли, весь в ратных заботах и походах, в мыслях о законе и благодати? Опять-таки из-за обязанностей перед землей, перед народом Тиверской земли. Не пора ли подумать и о себе, тем паче что я и мужи мои не просто празднуем удачное завершение возложенных на нас обязанностей, мы справляем тризну по матери моей, княгине Доброгневе.
        - На тризне по княгине я пила, но и с князем выпью.
        - Вот и хорошо. Поднимаю братницу, - Волот повернулся к мужам, - за новую хозяйку Соколиной Вежи по имени Миловида. Слава самой прекрасной деве земли Тиверской! Слава молодой княгине синеокой Тивери!
        - Слава! Слава! - дружно поднялись мужи и протянули к ней наполненные питьем братнины. Видно было: они разделяют выбор своего князя и рады, что он назвал ее княгиней синеокой Тивери.
        Тишина и покой в Волотовом тереме у леса наступили где-то под утро. Одни ушли, перебрав хмельного, к своим халупам, других челядь спровадила чуть не силой в клети. Потом принялись за уборку. Миловида не бралась за черную работу, больше указывала, что и куда нести, да наводила после того, как вынесли недоеденное и недопитое, порядок в гриднице. Хмель прибавил ей сил или радость бодрила ее - работа горела в руках. Видно-таки, радость будила в сердце силу: приятно, что была в центре внимания всего застолья, что ее принимали не за челядницу, а за госпожу, тянулись к ней братницами, хвалили и льстили, говорили, знают, сколько горя пережила, и потому рады, что все позади, что она снова в своей земле, среди своих людей. Ой, да такого о себе сроду не слышала, такой доброты не видела. Почему же не быть в руках силе, не играть веселью в сердце, когда в душе праздник? Если бы могла, весь мир обняла бы, всех наградила бы тем теплом, той радостью. Заново застелила освобожденный от яств стол, расставила вдоль стен лавки, а усталости, несмотря на позднюю ночь, не было в помине. До усталости ли, если в тебе
играет-перекатывается веселая волна? Вот расставит все по порядку, подметет гридницу, тогда уж пойдет ляжет и заснет, если сможет.
        Оглянулась, услышала скрип двери и застыла: на пороге стоял он, князь Волот.
        - Я за тобой, Миловидка. Время позднее, оставь уборку на завтра.
        Не знала, что сказать ему, однако и на зов не шла. Стояла, отрешенная, и ждала. Да не ждалось Волоту. Оставил приоткрытой дверь и пошел к ней твердым, несмотря на хмель, шагом. Видел: чем ближе он подходил к Миловиде, тем взволнованнее она становилась. Раскраснелась, глазами, устами хотела что-то сказать и не могла.
        - Может, раздумала, отменила свое решение, с которым шла к покойной княгине? Может, разгневалась на меня за то, что так долго не возвращался?
        - Я не из гневных, дорогой мой князь, - говорила и не прятала, как раньше, глаз. - Наверное, это и хорошо, что задержался. Было время подумать.
        - Правда?
        Волот и без объяснений видел, что правда. Не расспрашивал больше ни о чем, не колебался, а подхватил взлелеянное в мечтах счастье на руки и понес к дверям. Открывал их сильным толчком ноги и шел дальше, ощущая радость, какой не знал до сих пор, счастье, какого еще не изведал.
        «Моя, моя!» - кричало все его естество, а девушка словно бы услышала этот крик и попросила:
        - Ты же не обманешь меня, князь?!
        - Никогда!
        - И долго-долго будешь со мной?
        - До конца дней своих. Если и уеду по зову земли или народа тиверского, то ненадолго. Слышишь, счастье мое, все буду делать, лишь бы не оставлять тебя надолго.
        - Я полагаюсь на твое слово и вверяюсь твоей чести.
        Недаром говорят: мягче стелешь - тверже спать будет. Миловидка не знала, не ведала о том, что ее ждет, когда так сладко спала под надежной рукой Волота. Давно отпели разбуженные рассветом птицы - под окнами терема и далеко за лесом, поднялось солнце, ночная прохлада уступила место дневному теплу, а в княжьей почивальне все еще видели сны и наслаждались тем покоем, который дарит утренний сон. Миловидка проснулась и сразу поняла, что проснулась не сама.
        - Кто-то стучит в ворота, - всполошилась и настороженно прислушалась она.
        - Ну и что? Там есть челядь, - сквозь сон успокоил ее князь.
        - И все же вон как стучат! Я пойду, пожалуй, в свою клеть.
        Говорила, пойду, а сама не шла, лежала и боязливо жалась под одеялом. Всем своим видом умоляла: будь добр, отвернись, дай одеться. Но князь не сразу отогнал от себя сон и покорился воле жены своей. Только когда стук повторился еще громче и настойчивее, потянулся сладко и сказал:
        - Лежи, я сам пойду, угомоню нетерпеливых.
        Он был недоволен: где же челядь, почему его заставляют выполнять и эту работу? Вышел на крыльцо, остановился удивленный: ворота уже открывали, и первой в просвете появилась Малка.
        Знал ли, что привело ее сюда, или только догадывался, но снова нахмурился, посуровел.
        - Что случилось? Почему так внезапно приехала?
        - Может, поведешь сперва в покои, потом будешь спрашивать?
        Молча повернулся и пошел. Уверей был: Миловидку уже не застанет, но об этом меньше всего и думал, а горел желанием отчитать Малку, и отчитать по возможности язвительней.
        - Ну, - остановился перед нею, когда зашли в покои. - Говори, что случилось?
        - Боюсь за всех нас, потому и приехала. С каких это пор ты стал обходить свой терем и семью свою в стольном Черне? Почему приехал сюда?
        - А с каких пор Малка забыла, что она княгиня, а не просто жена?
        - Разве с таким князем не позабудешь?
        Видят боги: не хотел быть слишком резким с матерью своих детей, но что поделать, если сама напрашивается.
        - С каким это - таким? Неужели тебе не ясно: то, что делает и думает князь, касается только его. Если сказано жене: будь в Черне, присматривай за очагом и детьми, то и должна быть у очага. Тебе этого мало?
        - Наверное, мало, если не спала всю ночь, снялась ни свет ни заря и приехала.
        - Ну так довольствуйся этим и возвращайся в Черн.
        Малка позеленела от злости.
        - А ты… будешь тешиться с другой? Кто она? Как смела?!
        - Еще раз говорю: не она - я посмел. На то была и есть моя княжеская воля. Не надрывай себя и не проклинай, все уже случилось: с сегодняшнего дня моя избранница - жена моя. Если же хочешь знать, кто она, то знай: Миловида, та самая девушка, что поздравляла нашего Богданку на пострижинах.
        Малка умолкла на миг, широко раскрыв от удивления глаза. Удивлялась или вспоминала - кто знает. Наверное, вспоминала, а потом враз сникла и прикрыла лицо руками.
        - Пусть я тебе опостылела, - заплакала Малка, - а дети? Богданко места себе не находит, страдает, сохнет от присухи. Его нужно женить, а ты о себе…
        - Успеет. У него еще все впереди. Пусть и думать забудет о Зоринке, найдет себе другую - вот и будет избавление от присухи. Тебя же и детей своих я не забуду. Ты там, в Черне, будешь женой и хозяйкой, Миловида - здесь. Сыновья мне нужны, понимаешь? Поэтому и беру другую, потому и говорю: не вставай на пути, времена смутные, а Богданко один у нас. Могу ли я полагаться только на одного, быть уверенным, что с ним уберегу и землю, и народ тиверский?
        Еще ниже склонилась Малка, еще горше заплакала. Спасибо, не напомнил вслух, что она пустопорожняя, потому берет другую.
        - Ничего страшного не произошло, - старался утешить жену. - Говорю же, была и останешься женой. Удовольствуйся этим и иди.
        - Мало удовольствия, Волот.
        - Что поделаешь? Ты в свое время как в раю купалась, дай и Миловидке порадоваться.
        - Не брак - горе берешь с нею. Разве не видишь, чем полнится земля, до этого ли сейчас?
        - Ничего. Мы все сделали для людей, пусть и люди дадут нам возможность хоть несколько дней побыть счастливыми. Слышишь, если не вечность, то хоть несколько дней!
        Малка поднялась, вытерла слезы.
        - Могу я глянуть на нее? Хоть увидеть: какая?
        - Не нужно. Потом, когда привыкнет к своему месту в доме. Она слишком молода, чтобы вынести сразу все: и счастье-радость, и громы Перуна.
        XXI
        Князь Добрит, видимо, не только сейчас увиделся со славянами, которые живут в Карпатах и по ту сторону Карпат, он давно общается с ними и, когда произносил: «Наш отказ от ратного вторжения в земли ромейские не остановит склавинов», - знал, что говорил. Как только по весне растаяли снега, наполнив реки и море талой водой, снялись эти славяне с насиженных мест, уютных, но небогатых, и все вместе, забрав с собой детей, жен, какой-никакой домашний скарб, направились в земли илирийцев. Всем родом двинулись белые хорваты, словаки, сорбы. К ним присоединились соседи, к тем - еще соседи, договорились меж собой и выставили впереди конные полки, а по одну и по другую сторону - пешие, и, увидев, какая у них собралась сила, пошли и сказали илирийцам: «Не против вас идем походом ратным, против ромеев, которые заняли земли наши. Вы же как сидели на своих землях, так и сидите, нам и ромейских хватит».
        Первыми забили тревогу правители соседних со славянами провинций - Верхней Мезии, прибрежной Дакии - и отважились выступить против своевольных склавинов с находящимся под рукой провинциальным войском. Однако недолго тешили себя надеждой остановить нашествие. Склавины смяли провинциальное войско ромеев так быстро, что оно показало врагам империи спину, впереди же войска понесся в соседние провинции - Внутреннюю Дакию, Дарданию, Превалитанию, а чуть погодя и в Македонию - страх перед славянами. Говорили, надвигается тьма, неподвластная разуму сила, от которой гудит и стонет измученная земля, никакое провинциальное войско не может остановить ее. Для этого нужны воины самого императора, нужны такие непобедимые полководцы, как Велисарий, нужны его палатийские легионы.
        Префекту не верилось, что вторжение славян настолько серьезно.
        - Идут не все славяне, только склавины, и вы не в состоянии их остановить? - спрашивал у тех, кто пугал его неисчислимыми полчищами. - Не отступать! Бросить против варваров все и всех!
        А когда прискакали во второй раз, затем в третий, крича о помощи, префект всполошился не на шутку и приказал собираться оставшимся провинциальным войскам в Фессалоники, надеясь под защитой надежных стен выстоять, пока подоспеет помощь.
        Теперь уже не скрывал от императора, какая беда постигла Илирик. Воспользовался попутным ветром и послал известие с нарочными мужами в Константинополь. «Вторжение это, - писал Юстиниану, - не просто татьба. Варвары идут с семьями. Похоже, что на поселение. Если не выставим против них палатийское войско и не позаботимся по-настоящему о защите Илирика, можем потерять его насовсем».
        Наверное, не был уверен, что император поддержит его сразу, долго ходил, обдумывал положение, собирал советников и снова все обдумывал наедине с собой, пока не натолкнулся на спасительную мысль: не скупиться на золото, которое есть в префектуре, послать сообразительных послов и сказать варварам: «Если повернете назад в свои варварские земли и поклянетесь, что ни вы, ни ваши дети не переступят вод Дуная, дадим достойный для мира между нашими землями выкуп - сто тысяч золотых солидов».
        Ждал ответа от предводителей варварского нашествия словно манны небесной, а дождался - совсем упал духом. Склавины сказали: «Мы не за золотом пришли. Нам тесно и голодно там, за Дунаем, хотим сесть родами своими на южных землях и сидеть здесь вечно».
        Что теперь делать? Противостоять своими силами варварам - напрасные надежды, а от императора ни слова. Оно и неудивительно. Разве ему, наместнику Илирика, без императорских эдиктов-разъяснений не ведомо, в какую переделку попал Юстиниан, намереваясь расширить границы Восточной Римской империи за счет Западной? Замахнулся не на что-нибудь - на полмира. Мало ему метрополии, что охватывает все Переднюю Азию - диоцез Понт, диоцез Азия, диоцез Восток, мало Фракии, Дакии, Македонии, Египта, наконец. Захотелось пустить корни свои по всей Северной Африке, в Сицилии, на Апеннинском полуострове. Но хотеть - одно, а претворить это желание в жизнь - совсем другое. Велисарий высадился с отборными легионами в Северной Африке и разбил вандалов, овладел Карфагеном, Сардинией, со временем - Цезарией, крепостью Сектем поблизости от Геракловых Столбов, Балеарскими островами, но ему не посчастливилось сделать завоеванные провинции покорными. Первыми подняли меч против империи маврусии - туземные племена, первобытнообщинный строй которых позволил им собрать огромное ополчение и вырезать в Нумидии и Бизацене поредевшие
византийские когорты до последнего человека. Следом за маврусиями взбунтовалось и собственное войско: солдаты, нижние чины оккупационной армии, считающие себя победителями, не без оснований претендовали на землю в завоеванной стране, тем более что многие из них успели сойтись с вдовами, сестрами и дочерьми вандалов, которые погибли в сечах с византийцами, и имели на эти земли право законных наследников. Император же отписал занятые земли себе или фиску, Православной церкви, потомкам римских посессоров и местной романизированной африканской знати. Это и положило начало массовому бунту и потребовало от империи немало сил в течение многих лет, чтобы его подавить.
        Что-то подобное намечается и на Апеннинах. Во всяком случае, видимое покорение остготов обернулось новым подъемом сопротивления, и кто знает, на сколько оно серьезно. А все из-за нашей ромейской самоуверенности, все потому, что считаем себя самыми мудрыми и самыми хитрыми.
        Оно будто бы и не было причин осуждать Юстиниана, тем более поначалу. Кто обойдет стороной колодец с холодной водой, если донимает жажда? И есть ли среди людей такие, кто, встретив на своем пути солид, не поднимет его? Такой криницей, таким солидом казались всем древние земли Римской империи, когда умер грозный король ее завоевателей - остготов - Теодорих. Власть его унаследовал, как водится у остготов, ближайший родственник короля по мужской линии, малолетний внук Теодориха - Атоларих. Фактически же правила державой мать малолетнего короля и дочь Теодориха Амаласунта, женщина молодая, красивая и, что еще очень важно, умная. Оставаясь верной памяти отца и руководствуясь здравым смыслом, она не пошла на поводу у той остготской знати, которая носилась с титулом завоевателей чужой земли, словно дитя с писанкой, - она признала целесообразным быть лояльной с завоеванным народом, особенно со староримской знатью. А чтобы ориентация ее не была истолкована двусмысленно как врагами, так и друзьями, окружила себя советниками из римской аристократии, запретила готам силой захватывать земли знатных римлян, не
ограничивала в правах Католическую церковь.
        Это подняло ее авторитет среди римлян, зато очень осложнило отношения с остготской знатью. Оппозиция воспользовалась ориентацией регентши на тех, кто был пылью под ногами остготов-завоевателей, и склонила на свою сторону большую часть остготской знати. На беду, осложнились отношения остготского королевства с соседями: на юге - с вандалами, на северо-западе - с франками. Петля вокруг шеи затягивалась с каждым днем, и регентше ничего не оставалось, как искать поддержки у самого сильного из соседей - у Византийской империи.
        Юстиниана сначала только удивили такие перемены в намерениях остготской регентши: как бы там ни было, остготы - громилы Западной Римской империи, им ли искать поддержки у православных? Но, поразмыслив, а может и посоветовавшись, прозрел вмиг и ухватился за просьбу Амаласунты о помощи как за спасительный круг в штормовом море. Это же какая удача! Почему бы не воспользоваться ею и не расширить империю, только уже под скипетром не Рима, а Константинополя!
        На зов Амаласунты откликнулись тайным посольством, которое должно было сказать регентше: когорты империи к ее услугам. То ли Амаласунту обрадовала благосклонность всесильного императора, то ли ее положение было на самом деле ненадежным, но она расчувствовалась, как всякая женщина, и изъявила желание переждать под надежной рукой Юстиниана, пока византийские когорты поставят на место или уберут с дороги ее врагов.
        Ей с уважением поклонились и снова заверили: это даже лучше. Остается только посоветоваться с императором, как сделать, чтобы прибытие регентши в Византийскую империю осталось не замеченным ее соотечественниками - остготами.
        Далеко идущие планы Византии, казалось, приближались к своему логическому завершению, чем радовали императора и всех тех, кто проводил политику в империи. Но по воле Всевышнего или обстоятельств ни свидания императора с регентшей остготской державы, ни молниеносного восстановления империи в ее исторических границах в тот раз не произошло. Советники принимали во внимание, конечно, что встреча Юстиниана состоится с женщиной удивительной красоты и, утешаясь этим, сбросили со счетов красоту, ум и влияние в империи другой женщины - Феодоры. А она не дремала. Что ей до исторических границ империи, если уверена: речь идет о том, быть или не быть ей императрицей. Увидев красавицу Амаласунту, которая была намного моложе ее, Юстиниан не станет печалиться о судьбе Феодоры и охотно согласится с мыслью кого-нибудь из многочисленных советников - обновить Священную империю самым простым способом: брачными узами с регентшей остготов.
        Амаласунта почувствовала, видимо, перемены в планах Византии - не передумай император, она давно оказалась бы в Константинополе - и пошла на компромисс с остготской оппозицией, вступила в брак со ставленником оппозиционеров, своим двоюродным братом Теодатом, заручившись, правда, его утаенной от знати клятвой: отныне он будет считаться ее соправителем в державе, на самом же деле власть по-прежнему останется в ее руках.
        Помыслы василевса, как и помыслы Всевышнего, не всем дано знать, но, по мнению наместника Илирика, на этой бескровной попытке покорить остготов и нужно было остановиться. Зачем начинать войну, да еще с таким королевством, как остготское, если не закончена война в Африке, если нет уверенности, что не воспользуются затянувшейся войной империи в Средиземноморье славяне и не перейдут Дунай?
