Миченер Джеймс, Источник- библиотека РусЛит

Источник Джеймс Элберт Миченер
        На русском языке знаменитый роман Джеймса Миченера «Источник» печатается впервые. Известный американский писатель, лауреат Пулицеровской премии, непревзойденный мастер увлекательнейшего эпического повествования переносит читателя на десять тысяч лет назад к глубокой пещере возле источника у холма Макор, где зародились три великие религии - христианство, ислам и иудаизм.
        Трое археологов, трое друзей - американец Кюллинан, араб Табари и израильтянин Элиав - наметили здесь место для масштабных раскопок.
        Джеймс Элберт Миченер
        Источник
        Глава первая
        Холм
        Холм Макор в квадрате 17 072 584 карты Западной Галилеи открылся глазам археологов воскресным утром 3 мая 1964 года, когда они стояли в оливковой роще, расположенной южнее. По внешнему виду холма нельзя было сделать выводов ни о его происхождении, ни о строении или истории. Разве что ровная поверхность склонов позволяла предполагать, что примерно в году 1700 до н. э. он был вымощен тяжелыми каменными плитами, и это было делом рук захватчиков-гиксосов, которые обрушились на Египет с севера, а еле заметная площадка с восточной стороны указывала, что некогда тут стояло какое-то строение.
        Во вторник пароход миновал Гибралтарский пролив и пять дней шел через Средиземное море на восток, мимо островов и береговых скал, богато отмеченных историей. В субботу вечером стюард напомнил доктору Кюллинану: «Если вы хотите как можно раньше увидеть Святую землю, вам стоит подняться с рассветом». Стюард был итальянцем и избегал произносить слово «Израиль». Для него, доброго католика, эти места всегда будут Святой землей.
        Незадолго до рассвета Кюллинан услышал легкий стук в дверь. Когда он поднялся на палубу, звезды еще лили свой блеск, но луна уже опускалась за горизонт за кормой, и по мере того, как над землей, встречи с которой он ждал, начинало всходить солнце, звездная россыпь, висевшая над Израилем, начинала тускнеть и меркнуть. Из моря выплывала береговая линия, розовато-лиловые холмы в дымке рассвета, и он увидел три строения, которые были ему известны: слева - белая мечеть Акко, в центре - золотой купол храма Бахаи а справа, высоко на холме - коричневые зубчатые стены монастыря кармелитов.
        - В этом и есть евреи, - сказал он. - Начисто отрицают свободу религии - и дают ее всем. - Он подумал, что это могло бы быть хорошим девизом нового государства, но, пока пароход приближался к берегу, добавил: - Я бы в самом деле почувствовал, что приближаюсь к Израилю, если бы мне было позволено увидеть хоть одну настоящую синагогу. - Но еврейская религия - это вещь в себе, это система для организации бытия, а не для строительства величественных храмов, так что в поле зрения не было ни одного еврейского религиозного здания.
        Даже когда они причалили, знакомство с еврейским государством пришлось отложить, потому что первым человеком, который узнал его, был симпатичный добродушный араб тридцати с лишним лет, облаченный в изысканный костюм западного покроя. Еще с пирса он кричал ему по-английски: «Добро пожаловать! Добро пожаловать! Все готово». Два поколения английских и американских археологов слышали по прибытии это сердечное приветствие, исходившее из уст то ли встречавшего их Джемала Табари, то ли его знаменитого дядюшки Махмуда, работавшего на большинстве исторических раскопок в этом районе.
        Доктор Кюллинан из Библейского музея в Чикаго не сомневался, что его встретят.
        Много лет он мечтал вскрыть один из молчаливых холмов на Святой земле. Может, ему удастся найти недостающие звенья в истории людей и богов, которые обитали на этой древней земле; и, пока пароход швартовался, он рассматривал Акко на другом берегу залива, блистательную драгоценность этого побережья, в волнующую историю которого он был готов углубиться. Финикийцы, греки, римляне, арабы и, наконец, Ричард Львиное Сердце и его крестоносцы, блистая доспехами, высаживались в этой гавани, и археологу Кюллинану выпала привилегия пройти по их стопам.
        - Надеюсь, что справлюсь, - прошептал он.
        Как только оформил все таможенные документы на груз, лежащий в трюме, - книги, химикалии, фотографическая техника, небольшой дизель-генератор и тысячи других вещей, о которых мирянин и не подумал бы, - он спустился по трапу и обнялся с Табари. Араб сообщил:
        - Дела таковы, что лучше и быть не могут. Скоро прибудет доктор Бар-Эль. Остальные уже на раскопках, а фотограф из Лондона прилетает сегодня днем.
        - Погода хорошая? - спросил Кюллинан.
        Он был высоким и худым человеком с короткой стрижкой, которому только что перевалило за четвертый десяток, - ирландец-карлик, он получил образование в Гарварде и Гренобле и обрел опыт раскопок в Аризоне, Египте и местах к югу от Иерусалима. При нормальных обстоятельствах сомнительно, чтобы католику доверили возглавлять такие раскопки, ибо раньше полевыми работами Библейского музея руководили церковники-протестанты, но средства на эти раскопки выделил чикагский еврей, который сказал:
        - Не пришло ли время профессионалу заняться этой работой?
        И Кюллинан дал согласие, тем более что он говорил на иврите, немного по-арабски и по-французски. Он был типичным ученым нового поколения - отлично подготовленный, не реагирующий на всевозможный вздор. Покидая Чикаго со всем своим оборудованием, Кюллинан, услышав вопрос репортера - предполагает ли он найти на раскопках данные, доказывающие истинность Библии, - ответил:
        - Нет, мы не собираемся искать Ковчег Завета.
        Этот нахальный ответ широко цитировался, но, когда бизнесмен, который вложил четверть миллиона долларов в эти раскопки, услышал эту остроту, он уверился, что его деньги в надежных руках.
        - Погода просто безукоризненная, - ответил араб.
        Он говорил с легкостью и раскованностью человека, чей отец был сэром Тевфиком Табари, кавалером ордена Британской империи IV и II степеней, одним из тех арабских лидеров, которому британцы полностью доверяли. Сэр Тевфик послал сына в Оксфорд, надеясь, что он пойдет по его стопам на поприще гражданской службы, но мальчишка с самого начала был очарован трудами своего дяди Махмуда, копавшегося в истории, и оксфордские профессора сделали из него первоклассного ученого-археолога. Зимой 1948 года, когда евреи угрожали захватить Палестину, молодой Джемал, которому минуло двадцать два года, долго размышлял, что ему делать. Раздумья завершились типичным для Табари решением: он остался в Акко и отчаянно дрался с евреями. Затем, когда его беспорядочно набранная армия потерпела поражение, он заявил, что не будет искать убежища ни в Египте, ни в Сирии. Он остается в Израиле, где всегда жил, и будет работать вместе с евреями, восстанавливая истерзанную войной землю. В результате этого смелого решения он обрел повсеместную популярность, как едва ли не единственный образованный араб, который нарасхват требовался
на многочисленных археологических раскопках, что шли по всей стране. Его присутствие на площадке означало, что работа будет вестись в соответствии с высочайшими научными стандартами. Сотрудники говорили о нем: «Джемал с одной лишь кисточкой из верблюжьей шерсти может врыться на двадцать футов в землю».
        Пока два друга беседовали, какой-то джип, взвизгнув тормозами, остановился у таможенной зоны. Водитель, миниатюрная молодая женщина тридцати с небольшим лет, выпрыгнула из машины и, не обращая внимания на протесты охраны, кинулась к ним и одарила Кюллинана легким поцелуем.
        - Шалом, Джон! Как здорово, что ты вернулся!
        Это была доктор Веред Бар-Эль, лучший в Израиле специалист по датировке глиняных черепков, и без ее помощи раскопки доктора Кюллинана могли бы и не дать результатов. У нее была удивительная способность держать в памяти груды научных трудов, вышедших в XX столетии, так что, стоило кому-нибудь вроде Кюллинана или Табари протянуть ей фрагмент глиняной посуды, осколок после домашней ссоры, состоявшейся семь тысяч лет назад, она обычно бросала на него взгляд и извлекала из своей удивительной памяти данные о таких же изделиях, найденных в Египте, Иерихоне или Бейт-Мирсиме. Археологи пяти стран называли ее «наш ходячий справочник», и она вызывала уважение тем, что, когда чего-то не знала, так об этом и говорила. Она была миниатюрной красивой женщиной с блестящими глазами, и работать с ней на раскопках было очень приятно. Кроме того, она была одним из первых ведущих специалистов, которые полностью получили образование в Израиле: когда в 1948 году образовалось государство, ей было всего семнадцать лет, и потом она училась в Еврейском университете в Иерусалиме.
        - Оставь груз там, где он есть, - сказала она с музыкальным ивритским акцентом. - Я прихватила двоих ребят из команды, и они его посторожат на разгрузке. А теперь поедем прямо на раскопки. Я прямо изголодалась по работе. - Она усадила Кюллинана в джип и, умело орудуя баранкой, скоро вывела машину на древнюю дорогу из Акко в Цфат и дальше в Дамаск, столицу Сирии.
        Когда они выбрались на классическую дорогу - пять тысяч лет она служила главной артерией, по которой с востока на запад, в Геную и Венецию, текли дары Азии, - Кюллинан поймал себя на том, что плохо ориентируется.
        - Не можешь ты на минутку остановить джип? - попросил он миссис Бар-Эль. - Прости, но если я запутаюсь с самого начала, то потом уж никогда не разберусь.
        Он выпрыгнул из джипа, сверился со своей полевой картой, решительно повернулся в ту сторону, откуда они приехали, и сказал:
        - К западу прямо передо мной лежит Акко и Средиземное море. Справа - замок крестоносцев Штаркенберг. Слева от меня - Иерусалим. За мной, то есть к востоку, - Галилейское море. Если мы и дальше будем двигаться в том направлении, куда нацелена машина, то попадем в Цефат, а дальше в Дамаск. Верно?
        - Совершенно верно, - сказал Табари, но подумал, как странно, что на Святой земле человек должен ориентироваться, отвернувшись от Иерусалима.
        На протяжении нескольких миль они обсуждали грядущие раскопки и обговаривали распределение обязанностей.
        - Из Лондона прилетает великолепный фотограф, - заверил Кюллинан своих коллег. - Парень, который отлично отработал в Иерихоне. И архитектор у нас высшего класса. Из Пенсильванского университета. Я еще не видел, как работает девушка, которую ты выбрала в чертежницы. Справляется?
        - Игала Ядина в Хазоре она устраивала, - объяснила доктор Бар-Эль.
        - О, значит, это та девушка? Как ты ее раздобыла?
        - В нашей стране мы растим больших художников, - сказала малышка эксперт по черепкам, и Кюллинан подумал: «Я должен помнить, что время от времени надо льстить ее национальной гордости. Должен». И сказал:
        - Если у нас есть девушка, которая делала эти работы для Хазора, нам повезло.
        - А нам в самом деле повезло, - едва ли не обиженно произнесла доктор Бар-Эль.
        Но теперь, приближаясь к месту, откуда перед ними впервые откроется район раскопок, все стихли. Кюллинан наклонился вперед, с трудом перебарывая возбуждение. К северу появилась отчетливая гряда холмов, которые с незапамятных времен защищали дорогу от мародеров из Ливана. Маячившие на юге холмы стали расти - они оберегали подходы с ливанского направления. В северном конце образованной таким образом небольшой долины торчали невысокие зазубренные пальцы скал. Они напоминали открытую ладонь, предупреждающую всех, кто хотел бы напасть на эту древнюю линию жизни, по которой шли такие богатства. Доктор Бар-Эль сделала поворот, выровняла джип и еще несколько минут вела его. Вот она и замаячила впереди - эта таинственная цель.
        Это и был Макор - голый овальный холм у подножия одного из торчащих пиков. Трудно было поверить в его естественное происхождение, потому что у него просматривались две странные особенности: верхнее плато было совершенно плоским, словно его выгладила чья-то гигантская рука, а доступные взгляду земляные склоны - ровным и гладкими; все они поднимались под углом строго в сорок пять градусов, словно их сформировала та же гигантская рука. Он выглядел неестественно, как крепость без стен, и это впечатление усиливалось шершавыми каменными пиками, что вздымались сзади, у поднимающихся в отдалении холмов и гор, которые замыкали этот вид. Холм был словно последней точкой в цепи укреплений, нижней из четырех растущих ступеней, и его расположение отлично служило и самозащите, и охране важной дороги, что проходила у его подножия.
        Его полное имя было Тель-Макор, и оно подтверждало, что местные обитатели знали - этот холм не естественного происхождения, вздыбленный нетектоническими силами. В нем терпеливо и последовательно копились остатки поселений, которые угасали одно за другим, и каждое зиждилось на руинах предшественника, а они уходили в глубь истории. От голых камней, на которых утвердилась первая община Макора, до травянистой верхушки на протяжении семидесяти одного фута были сложены: куски из расколовшихся кирпичей, рухнувших каменных стен, доисторических кремневых сколов, обвалившихся башен и, что было самым ценным, фрагментов глиняных изделий, которые, промытые и изученные доктором Бар-Эль, расскажут мрачную историю некогда существовавшего тут места.
        - Мы нашли лучший холм в стране, - заверил своих спутников доктор Кюллинан и вытащил из папки карту, созданную на основе аэрофотоснимков.
        На контур холма была наложена сетка квадратов со сторонами в десять метров; в данный момент три археолога в джипе чувствовали, что всем существом они уже на холме, что наконец вытащат из его потаенных мест остатки некогда кипевшей тут жизни. Вчера еще Тель-Макор был правильным овальным холмом, спящим над дорогой из Акко в Дамаск; сегодня - это тщательно выверенный участок, где точно рассчитан каждый удар мотыги.
        - Давайте-ка сверимся с картой Палестины, - предложил Кюллинан, и Табари развернул нужный кусок великолепной карты масштаба 1: 100 000, годы назад начертанной британскими топографами. Два археолога определили точку отсчета на холме и место их работы, оно находилось в квадрате 17 072 584, первые четыре цифры которого ориентировали его по направлению восток - запад, а последние четыре - с севера на юг. В Израиле, в Азии, во всем мире было только одно такое место, и, когда пласты земли, лежащие друг на друге, будут пройдены один за другим, мир получит возможность довольно точно определить, что происходило в квадрате 17 072 584. Именно таким скрупулезным восстановлением истории в течение нескольких лет будут заниматься Джон Кюллинан и его опытная команда.
        Он отложил карту и выпрыгнул из джипа. Длинными шагами он поднялся по склону и наконец вышел на плато, примерно двухсот ярдов в длину и ста тридцати в ширину. Его люди начнут копать где-то на холме, и в любом случае успех или неудача будут зависеть от точности и продуманности его выбора; было известно, что порой археологам изменяет удача и приходится прорываться сквозь пустые слои. Другие позже приходят на тот же холм и, руководимые каким-то сверхъестественным озарением, быстро, один за другим, находят богатые находками слои. Кюллинан надеялся, что ему выпадет стать одним из таких счастливчиков.
        - Решаешь, откуда начинать? - спросил Табари, выбравшись на плато.
        Ожидая доктора Бар-Эль, ирландец сказал:
        - Я как сэр Флиндерс Петри [1 - Петри (Вильям Мэттью) Флиндерс (1853 - 1942) - английский археолог, который с 1880 г. вел раскопки в Египте (пирамиды Гизы, храм Танис, греческий город Навкратис в дельте Нила, Тель-эль-Амарна, Абидос и Мемфис) и Палестине.]. При организации своих раскопок он руководствовался следующим принципом - если сотня разных общин возводит свои поселения на сотне разных холмов, то девять из десяти из них поставят свое главное здание в северо-западной стороне. Никто не знает почему. Может, из-за заката солнца. Так что, естественно, я склоняюсь к северо-западу.
        Он показал на северный край плато, откуда перед археологами открывался вид, недоступный с дороги: крутые берега сухого русла, которое на востоке называется «вади», его скалистые откосы всегда защищали Макор от армий, стремящихся осадить его с севера. Вади был достаточно глубок, чтобы похоронить в себе отбросы со всего холма, - найдись только миллионер, который не пожалел бы денег на такие всеобъемлющие раскопки.
        Кюллинан прикидывал, что работа на Макоре займет десять лет и каждый год будет обходиться в 50 тысяч долларов. А так как на руках у него пока были средства только на первые пять лет, очень важно было как можно скорее сделать интересную находку. Он знал, что люди, финансирующие археологические раскопки, могут принять решение о дополнительных средствах, если их удается заинтересовать в первый же год, а коль скоро он не приносит никаких открытий, они могут быстро закрыть свои чековые книжки. Поэтому так важно, чтобы он правильно определил место пробных траншей, потому что ему потом придется провести десять лет, исследуя те разрезы, которые вскроет его команда, - а они займут только 15 процентов этой площади. Как он объяснял своей кафедре в Чикаго, «наш ученый гость рассказал, что тем или иным образом нам придется иметь дело с двадцатью пластами цивилизаций. И вы должны понимать, что мне, дабы снять их все и с научной тщательностью разобраться в каждом, пока мы не доберемся до девственной почвы, потребуется примерно пятьдесят лет. И вот что нам придется сделать - проложить два исследовательских шурфа
сквозь все слои. Но это уйдет год, но зато потом у нас будет цельное представление, что у нас имеется в наличии. Затем в последующие годы, если у нас будут средства, мы вернемся и будем раскапывать отобранные участки, которые обещают открытия. Но можете мне верить, когда я говорю, что, скорее всего, мы не сможем изрыть весь холм. Мы сможем лишь вскрыть картину того, что там происходило, - аля этого мы туда и направляемся».
        - Разве не является самым важным место, где вы проложите первые траншеи? - спросили его члены кафедры.
        - Над этим я и буду потеть следующие шесть месяцев, - ответил он. И вот настал тот момент, когда ему надо принимать важнейшее решение.
        Когда Джон Кюллинан стоял на вершине холма, чьи тайны ему предстояло раскрыть, он был не просто обыкновенным человеком, который, полный энтузиазма, с лопатой в руках, прибыл на Святую землю; он обрел звание археолога лишь после долгого периода тщательной подготовки. В Гарварде он учился читать арамейские, арабские и древние ивритские рукописи. Во время стажировки у профессора Олбрайт в Университете Джона Гопкинса он разбирался в клинописи Месопотамии и египетских иероглифах, пока не стал читать их столь же бегло, как обыкновенный человек пробегает газету. Он потратил год, посещая в Карнеги-Тех расширенные курсы по металлургии, и теперь мог безошибочно определять происхождение местных металлов и сплавов. Потом он провел три зимних семестра в университете штата Огайо, углубленно изучая искусство керамики с таким тщанием, словно собирался всю оставшуюся жизнь лепить чашки и блюдца, но теперь с точностью до долей градуса он мог определять температуру горна, в котором шел обжиг древней керамики; об истории ее он знал меньше, чем настоящий специалист, доктор Бар-Эль, но по части технического анализа
Кюллинан превосходил ее. После этих курсов он год прожил в Нью-Йорке, где в музее «Метрополитен» изучал костюмы и оружие, и еще год - один из лучших в жизни - в маленьком французском университетском городке Гренобль, специализируясь в доисторическом искусстве и пещерной живописи Франции. Работая среди индейцев Аризоны, он вместе с тем посещал летние сессии в университете штата, занимаясь проблемами дендрохронологии, поскольку в пустынных местах хронологию можно было установить по древесным кольцам - широкие говорили о временах дождей, а узкие о годах засухи. Затем последовал полный год в Принстоне, в пресвитерианской семинарии, где он с экспертами вникал в проблемы исследования Библии. Но как это часто бывает, свое самое ценное умение он приобрел самостоятельно. Еще мальчиком он с удовольствием собирал марки. Однажды его отец-ирландец недовольно спросил: «Что ты делаешь с этими марками?» Он и сам не знал, но, взрослея, стал смутно ощущать, что пора перестать возиться с этими клочками бумаги, и каким-то счастливым образом переключился на монеты, которые выглядели куда солиднее. Эта специализация
оказалась куда более ценной при исследовании Библии. Одна из написанных им работ помогла установить, что было два выпуска еврейских шекелей: один - во время первого еврейского восстания под предводительством Иуды Маккавея, за 166 лет до Христа, а второй выпуск чеканился в год последнего восстания Бар-Кохбы, через 135 лет после появления Христа. Он обрел известность как специалист по нумизматике. Все эти знания плюс другие, как, например, древняя архитектура и военное искусство библейских времен, которые он обрел на практике предыдущих раскопок, Кюллинан был готов применить к Тель-Макору, но определение места двух траншей было столь важным, что он инстинктивно откладывал решение. Когда остальные спустились с холма, он остался в одиночестве, бесцельно бродя по его вершине и рассеянно ковыряя слой почвы, чтобы определить, из чего она состоит.
        Плато размерами двести на сто тридцать ярдов не кажется таким уж большим, размышлял он. Два стандартных футбольных поля. Но когда ты стоишь и осматриваешь его с чайной ложкой в руках и кто-то говорит «Копай!», это чертово пространство кажется безграничным. Он взмолился про себя: «От этого так много зависит! Господи, помоги мне найти нужное место!» Но его внимание отвлек маленький предмет, торчащий из земли. Он выглядел как галька. Нагнувшись рассмотреть его, Кюллинан увидел кусочек свинца, слегка сплюснутый с одного бока. Это была пуля. Он собрался откинуть ее, но передумал.
        «Voila! Наша первая находка на Тель-Макоре», - сказал он про себя. Поплевав на пальцы, он очистил пулю, и теперь на ладони лежал тяжелый тусклый кусочек свинца. Слой? Возраст? Происхождение? Пуля была предлогом, чтобы оттягивать решение о прокладке траншей. Вынув из папки пустую карточку, Кюллинан присел н? край холма и аккуратно заполнил ее тонким, почти женским почерком, которым всегда пользовался в таких работах. Пуля, скорее всего, была выпущена из английского ружья, поскольку в этих местах чаще всего пользовались именно ими. Датой можно было принять любой из недавних годов, но логичнее всего было время около 1950 года н. э., поскольку на металле были видны следы времени, что он и записал; сделал он это лишь после того, как смущенно стер «a. d.» и заменил на «с. е.» [2 - По принятой на Западе системе датировки a. d. обозначает «Anno Domini» (лат.), то есть в «в год Господа нашего», а с. е. - «common era», или «наша эра», хотя первоначально буквы с. е. читались как «cristian era». Кюллинан опасался, что невольно может оскорбить религиозные чувства мусульман]. Он работал в еврейской стране,
которая раньше была мусульманской, и здесь использование термина Anno Domini было бы встречено не лучшим образом; тем не менее, надо уважать принятую во всем мире систему датировки, в которой использовались обозначения «до Р. X.» и «после Р. X.», нравится ли это мусульманам и евреям или нет - так же как долгота исчисляется от Гринвичской обсерватории под Лондоном, и англофобы могут кривиться сколько угодно. Так что Кюллинан написал «с. е.» - повсюду это воспринимается как «наша эра». Даты до появления Христа теперь пишутся «b. с. е.», «до нашей эры», и это всех устраивает.
        Тонким пером он сделал набросок пули и поставил масштаб 2:1, то есть рисунок был вдвое больше оригинала. Рассмотрев свою шутку, «экспонат первый» из раскопок, он с удовольствием убедился, что его рука по-прежнему точна, и добавил мелкие буквы «Д. К».
        Поставив последнюю точку, Кюллинан поднял глаза и увидел, что из Иерусалима прибыл самый важный член его команды. Он взбирался на холм, чтобы поприветствовать коллегу. Это был высокий худой еврей, на два года старше Кюллинана, с глубоко посаженными глазами под густыми темными бровями. У него были впалые щеки, но полные губы всегда были готовы расплыться в улыбке. Черные волосы падали на лоб, и он двигался с раскованностью человека, который был и солдатом и ученым. В настоящее время он работал в одном из правительственных министерств в Иерусалиме и был обрадован приглашением провести на Макоре время с середины мая до середины октября - хотя он был опытным археологом, его знание политики правительство считало столь ценным, что редко отпускало на полевые работы. Его положение на Макоре было достаточно двусмысленным. По сути, он должен быть главным администратором проекта - разбираться с жалованьем, рабочими часами и бытом. Если он не справится с этими задачами, то непростое сообщество, занятое на раскопках, погрязнет в пустых спорах, если не в стычках. Он был нанят на роль диктатора, но никто на
Макоре не воспринимал его в этом качестве, поскольку Илан Элиав был опытнейшим администратором, который редко выходил из себя. Кроме того, его можно было считать едва ли не самым знающим ученым во всей экспедиции, владеющим множеством языков. Но самой полезной вещью у него была курительная трубка. Он имел привычку неторопливо выбивать ее о ладонь, а за это время жалобщик, пришедший к нему с какими-нибудь претензиями, успевал и сам, без вмешательства Элиава, принять правильное решение. Рабочий на предыдущих раскопках рассказывал: «Я пришел посмотреть, одобрит ли трубка повышение жалованья». Добродушный еврей с глубоко посаженными глазами слушал его так, словно у него разрывается сердце, и неторопливо крутил в руках трубку, пока работник и сам не понял, как нелепо в данный момент просить повышения зарплаты.
        На самом деле доктор Элиав официально исполнял обязанности сторожевого пса на раскопках; холмы Израиля хранили в себе слишком много ценностей, чтобы позволять компании любителей потрошить их. В стране было больше сотни таких неисследованных мест, как Макор. В течение двух или трех ближайших веков команды из университетов Каира и Токио или из ученых обществ Калифорнии и Каира будут собирать необходимые фонды для раскопок давно забытых городов, и сегодняшнему и будущему человечеству вряд ли пойдет на пользу, если эти города останутся забытыми. Проблема особенно обострилась, когда даже такие археологи, как доктор Кюллинан, предлагают вести раскопки траншейным методом, ибо в Израиле многие преступления против истории лежат на совести энтузиастов с лопатой, которые торопливо пробивают траншеи сквозь совершенно неисследованные пласты истории. Обычно израильское правительство отвергало такие предложения, как у Кюллинана, но поскольку ирландский ученый имел отличную репутацию и был настолько хорошо осведомлен в вопросах археологии, то разрешение он получил; тем не менее, доктор Элиав оторвался от своей
важной кабинетной работы, чтобы ценный холм не был изуродован.
        И теперь он пересек вершину холма, протянул длинную руку человеку, к которому испытывал инстинктивную симпатию, и извинился:
        - Прости, что не успел к твоему прибытию.
        - Мы счастливы видеть тебя рядом с нами. На любых условиях, - сказал Кюллинан, ибо понимал, почему столь известный ученый, как Элиав, был направлен работать с ним. Если уж и быть рядом сторожевому псу, он был только рад, что эта доля выпала Элиаву; куда легче объяснять проблемы человеку, который знает больше, чем ты сам.
        - Я попытался удрать еще на прошлой неделе, - объяснил Элиав. - Провел тут три полных дня, все организовал, но они отозвали меня. Я хочу, чтобы ты познакомился с лагерем.
        Он подвел Кюллинана к западному краю плато, где древняя тропа зигзагом вилась по склону по направлению к прямоугольнику старого каменного здания, южный фасад которого состоял из трех изящных арабских арок. Они образовывали аркаду, которая вела к четырем прохладным выбеленным комнатам. В самой большой будет кабинет Кюллинана и библиотека, в других разместятся службы фотографа, чертежника и отдел керамики.
        - Выглядит лучше, чем я предполагал, - сказал Кюллинан. - А что тут было раньше?
        Элиав ткнул черенком трубки в сторону Табари.
        - Скорее всего, дом какого-то араба, который выращивал оливки. Двести или триста лет назад.
        Кюллинан был поражен непринужденностью, с которой общались Табари и Элиав; в ней не было ни следа характерного для этих мест антагонизма между евреями и арабами. Они сотрудничали на нескольких предыдущих раскопках и уважали знания друг друга.
        - Дальше стоят четыре жилые палатки, - продолжил Элиав, - а если идти по тропе, то выйдешь к кибуцу Макор, где мы будем питаться.
        Когда они шли к сельскохозяйственному поселению, Кюллинан обратил внимание на загорелых, бронзовых мужчин и женщин, занятых работой в кибуце. Они обладали на удивление привлекательной внешностью, и Кюллинан подумал: потребовалось всего несколько лет, чтобы сутулый еврей из гетто превратился в крепкого, здорового фермера. Глядя на мускулистых молодых людей, особенно на женщин с их свободными движениями, он не мог понять, в самом ли деле они евреи. Блондины с голубыми глазами, они скорее напоминали шведов; светловолосые юноши с ежиками волос на головах крепкой лепки смахивали на немцев; были тут и рыжие, типичные американцы, и интеллигентные личности английского типа; среди них присутствовала загоревшая до черноты молодежь, неотличимая от арабов. Обыкновенный человек, оказавшийся среди разнообразного населения кибуца Макор, мог бы выделить не более десяти процентов тех, кто соответствовал его представлению о евреях, и одним из них был Джемал Табари, чистокровный араб.
        - Мы договорились с кибуцем о трех главных вещах, - объяснил Элиав, когда группа вошла в большой обеденный зал. - Спать мы тут не будем. Мы тут будем питаться. И до начала сбора урожая мы можем нанимать кибуцников для работ на раскопках.
        - Это хорошо или плохо? - спросил Кюллинан.
        - Успокойся, - сказал Элиав. - Мы обратили твое внимание на этот холм лишь потому, что кибуцники будут очень тщательно опекать нас. «Смотри, что мы выкопали из нашего холма!» Здешние дети обожают археологию, как американские - бейсбол.
        Едва археологи расселись в большом обеденном зале, как к ним подошел и представился худой, коротко стриженный моложавый мужчина лет тридцати пяти, в шортах, безрукавке и сандалиях:
        - Шварц… секретарь этого кибуца. Рад, что вы будете есть вместе с нами.
        Кюллинан начал с вежливой академической формулировки: «Мы хотим, чтобы вы знали, насколько мы ценим…» - но Шварц прервал его.
        - Мы ценим ваши доллары, - сказал он, резко махнув девушке, которая разливала кофе.
        - Откровенный парень, - пробормотал Кюллинан, когда Шварц отошел от них.
        - В нем ты можешь увидеть нового еврея, - как бы извиняясь, сказал Элиав. - Именно в нем и заключена сила Израиля.
        - Откуда он? Говорит он как американец.
        - Толком никто не знает. Наверно, он называет себя Шварцем потому, что смуглый. Он пережил, бог знает как, и Дахау и Освенцим. У его нет ни семьи, ни прошлого, остался только голый напор. Когда он вернется, посмотри на его руку.
        Симпатичная, рослая и крепкая девушка в тугих шортах подошла к их столу, расставила чашки и блюдца и стала разливать кофе с таким видом, словно это был жидкий цемент. Поставив кофейник на тот случай, если кто-то захочет добавки, она отошла за сахаром, но Шварц уже опередил ее и поставил сахарницу перед Кюллинаном.
        - Американцы хотят, чтобы все было сладким, - сказал он, но Кюллинан не обратил внимания на его слова, потому что смотрел на левую руку Шварца, где слабо голубел вытатуированный номер концлагеря: S-13741.
        - Родимое пятно, - сказал Шварц.
        - У вас речь как у американца.
        - После войны я попытался обосноваться в Бостоне. Но вернулся сюда, чтобы присоединиться к борьбе.
        - Свое имя вы получили в Бостоне? - спросил Кюллинан.
        Шварц осекся.
        - С чего вы взяли? Это была фамилия семьи, с которой я жил. Прекрасные люди, но они ровно ничего не знали. И когда началась война, я захотел оказаться здесь.
        Девушка вернулась со второй сахарницей, собралась шлепнуть ее на стол, но, увидев, что Шварц успел первым, удалилась с вазочкой к другому столу. Когда она отошла, Кюллинан сказал:
        - До чего необычно видеть девушку, которая не пользуется губной помадой.
        - Она делает это ради защиты Израиля, - воинственно бросил Шварц.
        - То есть?
        - Никакой помады. Никаких танцев.
        - Ради защиты Израиля, - повторил Кюллинан.
        - Да! - едва не вскинулся Шварц. - Спросите ее сами. Иди сюда, Авива.
        Девушка вернулась к ним и презрительно бросила:
        - Я не из этих… салоним.
        - Салоним, - перевел Шварц, - те, что крутятся в салонах.
        - Я дала обещание своим друзьям. И мы никогда не танцуем, как в салонах. - Она с вызовом посмотрела на Кюллинана и отошла неловкой походкой девушки, которая знает лишь народные танцы. Шварц последовал за ней.
        - Надеюсь, она не в той команде, что занимается керамикой, - тихо сказал Кюллинан.
        - Минутку! - вспыхнула доктор Бар-Эль. - Когда мне было семнадцать, я дала такой же обет. Мы чувствовали то же, что Авива чувствует сейчас. Израилю нужны женщины, которые могут держать оружие… и, если надо, умирать на поле боя. Губная помада и салонные танцы - это для изнеженных женщин Франции и Америки. - Аккуратно поставив чашку кофе, она сказала: - И я рада, что этот дух еще жив.
        - Но ты же сама пользуешься губной помадой, - напомнил Кюллинан.
        - Я старше, - сказала миссис Бар-Эль. - И, кроме того, теперь я борюсь за Израиль на другом поле боя.
        Это было странное заявление, но в данный момент Кюллинан решил не углубляться в него.
        - Думаю, нам стоит вернуться и провести общее собрание, - предложил он, и четверо ученых двинулись по живописной тропинке к каменному дому с арками, что стал их штаб-квартирой. Когда Кюллинан добрался до него, он в первый раз обратил внимание на оливковые деревья Макора по ту сторону дороги. Они были непостижимо старыми. Их возраст измерялся не годами или десятилетиями, а веками, сливавшимися в тысячелетия. Стволы их были узловатыми и гнутыми, а ветки поломанными. Многие стволы были лишены древесины, которая сгнила с годами, оставив по себе лишь отдельные куски, но и их хватило, чтобы дать жизнь гнутым веткам, - и в конце весны оливы покрывались теми серовато-зелеными листьями, которые придавали деревьям такую привлекательность. Каждый порыв ветерка, что летел со стороны старой дороги, шелестел ими, и роща меняла цвета от сероватого к зеленому. Кюллинан и раньше видел такие оливковые деревья, но подобная роща ему не попадалась. И хотя он уже был готов войти в здание, откуда ему предстояло руководить раскопками, он вместо этого перешел дорогу, чтобы рассмотреть одно удивительное дерево - явный
патриарх, от шишковатого кривого ствола которого осталась лишь одна оболочка с многочисленными дырками. На стволе было лишь несколько веток, но они были густо усеяны спелыми оливками, и, когда он стоял рядом с этой не сдавшейся времени реликвией, археолог почувствовал, что он предельно приблизился к тайне Макора. Вид этого августовского дерева лишил его дара речи. Да, теперь он воистину готов к раскопкам. Кюллинан молча вошел в помещение, где уже собрался его штат и их девятнадцать помощников, которые съехались со всех концов света в ответ на объявление, которое он разместил в различных газетах Англии и континента: «Летом 1964 года и в последующие годы предполагаются археологические раскопки в Северной Галилее. Приглашаются квалифицированные специалисты, если они могут самостоятельно оплатить проезд до Израиля. Обеспечиваются питание, кров, медицинское обслуживание, но не жалованье». Откликнулись более ста тридцати опытных мужчин и женщин, и из этого списка он подобрал команду, которая сейчас сидела перед ним. Все они были увлеченными учеными, готовыми трудиться за свой счет - лишь бы только
прикоснуться к тайнам, которые хранит этот холм, и каждый был готов пустить в ход свои ум и воображение с той же отдачей, как мотыгу и лопату.
        На доске объявлений доктор Элиав прикрепил распорядок дня, который на ближайшие пять месяцев будет определять их жизнь:
        5.00 - Подъем
        5. 30 - Завтрак
        6.00 - 14.00 - Работа на раскопках
        14.00 - Ленч
        15.00 - 16.00 - Сиеста
        16.00 - 19.00 - Кабинетные занятия
        19.30 - Обед
        20.30 - 22.00 - Консультации
        - Есть вопросы? - спросил Элиав.
        Раздался громкий обиженный шепот фотографа-англичанина:
        - Я не нашел перерыва на чай.
        Те, которые знали, как это для него важно, рассмеялись, и Элиав заверил фотографа, что, по крайней мере для него, такой перерыв будет обеспечен.
        - Теперь я могу перевести дыхание, - сказал английский ученый.
        Затем Элиав перевернул доску, на которой теперь было несколько строк с данными предыдущих раскопок, чтобы напомнить археологам о высоких стандартах, которым им придется следовать. Строчки гласили:
        Кюллинан взял указку и сказал:
        - Джентльмены и многоуважаемые дамы, я попросил доктора Элиава составить список этих ранних раскопок, потому что в своей работе мы должны помнить о них. Все размеры даны в ярдах, а последняя цифра - примерная площадь раскопок в квадратных ярдах. Обратите внимание, что одно из самых известных исследований очень невелико по размерам, но результаты, которых Дороти Гаррод добилась в пещерах Кармеля, просто ни с чем не сравнимы, словно она нашла груды чистого золота. Думаю, мы должны помнить и успехи Кэтлин Кэньон в Иерихоне, поскольку она взялась за холм, на котором до нее побывало много предшественников, но до ответов докопалась лишь мисс Кэньон. Две другие раскопки - мои самые любимые. В Гезере работал лишь один человек, Маккалистер, церковный органист из Дублина, которому помогал тоже только один человек, дядя Джемала Табари. Но и раскопки, и отчет о них стали шедевром археологии. Нас в десять раз больше, и добиться мы должны тоже в десять раз больше. Нашим идеалом будет Олбрайт. Мы привели данные лишь о ее последнем сезоне. В Бейт-Мирсиме она не нашла ничего особенного, но показала археологам, что
такое научный подход. И когда мы все сделаем, я хочу, чтобы о нас сказали: «Они работали так же честно, как Олбрайт».
        Сделав паузу, он указал на последнюю строчку:
        - Как видите, наш холм невелик, так что мы можем позволить себе не торопиться. Каждый предмет будет зафиксирован на месте находки и сфотографирован под разными углами. Площадь нашего плато составляет всего четыре акра, но не забывайте, что во времена короля Давида Иерусалим был лишь немногим больше. Строго говоря, в этом году мы справимся не более чем с двумя процентами общей площади. - Он попросил принести карты и схемы холма, и, пока ученые изучали контурные линии, свое повествование начал Джемал Табари:
        - Все, что мы знаем об истории Макора, укладывается в шесть выразительных абзацев. В древнееврейских источниках он упоминается лишь однажды. Когда двенадцать колен нашли места своего обитания, он считался городом, не имевшим особого значения на границе между частью Ашера вдоль моря и территорией Нафтали. Он никогда не был ни крупным городом типа Хазора, ни столицей провинции, как Мегиддо. В тексте Амарны, найденном в Египте и датированном примерно 1400 годом до н. э., есть упоминание о нем: «Распростершись ниц, посыпав голову пеплом стыда, отводя глаза от твоего божественного величия, семижды семь раз унижая себя, сообщаю Королю Небес и Нила. Макор сожжен». В комментариях к Иосифу Флавию содержится загадочный абзац^-^ «Еврейские традиции требовали, чтобы Иосиф ночью бежал из Макора». В знаменитых комментариях к Талмуду ребе Ашера мы находим ряд очаровательных цитат, описывающих повседневную жизнь в этих наших местах. Следующие семьсот лет - молчание, если не считать краткого упоминания в сообщении арабского торговца из Дамаска: «Получил неплохой доход от оливок из Макора». Оливковым деревьям,
которые мы видим по ту сторону дороги, может быть несколько тысяч лет. А вот от крестоносцев остались интересные письменные сообщения, и, надеюсь, все вы прочтете «Хроники Венцеля Трирского». Найдете в библиотеке три фотокопии. Короче, Венцель рассказывает нам, что Макор был взят крестоносцами в 1099 году и примерно двести лет им владели разные графы Венцели из Трира. Мы уверены, что в этом уровне найдем кое-что существенное. После 1291 года, когда Макор перешел к мамелюкам, он исчезает из истории. Его не упоминают даже купцы, и мы должны предположить, что пребывание людей тут кончилось. Но, как мы прикинули, от скалистого ложа до вершины холма семьдесят один фут, и у нас есть основания считать, что в этом собрании кроется немало интересных вещей. Джон объяснит, что мы собираемся делать.
        - Но прежде, - вмешался фотограф-англичанин, - что значит само слово «Макор»?
        - Прошу прощения, - сказал Табори. - Слово древнееврейское. «Макор» означает «источник».
        - И какой в нем смысл? - спросил англичанин.
        - Мы всегда предполагали, что оно говорит о каких-то запасах воды, - ответил Табари. - Но у нас нет никаких данных о ее источнике. Если у кого-то из вас появятся интересные идеи, мы будем рады их выслушать.
        - А не скрыт ли он под холмом? - спросил фотограф.
        - Мы часто об этом думали. Начинай, Джон.
        Кюллинан расстелил крупномасштабную карту холма и всмотрелся в нее.
        - Откуда начинать? - задался он вопросом. - Нам предстоит выкопать две траншеи, но где расположить их? - Несколько мгновений он еще продолжал изучать карту, а потом повернулся лицом к своей команде: - У каждой траншеи есть свои особые проблемы, но тут имеется одна, с которой я никогда не сталкивался. Как вы знаете, в течение нескольких лет я безуспешно пытался раздобыть средства для этих раскопок, и как-то вечером на приеме я упомянул, что этот холм может скрывать в себе замок крестоносцев. Человек, сидевший справа от меня, переспросил: «Замок?» Когда я кивнул, он сказал: «Это была бы потрясающая штука - раскопать такой замок!» Я подробно объяснил ему, что когда говорил о замке, то имел в виду развалины замка, но мое объяснение завело его еще больше. «Можешь ли ты представить, - спросил он свою жену, - что значит раскопать разрушенный замок?» И еще до конца недели он выложил деньги. Трижды я объяснял ему, что, если даже он интересуется замком, меня волнует лишь то, что лежит под ним. Я видел, что он меня просто не слышит. Так что в Макоре…
        - Нам бы лучше найти замок, - продолжил Табари.
        - И если нам это удастся, мы сможем и обрадовать этого джентльмена, и вместе с тем заняться настоящей работой, которую мы с вами хотим сделать. Итак, - повернулся он к карте, - где мы можем найти замок?
        Подождав, пока до всех дойдет смысл вопроса, он задумчиво продолжил:
        - Интуиция подсказывает мне, что по крайней мере одну траншею надо начать в северо-западном квадранте, но меня смущают два фактора. Холм имеет легкий подъем с запада на восток, из чего я могу сделать вывод, что крепость крестоносцев, должно быть, пренебрегла традициями и была заложена в северо-восточном квадранте. Во-вторых, мы так и не определили, где стояли главные ворота, ведущие на холм. Элиав и Табари оба считают, что они располагались на юго-западе. Я же доказывал, что они должны были быть строго на юге, в центре этой стены. Но сейчас я готов признать, что был не прав. В таком случае мы должны копать к юго-западу в поисках ворот и к северо-западу к замку. То есть мы складываем все яйца в одну корзину - западную. Сегодня вечером я принял окончательное решение. Вот здесь к юго-западу пройдет наша основная траншея, - и он провел прямую линию на схеме холма, - а здесь, к северо-западу, - к замку, - и он провел короткую вертикальную линию.
        Ученые расслабились. Решение было принято, и все понимали, что делает Кюллинан: он собирается побыстрее раскопать замок крестоносцев и найти то, что удовлетворит человека, выложившего деньги. А в предполагаемом районе ворот он будет копать спокойно и неторопливо в надежде выйти на важные слои, содержащие осколки глиняной посуды, остатки каменных стен и домов, которые и расскажут о длинной истории этого холма.
        Когда встреча закончилась и все разошлись, Табари остался сидеть. Вид у него был недовольный, и Кюллинан подумал: «Черт побери, он один из тех, кто слушает, ничего не говорит, а потом приходит и предупреждает, что не может согласиться с твоим решением». Но почти сразу же Кюллинан отбросил эту мысль, как никчемную. Джемал Табари был не из таких. Если он недоволен, значит, на то есть причины.
        - В чем дело, Джемал?
        - Ты прав во всем, - начал Табари.
        - Кроме одного?
        - Точно. - Араб показал на большую карту. - Траншея А там, где и должна быть. Предполагается, что траншея В выйдет к замку. Но вот что мне не нравится, Джон, в твоем плане - намерение сбрасывать отвалы в вади. - Он показал на глубокий провал к северу от холма и старательно поводил длинным пальцем по тому месту, которое Кюллинан собирался завалить.
        - Почему бы и нет? - спросил Кюллинан. - Самое подходящее место для отвалов.
        - Точно, - согласился Табари. Он произносил это слово как «тон-чо», придавая ему юмористический оттенок. - Но имеется не меньше оснований предполагать, что тут самое подходящее место, где многое можно обнаружить. Захоронения, свалки, пещеры. Джон, мы вступили в эту игру, руководствуясь очень большими идеями. Мы вскроем замок крестоносцев, ведь не только чтобы порадовать…
        - Точно! - прервал его Кюллинан, использовав выражение Табари.
        - В моих исследованиях меня смущает одна вещь… и всегда смущала. Не против, если мы пройдем к холму? - По тропке они поднялись на плато, где, к своему удивлению, увидели фигуру доктора Элиава. Опустившись на одно колено, в восточном конце, где должна была пройти траншея В, и услышав их шаги, он бесшумно спустился по восточному склону и исчез. - Это был Элиав? - удивился Табари.
        - Сомневаюсь, - ответил Кюллинан, но он знал, что видел своего израильского коллегу.
        Табари прошел к северному краю холма, откуда вдоль крутых склонов открывался вид до самого дна вади. Спуск был тяжелым и неприятным на вид. В одном месте он прерывался, обнажая слои земли, и потом снова продолжался до самого дна вади.
        - Во всем, что я читал, - сказал Табари, - отсутствует один фактор. Он вытекает из самого слова «Макор» - «источник». А из него вытекает и другая вещь. Фактор жизни. Почему поколение за поколением обосновывались именно здесь? Скорее всего, только потому, что тут была вода… и ее было вдоволь. Но мы не имеем представления, откуда она текла.
        - Откуда же кибуц берет воду?
        - Из современных артезианских скважин.
        Их существование ничего не объясняло, и поэтому Кюллинан спросил:
        - Ты думаешь, что природный родник был за стенами города? Как в Мегиддо?
        - Не знаю, что и думать, - осторожно сказал Табари. - Но я бы не хотел, чтобы ты заваливал этот вади. Потому что через пару лет мы решим раскопать его. Именно здесь.
        - Отчеты твоего дяди Махмуда получили известность потому, что он прислушивался к намекам. Ты хочешь, чтобы я последовал по его стопам?
        - Тон-чо, - ответил Табари, и свалка была перенесена в другое место.
        Следующим утром Табари обзавелся маленькой лопаткой и мотыжкой, которыми пользуются современные археологи, - на серьезных раскопках ковшовые лопаты недопустимы - и решил не присутствовать на торжественном начале работ, поскольку он руководствовался принципиально другими соображениями. У траншеи В в северо-восточном секторе на глаза ему попался один из кибуцников. Тот рассматривал какой-то предмет и подзывал к себе бригадира. Но затем молодой человек замялся, словно передумал, и приготовился сунуть маленький предмет в карман, чтобы потом перепродать его.
        - Ты хотел меня видеть? - небрежно спросил Табари, подходя и протягивая руку.
        - Да, - сказал кибуцник. - Думаю, я кое-что нашел.
        Он вручил Табари монету, которая потом стала предметом оживленных дебатов за общим столом.
        Видно было, что ее выпустила какая-то арабская страна, но, как она попала на Макор, определить было нелегко.
        - Монета была найдена всего под несколькими дюймами земли, - доказывал Кюллинан. - И она не может быть свидетельством существования какого-то арабского города, о котором никто не слышал. Но все же она выглядит достаточно старой. Ты можешь прочесть надпись на ней, Джемал?
        Табари прочел несколько арабских букв и пытался разобраться в остальных, когда из библиотеки появился фотограф с двумя монографиями о монетах Палестины, и после тщательного изучения монеты был сделан вывод, что она появилась на свет где-то примерно около 1000 года.
        - С этим трудно согласиться, - запротестовал Кюллинан. - Это было за сотни лет до крестоносцев, и если вы правы… - Помедлив, он пустил в ход классическую жалобу археологов: - Эта монета не имела права находиться здесь!
        Позже он сказал Табари:
        - Все было бы куда проще, если бы ты позволил кибуцнику прикарманить эту проклятую монету. Может быть, потом он бы продал ее какому-нибудь туристу в Акко. Предупреди своих людей, чтобы они не выкапывали факты, которые противоречат основной концепции.
        Но четыре дня спустя в траншее была найдена действительно странная вещь, и, закончив заполнять на нее карточку, Кюллинан пошутил:
        - Табари, кто-то заботится о наших раскопках.
        При археологических работах есть постоянная опасность: рабочий, полный энтузиазма, да к тому же стремящийся и получить награду, и порадовать иностранцев, которые в общем ему нравятся, привыкает прятать в земле какие-то предметы, а потом торжественно выковыривать их лопатой; но тщательное изучение новой находки убедило даже Кюллинана, что никто из рабочих не мог ее спрятать: она была из золота.
        Поскольку менора была предметом исключительно еврейского культа, она вызвала массу восторгов и на самих раскопках, и в кибуце, но датировать ее оказалось невозможным, поскольку семисвечник использовался евреями чуть ли не со дней Исхода, когда Бог преподал им подробные инструкции, как его следует делать: «И по бокам его должны расти шесть ветвей; три ветви подсвечника с одной стороны и три с другой стороны». Господь повторял это снова и снова - менора имела для Него особую важность.
        - Это произведение искусства, - неохотно признал Кюллинан, - но археологической ценности она не имеет.
        Он отложил ее в сторону, не обращая внимания на то, что это был самый значимый предмет, найденный при раскопках.
        - Проклятье, - проворчал он. - Пуля, золотая монета тысячелетней давности и менора. И все в других слоях, в другие времена… Что это за раскопки?
        Утром третьего дня случилось событие, которое в то время он не счел особенно важным: журналист из Австралии, симпатичный веселый парень, побывал на разрезе. Задав массу несущественных вопросов, он наконец увидел менору.
        - Что это? - спросил он.
        - Эта вещь называется менора, - ответил Кюллинан.
        - То есть вам удалось найти золото…
        - Большой археологической ценности оно не представляет.
        - Я понимаю. Но все же - могу я сфотографировать ее?
        - Думаю, что лучше не стоит.
        - Кстати, что она собой представляет?
        - Семисвечник, - объяснил Кюллинан, и несколько дней спустя, когда пришло время осмыслить допущенные ошибки, он припомнил два факта. Австралиец внимательно сосчитал все ветви меноры - «пять, шесть, семь», - и его открытое симпатичное лицо светилось почти мальчишеской радостью.
        - Доктор Кюллинан, если я правильно понял, что эта менора не представляет никакой исторической ценности, разрешите мне, пожалуйста, сделать хотя бы один снимок ее. - И хотя он уже высказал свое мнение, Кюллинан все же дал разрешение. Австралиец быстро вытащил японскую камеру и дал подержать менору одному из пожилых кибуцников, чтобы тот позировал с ней. - Смотрите на нее, - потребовал он и, несколько раз молниеносно щелкнув камерой, поблагодарил Кюллинана и умчался в аэропорт Тель-Авива.
        - Хотел бы я обладать такой энергией, - засмеялся Кюллинан, но от дальнейших комментариев его отвлек Табари, который пришел от траншеи В, где нашел монету, закатившуюся в щель между двумя погребенными в земле камнями. Она была так велика, что должна была представлять определенную ценность, но, когда ее очистили, выяснилось, что это отнюдь не монета, а бронзовая печать.
        Находка эта была очень интересной, аутентичный предмет эпохи крестовых походов, и, хотя она еще не доказывала, что траншея В должна привести к замку, было ясно, что по крайней мере один из Фолькмаров обитал на холме.
        - Я думаю, что мы близки к замку, - с тихой радостью сказал Табари, и Кюллинан послал телеграмму Полу Дж. Зодману, своему чикагскому миллионеру, сообщив, что доказательства местоположения замка уже у них на руках.
        Прежде чем тот успел ответить, в Макор пришла лондонская газета с новостями, которые потрясли всех участников раскопок, а вслед за нею последовали газеты из Рима, Парижа и Нью-Йорка, повторявшие сенсационную историю о раскопках на Макоре. Потому что австралиец снабдил свой увлекательный рассказ фотографиями под общим заголовком «Подсвечник смерти», повествуя, как в библейские времена злобный властитель определил семь своих смертных врагов и как он зажег семь свечей, дав указание своим военачальникам: «Когда догорит седьмая свеча, семь моих врагов должны быть мертвы». Когда погасла первая, слетела голова с плеч первого врага. Когда зачадила шестая, уже не было в живых шестерых врагов. Но когда в центральной чашечке заколыхался огонек седьмой свечи, военачальник неожиданно повернулся и снес голову властителя, потому что он и был седьмым, самым беспощадным его врагом. После этого он похоронил страшный подсвечник под стеной, где предмет, на котором лежит проклятие, блистательно нашел доктор Кюллинан.
        На центральном снимке был изображен почтенный пожилой ученый, который с ужасом взирал на менору у себя в руках. Подпись гласила: «Доктор Георг Московиц, известный археолог, говорит: «Это дьявольское изделие обрекает на гибель всех, кто им владеет, потому что на нем лежит проклятие смерти».
        Застонав, Кюллинан сделал то, что редко себе позволял, - он вслух выругался.
        - Черт побери, что это за доктор Георг Московиц?
        - Тот симпатичный старый румын, - сказал Табари, - который держит менору.
        - Тащи его сюда! - рявкнул Кюллинан, но, когда кибуцник, спокойный и невозмутимый, появился, Табари перехватил инициативу:
        - Это ты на снимке?
        - Когда тот парень снимал, доктор Кюллинан стоял рядом.
        - Не помню, чтобы ты так выглядел, - сказал Кюллинан, приглядевшись к фотографии.
        - Как раз перед тем, как снять, тот парень скорчил мне рожу, - объяснил кибуцник. - Я прямо подпрыгнул.
        - Ты точно ничего не говорил о «проклятии смерти»?
        - Нет. Но когда тот фотограф шел к своей машине, он окликнул меня и спросил, не думаю ли я, что на подсвечнике лежит проклятие, и, чтобы отделаться от него, я сказал: «Может быть».
        Этим же днем на холме появились первые экскурсанты, которые хотели увидеть «подсвечник смерти», а на следующее утро прибыл уже туристский автобус. Расстроенный Кюллинан сказал Элиаву: «Я лез из кожи вон, чтобы оберечь достойную репутацию раскопок. Шестеро желающих помочь нам разрекламировали себя, и я отказался от их услуг».
        - Мы знакомы с твоим осторожным интервью, когда чикагский репортер хотел, дабы ты сказал, что надеешься сделать открытия, связанные с Библией. - Элиав раскурил трубку.
        - И все же мы ведем раскопки на земле, где зародились три величайшие религии. И должны вести себя безукоризненно.
        - Ты предполагаешь найти материалы, касающиеся христианства? - спросил Элиав.
        - Материалы? Ты имеешь в виду манускрипты… доказательства? Нет. Но вот проникнуть в суть - да.
        Собеседники замолчали, и спустя какое-то время Кюллинан спросил:
        - Разве ты, как еврей, не надеешься найти то, что бросит свет…
        - А почему, по-твоему, я работаю на этих раскопках? - задал вопрос и Элиав. - Каждый раз, втыкая лопату в землю, я смутно надеюсь найти то, что расскажет мне нечто большее об иудаизме. - Он помолчал. - Нет, не так. Расскажет не мне. А миру. Потому что мир должен знать.
        Ответственность за поставленную цель, которая лежала на этих двоих людях, заставляла их с отвращением смотреть на газетную истерию. Хотя никто из них не рассчитывал найти какие-то новые исключительные данные, имеющие отношение к иудаизму, христианству или исламу, каждый надеялся извлечь из недр Макора серьезную информацию, которая поможет понять мир, где зародились эти религии.
        - Отныне и газетчиков и туристов держать подальше от раскопок, - заключил Кюллинан, но при этих его словах явился Табари с телеграммой из Чикаго:
        «КЮЛЛИНАН НЕ ОБРАЩАЙТЕ ВНИМАНИЯ ЕСЛИ ИЗРАИЛЬСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ПОТРЕБУЕТ ПЕРЕДАТЬ ОСТАЛЬНЫЕ НАХОДКИ ЕМУ ВАЖНО ЧТОБЫ ВЫ ОБЕСПЕЧИЛИ ДОСТАВКУ ПОДСВЕЧНИКА СМЕРТИ В ЧИКАГО ПОЛ ДЖ. ЗОДМАН».
        Кюллинан кивнул и дал Табари поручение заверить Зодмана, что все будет в порядке. Чикаго получит свое сокровище.
        На следующий день все эти мелочи были забыты. Элиав сообщил, что рабочий в траншее В нашел неопровержимые доказательства - они раскопали руины замка крестоносцев.
        - Надпись, которую можно датировать 1105 годом нашей эры! Мы нашли замок!
        Как только сообщение об открытии облетело кибуц, случилось нечто странное: приемщик в курятнике, считавший собранные яйца, повара на кухне, ребята в школе и добровольцы из разных стран бросили свои занятия и молча потянулись на холм. Их группы стояли в ожидании, глядя, как археологи перекладывают камни, а девушки с кисточками стряхивают с них пыль. За тысячи миль отсюда люди решили проникнуть в тайны этого холма, и наконец настал час, когда они нашли нечто важное. Это был волнующий момент.
        Но на краю траншеи В собралось так много зрителей, что Табари, оберегая ее от обвала, был вынужден отодвинуть их. Когда толпа отхлынула, десять самых сильных рабочих спустились в проем, чтобы оттащить последние обломки камней. Но плиту с надписью они не тронули. Первым делом ее нужно было сфотографировать прямо на месте, а художнице предстояло зарисовать все детали места, где ее нашли. С помощью этих фотографий и рисунков какой-нибудь теоретик, наделенный творческим воображением, пусть он никогда и не видел Макор воочию, сможет найти объяснение, которое прольет свет на целый исторический период. Когда изображение было зафиксировано, Табари поднял рабочих из траншеи, а зрителям было разрешено приблизиться вплотную, чтобы они увидели первую главную находку на Макоре. Кюллинан ждал своей очереди, и, когда он увидел прекрасный древний камень, тщательно обработанный средневековым ремесленником, он испытал прилив восторга. Замок существовал! Первый же этап раскопок принес успех, и за последующие годы им предстоит тщательно исследовать эти величественные руины. А пока он заполнял карточку экспоната.
        Увидев дату, Табари запротестовал, что на данном этапе камень может быть датирован не позже 1105 года, потому что в «Хрониках Венцеля Трирского» есть документальное свидетельство, что в том году умер граф Фолькмар из Гретца, но Кюллинан сухо заметил:
        - Мы знаем, когда он умер, но нам неизвестно, когда камень был вырезан и вмурован в стену. Я предполагаю, что приблизительно именно в это время.
        Но ныне на раскопках воцарилась невеселая атмосфера - такого рода вещи опытный администратор всегда старается предвидеть; в траншее А не было найдено ровно ничего существенного, поэтому работавшая на ней команда стала терять бодрость духа; другая же команда с воодушевлением встречала каждое утро, пытаясь догадаться, что еще они извлекут на свет: может, обеденные тарелки крестоносцев, украшенные изображениями рыб, части доспехов, резные фрагменты алтаря из часовни, камни кладки, которые создадут подлинное представление о замке, в котором жили рыцари и откуда они уходили на битвы. В течение трех июньских недель землекопы нашли крепко обожженные камни - какое-то пламя опалило их так, что они потрескались, - и пошли рассуждения, что стало причиной такого пожара, который оставил шрам на всем крыле замка. В те дни раскопки в траншее В при желании могли служить прекрасным примером, как археологи вскрывают забытые тайны.
        В то же самое время траншея А доказывала, что раскопки могут быть и неудачными, ибо уже было ясно, что главные ворота найти не удалось. После нескольких обескураживающих недель Кюллинан собрал свою команду у раскопа и спросил: «Что делать?» Теперь Элиав признал, что ворота должны были стоять куда ближе к востоку, как с самого начала и предполагал Кюллинан. Он посоветовал бросить эту никчемную траншею и перенести работы на семьдесят ярдов восточнее, но Кюллинан не согласился: «В траншее В мы нашли замок, и, пусть даже весь остальной холм ничего не даст, мы должны знать и это тоже». К разочарованию кибуцников, работавших в траншее А, он приказал им продвигаться, как и планировалась, и попытался убедить их, что «то, чем вы занимаетесь здесь, так же важно, как и работы там». Но он убедился, что доказать этот тезис было трудновато.
        Так что команда траншеи А продолжала пробиваться сквозь пустые пласты породы и наконец, когда, напрягая все силы, достаточно перекидала ее, обнажились три концентрических стены, которые охраняли Макор. Где-то около 3500 года до нашей эры люди, о которых пока еще ничего не было известно, возвели толстую внешнюю стену, просто стаскивая в беспорядочные кучи огромные валуны. Две тысячи лет спустя, как раз перед временами Саула и Соломона, такое же неизвестное племя поставило крепкую среднюю стену. А еще через две с половиной тысячи лет, в эпоху крестоносцев, была возведена внутренняя стена, и это уже была работа европейцев. Как ее удалось проломить и в какой части замка вспыхнуло пламя, уничтожившее его, Кюллинан, как ученый, отказывался строить догадки. Он предположил, что после завершения строительства последней стены боковые склоны были вымощены каменными плитами - восемьсот лет назад это стало последним строительством на холме. Нападение на Макор никогда не было простым делом. Кюллинан, осматривая плато, увенчанное тремя стенами - конечно, они не представляли собой три отдельных кольца; все были
разрушены, и каждое вырастало из своих предшественников, но, тем не менее, каждое обладало своей оригинальной конструкцией, - сказал остальным: «Все, что мы ищем, вылупилось из этого маленького каменного кокона. Мы знаем его очертания, но не значение».
        А затем в быстрой последовательности, одну за другой, внутри периметра последней стены землекопы траншеи А сделали три находки - не столь значительные, как остатки замка, но, по сути, они отодвинули начало истории Макора. Так что после того, как предметы были исследованы учеными, баланс настроений между траншеями восстановился, и тайны холма начали раскрываться одна за другой. Первая находка представляла собой просто кусок известняка, украшенного изысканной резьбой, не имевшей ничего общего ни с еврейской, ни с христианской стилистикой. Ясно, что происхождение ее было мусульманским - поэтическое украшение мечети, - но позже рука христианина вырезала на ней пять крестов.
        Эксперты теперь толпились у траншеи А, находки в которой продолжали путать всю хронологию - об этом говорили остатки стен и выщербленных фундаментов. Камень с мусульманской резьбой свидетельствовал, что когда-то тут стояла мечеть или здание, часть которого использовалась как мечеть - но позднее христиане превратили ее в церковь. И пока землекопы пробивались все глубже, становилось ясно, что строение это было внушительной византийской базиликой с мозаичным полом. Кюллинан, участвуя в раскопках, испытывал растущее возбуждение, надеясь найти какое-нибудь убедительное доказательство, что на Макоре стояла одна из первых христианских церквей в Галилее; но именно Табари, стряхнув последний налет пыли, нашел прекрасный камень с вырезанным барельефом из трех крестов.
        Когда он выкарабкался из траншеи, туда спустились Элиав с фотографом, чтобы сделать ряд снимков камня на месте находки, поскольку было существенно важно зафиксировать, где он был вмурован в стену, тем более что этот ее участок, похоже, несколько раз строился и перестраивался. Определить, составлял ли он часть мечети, пока было невозможно; только продолжение раскопок могло определить, имел ли он к ней отношение. Но когда Элиав смахнул остатки земли, чтобы камера могла четко уловить тени, говорящие, как камень вверху и внизу вмурован в стену, какая-то неправильность на верхней поверхности камня привлекла его опытный глаз, и он попросил маленький скальпель и кисточку. Когда с их помощью он избавился от набившихся в кладку наносов земли, которым минуло 1600 лет, то с удовлетворением понял, что наткнулся на нечто важное. Не произнеся ни слова, он уступил место фотографу и неторопливо поднялся наверх, где Кюллинан показывал его набросок Веред Бар-Эль и Табари. Взяв карточку, Элиав тихо сказал:
        - Боюсь, что тебе еще придется тут основательно поработать, Джон.
        - Что ты имеешь в виду?
        Элиав серьезно посмотрел на коллег:
        - То, о чем мы мечтали.
        Три специалиста вслед за ним проследовали в траншею. Никто не проронил ни слова, и, подойдя к находке, Кюллинан попросил фотографа отойти, опустился на четвереньки и вгляделся в пыльную поверхность камня, который на четверть дюйма выступал из кладки. Когда он поднялся, глаза его сияли, и, когда доктор Бар-Эль и Табари увидели то, что частично вскрыл Элиав, у них была такая же реакция.
        - Я хочу, чтобы художник все зарисовал. Прямо на месте, - потребовал Кюллинан. Через несколько часов должны были сгуститься сумерки, и он приказал сделать наброски этого христианского камня с вырезанными на нем крестами под самыми разными углами. Одновременно фотограф получил указание самым тщательным образом заснять камень, после чего они смогут его извлечь, чтобы изучить оборотную сторону; но, несмотря на суету, которая воцарилась в раскопе, стало ясно, что оставшееся время дня придется посвятить рисункам. Всей дальнейшей работе с камнем придется подождать до утра.
        - Мы можем заняться этим при освещении, - предложил Табари, но Элиав тут же наложил вето, и, когда упали сумерки, весь Макор уже был охвачен неподдельной радостью.
        За обедом пожилые кибуцники были возбуждены так же, как и молодые, которые работали на раскопках. Частично потому, что у каждой семьи в Израиле есть хотя бы один археолог-любитель - редко встретишь дом, где не было бы осколков кремня, черепков керамики и других отзвуков прошлого, - а частично и потому, что для всех в кибуце раскопки стали «нашими».
        - Я слышал, мы нашли сегодня что-то важное, - сказал Кюллинану один из обслуги. Ирландца выдавали сияющие глаза.
        - Мы нашли краеугольный камень христианской церкви, - ответил Кюллинан. - Большой день для Ирландии.
        - И неужели это все? - вопросил мужчина. - Что это вообще такое? - Он поставил поднос на стол и присел сам, словно был хозяином ресторана.
        - Мы не знаем, - сказал Кюллинан.
        - И неужели не можете предположить? - настаивал кибуцник.
        - Предполагать будем завтра, - ответил Кюллинан. Его этот любопытный уже начинал раздражать.
        - Можем мы прийти и посмотреть? - спросил парень, и тут только Кюллинан заметил, что за его стулом стоят восемь или девять кухонных работников, полные желания узнать, что же происходит на холме.
        - Хорошо, - согласился Кюллинан. - Приходите к шести. - И к началу дня более ста человек выстроились вдоль траншей, молча наблюдая, как четверо ведущих археологов приступают к работе над камнем времен христианства. - Фотографии получились? - спросил Кюллинан англичанина.
        - Проявил их прошлым вечером. Все о'кей.
        - Рисунки сделаны?
        Молодая женщина кивнула, и Табари начал осторожно расшатывать камень, но тот не поддавался.
        - Мы должны снять верхние напластования, - предложил Элиав, и эта работа заняла добрую часть часа. Никто из зрителей не ушел.
        Теперь этот столь важный для них камень держался лишь давлением лежащего на нем большого валуна. Кюллинан подозвал фотографа сделать последнюю серию снимков, после чего на пару с Элиавом начал ломами приподнимать валун. Они с трудом сдвинули древний груз, и наконец Табари, вглядываясь в пыльную темноту, смог увидеть и другую сторону камня.
        - Есть! - крикнул он, и доктор Бар-Эль, глядя из-за его плеча, прошептала:
        - Боже мой! Это потрясающе.
        Теперь, когда был отодвинут мешающий валун, осталось только очистить от пыли столь долго спрятанную сторону камня, и на свет появилось вырезанное изображение маленького фургона с забавными приплюснутыми колесами, который нес на себе домик с овальной крышей. Его охраняли две пальмы. Археологи отступили, чтобы и кибуцники могли увидеть сокровище, но никто не проронил ни слова.
        Наконец Элиав сказал:
        - Это большой день для евреев.
        Именно так народ представлял себе колесницу, несущую на себе деревянный Ковчег Завета, где хранились таблички с десятью заповедями, которые предстояло доставить от горы Синай в Землю обетованную. В начале своего существования этот камень должен был занимать почетное место в синагоге Макора, но, когда это здание было разрушено победившими христианами, кто-то вырезал три креста на оборотной стороне камня, и память о побежденных евреях была вмурована в темноту базилики. И освобождение из этой тьмы еврейского символа - на глазах тех евреев, что вернулись из изгнания строить свой кибуц рядом с древним поселением, - было великим событием; и доктор Кюллинан, глядя из траншеи, увидел, что на глазах старых кибуцников были слезы. С чувством искреннего удовлетворения он дополнил свой первоначальный набросок и подписал его.
        Он еще не успел поставить точку, как рабочий нашел монету, которая напомнила о последовательности жестоких событий тех времен: римский храм, синагога, базилика, мечеть, церковь… и все они, одна за другой, гибли и превращались в развалины.
        Кюллинан разрешил, чтобы и камень и монета несколько дней были выставлены в кибуце. Евреи, храня серьезность на лицах, стояли перед ними, разглядывая сначала извлеченный из погребения ковчег, а потом всматриваясь в суровое лицо Веспасиана, чьи армии разрушили их святилище, и в скорбную фигуру Покоренной Иудеи, которая, униженная, ютилась под пальмовым деревом. Эта монета была одной из самых лучших, когда-либо отчеканенных, - безупречное сочетание мощи империи и горечи побежденных. И евреи, о чьей истории она говорила, не могли скрыть восторга. Кюллинан, и сам глубоко взволнованный этими тремя находками, протелеграфировал Полу Зодману:
        «СОБЫТИЯ НАБИРАЮТ СКОРОСТЬ ТОЧКА ЛУЧШЕ ПРИЕЗЖАЙТЕ САМИ».
        Отношения между двумя траншеями, как это часто бывает на раскопках, изменились в противоположную сторону. Траншея Б прорывалась к фундаменту форта крестоносцев, стены которого были глубоко погребены под слоями земли. Их тяжесть превратила камни в прах, бесполезный для изучения; землекопы в этой траншее были заняты, главным образом, тем, что ворочали тяжелые глыбы. А в траншее А, которая вышла к строению, служившему многим религиям, кипели интеллектуальные и археологические страсти. Ясно было, что есть все основания приглашать архитектора из Пенсильванского университета. Верхняя часть траншеи составляла всего девять футов, и ее стенки сходились на конус, так что виден был лишь небольшой участок стены, но, если окончательно избавиться от земляных завалов, дабы стало ясно, что на чем стоит, архитектор может сделать толковые выводы, как сложить воедино куски головоломки. Он оказался терпеливым человеком, не обращавшим внимания, когда на него натыкались потные кибуцники, не замечавшие архитектора, но стоило им приступить к извлечению валунов, он тут же оказывался рядом. Стоя на коленях, часто с жесткой
кистью в руках, он присматривался, под каким углом были обтесаны камни, как их укладывали, не сохранились ли на них остатки раннего цемента, говорящие, что когда-то эти камни составляли другую стену. Его воображение подсказывало, в каком направлении надо вести раскопки последующих лет. Там, где другой человек видел лишь ряд камней, пересекавших другой ряд, он извлекал обилие удивительной информации. На Макоре в этом плане с ним не мог сравниться никто из четырех высококлассных археологов.
        Его работе мешало лишь одно, и он жаловался Кюллинану:
        - Право, Джон, вы должны велеть этим девушкам иметь на себе побольше одежды. Они меня очень отвлекают.
        - Я и сам об этом думал, - сказал Кюллинан. Раскопки на Макоре подтверждали странный феномен эпохи: для защиты от едва ли не тропического солнца молодые мужчины носили головные уборы, рубашки с длинными рукавами, носки и ботинки, предохраняющие лодыжки, а девушки обходились самым минимумом одежды: безрукавки, шорты и тенниски на босу ногу. После нескольких дней загара девушки из кибуца обретали облик бронзовых богинь с прекрасными выразительными округлостями. Они были скромны и хорошо держали себя, но и в то же время пленяли и очаровывали, и мало кто из мужчин на раскопках хоть раз не испытывал искушения притиснуть и ущипнуть одну из этих соблазнительных еврейских девушек. Конечно, такое искушение было одним из неожиданных удовольствий израильской археологии, но Кюллинан согласился с архитектором:
        - Куда легче вести раскопки в Египте. Там женщины обязаны носить платья!
        Но когда архитектор запротестовал во второй раз: «Джон, меня это, честное слово, беспокоит. Если она поднимает камень, у нее все вываливается…» - он решил, что надо как-то реагировать. Поэтому он встретился с доктором Бар-Эль и в самой убедительной административной манере потребовал:
        - Миссис Бар-Эль, я думаю, тебе лучше поговорить с девушками. В самом деле, они должны одеваться поосновательнее.
        - Что ты имеешь в виду? - с невинным видом спросила она.
        - Мужчины… они начинают жаловаться.
        - Ты имеешь в виду шорты? - К его смущению, она расхохоталась. - На самом деле, Джон, я надеюсь, что ни один мужчина в здравом уме не будет жаловаться из-за шорт.
        - Ну, дело не только в них, - пробормотал он.
        - Разве девушки плохо работают? - возмущенно спросила она.
        - Нет! Нет! На самом деле они лучше всех, с кем мне доводилось работать. Но пожалуйста, не могла бы ты поговорить с ними…
        - Не уверена, что это надо делать именно мне, - смутилась она.
        - Но ты же женщина.
        - Ты еще не видел шорты, которые я собираюсь носить, - пробормотала она, и Кюллинан, вертя в пальцах карандаш, остался в одиночестве.
        В тот же день она надела их, и, хотя ее внешний вид был достаточно скромен, она обладала дьявольской привлекательностью, и когда Кюллинан увидел, как она направляется к траншее А, то застыл над своей работой.
        Увидев, с каким удовольствием архитектор встретил ее, он улыбнулся и больше не делал попыток призвать к порядку девушек из кибуца. Как он и говорил доктору Бар-Эль, они действительно были самыми энергичными и толковыми работниками из всех, с кем он имел дело, и, если им хотелось каждый день устраивать демонстрации своих достоинств… что ж, это следовало считать одной из особенностей Макора. Но когда Веред Бар-Эль прошла мимо, держа в руках глиняный черепок, он задался вопросом: что подумали бы Маккалистер и Олбрайт, доведись им увидеть такие раскопки?
        Она была обаятельной личностью, Веред Бар-Эль, тридцати трех лет, овдовевшая во время войны за независимость, прекрасная специалистка, которую приглашали к себе университеты из разных стран. Но то, что она с 1956 года, когда ее молодой муж был убит во время синайской кампании, не вышла повторно замуж, удивляло доктора Кюллинана. Как-то, когда они прогуливались по холму, он спросил ее об этом, и она откровенно ответила: «Я замужем за Израилем, и когда-нибудь придет день моего развода». Он поинтересовался, что значит первая часть ее предложения, и она объяснила:
        - Человек со стороны не может себе представить, как отчаянно мы дрались, чтобы обрести тут свою страну. Это поглотило всю нашу энергию. Например, в Цефате…
        - Тот город в горах?
        Она остановилась, и было видно, что на нее нахлынули воспоминания, которые ей было слишком трудно обсуждать.
        - Когда-нибудь спроси Элиава, - сказала она и сбежала с холма.
        Что же до второй части ее предложения, то Кюллинан слишком хорошо понял его. Как сын поденного ирландского рабочего, который работал в Чикаго на Северо-Западной железной дороге, он был одержим мыслью получить образование и вместе с докторской степенью обрел своеобразный акцент. Он до сих пор не был женат, и обожающая его мать тщетно продолжала знакомить сына с дочерьми своих ирландских друзей. Он понимал, что для сорокалетнего мужчины как-то абсурдно не иметь жены - это вызывает подозрения, - и, поскольку щедрое предложение Пола Зодмана финансировать раскопки на Макоре на ближайшее десятилетие решило его экономические и профессиональные проблемы, теперь у него не было никакого убедительного повода и дальше тянуть с женитьбой. Но с той же дотошностью, с которой он аккуратно подписывал каждую карточку «Д. К.», он решил с научной тщательностью изучить и эту проблему. Можно считать, что он прорыл путь в ирландской общине Чикаго от уровня I до уровня XIII и даже сделал на этом пути несколько интересных находок - но пока не обнаружил в человеческом общении ничего, что могло бы сравниться с
христианско-еврейским краеугольным камнем, извлеченным из земли на VII уровне.
        Но теперь здесь была миссис Бар-Эль. Она работала с ним бок о бок, она носила шорты, она смотрела на него сияющими глазами и дарила белозубой улыбкой. Ее было приятно вспоминать, работая на другой стороне холма или засыпая в соседней палатке. Его отношение к ней имело две особенности, которые, впрочем, не касались лично ее: обдумывая вопрос брака, он вспоминал, как часто мужчины его возраста попадали в дурацкое положение, и поклялся никогда не связываться с женщинами младше его более чем на двенадцать лет - но Веред была младше всего на семь лет, и, кроме того, его всегда привлекали женщины невысокого роста, а Веред была просто миниатюрной. То, что она была археологом, не могло ничего ни убавить, ни прибавить к ее обаянию, а тот факт, что она была еврейкой, а он католиком, Джон вообще отбрасывал, как несущественный. Он неизменно посмеивался, вспоминая анекдот, популярный, когда в годы Корейской войны он служил на флоте. Солдат звонит матери в Бостон и говорит: «Мама! Это Ксавьер из Кореи. Хочу предупредить тебя, что женюсь на корейской девушке». К его удивлению, мать не возражает. Более того, она
довольна. «Привози девушку домой, Ксав. Вы можете жить у нас». - «Но где мы разместимся в вашем доме, мама, он же такой маленький». - «Вы сможете разместиться в моей комнате, Ксав, потому что в ту минуту, когда эта корейская шлюха переступит порог дома, я перережу себе горло». Джон Кюллинан припомнил, что больше половины его друзей выбрали себе в спутницы женщин, которые не устраивали их родителей, - католики и баптистки, евреи и армянки, да и Ксавьер со своей корейской женой, - и решил больше не ломать себе голову над этой проблемой.
        Его нынешние либеральные взгляды на этот вопрос резко изменились со времен юности в Гэри, Индиана. Он рос в окружении соседей-католиков, любимым спортом которых было бродить днем в поисках еврейских школьников. Они с приятелями, вооружившись камнями, прятались за заборами и ждали появления какого-нибудь случайного еврея, который украдкой добирался до дому. С воплями они налетали на него, жестоко тузили и орали:
        - Ты еврей! Ты еврей!
        - Вот сейчас распнем тебя!
        И как-то инспектор по делам несовершеннолетия явился в дом Кюллинанов с предупреждением:
        - Майк, твой парень должен прекратить драки с ребятами Гинсберга.
        - Хорошенькое дело! - вскипел отец. - Страж порядка тратит время на такую ерунду!
        - Майк, с этим надо кончать. Евреи жалуются мэру.
        - На что? Ведь они распяли Христа, не так ли?
        Почему они так поступали? В прошедшие годы Кюллинан нередко задавал себе этот вопрос и без труда находил ответ. Каждый раз в преддверии Пасхи священник их прихода произносил ряд проповедей, вспоминая распятие Спасителя, и, когда он говорил о мучениях Господа нашего, в его страстной речи чувствовался сильный ирландский акцент. Юный Джон и его друзья с растущим гневом слушали повествование, как евреи предали Иисуса, как надели Ему на лоб терновый венец, распяли на кресте, проткнули копьем бок, издевались над Его страданиями, а потом торговались из-за Его одежды. Мальчик с трудом мог вынести эти душераздирающие рассказы и был вне себя от ярости, что в наши дни потомки этих евреев кишат на улицах Гэри.
        Лишь когда Кюллинан попал в колледж, он узнал, что не евреи обрекли Иисуса на такие страдания. Это были римские солдаты. Он также узнал, что теперь никто из отцов католической церкви не придерживается таких взглядов, которые проповедовал их приходской священник, но это уже не имело значения. Он самостоятельно дошел до понимания, что инстинктивная ненависть к евреям совершенно бессмысленна, а в поддержку рациональной неприязни нельзя привести никаких доказательств. С ним произошли такие кардинальные изменения, что ныне он был готов даже жениться на еврейке.
        Он поймал себя на том, что почти все время думает о Веред, и едва ли не чаще всего вспоминал предупреждение, которое несколько лет назад в Египте высказал французский археолог: «Многие раскопки на Ближнем Востоке кончаются неудачей, потому что Бог создал археологами юных мальчиков и девочек, и, когда вы собираете их в палатках на краю пустыни… могут возникнуть предельно странные вещи. Особенно справедливо это по отношению к раскопкам, которые организуют британцы, потому что англичанки, столь пристойные в стенах своего дома, буквально теряют самообладание, стоит им увидеть, как стержень лома входит в плоть земли». Подтверждением этой теории служило романтическое отношение английского фотографа к девушкам из кибуца, и Кюллинан нисколько не осуждал его.
        Несмотря на строгое расписание, установленное Элиавом, хватало времени принимать участие и в общественной жизни кибуца. В долгие летние вечера собирались группы, чтобы заняться народными танцами. Прошел слух, что Большой Босс - холостяк, и самые хорошенькие девушки вытягивали его на площадку, и под аккомпанемент аккордеона партнеры кружились в красивых старинных танцах - некоторые пришли из России, а другие из гор Йемена. Кюллинан считал, что девушки кибуца слишком юны, чтобы оказывать им серьезное внимание, но признавал, что одно свое мнение все же изменил, чем и поделился с Табари: «В Америке я всегда думал, что народные танцы - это для девушек, которые слишком некрасивы и толсты для современных танцев. Теперь я все понял».
        В июле он, к своему неудовольствию, заметил, что на вечерах в кибуце Веред Бар-Эль обычно предпочитает танцевать с доктором Элиавом и они составляют красивую пару. Его гибкая тонкая фигура была полна чисто мужского обаяния, а миниатюрная Веред танцевала с темпераментной грациозностью, особенно те танцы, где девушке надо было кружиться, и подол ее юбки взлетал вверх. Кроме того, Табари устраивал вечерние экскурсии в такие исторические места, как Тиберия на Галилейском море, или на исторические развалины Кесарии, древней столицы Ирода. Там Кюллинан увидел, как Веред, залитая лунным светом, стоит у мраморной колонны, некогда украшавшей царские сады, и она показалась ему духом Израиля, темноволосая обаятельная еврейка библейских времен. Он хотел подойти и сказать ей эти слова, но прежде, чем он собрался, рядом с ней возник доктор Элиав. Стоя у колонны, он держал ее за руку, и Кюллинан почувствовал себя сущим ослом.
        Но как-то ночью в середине июля, когда он при свете луны осматривал раскопки, его обеспокоило какое-то движение на северном краю плато. Он заподозрил, что кто-то хочет похитить реликвию крестоносцев, но это оказалась Веред Бар-Эль. С чувством облегчения он подошел к ней, обнял и поцеловал с такой страстью, что она удивила их обоих. Медленно отстранившись от него, она взялась за отвороты его куртки, глядя снизу вверх темными влажными глазами.
        - Джон, - мягко засмеялась она, - разве ты не знал, что я обручена с доктором Элиавом?
        - Ты?… - Он отвел ее руки, словно они пугали его.
        - Конечно. Поэтому я и выбрала эти раскопки… а не Масаду [3 - Mасада - горная крепость в Иудейской пустыне, над Мертвым морем. В 73 г. после двухлетней осады зелоты, члены еврейской секты, защищавшие крепость, предпочли совершить массовое самоубийство, но не сдаться врагу.].
        Он удивлялся этому еще в Чикаго: «Почему Бар-Эль пренебрегла шансом оказаться в Масаде, чтобы работать со мной?» Теперь он разозлился: «Черт побери, Веред! Если Элиав обручен с тобой, почему он ничего не делает?»
        Какое-то мгновение она смотрела на него, словно сама себе задала этот вопрос, но быстро оправилась и небрежно бросила:
        - Порой так бывает…
        Он снова поцеловал ее и сказал куда серьезнее:
        - Веред, если он так долго тянет, почему бы тебе не выйти замуж за человека, который занят делом?
        Веред помолчала, словно приглашая снова поцеловать ее, но потом отстранилась.
        - Ты слишком занят делом, - мягко сказала она.
        - Как давно ты обручена?
        Стоя в отдалении от него, она сказала:
        - Мы вместе воевали. Я дружила с его женой до того, как ее убили. Он дрался рядом с моим мужем. Это то, что связывает людей.
        - Ты несешь патриотическую чушь.
        Со всей силой и гневом она дала ему пощечину.
        - Это серьезно. И никогда, никогда… - Она оказалась в его объятиях и зарыдала. Справившись с собой, Веред прошептала: - Ты человек, которого я могла бы полюбить, Джон. Но я отчаянно дралась за эту еврейскую землю и никогда не выйду замуж за нееврея.
        Он опустил руки. Ее слова были архаичны и даже оскорбительны. Они были явно не к месту в это мгновение, когда двоих людей коснулась любовь. Но если европейские евреи прошли через все, что им выпало на долю, и построили государство, в котором обаятельная тридцатитрехлетняя вдова может произносить такие слова…
        - Ты недалеко ушла от тех ирландских католиков, которых мне довелось знать в Гэри. «Если ты приведешь в дом польского мужа, я дам хлыста вам обоим». Так мой отец говорил моим сестрам.
        - Я не просила целовать меня, - напомнила Веред.
        - Прости, что я это сделал, - фыркнул Кюллинан.
        Она взяла его руки, гневно сжатые в кулаки, и прижала к своим щекам.
        - Это глупые слова, и ты это знаешь. Я смотрела, как ты работаешь на раскопе, Джон. Ты хочешь докопаться до каждой мелочи, и никакие предубеждения над тобой не властны. Ну ладно, вот ты копаешься в этой траншее - и вдруг сталкиваешься с чем-то, что ты не можешь принять… с еврейской девушкой, которая пережила такие ужасы, что теперь на свете осталось только одно, чего она может желать, - оставаться еврейской девушкой.
        Сила этих слов заставила Кюллинана с уважением отнестись к тому, что говорила Веред, но рассудком он не мог это принять: если он хоть что-то понимает в человеческих отношениях, он не сомневался, что Веред Бар-Эль не выйдет замуж за доктора Элиава. Она совершенно не производила впечатления влюбленной в него женщины, да и в нем не чувствовалось голодной тяги к ней. Как и Израиль, частью которого она была, Веред очутилась на скрещении исторических путей, но ее привели сюда любовные эмоции, и она выдала свое беспокойство, ибо ситуация эта ее не устраивала. Полный сочувствия, Кюллинан видел ее неуверенность и потом сказал:
        - Веред, я провел последние двадцать лет в поисках жены. Я хочу, чтобы она была умна, не чуралась больших идей и… ну, чтобы она была женственной. Таких найти нелегко, и я не отпущу тебя. Ты никогда не выйдешь замуж за Элиава. В этом я убежден. А вот за меня ты выйдешь.
        - Давай вернемся, - сказала она.
        Когда Джон и Веред вошли в большую комнату арабского дома, остальные начали посмеиваться. Кюллинан обрел уверенность в своей теории, когда доктор Элиав, не как разгневанный любовник, а как приятель из колледжа говорит со своим соседом по комнате, непринужденно обратился к нему:
        - Сдается мне, Кюллинан, что ты целовался с моей невестой.
        Ирландец вытер губы, посмотрел на пальцы и сказал:
        - А я-то думал, что израильские девушки пренебрегают помадой и салонными танцами.
        - В свое время они ею пользовались, - сказал Элиав, - но потом передумали.
        Кюллинан решил притвориться и показал руку.
        - Пройдут годы, Элиав, и твоя жена сможет, не кривя душой, укорить тебя: «Не стань я твоей женой, то могла бы уехать в Чикаго с настоящим мужчиной!»
        - Не сомневаюсь, я это еще услышу, - сказал высокий еврей, и двое мужчин обменялись рукопожатиями.
        - Если это в самом деле обручение, - вскричал фотограф-англичанин, - то будем праздновать всю ночь!
        Кто-то вскочил в джип и помчался в Акко за бутылками араки; но на Джона Кюллинана песни и танцы наводили уныние, потому что, глядя на Веред и ее мужчину, он знал, что все это веселье по поводу обручения - фальшивка. Более того, он признался и ей и себе, что она нужна ему, и теперь пытался понять, как в дальнейшем сложатся их отношения.
        Следующим утром, пока Кюллинан зарисовывал первый из только что найденных предметов, который можно было бы датировать временем до нашей эры, доктору Элиаву позвонили из канцелярии премьер-министра. Ему сообщили, что сегодня днем в аэропорт прибывает Пол Дж. Зодман из Чикаго, и намекнули, что человеку, который столько сделал для становления Государства Израиль, следовало бы оказать все возможное уважение. Через несколько минут и Кюллинан получил телеграмму, сообщающую о прибытии Зодмана, и тут же из Тель-Авива позвонил агент «Объединенного еврейского призыва», чтобы сказать: «Это раскопки Зодмана? Мне нужен директор. Зодман прибывает сегодня днем, и, ради бога, доставьте ему удовольствие». Кюллинан кончил набросок и сообщил в другую комнату:
        - Ну, теперь всем нам придется попотеть.
        Две машины отъехали от Макора - Табари и Элиав в одной, миссис Бар-Эль и Кюллинан в другой. На таком размещении настоял сам Элиав. Он понимал, что для того, чтобы и дальше раскопки шли с полной отдачей, необходимо полностью устранить напряжение предыдущего вечера.
        - И, кроме того, - добавил он, - я считаю, что отнюдь не помешает, если миллионер по прибытии увидит красивую женщину. Пусть он чувствует, что все идет по высшему классу.
        - Эта женщина не просто красива, - сказал Кюллинан. - Она прекрасна. - У всех на глазах Веред подарила ему легкий поцелуй, и от напряжения не осталось и следа.
        Во время долгого пути в аэропорт Веред сказала:
        - Мы довольно много слышали о Зодмане. И все же - что он за человек?
        Кюллинан задумался.
        - Он втрое умнее того, кем ты его себе представляешь. И втрое глупее.
        - Он когда-нибудь был в Израиле?
        - Нет.
        - Я читала о его вкладах. Пятьдесят тысяч на посадки деревьев. Полмиллиона на школу делового администрирования. А сколько на раскопки? Треть миллиона?
        - Он достаточно щедр, как мог бы сказать англичанин.
        - Почему он это делает? Тем более, что он тут не бывал.
        - Он типичный представитель многих американских евреев. Приходит день, и он говорит: «В Германии я был бы мертв. В Америке у меня семь магазинов. И если не помогу Израилю, то я подонок».
        - Чистая благотворительность? - осведомилась Веред. - Но ведь у него нет особой тяги к сотрудничеству с нами.
        Кюллинан засмеялся:
        - Когда он увидит, как успешно развивается эта страна… ее дороги больницы… он все поймет. А то ему кажется, что он подкармливает несчастных в гетто.
        - Как он выглядит?
        - А как ты думаешь?
        - Сколько ему лет?
        - Вот это я тебе могу сказать. Сорок четыре.
        - Женат?
        - Нет.
        - Он унаследовал деньги от отца?
        - Ему досталось четыре магазина. Остальное он сделал сам.
        - Насколько я понимаю, это крупная личность, - сказала Веред. - Агрессивная, книг никогда не читает, но уважает таких, как ты, профессоров колледжа. Должно быть, он либерал - иначе никогда бы не пригласил католика на эту работу.
        - Ты это имела в виду, когда сказала, что никогда не выйдешь замуж за нееврея?
        - Конечно. В нашей семье есть история, которая ставит все точки над «i». Когда мы перебрались из России в Германию, моя тетя захотела выйти замуж за арийца.
        - Что бы это ни значило…
        - В ее случае это значило присутствие светловолосого голубоглазого пруссака с хорошим университетским образованием. В нашей семье начался сущий ад, но рассудительнее всех оказалась бабушка. «Для мужчины вообще трудно быть женатым, но потом мало кто из них испытывают искушение избавиться от жены только потому, что она еврейка. У них будет достаточно и других причин». Отец сказал, что все будут смеяться над словами старой женщины, а тетя рыдала: «С чего вы взяли, что Отто решит расстаться со мной лишь потому, что я еврейка?» И бабушка объяснила: «Может прийти день, когда Германия заставит своих мужчин бросить еврейских жен». Тетя продолжала обливаться слезами, но за Отто так и не вышла. Он женился на другой еврейской девушке, но в 1938 году был вынужден развестись с ней, и бедняжку отправили в концлагерь. Конечно, и моей тете пришлось оказаться в том же лагере. Но она попала туда вместе с мужем.
        - Ты думаешь, что и в Америке может наступить время, когда мне прикажут расстаться с тобой лишь потому, что ты еврейка?
        - Я не ломаю себе голову над отдельными случаями, - ответила Веред. - Просто я знаю, что мудрая старая бабушка оказалась права.
        Когда лайнер совершил посадку, можно было безошибочно определить, кто из пассажиров Пол Зодман. Первыми появились обычные американские и французские бизнесмены. Следующим возник некий пожилой мужчина, обвешанный фотокамерами. Никто не мог и подумать, что Зодман будет тратить время на визуальные свидетельства о тех местах, где он побывал, ибо его, главным образом, заботили следующие маршруты. Появились два могучих мускулистых человека, но в них чувствовалось отсутствие интеллекта. Вслед за ними последовали трое или четверо, среди которых мог быть и Зодман, но все они были небрежно одеты и отличались разболтанностью поведения. И лишь затем на трап ступил худощавый мужчина примерно пяти футов и восьми дюймов роста, в темно-синем английском костюме консервативного покроя, загоревший не под солнцем, а под кварцевой лампой парикмахера. Он с удовольствием осмотрел все, что открылось его глазам, и сбежал по трапу навстречу Кюллинану.
        - Джон! Вам не стоило ехать встречать меня… - Но спаси боже, если бы Джон не встретил хозяина!
        - Это доктор Бар-Эль, наш специалист по керамике, - сказал Кюллинан. Он знал, какое впечатление на бизнесменов производит титул «доктор»; они поносили профессоров, но сотрудничать хотели лишь с докторами. - Это доктор Илан Элиав. А это - наш лучший из всех эксперт Джемал Табари, Оксфордский университет. - Название университета тоже произвело на бизнесмена соответствующее впечатление.
        Отступив на шаг, Пол Зодман окинул взглядом свою команду - трое симпатичных загорелых мужчин и красивая женщина - и сказал:
        - Вы подобрали прекрасную группу. Надеюсь, они знают свое дело.
        - А вы поспрашивайте их, пока я займусь вашими чемоданами.
        - Всего один, - уточнил Зодман, протягивая Кюллинану билет. - Пижама и разная мелочь.
        Это тоже доказывало, что они имеют дело с Полом Зодманом; Кюллинан знал, что большинство обыкновенных путешественников обременяют себя огромным количеством багажа. Когда Кюллинан получил чемодан, тот оказался одним из тех супердорогих изделий из фибергласа и алюминия, которые практически ничего не весят. Из интереса он попросил сотрудника Эль-Ал поставить его на весы, и со всем содержимым тот не потянул и на девятнадцать фунтов. Двое евреев из Нью-Йорка с трудом волокли семь чемоданов, которые весили около двухсот фунтов.
        На обратном пути к раскопкам Зодман выразил желание первую часть дороги проделать в компании Элиава и Табари, а вторую - с Бар-Эль и Кюллинаном, и, когда машины покинули аэропорт, Кюллинан спросил у Веред:
        - Ну?
        - Он произвел на меня впечатление. Моложе и умнее, чем я думала.
        - Обожди, ты еще увидишь, как он умен.
        Эта возможность представилась им на полпути, когда Зодман выскочил из машины Элиава и перебрался к Кюллинану.
        - Два великолепных человека, - сказал он, устраиваясь в салоне. - Любого из них я бы тут же взял к себе в магазин. Этот Табари - плотное обаяние. Попытался запудрить мне мозги лестью. Элиав - сгусток энергии. Надеюсь, вы платите им достойное жалованье, Джон?
        - Он нас держит на голодном пайке, - бросила реплику Веред.
        - Нy^;^ если они в самом деле так хороши, как смотрятся, то лет че Рез шесть или семь подкиньте им по пять долларов. Это к вам тоже относится, мисс Бар-Эль.
        - Миссис.
        - Этот вопрос с оплатой на археологических раскопках самый запутанный, - сказал Зодман. - После вашего отъезда, Джон, я попросил мисс Крамер доставить мне отчеты о всех самых важных раскопках в этом районе - Маккалистер, Кэньон, Ядин, Олбрайт… - Он отбарабанил еще десяток имен.
        - И вы все их прочитали? - спросила Веред. - Эти большие толстые фолианты?
        - Большие и дорогие фолианты. На книги я потратил почти столько же сколько на вас, и, Джон… - Он остановился и начал выдавать тексты, которые должны были доказать, каким он может быть глупым. - Вам не кажется, что я должен увидеть деревья?
        - Какие деревья? - спросил Кюллинан.
        - Я выложил восемьдесят одну тысячу долларов на посадки деревьев в этой стране.
        - Н-н-ну… - пробормотал Кюллинан.
        Спасла положение Веред.
        - Леса вон там, - сказала она, показывая рукой куда-то вправо, и, чтобы отвлечь Зодмана, стала задавать специфические вопросы об отчетах археологов. Она убедилась, что Зодман не просто пролистал книги, но хорошо осведомлен о многих деталях.
        - Они никогда не сообщают, сколько стоит экспедиция, - пожаловался он. - Поправка - Маккалистер все же сообщил, что продолжение работ на Гезере обходится примерно в… - Он извлек бумажник, не торопясь вытащил из него листок бумаги и прочитал: - «…самое малое в 350 фунтов per mensem, что не означает и возможных дополнительных расходов». Это было в 1909 году. И сколько в то время стоил фунт? Примерно пять долларов? То есть 1750 долларов в месяц… одиннадцать тысяч за сезон. А хотя Макор куда меньше Гезера, вы мне обходитесь в пятьдесят тысяч за сезон. Как это получается?
        - Маккалистер работал сам вместе с дядей Табари и платил своим землекопам двадцать один цент в день. По нашей же платежной ведомости…
        Машина повернула в направлении, указанном Веред, и Зодман спросил:
        - Мы едем туда, где деревья?
        - Дальше вон по тому направлению, - ответила Веред, пытаясь отвлечь его, но скоро дорога повернула в «том направлении», и Зодман осведомился:
        - Так я сейчас увижу деревья? - Веред заверила его, что они где-то впереди, и таким образом они добрались до холма, но, когда Кюллинан начал описывать замок крестоносцев, Зодман тихо сказал: - Можете считать это глупостью с моей стороны, но я хочу увидеть свои деревья. Замок скончался тысячу лет назад. А деревья живые.
        Табари отвел Элиава в сторону и предупредил его:
        - Нам надо что-то делать. Предъяви ему несколько деревьев, или у нас будут неприятности.
        Некоторое облегчение наступило, когда Кюллинан продемонстрировал золотую менору.
        - Вот ваш «подсвечник смерти», - сказал он, и несколько минут Зодман, забыв обо всем, углубленно изучал роковой предмет.
        - Какая свеча горела, когда королю отрубили голову? - спросил он.
        - Вот эта, в середине, - заверил его Табари.
        Элиав даже не улыбнулся, потому что его снедало беспокойство. Он и раньше сталкивался с проблемой посадок, потому что искусные израильские сборщики пожертвований, колеся по Америке от имени Еврейского агентства, заговаривали зубы многим богатым евреям - деньги пойдут на восстановление лесов в Святой земле.
        - Вы только представьте себе, - заводился сборщик. - Ваши деревья! Они растут на земле, где когда-то жил царь Давид!
        Так что, когда дарители приезжали в Израиль, первое, что они хотели увидеть, - это свои деревья. Пол Зодман выделил полмиллиона долларов на строительство зданий, но не испытывал желания любоваться на них, поскольку знал, что бетон и облицовка во всем мире выглядят одинаково, и видел в воображении лишь живое дерево, которое растет в земле Израиля.
        К сожалению, Элиав убедился, что недавно высаженные деревья выглядят так, как и должны: тощие прутики, из которых могла выжить лишь половина, и отношениям между молодым Государством Израиль и его еврейскими друзьями в Америке угрожала смертельная опасность, нечего было и думать показывать такому человеку, как Зодман, на что пошли его вложения. Элиав несколько раз пытался брать таких доноров в гористую местность, где были высажены миллионы саженцев, но с расстояния чуть больше двадцати футов не было видно ни одного живого дерева. Кое-кто из гостей так и не смог оправиться от шока.
        - Вот что нам нужно - готовый лес, - прошептал он Табари.
        Араб щелкнул пальцами:
        - Есть такой! Расслабься. Наша проблема решена.
        - Что ты собираешься делать? - шепнул Элиав.
        - Мистер Зодман! - торжественно объявил Табари. - Завтра утром вам предстоит полюбоваться одним из ваших прекрасных лесов…
        - Зовите меня Пол. И вы тоже, миссис Бар-Эль.
        - Завтра утром, Пол, я отвезу вас на встречу с вашими деревьями.
        - А нельзя ли прямо сейчас?
        - Нет! - твердо сказал Табари, и сам был удивлен легкостью, с какой Зодман принял его решительность. Затем араб отвел в сторону Кюллинана и спросил: - У тебя есть быстро сохнущая краска?
        - Немного… она дорого стоит.
        - Ее никогда еще не использовали для более высокой цели.
        - Какой цели? - спросил Элиав.
        - Я хочу переименовать лес Орди Уингейта [4 - Уингейт Орди Чарльз (1903 - 1944) - британский генерал. В 1934 - 1939 гг. организовывал в Палестине штурмовые отряды еврейской подпольной армии «Хагана» и руководил их партизанскими рейдами. Во время Второй мировой войны нанес поражение итальянцам в Эфиопии (1941 г.). В Бирме он готовил силы специального назначения Чиндит] - здесь и сейчас…
        - Минутку! Те большие деревья?
        - Пол Зодман никогда не заметит разницы, - сказал Табари и тем же вечером сделал выразительную надпись:

«Мемориальный лес
        ПОЛА ДЖ. ЗОДМАНА»
        Когда краска высохла, буквы обрели чрезмерную яркость, так что Табари отнес надпись на холм и повозил по земле в раскопе, после чего исчез на весь остаток дня.
        Вечером же произошел ряд недоразумений, после чего в Макоре воцарилась смятенная атмосфера. Неприятности начались после того, как Зодман, выйдя из штаб-квартиры полюбоваться на закат, спросил у кибуцника:
        - Молодой человек, где здесь синагога?
        - Шутите? - расхохотался фермер и пошел доить своих коров.
        Вернувшись, Зодман пожаловался Элиаву:
        - Я организовал полет так, чтобы прибыть в Израиль в пятницу. И в первый же вечер побывать на молитве. А теперь мне говорят, что в кибуце нет синагоги.
        - В этом кибуце нет. Но в других есть, - попытался успокоить его Элиав.
        - Вы ходите в синагогу у себя дома? - спросила Веред.
        - Нет, но евреи, которые поддерживают Израиль… словом, мы как-то ожидали…
        Веред с презрением отнеслась к этим объяснениям и без рассуждений отвергла их:
        - Вы ожидали, что мы, израильские евреи, более религиозны, чем вы, американские?
        - Откровенно говоря, да. Вы живете в Израиле. У вас есть определенные обязанности. Я живу в Америке. И у меня другие обязанности.
        - Например, делать деньги, - уточнила Веред.
        Зодман понял, что несет глупости, и понизил голос:
        - Простите, если я задаю неудобные вопросы. Но, миссис Бар-Эль, ваши люди каждый год уговаривают меня предоставлять средства… чтобы Израиль был еврейским государством.
        - И каждый год вы шлете нам несколько долларов, чтобы мы могли молиться за ваше благополучие?
        Зодман отказывался терять самообладание.
        - Боюсь, что вы воспринимаете ситуацию несколько прямолинейно, но разве не этим мы, евреи, занимаемся из века в век? Когда мои предки жили в Германии, каждую зиму приезжали люди из Святой земли, собирая средства на поддержку религиозных евреев в Тиберии и Цефате…
        - Дни благотворительности кончились, - фыркнула Веред. - Теперь в Израиле живет новая порода евреев.
        И Полу Зодману довелось встретить ее представителя. Сев обедать, он увидел перед собой тарелку супа, ломти мяса, масло… [5 - Еврейская религиозная традиция запрещает сочетание мясных и молочных продуктов.] Он потрясенно уставился на сочетание мяса и масла и подозвал официанта. Им оказался Шварц, секретарь кибуца.
        - Это масло? - спросил Зодман.
        Указательным пальцем Шварц ткнул в кусок масла, облизал палец, вытер его о безрукавку и спросил:
        - Что еще?
        - Разве этот кибуц не кошерный? [6 - Кошер, кошерный - приготовление пищи в соответствии с требованиями религии. В переносном значении - чистый, соответствующий правилам.]
        Шварц посмотрел на Зодмана, перевел взгляд на Кюллинана и с американским акцентом спросил:
        - Он дурак или что? - Остановив официанта, он взял у него кувшинчик.
        - Сливки к вашему кофе, - презрительно бросил тот.
        Зодман пропустил мимо ушей его слова, но, когда Шварц отошел к другому столу, спросил:
        - Не кажется ли вам странным, что тут нет кошера?
        - Вы и дома едите только кошерное? - сухо осведомилась Веред.
        - Нет, но я…
        - Предполагал, что займусь этим в Израиле, - с сарказмом закончила она его фразу.
        Тем не менее, Зодман отказывался выходить из себя.
        - Я предполагал, что в кибуце, где растет молодежь… - Он пожал плечами.
        Элиав предложил компромисс:
        - На наших кораблях, самолетах, в гостиницах… Они все кошерные. Разве это вас не убеждает?
        Зодман не ответил. Его серьезно обеспокоило знакомство с кибуцем, где нет синагоги, а в обеденном зале отсутствует кошер, - но именно Табари, араб, мусульманин, успокоил его:
        - Пол, когда вы завтра увидите свои лес…
        - Его… что? - переспросила Веред.
        - Его лес. Сегодня я побывал в нем. Выглядит он великолепно. После того как вы посмотрите на него, почему бы нам не поехать в Цефат? Будет Шаббат, и мы сможем посетить синагогу воджерского раввина.
        - Хорошая идея, - согласился Элиав. - Мистер Зодман, вот там вы увидите тот Израиль, который ищете.
        Но Зодман ничего не ответил на это предложение, и вечером все пошли спать в расстроенных чувствах. Зодман чувствовал, что впустую потратил деньги на еврейское государство, которое игнорирует синагоги и ритуалы; Кюллинан подозревал, что может потерять своего основного спонсора; Элиав считал, что, как представитель израильского правительства, он должен ублажить Зодмана; Веред же вспоминала американца как занудного дурака, взгляды которого унижают ее страну. Хоть бы он поскорее уехал и можно было вернуться к работе. Только Табари остался доволен этим первым днем. В полночь он нырнул в палатку Кюллинана, разбудил его и Элиава и предложил им бутылку холодного пива.
        - У нас в самом деле неприятности, - весело сказал он. - Но выход есть. Мой дядя Махмуд разбирался в раскопках лучше всех в Палестине, и у него было одно основное правило. Человек, который дает деньги, должен получать удовольствие. Махмуд всегда хранил в песке какую-нибудь крупную находку, и когда появлялся важный гость… - Табари склонился к слушателям: - Завтра вечером мы сделаем Пола Дж. Зодмана одним из самых счастливых миллионеров на свете, потому что вы увидите, что раскопали мои ребята! Пока мы это прячем, и два человека стоят на страже. И не спорьте! Не спорьте! - Встав, он направился к выходу. - Завтра утром, перед отъездом в лес, Раанан из Будапешта подбежит к моей машине с криком «Эфенди! Эфенди!».
        - Эфенди? - пробурчал Элиав. - Он и слова-то такого не знает.
        - А в лесу Пола Дж. Зодмана я удивлю всех вас, но вот когда мы вернемся от воджерского раввина, вас будет ждать самый большой сюрприз. И вот что я хочу тебе сказать, Джон, - если тебе нужны еще деньги от Зодмана, проси их завтра вечером. Ты их получишь.
        Как Табари и предсказывал, ранним утром, когда машины только собирались тронуться в путь, к ним подлетел босоногий Раанан с криками: «Эфенди! Эфенди! Там, в траншее А!…» - и все высыпали посмотреть, что появилось из-под земли.
        У Кюллинана перехватило дыхание. Это оказался фрагмент греческой статуи, мраморная рука, столь изящная, что от восхищения замирало сердце. Она держала стригил [7 - Стригил - специальное приспособление, которым в Древней Греции и Риме разглаживали кожу после бани.], верхняя часть которого была отломана, но рука уверенно держала остаток инструмента, и эти два предмета - не более пятнадцатой части от всей статуи - давали представление, какой она должна быть. А сама статуя, если ее удастся найти, напомнит о той долгой борьбе, которую вели упрямые евреи, защищая свой строгий монотеизм против обольстительного многобожия Греции. Статуя греческого атлета, без сомнения, когда-то украшала гимнасиум в Макоре, языческий центр, из которого греческие чиновники пытались навязать свою волю покоренным евреям, и Кюллинан живо представил себе, как у этой статуи умные философы из Афин спорили с косноязычными евреями; он слышал умные и соблазнительные доводы в пользу тех, кто преклонится перед Зевсом и Афродитой и откажется от неуклюжего еврейского монотеизма; он едва ли не воочию видел ту борьбу, которую эллинизм,
одна из самых ярких цивилизаций в истории, вел, чтобы уничтожить иудаизм с его строгими неколебимыми догмами. И как странно было обнаружить, что символом этого противостояния, которое дошло даже до Макора и наконец умерло, осталась лишь рука атлета, сжимающая сломанный стригил.
        - Поезжайте в Цефат! - крикнул из траншеи Кюллинан. - Я здесь поработаю.
        - Джон! - откликнулся Табари. - Ты нам нужен! - И Кюллинану пришлось вернуться в сегодняшний день. Он нужен, а остатки статуи, если они и лежат в земле холма, могут и подождать.
        На одном из холмов между Акко и Цефатом благодарные евреи в 1949 году высадили лес в память Уингейта, выдающегося англичанина, который когда-то служил в Палестине и погиб в Бирме. Деревья принялись и пошли в рост, теперь у них были крепкие стволы и широкие кроны. Когда машины остановились, таблички, оповещавшей, что это лес Орди Уингейта, не было видно, и на ее месте стояла новая - хотя и старательно потертая. Четверо археологов, стесняясь самих себя, спустились к роще и, пряча улыбки, смотрели, как Зодман направился обозревать свой лес. Несколько минут он стоял на дороге, рассматривая его; затем он молча стал прогуливаться между деревьев, касаясь их стройных стволов и растирая в пальцах мягкие сосновые иглы. К пальцам прилипла смола, и он попробовал ее на вкус. Поковыряв землю, он убедился что в ней уже начал формироваться гумус, слой, который удерживает воду и пропускает сквозь себя мощные дождевые потоки, которые иногда случаются в этих местах. Он оглянулся просмотреть на людей, которых нанял для раскопок на Макоре, но от избытка чувств в горле у него стоял комок, и он продолжил созерцать
деревья.
        Табари подготовил группу ребят, которые в эту минуту должны были выбежать из леса - они месяцами не бывали в лесу, и сейчас их детские голоса отдавались звонким эхом меж деревьев. Зодман удивленно повернулся, когда они пробежали мимо, и перехватил маленькую, коренастую краснощекую девочку. Она не знала английского, а он иврита, так что они просто уставились друг на друга; она сделала попытку высвободиться, но араб из-за спины Зодмана знаком напомнил о том, чему научил ее, и девочка поцеловала американца. Зодман притянул малышку к себе и наклонил голову. Потом он отпустил ее, и девочка вместе со всеми побежала к машине, которая должна была отвезти детишек в их деревню. После длинной эмоциональной паузы Зодман с трудом сказал:
        - У моих родственников в Германии было много детей… - Он вытер глаза. - Как хорошо, что теперь дети могут свободно бегать в лесу. Всю остальную дорогу он молчал, а Элиав нашел Табари и прошептал:
        - Черт побери, поставь табличку на место!
        Араб отказался:
        - Он снова и снова будет возвращаться сюда.
        Они двинулись в Цефат, маленький изящный городок, спрятавшийся в горах. Подходило время утренней молитвы, и Элиав объяснил:
        - Здесь во всех синагогах не предназначено мест для женщин, так что Веред было бы лучше подождать в машине. Кюллинан и Табари - не евреи, но я взял для них кипы, и они могут войти. У меня есть кипа и для вас, мистер Зодман.
        Он повел троих богомольцев в сторону от главной улицы, вниз по крутым аллеям, вьющимся по горным склонам. Порой улочки настолько сужались, что Зодман мог, вытянув руки, коснуться стен противоположных домов. Порой дома соединялись на уровне вторых этажей, и тогда приходилось идти по туннелям, петляя в лабиринтах истории. Наконец Элиав толкнул маленькую дверь, которая вела в тесную комнату, площадью не больше двадцати пяти квадратных футов. Вдоль стен тянулись каменные скамьи, которым было не менее ста лет от роду, и на них сидели люди, казавшиеся еще старше: они были бородаты, сутулы и подслеповаты; на них были длинные черные лапсердаки и меховые шапки, у некоторых на плечах были талесы, белые молитвенные накидки с черными кисточками. Но первым делом бросались в глаза длинные и прежде ухоженные пряди волос, висящие вдоль ушей, и, когда старики молились, раскачиваясь вперед и назад всем телом, те тоже качались в такт их движениям.