        Но где там! Однажды родившееся желание - восстановить империю в ее прежних исторических пространствах - не могло уже погаснуть. Августейший каким-то образом узнал через некоторое время, как подло, по-предательски поступил Теодат со своей царственной женой - сначала выслал ее на один из островов Бульсинейского озера, а потом задушил в бане, - и воспылал страшным гневом (кто знает, может, гневался сам на себя), а в гневе сказал всем, кто был тогда в Августионе: такое не прощают; за подлое убийство царственной особы империя должна отомстить остготам.
        Война с ними продолжается уже несколько лет, а конца ей не видно. На место казненного солдатами Теодата стал другой предводитель остготов - Витигис, вместо поверженного Витигиса титул остготского короля принял Велисарий, а остготы все не складывают оружия. Во главе сопротивления стал отважный воин и талантливый полководец Тотила. Понимая, что такое Византия и какая нужна сила, чтобы одолеть ее когорты, он пошел на уступки низам римского и остготского населения, не чурался рабов, колонов, которые пополняли ряды его воинов, и тем самым объединил для борьбы с византийцами все слои местного населения. Нанесены уже первые ощутимые удары по войску императора. Что и как будет дальше, одному Всевышнему ведомо. Полководец Мунд отступает от Далмации, руководимые до недавнего времени Велисарием когорты - от речки По. А если так, надежда на помощь палатийского войска настолько мала, что ее вообще может не быть. На кого же тогда полагаться ему, наместнику? На собственный ум и собственную силу? А если только на собственную силу, то как распорядиться ею? Собрать всех и бросить против варваров или закрыться в
Фессалониках и ждать удобного момента? Знать бы, что не дойдет до стычки под Фессалониками, что варварам хватит для поселения и той земли, которую займут в Дакии, Мезии, Дардании, Превалитании, так и сделал бы. Видит Бог, так и поступил бы!
        XXII
        А князю Волоту не до ратных забот ныне. Может, впервые в жизни так. Да, готов поклясться: впервые. Смотрит на молодую жену свою и радуется. Да и есть чему радоваться. Такого дива дивного ни у кого нет и не будет. Сам ромейский император пусть заткнется со своей Феодорой, хоть она и известна во всем мире как красивейшая и мудрейшая. Ромейская императрица - хитроумная змея, его княгиня - голубка сизокрылая. Она заметно пополнела за последние месяцы, но не утратила ни красоты своей, ни статности. Если по правде, еще краше стала, какой-то на удивление доброй и ласковой, чистой и нежной. Ему, мужу своему, давно сказала, а сейчас и от посторонних не скрывает: ждет маленького княжича, ту опору роду-племени, всей земли Тиверской, на которую уповает, надеется князь. Видимо, и ее тешит эта мысль - лицо светится, глаза сияют. Посмотрит наполненными синим светом очами, заметит, что князь не спускает с нее влюбленного взгляда, и улыбнется. И снова склонится над шитьем, думая о чем-то радостном. Что сказала бы она и каким огнем вспыхнула, если бы он взял да и напомнил ту грозовую ночь, когда возвращались с нею
из ромеев и очутились по воле богов, а может, всего лишь из-за того, что был ослеплен ее красотой, в одном шатре. Ой, сгорела бы, наверное, от стыда. Потому что чиста, словно голубка, уязвима, словно цветок, который сворачивается от прикосновения солнечных лучей. А на его теле и до сих пор есть отметина, которая может воскресить в ее памяти и раскаты грома, и вспышки молний, и то, как струилась после ее удара из княжьего тела кровь.
        Говорил Власту: две-три седмицы не буду в Черне, а не приезжал до самой зимы. Только как выпал первый снег, решился оставить свое счастье и наведаться в стольный город на несколько дней, побыл немного и скорей назад. Никого не хотел знать, кроме Миловидки. Мужам и Малке объяснил свое отсутствие тем, что ходит на охоту, на это и дана зима, а сам ловил счастливые мгновения с Миловидой и не желал ничего больше знать. Говорили ему: «Есть нужды народа». Он отвечал: «Я сделал для него все, что мог». Говорили: «Есть нужды земли». Гневался и кричал: «Потом, когда настанет весна. Разве я один во всей земле или меня заменить некем? Сказано: будьте за меня, так и будьте».
        Правда, он и охотился. А как же! Зима длинная, может, для того, чтобы каждый мог наверстать упущенное в теплое время года, когда тяжестью ложились на плечи повинности. Волот зазывал мужей в Соколиную Вежу погостить, сам не чурался гостеванья. А где гости, там и охота, веселое застолье и веселые беседы. В одном не мог отказать себе: дома или в гостях - везде бывал с Миловидкой и не скрывал от друзей гордости за свою Миловиду. У кого еще есть такая, как у него? Кто мог похвалиться такой, как она?
        Подошел, сел около нее, ожидая, как награды, мягкого и приветливого взгляда. Ждал и улыбался своим мыслям.
        - Хочу поехать в поле, посмотреть нивы.
        - А это надолго?
        - Если с тобой, можно и надолго.
        - Ой, нет, - застыдилась Миловидка. - Мне уже не вольно разъезжать. Могу навредить нашему княжичу.
        Помолчал, радуясь, и сказал:
        - На днях поеду в Черн, привезу бабку-повитуху.
        - Бабку, может, еще и рано.
        - Не рано. Видишь, настоящая весна пришла, меня в любой день могут позвать княжеские дела. Как же я тебя одну оставлю?
        - Спаси бог, - просветлела лицом Миловида. - Ты всегда думаешь обо мне заранее.
        - Счастлива со мной?
        - Да. Не знаю, как будет дальше, а сейчас счастливая, Волот, самая счастливая.
        - Вот и оставайся такой, - подошел и приголубил ее. - А я все-таки поеду.
        Поле под Соколиной Вежей не такое уж и маленькое. По одну сторону дороги идет оно под гору и по другую тянется логом и холмом. Есть что объезжать князю, есть чем и глаз порадовать. Озимые зеленеют буйно, и яровые не отстают. Заяц, может, и не спрячется еще в них, но птица укроется, и надежно. Греет нежаркое, приветливое солнце, время от времени выпадает и оживляет посевы плодоносное семя дождя. Похоже, боги довольны принесенными им жертвами, умилостивились и посылают благодать свою на просторы окольной земли. А это радует всех, от князя до смерда, и не только в Тивери. Начнут созревать злаки, начнет созревать и надежда, что бедам приходит конец, будет где скотину пасти, будет чем себя кормить. Да, теперь уже будет. Перестанут печалиться от бесплодных дум старики, не станут смотреть на них смиренно-огромными, постоянно чего-то ждущими глазами дети. И умерших от голода не потащат уже на костер, словно колоды, сожгут не с грустью, как жгут что-то ненужное. Потому что уже появилась зелень на лугах, значит, есть и молоко, есть чем прокормиться каждому, кто сумел сберечь хоть какую-то скотинку.
        Князь, как и обещал, в эту осень не ходил на полюдье, и если знал, как живет его народ, то знал от других. То ли так увлечен был Миловидкой, то ли понимал: все равно ничем не поможет людям.
        «А чем и правда могу еще помочь? Сказал же: идите и берите все, что можете взять среди зимы в земле моей. Вот только… Дали ли им взять, не поинтересовался. Разве теперь поехать и посмотреть, все ли люди пережили зиму? А почему бы и нет? Конь сам рвется на простор. Миловидка не успеет заскучать. Она больше с маленьким сейчас, чем со мною».
        Повернулся, сказал сопровождавшим его отрокам, чтобы не отставали, и повернул на стежку, что вела в долину. Гнал коня лесом, потом - лугами, снова лесом и снова лугами, гнал, пока не выскочил на засеянное поле, а в поле - на поселян. Сидели при дороге, рвали траву, чистили ее и ели. Большинство - малыши, но были и пожилые, правда, только женщины.
        - Добрый день, люди, - остановился Волот и подъехал к ним.
        - Добрый день, - поднялись, низко поклонились женщины.
        - Эта дорога выведет нас к веси или к удельному селищу?
        - Выведет. За тем пригорком сразу и будет весь.
        - А поле это чье?
        - Наше, поселянское.
        - Из мужей есть кто поблизости?
        - В лесу мужи, около ульев.
        - Так позовите, скажите, князь желает видеть.
        Их было немало. Все худые, изможденные, однако были и такие, кто лишь немного спал с тела.
        - Кто будешь? - указал Волот на того, что казался не таким худым.
        - Ролейный староста, достойный.
        - Поле это, говорят, общинное, поселянское. А леса? Кому принадлежат окольные леса?
        - Этот - общине, а все остальные - мужу твоему, Вепру.
        «Ага, Вепра, значит».
        - И что же Вепр, посчитался с волей веча? Пустил, когда была зимой нужда, народ к перевесшцам, прудам и озерам?
        Староста переступил с ноги на ногу, зыркнул на поселян своих, потом - на князя.
        - Не пустил, выходит, - понял Волот.
        - Я не говорил такого князю. Однако всякий, кто шел брать в лесу властелиновом или в озере поживу, брал хитростью и ловкостью.
        - Ясно. И много людей умерло от голода?
        - Немного, княже. Весь заставила всех, кто имел нетельную скотину, передать ее общине на откуп, а уж община делилась с голодающими этим, пусть и небогатым, приобретением.
        Вон оно что!
        Помолчал, пристально вглядываясь в старосту, мужей, которые стояли по обе стороны от него, и уже потом спросил:
        - А теперь как? Поля все засеяны или есть такие, что остались пустыми?
        - Есть, княже. Чем могли засеять те, у которых, кроме кучи детей, ничего не осталось?
        - А община? А имущие мужи? Неужели не могли одолжить?
        - Всем не могли, достойный. Уповаем на то, что урожай дадут засеянные нивы, тогда и от беды избавимся.
        «Негоже оставлять сейчас Миловидку одну, - думал, пустившись в обратный путь, князь, - но не время и отсиживаться около нее. Должен вернуться к своим княжеским обязанностям, а значит, и в Черн».
        Когда въехали на подворье Соколиной Вежи, окончательно утвердился в этой мысли, потому что его ожидали мужи от Стодорки.
        - Что случилось?
        - Если не случилось, то может случиться, княже. Прибыл из Маркианополя посланец, велел передать тебе, чтобы был готов ко всему: ромеи послали к обрам своих нарочных мужей.
        - Зовут все-таки обринов?
        - Зовут. Будут просить их, чтобы пришли и выдворили из Илирика склавинов.
        - И это все?
        - Очень может быть, говорил еще, что обры станут потом в Подунавье щитом между славянами и ромеями.
        - Гм. Ну что ж, обедайте, да и поедем вместе в стольный город наш.
        XXIII
        Возвратясь в Черн, осмотрелся Волот и заметил: не в зимней охоте мужи Власт и Стодорка видели усладу, старались быть достойными княжеского доверия и надежды и, судя по всему, достойно заменили его на престоле. А это - приятное известие. Немало народу набрали в дружину, пользуясь голодом, позаботились и о броне для них, и о яствах.
        - Хвалю, братья, - расчувствовался князь. - Хвалю и радуюсь. Если бы вы знали, как это вовремя! Если бы знали! На народ тиверский сейчас надежды мало. Слишком он обессилел после голодной зимы. А нам надо спешно строить новую линию крепостей.
        - На кручах днестровских?
        - Главное - там, где подходят к реке горные дороги и где больше всего возможна переправа обров, если пойдут к Дунаю.
        - Князь станет им на пути?
        - Там видно будет. Может, позволим пройти через нашу землю и забудем, что шли. А может, и нет. Все будет зависеть от того, какие у них намерения. Чтобы не жалеть потом и не казаться слишком уступчивыми, нужно сейчас готовиться к встрече с этим неведомым нам народом. Бери, Власт, воинов, бери все, что им нужно, и к делу. Возводи вежу-твердь и знай: если что, тебе доведется и оборонять ее.
        Власт не очень-то обрадовался этому повелению, однако и возражать не решался.
        - А ты, Стодорка, - не давал долго раздумывать воеводе Волот, - разыщи в Веселом Долу или в Придунавье Вепра и передай ему, чтобы был готов к этому же в Холмогороде. Обры и на него нацелятся, непременно. Я же позабочусь тем временем об обороне Тиры-Белгорода, дам знать о ромейских силах князю Добриту. Успеем ли сделать все, что должны, не ведаю, но строить нужно, и немедленно.
        Поселяне ни тогда, ни позже не ведали, что беспокоит князя и его рать. У них свои заботы, у них свое на уме. Да и зачем настраивать себя на худшее? Весна день ото дня становится краше и приветливей, по всему видно, обещает благодать. А что еще нужно поселянину? Ласково светит утихомиренный жертвами Хорс, над Тиверью небо чистое и голубое. Если и затягивается тучами, то ненадолго. Погремит, погрохочет, напоит землю щедрым дождем - и снова проясняется, снова звенит в высоте многоголосое птичье пение. И ложилась на сердце такая радость от этого пения, от воздуха, который после дождя наполняется запахом поля и леса, земли и солнца, идешь - не хочется идти, едешь - не хочется ехать. Хочется бесконечно вдыхать медовые запахи земли и раствориться в них.
        - Хвала милостивым богам! - становится лицом к солнцу и молится своему огненному господину земледелец.
        - Хвала милостивым богам! - подставляет тот же земледелец свое лицо под струи дождя и радуется-уповает на щедроты бога грома и молнии. - Слава и хвала! Слава и хвала!
        Больше всего забот сейчас на огородах. Только пробились к солнцу первые всходы, их уже нужно оберегать от сорняков, дать росткам свободу в земле, а значит, лелеять ее, чтобы хорошо плодоносила. Вот и копается народ, обихаживает добро свое и воздает хвалу богам. Все, казалось, идет к урожаю, значит - к добру. Кто же мог подумать, что надеяться на божью благодать и верить в нее преждевременно?
        А случилось.
        На рассвете вышли поселяне в поле, уверенные: сегодня, как и вчера, ожидается погожий день. С ночи выпала обильная роса, а когда выпадают щедрые росы, улыбается утреннее солнце - быть ведреному дню. Он и не обещал ничего плохого, по крайней мере до полудня. Зато к вечеру небо вдали потемнело, и эта темнота угрожающе приближалась.
        - Буря, что ли? - предположил кто-то из молодых.
        - В такую пору и в такой день?
        Не долго гадали, что это может быть. Туча грозно надвигалась и не замедлила принести с собой разгадку. Сначала сели на злаки и забегали по ним не каждым замеченные отдельные пруги, за ними - вторые, за вторыми - третьи. Саранча! Она жадно набросилась на зелень, все громче слышался треск, с которым она уничтожала побеги. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений: страшная беда свалилась на головы тиверцев. Кто-то хватал метлу и призывал, надрываясь, своих родичей, чтобы не теряли времени, а гнали чем попало эту напасть. Другие переживали не так за огород, как за поле, и во весь дух мчались туда.
        - Боги, - молили, - спасите! Боги, заступитесь!
        А боги молчали. Они и сами, наверное, были озадачены тем, что происходило на земле: саранча летела тучей, застилала собой небо.
        Никто не желает себе худого, вот и те, кто бежал в поле, все еще надеялись; а может, саранча пролетит стороной и не зацепит их поля? Смотришь, не сядет здесь, а полетит дальше?
        Но нет, это было всего лишь надеждой, вечной надеждой на лучшее. Саранча покрыла не только поля, но и луга, она не брезговала ни княжескими, ни поселянскими посевами. Наваливалась тучей и трощила спешно и прожорливо все, что попадалось на пути.
        - Боженьки! - всплескивали руками поселяне, прибегавшие первыми, и цепенели от страха. Потому что понимали: сделать ничего нельзя. Там, где хозяйничала саранча, оставались лишь одни стебельки у корня, а то и вовсе голая земля.
        - Это погибель наша! Слышите, люди добрые, это наша погибель! Мы не справимся с пругами. Сгубят они наши поля, сгубят и нас!
        Потемневшими от горя глазами смотрели на этот разор мужи, голосили, присев у края нивы, жены, за женами - дети, а саранча делала свое: падала на поля тучей и поднималась только тогда, когда сжирала все без остатка, оставляя после себя убогую, обезображенную ниву.
        Что делать? Где и у кого искать спасения? У князя, у богов? А что даст князь, что дадут боги, если люди теряют последнее - надежду?
        Сидели, горюя, земледельцы, опускались руки у строителей, которые должны были возводить тверди по Днестру. Не знал, что теперь делать, ремесленный люд. Заполонила разум и сердце печаль, не изведанная до сих пор, потому что погасла звездочка-надежда, потому что были уверены: это конец. А если так, то стоит ли куда-то стремиться? Саранча, говорят, прошла по всей земле, опустошила ее всю.
        И именно тогда, когда отчаяние переполнило душу и затемнило разум, где-то, у кого-то зародилась мысль и пошла гулять эхом по Тиверской земле: сами виноваты. Зачем сказали тогда на вече: «Все пусть тянут жребий, кроме семьи князя? А если именно князь и его родня виноваты перед богами?»
        - Ой! Кто это выдумал? Кому такое пришло в голову? Да князь вон как повел себя с народом, сколько добра для людей сделал!
        - Сделал, да и пошел тешиться с молодой женой. Всю зиму проутешался. А если в этом и есть его вина перед богами?
        - Заткни рот! Нашел, скажи на милость, вину. Разве боги запрещают кому-нибудь жениться и быть счастливым?
        - Ну это уже недостойно - обвинять князя за брак. Разве молодая княгиня не по своей воле шла за него? Или, может, несчастлива в браке?
        Говорили всякое, но как бы там ни было, а камень брошен, волны родились от него и пошли кругами. Кто способен остановить их? Катались, катались, будоража народ, пока не достигли берега и не разбились о него.
        - На вече! На вече! Пусть скажет вся Тиверь, как быть с князем! Пусть скажут старейшины, как жить в своей земле после такого опустошения!
        XXIV
        Возвращаясь со строительства крепостей в Приднестровье, князь Волот собственными глазами видел, чем завершился налет задунайской саранчи. Он не гнал коня, ехал шагом и думал, покачиваясь в седле. Долго и упорно думал, но не мог остановиться ни на одной мысли. Не знал князь, как будет жить Тиверь после всего, что случилось. Когда подъезжал к Черну, мысли враз оборвались и уступили место удивлению: за стенами стольного города бурлила человеческая толпа.
        «Началось уже… - Волот догадался, кто толпится и почему. - Однако быстро. Как все-таки быстро все произошло! Не скажут ли: веди нас, княже, с этой земли, она проклята? Могут и сказать. Знают ведь: склавины поднялись и пошли в ромеи, осели там, поговаривают, на плодоносных ромейских землях. Разве тиверцы хуже их? Или то, что случилось, не подсказывает именно этот путь? Земля та родная, которая кормит, и небо то милее, под которым узнаешь вкус земной благодати».
        Не собирался идти к толпе, спрашивать, кто собрал, зачем. Повернул коня к южным воротам и въехал в Черн. Нужно будет, позовут и скажут, почему собрались.
        Передавая челяди коня, заметил: на него смотрят с сочувствием, даже с жалостью. Волот остановился, оглядел мимолетно двор и прошел в терем, но не стал ни о чем расспрашивать. А переступил через порог, встретился с Малкой - и прочитал ту же жалость в ее взгляде.
        - Волот, ты слышал? - Она шагнула к нему и коснулась руки. - Они обвиняют нас.
        Не интересовался, кто - они, и так ясно. Однако поверить, что обвиняют в бедах, учиненных саранчой, не мог.
        - А при чем же здесь мы? Да и кого это - «нас»?
        - Тебя, меня, всю княжескую семью.
        Долго смотрел на нее встревоженно, потом спросил:
        - Откуда знаешь?
        - Там, - Малка показала рукой, - идет настоящая сеча. Одни отстаивают нас, другие обвиняют, говорят, что мы провинились перед богами, потому боги и карают Тиверь опустошениями.
        - Кто может нас обвинять, да еще так?
        - Если скажу - не поверишь: мужи-властелины да их челядь.
        Вот оно что! Поверить и правда трудно… Те, на кого полагался как на себя, которых укреплял, верил: это опора князя да твердь, на которой возвеличится в глазах своего народа. А выходит, отступились, больше того, пошли против него. Кто надоумил их на это? Кто разжег ненависть? Вепр? Возможно. Однако до сих пор и Вепру это не удавалось. Он знает, он чувствует. Что же случилось с властелинами тиверскими? С чего они переменились так вдруг?.. Или верят, что во всех бедах виноват князь и его семья? Почему же тогда поселяне не становятся на защиту своего князя?
        - Если уж дошло до такого, - Волот посмотрел на Малку, - я должен быть там.
        И, повернувшись к челяднику, приказал:
        - Коня мне. Коня и броню!
        Шум толпы проникал и через стены дома, но, когда князь выехал из ворот и очутился лицом к лицу с человеческой толпой, гул ударил князю в грудь и оглушил. Вече было и не таким уж многолюдным, но походило на раздраженный пчелиный рой. Оно шумело, бурлило, голоса то накатывались, нарастая, то откатывались волной назад. Похоже, шла уже настоящая сеча. Иначе трудно объяснить, почему то там, то здесь над толпой поднимается целый лес обнаженных мечей, слышались упреки и угрозы.
        - Князь! Князь! Смотрите, на вече прибыл князь Волот!
        Шум стал понемногу затихать, волной откатываясь куда-то к городским окраинам.
        Волот не выслал вперед себя бирючей, как водится, не оповестил о своем прибытии и всенародное собрание. Сам подъехал поближе к старейшинам и низко поклонился:
        - Целую самых мудрых в родах тиверских. Кланяюсь мужам моим и всему народу вечевому.
        - Челом и тебе, княже.
        Волот успел заметить, что мужи были на конях, при броне и стояли отдельной чередой, придерживаемые слишком уж многочисленной челядью; старейшины со своими родами - отдельно.
        - Позволят ли старейшины быть на вече?
        - Если князь желает - милости просим. Просим и говорим: становись на наш конец.
        Окинул взглядом одних, других и уже тогда спросил:
        - Успели посеять раздор?
        - А что делать? Мужи-властелины хотят, чтобы им отдали на суд божий твою семью, достойный.
        - Считают, что она чем-то провинилась? Перед кем же?
        - Мы не судьи князю, чтобы утверждать это. - Из конных рядов выехал и стал впереди всех Вепр. - Однако сам подумай…
        «Вот кто заводила! - понял Волот, и ему не захотелось покориться отступнику. - Вот чем обернулись для меня дела мои, что стоял я на страже интересов земли и народа тиверского».
        - Однако сам подумай, - говорил тем временем Вепр. - Тиверь очистила себя перед богами. Народ тиверский пожертвовал сородичами и тоже очистился. А боги продолжают карать нас жесточайшими карами. Остается одно: очиститься княжеской семье.
        «Он хочет именно моей смерти, - Волот старался разгадать ход мыслей Вепра, - или будет с него достаточно, если увидит меня таким, каким был сам, когда казнили Боривоя? И все же что сказать этому супостату?.. Что все им придумано ради мести? Что он воспользовался недовольством мужей, возмущенных моим повелением делиться с голодным народом своими охотничьими угодьями? Что он преступно настроил их против меня? А кто поверит, если скажу такое? Ведь правду сказал мятежник Вепр: все очистили себя перед богами, должна очиститься и княжеская семья».
        - Это и есть то, чем озабочено вече?
        - Да, княже.
        - Тогда принимайте решение без меня. В этом деле я не советчик.
        Его останавливали, говорили, что так думают только властелины, а народ тиверский не согласен с этим и будет стоять на своем, но князь не внял уговорам и покинул вече. Опечален ли был так услышанным, унижен ли безвинно, только не смог побороть заговорившее в нем достоинство и гордость и уехал. Правда, потом опомнился, не знал, куда деть себя от досады. Что он наделал?.. Почему не стал на сторону старейшин и не высказал вечу все, что думал? Если бы это было всего лишь обычаем, а не местью, разве возражал бы? Перед богами все равны и все одинаково в ответе. Но он знает, уверен: не боги хотят его жертвы - Вепр. Да еще мужи, эти обжоры, которым свое добро дороже интересов земли, дороже интересов богов.
        Княгиня Малка страдала от этой смуты, поднявшейся вокруг ее семьи, не меньше мужа. Увидев, как скоро возвратился князь Волот и каким возвратился, побледнела так, что и кровинки не было видно на лице. Но расспрашивать не спешила. Молча встретила своего повелителя, пошла с ним в терем. Лишь потом, когда остались наедине, не удержалась, спросила:
        - Почему так быстро, Волот?
        - Вынужден был, Малка, - поднял на нее глаза, полные боли. - Там идет речь только о нас. Пусть без нас и решают.
        - Сказали, что мы виноваты перед богами?
        - Нет, сказали, все очистили себя жертвами; пришло время очиститься семье князя.
        - И ты согласился? Не сказал слова против? Не опротестовал?
        - Мог ли опротестовать такое? Пристойно ли это князю? Как скажут, так и будет.
        Не поверила тому, что услышала, не хотела и не могла верить. Стояла, смотрела на могущественного мужа своего и чувствовала: земля уходит из-под ног.
        Но князю уже было не до нее. Ходил взад и вперед по терему и думал. Если вече уступит домогательствам Вепра, а старейшины придут и скажут: «Ничего не поделаешь, княже, придется идти к капищу и стать перед божьим судом», - пойдет на тот суд не только он, пойдет Малка, Богданко, Злата и даже меньшая - Милана. Разве только Миловиду обойдет эта участь. Она не одна, в ней зреет дитя, их долгожданный княжич. А законы рода-племени тиверского не дозволяют судить беременную женщину. Так было от века, так будет и сейчас.
        «А если не будет? - подстерегла неожиданная мысль и зазвенела в нем тревогой. - Вдруг не будет?.. Мужей подбивает Вепр, а он на все способен. Может, потому так и бесится, что увидел, как я счастлив с Миловидой, что она вот-вот наградит Тиверь княжичем, а там и другим, и третьим. Укрепление рода Волотов ему, безумному от гнева, как соль на горячую рану. Такие, как Вепр, на все способны. Что же делать? Послать к Миловиде надежных людей и сказать ей: „Скачи в дебри лесные, в чужие земли - куда хочешь, только спасай себя и дитя наше от беды“. А боги? А народ? Что скажут, что сделают, если узнают, что Миловидка убежала по моему наущению?»
        Вот как оборачивается дело: был князь Волот, а может не быть князя Волота, гонителя ромеев. Кто это так сказал о нем? Князь Добрит или народ тиверский? Наверно, народ все-таки, во всяком случае, сначала народ, потому что слышал это еще там, на руинах ромейских крепостей. Громко славили его, громко и везде. Теперь забыли. Но больше всего мучает то, что отвернулись соратники, те мужи-предводители, которые были опорой князя в походах, кто стоял во главе сотен, тысяч, кто водил эти тысячи на ромейские стены, кто костьми ложился, выполняя его волю.
        Видимо, далеко унесли князя мысли, потому что, когда распахнулись двери и на пороге стал челядник, встрепенулся от неожиданности.
        - Княже, - смущенно произнес отрок. - Старейшины велят тебе выйти к ним.
        «Все!» - произнес мысленно он и сразу же увидел: словно привидение, перед ним появилась Малка.
        - Волот! - Она не просит, а повелевает уже! - Будь мужчиной, соберись с мыслями и защити нас.
        Волот нахмурился и, не сказав ни слова, пошел к дверям.
        Старейшины были удивительно спокойны и уравновешенны. Волот сразу и не понял, какие вести принесли они своему князю. Но вот они заговорили, и князь похолодел: невеселые.
        - Княже! - обратились к нему. - Вече желает знать, кем тебе доводится выпальская Миловида: женой или наложницей?
        Вот оно что! Выходит, вече уже не способно спасти своего князя. Единственно, чем может помочь - не испытывать судьбу той, кто носит его дитя под сердцем, будущую ветку рода Волотов. Что ж, и на том спасибо. Все-таки есть надежда, что род этот оставит в Тивери свои корни… Вот только плата за услугу слишком велика: должен назвать Миловиду не женой - наложницей. Возможно ли это? Ведают ли старейшины, что опозорит себя этим? А ее? Боги всемогущие, а ее-то за что?
        - Было б лучше, - ответил Волот сдержанно, но хмуро, - если бы старейшины поинтересовались прежде, что значит для меня честь.
        - Мы это знаем, княже, и все же хотим услышать: жена она тебе или наложница?
        - А это имеет какое-то значение? Миловида беременна, она носит под сердцем дитя. Такая жена не может быть отдана на суд.
        - На людской - да. А на божий суд и беременная женщина идет. Это последняя наша жертва, мы вынуждены жертвовать всем, что у нас есть.
        Свет ясный! Страшен божий суд, но человеческий еще страшнее! На какие муки обрекают его, отца и мужа… Может ли он ответить им: Миловида - наложница моя, она желанная из желанных? Он же клялся, что берет ее в жены, что соединяется с нею на веки вечные. Какой позор для него, для нее! А дитя? Дитя тоже должно прийти в мир и жить с клеймом, какие выжигают на теле коней? «Глядите, - будут показывать на него, - вот незаконный сын князя, прижитый с Миловидой-наложницей».
        - Если это так важно, то знайте, - решился наконец Волот и, казалось, даже выпрямился: - Миловида - жена моя перед богами и людьми. Я избрал ее сердцем, поклялся ей в верности. И не отрекусь от нее даже перед лицом самого страшного суда. Скажу еще больше: по моей княжьей воле ей и тому, кого родит от меня, завещаю навеки вотчину князей Волотов - Соколиную Вежу. Буду я жить или нет, пусть знают старейшины и весь народ тиверский: она за Миловидой и наследником, которого она родит.
        Старейшины, похоже, одобряли князя, гордились им, но отмалчивались. Малка же, стоявшая в стороне, бросала умоляющие взгляды то на Волота, то на старейшин - посланцев от веча; она готова была кричать, молить о спасении, но к кому податься со своей мольбой?
        - Будь по-твоему, княже. Жертвоприношение завтра, готовь к нему себя и всех из рода своего, - ответили наконец старейшины.
        Они поклонились, собираясь уйти, но их задержала Малка.
        - Разве воля княгини и матери уже ничего не значит?
        - Почему не значит? Говори, что имеешь.
        - Надеюсь, никто не сомневается в том, что я жена князю Волоту и мать его детей?
        - Это всем и давно ведомо.
        - А что в Тивери есть такой обычай: если в беду попадает род, особенно дети, та, которая дала им жизнь, может пожертвовать собой ради всех остальных, это тоже известно?
        - Известно. Добровольная жертва - милее всего богам. И все ж… Разве княгиня отважится на такое? Мы думаем, будет лучше, если жертву выберет жребий.
        - Нет, лучше будет, если жертву выберу я. Перед божьим судом должны встать трое моих детей, малых детей, старейшины! Но чтобы они не узнали того, что придется изведать на жертвеннике, я решаюсь и говорю: во имя детей своих, ради мужа и князя, опоры земли Тиверской, на огонь пойду я.
        Князь давно понял, куда клонит жена его, и все же не мог поверить в то, что услышал.
        «Она не в себе, - подумал Волот, порываясь ее остановить. - Добровольная жертва милее всего богам. Это правда. Но есть мужи. Неужели Малка не понимает: они хотят принести в жертву богам прежде всего меня, поэтому не примут ее жертвы. Я должен что-то сделать!» Если нельзя спастись всем, он спасет хотя бы детей!
        - Княгиня говорит правду, - произнес князь с трудом. - Дети малы, не успели прогневить богов, как и молодая жена моя, Миловида. Если кто и виноват перед ними, то это мы двое, как старшие в роду. Поэтому и перед жертвенником должны стать мы - я и княгиня Малка. Жертва эта добровольная, отменить ее никто не волен. На кого из нас укажут боги, тот и пойдет на огонь.
        XXV
        Как тихо в тереме и как грустно в этой тревожной тишине. Ночь ли тому виной или события, которые грядут за нею? Спят крепко все - и те, кто в Черне, и те, что за его стенами. От этой мысли еще больнее и грустнее. Но больше всего печалит и тревожит приближение рокового мига, и может случиться так, что, кроме этой короткой весенней ночи, ничего уже не будет. А жаль. Ведь Волот верил и надеялся: коль уж ему предначертано судьбой быть князем в этой топтаной и перетоптанной чужеземцами земле, не пощадит жизни, а отобьет у соседей желание ходить в Тиверскую землю, не отдаст ее татям на поругание. Обещал поставить вежи по Дунаю и стать надежной опорой Трояновой земли на юге, заложить морское пристанище в старой Тире и укрепить узы между родами антскими: уличами и тиверцами, полянами, дулебами и опять же тиверцами. Думал: вот то, ради чего стоит жить, вот что даст утешение. Думал, заслужит деяниями рук своих и ума славу среди людей земли Антской, а удостоился быть принесенным в жертву богам. Почему? Мало сделал для своей земли? Но разве же это мало? Не кем-нибудь - гонителем ромеев нарекли, говорили,
такого не было и не будет. Первым Вепр нанес ему такой разящий удар. Воспользовался тем, что мужи недовольны князем, и восстановил их против него. Но как случилось, что они пошли за ним, а не за князем? Неужели он так насолил им, когда поступился их добром ради пользы голодного народа? И разве добро это их? Разве не он, Волот, и не отец его отрывали от народа тиверского и подносили им как дар земли за заслуги в деле ратном? Разве можно усидеть на дареном и говорить: «Не дам!» Разве обреченные на голод поселяне не были с теми же мужами в сечах или они не так же, как мужи, защищали грудью землю Тиверскую? Куда подевалось их значительное и величественное: мы - люди одного рода и одной судьбы; если хотим жить в своей земле и свободно пользоваться ее дарами, должны держаться вместе?
        Сказал бы кто раньше: будет так-то и так, на стену полез бы, возражая, еще одну жизнь захотел бы прожить, чтобы доказать: это неправда! А теперь на все бы пошел, чтобы изменить эту неправду. Но… напрасно. Минет ночь, настанет день - и кто-то из них двоих, он или Малка, должен стать по воле жребия на жертвенник и очистить своей смертью вину княжеского рода.
        Малка тоже не спит, вышла из горницы и пошла к детям. Может, позвал кто-то из них, а может, просто посмотреть в последний раз. До сна ли ей сейчас, матери?
        Жаль стало ее Волоту, подумал, что и ему нужно побыть с детьми, встал и пошел за женой.
        Малка сидела возле меньшой, печальная, склонившись над кроваткой, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять: еле сдерживает себя, чтобы не крикнуть вселенским криком: «Боги! Как я оставлю ее, как я уйду от нее?!»
        Волот понимал: надо как-то успокоить жену, но не находил слов утешения. Единственное, что он мог в сонном царстве детской комнаты, - подошел и положил на Малкины плечи руки. Когда же ощутил, как покорно и доверчиво прижалась к нему, какой лаской отозвалось на его прикосновение ее еще молодое, в расцвете женской силы тело, застыл на мгновение, мысленно сказав себе: «Если из княжеского рода кто-то и виноват перед богами, то это я. Не должен был забывать: Малка назначена мне богами, мать детей моих. Она была лучшей из лучших, и не ее вина, что встретилась мне моложе и красивее. Но разве жене легко чувствовать себя покинутой, обесславленной, и не только перед детьми, а перед всем народом? Она же княгиня». Как он не подумал, что, отрекаясь от Малки, позорит ее, уподобив жбану, из которого выпили хмельное вино и выкинули за ненадобностью! Не может быть матерью… Да она уже мать! И какая мать! Не каждая отважится сказать: «Во имя детей своих, ради мужа и князя, опоры земли Тиверской, на огонь пойду я».
        Чем он оправдается перед ней и успеет ли оправдаться?
        «Отрекись от Миловидки, - словно шепнул кто-то на ухо. - Хоть перед огнем отрекись».
        Он даже вздрогнул.
        «От Миловидки?! От той, что носит под сердцем мое дитя, от той, что была мне блаженством и отрадой? О нет! Ни за что. Слышишь, шептун, ни за что! Коли уж случилось так, что не сумел я и Миловидку сделать законной женой, и Малку не обидеть, накажу себя. Выйду и скажу: „Я виноват, люди, я и должен идти на огонь“.