        Это были евреи-хасиды, собравшиеся вокруг раввина из Воджа, святого человека, который много лет назад эмигрировал из этого русского города, приведя с собой этих стариков, да и других, которые уже скончались. Маленький знаменитый человечек сидел, съежившись, сам по себе, закутавшись в талес, и, кроме его густой седой бороды и пейсов, обращали внимание проницательные голубые глазки. Его знали как воджерского раввина, и это была его синагога; но еще лучше всем был известен его шамес, служка, высокий, мертвенно-бледный, беззубый человек в грязном халате, подол которого, собиравший всю грязь с пола, просто задубел. Он носил растрескавшиеся ботинки, которые скрипели при каждом шаге, когда он от одного рутинного занятия переходил к другому, а его меховая шапка была трачена молью и покрыта пятнами. Когда он провел Элиава и его трех гостей к скамейке, Элиав шепнул: «Когда он спросит: «Коэн или Леви?» [8 - Принято считать, что люди, фамилии которых имеют такие корни (Леви, Левит, Левитас и др., а также Коэн, Кохен, Кан, Каган и др.), - потомки родов первосвященников.], отвечай: «Израэлит». И как только все
четверо расселись, шамес, шаркая, подошел к ним и спросил: «Коэн или Леви?», и все ответили: «Израэлит».
        Было бы неправильно утверждать, что началось формальное богослужение. Этим утром в синагоге собралось семнадцать человек, и каждый молился сам по себе; объединялись они, только если надо было читать какую-нибудь специальную молитву, но даже и в этом случае было слышно все семнадцать голосов, вразнобой произносивших ее, так что в результате получалась дикая разноголосица. Во время службы шамес шаркал вперед и назад, разговаривал, перешептывался, что-то предлагал, а два старых еврея сидели в углу, ведя деловой разговор. Двое других возносили моления громкими голосами, каждый свое, в то время как старый ребе, которого скорее можно было назвать древним, как подумал Кюллинан, неслышно бормотал свои молитвы.
        - Мне приходилось бывать в синагогах, но ничего подобного я не видел. - Кюллинан шепнул это Элиаву, который сказал:
        - Не шепчи. Разговаривай.
        И, перекрывая гул голосов, Кюллинан сказал:
        - У католиков не принято ходить в другие церкви, - на что Зодман ответил:
        - Это не церковь. Это синагога.
        В середине службы старый шамес подошел к нише, где хранилась Тора - первые пять книг Библии, написанные Моисеем, - и, когда свиток в серебряном футляре появился на свет, благоговейно поцеловал его. Служка поставил его на своеобразный пюпитр, и чтец нараспев стал произносить священные слова. Никто не слушал, но шамес время от времени подзывал кого-нибудь, и тот вставал рядом с человеком, которому была оказана честь быть чтецом.
        - Первым делом он подзывает Коэнов, потом Леви, а затем Израэлитов, - перекрывая голоса, сказал Элиав.
        - А кто они такие? - спросил Кюллинан.
        - Потом объясню, - ответил Элиав.
        Служка из-за спины Кюллинана потянул за рукав Пола Зодмана - гостю из Чикаго недвусмысленно предлагалось поучаствовать в чтении Торы и внезапно этот день обрел высокое значение. На глазах миллионера выступили слезы. Он растерянно посмотрел на Кюллинана и Элиава которой подтолкнул его вперед. Он подошел к шаткому пюпитру, и чтец серебряной палочкой указал на слова в свитке. Из-за плеча чтеца Зодман уставился на древнееврейские буквы. Его охватили воспоминания о дедушке, учившем его этим словам, воспоминания о маленьком немецком городке Гретце, откуда он был родом. Гул голосов в этой синагоге был словно оркестром, сопровождавшим воспоминания о его предках, и, когда в конце чтения шамес спросил на идише, сколько Зодман может пожертвовать синагоге, тот тихо ответил: «Двести долларов».
        - Шестьсот лир! - крикнул шамес прихожанам, и все замолчали, глядя на Зодмана, даже сам ребе. Американец вернулся на свое место и до самого конца службы не проронил ни слова.
        Кюллинан, привыкший к строгости католических служб, при которых расписаны и слова священника, и участие хора, был не в состоянии понять еврейский ритуал. В нем не было ни организации, ни порядка, ни даже красоты. Женские голоса отсутствовали. Шамес то и дело шаркал вперед и назад, ребе молился сам по себе, и у каждого была словно своя синагога. Он бросил взгляд на двух стариков в углу, все еще обсуждавших свои деловые проблемы, и решил, что, пусть даже иудаизм полон для Зодмана глубокого смысла, ему никогда не заменить сдержанную красоту католицизма.
        И стоило ему только осудить эту религию, настал момент, которого он никогда не смог забыть, - одно из самых сильных религиозных переживаний в его жизни. В последующие годы, когда он раскапывал слои еврейской истории на Макоре, оно могло вернуться в самый неожиданный момент и бросить свет на то, что он старался понять. Все началось очень просто. Шамес подошел к старику, сидящему рядом с Зодманом, и дал понять, что тот должен снять обувь. Старый еврей сделал это, а служка подошел к шкафчику под нишей, и, пока остальные молились, он, звеня связкой ключей, выбрал из нее один и открыл дверцу шкафчика, за которой стоял медный кувшин. Он протянул его старику, который отправился к водопроводному крану за дверью, а служка расстелил узкий коврик. Еще три человека сняли обувь и, когда первый вернулся с водой, омыли руки. Затем появились четыре талеса, и четверо босоногих мужчин прикрыли ими головы - не плечи, а только головы - и, заняв места на коврике, стали безмолвно молиться, сидя лицом к стене.
        Теперь и у ребе изменился голос. Он нараспев произносил короткие фразы, а четверо евреев в талесах повернулись лицом к единоверцам и, склонившись в поясе, вытянули руки так, что теперь лица их скрывало нечто вроде полотняного шатра, из-под которого были слышны их голоса, и в этом странном положении они стали издавать трогательные стоны, бессмысленные, но выразительные. Кюллинан смотрел на эти призрачные фигуры евреев, головы которых были скрыты под покровами, и пытался понять, что это представление может значить. Оно было архаичным и в то же время страстным. Голоса выпевали какое-то послание из самой древней истории человечества, но наконец накидки были откинуты и голоса стихли. Церемония, какая бы она ни была, подошла к концу, и семнадцать разных человек издали совместный стон, готовясь завершить семнадцать разных служб. Ребе пробормотал молитву, и служба в синагоге подошла к концу.
        - Что это было? - спросил Кюллинан, глубоко потрясенный последним действом.
        - С талесами? - уточнил Элиав. - Все евреи делятся на Леви, Коэнов и Израэлитов. Коэны были первосвященниками, Леви - служителями в храме, а все остальные относились к Израэлитам. И каждую субботнюю службу Коэны - пусть даже они не называют себя этим именем - встают, накидывают на головы талесы и благословляют единоверцев.
        - Похоже, что Зодман воспринимает все это очень серьезно.
        - Как и ты, - сказал Элиав.
        Зодман покинул синагогу в восторженном настроении. Он с облегчением убедился, что в Израиле все же есть люди, которые соблюдают еврейские обряды. И когда мужчины вернулись к машине, в которой их ждала Веред, он поразил всех, торжественно заявив: «Не думаю, что мы имеем право в Шаббат разъезжать на машине», и не позволил сниматься с места до окончания святого дня.
        - Неужто он так же ведет себя и в Чикаго? - прошептала Веред.
        - Нет. Ему нравятся игры футбольных команд колледжей. Каждую субботу ездит в Урбану.
        - Я считаю, - серьезно произнес Зодман, - что, пока в Израиле есть такие святые люди, как воджерский раввин, страна в хороших руках.
        - Побольше таких, как этот ребе, - прошептала Веред, - и страна обречена.
        Поскольку машинами нельзя было пользоваться, Кюллинан повел свою группу в отель, во дворе которого стояли оливковые деревья. И тут за холодным ленчем, потому что в Цефате в Шаббат нельзя было разводить огонь, археологи объяснили своему патрону, что им удалось найти в Макоре.
        - Давайте поднимемся на гору, - предложил Кюллинан. - И там я кое-что покажу.
        - Но нам не придется пользоваться машинами? - с подозрением спросил Зодман.
        - Пешие прогулки разрешены, - заверил его Элиав. - По две тысячи шагов в каждую сторону.
        Все пятеро поднялись на вершину одного из холмов, нависавших над Цефатом, где обнаружили руины замка крестоносцев. Зодман с удовольствием осмотрел огромные камни и спросил:
        - Наши смотрятся так же здорово, как и эти?
        - Лучше, - заверил его Кюллинан, - потому что на Макоре с самого начала стоял более мощный замок, и я думаю, мы там еще много чего откроем. Только понимаете, Пол, чтобы сделать открытие и докопаться до нижних слоев, нам придется переместить массу камней.
        - И что же будет с замком? - спросил Зодман.
        - Он исчезнет… камень за камнем.
        - Но я давал деньги, чтобы найти замок.
        - Вы его получите, но самые ценные находки кроются внизу - те, что уходят в самые глубины истории.
        Зодман нахмурился.
        - Когда мы вели переговоры, я мечтал, что у нас будет замок и, когда приедут мои друзья из Чикаго, я смогу отвезти их к… ну, словом, посмотреть на мой замок.
        Кюллинан осторожно предпринял следующий шаг:
        - В Израиле у нас полдюжины отличных замков, оставшихся от крестоносцев. Хотя бы вот этот… Штаркенберг. Но такого, как тот, что мы раскапываем, больше нигде нет. Он хранит последние тайны еврейской истории.
        Утверждение было довольно сомнительным, но звучало весомо.
        - Подобные тем, что вы видели в Воджерской синагоге, - добавил Табари. Его слова были полной чушью, но, как Табари и предполагал, они привлекли внимание Зодмана.
        - То есть вы думаете, что там внизу есть нечто ценное? Под замком?
        - Там, где мы сейчас стоим, тут, в Цефате, история уходит до времен Иосифа Флавия… до времени Христа. Но Макор может прибавить к ней еще семь или восемь тысячелетий.
        - Как Гезер? - уточнил Зодман. - Или Иерихон?
        - Подобно, - сказал Кюллинан.
        - Может, и не так далеко, - с профессиональной осторожностью уточнил Элиав.
        - Но шанс есть? - продолжал интересоваться Зодман.
        - Тон-чо, - сказал Табари. - Тут остров сокровищ еврейской истории.
        - Значит, мы должны докопаться до нее, - потребовал Зодман, - пусть даже я и потеряю свой замок.
        - Пожалуй, теперь нам лучше вернуться к машинам, - намекнул Табари, - потому что на этот вечер я приготовил для вас нечто особенное.
        Зодман сверился с часами, прислушался к голосу совести и сказал:
        - Думаю, что мы можем пуститься в дорогу.
        Но когда машины проезжали мимо леса его имени и Табари сказал: «Не хотите ли остановиться и еще раз полюбоваться своими деревьями?» - он ответил:
        - Думаю, мы можем вернуть деревья их подлинному владельцу. Когда я играл с тем подкинутым мне ребенком, то увидел другую табличку с именем Орди Уингейта, которую кто-то просмотрел.
        Несколько мгновений никто не знал, что сказать, но Табари непринужденно прервал молчание:
        - Сегодня вечером, Пол, вам придется увидеть нечто незабываемое.
        - Вот этот лес я уж никогда не забуду, - ответил Зодман, и его спутники так и не поняли, шутил он или нет.
        В Израиле самый веселый вечер выпадает на субботу, ибо, «когда на небе три звезды можно окинуть одним взглядом», Шаббат кончается, и ортодоксы, которые соблюдают все ограничения, получают возможность разъезжать и веселиться. В эту субботнюю ночь кибуц Макор принимал финал проходящего в Галилее конкурса на знание Библии. Его участникам приходилось отвечать на самые изощренные вопросы по истории Ветхого Завета. Победители отправлялись в Иерусалим для участия в финале всемирных соревнований, в которых принимали участие многие страны, так что по мере того, как в кибуц прибывали автобусы из Акко, Цефата и Тиберии, напряжение все нарастало.
        До начала конкурса Табари попросил разрешения обратиться к собравшимся и сказал:
        - Сегодня вечером участники будут бороться не только за право поехать в Иерусалим, но и за денежный приз, учрежденный нашим уважаемым гостем из Америки, мистером Полом Зодманом.
        Тот, не подозревавший об этом плане, смущенно заерзал на месте, а нахальный араб посмотрел на него и сообщил:
        - Первый приз будет составлять сто американских долларов?
        Зодман кивнул, и толпа разразилась радостными криками.
        - Второй приз - пятьдесят долларов. Третий - двадцать пять! - Он безмятежно улыбнулся Зодману и сел.
        Кюллинан предполагал, что его ждет скучный формальный вечер, но скоро изменил свое мнение. Двенадцать израильтян, большей частью молодые люди до тридцати лет, предстали перед четырьмя экспертами из Иерусалима, которые принялись обстреливать их вопросами: «Назовите семь птиц, упоминаемых в Библии, и приведите тексты, в которых о них идет речь». Ответ не доставил трудностей, так же как вопрос о семи животных. «Назовите трех принцесс из-за пределов Израиля, которые доставили ему беды». Молодой человек из Тиберии ответил без запинки. «Определите разницу между троими людьми, носившими имя Исайя, и распределите между ними тексты Книги Исайи». Этот вопрос выбил из строя девушку, знавшую разницу между первым, который в своей теологии придерживался чистого иудаизма, и вторым, который, похоже, предсказывал появление христианства, а вот третий Исайя, туманная фигура, упоминаемая в гебраистике, поставил ее в тупик. Другая женщина, йеменка из Цефата, не только исчерпывающе ответила на этот вопрос, но и назвала главы и строчки, относящиеся к каждому из персонажей. В конце второго часа оставались лишь трое
участников, двое мужчин и симпатичная девушка из кибуца Макор, и вопросы сыпались один за другим. «Определите разницу между Додавом, Додайем и Додо, приведите соответствующие тексты». Один из молодых людей задумался, но девушка отбарабанила все ответы, к восторгу кибуцников опередив и второго юношу.
        - Юная леди, - с уважением обратился к ней Зодман, - я еще не видел человека, который более заслуживал бы награды, что вы сейчас и доказали. Это относится и к вам, джентльмены. Но я хотел бы задать еще один дополнительный вопрос. Вас специально отбирали и натаскивали? Знает ли остальная молодежь Библию так же хорошо, как и вы?
        - Прощу прощения, - вмешался Шварц, получая сто долларов, выигранные девушкой, поскольку в кибуце все строилось на основе чистого социализма. - Все мы в Израиле изучаем Библию. В нашем кибуце мы можем собрать любую команду, которая выступит не хуже.
        - Потрясающе, - сказал Зодман и вечером до отхода ко сну пытался втолковать Кюллинану, что стал куда лучше думать об Израиле, пусть даже в этом кибуце нет синагоги. Увидев, что его директор молча сидит перед мраморной рукой со стригилом, он решил не прерывать его раздумий, но, когда появилась Веред Бар-Эль, он, отправившись с ней прогуляться в оливковую рощу, признался: - Боюсь, я был сущим идиотом по отношению к вашему Израилю.
        - Не сомневаюсь, что теперь вы знаете о нем больше, чем вчера, - сказала она.
        Следующим утром на раскопках кипела работа, потому что Табари пообещал премию в десять фунтов любому, кто до отъезда Зодмана найдет что-то интересное, и незадолго до полудня девушка из траншеи В разразилась криками: «Я выиграла! Я выиграла!»
        - Помолчи! - цыкнул на нее Табари, чтобы крики раньше времени не привлекли внимание Зодмана, но, когда он увидел находку девушки - остроконечный вавилонский шлем и наконечник копья, напоминавшие о тех днях, когда Навуходоносор покорил Макор и обратил в рабство большинство его жителей, - он сам пришел в возбуждение и начал кричать:
        - Эй! Все сюда! - Протолкавшись меж взволнованных зрителей, Зодман увидел это загадочное оружие, которое наводило ужас на древний Макор, когда его владельцы врывались в город. Кюллинан сделал набросок и предоставил траншею в распоряжение фотографа.
        Возвращаясь в офис, он без всякого удовольствия отметил, что команда в траншее А копает землю с торопливостью, чуждой научному подходу, и конечно же мелкие предметы могут пострадать. Он высказал свое неудовольствие Табари, но араб ответил:
        - У нас десять лет, чтобы поразить ученых, - и всего одно утро на Пола Зодмана. Будь у меня сейчас совковая лопата, я бы пустил ее в ход.
        И его замысел оправдал себя: мальчишка из траншеи А сделал одну из самых серьезных находок на холме.
        - Что это? - спросил Зодман.
        - Самая еврейская вещь из всех, что мы нашли, - объяснил Кюллинан. - Увенчанный рогами алтарь, жертвенник, о котором упоминается в Библии. Скорее всего, его датировка восходит ко временам царя Давида. Он мог и сам приносить на нем жертвы, хотя сомневаюсь, что он бывал здесь.
        Зодман опустился на колени, рассматривая старый каменный жертвенник. Тот обладал странными варварскими очертаниями, но принадлежал к тем временам, когда закладывались начала иудейской религии, - на таком алтаре приносились первые жертвы единому богу. Он бережно прикоснулся к старинному изделию и сказал:
        - Вечером я улетаю. В Рим.
        - Но вы же провели здесь всего два дня! - запротестовал Кюллинан.
        - Больше времени я не мог вам уделить, - сказал занятой человек и по пути в аэропорт признался Веред и Кюллинану: - Эти два дня стоят двух лет моей жизни. Я никогда не забуду то, что увидел.
        - Воджерского ребе? - не без ехидства спросила Веред.
        - Нет. Израильского солдата.
        Наступило молчание. Глубокое молчание.
        - Две тысячи лет, - тихо сказал Зодман, - стоило еврею увидеть солдата, он понимал, что грядут плохие новости. Потому что солдат не мог быть евреем. Он был врагом. И не так уж мало - увидеть еврейского солдата, который стоит на своей земле, защищая евреев… а не преследуя их.
        Снова воцарилось молчание.
        В аэропорту Зодман обратился к своим спутникам:
        - Вы творите чудеса. Прошлым вечером, поговорив с миссис Бар-Эль я отказался от своей сентиментальной заинтересованности в замке. Докапывайтесь до скального основания. Вы прекрасная команда, и вам это под силу.
        Помолчав, он ткнул пальцем в Табари:
        - А вот этого типа, Джон, думаю, тебе следует уволить.
        У Веред перехватило дыхание, но Зодман, не меняя строгого выражения лица, продолжил:
        - У него не хватает научного подхода. Он не обращает внимания на детали.
        - Его дядя Махмуд… - запнулся Кюллинан.
        - Он не только не заметил, что в лесу Уингейта стоят две вывеску, - сказал Зодман, - но в тот первый вечер, когда все вы шептались в палатке, я пошел прогуляться на холм, и меня окликнул сторож. «Тут нельзя ходить», - сказал он, а когда я спросил почему, он объяснил, что на этом месте мистер Табари закопал греческую статую, чтобы завтра найти ее и порадовать какого-то чудака из Чикаго. - И с этими словами он ушел.
        Когда о пассажире, которого они только что проводили, напоминал лишь замирающий гул турбин, Веред Бар-Эль вздохнула:
        - В Израиле прошла острая дискуссия, почему американские евреи не хотят эмигрировать. Наконец я поняла. Больше чем один или два таких, как он, у нас не разместятся.
        Она насмешливо посмотрела на Кюллинана, и тот сказал:
        - В Америке места много. Мы можем принять любого энергичного человека.
        Во время долгого пути обратно в Макор он снова спросил Веред, почему они с Элиавом не поженятся, и она осторожно ответила:
        - Жить в Израиле далеко не просто. И не всегда легко быть евреем. - Она явно дала понять, что не хочет продолжать разговор на эту тему.
        - Ты не видела воджерского раввина и его близких, - заметил Кюллинан, - но можешь себе представить…
        - Мне доводилось знавать ребе, - загадочно сказала она. - Пейсы, меховые шляпы, длинные сюртуки - и все какие-то сумасшедшие. Это часть груза, который мы несем.
        - Почему евреи так усложняют жизнь себе… и другим? - спросил Кюллинан. - Вот что я имею в виду. Мы, католики, собираем экуменические конференции, чтобы свести к минимуму архаическую структуру нашей религии, а вы, израильтяне, похоже, делаете все, чтобы она стала еще более архаичной. В чем причина?
        - Ты видел старых евреев в Воджерской синагоге. Почему бы тебе не посмотреть на молодых евреев в кибуце? Они отказываются пудрить себе мозги этими старыми обрядами, но знают Библию лучше любого католика. Они изучают ее не в поисках религиозных форм, а чтобы найти органические основы иудаизма. И я думаю, Джон, что ответ мы сможем найти в нашей молодежи… а не в старых ребе.
        - Хотел бы я иметь твою уверенность, - сказал он.
        Затем его внезапно, друг за другом, посетил ряд откровений о жизни в кибуце, и он открыл для себя причины, которые поддерживали убежденность Веред, что спасение Израиля, скорее всего, покоится на идеализме и убежденности, истоки которых коренятся в кибуцах. Стоял вечер пятницы, Кюллинан вернулся на раскопки после посещения вечерней службы в синагоге Акко, и, когда сидел за своим столом в общей комнате, увидел, как из кухни выходит официант, лицо которого было ему знакомо. Это было живое и сильное лицо мужчины сорока с лишним лет. Его седоватые, цвета стали, волосы были коротко подстрижены на немецкий манер. У него не было левой руки, и пустой рукав рубашки был туго заколот булавкой. Это был генерал Тедди Райх, один из героев израильской войны за независимость, а теперь - член кабинета министров. Два года он был послом Израиля в Соединенных Штатах, и его хорошо знали в Америке, где он проявил себя умным и удачливым дипломатом.
        Но Тедди Райх был не столько солдатом, государственным деятелем или дипломатом, сколько членом кибуца Макор, откуда и черпал силы. Он помог становлению этого общинного поселения, организовал его экономику и правила существования; в целом мире ему не принадлежало ровно никакого имущества, только его доля в кибуце, и в течение года он часто приезжал из Иерусалима, чтобы пятничными вечерами принимать участие в общих собраниях. Когда он бывал в кибуце, то шел работать на кухню, и там, однорукий, он показывал молодым ребятам то, что усвоил за долгие годы, когда у евреев не было родины: работа, напряженная работа - вот в чем спасение человека, и особенно еврея.
        Он поставил тарелку с едой на столик археологов и сказал Элиаву: «Не можешь ли зайти ко мне на кухню?» Кюллинан видел, что Веред способствует начинаниям Элиава, как заботливая мать-несушка, но когда она заметила, что Кюллинан наблюдает за ней, то нервно рассмеялась:
        - Говорят, Тедди Райх хочет предложить Элиаву какую-то важную работу.
        - В правительстве? - спросил ирландец.
        - Бен-Гурион считает его одним из самых талантливых молодых людей, - сказала она, и Кюллинан подумал: она говорит о нем как о соседском мальчике, который не имеет к ней никакого отношения.
        На кухне, пока генерал мыл тарелки, они провели несколько часов, беседуя о политике, но Райх отсутствовал на общем собрании кибуца и пришел в дом археологов, разыскивая Кюллинана.
        - Мы можем немного поговорить? - спросил однорукий член кабинета министров. Кюллинан с удовольствием воспользовался такой возможностью, и Райх сказал: - Не против, если мы пройдемся до кибуца? Я хочу, чтобы ты кое с кем встретился.
        Кюллинан впервые посетил кибуц при свете летней луны. до сих пор он не обращая ни на что внимания, просто питался в нем. Теперь он увидел здания, которые такие люди, как генерал, воздвигли на этой земле, - небольшие дома, где жили примерно полторы сотни человек; он увидел благосостояние, созданное годами общей работы, школу, детский сад, больницу. Пустая и выжженная в течение без малого семисот лет эта земля за полвека дала жизнь Государству Израиль, и Кюллинан внимательно слушал, как Райх объяснял смысл того или иного начинания, но наконец бывший генерал сказал:
        - На самом деле я хотел поговорить с тобой вот о чем - есть ли у моей дочки возможность попасть в Чикагский университет?
        - Это можно сделать. Если она толковая девочка.
        - Думаю, что так и есть. Но мне хочется, чтобы ты сам оценил.
        - Она живет здесь, в кибуце?
        - А где же еще? - Райх направился к зданиям, где размещались спальни, постучал в одну из дверей и дождался, пока девичий голос на иврите посоветовал ему входить. Когда дверь распахнулась, Кюллинан увидел красивую девочку лет семнадцати или восемнадцати и, как школьник, показал на нее пальцем:
        - Так это же ты выиграла соревнования по Библии!
        - Да. - Она изящно склонила голову и показала на четыре металлические кровати, на которые они и присели.
        Разместившись, Кюллинан сказал Райху:
        - Не стоит беспокоиться, попадет ли она в университет. В Библии она разбирается лучше любого профессора.
        - Но достаточно ли она знает английский?
        Кюллинан начал разговаривать с этой очаровательной юной особой.
        - Сильный акцент, - сказал он, обменявшись с ней несколькими предложениями, - но конечно же для поступления этих знаний хватит.
        - Надеюсь, - сказал Райх. - Я мог послать ее учиться в Хайфу. Ей предлагали стипендию, но я решил, что ей куда важнее узнать жизнь в кибуце. Пусть даже школа тут не первоклассная.
        - Школа прекрасная! - запротестовала девушка.
        - Но академические предметы преподаются просто ужасно, - сказал Райх и прежде, чем его дочь успела возразить, поднял правую руку. - Ужасно. Тем не менее, она все же смогла получить хорошее образование.
        Он принялся было обсуждать порядок поступления, как дверь распахнулась, впустив растрепанного юношу лет примерно восемнадцати. На нем были только шорты, а лицо было в мыльной пене. По всей видимости, он тоже жил в этой комнате, потому что, извинившись перед генералом Райхом и коротко кивнув Кюллинану, он подошел к кровати, стоявшей рядом с кроватью девушки, и в поисках бритвы стал рыться в тумбочке. Наконец найдя ее, он осторожно взял бритву, как молодой человек, который пока не бреется регулярно, и, еще раз извинившись, выскочил за дверь.
        - Твой сын? - спросил Кюллинан.
        - Нет.
        Кюллинан остался в растерянности. Ясно, что юноша жил в этой комнате. Ясно, что тут же жила и дочь Райха. Он бросил взгляд на ее руку в поисках обручального кольца и, должно быть, покраснел, потому что Райх внезапно расхохотался.
        - Ох, этот юноша! - Его дочь тоже засмеялась, и Кюллинан смутился, как человек, которому рассказали анекдот, смысла которого он не понял.
        - Здесь, в кибуце Макор, - объяснил Райх, - мы с самого начала решили, что наши дети будут жить вне дома. И пока они были малышами, мы взяли двух мальчиков из разных семей и двух девочек, тоже из разных семей, и поселили их вместе в одной комнате. Где им и предстоит обитать до восемнадцати лет.
        - Ты имеешь в виду…
        - Да, - сказал генерал. - Это кровать моей дочери. А та - молодого человека, которого ты только что видел. Сам ты сидишь на кровати другой девушки. Вон там размещается другой юноша.
        Кюллинан сглотнул:
        - До восемнадцати?…
        - Естественно, в этом возрасте все кончается, - сказал Райх. - В восемнадцать все идут в армию. Там ребята и девушки встречают других сверстников, и у них возникают совершенно нормальные семьи.
        - То есть они не… - Кюллинан с трудом мог сформулировать свой вопрос.
        - Дело в том, - легко сказала девушка, - что мы почти никогда не выходим замуж за ребят из нашего кибуца. Мы их слишком хорошо знаем.
        Кюллинан посмотрел на стоящие бок о бок кровати и сказал:
        - Могу себе представить.
        - Что же до другой проблемы, которая вас беспокоит, - продолжила эта обаятельная девушка, - то я живу в Макоре восемнадцать лет, и за все это время у нас были только две беременности и один аборт. А вот в той средней школе, в которой я училась в Вашингтоне, их было в десять раз больше - всего за год. А девчонкам там было по четырнадцать лет.
        Внезапно в этой маленькой комнате перед Кюллинаном возник облик его сестры из Чикаго. Эта глупая баба нарожала трех дочерей, и к тринадцати годам все они под ее руководством превращались в преждевременно созревших Клеопатр - губная помада, перманент и какие-то прыщавые юнцы рядом. Юность его племянниц пролетела быстро и незаметно, и к шестнадцати годам каждая из них таскала в сумочке презервативы, на тот случай, если спутник забудет о них. Им было бы трудно понять слова Тедди Райха и его дочери - тут совершенно по-иному воспитывали детей, и только сейчас Америка начала отказываться от предубеждений и следовать по этому пути. Его размышления прекратились, когда в комнату вернулся молодой человек, чисто выбритый, но все так же в шортах. Несколько смущаясь, он оделся и отправился на общее собрание, которое проходило в школьном здании.
        - Скажи им, что я буду через минуту! - крикнула дочка Райха и, повернувшись к Кюллинану, спросила: - Как вы думаете, я готова для учебы в Чикаго?
        - Более чем, - заверил он ее.
        - И вы поможете мне подать документы?
        - Буду только горд оказать содействие.
        Девушка ушла, и мужчины остались сидеть в комнате.
        - А ты считал, что это невозможно? - спросил Райх. Не дожидаясь ответа от удивленного археолога, он продолжил: - Наша система добилась поразительных результатов. Нет подростковых правонарушений. Никаких. Минимум сексуальных отклонений. Конечно, и у нас случаются супружеские измены, бывает, злословят, но количество удачных браков у нас куда выше нормы. И когда наши дети становятся взрослыми, у них уже есть крепкие, здоровые установки, которые так нужны Израилю.
        - Но жить всем вместе… до восемнадцати лет?
        Райх засмеялся:
        - Я знаю в Америке кучу психопатов, которые чувствовали бы себя куда лучше, если бы в молодости вели такой образ жизни. Он бы уберег их от массы психических расстройств.
        Кюллинан подумал, нет ли в словах Райха какого-то намека, обращенного к мужчине на четвертом десятке, который все еще не женат. Может, в самом деле все сложилось бы по-другому, обитай он нормальным образом в одной комнате с девушками, пока ему не исполнилось бы восемнадцать лет. Но этим размышлениям положил конец голос Райха, который сказал:
        - Нас, кибуцников, всего четыре процента от населения Израиля. Но мы поставляем примерно половину национального руководства. Во всех областях. Потому что мы растем и воспитываемся на честных идеалах. На надежном основании.
        Он стал приводить имена знаменитых лидеров Израиля - и все они были старые кибуцники.
        - И никому из них ничего не принадлежит? - удивился Кюллинан.
        - А что тебе принадлежит? Принадлежит на самом деле? - возразил Райх. - Твое образование. Характер. Твоя семья. Чем иным ты действительно владеешь? Или оно владеет тобой?
        Но когда они возвращались к дому археологов, Райх признался:
        - Ежегодно население кибуцев уменьшается. Сегодня людей больше не интересуют наши идеалы. Только быстрые баксы. - Он с сокрушением покачал головой. - Настолько, что это очень плохо для Израиля.
        И в таком мрачном настроении он пошел в обратный путь мимо зданий, которые строил со своей одной рукой.
        Пришел сентябрь, и на раскопках началась большая серьезная работа. Увлечение замком крестоносцев осталось в прошлом; война между религиями стихла; евреи возводили свой рогатый алтарь; и теперь археологи добрались до тех туманных, но богатых открытиями столетий, когда оставшаяся в памяти история только начиналась. По крайней мере, обе траншеи достигли одинакового уровня и, соревнуясь друг с другом, извлекали обломки глиняной посуды, разбитой женщинами, которые еще не привыкли к кухонной утвари, а россыпь кремневых сколов через века доносила рассказы о мужчинах, не знавших железа, которые выходили на охоту лишь с каменными остриями, примотанными к деревянным древкам.
        Теперь самым главным членом команды стала Веред Бар-Эль, ибо она единственная могла, бросив лишь взгляд на черепок, сообщить коллегам, что они прорылись сквозь один слой цивилизации и вышли к другому; не укладывалось в голове, как она может на взгляд опознавать эти кусочки - некоторые из них были не больше шиллинга - по глазуровке, по украшениям, по манере обжига, по составу глины; имело значение, приглаживали ли их рукой, пучком травы или гребенкой. Ее складную фигурку в спортивном костюмчике каждое утро можно было увидеть в одной из траншей, и всю остальную часть дня она сидела за своим рабочим столом. Вооруженные открытиями Веред Кюллинан и Табари проверяли тонкие слои гальки и щебня, в которых покоились глиняные осколки; холм содержал в себе семьдесят один фут накоплений, которые откладывались одиннадцать тысяч лет, то есть на век уходило меньше восьми дюймов. Но основная масса отложений приходилась на времена замка крестоносцев, так что целый ряд столетий дохристианской эры был представлен только двумя дюймами наносов, но они содержали данные, читать которые было столь же легко, словно они
были напечатаны в утренних газетах. В это было трудно поверить, пока в траншее А, как раз напротив другой траншеи, взглядам не открылась тонкая полоска сажи, рассказавшая, как горел город - то ли от рук врагов, то ли в силу случайности, - и она оставила по себе безошибочные следы; и, когда в этом слое сажи и пепла попадались обугленные оленьи рога или морские раковины, доставленные в Макор каким-то древним купцом из Акко, их тут же воздушной почтой отправляли в Чикаго или в Стокгольм, где ученые могли проанализировать содержание углерода в обгоревших свидетельствах истории и восстановить время, когда полыхал пожар.
        Например, когда Табари нашел два осколка керамики в XIII уровне, рядом с ними он обнаружил груду опаленных бараньих рогов, оставшихся после пожарища, которое, должно быть, в те времена и уничтожило Макор. Кюллинан, выслушав выводы, к которым пришла Веред Бар-Эль, предложил свою оценку возможной даты бедствия. Но в то же время он послал авиапочтой образцы для радиоуглеродного анализа в лаборатории Америки и Швеции, и теперь ему оставалось лишь ждать подтверждения или опровержения своей догадки.
        В ходе всей истории жизни на земле в живых организмах накапливались два вида углерода. Углерод-12 - это нормальная стабильная субстанция, знакомая каждому, кому доводилось чистить камин или по осени жечь опавшие листья. Каждое живое существо содержит в себе определенное количество такого углерода. Растения накапливают его в ходе фотосинтеза, животные - из растений, которые они поедают. С другой стороны, углерод-14 - нестабильное радиоактивное вещество, тяжелее нормального углерода. Он формируется в верхних слоях атмосферы и наконец смешивается с воздухом, которым мы дышим, хотя углерода-14 присутствует непредставимо малое количество: одна триллионная часть от углерода-12. Но даже столь слабый след тяжелого углерода можно уловить во всех живых организмах, которые живут или когда-либо жили на земле; во время своего существования они усваивают углерод-14, но в момент гибели этот процесс прекращается.
        Углерод-14 не представлял бы никакого интереса для археологов, если бы не одна его особенность, которая делает этот химический элемент буквально бесценным. После смерти живого организма накопленный в нем углерод-14 в силу его нестабильности начинает распадаться. Половину своего объема он теряет за 5500 лет. Например, если выяснится, что в бараньих рогах, которые Табари извлек из слоя пепла на Макоре, осталась только половина его содержания углерода-14, то, значит, их можно грубо датировать 3535 годом до нашей эры плюс-минус 330 лет, то есть баран, носивший эти рога, должно быть, погиб где-то между 3205-м и 3865 годами до нашей эры.
        В лабораториях содержание углерода-14 в образцах определяют по количеству распадов углерода-14 в минуту. Живой образец дает 15,3 таких распадов в минуту; если его существование завершилось в 3535 году до нашей эры, то вдвое меньше, или 7,65; дата кончины в 9035 году до нашей эры уменьшает число распадов до 3,83 в минуту. К сожалению, в материалах, которым больше 50 тысяч лет, количество распадов настолько мало, что современные инструменты не в силах точно подсчитать их, так что вся датировка этих времен носит скорее предположительный характер, хотя некоторые сходные вещества, как, например, калиевый аргон, обещают датировать промежутки времени до двух миллионов лет. Кюллинан отправил образцы в две различные лаборатории - в его распоряжении их было больше сорока, от Австралии до Швейцарии, - чтобы можно было сверить результаты.
        Пока археологи ждали подтверждения своих догадок, что XIII уровень датируется 1400 годом до нашей эры, пришло время сбора урожая, рабочий комитет кибуца стал собирать своих людей на уборку, и крепкие землекопы понемногу начали покидать холм. Уходить им очень не хотелось, и дочка Райха возмущалась, что ее чуть ли не силой вынуждают покидать раскопки, когда на поверхности показываются исключительно интересные находки, бросающие интеллектуальный вызов, но девушки были нужны в кибуце. Доктор Кюллинан заверил их, что следующей весной их снова пригласят на раскопки, да и в будущем они на много лет будут обеспечены работой. Он с сожалением смотрел, как их крепкие босые ноги переступают порог его офиса, отправляясь собирать урожай, как и тысячу лет назад поступали девушки Макора. Прекрасные ребята, вздохнул он, и работа на раскопках остановилась из-за отсутствия рабочих рук.
        Но как-то утром доктор Элиав разрешил эту проблему, сообщив, что установил контакт с Еврейским агентством и оно согласилось с первого же судна с иммигрантами отправить на раскопки в кибуце Макор двадцать пять марокканцев.
        - Нам достанутся неотшлифованные алмазы, - предупредил Элиав. - Без английского. Без образования.
        - Если они знают арабский, то я с ними договорюсь, - заверил Табари, и два вечера спустя команда отправилась встречать один из больших кораблей, которые усердно и безостановочно сновали по Средиземному морю, доставляя еврейских иммигрантов в Израиль.
        - Прежде чем мы поднимемся на борт, - подвел итог Элиав, - я хочу еще раз предупредить, что это не симпатичные молодые иммигранты, которые прибывают из Америки, Кюллинан. Это отбросы мира, но за два года мы сделаем из них первоклассных граждан.
        Кюллинан сказал, что в курсе дела, но, знай он, какое испытает интеллектуальное потрясение при встрече с грузом этого судна, он бы остался на раскопках, позволив Табари лично набирать новых работников.
        Ибо судно, которое ночью пришло в Израиль, доставило с собой отнюдь не тех людей, которых нация могла бы сознательно выбрать. Они были ни ухоженные, ни здоровые, ни образованные. Из Туниса прибыла убогая семья из четырех человек, страдающих глаукомой и истощением. Из Болгарии - три пожилые женщины, настолько измотанные жизнью, что они уже никому не стали нужны; коммунисты позволили им покинуть страну, потому что у них не было ни денег покупать хлеб, ни умения зарабатывать на него, ни зубов, чтобы есть хлеб. Из Франции прибыли не выпускники высших школ в цветущем возрасте, а две разбитые жизнью супружеские пары, старые и брошенные своими детьми, которых ждали лишь пустые, безнадежные дни. А с берегов Марокко - отбросы с городских свалок, где они ютились поколение за поколением, - испуганные, грязные, возбужденные евреи, неграмотные, часто изуродованные болезнями, с безучастными глазами.
        - Элиав активно помогал формировать политику, - с гордостью объяснила Веред.
        - Я рассматриваю полезность с совершенно иной точки зрения, - медленно сказал Элиав, оглаживая трубку ладонями. - Я говорю, что для создания города нужно четыре тысячи человек. Они составят его население. Не все из них будут в цветущем рабочем возрасте. Нетрудно убедиться, что у кое-кого будут дети, которым предстоит жить в этом городе. Будут там и старики, чья мудрость придется к месту. Они могут и присматривать за детьми, и просто вести нормальное существование. - Он пристально посмотрел на Кюллинана и продолжил: - Насколько нам было бы легче в мире, если бы этим вечером судно пришвартовалось в Нью-Йорке. Но симфонии и кафедральные соборы созданы не детьми из обеспеченных семей среднего класса. Они - дело рук тех, кого мы сегодня встретили. Они тебе очень нужны, Кюллинан, и, хотя ты боишься брать их, мы не можем от них отказываться.
        Следующие несколько дней на раскопках стали историческими, но не в лучшем смысле слова. Юсуф и его семья из двенадцати человек были не только неграмотными, но и асоциальными, если можно употребить такое слово. Они никогда не видели ни туалетов, ни общественных душевых, ни общих обеденных залов, они не знали, что такое скребки и лопатки археологов, и не смогли бы приспособиться к жизни ни в кибуце, ни на раскопках, если бы Джемал Табари не взял новичков под свое покровительство. Он закопал шесть глиняных осколков и показал Юсуфу, как их надо искать. Но тут он сделал ошибку, поскольку сам Юсуф не собирался работать. Он показал своим трем женам, как следует копаться в земле, после чего предпочел лишь покрикивать на своих восьмерых детей. Табари терпеливо объяснил ему, что, пока Юсуф не начнет сам работать, и работать как следует, его, черт побери, не будут кормить, - и старый патриарх принялся трудиться. К счастью, Именно он сделал в траншее самую интересную находку - смеющуюся, обаятельную маленькую глиняную богиню. Этому божеству поклонялись беременные женщины и фермеры, оплодотворяющие землю. Ее
звали Астарта, богиня хананеев, и ее статуэтка напомнила Кюллинану Веред Бар-Эль.
        - Благодарю! - сказал он Юсу фу по-арабски и тут же, на месте, дал распоряжение Табари выплатить старику премию. В тот же вечер Юсуф получил разрешение принести богиню в обеденный зал кибуца, где он с гордостью показывал ее молодежи, работавшей на холме, и один из ребят воскликнул: «Она выглядит точно как доктор Бар-Эль!» Обнаженную маленькую богиню с округлыми грудями поставили на стол к Веред, и она тихо сказала: «Понятия не имею, что он хотел этим сказать». Потом парень разодрал свой нашейный платок и соорудил глиняной богине трусики-бикини и лифчик - и вот тут-то древняя глиняная девочка обрела потрясающее сходство с археологом, и, возможно, в силу тех же самых причин: обе они олицетворяли яркую женственность, сексуальное наслаждение, стремление к совершенству, которое бикини лишь подчеркивало. Но тут пришла телеграмма из Стокгольма:
        «КЮЛЛИНАНУ ТОЧКА ВАШ УРОВЕНЬ III ТОЧКА ГОД 1380 ДО Н. Э. ПЛЮС-МИНУС 105 КОРОЛЕВСКИЙ ИНСТИТУТ».
        Через несколько дней дала о себе знать и лаборатория в Чикаго: «1420 ГОД ДО Н. Э. ПЛЮС ИЛИ МИНУС 110», и Кюллинан прикинул, что если такова датировка двух глиняных черепков, то, скорее всего, он может отнести свою Астарту к 2200 году до нашей эры.
        Он позволил самодельному бикини и дальше оставаться на маленькой богине и каждый день посматривал на нее. Она стояла у него на столе, побуждая наконец оплодотворить чье-то лоно и обзавестись детьми, и в такие минуты он с чувством неутоленного голода думал о Веред. Она делала серьезную ошибку, не выходя за него замуж, ибо было совершенно ясно, что она не собирается замуж и за доктора Элиава. В их отношениях отсутствовала страсть, у них не было никаких обязательств друг перед другом, и он с удовольствием повторял ей свое предложение. Он прекратил этим заниматься, лишь получив телеграмму из Чикаго от Зодмана, с просьбой немедленно прилететь в город, прихватив с собой, если это в человеческих силах, «подсвечник смерти». Состоится встреча со спонсорами Библейского музея и так далее и тому подобное.
        - Провалиться мне, если я полечу, - проворчал он, собирая в свою поддержку сотрудников.
        - Строго говоря, - сказал Элиав, - я тоже не думаю, что ты должен лететь. Просто Зодман ищет дешевой популярности.
        - Я ему отобью телеграмму, что не могу этого сделать, - буркнул ирландец.
        - Минутку! - вмешался Табари. - Вспомни первое правило дядюшки Махмуда: «Доставляй радость тому, кто оплачивает твои счета».
        - Будь что угодно, кроме этого проклятого подсвечника… Нет!
        - Джон, - убедительно повторил араб, - ты конечно же не должен продавать себя. А вот я никогда не видел Чикаго. Я могу взять эту менору и в своем костюме шейха прочитать такую лекцию…
        Веред поперхнулась от смеха, представив, как Джемал Табари будет потрясать жительниц Чикаго.
        - Не могу я отпустить тебя, - сказал Кюллинан. - Ладно, в будущем году, потому что ты можешь кое-что сделать для Чикаго. Но с этими марокканцами…
        - Ты не выслушал другое мое предложение, - не уступал Табари. - Пошли Веред.
        - Ты поедешь? - спросил Кюллинан.
        - Я бы хотела посмотреть, что собой представляет Америка, - сказала она.
        - На тебя она произведет совсем не такое впечатление, как на меня, - заметил Табари. - Евреи по сравнению с арабами никогда ему не поддаются. Но она такая… - Он кивнул в сторону маленькой глиняной богини.
        - Мы только что занялись этапом керамики… - возразил Кюллинан.
        - Ты обязан доставить счастье Полу Зодману, - предупредил Табари и набросал текст телеграммы: поскольку в данный момент директор отсутствует и находится в Иерусалиме, он взял на себя смелость сообщить, что директор, скорее всего, не сможет отлучиться, но, если все расходы будут оплачены, доктор Веред Бар-Эль и «подсвечник смерти»…
        Следующим утром одна из жен Юсуфа нашла в траншее В два каменных осколка; предположив, что они чем-то интересны, она принесла их доктору Элиаву. Присмотревшись к их форме, археолог бросил все Дела и послал в траншею всех профессионалов, кто оказался под рукой. Камни оказались кусками кремня, не более дюйма длиной, и их зазубренная сторона была отполирована до блеска. Противоположный край был довольно широким, так что осколок не мог быть ни наконечником Копья, ни ножом. Тем не менее, эти два невыразительных осколка кремня вызвали всеобщее возбуждение. Все, кто был на холме, кинулись разбираться на место их находки, и через несколько минут Веред закричала:
        - Есть и другой кусок! Он подходит! - Что и было доказано, когда его совместили с первыми двумя. Поиск набрал обороты, но прошло не менее часа, когда Юсуф лично нашел четвертый осколок кремня, на чем находки и закончились.
        Археологи сложили сколы кремня примерно в таком положении, в каком они и были, когда раскололись, и они были зафиксированы. Затем их торопливо отнесли в ванную, где Веред лично промыла их и положила на стол доктора Кюллинана, который и зарисовал их.
        В свое время эти четыре куска кремня представляли собой режущую кромку серпа. Они вошли в историю в то первое утро, когда мужчины и женщины, как молодые евреи из кибуца Макор, двинулись убирать свой урожай. Этот инструмент, извлеченный из-под толщ земли, был одним из самых ранних сельскохозяйственных орудий, которыми когда-либо пользовался человек; он был старше бронзы, гораздо старше железа; он был в ходу задолго до того, как появились фермы и были приручены верблюды. Это чудо было изобретено давно, невероятно давно - чудо более великое, чем кондиционер или автомобиль «опель». Его края были отполированы до блеска прикосновениями тех бесчисленных стеблей, которые он срезал, и этот серп убедительно говорил, как изменился человек, который еще недавно охотился на животных. Ибо человеку, который сделал этот инструмент, это великолепное удивительное изобретение, больше не надо было скитаться с места на место в поисках пищи. Каким-то загадочным образом он научился выращивать зерно в любим подходящем месте и собирать его с помощью этого серпа. Это дало ему возможность оседать на земле в поселениях, на
месте которых возникали римские города, прекрасные византийские церкви и башни замков крестоносцев. Археологи с уважением разглядывали эти четыре каменных осколка, и три утра спустя марокканцы в обеих траншеях докопались до скалистого ложа холма. Под ним уже ничего не было; долгий первый этап раскопок подошел к концу.
        Тем же вечером Веред Бар-Эль упаковала свои вещи, готовясь к полету в Чикаго, но, сделав это, она решила пройтись к холму и еще раз бросить взгляд на голое скальное основание, вскрытое их лопатами и мотыгами. Она поковыряла его носком туфельки и только тут осознала, что кто-то шел за ней от самого здания. Она окликнула: «Элиав?» - но это оказался Кюллинан, и с чувством неподдельного облегчения она сказала:
        - А, это ты, Джон.
        И когда он спустился в траншею, Веред добавила:
        - Как-то грустно… вот мы и дошли до коренной породы.
        - В какой-то мере, - согласился он. - Я как-то надеялся пойти еще глубже… может, найти такие пещеры, как в Кармеле. Которым сто тысяч лет… или что-то в этом роде.
        - Да и то, что у нас есть, просто отлично… в своем роде, - успокоила она его.
        - Нам это под силу, - сказал Кюллинан. - В следующие девять лет мы превратим этот холм в небольшой алмаз. Вскроем три круговых стены. Оставим их стоять и займемся теми открытиями, что ждут нас в середине. - Он остановился. - А вы с Элиавом будете со мной эти девять лет?
        - Конечно.
        - У меня недавно было предчувствие, что вы меня оставите.
        - Как глупо, - сказала она на иврите. Неожиданная смена языка сбила Кюллинана с толку, словно она подмигнула ему или влепила поцелуй.
        - Потому что, если тебя тут не будет… - начал он.
        К ее собственному удивлению, Веред подошла поближе и маленькими ладошками сжала ему щеки.
        - Джон, - прошептала она, - ты стал мне очень дорог. - Теперь она говорила по-английски. Веред вскинула голову, и теперь их лица почти соприкасались. - Очень дорог, - повторила она на иврите.
        Он страстно поцеловал ее, словно понимая, что в последний раз он может стоять рядом с ней в ночи Галилеи, и в это краткое мгновение она не сопротивлялась, а приникла к нему, как маленькая Астарта, чьей обязанностью было напоминать людям о любви. Затем, словно отталкивая от себя часть жизни, которая стала столь драгоценной, что к ней нельзя было относиться с небрежностью, она легко уперлась руками ему в грудь. Еврейка и католик медленно отдалились друг от друга, как две кометы, которые было слились в небе, но теперь каждую из них ждет своя орбита.
        - Это была правда, когда я сказала, что никогда не выйду за тебя замуж.
        - Но каждый день, когда я смотрел на тебя, то все больше убеждался, что ты никогда не выйдешь замуж и за Элиава. - Помолчав, он спросил: - Что между вами не клеится?
        - Есть обстоятельства…
        - Они имеют какое-то отношение к Тедди Райху?
        У нее перехватило дыхание, но она справилась с собой:
        - Почему ты об этом спрашиваешь?
        - Потому что в тот вечер, когда Райх говорил с Элиавом… ты смотрела на них, словно ревнивая школьница.
        Она начала было говорить, запнулась и продолжила на иврите:
        - Не беспокойся из-за меня, Джон. Мне нужно побывать в Америке… какое-то время… все обдумать.
        - И в Чикаго ты будешь думать, каково это… жить там со мной?
        При этих словах она испытала искушение с поцелуем приникнуть к нему и полностью доверить свою жизнь этому мужчине, потому что она успела узнать его как тонкого и благородного человека, честного во всех своих действиях и способного на глубокие чувства; но она не могла себе позволить ни малейшей уступки. Она медленно отошла от него и, пройдя по камням Израиля, отправилась упаковывать золотую менору, которой предстояло лететь в Америку.
        Глава вторая
        Уровень XV
        Поедатели пчел
        Четыре из пяти зазубренных кусков кремня крепились к костяной рукоятке, образовывая серп для уборки зерна. Пятый кусок кремня был заострен на конце - им начинался серп. Залежи кремня были найдены в известняковых отложениях на берегу моря в 9831 г. до н. э. Серп был сделан и оказался в Макоре летом 9811 г. до н. э.
        И был тут родник, и стояла скала. Люди пили тут сладкую воду с незапамятных времен, еще миллион лет назад, когда человек, смахивающий на обезьяну, добрался сюда из Африки. И в памяти, если не в речи, хранилось название этого места - Макор. Источник.
        Скала была огромной - плоская гранитная громада с возвышением в середине, от которого во все стороны уходили пологие склоны. Поверхность скалы была голой, ровно ничем не отмеченной, ни зарубкой, ни грудой камней в честь какого-нибудь божества, ибо в те бесконечно далекие времена люди еще не испытывали потребности в богах. Это была просто скала, достаточно большая, чтобы в будущем стать основанием города хананеев или подножием форта крестоносцев.
        Скала возвышалась над источником, но на полпути к нему склон был рассечен входом в глубокую просторную пещеру. И как-то весенним утром, двенадцать тысяч лет назад, у входа в нее стоял крепкий кривоногий старик с всклокоченной бородой, с медвежьей шкурой на плечах. Жизнь его клонилась к закату, но он весело расхохотался, когда его облепили малыши; они лезли ему на руки и визжали в щенячьей радости. Старик обнимал детишек, хотя они были не его отпрыски, и рычал, когда они дергали его за бороду.
        - Меду, меду! - пищали они.
        - Вы удрали, когда мимо вас летели пчелы, - поддразнил он их, но малыши продолжали клянчить, и он пообещал: - Если я найду пчелиный тайник, то что-нибудь принесу вам.
        Покинув пещеру, он спустился к роднику - старик, правивший своим миром, еще был полон сил. Он каким-то непостижимым образом чувствовал эту землю. Он знал и все тропы, ведущие через лес, и любимые места, куда приходят щипать траву оленята. Он был все так же умен и знал, как выследить дикого медведя. Он был доволен жизнью, как может быть доволен мужчина, давший жизнь большему количеству детей, чем кто-либо в его поколении, - охотник, любивший животных и старавшийся заботиться о других людях. Любой, кто видел его умные хитрые глазки и кривые ноги, испытывал чувство бодрости и веселья.
        Три года спустя, когда все, что он пытался сделать, получилось, когда его старая жена обрела странный покой и мудрость, когда у сына хорошо началась жизнь, а дочь благополучно забеременела, он стоял в одиночестве в густых зарослях терновника и фисташковых деревьев. Его охватил ужас, смысла которого он не понимал. Он вспоминал эти три непростых года своей жизни - и так в памяти стала откладываться история Макора.
        Добравшись до родника, Ур нагнулся к нему и плеснул в лицо холодной водой. Наполнив деревянную чашу, старательно выскобленную кремневым ножом, он напился и уже был готов отложить чашу, как увидел свое лицо, глядящее на него из водной глади источника.
        Волосатое, крепко сидящее на покатых плечах, с маленькими, прижатыми к голове ушами и кустистыми бровями, оно отличалось голубизной глаз, которые сияли, как две маленькие звезды.
        Их блеск восхитил Ура, и он засмеялся, но в родник упал маленький камешек, чуть больше крылышка пчелы, и от поднявшейся на воде ряби изображение исказилось. Что-то в форме его глаз, ушей и рта испугало Ура, и он отпрянул назад. Но рябь тут же успокоилось, вода разгладилась, и в ней снова появился он, Ур. Он поежился при мысли, что какая-то неведомая сила может изуродовать его подлинное «я». Ур заставил себя улыбнуться, но он уже не был столь свободен и счастлив, как раньше.
        Над головой он услышал легкий шелест. Это, конечно, были пчелы, и, отложив деревянную чашку, он стал вертеть головой, глядя в небо. Опытный охотник, он заметил насекомых и проследил их путь по вади, по которому в сезон дождей мутная река с грохотом прокладывает себе путь к морю. На склоне вади стояли сухие деревья, в одном из которых пчелы обрели себе пристанище, и Ур, вскочив на ноги, заторопился вслед за ними - если поторопится, он сможет найти хранилище сот с медом. Опытным взглядом он отслеживал, куда летят пчелы, пока не убедился, что нашел нужное дерево. Ур присел на землю и застыл в неподвижности, присматриваясь, откуда вылетают пчелы и куда приносят дары цветов, из которых и получается сладкий мед.
        Слюной Ур помазал лицо, готовясь к ждущей его боли, поерзал ногами по песку, как животное, готовящееся к бою, и, резким прыжком взлетев на сухое дерево, быстро вскарабкался по стволу, пока пчелы не заметили его. Мощными рывками он стал ломать трухлявую древесину. Гневное жужжание пчел, оторванных от дел, дало ему понять, что мед близок, и, не успели пчелы броситься в атаку, отстаивая свои богатства, он нащупал соты.
        И тут пчелы нанесли удар! Пятьдесят, а то и сотня облепили его лицо и руки, стараясь найти уязвимое место. Жаля его, они погибали. Но ноющими руками он продолжал раздирать соты, бросая на землю их липкие сладкие куски. Наконец, когда он уже почти ничего не видел, он соскользнул с дерева, убив при этом не меньше сотни пчел. И, лишь утвердившись на земле, он смог стряхнуть с лица безжалостных насекомых. Покончив с ними, он стянул с плеч звериную шкуру и сложил в нее соты с медом. Затем на своих кривых ногах он заторопился подальше от вади, перебарывая жгучую боль во всем теле.
        Когда он добрался до родника, лицо его уже распухло, как полная луна, и он еле видел, но дети из пещеры заметили его приближение и закричали: «Ур нашел мед!» Он попал в их окружение, которое сопровождало его от родника к пещере; они показывали пальцами на его опухшее лицо, визжали от радости, цеплялись за куль с медом и истекали слюной. Оказавшись в безопасных пределах пещеры, он развернул сладкий сверток и увидел, что вместе с сотами прихватил с десяток пчел. Толстыми неуклюжими пальцами Ур собрал их и выпустил на свободу.
        - Сделай нам еще меду, - приговаривал он при этом. - И на том же самом дереве.
        В пещеру, куда добрался Ур, вел узкий высокий проход примерно в два человеческих роста, но внутри пещера превращалась в полутемное просторное помещение, где хватало места многим. В дальнем конце она суживалась и превращалась в туннель, который вел к земле под скалой, а в своде было небольшое отверстие, позволявшее выходить дыму, а поскольку из дальнего конца туннеля поступал свежий воздух, пещера была довольно удобным местом. В центре ее тлел огонь, куда женщины, когда приходило время готовить пищу, подбрасывали дрова, на закопченных стенах висели копья, дубинки и корзины с зерном, просушивались для дальнейшей обработки звериные шкуры. Это был теплый и надежный дом, укрытый толстыми каменными стенами, и вот уже более двух тысяч лет он давал убежище человекоподобным существам, которые время от времени забредали в него.
        Во времена Ура тут постоянно обитали шесть разных семей - братья из одной группы взяли замуж сестер из другой, странники, которые пришли, чтобы выбрать себе жен, - все они были членами одного племени, все вместе собирали пищу и поддерживали огонь общины. Мужчины были охотниками, и все они отлично умели выслеживать зверя и умело убивать его стрелами и копьями. Они уже не были теми бессловесными созданиями, которые забрасывали камнями первобытных животных; они были опытными добытчиками, которые избегали ненужного риска. Их женщины дубили и выделывали шкуры убитых зверей, превращая их в отличную прочную кожу, и проводили долгие часы, собирая дикорастущие зерна, которые беспорядочно росли на окружающих полях. Растягивая шкуру под коричневыми созревшими стеблями, они палками оббивали колосья, собирая драгоценное зерно. Потом они мололи его в ручных каменных мельницах, превращая в муку, которая могла храниться всю зиму. Что же до детей, то они играли на плоском камне, сталкивая друг друга и урча как медвежата, которые радуются теплу солнца. К ночи все собирались в большой пещере у мерцающего огня.
Мужчины рассказывали о прошедшем дне, а женщины латали шкуры.
        При появлении Ура с медом все бросили заниматься своими делами, и обитатели пещеры стаей собрались вокруг редкого сокровища, ибо мед был единственной сладостью, которую знали пещерные люди, и через несколько минут закопченное помещение наполнилось урчанием и взрыкиваниями, когда все тянулись руками к давленым сотам, стараясь заполучить себе сладкий кусок. Детям было трудно получить свою порцию, но Ур помог им протолкаться меж взрослых, и их радостные вопли засвидетельствовали, что и им достался кусок. Двое молодых охотников, преследовавших оленя, отсутствовали, но никому не пришло в голову оставить им часть меда. Шкура, в которой Ур принес мед, быстро была выскоблена дочиста, а соты собрали в чашку, где из них вытопят воск, чтобы вощить сухожилия, которыми сшивались шкуры. И лишь когда с медом было покончено, Ур смог присесть на большой плоский камень, а его жена стала смачивать холодной водой распухшее лицо и вычесывать из бороды мертвых пчел.
        Семья Ура представляла собой более тесную группу, чем остальные. Ее возглавлял кривоногий старик, который, оставив за спиной тридцать два сезона охоты, достиг возраста, когда он должен умереть. Его старшая жена дожила до тридцати и присматривала за детьми, за сыном, чья неприязнь к охоте беспокоила Ура, и за живой, веселой дочерью, которая в свои одиннадцать лет была уже достаточно взрослой, чтобы обзавестись своим мужчиной, - но дело было в том, что из обитателей пещеры ей никто не нравился и пока еще в поисках ее в пещеру не забредал никто из странников. Мать же надеялась, что, когда таковой появится, он будет жить в их семье и со временем займет место Ура. Пещерные люди уважали старого Ура. Он был пяти футов и четырех дюймов роста, весил около ста семидесяти фунтов, был коренаст, с широкими могучими плечами. Над гущей бороды блестели ярко-голубые глаза, а румяные губы то и дело расплывались в улыбке. Он любил веселиться, и теперь, когда его собственные дети подросли, он играл с отпрысками соседей, которые в теплые дни возились среди камней. Не в пример звероподобным созданиям, которые когда-то
пришли к этому источнику из Африки, у Ура была прямая походка и отсутствовали тяжелые надбровья над глазами. У него была гладкая и почти безволосая кожа. Он ловко орудовал своими относительно небольшими руками, хотя никогда не мог понять, почему правая рука более умелая, чем левая, - ею он делает большинство работ, ею же метает камни и копья. Его кожа обладала особенностью, которая удивляла его: прикрытая медвежьей шкурой, она оставалась розовато-белой, но, когда ее касались лучи солнца, она обретала темно-коричневый цвет, так что издалека Ур и его соплеменники казались чернокожими. За последние сорок тысяч лет их горло, язык и нижняя челюсть сильно изменились и теперь стали достаточно гибким инструментом, приспособленным для артикуляции звуков языка, и теперь словарь Ура включал в себя более шестисот слов, часть из которых состояла из трех слогов, а некоторые - даже из четырех или пяти. Почти каждое столетие приносило с собой новые знания, которые требовали появления новых слов; но процесс этот шел весьма медленно, потому что Ур и его соседи были очень осторожны, и звук нового слова мог нарушить
равновесие природы и вызвать к жизни странные силы, которые лучше оставить в покое, так что набор слов ограничивался лишь теми звуками, к которым они привыкли со временем. Вот еще для чего мог пригодиться гибкий человеческий голос, хотя немногие пользовались этой его особенностью: человек - и в особенности женщины - мог петь, и порой ранним утром Ур слышал, как его жена и дочь издавали приятные звуки без слов, что-то вроде «траааааа» или «сиххххх».
        Этой ночью, когда охотники вернулись без оленя, огонь был притушен, набегавшиеся дети спали вповалку, как медвежата, и из туннеля тянул холодный ветерок, община, сидя в полутьме, слушала, как Ур с опухшим лицом рассказывал о своей находке: «Из источника Макор, из самой глубины его вод взлетела одинокая пчела и позвала меня: «Следуй за мной, следуй за мной!» И я шел по вади, пока солнце не устало в небе. Я шел через скалы и деревья, с которых кормятся молодые олени, я шел мимо мест, куда по ночам приходят медведи. Вы бы уже давно упали, задохнувшись, но я все шел и шел, потому что пчела продолжала звать меня: «Следуй за мной, следуй за мной!» Так я пришел к тайному дереву, которое все искали, но никто не нашел». Он рассказал, как полез по сухому стволу, как, бесстрашно отбиваясь от атакующих пчел, проломился к их сокровищу и наполнил им медвежью шкуру. Откинув голову, он, полный восторга охотника, к которому переходит дух выслеженного им зверя, запел:
        Горя от боли, я принес домой мед.
        Мои глаза закрывались от боли, я шел за голосом.
        Пчела, что летела передо мной, пела: «Ур нашел наш мед.
        Ур, великий охотник, ничего не боится.
        Я отведу его домой, в его пещеру.
        Обратно к источнику я веду храброго охотника».
        Ни одного звука не было слышно в пещере, кроме сонного посапывания спящих детей, и все слушали голос пчелы, что вела охотника домой.
        Ур, скорее всего, так и прожил бы свою жизнь охотника, выслеживая животных и пчел, женись он на обыкновенной женщине, но его жена была родом не из пещеры. Много лет назад, когда Ур только начал сопровождать охотников, его отец возглавил поход в земли к востоку от моря Шепотов, где и встретил каких-то странных людей, с которыми, естественно, вступил в бой. Пещерные люди одержали победу, но после бойни они нашли двенадцатилетнюю девочку, которая осталась в живых, и отец Ура забрал ее к себе домой.
        Она ничего не знала о жизни в пещерах; темная внутренность испугала ее, ибо, когда ее втащили внутрь, она решила, что ее волокут на смерть. Позже, когда она овладела языком пещеры, она объяснила Уру, что в ее землях люди живут не под землей, но он не мог себе этого Представить, потому что ее объяснения, как люди используют камни и стволы, строя на земле свои собственные пещеры, были для него полной бессмыслицей. «Так жить куда лучше», - заверяла она его, но он не мог этого понять.
        И когда эта странная девушка стала его женой, он не мог понять и другого - почему она собирает дикорастущие зерна; но она-то знала, что не в пример сырому мясу они могут храниться всю зиму, и уходила далеко от дома в поисках лучших хлебных злаков. Как-то в открытом поле к востоку от большой скалы она случайно нашла полянку со злаками. Она привела сюда Ура и показала ему, насколько проще собрать их в одном месте, чем уходить в далекие поиски. Она спросила мужа: «Почему не выращивать зерно там, где мы можем присматривать за ним? Если мы это сделаем, то к осени оно поспеет, и мы вспомним, где оно растет». Ур, зная, что если бы зерно хотело расти по указанию людей, то так оно и было бы, высмеял жену и отказался ей помогать выкапывать стебли и переносить их ближе к источнику, Его жена, согнувшаяся над растениями, подняла взгляд и сказала: «Мой отец растил зерна там, где он хотел их выращивать». Но Ур опроверг ее: «Кроме того, он строил пещеры на земле». И с насмешливой снисходительностью отправился на охоту.
        Тем не менее, в первые пятнадцать лет их семейной жизни жена Ура каждый год отправлялась бродить за пределами пещеры, безуспешно пытаясь приручить дикие растения, но каждый год они погибали то от засухи, то от обильных дождей, то из-за суровой зимы. Случалось, дикий медведь натыкался на полянку и клыками с корнем выкорчевывал все посадки. для Ура было совершенно ясно, что дикая трава не хочет расти там, где указывает эта упрямая женщина. И другие семьи, что делили с ними пещеру, занимались делом - искали дикие злаки всюду, где им выпадал шанс взойти, что и позволяло им нормально питаться. Но два года назад жена Ура нашла на дальнем берегу вади несколько упрямых ростков ячменя и смогла их пересадить на подходящую почву под покатым склоном скалы, так что даже в засушливое время со скалы стекало достаточно влаги, которая и позволила росткам выжить. И хотя зерна они дали немного, росли они там, где им и было указано, и к весне снова пошли в рост. Жена Ура сказала членам своей семьи: «Посмотрим, сможем ли мы выращивать зерно под скалой. Думаю, что там хорошая почва, которая придет к нам на помощь». Как
эта упрямая женщина и предвидела, дикие злаки прижились.
        Когда дочери минуло одиннадцать лет, жена Ура успокоилась - теперь она может выращивать зерно всюду, где захочет, и сочла необходимым снова заняться другой проблемой, над которой все время размышляла, но откладывала из-за споров с мужем. И неожиданно, без предупреждения, она сообщила ему:
        - Мы должны покинуть пещеру и жить у источника. Там мы сможем ухаживать за зерном.
        Кривоногий охотник снисходительно посмотрел на нее, словно она была ребенком, покусившимся на мед.
        - Люди должны жить вместе, - объяснил он ей. - И вечерами собираться у огня. Когда охота подходит к концу, рассказывать истории.
        - Почему ты всегда уверен в своей правоте? - спросила она. Ур уже был готов высмеять ее вопрос, но тут увидел выражение ее лица. Она была изящной женщиной с длинными черными волосами, и стоило Уру бросить взгляд на ее маленький решительный подбородок, как он вспоминал те радости, которые она доставляла ему, когда в лунном свете они лежали на скале, а потом смотрели на звезды. Как жена она работала не покладая рук и была нежной и заботливой матерью. Но она всегда была сильной личностью - отец Ура лишь с большим трудом перебил ее родичей, - и поэтому он не засмеялся, когда она повторила вопрос: - Почему ты считаешь, что по-твоему будет лучше?
        - А где же мы будем жить… если в самом деле уйдем из пещеры? - возмущенно спросил он.
        - В доме, - сказала она. - Со своими стенами и крышей.
        - Первая же буря сдует его, - предупредил он.
        - Дом моего отца буря не сдула.
        - У вас не было таких бурь, как здесь, - отрезал он, положив конец спору.
        Но несколько дней спустя, когда утром он повел своих охотников по следу серого оленя, Ур удивился, увидев, как его жена и сын работают на плоском клочке земли у родника.
        - Что вы делаете с этими камнями? - спросил он.
        - Строим дом, - ответила жена, и тут Ур увидел, что она выкладывает круг из камней. Пожав плечами в ответ на ее упрямство, он вместе с охотниками ушел в заросли, но в сумерках, возвращаясь в пещеру, он увидел у родника солидную кучу камней, которые стали началом какого-то основательного сооружения. Четыре дня спустя, снова возвращаясь с охоты, он увидел, как сын возводит у каменной стены частокол из стволов деревьев, доставленных из вади.
        - А теперь что ты делаешь? - спросил Ур.
        Слова сына дали понять, что и он решительно не поддерживает отца.
        - Если из деревьев можно сделать стены, мы должны использовать их.
        Ур заметил, что жена принесла из вади тростниковые стебли и сплела из них плотную крышу, под которой семья могла укрыться от солнца. И Уру не понравилось то, что он увидел.
        К ночи он увел свою семью обратно в пещеру, где стал оживленно рассказывать историю этой своей охоты, но закончил повествование куда быстрее, чем обычно, ибо его беспокоили занятия жены и сына. Он любил эту прохладную и удобную пещеру у источника. Конечно, в ней было полно блох и воняло, но огонь был жарким, и знакомое окружение успокаивало. Последние семьдесят тысяч лет в этой пещере постоянно жили предки Ура, одно поколение сменяло другое, оставляя по себе скудные следы своего краткого и тяжелого бытия. Ур помнил, как мальчишкой он наткнулся в дальнем углу пещеры на давно забытый скелет, вмурованный в известняковую толщу. Она образовалась, когда дождевая влага просачивалась сквозь известняк. А в самой узкой части туннеля он нашел топор. Он был сделан из искусно оббитого куска кремня, над которым более двухсот тысяч лет назад трудилась сутулая фигура человекообразного существа. Порой в жизни Ура случались мгновения, когда он как бы чувствовал дух пещеры, где обитало их тесное сообщество - только свои, и никого из чужаков. Пещера давала силы тем, кто жил в ее пределах, и странная идея его жены и
сына выстроить у источника отдельный дом для их маленькой семьи инстинктивно отвращала его. Люди должны жить все вместе, обоняя запахи друг друга и принося домой мед - для всех.
        Особенно он любил те минуты, когда дюжина мужчин выбиралась из пещеры, готовясь к охоте, - двенадцать человек, ведомые единой волей, и часто воля эта была его. Он помнил, как еще мальчишкой удивлял старых охотников своим странным чутьем земли и способностью предсказывать, где укрывается животное. «Иди с нами и покажи, где прячется лев», - часто звали они его с собой, и он, присматриваясь к почти невидимым следам львиных когтей, вел их на запад от Ревущего моря и наконец, указывая на заросли, говорил: «Он там». В противоположном направлении он искал тропы, ведущие к морю Шепотов, и вел по ним своих людей в поисках оленей. Те панически срывались с места, когда Ур и его охотники шли по их следу. Но не так это было про сто. Охотникам Ура приходилось по три или четыре дня идти по следу льва, пока наконец зверь не забирался в укрытие, где они, вооруженные стрелами и копьями, вступали с ним в схватку.
        Но самая лучшая часть любой охоты наступала, когда они нападали на след дикого вепря и шли по нему в далекие дикие места к югу от вади, где пещерные люди вступали в царство таинственных болот - острые шипастые лианы цеплялись за плечи, и вязкая грязь хватала за щиколотки. Несколько дней охотникам приходилось осторожно прокладывать путь сквозь топи, пока наконец, ко всеобщему восторгу, они не настигали чудовищного зверя, дикого кабана, весившего не менее шестисот фунтов, с блестящими клыками и свирепой мордой. И пусть даже они загнали его чуть ли не до смерти, охотники всегда опасались изогнутых лезвий его клыков, которые могли располосовать человека или швырнуть его в воздух. Для таких людей, как Ур, последний момент охоты на кабана.мог кончиться смертью, и он гордился, что в середине жизни, от двадцати до двадцати четырех лет, он нередко возглавлял своих охотников, указывая им, что делать и куда перемещаться на последнем этапе битвы.
        Но сейчас дом у источника близился к завершению, и Ур переживал, что, когда он будет закончен, ему придется покидать пещеру и одиноко жить в доме, открытом штормам и ветрам. Дом, который строили его жена и сын, не отличался особыми удобствами, да и крыша в нем протекала. Он был беззащитен перед огнем, и порывы ветра легко проникали сквозь стены; но у него были огромные преимущества перед пещерой - он лучше проветривался, что было полезно для здоровья, в случае необходимости его можно было перенести в другое место или достроить. Дом можно было разместить поближе и к источнику и к полю. Но самое большое преимущество было в том, чего старик не мог предвидеть: в пещере предки Ура жили скорее как животные. Им приходилось обитать там, где располагалась подходящая пещера, и довольствоваться ее размерами; и в мыслях и в действиях они были ее пленниками, а когда люди старели, их убивали или оставляли умирать от голода, потому что пространство пещеры требовалось молодым семьям. Но, построив дом, Ур становился в нем хозяином, а дом - его слугой. И хотел он того или нет, ему придется привыкать к новому образу
мышления.
        Когда дом был окончен, Ур неохотно собрал в пещере свою семью. Многие были готовы поднять Ура на смех из-за его дурацкой ошибки, но воздержались, зная его репутацию охотника. Он собрал свои четыре копья, две шкуры, чашку, каменный молот и направился к узкому выходу, но, поняв, что прощается с прошлой жизнью, остановился и еще раз бросил взгляд на мрачные стены, которые со дня рождения оберегали его. В противоположном конце пещеры тянулся сумрачный туннель, уходивший в темноту. Повернувшись лицом к свету, Ур миновал порог и сбежал по тропинке к роднику. Бросив копья у стены, он сел и долго смотрел на светлые ошкуренные стволы деревьев, которые образовывали стены. Они казались ему чужими и странными.
        Семья уже довольно долго прожила в этом доме, и, наконец, сын Ура понял, что не стоит ждать, пока весенние посадки к осени превратятся в зерно и оно случайным дождем просыплется на землю. Если приберечь часть урожая, держа его в сухих мешках из оленьей кожи, то весной семена можно будет рассадить в специальном месте, и злаки пойдут в рост там, где нужно. С этим открытием семья Ура оказалась на пороге натурального хозяйства. Она этого, конечно, не знала, но, если удастся обеспечить достаточные запасы пищи, изменения бытия пойдут просто с невероятной скоростью: через несколько тысяч лет поднимутся города и появится цивилизация. Люди получат возможность планировать загодя, и каждый будет заниматься своим делом. Они поймут, как важно строить дороги, по которым можно будет быстро доставлять продукты, и создадут финансовую систему для своевременных платежей. Сложная система связей в обществе стала воплощаться в жизнь в тот момент, когда сын Ура обратил свое внимание на дикое зерно.
        Жена Ура первой оценила перемены, которые принесло открытие ее сына. Стоял осенний день, сияющий золотом опадающих листьев. Она, поднявшись на скалу, дождалась возвращения мужа из болот, помогла втащить на скалу тушу вепря, где ее предстояло разрубить на куски. Она слушала песню, которую пели мужчины:
        Ур вел нас в болота, где кусается мягкая земля.
        Он привел нас во тьму, где прячутся птицы.
        Ур увидел, как кабан в темноте блестит глазами.
        И это он, кто крикнул: «Вот! Вот!»
        Это была красивая песнь, и жене, мужу которой воздавалось должное, было приятно ее слушать, но, поглядев со скалы на охотников, в тот момент, когда они прошли мимо созревающего поля, она в первый раз подумала, что такие люди, как Ур, не должны, подобно мальчишкам, носиться по болотам, а обязаны оставаться поближе к дому, оберегая зерно; ее охватила такая грусть, что захотелось убежать от торжествующих мужчин и всплакнуть над потерянной простотой жизни. Она видела, что весь ее образ жизни изменился, когда она стала приручать тонкие стебельки диких злаков. Она понимала, что охотникам придется оставить дубовые чащи, где бродят олени, и им больше не придется бродить по мрачным болотам, где прячутся дикие вепри. В те дни, когда ее отважный молодой супруг вел за собой охотников, она любила его и чувствовала за него боль, смысла которой сама не понимала.
        И вряд ли она понимала, что вслед за появлением зерна даст о себе знать более сложная проблема - настолько непростая, что ее нельзя было выразить словами. Приручая дикие растения, жена Ура была смела и проницательна, а теперь она стала задумываться о невидимых силах, которые властвуют над людьми. Она быстро осознала, какое воздействие на таких людей, как Ур, окажет необходимость трудиться на земле, и она же первой осознала, пусть и не полностью, влияние сил более мощных, чем сами охотники.
        Десятки тысяч лет человекоподобные существа, жившие у этого источника, медленно, шаг за шагом устанавливали отношения с окружавшими их молчаливыми, но грозными силами. И в ледниковый период, и в годы иссушающей жары они учились сосуществовать с этими силами, хотя не понимали ни их, ни их взаимоотношений; даже не давали им имен, но подсознательно воспринимали их как источник высшей силы. С трудом, со многими потерями установилось равновесие между жизнью и смертью, и люди опасались нарушить его. По ночам, когда могучие бури ревели над лежащими к югу горами Кармеля, было ясно, что дух урагана разгневался на людей и хочет уничтожить их. Как иначе можно было объяснить слепящее сияние молний, которые расщепляли деревья, и лес занимался пламенем? Чем иным объяснить неожиданное появление над головой грозовых облаков, наполнявших вади водой, потоки которой начисто смывали все в округе? Как иначе понять, почему вода срывала с места неподвижные валуны, размером куда больше человека, и поток уносил их? Ясно, что дух урагана разгневан какими-то поступками людей и жаждет мести. Так же вела себя и вода. Порой
она любила людей и преданно служила им. А иногда, случалось, гневалась на них и уходила, заставляя людей влачить существование на грани смерти. Даже вода источника вела себя подобным образом, когда, преисполнившись раздражения, исчезала в провалах неизвестных пещер, и, лишь когда люди были близки к гибели, она радостно выплескивалась обратно, принимая поцелуи иссохших от жажды детей. Воздух, дух смерти, нес с юга жгучие ветра; дух открывал тело женщины, и новый человек появлялся на свет. Дерево давало плоды или оставалось бесплодным - все важное в природе зависело от воли некоей силы, которая то помогала человеку, то выступала против него.
        Еще не существовало никаких обрядов для умиротворения этих опасных сил. В те времена еще не приносили драгоценных младенцев в жертву богу ветров в надежде завоевать его благоволение, страшные дикие вепри не получали подношения человеческой крови, дабы утолить жажду смерти этого бога. Еще не ставили алтарей властителю дождей, не возводили храмов богу дневного света, который постоянно одерживал победу над ночью. Люди еще не поняли, что силы, владеющие миром, можно умиротворить, сознательно склоняясь перед ними; много раз за предшествующие двести тысяч лет пещера пустела, когда запасы пищи в округе подходили к концу, но, когда сюда возвращались животные, вслед за ними приходили и первобытные люди, смахивающие на обезьян. Они внимательно прислушивались к указаниям природы и наблюдали за приметами, но не были рабами ни духа бурь, ни его предупреждений. Было известно, что и облик и действия дикого вепря полны злобы, но еще не стало открытием, что его злобности можно противопоставить сознательные действия человека. Иными словами, начатки религии еще не действовали. Но может быть, ближе всего к религии
люди были в момент смерти, ибо было ясно, что покойник должен взять с собой в неизвестную дорогу пищу и оружие, чтобы защищаться. Его хоронили в особой позе, голова его покоилась на каменной подушке, рядом ставили несколько горшков с едой, клали копье и самые любимые украшения, например резные раковины или ожерелье.
        До сих пор отношение жены Ура к таким вещам было простым и ясным: у бури есть живая душа, как у воды, у ветра, у неба, как у каждого дерева и животного. Жена Ура постоянно чувствовала присутствие этих душ и относилась к ним с уважением. Доводилось ли ей хоть раз видеть такую живую душу? Она думала, что да: однажды молния ударила рядом с ней, и в шипении серы она услышала какой-то необычный голос. Молитв еще не существовало, но она доверительно обратилась к этому голосу, и он не тронул ее. И у огромной скалы была душа, широкая и добрая, и у рыб в реке, у кремня, который сыпал искры, у болота и у окружающих деревьев. Жена Ура сама толком не понимала, как она относится к этим мириадам душ, но у нее было одно общее правило: «Они не должны обижаться». Поэтому она не хвасталась, что пережила ураган, и никому не рассказывала о разговоре с душой молнии. Она не бросала камни в зверей и не загрязняла воду, а когда отец Ура скончался, она похоронила с ним его лучшую резную чашку, хорошее копье Ура и нитку бус. Но с появлением зерна, которое они выращивали, равновесие в природе нарушилось, и она это понимала.
Еще до первого урожая стало ясно, что удача зависит от обилия дождей и жара солнца - не такого горячего, чтобы спалить молодые растения, а ровного и теплого, чтобы созрели колосья. И она стала внимательно наблюдать за любой переменой в настроении духа воды или духа солнца. На второй и третий год, когда они обработали уже большой кусок земли, она испытала настоящий страх из-за отсутствия дождей и стала прикидывать, что бы ей такое сделать, дабы убедить духа дождя послать вожделенную воду. Наконец она закричала, обращаясь к бескрайнему небу: «Пусть пойдет дождь!» - и взмолилась о милосердии; но в то же время она осознавала, что сила связи Я - Оно, всегда существовавшая в пещере, теперь, когда она молила о дожде, властная, но безучастная.
        Когда она, не в силах перебороть растущие страхи, рассказала о них Уру, тот посмеялся над ее опасениями и сказал:
        - Если мужчина ищет дикого кабана, он найдет его. Если знает, как драться с ним, он победит.
        - То же и с зерном? - спросила она.
        - Сеять его - это правильно. Оберегай его из своего нового дома, и оно принесет пищу, - пообещал он ей.
        Но при этих словах он вспомнил тот день у родника, когда его отражение раскололось какой-то неведомой силой и как в этот момент раздумий у него началась новая жизнь. Его высокомерие сошло на нет, и, когда жена оставила его, Ур задумался, так ли просто убить дикого вепря, как он говорит. В прошлом он пару раз подозревал, что, когда его охотники уже не могли справиться с могучим зверем, им помогала какая-то таинственная сила, и, перебарывая страх, он вместе с ними одерживал верх над злобным врагом. Но когда люди из пещеры позвали Ура: «Мы готовы!» - он оставил свое поле и повел их в темные заросли.
        Так что жена обратилась со своим вопросом к сыну, но, прежде чем она закончила свой рассказ, уже поняла, что сын ждал этого разговора. Сидя на валуне рядом с полем, он проводил взглядом охотников и заговорил с матерью о том, что беспокоило его:
        - В вади много птиц. И Черноголовка, что поет по вечерам, и те красивые создания с длинными клювами и синими крыльями, что гнездятся на берегах реки и ловят рыбу. И хохластые жаворонки, которые ищут зерно на полях. И красивая птичка, которая летает быстрее всех остальных… - Он помолчал. - Та, что ест пчел. - Он показал на крохотное создание, чуть больше его ладони, с длинным острым клювом, синим оперением и радужной раскраской головки и крыльев, птичка порхала меж деревьев. С ней никто не мог сравниться в скорости полета, когда она кружила в небе, но сына Ура привлекала не ее красота. - Видишь! Она ловит пчел прямо на лету. И накалывает их на сухие сучки. А потом поедает их. Но смотри! Она выплевывает их крылышки. И так весь день.
        Семья Ура лучше, чем остальные, знала, что пчелиный улей находится где-то в вади, и одним из первых воспоминаний мальчика было возвращение домой его отца, полуслепого от укусов пчел, которых он, ругаясь, вычесывал из бороды. Он приносил с собой медовые соты, и ребята в пещере дрались из-за них. В этих местах росли самые разные цветы, так что мед из четырех разных сот не походил друг на друга. Пчел с их жалами уважали, а из-за меда просто любили. И мысль, что такая красивая птица, как поедатель пчел, существует лишь для того, чтобы кориться пчелами, вызвала у мальчика целый ряд новых вопросов. Почему два создания, оба полные совершенства, находятся в таком смертельном конфликте друг с другом? Почему природа так неблагоразумна?
        Он спросил у матери:
        - Если пчела приносит столько добра, а ее преследует такой смертельный враг, как эта птичка… - Он проследил взглядом полет очаровательного хищника и увидел, как он, перехватив пчелу, которая возвращалась с грузом цветочной пыльцы, ловко оборвал ей крылышки. - А что, если и у нас где-то в небе есть враги, которые только и ждут, чтобы напасть на нас? - Снова помолчав, он наконец облек в слова ту проблему, которая мучила его мать: - А что, если и у дождя есть свой дух? Или у солнца? Что тогда будет с нашей пшеницей?
        Вторая особенность природы задала мальчику еще более трудный вопрос. Кипарисы, высокие и стройные деревья, что тянулись вдоль поля, черными пиками торча в небо, были просто прекрасны, и птицы любили гнездиться в их небольших, но густых кронах. Каждый год на них вызревал урожай маленьких, размерами с ноготь большого пальца, шишек. Каждая из них состояла из девяти плотно пригнанных друг к Другу чешуек, скрывавших под собой семена. Ни восьми, ни десяти чешуек никогда не попадалось, всегда девять. Это не могло быть случайностью. Какой-то дух, таившийся в кипарисе, хотел, чтобы шишки были именно такими, и, если это верно по отношению к дереву, почему так же не может вести себя поле, на котором зреет зерно? Или сама пшеница?
        Мальчик с матерью продолжали, задумавшись, сидеть на солнце, когда мимо них, блеснув в небе сверкающей искоркой, пролетел поедатель пчел и исчез меж кипарисов, которые продолжали стоять молчаливыми стражами. Мучительная мысль не давала мальчику покоя. Мысль, которую было трудно сформулировать, но от которой он не мог отделаться. Мимо, поклевывая семена, прошествовала тройка хохлатых жаворонков, и, когда они исчезли, он посмотрел на кипарисы и сказал:
        - А что, если дух, который делает такие красивые шишки, живет не в кипарисе? А что, если дождь льет или проходит мимо не потому, что дождь так хочет… - Мысли эти завели его в слишком далекую и туманную область, чтобы он мог в ней разобраться, и он стряхнул их с себя, но тревога, которую они вызвали, никуда не делась.
        Было бы неправильно утверждать, что, открыв искусство возделывания земли, они открыли для себя все эти страхи, поскольку семья Ура давно была знакома с обыкновенными страхами. И когда какая-нибудь женщина в пещере была готова разродиться, жена Ура испытывала страх, ибо знала, что в такие минуты можно умереть. Она помнила ту мрачную ночь, когда Ур в болотах потерял охотника, убитого вепрем. Его дочь услышала далекий крик вестника «Он мертв!» и подумала, что погиб сам Ур. И она испытала страх. Но те опасения, которые сейчас испытывала семья, были совсем иного рода. Они рождались из неторопливого, но крепнущего понимания взаимоотношений между человеком и окружающим его миром, из гнетущих подозрений, что, может, вещи не так просты, какими они кажутся в хороший осенний день, когда созревшее зерно еще прячется в тугих колосьях, а из леса доносится трубный рев оленей. Снова и снова сверкающие крылья поедателя пчел носили его взад и вперед по вади, заставляя мать и сына терзаться мыслями - а не послана ли эта птичка какими-то неведомыми силами предупредить человека, что те опасности, которые угрожают
пчелам, могут обрушиться и на поля и дома. И как-то утром, когда зерно уже было готово к жатве, Ур внезапно вскричал:
        - Вот оно!
        - Что? - спросила жена, с опаской глянув на него.
        - Мы попались. Мы тратим всю энергию на зерно.
        - Что значит - попались? - спросила она, испытывая нехорошее подозрение, что Ур понял источник ее страхов.
        - Все зерно у нас в одном месте. И оно легко может пропасть.
        - Ты имеешь в виду солнце? Или огонь?
        - И их тоже. Или дикий кабан перекопает поле.
        Она с откровенным страхом посмотрела на мужа, потому что Ур был знающим и толковым охотником, которого все уважали. Так что к нему стоило прислушаться. И более того - он мог найти слова, чтобы выразить те растущие страхи, которые испытывали она с сыном, ибо это уже стало правилом жизни в их семье: чем активнее они воплощали какой-то замысел, тем более уязвимым он становился. Частично справившись с природой, они теперь стали ее жертвой.
        - Что мы можем сделать? - тихо спросила она.
        В эту минуту сын Ура смотрел на радужную молнию крохотного хищника, порхающего среди кипарисов в поисках добычи.
        - Если бы мы знали, - заметил он, - как заставить дождь и солнце понять, что нам нужно.
        Но семья никак не могла придумать, как этого добиться, и ближе к вечеру они догадались, что враг может обрушиться с другой стороны, потому что над Кармелем уже клубились грозовые тучи. В сопровождении вспышек молний и громовых раскатов тучи ползли на север. Первые тяжелые капли дождя прибили пыль и забарабанили по плоским камням. За ними последовали и другие, и скоро с неба рухнула стена воды. Она заполнила вади, и меж деревьев закружились мутные желтые водовороты.
        - Она подступает к дому! - закричал Ур, видя, что, если поток продолжится, поле, возделанное его женой, будет смыто.
        - Буря карает нас за то, что мы похитили дикое зерно, - застонала жена, видя, как кипящие струи воды ползут к ее полю.
        Ур не собирался сдаваться перед потоком воды - так же, как он никогда не бегал от льва. Кинувшись в дом, он схватил свое лучшее копье и выскочил на край вади - кривоногий старик, готовый сражаться с природой.
        - Уходи! - зарычал он свирепому шторму, не зная, куда метать копье. Раньше, когда подступала вода, он всегда уходил в пещеру, чтобы переждать буйство стихии, но сейчас его дом оказался на пути шторма, и он не мог ни отступать, ни искать убежища. - Уходи! - заорал он снова.
        Но его сын прикинул, что, если дождь перестанет, скажем, в ближайшие несколько минут, он может успеть построить плотину, которая отгородит его от вади и не позволит потоку воды смыть поле. Он тут же стал подтаскивать к нижней кромке поля камни и ветки, замазывать прорехи глиной - все, лишь бы отвести воду. Созвав на помощь свою семью, он показал, что надо делать. Осознав наконец, что с потопом можно справиться, Ур отложил копье, перестал рычать и заторопился наращивать плотину. Дочка позвала остальных обителей пещеры, и, пока гром грохотал над кронами деревьев, все строили стену против потоков мутной воды, и вскоре стало ясно, что, если непогода прекратится, поля удастся спасти. В самый критический момент, когда потоки воды с неба усилились, Ур увидел, что его жена стоит в самой гуще бури, подняв к небу изможденное от усталости лицо, и кричит:
        - Буря, уходи! Уходи и оставь наши поля!
        Никто не мог сказать, послушался ли ее дух бури или нет, но непогода стихла, и вода отступила.
        Когда шторм прекратился, Ур, присев на камень, удивленно подумал, что вода вот-вот могла уничтожить его дом, если бы не сообразительность сына, кинувшегося строить плотину. Краем глаза он заметил, что жена занята чем-то странным.
        - Что ты делаешь? - крикнул он.
        Кинув горсть семян в отступившую воду, она тихо объяснила:
        - Если ураган не тронул наш урожай, то в благодарность мы должны дать ему немного зерна.
        Она сказала «ему» - и это было эпохальное событие. В первый раз человеческое существо, живущее у источника Макор, назвало вездесущего духа «он», и тот обрел имя. Теперь у женщины установились с ним определенные отношения, и она могла обращаться прямо к нему. Так было положено начало пониманию, что божество несет в себе нечто человеческое и с ним можно общаться на личной основе. Широким взмахом руки она кинула в поток последние зерна и крикнула:
        - Спасибо, что ты ушел!
        Пронесшийся над головой последний порыв ветра словно что-то шепнул ей в ответ. То была первая робкая попытка установить отношения Я - Ты - «Я прошу тебя, мой собеседник, о милосердии», - в соответствии с которыми впредь будет жить общество, и в свое время скопище богов станет более реальным, чем смертное человеческое создание. Когда Ур увидел, как можно защитить от наводнений возделанные поля и в какой мере все они зависят от богатого урожая, он, как и предвидела жена, стал постепенно отходить от охоты. Он стал говорить «мои поля» и «мой дом» и теперь относился к ним иначе, чем во время жизни в пещере. Та привычная дыра под огромной скалой не принадлежала ни ему, ни кому другому; никто не строил ее и не обустраивал; просто, пока он приносил еды больше, чем было нужно ему одному, Ур пользовался частью пещеры. С появлением нового дома все стало по-другому. Это было его жилище, а не братьев, которые продолжали жить в пещере. Поля тоже были его, потому что он расчищал их от камней. И в разгар бури он был готов драться и с вади, и с небом, чтобы защитить их. Обретя ипостась владельца, Ур начал
возделывать новые участки. Но слово «поля» к ним не подходило. Поле Ура размерами было не больше стола, максимум оно равнялось нескольким составленным вместе столам. Мужчины семьи Ура всегда обладали интуитивным чувством земли, и теперь, став фермером, он неожиданно сам для себя открыл одну из важнейших тайн, на которой все последующее время и будет держаться сельское хозяйство. Он выяснил, что, если и дальше высаживать зерно на одном поле под склоном скалы, оно будет расти лучше, потому что увлажняется водой, стекающей со скалы, но скоро земля устанет питать семена, разозлится и начнет рожать сущую труху. А вот если рассадить семена в разных местах по обоим берегам вади, где они будут открыты дождю и куда потоки ежегодно будут приносить новые слои земли, она станет обновляться, и такие поля будут приносить урожаи год за годом. Так, в эпоху, еще не знавшую удобрений, Ур наткнулся на принцип поливного земледелия, который позже стал использоваться в долинах Нила и Евфрата: пусть разливы рек приносят новую почву и обновляют старую. Ур не мог изложить в словах свое озарение, но унаследованное чувство
земли подсказало, что земле это как-то нравится, так что он выкопал свои крохотные растения и перенес их пониже, где год за годом. скапливались теплые наносы ила. Вооружившись тайнами плодородия, Ур еще больше привязался к земле.
        Отказавшись от охотничьих походов ради возделывания земли, Ур все же испытывал легкое разочарование из-за того, что сын не хочет занять его место на лесных тропах. Как-то Ур резко бросил:
        - Такой парень должен знать, как убить льва. А как иначе ты сможешь взять себе женщину?
        Потом Ура несколько раз посещала мысль, что, может быть, сыну не хватает смелости, потому что мальчишка предпочитал возиться на поле или как-то по-новому обрабатывать куски кремня. Все же Ур не забывал, что в разгар бури именно его сын кинулся бороться с наводнением, и старик неохотно признавал: «Ни лентяем, ни дураком его не назовешь».
        Ур не догадывался, но его недомогание было от тяжести нового образа жизни, которую, казалось, Ур нес один. Он был охотником, которому выпало на долю растить зерно, человек, выросший в пещере, был вынужден обитать в доме. За годы своего существования он умело приспособился к силам природы, а теперь делал первые робкие шаги к признанию многобожия. Но тяжелее всего был тот факт, что еще недавно он был счастливым, ни о чем не думающим членом группы, жившей в пещере, а теперь от него потребовалось стать просто Уром, человеком, оставшимся наедине с самим собой, - хотя он знал, как выслеживать львов в те времена, когда львы начинали уходить в глубь материка.
        Как-то утром, когда уже шел третий год его бытия в новом обличье, он выскочил из дома, словно его атмосфера давила на него. Он пробежал по тропке мимо входа в пещеру, поднялся на большую скалу и добрался до высшей ее точки, где и остановился, жадно хватая воздух. Наполнив им легкие и облегченно вздохнув, он присел, переживая какую-то странную тревогу. «Что происходит?» - задал он себе вопрос. И в этот момент, когда он осознал, что смерть уже за плечами, он увидел, как в поле работает его дочь, - и тут только понял, что дочь может дать ему то утешение, которого он не нашел в сыне.
        В четырнадцать лет она была привлекательной женщиной с длинными загорелыми ногами и высокой изящной шеей, которую обожала украшать ожерельями из ракушек и камней. Она уже созрела для материнства и заботы о доме, но в ней еще жили воспоминания о детстве, когда она ползала около родника. Сейчас она уже была почти взрослой и работала рядом с матерью, учась выделывать кожи и сшивать их. Как и остальные члены ее семьи, она росла в тесном слиянии с природой и тоже чувствовала, что должны быть какие-то пути умиротворить невидимые души вещей и явлений. Ур гордился ее знаниями и видел в ней женщину, которая сможет построить теплый и надежный дом, а ее цветущее тело наполнит его множеством детей. Но она еще ребенком поразила старших.
        На одном из деревьев у источника свило гнездо семейство певчих птиц, и семья Ура с удовольствием наблюдала, как папа и мама носились взад и вперед, кормя своих малышей. У старших были черные головки, серое оперение на теле и ярко-желтые пятнышки под хвостом, так что за ними было легко наблюдать, когда они порхали в поисках насекомых на краю поля. Они издавали прекрасные трели и вообще были чудными птичками, если не считать, что, когда их четверо птенцов подросли, стало ясно, что у одного из них покалеченная ножка, и, как это водится у птиц, остальные выкинули из гнезда самого слабого отпрыска. Он полуспланировал-полусвалился на землю, где вскоре и умер бы, если бы дочь Ура не увидела, как он выпал из гнезда, и не бросилась бы ему на помощь. За несколько недель она вынянчила птенца, и, хотя нога все так же плохо подчинялась ему, он выровнялся в здорового, крепкого малыша, порхавшего у источника и над большим Плоским камнем, на котором порой девочка лежала, глядя в небо. Пришло время, он обрел умение петь и часто улетал на поиски насекомых, но всегда возвращался, садился на плечо своей хозяйке и
пощипывал ее за ухо. Уру нравилась птичка, ибо, в чем он не сомневался, она давала понять, что лесные птицы не сердятся на людей у источника за то, что те покинули пещеру и начали новую жизнь. Девочка же просто обожала веселую птичку, которая была последним символом ее детства и напоминанием о гораздо более серьезных годах, что ждут ее впереди. Однажды, когда Ур наблюдал за ними и видел, как птица привязана к его дочери - она то и дело садилась ей на плечо, стоя на здоровой ноге и лишь придерживаясь второй для равновесия, - он обнял девочку и прослезился, хотя для этого не было ровно никаких причин: «Скоро у тебя появится твой настоящий ребенок. Я найду тебе мужчину». А вскоре он увидел, как из вади вынырнула стайка черноголовых птиц, среди которых была юркая и живая самочка, - и семья Ура больше никогда не увидела своего приятеля.
        В дальнем конце вади жила семья диких собак - потом их назовут бродячими псами. Они были мельче, чем гиены, но крупнее койотов и жили тем, что убивали больных оленей или копались в отбросах у человеческих жилищ. Они были сильными животными, настоящими лесными зверями, и случалось, старик подумывал, что, напади они на него, так бы и загрызли. При первом их нападении человек мог бы подумать, что это волки, пришедшие с севера, но, если у него хватало храбрости, он мог отбиться от них и остаться в живых, поскольку они не были волками и даже не принадлежали к их породе. Они были собаками, и, хотя, ведя дикий образ жизни, они не знали этого, животные были способны на преданную дружбу с человеком, с которым они пока враждовали, а человеку, столь же слепому, не приходило в голову, что в свое время он приручит собаку, чтобы с ее помощью пасти стада, потому что без помощи такого умного существа он не мог бы справиться даже с такими глупыми животными, как коровы и козы. Но до этих событий были еще тысячи лет, а пока эти два создания - человек и собака - обитали в одном и том же вади, не догадываясь, какие их
в будущем свяжут отношения.
        Именно дочь Ура, страдающая от исчезновения своей певуньи и подсознательно тоскующая по ребенку, которого у нее еще не было, первой обратила внимание на большого пса, самого крупного из стаи, кто повадился, выбираясь из вади, крутиться вокруг возделанных полей в поисках отбросов. Когда Ур кидал в него камни, он рычал и отскакивал, но не убегал, как другие собаки. И как-то днем, когда дочь Ура лежала на высоком камне, следя за бегущими облаками, она заметила, что большой пес наблюдает за ней, не прячась за стволами деревьев, а просто стоя на дальнем конце скалы. Их разделяло не больше ста ярдов, и они продолжали смотреть друг на друга. Ур, работавший внизу, увидел, что животное угрожает его ребенку, и метко кинул камень. Он попал собаке в правый бок, и та с воем убежала в лес. Ур вскарабкался по склону вади и кинулся спасать дочь.
        - Ты ранена? - еще издали закричал он, но, оказавшись рядом с ней, увидел, что она плачет.
        Пес лишь через несколько дней рискнул снова оказаться на скале. Тут он увидел, что его ждет кусок кабаньего мяса. Косясь одним глазом на девушку, он жадно съел его. Обглодав кость с остатками мяса, он несколько минут изучал девушку, а затем неторопливо потрусил к лесу. Тем же вечером девушка сказала отцу, чтобы он никогда больше не кидал камни в собаку, потому что она хочет постоянно кормить ее на краю скалы. Она занималась этим несколько месяцев, каждый раз все приближаясь к месту кормежки. И наконец пес позволил ей сидеть меньше чем в сорока футах от того места, где его ждала еда, и наблюдать, как работают его мощные челюсти. Кроме того, она заметила искорки в его глазах и манеру, с которой он держал хвост, когда понял, что она не собирается нападать на него. Она испытала искушение придвинуться поближе и, если удастся, коснуться его, но стоило ей шевельнуться, как пес тут же отошел в сторону. Пока шло это долгое знакомство, сорок футов было минимальным безопасным расстоянием между собакой и человеком, и, пока оно соблюдалось, и собака и девушка могли считать, что поддерживают дружеские
отношения. Эти отношения стали важны и для пса, пусть даже девушка не кормила его. Что он и доказал как-то утром. Она сидела рядом с псом и наблюдала за ним, когда ее позвали снизу от источника. Когда она вскочила и заторопилась вниз, пес, похоже, испытал разочарование из-за ее ухода и двинулся вслед за ней, соблюдая то же расстояние в сорок футов. Он проводил ее до порога дома, сел и долго ждал ее появления. И, лишь убедившись, что она никуда не делась, он оставил незнакомое место и вернулся в лес.
        Может, со временем дочери Ура и удалось бы сократить дистанцию между ними двоими, поскольку она была терпелива, а собака любопытна, но как-то, работая на поле и не думая о собаке, а лишь зная, что пес смотрит на нее, она услышала радостный вопль человека, одержавшего победу, и пронзительный собачий визг. Стремительно взбежав на скалу, она увидела своего зверя - ее гордость, дикую лесную собаку - с грудью пробитой копьем. Он лежал неподвижно, и в его открытых карих глазах застыло грустное изумление, а на краю скалы стоял высокий юноша и радостно восклицал: «Я убил дикую собаку!» Испытывая невыразимую боль от этой потери, она кинулась на него и, осыпая ударами, прогнала со скалы.
        ХОЛМ
        Пока Веред Бар-Эль была в Чикаго, Кюллинан все свободное время уделял наброскам предварительного отчета о результатах первого года работы, но, сидя над ним, он обнаружил, что предложения, которыми он описывал появление первобытного общества, оставляют расплывчатое и неопределенное впечатление, ибо едва ли не каждое слово в них нуждалось в подробных объяснениях. Так, простейшая фраза, относящаяся к датировке, сопровождалась предупреждением, что факты и события, имевшие место за 9000 лет до нашей эры, означали отнюдь не то, что они значат сегодня. Например, пытаясь объяснить, как одевалась воображаемая семья, Кюллинан написал о ее отце «Он носил шкуры», но, едва только эти три слова появились перед ним на бумаге, он осознал, что если хочет быть правильно понят, то каждому слову надо дать специальное объяснение.
        «Он» - местоимение, употреблявшееся, чтобы выделить человека из среды ему подобных, - конкретное человеческое существо, уникальная личность со своим предназначением в жизни, но своей воле дифференцируется от всех прочих, - но эта концепция появилась значительно позже, и стоило Кюллинану употребить местоимение в этом контексте, как оно повлекло за собой массу философских проблем. С самого начала скопление мужчин и женщин всей массой обитало в пещере, и, хотя конечно же мужчины и женщины отличались друг от друга, между этими двумя категориями не было больших индивидуальных различий. Рождавшийся ребенок не обладал никакими особенностями. Лет в четырнадцать или пятнадцать он наращивал достаточно мышц и набирался сил. К тридцати он уже был стариком. Как только он терял первый зуб, он уже чувствовал дыхание смерти, ибо недалек был тот день, когда он не сможет силой добывать себе пропитание или клыками отрывать мясо с костей. Если ему удавалось дожить до сорока лет, то он был среброголовым мудрецом, который существовал лишь потому, что какая-нибудь мягкосердечная женщина давала ему поесть. Он жил и
умирал, имея перед собой смутную и неразличимую цель своего существования, и почти миллион лет в Израиле погребения не оставляли по себе никакого следа. Появление определения «он», относящегося к отдельному человеку, скорее всего, родилось из необходимости установления некоего общественного устройства, нуждавшегося в более четких дефинициях отдельных категорий. Мужчины начали брать на себя определенные работы или выбирать для обитания отдельные места в общей пещере Местоимение «он» использовалось в складывающихся отношениях, со временем оно стало служить для опознавания в начатках общественного устройства. В результате «он» обрел смысл личного пространства, которое принадлежало человеку и перемещалось вместе с ним, - у него уже были определенные функции и манера поведения, которая отличала его. Куда важнее, как предположил Кюллинан, что примерно двадцать тысяч лет назад у этих людей стали с болью и страхами появляться индивидуальные особенности мышления и на общих собраниях в пещере «он» отстаивал результаты своих размышлений. Затем - дополнительное качество местоимения «он»: его носитель находится в
определенных отношениях с силами природы, которые окружают его. Он знает свое место в этом мире, у него уже развилось сильное чувство собственника, хотя в полной мере оно должно будет проявиться значительно позже - Кюллинан прикинул, что через 10 - 12 тысяч лет. Еще до этого человек осознал и что вокруг него существует скопление различных сил, и что он бессилен как-то воздействовать на них. Между человеком и стихией существовало нечто вроде вооруженного перемирия; с животными же он вел открытую войну. Насколько Кюллинан знал, собаки, от которых в огромной мере зависели начатки пастушеской жизни, в других частях мира были приручены не раньше чем за 12 тысяч лет до нашей эры, а на Макоре лишь к 7000 году до нашей эры. Хотя коровы и козы, за которыми присматривали собаки и от которых в большой мере зависело развитие цивилизации, появились значительно позже. «Сомнительно, - подумал Кюллинан, - что человек так поздно осознал возможность влиять на свое будущее». Это отнюдь не оскорбление, а конкретное признание, что свои первые два миллиона лет первобытный человек жил в неведении, не понимая, в чем его
отличие от физического мира, от духовного мира или от мира иных живых существ. «Так что, когда я употребляю слово «он», говоря о конкретном человеке, живущем в конкретном доме у конкретного источника, я говорю об интеллектуальной революции такого размаха, что у меня просто нет слов для ее описания», - признался Кюллинан. Он отложил перо в сторону и пробормотал: «Как бы я хотел увидеть глаза человека, который первым бросил зерно в пашню. Первого, кто приручил дикого пса. Или устроил своей дочери настоящую свадьбу. Или понял, что где-то высоко над ним есть Бог».
        «Носил» - слово, использованное Кюллинаном, включало в себя целый ряд социальных понятий и было конечным результатом многих решений морального характера. Сколько в них проистекало от желания спастись от холода или от убежденности, что, накинув шкуру животного, человек унаследует его силу, а сколько от необходимости скрыть свои половые особенности, как гласит Книга Бытия? Когда часть людей стали что-то носить, оказывали ли они какие-то давление на других, чтобы заставить их делать то же самое? В какой момент женщины заметили, что они будут больше походить на женщин, если станут носить какие-то украшения, дабы отличаться от мужчин? Последнее было самым важным, и обыкновенным людям стоило бы задуматься над этим, потому что бусы, найденные в Израиле, датировались временем за 400 веков до нашей эры, и есть свидетельства, что специально приготовленные благовония были обычным делом еще до изобретения письменности. Бизнесмену из Чикаго, что возражает против расходов жены на драгоценности, стоило бы посетить доисторическую пещеру, подумал он. Здесь бы он понял, что его жена всего лишь следует древней
великой традиции. Женщине нужны украшения так же, как мужчине нужна еда. «Тем не менее, остается большой и все еще так и не объясненной загадкой, - пришла ему в голову мысль, - почему современные мужчины, которые, разглядывая птиц и животных, видят, что именно мужские особи обладают самой яркой раскраской, пришли к выводу, что среди людей этот фундаментальный закон не должен иметь места». Он предположил, что тут скрывается одно из существеннейших различий между животными и людьми: последние стараются украшать своих самок. Кюллинан предпочел не вдаваться в размышления по поводу утилитарности, рациональности и табуирования, связанных с концепцией «носить». Когда будет вскрыта и исчерпывающе исследована достаточная площадь раскопок, другие ученые смогут определить, как развивалась эта концепция. Сам он этого еще не знал, но каждым словом подчеркивал важность точной исторической датировки событий, происходивших за сто тысяч лет до того, как человек научился Говорить. Точнее, он продолжал размышлять, какая сила ввела этот категорический императив «Носить одежду» с его социальными последствиями. Он смутно
припомнил, что в бытность свою офицером в одном из самых жарких и влажных мест Соломоновых островов он как-то обратил внимание на то, что там все мужчины и женщины носили некое подобие одежды, «и конечно же не потому, что хотели согреться».
        Последним словом в предложении было «шкуры», вызывавшее у читателя представление о начатках технологии. На каком этапе развития человечества удалось сделать открытие, что со звериных шкур можно соскоблить остатки плоти, высушить остатки на солнце, смазать жиром и соком чернильных орешков, а потом подогнать к человеческой фигуре грубо выделанную кожу? Кюллинану пришло в голову, что это предложение скрывает в себе столько проблем, что лишь такой гениальный механик, как Томас Эдисон, мог бы понять, с чего следует начинать. Наверно, потребовалось не менее пятидесяти тысяч лет, пока человек шаг за шагом не обрел достаточно опыта для столь сложного процесса. Он повторил про себя: пятьдесят тысяч лет. Это был непредставимо большой отрезок времени, в десять раз длиннее, чем письменная история человечества, но он был лишь отрывком из того периода, когда человек решал проблему кожи. Но Кюллинан точно знал, что за 400 веков ао нашей эры люди, обитавшие в пещерах Кармеля, обзавелись кремневыми скребками с зазубренными краями, чтобы скоблить шкуры, и, скорее всего, они додумались и до процесса дубления. Но
превращение шкуры в кожу повлекло за собой и другие удивительные технические проблемы. Вполне возможно, предположил Кюллинан, что в 9000 году для нашей эры обитатели Макора носили кожаные одеяния, облегавшие тело. Сшитые, если угодно. В таком случае откуда у них были иголки? Нитки? И важнее всего - как появился сам замысел? Вот что было решающим моментом - когда кто-то из общины догадался предложить: «Давайте сошьем наши шкуры», то тогда уже, конечно, существовал способ их соединять. Но кто первым предложил сшивать их? Ему пришло в голову, что, скорее всего, женщина, наблюдавшая, как птицы строят гнездо, таская стебли растений и острым клювом укладывая их на место. «Стоило только понять смысл процесса, все остальное было сравнительно просто - скажем, не прошло и пятидесяти тысяч лет», - пробормотал Кюллинан. Муж женщины отколол кусок кремня, который можно было использовать как шило. Или какой-то охотник нашел острый рог оленя, или же острый осколок человеческой голени послужил иглой. Во всяком случае, через какой-то труднопредставимый отрезок времени человек путем проб и ошибок создал эту технологию,
и если сегодня кто-то захотел бы научиться выделывать кожу, то ему пришлось бы смириться с годами стараний, с неумелыми руками, с непониманием, что делать дальше, как освоить простейшие процессы.
        «Он носил шкуры». «Какая требуется бесконечная глубина понимания, - написал Кюллинан в своем отчете, - чтобы оценить это простое предложение, в котором так много сконцентрировано». Первое слово включает в себя философскую систему, второе - общественные отношения, а третье относится к технике. Он пришел к выводу, что, задумавшись над каждым из них, читатель может сделать фундаментальные выводы. В философии: речь, осознание себя как личности, идея Бога. Общественное устройство: приручение животных и выращивание питательных злаков, общепринятые групповые нормы поведения, концепция общины. Технология: огонь, кремневые орудия, принцип рычага. Он посмотрел на четыре куска кремня, каждый из которых представлял для него произведение искусства, и задумался о том, как одиннадцать тысяч лет назад рука человека смогла создать это простое, удобное и изящное орудие. В мыслях он вернулся к той точке, где все начиналось: «Как просуществовать те сотни веков, пока человек не научится так продуманно обрабатывать кремень?» А затем возник самый важный вопрос: «Как вообще ему пришла в голову мысль о серпе?»

* * *
        Когда юный охотник сбежал со скалы, разъяренная девушка кинулась за ним, продолжая колотить парня кулачками, и, окажись у нее под рукой камень, она бы пустила его в ход, но отец и брат успели перехватить и успокоить ее. Полная отчаяния, она вырвалась из их рук, кинулась к лежащему псу и обняла мертвую голову собаки, которая искала ее дружбы. Она была мертва, это удивительное дикое создание, и девушка чувствовала, что никогда больше не встретит такое существо. За грядущую тысячу лет другие девушки на Макоре, наделенные такой же, как у нее, чувствительностью, найдут других собак, готовых на риск сделать осторожный шаг из леса к дому, но тогда уж ее не будет в живых. Колотя кулаками по камням, она продолжала рыдать, потому что понимала - у нее похитили что-то бесконечно важное.