        XXVI
        Когда скачешь на коне во всю прыть, то даже в жару обдает прохладой. Сейчас же, перед рассветом, воздух кажется студеным. Заметно холодит подставленное ветру лицо, сильным потоком бьет в грудь, но пригасить тревогу-пламя, что вырывается из груди, не может. Это не тревога - это страх, это крик вопиющего о спасении. Не от добра пробирался волхв от капища Перуна к сторожевой веже на Днестре, разыскивая княжича Богданку, пробирался тайно, сторонясь любопытного взгляда. Это была не прихоть, ради нее не преодолел бы такое расстояние, да еще ночью, рискуя жизнью. Так и сказал, когда княжич не поверил речам его: «Есть более высокие, чем месть, помыслы, отрок. Они и заставили меня пойти к тебе и сказать то, что слышал: Жадан заодно с Вепром. Властелин Вепр пообещал жрецу капища Веселый Дол, если выполнит его волю и сведет со света князя. Скачи и осведоми его. Пусть знает и побьет супостатов перед тем, как идти к богу, а может, и себя спасет, если будет знать: не с богом - с Вепром была у Жадана беседа».
        Высшие помыслы… Высшие помыслы! На что же променял их жрец Жадан? На Веселый Дол? А властелин Вепр? Мало ему того, что стал горой между княжичем и его ладой, запер свое дитя в тереме, словно в темнице, на побратима своего замахнулся, хочет избавиться от князя земли Тиверской, лишь бы отомстить! Да, только бы отомстить!
        Конь был уже в мыле, но Богданко не обращал на это внимания, пришпоривал и пришпоривал его, гнал и гнал. Подхлестывала поднятая волхвом тревога, не ждало время. Приближался рассвет, а на рассвете все может случиться. Сказал же волхв: князь и княгиня берут жребий, кто-то из них двоих будет принесен в жертву богам.
        Не удивился тишине, которая дремала под стенами Черна, - на дворе лишь забрезжило, не удивился и немой печали, с какой встретила его княжеская стража у южных ворот. Но поразился, да еще как, когда переступил порог отчего дома и увидел, что не печаль взяла в плен домочадцев - всех, кто был под крышей, полонил крепкий на рассвете сон.
        - Мне нужен князь, и немедленно! - твердо сказал челяднику.
        - Не велено будить, княжич. Отец твой только что заснул.
        - Все равно буди. Говорю же, очень нужно.
        Видел, его повеление заставляет челядника мучиться, и все же настоял на своем. Когда же отец вышел на зов сына, Богданко поспешил поклониться князю.
        - Неужели это правда, отец? Неужели вы с матушкой стоите перед выбором: кому из вас быть принесенным в жертву богам?
        - Такова воля людей, сын мой, а значит, и богов.
        - Неправда это!
        - Как это - неправда? Было вече, есть его повеление.
        - Может, и так, однако перед этим был заговор против вас, отец, и был подлый торг божьим повелением.
        Князь удивился и не скрыл этого перед сыном:
        - Чей заговор, откуда знаешь об этом?
        Богданко объяснил князю, кто в заговоре и откуда сам знает о нем. Слишком много думал об этом в пути, слишком ясно представлял, откуда вытекает и куда течет яд злобы. Поэтому говорил быстро, но складно.
        - И где тот волхв? - поинтересовался князь.
        - Ушел.
        - Сказал и ушел?
        - Да.
        - И ты думаешь, нам поверят без него? Напрасны старания, сын.
        - Как это напрасны?
        - Да так. Есть решение веча. Землю нашу преследует беда за бедой, кто-то очень провинился перед богом. Уже искупили вину твари - напрасно, искупили люди - не помогло. Пришло время искупить семье князя. Народ возлагает на это все надежды, и никто не может ни отменить, ни переиначить его волю.
        - Так ведь народ обманут! Его подбили на это.
        - Если это и случилось, то только по воле богов. Известно же: чего хотят боги, того хочет и народ.
        Богданко явно не понимал князя, поспешно возразил:
        - А если свершится суд и Вепр передаст все-таки Веселый Дол в вечное владение Жадану, что тогда скажете?
        - Тогда уже говорить с ним будешь ты. Слышишь, сын? Если такое случится и ты будешь в Тивери князем, отыщи того волхва и с его помощью допытайся у мстительного Вепра, с какой это стати он передал Веселый Дол во владение жрецу Жадану. На вече, перед всем народом тиверским, допроси. Я же доказать это не смогу.
        - Тогда… тогда я выйду и скажу все, что слышал от волхва.
        - Ты мой сын, тебе тоже не поверят. Сказал же, есть решение веча, его никто не имеет права изменить. И есть мужи. Они из кожи полезут вон, а переиначить не дадут, потому, чтобы ты знал, стоят на стороне Вепра.
        - Все мужи или только те, у кого свои удельные волости?
        - Не все, большинство тех, у кого земля удельная. Будешь княжить, верни эти земли себе. Без этого не будет на земле покоя, и кто знает, сумеешь ли удержать власть над Тиверью.
        Богданко задумался.
        - Я, отец, согласен поступиться властью ради вас с матерью.
        - Глупости говоришь! - возмутился Волот. - Хочешь, чтобы в Тивери прибрали власть к рукам такие, как Вепр?
        - У Вепра руки в грязи, а будут еще и в крови, его нетрудно будет убрать. Труднее, отец мой, переубедить мужей, и особенно властелинов.
        XXVII
        Тревога рода если и выйдет за ворота, то не дальше веси, тревога земли проникает в каждую щель и становится достоянием всех. Докатилась тревога и до Соколиной Вежи. Да и как могло быть по-другому, если саранча опустошила нивы, если народ, который отправился на вече, шел через Соколиную Вежу.
        Миловидке не все, правда, рассказывали. Беду, что нависла над княжеским родом, а значит, и над ней, до какого-то времени скрывали. Но лишь до времени.
        - Слышали? - прибежала к челяди с тревожной вестью одна сердобольная женщина. - Вече стало на том, чтобы на суд разгневанного бога шли князь с княгиней.
        - Ой, неужели это правда?
        - А то. Они сами согласились искупить вину всего рода как старшие в роду. Поселяне возвращаются уже с веча и говорят…
        Миловидка всполошилась, услышав это, и кинулась к челядницкой, но покачнулась на бегу и вынуждена была на что-то опереться, чтобы не упасть. Ее подхватили, вернули в горницу, велели успокоиться. Но где там. До покоя ли, когда такие вести пришли в терем? Умоляет, чтобы позвали ту, которая рассказывала о решении веча. Челядь и так и сяк около нее: «Ты на сносях, тебе не следует этого знать». Но что поделать, если госпожа стоит на своем, да к тому же любимая жена князя?
        Миловида побледнела, услышав страшную весть, силы покинули ее. Теперь она точно знала: жребий тянут сегодня, может быть, даже сейчас. Солнце только-только показалось из-за горизонта и было румяным и чистым, умытым после ночной купели в океан-море. В такую пору народ тиверский и уповает на божью ласку, поэтому захочет, чтобы жребий брали именно ранним утром.
        Миловида представила себе, как все происходит на самом деле, и вскрикнула от нестерпимой боли, которая пронзила ее, казалось разрывая надвое. Вьюном крутилась от этой боли на ложе и звала на помощь. Кого звала, зачем кричала, сама не ведала, но кричала громко и тревожно. Челядь, испугавшись за свою хозяйку, побежала за бабкой-повитухой.
        - Зачем было говорить ей сейчас, что творится в Черне! - попрекнула старая тех, кто позвал ее. - Роды начались раньше времени.
        Повитуха ходила около молодой княгини, давала советы, как себя вести, чтобы облегчить страдания. Но боль не стихала, ломала и крутила роженицу, принося ей нестерпимые мучения. Когда уже никаких сил не стало, хоть на стену полезай, ей вдруг отчетливо подумалось: о себе ли, о своих ли телесных болях должна думать, когда там, у капища Хорса, стоит услада ее сердца, ладо ее ненаглядный и, может, протягивает уже руку, чтобы выбрать одно из двух: жизнь или смерть? Мысль эта заставила Миловиду на мгновение застыть, усилием воли она подавила в себе боль телесную, невыносимую и тут же, на ложе, встала на колени и протянула руки в сторону восходящего солнца.
        - Боже! - взмолилась она, - Всемилостивый Боже, Иисус Христос! Принимаю тебя всем сердцем, всеми помыслами своими и слезно прошу: заступись за моего законного мужа и князя. Век буду верна и благодарна тебе, буду почитать тебя как всевышнего повелителя своего, только заступись, спаси князя Волота. Ты же всемогущ, отведи от него кару, спаси для меня, для дитяти моего, для всей многострадальной земли Тиверской!
        Телом и душой стремилась к только что избранному Богу, не скрывая слез, молила о заступничестве всесильного христианского Бога, уповала только на него. А челядь, повитуха, глядя на нее, оцепенели от страха и не знали, как быть: просить ли молодую княгиню, чтобы легла, не навредила ребенку, который просится в этот мир, или бежать от нее прочь. Ведь не своего - чужого Бога призывала на помощь, клялась в вечной верности чужому Богу, отрекаясь от своих. Как быть с такой, что сказать?
        Но времени для сомнений не оставалось. Дитя Миловидки снова напомнило о себе, на этот раз так сильно, что роженице ничего не оставалось, как искать спасения у тех, кто был рядом.
        Не ошиблось сердце матери и жены в своих предчувствиях. В тот самый момент, когда в просторной ложнице Соколиной Вежи громко заявил о себе новорожденный княжич, там, у капища Хорса, вышел перед очи старейшин, вершителей божьей воли в таинстве жертвоприношения, его отец.
        - Князь Волот и княгиня Малка, - обратились к ним волхвы. - По своей ли воле берете вы на себя ответственность за род свой перед верховным богом народа нашего, ясноликим Хорсом? С добрым ли сердцем идете на этот достойный поступок?
        - Да.
        - Не гневаетесь ли на народ свой за то, что присудил роду вашему очистить себя от злодеяний, злоумышленных и неумышленных скверн?
        - На народ - нет, на отдельных людей гневаемся.
        - Назовите их богу, пусть покарает виновных. За народ свой согласны ли стать перед ясноликим Хорсом и упросить его, чтобы был милостив, не посылал кару?
        - Согласны.
        - Хотите ли что сказать перед тем, как брать жребий?
        - Я желаю сказать слово, - выступил вперед Волот.
        Князь оглядел человеческую толпу и, понимая, что не все смогут услышать его, повысил голос:
        - По воле богов и народа тиверского принял я в сече с ромеями нелегкую ношу - обязанность князя в отчей земле. Хотел этого или не хотел, но так случилось: погиб в сече отец, погиб старший брат. Знал: обязанность эта не обещает услады. Земля наша издавна была самым коротким и удобным путем от теплых морей до ассийского раздолья, от ассийского раздолья до крайних границ земли на западе. Шли в южные края готы - не минули Тиверь, порывались ассийцы на запад - тоже топтали Тиверь, сели на Дунае римляне - не удовольствовались тем, что имели за Дунаем. Шли и шли в Троянову землю, жаждая получить там себе угодья, а за все это костьми и кровью расплачивалась Тиверь. Нынче не легче. Сами бывали в сечах и знаете, какие у нас соседи: как зарились, так и зарятся на дармовое, все легким хлебом хотят жить. Сила наша немного образумила их, сбила спесь, но, видимо, не совсем. Есть верные вести: ромеи снова собираются нарушить заключенный с нами договор, послать нарочных мужей своих к обрам и позвать их в Подунавье, стать щитом мидийским против славян. А обры известны чрезмерной гордыней и еще большей жестокостью.
Если сольется воедино эта жестокость с ромейской подлостью, будет беда, и беда великая… Выбор у меня сами знаете какой, может случиться, что с сего дня не буду княжить в Тивери. Поэтому и взял слово. Решил спросить вас, сородичи мои: как будете жить с этими соседями и как будете стоять против них, если останетесь такими, как есть? Спрашиваю в первую очередь у вас, старейшины: заметили вы хотя бы на последнем вече, что нет среди вас единства? Понимаете ли, какая это погибель для земли, для народа тиверского? Видит бог, хуже и быть не может.
        Завещаю вам: призовите на помощь разум свой, мудрость свою и образумьте спесивых. Или отрекитесь от них. Слышите, образумьте или отрекитесь, если не хотите погибели себе, земле своей!
        Много передумал я за эту длинную-предлинную ночь и остановился вот на какой мысли: если из рода Волотов кто-то виноват перед богами, так это в первую очередь я. Обязанности князя - нелегкая ноша. Где-то поспешил, где-то недодумал из-за множества хлопот, где-то был в гневе и не сумел преодолеть его. Поэтому и обращаюсь к вам, старейшины, вот с какой просьбой: не обращайте внимания на волю жены моей Малки - брать вместе со мной жребий. Я уже выбрал его и один из всего княжеского рода Волотов желаю быть принесенным в жертву богам. Глядишь, умилостивлю их, может, именно этим и послужу народу своему, земле Тиверской, если не сумел послужить в делах общинных или ратных.
        Утихомиренное на какое-то время людское море заволновалось, а потом и вовсе забурлило. Кто-то переговаривался с соседями, кто-то вопрошал, что же будет, если не станет князя Волота и кто сможет заменить его. Старейшины же тем временем совещались.
        - Княже, - сказали наконец. - На то, чтобы вы оба брали жребий, есть решение веча. Мы не имеем права переиначивать его, хватит, раз уже переиначили.
        Это было резонное объяснение отказа. Но Волот думал сейчас не об этом. Другое огорчило: его уже не почитают как князя. Удивительно, не пришла, как бывало раньше, ярость, не почувствовал в сердце гнева. Опустошенной была его душа, да что-то похожее на жалость к себе почувствовал он.
        «О, боги! Как же я, столько времени приказывая, ни разу не подумал, что могу обидеть кого-то своими повелениями? Для меня существовала только навязанная стоящим ниже моя воля. Всякое бывало».
        Ослаб, видно, духом. Малка, заметив эту слабость, коснулась его руки:
        - Не печалься, муж мой, не теряй присутствия духа. Вдвоем нам надежнее будет идти в последний путь. А уж боги знают, кого выбрать из нас двоих. Надеюсь, что избранницей буду я.
        - Надеешься?
        - Да, надеюсь. Лишняя я между вами, - пояснила чуть погодя. - Боги еще тогда обрекли меня, когда лишили возможности быть матерью.
        Волот хотел возразить: «Неправда, не лишняя ты, Малка!» Но протестам его не суждено было слететь с уст: подошел старейшина и спросил, кто из них будет тянуть жребий первым.
        - Я, - выскочил Волот и даже неучтивым жестом отстранил жену.
        Видно, привыкла она признавать за мужем право быть везде первым, поэтому не возражала, молча согласилась и ждала. Князь тем временем шел уже в сопровождении старейшин. Он был сосредоточенным и решительным. Только бледность выдавала его волнение.
        Когда он встал перед жертвенником и выбрал свое, богами назначенное, не поверил, наверное. Переглянулся, удивленный, со старейшинами, потом снова растопырил пальцы и посмотрел.
        - Такова воля богов, - сказали ему старейшины. - Не тебе - княгине Малке суждено быть принесенной им в жертву.
        Подняли над головой выбранный князем жребий и оповестили людей, что он означает. А князь стоял поникший, растерянный и не знал, как посмотрит Малке в глаза. Зачем поспешил и сказал: «Я первый»? Пусть бы она, Малка, шла и брала свое, брала и не думала, что это он уготовил ей такую стезю.
        Когда же набрался мужества и оглянулся, жена стояла уже в окружении воинов, и путь у нее был только один - к шатру. Она была бледная, словно на смертном ложе. Лишь глаза беспокойно искали кого-то в толпе.
        - Жена моя, - шагнув в ее сторону, с болью в голосе окликнул Малку Волот.
        - Найди Богданку, - попросила вдруг Малка. - Девочек не надо, а его найди и приведи. Он уже взрослый, хочу проститься с ним и сказать последнее напутствие.
        Волот бросился на поиски сына, но вдруг вспомнил: он не подсуден уже, он князь, и тут же повелел другим разыскать сына.
        Все, что было потом, происходило словно во сне: всплывали и исчезали лица, слышались чьи-то голоса, но ему уже не было до всего этого никакого дела. Он видел только Малку, прислушивался только к тому, что говорила Малка. Чувствовал себя виноватым перед ней и только в эти минуты понял, насколько она ему дорога: жалость и боль рвали его сердце на части. Когда же она оглянулась перед самым шатром и крикнула: «Береги детей, Волот! Не давай их в беду!» - он совсем потерял присутствие духа. Обнимал сына, просил его быть мужественным, сам же не мог отыскать в себе ни капли этого чувства. Казалось, всю твердость духа и силы забрала с собой Малка и понесла на жертвенник богу Хорсу.
        XXVIII
        Поля долго не оживали после нашествия саранчи. Лежали среди зеленеющих рощ и урочищ рыжие, будто вытоптанные ратью новоявленных готов. И поселяне не работали на них. То ли ожидали дождя и лелеяли в себе надежду: если выпадет он вскорости, засеют поля просом и этим спасут себя от голода; то ли потеряли всякую надежду на урожай за все эти страшные годы и отвернулись от него. Трудно поверить в это, потому что пустыми стояли не только клети, а и кадули, берковицы, меры и полмеры, в загонах поубавилось скотины.
        Волот осунулся после того, что произошло у капища Хорса, на люди не показывался и у себя никого не хотел видеть. Что он делал в своем чернском тереме, никто не знал. Давая волю домыслам, люди сходились кучками и шептались:
        - Князь недоволен решением веча - принести в жертву богам кого-то из его семьи.
        - Да, он в гневе на всех, поэтому не хочет никого видеть.
        - Вы так считаете?
        - А вы нет?
        - Мы - нет. Князь виноват перед Малкой, поэтому и опечален.
        - И то правда. Даже к той, что замутила своей красотой его разум, не едет. Все ходит по следам Малки, казнится своей виной да утешает-успокаивает детей Малкиных.
        - Ох, дети, дети… Что с ними будет, как они теперь?
        - И я говорю: что будет? Хорошо, если князь станет заботиться о них, а если забудет, пригретый той, что в Соколиной Веже?
        Тревога брала верх над печалью, печаль - над тревогой. Пришла и крепко засела в Тиверской земле беда, настала самая смутная пора. Старейшины родов век доживают уже, а не припоминают такого. Подумать только, третье лето подряд засевают такую плодородную, щедрую землю зерном, а она ничего не родит. Боги светлые и боги ясные, сколько же можно брать со скотины и на нее только и надеяться? А тут и обры, поговаривают, возле Днепра уже, стали и думают, как перейти его, такой широкий и быстрый. Что будет, если перейдут и двинутся морским побережьем к Днестру, а там и через Днестр? Хватит ли у людей силы, выносливости преградить им путь, стать по Днестру и сказать: «Хотите идти к ромеям, идите по Дунаю и переправляйтесь через Дунай, а в нашу землю - ни шагу!»? Троянова земля велика, в ней всегда находилась сила, которая любому могла перекрыть путь. Но это было когда-то. А ныне она на треть поражена лихолетьем, и неизвестно, оправится ли после нашествия саранчи.
        Из мужей, близких к князю, казалось, только двое еще не пали духом - Стодорка и Власт. Один, как воевода, правил за князя в Черне, другой заменял его за пределами Черна: смотрел, чтобы воины тиверские и народ не прекращали сооружение твердей по Днестру, чтобы им было что пить и есть.
        Знал ли князь, чем озабочена без него земля Тиверская, или ему не было до этого никакого дела, только однажды позвал он челядь и велел запрягать в возы коней, сложить в них чуть ли не все, что было в тереме, посадить отдельно детей и отправиться в Соколиную Вежу.
        - Я догоню вас, - пообещал дочкам, когда усаживал их и наказывал Богданко приглядывать за ними в пути. - Дам распоряжения челяди, мужам и догоню.
        Это вызвало немало пересудов: князь все-таки едет к той, соколиновежской княгине, берет дочек, сына, поклажу. Не хочет ли сказать этим: «Оставайтесь, если такие, без князя, отрекаюсь от вас»?
        Пытались расспрашивать челядь о намерениях князя - те только пожимали плечами и отмалчивались, намекали мужам ратным и думающим, а они косили хищным оком и тоже отмалчивались. Тогда люди пошли к старейшинам, чтобы всем вместе разгадать, что думает делать князь после отъезда из Черна. Тризна тризной, горе горем, а князь не такой, каким был до смерти жены. Похоже, не зря говорят горожане: отныне князю Волоту безразлично, чем живет и чем озабочена земля Тиверская и ее народ, как он будет жить, когда настанет зима. Ни самого не видят среди мужей, ни его бирючей. Если он и думает о ком, то только о детях и хозяйстве Соколиной Вежи, если и ищет утешения, то только в беседах с детьми и женой Миловидой.
        - Надо идти к князю и напомнить ему, - сходятся на одном мужи и старейшины, - что у него, кроме семьи, есть земля, народ тиверский, есть долг перед землей и народом.
        - Прежде чем идти к князю, надо подумать, что скажем ему.
        - А то и скажем: есть долг. Он заключил с нами договор, вот и должен княжить в своей земле, быть князем, а не только отцом и мужем в семье.
        - Князь уже давал совет, и не его вина, что мы не успели сделать его мудрое слово законом: когда земля в беде, все ее угодья должны принадлежать тиверскому народу. Теперь следует подумать, с каким решением придем к князю.
        Думали и спорили день, а разошлись ни с чем, думали-гадали второй - снова ничего не решили: советовать должны что-то существенное, а что посоветуешь, если землю постигло горе, если она третье лето не плодоносит? Теперь и на свободные земли властелинов не кивнешь, потому что и там голодному поживиться нечем. Саранча побывала везде, она не разбиралась, где поля господина, а где поселянина, как в прошлом и позапрошлом году не разбиралась засуха.
        - И все же не следует сидеть и молча ждать погибели, - сказали наиболее решительные. - Нужно выбрать самых уважаемых людей, пусть идут к князю и вместе с ним ищут спасение для народа.
        - Да, так и нужно сделать: под лежачий камень вода не течет. Обязан думать, если князь, а нет - заключим договор с другим.
        За выборными дело не стало, а они без промедления отправились к князю, встали перед ним. Труднее оказалось найти с ним общий язык. Волот сразу почувствовал в словах посланцев укор и не оказал им знаков гостеприимства.
        - Я свое сказал уже, - хмуро ответил князь, выслушав их. - Или, считаете, мой совет не подходил для спасения народа?
        - Подходил, князь. Твой совет был мудрым и, может, единственно возможным. Беда только, что мужи тогда не позволили нам воспользоваться им, ныне же и подавно не позволят.
        - Почему же?
        - Чувствуют за собой еще большую силу, чем тогда.
        Волот вскочил словно ужаленный, эхом отозвались в просторном тереме его гневные слова:
        - А кто дал им эту силу? Кто, спрашиваю? Почему позволили вы мужам, хозяевам займищ, взять верх на вече и управлять вечем?
        Старейшины оставались удивительно спокойными, но это спокойствие было обманчивым.
        - Князь, не наши это - твои мужи, тебе лучше знать, почему они так стремятся взять верх, - ответили они.
        Волот хотел было что-то возразить, но сдержался. Старейшины правы. Мужи эти - приближенные князя. Как же случилось, что между князем и народом тиверским больше единства в делах и помыслах, чем между князем и его мужами? Когда и почему это случилось? Ошибся ли он, подбирая себе соратников, или не так повел себя с ними, как надо было? Видят боги: вся беда в том, что нет общих целей, помыслов, а значит, и единства быть не может.
        - Старейшины пришли ко мне от родов своих? - спросил Волот. - Или как послы от всего народа?
        - Как послы от всего народа.
        - Тогда слушайте, что скажу.
        Князь был решителен, видимо, надумал сказать что-то очень важное и весомое, но не успел промолвить и слова, как у ворот поднялся такой шум, что Волот вынужден был прервать свою речь. Он открыл дверь и спросил:
        - Что случилось?
        - Прибежал от капища волхв, говорит, жреца Жадана убили.
        - Когда и кто убил?
        - Татьба, рассказывает, произошла ночью, никто ничего не знает. Жреца нашли в его доме с перерезанным горлом.
        Вот оно что!
        - Велите этому волхву зайти ко мне.
        Волот решил: необходимо, чтобы тот, кто принес страшную весть, рассказал все при старейшинах. Слушал внимательно и наблюдал - волхв только поражен увиденным или причастен к татьбе? Вроде не причастен, а все же почему так испуган? Ползает на коленях перед князем и даже перед старейшинами.
        - Кто был перед этим у Жадана?
        - Не ведаю, княже.
        - А возле жилища Перуна?
        - К обители и требищу идут все.
        - Ночью был кто-нибудь?
        Волхв задумался: на самом ли деле вспоминал или только делал вид, что вспоминает?
        Князь подождал, а потом снова обратился к свидетелю неслыханной в их земле татьбе.
        - Волхв давно знал Жадана?
        - Давно. С тех пор, как Жадан стал жрецом при капище Перуна.
        - И все время был при капище?
        - Да.
        - Так кто же бывал у Жадана если не сейчас, то раньше? Кто вел с ним тайные беседы?
        Князь не просто спрашивал - допрашивал, склонившись перед коленопреклоненным вестником, и этот допрос заметно встревожил волхва: сначала на его лице отразилось удивление, потом он сник и опустил глаза.
        - Богданку сюда! - повелел князь.
        Когда же пришел сын и всем своим видом дал понять, что перед ним тот самый человек, который оповещал о тайном сговоре Жадана с воеводой Вепром, Волот решил при старейшинах не принуждать волхва рассказывать все, что говорил он Богданке. Приказал сыну запереть его в подвал и стеречь как зеницу ока. Убедившись, что сын исполнил все как нужно, повернулся к старейшинам и сказал:
        - Хотят ли послы народа тиверского знать, что нужно делать, чтобы победить лихолетье?
        - Хотят, княже.
        - Тогда слушайте, что скажу вам: прежде всего мы должны самоочиститься.
        Он мог бы призвать в свидетели самих богов: перед ним старые и мудрые люди, а не понимают его. Смотрят и молчат.
        - Разве мы не очищались?
        - Перед богами - да. А сами перед собой? Это правда: земная благодать - награда неба. Но правда и то, что и небо может исчерпать свои щедроты, если они попадают к нечестивым в мыслях и деяниях своих, становятся достоянием алчущих и жаждущих. Поэтому и говорю: уповать на богов надо, однако и самим надо очищаться, хотя бы время от времени.
        - Князь советует…
        - Советую начать самоочищение с суда над татями, которые лишили жизни жреца Жадана. Согласны ли с этим старейшины?
        - Да. Дело справедливое, пусть будет так.
        - Тогда надо сзывать вече и начинать суд.
        Это было такое вече, на которое сходится весь окольный люд, и очень быстро. Потому что резво бежали кони поселянских гонцов, но еще стремительнее распространялся слух: мало Тивери божьей кары, началась и человеческая, в Соколиной Веже убит Жадан. Единственный из волхвов, который удостоился быть жрецом при капище Перуна, стал наравне с князем посредником между богом и народом. Кому-то, вишь, не понравилось, что у Тивери теперь два посредника, кто-то поднял руку на хранителя божьей обители, и это злодеяние, поговаривают, разгневало князя. Нашел в себе силы, подорванные смертью жены, взбодрился духом и стал на сторону обездоленного народа - ищет ему спасение от мора и голода. А чтобы никто не мешал этим добрым намерениям, начинает с суда над татями.
        Кого оставит безучастным такое событие? Поэтому и спешит народ в стольный город. Едут конные, идут пешие, большей частью - целыми селениями. Многолюдно на дорогах. И шумно. Идут не только мужи, чей голос будет иметь вес и силу на вече, идут и отроки. Одни - чтобы присмотреть в дороге за стариками, другие - за конями, третьи - и в помощь, и в науку к старшим. Ведь сами станут когда-то мужами, а если дойдет до раздора между одной и другой сторонами веча, их сила и задор ох как понадобятся.
        Не сидел и князь в Соколиной Веже. Сразу же после разговора со старейшинами возвратился в Черн, собрал под свою руку дружинников, которые были в городе и за его пределами, и, убедившись в надежности своей силы, позвал волхва, который известил о смерти Жадана.
        - Как зовут тебя, достойный муж?
        - Малые достоинства у того, княже, кто оказывается по твоей милости в темнице.
        - Не говори так. Не всякий отважится постоять за правду и заступиться за праведных. Надеюсь, не будешь отрицать, что не кто иной, а ты пришел в свое время к княжичу Богданке и велел ему, сославшись на высшие помыслы, идти ко мне и предостеречь перед тем, как брать жребий: не с богом - с Вепром был у Жадана разговор о том, что нужно послать род княжий на огонь.
        - Да, это был я.
        - Зачем же унижаешь себя теперь и не признаешь достойным?
        - Потому что не довел своего достойного намерения до конца.
        Князя как раз это и интересовало.
        - А и в самом деле, почему пошел к сыну и ему поведал о сговоре, а не мне?
        - Потому что у князя меня увидел бы кто-нибудь и выдал. Сын же, думал я, и без меня сделает все, что следует сделать.
        - А о том, что Богданке, как моему сыну, никто не поверит, и не подумал?
        - Об этом не подумал.
        - Так, может, хотя бы теперь выйдешь и скажешь на вече: был сговор, властелин Вепр обещал Жадану Веселый Дол, если принесет в жертву богу самого князя?
        - Разве мне поверят? Веселый Дол не достался Жадану.
        - Потому что не я, а княгиня пошла на огонь по воле Богов. Вепру стало жаль Веселого Дола, и он пошел на убийство Жадана, который вымогал или мог вымогать у Вепра его отчую усадьбу и угодья.
        Какое-то время волхв отмалчивался.
        - Я могу подтвердить только первое. Кто убивал Жадана - не ведаю о том.
        - Все говорит о том, что зачинщик Вепр.
        - Может, и говорит, но я не видел того и подтвердить не могу. Есть, княже, выше тебя и твоих желаний помыслы.
        Упрямство этого авгура начинало раздражать Волота. Что будет, если тот и в самом деле ничего не подтвердит? Ведь он уже собирает вече, хочет вызвать Вепра на всенародный суд!
        - Отступать поздно, волхв. Ты много знаешь о Вепре. Если не убедишь вече, что он зачинщик, тебя ждет то же самое, что и Жадана. Погибнешь от его руки, понял?
        - Как же я буду убеждать вече, если я не ведаю?
        - Припомни всех, кто был накануне у капища Перуна.
        - Вепра не было там.
        - Зато были люди Вепра. Узнаешь их, если покажу?
        - Если видел, то узнаю.
        - Тогда облачайся в одежду ратного мужа, поедешь со мной. Наведаемся на подворье Вепра, присмотришься там к его челяди.
        …Был Волот на удивление тверд и непреклонен, когда заковывал Вепра в цепи, а еще непреклоннее, когда вышел и стал перед вечем.
        - Братья! - Князь решительно поднял над головой меч. - С согласия старейшин родов на благо народа тиверского начинаю суд над преступниками, которые убили жреца Жадана. Кто знает их и может указать или назвать при всех, выходи и называй.
        Вече обычно делилось на два конца - княжеский и поселянский. На княжеском впереди всех стоял князь, за ним - мужи ратные и советники, потом дружина. На поселянском конце почетное место отводилось тысяцким, потом старейшинам родов, а уж за ними - всем остальным: воинам, ратаям, торговому и черному люду. Ныне же на княжьем конце находилась почти вся дружина да еще самые близкие князю мужи ратные и советники. Остальные затерялись среди старейшин и поселян, видимо решив для себя: когда дойдет до дела - станут кричать громче всех, чтобы таким путем перетянуть всех на свою сторону. Но в этот раз вече осталось глухим к этому крику.
        - Рука поднята на того, - чеканил слово за словом князь, - кто имел доступ к самому богу, был посредником между людьми и Перуном. Князь не может оставить это преступление безнаказанным. Потому и обращается ко всем: кто знает зачинщика - выйди и укажи на него.
        - Мало указать, - послышался голос из поселянских рядов, - нужно еще доказать, что это преступник.
        - Надо и доказать, а как же.
        - А есть ли у князя доказательства, хоть он и взял воеводу Вепра в цепи?
        Спрашивали его недавние союзники. Не удержались, значит, заговорили. Если так, пришло время звать на княжий суд хозяина Веселого Дола и воеводу из Подунавья.
        - У князя такие доказательства есть. Но он не хотел бы ошибиться, поэтому спрашивает: кто еще знает преступника?
        В ответ - молчание.
        - Приведите воеводу Вепра.
        Вепр был суров и грозен, непреклонно решителен, казалось, освободи ему руки и дай меч - пойдет на вече с открытым забралом.
        - Воевода, - зычно, чтобы все слышали, обратился к нему князь. - Ты знаешь, в чем обвиняю тебя? Признаешь ли за собой вину?
        - Нет, и требую за глумление и насилие над собой личного поединка с князем.
        - Если князь не докажет твоей причастности к убийству, не так ли?
        - Да. Если не докажет моей причастности к убийству.
        - А если докажу?
        - Если докажешь, я покараю себя сам, прямо тут, при всем народе.
        - На том и порешим.
        Волот окинул взором притихших людей, потом сказал:
        - Будем терпеливы и уважительны - начинаем суд. Скажи, воевода, ты встречался со жрецом Жаданом в его жилище при капище Перуна?
        - Встречался.
        - Зачем бывал там?
        - Приносил жертвы Перуну и передавал их в руки жреца Жадана.
        - Когда бывал?
        - Да не раз, и в этом, и в прошлом году.
        - О чем беседовал со жрецом, когда вручал ему дары и просил принести их богу Перуну?
        - Кроме этого - ни о чем.
        - А за какие такие великие заслуги обещал ты Жадану подарить свою родовую усадьбу и угодья в Веселом Долу?
        Вепр сделал вид, что удивлен и даже обижен.
        - Такого не было, такого не могло быть! Разве князь не знает, что значит для меня Веселый Дол, как приросло к нему мое сердце?
        - Знаю, да слухи другие ходят: ты все-таки обещал Жадану Веселый Дол и, наверное, не за малую услугу. Волхв Чернин, выйди и скажи, что знаешь об этом обещании.
        Идя на вече, волхв сбросил одежду ратника и снова облачился в одеяние, которое носил издавна и которое указывало на то, что он служит при капище Перуна. Пока он рассказывал, когда и с чем приходил Вепр к Жадану, вече молчало. Когда же заговорил об их уединенных тайных беседах, а потом о возмущении Жадана предложением Вепра, вече, словно пробуждаясь, забурлило. Одни были удивлены, другие - возмущались, третьи - возражали.
        - Такого не может быть! Чем докажешь, вонючий волхв?
        - Хотя бы тем, что слышал эти беседы собственными ушами. Воевода говорил Жадану: «Сделай так, чтобы бог покарал князя Волота наивысшей карой - смертью, - и будешь иметь все: золото, поле, товар, захочешь - Веселый Дол отдам тебе с домами и угодьями. Не только жрецом, властелином станешь».
        - Это не доказательство! - кричали мужи. - Такое можно и придумать. Кто, кроме тебя, может подтвердить это?
        - Может ли кто подтвердить услышанное мною, не ведаю. Однако люди видели другое: как Жадан гнал воеводу, разгневанный его речами, как молился потом перед ликом бога Перуна и говорил, молясь: «Огненный боже! Великий Сварожич! Ты видел гнев мой и видишь муку, отведи и заступись, не дай зародиться во мне наибольшей слабости человеческой - искушению»… Волхвы Стемид и Добронрав! Во имя наивысших помыслов выйдите и скажите, что видели и слышали такое.
        Волхвы не думали, видно, что их позовут свидетельствовать, удивленно переглянулись, но все-таки вышли и сказали князю: видели, как Жадан гнал этого воеводу посохом, как молился после, слышали, с какими словесами обращался к богу.
        - А что скажет Вепр? - спросил Волот.
        - То, что и говорил: бывать у Жадана бывал, а разговора о мести с ним не было.
        - За что же волхв и жрец прогонял тебя от жертвенника посохом?
        Вепр колебался мгновение, но этого было достаточно, чтобы все убедились и крикнули в один голос:
        - Он виновен, княже! Он домогался от Жадана лжи и мести!
        Чтобы утихомирить людей, князь поднял меч.
        - Не слышу ответа, воевода.