        Охотника изумило поведение девушки. Сам он жил к северу от родника и любил бродить в глубоком вади и по лесистым холмам. Как доказала точность его броска, он был умелым охотником и в семнадцать лет стал крепким молодым человеком с мускулистыми ногами, способными к долгому преследованию добычи. Ур, глядя на него, вспомнил свою собственную молодость, и, когда юноша стоял на краю скалы, в растерянности пытаясь понять, что же он такого сделал и почему вызвал такое горе, Ур сказал: «Побудь с нами». Юноша спустился со скалы, где горевала девушка.
        Позже молодой охотник выяснил, что, убив собаку, он сломал наконечник копья, и спросил Ура, не найдется ли у него заостренного кремня, чтобы примотать его к древку. Ур показал на сына и снисходительно бросил: «С кремнем работает он». Охотник показал мальчику, что ему надо, и тот, кивнув, принялся за работу над кремневым желваком, который нашел вмурованным в белый камень. По сути, колоть кремень было несложно, а поскольку до открытия искусства плавки металла было еще далеко, мастер должен был уметь видеть внутреннюю структуру кремня, или же у него ничего не получится. Так что сын Ура аккуратно сбил беловатую известняковую корку, пока не увидел коричневатое внутреннее ядро камня. Он терпеливо обработал широкую сторону камня, оббив ее, пока не образовалась плоская площадка, которая дала ему возможность оценить внутреннюю структуру камня и понять, как лучше приняться за него. Присмотревшись к нему в течение нескольких минут, он положил кремень узким концом на деревяшку, придерживая его пальцами левой руки, чтобы чувствовать кромку и направление внутренних волокон. Зажав в правой руке камень поменьше,
он стал оббивать кремень легкими ударами. Большой кусок кремня отлетел именно там, где он и намечал, обнажив чистую блестящую плоскость, сужающуюся к концу. Ловко развернув камень, он сделал скол и на другой стороне. Какое-то время он продолжал эта работу, откалывая один кусочек за другим, пока наконец в его руках не оказался длинный узкий наконечник, достаточно острый, чтобы пробить любую шкуру. Охотник, который наблюдал за работой, оценил ее, но тут мальчик сделал то, чего не знали в тех местах, откуда охотник был родом. Он положил плашмя законченный наконечник и зазубренной кремневой пилкой сделал два глубоких прореза по краям наконечника - теперь он будет прочно держаться в древке.
        - Он лучше всех работает по кремню, - восхищенно сказал охотник.
        - Да вот сам не охотник, - ответил Ур.
        - Можешь ли ты сделать еще два или три наконечника?
        - В этом вади не так уж много кремня, - объяснил мальчик.
        - Тебе нужен кремень? - вскричал охотник. Так было положено начало крепкой дружбы между Уром и молодым путником, который рассказал семье о белой скале, вздымающейся из Ревущего моря в двух днях пути к западу отсюда, а кремня там столько, что за несколько часов его можно набрать на всю жизнь.
        - Ты знаешь, как туда добраться? - спросил Ур.
        - Конечно! Я же охотник!
        Он повел Ура и его сына по сумрачным прогалинам на запад, и на второй день они вышли к Ревущему морю, которого мальчик никогда не видел. Водная гладь блестела под солнцем. Охотник подвел их к белой скале, о которой рассказывал раньше. И тут мальчик увидел зрелище, в которое с трудом поверил, - высокие меловые стены, где миллионы лет покоились вмурованные кремневые желваки. Одной рукой сын Ура мог дотянуться до пятидесяти, ста, тысячи великолепных кремневых образований, которые только и ждали, чтобы их выломали из напластований непрочного мела. У мальчика блестели глаза, и он показывал отцу и охотнику, какие куски кремня ему нужны: «Те, которые подлиннее». Через несколько часов они набрали столько кремня, что еле смогли унести.
        Они наткнулись на еще одно удивительное явление природы - на мощное залегание кремня. Его конкреции после обработки могут превратиться в орудия, которые так и останутся непревзойденными, пока другие люди на этих же берегах не откроют медь и бронзу. Эпоха за эпохой берега этого моря формировались отложениями скелетов маленьких живых существ, которые со временем превратились в мел. Течения приносили сюда огромные скопления странных морских созданий, которые здесь и кончали свою жизнь. Тела их имели определенный химический состав, и, когда в своеобразных придонных карманах скапливались миллиарды останков, они-то со временем, испытывая огромное давление, и превращались в кремневые образования, вкрапленные в более простую субстанцию. Как давно людям попались на глаза эти желваки? Конечно же самое малое миллион лет назад, и с тех на местах своего обитания они стали делать из них орудия, потому что из кремня получались зубила, наконечники стрел, копий и зазубренные лезвия любых инструментов, которые только человек мог себе представить. И что было не менее важно, два куска кремня при соприкосновении
высекали искры, от которых занимался огонь. А теперь в распоряжении сына Ура было неограниченное количество этого важного материала.
        Он сделал охотнику несколько наконечников копий, а сестре - три иглы, и она, занявшись сшиванием шкур для всей семьи, несколько утешилась. А как-то Ур предложил ей: «Тебе стоит сшить шкуру для охотника», и, хотя она этого не хотела - ее печаль по убитой собаке так и не утихла, - она это сделала, а со временем охотник построил круглую хижину для нее, и она забеременела первым ребенком. Но вот дикую собаку, первого зверя, который доверчиво сидел рядом с ней на скале, она так и не смогла забыть.
        Сын Ура обрабатывал куски кремня и как-то попросил охотника, который стал его зятем, найти ему изогнутую кость определенных очертаний и размеров. Получив ее, юный мастер на какое-то время уединился, а потом вручил матери орудие совершенно новых очертаний. Это был серп, изогнутый нож, в костяной кромке которого крепко держались куски кремня, укрепленные тонкими сухожилиями и клейкой субстанцией из смолы кипарисов и меда. Прелесть нового инструмента заключалась в том, что изогнутый его конец собирал стебли злаков и подтягивал их к режущей кромке - словно удлинившаяся рука человека. Все обитатели пещеры завистливо смотрели, как мать мальчика, вооружившись удивительным полукругом, собирала стебли в пучок и одним движением срезала их. Это было каким-то чудом.
        Вокруг источника настали прекрасные времена, которые иногда снисходят на людей, - те дни, которые потом год за годом вспоминают как золотое время. Жена Ура и его сын работали на полях, стараясь, чтобы они обильно плодоносили. Их согревало мягкое тепло солнца и ровно в меру увлажняли дожди. Остальные обитатели пещеры наглядно убеждались, что эта пара производит столько зерна, что может прокормить едва ли не всю пещеру. И мужья стали задавать неприятные вопросы своим женам: «Почему ты не можешь делать то, что его жена?» Дочь Ура заботилась о своем первенце и хотела, чтобы из гнезда выпал еще один птенец, которого она выходит, но этого так и не случилось; ловкие поедатели пчел стремительно носились по вади, а жаворонки слетались поклевать созревающие зерна. Порой на краю поля под скалой паслись оленята, и из гущи кипарисов ухали совы. Какие хорошие стояли времена!
        Для Ура и его зятя эти золотые дни стали воплощенной мечтой. Под влиянием юного родственника Ур вернулся к охоте, и каждое утро они отправлялись на поиски дичи в дальние концы вади или к опушкам зарослей. Забавно было наблюдать за ними - впереди широко вышагивал молодой охотник, а за ним, давая ему указания, поспешал коренастый кривоногий Ур. Он хотел научить молодого всем секретам этой земли. Порой, нападая на след вепря, молодой охотник оставлял Ура сторожить найденный след, а сам, легко добежав до пещеры, созывал ее обитателей на облаву. Но чаще всего они охотились только вдвоем, и старик это ценил.
        Время от времени Ур чувствовал дыхание смерти. У него уже выпало несколько зубов, и после двух или трех часов подъема в гору ему уже не хватало дыхания. Он чувствовал, что ему уже пора уходить, и, хотя испытывал свойственный всем живым созданиям страх перед смертью, он радовался, что его зять такой отменный охотник. Парень был ловок и отважен. Ур надеялся, что таким станет его сын. Зять владел копьем лучше самого Ура, а когда Уру выпадало время учить его разным приемам, как в ближнем бою уворачиваться от клыков вепря, зять чаще всего превосходил старого вояку.
        - Он великий охотник, - с гордостью сообщал Ур, когда все собирались у огня. - Думаю, он лучше даже моего отца. - Молодые кивали, а старики помалкивали, потому что они помнили отца Ура.
        Затем, как это часто бывает, когда природа не перестает радовать и нежит солнце, силы, обитавшие у источника и в вади, нанесли удар, дабы напомнить людям, в каком мире они живут. На небе не было ни облачка, и детишки играли на солнце, - и вдруг в вади ударила молния, и зерно занялось огнем. Общими усилиями людей, высыпавших из пещеры, пламя удалось сбить, но половина урожая сгорела, и внезапно для людей, обитавших у источника, ситуация с пищей разительно изменилась. От обильных запасов остались самые крохи. Семья Ура пыталась понять, что же могло вызвать удар молнии в такое время. И какие бы разумные объяснения ни предлагал Ур, его жена оставалась при своем убеждении, что кару вызвало увеличившееся благосостояние семьи, которое заставило забыть об уважении к неотъемлемым правам природы. «Охотник убил собаку, - напомнила она, - а мы все радовались, что у него родился сын. И не бросили ни щепотки зерна в воду, что течет в вади…» И она без устали напоминала о прегрешениях и высокомерной забывчивости своих домашних. Она завершила тираду словами, что силы, живущие в вади, разгневались на людей и она
должна водрузить какой-то знак раскаяния, чтобы дать им знать - впредь ни она, ни ее муж не будут посягать на их права. Сын поддержал ее, а старый Ур сказал, что ничего в этом не понимает.
        Ее идеей стал монолит.
        - Если мы поставим на самом верху скалы, - сказала она, - высокий камень, ветры, бури и дикие кабаны увидят его и поймут, что мы желаем им только добра.
        Ур спросил, каким образом они это поймут, но сын заверил его:
        - Они узнают.
        И вместе с сыном Ура люди из пещеры отправились в ту часть вади, где вздымались скалы. Кремневыми зубилами расковыряв щели и используя как молоты тяжелые камни, они все глубже забивали в них клинья и, наконец, откололи цельный кусок скалы, высотой больше человека и закругленный с одного конца. Два месяца они, обливаясь потом, строили земляную насыпь и наконец волоком втащили камень на вершину скалы и одним концом утвердили его в отверстии, которое сын Ура выдолбил в твердой скале. Раскрепив монолит по углам каменными клиньями, они оставили его стоять - безымянный памятник, который, тем не менее, успокоил их. От их имени он будет говорить с стихией.
        На третью ночь после того, как над источником воздвигнулся молчаливый страж, из вади выбрался полный ярости дикий кабан - символ неутолимой ненависти - и изрыл добрых две трети оставшегося поля. Когда с рассветом люди из пещеры увидели размеры бедствия и поняли, сколько пищи они потеряли, - жаворонки уже пировали на уничтоженном поле, - людьми овладела паника, и они попытались опрокинуть монолит, но жена Ура смогла урезонить их: «Если эти силы обрушились на нас, даже видя наш знак, что бы они с нами сделали, если бы его не было?» Ур и его зять предложили простое объяснение. Дикий кабан разорил их поля. Значит, они должны убить его. Поэтому они вооружились копьями и пустились в долгую погоню по дну вади.
        В сумерках след привел охотников к болотам, и они двинулись дальше по воде, пока не увидели уродливые отпечатки копыт - они вели их в те места, где гнездятся ядовитые насекомые. Днем они брели по колено в зеленоватой воде, а ночью отбивались от укусов мошкары. Они слышали рык вепря и понимали, что он начинает паниковать. К утру они продолжили идти по его следу. Уходя от погони, кабан выбрался из болота и двинулся по прогалинам густого дубового и соснового леса. Перевалив холмы, он побежал в сторону пещер, но охотники неотступно шли по его следам. Огромный вепрь собрал все силы и затрусил по долине, пока охотники не увидели перед собой блестящую гладь моря Шепотов. Ур знал его еще с давних времен, но его названный сын тут не бывал. Они погнали кабана к южной оконечности моря, где из земли, пузырясь, били горячие источники, и здесь, в густых зарослях терновника и фисташковых деревьев, они наконец настигли его.
        - Помни, что я тебе говорил! - крикнул Ур, когда они готовились напасть на зверя с обеих сторон. Сердце его отчаянно колотилось, и, оставшись один, он прошептал: - Я не должен сейчас умереть. Не должен, пока не убью кабана. Молодой не знает как…
        Молодой охотник с воплем взлетел в воздух - хитрый кабан подманил его поближе и смог дотянуться до него блестящими бивнями.
        - Падай в сторону! - заорал Ур, продираясь сквозь заросли, но юноша уже не владел телом в полете, ему не за что было ухватиться, и он снова упал на бивни, которые располосовали его. Прежде чем старый Ур смог прорваться сквозь сплетение ветвей, торжествующий кабан понесся на север, оставив за собой убитого молодого охотника.
        В это мгновение на старика обрушилось и понимание безразмерности бытия, и мрачная саднящая тайна конфликта человека с окружающим миром. Он молча смотрел на тело своего названого сына и видел перед собой его жену и маленького ребенка.
        - Это я был готов к встрече со смертью! - вскричал Ур. - Почему она выбрала его?
        С северной стороны донесся хруст кустарника, сквозь который победно проламывался зверь.
        - Почему торжествует это злобное создание? - застонал Ур, в отчаянии раздирая одежду.
        Он вспомнил о ненужном монолите, который, чтобы такого не случалось, воздвигла его семья, и стал думать, что бы еще он мог сделать для спасения самого отважного из охотников. Что он упустил? Полный печали, стоя над телом человека, которого любил больше, чем свою жену, больше, чем источник или пещеру, он начал складывать слова, которые могли бы выразить горе его души:
        Почему молодой охотник мертв, почему я живу?
        Почему торжествует сумасшедший вепрь, почему он рычит?
        Где тропа домой, почему она прячется?
        Почему солнце прячет свое лицо, почему оно смеется над нами?
        В нем все еще жила трагедия недавних дней. И к нему снова пришли те непонятные, загадочные мысли, которые посетили его в тот день, когда он увидел, как исказилось его отражение в воде. Кабан ли стал причиной этого ужасного дня, или же силы куда более могущественные, чем вепрь, или молния, или ураган, - нечто, существующее вне всех их? В глубине зарослей он стоял над телом своего названого сына и думал.
        И те муки, которые Ур испытал в ту ночь, - тайна смерти, торжество зла, жуть одиночества, открытие своей никчемности - были муками, которые с того дня терзают мир.
        Глава третья
        Уровень XIV
        О смерти и жизни
        Глиняная фигурка хананейской богини плодородия Астарты, или Астхарт. Известна евреям как Ашторет (мн. число Ашторот), вавилонянам как Иштар, а грекам - под именем Афродиты. Эта богиня раз за разом появляется в Ветхом Завете, постоянно искушая евреев. Была обожжена в изложнице из двух частей при температуре 750 градусов. Обжиг состоялся в морском порту Акко примерно в 2204 г. до н. э. Преднамеренно была закопана у стены Макора после наступления сумерек осенним вечером 2202 г. до н. э.
        Высоко в небе над пустыней кружил стервятник. Его поблескивающие глаза отслеживали любой предмет, который почти незамеченным скрывался в зарослях щетинистого кустарника - тот шел в рост всюду, где нанесенные ветром пески ложились на плодородную почву. Восходящие потоки воздуха держали широкие крылья птицы, и она, казалось бы, бессмысленно описывала огромные круги. Но ее острое зрение отслеживало любое мельчайшее движение внизу, и для замеченного живого существа наступал момент между смертью и жизнью. Стервятник, держась на той же высоте, не проявлял признаков нетерпения. Если жертва будет обречена на смерть, хищник стремительно спикирует вниз, - а пока он продолжал ровный неторопливый полет.
        Но тут что-то изменилось. Похоже, смерть дала о себе знать, и птица, сложив крылья, круто пошла к земле. С теплого восходящего потока, который держал ее в воздухе, стервятник соскользнул в прохладные нижние слои и, сделав крутой вираж, приковался взглядом к существу, которое, похоже, только что скончалось. Хищник быстро и решительно спускался к нему, ибо не пройдет много времени, и к безжизненному телу слетятся другие поедатели падали, но пока роль ангела смерти выпала на долю этого одинокого стервятника, которого несли вниз бесшумные крылья.
        На земле лежал маленький мул, задняя нога которого попала в развилку жестких ветвей пустынного кустарника, и отчаянные попытки высвободиться окончательно обессилили его. Он отчаянно вопил, дергался и пытался освободить ногу, но сейчас у него уже ни на что не было сил. Смерть стояла рядом, потому что из пустыни дул горячий ветер, от которого маленький мул отчаянно мучился жаждой. Он прекратил сопротивляться, его неподвижность стервятник принял за смерть. И теперь малыш затуманенным взором видел, как огромная птица описывает последние витки над его телом. И тот и другой, каждый по-своему, были готовы к смерти.
        И в это мгновение в зарослях кустарника, что рос на краю пустыни, появился кочевник в сандалиях, ремешки которых обматывали лодыжки; за правым плечом болтался желтый капюшон плаща, украшенный красным полумесяцем. Лицо его заросло бородой, а в руке он держал изогнутый посох, которым раздвигал упрямый кустарник. Время от времени он останавливался, прислушиваясь, не подаст ли голос мул, который отбился от его каравана. Он ничего не слышал, но, увидев, как спускается стервятник, припомнил уроки отца, который тоже кочевал по пустыне, прикинул, где может быть его мул. При виде крылатого хищника у него возникли опасения, что его маленький мул уже погиб, но, тем не менее, он прибавил шагу, и, когда посох отодвинул последние ветки, кочевник увидел под ними своего мула. Тот был на грани смерти, но сейчас она отступила.
        Стервятник, которого в последний момент лишили добычи, издал хриплый гневный клекот и, поймав восходящий поток, широкими кругами начал подниматься в вышину, пока не стал для пастуха, стоявшего в кустах на краю пустыни, неразличимой точкой. Припомнив прошлые удачные охоты, он без усилий развернулся и полетел на запад. Под ним простиралась зеленая земля, на которой он часто пировал. Наконец под ним возник холм Макор, и в расположенном на нем поселении вот-вот должна была состояться другая встреча между жизнью и смертью. Она обещала куда более богатую добычу, чем заблудившийся мул, и в ней предстояло участвовать совсем иным силам, чем голодный стервятник и кочевник в желтом плаще со знаком полумесяца.
        Стояло раннее лето 2202 года до нашей эры, и за более чем семь тысяч лет, что прошли с того дня, когда семья Ура воздвигла обелиск на скале, эти места претерпели разительные изменения. Одна цивилизация, не оставившая по себе следов, сменяла другую, пережив краткий период своего расцвета, - самой удачливой из них удалось просуществовать тысячу лет, а неудачникам - не более двухсот - трехсот, - но каждая оставляла по себе груды развалин после того, как ее здания превращались в кучи обломков, а их обитателей угоняли в рабство. Над руинами поднимались другие руины, пока, наконец, скала не скрылась под двадцатью футами отбросов. Исчезла даже память о ней, если не считать, что на самом высоком месте из скопления напластований все же торчали несколько футов верхушки монолита. В этих местах он считался самым святым местом, и предания гласили, что сами боги воздвигли его.
        Все остальное исчезло. Свод пещеры рухнул, а вход в нее, через который за минувшие тысячелетия прошло неисчислимое множество обитателей пещеры, оказался завален, так что даже козы не могли спасаться от жары в ее прохладном укрытии, которое служило им много лет. Но, как и прежде, жизнь в этих местах концентрировалась вокруг источника. Наносы земли продолжали расти, и теперь до воды было не менее тридцати футов. Скалы же, нависавшие над родником, были прорезаны глубокими бороздками, по которым девушки из Макора спускали веревки с сосудами, чтобы набрать воды.
        На холме теперь располагался городок из сотни глинобитных хижин, что тянулись вдоль извилистых улиц. В них жили примерно семьсот человек, которые занимались торговлей, разводили скот и возделывали земли к югу от городка. Тем не менее, самым заметным изменением в облике этих мест была высокая стена, окружавшая поселение, которая останавливала даже самых решительных захватчиков. Она была воздвигнута около 3500 года до нашей эры, когда племя, название которого ныне уже никто не помнил, преисполнившись отчаяния, решило, что оно должно или защитить себя, или погибнуть. И соответственно, возвели массивную стену девяти футов высотой и четырех толщиной. Они не пользовались известковым раствором, а наваливали друг на друга огромные валуны и угловатые куски скал. Издали казалось, что эту стену легко проломить в любом месте, но, когда захватчики приближались, они замечали, что за каменной оградой высится вторая стена из плотной земли, восьми футов толщиной, а над ней - еще два фута камней, так что любому, кто хотел преодолеть эту оборону, пришлось бы пробиваться сквозь четырнадцать футов камней, земли и
снова камней. Сделать это было непросто.
        За тринадцать веков существования стены ее штурмовали шестьдесят восемь раз - в среднем каждые девятнадцать лет - гиксосы и амориты с севера, шумеры и аккадцы из Двуречья, которое потом стало известно как Месопотамия, и египтяне из долины Нила. Даже предшественники морского народа, совершив предварительно налет на Акко, тоже попытались захватить Макор, но из бесчисленных осад только девять завершились успехом. За прошедшие столетия город был полностью уничтожен лишь дважды - то есть его дважды сожгли и сровняли с землей, - но можно считать, что ему повезло куда больше, чем его более крупным соседям, таким, как Хазор и Мегиддо.
        На первых порах Макор был земледельческим поселением, и его плодородные поля давали избыток продовольствия, которое можно было выменивать на другие товары. В течение нескольких последних столетий мимо Макора стали прокладывать свой путь караваны, которые шли из Акко в далекий Дамаск, знакомя жителей с экзотическими товарами: обсидиановые ножи из Египта, сушеная рыба с Крита и Кипра, строевой лес из Тира, сукно, сошедшее с ткацких танков к востоку от Дамаска. Добром Макора распоряжался большей частью король, но это слово нуждается в уточнении. О размерах города и о его значении в делах мира лучше всего даст представление то, что случилось в 2280 году до нашей эры, когда соседний город Хазор оказался в беде и воззвал о помощи. Король Макора откликнулся на призыв и послал на помощь соседям армию из девяти человек.
        Наверно, странно, что в Макоре был король, правивший городком, где жило всего семьсот человек, но в те времена количество жителей не имело значения, и если рождалась мысль, что король может защитить окружающие угодья и хижины, то, значит, эти места уже составляли собой какое-то экономическое единство. Такой подход не являлся постоянным свойством лишь какой-то одной национальной системы; от столетия к столетию он какое-то время господствовал то в Египте, то в империях, обитавших на землях Месопотамии. Большей частью такие образования имели тот же статус, что и крупные общины, как Хазор, Акка и Дамаск, города, которые плыли своим путем, а волны истории накатывали на них и отступали.
        Во времена крутых и жестоких изменении, когда пытались утвердиться могучие империи, Макору было позволено существовать лишь потому, что он был маленьким поселением, лежавшим в стороне от главных торговых путей в Египет, который давно уже возвел свои пирамиды, и в Месопотамию, которая только строила свои зиккураты. Он никогда не представлял собой важной военной цели, но после решающих сражений, которые могли состояться в любом месте, победившие триумфаторы обычно посылали несколько отрядов дать знать Макору, в чьем подчинении он сейчас находится.
        Если же Макор подвергался уничтожению, то его обитателей ждала печальная судьба: всех мужчин, которых удавалось поймать, убивали; их жен насиловали и кидали в гаремы, а детей уводили в рабство. Позже, когда наступал мир, сюда снова стекались группки людей и заново отстраивали город. Поэтому в Макоре можно было встретить кого угодно. Тут были высокие, стройные, опаленные солнцем хананеи, у которых были голубые глаза, маленькие носы и резкие черты лица; те же, кто пришли из Африки, были чернокожими. Гиксосы с севера были коренасты, приземисты и мускулисты, с крупными крючковатыми носами, а вот обитатели южных пустынь отличались худобой и хищными чертами лица. Они называли себя хоритами. Даже кое-кто из морского народа решил осесть на берегу - крепкие, широкогрудые люди. Они стали предшественниками финикийцев. Все жили бок о бок, смешивались друг с другом, и каждый в этих местах устраивался, как ему было удобнее.
        Времена стояли смутные и неопределенные, и только одно не подлежало сомнению: споров из-за религии не возникало. Ныне было известно, что миром правят три великодушных божества - буря, вода, солнце - и всех их представляет высокий обелиск, воздвигнутый в центре города. Конечно, тут были и другие камни, всего четыре, которые в торжественном строю стояли перед храмом, но все преклонялись именно перед патриархом. Эрозия округлила его верхушку и заставила чуть ли не полностью уйти в землю, накопившуюся за эти столетия. Поскольку обелиск напоминал человеческий пенис, его считали отцом всех богов и называли Эл. Из земли он выдавался всего на несколько футов, хотя другие были внушительными монументами, - словно бог, которому принадлежал пенис, одряхлел и постарел. Но тем не менее, все считали, что в нем таилась скрытая сила, что он, бог Эл, - источник всепобеждающего могущества.
        За этими главными богами следовали мириады других. Им не ставили памятники на высоких местах, но молящиеся ежедневно обращались к ним: к богам деревьев, рек, вади, созревающего зерна, но особенно - к богам окружающих мест, которые извечно пребывали здесь. Так, холм за Макором имел своего бога, гора, что высилась за ним, - своего. Называли их Баалами, были маленькие баалы и баалы побольше, и перед каждым преклонялись по-своему, но было одно особое божество, которое все граждане Макора любили всем сердцем, - Астарта, соблазнительная полногрудая богиня плодородия. Именно она заставляла наливаться зерна, а коров - телиться, женщин - рожать детей, а кур - нести яйца. В сельскохозяйственной общине улыбающаяся маленькая Астарта, конечно, была важнейшей из всех богов, ибо без нее круговращение жизни замерло бы.
        В общем и целом баалы хорошо относились к Макору, и, хотя город дважды бывал уничтожен, он снова возрождался к жизни, и под оком Астарты поля приносили новые урожаи. Но в нем почти не осталось семей, которые могли бы сказать: «Мы живем в Макоре вот уже много поколений». Большинство горожан, обитавших в нем, были пришельцами со стороны, но вот в ветхом глинобитном домике к западу от главных ворот, приткнувшемся к стене, жил человек, предкам которого каким-то чудом удалось пережить и войну, и разрушение города. Когда храбрецов призывали к бою, мужчины этой отважной семьи, вооружившись копьями, взбирались на крепостные стены, но, когда поражение становилось неизбежным, они первыми покидали их и прятались в каких-то потаенных местечках, дожидаясь, пока кончится резня и потухнут пожары. И едва только в очередной раз воцарялся мир, они возвращались к своим раскидистым оливковым рощам и пшеничным полям.
        Отпрыском этого находчивого клана был фермер Урбаал, тридцати шести лет, по прямой линии потомок великого Ура, семья которого начала возделывать земли у Макора. Он же воздвиг монолит над Макором, который и стал богом Элом. Урбаал был крепок, силен и коренаст, с большими зубами, которые блестели, когда он улыбался. Не в пример своим сверстникам, он сохранил волосы на голове и не испытывал склонности к полноте. Но войне он был хорошим солдатом, а в мирные дни стал преуспевающим фермером. Он был добр со своими женами, наделившими его кучей ребятишек, и хорошо относился к своим рабам. Захоти он стать королем или верховным жрецом, ему бы это удалось без труда, но он любил возиться с землей, заставляя ее плодоносить, и любил женщин.
        Но сейчас его снедала тревога, и, торопливо следуя от своего дома на возвышенность, где перед храмом стояли обелиски, он морщил лоб и напряженно думал: «Хорошо ли сложится у меня год, зависит от того, правильно ли я сейчас поступаю».
        Улица, на которой стоял дом Урбаала, не вела прямиком от главных ворот к замку. Это значило бы, что город строился по плану. В действительности она петляла и виляла самым непредсказуемым образом, потому что на тропах деревушки, случалось, развертывались кровавые схватки по принципу «убивай или умирай». Когда фермер спешил по выбоинам улицы, горожане вежливо кланялись ему, но он не обращал на них внимания. Он был занят серьезными размышлениями, и, взобравшись на холм, он обратился к самому дальнему из монолитов, вершина которого едва пробивалась из земли. Склонившись перед ним, Урбаал осыпал его поцелуями, не переставая бормотать: «Пусть этот год, великий Эл, будет моим». Затем, посетив остальные три монолита, он перед каждым произнес то же моление: «Баал Бури, пусть этот год будет моим. Баал Солнца, Баал Вод, я прошу вас о такой малости».
        Он пересек площадь и зашел в тесную лавчонку Хетта. Тот торговал товарами из самых разных краев. Урбаал обратился к бородатому мужчине, который стоял у полки с тканями:
        - В этом году я должен быть избран. Что мне для этого сделать?
        - Почему бы не посоветоваться со жрецами? - уклонился от ответа Хетт.
        - От них я уже узнал все, что мог, - сообщил Урбаал, делая вид, что рассматривает большой глиняный кувшин из Тира.
        - Я тебе могу сказать лишь одно, - ответил Хетт. - Расти свои оливки. - Бросив взгляд на взволнованного мужчину, он неторопливо добавил: - И купи себе лучшую Астарту, которую только сможешь найти.
        Именно этого совета Урбаал и ждал. Отойдя от полки с глиняной посудой, он вплотную приблизился к Хетту и спросил бородатого торговца:
        - А это поможет?
        - Помогло же Амалеку победить в прошлом году, - заверил его торговец.
        - У меня уже есть три статуи, - возразил Урбаал.
        - Всего три? И их хватает? Неужто? - Лукавый купец погладил бороду и посмотрел на богатого фермера.
        - Я и сам сомневаюсь, - признался Урбаал.
        Отвернувшись от Хетта, он стал бродить по тесной лавчонке, бормоча себе под нос. Затем, словно ребенок, который хочет что-то вымолить, он схватил Хетта за руку:
        - Ты в самом деле думаешь, что поможет?
        Хетт промолчал, но откуда-то из угла извлек маленькую глиняную фигурку богини. Она была высотой в шесть дюймов, обнаженной и женственной, с широкими бедрами; руками она поддерживала округлые груди. Ее полнота была соблазнительна, ее было приятно рассматривать и держать при себе. Купец нескрываемо гордился ею и собирался взять за нее хорошую цену.
        Урбаал внимательно присмотрелся к статуэтке. Для него она не была ни куском умело обожженной глины, ни абстрактным теологическим символом. Это была настоящая богиня Астарта, которая оплодотворяла землю, женщин, оливковые деревья. Без ее помощи он был бессилен. Он может возносить моления Баалу Вод и Баалу Солнца, и они пошлют ему вдоволь тепла и влаги, но, если Астарта нахмурится, оливки не будут давать масла, а если она не одарит его улыбкой, ему не видать победы в этом году.
        Он обожал Астарту. Другие боялись ее непостоянства - за голодным годом следовало изобилие, - но он приспособился к ее изменчивому поведению. Он искренне преклонялся перед ней, и в ответ она дарила его благосклонностью - так же как и его отца. Если поля и ульи Урбаала приносили изобилие, пусть даже у остальных его не было, то лишь потому, что они с Астартой понимали друг друга.
        - Та статуя, что ты мне продал в прошлом году, сработала, - сообщил фермер, рассматривая новую богиню. - Беру! - решился он. - Сколько?
        - Семь мер ячменя, семь - пшеницы, - ответил Хетт.
        Урбаал понимал, что цена будет высока, но ему пришлось пуститься в подсчеты.
        - Это больше четырнадцати мер серебра, - сказал он. - В прошлом году было всего восемь.
        - Да, четырнадцать, - согласился Хетт. - Но это особая Астарта. Ее не делали руками, как других, что живут у тебя. Ее нашли у новой дороги в Акко, поэтому она столько и стоит.
        - Я беру ее, - сказал Урбаал. Он поднес к губам маленькую богиню и через площадь пошел к монолитам.
        Секрет успехов Урбаала заключался в том, что он сейчас собирался сделать. Он понимал, что если Астарта - богиня плодородия, то она должна обожать совокупление как источник ее силы, поэтому он никогда не обрекал своих богинь на одиночество, а искренне заботился, чтобы в изобилии обеспечивать их мужскими богами. Поднеся свою новую покровительницу к древнему обелиску Эла, он представил ее ушедшему в землю божеству и прошептал: «Сегодня ночью, великий Эл, ты можешь взойти в дом Урбаала, где тебя будет ждать богиня». Затем он поднес ее к другим баалам, показал богиню в самой соблазнительной позе, потер фигурку о камень баалов и прошептал: «Сегодня ночью, когда закатится луна, приходите в дом Урбаала, где вас будет ждать Астарта».
        Нежно держа маленькую богиню в чаше ладоней, он поклонился четырем обелискам и собрался двинуться в сторону дома, но едва он повернулся, как на ступени храма вышла высокая девушка лет шестнадцати. На ней была небрежно накинутая туника и позолоченные сандалии. Она была высока ростом, и при каждом шаге сквозь прорези туники были видны ее длинные голые ноги; черные волосы, падавшие ниже плеч, блестели на солнце. Лицо ее отличалось изумительной красотой: темные, широко расставленные глаза, прямой нос, высокие скулы и нежная шелковая кожа. Она шла с подчеркнутой грациозностью и отлично знала, какое впечатление производит на мужчин.
        Стоило только этой рабыне, захваченной во время похода на север, появиться в Макоре, Урбаал потерял покой. В своих снах он не раз видел, как она идет. Он встречал ее в оливковых рощах, когда осматривал их, и, когда девушки Макора топтали виноградные гроздья, она тоже была среди них, и ее длинные ноги были в пятнах красного виноградного сока. Даже когда Тимма, вторая жена фермера, носила ребенка, Урбаал мог думать только о высокой рабыне, и именно из-за нее он решил купить четвертую Астарту. Прижимая богиню к сердцу, он неотрывно смотрел на девушку, пока она не исчезла в другой части (храма, - но все же ему не давали покоя и другие мысли. Поднеся богиню к губам, он поцеловал ее и тихо сказал: «Астарта! Мои поля должны плодоносить. Помоги мне! Помоги мне!»
        Какое-то время он еще подождал в тени, надеясь, что высокая рабыня вернется, но, так как она не появилась, он расстроено побрел к главным воротам. Над запутанными зигзагами пути высились башни, с которых лучники наблюдали за лабиринтом улочек. Давным-давно Макор понял, что если доступ к широко распахнутым воротам ведет прямо к сердцу города, то стоит врагу прорваться сквозь них, город обречен. Но проход в Макор такой возможности не предоставлял. Как только возможный захватчик оказывался за воротами, ему тут же приходилось резко сворачивать налево, но прежде, чем он кидался вперед, нужно было так же резко поворачивать направо, - и в узких улочках стояла такая теснота, что враг был беззащитен перед копьями и стрелами засевших наверху защитников. В этой путанице стен и крылся дом Урбаала.
        В центре его с давних пор размещался двор странной формы. Он и был сердцем дома, крылья которого расходились в разные стороны. В той его стороне, что была ближе к воротам, жили две его жены и пятеро их детей: четверо от первой и новорожденный мальчик от второй. Противоположное крыло вмещало в себя амбары, бочки с вином, кухню и помещение для рабов, включая двух симпатичных девушек, уже успевших одарить его детьми, к которым он испытывал привязанность. Под крышей дома Урбаала жили примерно двадцать человек. Дом был полон жизнью и любовью, и в нем всегда стоял гул голосов. Крестьяне предпочитали работать на этого громогласного и живого фермера, чем гнуть спину на полях, принадлежащих храму. Хотя трудиться на Урбаала было труднее, чем на жрецов, он нравился им, потому что и сам был такой же, как они. Он так же жадно ел и глотал вино, любил бок о бок с ними работать в поле, и его широкая грудь блестела от пота.
        Оказавшись в пределах своего большого дома, он пересек двор и сразу же прошествовал в богато убранную молельню, где на маленькой полке держал трех своих Астарт. Рядом с каждой стоял продолговатый камень, напоминавший об одном из обелисков наверху. Он бережно установил четвертую Астарту в ее новом окружении и вынул из укромного уголка кусок базальта, который берег именно для этой цели. У него была подчеркнуто фаллическая форма, символ мужской мощи, и он пристроил его поближе к богине, прошептав: «Ночью, когда зайдет луна, Баал Бури придет и возляжет с тобой». Он давно знал, что, если будет радовать своих богинь, они ответят ему взаимностью, но сейчас его снедала спешная нужда, и он хотел, чтобы новая покровительница поняла смысл сделки, которую он ей предлагал: «Да будет у тебя радость и в эту ночь, и во все другие. Я прошу тебя лишь об одном - чтобы мне было воздано по заслугам».
        Ему помешало появление Тиммы, второй жены, которая обычно не заходила в молельню, но на этот раз она была чем-то расстроена. У нее был классический облик жены, который мужчина за прошедшие восемь тысяч лет запечатлел в статуях, - она была полна материнства, заботы и понимания. Ее темные глаза были вытаращены от страха, и, прежде чем она открыла рот, Урбаал догадался, что могло случиться. Несколько лет назад он видел то же испуганное выражение на лице своей первой жены, когда она так же не могла понять, что происходит. В этом сказывались женские слабости. И Урбаал приготовился к потоку слез. - В чем дело? - мягко спросил он.
        Тимма была не совсем обычной девушкой. Родом из Акко, она появилась тут вместе с отцом, который навестил Урбаала по торговым делам. Она завоевала уважение Урбаала той вежливостью, с которой отнеслась к Матред, его первой жене, хозяйничавшей в доме. Вместо стычек и споров Тимма принесла в дом атмосферу любви. С ее стороны это было совершенно правильно, ибо первые три года жизни с Урбаалом она оставалась бездетной, что и вызывало презрение со стороны Матред. Но с недавним появлением ее первенца в доме установились более ровные отношения. Став матерью, она могла требовать от Матред уважительного отношения. Но сейчас, потеряв все присущее ей спокойствие, она сообщила мужу:
        - Пришел жрец Молоха.
        Урбаал ждал его появления. Жрец не мог не прийти. Урбаал хотел хоть чем-то успокоить свою подавленную жену, но знал, что тут уж ничего не сделать.
        - У нас будут и другие дети, - пообещал он. Тимма начала всхлипывать, и ему пришла в голову умная ложь. - Тимма, - сладко прошептал он, - посмотри, что я тебе принес. Новую Астарту.
        Она посмотрела на улыбающуюся богиню, лучащуюся плодовитостью, и закрыла лицо руками.
        - А мы не можем убежать? - взмолилась она.
        - Тимма! - Сама идея была богохульной, потому что Урбаал был неотъемлемой частью этой земли… этих полей… этих оливковых деревьев у источника.
        - Я не отдам своего сына, - твердо сказала она.
        - Все будет в порядке, - мягко успокоил он ее и притянул к себе на ложе, откуда она видела уверенную Астарту, обещающую, что год за годом ее чрево будет плодоносить. Обняв Тимму, Урбаал продолжал внушать ей уверенность, рассказывая, как Матред, столкнувшись с той же проблемой, обрела мужество. - Сначала она чуть не скончалась от горя, - признался он, и Тимма удивилась, каким образом эта суровая женщина могла горевать. - Но потом она родила еще четверых детей и как-то ночью призналась мне: «Мы поступили правильно». У тебя на коленях еще будут играть другие дети, и ты будешь чувствовать то же самое.
        Она внимательно слушала его, но, когда он замолчал, всхлипнула:
        - Я не могу.
        Ему захотелось дать выход своему раздражению, но Тимма была такой трогательной, что он сдержался. Вместо этого он объяснил:
        - Ведь именно Молох дает нам защиту. Великий Эл нужен, и мы преклоняемся перед ним, но во время войны только Молох защищает нас.
        - Но почему он так жесток? - взмолилась Тимма.
        - Он многое делает для нас, - объяснил Урбаал. - И все, что требует взамен… это наши первенцы.
        Для Урбаала эта логика была неоспоримой. Он поднялся, собираясь навестить свои оливки, но Тимма с мольбой ухватила его за руки, пока он не осознал, что ей пора испытать потрясение перед грубой правдой.
        - Сколько существует Макор, - хрипло сказал он, - мы отдавали Молоху наших перворожденных сыновей. Матред сделала это. И девушки-рабыни тоже. Сделаешь и ты.
        Он покинул помещение, но, проходя через двор, увидел своего последнего сына, который ворковал, лежа в тени. Урбаал оцепенел от горя, которое он боялся разделить с Тиммой, но она последовала вслед за ним и теперь, стоя в дверях, увидела, как он невольно содрогнулся. «Три раза он отдавал своих первенцев, - подумала она. - И от Матред, и от девушек-рабынь. Его боль сильнее моей, но он ее не показывает».
        Тимма была права. Ее простодушный муж разрывался в противоречиях, которые ставили в тупик людей той эпохи. Они не могли разрешить конфликт между жизнью и смертью - Молох требовал смерти, а Астарта дарила жизнью. Урбаал покинул свой дом, дышащий весельем, где девушки-рабыни щебетали с детьми, и в поисках успокоения направился в оливковую рощу. Пока он бродил мимо радующих глаз серо-зеленых деревьев, чья листва, поблескивая, как драгоценные камни, тянулась к солнцу, Урбаал пытался забыть о смерти, вызывая в памяти облик соблазнительной девушки-рабыни, которую он видел в храме. Он вспомнил тот день, когда в первый раз увидел ее. Воины Макора отправились в небольшой поход, который не повлек за собой никаких последствий - малые города вечно враждовали друг с другом. Он не стал утруждаться участием в нем, но, когда войска возвращались, он вышел из дома встречать их. Они, горланя песни, шествовали по извилистым улочкам и среди пленников вели с собой эту очаровательную девушку. Ей было всего пятнадцать лет, и она не относилась к жителям завоеванного городка - она была рабыней, которая попала в этот город
из каких-то мест ближе к северу. Поскольку никто из воинов не претендовал на нее, девушку отдали жрецам, а те уж сочли ее символом, который будет служить во благо городу. Они заперли ее в храме, и показывалась она лишь изредка. Ходили слухи, что ее готовят к какой-то высокой цели. Их план сработал. Мужчины Макора восторгались ее присутствием и, как никогда раньше, старательно возделывали свои поля и отлаживали прессы для оливок. И теперь Урбаал, осматривая свои деревья, не мог отделаться от ее волнующего облика.
        По традиции он первым делом направился в центр рощи, где из земли дюймов на шесть торчал округлый камень, он служил пристанищем баалу, которому подчинялись оливковые деревья. Отдав ему дань уважения, Урбаал подозвал надсмотрщика. Тот, весь в поту, подбежал.
        - Урожай все так же хорош? - спросил фермер.
        - Посмотри сам, - сказал надсмотрщик. Он подвел Урбаала к склону скалы, где древнее устройство исправно обеспечивало немалую часть благосостояния Макора. На самом верху в твердом камне была выдолблена глубокая квадратная яма со сторонами в десять футов. Потребовалось немало терпения и стараний, чтобы выдолбить такую основательную дыру, а вот как использовать ее, придумал уже настоящий гений. На середине ее стоял деревянный стол с высокими бортиками, на который грузили спелые плоды оливок. Над ним нависала тяжелая деревянная плита, которая опускалась на груду оливок, и специальный рычаг с силой прижимал ее. Поскольку мужчин в Макоре было не так уж много и они не могли часами давить на рычаг, к дальнему концу шеста на ремнях был привешен огромный камень, так что круглые сутки давление оставалось постоянным. Так выглядел один из первых в мире механизмов, и он работал.
        Но другая часть изобретения заключалась в том, что под первой емкостью была вторая, а еще ниже - третья. Чтобы соединить их уровни, искусные мастера пробурили в твердом камне небольшие отверстия, так что тяжелое оливковое масло перетекало из-под пресса во вторую яму, а потом и в третью. По пути оно фильтровалось, избавляясь от осадков и обретая прозрачность. Весь процесс представлял собой довольно сложную систему и за последующие четыре тысячи лет оставался в том же виде.
        Урбаал, макнув палец в содержимое последней ямы, облизал его и сказал надсмотрщику:
        - Отлично.
        - На этот раз ты обязательно победишь, - подмигнул тот.
        Урбаал поделился опасениями, которые тревожили его:
        - Как у Амалека дела с его коровами?
        - Говорят, что очень хорошо, - сообщил надсмотрщик.
        - Как всегда у него. - Урбаал не пытался скрыть свое беспокойство. Надсмотрщик придвинулся:
        - Мы можем пустить псов разогнать его телят.
        Урбаал покачал головой:
        - Нам такие фокусы не нужны, но на тот случай, если и у него бродят такие мысли, надеюсь, у тебя есть тут охрана.
        Надсмотрщик показал на сторожку, которую он недавно построил. Четыре вкопанных в землю столба поддерживали в двух футах над землей площадку с навесом из веток.
        - До конца уборки я буду спать в ней, - сказал надсмотрщик.
        Вознеся моление баалу давильного пресса, Урбаал, полный уверенности, покинул оливковую рощу, но, петляя по извилистой улице, он встретил единственного человека, который мог лишить его этого чувства, - пастуха Амалека, сильного жилистого мужчину, выше и моложе его, с мощными мышцами ног. На его загорелом добродушном лице играла самоуверенная улыбка. Он не испытывал неприязни к сопернику, потому что ему уже доводилось выигрывать у него, и он явно собирался повторить свой успех. Амалек приветствовал Урбаала дружелюбным кивком и длинными легкими шагами покинул пределы города.
        Вернувшись домой, Урбаал узнал то ужасное известие, которого так страшилась Тимма. Жрецы Молоха вернулись с известием: «Звезды говорят, что на нас нападут с севера. И врагов будет куда больше, чем раньше. Поэтому важно опередить их, и завтра будут сожжены первенцы». Багровой краской, доставленной с морского побережья, они поставили знаки на ладошках сына Урбаала и указали фермеру, что его жена не должна плакать. Полные неколебимой уверенности, что никто не посмеет оспорить их решение, они покинули этот дом и пошли к семи остальным, где так же окрасили ладошки детей из семи самых известных семей Макора.
        В эти минуты Урбаал не хотел слышать стенания Тиммы и ушел из дому. На улице он столкнулся с Амалеком, спешащим обратно в город, и, увидев встревоженное лицо пастуха, понял, что и сына Амалека тоже отобрали для жертвоприношения. Оба они не обменялись ни словом, потому что стоит выразить неудовольствие решением жрецов, и на дом и хозяйство может обрушиться несчастье.
        Жрецы Макора были непреклонны, но не жестоки. Им было чуждо чрезмерное варварство, и они делали лишь то, что необходимо для защиты общины. Они единственные владели письменностью и отсылали в Месопотамию глиняные таблички, испещренные клинописью, а в Египет - иероглифические послания. Они знали числа, разбирались в астрономии и могли предсказывать, будет ли год урожайным. Без их знаний Макор бы не выжил, ибо жрецы были и врачами и судьями. Они смотрели за обширными угодьями королей, присматривали за их рабами и отвечали за хранилища, куда свозили запасы зерна на случай голода. Только жрецы знали тайну Эла, безмолвно вздымавшегося из земли, и жаркой яростной глотки Молоха, и, если они решили, что угрозу войны может предотвратить только очередное сожжение жертв, с их решением было необходимо согласиться. Ибо они обладали справедливостью и рассудительностью, и, когда Макор был в последний раз уничтожен, выживший жрец объяснил тем, кто вернулся на его развалины: «Несчастье пришло потому, что в прошлые годы вы жертвовали Молоху лишь детей бедняков или уродов». Вину за уничтожение города жрецы возложили
на отсутствие преданности божеству, и они были правы: «Если уважаемые семьи Макора отказывались жертвовать Молоху своих первенцев, чего ради он будет защищать их?» Логика была неопровержимой. Теперь в заново отстроенном городе божеству посвящали детей лишь из богатых семей, и стоило появиться на свет первенцу Тиммы, Урбаал знал, что его ждет огонь.
        Эту ночь Урбаал провел в одиночестве в помещении, где обитали четыре Астарты, и, размышляя о жизни и смерти, пришел в полное отчаяние, потому что в углу в колыбельке спал его сын и ладошки его были окрашены пурпуром. Он посапывал, не подозревая о торжественном обряде, который утром освятит город. Смерть уже стояла за спиной. Но над ребенком, улыбаясь, стояла новая Астарта, и с ее появлением давильня в оливковой роще стала захлебываться от обилия масла. С ее появлением дом наполнился новой жизнью, обещавшей прилив плодородия, и вполне возможно, что с ее помощью в доме появится высокая девушка-рабыня. Урбаалом владела какая-то странная смесь эротизма и размышлений о смерти, что вообще было свойственно мышлению той эпохи. Он лежал на кушетке, прислушиваясь к ровному дыханию своего сына, а потом стал мечтать о девушке-рабыне, которую он жаждал с такой страстью. И в мыслях его, и в этом помещении, и во всем Макоре причудливо смешивались смерть и жизнь.
        Сразу же после рассвета по улицам, под грохот барабанов и завывание труб, двинулась группа жрецов в красных капюшонах, и Урбаал растерянно засуетился - несмотря на грызущую его печаль от неминуемой потери сына, он, тем не менее, заторопился к дверям посмотреть, не шествует ли вместе со жрецами высокая девушка-рабыня. Ее не было.
        Когда процессия несколько раз обошла город, барабаны смолкли, и жрецы разделились, и матери застыли в смертном страхе. Наконец постучали и в дверь дома Урбаала, и явившийся жрец потребовал первенца Тиммы. Та зарыдала, но муж зажал ей рот ладонью, и жрец, уносивший ребенка из дома, одобрительно кивнул. Снова возобновился барабанный бой и лязг цимбал. Взвыли трубы. Над городом висел гул возбужденных разговоров.
        - Мы должны идти, - сказал Урбаал, беря Тимму за руку, ибо если мать не присутствует на жертвоприношении, то окружающие могут понять, что она без большой охоты отдает божеству своего сына.
        Но Тимма, которая была родом не из Макора, не могла заставить себя присутствовать на этом жутком ритуале.
        - Спрячь меня где-нибудь, - взмолилась она.
        Урбаал терпеливо отвел жену в помещение, отведенное для богов, и показал ей улыбающуюся Астарту.
        - Прошлой ночью, - заверил он ее, - пришел Баал Бури и развлекался с богиней. Теперь она понесла. Понесешь и ты. Я обещаю.
        Он потащил ее к дверям и не давал Тимме цепляться за колонны у входа. Но наконец он потерял терпение и отпустил ей звонкую оплеуху.
        - Для чего вообще нужны сыновья? - вопросил он. - Перестань плакать!
        Но когда они оказались на улице, он пожалел Тимму и вытер ей слезы. Матред, его первая жена, которая уже пережила такой день, лишь Молча смотрела им вслед.
        - Пусть она тоже узнает горе, - пробормотала она про себя.
        Перебарывая режущую боль в груди, Урбаал по узким улочкам провел своих двух жен до храмовой площади, но прежде, чем подойти к святилищу, он сделал глубокий вздох, повел плечами и постарался справиться с одолевавшей его паникой.
        - Мы должны хорошо выглядеть, - прошептал он, - потому что за нами многие будут наблюдать.
        Но им повезло - первый, на кого он наткнулся в святом месте, был пастух Амалек, который тоже пытался справиться с беспокойством, и двое мужчин, которым в этот день предстояло потерять своих сыновей, скрывая молчаливую боль, уставились друг на друга. Никто из них не выказывал признаков страха, и они прошествовали к обелискам, которые должны были придать ритуалу силу и достоинство.
        На пространство между храмом и четырьмя менгирами, посвященными добрым богам, подкатили камни и на них воздвигли платформу, под которой уже ревел и бесновался мощный огонь. На платформе стояло каменное изображение бога необычной конструкции: его две вскинутых руки от кончиков каменных пальцев до тела образовывали широкую наклонную плоскость, а в том месте, где они соединялись с телом, зиял огромный разинутый рот - что бы ни клали на руки, скатывалось вниз и рушилось в пламя. Это был бог Молох, новый защитник Макора.
        Рабы подкладывали под статую все новые вязанки дров. И когда изо рта божества стали вырываться языки пламени, два жреца схватили первого из восьми детей - шустрого девятимесячного малыша - и высоко подняли его. Бормоча заклинания, они подошли к воздетым рукам, положили на них ребенка и силой толкнули его вниз - кувыркнувшись по каменным рукам, он свалился в огонь. Когда бог принял жертву, выбросив столб дыма, раздался протестующий вскрик матери ребенка, а потом ее слабый плач. Быстро оглянувшись, Урбаал увидел, что плачет одна из жен Амалека, и с горькой радостью ухмыльнулся. Жрецы тоже заметили это нарушение торжественности ритуала, и Урбаал подумал: «Они запомнят, что Амалек не мог справиться со своей женой. В этом году они выберут меня».
        Заботясь, чтобы и на его семью не пал такой же позор, который может лишить его благоволения жрецов, из-за чего он потеряет все преимущество, обретенное из-за оплошности Амалека, он схватил Тимму за руку и прошептал:
        - Молчи!
        Но в пламя уже были кинуты четверо других мальчиков, пока наконец в воздух не взлетел плачущий сынишка Тиммы - к жадно распростертым рукам. От резкого толчка малыш мячиком улетел в огонь. Из огненной глотки с шипением поднялся столб едкого дыма, и у Тиммы вырвался стон, но Урбаал свободной рукой схватил ее за горло и спас величие обряда. Он видел, что жрецы заметили его поступок и наградили его одобрительными улыбками. Он с особенной остротой почувствовал, что приметы говорят в его пользу и его объявят победителем года.
        Последнему ребенку было около трех лет - родители молились и верили, что прошли годы, когда жрецы могли его забрать, - и он уже был в том возрасте, когда все понимал. С испуганными глазами он отпрянул от жрецов, и, когда они поднесли его к пасти божества, малыш завопил, пытаясь ухватиться за каменные пальцы и спастись, но жрец разжал его маленькие скрюченные пальчики и сильным толчком послал в огненное жерло.
        Едва вопль ребенка смолк в густом дыму, настроение на площади у храма изменилось. Бог Молох был забыт; пламени было позволено затухать, и жрецы обратились к другим важным делам. Снова загрохотали барабаны - теперь в более живом ритме - и запели трубы. Люди Макора, довольные тем, что новое божество теперь защитит их, оставили его куриться дымом у монолитов, а сами потянулись к ступеням храма, полные радости, которая сменила недавнее чувство ужаса, витавшее над толпой. Даже матери восьмерых детей, онемевшие от страданий, переместились на новые места. И хотя они должны были мечтать поскорее покинуть эту площадь и предаться скорби, им были отведены почетные места, на которых они предстали в роли жриц, порадовавших бога своими первенцами. Они не имели права ни говорить, ни смотреть по сторонам, ибо таковы были традиции их общества - и такими они останутся навсегда.
        Когда такая община, как Макор, поклоняется и богу смерти Молоху, и богине жизни Астарте, то верующие, сами того не подозревая, разрываются между двумя крутыми путями, которые ведут или вверх, или вниз, - или, точнее, к обрядам, которые не могут не становиться все причудливее и загадочнее. Например, в течение тех долгих веков, когда город поклонялся монолиту Эла, жрецов устраивало, что жители выражали свое преклонение возлияниями масла или едой, которую приносили на деревянных подносах, ибо сдержанную натуру Эла устраивали и такие скромные подношения. Даже когда тут появились еще три обелиска, для них не потребовалось никаких особых чествований. Что же касается безмолвных баалов оливковых рощ и давилен, их устраивали совершенно простые обряды: поцелуй, венок из цветов или коленопреклонение.
        Но когда сюда из прибрежных северных городов явился бог Молох, возникла новая проблема. Горожане были готовы принять нового бога - частично потому, что суровость его требований как бы доказывала его силу, а частично и потому, что к своим богам они относились с легким презрением: ведь они от них ничего не требовали. Жестокие обряды Молоха не подавили город; тот сам принял их, поскольку они отвечали назревшей необходимости, и чем более требовательным становился бог, тем больше они уважали его. После разрушения города никакие правила, по которым еще недавно жил Макор, не были столь убедительными, как слова, жрецов: «Вы согласны отдавать своих сыновей Молоху, а взамен он дарует вам защиту». Также не вызвал возражений и рост аппетитов Молоха. Если раньше его устраивала голубиная кровь и сжигание трупов баранов, то с каждым новым требованием он становился все могущественнее, и это все больше радовало людей, которые были в его тиранической власти. Никто не мог предугадать, какие он потребует новые жертвы, и менее всего сами жрецы. Новые требования божества рождались не под давлением жрецов: народ сам
требовал новых обрядов, без размышлений принимая любых богов, которых только мог себе представить.
        И более того, культ человеческих жертвоприношений не нес в себе ничего отвратительного и не способствовал ожесточению общества: в любом случае с жизнью приходилось расстаться, а тут она шла на пользу общества, спасая его от множества насильственных смертей, так что обряды гибели жертв не развращали людей. На деле в облике отца, ради спасения сообщества приносившего в жертву своего первенца, было нечто высокое и торжественное, и спустя много лет, когда недалеко от Макора родилась одна из величайших мировых религий, в ее основу легла духовная идеализация такого жертвоприношения, как главного кульминационного акта веры. Макор боялся не смерти, а жизни.
        А вот что касается Астарты, все было по-другому. Начать с того, что как божество она была куда старше свирепого Молоха и, может, даже самого Эла. Едва только первый фермер догадался бросить в землю зерно, он оказался рабски зависим от плодородия земли. Без помощи какого-то божества, властвующего над земными плодами, он был бессилен. Как бы он ни старался обеспечить свое процветание, выбор оставался за богом. И стоило лишь чуть-чуть поразмыслить, как не оставалось никаких сомнений, что божество плодородия носит женский облик. Даже в самом грубом и примитивном изображении женских форм читался символ плодородия: ступни ее росли из земли, между ног таилось вместилище семени, округлый живот напоминал о том, что растет и зреет в темноте под землей, ее груди были дождем, что питает поля, сияющая улыбка - солнцем, которое согревает мир, а вьющиеся волосы - прохладным ветерком, спасающим от засухи. Едва только человек серьезно взялся за обработку земли, поклонение такой богине стало неизбежным. По сути своей, оно формировалось как мягкая и добрая религия, в основе которой лежал приобретаемый опыт и
мистерия секса. Концепция мужчины и богини, которые трудятся рука о руку, чтобы увеличить население земли и прокормить его, - одно из самых серьезных философских открытий. В нем есть и благородство и глубина. Мало какие религиозные воззрения заслуживают таких слов.
        Но органической частью этой очаровательной концепции был тот же путь требований, которым шли и поклонники Молоха, бога смерти, только более пологий. Поклонение, которого требовала Астарта, было столь убедительным, столь понятным в своей простоте, что его все принимали. Так как богиня обеспечивала процветание города, стали неизбежными обязательные обряды: перед ней возлагали опыленные бутоны цветов, перед ней отпускали на волю белых голубей и ягнят, только что отлученных от матери. Красивые женщины, которые хотели детей, но никак не могли забеременеть, просили ее помощи, а девушки, собиравшиеся замуж, извивались перед богиней в призывных танцах. Ее обряды были привлекательны еще и тем, что в них участвовали самые известные жители города и самые сильные фермеры. Богине возносили самые красивые моления, ее взор ласкали самые большие гроздья винограда, самые золотые колосья пшеницы, и барабанный бой, воздававший ей хвалу, не призывал к войне. Спираль Астарты состояла из самых приятных вещей, известных людям, хотя любой толковый человек видел, чем это должно кончиться, ибо если Макор преклонялся перед
принципом плодовитости, то из этого с неизбежностью вытекал единственный логический вывод, какими обрядами это завершится. И рано или поздно горожане стали настаивать, что это должно совершаться публично. Ни жрецы, ни девушки, ни мужчины, вовлеченные в этот обряд, не требовали публичности этого унизительного обряда. Об этом говорили все остальные, и неизбежность такого поворота событий должна была представить в новом свете личность фермера Урбаала, который только что позволил бросить в огонь своего первенца, и в данный момент он, как и его жена, должен был нести на себе груз тяжкой скорби.
        Но в Макоре Урбаал с легкостью, едва ли не с радостью, перешел от смерти к жизни. Его ждало очередное торжество, которое для этой цели продуманно организовали жрецы. С растущим возбуждением он слушал призывный грохот барабанов, сопровождаемый завыванием труб, - музыка все крепла, предвещая радостные события. Ее остановил жрец, который, выйдя из храма, вскинул над головой руки и крикнул: «После смерти приходит жизнь! После скорби - радость!»
        Группа певцов, в которую входили и пожилые мужчины, и молодые девушки, завела радостную песню о временах года. Ее слова говорили, как колосятся поля, как животные кормятся на зеленых пастбищах. Эта песня пришла из давних времен и воспевала то главное, из чего складывается плодородие: человек может жить, лишь пока земля одаривает его своими плодами, и все, что способствует ее процветанию, автоматически считается благим.
        Теперь жрец обратился к родителям, чьи дети погибли ради спасения города.
        - Не важно, в каком возрасте мужчина погибает ради спасения своей общины. Ребенка, которому минуло лишь несколько месяцев, - и тут он посмотрел на Урбаала и его жену, - надо чтить так же, как героя сорока лет. Мужчины рождаются, чтобы умирать со славой, и те, кого еще в детстве постигает такая судьба, обретают величие раньше, чем мы, которые живут до старости. И не надо скорбеть над ними. Они выполнили свое предназначение мужчины, и их матери должны гордиться ими. - Это была возвышенная теория, и она успокоила многих - Но только не упрямую Тимму, которая инстинктивно чувствовала, что свершилось зло: ее шестимесячного сына ждала большая жизнь, и она не могла понять, почему ради блага города ее надо было прерывать. - Но и в час смерти, даже геройской смерти, - продолжил жрец, - надо обязательно помнить о жизни. О тех, чьи дети умерли, чтобы спасти город. Астарта, богиня плодородия и жизни, даст новую жизнь, новых детей и новые поля, на которых будут пастись новые животные. И в час смерти жизнь возрождается заново!
        Снова грохнули барабаны, и песнь вознеслась к небесам, когда два жреца вывели из глубины храма жрицу, закутанную в белое одеяние. Настал тот момент, которого так ждал Урбаал, - перед ними предстала девушка-рабыня, от которой исходило сияние красоты. Она стояла на ступенях храма со сложенными руками и потупленными глазами. Дав музыке сигнал замолчать, жрец благоговейно стал снимать с нее один предмет одежды за другим. Они спадали с нее, как цветочные лепестки, и наконец под одобрительный гул горожан она предстала перед ними обнаженной.
        Девушка была законченным совершенством, воплощением богини Астарты. И каждый мужчина, который смотрел на ее соблазнительные формы, видел в них безукоризненный символ плодородия. Эта девушка была предназначена для того, чтобы ее любили и оплодотворяли, дабы она, производя на свет такое же совершенство, каким была сама, благословляла землю. Не веря своим глазам, Урбаал смотрел, как обнаженная девушка позволяла толпе рассматривать себя. Она была куда прекраснее, чем он себе представлял, куда более желанной, чем он догадывался, когда жадными глазами провожал ее редкие появления. Жрецы были правы, когда предсказывали, что стоит им представить новую рабыню, как толпа придет в неописуемое возбуждение.
        - Ее зовут Либама, - объявил главный жрец. - Она служительница Астарты, и скоро, в месяц уборки урожая, она достанется тому мужчине, который в этом году будет работать лучше всех, будь то ячмень, или оливки, или скот, или другие плоды земли.
        - Пусть это буду я, - хрипло прошептал Урбаал. Сжав кулаки, он молился всем своим Астартам. - Пусть это буду я. - И его вторая жена, Тимма, которую даже в эти минуты не покинула рассудительность, увидела удивительную вещь - мужчина, который только что потерял сына, мгновенно преисполнился похоти по отношению к девушке-рабыне. Она подумала, что Урбаал потерял рассудок. Тимма видела, как его губы шевелились, повторяя молитву: «Пусть это буду я», и испытала стыд за него, за мужчину, у которого было столь искаженное представление о жизни.
        Жрец вскинул руки, даруя благословение обнаженной девушке, а затем медленно опустил их, давая понять, что сейчас может зазвучать песня. Музыканты приглушенно завели мелодию, под которую высокая девушка стала кружиться в медленном танце. Голову она держала опущенной, но колени и руки ее двигались в зазывном ритме. Ритм барабанного боя все возрастал, и она убыстряла темп своих движений. Разводя ноги, она так дразняще кружилась, что всем мужчинам не оставалось ничего другого, как в голодном порыве закусывать губы. Урбаал, с детским восторгом таращась на нее, заметил, что девушка так и не открыла глаз. Она танцевала как спящая богиня, не имеющая отношения к этой церемонии, но чувственность ее девичьего тела воплощала для Урбаала дух земли. Ему хотелось взбежать на ступени храма, схватить ее, заставить открыть глаза и унести в этот мир.
        - В месяц урожая, - крикнул жрец толпе, - она будет принадлежать одному из вас!
        Его помощники тут же прикрыли высокую фигуру девушки сброшенными одеяниями и увели ее. Толпа застонала - даже женщины, - потому что они надеялись увидеть более полную церемонию. Но ступени храма недолго оставались пустыми: на них появились четыре хорошо известные жрицы - многие мужчины уже познали эту четверку, - которые тоже обнажились. У них были далеко не столь соблазнительные тела, как у Либамы, но, тем не менее, и они могли быть символами плодородия. Жрецы без промедления назвали четырех горожан, получивших право совокупиться со жрицами. И те, радостные или огорченные - как посмотреть, - оставив жен, взбежали по ступеням. Каждый взял предназначенную ему женщину и отвел во внутренние помещения, отведенные для этих обрядов.
        - Через них снова возродится жизнь! - запел хор, которому эхом откликнулись барабаны, и их дробь рокотала в воздухе, пока в дверях храма снова не появились мужчины.
        Все дни, предшествующие формальному оповещению о ритуальной передаче Либамы тому мужчине, у которого будет наилучший урожай, Урбаал почти все время проводил у давильных прессов. Он часто приходил еще до того, как надсмотрщик вылезал из своей сторожки, в которой спал. Прежде чем поговорить с ним или ознакомиться с результатами предыдущего дня, Урбаал подходил к скале, в которой были выдолблены чаны, и возлагал на нее куски камня, отдавая дань уважения баалу масляного пресса, благодаря за вчерашние труды и прося его помощи на сегодня. Затем он возносил моления баалу чанов и баалу бочек, в которых хранилось масло, чтобы оно не испортилось. Только после этого он советовался с надсмотрщиком и шел к баалу рощи и к небольшой каменной колонне, представлявшей бога той дороги, по которой предстояло везти его бочки, и с каждым из этих баалов он беседовал, как с живым существом, ибо тот мир, в котором существовал Урбаал, был заполнен бесконечным множеством богов.
        Занимаясь этими делами, Урбаал испытывал глубокую уверенность в существовании баалов, поскольку, если он надеялся выиграть соревнование за обладание соблазнительной Либамой, ему была нужна их помощь. Урбаала радовала мысль, что на его земле обитают столь могущественные существа - например, бог пресса для оливок, который может производить столь чудесную вещь, как оливковое масло: в него можно было макать хлеб, на нем можно жарить, класть горячие компрессы на ногу или руку или же прохладные на голову. Им можно было умасливать собачью шерсть или заливать в глиняные светильники, которые горели по ночам. Не подлежало сомнению, что только бог мог создать такую субстанцию, и того, кто это сделал, следовало почитать. Такие взаимоотношения влекли за собой психологическую уверенность, которой не знали люди последующих веков. Боги были тут же, под руками, и с ними можно было торговаться и договариваться; всю жизнь они были друзьями, и если по какой-то причине они выступали против человека, то лишь потому, что тот сделал нечто неподобающее и теперь должен был испросить прощения: «Возложи эту ношу на меня,
великий Эл, и да обретут боги свободу. Да будет согбенной моя спина, а их выпрямлены».
        Так распевал Урбаал, обливаясь потом над своими прессами, чтобы выжать все масло до последней капли.
        Жрецы, наблюдая, как трудятся свободные земледельцы, были довольны той хитростью, которую тысячу лет назад придумали их предшественники: давая возможность свободным людям трудиться с полным тщанием, храм получал возможность устанавливать те нормы, которым должны были следовать рабы. Но в то же время жрецы были достаточно умны, и, хотя они заставляли своих рабов следовать примерам, которые показывали Урбаал и Амалек, они понимали, что такие труды для рабов недостижимы, и даже не пытались их добиться. С одной стороны, храмовые рабы не владели землей, а с другой - у них не было мощного стимула в лице живой богини, такой, как Либама, как бы они ее ни вожделели. Стоит обратить внимание, отмечали жрецы, наблюдая, как Урбаал обливается потом, чего может добиться человек, если ему пообещать соответствующую приманку, и было видно, как его пример действовал на всю общину, хотя мало кто мог сравниться с ним.
        Когда лето пошло на вторую половину и был назначен день уборки урожая, Тимме пришлось пересмотреть принципы, по которым она жила. Ей минуло двадцать четыре года, но она продолжала оставаться чужой для Макора, ибо некоторые его обычаи она так и не смогла понять. Но она никогда не считала, что в ее родном городе Акко жизнь может быть куда лучше. Правда, в Акко огненная пасть Молоха не пожрала бы ее первенца, но другие боги требовали иных подношений. У нее не было никаких иллюзий. В общем, жизнь в Макоре была не хуже, чем она могла бы быть в любой из соседних общин. Правда, время от времени до нее доносились слухи, ходившие в торговых городах, о совершенно другой жизни в таких далеких местах, как Египет и Месопотамия. Как-то египетский военачальник, прославившийся своими опустошительными налетами, остановился в Макоре и три дня гостил у его властителя. Он был человеком, который видел необозримые дали, простиравшиеся за стенами города. Проходя мимо дома Урбаала, он, полный естественного любопытства, остановился и, решив осмотреть владения Урбаала, стал задавать умные вопросы. Именно с их помощью Тимма
впервые осознала, что за Макором лежит другой мир, а за ним - еще один, и она задумалась, властвует ли и в них жестокий Молох, или там почитают наполовину погребенного в земле Эла. Наблюдая, как ее муж общается с баалами своих угодий, переходя от одного к другому - оливковой рощи, давильного пресса, чанов с маслом, бочек, дороги, ульев, делянок ячменя и пшеницы, - она пришла к выводу, что в самом деле существуют маленькие и безобидные боги, которые ничем не лучше людей, и, если кто-то из них исчезает, это ровно ничего не значит. И теперь, осознав, что она снова забеременела, Тимма испытывала радость от мысли, что кто-то появится вместо ее потерянного сына. Но когда она пришла вознести благодарность новой глиняной Астарте и увидела ее соблазнительное тело и лукавую улыбку, то серьезно растерялась: да, ее беременность совпала с появлением этой обаятельной маленькой богини и, может быть, Астарта имеет к ней прямое отношение. Но с другой стороны, почему надо считать, что Астарта пользуется большей властью в своих владениях, чем те маленькие скромные баалы, которых почитает ее муж, - в своих? Вопрос был
сложный, но в тот день, когда она сообщила мужу, что снова беременна, Урбаал неподдельно обрадовался. Он привел Тимму в молельню, нежно уложил на свое ложе и вскричал: «Я знал, что Астарта принесет нам ребенка!», а она подавила свой скептицизм и согласилась: «Это сделала Астарта».
        Но стоило ей сдаться, она посмотрела на своего глупого мужа и сказала себе: «Он рад, что я беременна, но рад не из-за меня. И не из-за моего будущего сына. А лишь потому, что моя беременность доказала силу новой Астарты. Он думает, что она даст ему право получить Либаму». Так в Тимме родилось презрение к своему супругу, которое потом она никогда не скрывала.
        В месяц сбора урожая стало ясно, что Астарта благословила не только Урбаала и его жену, но и весь город. Пастухи сообщали, что их коровы приносят одного теленка за другим, ткачи нагрузили полки рулонами сотканного ими сукна, и урожай зерна обещал быть более чем обильным. Оливковая роща Урбаала приумножала его богатства, и он уже отправлял караваны мулов с оливковым маслом и медом в Акко, где их ждали корабли из Тира и Египта. Угрозы войны с севера стихли, как и предсказывал Молох, и воздух был полон предчувствием преуспеяния.
        На землях вокруг Макора возникла традиция, которая потом появилась у многих народов: возносить благодарения за такой удачный год; и когда сбор урожая подходил к концу, стала звучать музыка, и люди начали готовиться к предстоящим торжествам. Мужчины, которые считали, что Либама может достаться и им, испытывали нервное напряжение, пока Жрецы готовились оценивать их успехи в этом году, а Урбаал не без сокрушения ловил слухи, что в стаде Амалека творились буквально чудеса. В пределах дома Урбаал не скрывал своего раздражения, и Тимма, занятая только своей беременностью, смотрела на него с мягкой снисходительностью. Ей казалось смешным, что мужчина, обладающий двумя женами и послушными рабынями, может довести себя до нервного расстройства Желанием провести какое-то время с девушкой. Ведь та, послужив несколько месяцев главной достопримечательностью храма, постепенно поблекнет и станет одной из обыкновенных проституток, которые по завершении празднеств обслуживают компании из трех или четырех человек. Закончит она тем, что превратится в никому не нужную постаревшую женщину, которую отдадут рабам в
надежде, что ее изношенное чрево, может, и родит одного-другого ребенка. Она ни в коем случае не презирала Либаму; девушка в самом деле была хорошенькой, и Тимма могла понять, почему мужчины хотят ее, но Урбаал настолько серьезно воспринимал эту ситуацию, что вызывал отвращение. Более того, умная жена могла догадаться, что мучает ее мужа, пока подходило время выбора спутника Либамы: случалось, что избранник испытывал такое нервное и радостное возбуждение, что проявлял себя самым жалким образом, комкая весь ритуал и навлекая позор на Макор, - Астарта гневалась и отказывалась дарить город будущим богатым урожаем. Как-то вечером, когда Тимма, погруженная в раздумья, сидела во дворе, она слышала, как ее муж молился Астарте, чтобы он стал избранником, а потом он вознес моление, чтобы, если его выберут, он оказался достоин этой чести - ибо это смешно, если мужчина, неспособный оплодотворить женщину, будет праздновать обряд плодородия.
        Жрецы все учитывали по мере приближения дня, когда будет выбран представитель года. И Урбаал и Амалек - оба были могучими мужчинами, и оба доказали свои способности, произведя на свет много детей. Беременность Тиммы говорила в пользу Урбаала, но небыкновенная плодовитость коров Амалека тоже производила сильное впечатление, и жрецы колебались между этими двумя кандидатами.
        Вершина праздника благодарения началась тремя днями пиршества, когда жрецы храма накрыли народу богатые столы, пустив в ход запасы, собранные храмовыми рабами в предыдущем году. Забивали коров, и из храма все время подносили новые кувшины с вином. Народ танцевал, кружась и притопывая. Музыканты играли всю ночь, а идущие мимо города торговцы останавливали свои караваны и присоединялись к торжеству.
        Наконец на четвертый день весь город и его соседи - всего более тысячи человек - собрались у храма. Жар толпы распалила одна из самых красивых давних проституток храма. Она обнаженной танцевала на его ступенях, после чего ее увел во внутренние помещения шестнадцатилетний юноша, который, готовясь к обряду, подкрепился вином. Один за другим к храму выходили симпатичные мужчины и женщины, сплетаясь в фигурах эротических танцев, и наконец перед толпой предстала юная жрица, Аибама. И снова жрец совершил церемониальный обряд ее раздевания. Сдавленный гул пронесся над толпой, и, когда эта очаровательная девушка начала свой последний танец года, мужчины, которые могли стать ее избранниками, стали проталкиваться вперед. Ее танец был полон куда большей страсти, чем предыдущий, и, когда он завершался, все мужчины уже были полны острого желания стать ее партнерами, но жрецы сгрудились вокруг нее, и старший из них крикнул: «Избран Урбаал!»
        Тот взбежал по ступеням и, расставив ноги, остановился, глядя на Либаму. Она повернулась, готовая принять его, пока жрецы торопливо срывали с него одежду. Он стоял перед всеми, могучий, крепкий мужчина, и толпа восторженно заорала, когда он сделал шаг вперед, поднял жрицу на руки и унес в зал Астарты, где ему предстояло возлежать с ней семь дней.
        Тимма, все еще полная печали по своему сыну, бесстрастно глядя на это представление, пробормотала: «Какой дурак! Плодородие таится в земле. И во мне». Пока остальные остались праздновать, она медленно побрела домой. Жизнь предстала перед ней с новой, болезненной ясностью: с каждым из разных богов ее муж Урбаал ведет себя по-разному. Она вошла в молельню, с отвращением посмотрела на четырех Астарт и аккуратно, одну за другой, расколотила первых трех вместе с их фаллическими спутниками. Взявшись за четвертую Астарту, она была готова расколотить и ее, но тут Тимму посетило странное подозрение, что, может, именно эта Астарта и обеспечила ей беременность, и, если она разобьет ее, та прекратится. Уверенности в этом у нее не было, так что она отнесла фигурку и остальные обломки к стене и глубоко закопала их. Утаптывая землю, она посмеивалась и над богиней, и над мужчиной, который так пошло посвятил ей свою жизнь.
        ХОЛМ
        Археологи устроили душевую на задах административного здания, и когда кто-то посещал ее, то потом по тропинке бежал к своей палатке, чтобы переодеться. Как-то вечером Кюллинан, выскочив из душевой, встретился с Элиавом, готовым сменить его, и ирландец сказал:
        - Когда освободишься, не смог бы мне кое-что разъяснить?
        Израильтянин кивнул. Кюллинан растерся полотенцем, влез в шорты, накинул рубашку и присел на край койки в ожидании Элиава.
        - Как-то днем, - напомнил ему Кюллинан, - мы беседовали за ленчем, и я описал Израиль как часть «полумесяца плодородия». Ты стал делиться своими наблюдениями, но нас прервали. Что ты имел в виду?
        Элиав прислонился к опорному шесту палатки.
        - Для меня эта фраза звучит слишком старомодно.
        - Я услышал ее в Чикаго. Речь шла о землях, лежащих между Месопотамией и Нилом.
        - В свое время так было принято говорить, - согласился Элиав, - но этого штампа больше не существует.
        - Но земли тут все же остаются плодородными, - возразил Кюллинан.
        - Тем не менее если бы Израиль лишь бесстрастно взирал на них, то пахотные земли, по которым проложены дороги к другим пахотным полям, так и оставались бы невозделанными. Ты забываешь о динамизме нашей истории.
        - Так что ты думаешь об этих землях?
        Элиав взял три книги и аккуратно положил их на постель. Они соприкасались углами, и между ними в середине оставалась пустое пространство.
        - Азия, Африка и Европа, - сказал он, - а эта пустота - Средиземноморье. Открытия Лики, которые он в прошлом году сделал в Кении, убедительно доказали, что человек появился в Африке примерно два миллиона лет назад, плюс или минус… В места, где сейчас находится Израиль, он пришел значительно позже. Может, из Азии, но скорее всего из Африки.
        - Пока не вижу, какое это имеет отношение к концепции полумесяца плодородия.
        - Поскольку через этот район пролегали естественные пути, он постоянно был местом противостояния самых разных сил. Даже в геологии. Мы находимся в точке слома, где сталкиваются и крошатся континенты. Где свирепствуют жестокие землетрясения и мощные ураганы. Ты помнишь, что Стекелис нашел у реки Иордан?
        Кюллинан помнил открытие, которое несколько лет назад изумило мир археологии: район скальных пластов был буквально разодран и поставлен на дыбы. Такие разломы были обычным делом во всем мире, но Стекелис нашел здесь вмурованные в камень фрагменты скелетов и остатки орудий, сделанных конечно же людьми, которые жили тут до того, как верхние слои земли оказались внизу и весь этот район был поднят… ну, скажем, миллион лет назад.
        - Могу себе представить, какое тут было землетрясение, - сказал он.
        - Вот к этому я и веду, - настойчиво продолжил Элиав. - Даже первые люди в этих местах становились жертвами насилия. И с тех пор ничего не менялось. Внизу располагался могучий Египет. Наверху - мощная Месопотамия. Когда эти силы сталкивались друг с другом, местом, где они выясняли отношения, обычно становился Израиль. Поднявшись на холм, Джон, мы видим те плодородные поля, которые превращались в пыль, когда идущая с юга неисчислимая конница Египта вытаптывала их, а навстречу им с той же неудержимостью стремились войска Месопотамии. И в этом котле, на этой земле, по которой прошли миллионы ног, и состоялось рождение Израиля.
        - Ты считаешь, что это происходило тут постоянно?
        - Да. Потому что после сражений Египта с Месопотамией сюда с запада пришел морской народ, - и широким жестом он показал в сторону Средиземноморья, откуда появились финикийцы и филистимляне с их колесницами и железным оружием, - столкнувшись с сирийцами с востока. Уровень насилия не снижался, а тут и греки с запада сошлись в смертельной схватке с персами с востока. Затем римляне - они шли воевать с парфянами. И византийцы скрещивали оружие с арабами. Но я считаю, что самыми драматическими событиями стали Крестовые походы, когда христиане из Европы наткнулись на мусульман из Азии. Тут всегда лежало поле боя, на котором различные силы выясняли отношения. В сравнительно недавние времена Наполеон под стенами Аккры разгромил турок, а на нашем веку Роммель пытался захватить Иерусалим и Дамаск.
        - То есть ты считаешь, что концепция места сосредоточения сил имеет больше смысла, чем старая идея полумесяца плодородия?
        - Да, поскольку она напоминает нам о конфликтах и интеллектуальном противостоянии, чему мы были свидетелями.
        В той позе, в которой Кюллинан сидел на койке, его правая рука представляла армии запада, а левая - силы востока. Он свел их воедино, хлопнув по тому месту, где условно располагался Израиль, подведя тем самым итог битвам, о которых напоминал Элиав: Египет против Вавилона, греки громят персов, Рим прорывается на восток, крестоносцы уничтожают неверных и, наконец, евреи воюют с арабами.
        - Ладно, - согласился он, - тут насилие встречается с насилием. Какой я из этого должен сделать вывод?
        - Толком я и сам не знаю, - признался Элиав. И, подумав, добавил: - Но убежден, что если ты будешь рассматривать Израиль только как место стоянки в плодородном полумесяце, где мирные фермеры отдыхали на пути в Египет, то ты ничего не поймешь. Это вовсе не так. Тут одна динамичная сила встречалась с другой. Нам некуда было деться. Если мы хотели остаться в живых. Нас кружило в жутком водовороте истории, но, поскольку мы были евреями, нам это нравилось. Разве ты не видел, как лучились лица ребят из кибуца? Мы всегда были там, где огонь пылал ярче всего. Мы были в фокусе столкновения сил.
        Он замолк, удивленный вырвавшейся у него вспышкой страсти, и стал укладывать книги на полку - и в этот момент увидел Шварца, спускавшегося с холма, где он проверял результаты дневных раскопок.
        - Эй, Шварц! - крикнул Элиав, и, когда смуглый секретарь кибуца откинул полог палатки, Элиав спросил: - Как далеко отсюда до вражеской границы к северу?
        - Десять миль.
        - А на восток, до сирийцев?
        - Двадцать три.
        - К западу, где Египет готовит нападение на нас?
        - Восемь.
        - То есть враг совсем под боком? И вы слышите по радио его угрозы? Разве вы не боитесь?
        Израильтянин фыркнул.
        - С тех пор как я живу в Израиле, не проходит недели, чтобы в газете не появилась хоть одна история, как Египет собирается смести нас ракетами, которые ему делают немецкие ученые. Или как Сирия собирается всех нас перерезать. Или как арабские армии скинут нас в Море. - Выпятив челюсть, он посмотрел на Кюллинана и бесстрастно сказал: - Если бы я боялся, то не был бы здесь. А сейчас я чувствую себя куда спокойнее, чем в Германии.

* * *
        Обычная процедура, завершавшая те семь дней и ночей, которые мужчина провел с храмовой проституткой - пусть даже это была Либама, которую неоднократно называли жрицей, - заключалась в том, что он возвращался к своим привычным женам и забывал девушку. Она же часто оставалась беременной его ребенком, которого сразу же после рождения приносили в жертву огненному Молоху. Но в этом году завершение обряда носило другой характер, ибо Урбаал покинул храм, все еще продолжая пылать неутоленной страстью к жрице. Она была очаровательной девушкой, и он с неподдельным интересом слушал ее ломаную речь, когда она рассказывала о своей жизни на севере и об уловках, которыми ее хитрый отец обманывал окрестных жителей. Наделенная даром подражательства, она забавно изображала солдат, которые после множества сражений захватили ее и обратили в рабство, и она прозорливо видела все те уловки, которыми они пытались соблазнить ее, пока никто не видит. Урбаал веселился, слушая, как она с особой насмешливостью хриплым голосом изображала уроки жрецов, учивших ее застенчивости: «Опусти кончики пальцев к коленям и потупь глаза.
Когда смотришь в сторону, старайся прижимать подбородок к плечу». Кроме того, она показывала, как училась эротическим танцам, и Урбаал считал ее неподражаемой и в оценках, и в искусстве любви. И неудивительно, что она заставила его пылать от страсти.
        Что же до нее, то она воспринимала коренастого земледельца просто как обыкновенного мужчину. Правда, он был более нежен, чем большинство из тех, кто обладали ею, и конечно же более честен, чем ее отец. Как-то утром она между делом сказала ему: «Ты мне нравишься, потому что ты не тщеславен, не заставляешь считаться со своим мнением и у тебя нет злых мыслей». Слова эти восхитили его и заставили задуматься; он хохотал над ее историями и не обижался, когда она выдергивала его седые волоски или передразнивала, как он кинулся по ступеням, чтобы получить ее. В моменты их близости она становилась смущенной и застенчивой, как и сам Урбаал, и он лелеял идею, что она так ведет себя, поскольку он дарует ей наслаждение, что подкреплялось той неукротимой страстностью, с которой она занималась любовью. Если жрецы подглядывали за святилищем в те часы, когда его занимали Урбаал и Либама, то они должны были бы испытывать разочарование, поскольку в этих отношениях не было ни следа каких-то ритуалов, ни настойчивого мужского желания во что бы то ни стало оплодотворить служанку Астарты; они вели себя просто как два
раскованных человека, которым нравится общество друг друга и которые часто заливались смехом. По мере того как приближался день расставания, было ясно, что Урбаал не хочет воспринимать его как завершение их отношений, ибо с благословения богини любви он влюбился, и когда на прощание поцеловал эту очаровательную девушку, то удивил ее драматическим обещанием, которое произнес дрожащим голосом: «Ты будешь моей».
        Полная не столько ответных чувств, сколько насмешливости, она спросила: «Как?» - и он не понял, что она подсмеивается над ним.
        - Пока не знаю, - серьезно ответил он. - Но я что-нибудь придумаю.
        На выходе из любовного гнездышка его встретили жрецы, которые вернули ему одежду, и он облачился в свои льняные брюки, рубашку домотканой шерсти с поясом на талии и сандалии. Он с трудом осознавал свои действия, потому что перед глазами продолжала стоять обнаженная Либама, и он не мог ни забыть ее, ни отвечать на вопросы горожан, которые, встретив его на площади, с завистью спрашивали: «Ты сделал ей ребенка?»
        Отказавшись сквернословить, хотя по выходе из храма это было обычным делом, он в каком-то забытьи брел по улицам, пока его не остановил громкий возглас горластого пастуха: «Через пять месяцев, когда придет новый год, и я устроюсь меж этих длинных смуглых ног!» Урбаал резко развернулся, готовый дать по физиономии этому глупому пошляку, но его рожа показалась ему слишком ничтожной. Урбаал издал лишь оскорбительный смешок, но, когда по пути домой он встретил своего друга Амалека, высокая фигура которого была покрыта бронзовым загаром от жизни на свежем воздухе рядом со своим стадом, вот тогда-то он и начал осознавать, какая непреодолимая ревность терзает его.
        «А что, если и этот захочет возлечь с ней?» - подумал он. К сожалению, Амалек то ли в шутку, то ли серьезно сказал: «Мы не видели тебя семь дней». Урбаалу так и не пришли в голову никакие умные слова. Не мог он ни отшутиться, ни дать понять, как эта неделя потрясла его; не осмелился он и показать, как терзает его новорожденная ревность. Он лишь молча посмотрел на загорелого пастуха и прошел мимо.
        Вернувшись домой, он остановился во дворе, чтобы встретить жен и поиграть с детьми. Девушка-рабыня принесла кувшин со свежевыжатым соком граната и глиняные кружки, сделанные в Акко, так что, несмотря на свое возбужденное состояние, он испытал тихое довольство - он снова дома, в окружении своего шумного семейства. Завтра он пройдет по полям и принесет баалу оливковой рощи, божествам медовых сот, пресса и пшеничных полей свою благодарность за то благо, которым они его одарили. В этот момент расслабления он снова обрел облик уважаемого гражданина Макора, который живет в мире со своими богами, которого уважают соседи и любят его жены, Дети и его рабы. Но когда он вошел в молельню, чтобы разлить вино перед Астартами в знак благодарности за их помощь, которая вознесла его на вершины сексуальных радостей, его охватил холодный ужас. Богини исчезли. Кинувшись обратно во двор, он заорал:
        - Что случилось?
        - А что такое? - тихо спросила Тимма, стараясь не подавать виду, Что ждала этого момента.
        - Богини! Они исчезли!
        - Нет! - вскрикнула Матред. С Тиммой по пятам она побежала в Молельню и тут же вернулась. На ее смуглом лице читалось неподдельное беспокойство.
        Урбаал опустился на лавку из утоптанной земли, что тянулась вдоль двух стен двора. Тимма не ожидала, что он будет настолько перепуган.
        - Что тут могло случиться? - спросил он. Урбаал был так расстроен, что отодвинул блюдо с едой, которое принесли рабы.
        - И четыре камня исчезли, - прошептала Матред.
        Урбаал окинул взглядом своих женщин:
        - Был тут человек, который мог желать мне зла?
        - Нет, - сказала Матред.
        У него окаменело лицо. Он надеялся, что богини были просто украдены, то есть они покинули дом против своего желания; но если они сами решили расстаться с ним, то это означало только одно - Астарте что-то не понравилось, и его оливковые деревья высохнут, а пресс не выдавит ни капли масла. Он был этим настолько испуган, что Тимма осознала - она должна объяснить, что статуэтки разбила она и в их исчезновении нет никакой тайны. Но, стараясь успокоить мужа, она заколебалась.
        - Когда в тот день мы вернулись, то нашли дверь приоткрытой. - Она знала, что это правда, - убегая захоронить Астарт, она ее в таком виде и оставила.
        - Да! - вспомнила и Матред. - Ты, Урбаал, увел жрицу, а мы еще остались послушать музыку. Потом я нашла Тимму, и, когда мы вернулись, ворота стояли открытыми.
        Урбаал дотошно расспросил рабов, и они тоже припомнили.
        - Мы тогда еще об этом поговорили, - сказал один из них.
        Но кто мог быть этим вором? Прижав колени к груди и обхватив их руками, Урбаал прислонился к стене и погрузился в раздумья. Полный подозрений, он вспоминал перечень своих врагов, пока ревность не подсказала ему, кто это мог быть.
        - Амалек! - вскричал он. - Когда я сегодня встретил его, он как-то уклонялся от разговора. - На самом деле все было наоборот - от разговора уклонялся Урбаал, а не Амалек.
        Затем Тимма, пожалев своего глупого перепуганного мужа, попыталась утешить его ложью, о которой потом часто жалела:
        - Я тоже думаю, что это, должно быть, был Амалек. Он так ревновал, что та высокая девушка досталась тебе.
        И Урбаал убежденно решил:
        - Вот кто вор! - И поскольку наконец поверил, что богини покинули его не по своей воле, а их украл обыкновенный грабитель, с плеч его свалился груз страха. С чувством неподдельного облегчения он покинул дом и направился в лавочку бородатого Хетта, где, отказавшись отвечать на его вопросы о Либаме, купил трех новых Астарт, которых водрузил на ту же полку в молельне. Затем направился в поле, чтобы найти для своих богинь камни-фаллосы, которые их устроят.
        Рассматривая попадающиеся под ноги камни, он прошел через оливковую рощу и остановился поклониться своим привычным добрым богам, а у давильного пресса прошептал: «Спасибо, что ты даровал мне Либаму». Одно лишь упоминание ее имени напомнило Урбаалу, насколько он сейчас раним и уязвим. Идя меж деревьев, он видел, как она мелькает перед ним, как меж стволов то и дело возникают ее греховные соблазнительные очертания. В шелесте листьев он слышал голос Либамы, звавший его обещаниями радости секса, жужжание пчел в осенней траве напоминало ему сдержанные смешки Либамы - и понимал, что его голод по Либаме неутолим.
        Когда Урбаал пересек дорогу в поисках третьего камня такой формы, который предпочитали богини, он наткнулся на Амалека, который пас своих коров, и высокий пастух сделал ошибку - учитывая ее последствия, она могла стать для него роковой, - когда небрежно спросил:
        - Что ты тут делаешь, Урбаал? Ищешь камни для своих новых богинь?
        Откуда Амалек мог знать, что у Урбаала появились новые богини? Владелец оливковой рощи с подозрением посмотрел на своего недавнего соперника, заложил руки за спину и спросил:
        - Откуда ты знаешь, что я делаю?
        - Если бы я выиграл ту высокую, - добродушно ответил Амалек, - то обязательно купил бы новых Астарт.
        Урбаал однозначно оценил его уклончивый ответ: Амалек намекает, что четыре украденные богини теперь будут работать на него.
        - Предполагаю, ты-то знаешь, как сделать Астарту счастливой? - с неуклюжей прямолинейностью спросил Урбаал.
        - Во всяком случае, хотел бы. Так что в новом году, может, мне и достанется та высокая.
        Урбаала эти слова привели в такую ярость, что, придумывая, как бы порезче ответить наглецу, он потерял дар речи. Он повернулся, по-прежнему держа руки за спиной, и пошел в другую сторону.
        - Вижу, что ты нашел свои камни, - сказал Амалек, подгоняя коров.
        Для Урбаала этот день был окончательно испорчен, и по пути обратно к воротам он сделал ряд непозволительных ошибок, которые могут сказаться в последние месяцы года: так, он забыл отдать приветствие баалу оливковой рощи. Перед его глазами стоял лишь пастух Амалек, который украл его Астарт. Похитителя выдали его собственные слова, и Урбаала особенно разозлило, что Амалек еще позволял себе нагло шутить на эту тему, словно он догадывался, что Урбаал потерял свою силу. Полный мрачности, он занес камни в молельню, но три новые Астарты не подали и виду, что ценят его заботу. Рот у него пересох, давая понять, что дела идут из рук вон плохо, и у него не улучшилось настроение, когда он снова побрел в район храма, лелея слабую надежду снова увидеть Либаму. Она так и не появилась. В сумерках Хетт закрыл свою лавку и подошел поговорить с Урбаалом. Со свойственной ему проницательностью торговец без труда догадался, с какой целью тут слоняется Урбаал, и сказал: «Забудь ее. Пройдет несколько месяцев, и все мы сможем наслаждаться ею».
        Фермер испытал приступ ярости. Он был потрясен до глубины души и был готов ударить Хетта, если бы не понимал, что тот говорит правду: стоило Либаме своим телом освятить грядущий урожай, как ее неповторимость была растрачена, и скоро ее будут использовать, чтобы освящать куда более мелкие празднества. Когда минет новый год и настанет время сева, она снова появится, а к следующей осени она будет доступна на каждом празднестве. Во время сбора урожая ее место займет какая-нибудь новая девушка.
        - Через год ты сможешь ее иметь в любое время, как только захочешь, - сказал Хетт. - Просто постучи в ворота храма. - Оскорбительный смешок Хетта заставил Урбаала дернуться. Скрывшись в сгущавшихся сумерках, он покинул святое место, но отправился не домой. По узкой улочке он добрался до дома Амалека, где притаился в тени, пытаясь представить, где сейчас могут быть украденные у него богини. Он испытывал злобу и раздражение, представляя, как Амалек настраивает против него украденных Астарт, и прикидывал, как бы ему вломиться в дом врага и вернуть их себе. Но ни один из планов не устроил его, так что Урбаал в самом плохом настроении, тоскуя по Либаме, пошел домой.
        Прошло больше недели, прежде чем он снова увидел ее, и на этот раз испытал сильнейшее потрясение. Она легко и изящно поднималась по ступеням храма и, увидев, как Урбаал, стоя у монолитов, влюбленно смотрит на нее, бросила ему быстрый взгляд, который поразил его, как медный наконечник стрелы, ибо он не усомнился, что она пыталась подать ему сигнал: «Когда же ты спасешь меня?» Он захотел крикнуть: «Я спасу тебя, Либама!» Но мог всего лишь смотреть ей вслед, пока она не скрылась в храме.
        Дни шли за днями, но Урбаал так и не мог заставить себя заняться делами. Он начал терять чувство непрерывности бытия; он не обращал внимания, что оливковые деревья требуют его забот, и перестал посещать рощу. Он больше не искал сухих деревьев, в дуплах которых прятались медовые соты, а делянки пшеницы тщетно ждали его. Все время он то вспоминал подлость, совершенную Амалеком, то тосковал по девушке-рабыне, и эти две навязчивые темы конечно же стали сливаться между собой, так что он и сам уже не понимал, что у него сейчас на уме. Как-то безлунной ночью он нашел темное полотно, прикрыл им лицо и выскользнул из дома, полный решимости расправиться с Амалеком - правда, он не знал, как это сделать. Всю ночь он провел вне дома, ожидая, что его посетит толковая идея, но она так и не появилась, и к рассвету он засунул темную повязку под рубашку и направился к храму - прикинуть, как проникнуть за его ворота и спасти Либаму. И снова он не смог ничего придумать.
        Состоялось скромное празднество в честь Баала Ветра, и Либама танцевала перед собравшимися. Глаза у нее были потуплены, как ее и учили, но дважды она бросила взгляд прямо на Урбаала, и снова он не усомнился, что она подает ему сигнал. Завершив свой эротический танец, от которого Урбаал воспламенился желанием, она исчезла, и Жрецы вывели четырех давних проституток, одна из которых была преподнесена Урбаалу. Эта идея показалась ему омерзительной, и он отказался выйти вперед, но Тимма, которая понимала все, что происходит, шепнула ему: «Если ты будешь так вести себя, тебя убьют», и он изобразил готовность подняться по ступеням. Но когда Урбаал оказался наедине с этой дежурной жрицей, он ничего не смог сделать. Он даже не увидел в ней женщину, хотя та обнаженная стояла перед ним, и о его поведении, разочаровавшем проститутку, было доложено жрецам, которые преисполнились подозрений; они вспомнили его реакцию на Либаму и догадались, что у Урбаала на уме.
        Охваченный безнадежной страстью, Урбаал всесторонне продумал, как убить Амалека. Он встретит его на улице и всадит ему копье в грудь. Куда потом бежать? У него не было времени утруждаться такими подробностями. Кара, если его поймают? Перед его глазами неизменно стояло смеющееся лицо Амалека, веселое выражение которого внезапно сменится ужасом, когда Урбаал кинется на него. В молельне он много раз репетировал этот смертельный прыжок. Он услышал приглушенный голос Тиммы, которая в ночной рубашке стояла рядом с ним: «Муж мой, зло день за днем овладевает тобой. Могу ли я помочь тебе?»
        Урбаал был в таком состоянии, что плохо понимал, кто она такая. Он посмотрел на ее стройную фигуру и смутно припомнил, как они радовались, когда она забеременела тем сыном, который потом сгорел в пасти Молоха. Он увидел это смертное пламя и вздрогнул. Затем он вспомнил те безмятежные дни, наполненные такой любовью к Тимме, которую он сейчас испытывает к Либаме, но более глубокой, более возмужавшей. Он увидел в Тимме улыбающуюся Астарту бытия и смутился. Тимма перекрывала ему путь в комнату, и он оттолкнул ее.
        Не отступаясь от своей цели, она упрямо вернулась и сказала:
        - Урбаал, если ты будешь упорствовать в своем сумасшествии, твои оливки погибнут. Забудь эту проститутку. Забудь Амалека.
        С силой схватив ее за руку, он хриплым от ярости голосом спросил:
        - Откуда ты знаешь мои страхи?
        - Урбаал, - мягко призналась она, - я часами была рядом с тобой на улице, дожидаясь, когда придет пора помочь тебе.
        Она шпионила за ним! Он оттолкнул ее.
        - Кто тебе все это рассказал?
        - Да ты сам, - терпеливо объяснила она. - Неужели ты не понимаешь, что и жрецы уже все знают? И если бы на празднестве я не вытолкнула тебя…
        Он чувствовал удушающую ярость. С одной стороны, он хотел кинуться на поиски Амалека и убить его, где бы он ни был, а с другой - ему хотелось подчиниться мягкому спокойствию Тиммы. Он был полон Желания спасти Либаму - сколько бы жрецов ее ни охраняло - и в то же время вернуть ту простоту и ясность, которые знал с Тиммой. Темноту нарушало лишь подрагивающее пламя глиняного светильника, в котором горело его оливковое масло, и он, сдаваясь, с отчаянием посмотрел на спокойную, уверенную в себе женщину, которая пришла к нему из далекой и незнакомой Акки. Теперь он видел в ней любящую жену, спокойную и все понимающую, куда более мудрую, чем обыкновенная женщина, и его больше не удивляло, что ей были открыты все его тайны. Он позволил ей сесть на свое ложе, и безумие, сдавливавшее горло, стало отступать. В первый раз за много недель он вознес молитву Астарте, но, когда он бормотал ее, Тимма сказала:
        - Забудь этих богинь, Урбаал. Над такими мужчинами, как ты, они не имеют власти.
        Он не стал спорить. Мысль эта была странной и пугающей, но в эту измотавшую его ночь он не испытывал желания оспаривать ее, так что Тимма без помех продолжила говорить:
        - И забудь свою ненависть к Амалеку. Он не крал твоих богинь. Я не сомневаюсь, что в доме побывал обыкновенный вор.
        Урбаал наклонился вперед, полный желания поверить ее словам, ибо всегда считал Амалека достойным человеком и мужчиной.
        - Ты считаешь, что он не виноват? - с надеждой спросил он.
        - Я знаю, что нет. И ты должен забыть…
        - Только не требуй от меня забыть жрицу, - взмолился он.
        Тимма улыбнулась. Это было глупо, и она это понимала - жена утешает мужа, чтобы он не переживал из-за храмовой проститутки, но она справилась с охватившим ее отвращением и рассудительно сказала:
        - Урбаал, если ты ее так любишь, может, тебя еще раз изберут и снова возляжешь с ней…
        - Нет! Она взойдет в этот дом и будет моей женой. - Он взял Тимму за руку и настоятельно потребовал: - А ты научишь ее ткать и шить.
        - Научу, - пообещала Тимма. - Но, откровенно говоря, муж мой, есть ли у тебя такая возможность?…
        Он смутно припомнил, что, размышляя над планом заполучить девушку, он понимал, что это будет непросто, но сейчас он не хотел его вспоминать.
        - Что я должен делать? - как ребенок, спросил он.
        - Ты должен забыть об Астартах и думать только о своих деревьях. Обрабатывать поля, а когда родится наш новый сын, ты будешь учить его искать медовые соты.
        Он не мог не признать рассудительности ее слов и сдался.
        - Давай сейчас пойдем, - шепнула она, - к единственному стоящему богу… к Элу… и попросим его, чтобы пламя в твоем сердце погасло.
        Поднявшись с ложа, Урбаал кликнул двух рабов, чтобы они освещали им дорогу, и когда подозрительная Матред всполошилась: «Кто открыл дверь?» - Тимма ответила: «Это я, Тимма, иду поговорить с богом Элом». С этими словами она вывела своего мужа в звездную ночь. Небо лежало на выбеленных известкой крышах Макора. Когда они миновали ворота, вышел сонный стражник посмотреть, чей свет мигает в ночи, и разрешил проходить. По извилистым улочкам, мимо приземистых домиков, в которых спали горожане, Тимма провела своего растерянного мужа к монолитам, которые торжественно стояли в ночи. Не обращая внимания на три высоких менгира, она преклонила колени перед самым древним, и Урбаал стоял рядом с ней, пока она молилась, чтобы страсти, терзавшие мужа, покинули его. Он смутно чувствовал, что жена старалась сделать для него благо, и перед ним мелькнул облик одиноко стоящего Эла - он не был озарен отблесками огненного провала, рядом с ним не было улыбающейся Астарты и обнаженных жриц. И благодетельный покой посетил его измученную душу.
        К сожалению, именно в этот момент в храме появилась какая-то фигура со светильником, и он вскричал: «Это Либама! Она подает мне сигнал!» Урбаал забыл об Эле, охваченный неодолимым голодом по жрице любви. Его жена по-прежнему стояла на коленях у монолита, а он, рванувшись к храму, взбежал по ступеням, на которых когда-то танцевала Либама, и стал колотить в двери, пока из храма не показались полуодетые жрецы и не стали уговаривать Тимму: «Отведи своего сумасшедшего мужа домой». Она притащила его обратно к воротам их растерзанного дома и завела в молельню, где перед ликом трех улыбающихся Астарт Урбаал забился в угол и сидел там до рассвета.
        Оказавшись в своей комнате, Тимма стала думать, что же делать. Она не сомневалась, что поступила совершенно правильно, уничтожив ложных Астарт, потому что, вне всяких сомнений, должен быть только один бог, Эл, который отвечает за человеческие деяния, а остальные - жалкие посредники, которые всего лишь стараются придать человеку чуть больше уверенности. Подлинной власти они не имеют, и она не испытывала никаких сожалений из-за того, что выбросила четырех из них. Но, протирая уставшее лицо душистым маслом, которое она держала в маленьком флаконе, она не могла не признать, что не ожидала ни такого потрясения, которое их исчезновение вызовет у Урбаала, ни вспыхнувшей неудержимой ненависти к Амалеку. Она признавала, что несет ответственность за нынешнее состояние Урбаала, и с грустью думала, что, признай она свою вину с самого начала, ничего из этого не произошло бы, да и Урбаал, скорее всего, простил бы ее. В то же время она осознавала, что сейчас любое ее признание принесет куда больше вреда, чем пользы.
        Прежде чем погрузиться в сон, она решила, что делать. С одной стороны, она будет рядом с мужем в этот нелегкий для него период, отвлекая его от желания напасть на Амалека; с другой стороны, она начнет наводить порядок в разваливающемся хозяйстве. Немного передохнув, она поднялась и пошла в оливковую рощу прикинуть, в какой работе та нуждается. Здесь она обнаружила, что надсмотрщик покинул свою будочку у масляного пресса и теперь никто не присматривал ни за деревьями, ни за давильней. Вернувшись в город, она обошла работников Урбаала, предупреждая их, что теперь командует она и что она вдвое урежет им жалованье, если они бросят ее больного мужа. Но когда Тимма кончила давать указания последнему из них, она услышала крики на улице и, полная мрачных предчувствий, побежала к дому Амалека, где увидела, что Урбаал вломился в жилище пастуха, требуя возвращения своих Астарт.
        Чтобы утихомирить буяна, были вызваны солдаты, и Урбаалу крепко досталось бы, если бы Амалек, изумленный его нападением, все же не защитил бы соседа, сказав солдатам: «Он не причинил никакого вреда». Солдаты замялись, и Тимма приняла за них решение: «Я пришла, чтобы отвести его домой». И когда солдаты удалились, Амалек встряхнул Урбаала со словами: «Возвращайся в этот мир, старый приятель». Под терпеливым присмотром любящих его людей отупевший фермер стал расставаться с охватившим его безумием и приходить в себя. Он не мог поверить, что пытался напасть на своего соседа Амалека, и испытал чувство глубокого стыда, когда ему рассказали, что лишь добрый характер Амалека спас его от неприятностей. Он уставился на Тимму, прекрасную в своей беременности, и вспомнил то терпение, с которым она старалась справиться с охватившим его безумием и вернуть ему здоровье. Когда наконец пришло время отправляться домой, Тимма избрала путь подальше от храма, но он понял ее замысел и сказал: «Теперь мы можем пройти и мимо храма. Я забыл ее». Он даже настоял, чтобы подойти к монолиту Эла, где вознес благодарность за
свое освобождение, и, пока он молился, Тимма снова подумала, что, не будь в этом городе такого обилия божеств, чьи жуткие обряды могут свести человека с ума, Урбаал мог бы оставаться тем же веселым, простодушным человеком, каким он был в начале их удачной супружеской жизни. Ей не хотелось думать, что появление такого типа людей объясняется моральной обстановкой в городе, но так оно и было.
        Последующие дни доказали благодетельную силу той веры, что была свойственна Тимме. Урбаал возобновил зимнюю обрезку деревьев и в конце дня, закончив труды, занимал привычное место на обширном дворе и болтал с детьми. У него всегда был при себе набор костей, которыми он играл в триктрак со своими девушками-рабынями, а порой Урбаал приказывал принести пару кувшинов хорошего вина из погреба, где оно хранилось в больших глиняных цистернах, чтобы всегда оставаться прохладным. Он больше не обращал внимания на большие обелиски перед храмом, но каждый день, приходя на свои делянки, отдавал дань уважения маленьким скромным баалам, которые оберегали его интересы.
        Тем не менее, самое странное удовлетворение он получил от того, чего никак не мог предвидеть: когда известие о его несостоятельности с ритуальной проституткой впервые разнеслось по городу, он был основательно смущен, но теперь он получил возможность увидеть себя таковым, каким он и был, и смог посмеяться над тем унижением, которое он еще недавно испытывал. Ему уже минуло тридцать шесть лет, приближалась старость, и он осознавал, что то острое возбуждение, которое вызывала Либама, было всего лишь попыткой с его стороны оживить давние воспоминания. «Теперь я могу оставить ее Амалеку, - признался он Тимме. - Он на шесть лет младше меня». Урбаал смеялся над собой и таким образом возвращался к тем веселым радостям, которые он когда-то знавал в обществе своих девушек-рабынь. Тем не менее, самая его большая любовь принадлежала Тимме, и по мере того, как под сердцем у нее рос ребенок, она становилась все обаятельнее, и в глазах Урбаала она была желаннее даже той, какой она была в тот первый жаркий день, когда девушка по насыпи поднялась к воротам. Там она и встретила Урбаала, игравшего в кости со
стражниками, там и началось ее счастье. И теперь, когда она видела, как ее выздоровевший муж, встречаясь с Амалеком, на пару с ним подшучивает над недавними недоразумениями, она не сомневалась, что правильно вела себя в посетившие их тяжелые времена.
        И вот наступил конец года, завершилась зима, и теперь все время было пронизано ожиданием, что боги сулят Макору в будущем сезоне, когда все живое пойдет в рост. Сельскохозяйственная община соблюдала все ритуалы, и на каждой кухне торжественно сжигались запасы хлеба и зерна, оставшиеся с прошлого года. Ребятишки Урбаала носились по всему дому, разыскивая мешочки с зерном, которые Тимма припрятывала специально для них, и детишки, найдя захоронки, триумфально кидали их в огонь, который в соответствии с древней церемонией поддерживал Урбаал, вознося моления: «Мы верим богам, что в этом году у нас будет хороший урожай». Затем он извлек свежее зерно, собранное как раз перед наступлением зимы, его спешно превратили в муку, замесили тесто и, не дожидаясь даже, пока оно взойдет на дрожжах, испекли хлеб, так что дом ни одного дня не оставался без хлеба. Все женщины, способные ходить, с кувшинами прошествовали к большому источнику Макора, что протекал за пределами городских стен, но вместо того, чтобы набирать воду, они стали кидать в источник домашние подношения, молясь, чтобы и в будущем году у них всегда
была свежая вода.
        В последний день умирающего года в городе царило оживление, и перед рассветом все горожане собрались у западных ворот храма, которые сегодня, единственный день в году, были распахнуты настежь. В восточном конце храма были открыты такие же ворота, так что взглядам горожан был открыл пустой зал, вытянутый с запада на восток, и, когда в этот день зимнего противостояния на горизонте показался краешек солнца, все преисполнились благоговения и стали шептать молитвы, призывающие Баала Солнца оберегать город и в будущем году. Солнце всходило на небо, и астрономы из числа жрецов были так точны в своих расчетах, что лучи падали прямо в зал, не касаясь стен. Год, скорее всего, обещал быть хорошим.
        Пока толпа возносила моления, ритуальные ворота закрылись вплоть до будущего года, и люди покинули пределы западного портала, направившись к монолитам, куда жрецы уже прикатили платформу с богом войны Молохом. Под его ненасытной пастью уже гудел огромный костер. Толпа радостно завопила, а барабаны продолжали выбивать яростную дробь, когда по каменным рукам скользнул и свалился в разъятую пасть хорошенький густоволосый трехлетний малыш, крохотное тельце которого напоминало птичку, которая охотилась за пчелами в оливковой роще.
        Обряд жертвоприношения оказал странное воздействие на Урбаала, и явное улучшение его состояния, в котором он находился в последние месяцы, оказалось под угрозой. Его заколотило, и Тимма поняла, в чем дело. Когда после сбора урожая пылал жертвенный огонь, он был настолько поглощен ожиданием танца Либамы, что, по сути, даже не обратил внимания на гибель в огне своего сына. Этот факт остался где-то на периферии сознания, а потом семь дней ритуального секса вообще стерли все воспоминания, приведя Урбаала в такое состояние, что он вообще не заметил исчезновения мальчика из дома. Теперь эти жуткие события всплыли у него в памяти, и его стала сотрясать дрожь.
        Тимма, предчувствуя беду, поняла, что должна как можно скорее отвести мужа домой, но едва она приступила к делу, как Матред приказала ей оставить Урбаала в покое.
        - Жрецы сурово накажут тебя, - предупредила первая жена, так что, несмотря на свое твердое убеждение, Тимме пришлось отступиться от Урбаала, но, когда он стал всхлипывать, вспоминая сгоревшего сына, она заставила его положить руку на свой округлый живот и утешила его. Дрожь его стихла.
        По приказу жрецов грянула музыка, и из распахнувшихся дверей показалась Либама. Теперь она была обыкновенной проституткой, но ее облекал все тот же хитон, который красивыми складками ниспадал с ее стройного тела.