        - Я напомнил жрецу давний обычай - приносить богам человеческие жертвы, чтобы они умилостивились и не насылали на людей жестокие кары. Это напоминание, или скорее совет, разгневало жреца.
        - А что еще ты советовал?
        - Больше ничего.
        - Почему же Жадан говорил, молясь: «Отведи и заступись, не дай зародиться во мне наибольшей слабости человеческой - искушению»?
        - Об этом не ведаю.
        - А послушники ведают, воевода. Что скажешь, Чернин?
        - Жадан боялся кары богов и сомневался. Однако воевода напомнил ему о подарке в другой раз и в третий, повез и показал свой Веселый Дол. Жадан соблазнился и заключил с воеводой договор: сначала принесет в жертву богам кого-то из народа тиверского, а после заставит брать жребий семью князя. Вепр согласился на это и был уверен, что, когда дело дойдет до жребия, князь сам вызовется пойти на огонь, закрывая собой жену и детей.
        - Ты лжешь, волхв! - Вепр, точно зверь, бросился в сторону послушника. - Откуда Жадану было знать, что нас постигнет еще одна беда?
        - Знал. Он был таким, что и сам мог накликать беду.
        Это откровение явилось для всех, даже для Вепра, неожиданным и разящим, словно удар Перуна в ясном небе. Люди притихли, глядя на волхва-послушника, словно на заморскую диковину, потом стали переглядываться между собой, спрашивая: «Вы слышали, на нас накликали погибель», - и вот уже вся толпа кричала тысячеголосо:
        - Смерть отступникам! Смерть душегубам! Чтобы ради мести, чревоугодия, наживы ради да накликать на весь народ голод, истощать его силы бедами и мором? Где такое видано? Когда такое было? Смерть изуверам! Кара и смерть! Кара и смерть!
        Князь пытался утихомирить вече, да где там. Будто с ума посходили все. Орали во всю глотку каждый свое, потрясая оружием, напирали на княжий конец, на то место, где стоял закованный в цепи и ставший на удивление маленьким Вепр. Им кричали что было сил: «Утихомирьтесь, дайте завершить суд», - напрасно. Пришлось выставить впереди подсудимого дружинников и отгородиться от веча щитами, мечами, сулицами.
        - Виновные в бедах народа никуда уже не денутся. Дайте довершить суд! - Князь уже в который раз поднял над головой меч, требуя тишины.
        - Без суда ясно, княже! На смерть карай татя!
        - Он не один. Дайте завершить суд - и увидите: он не один!
        Кажется, подействовало. Затихли сначала стоящие впереди, потом те, которые стояли за ними, и, наконец, остальные.
        - Будешь отпираться и дальше, властелин?
        Вепр сделался землисто-серым, по нему было видно, что он никак не придет в себя.
        - Княже, - подал он наконец голос и даже умоляюще посмотрел на Волота. - Я представлю свидетелей, что не был той ночью ни возле капища Перуна, ни в Веселом Долу.
        - Знаю об этом, сам ты не был там. Преступление совершили другие, однако по твоему повелению. Волхв Чернин, укажи нам, кто из челядников Веселого Дола был в тот вечер у капища Перуна?
        - Вон те двое, - показал через головы Чернин.
        Вечевой люд сначала посмотрел в ту сторону, куда показывал волхв, потом расступился. Те, на кого указали, предстали перед князем, как захваченные на злодействе тати.
        - Твои это люди, воевода?
        - Мои, да что с того?
        - А то, что именно они выполняли твое повеление. Подойдите ближе, подлые рабы подлого преступника!
        Те не посмели ослушаться, подошли ближе к князю и, не сговариваясь, упали перед ним на колени:
        - Помилуй, великий господин! Мы не по своей воле.
        Вепр содрогнулся, слыша эти просьбы, понял, что его уже ничто не спасет.
        - Этих свидетельств достаточно, властелин?
        Вепр поник, как-то непривычно низко опустил голову, плечи. И шею свою мощную, ту, что никогда и ни перед кем не гнулась, словно подставил под удар меча.
        - Сам покараешь себя или других заставлять?
        - Сам, - поднял он наконец голову и холодно глянул на князя. - Снимите с меня наручники и дайте меч.
        Вече поспешно исполнило его волю, но Вепр не торопился. Стоял и разминал затекшие в наручниках руки. Потом бросил поверх толпы быстрый взгляд, то ли отыскивая кого-то в ней, то ли перенесся мысленно в Веселый Дол, в любимую свою семью, к тому, что было ему всего милее, помедлил немного, приставил к груди острие меча, там, где билось сердце, и в тот же миг бросился на меч. Застыл на какое-то мгновение, затем выпрямился во весь свой богатырский рост и, постояв, тяжело, будто подрубленный дуб, рухнул на землю. Ни вскрика, ни жалобы, ни брани из уст. Как был проклятым судьбой Вепр, так и умер проклятым.
        Челядники все еще ползали возле княжьего коня, хватали за стремена, молили о пощаде.
        - А с этими как?
        - Отведите и покарайте, - с брезгливостью ответил Волот. - Да не вздумайте предавать после огню, - сказал громче, чтобы все слышали. - Преступники недостойны этого, заройте их в землю, как псов.
        Вече, онемевшее во время казни преступников, продолжало молчать. Видимо, ждало чего-то еще от князя. А князь никак не мог собраться с мыслями. Удовлетворение быстро отступило перед страшным зрелищем, душу заполонила печаль.
        - Братья! - Князь поднялся наконец на стременах и возвысился над толпой. - Поняли вы, слыша этот суд, за что карают нас боги? Думаете, за то, что не искренне верим в них, или за то, что недостаточно щедры, не делимся с богами тем, что дает с их благословения земля наша? Это не так. Кто из вас не молится в своем доме богам, кто жалеет отдать богу богово? Никто. Народ наш искренен в вере своей, щедр на добро, как и на дары. Боги карают нас за то, что мы предаемся чревоугодию, не знаем в этом ни меры, ни границ, торгуем во имя выгоды не только людьми, угодьями, но и повеленьем божьим. Вот откуда гнев божий и кара божья!
        - Так! Князь правду говорит! - тысячеголосым эхом отозвалась толпа. - Виноваты! Пусть простят нас боги!
        Долго, наверное, кричали бы поселяне, но князь снова поднял меч над головой.
        - Торговать можно скотом, зерном, изделиями рук своих, торговать же благополучием народа во имя собственного чревоугодия, как и самим народом, - богопротивное дело, и оно должно караться наивысшей мерой - смертью.
        - Так, княже! Согласны с тобой!
        - Поэтому спрашиваю вас: принимаем ли это как закон и обычай народа тиверского?
        - Принимаем! Отныне пусть так и будет: кто ставит чревоугодие превыше всего, кто посмеет торговать благополучием народа или самим народом, тому смерть!
        Князь почувствовал удовлетворение, голос его зазвенел как натянутая струна.
        - И еще спрашиваю вас: чтобы меньше было соблазнов и желаний нажиться на наших традициях, не пришло ли время навсегда отречься от почти забытого уже обычая - приносить в жертву богам людей тверских?
        Волот ждал, вот сейчас толпа дружно ответит: «Да! Время!» - но ответом ему была тишина. Немая и долгая, словно кто-то околдовал до этой минуты шумное тиверское вече.
        - Может, я беру на себя слишком много? - Он невольно понизил голос. - Может, превышаю власть, но как князь и верховный жрец выношу свое слово на суд народа: разве боги давали людям жизнь для того, чтобы забирать ее в расцвете лет? Кто и когда слышал от них: «Умилостивите нашу жажду - будете иметь благодать»? Не достаточно ли того, что добровольно будем щедрыми, чтобы умилостивить богов?
        Все-таки дошли, наверное, слова князя до сердца и разума тех, кто внимательно его слушал: люди зашевелились, заговорили между собой, по всему видно, понравились им слова князя.
        - Может, и так, - ответил за всех старейшина, который стоял ближе всех. - Но нам не дано, княже, того знать. Вече призвано судить людей, а не богов.
        Вот оно что! Не решаются поддержать его. Боятся гнева божьего!
        - Разве мы богов судим? Речь идет о древнем обычае родов наших, народа нашего. Кому, как не вечу, изменить его?
        - Обычай обычаю рознь, - стоял на своем старейшина. - Ты, княже, верховный жрец земли нашей, слышишь глаголы божьи, знаешь их повеления. Вот и суди, как быть с обычаем, который оберегает нас от гнева божьего. Мы недостойны судить об этом.
        Волот чувствовал, как его разбирает злость, кажется, набросился бы сейчас на старейшину, если бы не понимал: то, чего домогается сейчас, зависит только от старейшин.
        - С Жаданом вы согласились и принесли богам человеческие жертвы. Со мной не можете согласиться. Не скажете ли почему?
        - Хотя бы потому, княже, что тогда речь шла о соблюдении обычая, сейчас - об отречении от него.
        Нет, они все-таки невыносимы, эти тиверцы. Волот чувствовал сердцем, что народ в чем-то прав, сердцем - но не разумом.
        - Хорошо, - сказал, смиряясь и опуская голову, чувствуя себя униженным, - отложим этот разговор до лучших времен.
        Подобрал поводья, собираясь ехать в Черн, но в последний момент остановил себя. Разве так надо завершать вече? Не красная девица он, чтобы показывать всем свой норов.
        - Князь сказал все, что хотел, своему народу. Все ли сказал народ тиверский?
        - Нет, не все.
        - Пусть говорит, я слушаю.
        Старейшины переглянулись. Говорить с князем вызвался почему-то самый молодой из них.
        - Речь наша касается самого главного, князь: как будем жить дальше? Народ третье лето подряд ничего не получает с земли, извели почти весь скот. Просили тебя раньше, чтобы не брал дань, вынуждены просить снова: удержись от полюдья, потому что ничего не сможем дать тебе.
        Волота эти слова не обрадовали, но старейшину слушал внимательно.
        - Я мог бы сказать то же самое. Княжеские житницы не так уж переполнены. А дружина потребует своего, и оборона земли тоже. Но не об этом сейчас думаю: спасет ли народ, если я снова не пойду брать с него дань?
        - Может, и нет. Вот если бы еще и властелины…
        - А что властелины?
        - Прошлой зимой они стали стеной на защиту своих угодий. Если и в эту зиму так будет, беда ждет всех, беда великая.
        - Это правда? - сердито взглянул князь в ту сторону, где сгрудились хозяева земель.
        Те - ни слова в ответ. Кто потупил взор, кто делал вид, что это его не касается.
        - Я спрашиваю, - не отступал Волот, - мы люди одного рода-племени или нет?.. Можем поделиться с измученными бедами поселянами своим добром или не можем?
        - Да нечем нам делиться, князь. Наши нивы постигло такое же несчастье, что и поселянские.
        - А охотничьи угодья? Неужели и ими не хотите поделиться?
        - Это не спасет поселян.
        - Так что же тогда спасет нас?
        - Спасение в одном: собраться вместе и идти за Дунай стезей склавинов. Фракийская земля - богатая земля, прокормит их, прокормит и нас.
        Князь не торопился возражать, хотя и согласиться не мог.
        - Советуете учинить то, в чем мы обвиняли в свое время ромеев. А что будет, если мы пойдем за Дунай, а обры к нам? - слово в слово повторил он сказанное Добриту. - Кто защитит тогда наших детей, жен, землю Тиверскую? Понимаете ли, как пагубен этот путь: добудем на маковое зернышко, потеряем все.
        - Почему на маковое? В войско пойдут все, кто может держать меч. И себя прокормят, и детям, женам добудут еду.
        Народ оживился, зашумел, по всему видно было - им по вкусу пришлось такое предложение, видят в задунайском походе спасение. А князь даже в лице изменился. Приходил в бешенство от собственного бессилия. Боги! За что караете так этих несчастных? Они и без того стоят над пропастью, а вы лишаете их последнего разума.
        - Пока я князь ваш, - сказал громко и твердо, - не допущу такого безумства. Желаете идти за Дунай - идите без меня, отдайте себя, роды свои, народ свой на растерзание жадным до грабежей обрам. Я на татьбу не поведу.
        Вече примолкло, похоже, слова князя охладили пыл многих, а то и напугали.
        Старейшины, воспользовавшись тишиной, посовещались и спросили Волота:
        - Что же предлагаешь нам, княже?
        - Не пойду и в эту осень на полюдье. Трудно мне будет, но все же не пойду, велю и мужам-властелинам поделиться с народом последним, что есть в клетях, сделать доступными для голодных леса и водоемы.
        - Это не спасет нас, княже. Что возьмем с мужей, если у них и вправду негусто? Что возьмем в лесах, если уже брали не раз? Не забывай: третье лето остаемся без хлеба.
        - Другого совета не дам.
        - Тогда слушай, что мы скажем. Согласны с тобой: ныне, как никогда, надо держаться вместе. Но согласись и ты с нами: обеднел народ из-за недородов, и обеднел до краю. Голод и мор идут в землю Тиверскую, на этот раз - повальный. А пойдет гулять мор, земля наша станет еще доступнее для соседей, чем когда мы сами вторгнемся к ним с мечом и сулицей. Вот и думаем: должны сделать так, чтобы и соседей не трогать ратным вторжением, и самим выжить до лета.
        - Разве я не это же говорил? Ведь кричите все: не выживем.
        - Не выживем, если будем сидеть сложа руки.
        - Что же предлагаете?
        - Раз земля наша не может прокормить всех, пусть на ней останутся те, кого прокормит. Остальные пусть идут и ищут себе другую землю.
        Волот от удивления широко открыл глаза. Смеются над ним старейшины или кнута просят? Куда пойдут и кто пойдет? Где та земля, что приготовила яства для голодных?
        - Лишь бы с глаз долой, значит?
        - Почему - лишь бы с глаз?
        - Потому что такой земли нет на всем белом свете, а если и есть, то ее надо брать мечом и сулицей.
        - Выслушай, княже, до конца, и ты поймешь: для таких, как наши отселенцы, земля и яства могут найтись. Даже без меча и сулицы. Совет старейшин выносит на суд народа такое решение: пусть каждый отрок и каждая девушка возьмут жребий. Каждый третий должен покинуть Тиверь. Князь и кровные поделятся с ними последним - броней, конями, скотиной - и скажут: «Идите туда, куда приведут боги, ищите себе землю, которая прокормит вас». Учти, князь, посылаем молодую поросль родов своих, а таких любой хозяин возьмет на поселение, если у него есть чем помочь им до первого урожая.
        Молчит князь, не зная, что сказать старейшинам, молчит и вече, обратясь помыслами к детям своим. Всем придется, если примут это решение, прощаться с детьми, и прощаться навсегда. Мыслимо ли это? Кто же будет валить лес, когда отдадут самую молодую силу родов своих, кто будет корчевать, кто будет готовить к посевам землю? А еще надо кому-то защищать землю, если придут тати с чужих краев и скажут: «Отдайте все, что имеете, а ничего не имеете, так отдайте себя».
        - Не соглашайся, князь! Старейшины не понимают, что говорят.
        - А что понимаете вы, советуя такое? С земли уйдет треть, зато легче будет остальным выжить.
        - Не надо нам такого облегчения! Кого боги возьмут, того и возьмут, кто останется, тот останется, зато будет жить в своей земле, вместе с родными.
        Шум перекрывался выкриками, выкрики тонули в шуме. Каждый стоял на своем. На кого-то шикали, а на кого-то уже и руку поднимали. Тогда вновь поднялся к небу и призвал к тишине тяжелый княжеский меч.
        XXIX
        Весело улыбалось миру ядреное после ночной купели солнце, улыбался солнцу и мир - ослепительным блеском рассыпанных по травам рос, помолодевшими деревьями, приветствовал звонкими и чистыми голосами птиц. Даль была синей и прозрачной. Только на подворьях поселян не было слышно веселья. Лето, а люди не спешат ни на выпас со скотиной, ни на жатву в поле. Приберутся в домах и молчат, перекинутся словом-другим - и снова молчат. Только когда пошли по улицам бирючи и забили в колотушки: «Собравшимся на отселение пора на сход!» - тревожно переглянулись с родными те, кого отсеяли, запричитали, у кого отрывали их от сердца.
        - Боги светлые и боги ясные! - голосили матери. - Как же вы допустили такое, как вынести это? Ведь не видать нам уже доченьки нашей от веку до веку! Мы ж лелеяли ее, как цветочек, собирались веселиться на ее свадьбе, утешаться ее детками, а теперь сердце разрывается от разлуки.
        Чем ближе к выгону за домами, тем громче плач. Потому что стекались туда все - и те, кто отселялся, и те, которые провожали.
        - Скорее! Скорее! - покрикивают десятники. - Там ждут не дождутся.
        - Не трогай! - закрывает собой дитя оскорбленная этим криком мать. - Не видишь разве, не просто разлучаюсь - прощаюсь навеки.
        Отселенцы-отроки в большинстве на конях. Остальные, в основном девки, сидят на возах рядом с домашним скарбом и кое-какими яствами, приготовленными в далекий и бог знает что обещающий путь.
        - Прощайте! - кричат. - Да будьте живы и здоровы! Кланяйтесь дому, кланяйтесь стежке, что водила к кринице, к студеной водице. Всем и всему кланяйтесь, слышите! Всем и всему!
        Солнечные нити-лучи снуют по земле, стягиваясь к Черну. Назначен день, когда отселенцы должны собраться под стольным городом. Откладывай не откладывай, а отселяться надо, пока не пошли холодные дожди, пока не сковала землю суровая зима.
        Княжича Богданку это тревожит больше, чем других. С тех пор как вече вынесло решение: каждый отрок и девушка земли Тиверской берет жребий, определяя этим свою судьбу, он, княжич, стал в один ряд с другими, чтобы показать всем: в Тивери перед обычаем и законом все равны. И взял не лучшее - тот жребий, который обязывал идти в чужие земли. Поэтому на него была возложена обязанность предводительствовать в этом походе. Он достаточно зрел, к тому же обучен ратному делу, отличался сообразительностью. Можно было надеяться, что он сможет определить, куда идти, как найти землю-кормилицу. Нелегкое это дело: ведь шли с ним тысячи, все отроческого возраста, о многих трудно даже сказать: отроки они или еще дети. Разве с такими станешь на сечу, если придется? Одержишь ли победу над врагом? Соберет их сейчас, выведет из города - и он уже князь, должен всем и всему давать лад.