        Медленно, с ритуальным изяществом, жрецы совлекли с нее одежды, и теперь Либама снова предстала нагой и одинокой, полной того непреодолимого обаяния, которым она светилась в те семь дней и ночей, когда Урбаал познавал ее. Она была еще более желанна, чем та девушка, что он помнил, более чувственна, чем сама Астарта, - живая и радостная молодая женщина, которая может одарить мужчину таким счастьем, что он никогда его не забудет.
        Даже Тимма не ожидала, что храмовая проститутка окажет такое воздействие на Урбаала. Глухая непонятная дрожь окончательно исчезла, и ее место заняло нерассуждающее юношеское возбуждение. Теперь Урбаал видел только Либаму, словно она танцевала лишь для него одного. Он отдернул руку от Тиммы и стал проталкиваться вперед, словно сегодня ему снова мог выпасть шанс - жрецы опять изберут его возлечь с Либамой и своей мужской силой обеспечить плодородие грядущему году. Пробившись в первые ряды, он втянул живот, стараясь выглядеть моложе. Он держал голову откинутой назад и широко улыбался, чтобы привлечь внимание, но продолжал неотрывно следить за девушкой на ступенях храма, снова и снова переживая тот экстаз, который они познали в их служении Астарте.
        - Бедный глупый мужчина, - шептала Тимма, пробираясь поближе к нему, чтобы успеть утешить мужа, когда жрецы выберут для весеннего ритуала другого человека. Но когда она оказалась рядом с Урбаалом, на лице которого застыла улыбка, Либама начала ту часть танца, которая носила откровенно чувственный характер, и Урбаал придвинулся вплотную к ступеням, движимый надеждой, что сейчас назовут его имя. Он уже был не в состоянии владеть собой, и Тимма видела, что его губы шевелились в страстном молении: «Астарта, пусть это буду я!»
        Барабаны смолкли. Либама, завершив танец, осталась стоять с широко раздвинутыми ногами, и ее взгляд ждал появления нового возлюбленного. Жрец торжественно провозгласил: «Это Амалек!» - и высокий пастух, взбежав по ступенькам, позволил сорвать с себя одежду.
        - Нет! - запротестовал Урбаал, отчаянно пробиваясь к храму. По пути он вырвал у стражника копье, и, когда Амалек сделал шаг к жрице, Урбаал всадил ему копье в спину. Амалек отшатнулся вправо, пытаясь удержаться на ногах, и рухнул навзничь. Либама, видя, как Урбаал с глупым выражением лица и трясущимися руками идет к ней, вскрикнула, отпрянув, и этот жест отторжения потряс фермера. Прежде чем кто-либо успел остановить его, Урбаал сбежал по ступеням храма и с дикими глазами кинулся к воротам города.
        Словно они ожидали этой трагедии, жрецы слаженно приступили к исполнению своих обязанностей.
        - Молчание! - приказали они, когда верховный жрец лично убедился, что Амалек мертв.
        Но Либама продолжала стоять в ожидании, и, поскольку она была земным воплощением Астарты, обряд, в центре которого находилась она, должен был быть продолжен, или, в противном случае, на Макор обрушатся голод и бедствия. Даже смерть не имела права прервать обряд, посвященный жизни, и жрец вскричал: «Этот человек - Хетт!» Серьезно и неторопливо бородач поднялся по ступенькам, скинул одежду и, учитывая все, что тут происходило, на удивление мужественно прошел мимо мертвеца и, взяв Либаму на руки, отнес ее в покой, где им предстояло заниматься любовью. Под рокот барабанов двери храма были закрыты, и символический ритуал преклонения перед Астартой был продолжен.
        Урбаал, промчавшись через ворота, кинулся к своей оливковой роще. Там он остановился; на несколько минут, пытаясь осознать, что же все-таки произошло, но единственное, что он понимал, да и то смутно, было то, что он кого-то убил. Растерянный, он вышел из-под сени оливковых деревьев, вышел к дороге на Дамаск и, спотыкаясь, побрел по ней к востоку. Он преодолел лишь небольшой участок пути, когда увидел, как к нему приближается человек, которого он никогда раньше не видел. Пришелец был ниже его ростом, но нелегкие годы в пустыне сделали его жилистым и мускулистым; у него были голубые глаза и темная борода. От него исходило ощущение ума и смелости, но манера поведения говорила, что он не ищет лишних неприятностей. Его сопровождали многочисленные жены, дети и молодые мужчины, которые, чувствовалось, безоговорочно подчинялись ему, как вождю, следом за ними тянулась отара овец и стадо коз. На ногах у него были плотные сандалии, ремешки которых обвивали щиколотки; с одного плеча свисал шерстяной плащ, оставляя другое плечо свободным; плащ был желтым, украшенным красным полумесяцем. Мужчина вел за собой
караван мулов.
        Его звали Йоктан, кочевник пустыни, которого соплеменники избрали, чтобы он привел их в глубь страны, где они попытаются начать новую жизнь, и это был первый хабиру, глазам которого предстал Макор, - в те времена, когда уже рухнули великие империи Египта и Месопотамии. В последующие тысячелетия специалисты вели бесконечные споры, можно ли его считать предшественником народа, который стал известен как евреи, но его эти материи не интересовали. Он пришел к источнику Макора довольно поздно, спустя примерно две тысячи лет после того, как на этой скале появился первый настоящий город, но он пришел сюда воплощением силы и мощи - не тех, которые проявляют себя в набегах и войнах, а той духовной силы, существование которой отрицать было невозможно. Его внезапное появление - он вдруг появился с востока, ведя за собой вереницу мулов, - удивило Урбаала, который остановился посредине дороги. Несколько минут двое мужчин молча стояли друг против друга, и видно было, что никто из них не боится другого. Урбаал, который наконец взял себя в руки, хотя так и не знал, кого же он убил, был готов к схватке, если в
ней возникнет необходимость, но чужак не выказывал таких намерений, и первым заговорил Урбаал:
        - Откуда ты пришел?
        - Из пустыни.
        - И куда ты идешь?
        - На поле у белого дуба. Раскинуть свои шатры.
        Урбаал, как фермер, считал себя умудренным житейским опытом, и, хотя чувствовал, что после убийства у него могут отнять землю, вел он себя так, словно ничего не произошло.
        - Это поле принадлежит мне.
        Он уже был готов выставить чужеземца, но тут вспомнил всю двусмысленность своего положения. Ему было нужно место, где он может скрыться.
        - Можешь остановиться рядом, с дубом, - сказал он.
        Когда шатры были раскинуты, возникла странная ситуация: хабиру понял, что Урбаал не собирается покидать их лагерь. Отправив своих сыновей заняться мулами, Йоктан остался ждать. Наконец Урбаал нерешительно подошел к нему:
        - У меня нет дома.
        - Но если это твое поле…
        - И это мой город. - Урбаал подвел Йоктана к краю поля, откуда хабиру впервые увидел стены Макора, растущие из вершины холма и защищенные горами с севера; его белые крыши заманчиво блестели на солнце, После бескрайних просторов пустыни город настолько тянул к себе, что Йоктан не мог промолвить ни слова. Он собрал вокруг себя детей, и они стояли рядом с ним, глядя на свою новую землю. Казалось, тени от зданий Макора дотягивались до поля, перекрывая его. Но Йоктан был умным человеком, и он спросил:
        - Если это прекрасное место - твой город, но у тебя больше нет дома, и ты один бредешь по дороге… Ты кого-то убил?
        - Да.
        Йоктан промолчал. Он стоял, залитый светом солнца, размышляя - он пытался решить, что ему сейчас делать. Продолжая хранить молчание, он оставил сыновей и направился к большому дубу, под которым его люди уже воздвигли простой алтарь из камней, собранных на поле. Он в одиночестве остановился у алтаря, вознося моления. Урбаал не слышал его слов, но, завершив молитву, Йоктан вернулся и сказал:
        - Оставаться с нами ты не можешь, но я дам тебе мула, чтобы ты ушел на восток.
        Урбаал отверг это предложение:
        - Это моя земля, и я решил, что никуда с нее не уйду.
        Это-то Йоктан мог понять. Двое мужчин обсудили ситуацию, и в завершение хабиру сказал убийце, что тот может найти убежище у алтаря. Затем Йоктан собрал своих жен, сыновей и мужей своих дочек и предупредил их, что скоро из Макора в поисках убийцы могут явиться солдаты и им надо как-то справиться с первыми сложностями на их новой земле. Мужчины посовещались между собой, но не стали сообщать свое решение Урбаалу, который направился к алтарю под дубом, пытаясь понять причины трагедии, жертвой которой он стал.
        В тот день никакие солдаты из Макора не пришли, но в оливковой роще появилась женщина, которая искала своего мужа. Не найдя его, она двинулась по караванному пути, который вел в Дамаск, и наконец добралась до того места, откуда ей открылись незнакомые шатры, раскинутые на поле ее мужа. Она побежала сквозь колючие стебли скошенной пшеницы, крича: «Урбаал! Урбаал!» Она нашла его приникшим к алтарю, кинулась к нему и упала рядом с ним на землю, целуя его ноги. Она рассказала, что до утра жрецы не будут посылать воинов на его поиски, считая, что к тому времени он уже уйдет далеко на восток, где о его преступлении никто не будет знать. Она хотела тут же пуститься в путь - беременная женщина с одной парой сандалий, - но он упрямо повторял: «Это мое поле», и ни она, ни Йоктан не могли заставить его сдвинуться с места.
        Зашло солнце, и наступила какая-то странная ночь. Урбаал, внезапно ставший старым и растерянным, прикорнул у алтаря, пока Тимма разговаривала с чужаками, рассказывая им, что ее муж был честным фермером, и пытаясь объяснить те ни с чем не сообразные шаги, которые и уничтожили его.
        - Ты возлагаешь на себя слишком большую долю вины, - сказал Йоктан.
        - Мы все виноваты, - ответила она.
        - И все же это он сделал главную ошибку, - рассудительно возразил Йоктан.
        - Он был околдован, - сказала Тимма и в свете лагерного костра с жалостью посмотрела на своего мужа. - В другом городе, в другое время он мог бы умереть счастливым человеком, - пробормотала она и заплакала над несчастной судьбой, которая ждала Урбаала.
        На рассвете И октан подошел к алтарю, чтобы помолиться в одиночестве, а когда он вернулся, Тимма спросила: «Каким богам ты молишься?» Он ответил: «Лишь одному богу», и Тимма внимательно посмотрела на него.
        Когда солнце было в зените, появились воины из Макора - восемнадцать человек и их капитан. Они были полны надежды, что тот спятивший фермер пустился в бега и им не придется ничего делать, но при виде шатров чужестранцев им пришлось разбираться, кто они такие. Под дубом они нашли Урбаала, скорчившегося у алтаря.
        - Мы пришли за убийцей, - объявил капитан.
        Йоктан вышел вперед и, не повышая голоса, ответил:
        - Он получил убежище у моего алтаря.
        - Но он не в храме, - заявил капитан, - и должен пойти с нами.
        Тем не менее Йоктан не сдвинулся с места, и к нему стали стягиваться сыновья. Капитан отошел посоветоваться со своими людьми, Те не сомневались, что справятся с чужаками, но, поскольку за победу придется дорого заплатить, воины Макора отступили.
        Они послали за жрецами, и, когда те прибыли во всех регалиях, капитан объяснил:
        - Урбаал здесь, но этот чужестранец отказывается выдать его.
        - Он получил убежище у моего алтаря, - сказал хабиру.
        Жрецы хотели было отдать приказ воинам силой увести убийцу, но явная готовность чужаков к бою остановила их.
        Наконец жрецы сообщили:
        - Мы уважаем святость убежища.
        Затем верховный жрец подошел к Урбаалу и сказал:
        - Амалек мертв, и твоя жизнь подошла к концу. Поэтому ты должен пойти с нами.
        Растерянный фермер не мог толком понять, что они от него хотят, но, когда наконец до него дошло, что он убил Амалека, с которым не раз вел дружеские разговоры на самые разные темы, у него полились слезы. Жрецы подошли к Тимме и сказали:
        - Пойди и оттяни его от алтаря, потому что мы должны забрать его с собой.
        Но Йоктан твердо сказал:
        - Если он решил остаться у алтаря, он останется.
        Жрецы преисполнились уважения к этим благородным словам и отступились.
        Решение приняла Тимма. Подойдя к дубу, она опустилась на колени рядом с мужем и тихо сказала:
        - Конец твоих дней близок, Урбаал. Все мы наделали ошибок, и я умру вместе с тобой.
        Он беспомощно посмотрел на нее и подал ей руки - мягкий, добрый человек, который любил свои поля и жужжание пчел среди цветов. Она помогла ему подняться на ноги и отвела к жрецам, которые приказали солдатам надеть ему удавку на шею.
        - Я умру вместе с ним, - сказала Тимма, - потому что вина за ошибку лежит на мне.
        - Ты можешь идти куда хочешь, - ответили жрецы, но у городских ворот она с такой силой приникла к Урбаалу, что ее с трудом оторвали от мужа и швырнули в пыль. Она смотрела на своего ничего не понимающего мужа, скромного властителя оливковой рощи, который в последний раз поднимался по насыпи, в последний раз проходил сквозь ворота.
        - Нет, нет! - зарыдала она, когда Урбаал скрылся из вида. - Как ужасно я поступила с ним! - Он смог миновать бога смерти, но богиня жизни уничтожила его. И предала его не злобная Матред, которая никогда не любила Урбаала, а Тимма, которая старалась быть хорошей, послушной женой. Она услышала рокот барабанов - а затем наступила тишина.
        Она продолжала лежать на земле, когда Йоктан сказал своим сыновьям: «Идите приведите эту женщину, потому что она была верной женой». Таким образом овдовевшая Тимма стала частью поселения хабиру. В последующие дни появление нового семейства на полях за стенами города вызывало взаимное любопытство. Женщины хабиру степенно ходили к источнику, пользуясь тропой, которая пролегала вне города. На головах они несли большие кувшины, полные свежей воды, и женщины Макора молча разглядывали их. Жрецы покидали город, чтобы осматривать шатры хабиру, и выяснили, что все пришельцы являются членами одной большой семьи - людьми Йоктана, которые были готовы скорее умереть, чем предать святилище своих богов. О подлинной сущности своего божества Йоктан, похоже, не хотел или не мог рассказывать, но жрецы объяснили, что если он собирается пользоваться водой из источника Макора, то должен признать бога Эла, всех главных баалов и еще Молоха и Астарту. И хотя Тимма пыталась убедить его не давать такого обещания, Йоктан сказал, что не возражает против этого требования, но в то же время ясно дал понять, что возведет под
дубом свой собственный алтарь, на что жрецы согласились.
        Поэтому не было ничего странного, что Макор легко принял этих чужаков, предшественников массы пришельцев, которые придут сюда несколько веков спустя. За прошедшее тысячелетие много отдельных семей обосновались на окружающих полях, а потом и в самом городе, став частью Макора, приняв его обычаи и его богов. Хабиру, даже при самом пристальном внимании, не отличались от всех прочих, и жрецы с полным правом предположили, что через сравнительно короткий период пришельцы сольются с местным населением, а их алтарь под дубом станет частью вереницы монолитов, стоящих перед храмом. В прошлом такое слияние было обычным делом, и не имелось никаких оснований предполагать, что оно не произойдет снова. Мощь Йоктана, сила его сыновей производили сильное впечатление, и жрецы были только рады увидеть их жителями своего города.
        Поскольку община приняла его, Йоктан теперь мог бывать в пределах городских стен, изумляясь роскоши Макора. Он никогда не жил в доме, тем более никогда не видел так много домов, и, когда перед ним предстало более сотни сгрудившихся строений, они несказанно удивили его. Магазины были полны товаров, которые вызывали у него зависть. Особое впечатление на него произвела площадь перед храмом, где властно высились четыре монолита. Когда жрецы подвели его к древней статуе Эла, он тихо сказал: «Бог, которого я чту, - это тоже Эл», и жрецы удовлетворенно закивали.
        Тимма, которая теперь обитала под покровом шатров хабиру, стала частью той простой жизни, которую они вели, - им нравилось петь и насыщаться; выпив, они ссорились и ворчали, но перед лицом чужаков вставали плечом к плечу. Мальчики подвергались обряду обрезания, а девочки рано выходили замуж - часто за своих же двоюродных братьев. Примитивный алтарь Эла не был для хабиру столь же важен, как храм для Макора, но они относились к нему с большим уважением, и часто, приходя к нему, Тимма находила у подножия алтаря подношения в виде цветов или птичьих перьев. Бог, обитавший в этом святом месте, не требовал себе первенцев и не испытывал удовольствия, еидя нагих девушек, возлежащих с землепашцами. Тимму особенно поражало, когда Йоктан, который ввел ее в круг своих жен и принял в лагерь ее еще не родившегося сына, в одиночестве подходил к алтарю и молча молился перед ним, не испытывая необходимости ни в барабанах, ни в трубах, ни в словах.
        - Кто твой бог? - как-то спросила она его.
        - Бог един, - ответил Йоктан.
        - Тогда почему же ты принял баалов, как того требовали жрецы?
        - В любой земле, куда мы приходили, я уважал местных богов.
        - Я считаю, что среди множества богов есть лишь один, которому стоит поклоняться. Остальные же этого недостойны. Как зовут твоего бога?
        - Эл.
        - Тот, что живет в небольшом камне перед нашим храмом?
        - У Эла нет жилища, он везде.
        Для пытливого мозга Тиммы эта простая идея стала вспышкой солнца, озарившего мир после бури, радугой, расцветшей в небе после холодного дождя. Объяснение Йоктана стало для нее той мыслью, которую она отчаянно искала все время: единый бог, у которого нет застывшей формы, нет постоянного обиталища в монолите, нет какого-то особенного голоса. С разрешения Йоктана она стала каждый день приносить к алтарю этого вездесущего бога весенние цветы - желтые тюльпаны, белые анемоны или красные маки.
        Именно Тимма показала хабиру дорогу в Акко, куда Йоктан и повел караван своих мулов в торговую экспедицию, ибо слово «хабиру» означало «погонщик мулов» или человека, на котором «лежит пыль дорог». А когда караван вернулся, нагруженный товарами из порта, Йоктан послал своих сыновей в оливковую рощу, а сам, миновав ворота, пошел посоветоваться со жрецами. «В Акко я увидел, что можно развернуть широкую торговлю. Я хотел бы перебраться за ваши стены, и я возьму с собой жену Урбаала, потому что теперь она моя жена». И жрецы согласились. Когда Тимма, скрывая волнение, прошла мимо дома, в котором некогда царило веселье, которое смолкло ее стараниями, она вспомнила день, когда впервые переступила его порог женой Урбаала. Разломав на каменной приступке спелый гранат, Амалек вскричал: «Пусть у вас будет столько сыновей, сколько тут зерен!» А теперь Йоктан привел ее к убогому сарайчику у восточной стены, который ему выделили жрецы, - но вскоре Тимма преобразовала его во вполне достойное место с алтарем единого бога, и она утешилась, когда родившийся сын получил имя Урбаал - то есть линия его отца будет
продолжена. Но ее радость была отравлена, когда в их скромный дом пришли жрецы и сказали одной из девушек-рабынь Йоктана: «Твой ребенок - это первенец Йоктана, и запястья его мы отметим красным».
        Охваченная гневом из-за обездоленной девушки-рабыни, она как-то легче восприняла свои собственные беды, которые, угнездившись в сердце, грызли его, как крысы точат зерно. Она куда больше жалела эту бедную девушку, чем саму себя, потому что той еще предстояло увидеть ту невообразимую жестокость, с которой ее ребенка принесут в жертву. Покинув жилище, в котором оставался ребенок с красными ручками, Тимма, полная печали, побрела по улицам. Она прошла мимо дома Амалека, рядом с которым когда-то ночью стояла на страже, мимо некогда своего дома веселья и радости, в котором теперь царила злоба Матред; она миновала монолиты, которые теперь никогда больше не будут иметь власти над ней, и двинулась вниз вдоль восточной стены, пока не добралась до потайного места, где лежали захороненные ею четыре Астарты вместе со своими смешными фаллическими камнями. Она стала топтать ногами то место, где находились их головы, крича: «Вы спите здесь, и в вас нет жизни. Вы все губите! Жизнь рождается из утробы девушки-рабыни!» Она плакала по Урбаалу, по рабыне и по отмеченному пурпурной краской ребенку, который лежал в
колыбельке. Чувствуя, как глубоко унижен ее дух, она прислонилась к стене и стала первой жительницей Макора, которая молилась о себе, не видя перед собой ни алтаря, ни жреца. Она молилась тому бесформенному богу, который дл хабиру заполнял всю вселенную.
        Утром, когда гул барабанов призывал всех к месту жертвоприношения, Йоктан был изумлен мощью этих новых богов. Его поразил огненный Молох, божество невообразимой власти, и, когда его ребенок взлетел в воздух и скатился по каменным рукам, он испытал нечто вроде религиозного благоговения, которое раньше не испытывал, и, когда кончилась торжественная часть ритуала, зазвучала музыка и песни, Йоктан предположил, что его ждет нечто потрясающее.
        Оставив Тимму и девушку-рабыню скорбеть у алтаря огненного бога, он протолкался в первые ряды толпы и тут впервые увидел, как из дверей храма появилась высокая жрица Либама, живое божество, которая двигалась со сверхчеловеческой грациозностью. В своих развевающихся одеждах она была для него более желанна, чем любая женщина, которых он встречал в пустыне, и, когда жрец кончил раздевать ее и она предстала совершенно нагой, он задохнулся от наслаждения, силы которого не мог себе даже представить.
        Тимма, покинув плачущую рабыню, пробилась сквозь толпу поближе к мужу как раз в ту минуту, когда он осознал, что сейчас будет назван человек, который и возляжет с очаровательной богиней. Она, не веря своим глазам, наблюдала, как Йоктан наклонился вперед, челюсть у него отвалилась, и он, как маленький мальчик, смотрел на гибкое тело проститутки, которая вершила свой танец. С широко расставленными ногами Либама застыла, дожидаясь, пока жрецы назовут ее мужчину на этот день, и в этот момент ожидания Тимма с ужасом увидела, как шевелятся губы Йоктана, вознося безмолвное моление: «Эл, пусть это буду я!» И когда по ступеням храма поднялся городской горшечник, готовый выполнить требования ритуала, Йоктан продолжал так неотрывно смотреть на все происходящее, что Тимма, которая уже раньше видела такой взгляд, смогла догадаться, какие образы сейчас витают в его разгоряченном мозгу. И среди них не было места одинокому алтарю под дубом.
        Глава четвертая
        Уровень XIII
        Старик и его Бог
        Два глиняных горшка, сошедшие с гончарного круга и обожженные при температуре 880 градусов в Макоре в 1427 г. до н. э. Светло-красного цвета. Внутренние стенки левого горшка украшены темно-красными и желтыми полосками. Правый горшок снаружи украшен полосками таких же цветов. Все цвета приглушены осадками пепла, который падал во время большого пожарища в середине лета 1419 г. до н. э.
        Залитая солнцем пустыня была полна молчания, как беззвездное небо. Единственным звуком было мягкое шуршание песка, когда змея, пытаясь спастись от жара, уползала от солнца под защиту тени высокой скалы. Несколько коз тихонько бродили меж разбросанных валунов в поисках клочков травы, которая никак не могла тут существовать, а два серых пса из соседнего поселения охраняли стадо, не позволяя козам разбредаться. Как и змея, они вели себя очень настороженно и не столько присматривали за козами, сколько чувствовали присутствие некоего таинственного явления, которого, как они знали, не могло тут быть.
        Затем донесся какой-то шорох из кустов - это были заросли кустарника перекати-поле высотой почти в рост человека, которые, высыхая, шарами пускались в путешествие по пустыне, - и двое псов насторожились, словно уловили присутствие гиены, которая подбиралась к козам. Но они не лаяли, продолжая хранить молчание, поскольку знали, что шорох в кустах вызван не животным.
        В зарослях забрезжило какое-то свечение, но не последовало ни пламени, ни дыма. Кусты вздрогнули, словно в этот жгучий день решили вырвать корни из земли и пуститься скитаться по пустыне, пусть даже не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. По мере того как и свечение, и трепетание веток все усиливались, послышался голос. Он был мягок и убедителен.
        - Цадок? - Ответом было полное молчание. - Цадок? - Собаки затрусили в сторону голоса. - Цадок?
        Из-за скалы, под которую уползла змея, появился старик. Он был лыс, худ, и более шестидесяти лет под солнцем выдубили его кожу. Его клочковатая борода падала на грудь, на нем был жесткий свалявшийся Шерстяной плащ и грубые сандалии; он держал пастуший посох, но не опирался на него.
        Осторожно выйдя из-за скалы, он, словно непослушный ребенок, занял место перед кустом, горящим холодным пламенем.
        - Я здесь, Эль-Шаддаи.
        - Трижды я звал тебя, Цадок, - сказал голос.
        - Я боялся. Ты пришел, чтобы наказать меня?
        - Я должен это сделать, - мягко сказал голос. - Потому что ты не слушался меня.
        - Я боялся покинуть пустыню.
        - На этот раз тебе придется идти.
        - На запад?
        - Да. Поля ждут.
        - Как я буду знать, куда мне идти?
        - Завтра вечером вернутся твой сын Эфер и его брат Ибша. Они осматривали те земли. И они покажут тебе.
        - Нам предстоит осесть в тех местах?
        - Тебе достанутся поля, которых ты не обрабатывал, и давильные прессы, которые не ты строил. Стены города откроются, чтобы принять тебя, и ты будешь почитать богов этих мест.
        - Это я сделаю.
        - Но помни, что на тебя падет проклятие, если ты станешь почитать других богов. Или забудешь мои указания. Я - Эль-Шаддаи.
        - Я буду помнить их. И я, и мои сыновья, и их дети.
        Куст застыл в неподвижности, и свечение стало меркнуть. Старик простерся на земле и вскричал:
        - Эль-Шаддаи, Эль-Шаддаи! Прости, что я не слушал тебя! Снова забрезжило свечение, и голос сказал:
        - Спи в тени, Цадок. Ты стар и устал.
        - Доживу ли я, чтобы увидеть обетованные поля?
        - Ты увидишь их и осядешь на них, и в канун победы я в последний раз поговорю с тобой.
        Наступило молчание, и в этот день не появилось ни одной гиены.
        Как и во все времена, и в эти годы Эль-Шаддаи обладал властью приказывать, но люди имели право слушаться его команд или отвергать их, подчиняясь велению своего сознания; поэтому Цадок, тщательно обдумав тот факт, что бог приказал ему лечь спать, все же решил уделить это время решению задачи, которую ему было необходимо выполнить, коль скоро его клану предстояло пересечь вражескую территорию. Пристроившись в тени высокой скалы, он отколол большой кусок кремневого желвака и выровнял его плоский конец, от которого он может откалывать острые, как ножевые лезвия, пластины - а их уже придется приматывать к деревянным древкам, которые нарезал один из его сыновей. Нагнувшись над своим кремнем и со старанием юного ученика прикидывая, как обкалывать желвак, он восстанавливал в памяти его историю. Медные инструменты были известны в этих местах вот уже три тысячи лет, и по крайней мере две тысячи лет назад кузнецы в городах выяснили, что если смешать одну часть олова с девятью частями меди, то у них получится бронза, металл куда тверже любого из составляющих ее компонентов. Из бронзы горожане делали надежные
инструменты и грозное оружие. Жизнь в городах претерпела решительные изменения, но старик по-прежнему был верен своему кремню, делая из него любые инструменты и оружие, потребные его народу. Он пользовался кремнем не только потому, что тот доставался даром - а ведь бронза в пересчете на шкуры стоила куда как дорого, - но и потому, что не сомневался: если бы его бог хотел, дабы его ибри пользовались бронзой, он бы принес ее в их мир и не требовал бы смешивать металлы, что было странным, подозрительным занятием и свидетельством человеческого высокомерия.
        Все проблемы старик решал таким же путем: были древние истины, подтвержденные долгими годами существования, и были какие-то новые подходы, которые могли завести человека в неизведанные области, так что он решил, оберегая свой народ, водить его старыми путями. Он предпочитал привычным образом делать нужные, практичные вещи. Мужчины трудились больше и тяжелее, чем другие, и поэтому их стада множились и процветали. Женщины проводили долгие часы, выделывая ткани, так что его люди были одеты лучше, чем другие кочевники. Он учил, что любое дело надо творить с тщанием и почтением, так что семьи вокруг него цвели и размножались. И пока его люди были согласны жить под защитой Эль-Шаддаи, они были счастливы и предприимчивы.
        Поскольку пусть даже возглавлявший их старик был практичен и деловит - вот и сейчас, сидя на корточках, он оббивал небольшим каменным молотом куски кремня и от души наслаждался хорошо выполненной работой, когда острые куски кремня отслаивались один за другим, - в то же время он был человеком духовным, чьи усталые глаза видели за пустыней те невообразимые просторы, где царил прохладный воздух и где обитал единый бог Эль-Шаддаи. Люди последующих поколений, говорящие на других языках, переведут его древнее семитское имя, которое на самом деле означало, что он, Бог всемогущий, обитает на горе, и после различных преобразований Эль-Шаддаи будет означать имя бога, которому поклоняется весь мир. Но в те судьбинные дни, когда небольшая группа ибри стояла лагерем, ожидая сигнала двинуться на запад, Эль-Шаддаи был богом лишь для них; они даже не были уверены, что он продолжает быть богом для тех других ибри, которые ушли в далекие земли, например в Египет. Но в одном Цадок был уверен. Эль-Шаддаи лично определил цель существования этой группы, потому что из всех, поклонявшихся ему в районе между Евфратом и
Нилом, он выбрал именно ибри своим излюбленным народом, и они жили под сенью его объятий, наслаждаясь безопасностью, незнакомой всем прочим.
        Он был самым трудным богом для понимания. Он был бесплотен, Но говорил. Он был невидим, но мог двигаться, как столп пламени. Он был всесилен, но терпел мелких божков хананеев. Он властвовал над Жизнями людей, но поощрял их пользоваться собственными суждениями. Он был добр и благожелателен - но мог приказать стереть с лица земли целый город, как поступил с городом Тимри, когда Цадоку было семь лет. Он обитал повсюду и в то же время подчеркнуто был божеством лишь этой одной группы ибри. Он был ревнивым божеством, но позволял тем, кто не относился к ибри, почитать любых богов помельче, которые им нравились.
        Обкалывая свой кремень, Цадок думал, что гора, на которой, как предполагалось, обитает Эль-Шаддаи, не существует как гора в обычном смысле слова, ибо это было оскорбительно - считать, что такое могущественное существо, как бог, привязано к какому-то конкретному месту, где раскинут его шатер, стоит диван и суетятся наложницы; ни один человек в здравом уме не может представить столь ограниченного бога. Эль-Шаддаи как божество обладал столь всеобъемлющим могуществом, что он не мог быть привязанным к какой-то одной горе, разве что она сама была подобна богу - далекий и вездесущий, он и внизу и наверху, его нельзя увидеть, к нему нельзя прикоснуться, он никогда не появлялся на свет и никогда не умрет, единый бог, высящийся над всеми, существующий на воображаемой горе, столь огромной, что она объемлет и всю землю, и звездное небо над ней.
        Именно это ощущение бога и вызвало у Цадока недавние страхи, ибо старик знал, что ни обитатель города, ни оседлый землепашец, который в долинах рек растит свои урожаи и изредка зрит своих богов, что живут в известных местах, где пользуются ограниченной властью, - никто из них не в состоянии осознать такое божество. Эти оседлые люди предпочитали иметь богов, к которым всегда можно было прийти и лицезреть их и которые нуждались в статуях и храмах. Но кочевники, которые жили, завися лишь от милости пустыни, и которые пускались в путь от одного колодца к невидимому другому, брали с собой символом веры все, чем они владели и чему поклонялись. Они слепо верили, что тропа проложена для них и что после многих дней существования на грани смерти они найдут колодец там, где он и должен быть… такие кочевники должны были доверять богу, который видел и всю пустыню от края до края, и горы за ней. Что касается невидимого и непонятного Эль-Шаддаи, их религия была преисполнена неистовой веры, ибо в той жизни, которую вели одинокие странники, они ни в чем не могли быть уверены. Часто случалось, что люди добирались
до колодцев и находили их высохшими. И лишь если они относились к Эль-Шаддаи с почтением, если посвящали ему звенящие звуки своих арф, они могли надеяться, что он живыми доставит их домой сквозь бесплодные пустые пространства. Оторвав взгляд от кремня, Цадок повернул голову к молчаливым кустам и сказал, словно докладывая доверенному советнику:
        - Эль-Шаддаи, я наконец готов вести мой народ на запад.
        Кусты ничего не ответили.
        Пятьдесят семь лет, начав еще ребенком, Цадок, сын Зебула, вел разговоры с Эль-Шаддаи и, подчиняясь указаниям единого бога, водил свое колено по пустыне, пока остальные уходили на юг в поисках приключений, которые надолго оставались в памяти. Несколько столетий тому назад их общий прародитель патриарх Авраам и его сын Исаак перебрались в Египет, где их потомки до сих пор томятся в рабстве. Колено Дота осело в стране Моав, где сыны Эсея завоевали Эдом. Позже и колено Нафтали снялось с места, чтобы осесть в горной стране на западе, но Цадок со своими людьми продолжал обитать в северной пустыне, слушая ясные и четкие слова Эль-Шаддаи, который выведет их из безлюдных пустынь и приведет в Землю обетованную.
        Пустыня, в которой много поколений обитали ибри, состояла из трех частей. Существовали песчаные пустоши, на которых ничего не росло, и кочевники их избегали, ибо ни один человек, жизнь которого зависела от мулов, не мог их пересечь; это стало возможным потом, в последующие годы, когда удалось приручить верблюдов, - но не сейчас. Кроме того, тянулись обширные пространства камней и выжженных бесплодных земель, где местами встречались оазисы с питьевой водой, и здесь люди и их мулы могли как-то существовать; пустыни эти назывались «дикими». И наконец, существовали длинные пространства полусухих земель, рядом с которыми располагались поселения; чтобы постоянно растить пшеницу или оливковые деревья, воды тут было маловато, но козы и овцы могли существовать. Именно на таких землях колено Цадока и обитало последние сорок лет. Мудрые ибри не сомневались, что рано или поздно Эль-Шаддаи прикажет им сниматься с места, но они не знали, что бог уже трижды приказывал Цадоку сделать это, но патриарх боялся приступить к делу и тянул время.
        И Эль-Шаддаи, потеряв наконец терпение, в последний раз отдал приказ не старому Цадоку, а рыжеволосому Эферу. Получив это указание, Эфер несколько недель назад пришел к Цадоку и сказал:
        - Отец, мы должны перебираться на хорошие земли, что лежат к западу.
        - Эль-Шаддаи скажет нам, когда придет пора двигаться в путь.
        - Но он уже сказал нам. Прошлой ночью. Он пришел ко мне и сказал: «Отправляйся на запад и разведай ту землю».
        Цадок схватил Эфера за плечи и спросил в упор:
        - Сам Эль-Шаддаи говорил с тобой?
        И Эфер, горячий юноша двадцати двух лет, продолжал твердо стоять на своем: бог приходил к нему. Какой у него был голос? - поинтересовался Цадок, но сын не мог объяснить. Этой же ночью Эфер и Ибша отправились на запад. Во время их отсутствия Цадока не покидало беспокойство - в самом ли деле Эфер сказал правду. Почему столь важное послание Эль-Шаддаи доверил молодому? В это было трудно поверить, но теперь бог косвенно подтвердил историю Эфера, сказав, что завтра юноша вернется с указанием идти на запад. И, размышляя над этой историей, Цадок не мог не признать, что в прямом обращении Эль-Шаддаи к Эферу не было ничего странного, ибо Цадоку самому было всего семь лет, когда таинственный бог впервые заговорил с ним, сказав: «Под камнями, на которых сидит твой отец Зебул, прячется змея». Мальчик потрясенно застыл на месте, не понимая, откуда возник голос, и не в силах поверить своим ушам. «Иди, - продолжил голос, - и предупреди отца, а то эта змея его укусит». Он успел добежать до камней и предупредить отца как раз в то мгновение, когда змея показалась из своего укрытия. С этого дня он перестал быть
ребенком.
        Его имя Цадок означало «праведный», и он продолжал служить посредником, когда Эль-Шаддаи изъявлял желание что-то сообщить своему избранному народу. Его никогда не было слишком много, народа ибри, живущего в пустыне. Когда Лот и Эсо ушли на юг, каждый из них взял с собой не больше тысячи человек. Колено Цадока, продолжавшее ждать, когда придет время двинуться на запад, составляло всего семьсот человек, ибо большие племена ибри еще не сформировались. Кочевников Цадока нельзя было назвать одной семьей. Например, четыре жены Цадока и тридцать его детей, многие из которых уже сами обзавелись семьями, составляли меньше четверти всего племени. Но все члены племени в той или иной мере имели отношение к старику, так что, пусть даже они не были одной семьей, все они составляли клан, колено, и в течение последующих столетий несколько из таких кланов слились воедино, образовав племена, оставившие свои имена в истории.
        Жизнь в сообществе, возглавляемом Цадоком, была организована едва ли не лучше всех - главным образом, благодаря справедливому характеру человека, что стоял во главе их. Он во всем полагался на Эль-Шаддаи. В войне он не проявлял особого рвения и жестокости, ибо любил мир и старался достичь его, едва только для этого предоставлялась возможность, - даже к неудовольствию своих сыновей, которые рвались в бой. В торговых делах он бывал честен и благороден. Он поддерживал добрые отношения среди своих жен и учил детей вежливости. Он любил животных и ввел практику, при которой члена выводка никогда не убивали в присутствии остальных, равно как не лишали жизни в один день ягненка и его мать. В его клане женщина, родившая ребенка, могла не работать пять месяцев, если не считать забот по приготовлению пищи, но они не были утомительными. Тем не менее, он был строгим судьей, многих осудившим на смерть, ибо такие нарушения божественного закона, как прелюбодеяние, неподчинение детей отцу, любое пренебрежение Эль-Шаддаи, должны были караться лишь смертью. Но когда приговор бывал вынесен и старик предупреждал, что
ни о каком смягчении его не может быть и речи, он обычно предоставлял жертве возможность бегства, и само собой было понятно, что любой приговоренный может взять с собой мула и три бурдюка с водой. Но вернуться в клан Цадока он уже не мог.
        Старик уделял внимание самым интимным подробностям жизни своего клана. Именно он ввел правило, по которому неженатый мужчина не может в одиночестве пасти овец: «чтобы это не приводило к мерзостям». Двое молодых и неженатых мужчин, нанимавшихся на период уборки урожая к оседлым земледельцам, не имели право делить одну крышу над головой - «чтобы это не приводило к мерзостям». Мужчина не может одеваться как женщина, а женщина - как мужчина: «чтобы это не приводило к мерзостям». За столетия жизни в пустыне ибри составили свод толковых и понятных законов, которые Цадок помнил дословно и передавал своим старшим сыновьям, а они исполняли обязанности судей, когда его не оказывалось на месте. «Мужчина не может быть мужем двух сестер, поскольку это недостойно, или матери и дочери, поскольку это тоже недостойно». Но поскольку было существенно важно, чтобы полнокровная жизнь и отдельной семьи, и всего клана не прерывалась, он ввел в действие древний закон, по которому если муж умирает, оставив свою жену бездетной, то один из братьев покойного обязан тут же взять вдову в жены и сделать ей ребенка, поскольку
жизнь клана может продолжаться лишь детьми. Не важно, женаты ли оставшиеся в живых братья; не важно, презирают ли они свою невестку; если у нее нет детей, они обязаны делить с ней ложе, пока она не понесет, - имя умершего мужа должно быть продолжено.
        Пусть даже Цадок настаивал, что сексуальное поведение должно иметь упорядоченный характер, это отнюдь не означало, что он презирал эту важную жизненную функцию. Два года назад, когда ему минуло шестьдесят два года, дети выросли, а у жен было много других хлопот, он как-то увидел в группе рабов, которых его сыновья захватили во время набега на оседлое поселение, особо привлекательную шестнадцатилетнюю девушку. Забрав ее себе, он испытал много радостей долгими ночами, когда в своем шатре обладал ею. Она была хананейкой, поклонявшейся всемогущему Баалу, но, когда Цадок лежал с ней, чувствуя, как ее юное тепло согревает его уставшее тело, он в разговорах с ней осуждал хананейского бога и убедился, что заставил ее презреть Баала и признать истинного бога.
        Тем не менее, главной радостью были тридцать его детей. Самые ранние его отпрыски уже сами вместе с ним возглавляли клан, у них, мужчин и женщин, уже были свои дети, а некоторые обзавелись и внуками, так что Цадок мог с гордостью говорить: «Счастлив охотник, у которого есть полный колчан стрел, которые он может посылать в будущее». Но больше всего его интересовали самые юные дети - потомство от четвертой жены: отважный и решительный Эфер, который отправился разведывать запад и который всегда был готов сразиться с врагами; Ибша, самый Юный и спокойный - но, наверно, он серьезнее всех прочих старался понять мир; и конечно же семнадцатилетняя Леа - она была еще не замужем и внимательно присматривалась ко всем мужчинам, в которых отец видел возможных супругов для нее. Если мужчина произвел на свет всего троих детей, он уже может испытывать гордость, а когда на склоне дней они проводят с ним время, он неподдельно счастлив.
        Долгие годы Цадок придерживался обычая проводить вечера, сидя в обществе Леа и других детей, которые спешили присоединиться к нему, Когда он начинал рассказывать о традициях ибри. Недавно к ним каждый вечер стала присоединяться молодая рабыня, которая, садясь по правую руку от своего хозяина, с удовольствием слушала, как он рассказывал о своем предке Ное и как тот спасся во время великого потока, или о Нимроде-охотнике и о его знаменитых подвигах, или же о Юбале, который изобрел арфу. Часами он мог рассказывать истории об этих людях, но каждый день он возвращался к одному и тому же эпизоду из жизни Авраама, который первым скитался по этой пустыне: «Он миновал эти скалы, на которых мы сегодня сидим», - и он с удовольствием разглагольствовал об Аврааме и его сыне Исааке, утверждая, что в тот день, когда Эль-Шаддаи запретил человеческие жертвоприношения, он проявил себя богом милосердия, богом, стоящим настолько выше всех остальных, что любое сравнение становится бессмысленным. - Конечно, есть и другие боги, и не стоит смеяться над Баалом, - успокоил он девушку-рабыню, - и в тех землях, где бывал
мой отец, мы всегда придерживались обычая уважать тех богов, с которыми встречались. Этого требовал от нас Эль-Шаддаи, но не было никаких сомнений, какой бог выше, кто властвует над всеми прочими.
        А в последний день, когда Цадок ждал возвращения сыновей из разведки, он не пришел спокойно поговорить с детьми, так что Леа и девушка-рабыня занялись своими делами, и из-под полога своего шатра девушка видела, как старик стоит в отдалении от лагеря, критически, словно судья, оглядывая его. «Наконец мы готовы, - сказал он про себя. - У нас никогда не было столько коров, и наши мулы наели себе жирок. У нас почти две сотни воинов и крепкие, прочные шатры. Мы как мощный натянутый лук, готовый с силой выпустить стрелы на запад, и, если таково желание Эль-Шаддаи, чтобы мы снялись с места, он дал нам самые лучшие условия». Одобрив состояние лагеря, представшее его глазам, старик затем присмотрелся к людям клана. Они были хорошо организованы, все верили в одного единого бога и являли собой отвагу и дисциплинированность. Они были единым отрядом, насколько это было возможно в условиях пустыни, - пусть, может, и не очень образованны, поскольку никто из воинов не умел ни читать, ни писать, ни обрабатывать бронзу, но равных им по сплоченности вряд ли можно найти, поскольку Цадок строго следил, чтобы никто
из чужаков не смог стать членом клана без испытательного срока, который был столь суров, что многих отпугивал. Хананей мог годами жить рядом с ибри, и те не делали никаких попыток отвратить его от веры в Баала, но, если тот просил разрешения жениться на женщине-ибри - а среди них были настоящие красавицы, которые привлекали внимание мужчин, - он был обязан предстать перед Цадоком, отречься от своих прежних богов, пройти обрезание, если он раньше не был подвергнут этому обряду, расстаться с прежними соратниками и после этого провести одиннадцать дней с Цадоком, пытаясь постичь тайну Эль-Шаддаи. После этого попытка поклонения другим богам каралась смертью, и мало кто из мужчин соглашался выдержать такое обращение, лишь чтобы жениться на девушке-ибри, как бы она ни была красива, так что мужчины были слиты в единое сообщество.
        Была логическая причина, по которой ибри настаивали на обрезании своих мужчин: этот обряд не только обозначал договор между человеком и Эль-Шаддаи, нерушимый союз, символ которого оставался навечно, но он имел и практическую ценность, поскольку без вопросов и сомнений говорил, что человек, отмеченный таким образом, - настоящий ибри. В войне против необрезанных трус мог убежать и потом отрицать, что он ибри. Если же он обрезан, то тем, кто захватил его в плен, достаточно было лишь осмотреть его, чтобы уличить во лжи, так что обрезанному следовало драться не на жизнь, а на смерть, поскольку скрыть, кто он такой, было невозможно. Тем не менее, ибри были могучими воинами, которые пусть иногда и терпели поражение, но никогда не падали духом, и за высокое состояние их духа обряд обрезания нес немалую ответственность.
        С женщинами была другая проблема. В ходе постоянных войн с оседлыми племенами люди Цадока нередко брали пленных, и среди них встречались соблазнительные создания. Даже Цадок не мог удержать своих сыновей от того, чтобы они ложились с ними на ложе, и он был достаточно умен, чтобы понимать свое бессилие в этом вопросе. Но он настаивал на определенных предосторожностях. На захваченную рабыню накидывали мешок из самой грубой ткани, голову ей брили наголо, не позволяли ни содержать себя в чистоте, ни обрезать ногти, не давали масла для лица и лишь пригоршню воды для омовения. После месяца такого обхождения она представала перед мужчиной, захватившим ее, и Цадок спрашивал: «Ты по-прежнему хочешь эту женщину?» И если мужчина говорил «да», ее подвергали испытанию - готова ли она принять Эль-Шаддаи; от нее не требовалось полного отказа от старых богов, поскольку она была женщиной, но она должна была признать верховенство Эль-Шаддаи, и, если она соглашалась, Цадок передавал ее тому, кто взял ее в плен, вместе с указанием: «Чтобы у вас было много детей!» Этот же строгий обряд прошла и его девушка-рабыня, и
он с удовольствием видел, что она стала подлинным ребенком Эль-Шаддаи.
        На следующий день, как и говорил Эль-Шаддаи, с запада вернулись молодые Эфер и Ибша, принеся с собой волнующие новости.
        - Это страна меда и масла, - сообщил Ибша.
        - В этой стране есть армии, - добавил его рыжеволосый брат, - но не такие большие, и с ними можно справиться.
        - Поля в этой стране покрыты травой, - продолжил Ибша.
        - А города там обнесены стенами, - сообщил Эфер, - но их можно преодолеть.
        - В этой стране деревьев больше, чем я видел за всю жизнь, - сказал Ибша. - А горы и долины радуют взгляд.
        - Там есть дороги, по которым мы можем идти, - рассказывал окружающим Эфер, - а рядом скалы, они дадут нам укрытие.
        - Я не в состоянии красочно описать эту землю, - признался Ибша. - Повсюду растет кустарник и стоят десятки оливковых деревьев. Стоит потрясти ствол, и фрукты сыплются темным дождем.
        - У них копья из металла, - продолжил Эфер, - а у нас из камня. - Он показал братьям кое-какое железное оружие, которое раздобыл по пути.
        В последний вечер, что им осталось провести в пустыне, Цадок обратился к своему клану: «И сказал Эль-Шаддаи - мы осядем на тех землях. Их оливковые деревья станут нашими, и стены их городов падут перед нами».
        Ибри разразились криками восторга, но Цадок успокоил их, ибо он понимал всю серьезность шага, который им предстояло предпринять, и, когда над их шатрами сгустился вечерний сумрак, он приказал всем собраться - группе крепких, мускулистых мужчин в шкурах, тканой одежде и в кожаных сандалиях. Сгрудившись бок о бок, они опустились на колени, пока Цадок возносил молитву: «Могучий Эль-Шаддаи, которого никто из людей не видел в лицо, в твои руки вверяем мы себя. Подчиняясь твоему желанию, мы оставляем наш древний дом ради долин и городов. Защити нас. Защити нас от опасностей, которых мы не в силах предвидеть». Обратившись взглядами к небу, ибри молились своему богу, и каждый мужчина, каждая женщина вручили свою судьбу божеству, которое властвовало над пустыней. И наконец, поздним вечером в мерцающем свете факелов они стали снимать свои шатры.
        Пока они трудились, Цадок Праведный в одиночестве удалился в пустыню, поскольку только он один мог оценить, какой невероятно трудный шаг предстоит предпринять его детям. Ему никогда не доводилось бывать в пределах города - ни разу за все шестьдесят четыре года жизни. Он осаждал и брал штурмом некоторые из них, он посылал своих сыновей торговать в их стенах, и конечно же его маленькая девочка-рабыня была родом из северного хананейского города, и она с удовольствием описывала его, когда они возлежали рядом. Но сам он толком так и не мог понять, что же представляет собой город, кроме того, что в нем толпится столько народу, что Эль-Шаддаи нет места на его узких улочках. В городах процветали другие боги, но только не Эль-Шаддаи. Тем не менее, старику было ясно, что в жизни его народа настал момент, когда они могут попробовать обосноваться в городах, какими бы странными и зловещими они ни казались. Сам Эль-Шаддаи приказал им двинуться в путь, и глаза его старших сыновей горели ожиданием, когда они слушали Эфера и Ибшу, побывавших в городах, - но он смотрел в пустыню.
        Далеко, до самого горизонта, простиралось звездное небо, а причудливые очертания скал, казалось, были вылеплены руками Эль-Шаддаи. Какой сладкой была вода, когда они ее находили, как жгучи были укусы скорпионов на полуденном солнце. Пустыня испытывала человека, она бросала ему жестокий вызов - попробуй одолеть меня, и посмотрим, хватит ли у тебя мужества. Бескрайние пределы пустыни побуждали человека задаваться вечными вопросами - не о завтрашней пище, не о ребенке, которому предстоит появиться на будущей неделе, не о грядущей битве; вопросы эти были гораздо глубже и серьезнее. Почему в этой бесконечности пустыни столь крохотная искорка жизни, именуемая человеком, перемещается от одного неизвестного места к другому, находя по пути и воду и пищу? Какое божественное содействие ведет его, как оно ему помогает? И более того - как человек может донимать божественную волю и как он живет в согласии с ней?
        Старик брел по пескам, пока наконец не оглянулся и не окинул взглядом весь свой лагерь - мерцающие огни и пастухов, что стерегли свой скот. Он припомнил ту давнюю ночь, когда его люди заблудились далеко к востоку от Дамаска, оказавшись в самой страшной пустыне, которую им доводилось пересекать. Все были на грани гибели, но его отец Зебул сказал: «Мы будем идти вперед по ночам, когда стоит прохлада». Измотанные ибри запротестовали: «Мы не можем больше двигаться», но он сорвал шатры, и им пришлось идти вплоть до следующего рассвета, который не принес ничего нового. Весь день они лежали, умирая от жажды, а к вечеру Зебул снова поднял их: «Мы будем идти по ночам, когда стоит прохлада», и снова они возразили, что гибнут, но все же двинулись в путь - и так повторялось три ночи подряд: не в силах сделать и шагу, они все же шли и шли - и вот наконец в последний вечер, когда они отказались сниматься с места, сказав, что с ними покончено, Зебул ворвался в шатры и, хлеща их бичом, в ярости кричал: «Неужто вы, слабоверные, думаете, что Эль-Шаддаи привел вас сюда, чтобы вы бесцельно погибли? Может, его
велением у источника ждут враги, чтобы перебить нас в бою! Или властитель, который продаст нас в рабство! Вставайте! Вставайте! Убедимся, какие трудности приготовил для нас Эль-Шаддаи!» И он повел дальше своих ибри, которые умирали по пути, но умирали по пути к источнику, а не просто безвольно расставались с жизнью. И когда в последний раз взошло солнце - солнце того дня, что им не суждено было пережить, - Зебул наконец вышел к роднику, около которого их шатры стояли три года.
        Этим вечером Цадок не собирался молиться. В дополнительном общении с Эль-Шаддаи больше не было необходимости, но старик с томительной болью смотрел на пустыню, которую помнил с семилетнего возраста, и думал, удастся ли ему когда-нибудь обрести тот мир и покой, который ему дарили барханы пустыни. Он чувствовал, что отныне круг его зрения сузится и близость к звездам исчезнет. Образ жизни надо изменить, и теперь его ждет новое будущее, но он не сомневался, что, куда бы судьба ни занесла его ибри, они унесут с собой память о годах жизни в пустыне, когда были рядом со своим богом.
        Он отвернулся от зрелища раскиданных шатров. Он хотел остаться в одиночестве, где его никто не мог бы увидеть, и, скрытый от чужих глаз, старик заплакал, ибо он один осознавал совершенный им грех.
        - О Всемогущий, прости меня, - обратился он к Эль-Шаддаи, как Маленький мальчик, признающийся отцу в прегрешениях дня. - Шесть лет назад, когда последние из нашего клана перебрались на юг, ты посетил меня в пустыне и сказал: «Цадок, пришло твое время оставить пустыню и обосноваться за стенами города». Но я боялся ждущего нас сражения. Я боялся города. Я хотел находиться под защитой пустыни, и поэтому я тянул время, находя для тебя те или иные объяснения. Ко мне приходили сыновья, прося, чтобы мы перегнали наши стада в зеленые долины, но я отделывался и от них тоже. Последние шесть лет я противостоял и богу и людям, боясь снять с места. Ты был терпелив со мной, Эль-Шаддаи, но в прошлом месяце ты обратился к Эферу и послал его на разведку. Ныне он вернулся, принеся твое указание, и мы отправляемся в путь, как ты и приказал мне шесть лет назад. - Цадок простерся в пыли и взмолился: - Прости меня, Эль-Шаддаи. Я боялся.
        Раздался шорох песка, словно неподалеку пробежала пустынная лисичка, и голос Эль-Шаддаи обратился к Цадоку Праведному:
        - Пока ты живешь, старик, ты будешь иметь право не слушаться моих приказов. Но со временем я стану испытывать нетерпение и тогда обращусь к другим, как я заговорил с Эфером.
        - Мой дом - это пустыня, - сделал попытку самооправдания Цадок, - и я боялся покинуть его.
        - Я ждал, - сказал Эль-Шаддаи, - потому что знал: если ты не полюбишь свой дом в пустыне, ты не сможешь любить и меня. И я рад, что теперь ты готов в дорогу.
        - Эль-Шаддаи! - взволнованно воскликнул патриарх, решив наконец дать волю тому подлинному страху, который и держал его на месте. - Познаем ли мы тебя в городе так, как знаем тебя в пустыне?
        - В городских стенах мне будет непросто говорить с тобой, - ответило божество, - но я буду рядом.
        И, дав своим ибри это обещание, которому суждено было существовать вечно, Эль-Шаддаи расстался с ними, и с наступлением рассвета Цадок наконец приказал снимать маленький красный шатер.
        В те века, пока ибри обитали в пустыне, у каждого колена был священный шатер из трех слоев выделанной кожи: столь маленький, что в нем с трудом могли разместиться два человека, на деревянный каркас натягивалась козья шкура, а на нее - баранья, выкрашенная дорогой пурпурной краской из Дамаска; поверх всего набрасывался полог из мягкого барсучьего меха. Шатер этот стоял в подчеркнутом отдалении. Когда Цадок указывал место, где клану предстояло разбить стоянку, первым делом воздвигался маленький красный шатер. Его присутствие обозначало, что тут их дом, а в такие дни, как этот, когда ибри снимались с насиженных мест, последним всегда разбирали красный шатер, и старики стояли рядом, вознося молитвы.
        - Мы жили в пустыне, как ты приказал нам, - молился Цадок, - и если теперь нам предстоит осесть на зеленых полях, то лишь потому, что таково было твое желание.
        Пока шатер разбирали, лишь нескольким избранным дозволялось увидеть, что в нем содержалось. Скиния Цадока хранила причудливо изогнутый кусок дерева, которым Зебул убил труса, убеждавшего ибри, что им лучше умереть в пустыне, чем попытаться преодолеть три дня пути до оазиса к востоку от Дамаска. Тут была нитка бус, истории которой никто не знал, и бараний рог, который около тысячи лет назад возвестил о приходе памятного нового года. А также тут хранился кусок сукна из Персии - и это было все. В шатре не присутствовал Эль-Шаддаи, и тут не было никаких предметов, представлявших его. Он обитал повсюду, на горе, которой не существовало.
        - Наш бог не в этих лоскутах кожи, - напомнил Цадок своим ибри. - И живет он не в этой скинии. Наш бог - не пленник этого шатра, это мы живем в его пределах.
        Пока помощники, перед тем как двинуться в путь в глубь страны, аккуратно упаковали скинию, старик добавил пять предметов, которые теперь должны будут сопутствовать клану Цадока, где бы ни лежали его пути, - в память о благоволении Эль-Шаддаи, которое он оказывал им в пустыне. На выжженной бесплодной земле он подобрал несколько бесформенных камней; это были обыкновенные камни из пустыни, которой им не доведется больше увидеть, но каждый раз при виде этих камней Цадока ибри будут вспоминать свою пустыню.
        Во главе колонны из семисот ибри, двинувшихся в путь, трусил маленький мул, нагруженный красным шатром, а за ним шел старый Цадок. На ногах его были сандалии и штаны грубой шерсти, стянутые у пояса; с плеч свисал легкий шерстяной плащ, а в левой руке он держал длинный посох, поддерживавший его на каменистой тропе. Порой ветер относил его бороду за левое плечо, и он щурил старческие глаза, пытаясь разглядеть дорогу впереди, в чем ему помогали сыновья. Рядом с ним семенила девушка-рабыня, тащившая бурдюк с водой, а за ним тянулись его жены, его восемнадцать сыновей и двенадцать дочерей, их мужья и жены, братья и сестры, внуки, дяди и все, кто принадлежал к этой обширной общине. Вместе с ними под присмотром собак брели козы, овцы, несколько коров, но большую часть груза тащили мулы, на спинах которых были приторочены разобранные шатры, запасы пищи и сидели дети. Преодолев подъем на первый встретившийся им холм, многие ибри остановились, чтобы с тоской посмотреть на великую пустыню, которая стольким поколениям давала приют. Но Цадок не стал оглядываться. Он простился с ней в своем сердце, где было
суждено вечно жить тревогам этого дня.
        Решение, каким путем двигаться на запад, принял Эфер, рыжеволосый молодой человек, который постоянно был готов к войне с городом, обнесенным стеной. На девятнадцатый день похода этот крепкий коренастый воин привел свой клан и бредущий с ним скот на перевал - позже он останется в памяти как гора, - откуда ибри в первый раз Увидели землю Ханаана, поразившую их своим богатством. Она лежала к западу от красивой реки, которая уже тогда называлась Иорданом. Никогда еще народ Цадока не видел так много деревьев.
        - Здесь мы пересечем реку, - объяснил Эфер. - Справа лежит небольшое озеро, а слева - большое море. Формой море напоминает арфу и называется Кинерет.
        - Куда мы двинемся, когда перейдем реку? - спросил его отец.
        - Ни направо, ни налево. Мы пойдем прямо вперед, перевалим эти холмы и выйдем на дорогу, что ведет на запад.
        Часть ибри, собравшихся вокруг своего патриарха, стали говорить, что если земли вдоль реки так богаты, то глупо идти еще куда-то в поисках лучших, но Эфер сразу же пресек эти разговоры, предупредив братьев: «Недалеко отсюда к северу лежит Хазор, могучий город, и мы можем считать себя счастливчиками, если его войска позволят нам пересечь реку, - не говоря уж о том, чтобы осесть на землях, которые они считают своими». Мужчины, которым предстояло вступить в бой, если хананеи нападут на них, когда они будут пересекать реку, стали оценивающе всматриваться в сторону невидимого города, но старый Цадок видел перед собой не возможного врага, а грядущие столетия, поскольку Эль-Шаддаи дал ему возможность предвидеть появление таких людей, как Иошуа и Гидеон, и он пророчески изрек: «Придет день, и Хазор будет повержен, а сыновья Эль-Шаддаи расселятся по всей земле Хана, где ныне мы собираемся занять лишь малый кусок ее». И патриарх вознес благодарение за то, что эта прекрасная земля станет наследством ибри.
        Юный Эфер, не поднимая лишнего шума, вывел клан на берега Иордана. Все семьи незамеченными пересекли его и направились на запад, избежав встречи с воинами Хазора.
        Когда ибри обогнули гряду холмов, лежавших между Иорданом и Акко, они получили возможность обозреть богатые долины Ханаана. Они не могли скрыть своего восхищения перед многочисленными реками, что несли свои воды к виноградникам; склоны холмов были так обильно покрыты травой, что овцы были бы не в состоянии всю ее выщипать. Росли оливковые деревья, тянулись фруктовые сады, жужжали пчелы, нагруженные медом, порхали голуби, которые только и ждали, чтобы их поймали в силки. Если за горизонтом лежали голые бесплодные пустыни, то здесь меж холмов тянулись плодородные долины, и ибри преисполнились решимости драться за эти земли. Когда они приблизились к Макору, Эфер начал собирать своих людей в плотный отряд; мул с красным шатром продолжал держаться впереди, но пастухи перегнали стада ближе к центру неторопливо шествующей массы людей, а дети перестали убегать от матерей. Клан охватило чувство восторга, ибо все чувствовали, что близится испытание сил. Наконец, когда с первым днем весны пришло начало нового года и по длине день стал равен ночи, Эфер и Ибша двинулись разведать, как расположен город, который
они избрали своей целью. К полудню они вернулись обратно и посоветовали отцу, чтобы на рассвете он двинулся к городу, именуемому Макор. Вечером осторожный старик разбил лагерь в нескольких милях к востоку от города и собрал своих сыновей и глав остальных семей.
        - Мы шли, готовые к сражению, - сказал он им, - и завтра мы увидим те стены, которые вы хотите взять штурмом. Но сражения не будет. - Его сыновья стали перешептываться. - Мы будем жить в мире с хананеями, - продолжил Цадок. - Они будут возделывать свои поля, а мы - свои, у них будут свои боги, а у нас - свои.
        Самые горячие и решительные члены клана выступили против этой идеи, но Цадок был тверд.
        - Эль-Шаддаи обещал нам эту землю, и она будет нашей. Но без кровопролития.
        Мысль, что им придется вести переговоры, чтобы осесть здесь, разочаровала ибри. Для того ли они острили свое кремневое оружие и по дороге выторговывали у кузнецов бронзовые наконечники копий и стрел? Возражая патриарху, они заявили, что утром двинутся на город и штурмом возьмут его стены.
        - Стены Макора падут перед нами и без применения силы, - возразил он.
        - Ты не видел их, - не согласились младшие сыновья.
        - Но их видел Эль-Шаддаи, - стоял он на своем, - а для него все стены одинаковы. Стоит ему приказать, и они рухнут. - Он предупредил и своих сыновей, и остальных горячих воинов, что такова воля их бога - земля должна достаться им мирным образом.
        И сыновья сказали:
        - Спроси его еще раз, что мы должны делать, - потому что они не представляли, как можно получить эти желанные земли, не полив их кровью. Но они верили отцу, как человеку, который напрямую говорит с богом, и, когда он в одиночестве двинулся по Дамасской дороге, добравшись наконец до долины красных камней, они не пытались последовать за ним, поскольку знали, что старик будет беседовать со своим богом.
        - Так что нам делать? - не в силах принять решение, спросил патриарх, обращаясь к скалам.
        - Как я и объяснял тебе в пустыне, - раздался голос, полный терпения, - вы займете предназначенные для вас земли.
        - Но в пустыне ты не говорил мне, с войной или миром я приду сюда. Мои нетерпеливые сыновья хотят войны и смертей.
        - Ты по-прежнему боишься войны, Цадок?
        - Да. Когда я был ребенком и мы осаждали Тимри…
        - Я помню Тимри.
        - Ты приказал моему отцу Зебулу разрушить город и стереть с лица земли память о нем. Он заставил меня стоять рядом с ним, когда предавал смерти мужчин, женщин и детей. Мои ноги по щиколотку были в крови. Я был полон отвращения и решил, что никогда в жизни не пущу в ход копья. И я ненавидел тебя, Эль-Шаддаи, за твою жестокость.
        Цадок помнил тот далекий полдень пятьдесят семь лет назад, когда он впервые говорил с богом, и в последующие годы ему не раз приходило в голову, что Эль-Шаддаи тем днем выбрал его именно потому, что вечер бойни в Тимри потряс его. Голос Эль-Шаддаи мог избрать человека постарше и помудрее, но он предпочел именно малыша Цадока, потому что даже в семь лет тот мог решать вопросы милосердия и человечности, сообразуясь лишь со своей совестью.
        - Я не говорил с тобой ни о войне, ни о мире, - продолжило божество, - потому что это решаю лишь я один. Ты не должен о них думать. Занимай эти земли, а быть ли войне или миру - это решать мне. В зависимости от того, как меня примут дети Ханаана.
        - Значит, я должен идти к городу, ничего не зная?
        - Как мало в тебе веры! Разве не на этих же условиях ты жил в пустыне? Кто может быть уверен, что, когда он приблизится к городу, стены его падут по его приказу? Но я обещал тебе, что стены Макора ждет такая участь, а ты спрашиваешь - в войне или мире падут они? Вспомни свою бабушку Рашель, которая восемьсот дней ходила к источнику Забера, и с ней ничего не происходило, а в последний день ее по пути ужалил скорпион, и она умерла. Что она могла сделать, дабы предотвратить такой исход? Вспомни своего сына Затту, который попал в змеиное логово, где нашли свою смерть от яда сотни людей, - а он выбрался живым. Сколько бы он ни думал, спасли бы его эти мысли? Я Эль-Шаддаи! И я обещал тебе, что стены Макора откроются по твоему слову! Так готов ли ты принять мое обещание?
        Старик покорно простерся перед своим богом, но, вернувшись к своим сыновьям, передал слова Эль-Шаддаи так, как счел нужным:
        - Завтра войны не будет.
        Ибри, смирившись с повелением своего бога, этой ночью спали не разводя костров, а утром двинулись в последний переход к стенам города.
        ХОЛМ
        День складывался не лучшим образом. На раскопки одна за другой явились три группы туристов, и все требовали, чтобы им показали «подсвечник смерти». И после того, как Кюллинан трижды объяснил, что экспонат находится на выставке в Чикаго, он чувствовал себя совершенно измотанным. Скрывшись за запертыми дверями кабинета, он принялся размышлять о проблемах раскопок, которые возникали всюду и всегда. Начинаешь обыкновенные раскопки, из земли появляются фрагменты истории. Ими не успевает заполниться первая же корзина, как ловишь себя на том, что ведешь раскопки в том понимании истории и цивилизации, какими они тебе представляются.
        Откинувшись на спинку кресла, Кюллинан стал вспоминать дни в Аризоне. Он начал работы там, зная об американских индейцах то же, что и большинство экспертов. Но завершил их двумя годами исследований об их процессе мышления, собрав и проработав все, что было написано на эту тему, включая и побочные рассуждения об айну в Японии и эскимосах на Аляске. Теперь его дни были посвящены физическим трудам в земле Макора, а вечерами он пытался понять дух иудаизма, который и возвел большинство строений холма.
        Когда Кюллинан с удовлетворением убедился, что уехали последние туристы, он открыл дверь и направился в кабинет Элиава.
        - У тебя есть какие-нибудь новые материалы о евреях, которые я мог бы почитать?
        - Ты застал меня врасплох.
        - Сегодня я наслушался массу глупостей. Меня от них мутит. Я хотел бы переварить что-та посерьезнее.
        - Ты читал Де Во, Кауфмана, Олбрайт?
        Кюллинан кивнул.
        - Маймонида?
        - Он самый лучший.
        - Есть кое-что и получше.
        - Что?
        - Пять раз перечитай Пятикнижие.
        - Ты шутишь?
        - Нет. Ветхий Завет. Пять раз.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Для евреев это великая, главная книга, и если ты справишься с ней, то поймешь нас.
        - Но стоит ли ее читать именно пять раз?
        - Да, потому что большинство неевреев воспринимают древних иудеев всего лишь как любопытную реликвию. Десять тысяч лет назад они оказались в Израиле, что само по себе представляет какую-то архаическую тайну.
        - А как, по-твоему, это случилось? - спросил Кюллинан.
        - Для меня Пятикнижие настолько реально излагает события, что я буквально вижу, как мои прямые предки - скажем, мой прапрадедушка, одежду которого еще покрывала пыль пустыни, - со своими козами и мулами спустились в эту долину и разбили тут стоянку.
        - И, прочитав Пятикнижие, я буду чувствовать то же самое?
        - Прочитай его пять раз, и убедишься, - заверил Элиав.
        Именно таким образом Кюллинан возобновил знакомство с древнееврейским шедевром, который впервые стал серьезно изучать еще в Принстоне. Главный смысл Пятикнижия заключался в прощальном обращении предводителя Моисея к своим евреям перед тем, как они были готовы оставить свою пустыню и войти в землю Ханаанскую, и, наткнувшись на строчки: «И таковы были слова, которые Моисей на этом берегу Иордана обратил ко всему Израилю», Кюллинан почувствовал, что Пятикнижие напоминает прощальное обращение генерала Вашингтона к своим колониальным солдатам; аналогия была как нельзя более подходящей.
        В Макоре не было католической версии перевода Библии, так что Кюллинан не мог им воспользоваться, но это его не смутило. В Принстоне он ознакомился с протестантской версией короля Джеймса 1611 года, и сейчас, когда перед его глазами плыли страницы, он улавливал Фразы и предложения, которые, как он смутно предполагал, относились к Новому Завету: «Не хлебом единым жив человек», или «От тех, кто Рубит дрова и черпает воду», или «Ты должен любить Господа твоего Бога от всего сердца, от всей души, со всей силой». Он нашел понятие, которое в католицизме составляло душу и сердце Нового Завета: «Но слово это войдет в тебя, в твои уста, в твое сердце, и оно даст тебе силу». Он наткнулся и на другие фразы, которые заставили его вспомнить историю Иисуса, и он вторично перечитал их: «И если появится среди вас пророк или сладкоречивый прорицатель и явят они вам знак чуда… не впускай в себя слова этих пророков и прорицателей: ибо так Господин твой Бог испытывает тебя, дабы познать, в самом ли деле ты любишь его всем сердцем и всей душой».
        Когда Кюллинан в первый раз закончил чтение этих текстов, он был склонен сказать Элиаву, что обрел удивительную бодрость и готов встретить очередной автобус с туристами, но, поскольку знал, что Илан весьма искушен в этих материях, он, чтобы доставить ему удовольствие, снова приступил к чтению с первых страниц Пятикнижия. На этот раз к нему пришло ощущение потрясающей историчности этой книги: неизвестный автор, который прибегал к литературным приемам, чтобы передать речь Моисея, явно был глубоко искушен в еврейской истории, рассказывая о ней так, словно ее события происходили вчера - как говорил Элиав, при жизни его прапрадедушки, - и эта вовлеченность начала сказываться на Кюллинане. Теперь он читал десять заповедей глазами члена племени, который, стоя в толпе, слушает Моисея. Это он, покинув Египет, умирал от жажды в Синайской пустыне, это он испытывал страх перед первым вторжением в Землю обетованную. Он отложил Библию с четким ощущением, что читал подлинную историю реально существующего народа… может, не историю в подлинном смысле слова, а суть сотен древних традиций и национальной памяти.
Элиав был прав: теперь Кюллинан отчетливо видел, как в тот день отряд евреев, преодолев овраги и промоины, увидел Макор. Он попытался догадаться, что нового откроют ему оставшиеся три чтения.
        В этот момент появился Элиав с книгой под мышкой и забрал у него версию Библии короля Джеймса.
        - Джон, мне бы хотелось вручить тебе для оставшихся чтений новый английский перевод, сделанный группой еврейских ученых в Филадельфии.
        - Почему еврейских?
        Помявшись, Элиав сказал:
        - Это деликатная тема. Но в Пятикнижии особенно чувствуется еврейская сущность. Это наша священная книга, и она значит для нас значительно больше, чем, наверно, для католиков или баптистов. Тем не менее, все читают ее в католических или протестантских переводах…
        - Для меня это просто перевод, - возразил Кюллинан.
        - Не совсем так, - отпарировал Элиав. - Даже когда на свет появилась версия короля Джеймса, она была целенаправленно старомодной. Да, она была красивой и поэтичной. Но сегодня она явно архаична, и молодых людей, которые по ней изучают свою религию, это приводит к единственной мысли - они начинают думать, что и их религия так же архаична. На ней лежит пыль времен, и она не имеет отношения к современности.
        - Может, и так, но при чем тут еврейский перевод?
        - Другое, что не устраивает в версии короля Джеймса, - это чисто протестантский подбор слов. Вы, католики, достаточно давно обратили на это внимание, поэтому и придерживаетесь своей версии перевода. Но и он перекошен в сторону католицизма. А ведь все время книга, которую вы старались подогнать под себя, продолжала оставаться еврейской книгой, написанной евреями, которые рассказывали евреям же об очень еврейской религии. Нас можно простить, что мы почувствовали необходимость в переводе, который все это учитывает… особенно в Пятикнижии.
        - Значит, вы придали переводу подчеркнуто еврейский характер.
        - Мы этого не делали, но суть не в этом. Ты знаешь эти строки из Книги пророка Исайи, 7: 14? - Кюллинана всегда поражало, как евреи могут цитировать Библию, и сейчас Элиав повторил слова Ветхого Завета, которые составляли основу христианства Нового Завета: - «Итак, Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве примет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил».
        Кюллинан, сверившись со своей протестантской Библией, удостоверился, что цитата Элиава была совершенно точна. Но тот сказал:
        - А теперь посмотри на еврейский перевод, - и Кюллинан обнаружил, что слово «дева» переведено как «молодая женщина».
        - Кто им дал право на такие изменения? - не без удивления спросил он.
        - А ты посмотри оригинал на иврите, - предложил Элиав, протягивая ему третий вариант Библии. И в оригинальном тексте слова «дева» не упоминалось. Оно было введено христианскими учеными, как средство доказательства, что Ветхий Завет пророчески предсказывал появление Нового, который таким образом заменил собой Ветхий Завет. - В течение столетий, - объяснил Элиав, - сотни тысяч евреев погибали на кострах или в массовой резне, потому что их Библии противоречили другим. И я думаю, что мы заслужили точную еврейскую версию.
        Когда Элиав ушел, Кюллинан, начав читать, испытал удивительное ощущение. Новый еврейский перевод, избавив Пятикнижие от поэтичности шекспировской эпохи, предлагал читателю откровенные и часто затруднительные для восприятия заявления. Сравнение старого и нового вариантов выглядело следующим образом:
        «Слушай, о Израиль, законы мои и решения, что сегодня я вкладываю тебе в уши, чтобы ты мог усвоить их, помнить их и подчиняться им!»
        «Слушай, о Израиль, законы и правила, что я сегодня сообщаю тебе! Изучай их и преданно соблюдай их!»
        Он сверил современный перевод с оригиналом на иврите и убедился, что еврейский перевод куда точнее, чем в версии короля Джеймса. Кюллинан проверил еще полдюжины абзацев и удовлетворился тем, что еврейские переводчики старались, по крайней мере, сделать свой вариант если не поэтическим, то хотя бы точным.
        Но постепенно его критический настрой сходил на нет, и он поймал себя на том, что получает от чтения истинное удовольствие, встречая в тексте современные выражения. При втором прочтении он понял, какое мощное воздействие оказывают на еврейского читателя такие строчки: «Не с нашими отцами Господь заключил завет, но с нами, ныне живущими, с каждым из нас, кто сегодня присутствует на этой земле». И мысль Элиава продолжала гореть у него в сознании: Пятикнижие - это живая книга и обладает мощной силой воздействия на современных евреев. Когда он дошел до той сцены, где евреи, получившие десять заповедей, требуют от Моисея вернуться к Богу за дальнейшими инструкциями, простой язык нового перевода и его идиомы дали ему ощущение, словно он в самом деле стоит в толпе евреев у горы Хорив, где им были даны заповеди: «А ты приблизься к нему и выслушай все, что Господь наш Бог скажет; затем ты передашь нам все, что Господь наш Бог сказал, а мы будем соблюдать его слова».
        Завершив четвертое чтение, он сказал Элиаву:
        - Я понимаю, что ты имел в виду. Чувство современности.
        - А теперь прочитай в последний раз. И сейчас на иврите. Подлинный текст Пятикнижия.
        - Мой иврит оставляет желать лучшего, - запротестовал Кюллинан. - Поверю тебе на слово, что перевод просто прекрасен.
        - Я хочу доказать тебе нечто совсем другое, - сказал Элиав. - И для этого твой иврит вполне годится. Слова, которые ты не знаешь, просто пропускай.
        Кюллинану потребовался почти весь день, чтобы справиться с ивритским текстом, и для него это был один из лучших дней в Макоре, ибо, пробиваясь сквозь упрямый иврит почти так же, как сквозь почву, скрывающую Макор, он пришел к спокойному, но звучному символу веры, составляющему сущность иудаизма, к строчкам, которые составляли квинтэссенцию еврейской истории: «Мой отец был беглецом из арамейских краев. Он пришел в Египет вместе с другими голодными и осел здесь; но здесь его соплеменники стали большим и очень известным народом. Египтяне сурово обращались с нами и угнетали нас; они взваливали на нас самые тяжелые работы. Мы взывали к Господу, к Богу наших отцов. И Господь слышал наши мольбы и видел наши мучения, наши страдания и гнет, под которым мы жили. Господь могучей дланью освободил нас из Египта, дал нам свою руку и явил чудо своей мощи. Он привел нас в эти места и даровал нам эти земли, земли, текущие молоком и медом».
        За обедом Элиав сказал:
        - Вот на что я хотел обратить твое внимание. Иврит, которым примерно в седьмом веке до нашей эры было написано Пятикнижие, - тот же самый иврит, который мы возродили в Израиле после того, как он тысячу лет был мертвым языком. Поговори с любым из кибуцников. Сынок!
        К ним подошел парнишка лет пятнадцати, непринужденный и раскованный; у него были закатаны рукава, потому что он занимался уборкой обеденного зала.
        - Можешь ли ты найти мне кого-нибудь, кто говорит по-английски? - попросил Элиав, а когда парнишка ответил, что он и сам его знает, Элиав протянул ему Тору на иврите, показал на абзац в Пятикнижии и спросил: - Ты это можешь прочесть?
        - Конечно.
        - Давай.
        Парнишка присмотрелся к тексту древних ивритских букв и, запинаясь, процитировал:
        - «Мой отец был родом из арамейских краев, и у него не было дома. Он пришел в Египет. Их было немного, но здесь они стали народом».
        - Отлично, - сказал Элиав, и обрадованный кибуцник вернулся к своей работе.
        Кюллинан был поражен.
        - Ты хочешь сказать… что сегодня любой образованный израильтянин может спокойно читать подлинный текст Библии?
        - Конечно. Потому что для нас эта книга полна жизни. Понимаешь, ей не обязательно быть религиозной книгой. Например, этот мальчишка. Сынок!
        Юноша, улыбаясь, вернулся к ним.
        - Ты хоть ходишь в синагогу?
        - Нет!
        - Твои родители религиозные люди?
        - Нет!
        - Но ты знаешь Тору? И Книги Пророков?
        - Конечно! - И он убежал.
        - Вот это ты и должен запомнить, Кюллинан. Каждый еврей, которого ты встречал тут, на раскопках, читает Библию в оригинале легче, чем ты читаешь Чосера.
        - Ты мне это доказал, - признался ирландец.
        - Я еще не начал тебе доказывать, - поправил его Элиав. - Мы, евреи, продолжаем существовать в истории… а где сейчас вавилоняне, эдомиты, моавитяне с их множеством богов? Все они исчезли, а наша цепкая маленькая группа евреев все себе жила и жила. Мы смогли это сделать потому, что прочитанное тобой Пятикнижие всегда было для нас совершенно реально, ты должен был заметить один очень важный отрывок. Он имеет отношение к исторической действительности, нравится это или нет и вам, неевреям, и нам, евреям.
        - Какой именно?
        Не заглядывая в Тору, Элиав процитировал:
        - «Ибо вы народ, преданный своему Богу: из всех народов на земле Господь назвал вас своим избранным народом».
        - Хотел бы я в это верить, - сказал Кюллинан.
        - А вот он верит, - показал Элиав на кибуцника, - и самое удивительное, что он верит точно так же, как и я, и тут нет ничего от расизма. Предполагаю, что ты можешь считать меня свободомыслящим человеком, если не считать, что я верю в дух Пятикнижия.
        Теперь Кюллинан уже ни в чем не сомневался. Он отодвинул еврейскую Библию, но Элиав перехватил ее.
        - Ключом к пониманию еврея, - насмешливо сказал он, - служит мой любимый абзац из Торы. Итак, Моисей был прославлен, как величайший человек из всех, живших на земле, который лицом к лицу встречался с Богом… и все такое. Но что было самым главным, сказанным о нем как о человеке… о живом человеке. Мне кажется, что это было мудрейшим озарением… Вот почему я и люблю Пятикнижие. Но первым делом мне придется процитировать версию короля Джеймса: «И когда Моисей умер, он уже достиг возраста в сто и двадцать лет: глаза его не видели, и сила естества покинула его». - Элиав повторил последние слова: - «И сила естества покинула его». Но в нашем еврейском оригинале восхваление великого человека кончается так: «Но влага его не истекла до конца». - Элиав закрыл книгу и положил на нее руки. - Человек, который знавал Бога, который создал народ и дал нам закон, которому мы и сейчас следуем. А когда он умер, о нем сказали: «Он все еще мог действовать в постели». У нас очень мощная и отважная религия, Кюллинан.

* * *
        В Макоре же прошло восемьсот лет с того памятного дня, когда пятеро из его горожан стали участниками трагедии. В то время их деяния нашли поэтическое воплощение, и мужчины и женщины тех трагических событий превратились в богов, которые духовно обогатили религию тех мест.
        Ибри Йоктан остался в памяти как божественный странник, который во главе каравана мулов пришел с востока, чтобы защитить убийцу, и легенда не оставляла никаких сомнений, что Макор гостеприимно принял его. Он тут же стал частью горожан, главным образом, потому, что Йоктан выразил желание признать главенство богов Макора над своими.
        Приветствуй странника, Астарта,
        Приветствуй того, кто пришел издалека,
        Кто приехал на мулах, чтобы поклониться тебе.
        Позднее поэтические строки ясно дали понять, что Астарта улыбнулась ему и сделала его одним из самых известных горожан, позволив ему унаследовать дом, в котором в свое время обитал человек, обратившийся к Йоктану за помощью.
        Облик земледельца Урбаала претерпел более интересные изменения, ибо, когда местные поэты воспели его трагическую историю, в их устах он предстал великим человеком, владельцем обширных полей, отцом множества детей. Он попал в тиски страсти, с которой не мог справиться, и было ясно, что он потерял свою мужскую силу. Он стал богом Ур-Баалом, посланным в Макор с божественной целью. За прошедшие столетия поэты сократили его имя, и он стал главным богом Макора, всемогущим Баалом.
        Амалека, скотовода, постигла другая, не менее интересная судьба. Хотя во многих смыслах он был самым благородным и достойным актером разыгравшейся трагедии, он навсегда остался в памяти врагом, которого Ур-Баал должен был убить, и постепенно Амалек преобразился в злодея Мелаха, а потом и в Молоха, бога войны. И по завершении такого преображения стало совершенно ясно, что произошло в канун нового, 2201 года до нашей эры: Ур-Баал прикончил Молоха, защищая Астарту, и только его мужество и последующее желание вместе с мулами пуститься в далекое путешествие спасло Макор.
        Лети к облакам, Ур-Баал,
        Лети к штормовым облакам.
        Держись, и ты оседлаешь бурю!
        Либама, соблазнительная девушка-рабыня, теперь представала как воплощение самых сладостных качеств Астарты, и ее способность воспламенять Ур-Баала стала символом творческого возрождения природы.
        Тимма, верная жена, тоже стала неким воплощением Астарты, но ей припомнили, что, хотя она и любила Ур-Баала, она также несет прямую ответственность за его смерть; тем не менее, Тимма была готова босоногой и беременной последовать за своим мужем в изгнание, что и стало основой для одной из самых красивых легенд о приключениях Астарты в мифологии хананеев.
        Год завершился, и пошли дожди,
        Даже над Макором идут дожди,
        И Ур-Баал ушел в оливковую рощу,
        Ушел ночью, ушел в царство Мелаха,
        Спустился в царство Мелаха, бога ночи.
        Ур-Баал продолжал оставаться изгнанником. Поэтому весной в Макоре не пошли в рост всходы, и он был бы обречен на голод, не пустись Астарта на его поиски. Она вернула Ур-Баала на землю и к его обязанностям:
        Беременной она миновала ворота,
        Беременной завтрашним ребенком,
        Она искала завтрашний день
        И своего возлюбленного Ур-Баала.
        Она нашла величайшего из богов в заточении у алтаря Мелаха и в Жестоком рукопашном бою убила злое божество, разрубила на куски и разбросала части его тела по полю, словно засеяв его зерном. Пшеница пошла в рост, и расцвели оливковые деревья, и это повторялось каждую зиму после путешествия Астарты в подземный мир.
        Итак, теперь Макором управляла божественная троица: Эл, невидимый отец всех богов, чьи свойства, по мере того как шли столетия, становились все неопределеннее; Баал всемогущий и Астарта, его жена, которая постоянно оставалась девственницей и в то же время, как мать всего живого, постоянно была беременной. У троицы была одна особенность: Астарта и любила и ненавидела Баала, чем и объяснялись все беды мира, - это было противостояние женщины и мужчины, война между ночью и днем, между зимой и летом, между смертью и жизнью.
        Эл, Баал, Астарта. Тесно сплетенные друг с другом, они оберегали Макор и вели его сквозь все бури и водовороты того непростого времени. В последние восемьсот лет Месопотамия и Египет нередко захватывали обширные долины на востоке; чужие армии, не месопотамские и не египетские, вторгались в Ханаан, грабя и сжигая его, но небольшой городок на пологих склонах холма ухитрялся оставаться в живых. Многие победители занимали его, дважды в нем полыхали пожары, но он всегда приходил в себя и восстанавливался, поскольку был главным обиталищем божественной троицы.
        Менялся внешний вид города. Холм подрос на пятнадцать футов, и теперь над окружающими пространствами высились его тридцать пять футов. Это означало, что первые стены давно превратились в щебенку, но, тем не менее, как и прежде, город был окружен стенами - глубоко врытые в землю, они были надежным основанием для других стен, которые одна за другой вырастали на развалинах, такие же мощные и широкие, как и раньше. Кроме того, когда с севера пришли дикие гиксосы, завоевавшие эти места, они сделали Макор городом-крепостью и пригнали сюда рабов, которые покрыли склоны холма гладкими каменными плитами, защищавшими подходы к стенам. Теперь Макор был практически неприступен.
        За стенами происходили и другие перемены. Поскольку уровень земли в городе подрос, он почти полностью скрыл четыре монолита, над головами которых остался стоять маленький храм, посвященный Астарте. Здесь больше не было ни Баала бури, ни воды, ни солнца; все это теперь олицетворялось в самом Баале. Большой храм перестал существовать, поскольку Баал обитал на вершине горы в задней части города, но остались дома его жрецов. Теперь их главной обязанностью было оберегать подземные склады, где хранилось зерно и цистерны с водой, которые должны были спасти город в трудных обстоятельствах в случае осады. В Макоре теперь было более ста восьмидесяти домов, и он никогда не знал такого количества жителей - почти четырнадцать сотен горожан. Еще пятьсот землепашцев обитали за стенами города, прорезанными двумя огромными воротами из несокрушимого дуба, доставленного из Тира. Первые, через которые проходила давняя дорога с юга, были куда шире, чем предыдущие, и их оберегали четыре башни - две на внешней стене и две на внутренней. И даже когда в Макор врывались вражеские войска, главные ворота им все равно
приходилось брать штурмом.
        Проход в город с северной стороны лежал через вторые ворота, и их появление можно было считать самым существенным изменением. В ходе нескольких осад враги торжествовали победу, когда им удавалось захватить источник, текущий за стенами города, - оставалось дождаться, когда опустеют цистерны с водой, и осада подходила к концу. Поскольку город, измученный жаждой, был вынужден сдаваться, в 1440 году до нашей эры отцы города, возглавляемые толковым и решительным молодым человеком по имени Уриэль, решили воздвигнуть две надежных стены, которые шли от сторожевых ворот и окружали родник, источник жизни города. Стены были построены и затем перекрыты крышей. Создавалось впечатление, что источник оказался внутри города, так что во время осады, когда сгущалась ночная темнота, женщины Макора могли спокойно спускаться к источнику. Поэтому цистерны были всегда наполнены. В результате Макор вытянулся к северу, и теперь его очертания символически напоминали мужской репродуктивный орган. Может, именно поэтому стены вокруг источника надежно служили городу в ходе нескольких последовавших осад, когда нападавшим
приходилось отступать, так как они убеждались, что не в силах захватить источник воды.
        Большая семья Ура теперь была представлена строителем Уриэлем, который и убедил старших членов семьи приняться за возведение этих стен. Вне всяких сомнений, он был одним из самых заметных граждан Макора - человек, который владел оливковыми рощами к югу от города и дубовым лесом на востоке. Ему минул сорок один год, он был выше среднего хананея и часто бывал погружен в раздумья. Жрецы Баала ждали от него указаний; на первых порах они противились строительству стен, доказывая, что, если бы Баал хотел защитить источник, он сам бы об этом позаботился, но, когда замысел Уриэля доказал свою правоту, они стали поддерживать его. Ныне в Макоре не было короля, потому что захватчики-гиксосы уничтожили всю королевскую семью, но к Уриэлю перешло столь много из устоявшихся задач по управлению городом, что он смело мог считать его своим псевдокоролевством. В официальных записях, хранившихся в Египте, который ныне владел этими местами, он считался правителем и справлялся с этой ролью куда лучше, чем большинство египетских назначенцев в соседних городах Хазоре, Мегиддо и Акке.
        У Уриэля была квадратная черная борода. Считалось странным, что в его годы у него только одна жена, Рахаб, которая подарила ему всего одного ребенка, его сына Зибеона. Наложницы не играли большой роли в его жизни; их у него было несколько, как и полагалось столь достойному человеку, но об их детях он не заботился, и с годами его все меньше волновала необходимость окружать себя молодыми женщинами. Он любил только свою жену, считая ее отличной спутницей и мудрой советчицей.
        Уриэль был всецело предан Макору. В молодые годы он предводительствовал его военными силами и мог вывести на поле боя четыреста хорошо вооруженных воинов. Дважды египтяне назначали его полевым командиром их воинских контингентов, расквартированных в этих местах, и он предводительствовал ими в далеких походах к Кархемишу и Дамаску, но всегда с радостью возвращался в Макор. Это он ввел в практику, что местожительство правителя должно размещаться у главных ворот города, чтобы каждый торговец, входящий в город или покидающий его, мог легко найти правителя и посоветоваться с ним по вопросам налогов. Его дом был большим укрепленным зданием, выраставшим из западной от ворот стены. В нем было два входа - один, что вел в город, предназначался для его семьи, а другой считался официальным и вел прямо из его помещений к извилистому проходу к воротам. Он был настолько предан управлению Макором, что часто садился на трехногий стул прямо у ворот и с удовольствием болтал с прохожими, делясь сплетнями о городских властях. Под руководством Уриэля Макор процветал. Землепашцы за стенами города производили излишки
продуктов, которые караванами отправлялись в Акко, а в стенах города другие люди действовали в рамках сложной экономической системы. В ее основе лежали лепка и обжиг посуды из глины, найденной в вади, производство и окраска ткани и отливка бронзовых инструментов высокого качества. Медная руда доставлялась с севера караванами мулов из шахт, лежащих к югу от Красного моря. Олово же приходило в Акко на кораблях из портов Малой Азии, и конечный продукт расходился по многим городам и поселениям. В Макоре никто больше не пользовался кремневыми орудиями.
        Гончарам, ткачам и кузнецам поддержку оказывали, главным образом, посредники, которые собирали средства для доставки сырья и брали на себя риск по отправке морем товаров. Они же снабжали и местные лавки, в которых продавались не только товары, произведенные в городе, но и предметы, доставленные издалека из таких специализированных центров, как Кипр, Греция и Крит на западе, как Дамаск и Индия на востоке. Люди в Макоре хорошо питались, красиво одевались и молились единой троице богов, которые надежно защищали их; им нравилась эта форма правления, принятая в районе между Месопотамией и Египтом.
        Если, с одной стороны, им еще был неизвестен принцип чеканки монет, то они все же пользовались надежной испытанной системой весовых денег, которая позволяла отправлять в далекие места для оплаты счетов и золото и серебро. Пусть даже пока не существовало налаженной системы почты, имелись курьеры, которые регулярно разъезжали по Междуречью.
        Уриэль умел писать на трех языках. Аккадская клинопись Месопотамии была основным средством для всех дипломатических и деловых действий. Египетские иероглифы использовались для правительственных сообщений. Существовала еще и новая форма письма, принятая в Северном Ханаане, из которой в конечном итоге и развился алфавит. На своем столе Уриэль хранил набор резных скарабеев из Египта. Он использовал их вдавленные отпечатки в виде своей подписи на глиняных табличках. Ими же он ставил печати на ручках тех кувшинов, которые служили мерами вина и зерна. Книг у него не было, но он обладал коллекцией глиняных табличек, на которой условными знаками были записаны важные мысли, и, кроме того, он помнил наизусть много стихотворных повествований из Месопотамии и Ханаана. Особенно хорошо он знал местный эпос о пребывании Баала и Астарты в подземном мире. Он не догадывался, что в нем рассказывается о приключениях, в которые были вовлечены его далекие предки, и, если бы ему рассказали об этом, он был бы неподдельно смущен, ибо Уриэль был лишен тщеславного желания иметь какое-то отношение к богам.
        В сорок один год Уриэль был опытным правителем, который испытывал глубокое личное удовольствие, когда его поля производили больше зерна, а из-под прессов текло больше оливкового масла. Единственное, что заставляло его испытывать тщеславие, был его сын Зибеон. Ему минул двадцать один год, он был черноволос и красив. Какое-то время казалось, что он может вляпаться в неприятности, поскольку он усиленно оказывал внимание девушкам, родители которых не хотели, чтобы их дочери выходили замуж в четырнадцать лет, пусть даже в крестьянских семьях это дозволялось; но в результате давления со стороны Уриэля сын обзавелся любовницей из гиксосов, и этот кризис прошел стороной. Тем временем правитель усердно посещал семьи своих друзей, и вполне возможно, его сын вскоре мог жениться.
        Весенним днем 1419 года до нашей эры, когда Цадок и его ибри с востока подошли к Макору, правитель Уриэль сидел на своем трехногом стуле, поставив его так, что мог разглядывать тех, кто поднимался по насыпи, и в то же время держать в поле зрения все, что происходило в городе. В той стороне он видел смешанную компанию из солдат-гиксосов, оставивших поле боя, египетских поселенцев, нескольких африканцев, горсточку ибри, которые забрели сюда с севера, и полдюжины других людей с берегов моря или из пустыни. Даже у тех, кто с полным основанием называли себя хананеями, было очень запутанное происхождение, но все сосуществовали вместе на основе взаимной терпимости. От толпы отделился невысокий коренастый молодой человек с острым крючковатым носом и направился к Уриэлю.
        - Не хочет ли правитель произвести проверку? - спросил молодой хетт. Его родители оказались в Макоре во время налета наемников с севера.
        - Все готово? - спросил Уриэль. Молодой человек кивнул, а правитель, приказав страже отнести стул в дом, присоединился к хетту, и они двинулись по широкой главной улице, которая по прямой пересекала холм от одних ворот до других. По пути он осматривал лавки, стоявшие вдоль главной городской магистрали: гончарные, где продавались Прекрасные изделия с греческих островов, лавки, на полках которых лежало не менее двенадцати самых разных образцов сукна, а также лавки, торгующие металлическими изделиями. В них были мечи, кинжалы и блестящие ювелирные изделия. Как всегда, он проверил хранилища для зерна и цистерны для воды, дабы убедиться, что они в полном порядке. Затем он проследовал к востоку от сторожевых ворот, где гончары, кидая куски глины на свои круги, лепили из них сосуды на продажу следующим месяцем. Неторопливо горели печи для сушки - после окончательного обжига глина будет звенеть, как стекло, а вот юные кузнечные подмастерья дули в длинные трубки, чтобы небольшие горны бронзовых дел мастеров пылали ослепительным пламенем, или же, качая меха, пытались добиться такого же эффекта в больших
горнах.
        Тем не менее, сегодня правитель Уриэль не останавливался у своих ремесленников. Проводник привел его к той части стены к западу от прохода к источнику, где ограда Макора выдавалась к северу, и здесь, оказавшись в окружении низких деревянных строений, молодой хетт показал Уриэлю то последнее оружие, на котором покоилась оборона Макора, - оно было настолько страшным, что впредь осаждать Макор становилось совершенно невыгодным делом.
        - Все в порядке? - спросил правитель.
        - Да, - ответил молодой человек, попросив обратить внимание на группу хеттов рядом. с низким строением.
        - Быстро ли они смогут приступить к делу?
        - По вашей команде, - заверил его хетт.
        Убедившись, что оборона Макора обеспечена, Уриэль вернулся к сторожевым воротам, где, пройдя меж сумрачных стен, ведущих к воде, оказался у первой караульни, откуда был виден источник, где собирались женщины. Затем он вернулся в город и снова миновал торговые ряды. По пути он кивал горожанам и, вернувшись наконец к главным воротам, приказал снова вынести его трехногий стул. Но прежде, чем его доставили, по насыпи торопливо взбежал Зибеон в сопровождении молодого фермера. Они принесли волнующие новости:
        - По дороге идет какая-то армия.
        Правитель Уриэль тут же раскинул руки - одну в сторону Акко, а другую к Дамаску, словно он снова взял на себя командование войсками.
        - Откуда?
        - Вон с той стороны, - показал Зибеон. И теперь все внимание Уриэля было обращено к востоку.
        Первая его мысль была о цистернах с водой, но он успокоился, вспомнив, что они полны. Зерна тоже хватало, и правитель лично убедился, что стены, ведущие к источнику, не нуждаются в ремонте. Затем он вспомнил о тех пятистах крестьянах, что живут за стенами города, и сразу же решил дать сигнал бронзовым трубам, дабы их звуки созвали всех в город. Но когда он уже был готов отдать этот приказ, Уриэль мысленно увидел богатые поля, на которых уже начали густо колоситься весенние всходы, созревающие виноградные гроздья на лозах. Ему не хотелось прерывать эти нормальные процессы, которыми жила земля. Этот момент нерешительности и определил судьбу Макора.
        Уриэль не сомневался, что, кто бы ни шел по дороге, с ними можно будет мирно договориться. Поэтому он встряхнул сына за плечи и спросил:
        - Зибеон, почему ты решил, что это войско?
        - Там вовсе не горсточка. Там сотни людей.
        - Ведут ли они с собой овец?
        - Да.
        Уриэль испытал облегчение. Кочевники столетиями бродили по Ханаану, и в девяти случаях из десяти они не доставляли никаких неприятностей городу, обнесенному стенами, - то есть если сами горожане не нарывались на эти неприятности. Чужакам достаточно было бросить взгляд на стены, на гладкие каменные склоны, ведущие к ним, и они бывали счастливы унести ноги, разве что они решали осесть где-то за пределами городских стен. Там вырастали их небольшие поселения, вторые со временем начинали способствовать обогащению города. Уриэль был только рад, что события в очередной раз пойдут привычным путем.
        Поэтому он и не отдал приказ зазвучать трубам, но все же поднял по тревоге своих солдат, послал их занять позиции на стенах и отрядил охрану к ограде источника. Приказав закрыть ворота, он поднялся на одну из башен, чтобы рассмотреть приближающееся скопище. Сначала его глазам открылась лишь пустынная дорога, залитая ярким весенним солнцем. Она была открыта взгляду вплоть до отрогов горы на востоке, где стоял алтарь Баала. Дорога была точно такой, какой она и тянулась из века в век, - узкая, каменистая и пыльная, она вилась в зелени полей, молчаливо и равнодушно ожидая очередного топота ног. Наконец Уриэль увидел поднятое ветерком легкое облачко пыли, которое повисло над дорогой, предвещая приближение важных событий. В ее колыхании было что-то зловещее, и Уриэль отпрянул от края стены. Но тут на дороге появился трусивший мул, за которым бежали двое маленьких, смуглых и почти голых ребятишек - они побежали вперед, чтобы первыми увидеть ждущий их город. Увидев их, Уриэль облегченно рассмеялся.
        - Смотреть за воинами! - крикнул он, а ребятишки, увидев могучие стены и башни, остановились посредине дороги и, развернувшись, побежали обратно докладывать старшим.
        Правитель Уриэль все еще смеялся, когда появился первый ибри. Это был высокий старик, весь в пыли. На нем была грубовато скроенная одежда, а при себе - лишь посох, и ничего больше. Он был бородат, и его седые волосы падали на плечи. Талия была обмотана веревкой, на Ногах были грубые сандалии, и он шел с непреклонной решительностью, остановившись лишь у главных городских ворот. Если этот старик и испытал такое же удивление, как его ребятишки при виде мощных стен города, он ничем его не выдал. С другой стороны, правитель Уриэль обратил внимание, что ни старик, ни появившиеся вслед за ним люди и не взглянули на крестьян, чьи поля тянулись вдоль дороги, - и это было хорошей приметой. Если бы пришельцы собирались заняться грабежом, они бы начали без промедления.
        Тем не менее, Уриэль был явно не готов к появлению такого количества кочевников, которые все подходили и подходили с востока. Это были не просто обыкновенные семейства ибри, которых ему доводилось встречать в прошлом; Макор часто принимал к себе такие группы и без труда приобщал их к культам, господствующим в земле Ханаана. В некоторых таких семьях было по двадцать детей, но тут было нечто совсем иное. Уриэль видел перед собой мощное собрание семей, настоящий клан, и вызывало подозрение то, что детей почти не было видно и во главе его шли взрослые мужчины того возраста, когда носят оружие. Правитель не испытывал страха, потому что заметил, что у пришельцев очень мало металлического оружия, но четкий порядок, который они соблюдали на марше, не позволил ему забыть о первом сообщении сына. Это в самом деле была армия, и не важно, готова ли она была вступить в бой или нет, Уриэль спустился вниз, испытывая глубокую озабоченность.
        Обычаи того времени требовали, чтобы при появлении незнакомцев правитель оставался за стенами своего города, ожидая формального появления посланника. Тот сообщал ему о намерениях людей, стоящих под стенами, но в данном случае кочевники явно были незнакомы с дипломатическими процедурами, и посему никаких посланников не появилось. Вместо этого крепкий старик, возглавлявший прибывших, один подошел к воротам, ударил в них посохом и крикнул: «Ворота Макора, откройтесь перед Цадоком, правой рукой Эль-Шаддди!»
        Это было странное требование, и ни одному из городов не доводилось его слышать, поскольку оно предполагало, что ворота должны послушно открыться сами собой, без применения военной силы. Люди на стенах разразились смехом, но правитель Уриэль подошел к воротам, посмотрел в щель и убедился, что люди вокруг Цадока не вооружены. «Открой», - приказал он стражнику, и, когда маленькая дверца в воротах чуть приоткрылась, старик вставил посох в проем, распахнул дверцу и решительно вошел внутрь, представ перед правителем.
        Из этих двух человек, которые встретились в первый раз, ибри был и выше и старше. Чувствовалось, что он склонен к размышлениям, что поглощен своей духовной жизнью и живет в согласии с природой. Хананей был куда больше знаком с цивилизацией и лучше образован. Кроме того, на службе у египтян он научился неплохо разбираться в современном обществе. Будучи судьями над своими соплеменниками, эти два человека одинаково понимали справедливость, и, отправляя обязанности первосвященников, они с равным уважением относились к святости богов. Никому из них не были свойственны несдержанность, хвастливость или жестокость. Принципиальное отличие между ними заключалось в том, что Уриэль воспринимал божественную Троицу как полезное, но не столь уж существенное понятие, а Цадок уверенно чувствовал себя лишь под покровительством Эль-Шаддаи и не мыслил существования без направляющего его божества. Но у этих противостоящих друг другу лидеров были две очень важные сходные черты: никто из них не собирался навязывать своих богов другому, и оба они были преданы идее, что даже два таких разных народа, как хананеи и ибри,
могут гармонично сосуществовать рядом. Цадок с отвращением относился к войне, а Уриэль, который успешно руководил египетскими войсками, не испытывал никакого желания жертвовать своими людьми, бросая их в бой. И если эта решающая встреча между двумя тысячами хананеев и семьюстами ибри завершится бедой, то не из-за действий Уриэля и Цадока, а потому, что и тот и другой были мирными людьми.
        Когда Цадок миновал ворота, его удивил лабиринт улочек, в котором он оказался, и серо-зеленые башни, которые, казалось, были готовы раздавить его. Он растерялся, когда, тут же повернув налево, уперся в глухую стену, а повернув направо, оказался перед помещениями для стражи в окружении кованых бронзовых цепей. Никому не было под силу в ходе штурма пробиться через эти ворота, но не их военная мощь больше всего поразила Цадока. За цепями патриарх в первый раз увидел город хананеев с его переполненными улицами, с искусительным содержимым магазинов, рядом с которыми толпились люди с необыкновенно разными лицами, различного происхождения. Он был ослеплен представшими перед ними чудесами, но испытывал к ним инстинктивное недоверие, ибо ощущал давящий вес стен и странную манеру, с которой дома громоздились друг на друга, так что ни людям, ни домам не хватало для себя пространства. И стоило ему только увидеть перед собой этот таинственный город, он испытал тоску по бескрайней свободе пустыни и снова подумал - не сделал ли его клан ошибку, придя в это поселение.
        Правитель Уриэль, окруженный стражей в кожаных доспехах, сделал шаг вперед навстречу старику.
        - Я Уриэль, правитель Макора, - сказал хананей.
        - Я Цадок бен-Зебул, правая рука Эль-Шаддаи, ищу места для моего народа.
        - Готовы ли вы платить налоги? - Цадок кивнул, и хананей сказал: - Можете занимать поля вдоль дороги. А за ними лежат богатые Пастбища и места, где может расти виноград. - В его словах прозвучало больше примирительности, чем он собирался высказать, но старик держался с такой непринужденностью и простотой, что правитель невольно почувствовал к нему симпатию и решил, что Макору пойдет только на пользу, если рядом с ним будет обитать такой человек.
        - О каких полях ты говоришь? - спросил ибри.
        - За оливковой рощей. И за полем, на котором растут дубы. Все Места, что тянутся до болота. - Повернувшись в другую сторону, он показал на гору: - Но вот в тех местах селиться вы не можете, потому что они принадлежат Баалу.
        Старик кивнул, потому что, где бы он ни водил своих людей за последние сорок лет, определенные места были посвящены каким-то богам, и, хотя Цадок не собирался поклоняться им, он понимал, когда это делали другие.
        - Мы уважаем всех богов, обитающих на вершинах, - сказал он. Цадок тоже чувствовал, что встреча складывается неплохо, и опасения, высказанные его сыновьями, не нашли в нем отклика. Макор был процветающим городом, но отдаленные поля вокруг него лежали невозделанными, и с точки зрения правителя города это было верное решение - пригласить осесть на них чужаков. Тем не менее, надо было выяснить одну подробность. - Мы поклоняемся Эль-Шаддаи, который обитает в горних высях.
        Уриэль нахмурился и напрягся - в этом вопросе он не мог уступать.
        - Гора принадлежит Баалу, - повторил он.
        - Конечно! - согласился Цадок, и хананей облегченно перевел дыхание. - Пусть она и будет священной горой Баала, потому что горние выси, на которых обитает Эль-Шаддаи, - это не груды камней, не скалы, а такая гора, которая скрыта от глаз человека.
        - Значит, спорить не о чем? - с облегчением спросил Уриэль.
        - Не о чем, - честно ответил патриарх, но Уриэль заметил, что глаза старика полыхнули таким пламенем, которого ему никогда не доводилось видеть раньше, - страстный фанатичный огонь, - и сначала хананей решил было отказаться от общения с ибри, как от пугающей новой вещи, но этот огонь погас, и перед ними снова предстал Цадок, рассудительный и толковый проситель.
        - Я пройду с тобой к этим полям, - сказал он.
        Собрав свою хеттскую стражу, Уриэль покинул город и оказался среди ибри, которые толпились под стенами, ожидая исхода встречи. Хананей с уважением отметил, что сыновья главы этого племени высокие, стройные и мужественные, да и другие, которые продолжали спокойно ждать, были готовы и к войне и к миру, хотя рассчитывали именно на него. Он видел ясноглазых женщин и их детишек, застывших в молчаливом изумлении. Эти пришельцы производили куда лучшее впечатление, чем то отребье, которое временами появлялось на этой дороге, и правитель отнесся к гостям с подчеркнутым уважением.
        - Оливковая роща принадлежит мне, - объяснил он, - но по нашим законам вы можете собирать опавшие плоды и те, которые остаются на ветках после уборки урожая. - Ибри кивнул, ибо во всех землях существовали такие же обычаи. - Но никто не имеет права пользоваться давильным прессом, - сказал Уриэль. За тысячу лет войн никто, даже гиксосы, не осмелился разрушить три каменные ямы; за это время износилось и пришло в негодность не менее двухсот деревянных шестов, служивших рычагами, но никто из захватчиков не нанес вреда давильне, никто не вырубал оливковые деревья, потому что все, кто захватывал Макор, получали в свое распоряжение и эти деревья, и давильные прессы. Ведь в сущности, без них и без источника.
        - Как с водой? - осведомился Цадок.
        Вот в этом-то и была фундаментальная проблема для хананеев и ибри, которым придется делить эту землю. В болоте вода была солоноватой и противной на вкус, в чем уже убедились женщины, добравшиеся до него. Ею нельзя было пользоваться. А стены, возведенные Уриэлем вокруг источника, не позволяли напрямую подходить к нему. И если ибри захотят пользоваться водой из него, то их женщинам придется подниматься по насыпи, проходить извилистыми улочками за воротами, спускаться по главной улице и через ворота сторожевой башни темным каменным коридором идти к источнику. Им придется постоянно ходить взад и вперед. Таким образом ибри ближе познакомятся с хананеями, увидят, как те живут, как молятся, и со временем между ними могут возникнуть и браки. Этого будет просто не избежать, когда красивые девушки-ибри каждый день будут проходить мимо столь же симпатичных местных парней, - и пройдет не так много времени, когда изысканная и более высокая культура города подчинит себе грубоватые обычаи пустыни. Ибри придется принять такой исход, но это будет ни поражением, ни унижением, а безмолвной сдачей, когда они
позволят себе принять более высокие стандарты культуры и новую систему ценностей. В этой битве поколение за поколением будут принимать участие и ибри, и местные обитатели. Исход ее будет неясен, но от победы выиграют и горожане и ибри. Она вовлечет в себя таких людей, как Самсон и Далила, Иезавель и Элия, Санаваллат и Нехемия, и даже спустя много веков после их кончины такие же сложности будут терзать людей и в Москве, и в Уитуотерстренде, и в Квебеке. Хананей и ибри договорятся, как разделить эту землю, но проблема единой религии так никогда и не будет разрешена.
        - Значит, нашим женщинам придется ходить через город? - спросил Цадок.
        - Другого пути нет.
        - А не можем ли мы открыть ворота к источнику?
        - Нет. - При всем уважении к собеседнику Уриэль не собирался нарушать надежность стен, которые он так старательно возводил.
        Несколько мгновений двое мужчин изучали друг друга, и каждый понимал, что беспокоило собеседника, но, поскольку оба были достаточно умны и знали, как договариваться, и тот и другой оценили ситуацию, - и, помолчав, Цадок сказал:
        - Мы согласны расселиться на этих полях и будем платить за них налоги.
        И Уриэль вернулся под защиту стен, довольный, что поступил правильно и не воспользовался военной силой, чтобы прогнать чужеземцев.
        - В прошлом, - сказал он лейтенанту-хетту, - Макор принимал у себя много разных людей, и они всегда благоденствовали. Единственная наша проблема в том, что этих ибри слишком много.
        - Мы будем держать оружие наготове, - ответил воин, и, когда этому молодому человеку представилась возможность встретиться с сыном Уриэля, он сказал: - Сегодня твой отец сделал большую ошибку. Мы должны были прогнать этих чужаков.
        Зибеон, отправившись познакомиться с ибри, пришел к тому же мнению. Он обсудил этот вопрос со своей матерью Рахаб, и они вместе пришли к Уриэлю.
        - Ты сделал ошибку, - тихо сказала Рахаб.
        Уриэль привык выслушивать свою проницательную жену, и ссорились они редко.
        - Может, и сделал, - признал он, - но в Макоре не хватает людей для всех работ.
        - Но ты дал пристанище не тем людям.
        - Ты не видела их.
        - Их видел Зибеон. И хетты. Они знают людей пустыни. Тех, кому не нужны ни стены, ни города, ни хорошие дома.
        - Им нужны поля и скот, - возразил Уриэль. - И боги в вышине. Они пригодятся нам.
        В этот же день он признал, что, пусть даже Рахаб и права и эти чужестранцы могут доставить неприятности, он все же готов сдать им в аренду невозделанные поля, и это решение отнюдь не огорчило его.
        Цадок тоже был доволен. К концу дня он собрал свой народ перед маленьким красным шатром, который его сыновья уже успели поставить под дубом, и обратился к сотням людей, еще покрытых дорожной пылью:
        - Эль-Шаддаи, как и обещал, привел нас в эти места. Отныне нам предстоит жить на этих полях и холмах, но не мы завоевали эти места. Эль-Шаддаи сделал это для нас, и ему мы приносим наши благодарения.
        Он приказал сыновьям привести белого барана, самого лучшего из всего гурта, и, когда сопротивляющееся животное притащили к святилищу, старик, пустив в ход острый каменный нож, принес жертву во славу единого бога. Из могучих гнутых рогов сделают трубы, которые впредь будут созывать ибри в это место на молитву. Из шерсти барана соткут черно-белые молитвенные покрывала, которые потом в память этого дня лягут на жертвенник, а кровь, которая сейчас капает с алтаря, станет теми узами, которые навечно объединят всех ибри перед богом - именно их он избрал для обитания в этой прекрасной земле. Это был момент исступленного преклонения, и голос Цадока возвысился до крика:
        - Эль-Шаддаи, ты, кто в горних высях, ты, кто в бурях, мы вверяем себя в твои руки. Учи нас и веди по тем тропам, которыми нам суждено пройти! - И он простерся перед алтарем, ожидая указаний. Но их не последовало.
        Неприятности начались из-за того, чего ни Цадок, ни Уриэль не могли предвидеть. Много поколений мудрецы клана Цадока почитали Эль-Шаддаи, понимая, что, пусть даже египтяне и хананеи могут видеть своих богов, Эль-Шаддаи невидим и у него нет какого-то особого места обитания. Патриархи ибри недвусмысленно поддерживали и развивали эту концепцию, которую принимали мудрецы клана, но среднему ибри, который не был философом и не углублялся в теорию, было трудно представить себе бога, который нигде не живет и даже не имеет телесного воплощения. Такие люди были готовы согласиться с Цадоком, что их бог не живет вон на той горе - она виднелась вдали, - но подозревали, что он обитает на соседней вершине, и, говоря это, они представляли себе старца с белоснежной бородой, живущего под пологом роскошного шатра, которого они когда-нибудь смогут увидеть и прикоснуться к нему. Если спросить их, они бы ответили, что, как им кажется, Эль-Шаддаи очень походит на их отца Цадока, но у него борода длиннее, голос громче, а взгляд проницательнее.
        По мере того как эти простодушные ибри устраивались под стенами города, им все чаще попадались на глаза процессии хананеев, которые, выйдя из главных ворот, поднимались на гору, что лежала к северу от Макора, направляясь к ее вершине, где обитал Баал. Они видели ту радость, с которой люди спешили на встречу со своим богом. И ибри стали потихоньку, шаг за шагом привыкать к мысли, что Баал, который конечно же живет на горе, и Эль-Шаддаи, о котором говорят нечто подобное, должны иметь что-то общее. Сначала осторожно, а потом открыто они начали подниматься по тропе к месту обитания Баала, где нашли вознесенный на самую вершину монолит. Это был понятный для них, осязаемый материальный предмет, и после долгих поисков на горе группа мужчин-ибри нашла высокий камень таких же размеров, что и у Баала. И как-то беззвездной ночью они с трудом втащили его на вершину горы, где установили недалеко от обиталища Баала.
        Но еще до того, как Цадок и Уриэль услышали об этом неожиданном развитии событий - оно обеспокоило и того и другого, - более насущная проблема потребовала немедленного разрешения. Как-то через Макор проходили три девушки-ибри с кувшинами для воды. Они услышали шум толпы, и с главной улицы их увлекли к маленькому храму, возвышавшемуся над тем местом, где когда-то стояли четыре монолита. Храм был посвящен Астарте, и перед его воротами танцевал обнаженный юноша. Девушки-ибри никогда не видели ничего подобного. В конце этого эротического представления по ступеням храма взбежала какая-то женщина и, сбросив одежду, страстно обняла его, а он под аплодисменты толпы увлек ее в глубину маленького храма. Девушки ничего не рассказали Цадоку, но у лагерных костров пошли приглушенные перешептывания и дискуссии, так что на следующий день сыновья Цадока Эфер и Ибша отправились в город посмотреть такое же представление, - но на этот раз танцевала женщина, которая наконец выбрала себе спутника из похотливой толпы.
        - Что тут происходит? - спросил Эфер, и ему объяснили:
        - Священный обряд, чтобы росли наши семена.
        - А любой ли может…
        - Если ты возделываешь землю.
        Хананей провел двух ибри к воротам храма, постучал в них и сказал симпатичной молодой девушке, открывшей их:
        - Эти двое - землепашцы. Они хотят помолиться.
        И она одарила Эфера тем опытом, который помог разобраться в событиях этого лета.
        Ночью в лагере ибри пошли новые разговоры, и в последующие дни несколько мужчин оставили работу и ускользнули в город. Это смятение умов наконец обратило на себя внимание Цадока, причиной чему послркило поведение молодой замужней женщины по имени Яэль. Она, взяв кувшин, в свою очередь отправилась в город за водой, но потом ускользнула в сторону, к маленькому храму, где стала ждать танца обнаженного юноши, а в завершение его торопливо рванулась к танцору, оставив свой кувшин у дверей храма.
        Услышав о ее проступке, Цадок схватился за голову. В его руках горн из бараньего рога издал мощный звук. И тогда мрачное эхо разнесло по долинам, что к ним пришло зло. Они собирались, мучимые раскаянием. Многие мужчины и одна женщина понимали, почему разгневался Эль-Шаддаи. Они были готовы предложить воздаяние, но, когда Цадок, полный ярости, заявил, что эта женщина Яэль потеряла право на снисхождение и, как требует древний закон, она должна быть забита камнями до смерти, трое мужчин, виновных в тех же прегрешениях, тайком увели женщину и нашли для нее убежище в стенах города.
        Тем же вечером Цадок услышал о камне, посвященном Эль-Шаддаи. Утром он собрал своих приближенных и по крутой тропе поднялся на самый верх горы, где, в первый раз увидев монолит Баала, склонился перед ним с подобающим уважением. Но рядом с древним монументом он заметил еще один, недавно поставленный, - скала в честь незримого бога ибри. Она была украшена цветами, а на верхушке торчала голова жертвенного ягненка.
        - Осквернение! - вскрикнул он и с помощью соратников сорвал голову ягненка. Затем он уперся спиной в камень, пытаясь расшатать его и скатить по склону горы, но ничего не добился - монолит продолжал стоять, насмехаясь над ним.
        Смущенный и обеспокоенный, старик спустился по склону и в первый раз со дня соглашения вошел в Макор и через весь город направился к храму, чтобы увидеть его своими глазами. Теперь перед ним никто не танцевал, но он мог представить себе этот омерзительный обряд. Не скрывая отвращения, он покинул храмовую площадь и, найдя правителя Уриэля, обрушился на него с прямым вопросом:
        - Ты дал убежище этой шлюхе Яэль?
        - Женщина вошла в нашу общину.
        - В вашем храме со шлюхами мужского и женского пола?
        - Мы с незапамятных времен поклоняемся Астарте.
        - И ты оправдываешь возведение камня в честь Эль-Шаддаи? На вершине, отданной твоему собственному богу?
        При этих словах Уриэль нахмурился. Никто не говорил ему о появлении нового монолита, и, если он в самом деле там стоит, это может привести к неприятностям. Он знал о визитах мужчин и женщин ибри к храмовым проституткам и оправдывал их, потому что такого рода близость в целом вела к межрасовому обмену; Макор был заинтересован, чтобы земледельцы-ибри производили как можно больше зерна, и многовековой опыт доказал, что его может обеспечить лишь поклонение Астарте. Он знал и о появлении Яэль в Макоре и сам лично нашел ей пристанище у вдовца-хананея - браки между двумя группами должны были способствовать ускорению ассимиляции. Он предполагал, что станет свидетелем, как еще несколько групп ибри обоснуются в пределах городских стен, и он будет только рад тому дню, когда и хананей выйдут из города и начнут заключать браки с ибри. Насколько он видел, у них были очень привлекательные женщины, и он считал, что его сограждане должны думать так же. Взаимный обмен женщинами был одним из традиционных путей, которыми новички становились частью города, и он надеялся, что этот процесс будет ускоряться.
        Но возведение монумента чужому богу и тем более в святилище Баала - это было нарушением всех норм и правил, и терпеть его было недопустимо. Собрав охрану, он вместе с Цадоком отправился ознакомиться с ересью, и, когда два вождя по спиральной тропе поднялись к священному месту, они с равным отвращением уставились на новый монолит в честь Эль-Шаддаи. Уриэль поразился, поскольку обязан был верить в верховенство Баала, который, как ему известно, весьма ревнивое божество. Цадок впал в ярость, поскольку предположение, что Эль-Шаддаи - не более чем очередной бог хананеев, представленный в виде камня, было унижением для бога ибри. К удивлению Уриэля, старый патриарх совершенно серьезно взялся сталкивать вниз водруженную скалу, но, только когда воины охраны разрыхлили копьями землю у подножия нового монолита, им удалось опрокинуть этот оскорбительный монумент, который с грохотом полетел вниз по склону.
        Солдаты отошли, оставив Уриэля и Цадока наедине обсудить положение дел, и рассудительный старый ибри в разговоре с толковым молодым человеком в первый раз открыто дал понять, что между ними существуют фундаментальные расхождения.
        ЦАДОК. Никогда впредь ты не должен давать разрешения моим ибри посещать ваших храмовых проституток.
        УРИЭЛЬ. Придет день, когда мы станем единым народом, будем жить вместе в мире и покое и поклоняться одним и тем же богам.
        ЦАДОК. Я буду противостоять такому слиянию.
        УРИЭЛЬ. Ты считаешь, что два наших народа могут жить бок о бок, Ничего не давая друг другу и ничего не беря у другого?
        ЦАДОК. Я считаю, что ты должен следовать за своими богами, а мы - за Эль-Шаддаи.
        УРИЭЛЬ. Но ты только что помогал мне уничтожить монумент в честь своего же бога.
        ЦАДОК. Как ты думаешь, почему я это сделал?
        УРИЭЛЬ. Из уважения к Баалу, который правит этим городом.
        ЦАДОК. Я поражен. Неужели ты не понимаешь, что я сбросил эту мертвую скалу лишь потому, что она оскорбляет единого бога, который не нуждается в земном обиталище?
        УРИЭЛЬ. То есть ты считаешь, что твой бог более велик, чем мой?
        ЦАДОК. Я уважаю Баала… и такое же уважение я чувствую и к тебе. Мое уважение сродни тому, какое я испытываю к пожилой женщине, у которой девятнадцать внуков. Но не больше. Придет день, когда Баалу придется исчезнуть, потому что он всего лишь предмет. А Эль-Шаддаи будет жить вечно, ибо его нельзя назвать вещью.
        УРИЭЛЬ. Значит, ты уверен в торжестве своего бога?
        ЦАДОК. Конечно!
        УРИЭЛЬ. И ты предполагаешь, что вы будете жить на этих полях… поколение за поколением. Со своим богом, ненавидящим моего?
        ЦАДОК. Враждебность будет длиться недолго. Твои люди скоро станут моими, признав единого бога. И мы будем жить в мире.
        УРИЭЛЬ. Но тем временем ты отказываешься разрешать своим людям поклоняться Баалу и Астарте? Ты отказываешь им в праве, как обычно, жить среди нас?
        ЦАДОК. Я отказываюсь поощрять мерзости.
        УРИЭЛЬ. Ты осмеливаешься так называть Баала и Астарту…
        ЦАДОК. Для твоего народа они - настоящие боги. И он имеет право, как и в прошлом, поклоняться им. Но для моего народа эти обряды омерзительны.
        УРИЭЛЬ. Это грубое слово.
        ЦАДОК. Омерзительны.
        Двое мужчин продолжали стоять на вершине в тени монумента Баала. Каждый из них отчаянно и тщетно пытался понять и принять логику другого собеседника. Между ними воцарился страх, ибо они поняли, как разительно отличаются друг от друга. А под ними простирались едва ли не самые лучшие земли в Ханаане и лежал один из самых благополучных городов. Конечно, при желании эти два мужественных и сильных человека могли превратить эти места в маленький рай на земле, и каждый из них понимал это. Цадок заговорил первым.
        - Это очень богатые места, - тихо сказал он. - И ни одно дерево не приносит столько плодов, как твои.
        - Твои люди очень трудолюбивы, - произнес Уриэль, полный желания уйти от опасной ситуации, в которой они только что очутились.
        - Из всех земель, что мы видели, - продолжил Цадок, - эти самые лучшие. И мы надеемся, что тут будут жить многие поколения наших потомков.
        Это был жест примирения, и Уриэль ответил на него классическими словами компромисса:
        - Я уверен, что мы сможем обо всем договориться между собой.
        С первого взгляда он был прав. В начале своей истории и хананеи и ибри поклонялись одному и тому же богу Элу, который воплощал собой незримое могущество, но с самого начала оба народа относились к нему по-разному. Хананеи постоянно сводили на нет его качества всеобщности. Будучи горожанами, они сделали Эла своей собственностью, и теперь он обитал в пределах городских стен; они превратили его в Баала, Астарту и множество богов поменьше. Похоже, они были полны решимости опустить его до своего собственного уровня, до уровня личного знакомства и поручить ему самые разные обязанности, чтобы его мощь иссякла. Ибри же, с другой стороны, начав с поклонения тому же богу с теми же атрибутами, освободили его от слишком личностных черточек, положив начало процессу, в результате которого и появился незримый бесконечный бог с беспредельной мощью. И за годы, что ибри провели в пустыне, каждое его преображение лишь усиливало абстрактное могущество Эла. Они называли его Элохимом, воплощением всех богов, или Элионом, самым высочайшим, или же Эль-Шаддаи, всемогущим божеством.
        Вскоре они окончательно отказались от имени Эла и вообще перестали называть бога по имени, оставив для него таинственное и непроизносимое сочетание звуков YHWH. Теперь он полностью преобразился. Но позднейшие поколения ибри отказались от такого чрезмерного обожествления и снова вернули ему имя - Бог.
        В этом и состояла трагедия Ханаана. Он встретился с ибри, когда оба народа оказались на перекрестке истории: хананеи принижали концепцию бога, а ибри возносили ее. Конфликту между этими двумя философиями предстояло длиться более тысячи лет, и много раз казалось, что приходит торжество Баала хананеев.
        Цадок принял компромисс, предложенный правителем Уриэлем.
        - Мы будем уважать Баала, - согласился он. - Но ты должен предупредить своих храмовых проституток, чтобы они больше не привечали наших людей.
        - Я скажу им, - пообещал Уриэль, - но и ты должен помнить что именно этот обычай дал нам те богатства, что ты видишь внизу. Когда твои люди начнут чуть лучше разбираться в искусстве обработки земли, они поймут необходимость жриц и сами будут настаивать на поклонении им.
        Вот где таилась подколодная змея! Вот где была рана, которую невозможно было излечить, - город непрестанно вторгался в образ жизни пустыни. Уриэль-хананей был предан городу, и, глядя на Макор, он ясно понимал, что прогресс большей частью пришел к человеку, лишь когда он стал жить в городах и поклоняться их богам. Только в их стеках человек мог возводить храмы, только под их надежной защитой могли скапливаться собрания текстов на глиняных табличках. За тысячи лет скитаний по пустыням эти люди ничего не достигли: они не прокладывали дорог, не придумывали, как по-новому возводить дома; они не изобрели ни гончарного круга, ни хранилищ зерна. Человек мог процветать лишь в таких городах, как Макор, только здесь он совершал открытия в области материального мира, которые вкупе и составляли цивилизацию. «История этого холма под нами, - думал правитель Уриэль, - это история людей, которые учились совместной жизни в городе, храня верность городским богам, и это единственная история в мире, которая хоть что-то да значит».
        Ибри Цадок, глядя на город, оценивал его совершенно по-другому. Как свободный человек пустыни, он не мог воспринимать его иначе чем источник загрязнения. В пустыне мужчина, снедаемый похотью, мог взять силой и изнасиловать девушку в брачном возрасте, и это было понятно. Цадок и сам таким образом взял свою вторую жену, но, когда насилие завершалось, строгое правило требовало от этой пары, чтобы они поженились и облагородили все случившееся. В пустыне было бы невозможно существование системы храмовой проституции. Против нее выступила бы суровая чистота скал. Проституция такого рода могла быть только продуктом города. В открытом мире такая женщина, как Яэль, могла изменить мужу, но в таком случае ее постигала решительная и неумолимая кара - смерть; но город считал такую женщину героиней и предоставлял ей убежище. Город был полон мужчин, которые никогда не знали, что это такое - пасти овец на бесконечных просторах, открывая для себя присутствие бога. Они горбились над гончарными кругами, делая глиняную посуду. Они писали на глине, которую не они выкапывали из земли, и продавали вино, произведенное не
ими. Они придерживались неправильных ценностей, их боги были обыкновенны и скучны. Глядя на пугающий его город, Цадок вспоминал поучительную историю двух бывших членов его племени и слышал голос своего отца Зебула, рассказывавшего ее: «Твой предок Каин был человеком города, и, когда он принес свой дар богу, тот отверг его. А другой твой предок Авель жил на просторе, как и мы, и, когда он принес Эль-Шаддаи свой дар, тот был рад, потому что наш бог всегда отдавал предпочтение честным людям, живущим на открытых пространствах, перед теми хитрецами, что обитают в городах. Когда подарок Каина был отвергнут, он разгневался и убил Авеля, - вот с того времени и существует враждебность между городом и пустыней». Но главным для Цадока все же была та неопределенность, которая и заставляла его шесть лет скитаться по пустыне - даже после того, как сам Эль-Шаддаи повелел ибри переселяться в город. Он все еще сомневался, могут ли люди жить в таком загрязненном месте, как Макор, - и все же почитать своего бога так, как ибри почитали его в пустыне. Но, готовый отступить перед страхом дней, которые ждали его впереди,
он вспомнил успокаивавшие его слова Эль-Шаддаи: «В стенах города мне будет непросто говорить с тобой, но я там буду». Он посмотрел на стоящего рядом с ним горожанина и подумал: «Если мы и сможем сотрудничать с каким-нибудь хананеем, то это должен быть правитель Уриэль, потому что он человек прямой и честный».
        Два лидера стали спускаться с вершины. Оба они досконально поняли друг друга и были полны честных намерений. Когда они достигли равны один направился в свой город, а другой пошел на открытые поля, каждому из них предстояло умиротворить свой взбудораженный народ. Оба они не сомневались, что этой цели удастся достигнуть, потому что они договорились решать дело миром.
        Этим же вечером их намерения подверглись первому испытанию. Муж Яэль перебрался через стену - ворота были уже закрыты, - с приходом ночи ворвался в дом, где жила его жена, и убил ее. Прежде чем он успел перебраться обратно, стража настигла его и убила.
        Правитель Уриэль и Цадок встретились около полуночи, и им было нетрудно убедить своих людей, что эти две смерти как бы взаимно уничтожили друг друга. Гибель изменницы должна была удовлетворить ибри, а поскольку взломщик был убит стражниками в форме, это успокоило хананеев. Народ признал мудрость такого решения, и эта история, которая могла воспламенить страсти, была предана забвению. Двум лидерам оставалось надеяться, что это хорошее предзнаменование на будущее.
        Но затем началось давление, справиться с которым не могли бы ни Уриэль, ни Цадок. Когда правитель вернулся домой после разговоров с Цадоком, его жена Рахаб спросила, почему он позволил ибри нанести городу оскорбление.
        - За наши стены перебрался чужак и убил женщину, которой ты лично обещал убежище. Неужели твое слово ничего не значит в эти дни?
        Она не давала Уриэлю покоя, напоминая, как в бытность свою правителем действовал ее отец, сталкиваясь с такими оскорблениями. Уриэль спросил, что же он должен делать, и жена ответила:
        - То же, что сделал мой отец, когда хетты напали на землепашцев у стен города. Он взял их в плен и обратил в рабство, и их сыновья стали лучшими солдатами из всех, что у тебя есть.
        Уриэль осведомился, считает ли она, что он должен напасть на ибри и перебить их, а она ответила:
        - Ты это обязан был сделать еще вчера. Ты закрываешь глаза на серьезность их угрозы. Иди перебей половину из них, пока ты еще можешь справиться с этим делом. Ожидание приведет к тяжелейшим последствиям.
        Этой ночью правитель Уриэль долго бродил по своему городу, на каждом шагу видя то богатство, что он дал Макору: производства, хранилища, полные зерна, по всему городу выросли шестьдесят домов, которых не было раньше. Это был город мира и изобилия, который не имел права подвергнуться опасности из-за медлительности с его стороны. Он рассуждал сам с собой: «Предположим, я обрушусь на ибри и разобью их…» Но тут он вспомнил мирное предложение Цадока и пришел к выводу, что нападение на этих людей будет преступлением. Укрывшись в тайном месте у северной стены, он спросил своих хеттов: «Сможем ли мы завтра разбить ибри?»
        - Легко, - заверили они его.
        Вернувшись домой, он спросил Зибеона - считает ли он, что ибри можно нанести поражение, и юноша ответил:
        - Легко. Но каждый день они изучают нас и становятся все сильнее.
        С наступлением рассвета Уриэль продолжал колебаться. Он приказал своим хеттам седлать коней, но держать их в тайном укрытии, после чего по его приказу проскакать по Дамасской дороге. Ибри должны увидеть их мощь и силу. Они не привыкли иметь дело с такими могучими животными. И незадолго до восхода солнца ворота распахнулись и из них галопом вылетели всадники. Они промчались по дороге несколько миль к востоку от города, грозно покачивая бронзовыми наконечниками копий, после чего вернулись обратно в город.
        Этот урок не остался не замеченным сыновьями Цадока Эфером и Ибшей. Укрывшись среди оливковых деревьев, они внимательно следили за возвращением всадников. Кони производили впечатление, а легкость, с которой всадники держали свои длинные копья, достаточно ясно говорила об их намерениях. Как только запыленные кони скрылись в городе, оба юноши поспешили к Цадоку:
        - Хананеи хотят напасть на нас. Поскольку дело идет к войне, мы думаем, что ты должен дать нам сигнал. - Усевшись рядом со стариком, они чертили на песке планы города, который они тщательно изучали, используя женщин, ходивших через него за водой. У них был наготове сложный замысел, как пробиться сквозь стены у источника и захватить его.
        - Мы победим их жаждой.
        - У них конечно же есть и цистерны, - напомнил Цадок.
        - Мы можем и подождать, - ответили юные воители, но он запретил им обсуждать эту тему, и они ему больше ничего не сказали. Тем не менее, они позаимствовали платья у своей сестры Леа и, пройдя в облике женщин к источнику, собрали массу сведений, которые смогут им пригодиться в случае войны. И они поговорили с молодежью, предупредив о намерениях хананеев.
        До середины этого лета, полного неясности и неопределенности, Леа часто ходила в город за водой. Миновав ворота, она шла по переполненным улицам, лавки которых так привлекали ее. Как и другие девушки хорошего происхождения, она держалась в стороне от храма с проститутками и всегда опускала глаза, когда, пройдя сторожевые ворота, по длинному темному проходу шла к источнику. Она была красивой семнадцатилетней девушкой и держалась с удивительным изяществом, как свойственно многим, кто носит на голове кувшины с водой. Многие хананеи одобрительно смотрели на нее и, когда она проходила мимо, бросали работу, чтобы улыбнуться ей.
        Цадок хотел выдать Леа замуж за молодого человека, в котором уже сейчас просматриваются задатки будущего вождя, а может, даже судьи. Но, каждый день проходя через город, Леа стала замечать, что у угла ворот на трехногом стуле правителя восседает симпатичный юноша Зибеон, и, хотя она никогда не улыбалась ему, оба они чувствовали, что их встречи происходят чаще, чем если бы ими руководил случай. Зибеон встречался ей у главных ворот. У сторожевых. Он ездил верхом вдоль оливковых рощ. А однажды он встретил ее у дверей лавки, в которой продавались глиняные богини. У него была смущенная улыбка и вежливые манеры, что Леа, знавшая до сих пор лишь грубоватые обычаи пустыни, сразу же оценила.
        Как-то утром, когда Леа вошла в город, питая надежду увидеть Зибеона, он ее разочаровал. Полная печали, она покинула солнечный свет и вошла в длинный темный проход меж каменных стен, что вел к источнику, но, едва она миновала первую караульню, летом пустующую, потому что все мужчины работали на полях, кто-то схватил ее с такой силой, что кувшин упал с головы и разбился. Она почувствовала, что ее втаскивают в караульню и покрывают бесчисленными поцелуями. Сначала она перепугалась, потому что никто из мужчин с ней так не обращался, но, когда она увидела, что это Зибеон, страхи оставили ее, потому что он был с ней мягок и нежен. В этот день они всего лишь страстно целовались, и прошло довольно много времени, прежде чем она неохотно рассталась с ним. Зибеон шепнул Леа, что ей нужен новый кувшин для воды, и, оставив ее в караульне, побежал покупать новый сосуд. Он предупредил ее, что на вопрос о странном кувшине она должна отвечать, мол, по ошибке взяла у источника чужой. В этот день подмена осталась незамеченной, и в течение жарких летних дней Леа часто ходила к источнику, всегда надеясь, что Зибеон
перехватит ее у караульни. Теперь они уже не только целовались.
        Как-то Эферу довелось заметить, что кувшин его сестры не похож на те, которыми пользовались другие девушки, и он спросил, откуда такой взялся, а она, густо покраснев, ответила: «Должно быть, я по ошибке взяла его у источника». Но он в это не поверил. Он попросил одну пожилую женщину, которая тоже ходила за водой, присмотреть за его сестрой, и вскоре шпионка сообщила, что Леа и сын правителя встречаются в караульне.
        - В караульне! - повторил Эфер. Эти два строения у стен, ведущих к источнику, были в его плане главными точками, которые необходимо захватить при штурме Макора. Он был и обрадован, узнав, что караульни пусты, и возмущен при мысли, что его сестра, возможно, проводит там время с хананеем, ибо его опыт был почерпнут лишь из общения с храмовыми» проститутками. Сначала он подумал, что надо посоветоваться с отцом, но потом отказался от этой мысли, потому что старик был всецело занят организацией оседлой жизни. Эфер обо всем рассказал своему брату Ибше, и они вдвоем начали следить за сестрой.
        Довольно быстро братья убедились, что она странно ведет себя. Как-то днем они, оказавшись у главных ворот, подслушали, как она прощается со своим любовником, и, едва только Леа оказалась вне поля зрения стражи, они схватили ее и приволокли в шатер Цадока. Но сын правителя, поднявшись на башню, смотрел, как она пересекает поля. Не созвав подмогу, он кинулся за троицей и одновременно с ними оказался в лагере ибри.
        - Она распутничает с хананеями! - закричал Эфер отцу.
        Зибеон, вынырнувший у него из-за спины, ударил брата Леа по губам. Блеснули кремневые ножи, и ибри убили бы юношу, не вмешайся старый Цадок, который ждал ответа Леа.
        - Чем ты занималась? - спросил он дочь.
        - Пряталась в темноте с хананеем! - рявкнул Эфер.
        Снова Зибеон кинулся к молодому ибри, но его остановило вмешательство Цадока, который продолжал ждать ответа Леа. Та ответила, что любит сына правителя и, если их отцы договорятся, она хотела бы выйти за него замуж.
        - Они уже поженились! - предупредил Эфер, и Леа зарделась, когда мужчина ее семьи ощупал ее тело и убедился, что она беременна. - Забросаем их камнями! Тут же, на месте! - потребовал Эфер, но Цадок уже допрашивал молодого Зибеона. Как и многие хананеи, он был обрезан. Он был готов принять Эль-Шаддаи как единого бога. Он не собирается заставлять Леа поклоняться Баалу или Астарте. Он был привлекательным и честным молодым человеком, и можно было понять, почему Леа обожает его.
        Все это Цадока устраивало, и, поручив Зибеона защите своих старших сыновей, он направился к алтарю, перед которым молился столько лет:
        - Эль-Шаддаи, как ты поступишь в этом деле? Должны ли мы принять хананея в нашу семью? Должны ли мы подчинить тебе их богов?
        Ответа не последовало, но, по крайней мере, великий бог клана Цадока не возразил против этого союза, так что патриарх, вернувшись к сыновьям, сказал: «Если правитель Уриэль согласится, ваша сестра выйдет замуж за его сына». Он отверг все возражения, которые могли последовать, и в молчании возглавил делегацию, которая проследовала к главным воротам. Возбужденная толпа высыпала на стены, а ибри были готовы к столкновению с правителем Уриэлем и его женой Рахаб.
        - Наши дети хотят пожениться, - сообщил патриарх, и настал момент проверки тех добрых намерений, которые были свойственны обоим главам общин. Уриэль отчетливо понимал важность этого брака, ибо именно на такой путь развития отношений он и надеялся. Он был удивлен, что в эту ситуацию оказался вовлечен его сын, но он должен был поддержать эту попытку слияния обеих групп.
        Его жена придерживалась другой точки зрения.
        - Зибеон должен найти себе жену в стенах города, - сказала она. - Настанет день, когда он станет его правителем…
        - Это хороший брак, - попытался урезонить ее муж.
        - Баал его не одобрит, - предупредила жена. - И Астарта не благословит наши поля.
        - Ваш сын женится не на Баале, не на Астарте, - указал Цадок.
        - Готов ли ты принять их бога? - спросила сына Рахаб. Когда он кивнул, Уриэль поразился, но остался питать надежду, что хоть какой-то мир установится.
        - Вполне возможно поклоняться и Баалу и Эль-Шаддаи, - сказал правитель.
        Это был предельно напряженный момент, который мог разрушить все отношения между хананеями и ибри, и Цадок благородно согласился:
        - Правитель Уриэль прав. Его сын может поклоняться обоим богам.
        Уриэль облегченно перевел дыхание. Он оценил желание Цадока избежать конфликта, и он-то понимал, как близки были две группы к открытому жестокому столкновению. Он начал обсуждать предстоящую церемонию, надеясь, что проблемы соперничества уже остались в прошлом, но его проницательная жена сказала прямо и откровенно:
        - Такое единение богов не сработает. Этот брак не должен состояться.
        Рыжеволосый Эфер локтями проложил себе путь вперед и сурово сказал:
        - У Леа будет ребенок.
        Рахаб сделала усилие, чтобы удержаться от грубости.
        - Прошу прощения, - сказала она, - но придет день, когда мой сын будет править этим городом, и он должен иметь порядочную жену.
        - Ваш сын осквернил мою сестру! - рявкнул Эфер, и быть бы схватке, не успокой Уриэль и Цадок своих сторонников. Правитель подошел к Леа и спросил, в самом ли деле она беременна, и, когда она кивнула, чернобородый хананей сказал:
        - Они поженятся.
        Но Рахаб и Эфер, считая, что такой союз таит в себе опасность, не согласились с ним.
        Лишь благодаря тому, что и Уриэль и Цадок были сильными личностями, удалось разработать план предстоящего бракосочетания. Благодаря их решительности и хананеи и ибри начали осознавать, что они способны мирно сосуществовать вместе. Единственным требованием Цадока было, что пара должна получить благословение Эль-Шаддаи, что и было ему обещано. Уриэль настоял, что во всех остальных смыслах Леа должна стать хананейкой - она должна будет жить в стенах города и воспитать будущего ребенка как хананея. Ко всеобщему удивлению, Цадок согласился, напомнив своим возмущенным сыновьям: «Жена да следует за мужем». Он еще больше удивил и хананеев и ибри, добровольно дав за дочерью шесть упитанных овец.
        Так что обряд брака был торжественно совершен в маленьком красном шатре ибри. И Макор обрел мир, созданный единственно доброй волей вождей двух общин. Но Леа не прожила в городе и двух недель, когда одна из женщин-ибри сообщила, что видела ее с мужем на общественной площади, где они открыто молились Астарте. В лагере ибри вспыхнуло возмущение, но Цадок смирил его, напомнив своему народу, что сам дал разрешение молодым людям продолжать поклоняться своим старым богам - пока они признают верховенство Эль-Шаддаи. Но спустя два дня другие водоносицы-ибри увидели, как Зибеон опекает храмовых проституток, и известие это тоже дошло до Цадока. И снова ему пришлось объяснять своим соплеменникам, что молодой человек привык таким образом почитать своих богов. Но теперь он с настороженностью ждал развития событий.
        Его внимание было отвлечено от дочери. Эфер и Ибша попросили его подняться с ними на вершину горы, и когда он там оказался, то увидел, что упрямые ибри спасли монолит Эль-Шаддаи и втащили его обратно на вершину, где тот снова занял место рядом с Баалом. Отец и сыновья попытались опрокинуть это творение зла, но у них ничего не получилось, и Эфер, не жалея слюны, оплевал его сверху донизу, крича: «Отец, все это лишь из-за твоей уступчивости!» Между ними воцарилась горечь взаимной обиды.
        Цадок остался в одиночестве. Дочь его была окружена низменными богами. Его ибри поклонялись каменным идолам. Его самый яркий, самый талантливый сын Эфер отдалялся от него. Цадок чувствовал, как из города тянет запахом разложения, но он не знал, что делать. Долгими часами он бродил у подножия горы, взывая к Эль-Шаддаи за помощью и руководством.
        - Что делать с моим упрямым народом? - просил он ответа. - Я рассказывал им о тебе. Я наставлял их на твои пути и крушил их поганые алтари, но они уходят распутничать с ложными богами. Что мне делать?
        Он не находил ответа ни на каменистых пустырях, ни на вспаханных полях рядом с дубовыми рощами. У алтаря стояло молчание, и под пологом шатра не раздавалось никакого эха.
        - Что мне делать? - молил старик. - Я уведу свой клан в какое-нибудь другое место, - пробормотал он, но знал, что, будь таково желание Эль-Шаддаи, тот ему сам посоветовал бы. И более того - разве на другом месте не будет таких же искушений? А может, так и предполагалось, что ибри сдадутся продажности Макора? - Что мне делать, Эль-Шаддаи?
        Несколько дней не было никакого ответа. Наконец наступил самый важный период созревания урожая, когда было так важно сотрудничество всех богов - и даже Цадок признавал это, потому что еще недавно он сам молил Эль-Шаддаи послать хороший урожай, - три женщины-водоносицы прибежали в лагерь с вытаращенными от изумления и ужаса глазами и рассказали ему о другом боге, которому поклоняется Макор.
        - Он полон ярости, - задыхаясь, рассказывали они, - и пасть его полна пламени, куда кидают маленьких детей, а мужчины и женщины в это время голыми танцуют перед ним.
        - Детей? - с трясущимися руками переспросил Цадок. Он слышал о таком боге, еще когда его люди шли на север.
        - И в завершение танца женщины, такие, как мы, кидаются обнимать мужчин-проституток, а их мужья уходят в темные помещения с поститутками-женщинами.
        Цадок отпрянул, когда водоносицы завершили свой рассказ:
        - И там сейчас много наших ибри, которые приносят жертвы чужим богам.
        - Мерзость! - вскричал Цадок, снова произнеся это ужасное слово, которое пугало его - но, произнесенное, его уже нельзя было взять назад. Покинув свой шатер, он много часов бродил в одиночестве, пока не сгустилась ночь, и из-за городских стен до него доносились звуки бурного веселья и грохот барабанов. Он видел дым от костров. Но после полуночи, когда он, еле волоча ноги от усталости, забрел в оливковую рощу, он почувствовал присутствие существа, которое обратилось к нему из-за ствола дерева, и услышал мягкий голос:
        - Это ведь ты произнес, Цадок: «Этот город - воплощение мерзости».
        - Что мне делать?
        - Это было твое слово. И теперь ты за него отвечаешь.
        - Но что же я должен делать?
        - Мерзость должна исчезнуть.
        - Этот город, эти стены?
        - Мерзость должна быть уничтожена.
        Цадок опустился на колени перед этим голосом, преклонившись перед оливковым деревом, чтобы скрыть искаженное ужасом выражение лица, и, стоя в этом смиренном положении, заговорил о сотрясающей его жалости к обреченным обитателям города.
        - Если я смогу устранить эту мерзость, - взмолился он к своему богу, - будет ли спасен город?
        - Он будет спасен, - с состраданием ответил бог, - и все его камни останутся на месте.
        - Да будет воля твоя, Эль-Шаддаи, - вздохнул старик, и вокруг него воцарилась тишина.
        Ни с кем не советуясь, патриарх завернулся в плащ, взял свой посох и двинулся через ночь. Сердце его горело любовью к людям, которых он собрался спасти. Он постучал посохом в городские ворота и крикнул: «Просыпайтесь, и будете спасены!» - но стража не позволила ему войти в город. Он снова заколотил посохом, крича: «Я должен спешно увидеть правителя!» - и Уриэль очнулся от сна. Когда он посмотрел в прорезь бойницы, то увидел, что этим посланником был его соратник Цадок, и крикнул страже: «Впустите его!»
        Как жених, спешащий к своей суженой, старик ворвался в покои правителя и закричал:
        - Уриэль, Макор может быть спасен!
        Сонный хананей почесал бороду и спросил:
        - О чем ты говоришь, старик?
        - Ты должен всего лишь положить конец этим гнусностям!
        - Каким именно?
        Задыхаясь от радости, старик объяснил:
        - Ты должен уничтожить храм Астарты и огненного бога. - И затем великодушно добавил: - Вы можете и дальше почитать Баала, но должны признать верховенство Эль-Шаддаи.
        В его глазах горел тот фанатичный огонь, на который Уриэль обратил внимание еще при первой их встрече.
        Уриэль сел.
        - Раньше ты этого никогда не требовал.
        - Направь этот греховный город на путь истинного бога, - не слушая собеседника, высокопарно потребовал ибри.
        Рахаб проснулась от звуков их голосов и вошла в комнату. На ней была ночная сорочка.
        - Что говорит этот старый кочевник? - спросила она.
        Цадок почтительно приветствовал ее, словно она была любимой дочерью.
        - Уговори своего мужа склониться перед волей Эль-Шаддаи.
        - Что тут за сумасшествие? - обратилась она к изумленному мужу.
        - Макор может быть спасен, - взволнованно объяснил Цадок, - если вы положите конец храмовой проституции и перестанете скармливать детей огненному богу.
        Рахаб расхохоталась.
        - Это не проституция, - сказала она. - Те девушки - жрицы. Твоя собственная дочь Леа сама посылала Зибеона возлежать с ними, так же как я посылала Уриэля, когда была беременной. Чтобы легче прошли роды. Эти обряды, старик, необходимы, и у твоей дочери здравого смысла больше, чем у тебя.
        Цадок не слышал слов Рахаб. Он был в таком возбуждении после предложения Эль-Шаддаи спасти Макор, что ожидал от других точно такой же реакции, но, когда та не последовала, он растерялся. И прежде, чем он успел отреагировать на упоминание имени его дочери, к ним присоединился Зибеон, приведя с собой Леа. Когда девушка увидела своего отца с растрепанной бородой, растерянного и постаревшего, она, полная сочувствия, кинулась к нему и принялась целовать, но тут до него дошел смысл слов Рахаб, и, посохом отгородившись от нее, он спросил:
        - Ты посылала своего мужа к проституткам?
        - Я ходил в храм, - ответил Зибеон, - чтобы при родах оберечь твою дочь.
        Патриарх с жалостью посмотрел на своего зятя и сказал:
        - Ты совершил гнусность.
        - Но ты согласился, что у меня есть право свободно поклоняться Астарте, - запротестовал тот.
        И тут вмешалась Леа:
        - Это я сама попросила его. Ради меня.
        Голос Леа, произнесший эти слова, изумил старика, и он наклонился, всматриваясь ей в лицо. Страшная мысль пришла ему в голову.
        - Леа, - спросил он, - ты тоже предлагала себя мужчинам-проституткам и так же отдавалась им?
        - Да, - бесстыдно ответила дочь. - Так женщины Макора поклоняются богине.
        - И если у тебя будет сын, ты отдашь его огненному богу?
        - Да. Таков обычай этого города.
        Цадок отпрянул от этих четырех хананеев. После этого признания его дочь больше не была ибри. Он испытывал такое головокружение, что едва держался на ногах. Но, сделав усилие, он попытался присмотреться к четырем мрачным лицам, и, когда он ясно увидел их, упорствующих в своих грехах и не понимающих их, он осознал, что этой ночью Эль-Шаддаи обрек город на полное очищение от скверны. И даже в этот момент осознания он помнил обещание бога, что, если хананеи раскаются, они могут обрести спасение. Подняв правую руку, он длинным костистым пальцем показал на Уриэля и спросил:
        - В последний раз - прикажешь ли ты исчезнуть этой скверне? - Никто не проронил ни слова. - Ткнув пальцем в Леа и ее мужа, он спросил их: - Готовы ли вы немедленно покинуть этот обреченный город? - Снова ему никто не ответил, так что он опустился на колени и трижды припал головой к плиткам пола. Из этого положения он снизу вверх посмотрел на правителя и взмолился: - Как нижайший из твоих рабов, могу ли я молить, чтобы ты обрел себе спасение?
        Хананей промолчал, и старец с трудом поднялся на ноги.
        У дверей он повернулся и показал на каждого из четверых присутствующих, а потом на город:
        - Все это будет уничтожено. - И с этими словами он ушел.
        Было слишком поздно возвращаться к постелям, так что Рахаб приказала принести поесть и сказала:
        - Твой отец вел себя как старый дурак.
        - В пустыне он часто разговаривал сам с собой, - объяснила Леа.
        - Я с самого начала предупреждала правителя, что их надо уничтожить, - пробормотала Рахаб. - А теперь он говорит, что уничтожит нас.
        - Мы можем и должны бросить на них хеттов, - сказал Уриэль, а когда Леа ушла, Рахаб приказала сыну не выпускать ее за стены:
        - Она ибри, и ей нельзя доверять.
        - Ты думаешь, что может разразиться война? - спросил молодой человек.
        - Он говорил как сумасшедший, - ответил Уриэль, - а войны начинают именно сумасшедшие.
        Едва только Цадок оказался под пологом своего шатра, он собрал сыновей и спросил, есть ли у них планы захвата Макора.
        - Значит, будет война? - спросили они.
        - Прошлой ночью Эль-Шаддаи приказал нам разрушить этот город, - ответил старик.
        К его удивлению, Эфер и Ибша выложили ему детально разработанный план, как захватить этот неуязвимый город и принудить его к сдаче.
        - Это будет стоить нам многих жизней, - предупредили они, но старик, в котором продолжала кипеть ярость, отказался считать потери. Вместе с сыновьями он предстал перед жертвенником Эль-Шаддаи, и все трое преклонились в молитве.
        Утром, едва только открылись ворота, к роднику проследовали четыре женщины-ибри. А тем временем небольшой отряд воинов по вади скрытно подобрался к стенам, ограждающим источник. Две женщины двигались с неловкостью, которая должна была броситься в глаза, но им позволили миновать сторожевые ворота и войти в темный проход, где они тут же кинулись к пустующей караульне. Здесь двое из них скинули женские одежды и, обнажив длинные бронзовые ножи, бесшумно устроились в засаде. Две другие женщины-ибри спокойно прошли вперед и, обнаружив у источника двух горожанок, убили их. Стуком камней в стену они дали сигнал своим собратьям-ибри снаружи, и отряд стал проламывать стену, окружавшую источник. Солдаты в городе слишком поздно поняли опасность, ринулись сквозь сторожевые ворота в туннель, где их перехватили Эфер и Ибша, которые соорудили из глиняных кувшинов и скамеек что-то вроде баррикады. Проход был узок, а двое ибри полны отваги, так что хананеи отхлынули, а еще через четверть часа ибри проломили стену с внешней стороны и завладели источником. Оказавшись внутри, они рванулись вперед освободить Эфера и
Ибшу, но, добравшись до баррикады, они нашли Ибшу мертвым, а Эфера тяжело раненным.
        Первую схватку ибри выиграли. Теперь они контролировали источник и могли задушить город жаждой. Правитель Уриэль оценил всю важность вражеской победы, но, несмотря на гибель пяти его солдат в бою меж каменных стен, он все еще надеялся, что удастся каким-нибудь благородным образом обсудить с ибри их обиды. Наконец он решил отправить к Цадоку посланников с вопросом, что может быть сделано. Но патриарх отказался даже встретиться с хананеями. И когда они вернулись, стало ясно, что войны не избежать.
        Услышав их рассказ, Уриэль решил сразу же отбить обратно источник и призвал из конюшни капитана своих хеттов. Вместе они поднялись на башню, откуда с удовольствием убедились, что ибри, не имеющие никакого представления о военных действиях, толпятся под стенами города.
        - Мы просто раскромсаем их, - похвастался хетт, радостно потирая ладони.
        - Врежься в них и убей как можно больше, - приказал правитель Уриэль. - Мы должны побыстрее покончить с этой войной.
        Хетт побежал к конюшням и приказал своим людям запрягать коней в боевые колесницы, в каждую по две пары. До этого времени правитель держал их в укрытии. Мало кто из горожан знал, что это смертельное оружие было ночью тайком угнано из порта Акко, и никто из ибри Цадока никогда не сталкивался с такими военными машинами. Хетты заняли места возниц. Левой рукой возница управлял лошадьми, а в свободной правой руке держал цепь с тяжелым бронзовым шаром на конце, утыканным шипами. Один удар такого оружия ломал человеку спину. За каждым из возниц стояли двое воинов, привязанных к колесницам, там что руки у них были свободны, дабы держать длинные мечи и тяжелые палицы. При движении колесницы на ободах колес вращались серпы, рассекавшие всех, на кого она налетала. Это наводило ужас и убивало, и теперь правитель Уриэль приказал выдвинуть колесницы к главным воротам.
        Когда они заняли боевые позиции и когда максимальное количество ибри продолжало бесцельно толпиться под стенами, по сигналу правителя взвыли трубы и вперед рванулись пешие воины, создавая впечатление, что это обыкновенная вылазка. Ибри, удивленные смелостью хананеев, всей толпой рванулись именно в ту точку, как Уриэль и предвидел, и, когда они стали совершенно беззащитны, он приказал настежь распахнуть ворота. Колесницы галопом понеслись вниз по насыпи и врезались в гущу изумленных ибри. Вражеские воины, предупрежденные, что сейчас последует, сразу же рассыпались по сторонам, уступая дорогу ужасным колесницам, возницы которых, хлеща лошадей, направляли их в самую гущу смешавшихся ибри, а всадники секли и рубили их.
        Это была настоящая бойня. Если ибри оставались на месте, готовые драться, их сметали кони; если они отступали, всадники крушили их палицами и ломали им спины; если они просто стояли, то гибли под ударами вращающихся серпов. Цадок, увидев эту резню, вскричал: «Эль-Шаддаи, бог наш всемогущий! На что ты нас обрек?» Но Эфер вырвался из рук женщин, бинтовавших его раны, и прыгнул на спину одной из хеттских лошадей. Он перерезал ей горло, и колесница врезалась в скалы. Так рыжеволосый воин доказал, что и колесницы уязвимы, и лошади не обладают бессмертием, и его ибри, сплотившись, отбросили хеттов градом камней и стрел с бронзовыми наконечниками.
        С количественной точки зрения в сражении первого дня ибри потерпели полное поражение. Они захватили источник, но, когда Цадок устроил смотр своих сил перед алтарем, он насчитал тридцать четыре убитых, и, идя меж тел павших, он называл каждого по имени: «Нааман, сын мой. Йоктан, сын мой. Аарон, сын мой. Затту, сын мой. Ибша, сын мой». Мало кто из воителей может, в сумерках бродя по полю битвы, насчитать среди потерь одного дня пять своих сыновей и двадцать девять родственников. Остановившись у последнего трупа - «Симон, сын Наамана, сына моих чресел, потомок Зебула, что вывел нас из пустыни!» - он испытал всепоглощающую ярость и, представ перед алтарем, поклялся:
        - Этот город будет разрушен! Ни одна кровля не останется на своих стропилах, ни один мужчина, ходивший к проституткам, не останется в живых! - Миролюбивый старец наконец сдался перед требованиями Эль-Шаддаи, но в этот момент он не знал, что слишком поздно покорился ему.
        В своей решимости сокрушить Макор он стал подобен юному воину; вооруженный лишь могучей силой духа, он опять превратился в примитивного человека пустыни, который предстал перед разлагающимся городом. Но постепенно он стал осознавать, что действенные военные решения теперь принимает Эфер, который, несмотря на свои раны, повел отца и братьев на вершину горы. На этот раз им удалось сбросить вниз оскорбительный монумент, который их ибри воздвигли в честь Эль-Шаддаи. И когда они уже были готовы спускаться с вершины, Эфер крикнул:
        - Давайте сбросим и Баала!
        Старик пытался остановить своих сыновей, когда они взялись за оставшийся камень, предупреждая их:
        - Не делайте этого! Мы боремся лишь со скверной! Здесь правит Баал, и Эль-Шаддаи принимает его!
        Но упрямый Эфер крикнул:
        - Мы воюем и против Баала! - и оттолкнул отца. Взявшись за монолит, он позвал братьев на помощь, и они скатили камень по склону горы.
        То был поистине революционный поступок. Ибо он был совершен за сто пятьдесят лет до того, как Эль-Шаддаи, представ в своем последнем воплощении как Яхве, на Синае вручил ибри свои заповеди, требующие отказа от всех прочих богов. И Эфер предвидел такой ход развития, когда действовал в соответствии с принципом, что Эль-Шаддаи - верховный бог не только колена Цадока, но и всех других. Но когда Эфер гордо высказал это свое понимание, Цадок знал, что мальчик ошибается.
        - Эль-Шаддаи не высказывал такого желания! - загремел старец. Но Эфер не обратил на него внимания, словно сквозь туманные дали времени он уже предвидел, в кого должен превратиться Эль-Шаддаи. И этой ночью, пока раненый молодой предводитель излагал другим свой план взятия Макора, Цадок осознал, что не принимал в нем никакого участия. «Он родился из юной отваги, - сказал он себе, - которой хватило, чтобы свергнуть камень Баала». Пришла минута, когда он был вынужден признать, что главенство ускользает от него.
        Пока остальные планировали грядущую битву, он в одиночестве бродил в оливковой роще, ища возможности поговорить со своим богом. Он нуждался в его указаниях. Трудно определить смысл слов «он говорил со своим богом». Конечно, Эль-Шаддаи нельзя было призвать по своему желанию, как пророчицы в соседнем Эн-Доре обращались к оракулам. Много раз, когда Цадок нуждался в советах Эль-Шаддаи, никто так и не появлялся. С другой стороны, Цадок ни в коем случае не страдал умственным расстройством, как предположила его дочь. Он не слышал потусторонних дьявольских голосов. Никогда он так ясно не отдавал себе отчета в происходящем, как в те минуты, когда говорил с Эль-Шаддаи. Может, объяснение крылось в том, что, когда ибри попадали в предельно критическую ситуацию, особенно в моральный тупик, и надо было незамедлительно принимать решение, оно приходило к ним из какого-то пустынного места. Голос мог раздаться совершена неожиданно, голос, который все знал и понимал, но его нельзя было вызвать просто так, потому что Эль-Шаддаи появлялся, только когда был готов к этому. Но на этот голос можно было положиться,
поскольку от бога поступало полное и исчерпывающее послание. Вот и на этот раз, когда патриарх в поисках божества бродил меж деревьев, Эль-Шаддаи не стал скрываться ни в пылающем кусте, ни в пламенеющих скалах. Он шел рядом с Цадоком, ведя с ним последний крупный разговор о том, что он предлагал старику.
        - Грязь и низость будут уничтожены, - заверил его Эль-Шаддаи.
        - А стены - сможем ли мы проникнуть сквозь них?
        - Разве я не обещал тебе в пустыне: «Стены откроются, чтобы принять тебя»?
        - В соответствии с планом Эфера?
        - Разве я не говорил тебе: «Сыновья умнее отцов»? Пусть даже в соответствии с планом Эфера.
        - То есть мой упрямый сын был прав, свергнув Баала?
        - Он поторопился, потому что еще не пришло время, когда я прикажу людям не иметь иных богов, кроме меня.
        - Простишь ли ты моему сыну его самонадеянность?
        - Ему предстоит вести мой народ в битву, а таким людям нужна самонадеянность.
        - А я? Я ведь всегда искал мира, Эль-Шаддаи. Когда город будет взят, что я должен буду делать?
        - Уничтожать мерзость.
        - И хананеев?
        - Мужчин ты перебьешь. Всех мужчин в городе. Детей ты примешь, как своих собственных. Женщин же ты поделишь - каждому мужчине в соответствии с его потерями.
        Это было жестокое решение. Оно не допускало двусмысленного толкования. Это был жесткий и твердый приказ от самого бога, и патриарх был потрясен. Ему было приказано повторить бойню в Тимри, чего он не мог сделать. Это действие вызывало такой ужас, что он не мог решиться на него, пусть даже получил приказ от самого Эль-Шаддаи.
        - Я не могу перебить всех мужчин этого города. - Снова он восстал против слов своего бога и был готов принять на себя все последствия.
        Эль-Шаддаи мог сам свершить все эти казни, но он всегда предпочитал урезонивать своих ибри. Вот и на этот раз он сказал Цадоку:
        - Ты думаешь, я из-за жестокости приказал тебе перебить хананеев? Я приказал не потому, что вы, ибри, глупый и упрямый народ, готовый преклониться перед другими богами и принять другие законы. Я приказываю не потому, что ненавижу хананеев. А потому, что люблю вас.
        - Но среди людей Ханаана должны быть и те, кто готовы принять тебя. Если они согласятся совершить обрезание, могу ли я спасти их?
        Голос из гущи оливковых деревьев ничего не ответил. Цадок задал непростой вопрос, даже для всемогущего Эль-Шаддаи. Это был вопрос о спасении, и даже богу потребовалось время, чтобы взвесить его. В предложении патриарха крылась большая опасность: конечно, найдутся хананеи, которые принесут ложные клятвы и совершат обрезание, но в глубине души они будут хранить решимость и дальше поклоняться Астарте. Но отношения между Эль-Шаддаи и его ибри не носили характер беспрекословного подчинения: даже бог не мог приказать Цадоку слепо повиноваться приказам, которые были для него отвратительны или противоречили его моральным установкам. Эль-Шаддаи понимал, почему старик был не прав в своей оценке хананеев, и эта ошибка в будущем могла доставить Эль-Шаддаи много трудностей, но он не мог внушить Цадоку это понимание. Так что в данный момент сдался именно бог.
        - Если ты найдешь среди хананеев таких людей, - согласился он, - их можно будет пощадить.
        - Какой ты мне дашь знак, чтобы опознавать их?
        - Когда придет победа, тебе придется полагаться лишь на себя. Старику не хотелось говорить на следующую тему, но он не мог избежать этого разговора.
        - Эль-Шаддаи, сегодня я потерял пятерых сыновей. Мне нужна помощь мудрого человека. Когда мы возьмем город, могу ли спасти жизни правителя Уриэля, человека полного мудрости, а также моей дочери и ее мужа?
        На этот вопрос Эль-Шаддаи не ответил. Он знал, что, когда битва завершится, Цадок больше не будет главой клана, и решения, которые мучают его сегодня вечером, придется принимать уже не ему. Но куда более важным было другое - проблемы, по поводу которых человек должен принимать решения сам, не надеясь на подсказку потусторонних сил, даже своего бога. И такой проблемой было убийство собственной дочери и ее мужа. Провожаемый благоговейным молчанием, Эль-Шаддаи исчез, и впредь его самый преданный, самый робкий, самый упрямый слуга Цадок, сын Зебула, никогда больше не слышал его голоса.
        План сражения, придуманный Эфером, требовал смелости от всех ибри, а от нескольких - нерассуждающей отваги. Мужчины и женщины были разделены на четыре группы - толпа, ворота, ограда источника, конюшни, - и успех должен был прийти в тот день, когда ветер подует с севера. Пока шло ожидание этого дня, почти каждое утро группа, предназначенная изображать толпу, все с той же тупостью продолжала собираться под стенами, и у правителя Уриэля вошло в привычку время от времени спускать на них свои колесницы. Каждый спокойный день приносил гибель одного или двух ибри, и, когда между ними носились хеттские колесницы с их убийственными серпами, они убедительно притворялись, что жутко боятся их. Но в скрытой от глаз части оливковой рощи продолжали готовиться к сражению и ждали ветра.
        Когда этот месяц сбора урожая подходил к концу, воцарились дни, свойственные климату пустыни, - палящее безветренное время, когда нет ни дуновения ветерка, а над землей висит перегретый воздух южной пустыни, в котором задыхаются даже животные. Время это называлось «пятьдесят», потому что такая погода стояла пятьдесят дней. В последующие века был принят закон, по которому муж, убивший свою жену во время этих пятидесяти дней, освобождался от наказания, потому что при такой погоде мужчина не мог отвечать за свое отношение к пилившей его женщине. В этой удушающей жаре Эфер несколько раз посылал своих людей под стены, но Уриэль был достаточно умен, чтобы не разгонять их колесницами: лошади быстро утомлялись. Так что между двумя сторонами возникло что-то вроде перемирия. Враги, измотанные духотой, не предпринимали никаких действий - все ждали, когда пройдут «пятьдесят».
        В сумерках в лагерь, обливаясь потом, прибежал дозорный и сказал Цадоку:
        - Из вади поддувает легкий ветерок.
        Цадок позвал Эфера. Они вдвоем обогнули город и убедились, что разведчик был прав. С севера начал дуть дразнящий ветерок. Он был еще не в силах качать ветки, но листья оливковых деревьев уже шелестели. Стратеги вернулись в лагерь и предались молитве.
        На следующий день появились ясные приметы, что «пятьдесят» уже проходят. Птицы прежде в сонном забытьи прятались в кронах, теперь принялись ловить пчел, порхая меж стволами, оживились и мулы, которые до этого хотели лишь неподвижно стоять в тени, забывая даже о еде. На пути, что вел в Дамаск, возник пыльный смерч, он неторопливо, как старуха с корзинкой яиц, полз по дороге. Звуки, доносящиеся из-за стен, дали понять, что и город стал оживать.
        - Завтра утром, - предсказал Эфер, - хананеи захотят снова пустить в ход свои колесницы.
        А на закате Цадок сообщил:
        - Завтра будет сильный ветер.
        Этой ночью четыре группу ибри собрались перед алтарем, и патриарх благословил их:
        - Наша судьба в руках Эль-Шаддаи, всемогущего бога. С давних времен он ведет нас в битвы. С вами, воинами неслыханной отваги, которые выйдут к воротам, будет Эль-Шаддаи. Когда вы кинетесь в бой, он расчистит вам путь. - Бог ибри не был равнодушным божеством, который всегда оставался над схваткой. Полный решимости принести победу, он горел боевым пылом, как и его воины. - Когда этой ночью вы станете отходить ко сну, - добавил Цадок, - помните, что мы знавали и худшие времена. Когда мы, умирая от жажды, пробивались сквозь пустыню к востоку от Дамаска, Эль-Шаддаи спас нас. И пусть к вам придет память об этих днях и придаст вам смелости. - По приказу Эль-Шаддаи ветер усилился, хананеи за стенами города взбодрились. Они были полны желания еще раз бросить колесницы против этих глупых ибри, которые никак не могли понять, что им не стоит толпами собираться перед воротами.
        В долгой истории этого народа он не раз оказывался в тяжелейших ситуациях, когда только чудо могло спасти его; бывали времена, когда просто мужества было недостаточно. И непредубежденный наблюдатель, оценивая ряд таких моментов, которых за три дюжины столетий скопилось более чем достаточно, с трудом мог объяснить, что лежало в основе таких чудес. Было ли то предназначением народа или же случайностью? Или же вмешательством такого бога, как Эль-Шаддаи? Но мало какое событие так поддавалось объяснению, как то, что имело место ветреным утром лета 1419 года до нашей эры.
        За стенами города, который выдержал множество осад и штурмов, защищенного могучими стенами и крутыми гладкими склонами, что отбрасывали египтян и аморитов, ждали четырнадцать сотен сытых и хорошо вооруженных хананеев, в поддержку к которым с окрестных полей пришли еще пятьсот крестьян. В их распоряжении было железное оружие, лошади и колесницы, противостоять которым ибри были практически не в состоянии. Им противостояли менее семисот плохо вооруженных ибри. Их возглавлял длиннобородый старец, который боялся войны. Едва только придя в город, он выразил желание заключить мир чуть ли не на любых условиях.
        Когда ветер усилился, четыре группы ибри приступили к действиям. Самая крупная из них собралась перед стенами города, делая тщетные попытки вскарабкаться по гладким каменным склонам, но среди них скрывалась вторая группа, сорок решительных и отважных юношей, готовых к смерти. Они знали, что если хотя бы пятеро из них ворвутся в город, то гибель остальных будет оправданна. У той части стены, ведущей к источнику, которую захватили ибри, ждала третья группа - двадцать бойцов, знавших, что столкнутся с серьезными препятствиями, когда будут пробиваться к сторожевым воротам. И, припав к крутым склонам вади к северу от города, ждала четвертая группа, состоящая из Эфера и тридцати одержимых юношей, готовых преодолеть крутой уклон и взобраться на стены, неся с собой горшки с пылающими угольями. План этот был чистым сумасшествием, и только чудо могло принести ему успех.
        Правитель Уриэль, глядя вниз на участок под стенами, который он и хотел увидеть, убедился, что ибри ведут себя именно так, как он и ожидал.
        - Они продолжают клубиться перед воротами, - удивленно отметил правитель. - Поднять хеттов!
        Колесницы выехали на боевые позиции, и воины, вооруженные мечами и палицами, стали занимать в них места» Ворота распахнулись, и страшные машины смерти с грохотом понеслись вниз по насыпи; хетты гнали перед собой растерявшихся врагов, но, едва только последняя колесница миновала ворота, второй отряд ибри взбежал по насыпи и ворвался в лабиринт узких улочек за воротами. Здесь их остановили цепные заграждения, и они стали мишенями для стрел лучников на башнях.
        - К главным воротам! - раздался на улицах призыв предводителя хананеев, когда они увидели, что пойманные в ловушку ибри стали забрасывать город пылающими факелами. Завязался отчаянный бой. Из дверей, ведущих в дом правителя, появился молодой Зибеон с мечом в руках. Он рубил и убивал братьев своей жены. На башнях другие хананеи раз за разом натягивали луки, стрелы которых били с ужасающей силой. Казалось, что вторая часть операции полностью провалилась, ибо никто из ибри не смог пробиться в город, и многие из них пали тут же у ворот, став жертвами своих же пылающих факелов.
        Тем не менее, эта вылазка добилась своей главной цели, поскольку стянула к себе стражу со всего города, и, когда третий отряд ибри начал пробиваться сквозь туннель, он встретил куда более слабое сопротивление, чем предполагалось. Узость туннеля позволяла драться плечом к плечу лишь двум бойцам, и, когда они падали под ударами врагов, другая пара, перебравшись через тела павших, занимала их место. Наконец девять человек достигли сторожевых ворот, сорвали их с петель, и прежде, чем растерявшиеся хананеи позвали подмогу из боя у главных ворот, четверо ибри, взобравшись по веревкам, перемахнули в город. В это же время еще трое ибри проскользнули к конюшням, из которых доносилось ржание коней, слишком старых, чтобы мчать колесницы.
        Оказавшись на стенах, захватчики дали сигнал Эферу, ждавшему в вади, и рыжий предводитель первым вскарабкался по веревкам, сброшенным со стен, неся с собой полыхающий пламенем горшок. К нему присоединились остальные, и в этот момент трое героических ибри, которые остались в живых в жестокой схватке у главных ворот, тоже неся с собой огонь, прорубили себе путь в город, и в этой его части тростниковые крыши домов тут же занялись пламенем. Эфер, зарубив одноногого стражника-хетта, пробился к конюшням, заполненным сеном, и поджег стойла. Остальные ибри швыряли свои горшки в стены конюшни, и вскоре языки пламени встали над городом, в котором правитель Уриэль собрал множество лошадей. Старые кобылы, оставшиеся в стойлах, жалобно ржали, и горожане кинулись к цистернам, готовые заливать полыхающее пламя питьевой водой.
        Через несколько мгновений ветер, посланный Эль-Шаддаи, разжег множество очагов пожара в обреченном городе. Жар был настолько силен, что глиняные кирпичи раскалялись докрасна, словно город пожирал яростный Молох. Известковые швы рассыпались порошком, а неоконченная посуда на гончарных кругах обретала в огне такую крепость, что и двадцать шесть столетий спустя ее черепки могли рассказать о постигшем город бедствии. По мере того как пламя перекидывалось с одной сухой крыши на другую, город превратился в гигантский насос, который пожирал весь воздух, и женщины, кидавшиеся к детским колыбелькам, погибали на месте. Они умирали без мук и даже сохраняя красоту, словно какой-то благородный бог остановил для них течение времени, но тут подбирались языки пламени, все взрывалось огненным шаром, и женщина исчезала. Все сгорало и испарялось - одежда, вода, запасы зерна и пищи на случай голодных дней, да и сама человеческая жизнь.
        Части хананеев с опухшими и закопченными лицами удалось прорваться к изуродованным сторожевым воротам, а еще несколько пробились к главным воротам, заваленным грудами трупов бойцов-ибри. Но когда они, задыхаясь и кашляя, вырывались из пламени, их встречали копья воинов Эфера, которые безжалостно уничтожали врагов - те даже не успевали протереть глаза, слезящиеся от дыма. К полудню, когда солнце уже стояло над руинами, города Макора, овеваемого ветром, и его жителей больше не существовало. Остались стены и башни у ворот. Остался туннель, ведущий к источнику. Хотя крыша его сгорела начисто и стены предстали в унизительной наготе, из источника продолжала литься сладкая вода, которой теперь утоляли жажду завоеватели. Молчаливый холм теперь покрывал плотный слой черного пепла, и, пока на земле существует человек, пепел этот продолжает оставаться свидетельством гибели Макора, города хананеев.
        Одна группа не пострадала в бою. Когда в городе занялся пожар, хетты-возницы успели умчаться далеко за пределы Макора, и теперь они гнали лошадей обратно, готовясь с триумфом вернуться в город, которого больше не существовало. Несколько мгновений они рассматривали то, что осталось от города, и, быстро все прикинув, они, как практичные наемники, развернули свои колесницы и галопом помчались на восток по Дамасской дороге. Окровавленные серпы поблескивали на солнце. И их больше никто не видел.
        Для Цадока Праведного, жаждавшего мира, часы триумфа принесли только боль. Его сознательная жизнь началась пятьдесят семь лет назад разгромом Тимри, и кончается она повторением того же - руки его клана в крови. Тех нескольких хананеев, которые избежали резни, вскарабкавшись на стены, притащили к нему. Их лица были в ожогах, и он тщетно пытался спасти их.
        - Этот говорит, что будет почитать Эль-Шаддаи, - взмолился он, но Эфер видел слишком много своих братьев, погибших в этот день, и теперь он возглавлял клан. В этот день пожарищ он пылал жаждой мести. Перед глазами отца мелькнул наконечник его копья, и покрытый копотью пленник был убит на месте. - Прекратить убийства! - приказал Цадок. - Этого требует Эль-Шаддаи.
        Эфер с презрением посмотрел на отца, ибо он-то знал, что Эль-Шаддаи приказал перебить всех хананеев, поэтому он и убивал их, одного мужчину за другим, которые могли помочь восстановить город.
        Наконец братья приволокли к нему правителя Уриэля и его сына Зибеона, которых заставили на коленях подползти к Цадоку.
        - Эти должны остаться в живых, - потребовал патриарх, но Эфер уже приготовился прикончить их. Патриарх закрыл их своим телом, вскричав: - Эль-Шаддаи отдал их мне!
        Эфер было решил, что отец хочет отделить этих двух пленников, чтобы подвергнуть их каким-то особым пыткам, и он освободил этих хананеев, но старик стал униженно целовать руки правителя Уриэля, говоря ему:
        - Молю тебя, преклонись перед Эль-Шаддаи.
        Правитель, чья нерешительность и превратила город в дымящиеся руины, посмотрел на Цадока и наконец понял, о чем говорил огонь, который он увидел в глазах старика.
        - Моя жизнь отдана Баалу и Астарте, - сказал он и пал под ударом Эфера.
        Цадок, потрясенный дерзостью сына, закричал:
        - Эль-Шаддаи хотел, чтобы этот человек остался в живых!
        Разгоряченный убийствами, Эфер откинул его слабую руку, посмотрел на отца и произнес страшные, непростительные слова:
        - Ты лжец. - У старика перехватило дыхание, и Эфер продолжил: - Прошлой ночью, когда ты спал, Эль-Шаддаи пришел ко мне. И я знаю истину. - Подчиняясь требованию Эль-Шаддаи, он приготовился убить своего зятя, но Цадок закрыл того своим телом.
        - Ты признаешь Эль-Шаддаи? - спросил патриарх.
        - Я признаю единого бога, - заявил Зибеон.
        - Где Леа?
        - Убита. - Старик преисполнился такой горестной печали, что Эфер подарил ему жизнь Зибеона, дети которого позже продолжат жизнь великой семьи Ура.
        Из без малого девятнадцати сотен хананеев в этой бойне спаслись лишь девять мужчин плюс пятьдесят женщин и около двух дюжин детей. Старый Цадок подошел к каждому из них, словно он продолжал быть главой клана, добиваясь от них обещаний, что они будут поклоняться Эль-Шаддаи, и после того, как женщин роздали в крестьянские дома ибри, он собрал мужчин-хананеев и лично совершил обрезание тем, кто еще не подвергся этому обряду. Завершив свои труды, он сел перед алтарем и заплакал - усталый старик, в глазах которого погас огонь фанатизма.
        На него никто не обращал внимания. Цадок расправил согбенные временем плечи, привел в порядок бороду и, опираясь на посох, побрел наверх, где когда-то стояли монолиты. Здесь он, обернувшись, посмотрел на город, уничтоженный его людьми, и предался сетованиям:
        Исчезли амбары, полные желтого зерна,
        Опустели хранилища воды,
        Улицы засыпаны пеплом,
        И дома почернели от копоти.
        Устыдившись, что и он был причиной горестей этого дня, Цадок застонал:
        - Эль-Шаддаи, почему я был избран, чтобы принести в мир этот крах и хаос? - В этот день он потерял еще девять любимых своих сыновей; его девушка-рабыня была рассечена серпами колесницы, и дочь последовала за своими братьями, но в сумерках он думал лишь о бесцельной резне хананеев, и поскольку он не мог принять, что именно его люди устроили эту бойню, то открыто бросил вызов своему богу: - Ты, который приказал убивать всех, не знаешь милосердия!
        Этого Эль-Шаддаи не мог больше терпеть даже от своего патриарха. Вершины гор окутались светящимся облаком, и он предстал перед ним лицом к лицу. И старец скончался.
        Когда жены нашли его, уже стояла ночь. Он лежал на том месте, где когда-то высился Баал, и пришли сыновья, чтобы принести его с горы, и по пути они пели гимны в его честь, восхваляя его как героя, разрушившего Макор, как патриарха, одержавшего верх над Баалом. И когда они положили его почти невесомое тело перед алтарем и закрыли глаза, в которых застыло удивление, они стали рассуждать между собой, с кем из них теперь будет разговаривать Эль-Шаддаи, через кого он будет передавать свои заповеди и кто будет требовать следования им. Дискуссия получилась долгой, потому что из четверых выживших сыновей троим было далеко за сорок, и все они были благочестивы, и ибри с интересом прикидывали, кого Эль-Шаддаи изберет своим слугой для восстановления города. Но той же ночью, когда ибри праздновали победу и скорбели над своим патриархом, бог обратился напрямую к рыжему Эферу, и все увидели, как молодой предводитель затрепетал и отшатнулся от этого назначения. Но старшие сыновья признали главенство своего брата, после чего Эль-Шаддаи сказал Эферу:
        - Сегодня я забрал Цадока Праведного, потому что он не подчинился мне, но он был великим человеком, на которого я полагался много лет. Это был человек, который шел рядом со мной, и теперь ты так же будешь служить мне, ибо тут лежит Земля обетованная, которую я дал вам в наследство.
        По мере того как шли годы и Цадок давно покоился под дубом, до Эфера стали доходить слухи, обеспокоившие его, и он поднялся на вершину. Там он увидел, что его люди, возглавляемые оставшимися в живых хананеями, снова воздвигли монолит в честь Баала, а рядом высился такой же монумент Эль-Шаддаи. И он попытался опрокинуть камни и сбросить их вниз, но он был один, и у него не хватило сил.
        Глава пятая
        Уровень XII
        Песня Удода
        Рогатый алтарь, вырезанный из одного куска базальта с применением металлических инструментов. Макор, 1116 г. до н. э. Невысоким рельефом выдается вырезанная голова быка. Стоки для крови жертвенных животных. Религиозное значение «рожек» на четырех углах неясно, но во время освящения нового алтаря кровью животного, приносимого в жертву, мажут каждый рог, как гласит указание, данное Яхве Моисею в Книге Исхода (29: 12): «Возьми крови телыщ и возложи перстом твоим на рога жертвенника, а всю остальную кровь вылей у основания жертвенника». Беглецы - пусть даже они спасались от царя - в поисках убежища оказывались в безопасности, стоило им только ухватиться за рога алтаря. В Третьей Книге Царств (1: 50) об этом рассказывалось так: «Адония же, боясь Соломона, встал и пошел, и ухватился за рога жертвенника». Выл установлен в Макоре поздней весной 963 г. до п. э.
        Над Макором занималось утро. Раздавалось щебетание птиц, пристроившихся на крышах, дети с гамом и криками играли на людных улицах. Маленький уютный городок чувствовал себя в безопасности под защитой кольца недавно возведенных стен. Дверь правительственной резиденции открылась, выпустив коренастого человека, голый череп которого был усеян веснушками. Его бородатое лицо было полно мрачности. Он был явно расстроен каким-то решением правителя. Через извилистый лабиринт улочек он грустно побрел к себе домой, но не успел сделать и нескольких шагов, как его окружила группа ребятишек, которые хором начали скандировать: «Удод, Удод, Удод!»
        Он остановился. С лица сползло мрачное выражение, и оно начало расплываться в улыбке, пока не превратилось в веселую луну. Физиономия пошла смешливыми морщинками, и он расхохотался. Подхватив маленькую девочку, он подбросил ее в воздух и, поймав на руки, поцеловал.
        - Сладостей, сладостей! - завопила она, так что он опустил ее на землю и с серьезным видом стал рыться в карманах, словно не зная, где у него спрятано угощение. Остальные дети, полные взволнованного ожидания, прыгали и танцевали вокруг него, пока он продолжал рыться под плащом, откуда наконец извлек полотняный мешочек с засахаренными фруктами. По пути домой он раздавал их детям, которые бежали за ним по пятам и радостно кричали:
        - Удод, Удод!
        Все то время, пока люди обитали на земле Израиля, рядом с ними Жила любопытная птичка удод, который забавлял всех куда больше, чем остальные живые создания. Размерами он был невелик, примерно восьми дюймов в длину, с черно-белым оперением и розоватой головкой. Характерно, что он больше ходил, чем летал. Удод все время хлопотливо перебегал с места на место, словно посланник с важной миссией, подробности которой он забыл. Забавная пичужка носилась кругами, будто Пытаясь вспомнить, что же ей надо было сделать.
        Внешний вид удода соответствовал его причудливому поведению. Формой его головка напоминала маленький изящный молоточек, который взлетал и опускался с удивительной быстротой. С одной стороны ее торчал желтый, чуть изогнутый клюв примерно двух дюймов в длину, а с другой топорщился хохолок из перьев, тоже двух дюймов длиной, который был обычно прижат к голове, сливаясь с ее оперением, но, когда удод топорщил его, создавалось впечатление, что он увенчан сверкающей короной.
        Носясь по земле, он искал ямки, оставленные червями, и, найдя добычу или заприметив убегающее насекомое, удод начинал стремительно работать молоточком головы, пока пища не оказывалась в тисках длинного клюва. Тогда счастливая птичка перепархивала на какой-нибудь камень, где могла положить добычу на его плоскую поверхность, откуда она не могла свалиться на землю, и принималась клевать ее. Разодрав червяка или насекомое на кусочки и насытившись, удод одним прыжком возвращался в свои охотничьи угодья и, бегая, продолжал крутить головкой во все стороны.
        Насколько люди помнили, эта забавная птичка всегда называлась удодом из-за резкого неприятного звука ее голоса. Она не щебетала, как ласточка, не ворковала, как голубь, и люди Израиля не считали ее поэтическим воплощением земли, на которой они жили. Для египтян удод был священной птицей; хананеи считали его умным. Баал же наделил птицу дьявольски неприятным запахом, поскольку она прятала в гнезде драгоценные камни, а запах отпугивал воров. Для евреев удод олицетворял преданность семье, поскольку юное потомство с исключительной заботой относилось к своим родителям - холодными ночами они прикрывали их собой и во время линьки выдергивали из оперения сухие перья. Но забавная маленькая птичка умела отлично летать и вызывала не только улыбки. Порой даже весьма занятые люди, например правитель, отрывались от своих дел и внимательно наблюдали за этой маленькой трудолюбивой землеройной машиной.
        В последние годы правления царя Давида в Иерусалиме Макор обзавелся строителем из числа своих горожан. Он получил прозвище Удод, поскольку большую часть дня тоже носился по городу, заглядывая во все дыры. Как и птичка, в честь которой он получил прозвище, этот невысокий плотный человек пользовался всеобщей симпатией, частично потому, что вызывал у горожан улыбку, а частью потому, что всем была известна его доброжелательность, у него никогда не было никаких злых намерений. Он был настолько преисполнен дружелюбия и благородства, что однажды правитель в редкую минуту откровенности сказал о нем: «Удод - самый счастливый человек в городе, потому что он любит свою работу, свою жену и своих богов. Именно в таком порядке».
        Работа Удода заключалась в строительстве новых защитных стен вокруг Макора, и он занимался ею вот уже несколько лет. Женой его была любознательная юная Керит. Отец ее был священником и как-то взял дочку в Иерусалим, где она воочию увидела царя Давида во всем его величии. Боги Макора были традиционными для города. Среди них был Баал, давний и знакомый охранитель хананеев. Он по-прежнему обитал в том же монолите на той же вершине, наблюдая за мирскими хлопотами, такими, как доставка воды и строительство стен; здесь же был и Яхве, бог Моисея, новое еврейское божество, в которого постепенно, шаг за шагом превратился Эль-Шаддаи. Теперь он обрел такое могущество, что присутствовал и в необозримых высях, и в глубине человеческого сердца. В Макоре жили несколько хананеев, которые поклонялись только Баалу, и несколько евреев, таких, как отец Керит, для которых был лишь один бог Яхве. Основная же масса горожан, таких, как Удод, принимая Яхве как всемогущее божество, обитающее на небесах, продолжала поклоняться Баалу, как местному богу, к которому можно обращаться с повседневными проблемами.
        Удоду было тридцать девять лет. Он был отцом двоих веселых проказливых ребятишек от симпатичной жены и еще нескольких от девушек-рабынь. Несмотря на свою уморительную внешность, он в юные годы, когда воевал за царя Давида, отличался мужеством и именно за свою верную службу получил работу по восстановлению Макора.
        Он был невысок, коренаст и широкоплеч; у него были могучие мускулы и заметный животик, который колыхался при ходьбе. У него была крупная голова, и он ее ничем не прикрывал. Свой большой нос он совал во все уголки, когда решалось, ставить ли здание на земляном фундаменте или искать камень под основание. У него были голубые глаза и квадратная черная борода, которая подрагивала, когда он хохотал. Строго говоря, он крепко напоминал укороченный вариант своего знаменитого предка, правителя Уриэля. О нем сохранилась память, как он погиб четыреста пятьдесят лет назад, пытаясь спасти Макор от пожара, разожженного ибри. Так сообщали несколько глиняных табличек, хранившихся в Экхет-Атоне в Египте. За десятилетия, последовавшие после катастрофы, члены великой семьи Ура, как и многие хананеи, легко приспособились к правлению евреев и сами стали называть себя евреями. Родители Удода, надеясь, что их сын сможет войти в доверие к правителям, дали ему подчеркнуто национальное еврейское имя Джабаал, что означало «Яхве - это Баал». Они считали, что таким образом он докажет, что является более евреем, чем сами евреи,
и этот наивный обман сработал, поскольку Джабаал был не просто честным евреем, а зятем священнослужителя.
        То были волнующие годы. Несколько кратких десятилетий евреи держали под своим контролем крепко сбитую империю, которую царь Давид собрал воедино из осколков, оставленных Египтом и Месопотамией, когда их обширные владения распались. Царство Давида простиралось от Красного моря на юге до Дамаска на севере и принесло евреям неожиданное преуспеяние, поскольку они оседлали большинство главных караванных путей и взимали с караванщиков обильную дань. Даже город Акко, который постоянно острой колючкой торчал в боку у евреев, был отбит у финикийцев, хотя недолго оставался в руках победителей. Этот стремительный рост империи означал, что Макор, ключевой город на зыбкой границе, теперь обрел куда большее значение, чем раньше. И судьи с царями были заинтересованы в укреплении еврейского бастиона в тех местах, если это не потребует больших затрат от центрального правительства. Царь Давид и его военачальники с удовольствием узнали, что в этом маленьком городке есть строитель, который работает с такой истовостью, словно возводит главный город империи: он не покладая рук трудится по десять и двенадцать часов
каждый день, а остальное время проводит, планируя расписание на следующий. Для рабовладельца он вел себя непривычным образом, потому что хорошо обращался со своими людьми, и мало кто умирал под его опекой. Моавитяне, иевусеи, филистимляне и амалекитяне - все считали, что работать на Удода вполне терпимо, потому что он их хорошо кормил во время работы и, если кто-то себя плохо чувствовал, позволял ему отлеживаться. Откровенно говоря, им нравилось смотреть, как он носится по стенам и сует свой длинный нос то туда, то сюда, как пошучивает с ними, подгоняя темп работы.
        По вечерам он заходил в их убогие жилища под стенами города, принося с собой остатки пищи и опивки вина. Он часто говорил с ними о необходимости принять еврейского бога Яхве, каждый раз выдвигая убедительные доводы, что, сделав это, они станут евреями и обретут свободу. Он старательно объяснял, что они будут вправе поклоняться и своим прежним богам, о чем свидетельствует и его собственное имя. Он был убедителен, как проповедник, поскольку говорил на языке понятном каждому толковому человеку.
        - Мой бог Яхве - то же самое, что и ваш бог Дагон, - объяснял он пленным филистимлянам, - только он более велик.
        Он внушал своим рабам, что стать евреем - это и нетрудно и почетно. Поэтому корпус его рабочих постоянно уменьшался, но из их среды выходили хорошие новообращенные, которые могли служить в других частях еврейской империи. Именно один из этих бывших рабов принес в Иерусалим доброе имя Джабаала Удода, и генерал Амрам, занимавшийся строительством крепостей по всей империи, услышал о мастере-строителе с севера.
        - Придет день, и я должен буду посмотреть, чего он добился, - сказал генерал, запомнив название города - Макор.
        Удод и его рабы закончили возведение новых стен. Они были необходимы, потому что старые стены, еще времен хананеев, постепенно рассыпались и уходили в землю. Руины от других пожаров, строительный мусор от строек подняли уровень земли на холме еще на восемь футов, так что он достигал верхнего края старых стен. Что-то надо было делать. Но по мере того как холм рос в высоту, участок земли на его вершине сокращался, и, значит, новые стены могли появиться только внутри старых. И когда Удод поставил их, размеры города значительно уменьшились. Если во времена правителя Уриэля в пределах стен жили четырнадцать сотен хананеев, теперь в них могли разместиться только восемьсот человек, но спокойствие, воцарившееся в этих местах во времена уверенного правления царя Давида, позволяло обитать за стенами города еще девятистам фермерам - так много людей еще никогда не обрабатывало землю под городом. Это было золотое утро Макора, расцвет его славы; в эти же времена евреи доказали, что способны править царством, и если взять критерием Макор, то управляли они им хорошо.
        Удод, например, жил в удобном доме в западной части города, и сейчас, направляясь домой по извилистым улочкам города, он воочию видел расцвет Макора. Резиденция правителя производила величественное впечатление. В ней он вершил беспристрастный суд, защищая землю и имущество тех, кто обращался к нему за справедливостью. По древним еврейским законам у слабого были права, бедняк мог попросить помощи у соседей, налоги накладывались по справедливости, а наказание не могло быть чрезмерным. Лавки, что стояли в начале поворота дороги, были полны товарами, доставленными из разных частей света: фаянс из Египта, парча из Индии, шелк из Персии, изящные бронзовые изделия с Кипра, красивая глиняная посуда с греческих островов и великолепные железные изделия из соседнего финикийского города Акко плюс обыкновенные товары, которые караваны регулярно доставляли из Тира, Сидона и Дамаска. С задней части лавок стояли просторные дома, первые два или три фута которых были сложены из камня. Завершались они деревянными стенами, на которые накладывалась штукатурка. Потолок держался на надежных деревянных стропилах, и
вокруг дома располагался уютный дворик. Слева от Удода стоял древний храм Эфера, скромное здание, в котором люди поклонялись Яхве, а напротив - лавка, где продавались товары повседневного спроса: вино и оливки, хлеб и шерстяные ткани, мясо и рыба, выловленная в море у островов.
        Две особенности были свойственны Макору в те времена. Во-первых, ни одна из лавок не принадлежала евреям, поскольку по происхождению они были люди пустыни, не привыкшие заниматься коммерцией, и инстинктивно чурались таких занятий, как содержание лавки или ростовщичество, - частично потому, что у них не было склонностей к таким занятиям, а в какой-то мере и потому, что они прыжком перешли от кочевой жизни к оседлой и испытывали любовь лишь к земле и смене времен года. «Пусть финикийцы и хананеи торгуют в лавках и имеют дело с золотом, - говорили они. - Мы будем гонять наши стада, и в конце пути нам будет лучше всех, потому что мы окажемся ближе к Яхве».
        Второй отличительной особенностью было то, что в культурном смысле Макор оставался скорее все же хананейским городом. Например, он вел летосчисление по старому календарю Ханаана, который делил год на два времени, теплое и холодное, и в Макоре год начинался по старому стилю - когда холода подходили к концу, но во всех остальных частях еврейской империи отсчет нового года начинался, когда завершалось теплое время года. И облик храмового здания, и его ритуалы брали начало в Ханаане, ибо в этих местах с незапамятных времен поклонялись Элу, Баалу и Астарте. И было только логично, что, когда внук Эфера утвердил в городе культ Яхве, для храма нового божества просто несколько перестроили здание, служившее старому божеству. Фактически, когда обыкновенный житель Макора простирался перед Яхве, он вряд ли осознавал, какому богу поклоняется, потому что Эл перешел в Баала, тот - в Эль-Шаддаи и все они - в Яхве, бога Моисея, Учителя нашего.
        То были великие годы, когда складывался еврейский ритуал. Из Иерусалима царь Давид и его священники старались распространить по всему Израилю ясную и недвусмысленную религию, но в Макоре эти реформы приживались медленно. Его маленький храм продолжал действовать как средоточие древних общинных ритуалов, а не суррогата общенациональной религии.
        Дом Удода стоял ближе к концу улицы. Много лет назад он был возведен его предками, и с тех пор в нем обитали поколения достойных людей, которые старались вести достойную жизнь. Как хананеям, им часто приходилось притворяться, скрывая свою приверженность Баалу, но эта двойственность осталась в далеком прошлом. Последние поколения стали преданными приверженцами Яхве; они проводили сыновьям обрезание и выдавали замуж дочерей за представителей лучших еврейских фамилий. Этот процесс ассимиляции достиг своего пика, когда Удод обручился с единственной дочерью Шмуэля бен-Цадока бен-Эфера, еврейского священнослужителя, и теперь эта пара обитала в семейной резиденции.
        Большей частью она была построена из камня, а от белых стен внутренних помещений шло ощущение прохлады. Две комнаты были украшены красно-синими фресками. Они не изображали никаких сцен, а напоминали о пустыне, откуда некогда пришли евреи, и о холмах, что когда-то были домом хананеев. Но главным украшением жилища была двадцатисемилетняя Керит, любимая жена Удода. Она была чуть выше Удода и гораздо более стройная. У нее были правильные черты лица и, как у мужа, крупный нос, синие еврейские глаза, темные волосы и кожа цвета слоновой кости. Муж беспредельно любил ее, и, поскольку он знал, что Керит любит украшения - но не столько дорогие, сколько произведения искусства, - он часто покупал ей покрытые глазурью фарфоровые изделия из Египта или эмаль с Кипра. Все эти скромные сокровища она хранила в ящичках розового дерева и носила только тяжелый серебряный браслет из Персии, украшенный большим куском необработанного янтаря, доставленного из северных стран. На фоне ее любимых легких шерстяных хитонов янтарь лучился золотистым сиянием, которое сочеталось по цвету с широкими желтыми полосами - Керит часто
украшала ими подолы своих накидок. Она была на редкость проницательной и умной женщиной, преданной детям и обожавшей своего маленького толстенького мужа. Между ними царили добрые и сердечные отношения, поскольку, хотя в Макоре были и более красивые мужчины - а во время десятиминутной прогулки по улицам Керит видела многих таких, - среди них не было никого, кто так обожал бы ее. Между ними существовало лишь одно серьезное различие, и оно имело очень важное значение: Керит была дочерью глубоко религиозного человека, который едва ли не встречался с Яхве лицом к лицу, и она унаследовала от него преданность этому божеству. Удод же, как строитель, которому приходилось копаться в земле, с готовностью признавал Яхве, но по своему нелегкому опыту знал, что почвой правит Баал, и для строителя было бы глупо не обращать внимания на это или чернить божество, постоянно властвующее в земле, с которой он должен работать. Такая двойственность существовала во многих семьях Макора, но обычно мужчина склонялся принять еврейского бога, а жена упрямо держалась за старые семейные божества. В случае с Удодом причиной тому
было, что семья Ура с незапамятных времен имела дело с землей, почему этот процесс и имел обратный характер, но он жил с женой в мире и согласии, потому что каждый из них терпимо относился к духовным ценностям другого.
        И вот в этом месяце Абибе, весной 966 года до нашей эры, когда днем лили весенние дожди и в сухих вади стали бурлить потоки воды, когда на полях пошел в рост и созревал ячмень, а на болотах расцветали анемоны и цикламены, кивая бутонами тем странным растениям, водяным лилиям, которые потом люди другой религии назовут «индейской репой», - вот в этом месяце Абибе, завершившем восстановление стены, расстроенный Удод шел домой. Жена встретила его на пороге дома, и он тяжело опустился на твердую изразцовую лавку.
        - Я обеспокоен, Керит, - сказал он.
        - Я видела твои новые стены, и они выглядят очень надежными. - Она принесла ему ячменные печенья, горячее вино с медом, и Удод расслабился.
        - Когда я осматривал их сегодня, то обратил внимание на богатства этого города. На задах улицы стоят лучшие красильни на всем севере. За стенами раскинулись места стоянок для отдыха верблюжьих караванов. И еще эти крепкие хорошие дома… Керит, этот город служит искушением для всех наших врагов на западе. Ведь он - ворота к Иерусалиму.
        - Но разве не поэтому ты и построил стены? - спросила она.
        - Стены отбросят их. В этом я уверен. Но знаешь, как мы потеряем этот город?
        Она знала. Как и все молодые женщины Макора, она часто ставила на голову кувшин для воды и, миновав сторожевые ворота, по темному проходу спускалась к источнику. И вот как-то во время осады, которой Макор подвергся четыре года назад, когда она носила своего первенца, она предприняла это опасное путешествие и слышала, как финикийские солдаты старались пробить слабые защитные стены. Все люди Макора понимали, что, если финикийцы пустят в ход стенобитные орудия против стен, ведущих к источнику, вместо того чтобы стараться сокрушить старые городские стены, они захватят Макор. И нелогично было предполагать, что при следующем нападении, когда вокруг города выросли такие могучие новые стены, захватчики откажутся от такой победной стратегии, как пролом стен у источника. Керит прекрасно понимала, что, если финикийцы в самом деле решат захватить Макор, у них это получится, и она знала, что новые стены, возведенные ее мужем, таят в себе не столько безопасность для города, сколько дополнительный риск. Но в осторожных разговорах, которые велись несколько недель тому назад, она отказалась признавать эти факты в
силу сложных причин, которые теперь и заставляли ее молчать. Она любила своего коротышку мужа и защищала его от таких людей, как правитель, который с насмешкой относился к Удоду, но и кроме того, она знала, что, если Удод возьмется возводить в Макоре какое-то броское новое здание, ей придется остаться в этом городе, как заключенной, и ее мечтам о будущем придет конец.
        Так что она мрачно выслушала его слова:
        - Я придумал. Мы с моавитянином составили план, который спасет город. Сегодня правитель отказался меня выслушать, но завтра ему никуда не деться.
        Убежденная, что она поступает совершенно правильно, Керит взяла Удода за руку и тихо сказала:
        - Не делай из себя дурака, Джабаал. Если правитель не согласится с тобой, не спорь с ним. Работу ты себе найдешь всюду.
        Слова ее были мягкими и рассудительными, говорила она тихо и спокойно, но ее отношение едва ли не испугало Удода, потому что он прекрасно понял, что за ним скрывается. Какое-то мгновение он уже был готов сесть рядом с ней и откровенно поговорить обо всех проблемах, с которыми они столкнулись, но пришлось бы вести речь о таком количестве важных идей, что он расстался с этой мыслью. Он слишком любил Керит, чтобы волновать ее до того, как его планы были полностью сформулированы. Так что, сделав последний глоток сладкого вина, он унес свиток исцарапанного пергамента в другую комнату, где допоздна сидел над ним, набрасывая примерную схему спасения Макора. Утром, послав рабов трудиться, он явился в правительственную резиденцию и сказал правителю:
        - Теперь, когда стены возведены, я продолжаю еще больше беспокоиться о снабжении города водой.
        - Я попросил тебя укрепить стены у источника, - сказал правитель. - Я осмотрел их и должен сказать, твой моавитянин отлично отремонтировал их.
        - Сударь! Этот ремонт никого не обманет. Пятьдесят финикийцев проломят стену.
        - В прошлый раз они с ней не справились.
        - В следующий раз справятся.
        - Так что ты собираешься делать? - спросил правитель. - Твои рабы возведут новые стены?
        - У меня совершенно другой план, - сказал Удод.
        Правитель рассмеялся. Положив руку на плечо коренастого строителя, он снисходительно сказал:
        - Я понимаю твою проблему, Удод. Ты закончил строительство городских стен и опасаешься, что, если тут же не начнешь новую стройку, Иерусалим заберет твоих рабов. Не так ли?
        - Меня беспокоят не рабы, а безопасность моего города. - Он поправился: - Вашего города.
        Этот невысокий человечек говорил с такой серьезностью, что правителю пришлось его выслушать.
        - Ну, так что у тебя?
        Нервно сглотнув комок в горле, Удод впервые официально представил свой замысел. Загребая воздух руками, как огромными совками, он начал:
        - В центре города, под защитой стен мы должны выкопать вертикальную шахту, размерами с эту комнату и глубиной в девяносто локтей, чтобы пройти сквозь наносы и добраться до скального основания.
        У правителя перехватило дыхание.
        - На самом дне мы начнем рыть туннель, который пройдет глубоко под стенами и выйдет прямо к источнику.
        - Какой он будет длины?
        - Примерно в двести локтей и достаточно высокий, чтобы по нему могли пройти женщины. Затем мы завалим источник грудой камней и тем самым обезопасим себя против любой осады. - Движениями правой руки он показал, как женщины будут безопасно двигаться по подземному проходу.
        Правителю этот замысел показался настолько фантастическим, что он смог только расхохотаться. Он был не в состоянии представить себе яму размерами в эту комнату, уходящую так глубоко в землю; что же до туннеля, который, пробитый сквозь камни, как-то выйдет к источнику, он знал, что это чистая глупость.
        - Отправляйся-ка на ферму за стенами и копай там червей. - Шутка понравилась ему. Он закивал, как удод, и повторил: - Именно червей! Понял?
        Удод постарался скрыть свое разочарование.
        - В одном вы правы. Мы должны начать работу до того, как у нас заберут рабов.
        - Вот! Я же знал, что тебя беспокоит именно это.
        - Да, беспокоит. Теперь в нашем распоряжении хорошо подготовленная команда. Моавитянин - лучший надсмотрщик из всех, что были в Макоре, и прекрасно управляется с делами.
        - Не сомневаюсь, что Иерусалим заберет рабов, - сказал правитель. Проводив инженера до дверей, он несколько раз кивнул. - А ты езжай копать червей. - И, закрыв двери, он выкинул из головы эту дурацкую идею о яме в самом центре города.
        Удод не пошел на работу, а побрел домой, где выложил Керит свой непростой план: шахта, туннель, завалить источник. Она вызвала у него раздражение, сказав, что не сомневается - план не сработает.
        - Как можно со дна туннеля пробивать наклонный туннель и надеяться, что найдешь такую маленькую точку, как источник?
        - Это моя работа.
        Она засмеялась:
        - Как ты будешь видеть под землей? Как крот?
        Он устал от попыток объясняться с человеком, который не в состоянии увидеть воплощение идеи. Поцеловав на прощание жену, он взобрался на стену за домом; холм, на котором стоял Макор, так вырос, что теперь, глядя со стены на запад, Удод видел Акко, куда финикийские корабли доставляли из многих портов людей и богатства и снаряжение. Настанет день, когда они будут брошены против Макора. Каким далеким этот заманчивый город казался мальчику; как близок он стал мужчине, который понимает, насколько сильны и алчны финикийцы.
        В сгущающихся сумерках он прошел по валу к северной части города, где стал рассматривать эти роковые стены, что от сторожевых ворот тянулись к источнику, что не заняло у него много времени, поскольку он уже знал, что эта ветхая система не сможет остановить противника. Вместо этого он прошелся взглядом вниз по вади и вверх по склону горы, где стоял монолит Баала, убедившись, что сможет добраться до нужной точки. - Так и знал, что это возможно, - пробормотал он. Затем он снова посмотрел на стены у источника и на их месте увидел свою систему - сочетание шахты и туннеля. Представив себе, что она уже действует, Удод просмотрел на запад в сторону Акко и подумал: «Когда финикийцы снова нападут на нас, до источника им уже не добраться».
        Несколько недель казалось, что с туннелями покончено. Когда Удод, снова горя энтузиазмом, опять посетил резиденцию правителя, он ничего не добился. Правитель завоевал уважение Иерусалима: вместо того чтобы просить столицу о помощи, он отправил туда дополнительные поступления. И он не мог подвергать опасности благосостояние Макора дырками, которые этот Удод собирался ковырять в земле.
        - Если я представлю этот план Иерусалиму, - предупредил он, - из столицы меня просто выкинут.
        Удод разозлился:
        - Какой план вы собираетесь показывать в Иерусалиме? Вы его даже не знаете.
        - Я знаю, что такое пустая трата времени и сил, даже не заглядывая в план, - ответил правитель, и слуга показал строителю на дверь.
        В надежде не потерять свою хорошо сработавшуюся команду, Удод направил рабов ремонтировать кладку площади перед храмом. Когда с ней было покончено, он заставил их выкопать два дополнительных хранилища для зерна. После того как землекопы глубоко врылись в почву Макора и покрыли стены хранилища известковым раствором, чтобы они не отсыревали и чтобы тут не было насекомых, он часто спускался вниз проверить ход работ, а когда его круглая физиономия, окаймленная черной бородой, выныривала из-под земли, горожане весело интересовались:
        - Что ты там ищешь, Удод? Червей?
        Но по вечерам, когда рабов уже не было, Удод прогуливался по северной стене, занятый расчетами, которые лягут в основу его трудов, если все же его система защиты источника получит одобрение. Приглядываясь к наклону почвы, он пришел к выводу, что от точки у сторожевых ворот ему придется пробивать главную шахту сквозь примерно сорок футов наносов, которые и составляли верхнюю часть холма, а затем еще на девяносто футов вниз сквозь скальное основание, откуда он и сможет начать прокладывать наклонный туннель, который протянется на расстояние в двести восемьдесят футов до источника. В целом система потребует четырехсот десяти футов шахтных работ, и большей частью придется пробиваться сквозь камень. «Но в конце концов у нас будет система, неуязвимая для любого врага». Он воочию видел, как женщины по ступенькам спускаются в шахту, неся на головах пустые кувшины, а затем по легкому склону туннеля добираются до источника, укрытого от врагов, которым остается только бесноваться наверху. Даже в воображении система Удода вызывала чувство надежности, так что как-то вечером, когда месяц Абиб уже подходил к
концу, он закончил подробный чертеж на куске выделанного пергамента и принялся набрасывать пояснения к нему на небольших глиняных табличках.
        Как ему не хватало кого-то рядом, с кем можно было бы обсудить эти революционные замыслы! Правитель был не в состоянии понять смысл абстрактных линий, а Керит никак не могла отделаться от своего первоначального представления об Удоде как о кроте, который вслепую копается в земле. Так что поздней ночью он скатал кожаный свиток и, покинув город, направился в лагерь рабов, разбитый за городскими стенами. Место было мрачное, дышавшее безнадежностью. Разноплеменное скопище пленников обитало в вонючих дырах и питалось отбросами. Их стоянку окружали еврейские стражники, готовые убить любого, кто попытается бежать. Рабы влачили убогое существование и через несколько лет непосильной работы умирали. Эта система имела только два оправдания: когда египтяне или амалекитяне захватывали евреев в плен, они обращались с ними точно так же; и из этих ям, забитых рабами, постоянно появлялись люди, которые обретали ответственное положение или даже свободу, потому что Удод презирал эту систему и делал все, что мог, дабы спасти от нее людей. Многие из нынешних граждан Макора начали свое пребывание здесь, в этом жутком
лагере. Отвечая на уговоры Удода, они обратились к милости Яхве и обрели новую жизнь.
        Этой ночью строитель прошел мимо обыкновенных загонов, кишащих крысами, и направился в самую мрачную часть лагеря для рабов. За стенами лагеря она была отгорожена дополнительными стенами, и в ней содержались самые опасные заключенные. Здесь он нашел лежащего на тростниковом матрасе высокого, чисто выбритого мрачного мужчину, старше его на несколько лет. В городе его хорошо знали как Мешаба Моавитянина, человека необыкновенной стойкости. Во время одной Из войн царя Давида против моавитян он был взят в плен и считался самым умным и толковым среди рабов. Во время строительства стен Удод поставил его надсмотрщиком. Мешаб едва ли не с оскорбительной небрежностью, опираясь на локоть, приподнялся на своем полусгнившем матрасе и приветствовал шефа. Чадящая старая лампа, которую Удод прихватил с собой, высветила в этой грязи резкие черты лица Мешаба.
        - Пришло время, Мешаб, - сказал инженер, - строить систему водоснабжения.
        - Это может быть сделано, - пробурчал могучий раб, - если ты решишь одну проблему.
        - Их у нас много. Какую именно?
        - Шахта, которую мы сможем прокопать. Туннель, который мы сможем пробить.
        - То есть тебя не пугает скала? - спросил Удод.
        - Ты доставишь нам железные орудия от финикийцев, - проворчал Мешаб, - и мы пробьем скалу. Но когда, скрытые от глаз, мы окажемся на дне шахты, откуда нам знать, где начать пробиваться к источнику?
        Удод нервно рассмеялся:
        - Моя жена задала точно такой же вопрос.
        - И что ты ей ответил?
        - Я сказал: «Это моя работа».
        - У тебя есть какой-то план? - присаживаясь на истлевшем тростнике матраса, спросил раб.
        - Еще с детских лет я помню старую хананейскую поговорку: «Есть три вещи, которые поражают меня, точнее, четыре, которых я не смог познать: путь орла в небе, путь змеи на скале, путь корабля в море и путь мужчины к сердцу девушки».
        Мерцающий свет лампады бросал блики на голый череп и спокойное лицо строителя, но в его чертах просматривалась физиономия ребенка, который продолжает удивляться чудесам природы.
        - Путь корабля в море, - тихо повторил он.
        - При чем тут корабли? - спросил Мешаб, который никогда не видел ни моря, ни кораблей в нем.
        - Много лет назад, когда я с отцом был в Акко, мы гуляли по набережной и смотрели, как маленький кораблик… Мешаб, он был такой маленький, что скрывался среди волн. Повсюду торчали скалы, под водой скрывались мели, но каким-то образом этот маленький кораблик проложил себе путь прямо в гавань. Как он это сделал?
        - Магия?
        - Я тоже так думал, но, когда спросил капитана, тот рассмеялся и показал мне на три флага, что высились на крышах домов. «Что они значат?» - спросил я. «Направление», - сказал он и объяснил, что когда моряк увидит эти флаги и выстроит их в одну линию, то, значит, он лег на точный курс к своей якорной стоянке.
        Двое мужчин сидели в молчании, пока ночные насекомые, привлеченные светом лампы, слетались к ней, а из угла, где на тощих подстилках спали уставшие рабы, доносился их храп. Затем Удод сказал:
        - И вот днем… - Он остановился, подумал и начал снова: - Я стоял на северной стене у сторожевых ворот и мог представить, где находится источник. И, посмотрев на горный склон, я определил точку, где мы поставим флаг… - Он задумался. - Нет, нам понадобятся два флага.
        Едва он успел вымолвить слово «два», как Мешаб схватил его за руку.
        - И у нас будет направление. Из-за стен мы сможем видеть флаги контролировать, как мы продвигаемся.
        Удод, преисполнившись возбуждения, поставил глиняный светильник на пол и попытался расчистить небольшой участок, чтобы разложить свой пергамент, но мешали комки земли. Мешаб одним взмахом правой руки расчистил место, и в мерцающем свете Удод показал своему рабу и источник, и гору за ним. Ткнув пальцем в точку на середине склона, он сказал:
        - Если мы поставим наш первый флаг здесь, а второй наш вон там…
        - Наш третий, наш четвертый… - Мешаб решительно ткнул пальцем в карту, показывая места пятого и шестого флагов, последний из которых стоял на крыше правительственной резиденции. - И это сработает! Мы сможем определять направление!
        - Ты читаешь мои мысли, - торжественным шепотом произнес Удод, и этот замысел привел двоих мужчин в такое возбуждение, что, не в силах дождаться утра, они решили этой же ночью вскарабкаться на гору и проверить свою теорию. Но у ворот, ведущих из лагеря, их задержала охрана, предупредив Удода, что Мешаб - один из самых опасных заключенных, который не должен покидать пределы лагеря. - Он мой надсмотрщик, и он мне нужен, - заявил Удод.
        - Он многих убил, - сказал стражник, но Удод на свою ответственность провел Мешаба за ворота, и они ушли в безлунную ночь.
        Они пересекли дорогу к стенам Макора, но не стали входить в ворота. Вместо этого они пошли к северу, где стены вокруг источника делают небольшую дугу, давая понять, что источник лежит за ними. Взобравшись на крышу, они воткнули в нее небольшой клочок материи, заметный издалека. Затем, удаляясь от источника, они начали подъем на гору Баала, то и дело останавливаясь и глядя назад, а когда достигли заранее намеченной точки над городом, остановились и еще раз проверили свое положение.
        - Здесь мы поставим наш первый флаг, - сказал моавитянин. - Давай немного подождем до восхода луны.
        Они сидели в темноте, присматриваясь к очертаниям города внизу. Кое-где, как далекие звезды в непроглядной ночи, горели огни. Сидячий рядом раб был куда крупнее Удода, гораздо сильнее его, он мог без труда убить строителя и уйти на запад, в Финикию; вместо этого, продолжая сидеть рядом со своим другом, он сказал:
        - Теперь, глядя отсюда на город, я уверен, что мы сможем с этим нравиться.
        Когда луна на три четверти всплыла из-за холмов Галилеи, ее свет залил острые прямые линии стены, ведущей от сторожевых ворот к источнику, и пара, несколько раз переместившись с места на место, наконец оказалась на прямой линии, что вела к стене.
        - Посмотри, - сказал Удод, - как линия пролегает отсюда через весь город и утыкается в крышу правительственного дома.
        - Вот там мы и поставим шестой флаг, - уточнил Мешаб. Теперь он видел то безошибочное направление, на которое они и будут ориентироваться, когда пробьют первую глубокую шахту и начнут рыть туннель к невидимому и неосязаемому источнику. - Это самая трудная часть, - проворчал он. - Как мы со дна шахты определим направление?
        - А вот это - моя работа, - сказал Удод. Едва он двинулся в обратный путь в лагерь рабов, как, спускаясь по склону, увидел цепочку людей с факелами. Они провели всю ночь на вершине, в соответствии со старым обычаем поклоняясь Баалу. Поскольку этот бог был ночью так благосклонен к строителям, Мешаб предложил:
        - Может, и мне стоит подняться и поклониться Баалу?
        А Джабаал сказал:
        - Я пойду с тобой. - Они вдвоем наискосок пересекли горный склон, пока не вышли к тропе, по которой спускались пилигримы. По ней они поднялись к святилищу, которое более тысячи лет было местом поклонения.
        На вершине они нашли монолит, давно посвященный Баалу. У его подножия были знакомые приметы скромных жертвоприношений: несколько цветов, мертвый голубь. Макор больше не поклонялся огненному богу, пожиравшему детей; больше не существовало храмовых проституток, служивших Астарте, - евреи положили конец этой практике. Но они были не в силах истребить тихое поклонение Баалу, потому что и еврейские землепашцы, и торговцы-хананеи испытывали необходимость в столь важном для них божестве. Даже царь Саул отдал дань уважения Баалу, назвав своих сыновей в честь доброго бога. Время от времени еврейские правители Макора принимались обсуждать возможность запрета хананейского бога, но давление народа позволяло божеству жить и дальше. А вот теперь, при правлении царя Давида, из Иерусалима пришло указание, гласящее, что поклонение Баалу должно быть запрещено, но правители лишь недавно завоеванных северных территорий, где жило много хананеев, всегда выступали против слишком крутых мер, о которых позже придется пожалеть. Таким образом, Макор сохранил свое древнее божество, и горожане регулярно поднимались на гору,
ища помощи и поддержки от единственного бога, которого они лично знали, - бога, который неизменно обеспечивал плодородие их полей.
        Мешаб Моавитянин опустился на колени перед монолитом, повторяя молитвы, которые он усвоил в южных пустынях. Поднявшись, он был готов снова спускаться в вонючий лагерь рабов, куда Баал временно поместил его. Удод спросил его:
        - Почему ты так неразумен? Почему бы тебе не принять Яхве и не стать свободным человеком?
        Отвечая, Мешаб четко обозначил разницу между собой и Удодом.
        - Я жил и умру с Баалом, - тихо сказал он. Этот же непреклонный ответ он, попав в плен в Моаве, бросил в лицо царю Давиду. Это и лишило его возможности стать военачальником в еврейской армии.
        - Подожди, - сказал Удод, отвлекая могучего Мешаба к скале, откуда в лунном свете перед ними открывался вид и на Макор, и на Акко. - Мой род, так же как и твой, презирал еврейского бога. Что бы ни было, мы веками поклонялись Баалу. Но постепенно мы начади убеждаться, что евреи…
        - Разве ты сам не еврей?
        - Теперь - да. Но еще не так давно моим народом были хананеи.
        - Как это может быть?
        Собственная семья Мешаба скорее погибла бы, чем предала своего бога.
        - Мы жили в Макоре бок о бок с евреями, и между нами завязалась тесная дружба, - объяснял Удод. - Один из моих предков по имени Зибеон решил считать себя евреем, и пару раз у него были неприятности. Но в конце концов евреи выяснили, что им нужен Баал, а мы решили, что нуждаемся в Яхве. С тех пор к нам и пришло процветание.
        - Как вы могли так обманывать своего бога? - с подозрением спросил Мешаб.
        Удод смотрел вниз на обнесенный стеной город своих предков. На этой сцене развертывалась борьба двух могущественных богов, и ему было трудно объяснить Мешабу ту власть, которую Яхве обрел над умами хананеев, искавших истину.
        - Все, что я могу рассказать тебе, Мешаб, - это легенда, которую я услышал еще ребенком. Наш народ жил в городе под защитой Баала, и из пустыни пришли евреи - тогда их называли ибри - с мулами, и с ними пришел их бог Эль-Шаддаи. Они встали лагерем за стенами, и между двумя богами разразилась жестокая битва за обладание вершиной горы. Баал, конечно, восторжествовал, а Эль-Шаддаи в отместку сжег город, и евреям достались руины. Много лет Эль-Шаддаи правил долинами, а Баал господствовал наверху. Но спустя несколько столетий было достигнуто соглашение. Хананеи приняли нового бога Яхве, а евреи - старого бога Баала. И с тех пор мы живем в согласии.
        - Ты говоришь, что Яхве - это новый бог?
        - Да. Другая группа евреев ушла в Египет, где с ними очень плохо обращались, и бог, который сопутствовал им, превратился в могучее и грозное божество, способное поразить врагов ужасом. Этот новый бог Яхве предстал перед таким человеком, как Моисей, который вывел евреев из Египта и сорок лет водил их по пустыне. Там Яхве обретал все большее могущество. Под водительством Яхве и Моисея евреи стали могучей силой…
        Мы знали Моисея, - прервал его моавитянин. - Он хотел вторгнуться в наши земли, но мы его отбросили.
        - Нам в Ханаане это не удалось, - признал Удод. - Так что теперь Яхве правит всеми нами.
        Легенда Удода довольно точно отражала историю. За несколько столетий до того, как старый Цадок привел свое племя в Макор, другие патриархи пришли в Египет. Они почитали обыкновенного бога пустыни, который мало чем отличался от Эль-Шаддаи, но во время бед и страданий, которые их постигли в Египте и Синае, этот бог превратился в высшее существо, превосходящее любое божество более мелких еврейских племен, которые остались на прежних местах. Так что, когда племена, собравшиеся вокруг Моисея, вернулись в Ханаан, все приняли превосходство их бога Яхве. Те испытания, в которых он созрел, объясняли, почему он не мог появиться в другом месте. Яхве никогда не мог родиться в таком милом, уютном городке, как Макор с его добрыми богами. Его преображение объяснялось и египетским пленением, и конфликтом с фараоном, и страданиями исхода, и годами голода и жажды в пустыне, и тоской по своему дому, и духовной тягой к всезнающему божеству… все это выковало и закалило Яхве.
        Тем не менее и в этот час торжества над божками еврейских племен Яхве продолжал оставаться божеством лишь этого колена. В годы царствования Саула и Соломона еще не пришло время открыто объявить народам Израиля, что их бог будет править повсеместно, и его воцарения пришлось ждать еще несколько столетий. Но теперь, в эпоху Давида, Яхве был признан богом всех евреев, от севера до юга, и договоры, которые он со времен Авраама заключал со своим избранным народом, были признаны обязательными даже для таких отдаленных мест, как Макор. Различные Элы - Элохимы, Элеоны и Эль-Шаддаи - теперь счастливо слились в облике своего великого последователя.
        Но по мере того как росло величие Яхве, он все больше отдалялся. Теперь уже было невозможно прогуливаться с ним в оливковой роще. С того дня, как последний еврей в Макоре разговаривал со своим богом, прошло четыреста пятьдесят лет. Последний разговор состоялся у предводителя Эфера после разрушения ханаанского Макора. Когда искушение поклоняться Баалу стало слишком неодолимым, рыжеволосый генерал решил увести своих евреев в нетронутые места, но в самый канун ухода Эль-Шаддаи появился в последний раз и сказал:
        - Разве я не привел вас в этот город и после всех трудностей не вручил его вам? Не на тебе ли лежит ответственность, чтобы принять все как есть и сотворить тут добро?