        Но все это будет завтра-послезавтра. Сегодня другое волнует княжича и гонит его на вежу: как же он уйдет со своей земли без Зоринки? Говорила: «Силой не принудят вступить в брак. Если не с тобой, то ни с кем». Нет сейчас того, кто был им помехой. Ныне одно может помешать - счастливый жребий Зоринки. Неужели из-за этого останется? Чужбина пугает многих, а неизвестность и подавно. Во-первых, не знают, что их ждет впереди, а во-вторых, так может сложиться, что уже никогда не вернутся к отчему порогу. И скорее всего, не видать им такой милой сердцу Тивери. А еще у Зоринки мать больная - вдова Людомила слегла от перенесенных утрат. Легко ли переступить через ее скорбь, через ее твердое «нет», уйти с изгнанником, стать с ним такой же изгнанницей, как и все?
        Пристально всматривается княжич с вежи. Всех видит на несколько поприщ от Черна. Не видит только, чтобы возвращался его побратим из Вепровой вотчины - Веселого Дола. Не торопится? Или везет плохие вести?
        Если и утешает его в этой кутерьме что-то, то, наверное, мысль: не один ведь будет стоять во главе отселенцев. Такой, как и ему, жребий выпал многим из младшей дружины, и среди них ближайшие соратники - Бортник, Боян и Жалейко. На них возлагает все свои надежды. Они станут во главе тысяч, дадут им лад, поведут, если придется, на сечу. Отроки зрелые, знают толк в ратном деле, по сути мужи уже… Двое из них сейчас там, где собираются отселенцы, а Жалейку, как хорошо известного в семье Зоринки, послали узнать, каким будет последнее слово девушки княжичу.
        - Княжич! - поднял на дыбы коня перед воротами Боян. - Эгей, княжич! Слышишь меня?
        - Слышу. Что хотел?
        - Конных прибывает и прибывает, возов тоже. А где кузнецы и кузни? Где тележники и их мастеровые? Путь будет далеким и тернистым. Что станем делать, если сломается в пути воз?
        - Старейшинам говорил об этом?
        - А при чем тут старейшины?
        - Им велено приготовить нас в путь, чтобы отселенцы имели все. Едем, поговорим со старейшинами.
        И они поехали. Мимо стоящих возов, мимо людей, провожавших их настороженными взглядами. Кто-то уже пустил слух, что это и есть те, кто станет во главе отселенцев и поведет их. А кому же не хочется знать, какие люди поведут в неизвестность и приведут ли к надежному пристанищу?
        Когда подъехали к приготовленным под жилье шатрам, увидели: старейшины не дремали. Вокруг них теснились поселянские предводители, каждый отчитывался, кто с чем прибыл. Их выслушивали внимательно, давали наказ, что и как делать дальше.
        - Старейшинам родов тиверских, - поклонился им до земли Богданко, - почет и слава.
        - Добрый день, княжич. Видим, обеспокоен чем-то. Мы слушаем тебя.
        - Скажу, но прежде хочу знать, сколько пойдет со мной тиверских отроков и сколько девушек, сколько возов будет в обозе и сколько коней в дружине?
        - Разве княжич не знает этого? Жребий указал на десять тысяч отроков и на десять тысяч девушек. Сколько будет коней и возов, еще не ведаем, потому что не все еще приехали.
        - И все же видите, немало приехало.
        - Немало, да будут еще.
        - А где кузнецы и кузни? Где тележники и их мастеровые? Кто и как будет ремонтировать возы, если сломаются, кто будет ковать броню, если понадобится?
        Старейшины, переглянувшись, снова посмотрели на княжича:
        - Кузнецов, как и тележников, ищи, отроче, среди отселенцев. Что определил жребий, то твое, что оставил, то наше.
        - А кузнецы, а тележные мастерские? Их тоже должен был определить жребий? Не хотелось бы мне упрекать старост и поучать старших, но все же скажу: отселенцы только тогда пойдут со своей земли, когда будет у них все, что нужно им в долгом и неизвестном пути. Я и мои тысяцкие, - кивнул на Бояна, - присмотрим за этим.
        И снова ехали, минуя встречных, через всю площадь под Черном, к западным воротам.
        - Где может быть Жалейко? Почему так долго не возвращается?
        - Думаешь, долго?
        - Разве нет?
        - Да нет. Посмотри, разве это не его Чалый стоит на привязи?
        - Где?
        - А возле ворот, чуть в стороне от них.
        Богданко поспешил к своему послу, обрадованный, что дождался его. Так, может, радовался бы самой Зоринке! А подъехал, взглянул на побратима - и похолодело сердце: Жалейко ни словом, ни взглядом не сказал ему, что вернулся с добрыми вестями от Зоринки.
        Вот когда каждый мог сказать себе: все, настала минута прощания. Прибыли уже отселенцы из самых дальних вервей, выстроился длинный обоз. Те юноши и девушки, которые оказались на площади, старались протиснуться поближе к своим предводителям, внимательно вслушивались в их слова.
        - Отроки и отроковицы! Не попреками стелите себе путь в будущее, в ту землю, которая воздаст вам за ваши страдания. Что в них, в нареканиях, да и кто виноват, что вынуждены посылать вас в неизвестность, отрывать от родных земель, от родных весей! Мужеством и мудростью устилайте стезю свою тернистую, не дайте ей стать мученической. Только они принесут облегчение, а с облегчением утешение и надежду.
        Это говорили те, кто прощался с уходящими и кому нужно было вымолить себе прощение. А что скажут новые предводители - княжич, тысяцкие? Куда поведут, в южные или северные края, на запад или на восток от Тивери? А еще не мешало бы знать, как далеко поведут, на кого и на что возлагают надежды в новой земле? Раз взялись быть предводителями, должны все предвидеть.
        Все смотрели на княжича, а княжич на всех.
        - На то, чтобы я вел вас, была воля князя и старейшин. Согласны ли вы, братья, чтобы я был вашим предводителем?
        - Согласны!
        - Может, вызовется кто-то другой или сами назначите кого-то?
        - Нет! Будь ты, княжич! Тебя знаем, тебе доверяем!
        - Если доверяете мне и на меня полагаетесь, то слушайте, что скажу. Пойдем сегодня четырьмя отдельными обозами. Во главе каждого будет идти тысяча дружинников при броне, впереди тысячи - назначенный мною тысяцкий. Ему и его сотникам подчиняется весь обоз. Все остальные идут пешком или едут по очереди на возах.
        Задумался на минуту, потом обратился к своей братии:
        - Уверен, хотите знать, куда пойдет наш путь, в чьи земли и в какие края. Князь и старейшины советуют идти через Дунай, на плодоносные земли ромеев. А я так думаю: раз нам сказано - куда приведут боги, то мы сами и посоветуемся с богами. Оставим нынче Черн, станем табором неподалеку, да и спросим у них, идти ли нам сразу или сначала отправить послов своих узнать у хозяев окружающих земель, кто примет изгнанников такими, как есть. Согласны со мной?
        - Согласны, княжич!
        - Так пусть будет счастливым наш путь!
        Родные еще дома попрощались с отселенцами, но немало было и таких, кто не хотел расставаться с детьми до последнего мгновения. Крик, шум, плач поднялись, когда тронулись в путь. Богданко не обращал внимания на это. И тысяцким повелел: «Не гоните, далеко за обозами не пойдут. Устанут и вернутся».
        Не думал княжич, где и когда он остановит свое кочевье. Знал твердо одно: в каких-то землях должен остановиться. Не мог представить, как уйдет без Зоринки? Неужели каменное сердце у нее или так напугана, что не может прислать к месту стоянки гонца: «Приди и забери меня, сокол мой, не то зачахну от тоски». Если не прибудет от нее гонец, то сам должен что-то предпринять, но взять ее с собой. Будет с ним в изгнании Зоринка, будет с ним и Тиверь, не будет Зоринки, не будет и Тивери. Потому как некому, кроме нее, с ее тихим и нежным щебетаньем напомнить о его житье-бытье в Соколиной Веже, о бабушке - неутомимой рассказчице, о ласковой маме, о сестричках. Чьи глаза могут сиять такой голубизной, кроме Зоринкиных?!
        Может, не следовало слушаться Жалейку, когда тот возвратился из Веселого Дола и сказал: «Вырви из сердца Зоринку. Не может переступить она через смерть отца своего и идти с тобой». Еще свежа рана, наверное, не следовало слушать его, а сесть на коня и податься в Веселый Дол.
        Княжич выехал на пригорок и оглянулся назад: обозу отселенцев не было ни конца ни края, сколько мог охватить глаз, все тонуло в облаке пыли. Чтобы такому кочевью остановиться где-то, нужно время, да и места немало. Со временем проще, а вот как найти для двадцати тысяч людей да такого же количества возов, коней место хоть сколько-нибудь удобное? В своей земле проще, знает до мелочей и пути-дороги на юг, и пастбища вдоль них. Хуже будет, когда пойдут по чужой земле. Там, куда ни ступи, - все неизвестность. Единственный выход - надежда на счастливый случай. А счастье редко улыбается одинокому путнику, тысячам - и тем более.
        Черн давно исчез за горизонтом, а обоз шел и шел за своим предводителем, наматывал и наматывал на колеса дорогу. Богданко уже привык и реже оглядывался. Покачивался в седле и думал, время от времени перекидываясь словом-другим с Жалейкой, который был больше с княжичем, чем со своей тысячей.
        - Тебе не кажется, - спросил он наконец у товарища, - что пора уже позаботиться об остановке?
        - Пора не пора, а думать надо.
        - Тогда оставайся здесь во главе двух обозов. Я возьму первую из своих сотен и пойду в разведку. Низинный Луг осмотрю. Думаю, там и остановимся.
        Княжич не привык ездить шагом. Поэтому обрадовался возможности пустить Серого вскачь. Пришпорил, поставил на миг на свечку, крикнул дружинникам, чтобы не отставали, и дал волю испуганному коню.
        Земля Тиверская не такая уж и равнинная. Холмы поднимаются крутыми волнами, опускаются в долины, изрезанные большими и малыми оврагами. Ближе к Дунаю идет равнина, но не успеешь привыкнуть к ее простору, как видишь перед собой взгорье. Хотя и среди холмов встречаются просторные долины, есть где разгуляться коню и всаднику, насладиться быстрой ездой.
        На одном из склонов княжич увидел обоз, который шел навстречу и, спускаясь в долину, был хорошо виден.
        «Кто бы это мог быть? - удивился Богданко. - Не заморские ли гости? Если так, следует с ними поговорить и расспросить, откуда едут, что слышно, где побывали».
        Приближаясь к обозу, Богданко пристально вглядывался.
        - Бьем челом вам, путники! - первым поздоровался старший в обозе.
        - И вам доброго здоровья, братья! Кто будете и куда путь держите?
        - Поляне мы и путь держим в землю свою Полянскую.
        Княжич придержал коня, полянин съехал на обочину и тоже остановился.
        - А вы кто будете?
        - Да видите же, тиверцы.
        - Видеть вижу, однако не совсем верю.
        Полянин бросил взгляд на обоз, который спускался с холма в долину, и, не увидев конца, снова обратился к Богданке:
        - И куда направляетесь?
        - Куда приведут боги.
        - Как это? - удивился полянин.
        - Земля Тиверская подверглась страшной беде, не может прокормить всех. Старейшины велели нам, отрокам и отроковицам, тянуть жребий и сказали: ищите себе другую землю, ту, которая прокормит.
        Предводитель полян посмотрел почему-то на дружинников, которые стояли рядом с Богданкой.
        - Судя по тому, сколько вас и в какую сторону путь держите, нетрудно догадаться: за Дунай, в ромейские земли идете?
        - Советовали нам туда идти, а куда пойдем - не знаем еще. Хотим остановиться и подумать своим вечем.
        Почувствовав, что разговор исчерпан, Богданко тронул шпорами коня и поехал, пожелав полянам счастливого пути. Но не проехал и десяти шагов, как полянин догнал его.
        - Ты не узнаешь меня, отрок?
        - Будто видел, а где, не припомню.
        - Я княжий муж из полян, Гудима. Бывал у твоего отца, и не раз. Вот что хочу тебе посоветовать: если вправду собираетесь идти в ромеи, не делайте этого.
        - Почему?
        - Ромеи озлоблены вторжением склавинов, свою и чужую силу собирают против славян. Есть верные известия - зовут обров.
        - Об этом знают и в Тивери, а обров все же нет.
        - Теперь, наверное, придут. Я недаром сидел в Белгороде, бывал в ромеях, знаю. Обры сошлись с императором в цене и договорились. Осталось определить, как быть с кутригурами, которые стоят на их пути, да с нами, славянами, и пойдут за Дунай.
        - Что же делать, если так?
        - Стань, как говорил, стойбищем и жди. Я буду у отца твоего, князя Волота, скажу ему все как есть, смотришь, вернет вас.
        - Мы уже высланы, достойный. Отец не пойдет против решения веча.
        - Ничего. Вече может и переиначить свое решение. Если же случится так, что Тиверь не позовет вас, даю еще один совет: идите в Полянскую землю, в город Киев.
        - Нас много, двадцать тысяч. Примет ли Киев? Хватит ли у него запасов, чтобы прокормить нас зиму?
        - Было бы желание принять, еды хватит. Вы же все молодые, сильные?
        - Все до единого.
        - Вот и хорошо. Слышал, наверное, князь Киева ставит города по Роси и по Днепру. Поляне - славянская твердыня со стороны степи, им такие, как вы, нужны.
        Княжич слушал его внимательно, вдумчиво.
        - Если это и вправду так, буду советовать вечу идти к полянам.
        - И хорошо сделаешь, молодец. Там свой, славянский народ, он вас в беде не оставит. И земли для всех хватит. Где ты видел, чтобы чужие чужих принимали с радостью? Брат всегда тянется к брату, а в лихую годину и подавно.
        XXX
        Пока отселенцы подтягивались и разбивали стойбища, пока распрягали коней, солнце спряталось за горизонт. А спряталось солнце - сразу начало темнеть.
        - Сегодня не успеем созвать вече, - думал вслух Богданко. - Поздно уже, да и люди утомлены.
        - Это правда, - согласились с ним тысяцкие. - Вече есть вече, ему нужно поспорить. А хвороста не заготовили. Если и вправду решил ждать решения из Черна, зачем спешить, созовем вече завтра.
        На том и порешили.
        Так повелось или гордыня не дозволяла тиверским князьям советоваться с народом - не князья, народ звал князей на вече и держал с ним совет. Богданко, может не задумываясь, поломал этот обычай, вышел на следующий день и оповестил всех о том, что предводитель кочевья созывает отселенцев на вече.
        - Братья! - громко обратился княжич к окружившим его ровесникам. - Кланяюсь вам до земли за то, что доверились мне в такую тяжкую для нас годину и в таком нелегком деле - вести вас на поиски земли-кормилицы. Но хочу и спросить: а что же скажете вы своему предводителю? Какой бы путь избрали для всех нас, будучи на моем месте, в какую сторону повели бы?
        Вече, видимо не ожидало, что на него будет возложена княжеская забота. Одно дело - идти уже проторенной стежкой, совсем другое - прокладывать ее, одно - возражать, спорить, если не согласен с чем-то, и совсем другое - думать за всех.
        Молчание затягивалось, трудно было поверить, что здесь собрались тысячи людей.
        - Хотим знать, что надумал князь!
        - Да! Оглашай, княже, свои намерения. Мы верим тебе.
        Богданку впервые назвали князем, и это польстило, взбодрило его.
        - Отселяя нас из земли Тиверской, старейшины говорили: идите туда, куда приведут боги. Приняли ли мы эту заповедь? Приняли, пошли по первому зову, покорились первому совету - идти за Дунай, в плодоносные ромейские земли. Теперь же, когда стали отселенцами, пришло время подумать, божье ли это повеление? Я думаю так, братья: боги противятся этому. Спросите, почему? Пока мы приближались с каждым шагом к ромейской земле, она удалялась от нас. Муж из полян, тот, который был в Белгороде-Тире и возвращался вчера оттуда, поклялся богами: обры идут все-таки в земли ромейской империи, ромеи зовут их. Император озлоблен нашествием склавинов, которые прижали его к Теплому морю. Поэтому если и примет нас, то сразу скажет: «Идите против братьев своих, а наших кровных врагов», или напустит на нас обров и польет нашей кровью землю, в которую мы так стремимся. Поэтому и говорю, стоит ли в такое тревожное время идти за Дунай? Разве можем оставить землю свою на растерзание супостату, думая лишь о том, что она не может нас сейчас прокормить?
        - Там, в Черне, говорили уже об этом, - подал кто-то голос. - Сказали: «Идите, другого пути к спасению не видим».
        - Сказали, когда не были уверены, пойдут ли обры к границам ромейской империи. А что скажут ныне, не ведаем. Может, одумаются и пришлют нам другое решение: «Тиверь под угрозой вторжения, не уходите из своей земли». На то и мужи думающие, чтобы понимать - не в доброе время высылают из земли цвет ее… Вот и спрашиваю вас, братья: не подождать ли нам на этом стойбище нового решения из Черна? Думаю, успеем еще покинуть родные просторы.
        - Правда твоя, княже, следует подождать.
        - Подождем сегодня, завтра. Если вестей не будет, тогда уж и пойдем, куда скажешь.
        Куда скажет… А пойдут ли туда, куда он скажет? Сомнений нет: вечу по сердцу его мысли, планы. Остается убедить их, куда идти, если стольный Черн не пришлет своего гонца и не позовет назад. Первое, что посоветует вечу, это не ходить в ромейские земли. Прислушаются или нет к его совету - сразу станет ясно, быть или не быть ему почитаемым в роду своем, вынужденному начать новую жизнь.
        Богданко призвал всех к тишине и, переведя дыхание, стал излагать им свои мысли.