        Так что Эфер возвел новый город на руинах старого и сделал всё, чтобы на полях вокруг него воцарилось процветание. И спустя годы, когда объединившиеся евреи под водительством Моисея с востока подошли к Иордану и пересекли его, они обнаружили в самых отдаленных уголках Ханаана маленькие поселения, подобные Макору, готовые признать Яхве. Но далекая отчужденность Яхве, его непреклонное желание оставаться невидимым неизбежно привели к тому, что многие евреи стали испытывать тягу к более скромным божествам - они, тем не менее, давали каждому из них то тепло, которого уже не было в Яхве. Культ Баала продолжал процветать едва ли не по всей империи царя Давида. Во многих местах поклонялись Астарте, да и огненный бог, пожиравший детей, начал оживать; временами казалось, что по всей империи у каждого зеленеющего дерева стоит свой алтарь.
        Пока Удод и моавитянин говорили об этих вещах, они в лунном свете увидели двух еврейских женщин, взбиравшихся на гору. Они шли преклониться перед Баалом и не видели мужчин, сидящих по другую сторону склона, поскольку были заняты своими домашними проблемами, разрешить которые мог только Баал. Они, задыхаясь, добрались до вершины. Женщина простерлась перед монолитом Баала, и Удод услышал, как, переводя дыхание, она молила бога:
        - Баал… пусть мой муж Джерубаал живым вернется с моря… пусть финикийцы не тронут его… защити его в Акко… великий Баал… верни мне мужа живым.
        Две женщины молились еще несколько минут, помня о дружеских отношениях с древним богом. Когда они поднялись, оставив у подножия монолита свои скромные подношения, одна из них увидела в лунном свете Мешаба и вскрикнула. Удод подошел к ней, и когда она узнала его, то издала нервный смешок.
        - Я увидела того человека, - сказала она, - и подумала, что этот раб пришел убить меня.
        - Он никого не убивает, - заверил ее Удод.
        В этих двух женщинах он узнал Леа и Мириам, двух домохозяек, которые в решении жизненно важных вопросов полагались на Яхве, но прибегали и к помощи Баала, когда возникали какие-то домашние проблемы.
        - А ты о чем молилась, Мириам? - спросил Удод вторую женщину.
        - Мой сын отправился в Иерусалим, и я молилась, чтобы царь Давид хорошо отнесся к нему и нашел ему место в армии.
        - Так и будет, - пообещал Удод, и она облегченно вздохнула, но, когда женщины спустились, Удод сказал Мешабу: - Посиди здесь, пока я буду молиться.
        Оставшись в одиночестве, он подошел к древнему камню и распростерся перед Баалом, выкладывая ему все те домашние дела, от которых хотел сбежать:
        - - Дорогой Баал, моя жена Керит мечтает жить в Иерусалиме, где обитает бог ее отца. Мой же дом в Макоре, здесь, рядом с тобой. Но сделай так, чтобы я удачно построил туннель, чтобы царь Давид увидел его и призвал меня в Иерусалим строить здания, которые ему нужны во славу Яхве. - Смиренно склонившись перед своим богом, он с такой силой сжал голову руками, словно старался сокрушить себе череп. И лишь когда боль в сдавленных висках стала нестерпимой, он расслабил сильные пальцы и закончил молитву: - Баал, я прошу не для себя, потому что сам я согласен жить и здесь. Но моя жена Керит должна быть в Иерусалиме. Там ее бог. Ее сердце там. Великий Баал, пошли нас в Иерусалим.
        Никогда ранее он не осмеливался в этом признаться, ни себе, ни своей жене, но теперь, поделившись с Баалом, он не увидел никакого противоречия в том, что просил его отправить их в Иерусалим, где он будет строить храмы в честь Яхве. Мешаб, непреклонный моавитянин, услышь он эту странную молитву, преисполнился бы отвращения. Мужчина должен хранить приверженность лишь своему богу.
        Последующие две недели Удод не занимался своим замыслом системы водоснабжения. Он был занят поисками других занятий для своих рабов. Стены города возведены, двор храма вымощен, скоро будут завершены и хранилища зерна. Если он в самое ближайшее время что-то не придумает, его надежную команду разбросают по всему царству. Поэтому он попытался снова возбудить интерес правителя к идее шахты и туннеля, но этот чиновник оказался не в состоянии осознать ее возможности, и Удод помрачнел. Ему отнюдь не полегчало, когда жена задала вопрос об их будущем.
        Стоял теплый весенний день. В это время года вся Галилея напоминает один огромный цветущий сад. Керит пошла в оливковую рощу, чтобы набрать цветов и украсить их дом букетами. Домой она вернулась усталой и решила принять ванну и переодеться. Наряд она себе выбрала, повинуясь минутному капризу, но мужу он нравился больше всех: из серой шерсти с желтыми полосами по подолу и у обшлагов, а также кулон с янтарем, сиявшим, как послеполуденное солнце. Встретив Удода у дверей, она поцеловала его и воскликнула:
        - Ты только посмотри на эти цветы! - И когда он обратил на них внимание, она почему-то бросила: - Мне будет не хватать Галилеи, когда мы отсюда уедем.
        Он напрягся, а затем спросил:
        - И куда же мы уедем? - Но прежде чем Керит ответила, Удод уже знал, что она скажет.
        - Твоя работа здесь завершена. И мы поедем туда, где нужны строители. В Иерусалим.
        Взяв ее за руку, он привлек Керит к себе и поцеловал.
        - Я очень хочу, чтобы ты была там. Но я вот думаю…
        - Понадобишься ли ты там? - Его опасения вызвали у нее веселый смех. - Джабаал, ты лучший строитель во всей империи. И все это знают.
        Они замолчали на пороге разговора, который должен был внести полную ясность, но строитель побоялся заговорить о своих страхах, связанных с Иерусалимом, а Керит еще не успела четко сформулировать моральные и философские проблемы, которые начали ее преследовать. Золотое мгновение, когда идея носилась в воздухе, исчезло, и она спокойно произнесла обыденные слова:
        - Что-то да произойдет. - И больше в этот день они ни словом не обмолвились об Иерусалиме.
        Но в середине месяца Зива, когда пшеница уже была обмолочена, а ячмень ссыпан в мешки, Керит, навещавшая жену правителя, услышала новость, которая, казалось, была предназначена специально для нее.
        - С севера прибывает генерал Амрам, - сказал правитель. - Он будет осматривать Мегиддо и пообещал навестить Макор. Хочет посмотреть на наши новые укрепления.
        - Кто такой генерал Амрам? - спросила Керит.
        - Он строит крепости для царя Давида.
        Керит стиснула руки, чтобы не вскрикнуть от радости, но в голове у нее настойчиво билось лишь одно слово: «Иерусалим, Иерусалим!» Наконец, справившись с волнением, она обратилась к правителю:
        - Вы позволите?…
        - Хотите рассказать Удоду? Чтобы он и дальше копал ямы? - Правитель покачал головой, и Керит поняла, что он старается удержаться от улыбки. - Я не против. Пожалуйста.
        Добравшись до ворот, она обратилась к стражнику:
        - Ты видел Джабаала?
        - Кого?
        - Удода. - Она постаралась не показать, как ей не нравится это имя.
        - Он в лагере для рабов.
        Она прошла оливковую рощу, в которой недавно собирала цветы. На этот раз Керит миновала ее и вышла к стене, за которой содержались рабы. Но, собираясь войти в пределы этого зловонного места, она чуть не задохнулась от запаха.
        - Где Джабаал? - спросила она стражников, а когда они не поняли, о ком идет речь, Керит не без раздражения объяснила им: - Вы зовете его Удодом.
        - Иди за мной, - сказал стражник и, не обращая внимания, куда он ведет Керит, беспечно миновал внешний круг зловонных хижин; по дороге бегали крысы, а на солнце лежали охапки соломы, прогнившей до такой степени, что в них могли обитать только колонии клопов и вшей. Вода в глиняных кувшинах была подернута грязной пленкой, а те несколько мест, которые рабы, готовясь умирать, расчищали для себя, выглядели отвратительно.
        - Яхве всемогущий! - прошептала Керит. - И вы позволяете людям здесь жить?
        Стражник отпер перед ней внутреннюю калитку и провел ее в другую, обнесенную стеной, секцию, где содержались самые опасные пленники. Сюда даже солнце не пробивалось. На полу полуразвалившихся хижин лежала грязь, оставшаяся еще после весенних дождей. Тут же валялись кучки соломы и обрывки одежды. В углах громоздились треснувшие кружки и миски с заплесневевшей едой, а места, отведенные для личной жизни, были просто неописуемы. Раб, захваченный во время одного из походов в пустыню, а теперь слишком старый, чтобы работать, шаркает - он сутулится, потому что больше не может распрямиться. Молодой мужчина, которому полагалось быть высоким и стройным в садах своей родины к северу от Тира, с остекленевшими глазами ждал прихода смерти.
        - Яхве, Яхве! - шептала она, не в силах вынести, что этот ад существует на той же земле, что и Иерусалим. Керит почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Но она прошла это жуткое жилище из конца в конец, увидела мужа, беседовавшего с человеком, которого она раньше не заметила, - рабом Мешабом. Его сдержанная и продуманная манера поведения, с которой он рассматривал пергамент с чертежом, была полна такого достоинства, что оно казалось ей невероятным в таком месте.
        Кивнув рабу, она сказала:
        - Муж мой, прибывает генерал Амрам осматривать твои стены.
        Это сообщение оказало на двоих мужчин поразительное воздействие. Удод вскочил на ноги, не опасаясь проявить свою радость.
        - Наконец-то у нас появится человек, который все поймет!
        А Мешаб отпрянул в угол - им руководил не страх, поняла Керит, а инстинктивная осторожность. Не подлежало сомнению, что он раньше уже встречался с генералом Амрамом, может, на поле боя, где тот оставил по себе много жертв и у моавитян, и у евреев, и Керит видела, что Мешаб не испытывал желания снова встречаться с этим генералом.
        Тем не менее, когда Удод, полный энтузиазма, повернулся к рабу за поддержкой, раб сказал:
        - Да, Амрам - это тот, кто все поймет.
        Керит предложила, чтобы Удод пошел с ней домой, чтобы всесторонне обсудить эти волнующие новости, и строитель с явной неохотой проводил жену обратно сквозь это зловоние, после чего они по насыпи поднялись к Макору. Но у ворот Керит оглянулась бросить взгляд на лагерь рабов и спросила:
        - Как вы можете, чтобы люди, такие же, как вы, жили там?
        - Они живут так долго, сколько смогут, потому что я стараюсь что-то делать для них.
        За воротами Керит тихо сказала:
        - Ох, Джабаал, генерал Амрам даст нам свободу.
        - Надеюсь, стены ему понравятся.
        - В таком случае, - застенчиво предложила она, - не бойся дать ему знать, что все решения принимал именно ты.
        Поскольку они не торопились оказаться дома, где придется разбираться, в самом ли деле у них есть причины для радости, супруги остановились у винной лавочки напротив храма, и Керит, помявшись, сказала:
        - Кроме того, Джабаал, ты должен упомянуть об Иерусалиме.
        Маленький строитель промолчал.
        - Ты должен попросить его, чтобы он взял тебя в Иерусалим. И немедля.
        Удод, стоя на весеннем солнце, сглотнул комок в горле, переступил с ноги на ногу и ответил:
        - Нет, Керит. Я должен всего лишь объяснить ему свою систему водоснабжения.
        Керит сдавленно вскрикнула, словно получила ранение, а затем оглянулась убедиться, что никто из покупателей в лавочке не слышал ее.
        - Дорогой Джабаал, - прошептала она. - Неужели ты ничего не понимаешь? - И, стараясь быть честной, спросила: - А если ему понравится твой туннель? Сколько времени он займет?
        - Примерно года три.
        Она закусила костяшки пальцев. Три года! Еще три года в ссылке, вдали от Иерусалима! Затем, подарив мужу улыбку, полную любви и понимания, она сказала:
        - Хорошо. Если это твоя мечта, я буду ждать три года.
        Но эта перспектива, о которой она только что сказала, пугала ее, и она схватила мужа за руку.
        - А что, если туннель обвалится?
        - Для этого я и работаю, чтобы не обвалился, - сказал он.
        И тут она произнесла слова, полные глубокого значения. Они вырвались против ее желания, но она уже больше не могла справиться со своими чувствами.
        - Ты ведешь себя как дурак. - Никогда раньше она не употребляла это слово, потому что любила своего мужа и ценила ту нежность, с которой он к ней относится. Но постепенно ей пришлось признать, что любое начальство в городе, например правитель, относится к ее мужу просто как к забавной личности, которая носится по улицам и, как настоящий удод, сует свой острый нос то в цистерны для воды, то в хранилища зерна. Конечно, он был глуповат. Но она еще могла пережить это разочарование, как любая тридцатилетняя женщина, которая видит, чего достиг муж за время их совместной жизни. Но в данном случае было кое-что еще: ее тяга к священному городу Иерусалиму. Она с грустью вспоминала, как еще девочкой впервые увидела крепость на холме, отбитую царем Давидом у иевусеев; ее настолько захватили эмоции того дня, что она не могла забыть их. В ту зиму умерла ее мать, и отец отправился в Иерусалим молиться. Когда они после долины поднялись на перевал, она увидела под собой город, покрытый снегом, белым и чистым, как аист весной, и невольно она вскрикнула: «О, город Давида!» Под этим именем он и стал известен евреям,
но в Макоре его продолжали называть старым хананейским названием - Иерусалим, что и было правильно, потому что город принадлежал евреям всего лишь несколько лет. Когда Керит с отцом стояли на холоде, глядя на этот город, она интуитивно понимала, что Иерусалим станет знаменит не из-за своих размеров или крепостных стен, а потому, что в нем чувствуется духовное присутствие Яхве. И с первых же мгновений, когда перед ней открылся Иерусалим, она мечтала стать частью его, расти вместе с ним и быть частью того сияния, которое он зримо излучал. Этот город определял весь смысл жизни евреев.
        Ее отец чувствовал то же самое, потому что, глядя на заснеженные укрепления, он сказал:
        - Еще до моей кончины мы увидим, как придет в запустение храм в Макоре, потому что в Иерусалиме навечно воздвигнется храм Яхве.
        Она спросила, не будет ли он сожалеть об исчезновении их маленького храма, на что он без промедления ответил:
        - Так же как нам в телесном воплощении необходимо взбираться, чтобы достичь Иерусалима, так же надо подниматься и нашим душам к духовным вершинам Яхве. И мы уже начали этот подъем. - Но он умер до того, как смог привести свой народ к новому пониманию религии, символом которой был Иерусалим, а сменившим его священникам в Макоре не хватало его кругозора, и они лишь ревностно цеплялись за свои блага и прерогативы. И Керит маялась непреходящей тоской по Иерусалиму частично и потому, что унаследовала отцовские качества. Но если бы ее попросили изложить одну простую причину, по которой она мечтает о царском городе, она бы честно сказала:
        - Потому что в этом городе Яхве объявит о себе.
        Ее мечты резко противоречили желаниям мужа. Да, он может отправиться в Иерусалим - но лишь потому, что в этом городе надо вести строительство. Из-за любви к Керит он был готов помочь ей обрести предмет ее страстных желаний, но с трудом понимал эту увлеченность Яхве. Как человек из рода Ура, он знал, что землей Макора правит Баал. Он был готов и дальше строить здесь, в этих местах, откуда были родом все его предки. Все остальное, кроме его работы, было для него не важно, и, как хороший строитель, он ценил лишь плоды своих трудов, не очень интересуясь их предназначением. С таким же удовольствием, с каким он перестраивал маленький храм в Макоре, он возводил и новый лагерь для рабов, и эта последняя работа нравилась ему больше всего, поскольку продлевала жизнь рабов, что ему было нужно.
        Так что Джабаал-строитель, не отвергающий Баала, и Керит, полная мистической преданности Яхве, пришли наконец к своему дому в конце улицы. В ходе долгой истории Макора в его стенах не раз повторялось такое противостояние, когда было необходимо сделать сознательный выбор между богами. Как и многие, кому приходилось принимать окончательное решение, каким богам они будут поклоняться и каким образом, они уходили от прямого разговора, надеясь, что время само разберется с этой проблемой и примет за них решение… Керит начала разговор, что вот, мол, когда прибудет генерал Амрам… но Удод не слушал ее, потому что он уже строил в воображении план. Он скатал кожаный свиток, собрал чертежные принадлежности и вернулся в лагерь рабов, где приказал группе своих людей сколотить стол, за которым они с моавитянином смогут работать все те решающие дни, что ждут их впереди.
        Пергамент был выделан из кожи теленка, с которой удалили волосы, а потом размяли и выгладили. С помощью тростникового пера и чернил, сделанных из сажи, уксуса и оливкового масла, Удод набросал последние подробности системы водоснабжения. Мешаб обратил внимание, как он внимательно следил, чтобы диагональ шахты соответствовала направлению, которое определяли шесть флагов. И когда он спросил почему, Удод показал на план:
        - Таким образом мы сможем проложить туннель.
        Больше он ничего не сказал и принялся выдавливать в табличках мягкой глины чертежи разных работ, которые необходимо было сделать. Когда с ними было покончено, Мешаб положил их в печь для обжига, чтобы они приняли неизменную форму. Вечером перед прибытием генерала Амрама у них все было на руках: большой свиток пергамента, который генерал, объясняя их замысел, сможет показать в Иерусалиме, и набор прочных табличек для руководства работами в Макоре.
        Следующим утром, едва ли не последнего дня месяца Зива, когда цветущие деревья превратили Галилею в единый звенящий сад, когда на фисташковых кустах распустились красные бутоны, а листья гранатов обрели нежно-зеленый цвет, генерал Амрам со спутниками верхами подъехали к Макору. Лошадей тут видели редко, и детишки помчались встречать гостей, пока правитель ждал их у ворот с глиняными кувшинами вина и сосудами с холодной водой. Солдаты из генеральского эскорта выливали их на себя и вытирались кусками ткани, которые принесли женщины из города. Среди них была и Керит, которая вызвалась прислуживать генералу.
        Амрам был типичным военачальником еврейской империи - мускулистый и поджарый, с короткой бородкой и ежиком рыжих волос. У него были голубые глаза, морщины на лбу и небольшой шрам на левой щеке. Он был спокоен и внимателен, присматриваясь к жизни, которая кипела вокруг него. И он с незаурядной проницательностью мог оценивать ее. Он сразу же заметил, что Керит - красивая женщина в том возрасте, который он предпочитал. Живя в Макоре, она не очень счастлива, но хочет произвести на него впечатление достижениями своего мужа, и в таком случае он может неплохо провести время в этом провинциальном городе. Так что, когда Керит протянула ему ткань, он неторопливо принял ее и улыбнулся, блеснув из-под усов редкими зубами.
        - Как ваше имя?
        - Керит, - ответила она и торопливо добавила: - Жена Джабаала, который и выстроил эти укрепления.
        - Выглядят они надежными.
        Не успела Керит заверить его, что они таковы и есть, как вмешался правитель. Он объявил, что гостей приглашают в его резиденцию для приветственных речей, но после повторного приглашения генерал Амрам сказал:
        - - Я приехал осмотреть новые стены и хотел бы этим заняться.
        Он решительно покинул церемонию приветствия и двинулся к стенам, с удовольствием отметив, что Керит сопровождает его.
        - Мы построили крепкие стены, - подобострастно успел заметить правитель, и Удод, державшийся в задних рядах, подумал: «Целый год я воевал с ним, чтобы получить разрешение строить их, а теперь, выясняется, это его стены». Правитель снисходительно добавил: - Их строил человек, которого мы зовем Удод, - и изобразил эту птицу, покивав. Спутники генерала засмеялись, но генерал заметил, что, когда они его так называют, жена строителя злится. Но он в самом деле выглядит глуповато.
        В ходе своих инспекционных поездок генералу Амраму не раз приходилось сталкиваться с подобными ситуациями, и он знал, как должен действовать в данном случае: сказать начальству ее мужа хвалебные слова о нем, убрать его куда-нибудь подальше, и тогда будет видно, что собирается делать его симпатичная женушка. Так он и поступил.
        - Джабаал, - сказал он, - поскольку вы и строили стены, давайте поднимемся на гору в задней части города и посмотрим, насколько они хороши.
        - Я захвачу вина, - вызвался правитель, но Амрам оборвал его.
        - Мы пойдем одни! - рявкнул он и с такой решительностью двинулся вперед, что Удод на своих коротких ножках с трудом поспевал за ним.
        Чтобы обойти город, потребовалось несколько больше часа. Отмечая по пути различные его точки, двое мужчин поднялись на середину горного склона, чтобы подробно осмотреть все укрепления.
        - Эти земляные склоны ведут прямо к стенам, - заметил он. - Вы думали, чтобы как-то защитить их?
        - Мы рассматривали две возможности. Можно замостить существующие склоны, но потребуется много камня. Или можно на два локтя снять землю вокруг стен, и откроется каменное покрытие склонов. Его еще в старину клали гиксосы, но оно в хорошем состоянии. Что бы предложил генерал?
        - Ни то ни другое, - сказал Амрам. - Потребуется слишком много рабов. И в конечном итоге вы останетесь в том же самом положении, оно не улучшится. Но вот что я бы сделал. - Он показал на тот участок стены, к которому с другой стороны прилепились частные дома. Городское укрепление служило им одной из стен. Жилища карабкались друг на друга, и окна достигали верха стены. - Я бы решительно избавился от этих оконных проемов. Помнишь, как Рахаб спустила из окна канаты для наших разведчиков в Иерихоне?
        - Так что предлагает генерал?
        - Сегодня же снести их. Пока еще у вас есть рабы для этой работы.
        Дважды генерал Амрам упомянул рабочую силу Удода.
        - Вы собираетесь забрать их? - спросил маленький строитель.
        - Когда работа тут будет закончена, мы сможем использовать опытных строителей в Иерусалиме. И похоже, что вы тут все сделали. - Он был грубоватый и резкий человек, привыкший распоряжаться на поле боя, и, хотя он уже начал испытывать к Удоду легкое презрение, в ходе знакомства с его трудами он был вынужден признать, что работа сделана просто превосходно. Положив руку на плечо строителя, он сказал: - И я сообщу царю, что это хорошая работа.
        Удод пробормотал благодарность, а затем, вознеся безмолвную молитву Баалу, приступил к самому главному:
        - Генерал Амрам, новые укрепления ровно ничего не значат, пока источник воды находится под угрозой.
        - Отсюда стены вокруг него кажутся достаточно надежными.
        - Они все в заплатках. И лишь кажутся крепкими. Но оба мы знаем, что любая, даже самая небольшая армия без труда проломит их.
        Генерал не мог не оценить честности строителя. Едва только поднявшись на горный склон, он сразу же заметил фатальную слабость Макора. Но ничего не сказал, поскольку город был поселением на границе, которым в случае необходимости придется пожертвовать. Он понимал, что если финикийцы решат напасть на него, то первым делом проломят стену вокруг источника и задушат город жаждой, но потеря этого города не станет ударом для империи. Тем не менее, его поразило, что Удод правильно понимал тактическую ситуацию.
        - Но есть способ так усилить Макор, что ни один враг не сможет взять его. - Удод старался, чтобы его голос звучал как можно убедительнее.
        Несколькими краткими предложениями Удод объяснил, что в центре города надо пробить шахту, от которой проложить туннель к источнику. Удод нервничал, но с радостью отметил, что генерал Амрам все понял.
        - Затем мы снесем стены вокруг источника, уничтожим все их следы, перекроем источник большими камнями и завалим толстым слоем земли. И теперь никто не сможет подобраться к источнику - только изнутри, по туннелю.
        Рассказ о замысле вдохновил его, и внезапно слова полились потоком. В своих логических построениях, в знании деталей Удод был настоящим поэтом - и в то же время генералом. Он говорил о безопасности, которую обретет Макор, о безопасности, которая веками будет служить империи.
        - И пусть финикийцы, - вскричал он, - хоть полтора года колотятся в стены города, за которыми, генерал, будет спокойно сидеть ваш гарнизон! И Иерусалим будет спасен.
        Против своего желания - он был не из тех людей, которые загораются энтузиазмом, - Амрам заразился возбуждением Удода. Его соблазнила мысль, что Макор может стать постоянным форпостом на западной границе. И в рассказе Удода маленький город обретал совершенно иной вид: укрепились насыпи, исчезли злосчастные стены вокруг источника, и он увидел, как финикийские наемники тщетно бьются о стены города. Удод кончил свое повествование и застыл в ожидании.
        - Что для этого потребуется? - прямо спросил Амрам.
        - Мои рабы. И еще пятьдесят.
        - Есть ли чертежи? - Он не сомневался, что этот решительный человечек уже обзавелся ими.
        - Идемте ко мне домой, - тихо сказал Удод, опасаясь показаться слишком настойчивым. Когда они по возвращении миновали главные ворота, он приказал одному из стражников: - Приведи ко мне Мешала Моавитянина.
        - Кого? - переспросил Амрам.
        - Моего бригадира. У него все глиняные таблички.
        Керит, ждавшая в доме правителя, услышала, как генерал Амрам и ее муж прямиком прошли в их дом, и она побежала боковыми улочками, чтобы успеть оказаться на месте и встретить гостя, как полагается, но, когда она, переводя дыхание, оказалась у дверей дома, мужчины уже лежали на полу, изучая чертеж Удода на пергаменте.
        - О нет! - еле слышно прошептала она. - Мой глупый муж досаждает этому великому человеку такими глупостями.
        Она принесла им холодные напитки, но они не обратили на нее внимания. Керит села так, чтобы смотреть на генерала, и наконец тот, улучив момент, посмотрел на нее, пока Удод продолжал чертить пальцем воображаемый туннель.
        Вся троица продолжала оставаться в таком же положении, когда в сопровождении стражника появился могучий моавитянин. Едва только высокий южанин вошел в комнату, неся с собой набор глиняных табличек, как генерал Амрам, увидев его, вскочил на ноги и крикнул:
        - А этот что здесь делает?
        - Его зовут Мешаб, это мой бригадир, - объяснил Удод. - Покажи генералу Амраму…
        Но прежде чем моавитянин успел разложить таблички с чертежами, Амрам повернулся к нему спиной и приказал:
        - Уведите его!
        - Господин, - запротестовал Удод, - это наш лучший работник.
        - Я знаю, кто он такой, - фыркнул Амрам. - Он убил моего брата.
        - Его прислали к нам несколько лет назад.
        - Мне известно, когда его прислали. Это я отправил его сюда. Мешаб хранил молчание, пока генерал Амрам вспоминал войну царя Давида против моавитян. Строго говоря, евреям так и не удалось по-настоящему покорить королевство в пустыне, потому что Мешаб и еще несколько таких, как он, предводителей блистательно оборонялись по принципу «бей и беги», но в конце концов Моаву пришлось стать вассальным владением.
        - Когда мы обсуждали условия мира, этот напал на наш лагерь и убил моего брата. Когда его взяли в плен, я хотел прикончить его своими руками.
        Он отвернулся, и в помещении воцарилось напряженное молчание, но Керит сказала:
        - Оставь тут таблички, раб, и возвращайся к себе в лагерь. - Ее приказание напомнило всем, что ныне Мешаб - всего лишь раб, и напряжение ослабло. Эта женщина умна, подумал генерал Амрам.
        Во время торжественного обеда у правителя генералу представилась еще одна возможность убедиться в незаурядных качествах этой женщины. Она, догадываясь, какие он лелеет про себя мысли, и перебарывая боль в душе, дала ему понять: когда ему захочется встретиться с ней и испытать ее ласки, он их получит, и к концу второго дня генералу Амраму стало ясно, что жена Удода хотела бы остаться с ним наедине.
        Удод, занятый лишь возможностью получить разрешение на строительство туннеля, посматривал на жену, но главным образом старался выдавить из Амрама доводы в пользу своего замысла, так что на третий день Амрам сказал:
        - Удод, почему бы тебе не прихватить своего раба-моавитянина и не подняться на гору? Там ты и посмотришь, сможете ли вы проложить линию флагов, о которой ты говорил.
        - Мы уже пробовали это сделать, - заверил его Удод. - И не сомневаемся, что наш план сработает.
        - Я скажу, что тебе делать, - раздраженно бросил генерал Амрам. - Ты поднимешься на гору, а он останется здесь. И вы на деле поставите флаги.
        Бородатая физиономия строителя просияла радостью.
        - Значит ли это, что вы готовы дать разрешение на строительство туннеля?
        - Ну… - Генерал Амрам уже решил не тратить силы на Макор, но теперь, стоя за спиной строителя, он видел, как томится любовным ожиданием его обаятельная жена. Каким-то образом надо избавиться от этого глупого типа. - Хорошо! - в одно мгновение решил он. - Копай!
        - Я приведу правителя! - вскричал Удод, и, прежде чем Керит или генерал Амрам смогли остановить его, он появился в сопровождении градоначальника, который и выслушал официальное разрешение на строительство шахты и туннеля. - А теперь я пойду на гору и буду устанавливать флаги! - вскричал Удод и, радуясь, как ребенок, помчался по улице, крича стражникам, чтобы они доставили ему Мешаба из лагеря рабов.
        Когда он наконец благополучно исчез, а правитель в растерянности вернулся к себе в резиденцию, изумляясь, как Удоду удалось убедить генерала Амрама, тот предложил Керит:
        - Может, рабыни поведут детей на прогулку.
        И когда в доме не осталось слуг, он с удовольствием расслабился в деревянном кресле Удода и стал представлять, что сейчас произойдет.
        Генерал Амрам обладал большим опытом и тремя женами, двух из которых он отбил у других мужчин, но сейчас он в мечтах представлял эту обаятельную женщину из Макора. Конечно же она дала ему повод организовать эту встречу, и он без труда догадывался, чем она руководствовалась: ей надоел маленький толстенький муж, который только и Умел, что ковырять дырки в земле. Она мечтала о другом мужчине, из Иерусалима, который заставит ее пережить приключение. У него были и другие объяснения, не хуже, в которых он выглядел сильным и величественным, но они не имели ничего общего с проблемой, которую ему наконец изложила Керит.
        - Я так хотела поговорить с вами, - сказала Керит. Она, выпрямившись, сидела на трехногом стуле в нескольких шагах от него.
        - О чем? - мягко и снисходительно спросил он.
        - Я должна попасть в Иерусалим! - вырвалось у нее. - Мой муж может строить тут до бесконечности. Вы видели его работу. А я…
        - Так что вы? - спросил генерал, наклоняясь вперед и щеря в улыбке свои редкие зубы.
        - Я хочу быть там, где поклоняются Яхве, и только Яхве, - тихо сказала она.
        - Вы… что?
        - Мой отец был священником тут, в Макоре, а до него им был его отец и все наши предки, которых мы можем вспомнить.
        - Какое это имеет отношение к желанию перебраться в Иерусалим?
        И она ему все рассказала. И в первый раз в жизни генерал Амрам услышал жалобу, отзвуки которой сотни лет были слышны во всем Израиле.
        - В Макоре мы далеки от Яхве, а в Иерусалиме мы сможем жить рядом с источником его святости. В Макоре присутствует и Баал, а в Иерусалиме правит лишь один Яхве. В нашем маленьком городке нет великих властителей, а в Иерусалиме живет царь Давид. Быть рядом с ним - то же самое, что быть рядом с солнцем.
        - Для вас есть много способов попасть в Иерусалим, - сказал генерал, приближаясь к ней, но в своей невинности она не поняла его намерений и встала ему навстречу, словно он был членом семьи, вернувшимся из утомительного путешествия.
        - Вы, должно быть, очень устали. - Она провела его в комнату, где стояла кадка с прохладной водой. - Можно я полью воду вам на голову? А потом вы сможете поспать.
        Керит заставила его снять верхнюю одежду и наклониться над водостоком, пока лила ему воду на голову. Так в свое время она помогала умываться отцу. Затем она растерла ему волосы и грудь грубым полотном и дала накинуть на плечи халат. Керит провела его к постели и пообещала разбудить, если он слишком разоспится. Задергивая занавеси, она заметила на склоне горы своего мужа.
        - Он все еще там, наверху, - сказала Керит. - Машет руками и подает глупые сигналы.
        - Я бы хотел, чтобы он оказался здесь… спустя какое-то время.
        Керит посмотрела на расслабившегося генерала. Попав в столь неожиданные обстоятельства, он был готов уснуть.
        - Так как мы попадем в Иерусалим, генерал Амрам? - спросила она.
        Генерал посмотрел снизу вверх на эту соблазнительную женщину и улыбнулся.
        - Помогите ему построить свой туннель. Когда он будет закончен, царь конечно же услышит о нем. - И, засыпая, он представил себе, как Удод на холме размахивает руками.
        План Удода был прост. В точке над городом, на той линии, что тянулась от стен вокруг источника, он решил поставить первый красный флаг, который в последующие три года будет служить главной отметкой для работы, поскольку был заметен из любого места города. Поднявшись повыше, он поставил второй флаг, определив направление, которое шло через первый флаг к источнику и к середине стен вокруг него. Если рабы видели, что оба флага стоят на одной линии, они могли не сомневаться, что ведут туннель в правильном направлении. Добиваясь этой точности, он и делал то, что его жена описала генералу Амраму как «глупые сигналы».
        На крышах четырех различных домов Макора Удод поставил рабов с шестами, к которым были привязаны красные тряпки, и, подавая обговоренные сигналы, заставлял их перемещаться, пока все они не оказались на одной линии, намеченной им с горного склона. Когда последний занял правильное положение, он махнул белым полотнищем, и рабы принялись устанавливать свои шесты на постоянной линии, к которой надо будет привязать прокладку основной шахты.
        Мешаб Моавитянин получил указание подняться на крышу правительственного дома. Тот был выше всех остальных и заметно бросался в глаза. Но когда раб расхаживал по крыше меж сохнувших на ней охапок травы, он вывел из себя правителя, который выскочил из своей резиденции с криком:
        - Кто там у меня на крыше?
        На его вопли собралась толпа, и быть бы неприятностям, потому что моавитянин решительно отказывался бросить так необходимый им флаг, но, когда правитель уже начал выходить из себя, появился генерал Амрам, свежий и отдохнувший. Он сразу же понял желательность установки флага именно в этом месте. Поднявшись к Мешабу на крышу, он присмотрелся к направлению, отмеченному флагами, а затем собрал внизу всех, включая Удода, на совет.
        - Правитель прав, - сообщил он. - Последнему флагу не место на этой крыше. - Удод собрался было возразить, но не успел он открыть рот, как генерал продолжил: - Но поскольку этот флаг так важен, почему бы не поставить его на стене?
        Из толпы послышались одобрительные выкрики, но Удод сказал:
        - Древко слишком коротко, и флага не будет видно.
        - Я подумал об этом, - сказал генерал Амрам. - Завтра вы должны отправиться в лес и найти высокое молодое дерево.
        И когда наивный маленький строитель исчез в лесу, генерал Амрам вернулся в дом у западной стены, где провел день в обществе Керит. Мешаб Моавитянин, работавший на стене, понял смысл уловки хитрого генерала, и эта игра его оскорбила. Когда вчера днем Амрам придумал новый способ, как занять строителя, могучий раб испытал обиду, но его подозрения относительно того, что происходило в доме Удода, не подтвердились. Генерал Амрам, вольно раскинувшийся в кресле Удода, понял, что Керит - куда более сложная личность, чем она ему показалась в первый день. Она относилась к своему знаменитому гостю с Почтением и заботой, словно тот был ее отцом, она с рабской покорностью окружала его уютом и приносила прохладительные напитки, но с очаровательной невинностью отражала все его попытки соблазнить ее. Будь генерал помоложе, он бы мог взять ее силой, но, как пятидесятилетний мужчина, он лишь забавлялся ее верностью, а когда попытался понять причины такого поведения, понял, что Керит искренне верит: если она будет любезна с ним, то он заберет ее мужа в Иерусалим.
        - Почему вам так не нравится этот прекрасный город? - спросил он, ухватив Керит за подол серой накидки, когда она проходила мимо.
        Она развернулась, как танцовщица пустыни, и подол ее одеяния, плавно взлетев, вырвался из его руки. По себе он оставил в воздухе лишь легкий аромат. Генерал засмеялся, а она сказала:
        - Я чувствую, что просто пропадаю, живя в таком городе, как Макор, где поклоняются и Баалу и Яхве.
        - А мне понравился Макор, - сказал он. - Правда, не в той мере, как я рассчитывал.
        Она пропустила мимо ушей его намек и спросила:
        - Когда утром вы просыпаетесь в Иерусалиме, разве не потрясает, что вы в центре мира? Где обитает Яхве…
        Генерал Амрам хмыкнул. Керит или слишком наивна, или дразнит его, но в любом случае ему это стало надоедать. Не видя больше причин и дальше уклоняться от ответа, он откровенно сказал:
        - Говоря по правде, я верен Дагону.
        - Дагону! - потрясенно вскрикнула Керит.
        - Да. Я служил царю Давиду, когда он имел дело с филистимлянами, и они мне понравились. Хорошие воины, а Дагон - могущественный бог. Да, наверно, Яхве не хуже. Я знаю, царь поклоняется ему. Но я воин, и у меня простые вкусы.
        Керит сделала шаг назад. Этот человек, этот знаменитый генерал, ничего не боясь, говорит, что верен богу, вытесанному из камня. Такому, как Дагон.
        - Я удивлена, что Яхве не…
        - Не поразил меня смертью? - засмеялся Амрам. - О, я и ему отдаю дань уважения. Как солдат, ты не должен отвергать то, что может пойти тебе на пользу. Но моя личная верность…
        - Принадлежит Дагону?
        - Да. - Он крепко растер коротко остриженную голову, поднялся и, к удивлению Керит, поймал ее за талию. Добродушно хмыкнув, он насмешливо обнял ее. - Вы преданная жена, Керит. - Он поцеловал ее. - И придет день, когда вы окажетесь в Иерусалиме. - Он снова поцеловал ее, держа за руки, чтобы она не сопротивлялась. - И Яхве будет вас ждать. - Отпустив ей прощальный поцелуй, генерал, посмеиваясь над собой, покинул этот дом.
        Она осталась стоять в одиночестве. Керит испытывала возмущение - нет, не его поцелуями, которые она могла понять, - а его богохульством. Она медленно опустилась на колени перед креслом мужа и стала молиться:
        - Яхве, дай мне попасть в твой город. Позволь мне петь у твоих ворот, Иерусалим.
        Тем же вечером на прощальном обеде генерал Амрам с удивлением услышал слова Удода:
        - Правитель, я покидаю свой дом у западной стены.
        Керит радостно вскрикнула:
        - В Иерусалим?
        - Нет, - сказал Удод. - Завтра мы начинаем рыть главную шахту, и я хочу построить свой новый дом на ее краю. - Гости бурно встретили его слова, а он добавил: - Эта задача так важна, что я должен быть все время на месте.
        - Хорошая идея! - вскинулся Амрам. - И начнем сегодня же вечером!
        Откровенно веселясь, он вывел компанию из правительственного дома и по извилистым улочкам, мимо молчаливых лавок привел ее в то место у сторожевых ворот, где Удод показывал ему, как будет расположена шахта. Вылив на землю стакан красного вина, генерал произнес короткую саркастическую речь:
        - Как давно мне не приходилось посещать такой очаровательный сельский городок и встречать таких очаровательных сельских жителей! - Он отвесил поклон правителю и Керит. - И в своих путешествиях я не видел укреплений более мощных, чем те, что построил человек, которого вы называете Удодом. - Собравшиеся стали шумно благодарить за столь изысканный комплимент. Но Амрам смазал впечатление, покивав, как удод, что вызвало смешки. - И я уверен, - закончил он, - что эта новая система доступа к воде, если ее удастся завершить, станет подлинным чудом севера. - Керит понимала, что он издевается и над Макором и над Удодом, и разочарование генералом заставило вынести ему последнюю оценку: она жалела его - живя в Иерусалиме, так близко к Яхве и царю Давиду, он не понимает глубокого внутреннего смысла ни города, ни божества, ни царя.
        Когда издевательская церемония кончилась, он мягко улыбнулся Керит и сказал:
        - А теперь отправляйся домой и помогай своему маленькому мужу строить его большой туннель. И может быть, придет день, когда вы оба окажетесь в Иерусалиме.
        Она испытала унижение, но, тем не менее, утром стояла в толпе на городских стенах, провожая генерала, возвращающегося в Мегиддо. И Когда его кортеж исчез за болотами, она подумала, как странно все складывается: ему, который так мало ценит Иерусалим, позволено жить в этом городе, а она, которая столь истово поклоняется Яхве, лишена этой благодати. Она не могла смириться с этой главной несправедливостью жизни, и на глазах у нее выступили слезы. Когда она спустилась со стены, то перехватила взгляд Мешаба, полный неприкрытого презрения, и удивилась, что вызвало такую его реакцию.
        Вместе с Удодом она пошла домой, но муж был настолько занят и своей стройкой, и возведением нового дома, что она все чаще оставалась одна в старом жилище, в котором после генерала чувствовался запах Иерусалима. Занимаясь своими двумя детьми, она с бесстрастной точностью понимала, как ей предстоит себя вести. С той же дотошностью, с которой ее муж распланировал земляные работы, она рассчитала, как ей оказаться в Иерусалиме, этой цитадели единого истинного бога. Предстоящие три года будут скучными и томительными, и она это понимала, но подозревала, что циничный совет генерала Амрама был верен: «Положитесь на вашего мужа - пусть он пробьет туннель». Так она и вела себя, стараясь сохранить сочувствие и любовь, что она испытывала к нему. Она не могла забыть то уважение, которое генерал Амрам высказал строителю Джабаалу, пусть даже и посмеивался над Удодом как человеком.
        Таким образом, она целиком посвятила себя мужу, помогая ему реализовать свои амбиции. Она верила, что в таком случае перед нею откроется Иерусалим. Она помогала ему перенести свою штаб-квартиру в новый дом, с пониманием слушала, как он обсуждал различные трудности, с которыми ему приходилось сталкиваться. Во всех внешних проявлениях она вела себя как женщина, довольная жизнью в Макоре. Она с вниманием относилась к проблемам своего мужа и почитала местных богов; но не было дня, чтобы она хоть на минуту рассталась с ощущением присутствия Яхве и реальности Иерусалима. Когда через несколько месяцев в Макор пришло известие, что командующий восточными войсками царя Давида, генерал Амрам, был убит в походе против мятежных моавитян, она почувствовала, что это сообщение касается и лично ее. Вернувшись в старый дом, она осталась одна в той комнате, где когда-то сидел отважный генерал. Керит беспристрастно вспоминала этого снисходительного и самоуверенного человека, который позволял себе так высокомерно говорить о Яхве и о царе Давиде, и ее поражало, что столь бездуховный человек мог достичь подобных высот в
таком городе высокой духовности, как Иерусалим. Когда за столом Удод стал восхвалять его, она хранила молчание.
        - Он творец нашего счастья, - сказал маленький строитель. - И что более важно, он в самом деле прислал мне пятьдесят новых рабов, которых обещал. - Его глубоко тронула гибель генерала, поскольку он уже представлял себе, как по окончании строительства явится в Иерусалим и Амрам окажет ему покровительство. Но теперь первый человек, который встал на защиту туннеля, был мертв, и Удод чувствовал себя покинутым.
        Как Удод и предсказывал, шахтные работы в разных местах, которые вкупе и должны были сложиться в цельную систему, потребовали полных три года. Первые семнадцать месяцев ушли на то, чтобы углубить квадратную основную шахту. Удод бдительно следил, чтобы ее диагональ длиной двадцать девять футов точно совпадала с линией флагов. Вначале шахту пришлось вести сквозь все наносы холма, и землекопам то и дело попадались реликвии: на первых порах - бронзового века, когда Эль-Шаддаи привел сюда евреев, затем более раннего медного века, когда хананеи воздвигали монолиты Баалу, и, наконец, каменного века, когда семья Ура впервые поставила менгир Элу. В ходе земляных работ Удод, случалось, находил интересные вещицы, которые приносил жене, так что в главной комнате дома вдоль стен выстроились небольшие полки, на них он ставил древние статуэтки и куски металла. Он придерживался мнения - другие его не разделяли, - что, пробивая отверстие в земле, можно найти следы многих исчезнувших городов. Особенно его поразил плотный слой черного пепла толщиной футов в восемь, который тянулся от края до края.
        - Я думаю, что в это время Макор, должно быть, сгорел дотла, - сказал он Мешабу, вспоминая поэмы и легенды, жившие в его семье, о битве между Баалом и Эль-Шаддаи, которая кончилась всеобщим пожарищем. Другие же были уверены, что, если город сгорел в такие давние времена, следы пепла давно были смыты дождями. Свои доказательства они подкрепили наглядным примером: развели огонь, а образовавшийся пепел смыли кувшином воды.
        И лишь когда после эксперимента прошло немало времени, Удод нашел ответ:
        - Конечно, вы можете смыть небольшое количество пепла. Он переместится в другое место. Но представьте, что все вокруг - один пепел. Куда он денется? - Но к тому времени рабы докопались до каменного основания.
        Вот тут-то Мешаб Моавитянин и проявил свою незаменимость. Камень в этих местах был непрочным известняком. Когда его поливали водой, он превращался в некоторое подобие твердой глины. Его можно было взламывать металлическими ломами и выволакивать наружу огромные угловатые куски, которые позже использовались при строительстве. Именно Мешаб определил последовательность действий. Полу был придан легкий наклон, так что вода затекала в трещины камня, после чего очищались те места, где стояла вода, и работа шла дальше. По его настоянию в шахту спустили толстые канаты, которые извлекали куски камня, и он одновременно прокладывал два прохода - по ступеням одного из них женщины могли спускаться к источнику, а подниматься по другому, не мешая друг другу. Мешаб был не просто надсмотрщиком; фактически он был заместителем Удода, и тот наконец предложил ему покинуть лагерь и занять маленькую комнату на задах нового дома, чтобы в случае необходимости он и ночью был под руками. На первых порах Керит не понравилась идея, что рядом будет обитать раб-убийца, но, вспомнив убогое жилище, в котором тот жил, она
смягчилась. Правитель возражал, но Удод настоял на своем: объем работ так велик и так важен, что его нельзя оставлять без присмотра знающего человека; так что высокий моавитянин обрел себе пристанище в задней части дома. Как-то вечером, когда оба строителя изучали зияющее отверстие, проделанное ими в земле, Удод сказал:
        - На следующей неделе мы начнем пробивать туннель. Ты пойдешь отсюда. Я двинусь от источника. Где-то внизу мы встретимся. И в этот момент, Мешаб, я обниму тебя как свободного человека.
        Раб промолчал, потому что прикидывал, как он в полной темноте будет вести туннель по прямой линии, пробиваясь сквозь камень. Как два человека, начав с разных концов, смогут найти друг друга в недрах земли?
        Шахта была закончена. Удод и Мешаб, стоя внизу, смотрели на квадратик неба над головой. Его синий клочок никоим образом не подсказывал, как надо вести туннель, и Мешаб сказал:
        - Отсюда не определить направление. Источник может лежать в любой стороне.
        - Неужели я бы заставил тебя проделать такую работу, не знай я одного секрета? - ответил Удод.
        Он вывел Мешаба из города подальше от источника. Они поднялись на заросший деревьями холм, и Удод спросил раба:
        - Какой высоты это дерево?
        Мешаб прикинул, что оно достигает тридцати локтей.
        - Сойдет, - уверенно сказал Удод и, присев, устроился ждать, пока Мешаб вернется из Макора с командой рабов, чтобы срубить дерево. Но когда моавитянин ушел, Удод потерял чувство уверенности и покорно склонился перед деревом. Обхватив его ствол руками, он взмолился: - О Баал этого дерева, я полагаюсь на тебя! Подскажи нам, что делать. - Добрую часть часа он молился и размышлял, как ему воспользоваться тем инструментом, который оказался в его распоряжении.
        Когда дерево рухнуло и с него обрубили ветки, рабы потащили ствол в город. Дерево пронесли сквозь сторожевые ворота, и Удод приказал:
        - Несите его прямо к шахте.
        Там он положил его по диагонали через квадрат провала так, что оно дублировало направление, установленное шестью флагами. Поскольку теперь оно точно совпадало с линией ствола, туннель, проложенный в соответствии с ним, должен был пересечься с источником.
        - Твоя забота - точно следовать направлению этого дерева, - сказал Удод моавитянину.
        - А что же мне делать на второй день, когда я уже не буду видеть дерева у себя над головой?
        И вот тут талант Удода проявил себя. Ему удалось разобраться с секретом, над которым он размышлял последние два года. Он приказал принести моток крепкого белого шнура, на один конец которого привязал тяжелый камень. Затем в той точке, где ствол утыкался в южный конец диагонали, он привязал свободный конец шнура и осторожно опустил камень, пока тот не лег на дно шахты. Затем он перешел к другому концу диагонали, к северному, - и повторил этот процесс. Теперь на дне шахты, поддерживаемые двумя тугими перпендикулярами шнуров, лежали два камня - точно на той линии, которая соответствовала направлению ствола и линии, на которой выстроились шесть флагов. Старания Удода сориентировать диагональ как можно точнее принесли свои плоды. Он постарался разнести два шнура подальше друг от друга, чтобы свести ошибку к минимуму. Если Мешаб будет точно следовать указанному направлению, он должен выйти к источнику.
        Моавитянин издал радостный крик - как охотник, настигший наконец оленя, или капитан, увидевший гавань.
        - Это сработает! - Торопливо спустившись на дно шахты и убедившись, что два шнура четко и ясно определяют направление работы, он сказал: - Ночью тут будут стоять две лампы, и, как бы ни было темно, мы будем видеть, куда нам пробиваться в сердце земли. - Он посмотрел на строителя, который, в самом деле напоминая удода, носился взад и вперед, и почувствовал невыразимое восхищение умом этого человека.
        Так что ярким солнечным утром месяца Этанима второго года работ - когда лето подходило к концу и только в самых больших реках хватало воды, чтобы они окончательно не пересохли, а люди ждали дождя, дабы вспахать поля и засеять их озимыми, - Мешаб Моавитянин загнал первый железный клин в известняковую стену, преграждающую путь к источнику. В течение двенадцати последующих месяцев он заставлял своих людей бурить скалу, пробивая туннель, который шел с легким наклоном. При первом ударе молота Удод взмолился:
        - Баал, проведи нас сквозь эту тьму.
        И Керит, стоявшая наверху на краю шахты, тоже молилась:
        - Яхве, дай ему успех, чтобы он мог взять меня в Иерусалим.
        Удода, который двинулся от источника, ждали две непростые проблемы. С самого начала Макор получал воду из весенних потоков, которые свободно пробивались из земли, но за прошедшее тысячелетие произошли два серьезных изменения. С каждым годом наносы повышали уровень почвы над родником. А поскольку век за веком в окрестности шла вырубка деревьев - пока еще их хватало, но с каждым годом вырубали все больше и больше, - уровень воды заметно понизился. Эти два фактора, действовавшие в противоположных направлениях, привели к тому, что русло родника все больше и больше углублялось в землю, и к тому времени, когда на холме возвели первые стены, его берега приходилось постоянно углублять и облицовывать камнем.
        Поскольку было существенно важно, чтобы работники ориентировались на линию флагов, Удод снес крышу, перекрывавшую проход к источнику. Кроме того, он развалил округлую стену вокруг водоема и, когда место было расчищено, стал пробивать узкую шахту прямо до уровня воды. Добравшись до ее поверхности, он нашел древнюю пещеру, в которой люди обитали более двухсот тысяч лет назад. В те дни, когда его дальний предок Ур старался вырастить пшеницу, этой пещере уже было двести тысяч лет от роду. Она была завалена и забыта. Удод снова замуровал ее и продолжил пробиваться до уровня воды. Когда он Достиг желанного места, то приказал рабам расширить его, чтобы здесь они могли работать. В будущем здесь же женщины могли оставлять свои Кувшины. Поперек верхнего отверстия шахты он положил ствол дерева, чтобы он соответствовал линии флагов, и опустил к источнику два Шнура с грузом, чтобы они показывали то же самое направление. Но Поскольку диаметр этой временной шахты был куда меньше, чем у главной шахты Мешаба, шнуры не были разнесены на достаточное расстояние и точность направления оставляла желать лучшего. Работая
в этом месте, Удод чувствовал куда большую ответственность. По восемь и девять раз на дню он ползал на животе, проверяя направление, дабы убедиться, что он движется в нужную сторону, а затем принимался изучать глиняные таблички, чтобы рабы точно следовали углу наклона. Он должен быть уверен, что рано или поздно его люди, пробивавшиеся сверху вниз, встретят команду Мешаба, идущую снизу.
        Когда эти проблемы направления и наклона были решены, остались другие, еще более сложные. Удод всегда исходил из того, что его система сможет принять в себя большое количество женщин с кувшинами на головах, которые будут спускаться и подниматься. А это требовало прокладки туннеля примерно десяти футов в вышину и шести в поперечнике. И как бы умело Мешаб ни пробивался вниз от шахты, как бы Удод ни шел вверх от источника, это будет подлинным чудом, если, прокладывая широкий туннель, они встретятся под землей.
        - Я никогда не найду тебя там, внизу, - признался Удод. - Ты можешь копать на одном уровне, я на другом, и мы проскочим мимо друг друга. Мы потеряем годы.
        - Если нам и суждено встретиться, - согласился Мешаб, - это будет по чистой случайности.
        - Но вот что мы можем сделать, - стал прикидывать Удод. - Начать с очень маленьких отверстий. Только чтобы там можно было работать. Мы будем пробивать их, пока не услышим друг друга через камень. Тогда мы соединим эти узкие проходы. Твои могут быть где-то подо мной или в стороне, но это не важно. Потому что тогда мы сможем отступить назад, сделать все необходимые поправки и проложить уже нормальный туннель. - Мешаб согласился с этим планом, и вот в месяце Абибе, начавшем третий год, когда над полями пролились весенние дожди и пивовары ждали свежего ячменя, два человека двинулись под землей навстречу друг другу, пробивая узкие туннели, не более четырех футов в высоту и всего двух футов в ширину. Опытные рабы-землекопы, сменяя друг друга, часами работали в скорченном положении, где едва могли размахнуться молотом. Когда забойщик кончал откалывать куски камня, другие рабы заползали в забой и очищали его от обломков, после чего в камень начинал вгрызаться новый забойщик. Работа продолжалась двадцать четыре часа в сутки, поскольку дневной свет для нее был не нужен. Но каждый вечер, когда заходящее
солнце окрашивало город в цвет старой бронзы, наступал самый волнующий момент строительства. Рабы освобождали узкие туннели. Мешаб Моавитянин спускался в главную шахту и с молотом в руках полз в конец туннеля, в то время как Удод спускался в шахту со стороны источника, толкая перед собой свой молот. На городской стене между двумя входами в шахты стоял раб и держал длинный шест с белым флагом. Когда другие рабы, стоящие у обоих отверстий, сигналили ему» что люди с молотами на месте, раб на стене торжественно вздымал белый флаг и затем резко опускал его в сторону города. Рабы, стоящие у провала главной шахты, принимались кричать в ее гулкую глубину:
        - Мешаб, Мешаб! Твоя очередь!
        Другой раб у входа в наклонный туннель повторял:
        - Мешаб, Мешаб! Твоя очередь! - И тот наносил в каменную стену девять мощных неторопливых ударов, надеясь, что где-то под землей Удод услышит его.
        После девятого удара Мешаб кричал, что он кончил. Сигнал из шахты доходил до раба на стене, и теперь, взмахнув флагом, он опускал его к источнику по другую сторону стен, а там другие рабы начинали кричать:
        - Удод, Удод! Твоя очередь!
        И в темноте своего туннеля главный строитель наносил в стену девять ритмичных ударов, которые старался уловить Мешаб. Но каждый раз каменная толща между ними двоими поглощала звук.
        Каждый вечер они этими девятью ударами пытались найти друг друга, после чего выползали из своих нор и принимались обсуждать положение дел. Поскольку они могли измерить шнуром, сколько каждому удалось пройти под землей, а потом положить эти мерные шнуры вдоль линии стен, они могли примерно прикинуть, где должен быть конец туннеля, и, даже когда спускалась ночь, они продолжали прикидывать, какое их отделяет расстояние.
        Теперь оно равнялось примерно шестидесяти футам, то есть звук уже должен был пробиваться сквозь такую толщу известняка. Они питали надежду, что уж следующим-то вечером услышат друг друга, но, даже когда этого не случалось, они не теряли уверенности, что должны быть на правильном пути. Их работа была актом веры такой силы, что она сама по себе поддерживала их в течение первых двух лет, и каждое утро они спускались в туннель, полные новых сил. Вот-вот наступит день, когда раздастся первый звук с той стороны. Но прошел месяц Абиб, и снова наступил Зив. Рабы, поднимаясь из темных туннелей, с радостью видели свежие цветы, но два руководителя начали терять уверенность - их сигналы все не могли пробиться сквозь камень. Может, они где-то ошиблись? Может, они слишком уклонились в стороны или неправильно рассчитали направление по вертикали, что и развело их?
        Они терпеливо восстановили весь ход работ, честно, как два профессионала, рассматривая каждый возможный источник ошибки.
        - Теперь ты поднимись на гору, - предложил Удод, - и проверь направление, которое я проложил.
        Из-за пределов города моавитянин смотрел, как Удод, карабкаясь по стенам и крышам домов, подает флагом сигналы. Мешаб убедился, что все в порядке, и вернулся для отчета.
        - Направление верное.
        Затем они проверили, совпадает ли линия шестов, лежащих поперек шахт, с главным направлением. Далее последовала самая важная часть проверки. Точно ли совпадает линия, проложенная понизу между двумя шнурами, с направлением, нацеленным поверху? В основной шахте проверить это было сравнительно легко, потому что шнуры были разнесены довольно далеко друг от друга, что и обеспечивало точность направления.
        - С этого конца все должно быть правильно, - сказал Удод, но, когда они дошли до источника, где вход в шахту был куда меньше и шнуры висели близко друг к другу, стало ясно, что сюда могла вкрасться ошибка.
        Два строителя с предельным тщанием проверили и перепроверили ориентацию у источника и пришли к выводу, что точности добиться тут невозможно.
        - Должно быть чуть севернее, - честно сказал Мешаб.
        Дело в том, что даже незначительная ошибка в самом начале может при такой длине туннеля привести к трагическим последствиям. И в эту минуту Джабаал проявил себя настоящим строителем. Он растянулся ничком рядом с источником - Мешаб стоял у шнуров - и из этого положения сказал:
        - Туннель проложен правильно. Ошибки быть не может, и мы должны встретиться. Но если этого не случится, то лишь в силу моей ошибки. Меня подвело зрение, и груз ошибки лежит на мне.
        Оставив рабов, он, усталый и расстроенный, поднялся от источника. Оказавшись спиной к туннелю и флагам, которые безвольно повисли в душной жаре, он поднялся на гору, к ее вершине, где обитал Баал, и тут, оказавшись в одиночестве, он лег лицом вниз перед богом этой земли, этих скал, этих темных проходов шахт, которые, похоже, были проложены неправильно.
        - Баал, покажи мне путь, - униженно взмолился он. - Я заблудился в глубинах земли, как жалкий крот, и мои глаза слепы. Великий Баал, проведи меня сквозь тьму.
        Он провел много часов, беседуя с древним богом, который давал утешение его предкам, и, когда на вершину спустилась ночь, а на небо в порядке, предписанном Баалом, высыпали звезды, Джабаал Удод почувствовал, как к нему возвращается уверенность, и он с еще большим жаром принялся молиться. К рассвету он был уверен, что Баал дал ему свое благословение. Когда он спускался с горы, на востоке над холмами брызнуло утреннее солнце, и его сияние залило долины Галилеи, украсив серовато-серебристые кроны оливковых деревьев. Птицы стали покидать свои гнездовья в дубовых ветвях, за стенами городка начала пробуждаться жизнь, под порывами утреннего ветерка затрепетали красные флаги, и этот день столь убедительно нес с собой грядущую славу, что Джабаал пал на колени и воскликнул:
        - Яхве, Яхве! Я твое дитя, орудие в твоих руках! Используй меня, как ты хочешь! Да пройдет моя голова сквозь землю, как таран, служащий твоим целям, великий Яхве, который даровал мне этот день!
        Он спустился с вершины, на которой беседовал со своими богами, прошел в пещеру у источника и еще раз распростерся ничком у шнуров, от которых так много зависело. И снова он вскрикнул:
        - Все должно быть правильно! И по-другому быть не может!
        Весь день он подгонял рабов, часто бок о бок с ними круша каменную стену. Вечером, когда раб на стене дал сигнал, а рабы над шахтой закричали: «Удод, Удод! Твоя очередь!», он нанес молотом по стене девять ударов, но еще до того, как отзвучал последний удар, с другой стороны, сквозь толщу первобытной породы, донесся беспорядочный грохот другого молота - и теперь два капитана своих команд, не обращая внимания на сигналы, в непроглядной темноте взламывали камень с обеих сторон, слушая друг друга. Всех охватило веселье - сначала оно вспыхнуло у водоема, затем перекинулось к шахте и потом распространилось по всему городу. На стенах развевались флаги, и наконец поднявшиеся снизу Мешаб и Удод встретились в том месте, где соприкоснулись шнуры. Теперь они знали, где находится каждый из них: все получилось так, как они и планировали давным-давно.
        Вечером Удод с моавитянином вернулись в свой дом на краю шахты и пожелали друг другу доброй ночи. Пройдя на свою половину, Удод помылся и прошел в комнату, где его уже ждала Керит со вкусным ужином. Но Удод не испытывал голода.
        - Мы сделали это! - с тихим восторгом сказал он ей. - Через несколько недель мы встретимся под землей.
        - Я услышала крики и побежала к шахте. Даже правитель пришел, и мы были очень горды. - Поцеловав его, она прошептала: «Сегодня Иерусалим стал ближе» - и предложила ему подкрепиться. Нов этот вечер он не мог есть. Он увлек свою красавицу жену в постель, где вскоре стал самым счастливым человеком в Макоре.
        Теперь, когда Удод и Мешаб слышали друг друга, они подправили направление работ, и теперь их команды приступили к последнему этапу, который объединит два пробных туннеля. Но работа замедлилась, потому что железные инструменты, взламывавшие камень, окончательно затупились и уже не годились в дело. Удод и Мешаб решили, что необходимо обзавестись новыми. Надо, чтобы кто-то отправился в финикийский порт Акко, который в этом района был единственным источником железных орудий. Очень важно было выторговать приемлемую цену, и Удод решил, что ехать должен он. Сначала он было собирался взять с собой Мешаба - тот заслужил награду за то, что так точно проложил туннель со своей стороны, - но правитель разубедил его. Он указал, что сейчас, когда наступает самый важный, по его мнению, этап работы, более чем важно иметь под руками опытного помощника. Удод испытал искушение напомнить правителю, что на самом деле этот этап был семь месяцев назад, когда они с Мешабом подвешивали шнуры, выверяя точное направление обоих туннелей.
        - Сейчас работу может закончить любой, кто слышит звуки, - сказал Удод своей жене, но она поддержала правителя, так что в Акко ему пришлось ехать одному.
        Видя, как Удод собирается в это волнующее путешествие, любой бы решил, что он отправляется в какие-то далекие края. Хотя уже наступило жаркое время года, он закутался в длинный плащ. Прицепив к поясу кинжал, он вскарабкался на мула и подождал, пока вокруг него не собрался караван из двух мелочных торговцев. Он попрощался с Керит так, словно ему предстояло увидеться с ней не раньше чем через несколько лет, дал указания моавитянину, стоящему на стене, и почтительно поклонился правителю. Подтянув плащ, он ткнул пятками мула и двинулся в дорогу.
        Акко лежал милях в восьми к западу от Макора, у проложенной дороги, по которой тысячи лет шествовали караваны, но особенностью этих мест было то, что за всю историю в Акко и Макоре очень редко обитал один и тот же народ. В течение многих веков Макор обозначал западную границу, до которой продвигались племена из глубин страны, но в этих краях морской порт обычно занимали пришельцы со стороны. Через год долгих переговоров сошлись на том, что евреи будут в Макоре, а финикийцы в Акко. Случались времена, когда складывались и другие комбинации, а поскольку контроль над морем был жизненно важен, племена и народы воевали за владение Акко и теряли силы, десять - одиннадцать месяцев держа в осаде Макор, так что за несколько тысяч лет все привыкли, что путь из Макора в Акко очень непрост - дальше лежат неизвестные пути и звучат чужие языки.
        В двух милях к западу от Макора караван остановила пограничная стража. Финикийцы в железных доспехах проверили их, изъяли кинжал Удода, вручили ему глиняную табличку-пропуск и без особой охоты разрешили следовать дальше. Еще через несколько миль таможенники проверили вещи Удода, отметили количество золота, которое он вез с собой, и дали другую глиняную табличку. Он предъявит ее на обратном пути, чтобы получить право уехать отсюда. Финикийцы были вежливы, но вели себя довольно властно, давая понять, что никаких глупостей со стороны путешественников не потерпят, и Удод относился к ним с подчеркнутым уважением.
        Скоро он увидел на горизонте обнесенный стеной город Акко, который высился над окружающими равнинами в том месте, где река Белус впадает в море. Даже тогда, за несколько лет до того, как город переместился к западу на изогнутый мыс, он уже оставил свой след в истории - заманчивый город, в гавань которого приходили корабли со всех концов Средиземного моря. В торговых рядах города продавалось невообразимое обилие товаров. Сравниться с ними могли лишь базары Тира и Ашкелона. Только через этот порт железо, откованное в далеких кузницах, могло попадать к евреям, и Удод надеялся найти в лавках Акко те инструменты, в которых нуждались его рабы.
        У ворот города ему пришлось остановиться в третий раз, и в табличке, врученной ему на границе, появилась дата его предполагаемого отбытия. Он был предупрежден, что не должен напиваться. Финикийцы уже выяснили, что на их соотечественников любое количество выпитого пива не оказывает заметного воздействия, а вот прибывающие в город евреи после нескольких кувшинов обнаруживают склонность к буйству. Удод пообещал вести себя достойно и был пропущен в заманчивый город Акко.
        Первым делом он отправился на набережную, где испытал детское восхищение. Какое-то время он в восторге постоял перед настоящим плавучим домом, который мог пересекать открытое море, по велению моряков держа путь в нужный порт. Он так и не мог понять принцип его движения и ломал голову над тем, как же моряки замедляют ход судна, когда оно подходит к берегу. Ему все тут нравилось - и сами корабли, и обилие странных лиц, глядящих на него с палуб; он с удовлетворением отметил, что с одного из кораблей сгружают железо.
        До чего различны были люди, которые полуголыми сновали по трапам! Он узнавал среди них египтян, африканцев, хананеев и финикийцев, но среди них было с полдюжины таких, которых он никогда раньше не видел, - крепкие, здоровые мужчины с ненормально широкими плечами. Должно быть, они с Кипра или с далеких островов - их язык был непонятен Удоду. В те годы Акко был международным портом, и евреям из провинциального городка Макора оставалось только изумляться его чудесам.
        Покинув доки, Удод двинулся по широкой главной улице, заглядывая в лавки, богатство которых поражало его. Ювелир, верблюжьи караваны которого доставляли товары со всех концов востока, торговал бирюзой из Аравии, алебастром с Крита, аметистами из Греции и халцедонами Пунта. У него была фаянсовая и глазурованная посуда из Египта и красивейшие вещи, которые только Удод видел в жизни, вышедшие из мастерских Акко: короткая стеклянная косичка, сплетенная из восемнадцати нитей разноцветного стекла. Она была разрезана по длине и отполирована, так что искусная работа мастера была видна со всех сторон.
        - Я хотел бы купить это для своей жены, - запинаясь, сказал он хозяину, не зная, поймет ли тот его или нет, но ювелир мог объясняться на полудюжине языков - плохо, но для дела хватало, - и торговля началась. Удод опасался, что цена окажется для него чрезмерно высокой, поскольку стеклянная нить нравилась ему куда больше, чем бирюза, и удивился ее дешевизне.
        - Мы делаем ее здесь, на месте, - сказал ювелир и показал Удоду свой двор, где рабы выдували разноцветные стеклянные пузыри и тянули из них нити.
        Наконец он явился в лавку металлических изделий и почтительно вошел в нее, потому что финикийцы и их южные соседи именно железом завоевали землю Израиля. В те годы, когда царь Давид служил наемником у филистимлян, он научился обращению с железным оружием и в Конце собрал его столько, что смог обратить это оружие против филистимлян и отвоевать большую часть страны. Но ковка черного железа, во Многих смыслах более таинственного, чем золото, продолжала оставаться Монополией таких городов, как Акко, и обеспечивала преимущество финикийцев на всем морском побережье.
        Торговец с подозрением посмотрел на Удода, потому что еврей был явно чужаком, а им запрещалось продавать железо, но Удод смог предъявить глиняную табличку, разрешающую ему закупать железные инструменты, «которые не могут быть превращены в оружие для военного использования». Финикийский торговец не мог прочитать ее, но знал об ограничениях и провел покупателя в ту часть лавки, где тот мог свободно выбирать все, что ему нужно. Подпершись, он перекрыл доступ в другую часть лавки, где были навалены наконечники копий, лезвия мечей и пики вместе с другими образцами оружия, использование которого Удод даже не мог себе представить. Финикийцы предпочитали, чтобы гости видели этот арсенал и, возвращаясь на родину, рассказывали о том ужасе, который он наводит. Потрясенный Удод пробормотал краткую молитву Баалу: «Помоги нам скорее закончить стройку, пока эти люди с железом не решат снова напасть на нас».
        Из всех разрешенных товаров Удод выбрал зубила, молоты и клинья, необходимые для окончания проходки туннеля, но, когда пришло время складывать их в кучу, он растерялся, что развеселило лавочника, и тот пригласил соседей-торговцев разделить его веселье. Железо было столь драгоценным товаром, что, как только изделие бывало отковано и заточено, его покрывали слоем животного жира, чтобы предохранить от ржавчины. И когда Удод взялся за первое из своих приобретений, на пальцах остался жир, и он отдернул руку, уставившись на маслянистое вещество.
        - Правильно, - сказал торговец железом. - Это свинья. Даже в те времена евреям было запрещено есть свинину. Запрет родился из печального опыта - если свинину плохо прожарить и неправильно приготовить, это может кончиться смертью, так что все, что относилось к свиному роду, вызывало отвращение. Конечно, финикийцам и другим морским народам, знавшим, как готовить свинину, нравилось вкусное мясо, и они с удовольствием устраивали мелкие проказы, чтобы смущать евреев, - что торговец сейчас и сделал.
        - Это свиной жир, - повторил он, и Удод отпрянул, но, видя свои драгоценные орудия, он не смог удержаться и стал складывать их. Руки его покрылись свиным жиром, но он решил пострадать - руки он сможет вытереть, - лишь бы не расставаться с инструментами. В конце концов финикиец рассмеялся и стал помогать ему. Он даже дал ему тряпку вытереть руки. - Для человека, который любит железо, в свином жире нет ничего страшного, - сказал торговец. - Я присмотрю за покупкой, пока ты приведешь своих мулов.
        Оставив торговца, Удод отправился в город и встретил охранников своего каравана, которые рассказали ему, где они устроились на ночлег, потому что Удод и сам не торопился с возвращением. Расчетливый человек может утром выехать из Макора, до полудня прибыть в Акко, сделать все свои дела и к сумеркам быть дома. Но возможность посетить финикийский город выпадала евреям так редко, что Удод хотел протянуть пребывание в городе. У набережной он нашел гостиницу. Устроившись в ней, он расслабился за незнакомым рыбным блюдом. Испытывая растущую жажду, он обратил внимание на египетских купцов, которых обслуживали две привлекательные девушки, носившие им кувшины с пивом. Струйка коричневой жидкости из угла рта одного из купцов пролилась на каменные плиты, и Удод заметил вскипевшие пузыри. Похоже, что жидкость представляла собой экстракт, разбавленный водой, куда долили вино.
        Помня предупреждение, что евреи в Акко не должны пить пиво, он отвернулся от египтян и занялся своей жареной рыбой, но она была такой соленой, что жажда усилилась. К сожалению, в трапезную забрел арамеец и, заказав пиво, покончил с ним четырьмя мощными глотками. Последние капли жидкости он плеснул на каменный пол перед Удодом.
        - Они не обдирают шелуху с ячменя, - сказал арамеец, заказывая второй кувшин.
        - Это точно, - с профессиональным знанием дела откликнулся Удод и попробовал на вкус шелуху одного из зерен.
        - Хочешь пива? - спросил арамеец.
        - Пожалуй что да, - сказал Удод, и служка-финикиец принес ему большой кувшин холодного напитка.
        - Хорошо идет с рыбкой? - осведомился арамеец. Когда Удод, не отрываясь от кувшина, только кивнул, сотрапезник ему объяснил: - Понимаешь, в этих местах они специально пересаливают рыбу, чтобы тебе захотелось их пива.
        К полуночи Удод продолжал сидеть в гостинице в компании моряков, потягивая пиво и распевая египетские песни. Он был громогласен, но не буен, и финикийская стража не трогала его, хотя знала, что в этот час ему не полагается здесь быть. Им было бы трудно объяснить, почему они его не арестовывают, но, наверно, потому, что он так и лучился счастьем и было видно, что у него нет никаких плохих намерений. Стражники предположили, что он много и тяжело потрудился на какой-то ферме и сейчас отдыхает и веселится. Когда к часу ночи подошла другая стража, он продолжал громко распевать, но остановился, чтобы объяснить прохожим:
        - Я люблю петь. Послушайте, как звучат кипрские песни. Говорю вам, человек, который может так петь, очень близок к Яхве. - Едва только Удод упомянул имя своего бога в компании неверующих финикийцев, он тут же смущенно закрыл рукой рот, но не удержался и стал хихикать. - Вы не должны обращать на меня внимания, - сказал он стражникам. - Дома меня зовут Удодом. - Он вылез из-за стола и нетвердыми шагами прошелся взад и вперед, мотая головой в разные стороны, и в лунном свете колыхался его животик. - Я птичка удод, - объяснил он.
        - Не хочешь ли сходить к девочкам? - спросил певец-киприот.
        - Я? Я же женат. - Он начал описывать свою жену хозяину гостиницы и стражникам, которые внимательно слушали его. - Она примерно вот такого роста и нежнее, чем мягкий ветерок с моря. Она обожает Все красивые вещи, и поэтому сегодня я купил ей вот это. - Непослушными пальцами он вытащил стеклянную косичку, блеснувшую восемнадцатью цветными нитями, - она была так же красива, как женщина, для которой предназначался подарок. - У меня лучшая в мире жена, - еле сдерживая слезы волнения, сказал он, - и самый лучший друг, пусть он и моавитянин. И вот что я вам скажу! Все вы говорите о моавитянах плохие вещи. Они воинственны. С ними трудно иметь дело. Она нападают, когда вы к этому не готовы… Но вот что я вам скажу. Я так доверяю своему моавитянину, что когда придет день…
        В поисках Удода появились два купца из Макора, и финикийцы сказали:
        - Лучше отведите этого малыша домой. - Евреи помогли ему утвердиться на ногах, которые упорно подламывались.
        Когда купцы вели его по набережной, за которой на якорях в заливе стояли корабли, Удод таращил остекленевшие глаза, но ничего не видел, кроме того, что ночь прекрасна.
        - Я так долго копаю туннель, - бормотал он купцам и стал возмущаться, что Мешабу Моавитянину не было позволено посетить Акко вместе с ним. - Он должен быть здесь! - заорал Удод. - Он проделал больше половины всей работы! - Удод был готов защищать достоинства всех моавитян без исключения, но колени у него подломились, и он замолчал.
        В ту неделю, что Удод провел в Акко, работы в туннеле шли своим чередом, и Мешаб думал, что отсутствие маленького толстенького строителя в определенном смысле пошло на пользу дела. Теперь Мешаб мог первым делом спускаться в свою шахту и прислушиваться к звукам из-за каменной стены со стороны источника. Затем он перебирался к источнику, спокойно спускался в другую шахту и слушал отзвуки ударов с другой стороны. Они становились все громче, что позволяло ему уточнять свое местоположение и слегка подправлять направление туннеля Удода, чтобы обе проходки встретились, как и планировалось. Присутствуй тут Удод, ему было бы неудобно признать, что его туннель отклонился от цели. Тем не менее, когда моавитянин снова оценивал то небольшое расстояние, которое отделяло его от направляющего шнура со стороны Удода, он изумлялся, что еврей вообще мог сориентировать туннель.
        - Этот человек - маленький гений, - объяснил он своей команде. - Должно быть, он нюхом чувствует путь сквозь камни.
        Каждый день звуки с другой стороны раздавались в обоих туннелях все громче, и в темноте росло чувство возбуждения.
        Мешаб продолжал придерживаться своего обычая: когда дневная работа заканчивалась, он вылезал из шахты, проверял, правильно ли лежит ствол, указывающий направление, дергал шнуры, дабы убедиться, что они висят как положено, а затем взбирался на парапет, откуда открывался вид на стены вокруг источника, - скоро, когда молчаливый подземный туннель начнет действовать, они будут снесены. Вытерев лицо, он шел в дом Джабаала Удода, стоявший рядом с шахтой. Здесь, в задней комнате, отделенной от остального здания, он смывал грязь и накидывал плащ, спасенный им во время разгрома Моава. Натянув тяжелые сандалии, он сидел какое-то время, представляя себе день, когда туннель будет закончен и он станет свободным человеком. Годы плена были тяжелыми и утомительными, но он прошел их с достоинством, храня верность своему богу и преданность будущему своего народа. Часто, когда над городом спускалась ночь, он в своем моавитянском плаще неторопливо бродил по его улицам, выходил за ворота и спускался за дорогу к лагерю рабов. Заходя в грязные и шумные убежища, где было пристанище его людей, он старался своим примером
вдохновить рабов. Но в то утро, когда маленький строитель отправлялся в Акко, он сказал:
        - Мешаб, я хочу, чтобы ты ужинал с Керит.
        Однако рабу не хотелось этого делать, и тем более он не хотел, чтобы Удод стал предметом насмешек, так что в первый же вечер он перекусил в лагере.
        На второй вечер девушка-рабыня постучалась в его дверь с посланием: «У хозяйки еды больше, чем она может съесть, и она спрашивает, не поможешь ли ты ей».
        Накинув свой моавитянский плащ, он прошел в основную часть дома, где Керит любезно встретила его, и они разделили ужин.
        В Моаве он был известным человеком, владельцем полей и прессов для вина.
        - Пройдет не так много месяцев, и я вернусь к своему народу, - сказал он Керит.
        - Сколько еще осталось копать? - спросила она.
        - Пробные туннели должны встретиться… примерно через месяц. Мы посмотрим, как они совпадут, а потом расширим их до размеров настоящего туннеля. - Он показал ей, как система обеспечит движение в любом направлении, вверх, вниз и в стороны. - Разве что мы сильно отклонились в сторону, но я не думаю, что это так.
        - Очень умно, - сказала она.
        - Ваш муж вообще очень умен, - сообщил ей Мешаб. - Теперь я в любом месте могу проложить такой туннель, но я никогда не смогу предвидеть такое множество мелких проблем… - Он засмеялся. - Я говорю то, чего вам знать не стоит, - добавил Мешаб.
        - Когда ты вернешься в Моав, то твоя семья…
        - Моя жена и дети были убиты во время налета евреев. Поэтому я так отчаянно и дрался. Я удивлен, что ваши люди оставили меня в живых. Вы помните, что когда генерал Амрам увидел меня… - Он обратил внимание, что Керит стыдливо зарделась, когда он упомянул имя еврейского генерала, и вспомнил, какое презрение он испытал к ней, подумав, что она вступила в какие-то отношения с гостем. Но Мешаб промолчал. За свои сорок восемь лет он много что повидал в жизни. Он уяснил, что среди горячих евреев почти нет семьи, которая за годы совместной жизни не испытала бы взрыва бурных эмоций; истории, которые люди рассказывали по ночам о жизни своих предков, о деяниях в юности царя Саула или царя Давида, достаточно полно характеризовали евреев. Они были живым и изменчивым народом, ускользавшим из рук, как живое серебро, их никогда нельзя было понять до конца, и если хорошенькая жена Удода закрутила какой-то роман с генералом Амрамом, то пусть это останется ее тайной. Теперь между Керити Удодом царили мир и покой, и они оба ему нравились.
        - Ты думаешь, что когда туннель будет закончен… - Керит остановилась. - Тогда ты станешь свободным человеком и сможешь вернуться в Моав. А вот Удод… Как ты думаешь, его пригласят в Иерусалим?
        Вот, значит, в чем было дело! Мешаб понял, что произошло. Керит мечтала перебраться в столицу. Почему? Потому ли, что в Иерусалима принимаются все решения и там живут все значительные мужчины и женщины? Она искала расположения генерала Амрама в надежде, что удовлетворит ее желания, но тот погиб в бою, и ее планам пришел ко нец. Высокий моавитянин усмехнулся. Нет ничего серьезного в том, что женщина хочет быть там, где еще не была, не стоит ее и постоянно порицать, если она старается удовлетворить амбиции свои и мужа единственным практичным способом, который имеется в ее распоряжении. Ему всегда нравилась эта симпатичная еврейская женщина, и теперь он стал ценить ее еще больше - правда, с оттенком иронического снисхождения.
        - Почему ты улыбаешься? - спросила она.
        - Вы во многом напомнили мне меня самого, - сказал он.
        - Я?
        - Мальчиком я мечтал увидеть другие страны. Пустыни Моава очень унылы, и в снах я видел Египет, или море, или Иерусалим, столицу иевусеев. И наконец мне довелось увидеть Иерусалим.
        - В самом деле? - с волнением спросила Керит, перегибаясь через низкий столик.
        - Да. В дождливый день я поднялся по склону холма. На шее у меня ярмо, и, если бы царь узнал, кто я такой, меня бы ждала смерть. Я увидел Иерусалим. Будьте осторожны, Керит, - как бы и вам не увидеть его таким же образом.
        - То есть ты хочешь сказать, что мне не стоит мечтать о таких вещах?
        - Я говорю, что после того, как с рабским ярмом на шее я увидел Иерусалим, то понял, что если бы и вторая часть моих снов стала явью, то я увидел бы море лишь как скованный цепями раб на каком-нибудь финикийском корабле. Иерусалим можно увидеть в любой момент. Все зависит от того, какое ярмо ты готов возложить на себя.
        - Посмотрим. Это зависит только от меня, - сказала Керит.
        На третий вечер Мешаб снова получил приглашение к ужину в передней половине дома. То же повторялось и все последующие вечера. Они о многом говорили с Керит, и он все отчетливее понимал, что она исключительно умна. Некоторые из ее случайных замечаний в адрес генерала Амрама - о его высокомерии, о тщеславии, с которым он рассказывал о победах над безоружными племенами, - привели его к мысли, что теперь она может трезво и честно оценивать свои прежние действия, какими бы они ни были. Но в то же время он не сомневался, что, если в Макоре появится человек с более мечтательным отношением к действительности, он конечно же завоюет эту женщину, потому что жизнь ее в Макоре была скучна и однообразна. Он предполагал, что она устала и от своего добродушного мужа.
        - Если Бетшебе, жене Давида, удастся сделать Соломона вашим следующим царем, - сказал он ей на четвертый вечер, - то можно предположить, что он попытается отстроить Иерусалим так, чтобы город стал соперником Тира и Ниневии. И я убежден, что такой хороший строитель, как Удод, встретит там самый теплый прием.
        - А ты? - молящим голосом спросила она и, помолчав, перевела разговор на Моав, расспрашивая Мешаба, похожа ли там жизнь на бытие Макора. Он описал ей прекрасные горные долины, что лежат к востоку от Мертвого моря.
        - - Мы всегда воевали с евреями, - объяснил он, - и я уверен, что так будет и дальше. - Он рассказал ей волнующую историю о своей землячке Руфи, которая покинула Моав, чтобы стать женой еврея. - Она стала прапрабабушкой вашего царя Давида, - добавил он.
        - Я этого не знала, - сказала Керит, откидывая голову, словно пытаясь воочию увидеть эту невероятную историю.
        - Так что на самом деле царь Давид - моавитянин, - сказал Мешаб, - и в то же время наш самый жестокий враг.
        - Давид? Жестокий? - Раб говорил о ее царе с неприкрытым пренебрежением, и она оскорбилась.
        - Разве вы не слышали? Когда он впервые одержал верх над моа-витянами, то поставил всех пленников на колени перед ним прямо на поле битвы и заставил рассчитаться на первый-второй-третий. Каждый человек получил свой номер.
        - И что потом?
        - А потом среди нас, безоружных, появились его солдаты, и все пленники, которым выпали первые и вторые номера, были перебиты.
        Помолчав, Керит спросила с неприкрытым ужасом:
        - А тебе выпал третий?
        - Нет. Я был вторым, но, когда солдат уже хотел нанести мне удар мечом, Давид остановил его и осведомился: «Не тот ли это Мешаб, вождь моавитян?» И, убедившись, что это я, сказал: «Он не будет убит. Он отважен и станет моим генералом», после чего спросил: «Признаешь ли ты Яхве, чтобы стать свободным?», а я ответил: «Я жил и умру с Баалом». Его лицо потемнело от ярости, и я подумал, что теперь-то он прикончит меня, но он лишь скрипнул зубами и бросил: «Не важно. Он смельчак. Освободите его». Получив свободу, я собрал своих разгромленных соплеменников и совершил отчаянный налет на вражеский лагерь. Я пытался прорваться к шатрам еврейских генералов. Вот тогда-то я и убил брата Амрама.
        - В тот первый день Амрам сказал, что тогда хотел убить тебя собственными руками. Почему же он этого не сделал?
        - Потому что Давид еще раз спас меня. И вместо смерти Амрам обрек меня на рабство.
        Вздохнув, она сменила тему разговора:
        - На другой день правитель сказал, что Давид может прибыть на север посмотреть на вашу систему. Скажи мне, есть ли шанс, что он возьмет Удода с собой на юг?
        - Возможно. - Моавитянин хотел как-то успокоить эту нетерпеливую женщину, но в голове у него была лишь одна мысль: не стоит томиться по Иерусалиму, который станет для тебя ярмом на шее.
        - Я не собираюсь оказаться там с ярмом! - твердо сказала она.
        - Вы уже отягощены им, - сказал он. - И оно куда тяжелее того, что в тот день было на мне.
        Они встречались и в пятый, и в шестой вечер и говорили до срединной стражи. Могучий моавитянин опять испытал желание избавить жену Удода от снедавшего ее голода и в последний вечер сказал:
        - Керит, неужели вы не в состоянии оценить, насколько велик ващ муж - будет ли он здесь или же отправится в Иерусалим?
        - Никто не считает Удода великим человеком, - ответила она.
        - Я считаю. Когда казалось, что наши туннели так и не сойдутся, он взял всю вину на себя. Хотя он был мастером, а я всего лишь рабом.
        - Он честен, - признала Керит. - Но когда я слышу его имя Удод, то вот о чем я думаю. - Она весело и добродушно рассмеялась. - Он хороший человек, и его все любят. Я тоже, - добавила она. - Но за последние три года я убедилась, что он не из тех людей, которых цари приглашают в Иерусалим. И я испугалась.
        - А помните слова, которые ваш бог Яхве сказал неподалеку отсюда: «Не смотри ни на выражение лица его, ни на рост, ни на сложение. Яхве не смотрит, как человек выглядит, потому что это всего лишь его внешний облик. Яхве смотрит в его сердце».
        Керит приняла упрек, но не стала отвечать на него, потому что имя Яхве, прозвучавшее из уст раба, отвлекло ее внимание в другую сторону и заставило спросить:
        - Мешаб, почему бы тебе сейчас не принять Яхве и не стать свободным человеком?
        - Я никогда не повернусь спиной к Баалу моавитян, - сказал раб, и это его упорство в вере заставило Керит вспомнить убожество лагеря для рабов. Она содрогнулась и тихо спросила:
        - Тебе придется и дальше жить в том лагере? - Она передернулась при воспоминании о нем. - Сколько лет ты там провел?
        - Семь.
        Она склонила голову в знак уважения к человеку, который предпочитает унижение и убожество, но не предательство своего бога. Но уже следующим вечером на закате она встречала Удода, который, еле волоча ноги, переступил порог дома. Он шел пешком всю дорогу от Акко и был растрепан, неухожен и грязен. Пешком он шел потому, что финикийские чиновники прониклись к нему такой симпатией, что, когда он покидал Акко, они вернули ему не только то железо, за которое он заплатил, но вручили еще и дополнительную порцию его, и он предпочел погрузить его на мула, на котором мог ехать верхом. На сторожевом посту он забыл забрать свой кинжал, потому что со стражниками прикончил последний кувшин пива, и они хором исполнили песню из Сидона. А вместо кинжала у него теперь был прекрасный кипрский меч, который ему подарил правитель Акко вместе с двумя наконечниками для копий. Он чувствовал счастливую усталость и, когда затащил своего мула за ворота, сгрузил его поклажу перед резиденцией правителя, отвесил ей поклон и отравился домой к жене. Но едва только помылся с головы до ног, он позвал Мешаба, и они вдвоем спустились
в шахту, где Удод подполз к каменной стене и приник к ней ухом. Он с удивлением отчетливо услышал, как за стеной работает ночная смена, и, когда повернулся к моавитянину, на его бородатой физиономии сияла неподдельная радость.
        - Ты идешь в правильном направлении, - благородно признал он заслугу Мешаба, но, когда они спустились в шахту у источника и двинулись по туннелю, он сразу же увидел те радикальные поправки, которые в его отсутствие внес Мешаб. На четвереньках он подполз к каменной стене, прислушался к ударам молотов из другого туннеля и только тут осознал, как далеко он отклонился от курса и как вмешательство Мешаба спасло его от непоправимой ошибки.
        Он обнял моавитянина и сказал:
        - Когда мы расширим туннель, то сгладим этот выступ, и никто ничего не узнает.
        Они выбрались обратно к источнику, и Удод принес ему свою благодарность:
        - Когда твой молот сокрушит последний камень, ты станешь свободным человеком.
        Оказавшись дома с Керит, Удод показал одну из обожженных табличек:
        - Три года назад мы процарапали на ней чертеж. И сейчас пробились через камень. - Отбросив табличку, он обнял Керит и весело вскрикнул: - Считай, что Иерусалим твой! - Осыпая жену поцелуями, он шептал: - Это для тебя я прорыл туннель. - Он уже был готов вести ее в супружескую спальню, когда вспомнил о лежащей на нем ответственности и постучал в стену, чтобы привлечь внимание Мешаба. - Давай прямо сейчас спустим людям новые инструменты. Ведь ради них я и ездил в Акко. - И прежде чем идти в постель, он проверил, чтобы его рабы получили новые инструменты, чтобы снести остатки каменной преграды.
        В последние дни месяца Этанима, когда жаркое время третьего года их работы подходило к концу, когда пошли первые дожди и можно было обрабатывать землю, стало ясно, что обе команды встретятся через несколько дней, но взаимное положение обоих туннелей пока так и не было определено; почти точно можно было утверждать, что один идет несколько выше другого или уходит в сторону, но, похоже, не было никаких сомнений, что два прокопа соприкоснутся хотя бы частью, после чего совместить их будет нетрудно. Возбуждение росло с каждым днем, и даже правитель надел старые сандалии и прополз по малому туннелю. Он удостоверился, что стал свидетелем чуда, претворенного в жизнь. Каждая из команд пробила примерно сто сорок футов сквозь твердый камень. Их вели самые примитивные инструменты, и тем не менее встреча должна состояться, как и планировалось, - с каждой стороны осталось преодолеть всего по два фута.
        В тот день, которому предстояло стать последним, Удод старался скрыть свое возбуждение. Он отказался занять место в первых рядах рабочих, когда будет сделан последний удар по преграде. Удод выбрал для этой цели самого обыкновенного раба, который отлично работал. Тот пополз по туннелю, а Удод остался в пещере у источника, глядя на пузыри, которые безмолвно вскипали на поверхности воды. Точно так же она пузырилась две тысячи лет, когда к ней спускались женщины с кувшинами. Его труды обеспечили дальнейшее существование Макора, и, поскольку он почти все время проводил под землей, ковыряясь в ней, Удод вознес молитву богу, который владел ею:
        - Великий Баал, ты подарил мне друга Мешаба. Тайно от других глаз ты свел нас, и торжество это принадлежит тебе.
        - Удод! - услышал он, как его зовут из туннеля. Крики радости эхом отдавались в пещере, прокатываясь над водой. - Удод! - Голоса стали перекрывать друг друга, и из туннеля показались люди с глазами полными слез.
        - Ты должен войти туда! - кричали рабы, подталкивая своего мастера ко входу в туннель. Он на коленях преодолел первые, самые тяжелые метры проходки, которые и обеспечили успех всего его дела, мимо того выступа, с которым ради него справился Мешаб, и наконец в дальнем конце он увидел долгожданный свет лампы, пробивавшийся с той стороны. На другом конце туннеля люди ждали его, и он услышал слова одного из рабов:
        - Когда он просунет руку, кричите!
        Добравшись до небольшого отверстия пролома, он увидел Мешаба Моавитянина и сказал:
        - Ты мой брат. И с этого момента ты свободен идти куда хочешь.
        - Мы вместе закончим туннель, - пообещал моавитянин.
        А в это блистательное мгновение, когда они встретились в подземной темноте, по насыпи, что вела в город, с трудом поднимался худой изможденный человек с черной бородой. И когда стража у ворот остановила его, он назвался Гершомом и сказал, что ищет убежища. С собой у него был небольшой киннор, или лира.
        ХОЛМ
        За то краткое время, что Веред Бар-Эль провела в Чикаго, читая лекции о «подсвечнике смерти», из пустыни стал дуть палящий, иссушающий ветер, при котором работать на раскопках было практически невозможно.
        Этот период назывался хамсин, от арабского слова «пятьдесят», и каждый из этих дней действовал на нервы. Во время хамсина лишь марокканцы пытались продолжать раскопки, но и они предпочитали сидеть на дне траншей, руками копаясь в песке.
        В эту невыносимую погоду Кюллинан часто устраивался на заднем крыльце главного здания, наблюдая за забавными маленькими удодами, которые носились взад и вперед, тыкая клювами в каждую ямку в земле. Он вспоминал звонкий голос Веред, которая как-то сказала:
        - Во всем мире удод должен быть символом археологов. Мы так же увлеченно копаемся носами в земле. - Он тосковал о Веред гораздо больше, чем предполагал, и надеялся, что она скоро вернется; сидя за столом, он порой сдувал пыль с женственной фигурки Астарты и убеждал себя, что придет время, и он заберет обеих богинь с собой на жительство в Чикаго. Он был рад, что Веред представилась возможность познакомиться с городом, которому предстоит стать ее домом.
        Пока надоедливый хамсин продолжал мешать раскопкам, он составлял отчет о ходе работ, но и здесь женственный облик Веред преследовал его. Когда он писал об исследованиях керамики, она то и дело мелькала перед его глазами, таская в мойку свои корзины с глиняными осколками. С особым удовольствием он вспоминал фразы, которые так часто встречались во вступлениях к археологическим отчетам: «Выражаю особую благодарность мисс Памеле Мокридж (в замужестве миссис Питер Хэнбери)» - а несколькими строчками ниже выяснялось, что мистер Питер Хэнбери был художником экспедиции. Мало кто из симпатичных девушек мог вынести два сезона раскопок в Святой земле, не выйдя замуж, и Кюллинан предвкушал, насколько заманчиво будет включить в отчет дерзкие строчки: «Мы все выражаем особую благодарность нашему блистательному специалисту по керамике миссис Бар-Эль (в замужестве миссис Джон Кюллинан)». Он хмыкнул.
        - И пусть они догадываются, что произошло на этих раскопках.
        Но когда он показал свои предварительные наброски Элиаву и Табари, они их не устроили. Коллеги выразили опасение, что в том разделе, который касался XII уровня, на Кюллинана слишком повлияли события, происходившие по соседству с Макором. Элиав предупредил:
        - Твои предположения слишком расплывчаты.
        - Под этим он имеет в виду, - перевел Табари, - что ты был бы куда умнее, если был бы чуть поглупее.
        - Забудь о том, что было в Мегиддо и Гезере, - посоветовал Элиав, - Верь лишь своим глазам.
        - Мы работаем не в вакууме, - решительно возразил Кюллинан. - Разве ты не предполагаешь, что люди в Мегиддо и Гезере столкнулись с теми же проблемами, что и наши ребята?
        Табари уклонился от ответа на этот вопрос.
        - Мы хотим, Джон, чтобы ты вместе с нами совершил небольшое путешествие.
        И когда троица устроилась в джипе, араб сказал:
        - Стоит 3000 год нашей эры, и мы, археологи, отправляемся раскапывать четыре места, которые исчезли во время великого катаклизма 1964 года.
        - Просто давайте посмотрим своими глазами, - сказал Элиав, - и тогда уж решим, какой будем писать отчет.
        Они заехали в элегантный новый пригород Акко. Табари остановился у дома своего приятеля и двинулся показывать Элиаву и Кюллинану современное жилище, обращая внимание спутников на бтдельные его особенности:
        - Свидетельство века электричества, холодильников, газовых плит. Кондиционеры во всех комнатах. Все это стало доступно благодаря оживленной международной торговле, ибо ковры здесь из Британии, радио из Германии… откуда у тебя это кресло, Отто?
        - Из Италии.
        Анализ продолжил Элиав:
        - И если мы еще найдем остатки библиотеки, то получим право утверждать, что эта семья обладала высокой культурой и пользовалась трудами на немецком, французском, английском, иврите, арабском… а этот язык я не знаю.
        - Венгерский, - объяснил Отто.
        - В другой части дома, - сказал Элиав, - мы найдем очки, как доказательство высокого уровня медицины, а также винные бутылки, имеющие отношение к Франции. Нам придется признать, что такова норма существования для XLV уровня.
        - И весьма высокая норма, - польстил Кюллинан хозяину.
        - Мы работали не покладая рук, едва только покинули Венгрию.
        Далее они поехали в соседнюю деревню, где Табари попросил разрешения зайти в дом, предоставленный группе недавних иммигрантов с востока, которые еще не говорили на иврите.
        - Посмотри на обстановку здесь, - сказал он. - Электричества нет. Нет практически ни одной вещи, появившейся на свет после 1920 года. Очень мало примет культуры. Здесь и готовят по-другому, и носят другую одежду. - Он наделил обитателей дома сигаретами и поблагодарил за их любезность. - Но настоящий шок наши археологи 3000 года испытают, когда доберутся до следующего дома, - сказал Табари, направляясь в арабскую деревню к северу от Макора.
        Увидев человека, стоящего посредине пыльной дороги, он окликнул прохожего и попросил разрешения посетить его дом. Житель деревни кивнул, и, осторожно пробираясь меж бегающих цыплят, Табари стала объяснять:
        - Совершенно другая архитектура. Никакого электричества, никаких плит. Такие глиняные горшки в ходу уже две тысячи лет. Никаких книг. На стене в рамке - лишь одно изречение арабскими буквами. Одеваются так, как и сотни лет назад. Но ваше особое внимание я хотел бы обратить вот на эту мельничку для зерна. Она вся из дерева, но скажите-ка мне - что это за торчащие штучки, которые и мелют зерно?
        Кюллинан опустился на четвереньки и внимательно изучил древнюю систему с торчащими из нее частыми зубчиками.
        - Неужели это то, что я думаю? - спросил он.
        - Они не металлические, - сказал Табари.
        - Это кремень, - согласился Кюллинан. - Откуда они в наше время берут кремень?
        - Там же, где люди из Макора раздобывали его десять тысяч лет назад, - ответил Табари. Он поговорил по-арабски с владельцем мельнички. - Так и есть. Кремневые желваки они достают со дна вади.
        Трое ученых вернулись к джипу, и Табари сказал:
        - Прежде чем вы определитесь, каким временем датировать это арабское жилище, когда мы раскопаем его, давайте глянем на четвертую точку.
        Он поехал вверх по сухой промоине вади. Дальше они пошли пешком, пока не оказались у входа в пещеру. Табари окликнул кого-то. Из темной глубины раздался сердитый голос, и, войдя под своды пещеры, они нашли в ней старика, который жил тут лишь со своими козами. Элиав шепнул:
        - Таким вот образом в ней жили люди еще, самое малое, тридцать тысяч лет назад. Единственное, что наводит на мысль о двадцатом столетии, - это пластмассовые пуговицы на рубашке старика.
        - Ты ошибаешься, - сказал Кюллинан, уже успевший подойти к загону для коз. - Тут есть и бутылка из-под датского пива.
        - Предположим, вы вскрыли этот слой, - продолжил Табари. - И будете утверждать, что это неуместное включение. - Он дал старику три фунта. - Купи себе еще пива.
        Когда они добрались до джипа, Элиав сказал:
        - Вот это мы и имели в виду, когда зашла речь о твоем отчете, Джон. На расстоянии нескольких миль в современном Израиле мы нашли дома 1964 года, 1920-го и 1300-го. И еще пещеру, появившуюся бог знает когда. Тем не менее, все они существуют бок о бок, давая представление о нашей цивилизации. Не думаешь ли ты, что и во времена царя Давида в Макоре тоже могло существовать такое разнообразие?
        - Я не уверен, что ваши доводы справедливы, - осторожно сказал Кюллинан. - Сегодня в нашем распоряжении много уровней, которые сохраняют в себе следы прошлого. Кроме того, царь Давид мог видеть Дома максимум лишь из четырех или пяти уровней.
        - Согласен. Но однородности, о которой ты пишешь, не существовало.
        - Отмечено верно, - признал Кюллинан. Стоя на дороге, он попытался вспомнить все подробности их путешествия. - Новый дом в Акко…
        Табари прервал его:
        - В наш первый же день ты сориентировался в сторону запада, к Акко. Ты всегда так начинаешь?
        Ирландец на мгновение задумался.
        - В Израиле да, - сказал он.
        - Почему? - спросил Табари.
        - Не знаю, - признался Кюллинан. И, помолчав в задумчивости, предложил объяснение: - Еще ребенком я много слышал об Иисусе.
        - Он показал на Галилею, лежащую у него за спиной. - Но Святая земля никогда не была для меня реальностью, пока я не прочитал о Крестовых походах. Целыми неделями мне казалось, что я на борту корабля, который доставил Ричарда Львиное Сердце в Акру.
        - Интересно, - сказал Табари. - Ты представлял, как сходишь на берег, чтобы спасать Святую землю. Так что ты всегда должен был двигаться с запада на восток.
        - Для меня это и есть путь Израиля.
        - Очень любопытно, - со сдержанным волнением сказал Элиав.
        - Я всегда видел его идущим с севера на юг. Как Авраам, пришедший в своих скитаниях с севера и в первый раз увидевший эту удивительную землю. Или как еврей времен царя Соломона, который, обосновавшись здесь, тянется к югу, к Иерусалиму. - Помолчав, он добавил:
        - Впервые я увидел Израиль с севера, и эти волшебные холмы манили меня на юг, как, должно быть, звали Авраама. И до сегодняшнего дня мне не приходило в голову, что может быть и другой путь.
        - Во время войны 1948 года, - сказал Табари, - я встретил араба из-за Иордана, и он рассказал мне, в какое возбуждение пришел его отряд, когда они вторглись в Палестину. Они явились из пустыни и увидели эти богатства земли… эту зелень. Его отряд решил, что им надо всего лишь пройти на запад до океана - и эта земля станет принадлежать им.
        - А как тебе это представляется? - спросил Кюллинан.
        - Мне? - удивленно переспросил Табари. Он никогда раньше не раздумывал над таким вопросом, но, подбирая слова, постарался ответить. - Мне представляется, что так было всегда, и я тут существую. Нет ни запада, ни востока, ни юга. Просто, насколько помнится моей семье, эта земля тянется во все стороны. Скорее всего, я мог бы жить в любом из четырех мест, что мы сегодня посетили, и быть счастливым.
        - Даже в пещере? - осведомился Кюллинан.
        - Я бы выгнал коз.
        И трое ученых, у каждого из которых была иная точка зрения на землю, которую они изучали, вернулись в Макор.

* * *
        Гершом был певцом из края высоких холмов. Он пас в горных долинах овец своего тестя. Там он убил человека и ему пришлось спасаться бегством, оставив и свою жену, и семью. На нем была одежда сельского жителя из выделанной овечьей шкуры. Он пришел в Макор без вещей, без запасной одежды, без оружия и без денег. С собой он нес лишь маленькую семиструнную лиру из древесины ели, украшенную старыми бронзовыми накладками. Струны у нее были из бараньих кишок, которые сейчас, ненатянутые, висели на деке. Он пришел, спасаясь от мести братьев убитого им человека, и надеялся, добравшись до Акко, затеряться там, но силы покинули его, и преследователи уже дышали в спину, потому что они ехали верхом на мулах, а он весь путь проделал пешком.
        Он, ковыляя, прошел мимо стражи, лишь выдохнув: «Убежища!» Они показали ему направление к храму и поторопились сообщить правителю, который, появившись, успел увидеть, как пастух из последних сил спешит по главной улице. Когда он скрылся за левым поворотом, трое мужчин на мулах, покрытые дорожной пылью, поднялись по насыпи и потребовали впустить их.
        - Если вы кого-то ищете, - сказал правитель, - то он уже добрался до храма.
        Преследователи с отвращением посмотрели ему вслед, но спешить перестали. Они с трудом спешились и, дав своим мулам пинка, чтобы те побрели искать себе тень, последовали за правителем, который провел их к храму. Здание сознательно сохранялось в его прежних небольших размерах, чтобы священники в молчаливом соревновании с Иерусалимом не слишком возомнили о себе; оно было возведено из красноватого необработанного камня, и внешний его облик был довольно скромен - ни колонн, ни высоких ступеней. Две створки дверей были из древесины оливковых деревьев - тонкие, неуклюже сколоченные планки, и, когда правитель толкнул их, каменные петли заскрипели. Внутри стояла темнота, потому что в храме не было ни сплошных окон, ни вечного огня и лишь несколько простых масляных ламп бросали отсветы на уходящие кверху стены и на ступени, кончающиеся приподнятой платформой, на которой стоял алтарь из черного базальта. Он был старательно вытесан из камня и украшен вырезанной головой быка, напоминавшей о жертвоприношениях, которые по традиции приносились у этого алтаря, хотя в Макоре вот уже много лет не приносили в жертву
ни одного животного - такой обряд поклонения был оставлен только за Иерусалимом. По четырем углам высокого алтаря вздымались рожки. Хотя за прошедшие столетия они изменились - от них остались только округлые оконечности, - сохранив лишь имя, кое-кто в Макоре еще знал, что в прошлом они были рогами. Но они всегда имели важное значение, и сейчас убийца успел преклонить колени на возвышении. Овечья шкура сползла с его плеч, киннор был отброшен в сторону, но он крепко держался за два из рогов алтаря.
        - Он получил убежище, - сказал правитель, показывая на алтарь.
        - Мы будем ждать, - сказали братья.
        - Нам придется кормить его, - предупредил правитель. - Все то время, что он будет у алтаря.
        - - Мы будем ждать, - повторили братья.
        - Только не здесь, - приказал правитель.
        - Мы выйдем.
        - Не ближе пятидесяти локтей. Такой закон установил царь Давид, а не я.
        Три брата сказали, что они понимают, и беспрекословно оставили храм в распоряжении человека, который убил их брата. Когда они вышли, правитель спросил у беглеца, какое преступление тот совершил, и человек с лирой нехотя ответил:
        - Меня оскорбили… без причины.
        - И из-за этого ты убил человека?
        Коленопреклоненный беглец оторвал одну руку от алтаря и показал длинный свежий шрам на шее, который еще не затянулся.
        - Вот из-за чего я и убил.
        - И что ты теперь будешь делать? - спросил правитель, показывая на трех человек, стороживших беглеца снаружи. Отойдя на положенные пятьдесят локтей, они присели отдохнуть и попросили у горожан воды.
        - Они горячие люди, - сказал убийца. - Если сейчас схватят меня, то убьют на месте. Через три дня они увидят, как все это глупо, и отправятся домой.
        - Почему ты так уверен?
        - Они видели, как их брат ударил меня ножом. Я думаю, они даже рады, что я нашел убежище. Теперь у них есть нужный предлог.
        Правитель удивился циничной простоте этого измотанного человека и не без сомнений поставил у храма четырех стражников, приказав им охранять жизнь беглеца, пока он держится хоть за один из рогов алтаря. Таков был обычай, от которого евреи пустыни не отказались, когда осели на земле, потому что кровавые свары опустошали племена. Они тянулись из поколения в поколение, и их жертвами становились многие мужчины, которые могли стать и пастухами и мужьями. Сам Моисей предложил установить систему городов для беглецов, в которых каждый случайный убийца, стоит ему просто войти в ворота такого города, получал бы убежище, - но в этом плане так ничего и не было сделано. Тем не менее, в любом городе беглец мог спастись, если успевал схватиться за рога алтаря, как это сейчас и сделал Гершом.
        - Накормите его, - приказал правитель стражникам, но едва только он собрался поговорить с братьями об истории беглеца, как со стороны северной стены города послышались радостные крики и в правительственный квартал хлынула возбужденная толпа. - Что случилось? - спросил правитель, и кто-то, обернувшись на бегу, кинул:
        - Туннели сошлись!
        Он поспешил к главной шахте, где услышал возбужденные голоса рабов. Чьи-то руки были готовы помочь ему спуститься, чтобы он сам увидел отверстие в перемычке, но ему хватило и рассказов. Тут на поверхность поднялся Мешаб Моавитянин. Он не скрывал радости, и правитель встретил его как равного.
        - Удод сказал мне, что, как только это случится, ты получишь свободу, - сказал он.
        - Так и есть.
        - И ты вернешься в Моав?
        - Я обещал Удоду, что помогу ему выровнять туннель.
        - Он будет рад. Так как сошлись два конца?
        Широко разведя руки, Мешаб стал сводить их, пока кончики указательных пальцев не были готовы уткнуться друг в друга. Даже без слов этот жест был предельно выразителен, и правитель понял, как строители вслепую искали встречи.
        - В этой точке мы уже могли слышать друг друга. Удод вел туннель в правильном направлении по высоте, но слегка отклонился в сторону. Мой оказался чуть выше. - Он продолжил сводить указательные пальцы, показывая, как его туннель пошел чуть кверху, а у Удода отклонился к северу. Туннели соединились лишь четвертью проходки, но и эту точность можно было считать чудом.
        - Нам повезло, - оценил правитель всю драматичность ситуации.
        - Это сделал Удод, - уточнил Мешаб, и правитель почувствовал, что в его словах нет лести.
        - И что мы теперь будем делать? - В течение тех месяцев, когда казалось, что идея туннеля потерпит крах, он не проявлял никакого интереса к рабам, буравящим землю под его городом, но теперь, когда пришел успех, он проявил достаточно сообразительности, дабы понять, что туннель может привлечь к нему внимание Иерусалима. И соответственно, туннель стал «нашим».
        - Все остальное просто, - сказал Мешаб, но прежде, чем он успел пояснить, со стороны сторожевых ворот показался Удод, грязный и счастливый, и Мешаб, оставив правителя, кинулся к нему и обнял, как брата. Правитель же крикнул в сторону дома Удода:
        - Керит, иди встречай победителя!
        Она появилась в блестящем синем наряде, который муж привез ей из Акко, куда тот прибыл на корабле из Греции, и с ожерельем из сплетенных стеклянных нитей. Она понимала счастье, владевшее двоими мужчинами, и тепло поцеловала мужа. Он подтолкнул ее:
        - Ты должна поцеловать и моего брата Мешаба, который сегодня стал свободным человеком.
        Керит, полная серьезности, поцеловала бывшего раба, и Мешабу пришлось закусить губу, чтобы у него не дрогнуло лицо и не потекли слезы. Он взял за руки своих преданных друзей и сказал:
        - Моя семья - это вы. Правитель сказал Удоду:
        - Завтра мы начнем платить ему жалованье, - и повернулся к Мешабу со словами: - Почему бы тебе не сделать обрезание и не стать одним из нас? - Правой рукой он показал в сторону храма, вокруг которого толпился народ; движение это можно было принять за вежливое приглашение, ибо он показывал на людей самого разного происхождения, которые и составляли еврейское население Макора: киприоты, которые прошли обрезание, чтобы жениться на местных девушках; хетты, которые после годов рабства обрели себе спокойное место; беженцы из Вавилона; умные египтяне - после краха их империи они перебрались сюда вместе с семьями; чернокожие африканцы и рыжеволосые эдомиты. Все они теперь но закону считались евреями, и не было никаких причин, по которым к ним не мог присоединиться моавитянин.
        Мешаб испытал глубокое волнение и поцеловал правителю руку.
        - Я убедился в величии Яхве, но остаюсь человеком Баала.
        - Ты можешь поклоняться и тому и другому, - сказал правитель, напомнив, что царским женам-иностранкам не только разрешалось почитать своих древних богов, но их и побуждали к этому. - В Иерусалиме много отдельных храмов египетским и филистимлянским богам, и ты можешь поставить здесь такой же. - Он показал на гору: - Баал останется там для тебя.
        Склонив голову, Мешаб уставился в землю.
        - Я предан Баалу моавитян, - твердо сказал он, и правитель решил больше не настаивать на его обращении. Перед взором восхищенной Керит он поздравил Мешаба с обретенной свободой и удалился, остановившись лишь, чтобы бросить взгляд на троих мрачных мужчин, которые стерегли храм, дожидаясь, когда убийца попытается спастись бегством. Он подумал, что нет необходимости держать тут своих солдат для защиты храма, ставшего убежищем, ибо сотни лет никто не осмелился нарушить это святое право; вряд ли эти братья рискнут пойти на столь вопиющее нарушение закона, и правитель удовлетворился мыслью, что через несколько дней ожидания, поскольку того требует кровная месть, они оседлают своих мулов и, как и предсказывал убийца, отправятся домой.
        В последующие дни присутствие в городе беглеца стало главной темой разговоров, ибо на памяти этого поколения никто из убийц не искал убежища в городе, и дети клянчили у матерей разрешения принести ему поесть. Конечно, те левиты, которые ухаживали за храмом, приносили ему воду и глиняные горшки, в которые он отправлял свои естественные потребности, но за питание его несли ответственность горожане, и поэтому в храм тянулась вереница детишек с подношениями. А когда пленник храма насыщался, дети оставались рядом с ним, слушая звуки его лиры, когда он, прислонившись к стене, пел старые песни своих гор и новые, что сочинил, пока пас овец в долинах:
        Я спою новую песню Яхве,
        Песню тех гор,
        Откуда придет мое возрождение,
        Откуда придет мое спасение,
        Гор, которые дадут мне силы.
        Дети были поражены тем, что в таком щуплом теле живет такой сильный голос, и приводили родителей послушать его. Людям постарше бросалось в глаза то, чего не замечали дети: с каким бы чувством певец ни исполнял свои песни, он всегда держался в таком положении, чтобы успеть схватиться за рога алтаря, если враги внезапно ворвутся в храм, дабы застать его врасплох. У него хватало ума для этих предосторожностей, потому что время от времени один из братьев приоткрывал мечом дверь храма, проверяя, где в данный момент находится Гершом.
        На третий день обязанность кормить убийцу пала на дом Удода, и, поскольку сам хозяин был занят в туннеле, Керит приготовила еду и взяла горшки с собой в храм, где в первый раз услышала сладкозвучного певца с гор. Тот сидел в тени, завернувшись в свою грязную, истертую овечью шкуру, и клочковатая борода скрывала тонкие черты его лица. Его лира была настроена, и он играл на ней для нескольких детей, так что, когда Керит вошла, он не заметил ее, а продолжал негромко петь. Она осталась стоять у дверей, дожидаясь, когда сможет дать ему поесть и сообщить волнующие известия, которые могут принести ему свободу. А пока же она слушала его пение:
        Яхве - мое вечное прибежище,
        Небесный свод служит ему дворцом,
        И дорога к нему ведет в небеса.
        Он радость утра
        И утешение восходящей луны.
        Ему я приношу свою песню
        И стон моих семи струн,
        Ибо он - мое спасение и песня моего сердца.
        С последними словами он провел по струнам и улыбнулся детям, столпившимся вокруг него. Но тут он увидел стоящую у дверей Керит, и, пока они смотрели друг на друга, Гершом пощипывал пальцем струну. Он не прекратил играть, но замолчал и лишь смотрел, как она пересекает пространство храма, неся ему еду, и, когда Керит приблизилась, она сказала:
        - Они уехали.
        - Те трое? - переспросил он.
        - Все трое, - заверила она его, и он радостно грянул по струнам.
        Стоял месяц Бал - пшеница была скошена, обмолочена и подготовлена для продажи торговцам, а виноделы собирали виноградные гроздья. Удод и Мешаб почти не поднимались из-под земли, подгоняя своих рабов, которые выравнивали маленькие туннели, превращая их в один большой, десяти футов в вышину и шести в ширину. Первоначальная стыковка оставила по себе обыкновенную дыру в два фута вышиной и шириной в один, и теперь на этом месте работали землекопы, расширяя ее до намеченных размеров. Удод и Мешаб уже провели расчеты, под каким углом должен спускаться проход туннеля, чтобы выйти точно на уровень источника. Расчеты оказались столь точны, что, когда туннель стал обретать свой вид - десять на шесть футов в каждую сторону - и, как полагалось, легкий наклон, на месте встречи не осталось никаких следов ошибки Удода, когда он слегка сбился с пути. Лишь два друга смогли оценить тот шедевр точности, которым стал туннель в Макоре.
        Поскольку во второй половине третьего года трудов двое мужчин продолжали работать не покладая рук, у Керит, жены Удода, было много возможностей слушать, как этот пришелец Гершом поет свои жалобные песни о пастушьей доле и как восторженно восхваляет торжество Яхве. Когда для него отпала необходимость постоянно держаться у рогов алтаря, он нашел работу у торговца, который держал лавку напротив храма. В ней скупали излишки шерсти для отправки в Акко. Гершом стал популярен у городской молодежи, когда он, залитый зимним солнцем, сидел у храма и пел для них. Рядом стояла другая лавка, где продавалось вино и оливковое масло, и там часто толпились рабочие из красилен с желтыми пятнами на руках. Они с удовольствием слушали песни Гершома о неизвестной им жизни:
        Яхве защитит меня, когда змея укусит,
        Да, он мой щит в тяжелые времена.
        Он спасет ягненка из шипов,
        Да, он и подгонит вола.
        Яхве - моя еда, мое вино, моя трапеза в пустыне,
        Да, он моя опора в одиночестве,
        Моя радость, когда я один в ночи.
        Ему моя песня, моя благодарность,
        Моя радость при восходе солнца.
        Сам Гершом не мог знать, что эту древнюю песню пели еще хананеи более тысячи лет назад, когда они наделяли своих баалов теми же качествами, которыми ныне обладал Яхве, но эта песня в исполнении Гершома была подлинным благодарственным гимном любому божеству, который управляет движением небес, надежно меняет времена года, даруя им то благословение, в котором нуждаются люди.
        Часто, когда Гершом пел у винной лавки, Керит заходила в нее за вином или оливковым маслом, хотя раньше она посылала девушек-рабынь, и каждый раз все с большим удовольствием слушала пение этого беглеца. Она узнала, что его имя означает «странник среди нас», а братья убитого поведали жителям Макора, что история убийцы не так проста, как ее излагал Гершом. Они объяснили, что он, человек без роду и племени, явился в их деревню, но уговорил выйти за себя дочь человека, овец которого он потом украл. Рану на шее нанес ему не их убитый брат, а полоснул его тесть, когда пытался отбить угнанный им гурт. Что же до убийства, то Гершом без всяких на то причин, в темноте напал на их брата из засады.
        - А как он стал изгнанником оттуда, где жил вначале? - спрашивали люди в Макоре, на что братья отвечали:
        - О его прошлом мы ничего не знаем.
        - Он рассказывал нам, что происходит из рода левитов, - сказал какой-то мальчик.
        Братья пожали плечами:
        - Может быть.
        На первых порах Керит пыталась понять, где кроется правда, но, когда люди в Макоре начали привыкать к певцу, она перестала обращать внимание на его туманное прошлое и просто стала слушать его песни. И вот как-то раз, когда она, стоя у винной лавки, слушала, как он поет группе детей, его песня прозвучала таким благодарственным гимном, что она целиком захватила ее, словно этот чужеземец ухватился не за рога алтаря, а за подол ее платья:
        Шипы мне впиваются в ноги,
        От камней синяки на пятках,
        Но Яхве следит за мной с высоты.
        Он ведет меня шаг за шагом,
        И вот я у прохладной воды.
        Враги гнали меня всю ночь,
        Они гнали меня на мулах и верблюдах,
        И я испытывал страх.
        Но Яхве увидел, как я умираю в темноте,
        Он увидел мое одиночество
        И своей любовью привел меня к его алтарю.
        Эта песня говорила о личных взаимоотношениях с Яхве, который возвышался над вереницей предшествующих богов. Ее слова оказали сильнейшее воздействие на Керит, потому что стали логическим продолжением тех идеалов, которые ей, еще ребенку, внушал отец. В песнях Гершома Яхве был не только властителем небесных высей, но он еще находил время с жалостью смотреть на людей, чьи щиколотки изорваны шипами. И эта его двойственность была самым важным в нем. Хотя Керит никогда не испытывала потребности в Баале, она все же четко понимала, что Яхве никогда не снизойдет, чтобы утешить лично ее, - то, что ее соседи находили в Баале. А теперь Гершом утверждал, что Яхве - именно тот бог, о котором она тосковала: он был рядом и его можно было понять. Это был тот поэтический экстаз, которого до сих пор не существовало в той религии евреев, какой ее знали в Макоре, и это было открытие нового Яхве, принесенное стараниями этого странного незнакомца, которое поразило ее с сокрушительной силой.
        Она все чаще стала посещать винную лавку, пока даже бездельникам из красилен не стало бросаться в глаза, что она покупает оливкового масла куда больше, чем требует ее простая кухня. Она торчала в дверях лавки, глядя на мужчину с семиструнной лирой, и многие в Макоре начали сплетничать, что она влюбилась в чужеземца. Вскоре эти сплетни дошли и до Мешаба Моавитянина.
        Он прямиком отправился к Удоду. Нашел он его в том месте туннеля, где рабочие долбили твердую скалу. Стоял месяц Абиб, когда убирают ячмень и отправляют в Акко, где из него варят пиво. Мешаб сказал:
        - Удод, твоя жена ведет себя как ягненок, что хочет спрыгнуть со скалы.
        Маленький полный строитель сел.
        - Что случилось? - спросил он.
        - Она влюбилась в Гершома.
        - Это тот, кто играет на кинноре?
        Мешаб с жалостью посмотрел на друга:
        - Должно быть, ты единственный человек в Макоре, который этого не знает. И Керит влюблена в него.
        Удод сглотнул комок в горле и облизал губы.
        - Откуда…
        В туннеле было слишком шумно, чтобы разговаривать, и Мешаб отвел Удода в заднюю часть главной шахты, где, очутившись в прохладной тени, сказал:
        - Когда ты отправился в Акко покупать инструменты, у меня была возможность познакомиться с Керит. Она хорошая женщина, похожа на мою погибшую жену. Но она измучена… неопределенностью.
        Удод вскинулся.
        - Я отлично понимаю, что ты имеешь в виду, - сказал он с такой уверенностью, словно волноваться надо было Мешабу. - Керит всегда мечтала перебраться в Иерусалим. Она говорила, что там будет счастливее. И у меня есть восхитительные новости. - Его так и колотило от радости. - Только ты не должен проболтаться. Я еще ничего не говорил Керит, чтобы не тешить ее ложными надеждами. - Он понизил голос до шепота. - Царь Давид собирается посмотреть туннель. Слухи о нем дошли даже до Иерусалима. - Посмотрев по сторонам, маленький строитель признался: - И конечно, он предложит мне отправиться в Иерусалим вместе с ним.
        Моавитянин, полный жалости, покачал головой.
        - И ты возлагаешь на это все свои надежды? - спросил он.
        - О да! И тогда Керит будет довольна. То есть в Иерусалиме.
        - Мой дорогой друг, беда подстерегает ее сейчас. У винной лавки… и именно сейчас.
        - Я уверен, ты преувеличиваешь, - ответил Удод.
        Мешаб понял, что должен вернуть своего друга к реальности, и поэтому он прямо и резко напомнил:
        - Три года назад, когда сюда прибыл генерал Амрам…
        - Ну, ну! Ни слова против генерала Амрама, - предупредил Удод. - Кроме того, именно благодаря ему ты стал свободным человеком.
        Мешаб был готов продолжить, но тут по какой-то непонятной причине ему пришло в голову, что Удод знал о заигрывании генерала Амрама с его женой, но маленький строитель был полон такой решимости приступить к какой-нибудь новой работе после завершения городских стен, что его не заботило, какое ярмо ляжет ему на шею, если он добьется этого разрешения. Если Керит могла ему помочь, любезничая с генералом, если этого можно было добиться лишь таким путем, то Удод решил не вмешиваться. Посмотрев на своего друга, Мешаб подумал, что, должно быть, Удод охотно отправился на ту полуденную экскурсию, которую для него придумал генерал.
        К его удивлению, Удод подтвердил эту догадку:
        - Ты думаешь, я не видел, что генерал Амрам пытается сделать из меня идиота? «Удод, отправляйся туда. Удод, иди вон туда». И неужели ты думаешь, что, когда я занимался этими бессмысленными делами, моя жена уступила ему? Пусть ты и давно знаком с Керит, ты так и не понял, что она полна чистоты? - Глубоко уязвленный словами Мешаба, он отошел от него, но тут же вернулся и, схватив Мешаба за руку, сказал с презрением: - В тот день, когда Амрам появился в Макоре, у него было то, в чем я нуждался, - он мог дать разрешение на строительство туннеля. И я его получил. А у меня было то, чего хотел он, - но он не смог и близко к ней подойти. Так кто в том году оказался идиотом?
        И Мешаб промолчал.
        В этот момент Керит вышла из винной лавки, которую она посетила в третий раз за день, и внезапно сделала то, чего никогда не позволяла себе раньше: она остановилась прямо перед сидящим Гершомом и в первый раз на глазах у всех заговорила с ним.
        - Откуда ты взял свои песни? - спросила она.
        - Некоторые написал сам, - ответил он.
        - А другие?
        - Это старые песни моего народа.
        - Кто твой народ?
        - Странники-левиты.
        - Та история, что ты рассказывал о шраме… Это же ведь неправда, не так ли?
        - Шрам у меня есть, - сказал он, и при этих его словах у нее осталось лишь одно желание - остаться с певцом наедине и омыть его шрам холодной водой. Но Мешаб был совершенно не прав, предполагая, что она влюбилась в странника в физическом смысле слова; музыкант не очаровал ее, но потряс, как человек, который в своих песнях выражал религиозные стремления всех людей, и она воспринимала его музыку так, словно та была написана для нее одной.
        - Могу я спросить, как ты получил этот шрам? - сказала она.
        - Спросить можешь, - ответил Гершом.
        - Можешь ли ты исполнить свои песни в моем доме? - предложила она. - Скоро явится и муж.
        - Я был бы рад, - ответил он, и, хотя Керит испытала искушение взять певца за руку и так пройти с ним по улицам, она воздержалась от этого поступка, но он послушно последовал за ней. Когда они вышли к шахте, она спросила одного из рабов:
        - Узнай, сможет ли Джабаал присоединиться к нам?
        - Он там внизу, беседует с Мешабом, - ответил тот.
        Керит подошла к краю шахты и крикнула в ее глубину:
        - Удод! Удод! Удод! - Эхо ее голоса отразилось от каменных стен, и наступило молчание. Она в первый раз на людях так обратилась к своему мужу.
        В последующие недели Гершом стал частым гостем в их доме. Он бывал там чаще, чем сам Удод, и так уж получалось, что его пение слушала только Керит, с которой он держал себя уверенно, но вежливо. О своей истории он особенно не распространялся, но бывал многословен и красноречив, когда заходила речь об отношении к Яхве. В горах он на личном опыте глубоко познал бога, и все личные проблемы отошли на второй план. Он искренне забыл и свою жену, и убитого им человека. Все это больше не волновало его - так же как жизнь его родителей и братьев. Его песни о вере включали в себя все эти темы, но не придавали им значения. Даже Удоду и Мешабу нравилось слушать его долгими вечерами, когда он под аккомпанемент своей лиры рассказывал им о сущности Яхве:
        Он как блеяние ягненка, которого я ищу по ночам,
        Но он же - грозный топот дикого быка.
        Гершом пел в его доме несколько недель, пока шло завершение туннеля, и теперь все обитатели дома Удода принимали его таким, каким он старался предстать: человеком, который ушел от всего - но только не от всевластия Яхве.
        Все слушатели воспринимали его песни на трех различных уровнях понимания. Моавитянин слушал повествования о Яхве так же, как слушал бы речитатив филистимлян о Дагоне или вавилонские гимны о Таммузе. Поскольку в них не шла речь о Баале, они его не волновали. Он уважал Яхве, как бога евреев - ни больше ни меньше, чем всех прочих, - и это было все. Удод, с другой стороны, испытывал смущение. Даже его имя Джабаал было свидетельством того, что Яхве уступает Баалу, но Удод был склонен принять то послание, что звучало в песнях Гершома. Но, как практик-строитель, он знал, что Баал продолжал быть куда большей реальностью, чем то, к чему призывал певец.
        - Пробил бы он туннель сквозь камень, - шепнул Удод Мешабу, - и тогда так легко не отвергнул бы Баала.
        Керит испытывала более сложные чувства. Причиной их были частично сами песни, но большей частью - ее глубоко пережитый личный опыт. Что же до песен, она по-прежнему с благодарностью слушала, как в них говорилось о Яхве как о боге, которому свойственны и суровость, и лиричность, и веселье. Сама же она еще до появления Гершома была во власти очистительного духовного переживания, которое и в последующие века испытывали многие в Израиле, потому что разочарования и трудности жизни вызывали у мужчин и женщин желание опереться на какую-то мощную силу. И Керит почти безоговорочно решила, что эта сила не может помочь ни одному человеку, который поклоняется двум различным богам: не может быть одновременно Яхве и Баала. Рассудок подсказывал ей, что близится время принять единое божество, которое воплотит в себе всех богов помельче, и она мечтала о слиянии с этим всеобъемлющим божеством. Лично она давно уже отвергла Баала и теперь чувствовала, что готова презреть тех, кто отказывался поступать подобным образом, но эти мысли она пока лелеяла в себе. На них в меньшей степени сказывалась ее тяга к Иерусалиму, но
сами они куда больше способствовали этой ее тяге. Она понимала, что Макор - всего лишь поселение на границе, в котором имеет значение лишь то, чего можно коснуться: стены, давильные прессы для оливок, чаны красилен, и было только логично, что город продолжал держаться за таких бытовых и практичных богов, как Баал. Но она глубоко верила, что в Иерусалиме идеи куда важнее, чем вещи, - взаимоотношения бога и людей, справедливость, суть поклонения божеству, - и она не сомневалась, что в Иерусалиме должно быть много тех, кто думает так, как она.
        И тут появился Гершом. С пустыми руками, неся с собой из прошлой жизни лишь обвинение в убийстве, он простыми словами песен, которые звучали и в сумраке комнат с белыми стенами, и на узких улочках города, говорил, что все, о чем она мечтает, - все это правда. Что есть единый бог безграничной мощи, который вселяет радость в человеческие сердца и дарует безопасность народам. Более шести лет Керит готовилась к встрече с этой семиструнной лирой, и ее музыка отдавалась в сердце, словно оно стало гулкой пещерой, выдолбленной специально для этих мелодий. За те долгие дни, что она провела в разговорах с изгнанником, она ни разу не позволила ему даже прикоснуться к себе, и, когда он уходил, у нее не возникало такого желания. Он принес ей послание с гор, но посланников полагалось не заключать в объятия, а всего лишь слушать их. Он сразу же понял Керит в те первые минуты, когда она принесла ему еду в храм: она - женщина, тоскующая по высшим мирам, по умным словам песен; в Макоре она ведет унизительное существование, привязанная к унылому синкретизму обрядов Яхве и поклонению Баалу. Он проникся к ней
уважением и с радостью пел для нее, потому что она жадно воспринимала каждое его слово.
        Что же до его личной жизни, то он занимал маленькую грязную комнатку на задах лавки, торгующей шерстью. Работал он столько, сколько хотел, но все же на жизнь ему хватало. Ел он от случая к случаю, а пил то, что мог выпросить или украсть в винной лавке. Среди городских девушек-рабынь было несколько, кто с удовольствием ублажал его, и он стал непревзойденным специалистом по лазанью на стены. Стоило ему обзавестись мелкими серебряными монетами, как он вручал их стражникам у ворот, чтобы те успевали предупредить его, если братья убитого попытаются застать его врасплох прежде, чем он успеет добраться до рогов алтаря. В каком бы месте Макора он ни был, в ожидании того дня, когда ему снова придется искать убежища, Гершом всегда намечал кратчайший путь к храму.
        В месяце Зиве четвертого года шахтных работ - когда в долинах расцветал чертополох, а на болотистых берегах - желтые тюльпаны, когда журавли улетали на север, а пернатые пожиратели пчел порхали меж красных маков - Удод и Мешаб добрались до каменоломни и выбрали шесть каменных блоков длиной по восемнадцать футов. На концах они были обколоты, словно сваи для строительства какого-то огромного храма. Отряженные ими многочисленные команды рабов притащили эти шесть монолитов к источнику, и, пока шла их транспортировка, остальные рабы очищали туннели от строительного мусора, который предстояло в последний раз свалить у источника. Система водоснабжения теперь была полностью готова, если не считать последней работы, к которой Удод готовился приступить. Источнику предстояло исчезнуть под такой каменной толщей, что никто из захватчиков не мог бы найти его и тем более вскрыть.
        Камни по деревянным каткам подтащили к источнику, и Удод приказал рабам вырыть в северных и южных склонах водоема три пары щелей. Когда они были выровнены и углублены, три огромные каменные глыбы заняли свое место, образовав навес над источником. По завершении этой работы на перекрытие навалили большие камни из снесенных стен, а на них - гальку, щебень и землю. Затем сверху тем же порядком укрепили и оставшиеся три глыбы, которые легли вторым перекрытием поперек первого. Их тоже основательно засыпали, пока на месте бывшего провала водоема не образовался ровный слой земли.
        - А теперь - сносить старые стены, - приказал Удод, и рабы с удовольствием набросились на остатки ханаанских стен, дробя их на куски.
        Камни пошли на строительство новых домов в городе, и вот в солнечный день, когда на холмах за городом пышно расцвели маргаритки, Мешаб и Удод вскарабкались к их давнему наблюдательному пункту - посмотреть, не осталось ли следов, которые могли бы выдать местонахождение источника осаждающей армии.
        - Слишком ясно видны линии бывших стен, - забеспокоился Удод.
        - О них позаботятся трава и молодая поросль, - сказал Мешаб, - но тайну может выдать кое-что другое. Видишь?
        Удод присмотрелся к городу и увидел все еще торчащие флаги.
        - Сегодня же вечером мы их снимем.
        - Я не флаги имею в виду. А вон ту кладку стен. Она яснее ясного говорит - тут было что-то пристроено.
        - Ну конечно! - согласился Удод. Он видел, как четко выделялся на стене участок темных камней. Ограда источника оберегала их от прямых солнечных лучей, и они броским пятном смотрелись рядом с теми, что выцвели под солнцем. Он прикинул, что можно сделать, дабы скрыть это предательское место, но решение нашел моавитянин.
        - Мы можем поставить там небольшую башенку. Словно она прикрывала сторожевые ворота.
        - Что и сделаем, - согласился Удод. Он попросил Мешаба еще немного задержаться, чтобы справиться с этой задачей.
        - Нет, я должен отправляться домой, - ответил бывший раб. Но когда Керит услышала, что Мешаб решил оставить их, она расплакалась и на глазах Гершома поцеловала его.
        - Побудь с нами еще немного, - взмолилась она и объяснила Удоду и Гершому: - В самый трудный период жизни этот человек был для меня больше чем брат.
        И Мешаб переменил свои твердые намерения и согласился возвести башню у сторожевых ворот.
        Как-то утром, когда уже вовсю шла работа над башней, Удод явился от правителя с известием, которого его жена ждала все три года: царь Давид наконец прибывает с севера, из Шунема, чтобы осмотреть его систему водоснабжения и дать ей имя туннель Давида. Когда Керит услышала эту новость, она уединилась в своей комнате и стала молиться:
        - Яхве, лишь ты привел его к этим стенам. И лишь ты можешь взять нас в свой город Иерусалим.
        И в конце месяца Зива перед воротами города появилась группа всадников. Они сообщили правителю, что по Дамасской дороге приближается царь Давид. Пронзительно запели трубы, в храме взревели шофары из бараньих рогов. Все горожане Макора высыпали на стены или устроились на крышах домов, глядя в сторону востока, как им доводилось делать, когда оттуда подступала угроза осады. Но спустя какое-то время на дороге показались всадники на мулах, вслед за ними конные и, наконец, паланкин, который рабы несли с таким бережением, что все поняли - там должен быть царь.
        Процессия подошла к большим воротам, и всадники на мулах вскинули трубы, подавая сигнал. Ему ответили со стен, и царский паланкин был внесен внутрь и бережно установлен перед домом правителя. Под звуки труб завеси паланкина раздвинулись, но оттуда показался не царь Давид, а одна из самых красивых юных женщин в Израиле.
        - Это Ависага, - зашептались женщины Макора, восхищенно глядя, как она сделала шаг навстречу правителю, приветствуя его.
        Ависага была самой большой драгоценностью последних лет правления царя Давида - крестьянская девушка, найденная в далекой деревне у Шунема. По всей стране прошел поиск такого юного создания, которое будет жить со старым царем в его последние годы, «девушки, что будет спать с ним, согревая его в холодные ночи». Так в ходе поисков объясняли царские слуги, и, хотя казалось, что такой девушки не найти, им все же удалось обнаружить для этой цели безукоризненное создание, почти безупречную девушку, которая служила царю с любовью и состраданием, скрасив его последние годы. Вскоре после кончины Давида его сыновья затеяли свару из-за этой наложницы, которая волновала их куда больше, чем судьба царства, и Адония стал жертвой гнева своего сводного брата Соломона. Он был предан смерти из-за нее, самой желанной женщины в Израиле.
        А теперь она приблизилась к паланкину и дала руку хрупкому семидесятилетнему старику с седой бородой и трясущимися пальцами, и, когда она бережно, словно тот был ребенком, помогала ему, Керит шепнула: «Неужели это и есть Давид?» Но когда старик услышал восторженные приветственные крики толпы «Давид! Давид!», он выпрямился, а когда солнечный луч коснулся его бороды, в ней мелькнули рыжеватые пряди, напоминая о цвете его волос в юности. Он отодвинул Ависагу и медленно склонил голову в знак того, что принимает восторг народа, - и теперь уж не могло быть сомнений, кто тут царь. Приветственные крики не смолкали, и его лучистые глаза, глубоко сидящие в глазницах, блеснули, а Распрямившиеся плечи словно сбросили груз лет. Он двигался с поистине царственным величием, и под звуки труб и рокот барабанов он снова стал великим царем, который убил Голиафа, раздвигал границы и строил империю; непревзойденный певец Израиля, судья и мудрец, Давид Еврейский - в мире не было царя равного ему.
        Керит, пристрастно разглядывая его, заметила, что борода его тщательно расчесана и облачение в безукоризненном порядке, ибо царь с тщеславием относился к своему внешнему виду. Он носил высокие сандалии, золотые ремешки которых обхватывали лодыжки, одежда была украшена золотом и драгоценными камнями, а белоснежную голову прикрывала парчовая шапочка. Он шел сквозь толпу с таким благородным изяществом, что никто не мог и представить, какие эмоциональные войны ему пришлось вынести из-за дочери Саула и жены Урии. Его страстная дружба с Ионафаном, сыном Саула, осталась лишь болезненным воспоминанием, и теперь царь Давид производил впечатление человека, который наконец справился с бурными страстями своей молодости.
        Но тут он внезапно ослаб и ухватился рукой за Ависагу. Последний звук трубы эхом отразился от стен. Смолкли и барабаны. Царь безмолвно позволил Ависаге увести его - теперь он ничего не видел, ничего не слышал и был полон равнодушия к созданному им миру.
        - Он передаст царство Соломону, - шепнул какой-то финикиец. - Он больше не хочет властвовать над этим миром.
        Керит, увидев, насколько дряхл царь, испытала острую боль. Опустившись перед ним на колени, она схватила его за руку и воскликнула:
        - В Иерусалиме, когда ты спас ковчег, ты танцевал перед нами на улицах!
        Он посмотрел на нее, и на мгновение в глазах его вспыхнул прежний огонь, но, улыбнувшись, он сказал:
        - Это было давным-давно.
        Керит, видя, как он устал и бледен, решила было, что великого человека покинула жизненная сила, но позже, в доме правителя, она поняла свою ошибку, когда царь Давид освободился от верхнего одеяния и раскованно расположился в большом кресле, посадив рядом Ависагу. И тут только Керит увидела, что тело у него все такое же сильное и на нем нет лишнего жирка, и у нее вздрогнуло сердце, когда она услышала его слова:
        - Городские стены просто великолепны. Приведите мне строителя.
        - Вот он! - тут же дал знать о себе правитель, выталкивая Удода вперед. Но тот, остановившись, взял Керит за руку, и они вместе склонились в поклоне перед царем.
        - Это ты строил и туннель к воде? - спросил Давид.
        - Этим строителем был я, - снова склонился перед царем Удод.
        - Я хочу увидеть его, - объявил царь.
        - Когда вы отдохнете, - предложил правитель, но царь сказал, что отправится к туннелю тотчас же, и Керит, охваченная растущим возбуждением, присоединилась к процессии, а правитель удивил окружающих, произнесся заранее заготовленную речь с пламенной концовкой: «И мы, жители Макора, которые не разгибая спин прокладывали этот туннель, посвящаем его великому царю и даем ему имя туннель Давида». Толпа возликовала, но Керит увидела, что царь не обратил на это внимания. Удод заметил, что рядом нет человека, который должен был разделить торжество: Мешаб не хотел отдавать дань уважения царю Давиду.
        Вдоль лестницы, ведущей вниз, были натянуты специальные канаты, украшенные цветами, но, оказавшись у входа в шахту, Давид отказался спускаться в нее и только заглянул в зияющий провал.
        - - И куда он ведет? - спросил царь.
        - Вы сможете это увидеть, когда спуститесь на дно, - объяснил Удод, но царь сказал, что не хочет лицезреть дно.
        - Так в каком направлении? - нетерпеливо переспросил он. Удод был так ошеломлен, что не нашелся с ответом. Невероятно - царь проделал такой путь, чтобы увидеть туннель, и даже толком не рассмотрел его. Правитель подтолкнул Удода, который по-прежнему медлил с ответом, и сам взял на себя инициативу.
        - Он идет вон туда, ваше величество, - вмешался он и повел Давида на северную стену, чтобы показать ему источник. Но поскольку ограждающие его стены были снесены и все вокруг умело замаскировано, растерявшийся правитель не мог найти место, где лежал источник. Смешавшись, он позвал Мешаба, но могучий моавитянин так и не появился. - Где источник? - рявкнул правитель на Удода.
        Керит подтолкнула мужа. Наконец он тоже поднялся на стену и смущенно показал на склон, который ничем не отличался от всех прочих. Он должен был сказать: «О царь, мы так хорошо спрятали источник, что теперь даже горожане не помнят, где он был. Как враги смогут найти его?» Но вместо этого он пробормотал: «Вон там, внизу».
        - Вижу, - сказал Давид, хотя ничего не видел. Он в раздражении спустился со стены и спросил: - А что рабы? Чем они теперь будут заниматься?
        Правитель посмотрел на Удода, который не нашелся что сказать, так что за него ответила Керит:
        - Их можно вернуть в Иерусалим.
        - Они нам там понадобятся, - буркнул царь. И тут Ависага намекнула, что царь должен вернуться и отдохнуть, но Давид был в приподнятом настроении и не хотел сдаваться. - Мне говорили, что у вас в Макоре есть певец, который играет на лире.
        Правитель оглянулся, пытаясь сообразить, кто это мог быть, но Керит обратилась к царю:
        - Это прекрасный певец. Могу я привести его для вас в свой дом?
        - Я сам приду к нему, - сказал Давид, но никто из чиновников не знал, где живет Гершом. Знала только Керит, и она повела царю к храму. Они прошли мимо винной лавки, потом мимо лавки, где торговали шерстью, и оказались в маленькой комнатке на задах, где рядом с кувшином вина спал Гершом. Тут было темно и пахло прокисшими шкурами. Правитель было собрался увести царя отсюда, но Давид настоял на своем, и вот теперь он с Ависагой стоял по одну сторону, а Керит по другую от спящего Гершома.
        - Это царь, - шепнула Керит, расталкивая его.
        Гершом открыл глаза, думая, что к нему, как обычно, прибежали дети, и увидел, как царь поднял его лиру и пробежался по семи струнам, которые висели, ненатянутые, на деке. Гершом откинул назад волосы, накинул свою истертую шкуру и встал на ноги.
        - Это хорошая лира, - сказал юноша.
        - И мне говорили, что ты хороший певец, - ответил царь. Он выжидающе протянул молодому человеку инструмент.
        Гершом, потянувшись к кувшину, сделал глоток вина, покатал его в рту и сплюнул на улицу. Он показал на сломанный стул, который Ависага пододвинула царю, но не обратил никакого внимания ни на Керит, ни на прекрасную спутницу царя. Устроившись на кипе еще не расчесанной шерсти, он какое-то время настраивал лиру. Правитель предупредил людей, толпившихся у входа, чтобы они соблюдали тишину, и наступил момент безмолвия. Все застыли в ожидании, никто не осмеливался заговорить, но Керит тихо попросила:
        - Спой о ягненке и быке.
        Гершом удивленно просмотрел на нее, словно Керит только что тут появилась, но царь спросил:
        - Это хорошая песня?
        - Она вам понравится, - ответила Керит, и царь кивнул.
        Гершом кончил наконец настраивать лиру и, взяв несколько аккордов, неожиданно резко ударил по струнам, что, похоже, заинтересовало царя. И, повысив голос, Гершом запел:
        Кто среди нас говорит о Яхве?
        Кто знает его загадочные пути?
        Он как блеяние ягненка, которого я ищу в ночи,
        И он как топот копыт дикого быка.
        Манера его исполнения понравилась царю - голос Гершома от первоначального накала тоски перешел к простоте и спокойствию ночных сцен, а потом - к напору бега быка. Царь откинулся на спинку единственного стула, слушая мастерское пение молодого человека, и после часа его песен старый властитель сам взял лиру и пробежался по струнам, но петь он не стал. На глазах его выступили слезы, и он продолжал сидеть в задумчивости, пока Ависага тихо не напомнила ему: «А теперь мы должны идти», и он, как послушный ребенок, последовал за ней.
        Этим вечером в резиденции правителя звучали песни - Гершом был в первый раз приглашен в этот высокий дом. И все оставшиеся дни царь постоянно просил молодого человека петь для него; и наконец пришло время, когда Давид был готов сам взять лиру и спеть некоторые из тех знаменитых мелодий, которые он посвящал Яхве в молодые годы, когда славился как лучший певец во всем Израиле, - и они вдвоем несколько часов пели псалмы. На четвертый день, когда царь так и не удосужился посмотреть туннель, он положил конец пению, твердо сказав:
        - Когда я вернусь в Иерусалим, этот юноша будет сопровождать меня. - Он обнял Гершома за плечи, словно тот был его сыном.
        Когда царь Давид произнес свой приказ, Керит сидела рядом с ним, и слова эти с необыкновенной силой потрясли ее. Каждый день пребывания царя был для нее словно могучим ударом молота - они клали конец шести годам ее душевных терзаний. Она была свидетельницей унижений ее мужа, она видела, с каким пренебрежением такие люди, как царь Давид, отнеслись к труду по прокладке туннеля, считая, что это так просто. Она ясно понимала и то, почему он выбрал Гершома как единственного талантливого человека в Макоре, достойного пребывания в столице. Все, что говорил и делал царь Давид, заставляло прагматичные ценности Макора уступать абстрактной мудрости Иерусалима, и, не подозревая об этом, царь действовал так, словно хотел доказать правоту ее туманных выводов. Вскоре после отъезда генерала Амрама она позволила Джабаалу и Мешабу отвлечь ее внимание от Иерусалима, и она даже стала сомневаться в своих собственных убеждениях. Но теперь царь Давид и Гершом укрепили их, и никакие силы больше не отвлекут ее от того, что она еще много лет назад сочла правильным. И теперь она была готова предпринять решительный шаг,
который приведет ее к городу Давида.
        Когда пение закончилось, она на глазах у всех пришла с Гершомом в его лачугу и, остановившись в дверях, тихо сказала:
        - Когда ты поедешь с царем в Иерусалим, я хочу быть с тобой.
        Он в это время аккуратно укладывал лиру на тюк шерсти и не прекратил своего занятия.
        - Я тоже хочу тебя, - сказал он, не глядя на нее.
        - Сегодня вечером я останусь здесь, - сказала она, но даже после этих слов они побоялись обняться.
        Керит медленно пошла домой, прикидывая, что ей придется сказать Удоду, но когда она вошла в дом, стоящий на краю шахты, которая так мало сказалась на их судьбе, то просто произнесла:
        - Я уезжаю в Иерусалим. С Гершомом. И всю жизнь буду с ним.
        Потом она вспоминала, что, когда произнесла эти слова, ее маленький толстенький муж разительно напомнил птичку удода - он стал крутить головой в разные стороны, словно ища ямку, куда можно засунуть свою глупую, свою милую, свою смешную голову.
        - Ты не должна этого делать, - взмолился он, бегая за ней из комнаты в комнату, пока она укладывала вещи. Когда они оказались в комнате, где проводили свои страстные ночи, Удод сказал, что она может взять свою стеклянную косичку, но она оставила ее, не желая обижать его словами, что это дешевая финикийская мишура. Но она взяла браслет с янтарем в оправе из персидского серебра.
        Выйдя из дверей дома и остановившись у провала шахты, которая так издевательски положила конец всем ее планам, она попрощалась с взволнованным маленьким строителем. И когда он дрожащим голосом попытался спросить у нее, почему она нанесла ему такой неожиданный удар, Керит на прощание бросила:
        - Оставайся в Макоре с его старыми богами. А я больше не могу. - И она ушла.
        Полный отчаяния, оставшись с двоими детьми, которых его жена бросила, и с ненужным царю туннелем, Удод бросился на поиски единственного человека, с которым мог посоветоваться. Когда сгустились мрачные серые сумерки, он пришел к сторожевым воротам, где Мешаб заканчивал работу над башенкой, которая должна была скрыть предательские следы на стене, и, полный растерянности, попросил Мешаба поговорить с Керит, но, к его удивлению, Мешаб отказался спуститься с башни.
        - Я буду скрываться, пока царь Давид не уедет, - объяснил он.
        - Но почему? - спросил Удод. Все, что происходило, смущало его.
        - Царь Давид испытывает глубокую ненависть к моему народу.
        - Но в нем самом течет кровь моавитян, - возразил Удод.
        Он так явно нуждался в помощи, что Мешаб, пусть и зная, чем все это может кончиться, отложил в сторону мастерок, вытер руки и согласился поговорить с Керит. Но когда они вдвоем спустились со стены, один из стражников царя Давида увидел моавитянина и кинулся по улице с криком:
        - Среди нас убийцы из Моава!
        Сначала Мешаб попытался снова подняться на стену, но блестящие наконечники копий преградили ему путь отступления. И тогда он сделал то, к чему давно готовился, если попадет в такую западню, как сейчас. Он промчался мимо шахты, по извилистым улочкам, что вели от сторожевых ворот к храму. Вбежав в него, он кинулся к алтарю и ухватился за его рожки.
        Едва только Удод успел нагнать его в этом святом убежище, как в дверях появились солдаты. Увидев, что моавитянин успел прорваться к алтарю, они отпрянули, но вскоре в храме появился царь Давид. Один, без Ависаги, с белым от ярости морщинистым лицом, он направился к алтарю:
        - Не ты ли тот Мешаб, кому я подарил жизнь в Моаве?
        - Тот самый. И я прошу у тебя убежища.
        - Разве не ты убил Иерабаша, брата Амрама?
        - Да. В бою.
        - И разрушил храм Яхве?
        - Мы взяли его штурмом.
        - Ты не получишь убежища!
        - Я прошу лишь то, что ты сам обещал.
        - Я отказываю тебе! - загремел Давид. - Однажды я спас тебя, а ты снова пошел на меня войной! Стража! Взять его!
        Стоны и крики отчаянной схватки нарушили тишину храма, потому что Мешаб не собирался сдаваться живым. Удод кинулся в гущу яростного боя, спасая своего друга, и закричал царю:
        - Он свободный человек и просит убежища!
        - Он не покорился Яхве! - в безумном неистовстве завопил Давид.
        По указанию царя стража отшвырнула Удода, но, даже отлетев в сторону, он успел крикнуть еще раз:
        - Давид! Не оскверняй данное тобой право убежища! - Стражник нанес ему жестокий удар по лицу, и Удод захлебнулся своей кровью.
        Теперь стражники могли заняться моавитянином. Но он защищался с такой силой и неустрашимостью, что лишь вдесятером они смогли оттащить его от алтаря. Тот, рухнув на пол, раскололся на два куска, и этот вид изувеченного алтаря еще больше разъярил Давида. Он был человеком способным испытывать дикую ненависть к врагам, и царь закричал:
        - Прикончить его! - Семь копий вонзились в грудь бывшего раба, подкосив его, как некогда кремневый серп укладывал на землю колосья, и он рухнул к ногам царя. На него обрушились удары мечей, и потоки его крови омыли пол храма, дотянувшись и до лежащего Удода. Появившийся священник, полный ужаса, провозгласил:
        - Яхве отомщен! Так Яхве карает тех, кто выступает против него!
        Наконец юная Ависага нашла своего царя в залитом кровью храме. Взяв за руку, она отвела его к ложу. И тут только он смог прийти в себя после приступа мстительной ярости. Он стал бить кулаками по лбу и снова проклинать себя за этот неожиданный взрыв страстей, которые преследовали его всю жизнь. Он поймал себя на том, что не может ни изгнать из памяти фигуру свободного моавитянина у алтаря, ни забыть его голос, взывающий к праву убежища. Это убийство было отвратительной неожиданной вспышкой, и Давид терзался сожалениями.
        Его отвращение к самому себе все усиливалось, и он попросил привести молодого певца, в чьем утешении он сейчас так нуждался. Посланники явились в маленькую комнатку на задах лавки, где нашли не только Гершома, но и Керит, которая, стоя на коленях, разбирала небольшой узелок с одеждой, взятой из дома мужа. И когда посланник сказал Гершому, что он должен взять свою лиру и идти утешать царя, псалмопевец ответил:
        - Я возьму с собой и Керит. Я не могу оставлять ее здесь. - И когда он шел по улицам, дабы послужить своему царю, Керит держалась сзади. На ней была одежда золотистого цвета и янтарный амулет.
        Они нашли царя Давида в резиденции правителя, где он, съежившись, забился в угол. Рядом сидела Ависага, держа его за левую руку. Он терзался угрызениями совести, и лицо его было пепельного цвета - старик, терзаемый призраками. Он постарел буквально на глазах.
        - Я предал свой же закон, - бормотал он и был готов признаваться в еще больших грехах.
        Но Гершом поставил у дверей стул, Керит пристроилась на полу у его ног, и он запел, начав с песен, которые царь уже слышал. Его пальбы бегали по семи струнам лиры, извлекая из них звуки, подобные дуновению ветра или шелесту весенних трав, в которых пасутся ягнята, и из сердца старого властителя стала уходить горечь. Он прикрыл глаза, словно засыпая, но, полный страха одиночества, царь цеплялся за руку Ависаги, и было видно, что он не спит и, маясь тоской, слушает слова молодого певца.
        Исполнив песни, которые царь уже слышал, Гершом в силу каких-то причин, которые он потом никак не мог объяснить, вдохновился желанием исполнить песню, которую сочинил несколько лет назад в тот день в горах, когда он задумался, как должен был бы вести себя идеальный царь; и его слова прозвучали в этой выбеленной комнате как разговор между народом Израиля и его властителем:
        Возрадуйся Яхве, о праведный муж,
        Ибо слово Яхве всегда справедливо.
        Возблагодари Яхве своей лирой,
        Превозноси его на десяти струнах псалтериона,
        Слагай ему новые песни,
        Играй и веселись ради него.
        Ибо слово Яхве всегда справедливо,
        Его действия служат истине
        И он любит правду и справедливость.
        Последние три строчки имели отношение не лично к царю Давиду, а вообще к царской доле, но его, мающегося чувством вины, они поразили с такой силой, что он, не открывая глаз, слабым жестом правой руки дал понять, чтобы музыка прекратилась. Он поднялся и, по-прежнему ничего не видя перед собой, сделал несколько шагов по комнате, после чего опустился на четвереньки и стал биться головой о пол, пока наконец не вмешалась Ависага. Она заставила его подняться, открыть глаза и провела обратно к креслу.
        - Я предал Яхве, - заплакал старик. - Всю жизнь я творил дела, которые Яхве осуждал. От чьей руки, как не от моей, пал моавитянин? И рядом с каким алтарем, как не с моим? - Царь содрогнулся от воспоминания, как он осквернил святое место, и попросил: - Расскажи мне об этом моавитянине.
        И Керит, все так же сидя на полу, сказала:
        - Он был настоящим человеком. В темноте он строил туннель Давида, чтобы спасти твой город, царь. И когда мой муж был в отлучке, именно моавитянин оберегал меня. Получив свободу от рабства, он остался с нами, чтобы завершить царский туннель. Мешаб был человеком, которого я со слезами буду вспоминать всю оставшуюся жизнь.
        Эти простые слова было именно то, что царь и хотел услышать, - панегирик отважному воину и хорошему человеку.
        - Сядь по правую руку от меня. - И она заняла место, на котором часто сидела в последние годы жизни царя. И Давид сказал ей: - Моавитянин был отважен в бою, а я убил его. Он мужественно защищал своих богов, а я приказал его предать смерти. Что я сотворил сегодня?
        Старый седой человек сидел, раскачиваясь, между двух женщин, которые оберегали его, и наконец он сказал Ависаге: «Дай мне киннор». Но когда она принесла ему инструмент, на котором он много лет назад играл перед царем Саулом, Давид не стал играть в обычном смысле слова, как только что Гершом. Он позволил своим усталым пальцам коснуться струн и стал рассеянно перебирать их, извлекая беспорядочные, нестройные звуки, но, когда звучащая в нем музыка стала обретать форму, неслышимую для всех прочих, он запел псалом, который сочинил много лет назад и который часто вспоминал в эти свои последние годы.
        О Яхве, не отвергай меня во гневе
        И не карай меня своим проклятием.
        Сжалься надо мной, ибо я слаб,
        Излечи меня, ибо трепещут мои кости
        И сам я содрогаюсь.
        Как долго ждать тебя, о Яхве?
        Вернись, о Яхве, и спаси меня,
        Даруй мне свое доверие.
        Если я умру, то не смогу петь для тебя,
        Ибо кто из могилы воспоет хвалу тебе?
        И я устал от своих стенаний.
        Он продолжал сетования о человеческих слабостях. Он говорил о тех страданиях и муках, которые в изобилии преподносила царю его бурная жизнь, и эти четверо, что сидели в комнате, эта странная четверка, которая собралась для общения с Яхве, - седой царь, который и соблазнял женщин, и убивал мужчин, совершенная в своей красоте девочка, которая была цинично отобрана, чтобы давать утешение старику и делить с ним ложе, верная жена, которая пошла на предательство одного из самых лучших и искренних людей в Израиле, и странник, преступления которого так и оставались неизвестными, - в эту ночь четверо взыскующих Яхве представляли будущие поколения мира, которые так же будут ждать ответа на свои мольбы, как они ждали их сейчас. Иудаизм, унаследованный царем Давидом, часто представал холодной религией, негибкой и полной запретов. Но ее спасали такие вот взрывы человеческих страстей, которые сейчас вырвались у царя Давида и которые потрясали Гершома, когда он бродил в горах. Где-то далеко был неразличимый Яхве, а здесь, в этой белой комнате, человеческое сердце близилось к концу отпущенных ему семидесяти
лет, - но между ними двоими шел страстный диалог, выраженный в песне:
        Каждую ночь я уплываю на своем ложе.
        И подушка моя влажна от слез.
        Я выплакал глаза от печали…
        О злодеи, покиньте меня,
        Ибо Яхве услышал звуки моих рыданий.
        Так Давид изливал свои мучения, и слушатели в ночи принимали душераздирающие страдания старого и мстительного царя, как свои собственные. И так же, как незыблемые законы, его плач стал частью иудаизма.. Керит так больше и не видела Удода. Эту ночь она провела в лачуге торговца шерстью, а утром, когда царская процессия двинулась на юг к Мегиддо, а потом к Иерусалиму, она потерялась где-то в толпе. Впереди ре ждал город, который она решила увидеть. Удивительно преобразился в Иерусалиме Гершом-изгнанник. Став хранителем царской музыки, он приказал занести на глиняные таблички многие из поэм, сочиненных царем, и собрал их. В этой коллекции оказалась далеко не одна вещь из написанных Гершомом. Со временем они стали литургиями иудаизма; их пели в пресвитерианских церквах Шотландии; они стали гимнами в Австралии и церковной музыкой в Южной Африке; их пели на самые разные лады в самых разных религиях, ибо, где бы ни произносились эти слова, они всюду были одним и тем же - голосом человека, взывающего к своему богу, потому что Гершом был певцом, человеком, умеющим складывать слова должным образом, и им
была суждена вечная жизнь.
        Удоду досталась совершенно иная судьба. Когда царь Давид, не уделив внимания туннелю, отбывал в Иерусалим, строитель с разбитым сердцем вскарабкался на городскую стену, подобно фермеру с окрестных полей или покрытому желтыми пятнами финикийцу из красильни. Он затесался в толпу, которая громкими криками желала великому царю доброго пути. Удод тщетно пытался разглядеть Керит, но она так и не появилась. Не увидел он ни царя, ни Ависагу, ни Гершома: все четверо исчезли из его жизни, как призраки, которые приходят зимними ночами вселять страхи и исчезают с рассветом.
        Какое-то время он не мог понять - существуют ли они рядом или уже исчезли. Правитель, помня, что Удод обвинил царя в смерти моавитянина, отказывался с ним разговаривать. Его строителей-рабов забрали в Иерусалим, и никаких важных поручений он больше не получал. Горожане, вспоминая историю, как его жена убежала с Гершомом, сочиняли баллады об этой любовной истории, добавляя намеки на историю с генералом Амрамом, так что одна из самых интересных и непростых женщин, что жили в Макоре, превратилась в обыкновенную шлюху, и порой Удод слышал, как посетители винной лавки распевают о ней и в его присутствии.
        - Они ничего не понимают, - бормотал он про себя. Удод оставался в доме у шахты вместе с двоими детьми, которым предстояло продолжить в будущих поколениях род семьи Ура, но они не проявляли никакого интереса к шахте, по которой постоянно, год за годом спускались и поднимались женщины, доставляя в город свежую воду из укрытого источника. За время жизни Удода оборонительная система города - благодаря его строительному гению - не подвергалась испытаниям, так что горожанам не пришлось на деле проверить блистательность его замысла. Теперь они воспринимали и источник, и городские стены как сами собой разумеющиеся вещи, и по мере того, как Удод старел, они видели в нем лишь забавного маленького человечка, который бродит по городу, засовывая голову во все дырки, и ничего в них не находит.
        - Ни у кого в городе нет более подходящего имени, чем у Удода, - говорили они, и с годами он в их глазах становился все забавнее: коренастый маленький человечек без жены, без работы, почти без друзей. Когда царем стал Соломон и в Иерусалиме развернулось большое строительство, ради которого корабли то и дело курсировали между Акко и Тиром, Удод еще питал иллюзии, что его скоро пригласят в столицу, чтобы он мог способствовать ее великолепию, но в прекрасном городе никто не знал его имени, и к нему так и не обратились.
        Когда Удод совсем постарел, он исчез на какое-то время, и его дети, не испытывавшие к нему любви, предполагали или, может, даже надеялись, что он где-то скончался. Но он скрылся в глубине туннеля, этого безукоризненного творения инженерной мысли, замысел которого созрел лишь у него одного. С собой он взял лишь молоток, долото и небольшие деревянные подмостки. Стоя на них, он несколько дней работал под самым сводом туннеля. Молодые женщины, проходившие внизу, приносили ему скромную еду и пытались понять, что он там делает.
        - Неужто крыша падает? - интересовались они.
        - Наверно, мыши-полевки прогрызли дыры, - поддразнивали они его, не подозревая, что имеют дело с человеком, который построил туннель Давида.
        Удод отмалчивался, продолжая долбить камень. Подмостки он завесил одеялом, чтобы осколки не падали на головы женщин, которые продолжали терпеливо ходить к источнику и обратно. Наконец он закончил работу, и, хотя теперь его больше ничто не волновало, он в последний раз прошелся по своему великолепному сооружению. Огромные глыбы камня над источником крест-накрест перекрывали его, защищая от любого вторжения, и в этом положении им предстояло оставаться вросшими в землю три тысячи лет. Глубокие древние пещеры были запечатаны и скрыты. В самом же источнике продолжала в безопасности плескаться холодная и чистая вода, и она в изобилии поила людей. От нее к шахте плавно поднимался чистый, ухоженный туннель, откуда вели наверх к солнечному свету две красивые винтовые лестницы.
        Когда Удод в последний раз поднялся из шахты, он, миновав сторожевые ворота, пошел на кладбище, рядом с которым много лет назад похоронил Мешаба Моавитянина, когда никто не осмелился притронуться к нему. Он присел рядом с могилой, вспоминая светлые дни их дружбы, когда они работали бок о бок. Может, это было единственное, что еще осталось у него в памяти. Стоял весенний день, и он решил подняться на гору, где обитал Баал, - ему захотелось еще раз припасть к своему старому богу. Но туда вела крутая тропа, и, когда Удод поднялся с могилы моавитянина, его охватило внезапное головокружение. Он почувствовал, что смерть рядом, и снова сел.
        - Яхве всемогущий, - взмолился Удод, - прими меня в конце дней моих. - И с этими словами он умер.
        Что же до Гершома Псалмопевца, его слова разнеслись по всему миру. Огромная квадратная шахта, оставшаяся от Удода Строителя, со временем была засыпана щебенкой и наносами, и память о его туннеле исчезла. Потому что поэт, не считаясь с ценностью жизни, на мгновение увидел перед собой подлинное лицо Яхве и отдал свой талант единому богу. А строитель давно понял, что мечется между Баалом, который, как он знал, существует на земле и в ней, и Яхве, которого он хотел признать как незримое божество; но ни один человек не может колебаться между двумя богами, и если он попытается это сделать, то его ждет медленное исчезновение. В день своей смерти Удод понял это, и ему захотелось обрести ясное понимание и царя Давида, и Гершома, и своей возлюбленной жены. Но их понимание не пришло к нему, и он умер никому не нужным стариком, загнанным в угол своими богами.
        Осенью 1964 года, в месяце Бале - когда дождевые облака только начинают робко появляться над горой Кармель, а фермеры отправляются собирать дрова для зимних очагов, - наследники великой семьи Ура наткнулись на давно забытый туннель. Скоро он был раскопан, и фотографии этого величественного сооружения обошли весь мир. Инженеры прославляли его как шедевр строительства, «одно из первых дошедших до нас чудес», и в век признания науки было написано много слов о послании, пережившем время, которое неизвестный инженер из Макора адресовал всему миру. Французский философ заявил: «Эта молчаливая гениальность системы водопровода Макора говорит с современным человеком куда убедительнее, чем те, кто писал псалмы, ибо в этой работе чувствуется божественная вдохновенность, которая ярче слов венчает труды. На самом деле его туннель - это псалом, это песня того, кому в работе сопутствовал Бог».
        И наконец настал день, когда американский археолог Джон Кюллинан нашел подлинный псалом холма Макор. К тому времени все закоулки туннеля были исследованы специалистами, которые точно определили, как должен был действовать неизвестный строитель: они предположили, что он пробил сквозь скалу два небольших туннеля, где-то в середине прохода соединил их, затем расширил, устраняя отклонения, но они были совершенно не в состоянии представить, как он под землей выдерживал направление и угол наклона, потому что со временем свод покрылся таким слоем плесени, что выбитый на нем текст давно скрылся из вида. Но в тот день Кюллинан решил прогуляться по туннелю и в слабом свете дешевого фонарика уловил что-то вроде тени на камнях над головой. Притащив стремянку, он взялся исследовать сырой свод, а затем позвал своих помощников. С помощью инфракрасной оптики и порошка талька, пустив в ход мягкие верблюжьи кисти, археологи явили миру посвящение, сила воздействия которого на ученых имела несколько причин. Во-первых, оно было одним из самых ранних образцов еврейской письменности, став основой для уверенной
хронологии. И главное, из прошлого возникла фигура подлинного человека, который страдал и боролся со своими проблемами. Тот же самый французский философ назвал высеченную надпись «Псалом строителя туннеля», и под этим названием она и осталась как символ той эпохи:
        «Джабаал из Макора построил этот туннель Давида. Использовав шесть флагов, он нашел секрет. Использовав белые шнуры, он проложил путь под землей. Использовав железо из Акко, он сокрушил камень. Но без Мешаба Моавитянина ничего бы не получилось. Джабаал шел от источника и заблудился. Мешаб шел от шахты и нашел верный путь. Потому что Мешаб был его братом, и теперь он мертв, убитый царем Давидом. С небес управлял Яхве. С земли Баал. Молюсь богам, которые поддерживали нас».
        Глава шестая
        Уровень XI
        Голос Гомеры
        Вавилонское оружие. Слева: железный наконечник копья, выкованный в городе Урарту (Арарат) на северном берегу озера Ван, что в Малой Азии, в 684 г. до н. э. Ими торговали к югу от Вавилона, обменивали на шерстяные ткани. Крепился на конце четырехфутового древка, дерево для которых импортировалось из Тира. Справа: шлем в ассирийском стиле, выкованный из бронзы и с бронзовыми же заклепками. Сделан в 653 г. до н. э. в городе Шушане, столице Элама, на границе между Вавилоном и Персией, между которыми существовали традиционные враждебные отношения. Оказался в Макоре в конг^е лета 605 г. до н. э.
        И шли поколения за поколениями, когда Яхве беспощадно карал своих евреев, потому что продолжал считать их упрямым и непослушным народом.
        Чтобы наказать их, он использовал ассирийцев. В 733 году до нашей эры Яхве бросил на них Тиглатпаласара из Ниневии, и о его разрушительном налете в Библии говорится: «В дни царя Пекаха в Израиле пришел Тиглатпаласар, царь Ассирии… и взял Хазор, и Гилеад, и Галилею, и все земли Нафтали, и угнал всех в Ассирию». В этой резне погибло 185 тысяч человек, был разграблен 591 город - но не Макор, потому что укрепления, воздвигнутые Джабаалом Удодом, не позволили нападающим после длительной осады ворваться в город. Горожане держались, пока не было выработано соглашение, что город становится сюзеренным владением. Но в 701 году до нашей эры с севера пришел Сеннахериб, и о нем в Библии сказано: «В четырнадцатый год царя Езекии пошел Сеннахериб, царь Ассирийский, против всех укрепленных городов Иуды и взял их». Даже во времена этого бедствия Макор отстоял себя, чему поспособствовал туннель Давида. Наконец, когда ассирийцы воззвали к переговорам, община добровольно открыла ворота города. На рассвете Сеннахериб вошел в город, к полудню он получил с него дань, а к вечеру в городе не осталось ни одного дома. Макор
был разграблен и сожжен, его стены, проломанные во многих местах, перестали существовать, а его еврейские обитатели были уведены в рабство, где присоединились к тем десяти северным племенам, которые с того времени были потеряны для истории, но остались в легендах. Писатели, обладавшие богатым воображением, пытались доказать, что эти евреи обрели новое существование как британцы, этруски, индусы, японцы или эскимосы.
        Чтобы покарать своих евреев, Яхве использовал и вавилонян. В 612 году до нашей эры их растущая мощь подчинила себе Ниневию, вытеснив ассирийцев из Двуречья, и в 605 году до нашей эры могучий Навуходоносор возглавил свои войска в одной из самых важных битв в истории. Она состоялась у Кархемиша на берегах Евфрата. О нем сказано: «Ибо так провозгласил Господь Бог: смотрите, вот я поведу на Тир Навуходоносора, царя Вавилонского, царя царей с севера, с конями, и колесницами, и всадниками, и войсками, и народу у него будет несчетно. Он обрушит свой меч на твоих дочерей в полях, и возведет крепости против тебя, и насыплет холмы против тебя, и поднимет щит против тебя. Против стен твоих он направит военные машины и молотами своими снесет твои башни». Все это Навуходоносор и сделал.
        Вне всяких сомнений, Яхве использовал египтян в своих целях. Он их бросал то против Ассирии, то против Вавилона, но неизменно - против евреев, так что во время этих династических войн Галилея часто видела египетские армии; какой бы враг ни вторгался, сражения, как правило, происходили в этих местах. Например, в 609 году до нашей эры Иосия, один из мудрейших еврейских правителей, должно быть, испытал временное помутнение сознания, потому что заключил соглашение о взаимной поддержке выскочки Вавилона против утвердившихся здесь Египта и Ассирии. Об этой горестной битве в Библии говорится: «Во дни его пошел фараон Нехо, царь Египетский, против царя Ассирийского на реку Евфрат. И вышел царь Иосия навстречу ему, и тот умертвил его в Мегиддо, когда увидел его». Это столкновение между египтянами и евреями имело место в Мегиддо, месте, где предстоит состояться Армагеддону, и добрый царь Иосия был убит. Египтяне всегда представляли собой угрозу.
        В течение всех этих бурных лет упрямая семья Ура пыталась восстановить Макор, но теперь этот маленький форпост не имел ничего общего со своими предшественниками. От городских стен, возведенных Джабаалом Удодом во времена правления царя Давида, остались только обломки, а главная улица, если ее можно было назвать таковой, что тянулась от главных ворот до сторожевых, представляла собой жалкое скопление зданий. Там, где когда-то процветали восхитительные лавки, предлагавшие товары со всех концов Средиземноморья, остались лишь две полупустые лавчонки. Горожане влачили скудное существование, кое-как сводя концы с концами, - той роскоши дней Давида и Соломона давно уже не было.
        На противоположных концах улицы, что вела к воде, стояли два дома - они и олицетворяли новый Макор. На пустыре у главных ворот в перекосившемся низком домике - Макор больше не мог позволить себе стропила - жил Иеремот, потомок семьи Ура. Какая бы империя ни правила в долине, он продолжал оставаться правителем города. Ему минуло пятьдесят два года, он был крепок и решителен, как и его предки, которые с помощью разных уловок оберегали город и от гражданской войны, которая разрушила империю царя Соломона, и от непрестанных двухсотлетних нашествий финикийцев и арамейцев, и от гнета ассирийцев и египтян. В мрачном хаосе этих лет семья Ура спускала свои знамена перед каждым новым завоевателем, который поднимался на развалины стен. Во время осад, когда вокруг царили болезни и страхи, решительные мужчины Ура как-то ухитрялись оберегать свои оливковые деревья, что росли к югу от города, и остатки резиденции правителя у главных ворот.
        Иеремот, чернобородый и жилистый, был отважнее большинства мужчин в городе. Управляя им, он был одержим одной идеей: пусть враги продолжают властвовать, но если растущая мощь Вавилона сделает неизбежной войну против Египта, значит, так тому и быть, и Макор опять попадет между двумя армиями; но если льстивость и умение убеждать смогут спасти этот маленький город, то он готов приспособиться к кому угодно. У него было пять дочерей, четыре из которых были замужем за удачливыми торговцами и земледельцами. Кроме того, у него были братья, такие же крепкие, как и он сам. Как и многие семьи в Макоре, они снова стали считать себя хананеями, которые поклонялись Баалу на горе, что стояла над городом, и дружно жили надеждой - тот как-нибудь убережет их имущество, пусть даже от него останутся лишь крохи.
        На другом конце улицы, притулившись в углу у развалин сторожевой башни, стоял маленький однокомнатный домик с земляным полом, сложенный из необожженных глиняных кирпичей. В нем не было мебели, свет пропускало лишь одно окно, и тут стоял неистребимый запах бедности и убожества. Это было жилище вдовы Гомеры, высокой и худой, изможденной женщины пятидесяти восьми лет, у которой была за плечами тяжелая жизнь. Некрасивая девушка, она поздно вышла замуж и стала третьей женой гнусного мужчины, который на людях издевался над ее бездетностью. Она прислуживала ему, как рабыня. После многих лет такого существования и в результате истории, которую она старалась вычеркнуть из памяти, - за стены города ворвались египетские солдаты - она забеременела, и ее постаревший муж преисполнился подозрений, что ребенок не его. Теперь он остерегался обвинять ее на людях, потому что сам оказывался в дураках, но в уединении их убогого дома он продолжал оскорблять ее; тем не менее, когда он умер, именно она, а не его другие жены похоронила его.
        У нее остался только этот один ребенок, которого она назвала Риммоном - как плод граната, - надеясь, что, подобно семенам этого фрукта, у него появится на свет много детей, которые и продолжат ее семью. В свои двадцать два года Риммон вырос красивым юношей. Его обожали девушки города, а он работал, присматривая за оливковой рощей правителя Иеремота. Он и мать неизменно поклонялись лишь Яхве, богу евреев, но, как человек, работающий на земле хананея, Риммон считал благоразумным поклоняться и Баалу - этот факт он никогда не обсуждал с матерью.
        Гомера была непривлекательной и застенчивой женщиной. Даже волосы ее не отливали чистой сединой, из-за чего ее могли бы уважать. У них был какой-то грязно-серый цвет, да еще эти мутноватые глаза и неприятная кожа. Всю жизнь она тяжело работала и теперь ходила сутулясь, из-за чего казалась старше своих лет, и единственное, что привлекало в ней, был ее тихий, мягкий голос. Полвека она говорила тихо и покорно, подчиняясь сначала отцу, затем драчливому мужу и, наконец, красавцу сыну. Она говорила тихо и мягко, как и в те дни, когда во время уборки урожая вместе с отцом жила в шалаше на краю поля, охраняя ячмень и виноград. Это были единственные дни ее долгой жизни, которые она вспоминала с удовольствием, - счастливые времена уборки урожая, когда люди строили шалаши, чтобы быть поближе к плодам своего труда.
        Стоял 606 год до нашей эры, вот-вот должен был прийти Этаним, месяц пиров и празднеств, - жар пустыни овевал землю, виноградные гроздья наливались соком, чтобы лечь под пресс, и, пока великие Египет и Вавилон готовились сцепиться друг с другом, на западе Греция набиралась сил, - а Гомера вышла из своего убогого домика у сторожевых ворот. Придерживая на голове глиняный кувшин, она направилась к зеву шахты, которая уходила под землю недалеко от ее дома. В определенном смысле она была самой старой из женщин, которые носили воду, и ее длинная неуклюжая фигура в потрепанном одеянии казалась какой-то неуместной здесь, когда она терпеливо спускалась по знакомым ступеням в компании веселых молодых жен и девушек-рабынь. Но поскольку у нее не было ни рабыни, ни невестки, ей приходилось самой носить воду.
        Она добралась до источника, наполнила кувшин и пустилась в обратный путь. Когда она оказалась на том отрезке туннеля Давида, куда уже не достигал свет масляной лампы от источника, но куда падали отблески дневного света от входа в туннель, в этом темном проходе она услышала голос, который обращался к ней:
        - Гомера, вдова Израиля! Возьми своего сына в Иерусалим, чтобы взор его упал на мой город. - Она оглянулась в поисках говорившего, но вокруг стояла темнота, и она решила, что кто-то из молодых женщин, спрятавшись, дразнит ее, ибо они часто потешались над ней. Но снова раздался голос, и на этот раз она убедилась, что он не может принадлежать женщине. - Гомера, пусть твой сын увидит Иерусалим, - сказал голос.
        Не в страхе, а в растерянности она оставила за собой туннель и поднялась из шахты, не обращая внимания на голоса молодых женщин, которые спускались по другой лестнице. В каком-то забытьи она отправилась искать сына, но тот уже ушел к давильным прессам. Она поставила кувшин и двинулась к главным воротам. Миновав их, Гомера пересекла Дамасскую дорогу и вошла в оливковую рощу правителя Иеремота. Осмотревшись, она увидела сына, занятого прессом - этой древней системой квадратных проемов, выдолбленных в твердом камне и соединенных свинцовыми трубами, так что выдавленное оливковое масло стекало и фильтровалось под влиянием своего собственного веса. К счастью, она остановилась на полпути, потому что сын стоял на коленях у пресса и возносил утреннюю молитву Баалу, прося его о хорошей струе масла. Ее беспокоило, что сыну приходится с самого утра обременять Баала своими просьбами, но она дождалась, пока он не кончил, и подошла к нему.
        Всегда, когда она неожиданно походила к сыну, ее каждый раз заново поражало то, что она могла бы назвать исходившим от него сиянием. Как и многие из евреев, он был высок и светловолос; лицо его было покрыто веснушками, и он отличался быстрым, живым умом. Как сын вдовы, которая едва ли не нищенствовала, он с раннего детства всю жизнь работал в поле и не умел ни читать, ни писать, но слушал из уст матери волнующие истории о своем народе, особенно о шагах, которыми Яхве явил себя перед евреями. В свои двадцать два года он был молодым тружеником, занятым одной операцией, которая приносила деньги Макору. Так что он обращался к Яхве за духовным руководством в жизни, а к Баалу - за успехом в ежедневных трудах.
        Оказавшись в тени дерева, усыпанного плодами, Гомера спросила:
        - Риммон, ты когда-нибудь думал оказаться в Иерусалиме?
        - Нет.
        - А хотел бы?
        - Нет.
        Она промолчала. Вернувшись домой, она занялась делами, пытаясь наскрести хоть ошметки мяса, чтобы сварить чечевичную похлебку и вечером накормить голодного сына, но в доме кончились все продукты. В полдень она побрела по улице Воды, пока не добралась до покосившегося дома, в котором жил правитель Иеремот. Гомера обратилась к какой-то женщине из этого дома с просьбой, не найдется ли у них какая-нибудь работа - что-то сшить или прибраться в доме. Ни того ни другого не нашлось, но жена правителя сжалилась над ней и сказала:
        - Моя дочь Микал просила новое белое платье. Она будет сопровождать отца, который едет в Иерусалим на праздники. - Она позвала дочь, невысокую смуглую восемнадцатилетнюю девушку, о которой ходило много разговоров, потому что она до сих пор не вышла замуж. Она была живой и веселой, ее любили и мужчины и женщины, ибо она заливисто смялась и как птичка вскидывала голову, улыбаясь каждому, кто к ней обращался.
        Микал была только рада, что ее новым платьем займется Гомера, потому что ей нравилось работать с этой пожилой женщиной: Гомера никогда не опаздывала, всегда была ровной и вежливой и никогда не отказывалась подгонять платье или нижнее белье, пока не получалось, что и было задумано. Кроме того, она обладала крестьянским достоинством, а за работой неторопливо рассказывала интересные вещи. И в этот роковой день Микал и Гомера возобновили свою добрую дружбу.
        Но на следующее утро, когда вдова с полным кувшином возвращалась по туннелю Давида, она остановилась, словно чья-то могучая рука перегородила проход. И голос снова обратился к ней:
        - Ради спасения мира важно, чтобы Риммон увидел Иерусалим.
        Гомера попыталась преодолеть этот барьер, но не смогла. Она была не в состоянии оторвать ноги от пола туннеля.
        - Ты Яхве? - спросила она.
        - Я тот, кто я есть, - эхом отразился от стен этот голос. - И я приказываю тебе: пусть твой сын посетит Иерусалим!
        Невидимый барьер исчез, и, нерешительно сделав несколько шагов, Гомера увидела свет дня, падавший в шахту. Торопливо добравшись до дому, она выкинула из головы все мысли о туннеле. Гомера с таким рвением принялась за белое платье Микал, словно это было ее единственной заботой на свете, и она столь истово занималась им, что смогла забыть и о Яхве, и о Риммоне, и о Иерусалиме. Но вечером, когда у ворот раздалось мычание коровы и так стемнело, что она не могла больше вдевать нитку в иголку, Гомера снова задала вернувшемуся сыну вопрос, хочет ли он посетить Иерусалим.
        - Нет. Это для священников.
        - У тебя нет желания увидеть город Давида?
        - Ты же никогда его не видела. Зачем он нужен мне?
        - Я всегда хотела попасть туда, - сказала она в темноте.
        - Почему бы тебе не отправиться в Иерусалим?
        - Разве вдова может это себе позволить? В праздник Кущей? Кто построит ей шалаш?
        Он не видел ее лица, но на нем лежала печать неистребимой мечты. Как и многие евреи ее поколения, она тосковала по Иерусалиму, как пчела тоскует по весне, когда распускаются все цветы, или как лев, загнанный в долину, мечтает оказаться в горах. Это был город, залитый солнцем, город Храма, средоточие божественного величия, цель и смысл мечты. Вплоть до пришествия Рима, который оказывал такое же мощное воздействие на тех, кто поклонялся ему, не было в мире такого города, как Иерусалим, перед которым преклонялись все евреи, - несмотря на торжество зла, которое воцарилось на этой земле. После смерти царя Соломона огромная империя царя Давида погрузилась в хаос гражданской войны и фактически раскололась на два разных народа - на севере Израиль со столицей в Самарии и на юге Иудея со столицей Иерусалимом. Но завоевания Сеннахериба практически уничтожили северное царство, о чем в Библии было сказано: «И пошел царь Ассирийский на всю землю, и приступил к Самарии, и держал ее в осаде три года. В девятый год Осии взял царь Ассирийский Самарию, и переселил израильтян в Ассирию, и поселил их в Халахе и в
Хаворе, при реке Гозан и в городах мидийских». Тем не менее, остатки евреев продолжали существовать в таких городах, как Макор. Им пришлось подчиниться иностранным правителям, и им было запрещено совершать паломничества в Иерусалим. На самые преданные вере северяне, как Гомера, продолжали считать город Давида своей земной целью.
        - Более пятидесяти лет Иерусалим стоит у меня перед глазами, - сказала Гомера.
        - Боюсь, что теперь ты его не увидишь, - без тени насмешки ответил сын.
        - А что, если вечером я скажу: «Утром мы отправляемся в Иерусалим»?
        Риммон засмеялся:
        - У нас нет денег. Я должен заботиться о прессе, а ты - закончить шить платье.
        Гомера тоже об этом подумала и с грустью выкинула из головы все планы о путешествии в Иерусалим. Но на следующее утро она в очередной раз была остановлена в туннеле Давида и услышала громовой, как рычание льва, голос: «Гомера, вдова Израиля, в третий раз говорю я тебе - бери своего сына и отправляйся в Иерусалим, а не то кара падет на детей твоих детей до скончания их дней!»
        Скрытая темнотой, она покорно ответила:
        - Я возьму своего сына в Иерусалим, но могу ли помедлить, пока не закончу белое платье?
        Наступило молчание, словно незримое существо оценивало эту скромную просьбу, и наконец голос сказал:
        - Ты женщина, которая зарабатывает себе на хлеб шитьем. Ты можешь закончить работу и затем отправляться в Иерусалим. - Так Яхве определил срок.
        Гомера два дня не покладая рук трудилась над платьем, и, когда она примерила его на дочке правителя, молодая женщина стала еще красивее, чем раньше.
        - Я надену его на праздник, - в восхищении сказала она.
        - И теперь ты отправляешься в Иерусалим? - спросила Гомера.
        - Так решил отец. Прошло четыре года, и как правитель… - Девушка посерьезнела, и на ее юное лицо легли тени. - Ты думаешь, что египтяне снова пойдут на нас войной?
        - И ассирийцы, и вавилоняне, и египтяне, и финикийцы, и арамейцы, - Гомера делала последние стежки, - постоянно угрожают нам войной. Твой отец хорошо защищает нас, и я рада, что он отправляется в Иерусалим поговорить с вождями Иудеи. - Она замялась. - Пожалуйста… можешь ли ты поговорить с ним, чтобы он уплатил за работу уже сегодня?
        - - Конечно! - сказала молодая женщина и побежала искать отца, но когда тот услышал о столь необычной просьбе, то, полный возмущения, сам пришел в комнату, где шло шитье.
        - Неужели дом Иеремота когда-либо отказывался платить? - вопросил он. Обычно такие вдовы, как Гомера, относились к правителю с почтением, потому что он умел наводить страх; у него был мрачный взгляд, и у Иеремота хватало смелости оставаться самим собой и в дни бед, и в дни радости. Он управлял Макором при семи различных владыках и обрел такую твердость, что при столкновении с ними хотелось зажмуриться.
        Но сегодня был не обычный день, да и Гомера перестала быть обыкновенной женщиной: Яхве приказал ей совершить поступок, от которого зависело спасение мира, и не правителю Иеремоту было останавливать ее.
        - Вы всегда платили, господин, - тихо и мягко сказала она. - Но утром мы с сыном должны отправиться в Иерусалим…
        - Что?
        - В этом году мы построим наш шалаш в святом городе.
        - Вы? - вскинулся правитель и потом спросил: - А Риммон знает об этом?
        - Пока еще нет, но…
        Не скрывая насмешливого презрения, правитель отвернулся от Гомеры и приказал одному из стражников доставить Риммона от давильного пресса, и, когда юный работник предстал перед ним, Иеремот сказал:
        - Риммон, твоя мать сказала мне, что вы завтра утром отправляетесь в Иерусалим. Что ты без разрешения собираешься оставить мои деревья.
        - В Иерусалим? - удивленно переспросил юноша. - Я не собирался…
        Наступил момент решения, тот хрупкий неуловимый момент, который должен был решительно изменить судьбу Макора на много месяцев вперед. Гомера, видя презрение правителя и нерешительность сына, который не мог оспорить его, решила было отказаться от своих планов, но, когда она попыталась сказать об этом, поняла, что не в силах произнести такие слова. Признание поражения застряло у нее в горле. Вместо этого она в упор посмотрела на правителя, и в ее тихом мягком голосе прозвучала такая настойчивость, которая никогда раньше не была ей свойственна:
        - Мне приказано, чтобы завтра я взяла сына в Иерусалим.
        Едва она произнесла эти слова, как поняла, что уклонилась от главной проблемы этого дня. Она не должна была говорить «Мне приказано». Ей следовало сказать: «Яхве приказал». Но, будучи бедной вдовой низкого происхождения, она не обладала ни смелостью, ни решимостью, чтобы произнести это грозное предложение. Она умолчала о сути дела и возложила ответственность на некую безымянную силу. «Мне приказано», - сказала она.
        Но даже ее уклончивости было достаточно, чтобы в помещении возникла какая-то странная атмосфера, которую правитель Иеремот не мог объяснить. Он как-то догадался, кто отдал такой приказ. Среди евреев случались такие таинственные происшествия, и он избегал оспаривать такие случаи, к которым не имел прямого отношения. Он был скорее хананей, чем еврей, поклонялся не столько Яхве, сколько Баалу, но, как практичный политик, избегал конфликтов с любым из богов, тем более в такие времена, когда мрачные тучи Египта и Вавилона грозно нависли над Галилеей. Это и удержало его от спора с Гомерой. К удивлению своей дочери и Риммона, он сказал:
        - Очень хорошо, Гомера. Вот твой мешочек с деньгами. Построй самый лучший шалаш в Иерусалиме.
        Риммон попытался извиниться: «Господин, я ничего не…» - но правитель уже ушел, довольный, что снял с себя бремя принятия решения. Так дал знать о себе первый из главных вызовов той эпохи, хотя в то время ни Гомера, ни Иеремот не подозревали об этом. И Гомера со своим тихим голосом одержала верх.
        Как Яхве и предсказывал, путешествие в Иерусалим в жарком месяце Этаниме стало для Риммона переживанием, которого он никогда не смог забыть, хотя, пока оно длилось, он воспринимал его скорее как приключение тела, чем обретение духовного опыта. До Иерусалима лежало более девяноста миль по сухим бесплодным местам, и, чтобы пересечь их в эти палящие дни осени, потребовалось восемь дней. Мать и сын миновали городские ворота на рассвете - пара высоких фигур, облаченных в невзрачные одеяния, в грубых сандалиях и с посохами. У Риммона был с собой дополнительный груз: моток веревки, чтобы скрепить их шалаш, который появится на склонах под стенами Иерусалима.
        Ведя за собой растерянную мать, которая не имела представления, где лежит обетованный город, Риммон направился на юг. Он миновал оливковую рощу и, приостановившись, обратился с просьбой к Баалу позаботиться о деревьях во время его отсутствия; но когда он решил было преклонить колени перед давильным прессом, мать потянула его за руку со словами: «Здесь больше нет Баала»; ее хватка была полна железной силы, и сын подчинился. Он провел ее сквозь мрачные болотистые пустоши, где их мучили насекомые, перевел через реку Кишон, и они поднялись к городу-крепости Мегиддо, где всплакнули по доброму царю, который недавно погиб в своей бесполезной войне против египтян.
        От этого мрачного места они спустились в Самарию, к столице бывшего царства Израильского. Теперь эти места производили странное впечатление - они были населены чужаками, которых силой привел сюда отец Сеннахериба. За прошедшие годы эти чужестранцы создали уникальную религию: вся она была позаимствована у евреев - за исключением веры. Самария и восхищала путешественников, и вызывала неприязнь. Поэтому они с удовольствием покинули ее, чтобы подняться к Вефилю, где встретились с серьезной проблемой. Этот город всегда был южным форпостом Израиля и служил чем-то вроде сторожевого пса, который останавливал пришельцев с севера, когда они пересекали границу в попытках добраться до Иерусалима. Даже сейчас многие жители Вефиля считали предательством, когда мужчины, способные носить оружие, - как Риммон - оставляли земли на севере, и некоторые фанатики пытались остановить их. Но тихий голос Гомеры пресек их аргументы:
        - Я старая женщина и, прежде чем умру, должна увидеть Иерусалим. - Она провела сына сквозь толпу язвительных вефильцев. Они добрались до поселения Анатот, где жил пророк, и отсюда мать и сын начали крутой подъем к Иерусалиму.
        Первые несколько часов они поднимались, не видя перед собой никаких примет святого города, но не сомневались, что находятся на правильном пути, потому что вместе с ними в том же направлении текли сотни других пилигримов из самых разных мест - они шли отпраздновать в Иерусалиме святые дни, которые знаменуют начало каждого Нового года.
        Здесь был и молодой священник из города Дана, и земледельцы из финиковых рощ на берегах Галилеи, которые пришли просить о богатом урожае. Шли евреи-красильщики, чаны которых стояли меж лавок арамейцев и киприотов в портовом городе Акко. Тут были и евреи Самарии, которые, живя во вражеском окружении, упорно продолжали держаться своей религии, и бедные деревенские жители из Шунема, где царь Давид нашел свою последнюю и самую любимую наложницу, милую девочку Ависагу. Те, кто мог себе это позволить, вели с собой животных, которые будут принесены в жертву перед храмовыми алтарями, и со всех сторон доносилось мычание коров и блеяние овец. Другие несли цыплят себе на пропитание, а женщины - тростниковые клетки с белыми голубями, тоже предназначенными для храмов. Кое-кто ехал на мулах, но большинство шло пешком, чтобы преклонить колени перед главной святыней евреев, своими глазами увидеть непреходящую славу Иерусалима.
        Гомера с сыном, с трудом справившись с последним взлетом каменистой тропы, что вилась меж голых холмов и глубоких вади, услышали впереди радостные голоса - это те, кто преодолели последний подъем, пели традиционную песню:
        Я пошел вместе с ними, когда мне сказали:
        «Взойди в дом Яхве».
        И наши ноги переступили
        Порог твоих ворот, о Иерусалим…
        Как трудно народу идти наверх, даже народу Яхве.
        Все пели эту радостную песню, но такое настроение не могло господствовать слишком долго, потому что в пение всегда вплетались страдальческие голоса тех, кто, не в силах поверить, что переступили порог Иерусалима, униженно взывали:
        Из глубин я воззвал к тебе, о Яхве,
        Услышь мой голос, о Яхве.
        Обрати свой слух к голосу моей мольбы.
        Многие стремились подавить свою радость и подчинить себя воле Яхве, как и Гомера, считая, что лишь его указания привели их сюда:
        Яхве, нет в моем сердце надменности и в глазах гордыни;
        Не покушаюсь я ни на величие,
        Ни на то, что недоступно моему разуму.
        И когда впереди открывался последний отрезок пути, они давали торжественное обещание, что достигнут святого города на одном дыхании, какие бы препятствия ни встретились по пути:
        Яхве, позволь мне вспомнить Давида и его горести,
        Как он клялся Яхве
        И взывал к богу Иакова.
        И конечно же я не взойду под полог своего дома
        И не лягу на ложе, раскинутое для меня;
        Сон не снизойдет на мои глаза
        И не отяжелеют мои веки,
        Пока я не найду место для Яхве,
        Место, где будет обитать его величие.
        На них продолжала давить палящая жара дня. Гомера и Риммой услышали, как пение впереди внезапно смолкло и наступило всеобщее молчание. Те, кто шли сзади, постепенно продвигались вперед, и наконец на юге за голыми холмами перед ними открылись высокие могучие стены, сложенные из огромных глыб камня, которые в лучах полуденного солнца отливали серым, розовым и пурпурным цветами. Над стенами поднимались сторожевые башни у ворот, а за ними вздымались величественные очертания храма, монументальная громада которого нависала над городом. Многие опустились на колени, считая, что исполнилась цель их жизни - они увидели этот город, но Гомера заметила, что Риммон остался стоять, глядя на громады стен и на удивительную кладку камней святого места. Глядя, как ее сын впитывает чудо Иерусалима, она попыталась понять, какая же божественная нужда привела его сюда, в эти места. Но она не знала ответа и поймала себя на том, что, протолкавшись поближе к нему, она стала тихо шептать ему слова и мысли, которые как бы сами собой рождались в ней: «Смотри не на эти стены, Риммон, сын Гомеры. Смотри лучше на запад, на
склоны, которые тянутся за обильными полями. Разве не здесь сто лет назад Сеннахериб, сокрушив Макор, встал лагерем, и армия его была обильна как саранча, взросшая на седьмой год? И разве он не готовился разрушить Иерусалим, - Гомера ничего не знала об этих событиях, - потому что святой город Давида бессильным лежал перед ним? Жестоким ассирийцам стоило лишь подступить к этим серо-розовым стенам, и Иерусалим пал бы им в руки - они разрушили бы храм и истребили бы всех до одного сынов Иудеи. Но когда спустилась ночь, я прошел меж шатров ассирийцев. В ту ночь я был более могуч, чем их колесницы, и более смертоносен, чем их стрелы с железными остриями, и к утру смерть царила над их воинством, которое растаяло само по себе».
        Риммон с удивлением заметил, что мать при этом говорит «я», и понял, что устами матери вещает кто-то другой; она же, придя в себя, в первый раз испытала загадочное понимание, что не произносила слов, которые срывались с ее губ. Оба понимали, что произошло нечто исключительно важное, и оба боялись разобраться в том, что же случилось. Риммон был не в состоянии поверить, что с ним разговаривал Яхве, потому что не считал себя достойным столь высокой чести. Гомера же понимала, что она невежественная женщина, которая не умеет ни читать, ни писать, а все ее имущество уместится в одном большом мешке. Ее никогда в жизни не любил ни один мужчина, а имя отца ее ребенка не сохранилось ни в каких свитках. Она была явно не тем человеком, с которым захотел бы разговаривать Яхве; того, кто мог представлять его, он нашел бы не у развалин сторожевых ворот. Ни Гомера, ни ее сын никоим образом не походили на пророков.
        Пытаясь обрести здравый смысл, Риммон спросил:
        - - Разве Сеннахериб не разрушил Иерусалим? Как Макор?
        - Не думаю, - уже своим голосом сказала мать. Она смутно припомнила старую легенду, как был спасен город. - Вражеские когорты уже были готовы нанести удар, но тут они исчезли.
        И как два обыкновенных пилигрима они вошли в город.
        Перед ними предстало зрелище, которому не было равных в современном им мире - ни в юной Греции, где практиковались мистерии, ни в старом Египте, который устраивал пышные празднества в долине Нила. В Вавилоне и в Персии, набиравшей силы, они, конечно, были грандиознее, но только в Иерусалиме можно было увидеть высокий взлет души всего народа, пришедшего к блистательному храму, который несколько веков назад возвел царь Соломон. Здесь было средоточие веры евреев, которое и заставило Гомеру привести сюда своего сына, хотя она так и не могла понять цели своего путешествия, - но они оба преклонили колени перед храмом.
        Затем Риммон вывел мать за стены города, на холм, засаженный оливками, у подножия которого тек Кедрон; здесь же в садах пышно цвели гранатовые деревья и росли овощи. Молодой крестьянин нарезал веток с деревьев и вырубил четыре шеста. Он стянул их веревками, сделав остов шалаша, в котором им с Гомерой предстояло спать восемь ночей. Все пространство холма, сколько видел глаз, было усеяно такими шалашами из веток. Покров их был таким редким, что человек, просыпаясь по ночам, видел звезды над головой. Таким образом евреи отдавали дань памяти тем десятилетиям одиночества в пустыне, когда в своих изодранных шатрах им довелось узнать Яхве, и каждый год люди Иудеи и Израиля ставили такие шалаши, как Гомера и Риммон.
        Утром они поднялись рано, спустились с оливковой горы и вернулись в город, где преклонились перед храмом. Гомера осталась стоять снаружи вместе с другими женщинами, а ее сын вошел внутрь, чтобы увидеть святая святых, к которому допускались лишь несколько священников. Затем он присоединился к матери, и они стали свидетелями жертвоприношений животных, когда к алтарю вели упитанных быков, и здесь, в ходе торжественных обрядов, вдыхая клубы благовонного ладана, Риммон понял смысл беспрекословного почитания Яхве, и эта вера огненными знаками впечаталась в его сознание. Этот город навсегда остался в его памяти, и на шестой день Гомера услышала, как он шепчет: «О Иерусалим, пусть ослепнут мои глаза, если я забуду тебя, пусть отсохнет моя правая рука».
        Но пилигримы проделали столь долгий путь в Иерусалим не только ради этих торжественных мгновений. После того как кончились дни поклонения, после того как были собраны колосья на полях и спелые виноградные гроздья легли под прессы, состоялся праздник песнопений, возобновившийся на древней земле Ханаана, и ничто не могло сравниться с той ночью, когда незамужние девушки Израиля в новых белых платьях отправлялись в виноградники по пути в Бетлехем, где хранились гроздья, предназначенные для этой церемонии, и выбирали одну из своей среды, чтобы она, подоткнув выше колен свое новое платье, танцевала на последних виноградных гроздьях, пока ее сестры волнующими голосами пели строки, полные ожидания и тоски:
        Юноши, о юноши Иерусалима!
        Поднимите глаза и посмотрите, кого,
        Посмотрите, кого, посмотрите, кого
        Вы возьмете в жены.
        Ищите не красоту,
        Не улыбки ищите,
        А ищите девушку из хорошей семьи,
        Из семьи, которая поклоняется Яхве.
        И когда девушки танцевали в винных прессах, Риммон с растущим изумлением глазел на свежесть их лиц и веселье смеющихся глаз, которые в свете факелов мелькали перед ним, моля оценить их, выбрать свою суженую.
        Спустя какое-то время девушка, чьи ноги по щиколотки утопали в давленых гроздьях, уставала и давала понять, чтобы ее заменили, и случайно получилось, что девушку из Иерусалима сменила красивая незнакомка с севера - Микал, дочь правителя Макора. Мужчина помог ей забраться в чашу пресса, и, когда она подоткнула новое платье, чтобы уберечь его от брызг сока, Риммон испытал странное чувство, что в какой-то мере это его платье - оно родилось на его кухне, и он видел этот наряд еще раньше Микал, - и оно, развеваясь, танцевало как бы само по себе, это прекрасное белое одеяние; и он сжал руку матери, благодаря ее за мастерство.
        И тут его сердце взорвалось любовью, которая с тех пор никогда не покидала его, потому что танцевало не платье, а девушка качала головой в такт музыке и, смеясь, тщетно пыталась увернуться от струек сока, которые брызгали ей на платье, и, наконец, убедившись, что не в силах уберечь его, бросила придерживать подол и вскинула руки в воздух, кружась в стремительном ритме. Теперь она была залита пурпурным соком с ног а,о головы, струйки его стекали с подбородка, откуда она пыталась слизнуть их розовым язычком. То был первобытный обряд, напоминавший о древней истории евреев тех дней, когда они еще не знали ни Яхве, ни фараонов, и Риммон продолжал стоять как зачарованный, но, когда музыка примолкла и к прессу устремились другие девушки, именно он принял на руки Микал, и на мгновение она застыла в воздухе, глядя на него сверху вниз.
        - Риммон! - воскликнула она и не сопротивлялась, когда он поставил ее на землю и стал стряхивать с платья капли виноградного сока, а когда его жесткая рука коснулась лица Микал, она не отпрянула, а подняла к нему подбородок, залитый липким соком, и Риммон поцеловал ее.
        По пути домой из Иерусалима он сообщил матери, что собирается жениться на Микал, но она возразила на том основании, что еврейский парень не должен брать в жены девушку, чья семья больше хананеи, чем евреи. Риммон даже не стал прислушиваться к ее словам, и мать увидела в нем ту же самую твердость, которая за предыдущие десятилетия сформировалась у нее самой. Ее до глубины души обрадовало, что у сына есть характер, но в то же время, когда зашла речь о выборе жены, она испугалась и стала думать, как бы ей предотвратить это торопливое решение. И когда они прокладывали путь через болота к северу от Мегиддо, она небрежно спросила:
        - Ты хоть знаешь, что означает имя правителя Иеремота?
        Для евреев имя несет в себе важное значение, что неизвестно другим народам, и Риммон, догадываясь, какую цель преследует мать, сказал:
        - Оно означает «высокое место», и он совершает обряд поклонения на высоких местах.
        - Как и вся его семья. для него оскорбительны и поездка в Иерусалим, и танцы его дочери на празднике.
        - Ты остерегаешь меня от Микал? - прямо и резко спросил он.
        - Да. В нашем городе много прекрасных еврейских девушек, преданных Яхве. - Гомера испытывала сильное желание сообщить ему, что он избран Яхве для какой-то высокой цели, что он должен любой ценой сохранить мир с Яхве, но Гомера не могла этого сделать, потому что сама не представляла, к выполнению какой задачи призван ее сын. И поэтому она пустила в ход самый слабый из своих аргументов: - А тебе не приходило в голову жениться на Геуле? Она же родом из древней семьи священнослужителей.
        В этот момент они перебирались через самый трудный участок болота, и при упоминании имени Геулы Риммон скорчил такую физиономию, что мать разгневалась и укорила его:
        - Пусть Геула и не красавица, но она знает, что такое настоящая добродетель, и недостойно делать такое лицо, когда речь идет о столь преданной девушке!
        Риммон прекратил спор словами:
        - Я поморщился потому, что увидел под камнем водяную змею.
        Мать сразу же замолчала и придвинулась к нему. Присутствие рядом с ними ядовитой змеи испугало ее, когда она поняла, что сыну, может, и не удастся свершить свое высокое предназначение.
        Когда они преодолели болото и выбрались на сухое место, то увидели перед собой осыпавшиеся стены Макора, и оба они, мать и сын, невольно сравнили этот бедный городок с величием Иерусалима и увидели, в каком жалком месте им приходится жить - армии захватчиков не раз громили Макор. Если во времена царя Давида за его стенами в хороших удобных домах жило восемьсот человек, то сейчас здесь в бедности обитало меньше пятисот. Прежде плодородные поля под стенами города кормили девять сотен фермеров, а теперь там осталась всего сотня крестьян, не знающих, когда на них обрушатся очередные мародеры, которые сожгут урожай, а их самих угонят в рабство. То были самые ужасные годы для Галилеи; никогда еще за всю долгую историю Макора в нем не жило так мало людей. Но Гомера подозревала, что самые большие беды еще подстерегают город впереди. Должно быть, именно поэтому Яхве и заговорил с нею в туннеле, возложив на Гомеру задачу подготовить сына к тем испытаниям, что подстерегают евреев, и теперь, возвращаясь в город, который принес ей так мало счастья, она схватила сына за руку и повлекла к главным воротам, не
думая о том, что испытание падет не на него, а на нее.
        Против желания матери Риммон все же женился на Микал, и вскоре, как Гомера ни сопротивлялась, ей пришлось признать, что дочь правителя была очаровательной девушкой. Всегда веселая и красивая, Микал быстро доказала, что станет для Риммона великолепной женой. Она принесла ему приданого больше, чем он ожидал, и заставила отца сделать Риммона, недавнего работника у давильных прессов, совладельцем оливковой рощи. Перебравшись в обветшавший домик у сторожевых ворот, она сама шила всю необходимую одежду и дала Риммону такое доказательство любви к нему, которого никак нельзя было ожидать от дочки правителя. Утром, когда Гомера водружала на голову кувшин для воды, готовясь к долгому спуску и длинному путешествию по темному туннелю, Микал перехватила кувшин и сказала:
        - Отныне я буду носить воду.
        Уставшая пожилая женщина увидела перед собой в утреннем свете чистое, ясное лицо, озаренное радостью ожидания ребенка, которого она носила под сердцем, и Гомера сказала:
        - Сегодня ты принесла мне драгоценный камень. - Наклонившись лей, она в первый раз поцеловала свою новую дочь и сказала: - Это единственное, что я еще могу делать для своего сына, - ходить за водой. - Она продолжила носить кувшин, но каждое утро юная Микал оказывалась рядом, когда мать направлялась к источнику, и, пытаясь перехватить кувшин, говорила: «Теперь я буду носить воду», и каждое утро старая Гомера не принимала ее предложения, но сердце было полно радости - дочь снова вызвалась ей помочь.
        Но вот и пришли дни страха и ужаса. Откуда-то с юга появилась огромная армия фараона Нехо - тысячи людей в сопровождении колесниц, генералы в длинных плащах, пешие воины, вооруженные копьями. Вздымаемая ими пыль затягивала солнце. Армия неторопливо растекалась во всех направлениях, занимая перекрестки дорог, поселения и даже города. Она двигалась на восток в сторону Мегиддо.
        - Мы идем на север, чтобы окончательно сокрушить Вавилон, - объяснили правителю Иеремоту вооруженные посланцы, - и забираем в Макоре двести человек с провиантом. Чтобы они были готовы сегодня на закате.
        Вопль протеста раздался над городом, и, когда Иеремот отказался называть тех, кто должен уходить в поход, египтяне взяли эту обязанность на себя. Окружив город кольцом солдат, они первым делом согнали к нему всех, кто жил за пределами его стен. Когда Иеремот возразил, что это земледельцы, которые кормят город, египетский генерал гаркнул на него: «Начнете голодать - и на поля выйдут твои женщины. У тебя пять дочерей. Будет что жрать».
        Затем солдаты обыскали дом за домом, прихватывая с собой всех мужчин, которые, на первый взгляд, были способны отшагать сотню миль. В доме Гомеры они схватили Риммона и, посчитав, что он может быть отменным солдатом, вручили ему командование над евреями. Он не успел попрощаться ни с матерью, ни с женой, как египтяне его тут же вытолкали за стены и немедленно стали отдавать ему приказы. Он было запротестовал, что не собирается вести в бой своих евреев против вавилонян, но даже не успел кончить фразу. Какой-то египетский солдат - даже не офицер - ударил его по шее палицей, и Риммон без сознания рухнул на землю.
        Его мать, стоящая на стене, увидела, как упал сын, и решила, что он убит. Как обыкновенная женщина, пораженная ужасом, она захотела заплакать, но какая-то непонятная сила перехватила ей горло, и со стены она выкинула перед собой длинную правую руку с вытянутым указательным пальцем. Вечерний ветер развевал ей волосы, ее худая костистая фигура, перестав сутулиться, выросла в размерах, и из горла в первый раз вырвался голос потрясающей силы, который разнесся над городом и проник в сердца захватчиков-египтян:
        - О люди Египта! Слишком долго вы терзали детей Яхве, слишком долго! Вы идете на север в битву, на поле которой гиены и стервятники будут долго праздновать, обгладывая ваши кости. Падут ваши гордые генералы, в великом сражении вам вырвут глаза, и остаток жизни вы проведете в темноте, прислуживая вавилонянам. И падут ваши надменные колесницы, и кони потащат вас сквозь прах и пепел, и камни на полях раздробят ваши черепа. И вы, жрецы, кто сопровождает могучую армию, чтобы освятить ее победы, - о, как вы будете мечтать о Фивах и Мемфисе… - Услышь Гомера свои слова, она была бы поражена, ибо ровно ничего не знала ни о Фивах, ни о Мемфисе. - О, как вы будете мечтать о Египте, когда будете гнить в рабских узилищах Вавилона! Ты, фараон Нехо, стремишься на север - развеваются твои флаги и грохочут твои колесницы! Но все тщетно, ибо Египет разгромлен.
        Ее слова гремели в воздухе, как стрелы, крошащие камень, и египетский капитан, видя, какое воздействие они оказывают на его солдат, заорал: «Заткните глотку этой идиотке!» Правитель Иеремот сам подбежал к Гомере и затряс ее; когда она пришла в себя, то увидела, что Риммон не мертв, а, встав, уже делает то, чего хотят египтяне.
        И наконец армия двинулась на север, захватывая по пути города и подчиняя народы, - она готовилась к тому дню, когда ей придется сойтись лицом к лицу с вавилонянами. Вернувшись к облику обыкновенной женщины, Гомера смотрела, как исчезает вдали ее сын, а затем стала успокаивать свою дочь Микал, и они стояли на стене вместе с другими безутешными женщинами, глядя на восток, где тающие столбы пыли говорили о последнем разгроме Макора.
        ХОЛМ
        Когда в обеденном зале кибуца поднимался вопрос о женщинах, Кюллинан не мог без смеха воспринимать аргументы своих еврейских друзей, яростно утверждавших, что в их религии к женщинам относятся как к равным. В вечер перед отъездом Веред в Чикаго она сказала:
        - Ни одна религия в мире не относится к женщине с большим уважением, чем иудаизм.
        И Элиав добавил:
        - Она возвращает им подлинное предназначение.
        - В таком случае, - сказал Кюллинан, - не было бы повода для споров.
        - Что ты имеешь в виду? - фыркнула Веред.
        - Я могу судить, исходя лишь из четырех факторов, - решительно сказал ирландец. - Что говорит Тора. Что говорит Талмуд. Что я видел. И что я слышал.
        - И что же ты видывал? - спросила Веред.
        - Я часто бывал в синагогах, - ответил Кюллинан, - и даже в новых женщинам приходится сидеть на балконах, за занавесями. А в старых синагогах, как у воджерского раввина, для них вообще нет мест.
        - Женщины сами это предпочитают, - продолжал настаивать Элиав.
        - Отнюдь - судя по тому, что я слышал от туристов на раскопках, - сказал Кюллинан. - Американская еврейка сказала мне: «Я отказываюсь, чтобы меня запихивали на балкон за решетку». И даже мужчины мне говорили: «Когда я иду на богослужение, то хочу сидеть вместе со своей семьей».
        Указания Торы на этот счет были совершенно ясны. В иудаизме к женщинам относились отнюдь не хуже, чем вообще к женщинам на Ближнем Востоке: сетовали, когда они появлялись на свет, терпели в девичестве, старались как можно скорее выдать замуж; закон подвергал их дискриминации, и, становясь нежеланными вдовами, они были обречены на жалкое существование. В библейских текстах приводится множество случаев, когда герои Ветхого Завета радовались, обретая сына, и одна из утренних молитв включала в себя слова: «Благодарю Тебя, Господь наш Бог, Властитель вселенной, за то, что Ты не сделал меня женщиной».
        Шестьдесят три трактата Торы развивают эту тему: «Счастлив тот, чьи дети растут мужчинами, и горе тому, у кого дети - женщины». Абзац за абзацем этот объемистый массив еврейского вероучения предостерегает против опасности, которую несут в себе женщины. «Не говори много с женщиной, если даже она твоя жена», - гласит один абзац, который Маймонид самолично снабжает комментарием: «Известно, что разговоры с женщинами по большей части касаются сексуальных тем, а такими разговорами мужчина навлекает на себя беду». Талмуд специально указывает, что женщины не должны учиться читать религиозные труды, и часто во время раскопок в религиозных газетах Израиля печатались сообщения то одной группы фанатиков, то другой: «Обязанность еврейских девушек - выходить замуж в семнадцать лет и как можно скорее рожать».
        Как-то вечером англичанин-фотограф явился к обеду, имея при себе абзац из Талмуда, в котором описывалась идеальная еврейская жена.
        - «Она была замужем за знаменитым ребе Акивой. Она нашла его сорокалетним неграмотным крестьянином. Она вышла за него замуж и послала в иешиву, где он жил отдельно от нее и учился, пока она трудилась, зарабатывая им на жизнь. По окончании двенадцати лет он как-то вечером вернулся домой сказать ей, что должен учиться дальше, и она опять послала его на двенадцать лет, а сама продолжала трудиться. После двадцати четырех лет он наконец появился дома, но она была такой старой и дряхлой, что ученики ребе Акивы попытались отстранить ее, как попрошайку, и, - я цитирую, - великий ребе Акива позволил ей пройти вперед и поцеловать ему ноги, сказав своим ученикам: «Все, что есть во мне или в вас, исходит от нее».
        Веред разгневалась:
        - Не забывай, что, когда судьи Израиля были слабы, именно Дебора повела народ Израиля в битву против Сисеры.
        - Когда это было?
        - В 1125 году до нашей эры.
        - Была еще Хулда Пророчица, - сдержанно сказал Элиав, - которая сыграла решающую роль в том, что Второзаконие стало сердцевиной еврейской веры.
        - А она когда жила? - спросил фотограф.
        - В 621 году до нашей эры.
        - Не странно ли, - задался вопросом Кюллинан, - что стоит нам коснуться этой темы, как вы вспоминаете лишь двух женщин, которые жили более двадцати пяти веков назад…
        - А как насчет Берурии? - вскричала Веред, но никто из мужчин не слышал этого имени. - Или Голды Меир?
        - С моей точки зрения, - сказал Кюллинан, - лишь католическая церковь проявила истинную способность найти место для таких женщин, как святая Тереза и Катерина Сиенская. Протестанты точно так же поступили с Мэри Беккер Эдди. А вот в иудаизме этого не произошло.
        У Веред тут же нашелся ответ.
        - У нас, у маленьких девочек, была игра, в которой мы спрашивали: «Почему женщина была создана из ребра Адама?»
        Ответ Веред помнила наизусть: «Бог размышлял, из какой части мужчины сделать женщину. Он сказал: «Я не должен сотворить ее из головы, чтобы она не была слишком надменной; ни из глаза, чтобы она не была любопытной; ни из уха, чтобы она не подслушивала; ни изо рта, чтобы она не была болтливой; ни из сердца, чтобы ей не быть слишком ревнивой; ни из руки, дабы не была она слишком жадной; ни из ноги, чтобы она не бродяжничала, - но из скрытой части тела, чтобы ей была свойственна скромность».
        - Меня поражает, - сказал Элиав, - что в религиях, которые отвечают желаниям Кюллинана, женщины так несчастливы, в то время как мы, евреи, прекрасно живем - у нас почти нет разводов, проституции и психопатов.
        - И все знают, что евреи - лучшие мужья в мире, - сказала Веред.
        - То есть ты не считаешь, что тебя могут оставить?
        - У нас, у еврейских девушек, есть все, что мы хотим, - продолжала настаивать она. - Дом, семья, надежное убежище. Молитвы в синагогах? Это для мужчин.
        Чем чаще Кюллинан присутствовал при этих разговорах - а их заводили почти на каждом обеде, - тем больше он убеждался, что Веред права - с точки зрения тринадцатого века. В примитивном обществе обязанностью мужчины было ублаготворять богов, а женщины - заботиться о доме. Но в таком подходе чувствовалась опасная близость к германскому идеалу «кайзер, киндер, кюхе». Он бы хотел согласиться с мнением Элиава, что одной из причин внутренней силы иудаизма является его тонкость отношений между полами, но не мог забыть, что христианство отвергает иудаизм частично и потому, что он слишком эмоционально относится к женщинам. Иудаизм - это религия для мужчин, сказал себе Кюллинан. А для женщин - христианство.
        Теперь, с отъездом Веред, он все больше и больше думал о женщинах, и именно он чаще всего поднимал этот вопрос в обеденном зале. Табари стоял на своем: правильнее всего к женщинам относятся арабы.
        - Мой отец никогда не надевал новую обувь, прежде чем трижды не разомнет ее до мягкости на голове четвертой жены. Вы, американцы, разрушили отношения между полами. И Израиль будет глубоко не прав, если последует вашему примеру.
        - В действительности же, - вмешался Элиав, - у Израиля прекрасный подход к этому вопросу. Вы же видели, какие великолепные девушки служат в нашей армии.
        - Но я читал и заявления религиозных групп. «Каждая порядочная девушка должна выходить замуж в семнадцать лет».
        - Идиотские перехлесты, - оценил Элиав.
        - Но вы ведь отрицаете и желание американских евреев, чтобы их женщины присутствовали рядом в синагоге?
        - То же самое и в исламе, - вмешался Табари. - Женщины могут свободно посещать мечеть, если они сидят отдельно и молчат. Я думаю, это их самих устраивает.
        - Подождите, пока реформы иудаизма скажутся и на этой земле, - предсказал Кюллинан. - И вы увидите, что миллион израильских женщин ведут себя точно так же, как русские или американки.
        - Ты не учитываешь два фактора, - сказал Элиав. - Ты читал последние исследования об обрезании? Как оно исключает некоторые виды рака у женщин? Как оно обеспечивает лучшее качество сексуальных отношений и соответственно мужских способностей в сексе?
        - Вот уж никогда не чувствовал, что обрезание продлевало мне удовольствие, - сообщил Табари.
        - Мусульмане тоже обрезаны? - спросил Кюллинан.
        - Конечно. Ведь мы, арабы, относимся к семитам.
        - И второе, о чем я хочу сказать, - продолжил Элиав, - пусть тебе и трудно будет с этим согласиться. Но за две тысячи лет преданность еврейских женщин своей религии подвергалась испытаниям несчетное количество раз. Их сжигали живьем, рвали на части, душили… Самыми преданными евреями оказывались наши женщины. Им нравится их религия.
        - Она и дальше будет им нравиться - пока на эту землю не придет реформистское движение, - сказал Кюллинан.
        - Можешь этому не верить, - ответил Элиав, - но иудаизм всегда воздавал особую дань женщинам. Взять хотя бы Дебору…
        - Прошу тебя! Только не персонаж трехтысячелетней давности.
        - Хорошо. Голда Меир.
        - Сделать ее министром иностранных дел - один из самых умных поступков Израиля, - признал Кюллинан. - И из нее сделали пример, на который мужчины будут ссылаться очередные три тысячи лет.

* * *
        В долгие месяцы засухи, когда египтяне занимали позиции, двинувшись с которых они наконец окончательно сокрушат Вавилон, на земле между двумя реками воцарилось краткое спокойствие. Гомера и Микал, которую она считала своей дочерью, стали устраивать для себя жизнь пусть и не самую лучшую, но, по крайней мере, терпимую. Как и предсказывал египетский военачальник, когда с этих мест были согнаны семьи землепашцев, а все работоспособные мужчины забраны в армию, не потребовалось много времени, чтобы женщины Макора потянулись на поля, где, как животные, ползая на четвереньках, они собирали съедобные крохи, оставшиеся после мародеров. Микал, как дочь правителя, могла избегнуть этих тягот - что и сделали ее сестры, - но, даже будучи беременной, она считала, что должна трудиться рядом с Гомерой.
        Каждое утро она вызывалась идти за водой, и каждое утро Гомера отказывала ей. На то были две причины. Она понимала, что если ей и доведется снова услышать тот голос, то он дойдет до нее лишь в глубине туннеля; и поэтому она каждый день спускалась по крутой спирали лестницы, шла по сырому проходу до источника, где маленький глиняный светильник бросал отблески на поверхность воды, а затем, поднимаясь по склону другого прохода, ждала звуков голоса. Но более важная причина была в том, что она старалась оберечь Микал. Доставка воды была непростым делом, потому что каменные ступени, которые рабы Джабаала Удода вырубили триста шестьдесят один год назад, каждый день истирались ногами сотни женщин - а это означало, что по ним было сделано более тринадцати миллионов шагов, и в ступенях образовались такие проемы, что каждый шаг надо было делать с предельной осторожностью, ибо, оступившись, женщина могла потерять равновесие и свалиться головой вниз. Случалось, что здесь таким образом гибли пожилые женщины и беременные, и Гомера чувствовала, что она, которая пятьдесят лет мерит шагами этот туннель, куда лучше
обережет себя, чем юная беременная женщина, отец которой никогда не заставил ее носить воду. И каждый день Гомера, спускаясь к источнику, благодарила Яхве за то, что он послал ее сыну такую жену.
        Лишь одна вещь тревожила ее в Микал: девушка хранила верность традициям хананеев и часто поднималась на гору, где преклонялась перед Баалом. Поскольку приближалось время родов, она перестала работать в поле и ходила советоваться к жрицам Астарты, спрашивая у них, что она должна делать. В маленьком храме, стоящем над тем местом, где возвышался первый монолит Эла, жили три храмовые проститутки, хотя в эти мрачные дни, когда угнали почти всех мужчин, редко кто прибегал к их услугам. Они были приятными девушками и знали все священные ритуалы, необходимые при родах, так что, когда у Микал подошел день, она обратилась не к Гомере и не к еврейской повивальной бабке, а к жрицам, которые и помогли ей произвести на свет прекрасного мальчика. Она дала ему имя Ишбаал, что значило «человек Баала».
        Когда Микал принесла ребенка из храма домой, Гомера не могла скрыть своего неудовольствия, а когда услышала имя мальчика, то сплюнула. Но когда она увидела, с какой любовью Микал обращается с малышом, и когда убедилась, как он похож на Риммона, Гомера приняла его и теперь проводила в полях 16 - 17 часов в день, чтобы ее маленькая семья выжила. Едва только Микал окрепла настолько, чтобы помогать ей, она поручила сына заботам старой хананейки и присоединилась к изнурительным трудам Гомеры в полях. Две женщины работали бок о бок, относясь друг к другу с любовью матери и дочери. Каждая из них была готова уморить себя голодом - лишь бы сохранить семью.
        Каждое утро и каждый вечер они молили Яхве, чтобы Риммон вернулся из грозной битвы на севере, и если Микал, случалось, поднималась на гору и просила вмешательства Баала, то Гомера предпочитала не знать об этом, ибо, если в эти трагические дни Микал делала все, чтобы вернуть мужа живым, у нее было на это право. Голос в туннеле молчал. Люди Макора забыли странные пророчества Гомеры, обращенные к египтянам, да она и сама не помнила, как однажды кричала голосом Яхве.
        Начали появляться посланцы с полей Кархемиша, что лежали далеко к северу от Евфрата. Задыхаясь, они поднимались по склону к воротам Макора и падали в изнеможении; рты их были забиты пылью, а в глазах стоял ужас.
        - Великий Египет уничтожен! Колесницы Вавилона летели на нас, как семена кипариса, подгоняемые в полях зимним ветром. Горе нам, горе! Нет больше Египта! - Передохнув, они были не в силах избавиться от владевшей ими мрачности, но возобновляли свой бег к Нилу - а там при дворе их душили, потому что они приносили известия о таких бедах.
        Затем последовали и другие беглецы.
        - Вавилоняне захватили в плен наших генералов, ослепили их прямо на поле боя. Каждому из них надели ярмо на шею, с которым им теперь и ходить. Нашим возницам отрезали языки и уши и увели в рабство.
        - А люди Макора? - спросил правитель Иеремот. - Что с ними?
        - Тех, кто остался в живых, ослепили на поле сражения, а затем увели. До конца жизни им придется качать водяные насосы.
        - Сколько их осталось? - спросил правитель. У него дрожали колени от тревоги за свой город.
        - Немного, - отвечали беглецы и отправлялись в дальнейший путь.
        Наконец в воротах Макора показался человек из Акко. Его тоже египтяне приписали к своей армии. Он потерял в бою руку, и вавилоняне отпустили его, чтобы он рассказывал о великом сражении.