        Всем известно, что покоренные римлянами, а ныне подвластные ромеям земли в соседней Мезии, в Дакии и Фракии - богатые земли. Но ждут ли их, изгнанников обездоленной Тивери, на тех землях? Пусть отроки вспомнят: та земля, от Дуная до Длинной стены, даже до Теплого моря, принадлежит двум властелинам. Один из них - даки и фракийцы, давнишние властелины этой щедрой на солнце и злаки земли, другой - ромеи: сам император, церкви и монастыри, полководцы императорские. Разве эти два хозяина поступятся землей, на которую уповают тиверцы? Нет, не отдадут, ее придется брать силой, проливать за нее кровь, как проливают склавины в Илирике, или же становиться колонами на ромейских угодьях, а там, смотришь, и рабами. Поэтому и спрашивает княжич: разве покидают родную землю для того, чтобы стать рабами? Каждый имеет родителей и слышал, что они говорили: боги не благословляли людей на ратное дело, как не благословляли и разделение их на рабов и рабовладельцев. Они повелевали трудиться на земле, всем и каждому давая одинаковую свободу. Не злом и татьбой славен мир, мудрость и добро - вот его краса. А еще говорили
родные: человек - венец божьего создания. Посягать на него, как и на дело его ума и рук, - все равно что посягать на богов. Так могут ли те, кого гонит с родной земли беда, кто познал или познает, что такое вечная разлука с родными, плач и тоска по родной земле, - могут ли они, спрашивает князь, идти и сеять горе, слезы среди других? Не лучше ли и достойней будет перед памятью рода, перед собственной совестью поселиться на свободных землях или там, где дозволят хозяева занятых земель?
        - А есть такая земля, княже?
        - Есть.
        - Укажи нам на нее - и мы пойдем.
        - Муж из земли Полянской, узнав, кто мы и куда держим путь, советовал идти в северные края, в землю полян поднепровских. Больше скажу: звал идти туда, осесть родом своим на границах их земель по своим законам и обычаям.
        - Так почему колеблешься, княже? Если не позовут предводители Черна, веди к полянам.
        - Сомневаться есть причины. Тот же полянин не утаил, что жить будем там не даром. Княжество Киевское - антская твердыня на востоке. Вот и думаю: землю нам дадут, однако и повеление свое тоже дадут. «Живите, - скажут, - на границах земли нашей и будьте щитом от ассийцев». А я, признаюсь, этого не хотел бы. Ни для себя, ни для вас. Мы, тиверцы, живя по соседству с ромеями и постоянно терпя беды от их вторжений, узнали, какое это несчастье - жить на границе и терпеть разбой жадных до чужого добра соседей. Мы постоянно находились в тревоге за свою жизнь и за свое добро, так нужно ли нам селиться в такой земле? Куда правду деть: то земля славянская и обычаи наши - антские. Там мы будем жить обособленно, в соседстве со своим народом, не будем знать таких притеснений, какие нас ждут в ромейских землях. Но стоит ли обольщаться этим? Раз уже случилось, что мы оказались в положении людей, вынужденных искать себе землю-кормилицу, то не стоит ли поискать заодно и землю-мироносицу, в которой ни мы не брались бы за меч, ни нам не угрожали бы мечом, где мы имели бы мир, покой и благодать?
        Богданко перевел дыхание в ожидании, что скажет вече. А вече молчало. Такой неожиданной явилась для них речь князя.
        - Вы согласились, - продолжал княжич, не дождавшись ответа, - чтобы я был предводителем в поисках новой земли. Так знайте: я хочу найти именно такую землю. Поддерживаете ли вы меня, согласны ли идти со мной?
        На сей раз молчание не затянулось.
        - А почему бы и нет, - отозвался кто-то. - Но уверен ли князь, что такая земля есть?
        - Есть желание найти такую землю, уверенность принесут поиски.
        Медленно, накатываясь волной, нарастал шум, и шум неутешительный: вече советовалось, однако не с князем.
        Княжич почувствовал, как в нем поднимается тревога: что принесет этот всеобщий совет? Одни рассуждают вслух, другие о чем-то спрашивают у соседей, третьи размахивают руками - спорят, возражают. Интересно, кому возражают? Князю или тем, кто не согласен с князем?
        Удивляться тому, что спорит вечевой люд, не стоит, хуже, если вынесут решение не такое, как следует. Хватит ли у него тогда мужества, дара быть князем на вече, мужем среди мужей? Не совсем, наверное. Ему еще и не возражали, а тревога уже бродит в душе. И мысли скачут. Правду говорил отец, беседуя с матерью, нелегкая это ноша быть князем, да еще в такой земле, как Тиверская. Идешь на сечу - думай обо всех, возвратился - снова то же самое. А что имел от этого? А ничего! Только и утешения, что поддерживает благополучие народа, покой и благодать земли, что известен каждому тиверцу. Ну, еще могли устлать путь цветами, когда возвращался с победой, отблагодарить за кровь и пот всенародным почетом. Но все до поры до времени. Улеглась радость от одержанной победы над врагом - и князь уже всего лишь человек, на котором лежит обязанность заботиться обо всех и обо всем. Решись, поступи не так, как велит закон или обычай, - и народ забудет, что только вчера прославлял тебя, позовет на вече, а там всего наслушаешься, не раз пот утрешь, пока докажешь каждому и всем, что ты не обирала и не тать. И чувствуешь
себя там, на вече, как на суде.
        «У отца были причины для нареканий, - приходит к выводу Богданко. - Воистину так: чувствуешь себя как на суде. А что же будет, если вече не согласится идти туда, куда зову? На кого обопрусь, отстаивая свои намерения? На мудрый совет бабушки Доброгневы, который выстрадала и вынесла из веков и который именуется вековой мудростью? А разве та мудрость у всех одна? Вон сколько отроков вокруг, и что ни отрок, то свой род, а в каждом роду своя мудрость, своя правда».
        - В чем сомневаетесь, братья? - не выдержал Богданко. - Разве я плохого желаю вам? Или мои желания так противны каждому?
        - Желания - чепуха! - ответил кто-то. - Они не одного уже заводили в дебри или бросали в пропасть. Выбирай что-то определенное.
        Кому приятно, если тебе возражают? Хотел было крикнуть княжич: «Славянский свет не кончается на полянах! Захотим - пойдем дальше: в родимичи, к кривичам на Ильмене. Земли эти не знают нашествий чужеземцев, смотришь, там и ждет нас благополучие». Но не успел. Кто-то силой пробивался сквозь толпу.
        - Пустите к княжичу! Слышите! Пустите, должен ему что-то поведать.
        Это был челядник Вепровой Зоринки. Сразу и не разобрал Богданко, тревога или радость затрубили в его сердце, когда узнал его.
        - Пропустите его, - приказал вече и, когда челядник встал перед ним, спросил: - Что скажешь, вестник?
        - А то и скажу: оставь, княжич, разговоры да иди за мной, бери желание свое, пока здесь, пока не ушло дымом.
        - Постой. О ком речь, кого должен брать?
        - Зоринку Вепрову… Уговорила меня, чтобы привез ее сюда, в табор, а пробиться сквозь толпу не может. Поэтому и засомневалась: не повернуть ли назад, раз так встречают? Должен был силой пробиваться к тебе: иди к ней, пока не передумала.
        - Веди! - велел челяднику и не думал уже о том, что скажет вече, как посмотрит, что покинул вече ради девки. Обогнал челядника и сам стал прокладывать себе дорогу в толпе.
        Увидел Зоринку в тесном кольце отроковиц. Девушка была испугана содеянным и в то же время казалась такой нежной, такой прекрасной, что у Богданки зашлось сердце и он на коленях застыл перед гостьей.
        - Благодарю тебя, любовь моя, - поцеловал княжич подол ее одежды. - Благодарю за то, что прислушалась к голосу сердца своего и пришла на зов мой истосковавшийся.
        - Как видишь, княжич. Преступила через обиды, боли сердечные, через мольбы матери и пришла. Если все то правда, что говорили послы твои…
        - Правда, Зоринка. И не будем терять время. Пойдем на вече, и я скажу всем, кто ты для меня, кем будешь для меня в изгнании.
        Зоринка засмущалась, когда проходили через толпу, однако и рада была, что все складывается как хотела. Даже приободрилась, когда поднялась на возвышение и предстала перед человеческим морем, которое заполонило Низинный Луг.
        - Братья! - громко обратился Богданко к людям. - До сих пор делился с вами своими тревогами, сейчас хочу поделиться и радостью: не один иду с земли Тиверской, беру с собой и ладу свою, Зоринку из Веселого Дола. Знайте, не по воле жребия - по велению сердца идет со мной.
        - Слава и почет! - радостно и громко приветствовало Зоринку и ее поступок вече. - Слава и почет!
        - Поэтому и соглашаюсь на радостях: пусть будет так, как хотите. Не встретим на пути своем землю, которая была бы и кормилицей, и мироносицей, сядем на той, что приютит и накормит. А чтобы продолжался род наш и там, в изгнании, вступаю в брак вот с нею, синеокой дочерью Тивери, и этим кладу начало роду нашему отселенскому.
        - Женись, княже! Такая девушка достойна этого. И пусть земля наша, небо наше благословят вас на это благое дело!
        Радости человеческой, казалось, не будет границ. Видимо, понимая это, Богданко снова поднял меч над головой, попросил вече успокоиться. И когда настала тишина, напомнил людям, что вражду между родами Волотов и Вепров вызвало своеволие сына Вепрова Боривоя, а от этой искры разгорелось пламя злобы и мести. Не скрывал ничего: ни того, как был непоколебимо тверд князь Волот, отстаивая единство славян, ни того, как был жесток, думая о мести, властелин Вепр. И, заметив, что внимательно слушают его отроки и отроковицы, понизил голос и сказал доверительно:
        - Я и лада моя, вступая в брак, клянемся: кладем конец вражде и злобе-мести, которая зародилась между родами нашими по воле отцов. Возобновляем межу Вепрами и Волотами давно известное всем согласие, и пусть оно станет счастливым началом, новым обычаем отселенской Тивери: не давать злобе сердца брать верх над трезвым умом, а своеволию - над сердцем. А чтобы эта заповедь осталась памятной для всех, приходите к нам с Зоринкой. Нет у нас еще терема, зато есть добрые намерения, и мы хотим поделиться с вами хлебом-солью под открытым небом.
        - Спаси вас бог! - откликнулось вече. - Веди, княже, ладу одеваться, а мы приготовим столы и костер для веселого угощения. Пока там, в Черне, будут думать, как быть с нами, погуляем на свадьбе твоей и тем самым положим начало праздникам в будущей отселенской Тивери.
        Молодые голоса звонкие. Слышны они в Низинном Лугу и разносятся по всей округе. Потому что готовились не к чьей-нибудь - к княжеской свадьбе, и готовились всем миром. Никто не думал о тех, кто может их услышать. Рубили дерево - звонко и далеко разносились удары, мастерили лавки и столы - снова наполняли луга звонкими ударами, когда готовили жаркое - шум стоял на стойбище. Были ведь не где-нибудь - на своей земле, под своим небом, готовились не к татьбе, а к веселью. А кто же таится на своей земле, да еще веселясь? Шутили, смеялись, расставляя на столы питье и яства, подбрасывали хворост в костры - чтобы весело горели, чтобы оповещали всех в таборе и за его пределами: сегодня у отселенцев праздник. Не ведают о том, что их ждет впереди, как сложится судьба каждого и всех вместе, но сегодня у них праздник, и пусть знают об этом долины тиверские, пусть знает об этом целый свет.
        Оно и правда, счастлив тот, кто не ведает, что ждет его впереди.
        СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ
        АВГУР - жрец в Древнем Риме, толковавший волю богов, прорицатель.
        АРМАТОР - судовладелец; лицо, эксплуатирующее морское судно независимо от того, принадлежит оно ему по праву собственности или нет.
        БАЙБАРАК, БАЙБЕРЕК(греч.) - шелковая плотная парчовая ткань; женская праздничная шуба.
        БЕРКОВЕЦ - десять пудов; большая корзина.
        БИРЮЧ - глашатай, объявляющий на площадях и улицах решения правительства.
        БРАТНИЦА, БРАТИНА - сосуд, в котором разносят питье, пиво на всю братию.
        БОРТО - дуплистое дерево, в котором водятся пчелы; колода для пчел.
        ВЕЖА - шатер, палатка, сторожевая башня.
        ВЕРВЬ - веревка, свитая из нескольких прядей в толстую нить, чаще пеньковая.
        ВЕРЕТА - рядно, дерюга, ряднина, сшитая в три-четыре полотнища для сушки хлеба, для подстилки на телегу под хлеб.
        ВЕРЕЯ - род природного вала; небольшой клин, полоса луга, поля, леса.
        ВЕСЬ - селение, деревня.
        ВИРА - денежная пеня за убийство, цена крови. Дикую виру платила община за найденного убитого, если убийцу не находили.
        ВОТОЛА - верхняя грубая одежда, накидка.
        ГОСТИНЕЦ - большая проезжая дорога, по которой ездят чужие, гости.
        ГРИДНЯ, ГРИДНИЦА - покои, строения при княжеском дворце; приемная, где древние князья принимали гостей запросто.
        ЗАКУП - продажа в долг, залог, заклад.
        ЗАЛУБЕНЬ, ЛУБЕНЕЦ - лукошко, короб лубяной, сделанный из дуба.
        ЗЛАТЕНИЦА - болезнь желтуха, желтяница, лихорадка; одна из сорока сестер Иродовых.
        ИНСИГНИИ - знаки высшей власти в Древнем Риме (скипетр, диадема и т. д.).
        КАДУЛЯ - небольшая деревянная обручная посудина.
        КАЛИТА - поясной кошелек для денег.
        КАПОТ - длинный крестьянский кафтан.
        КВАДРИРЕМА - боевой корабль гребного флота в Древнем Риме, имевший четыре ряда весел с каждого борта.
        КИСА - мошна, карман, мешок.
        КОГОРТА - тактическая единица римской пехоты.
        КОЛОН - арендатор небольшого земельного участка у крупного землевладельца в Римской империи. Он платил арендную плату натурой или деньгами.
        КОПТЫРЬ - монашеский куколь.
        КОРЗНО - верхняя одежда, зипун.
        КУРИАЛЫ - привилегированное сословие в Римской империи.
        ЛЕВАНТ - ранее употреблявшееся название для стран восточного побережья Средиземного моря, Ближний Восток.
        ЛЕГИОН - высшая боевая единица римского войска.
        ЛОЖНИЦА - спальня, опочивальня духовного лица.
        МАНИПУЛ - древнеримская войсковая единица, состоящая из двух центурий.
        МЕДУША - погреб, подвал для медов и их распития.
        МУРОВАТЬ - строить из камня, класть камень.
        МЫТНИЦА - таможня, мытный двор или дом.
        МЫТО - пошлина за проезд в заставу, через мост, за провоз товара.
        НОГОВИЦЫ (НОГАВКА) - подколенник, всякая отдельная часть одежды, обуви, покрывающая голень.
        ОХЛОС - самый многочисленный константинопольский люд.
        ПАВОЛОКА - ткань, бумажная и шелковая, привозная, дорогая.
        ПАГУБА - гибель, пропажа, утрата, мор, чума.
        ПАКУДА - чага, березовый трут.
        ПЛАХТА - головной золототканый платок, шерстяной клетчатый плат, обертываемый женщинами вокруг пояса.
        ПОПРИЩЕ - место, простор, пространство; путевая мера, вероятно, суточный переход.
        ПОСЕССОР - владелец земельного участка.
        ПОСТАВЕЦ - стол, столик; посудный шкаф.
        ПРАСИНЫ - ремесленный люд.
        ПРЕТОРИЯ - в Древнем Риме место в военном лагере, где располагалась палатка полководца, его ставка; военный совет при полководце.
        ПРУГИ (ПРУЗИ) - саранча.
        ПУГА - кнут, плеть, хлыст.
        РАЛО (ОРАЛО) - плуг, лемех.
        РАСТРАЩИТЬ - раскрутить, развить, разнять по прядям.
        РАТАЙ - пахарь, землепашец, земледелец. Отсюда - ратайская семья.
        РЕЗАНЫ, МЕДНИЦЫ, НОГАТЫ - денежные единицы.
        РЕСКРИПТ - письменный ответ, письмо государя подданным, в Древнем Риме имевший силу закона ответ императора на представленный ему для решения вопрос.
        РОЗДЕРТЬ - поднятая из-под леса целина.
        РОЛЯ (РОЛЬЯ) - пашня, пахота.
        РОТА - божба, клятва.
        РЯСТ - растение.
        СЕДМИЦА - семь дней, неделя.
        СЕСТЕРЦИЙ - древнеримская серебряная, а затем бронзовая монета, обращавшаяся в 187 —217 гг. н. э.
        СОЛИД - денежная единица.
        СТАДИЙ - единица измерения расстояния у древних народов.
        СЫТА - медовый взвар, разварной мед на воде.
        ТЕРНИЦА - мялка для льна и конопли.
        ТРАВЕНЬ - май месяц.
        ТРИРЕМА - боевой корабль гребного флота в Древнем Риме, имевший три ряда весел.
        ТЫРЛО - стойло, приют для скота на дальнем пастбище, иногда зимнее пастбище.
        ФИСК - государственная казна.
        ЦЕНТУРИЯ - в Древнем Риме отряд в сто человек.
        ЧЕДЫГИ - женская обувь, чёботы.
        ЭДИКТ - в Древнем Риме извещение, предписание, приказание должностного лица.
        ЭРГАСТЕРИЙ - мастерская, в которой работали рабы.
        ОБ АВТОРЕ
        МИЩЕНКО ДМИТРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ - известный украинский писатель, лауреат премии Т.Г. Шевченко, родился в 1921 г. под Запорожьем. Окончил филологический факультет Киевского университета, кандидат филологических наук.
        Первые рассказы появились в периодической печати в 1951 г. За произведения, посвященные теме Великой Отечественной войны, Д.Мищенко удостоен премии А.Фадеева, за роман «Ветры приносят грозу» - медали А.Макаренко. Д.Мищенко - автор исторического романа «Северяне», о борьбе славян с хазарами.
        В романе «Синеокая Тиверь» отражены жизнь и быт восточных славян, известных в истории под именем антов. Автор воссоздает малоизвестные в исторической науке события VI в., связанные с борьбой славян с Византией, с вторжением в пределы их земли аваров, показывает духовный мир наших предков, их место среди народов той отдаленной эпохи.
        Ведущая мысль романа - консолидация восточных славян перед грозным вторжением, историческая миссия Киева в борьбе с аварами.
        Текст романа «Синеокая Тиверь» печатается впервые.