        - Наша огромная сила шла на север, - сказал он, напоминая призрак, который в подземном мире говорит с древними богами Финикии, - но Навуходоносор ждал нас с армией, которая превосходила нашу в десять раз. У Кархемиша он хитро заманил нас в западню, и его колесницы выкашивали нас, словно мы были колосьями на осеннем поле. Перед его мощью у Египта не было никаких шансов. Его генералы были как дети, а лейтенанты - как сосунки. Но вам бы лучше подготовиться. Потому что скоро Навуходоносор двинется сюда по сухим вади. Макор и Акко исчезнут. Маленьких владений, с которыми мы так играли, больше не будет.
        Гомера и другие женщины засыпали его вопросами, кого из их мужчин он помнит.
        - Все они погибли, - равнодушно сказал он. Затем посмотрел на некогда могучие стены, сокрушенные Сеннахерибом, и разразился истерическим смехом.
        - В чем дело? - вопросил правитель Иеремот.
        - Эти жалкие стены! С несчастными женщинами на них! Вы помните, какой страх наводил Сеннахериб. Но можете ли вы себе представить, что такое Навуходоносор? - Он прекратил смеяться над беспомощностью Макора, и его молчание и ужас, перекосивший лицо, сказали горожанам все, что они хотели узнать.
        Последующие месяцы стали едва ли не самыми отчаянными в истории Макора. Сеннахериб разрушил город, это была жестокая откровенная месть, когда за несколько часов погибло почти две тысячи человек. Но затем городу разрешили отстроиться, как форпосту ассирийской провинции. Месяцы, последовавшие за разгромом у Кархемиша, были куда более страшные, потому что город оказался на грани голода, в нем почти не осталось мужчин и царила растерянность в ожидании, когда Навуходоносор обрушит на него свою месть, потому что евреи дрались на стороне египтян.
        - Мы не хотели драться с ними, - напомнила Микал, но отец сказал, что вавилонян такие тонкости не интересуют.
        - Мы должны подготовиться, чтобы перенести первый удар, - предупредил он, и редко когда в длинной истории семьи Ура встречался человек такой отваги, как правитель Иеремот. Собрав своих людей, он объявил: - Нас очень мало, и у нас всего несколько мужчин. Но из прошлого известно, что, если нам удается отсидеться за этими стенами три или четыре месяца, осаждающие устают и уходят.
        - У нас нет стен, - напомнил один старик.
        - К приходу Навуходоносора они поднимутся, - ответил Иеремот, - и мы будем строить их до кровавых мозолей на руках.
        Его голодающие сограждане не верили, что в силах выдержать такую гонку, которую он им устроил. Он стал и строителем, и исповедником, и священником, и военачальником. Где бы он ни появлялся, он подгонял своих людей делать еще больше, и, когда к нему явился комитет слабодушных горожан с идеей, что лучше сдать город Навуходоносору и, полагаясь на его добрую волю, уйти в изгнание, он презрительно выставил их.
        - Наши отцы сложили оружие. Они поверили Сеннахерибу. И через четыре часа город был разграблен и разрушен. А сейчас если уж нам суждено погибнуть, то мы падем на стенах и у ворот.
        Как-то утром, когда стены уже стали принимать свои прежние могучие очертания, он спустился в туннель проверить его состояние и по пути обратно остановился в темноте, чтобы пробормотать благодарственную молитву Баалу, который позволил предкам Иеремота создать такое чудо.
        - Пока вода в наших руках, великий Баал, мы сможем устоять перед вавилонянами. - Поднимаясь, он увидел Гомеру, которая шла ему навстречу, балансируя кувшином на голове, и остановился поздороваться с ней.
        - Ты смелый человек, Иеремот, - сказала она. - И да благословит тебя Яхве.
        Правитель Иеремот поблагодарил ее, а Гомера добавила:
        - За всех прекрасных мужчин, что мы потеряли, за наших сыновей, да придет к ним отмщение. - Она взяла руку правителя и поцеловала ее.
        - Благодарю тебя, Гомера, - сказал он. - Когда придет день битвы, ты будешь стоять рядом со мной на стене.
        - В память моего сына я убью пятьдесят вавилонян.
        И они расстались.
        После того как правитель поднялся по лестнице, а Гомера, спустившись к источнику, наполнила кувшин и в одиночестве двинулась в обратный путь по туннелю, случилось нечто необыкновенное. Думая о мести, которую она обрушит на вавилонян, Гомера уже подходила к шахте, как внезапно, споткнувшись, упала за каменные плиты, глиняный кувшин разбился, окатив ее лицо водой, а на дно шахты упал луч, более яркий, чем солнечный свет.
        Гомера лежала ничком, но в этом неудобном положении ей пришла в голову странная мысль: «Наша шахта так расположена, что солнце никогда не достигает ее дна». Она знала, что этого никогда не случалось и не могло быть, но это случилось.
        Голос сказал:
        - Гомера, вдова Ятхана, в те дни, что лежат впереди, я буду говорить твоим голосом.
        - Мой сын жив? - спросила она.
        - Твоим голосом я спасу Израиль.
        - Жив ли мой сын Риммон?
        - Стены не должны быть закончены, Гомера, вдова Израиля.
        - Но мы должны победить вавилонян! - вскричала она, все еще лежа на мокрых камнях.
        - В цепях и с ярмами на шеях вы отправитесь в Вавилон. Таково предназначение Израиля - исчезнуть с этих земель, чтобы он смог заново обрести своего бога.
        - Я не могу понять твоих слов, - пробормотала Гомера.
        - Гомера, вдова Израиля, стены не должны быть закончены. - Свет померк, и голос смолк.
        Поднявшись, она посмотрела на расколотый кувшин. Зрелище этих обломков вернуло ее к реальности, и она заплакала, потому что у нее не хватит денег купить новый кувшин, и Гомера не знала, что делать.
        Выбираясь из шахты, она ступала очень осторожно, чтобы не провалиться в глубокую дыру, но думать она могла только о голосе, который отказался говорить о сыне. И когда она добралась до дому и увидела своего внука Ишбаала, играющего на солнышке, и свою обожаемую невестку Микал, которая готовила полуденную еду, она снова заплакала и простонала:
        - Теперь-то я знаю, что Риммон мертв. И еще я разбила наш кувшин для воды.
        Обе эти трагедии были в равной мере тяжелы для несчастных женщин, и теперь они плакали вместе, потому что неожиданная потеря кувшина легла на них столь тяжким бременем, что они не понимали, как жить дальше. Полная этих печалей, Гомера забыла о стенах, и они были завершены.
        Наконец пришел день, ради которого стоило вынести все эти длинные месяцы. Ребенок, игравший на новых стенах, увидел, как на востоке, на Дамасской дороге поднимается столб пыли, и закричал: «Сюда идут какие-то люди!» Никто не обратил внимания на эти глупые слова, но спустя какое-то время он уже воочию увидел людей и закричал: «Возвращаются наши мужчины!» И снова к нему никто не прислушался, но наконец ребенок увидел знакомое лицо и завопил:
        - Гомера! Гомера! Риммон вернулся!
        Этот крик разнесся по всему городку, и Гомера с дочерью поспешили на стены и увидели под ними капитана Риммона, высокого, светловолосого и очень худого. С ним было тридцать или сорок мужчин Макора, и никто из них не был ни ослеплен, ни изуродован. Ни мужчины на дороге, ни женщины, стоящие на стенах, - никто был не в силах произнести хоть слово, и на глазах женщин были слезы, смывавшие недавнюю боль, но дети продолжали выкрикивать имена:
        - Вот Риммон, и Шобал, и Азареел, и Хадад Эдомит, и Маттан Фининиец… - Один за другим они восставали из мертвых, поднимаясь к стенам своего бедного города.
        Освобожденные пленники попадали в объятия своих женщин и сами обнимали детей, издавая животные крики радости. А у храма Астарты три юные блудницы плясали нагими и принимали всех мужчин, одного за другим, и в их каморках царил праздничный дух, а затем процессия направилась к жрице, и два старых жреца отправились на гор, где совершили жертвоприношение перед монолитом Баала. Были пущены в ход запасы пищи, скопленные за месяцы, и все танцевали, плакали и смеялись от радости, и занимались любовью, и все, мужчины и женщины, были пьяны без вина. Мужчины вернулись домой! Снова Баал спас этот маленький город!
        Лишь ближе к рассвету Риммон и его друзья завершили рассказ о Кархемише и о чудесах Вавилона. О сражении они сказали лишь, что Египет полностью разгромлен и никогда больше не восстанет из праха. Никогда больше Макор не услышит тяжелую поступь египетских армий; можно выкинуть на свалку скарабеи чиновников, ибо никогда больше не понадобится скреплять их отпечатками официальные документы. Никто не стал скорбеть при этих известиях, потому Египет управлял ими с равнодушием и жестокостью, и, может, первое было еще хуже, чем второе, потому что под его владычеством земли приходили в запустение, леса вырубались и исчезали, а место безопасности занимала анархия. Ныне Египет был мертв, и евреи, которые страдали под властью фараонов, не испытывали по этому поводу печали.
        - Но Вавилон! - вскричал сын Гомеры. - Его величие невозможно себе представить! Ворота Иштар… - Он запнулся, не в силах найти слова для их описания. - Микал, - обратился он к жене, - принеси мне твою драгоценность.
        Его полная счастья жена побежала к их дому и вернулась, неся с собой фарфоровую, покрытую глазурью птицу, сделанную в Греции.
        - Это драгоценность, - сказал Риммон, вскидывая птицу над головой, и она заискрилась в пламени ночных факелов, - но от ворот Иштар тянутся стены втрое выше, чем в Макоре, и все они залиты глазурью, которая красивее, чем даже эта. - И, вскинув над головой руки, он изобразил воображаемые ворота Вавилона. - У них есть каналы, по которым с расстояния дальше, чем до Акко, приходит речная вода, висящие в воздухе сады, храмы, огромные, как весь Макор, а на краю города стоит башня, столь могучая и высокая, что не существует слов для ее описания.
        - Почему они вас освободили? - спросил какой-то старик.
        - Чтобы мы могли рассказать Израилю о Вавилоне, - сказал Риммой.
        Из тени вышел правитель Иеремот, кряжистый и суровый человек неоспоримого мужества, и он сказал:
        - Они вернули вас, чтобы мы испугались. Но мы будем отважно защищать город, отдав ему всю нашу кровь. Риммон, не рассказывай больше о могуществе Вавилона. Давай я скажу тебе: здесь мы будем защищаться.
        К удивлению горожан, хриплый и суровый голос правителя не испугал и не обидел Риммона. Расплывшись в широкой улыбке, он схватил Иеремота за руку и сказал:
        - Азареел, поведай ему, о чем мы говорили.
        И закаленный в сражениях мужчина с перебинтованной головой объяснил:
        - Всю дорогу домой мы решали, что делать дальше. Мы будем оборонять этот город. Потому что мы знаем - когда город сопротивляется, ему достаются более выгодные условия мира. Мы дали друг другу обет: «Когда вернемся домой, то восстановим стены». - Сквозь ночную тьму он, прищурившись, оценил укрепления: - У кого хватило отваги поднять их?
        Беззубый старик показал на правителя Иеремота и сказал:
        - Это все он.
        Воины, обнимая правителя, заверили его, что он все сделал правильно, и в апогее празднества Иеремот поднялся в свете факелов и напомнил:
        - Стены эти строили старики и старухи. И молодежь защитит их.
        Большинство воинов, подобно Риммону, разошлись по домам со своими женами, а часть из них, как Азареел, отправились к храму Астарты, где продолжили веселиться в компании жриц. Несколько человек, как, например, Маттан Финикиец, который и не ждал, что когда-нибудь снова увидит Макор, вскарабкались на гору, дабы принести благодарственную жертву Баалу, а остальные, полные и горя и радости, бродили из дома в дом, утешая вдов, чьи мужчины не вернулись, и заверяя женщин, что их мужья сражались отважно и погибли с честью.
        Когда встало солнце, старая Гомера, прихватив с собой новый кувшин, спустилась в шахту и направилась к источнику, но, когда она поднесла кувшин к воде, та отхлынула, осушив источник. На дне его вспыхнул огонь, воздух наполнил запах благовоний, и из глубины раздался громовой голос, который напугал Гомеру так, что она уронила новый кувшин, и тот разбился.
        - Гомера, вдова Израиля, в последний раз приказываю тебе. Произнеси слова, которые я посылаю через тебя. Израиль, поклоняясь ложным богам, погряз во блуде и должен быть разрушен. Макор в тщеславии своем возвел стены, но они стоят на песке, и им предстоит рухнуть. Твой народ поклоняется Баалу и распутству с нагими жрицами. В плену его ждет страдание. Скажи своему сыну - помни не Вавилон, а Иерусалим. Скажи все это, Гомера!
        - Спасибо тебе, Яхве, за то, что вернул мне сына.
        - Он будет с тобой, но попозже, - сказал голос, и по мере того, как затухал огонь, вода возвращалась. Наступило молчание.
        На этот раз Гомера не выражала мелочных сожалений по поводу разбитого кувшина, ибо она наконец поняла, что предстоит рухнуть Израилю и расколотые части его воссоединятся, лишь пройдя сквозь ревущее пламя поражения и изгнания. В забытьи, как лунатик, она вскарабкалась по ступеням, не обращая внимания, куда ставит ногу, но провидческая цель, на которую она была обречена, оберегала ее жизнь. Проходя мимо своего дома, она услышала, как ее окликала Микал:
        - Мама! Мама! Вы снова разбили кувшин для воды? - и ответила голосом, в котором не было ничего от его собственного:
        - Это Израиль разбит. Израиля больше не существует.
        Как бесплотный дух, она прошла к стене, стоя на которой правитель Иеремот указывал, где надо подправить укрепления, и, ткнув в них, как она показывала на обреченных египтян, она издала хриплый пронзительный вопль:
        - О вы, люди, полные тщеславия! Оставьте эти бесполезные стены. Ибо уже сказано и записано, что Израиль падет перед Вавилоном. И вы больше никогда не увидите горы и долины Галилеи.
        В ее голосе звучала такая одержимость, что правитель Иеремот не счел нужным отвечать. Он просто смотрел на нее, но его люди оставили работу и отпрянули по сторонам, когда она, пройдя вдоль стен, оказалась лицом к ним, глядя на земляков так, словно она была их ментором. Вот таким странным образом началось это противостояние, за которым последовали последние дни Макора - и то был самый странный конфликт, с которым им когда-либо приходилось сталкиваться. В свои пятьдесят три года правитель Иеремот оставил за спиной немало испытаний и был закаленным воином. Он был умен, и его поддерживали самые уважаемые семьи города. Он был полон решимости спасти Макор, и все - и женщины, возводившие стены, и солдаты, вернувшиеся под его руку, - все доверяли ему, потому что личное мужество Иеремота давало ему право быть вождем, право, которое не приобреталось одними лишь словами. Ей же было пятьдесят девять - скромная пожилая женщина, конец жизни которой уже близок, - у нее никогда не было способностей ни к лидерству, ни к логике. Даже соседи с трудом замечали ее, но, тем не менее, в эти самые решающие месяцы Яхве
выбрал именно Гомеру провозвестником своей воли, и именно ее она передавала Макору.
        - Снесите эти стены и откройте ворота, - теперь кричала она, - ибо такова судьба Израиля - быть угнанным в рабство!
        Воцарилось молчание. Эта женщина призывала к измене, но правитель Иеремот воздерживался арестовывать ее, поскольку она была матерью командира, отвечавшего за оборону.
        - Не я ли говорила вам, что египтяне будут повержены в прах? - возопила она. - А их военачальников уведут в рабство! Не я ли несла вам ту правду, что жила в ваших сердцах?
        Правитель Иеремот продолжал хранить молчание.
        Гомеру как бы скрутила судорога: правое плечо вздернулось кверху, и руки стала бить крупная дрожь, когда она взывала:
        - Должно скинуть статую Баала с этой горы! Изгнать жрецов и жриц из того храма! Весь город должен очиститься!
        Вокруг стояла тишина, в которой раздавался лишь ее мощный призыв:
        - И сделано это будет сегодня!
        Ее вела какая-то внешняя сила, и Гомера совершила три символических действия. Подойдя, к стене, она обрушила один из ее камней; оказавшись рядом с правителем Иеремотом, она сорвала с него шарф и разодрала его и, направившись к храму Астарты, с проклятиями выгнала одну из проституток из ее кельи. Затем она отправилась домой. Сын и дочь не присутствовали при ее действиях, поскольку спустились в туннель убедиться, что она снова разбила кувшин для воды. Мать слишком стара, чтобы таскать такую ношу, решили они. И когда она предстала перед Микал, Яхве приказал ей явить четвертый символ той новой личности, которая теперь жила в ней; но, взглянув на свою невестку, эту благородную юную женщину, которая спасала ей жизнь в голодное время, она почувствовала, что не в силах исполнить ужасное требование Яхве, и кинулась вон из дома, рыдая уже человеческим голосом: «О всемогущий Яхве, я не могу!»
        В тот день дети не смогли найти ее. Она забилась в конюшню около стены и зарылась в солому, избегая невыносимой обязанности, возложенной на нее. Она молилась и взывала об освобождении от этой доли, но не получила ответа. Она продолжала прятаться в конюшне, не в состоянии обрести силы для выполнения последнего требования, возложенного на нее Яхве; лишь с наступлением темноты она с трудом поднялась на ноги, но, представив себе, что ждет ее, она снова рухнула на солому, мучительно рыдая и молясь: «Избавь меня от этого последнего приказа, всемогущий Яхве!»
        Всю ночь она провела, прячась в соломе, словно так могла спастись от своего бога, а утром зашла в дом к соседям и одолжила кувшин, сказав: «Я принесу воду и для вас». Гомера спустилась в туннель и весь обратный путь от источника молилась: «Милосердный Яхве, не разбивай этот кувшин. Он принадлежит Рашель, а она небогатая женщина. Но дай мне поговорить с тобой». На этот раз она не свалилась на землю, но воссиял свет, и голос в последний раз обратился к ней. В нем звучало глубокое сострадание.
        - Гомера, преданная вдова Ятхана, я слышал твою мольбу. Но спасения нет.
        Она всхлипнула.
        - Я могу снести и обелиск, и храм, и стену. Я справлюсь. Но последнее, Яхве, я не могу сделать.
        - Я забочусь о спасении всего народа, - сказал голос. - Неужели ты думаешь, я радуюсь, отдавая такие приказы?
        Гомера говорила не как пророчица, а как женщина, молящая своего бога:
        - Когда я умирала, Микал спасла меня. Она, как рабыня, трудилась на полях. Она моя кровь, зеница моего ока, плоть моего сердца, и я отказываюсь причинить ей боль.
        - Так предопределено.
        - Нет! - В ярости Гомера швырнула кувшин на пол, и тот в присутствии Яхве разлетелся на мелкие куски. - Я не буду!
        Воцарилась тишина. А затем голос терпеливо сказал:
        - Гомера, это был кувшин бедной женщины, и он ей нужен. - И груда обломков у ее ног сползлась, снова став кувшином, который тут же наполнился чистой водой. - Если я позаботился о кувшине этой бедной женщины, придав ему прежний облик, неужели я не позабочусь о народе Израиля, снова вернув его к жизни? Ты сделаешь то, что я приказал тебе, и скажешь своему сыну слова об Иерусалиме, чтобы он помнил его. Ибо в каждом поколении нужны те, кто знал Иерусалим, а в Макоре эту память предназначено хранить тебе и твоему сыну. - Свет померк, и голос этот никогда больше не обращался к Гомере, но через нее он претворил в жизнь ту страшную цель, которой было не избежать, чтобы в этом поколении спасти Израиль.
        В каком-то забытьи Гомера подняла кувшин и добралась до дома Рашель, где молча поставила кувшин. Затем пересекла улицу и предстала перед Риммоном и Микал. Солома в ее волосах говорила, где она провела ночь. На лице пролегли глубокие морщины. Увидев на Микал то самое белое платье, она попыталась выбежать из дома, но не смогла. Она ткнула в нее пальцем. Глядя на невестку, которая держала на руках малыша Ишбаала, она хрипло вскричала:
        - Да будут изгнаны все дочери Ханаана! Именно так - все сыны Израиля, которые распутничали с дочерями Ханаана, да изгонят их!
        Микал отшатнулась с болезненным стоном. Прикрывая живот руками, словно от удара, она прошептала:
        - Гомера? Что ты делаешь?
        - - Вон! - завопила старуха. - Чтобы тебя здесь не было! Тебя и твоего ребенка! Вон! - Как фурия, преследующая свою жертву, она нависла над хрупкой женщиной, крича на нее: - Распутница! Развратница! Дочь Баала! - Она силой вытолкала беспомощную женщину из дома на улицу. Риммон было попытался вмешаться, но его мать встала между мужем и женой, и Микал, всхлипывая, побрела по улице Воды к дому своего отца. На руках она несла сынишку.
        Когда ее не стало, Гомера не позволила Риммону выйти из их маленького дома и обратилась к нему со словами, которые родились не в ней:
        - Помни Иерусалим, как он лежит в пелене тумана, держа на руках своих храм Яхве, и ты поднимаешься к нему по косым солнечным лучам, шепча молитвы, обращенные к этому великому городу. О, да живет Иерусалим в твоем сердце, пусть он будет дыханием твоей жизни, поцелуем твоей возлюбленной.
        Риммон был потрясен тем, что произошло на его глазах. Его мать теряла рассудок, и он ничем не мог помочь ей. Она оскорбила его жену и изгнала его сына. Риммон презирал себя за то, что даже не попытался урезонить ее. Он рванулся к выходу, но, услышав следующие ее слова, потрясенный, застыл на месте. И когда он осознал их, то в первый раз в жизни увидел годы, которые лежали перед ним; даже когда он будет влачить рабское существование в Вавилоне, он будет знать, что оно лишь временно и ему придет конец.
        Но теперь его мать говорила зловещим пророческим тоном:
        - Тебя ждут страдания в Вавилоне, о Израиль. Залитый рабским потом, ты будешь стонать в Вавилоне. Тебя подвергнут испытаниям, о, ждут тебя тяжкие испытания, и силы покинут тебя. Ты проклянешь меня, и другие боги станут прельщать тебя сладкими обещаниями. Но среди вас будут те, кто помнит Иерусалим, кто слышит мои шаги по священным путям, кто помнит храм и видел, как прекрасные девушки танцевали в лунном свете, кто видел столпы Иахина и Боаза, кто пел сладостные псалмы Давида и Гершома. Вы, которые забыли столь многое, помните Иерусалим, - и придет к вам спасение.
        Гомера обмякла. Ни она, ни ее сын не произнесли ни слова, и она в одиночестве покинула дом и направилась на рыночную площадь, где громко вскричала:
        - Вы, дети Израиля, кто хочет быть готовым к грядущим тяжким испытаниям рабства, поднимайтесь со мной на гору, дабы уничтожить бога Баала - с этого дня отныне и навеки! - Она повела небольшую группу мужчин и женщин, преданных Яхве, к месту святилища. Но правитель Иеремот, понимая, что ему не удастся отстоять Макор, если Баал будет уничтожен, направил стражу остановить фанатиков. Между ними произошла стычка, и до вершины горы добрались лишь Гомера и старик по имени Цадок, и конечно же у них не было сил скинуть вниз огромный монолит, глубоко вросший в землю, но, когда они с развевающимися по ветру волосами уперлись плечами в него, им удалось опрокинуть монолит, и он закувыркался по склону к подножию горы, где и разлетелся на множество осколков. И отныне Баал не сопутствовал им по пути в плен.
        С потерей местного божества в Макоре воцарилась мрачность. Почитатели Баала стали угрожать Гомере, а Иеремот впал в ярость и приказал арестовать старуху. Ее поместили в тюрьму, но повсюду в пределах городских стен люди слышали ее пронзительный голос, предупреждавший их:
        - Израиль будет уничтожен, ибо вы презрели Яхве и оставили его. Вы, все вы, кто слышит меня, умрете в Вавилоне и своими слезами будете солить хлеб свой. Вы обречены. Сдайтесь Навуходоносору до того, как он ворвется в ворота города. Выйдите за стены и склоните головы перед ним, потому что он служит карающим бичом Яхве, который приказывает вам стать рабами. Несчастные, несчастные люди Макора, которые распутничали ради Астарты, вы навсегда потеряны. И нет больше ни вашего города, ни вас самих.
        Эти жуткие крики раздавались всю ночь, и, когда правитель Иеремот, отягощенный массой насущных проблем, требовавших его решения, позвал Риммона и спросил, что делать с его матерью, молодой командир, на которого не действовали ее заклинания, сказал:
        - Страдания лишили ее рассудка, и она призывает к измене. Нам лучше заставить ее замолчать.
        Правитель Иеремот облегченно вздохнул и сказал:
        - Я рад, что ты все понимаешь так же, как и я. Я боялся, что ты мог бы…
        - О Микал. То, что сделала моя мать, просто ужасно, и я все объясню твоей дочери.
        Вместе с правителем он направился к нему домой, но, едва только он сделал первые шаги, Гомера, которая конечно же не могла его увидеть из тюрьмы, закричала:
        - Сыны Израиля! Не возвращайтесь к порочным женщинам Ханаана! Пусть на пути в Вавилон вам не сопутствуют чужестранки! Да пребудут с вами лишь дочери Израиля! И если вы не последуете этим словам, то Яхве поразит вас гнойными нарывами, чумой и проказой. Сын мой Риммон! Не возвращайся к этой шлюхе хананейской!
        Эти слова жгучими проклятиями раздавались в ночи из-за металлических запоров и жгли совесть евреев. Им нравились привлекательные дочери Ханаана, они брали их в жены, и многие пошли путями Баала. Их смущало будущее, и этот грозный голос напоминал им, что они творили зло, когда отвернулись от Яхве и презрели дочерей Израиля.
        Риммон был особенно потрясен этими проклятиями, потому что из всех хананейских девушек он выбрал в жены не только самую красивую, но и самую благородную и достойную, которая соблюдала заветы Яхве куда преданнее, чем многие из его знакомых еврейских девушек. А теперь ему было сказано, чтобы, готовясь к грядущему изгнанию, он бросил ее, но Риммон не понимал смысла этого требования. Но в этот вечер и Иеремота и Риммона беспокоила отнюдь не эта проблема, ибо едва они добрались до дома правителя, где ждала Микал, как пришло известие с площади перед храмом - там полыхает пожар. Гомера, словно обретя мощь Самсона, вырвалась из тюрьмы и, возглавив группу своих сторонников, направилась к храму Астарты. Она выгнала из него проституток и подожгла святилище. Ветерок раздул ревущее пламя, и вскоре от храма осталась лишь груда пепла.
        Этого правитель Иеремот вынести уже не мог и приказал заковать сумасшедшую женщину в цепи и спустить ее на самое дно шахты. Звенья цепи тяжелыми болтами были прикованы к стене, и Гомере предстояло находиться в заключении, пока не кончится самый важный период подготовки к обороне. Но и из шахты она выкрикивала свои послания тем, кто проходил мимо или останавливался у края шахты:
        - Закалите свои сердца, готовясь к бедам, что ждут вас! Проститесь с оливковыми рощами, с давильнями сладкого вина, с соседскими детьми, с источником, откуда вы черпали чистую воду. Все пойдет прахом. Израиль обречен скитаться по лицу земли. Вы поражены безверием. Вы полны пороков. Вы были упрямы и не верили в наш завет. О Израиль, кто сжалится над твоими бедами? Какие ужасы тебе предстоит увидеть своими невидящими глазами! Как ты будешь давиться пищей, которая отвергнет тебя! Прах и разрушение - и ты будешь скитаться на земле потому, что предал меня!
        На самом опасном участке у городских ворот правитель Иеремот закончил последние приготовления к обороне Макора, и, едва только они были завершены, появился посланец. Он принес давно ожидаемые новости, что Навуходоносор выступил в поход и занял все территории, ранее принадлежавшие Египту.
        - Пал Риблах и могучий Дамаск. Окружен Сидон, и в осаде Тир. Войска будут тут через три дня. - И измученный курьер заторопился в Мегиддо и Ашкелон, которые тоже были обречены.
        Теперь Иеремоту было нужно все его мужество. Расставив по стенам разведчиков, он лично обошел всех мужчин Макора, и каждый поклялся оборонять город до последней капли крови, пока его не постигнет смерть в бою. Он собрал женщин и сказал:
        - Ваши мужчины уже знают, что такое гнить в вавилонском рабстве. Они это видели. В этом городе мы будем драться бок о бок и, если так уж сложится, умирать рядом со своими братьями. Чтобы с почестями уйти из жизни. И да защитит нас Баал.
        Каждый день он поднимался на стены, в длинных, до колен, доспехах и с кожаным щитом. Он подбодрял воинов, заверяя их, что город в безопасности. Каждый раз он напоминал им, что источник воды в их руках.
        - За триста пятьдесят лет ни одному из врагов не удавалось сокрушить эти стены. Не получится это и у Навуходоносора, и, когда он в этом убедится, мы заключим с ним мир, который на долгие годы защитит нас.
        Он собрал свою семью - братьев, дядей, пять дочерей и их мужей - и каждому дал задачу: простые люди должны видеть перед собой членов семьи правителя города, знать, что они с ними. Микал же он сказал:
        - Забудь, что кричала эта сумасшедшая старуха. Риммон - хороший муж, и, когда все это кончится, у вас будет еще много детей.
        - Один из них скоро появится, - сообщила она.
        - Риммон знает?
        - Да.
        И тогда этот неустрашимый воин поднялся на свой командный пункт, что высился над той частью стены, на которую в дни предыдущих осад чаще всего обрушивались первые волны штурма. Вытянув из ножен меч, он проверил его остроту и посмотрел на ту роковую дорогу, по которой со стороны Дамаска так часто шли армии захватчиков. Он видел лежащие к югу оливковые рощи, которыми тысячи лет владела его семья.
        - Как светел и радостен этот город, - пробормотал он про себя. - И мы защитим его. - Иеремот с мрачным предчувствием перевел взгляд на вершину горы, откуда был свергнут Баал. Как бы он хотел, чтобы эта сумасшедшая старуха не добралась до него. Сквозь тихий гул городской жизни до него долетали крики со дна шахты:
        - Еще несколько дней, еще несколько часов! О Израиль! Так начнется твой долгий скорбный путь. Ибо такова воля Яхве - двинешься ты в дорогу, неся ярма на согбенных шеях. Так сложи же оружие перед Вавилоном. Подчинись своей судьбе и влачи рабский труд все годы своих мучений…
        . - Заткнуть ей рот! - приказал Иеремот, подавив жалость к несчастной пожилой женщине.
        Но когда солдаты стали спускаться в шахту, Риммон скинул плащ и сказал: «Я сам успокою мать». И когда в сумеречном свете шахты он предстал перед ней, Гомера снова увидела его глазами матери - будто она, бедная и несчастная, на какое-то время потеряла рассудок, - и она сказала:
        - Через несколько часов начнется предстоящее тебе испытание. Но не битва будет в нем самым важным. Яхве просит лишь одно - чтобы ты помнил Иерусалим. Вон там, - показала она то место туннеля, где произошло явление божества, - он приказал мне отвести тебя в Иерусалим. Он хотел, чтобы ты увидел его и запомнил.
        - Но зачем?
        - Затем, что, когда ты будешь в рабстве и остальные всё забудут, останется хоть один, кто будет помнить Иерусалим. И это будешь ты - избранный из избранных.
        - А Микал?
        - Она не сможет быть рядом с тобой.
        - Но она ждет ребенка!
        Старая женщина склонила голову - она была и слугой Яхве, и матерью. Горячие слезы потекли по морщинистому лицу, и она не могла произнести ни слова. В памяти у нее остались лишь те дни, когда Микал надрывалась в рабском труде на полях, спасая семью от голодной смерти, их долгие разговоры и малыш Ишбаал. Она скорее бы умерла, чем сказала то, что ей предстояло сказать, - и все же она произнесла:
        - Когда ты уйдешь в вавилонское пленение, ты возьмешь с собой Геулу. Как свою жену. Такова воля Яхве.
        Плечи Риммона опустились, словно на них лег огромный камень из давильного пресса. Не глядя на мать, он собрался заткнуть ей рот. Она остановила его словами:
        - Я замолчала.
        - И ты не помешаешь нам драться?
        - Я замолчала, - повторила она, и Риммон сунул скомканную тряпку, которая жгла ему руки, в карман и поднялся наверх.
        - Моя мать не произнесет ни слова, - сообщил он. - И теперь мы можем драться.
        Навуходоносор пришел к выводу, что, пусть даже в его распоряжении были неограниченные силы, атаковать такие укрепленные города, как Макор, лучше всего серией решительных штурмов. И когда занялся день битвы, на Дамасской дороге уже не было колонн марширующей пехоты. Со всех сторон, кроме северной, где спадали крутые склоны вади, город окружили тысячи воинов. Прикрываясь щитами, они орали, вопили и швыряли в город камни, которые летели, как стая саранча обреченное поле.
        Но правителя Иеремота не испугала эта тактика, хотя с ней нельзя было не считаться. Он подождал, пока вавилоняне вскарабкаются по крутым склонам, что охраняли ворота, и открыл лотки, заполненные острыми камнями. Они покатились по склону, сметая все на своем пути. Многие из атакующих погибли. Вавилонянам пришлось отступить, так и не добравшись до стен, но прежде, чем воины Иеремота успели полностью перевооружиться, к стенам подхлынула новая волна врагов, а затем еще одна и еще одна. Но Иеремот хладнокровно перебрасывал подкрепления на слабые участки, и атакующие были снова отброшены.
        К сумеркам стало ясно, что лобовым штурмом Макор не взять, и поэтому Навуходоносор приказал своим воинам обложить город со всех сторон, даже со стороны вади. Он поинтересовался, откуда этот маленький город берет воду. И когда пленники из Акко завопили, что вода поступает из глубокого источника, скрытого в городе, он буркнул:
        - Доставить тараны.
        За ночь на позициях появились могучие военные машины, но, когда они уже были готовы нанести удар, Иеремот обнаружил их и послал отряд, который сжег их. Так что к утру Макор продолжал стоять в безопасности.
        - Кто там командует на стенах? - спросил Навуходоносор, и, когда ему сказали, что город защищает хананей, он проворчал: - Его бы я хотел взять в плен живым. Он отличный военачальник, и мы могли бы послать его против киликийцев.
        В эти дни Иеремот снова покрыл славой имя Ура, ибо он, не сгибаясь, отважно противостоял армии Вавилона, но на восьмой день его сокрушило чудо, которого он не мог предвидеть: упавший в шахту столб света разорвал цепи, которыми была прикована вдова Гомера. Неся сияющий ореол вокруг головы, она поднялась по каменным ступеням и, когда выкарабкалась из шахты, увидела, как свет переместился к сторожевым воротам, где Яхве могучим ударом сокрушил оборону, и девять солдат Вавилона, пытавшихся прорваться с той стороны, рванулись в пролом, а за ними последовали десятки и сотни. Макор пал, но Иеремот продолжал защищать южную стену, не зная, что Яхве уже нанес ему поражение у северной. И наконец отважному хананею пришлось отбиваться от вавилонян, напавших на него с тыла; в руках у него осталось лишь древко копья, но его сбили с ног, прижали к земле и скрутили. Когда он понял, какая сила одержала над ним верх, и увидел сияние над головой Гомеры, он спросил сдавленным голосом:
        - Женщина, что ты сегодня с нами сотворила?
        И он услышал страшный голос, давший ему ответ:
        - Не женщина, но Яхве.
        На исторической памяти этих поколений, когда Яхве боролся за души своих евреев и по его повелению пророки отвращали их от Баала, возвращая к племенным шатрам, он часто говорил и действовал с такой жесткостью, в которую трудно было поверить. Потому что евреи были упорным народом. Они обожали Астарту, имели дело с ее священными блудницами и живьем бросали детей в огненное чрево Молоха - и он должен был обрушить на них суровые кары. Почему он вообще не стер их с лица земли? Потому что они воистину были его избранным народом, и он любил их. И, доказывая это, он, обрубив на них жестокие кары и заставив склониться перед его волей, мягко и заботливо заверил их, что поддержит в годы тьмы, ибо он мог быть и жестоким и милосердным. Поэтому и разнесся над павшим Макором голос Гомеры, полный тепла и заботы, которых раньше никто не знал, произнося слова утешения, что часто вспоминались рабами в Вавилоне:
        - О мои возлюбленные дети Израиля, я несу вам надежду. Как бы ни были глубоки узилища, где вы вращаете водяные колеса, я и там пребуду с вами. Моя любовь всегда защитит вас, и после рабских подвалов вы снова увидите зеленые поля. Этот мир с его сладостью снова вернется к вам, ибо, принимая мою кару, вы принимаете и мое высокое сострадание. Я Яхве и всегда рядом с вами!
        Вавилоняне стали сгонять евреев, готовя их к долгому пути в рабство, и теперь Гомера подходила к каждой группе пленников, утешая их:
        - И в горе своем помните Яхве, ибо я источник прохладной воды. И забуду ли я тебя, когда так нуждаюсь в тебе?
        И когда евреи выражали свои изумление, слыша столь противоречивое послание любви в те часы, когда на них обрушена невыносимая кара, Гомера обращалась к ним мягким голосом матери, которая поет ребенку колыбельную, пока отец трудится в поле:
        - И хананей и вавилоняне исчезнут с лица земли, но вы останетесь, ибо обретете силы в тяжести моего наказания.
        Подойдя к той группе, где в цепях стоял ее сын, она обратилась к нему:
        - Помни Иерусалим. О, помни тот город на холме. Говори о нем в шатрах и пой его молитвы в темноте. Помни Иерусалим, ибо ты человек, которому предназначено помнить. И когда у тебя прервется дыхание, и замрет сердце, и в чужой земле придет к тебе смерть - и тогда помни Иерусалим, город нашего вечного наследия.
        Микал, увидев мужа среди пленников, с их сыном Ишбаалом на Руках кинулась к Риммону, готовая из любви к нему последовать в рабство. Другие хананейские женщины тоже присоединились к своим мужьям, но Гомера преградила им дорогу, крича:
        - Блудницы Ханаана не нужны в Вавилоне. Ложным женам предстоит остаться на месте!
        Но когда она подошла к Микал, облаченной в то белое платье, которое когда-то сама сшила, она не смогла вымолвить ни слова. Язык ее прирос к зубам, и со слезами любви на глазах она смотрела на эту преданную женщину, которая бок о бок с ней работала на полях. Гомера могла просто молча отстранить ее, но ей пришлось выпрямиться и завопить:
        - А ты, хананейская блудница, которая рожала в храме Астарты, которая назвала своего сына Ишбаалом, - тебе здесь нет места! - Микал замялась, и ее свекровь завопила: - Убирайся! И не подходи к нему, потому что он больше не твой муж. Прочь! - И она с силой отшвырнула плачущую юную женщину. Брат отца поднял ее и отвел к тому месту, где стояли хананеи.
        Когда же Риммон поднял свои цепи и было кинулся за ней, его перехватила мать, но голос, которым она к нему обратилась, принадлежал не ей:
        - Все это я делаю не из ненависти, а из любви. Другим народам предназначено исчезнуть, но Израиль будет жить. Ибо и в пленении вы будете держаться вместе, и каждый будет хранить верность другим, и все будут помнить Иерусалим.
        Затем, оставив сына, Гомера пошла бродить меж пленниками, пока не нашла девушку Геулу, закованную в цепи. Одним могучим рывком Гомера разорвала их и подвела Геулу к сыну. Соединив их руки, она объявила:
        - Риммон, сын Гомеры, отныне ты разведен. С этого дня вы разведены. И в присутствии трех свидетелей ты берешь в жены Геулу. Вы дети Израиля, а твои прежние дети Ханаана забыты - и рожденные, и еще не рожденные. Ибо лишь вы - избранный мною народ.
        При этих словах вавилоняне расплылись в улыбках. Жалкие рабы в цепях, остатки некогда гордого города! Избранные! Солдаты начали посмеиваться про себя, но скоро волна веселья захлестнула и их, и хананеев. Но Гомера, полная ярости, повернула взлохмаченную голову к Навуходоносору, который переживал час триумфа, и, ткнув в его сторону длинным пальцем, возопила скорбным тоном:
        - Как кратко будет твое торжество, о первый властитель, как кратко будет твое пребывание на вершине славы! И персы уже собирают силы вдоль твоих границ, они полны нетерпения вторгнуться в твои блистательные города с сетью каналов! И даже сейчас я слышу слова повеления, которые произнесет Кир Персидский, отправляя мой избранный народ к себе домой. О царь, как кратки будут дни твоего торжества. - И, повернувшись к пленникам, она прошептала им слова утешения, которые они вечно будут помнить: - Я Яхве, который идет с вами во тьму и который выведет вас обратно к свету, если вы будете помнить Иерусалим.
        Навуходоносор был не в силах больше слушать ее и нетерпеливо махнул правой рукой, словно перед ним стоял египтянин:
        - Заткните эту жуткую женщину!
        Подчиняясь приказу, вавилонский солдат поразил Гомеру в грудь мечом. Затем, убедившись, что клинок вышел у нее из спины, он свистнул двоим друзьям, и они без труда кинули ее головой вниз в шахту. Изможденное тело Гомеры, ударяясь о выщербленные ступени, полетело в темную глубину, где она когда-то говорила с Яхве.
        Глава седьмая
        Уровень X
        В гимнасиуме
        Эллинское, резное из камня, изображение руки атлета со скребком, который употреблялся, чтобы счищать с тела пот и грязь после упражнений в гимнастическом зале. Вырезан в Антиохии в 184 г. до н. э. из белого мрамора Каррары, что лежит к северу от Рима. Качество этого осколка позволяет предполагать, что он представляет собой фрагмент классической статуи. Оригинальное бронзовое лезвие, ныне съеденное ржавчиной, было выковано из металла македонского производства. Оказался в Макоре во время антиохийского восстания, которое произошло осенью 167 г. до н. э.
        Много раз в течение их длинной истории евреям угрожало истребление в результате спланированных религиозных преследований, но ни одна из катастроф не начиналась так мягко и спокойно, с такой убедительностью, как первая из их серий, которую в 171 году до нашей эры начал Антиох IV, тиран империи Селевкидов.
        В 605 году до нашей эры евреи Макора были уведены в вавилонское пленение, но спустя пятьдесят лет, как и предсказывал голос Гомеры, Кир Персидский сокрушил Вавилон в войне, которая длилась меньше недели, и евреям Макора не только разрешили, но и побуждали вернуться домой - на том условии, что они подчинятся персидскому правлению. В 336 году до нашей эры в возрасте двадцати лет на трон взошел Александр Великий и начал свои завоевания. В течение следующих семисот лет все земли от Спарты для Индии испытали влияние греческой культуры. Большинство их жителей говорили на койне, греческом диалекте, общем для всех стран. Но расстояния в новой империи были столь протяженны, что мало кто из граждан мог поддерживать прямые контакты с Грецией. Это привело к развитию некоего заменителя подлинной греческой культуры, так называемого эллинизма, рожденного людьми, которые любили греческие идеалы красоты, но которые выражали их в египетских, персидских или сирийских образах. Эллинизм много веков господствовал в обитаемом мире, но сама империя не смогла остаться единой, и в катаклизмах, последовавших после смерти
Александра, восточная часть ее была наконец разделена между двумя македонскими полководцами. Птолемей получил Египет, и Макор стал его дверным форпостом, а Селевку достались огромные владения вплоть до Индии, которые впоследствии обрели известность как империя Селевкидов. Ее блистательной столицей стала Антиохия, примерно в ста тридцати милях к северу от Макора.
        В 198 году до нашей эры, после столетия пограничных войн между двумя эллинскими империями, Селевкиды под командой Антиоха III наконец разбили египтян, отняв у них в качестве военной добычи Израиль, и Макор из северного форпоста Египта стал южным форпостом Империи Селевкидов. Одним из своих первых указов новый правитель наделил большими правами евреев Макора: «Да будет известно, что наше императорское величество дает право нашим новым еврейским подданным почитать своих богов, как они хотят. Они могут строить синагоги. Их священники могут приносить жертвы - с единственным условием: они никоим образом не должны оскорблять Зевса, верховного божества всех Селевкидов». Эти права были не только великодушны - таковым было и их воплощение в жизнь. В центре Макора, на том древнем месте, где, погребенный в земле, лежал обелиск Эла, был построен красивый маленький храм с шестью невысокими дорическими колоннами, на фронтоне которого возлежала отдыхающая богиня. Храм содержал небольшую голову Зевса, вырезанную из паросского мрамора, и ни храм, ни бог никому не мешали. В другой части города, вплотную к восточной
стене, стояла синагога - столь же скромная, но далеко не такая красивая. Точнее, она была просто уродлива, возведенная из глиняных кирпичей грязного цвета и грубых балок, - но в первые двадцать семь лет правления Селевкидов те евреи, которые сохранили верность своей синагоге, спокойно жили среди массы горожан, поклонявшихся Зевсу и его храму. И те и другие придерживались греческих обычаев, пользовались монетами с греческими буквами и говорили на койне. Хотя они никогда не видели Греции, но считали себя греками, так что Макор во всех смыслах был типичным эллинским городом.
        В 171 году до нашей эры Антиох IV объявил, что религиозная жизнь в его владениях претерпит небольшие изменения, и, если бы у евреев Макора был настоящий лидер, они бы успели предвидеть, что на них надвигаются большие беды, но евреев никто не возглавлял, и этот факт прошел мимо их внимания. Новый закон был четок и ясен: «Отныне все граждане должны признавать, что бог Зевс сошел на землю в лице нашего божественного императора Антиоха Эпифана». Сначала эта идея удивила евреев, но городские чиновники заверили, что новое правило никоим образом их не коснется. Спустя какое-то время в храме воздвиглась гигантская голова императора, небольшое изображение Зевса было отодвинуто в сторону, и, когда наконец новое божество обрело свое место, всех горожан собрали на площади перед храмом, где один из чиновников огласил закон: «Те, кто входят в храм Зевса, должны отдавать дань почитания нашему великому императору Антиоху Эпифану и принимать его как Зевса Олимпийского, явившегося среди нас в облике смертного существа». Горожане, которые вытягивали шеи, чтобы рассмотреть массивную голову, соглашались, что Антиох с
его локонами, как у бога, и величественным выражением лица в самом деле походит на Зевса. «К евреям, которые предпочитают совершать богослужения в своей синагоге, этот закон не относится, - продолжал глашатай, - потому что наш великий император не хочет ущемлять никого из своих граждан, пока они признают его божественность». На самом же деле, когда евреи услышали, что не обязаны почитать Антиоха как бога, многие из естественного любопытства стали заходить в храм, где в изумлении застывали перед величественной головой и, преклоняя колени перед императором Антиохом, улыбались про себя при мысли, что Антиох может быть богом. Имя его - Эпифан, что значило «слово, произнесенное Богом», - казалось им слишком напыщенным, и они удивлялись, как их греческие правители могут впадать в такой самообман, веря в очевидные глупости. Они видели перед собой обыкновенную каменную статую обыкновенного человека, которого они никак не могли воспринимать как бога. Они преклоняли головы, скрывая на губах презрительную усмешку, и радостно возвращались в свою синагогу, где могли свободно и без страха почитать истинного бога
YHWH.
        В 170 году до нашей эры был объявлен новый закон, требующий от всех горожан четыре раза в год отдавать формальную дань почитания Антиоху Эпифану как главному богу Селевкидов, что повлекло за собой определенные трудности для евреев - но там, где они меньше всего могли их ожидать. Днем, избранным для этого обряда покорности, стала суббота, Шаббат, когда евреи предпочитают вообще не покидать домов, проводя этот день в молитвах. Поэтому они направили глав общины опротестовать этот закон, но греческие чиновники объяснили: «Наш выбор субботы ни в коем случае не направлен на специальное оскорбление евреев. Этот день выбран по всей империи потому, что приемлем для большинства людей». Когда евреи указали, что, вне всяких сомнений, этот день для них неприемлем, греки ответили: «В нашей империи обитает не так уж много евреев, и с нашей стороны было бы неразумно приспосабливать законы к их пожеланиям. Тем не менее, Антиох лично поручил нам довести до вас его слова - пока он император, не будет предпринято ничего, что может как-то оскорбить вас». Евреи все же попытались возражать против субботних
коленопреклонений, но греки предложили благородный выход: «Давайте во имя мира и спокойствия сойдемся вот на каком компромиссе. Мы, греки, будем поклоняться Антиоху в дневные часы, вы же будете делать это вечером Шаббата, закончив свои молитвы». И на основе этого почетного договора каждый квартал евреи отправлялись в храм, отдавая дань почтения императору Антиоху; но в глубине сердца они считали Антиоха самозваным богом.
        В 169 году до нашей эры евреев созвали выслушать очередной эдикт: «Дабы положить конец усилению различий между жителями великой империи, Антиох Эпифан решил, что впредь евреи не будут производить обрезание своих младенцев мужского пола». Это немедленно вызвало взрыв возмущения у части евреев, но сил для подлинного противостояния у них не было, потому что остальные сочли требование Селевкидов достаточно разумным. Они доказывали, что «греки считают тело человека храмом, который не должен быть ни оскверни, ни изменен, так что наш император предъявил лишь скромное требование». Эту часть поддержали и другие, заявлявшие: «Антиох прав. Обрезание - старомодный варварский обычай, и единственное его предназначение - сделать так, чтобы мы отличались от греков». Но были и те, кто помнили, что завет, который Авраам заключил с YHWH, упоминал и обрезание, и договор этот вечен. Они продолжали делать обрезание своим сыновьям, но их протест не возымел действия из-за нерешительности еврейской общины; тем не менее, известия об их упрямстве достигли слуха Антиоха, и он их запомнил.
        В 168 году до нашей эры и грекам Макора довелось выслушать эдикт, который мог вызвать волнения, и посему перед оглашением его в город были введены дополнительные силы людей в военной форме. Затем, когда горожане собрались перед храмом Зевса, портик которого занимала огромная голова Антиоха, все их внимание было привлечено к глашатаю, и он им сообщил:
        - По всей империи приказано, что с этого дня почитание Антиоха Эпифана станет для всех единственной официальной религией. - Но поскольку эта тревожная новость была встречена гневными криками - и не только со стороны евреев, - глашатай торопливо добавил: - Но после того, как человек отдаст соответствующую дань почтения Антиоху, он свободен поклоняться своим давним богам как своей второй и личной религии. Финикийцы могут почитать Мелькарта, хананеи - Баала, а преданные императору евреи могут отправляться в свои синагоги почитать… - Глашатай сделал паузу, и евреи подались вперед, дабы услышать, посмеет ли он осквернить их божество, ибо после возвращения из Вавилона они утвердились в убеждении, что божество, которое спасло их, столь могущественно, что его имя никогда не должно ни произноситься, ни быть написанным, ни упоминаться в разговорах. Бог был известен просто под священным тетраграммоном YHWH, непроизносимым и загадочным. И, даруя исключение евреям, глашатай избежал оскорбления еврейской общины. Он не сказал, что у них есть свобода почитать YHWH, а просто добавил: - Наши преданные евреи имеют
право свободно почитать своего особого бога. - Но затем он приступил к чтению той части законов, которая конечно же могла вызвать волнения, и с благодарностью увидел, как вооруженные люди заняли свои места, готовые подавить любой бунт. - Жертвоприношения новому богу Антиоху Эпифану должны приноситься четыре раза в год - и у алтаря Зевса здесь, в главном храме, а также в любом другом храме или святилище, существующих в пределах города.
        При этих словах он торжественно кивнул в сторону финикийцев и евреев, затем проглотил комок в горле и распрямил плечи, словно готовясь нанести окончательный удар.
        - И эта жертва, которую надлежит приносить четыре раза в год, должна представлять собой упитанное животное, живьем доставленное к алтарю, и животное это должно быть свиньей.
        В 167 году до нашей эры неизбежные религиозные преследования достигли своего апогея. Указания, поступившие от разгневанного императора, были столь жестоки, что греческие чиновники в Макоре не рискнули сами зачитывать их и поручили оглашение очередного эдикта обыкновенному солдату. Евреям было приказано собраться на городской площади. Стоя на ней в мрачном молчании, они выслушали перечень кар, которые могут обрушиться на них. Хриплым гнусавым голосом солдат выкрикивал:
        - Евреи Макора! Стройтесь в одну шеренгу и целуйте бога всей Азии!
        И все непокорные двинулись в храм к огромной голове Антиоха, где им приходилось вставать на носки, чтобы приложиться поцелуем к массивной шее под выпирающим адамовым яблоком. Затем в мрачном молчании, воцарившемся в святилище, солдат прохрипел:
        - Вы, евреи Макора, не подчиняетесь закону нашего императора и продолжаете делать обрезание своим сыновьям. Вы оскорбляете нашего бога, отказываясь приносить ему в жертву свиней в своей синагоге, и не взываете к нему о милосердии! Слушайте и повинуйтесь! Отныне любой еврей, который откажется признавать Антиоха Эпифана единым богом, что выше всех прочих, включая и вашего бога, известного как Яхве, - евреи содрогнулись, - любой еврей, который будет и дальше следовать законам вашего пророка, именуемого Моисеем, любой еврей, который сделает обрезание своему сыну, любой еврей, который откажется возложить руку на жертвенную свинью, будет арестован и доставлен к храму Зевса. Здесь его подвергнут бичеванию пятьюдесятью ударами, после чего бросят на землю и живьем сдерут с него кожу. Затем он будет заколот, его тело разрубят на куски и бросят псам. Услышьте эти наказания и повинуйтесь!
        Изумленных евреев опять согнали на площадь, куда для жертвоприношения доставили огромного борова. Он визжал и крутился на свету, пока все проходили мимо него, и каждый касался запретного животного. Но тут был один старый еврей, которому не хватало мужества, чтобы стать настоящим вождем, но хватило воли отказаться почтить императорскую свинью. Греческие солдаты двинулись скрутить его, но начальник стражи мягко остановил их и сказал:
        - Старик, ты не подчиняешься нашему богу Антиоху.
        Старик, борода которого свидетельствовала, что он отдал годы изучению слов Моисея, с отвращением отпрянул, но начальник опять обратился к нему тихим убедительным голосом:
        - Дорогой друг, ты жестоко поплатишься, если не подчинишься закону.
        Но когда старик снова отказался, капитан приказал одному из своих людей приготовить бич, с рукоятки которого свисала дюжина кожаных плетей.
        - На концах их свинец, - объяснил капитан, поигрывая этим ужасным орудием пытки. - И ты думаешь, что выдержишь это наказание?
        Старик плюнул на жертвенную свинью, и солдаты тут же исполнили приказ, уже заранее отданный им; они уже знали, как действовать в таких случаях. Они сорвали со старика одежду, обнажив его, привязали к колонне и нанесли десять жестоких ударов плетью, Один из свинцовых наконечников пришелся ему по лицу и выбил глаз. Удары разорвали угол рта и содрали кожу с мышц шеи.
        - Теперь ты признаешь свинью? - спросил капитан стражи, и, когда старик отказался, солдат с бичом стал наносить удары по нижней части тела; свинец раздробил ему яички и размозжил чресла. На сороковом ударе стало ясно, что капитан по-человечески пожалел старика: он понадеялся, что его убьет одно лишь бичевание и он избежит мучений, когда его будут свежевать живьем, но старый еврей проявил удивительную стойкость и выжил под градом свинцовых ударов. Наконец его содрогающееся тело швырнули на землю, и к нему подошел человек с острым ножом, чтобы содрать со старика изуродованную кожу. Но когда стало ясно, что он уже должен был скончаться, старик приподнял голову и прохрипел вечную молитву всех евреев:
        - Слушай, о Израиль, Господь Бог мой, Бог един! - И с долгим протяжным стоном последнего слова он умер.
        Среди тех, кто с гневом наблюдал это страшное зрелище, были два человека. Разного происхождения, они, тем не менее, несли какой-то груз ответственности за свершившуюся трагедию. Оба они родились в Макоре в семьях, имевших тут давних предков, и их дружба объясняла, почему евреи принимали одно за другим свалившиеся на них ограничения, толком не понимая, что происходит и чем все это должно кончиться. Самым известным из них был правитель Тарфон, тридцатипятилетний гимнасиарх, симпатичный, чисто выбритый рыжеволосый атлет, который предпочитал носить короткую тунику офицера греческой армии. Он был обаятельным человеком, прямым и благородным в своих действиях. Народ его вдвойне ценил как правителя потому, что у него была красивая жена, родом из Греции, которая своим достоинством украшала его появление на людях и блистала умом на его частных приемах. Тарфон вышел из средней хананейской семьи, но с приходом Селевкидов стремительно обрел известность, ибо греки увидели его способности еще в детском возрасте и послали учиться в Афины. По возвращении он стал помощником правителя Птолемаиды, как теперь
назывался древний морской порт Акко, и именно он убедил правителя построить летний дворец у северо-западной стены Макора, которую обвевает прохладный ветерок из вади и откуда можно наблюдать изумительные закаты. Кроме того, Тарфон объяснил своему правителю, что стоит вкладывать средства в оливковые рощи, и, когда они плодоносили, правитель процветал. Мало кто из чиновников-Селевкидов видывал Афины, и, хотя все знали койне, почти никто не владел классическим диалектом Аттики; Тарфон же знал его в совершенстве и читал на нем выдающихся авторов. Его греческое образование, его греческая жена и его атлетическая стать не могли не привлечь к нему внимание, и, когда Антиох Эпифан решил посвятить Зевсу малый храм, он сказал о Тарфоне: «Потрясающе, что в этом маленьком городе удалось найти человека, который грек не только по речи и манерам, но и по духу». Ободренный этими слова' ми, Тарфон взялся за дело, которое принесло ему благодарность императора: организовав группу горожан, он с их помощью собрал деньги на строительство у южной стены города внушительного гимнасиума с горячими банями, статуями, с небольшой
ареной для игр и каменными скамьями для зрителей. На освящении строения Тарфон завоевал доверие местных деловых людей, сказав:
        - Необходимо признать, что такой маленький пограничный город, как Макор, только недавно отбитый у египтян, не мог позволить себе открытый стадион. Такого нет даже в Птолемаиде. Но у нас есть право обзавестись собственным гимнасиумом. Как может греческая община существовать без него? И благодарить за него надо вас.
        И никто в Макоре не удивился, когда Антиох Эпифан назначил молодого Тарфона очередным правителем этих мест, и, хотя обязанности заставляли его большую часть времени проводить в Птолемаиде, он старался как можно чаще бывать в Макоре, уютном маленьком городке, который помогали строить и его предки. Каждый день, когда он останавливался в своей резиденции, он отправлялся для упражнений в гимнасиум, принимал горячую ванну и наслаждался прохладными напитками в компании друзей, которые с удовольствием наблюдали, как молодежь Макора готовится к играм, что пройдут в таких больших городах, как Дамаск и Антиохия. Тарфон оставался великолепным атлетом; в дни учебы в Афинах он представлял империю Селевкидов в беге и в борьбе, и в последнем виде он и сейчас еще мог нанести поражение почти каждому из юношей своего региона. Знали его здесь и как хорошего бегуна. Каждый год он надевал спортивные сандалии, препоясывал чресла небольшим куском материи и пробегал восемь миль от главных ворот Макора до здания ассамблеи в Птолемаиде. Он приглашал с собой в путь местных бегунов, и, пусть даже он уже не мог обогнать самых
быстрых, Тарфон, как правило, приходил к финишу далеко не последним. И евреи Макора попали в уготованную им ловушку в какой-то мере благодаря искренним стараниям этого хорошего человека, который испытывал к ним глубокую привязанность. Много столетий его семья работала бок о бок с ними, и некоторые из его предков приняли религию евреев, так что, когда Макор услышал первые из этих жестоких требований, именно Тарфон успокаивал евреев и искал уловки для смягчения законов. Влияние его благородной личности уменьшило первоначальное потрясение от этих ограничений, и они не оказали того эффекта, на который были рассчитаны. И он, и его жена Мелисса всегда были готовы общаться с евреями, выслушивать их горести, помогать выправлять бумаги и свидетельства. Им нравилось разговаривать с молодыми еврейскими ребятами, и они поощряли их стремление к учению. На их деньги была возведена крыша над синагогой, и именно Тарфон придумал те уловки, которые помогали евреям соблюдать свой обычай Шаббата и не нарушать его. Таким образом, сам того не желая, он помог обезоружить иудаизм, оставив его беспомощным перед
преследованиями, когда они начали обретать серьезный характер. Теперь Тарфон не мог больше защищать своих друзей, и их мучений нельзя было избежать. Не в силах поверить, во что превратился его мирный и спокойный мир, Тарфон, скрываясь за колонной храма, наблюдал эту жуткую картину первого бичевания.
        Начало сказываться отсутствие у евреев подлинного вождя. Часть из них стала громогласно кричать и возмущаться, но никто ничего не делал. Прошли те времена, когда такие патриархи, как Цадок, были готовы вступить в схватку даже со своим богом, рискуя и своей жизнью, и существованием клана. Теперь люди избегали такого диалога. Не было ныне среди евреев и такого Гершома с семиструнной лирой, сердце которого обращалось прямо к сердцу бога; теперь люди предпочитали невнятную уклончивость. И конечно же не было в Макоре такой старой седой женщины, как Гомера, которая могла лично противостоять и египетским полководцам, и мощи Навуходоносора. Теперь был только Иехубабел, толстенький бородатый сорокапятилетний мужчина, которому давали средства на жизнь ряд красильных чанов и который беспокоился, главным образом, лишь о том, чтобы получить достаточно пурпурной краски из северных городов и красной - из Дамаска. Это было явной ошибкой, что Иехубабел стал главой еврейской общины, ибо он не обладал ни силой личности, ни особой религиозностью. Строго говоря, у него было только два качества для обязанностей,
которые были ему доверены: он жил рядом с синагогой и обладал тем, что считалось мудростью, то есть он читал великих еврейских классиков и благополучно забывал их, но помнил несколько мудрых высказываний из того набора, что евреи копили веками, когда защищали свою неповторимость от поглощения египтянами или вавилонянами. Иехубабел был непревзойденным знатоком общих мест, и когда он от своих красильных чанов направлялся в синагогу, то часто останавливался поболтать с еврейскими соседями, которые составляли примерно треть населения Макора. Когда они приглашали его к себе домой, он ответствовал: «Не переступай порог дома соседа, а не то ты утомишь его и он станет тебя ненавидеть». Поскольку цитата всегда приходилась к месту и произносил он ее с многозначительной интонацией, причем его округлое лицо как бы светилось внутренним светом, все его друзья считали Иехубабела мудрым человеком. Когда кто-то из знакомых произносил что-то толковое, Иехубабел мог привести другую цитату: «Толковое слово - как золотое яблоко на серебряном блюде». А когда он получал известие, что его драгоценные красители прибыли в порт
Птолемаида, то часто радостно восклицал: «Хорошая новость из далекой страны - как глоток холодной воды пересохшему горлу!» Так, неспешно прогуливаясь, Иехубабел занимался своими повседневными делами, и, не появись на сцене Антиох, его набор затасканных цитат так бы и служил ему всю жизнь, небогатую событиями. Но домашняя мудрость Иехубабела не могла противостоять грубой силе императора, а против изощренной греческое учености правителя Тарфона она была просто бессильна.
        Его имя символизировало историю Иехубабела. Оно гласило «YHWH в Вавилоне», и со дней вавилонского пленения все мужчины семьи носили его. Когда евреям пришло время возвращаться в Израиль, вокруг харизматического пророка Риммона собралась группа, и он, которому ужe шел девятый десяток, привел их от каналов Вавилона к холмам Иерусалима - о котором молился пятьдесят лет, - но, когда его народ увидел этот город, Риммон, ко всеобщему удивлению, собрал свою семью, включая сына Иехубабела и старуху жену Геулу, и повел их к Макору, где им и предстояло продолжить жизнь своего поколения. Иехубабел был потомком этих отважных людей, и пусть даже толстый красильщик потерял многое из их яростной неукротимости, он сохранил их преданность YHWH. Для него целование каменной шеи Антиоха Эпифана было богохульством, но, когда правитель Тарфон заверил его, что это скромное требование не несет в себе ничего страшного, Иехубабел сказал своим евреям: «От реки поднимается туман, который затягивает солнце, но оно не обращает на него внимания и не иссушает реку». И ради сбережения мира он подчинился. Для него было
отвратительно признание Антиоха богом, но, когда Тарфон убедил старого Друга, что, совершая этот ритуал, евреи в то же время могут у себя в синагоге поклоняться YHWH, Иехубабел не усмотрел в этой ситуации серьезного конфликта. Для него прикосновение к жертвенной свинье было осквернением, но, тем не менее, он подчинился, поскольку правитель убедил его, что таким образом он спасет многие жизни. Иехубабел хотел доверять Тарфону, потому что ему нравился рыжеволосый грек, который никогда не подводил в дружбе; похоже, он не замечал те явные различия между греками и евреями, между языческими верованиями и иудаизмом. Он видел, что Тарфон любит атлетические соревнования и театр. Евреи же предпочитали вести более простую жизнь. Он знал, что во дворце проходят оживленные дискуссии о книгах и о богохульных пьесах, а его соотечественники за стенами своих домов вели скромную и незамысловатую жизнь. Не подлежало сомнению, что центром жизни греков был храм Зевса, которого никто не воспринимал всерьез, и гимнасиум, где бывал почти каждый; евреи же хранили верность своей скромной старой синагоге. Но Иехубабел не считал
эти различия непреодолимыми. Так что, когда пришел последний эдикт, против которого должны были восстать все евреи от мала до велика, Иехубабел предпочел поверить Тарфону, когда правитель начал успокаивать его: «Я лучше, чем многие другие, знаю Антиоха. Разве не ему я обязан своим продвижением? Он тщеславен, но неглуп, и, когда увидит, что евреи не принимают новые законы, он сменит свое высокомерное отношение. Верь мне, Иехубабел, сейчас самая правильная для вас тактика - это вооружиться юмором, даже по отношению к свинье а затем через меня выразить формальный протест. И можете быть уверены, что он отменит эти законы».
        Так что когда Иехубабел непродуманно согласился с присутствием свиньи, то Антиох потом нанес удар в самое сердце иудаизма, обрушив кары на триста пятнадцать евреев Макора, и все они, кроме одного, подчинились новым правилам. Но этот один старик счел такое поведение Аля себя невозможным, и, когда упрямый мученик умирал под ударами бича, он смотрел на Иехубабела единственным оставшимся глазом, обвиняя его в предательстве своего народа. И еще долго после гибели старика Иехубабела преследовало зрелище этого залитого кровью гневного лица.
        Правитель Тарфон, став свидетелем этой отвратительной казни - столь чуждой сердцу настоящего грека, - покинул ступени храма и медленно пошел по широкой улице, что вела к гимнасиуму. У его главных дверей стояли две выразительные статуи - Геракла в позе борца и бегуна Гермеса. Боги, высеченные из белого камня, были нагими и прекрасными, говоря, что каждый человек, который стремится к физическому совершенству, может стать равным богам. Тарфон, верный своему обычаю, проходя мимо статуй, повернулся налево к Гераклу и коснулся его дельтовидных мышц, словно ему предстояло бороться с богом, а потом направо к Гермесу и провел рукой по своим мышцам голени, которые оставались упругими и неутомимыми. Но сегодня, похоже, боги были готовы обвинить его, и, опустив глаза, Тарфон пробормотал: «Я должен был убедить Антиоха, что его законы отвергнут».
        Испытывая чувство стыда из-за того, чему он стал свидетелем, Тарфон вошел в зал гимнасиума, где его встретил запах потных тел, горячей воды и ароматического масла. Он уже был готов раздеться и войти в зал Аля игр, но, отказавшись от этой идеи, Тарфон направился к небольшому помещению, которое приказал пристроить к основному зданию, и когда вошел в него, то оказался перед огромной белокаменной статуей Антиоха Эпифана в позе могучего дискобола. Император никогда не был искусен в этих играх, но, когда его изображали в виде умелого спортсмена, он неподдельно радовался. Антиох высился в виде гигантской обнаженной статуи не только как человек, заменивший собой Зевса, но и как непобедимый дискобол, с которым не может сравниться никто из смертных. Тарфон не мог не понимать неприемлемость новых законов, и он пробормотал: «На этот раз Антиоху придется отступить».
        Он прошел в свое помещение, где занялся составлением на классическом греческом отчета императору с рассказом о том, как старым еврей сопротивлялся закону, не устрашившись и смерти. Тарфон намекнул, какое воздействие он может оказать на общину. Перед ним с необычной четкостью предстало будущее, и он добавил к своему отчету краткий абзац, в котором предсказывал, что, если новые антиеврейские законы будут вводиться силой, это может вызвать вооруженное восстание; но, закончив этот анализ, которого от него никто не ждал, Тарфон счел его чрезмерно дерзким и отложил в сторону. Закрыв глаза, он попытался зримо представить то, что пугало его, и едва ли не воочию увидел восстание, которое было готово вспыхнуть среди евреев, но отказался как следует разобраться в этой проблеме. Хотя он чувствовал, что в этот день в Макоре родились какие-то страшные силы, он не хотел верить своему же предчувствию. Тарфон так и не мог прийти к решению - отправлять свое сообщение или нет. Решив сравнить свои мысли с тем, что думают другие, он подозвал одного из рабов, служивших в гимнасиуме, и приказал ему найти главу еврейской
общины Иехубабела, а когда раб ушел, скинул одежду и направился в один из малых залов для игр, где вот уже несколько недель учил группу ребят из Макора искусству борьбы. Он намеревался в конце года послать их на несколько соревнований, и в пылу схваток в борцовском зале Тарфон забыл о всех бедствиях этого дня.
        Обнаженный, он прохаживался среди таких же нагих юношей, поправляя технику исполнения приемов. Наконец он оказался рядом с темноволосым Менелаем, у которого были необычайно могучие плечи. Тарфон отодвинул его напарника, сказав «Дай-ка мне попробовать», и примерился к Менелаю, но, едва только они сошлись, он почувствовал, как от мощи юного борца у него едва не подломились колени. Он буркнул: «Молодец, продолжай дальше» - и провел контрприем, а остальные борцы остановились, наблюдая за схваткой своего гимнасиарха с Менелаем.
        Ожидай юный борец от Тарфона каких-то благ, он конечно же позволил бы гимнасиарху победить, но они сошлись в равной борьбе, и могучий юноша наступал на Тарфона, пытаясь поймать в захват его гибкое тело и сбить с толку, а опытный борец, который провел много таких схваток в Афинах, где в борьбе ему не было равных, старался поймать настойчивого юношу на тот или иной обманный прием. Наконец Тарфон почувствовал, что добился своего, и подсек правую ногу противника, но Менелай ловко вывернулся и не только избежал падения, но и едва не сбил гимнасиарха с ног. Все же сказался опыт Тарфона, который успел подготовиться к такому развитию событий, и, словно уступая натиску юного богатыря, он немного подался вперед. Менелай пустил в ход все свои силы, но Тарфон умело кинул его в толпу зрителей, где он споткнулся и упал на колени.
        Атлеты, собравшиеся вокруг рыжеволосого правителя, зааплодировали ему, словно он был их ровесником, а часть подхалимов разразились возгласами: «Никто в империи не может побороть нашего гимнасиарха!» Не обращая на них внимания, Тарфон подозвал юного Менелая и медленно, чтобы все могли понять, объяснил чрезмерно напористому молодому борцу его ошибку. Объясняя прием, Тарфон поставил двух борцов в стойку и показал, какие мышцы работают и что должно случиться в том или ином случае. Объяснение было более чем убедительном, и очень наглядным.
        - Деметриус! - позвал Тарфон. - Защищайся!
        Он сошелся в схватке с высоким молодым человеком, который был не так умел, как Менелай. Они повторили прием, но на этот раз юноша никак не мог противостоять правителю, и при первой же его оплошности Тарфон отбросил Деметриуса к стене. Менелай, рывком приняв стойку, крикнул:
        - Гимнасиарх, защищайтесь!
        Он с такой неукротимостью пошел вперед, что заставил Тарфона отступить и, конечно, подавил бы его, но Тарфон засмеялся и хлопнул своего могучего противника по плечу.
        - Ты победил! - признал он, но льстецы из числа зрителей громко запротестовали:
        - Если бы наш гимнасиарх в самом деле хотел победить, он бы легко справился с парнем!
        Тарфон прошептал на ухо своему юному противнику, чтобы их никто не услышал:
        - Нам-то лучше известно. На играх в Птолемаиде ты конечно же легко всех одолеешь. Победишь ты и в Антиохии. - Он помолчал, словно собираясь сказать что-то важное, но передумал.
        То был один из редких моментов подлинного братства, когда расслабились уставшие потные тела, когда мышцы дошли до крайней степени изнеможения, и среди борцов появились рабы со скребками, которыми те, перед тем как отправиться в баню, стали счищать с тел пот и грязь. Но когда правитель Тарфон провел затупленным лезвием скребка по бедру, наслаждаясь прикосновением бронзового инструмента к уставшему телу, в помещение вошел еще один раб со словами:
        - Гимнасиарх, пришел еврей Иехубабел, - и Тарфон посоветовал Менелаю:
        - Тебе бы лучше пойти в баню, пока не появился твой отец.
        Помещение опустело. Правитель Тарфон, совершенно обнаженный, стоял в полном одиночестве, отложив даже скребок. Открылась дверь, и в поваливших из нее клубах пара появилась нелепая бородатая фигура Иехубабела, с головы до ног скрытая длинным неряшливым одеянием. Двое мужчин молча смотрели друг на друга. Они были воплощением той борьбы, в которую вступили сегодня: грек Тарфон, чьи предки возвели стены вокруг Макора, придав ему сегодняшний вид, нагой атлет, чье прекрасно тренированное тело было для него храмом, и Иехубабел, неизменно пребывавший евреем, для которого величие Греции было закрытой книгой, а обнаженное тело - оскорблением YHWH. Глядя на не прикрытое одеждой тело гимнасиарха, Иехубабел припомнил последнее присловье, ходившее среди его соплеменников: «Только дурак получает удовольствие от скорости лошадиных копыт и от силы человеческих ног». Мало кто из евреев Макора посещал гимнасиум с его языческими обрядами.
        Тарфон, зная, что Иехубабел питает отвращение к наготе, из уважения к человеку старше себя взял тунику, оставленную одним из борцов. и накинул ее себе на плечи. Но, едва сделав это, он смутился, потому что туника оказалась слишком длинна и доставляла ему неудобство, чего он старался никогда не допускать, и, кроме того, она пропотела и Тарфон почувствовал себя грязным, а этого он тоже никогда себе не позволял. Но поскольку у него не было иного выхода, Тарфон завернулся в нее и пригласил гостя в свою комнату.
        Тем не менее, едва только Иехубабел расстался с наготой, царившей в борцовском зале, он предстал перед нелепой статуей Антиоха Эпифана в позе дискобола, и его огромная фигура белого мрамора с богоподобной головой и огромными гениталиями ужаснула еврея. Он не мог забыть, что сегодняшняя казнь и ее жестокость имели причиной приказ этого идиота, который заставлял представлять себя именно в таком свете - он и бог, и голый метатель диска. На пухлом округлом лице еврея читалось отвращение, но он не стал высказываться по этому поводу, поскольку в недавнем прошлом поймал себя на мысли, что его друг Тарфон питает надежду - в один прекрасный день он будет представлен в Макоре такой же статуей. Повернувшись спиной к Антиоху и его блистающей наготе, он подумал: никто не может понять этих греков. Тарфон провел его в небольшую комнату, где на столе лежало сообщение, которое он недавно писал. На месте его удерживал предмет, который вызвал любопытство Иехубабела: мраморная рука в натуральную величину, отломанная у запястья; в пальцах она сжимала инструмент, которого Иехубабелу никогда раньше не доводилось        - Обломок статуи? - спросил он на койне.
        Тарфон снисходительно усмехнулся. Такой вопрос мог задать только еврей. Хотя Тарфон считал евреев Макора достаточно развитыми и воспитанными людьми, он видел, что им катастрофически не хватало чувства красоты. Греки не обитали в Макоре дюжину лет, после которых стали возводить красивый храм Зевса, но евреи по-прежнему держались своей угловатой уродливой синагоги. Греки любили мягкость шелка, прохладу мрамора, запах благовоний и звуки лирической поэзии, которая звучала по ночам. Евреи же оставались простыми крестьянами, для которых красота и роскошь казались в равной мере оскорбительными. Он снисходительно объяснил, что это не обломок статуи.
        - Просто скульптор так вырезал руку, - сказал он, тоже на койне.
        - Зачем ему это было надо? - спросил Иехубабел.
        - В малом большое, - ответил Тарфон. Когда Иехубабел не понял, он уточнил: - Глядя на этот фрагмент, ты можешь представить себе всю статую.
        - Но если он хотел, чтобы ты видел всю статую, почему бы не высечь ее?
        Тарфон испытал раздражение, но в то же время развеселился.
        - Разве весной тебе бывает недостаточно попробовать лишь одну сливу из Дамаска, чтобы понять их вкус? Какой смысл, если ты переобуешь все сливы этого года?
        - Я не ем слив, - сказал Иехубабел.
        - Но как насчет этого изображения? Разве оно не вызывает у тебя перед глазами вида всего человеческого тела?
        Круглолицый еврей с подозрением отошел от стола, обдумывая эту сомнительную теорию. Нет, эта отломанная кисть ничего такого ему не говорила. Правда, она смахивала на живую и держала какой-то предмет, которого он раньше никогда не видел. Вот и все.
        - Что он держит? - спросил Иехубабел.
        Тарфон изумился. Ему не приходило в голову, что взрослый человек может не знать, как выглядит скребок, и он послал раба принести тот, что остался в борцовском зале. Когда раб вернулся, он протянул скребок Иехубабелу.
        - Неужто ты не представляешь, для чего он нужен?
        Иехубабел несколько минут рассматривал металлический предмет, но так и не смог разгадать его тайну.
        - У него тупая оконечность, так что им можно копать, - прикинул он. - Но у него и острая кромка, так что им можно и рубить. Не знаю.
        - Им ты скребешь кожу, - объяснил Тарфон. Иехубабел посмотрел на него с таким изумлением, что правитель даже смутился. - После атлетических соревнований, - мягко добавил он. Он хотел продемонстрировать применение скребка на какой-то части тела собеседника, но убедился, что все оно, кроме тыльной стороны ладоней и части лица, скрыто от взглядов - то ли одеждой, то ли бородой. В ходе недолгого замешательства стало ясно, что Иехубабел не хочет приоткрывать ни одну из частей тела, и Тарфону пришлось показывать все на себе - он отбросил в сторону подол пропотевшей туники и провел скребком по бедру. - Очень освежает, - сказал он, но круглолицый еврей смотрел на него так, словно правитель сошел с ума.
        Пока Иехубабел рассматривал скульптуру, Тарфон окончательно скинул потную тунику и крикнул рабу, чтобы тот принес кувшин с подогретым маслом, которое тот стал втирать в тело Тарфона. Плеснув порцию на спину правителю, раб принялся массировать мышцы, подушечками больших пальцев втирая масло во все поры тела. Душистый запах заполнил помещение, позволяя расслабиться после напряженного дня.
        - Это масло - единственная роскошь, которую я себе позволяю, - объяснил Тарфон приятелю. - Его делают в Македонии, и я им пользовался, когда боролся в Афинах.
        - И до завтра не исчезнут запах роз и винограда вкус, - процитировал Иехубабел, и Тарфон поморщился. Единственной неприятной особенностью сотрудничества с главой еврейской общины была его неистребимая тяга к цитатам, за которыми Иехубабел прятался, сталкиваясь с интеллектуальными проблемами. В Макоре он пользовался репутацией ученого человека, но Иехубабел никогда не заглядывал в великие труды по иудаизму; если он и мог ссылаться на Платона и Аристотеля, то никогда не цитировал еврейских мыслителей такого же масштаба. Но он всегда каким-то загадочным образом ухитрялся на пустом месте найти какую-нибудь пословицу или поговорку, выражавшую мнение евреев. Несколько лет назад, когда Тарфон пообещал защищать евреев от законов Антиоха, Иехубабел четко и ясно изложил свою позицию: «Друг - это друг на все времена, а брат познается в беде». В следующем году, оценивая ужесточение законов, он сказал: «Кого боги любят, того и подвергают гонениям». Строго говоря, для человека такого широкого круга интересов, как правитель Тарфон, даже краткое общение с Иехубабелом было довольно утомительно, и грек часто
хотел, чтобы его коллега забыл свои крупицы мудрости и занялся бы, наконец, реальностью.
        Но почему же он все-таки тратил время на Иехубабела? Да потому, что в увертливом и переменчивом мире греческих общин Макора и Птолемаиды еврей был единственным безукоризненно честным человеком, с которым Тарфон поддерживал связь. Ему ничего не было надо от гимнасиарха, он не прибегал к лести, держал слово и много работал для блага города. Он хорошо платил своим рабочим у красильных чанов, давал образование своим детям и нес ответственность за синагогу. Тарфон часто говорил Мелиссе, своей жене:
        - Будь у нас хоть дюжина таких, как Иехубабел, управлять этими местами было бы сущим удовольствием, но, похоже, такие люди могут быть только в еврейской среде.
        И поскольку Тарфон ценил твердое постоянство этого человека, он был готов смириться с его занудством.
        И теперь, лежа на массажной скамье, Тарфон промолвил:
        - Скажи мне честно, Иехубабел. Эта сегодняшняя казнь… Станет ли она концом трудного времени или же началом подлинных бед?
        Иехубабел отвел взгляд от обнаженного тела правителя, распростертого на скамье. Это зрелище оскорбляло его. Кроме того, перед глазами продолжало стоять лицо гибнущего мученика, который, выкрикивая последнюю отчаянную молитву евреев, прямо обвинял его, и он невольно ответил куда резче, чем позволил бы себе в другом случае:
        - Стоит реке выйти из берегов, она не вернется в них, пока не прекратятся дожди.
        - Что ты этим хочешь сказать? - с легким раздражением переспросил Тарфон.
        - Если такие законы будут действовать и дальше, это приведет к серьезным последствиям.
        - Может, и так. Но случится ли это на самом деле?
        Иехубабелу хотелось верить в правоту слов Тарфона, которые тот ему говорил раньше, - все пройдет; стоит Антиоху узнать, как евреи отнеслись к новым законам, он их отменит. И он ухватился за эту надежду;
        - - Если Антиох хоть немного отступит, не сомневаюсь, что неприятностей удастся избежать.
        Раб протер тело Тарфона влажной тканью и принес одежду, которую гимнасиарх и накинул, оставив большую часть тела обнаженной. Перебравшись в кресло у стола, он спросил:
        - Коль скоро бед не избежать, что может стать их причиной?
        - Свинью мы еще можем простить, - убежденно сказал Иехубабел. - И можем признать Антиоха правителем… даже богом для своего народа. Но есть одна вещь…
        - Которой ты и боишься?
        - Евреи будут продолжать делать обрезание своим сыновьям.
        - Нет! Нет! - запротестовал Тарфон. - Тут я согласен с Антиохом. Человеческое тело - слишком большая драгоценность, чтобы его уродовать по прихоти какой бы то ни было религии. Почему, по-твоему, мы отменили клеймение рабов? Почему больше не увечим их? Не наносим татуировки? - Он поднял мраморную руку со скребком, словно она была указкой, и потребовал ответа: - Скажи мне вот что. Если ваш еврейский бог создал, как вы говорите, совершенного человека, почему вы пытаетесь улучшить его работу?
        Иехубабел не смог сразу же подобрать подходящий афоризм.
        - Когда создатель завершил свой великий труд, - сообщил он, - то отозвал Авраама в сторону и сказал: «Я сделал совершенного человека. А теперь мне нужен совершенный народ. И дабы доказать миру, что вы - избранный мною народ, вы будете делать обрезание своих сыновей». И, совершая его, мы не отрицаем божественную волю, а претворяем ее в жизнь.
        Тарфон был удивлен ясностью этого заявления, но лишь пожал плечами:
        - Закон есть закон, Иехубабел. Больше никаких обрезаний, - и добавил: - Прошу тебя.
        Коренастый красильщик обдумал эту просьбу, последнюю в длинном ряду предыдущих, и наконец уступил:
        - Не думаю, что евреи будут делать обрезание своим сыновьям, не посоветовавшись предварительно со мной.
        Тарфон улыбнулся. Он знал, что в еврейской общине обрезания делает именно Иехубабел, так что вся ответственность за нарушение закона Антиоха падет на него, но не стал смущать друга, признаваясь, что он в курсе дела.
        - И если евреи попросят у меня совета, я скажу им, что надо немного подождать…
        Тарфон испытал облегчение. Это и было ему нужно - немного потянуть время, ибо не сомневался, что, имей он его, сможет смягчить неприятности. Вытащив из-под мраморной руки второй лист своего доклада, он порвал его и кинул в корзину.
        - А я уж собрался послать Антиоху сообщение, которое ему лучше не знать, - сказал он с нервным смешком.
        Он проводил Иехубабела до дверей, и два человека остановились в тени нависавшей над ними гигантской статуи Антиоха.
        - Я рад, что ты все понял, Иехубабел, - сказал Тарфон. - Слабость евреев не сможет противостоять этой огромной силе. И поэтому мы постараемся смягчить законы.
        Иехубабел предпочитал не смотреть на оскорбительную статую. Он нашел спасение в еврейской пословице, смысла которой и сам не донимал: «От дыхания царей жухнет ячмень, но в конце зимы идут дожди».
        «Его нравоучения в самом деле жутко занудны, - подумал Тарфон, - но без него у нас были бы серьезные неприятности». И чтобы помочь Иехубабелу понять положение дел, гимнасиарх с жаром сказал:
        - Пусть эта статуя не вводит тебя в заблуждение. И не удивляйся, если и я скажу, что считаю ее совершенно неуместной и нелепой. Но я знаю Антиоха и как человека. Знаю, как он правит в Антиохии. Он живет среди обыкновенных людей этого огромного города и ведет себя отнюдь не как тиран. По ночам он может внезапно появляться в питейном заведении, сидеть там и петь песни с моряками. Он играет на сцене или, никем не узнанный, бродит по улицам, чтобы видеть, как живут бедняки. Он полон лишь одного желания. Быть любимым. И когда в ходе пьесы люди прославляют его, он в самом деле чувствует себя богом и всем дарует справедливость. Поверь мне, Иехубабел, когда он услышит, что его законы принесли беды вам, евреям…
        - Ураган пройдет, унеся с собой всех грешников, - сказал Иехубабел, - но мир держится на праведниках.
        Тарфон покачал головой, поскольку вторая часть предложения не имела отношения к разговору, но по-дружески положил руку еврею на плечо и сказал:
        - Когда Антиох прочтет мое письмо, закон будет изменен. - И он проводил своего приятеля до выхода.
        Но едва только они вышли из комнаты гимнасиарха, в другом конце здания появилась группа из семерых красивых молодых ребят - атлетов, с которыми Тарфон занимался борьбой. Стройные, ясноглазые юноши были в форменных одеяниях, которые обеспечили им старейшины Макора, дабы в своих поездках они отличались от представителей других общин: широкополые шляпы с низкими тульями, красиво ниспадающие с плеч светло-голубые плащи с капюшонами и серебряными пряжками у шеи и мягкие белые сандалии с ремнями до колен. И теперь каждый из атлетов был похож на бога Гермеса, готового лететь с любым поручением Зевса. Когда они шумной компанией миновали статую Эпифана, Иехубабел увидел, что самым высоким в группе был темноволосый парень, его сын Беньямин, - но гордости при виде его он не испытал.
        Когда ребята удалились, Тарфон вместе со своим другом пошел к выходу.
        - - Иехубабел, - сказал он, - твой сын Менелай будет самым лучшим атлетом из всех, что рождались в Макоре.
        - «Умный сын - радость отца, - процитировал Иехубабел Соломона, - а глупый сын - горе матери». Борьба - это глупость. Метание диска… - из-за плеча показал он на статую Эпифана, - тоже глупость.
        - Нет! - возразил Тарфон. - Дни, когда эти слова были справедливы, ушли в прошлое. Да, сегодняшние ребята должны обладать хоть какими-то знаниями, но, кроме того, они должны знать и спортивные игры, уметь непринужденно вести себя в обществе. Ничего особенного. В воздухе, старина, чувствуются большие перемены, и необходимо меняться вместе с ними.
        Но Иехубабел, который все еще не мог избавиться от вида мертвого мученика, сказал:
        - Мудрость продолжает оставаться главным и единственным, если вместе с мудростью ты обретаешь и понимание.
        - Я лично обретаю понимание в борьбе, - ответил Тарфон, но этот еврей не поверил ему и в одиночестве побрел по широкой улице к храму Зевса. Против желания его потянуло посмотреть на гигантскую голову человека, изображенного в виде бога. Она была подсвечена снизу масляными светильниками.
        - Суета сует… - пробормотал он древние слова.
        Затем он увидел место, где был забит до смерти старик; там еще оставались влажные пятна. Помолившись над ним несколько минут, Иехубабел повернул к востоку и пошел по большой оживленной улице, где бесчисленные магазины содержали товары, доставленные со всего света: броские украшения из корнуэльского олова, серебряные бусы из Испании, блестящие медные горшки с Кипра; здесь было золото из Нубии, мрамор из Пароса и черное дерево из Индии. Некоторые магазины предлагали продукты, о которых сто лет назад в этом городе и не слыхивали: кунжутные печенья из Египта, острые сыры из Афин, фиги в меду с Крита, корицу из Африки и сладкие каштаны из Византии.
        - …и всяческая суета, - закончил цитату Иехубабел, подходя к синагоге под восточной стеной. Богатство лавок никогда не привлекало его. В них торговали только иноземцы, потому что гордые евреи, возделывавшие землю Израиля, оставались несведущими в торговле и во владении деньгами. Они склонялись к более серьезным и основательным занятиям, таким, как землепашество и красильное дело, если не считать, что во время вавилонского пленения кое-кто освоил навыки злато кузнецов, чем и продолжали заниматься их потомки. Его беспокоили не эти соблазнительные лавки, которые заставили Иехубабела вспомнить о суете сует, а сын Менелай. Настоящее его имя было Беньямин, но, как многие еврейские ребята в империи Селевка, он уже давно взял себе греческое имя, под которым его все и знали. Высокий, он пошел не в коренастого отца и, мощный и мускулистый, не в худенькую мать. Он быстро обратил на себя внимание греков, которые стали привлекать его к своим занятиям и к участию в соревнованиях. И там и там он сразу выделился. И теперь, отдалившись от своих еврейских родителей, он почти все дни проводил в гимнасиуме, а
большинство вечеров - во дворце, где приобщался к высоким образцам греческой культуры. Как и гимнасиарх Тарфон, с которым он часто сходился в схватках, сын стал считать поучения отца скучными и утомительными, и, подобно Мелиссе, умной жене Тарфона, ему теперь было трудно серьезно воспринимать старомодный образ жизни евреев. При естественном ходе событий Менелай к тридцати годам перестал бы быть евреем, потому что империи Антиоха Эпифана были нужны способные молодые люди, и, вполне возможно, его пригласили бы служить в места, где о евреях и не слыхивали. Такие заманчивые приглашения получали не только молодые евреи, но и персы и парфяне - расстаться со своим старым наследством и стать полноправными греками. И по мере того как юный Менелай упражнялся под руководством Тарфона и из первых рук усваивал принципы политической жизни Греции, а Мелисса раскрывала перед ним все богатство ее интеллектуальной жизни, он все чаще испытывал искушение отказаться от своего еврейства и присоединиться к тем многим, которые оставили синагоги и стали настоящими эллинами.
        «Этот дурачок отвергает поучения своего отца», - зайдя по пути домой в пустую синагогу, мрачно думал Иехубабел. Дом его стоял по соседству, но у дверей синагоги его дернул за рукав маленький человечек с сращенными глазами, который сказал:
        - Иехубабел, я должен поговорить с тобой. - Это был Палтиел, фермер, владевший лишь несколькими овцами. От него трудно было ожидать какой-то особой смелости, но сейчас он решительно ухватил тощей рукой за рукав Иехубабела и произнес те страшные слова, после которых восстания евреев уже было не избежать: - Восемь дней назад у меня родился сын.
        Иехубабела охватила дрожь. В гимнасиуме он обещал Тарфону, что никаких сложностей больше не будет, но теперь роковые слова были обращены прямо к нему.
        Толстый красильщик покрылся потом.
        - Палтиел, - спросил он, - ты присутствовал сегодня при казни старика?
        - Я стоял в двух шагах от него, и, умирая, он смотрел на меня единственным оставшимся глазом. Он смотрел мне прямо в сердце, и я решился.
        «На кого еще, - подумал Иехубабел, - сегодня смотрел старик?»
        - Значит, ты готов? - спросил он у маленького фермера.
        - А ты нет? Старик смотрел и на тебя.
        - Ты это видел?
        - Иехубабел, он смотрел на всех нас!
        Дрожащий красильщик мечтал лишь об одном - сказать Палтиелу, чтобы он убирался, но отделаться от него было невозможно, и Иехубабелу пришлось сказать:
        - Жди здесь. - В полной прострации он зашел в дом, где его ждала с ужином жена. Но он прошел мимо нее во внутреннюю комнату, где вынул из шкафа небольшой матерчатый сверток, в котором держал острый нож. Он положил его на пол, сел рядом и уставился на нож, думая, что же делать. Спустя какое-то время пришла жена звать его к ужину, но, когда она увидела нож, у нее пропал аппетит и она тоже села пол рядом с ним.
        - Ты собираешься сделать нечто ужасное, - сказала она.
        Несколько минут они хранили молчание и, глядя на нож, мучительно искали хоть какое-то решение проблемы, частью которой им невольно пришлось стать. Наконец Иехубабел осторожно сказал:
        - Мысли праведников справедливы, а советы грешников обманчивы. - Спорить тут было не с чем, жена кивнула, и Иехубабел, приободрившись, добавил: - Добродетельная женщина - венец для мужа, а та, что заставляет стыдиться, порочна до мозга костей. - Она гордо кивнула, словно благодаря за оказанное доверие, но не решилась произнести хоть какие-то слова, чтобы помочь ему найти выход, и он добавил: - Чистота помыслов может указать путь, а упорствующие в грехах своих потеряют пути свои.
        Найдя для себя эти успокаивающие слова, Иехубабел и его жена решились отвергнуть опасное искушение и убрать подальше нож, но вдруг Иехубабел увидел, как на него из темноты призывно смотрит глаз умирающего человека, и вскричал:
        - Человек уже мертв! Он не должен указывать нам, что делать!
        Жена переспросила, что он сказал, но тут в дверь раздался стук и послышался взволнованный голос Палтиела:
        - Иехубабел, мы ждем!
        Духовный лидер еврейской общины с отчаянием посмотрел на жену и, заливаясь слезами, распростерся во весь рост на полу, вопрошая: «Адонай, Адонай, что мне делать?» От YHWH не последовало никаких указаний, и он доверился жене:
        - Я не знаю, что делать. Тарфон подозревает меня в соучастии. Я видел, как он мне улыбался. Если его солдаты схватят меня на месте, то я буду забит до смерти. - Он содрогнулся, отчетливо представив, как свинцовые наконечники бичей рвут его тело. Затем его охватил прилив надежды. Сев, он схватил жену за руку. - Тарфон заверил меня, что Антиох - порядочный человек. Он поет и танцует, как любой грек. Хочет, чтобы люди любили его. И когда ты видишь ту огромную каменную голову в храме, не стоит думать, что…
        - Иехубабел, - как из могилы донесся голос Палтиела, возвращая его к неизбежной реальности.
        И вот так, сидя во внутренней комнате, Иехубабелу, одному из первых людей мировой истории, которому это испытание выпало на долю, пришлось лицом к лицу предстать с этой тайной евреев: «Почему он ищет себе мученичества? Столь незначительный человечек, как Палтиел? Почему он борется с империей?» Иехубабел чувствовал, что это неправильно, когда принять роковое решение заставляют взгляд погибшего мученика и голос человека, который хочет стать таковым.
        - Иехубабел! - донесся требовательный голос. - Неужели я должен сам совершить священный обряд над своим сыном? Так скажи мне, что ты боишься. - И для молчаливо прислушивающейся пары это голос за стеной был голосом самого Адоная.
        Медленно, движимый силой, смысла которой он не понимал, но которая столетиями будет царить в иудаизме, Иехубабел взял нож, завернул его в ткань и сунул за пояс.
        - Я должен идти, - сказал он жене. - Старик смотрит на меня.
        Она проводила его до дверей, где благословила его, потому что, умирая в мучениях, старик смотрел и на нее.
        Обливающийся потом толстячок и тощий маленький фермер юркнули мимо синагоги и пошли по темной улице, которая вела к главным воротам, но на полпути остановились и быстро нырнули в маленький дом, который занимал Палтиел. Здесь четверо евреев уже собрались вокруг восьмидневного младенца, подготовленного к обрезанию. И, словно ритуал носил привычный характер, Иехубабел спросил:
        - Готовы ли мы войти в ковчег Авраама? - Но когда собравшиеся евреи дали привычные ответы, он, содрогаясь, посмотрел на них и с силой спросил: - Соседи, вы понимаете, чем все это может кончиться? - И, выслушивая ответы, убедился, что старик смотрел в лицо каждому в этой комнате, доверяя ему то, что было обречено на бессмертие. Каждый знал, на что он идет, и был готов к последствиям.
        Иехубабел, трепеща от серьезности своих действий, отошел в сторону и произнес краткую молитву, после чего извлек острый нож и совершил обрезание младенца, который заплакал от непривычной боли, но Палтиел сунул ему в рот тряпку, смоченную в вине, и плач прекратился.
        - Имя его Исаак, - сказал фермер, - ибо Исаак был сыном Авраама, обреченным в жертву… - И тут фермер столкнулся с трудностью. Он не имел права произносить имени YHWH, да, по сути дела, и не знал, как звучит это священное имя, потому что в последний раз оно звучало в Макоре несколько столетий назад. Но поскольку каждое божество должно было как-то именоваться, возник обычай именовать YHWH случайным еврейским словом «Адонай», которое позже в других языках превратилось в «Господь». Когда звучное слово «Адонай» присовокупилось к буквам YHWH, то столетия спустя это странное сочетание немецкие ученые по ошибке прочитали как «Иегова». Такого слова вообще никогда не существовало, и уж ни в коем случае оно не могло иметь отношения к суровому еврейскому божеству. Величайший из богов был назван YHWH, что никак не произносилось. Обыкновенные евреи знали его под чисто случайным именем Адонай, но мир он завоевал под именем Иегова, которое никогда не принадлежало ни ему, ни кому-либо иному. Может, сбивчивость и неопределенность этой терминологии говорит о чуде, скрытом в этой концепции, или объясняет, почему
группа евреев Макора была готова погибнуть под ударами бича из преданности богу, который служил им опорой и поддержкой.
        Палтиел, человек, владевший лишь несколькими овцами, брал на себя самый большой риск - стоит только грекам осмотреть его сына, как они тут же найдут доказательства вины. Он поднял сына на вытянутых руках и сказал:
        - Он Исаак, который был принесен в жертву Адонаю. Но он остался жить. Сегодня вечером все мы жертвуем свои жизни Адонаю - но да пусть все мы останемся в живых.
        Один за другим заговорщики, понимая, что, если малыш Исаак попадет на глаза греческим чиновникам, всем им придется поплатиться жизнью, незаметно выскальзывали из дома. Когда Иехубабел двинулся обратно к синагоге, он услышал громкие голоса, доносившиеся со стороны главной дороги, и подумал, что это отряд солдат, которые сейчас примутся допрашивать его. Он спрятался. Но голоса принадлежали семерым атлетам в голубых плащах, которые возвращались после вечера во дворце Тарфона. Они шли к синагоге, чтобы пожелать его сыну Беньямину спокойной ночи. Братство атлетов проводило его до дверей, и друзья взяли с Беньямина обещание, что завтра с самого утра он будет в гимнасиуме. Обыкновенный отец, видя, как тепло относятся к его сыну ребята, чьи отцы правят городом, преисполнился бы гордости за его успехи, но Иехубабел, глядя из тени, как его сын, ставший греком, прощается со своими греческими друзьями, испытывал лишь стыд оттого, что в мальчике нет ни капли духа, который заставил Палтиела сделать обрезание своему сыну.
        Его опасения по поводу сына лишь возросли, когда Тарфон отправился в Птолемаиду, в порту которой шли работы по его расширению. Мелисса осталась во дворце у северной стены города, и в отсутствие Тарфона Беньямин стал там бывать. Иехубабелу стало ясно, что между его сыном и прекрасной гречанкой, женой гимнасиарха, развертываются порочные отношения. Несколько нелегких дней Иехубабел бродил по узким улочкам между храмом Зевса и дворцом и, прячась, следил, куда направляется его сын. И то, что он видел, убедило Иехубабела, что его сын в развевающемся голубом плаще предал своего благодетеля.
        На третий вечер Иехубабел дождался, когда сын покинет обширный дворец и, перекинув через руку голубой плащ, направится в сторону гимнасиума. И когда юноша появился, Иехубабел внезапно вышел ему навстречу и сказал на арамейском языке:
        - Ты не пойдешь в гимнасиум. Ты вместе со мной отправишься домой.
        - Меня ждут, - на койне ответил сын.
        - Тебя ждет мать, - буркнул Иехубабел и повлек сына за собой к храму Зевса. Там он свернул на главную улицу, чьи богатые лавки символизировали для него те искушения, жертвами которых пали евреи Макора.
        Дома Иехубабел усадил удивленного сына на скамью и позвал его мать. В два голоса родители стали обвинять сына, что он предал правителя Тарфона, который так часто дарил семью своей дружбой.
        - Есть собака, которая кусает руку хозяина, и есть молодой человек, который соблазняет жену своего опекуна, - нравоучительно сказал Иехубабел сыну, который никак не мог оправиться от изумления. - Разве может человек пылать огнем вожделения в чреслах своих - и в то же время уберечь от пламени свою одежду? - вопросил Иехубабел, но его слова не оказали никакого воздействия на сына. - Ее дом - это путь в ад, который приведет тебя к гибели, - доносились слова из гущи бороды, обрамлявшей круглое лицо отца, но Менелай, привыкший к утонченности греческой мысли, никак не мог уловить смысла потока слов своего отца. - Пей воду из своего кувшина и черпай ее из своего источника. Пусть они принадлежат только тебе, и не дели их с чужаками, - внушал ему неуклюжий нравоучитель, и Менелай стал ерзать на месте, что вызвало раздражение у его отца. - Воспитывай ребенка на путях, которыми ему предстоит идти, - с предельной серьезностью сказал Иехубабел, - и когда он вырастет, то не сойдет с них. Мы предупреждали тебя, что губы чужой женщины сочатся медовой сладостью, а рот ее нежнее масла.
        - Отец, ты говоришь глупости, - сказал Менелай на койне.
        Иехубабел испытал потрясение. Он внушает сыну высочайшую мудрость, а мальчишка потешается над ним. Он чувствовал, что должен обрушить на него какие-то сильные слова, которые прочистят голову молодому человеку и заставят его увидеть весь прискорбный грех прелюбодеяния, но вместо этого в голову ему пришло лишь древнее еврейское изречение: «Если сын осуждает отца, то его светильник померкнет во тьме». Для Иехубабела, воспитанного в традициях иудаизма, эта сентенция была полна зловещего смысла, но для Менелая она осталась всего лишь словами.
        - Я не осуждаю тебя, отец. Я сказал, что ты говоришь глупости, и так оно и есть. Так что ты хочешь мне сказать?
        Иехубабел отпрянул от своего дерзкого сына.
        - Я предупреждаю тебя, что прелюбодеяние с женой правителя Тарфона…
        Менелай легко и непринужденно расхохотался.
        - Так вот что тебя пугает? - спросил он и, задыхаясь от смеха и помогая себе руками, выдавил несколько слов: - Что я хожу… в дом к Мелиссе… когда Тарфон в Птолемаиде? - Он снова засмеялся и сказал: - Отец, правитель Тарфон сам попросил меня об этом. К Мелиссе ходят многие из нас. Мы сидим и слушаем, как она нам читает.
        Иехубабел тяжело опустился на стул.
        - Что вы делаете? - прохрипел он.
        - Или беседуем.
        - О чем?
        На мгновение Менелай растерялся. Сегодня Мелисса рассказывала о пьесе, которую играют в Афинах, о философе из Антиохии и о том, как за ней на Родосе гонялся ручной медведь.
        Смущение сына отвечало представлению Иехубабела, считавшего дворец Тарфона чем-то вроде ямы, куда, влекомый своими греховными помыслами, свалился его сын.
        - Украденная вода сладка, Беньямин, - с тяжеловесной назидательностью сказал он, - и хлеб, который ты втайне ешь, сытен, но смерть подстерегает тебя.
        Для Иехубабела это было равносильно проклятию, но для Менелая слова эти ровно ничего не значили.
        Он снова попытался объяснить:
        - Мы, семеро, для Тарфона как сыновья, и Мелисса заботится о нас. И когда мы беседуем с нею, она советует нам, что делать.
        - Вы входите в дом зла, и слуги его закрывают за вами двери, - сказал Иехубабел, и Менелай, изумленно замолчав, уставился на него. Юноша понял, что не в состоянии что-либо объяснить отцу. Не произнося больше ни слова, юный атлет взял какую-то одежду и двинулся уходить. Когда Иехубабел спросил, куда он идет, Менелай ответил:
        - В дом к правителю. Он давно просил меня пожить с ними, что я теперь и сделаю.
        И в доме у синагоги его больше не видели.
        Когда Тарфон вернулся, ему пришлось заняться двумя вещами, которые не доставили ему никакой радости. По приказу, поступившему от Антиоха Эпифана, он объявил, что все еврейские дома должны быть подвергнуты осмотру в целях поиска младенцев мужского пола, и если любой из них, младше шести месяцев от роду, будет обрезан, то родители ребенка будут засечены до смерти. Отдав этот приказ, он позвал Иехубабела в гимнасиум и сказал:
        - Я верю, что ты-то закона не нарушал.
        Бородатый красильщик молча уставился на Тарфона, ибо в это время молился, чтобы Палтиел как-то спрятал своего сына, но Тарфон приписал нежелание еврея говорить его раздражению из-за того, что Менелай перебрался жить во дворец.
        - Поверь мне, Иехубабел, когда твой сын станет чемпионом империи, ты еще поблагодаришь меня за то, что я занимался с ним.
        Но Иехубабел продолжал возносить молитву, и Палтиелу удалось спрятать сынишку Исаака среди овец, так что в этот день евреи были спасены.
        Когда солдаты явились в гимнасиум с докладом, что обрезания не имели места, Иехубабел снова обрел спокойствие. Тарфон тяжело опустился в кресло, и еврей понял, как важно было для правителя не найти виновных.
        - Мы не хотим, чтобы в городе продолжались казни, - сказал Тарфон. Поднявшись, он хлопнул Иехубабела по плечу. - Спасибо, старина, ты уберег всех нас.
        Когда коренастый еврей в длинном одеянии оставил гимнасиум - самая неспортивная фигура, которая здесь бывала, - Тарфон сбросил одежду и пошел в борцовский зал, где попросил Менелая составить ему пару. Пока они кружили, примеряясь к захватам, Тарфон осознавал, что сейчас ему придется иметь дело с еще одной неприятной ситуацией, но сначала, попытавшись провести серию жестких приемов, он завел юношу словами:
        - В Птолемаиде я встретил группу борцов из Тира. Они говорят, что станут чемпионами.
        Менелай заинтересованно спросил:
        - Вы боролись с ними?
        - Да.
        Менелай тяжело дышал.
        - И победили их?
        - Легко.
        Тарфон внимательно наблюдал за Менелаем, и его вид успокоил гимнасиарха. Губы юноши слегка дрогнули, и правитель понял, о чем тот думает: «Если Тарфон смог с ними справиться, а я могу одолеть Тарфона, то, значит, стану чемпионом».
        Но Менелай был осторожен. Помявшись, чтобы не обидеть патрона, он спросил:
        - Они в самом деле так сильны?
        - Так они сами утверждают. Говорят, что в Антиохии одолели всех.
        Тарфона удовлетворило то, что произошло за этими словами. Менелай улыбнулся. То была легкая улыбка молодого атлета, который чувствует, что его ждет победа. В ней не было ни высокомерия, ни тщеславия, а скорее ожидание схватки, которая конечно же увенчается его успехом. Человек, который никогда не выходил в борцовский круг, не поймет смысла такой улыбки, но любой, кто, как гимнасиарх, большую часть жизни участвовал в атлетических соревнованиях, встретит ее с уважением, потому что в ней крылось то достоинство, на котором и зиждется победа. В этот момент Менелай был греком до мозга костей, и он тихо сказал:
        - Я готов бороться в Антиохии.
        - Куда я и хочу тебя взять, - ответил Тарфон. - Но в Птолемаиде я слышал плохие новости вместе с хорошими.
        С лица Менелая сползла улыбка.
        - Какие именно? - спросил он, и снова Тарфона поразила его суровая решимость не отступать. Он настоящий грек, подумал Тарфон.
        Он неторопливо стал объяснять суть неприятных фактов:
        - Если еврей победит в Антиохии, он обретет огромную популярность. Я знаю, император был бы только рад, если бы главный приз достался одному из вас. Это могло бы… я хочу сказать, это доказало бы, что империя считает равными всех своих подданных… что все мы можем быть хорошими греками, если захотим. Все же не могу не признать, что есть небольшие сложности в отношениях между Антиохом и евреями… взять хотя бы твоего отца…
        - Что вы хотите сказать?
        Тарфон смахнул пот со лба и продолжил:
        - Я говорю, все мы хотим, чтобы ты оказался в Антиохии… и победил.
        - Я тоже, - коротко ответил Менелай, готовясь услышать плохие новости.
        - Но Антиох издал указ: никто из борцов не может нагим предстать перед ним, если он обрезан. Это оскорбительно для духа игр.
        В душном помещении наступило молчание, и оба атлета не могли не посмотреть на неопровержимое доказательство договора Менелая с YHWH. В первые дни в гимнасиуме Менелай стеснялся этой своей особенности, да и другие ребята поддразнивали его, потому что он был единственным евреем, кто ходил сюда. Но когда Менелай стал одерживать победы, то к нему вернулось самоуважение, а остальные атлеты теперь относились к нему с безличным интересом, как к человеку с отрезанным кончиком мизинца на ноге. Для них Менелай олицетворял три понятия: грек, чемпион, обрезанный еврей - и первые два решительно перевешивали последнее. Но Антиохии, столице империи Селевкидов, не доводилось видеть еврейских атлетов, и там наличие обрезания могло стать скандальным оскорблением храма человеческого тела. Менелай понимал это куда яснее, чем Тарфон, и именно он предложил решение:
        - Разве в Птолемаиде нет врача, который мог бы скрыть эту примету?
        - Есть. Но это ужасно больно.
        - Разве я не смогу вынести эту боль?
        - В таком случае все будет сделано.
        Менелай внимательно взвесил все возможности, которые дают слова правителя, но так и не смог решить, что же выбрать. Тарфон, понимая растерянность юноши - ибо кто может отрицать влияние унаследованной им религии? - не давил на него, заставляя принять решение. Вместо этого он нашел для Менелая скребок, и два атлета, сидя на скамьях, размяли мышцы, после чего пошли в баню, где рабы окатили их прохладной водой, после чего размассировали их душистыми маслами и окунули в очень горячую воду, из которой они вышли расслабленными и отдохнувшими. Это были самые лучшие минуты дня, когда тяжелые упражнения претворились в чистоту тела и отрешенность от несущественных забот. Их можно было бы назвать «греческим моментом», ибо они ярко воплощали идеал греков; и в той удивительной ясности мышления, которая пришла к Менелаю перед тем, как он, лежа на скамье, погрузился в сон, он отчетливо представил себе предмет разговора с гимнасиархом.
        - Скажите мне честно, учитель. Есть ли у меня шанс победить в Антиохии?
        - Я проверил всех, кто приехал из Тира. Никто из них не сможет справиться с тобой.
        - А если я одержу победу в Антиохии, то потом будут Афины?
        - За днем следует ночь, - рассудительно сказал Тарфон. Ему нравилась та деловитость, с которой этот молодой еврей оценивал встающие перед ним проблемы. Операция, которую проведет врач в Птолемаиде чтобы скрыть следы обрезания, будет очень болезненна, и не стоит относиться к ней слишком легко. Один несчастный еврей из Яффы даже покончил с собой, не в силах выносить страданий, которые оказались куда сильнее, чем он предполагал. Но если впереди - возможность получить большую награду, то стоит вытерпеть боль. Поэтому Тарфон счел возможным подбодрить своего юного друга, дав ему ту последнюю соломинку, к которой часто прибегают, чтобы принять решение: - Менелай, когда юноша вступает в схватку, то не только ради лавров, которыми его тут же увенчают. В твои годы я сражался, как воин, но в то же время и учился, и, когда империи понадобился правитель, выбор пал на меня. Но я давно уже выиграл эту должность. Придет день, когда я получу повышение, и место правителя станет свободным. А я-то знаю, что Антиох хочет поставить на один из важных постов именно еврея. Чтобы твой народ смирился с его правлением. И
таким евреем можешь стать ты.
        Менелай засыпал. Упражнения, горячая баня, густой запах масла - все вместе навалилось на него, но прежде, чем окончательно погрузиться в сонное забытье, он сказал:
        - Не следующей неделе вы собираетесь пробежать дистанцию до Птолемаиды. И я хочу быть среди ваших соперников.
        - Будешь, - сказал Тарфон.
        И утром дня соревнования, которое проходило каждый год, звуки труб созвали зрителей к главным воротам Макора, где в военной форме стоял правитель Тарфон - меч на поясе, на голове шлем. Перед ним собрались семеро атлетов, которые в своих облачениях походили на молодых богов, а за ними стояли еще четверо или пятеро совсем юных участников соревнований, которые еще не доказали свое право на особые костюмы - но они надеялись, что на этих восьми милях до Птолемаиды сделают первые шаги к такому признанию. И уж за их спинами толпились горожане, среди которых были хананеи и евреи, финикийцы и египтяне, все с женами и детьми.
        Рассевшись на ступеньках, бегуны расшнуровали и скинули обычную обувь, заменив ее сандалиями. Попрыгав на месте, они проверили, как обувь сидит на ноге. Теперь, в развевающихся под порывами утреннего ветерка плащах, они еще больше стали напоминать юных богов. Когда с сандалиями было покончено, снова раздались звуки труб, бегуны сняли шапочки и вручили друзьям, польщенным такой честью. Каждый бегун перетянул лоб узкой белой полоской материи. Опять раздались трубные звуки, и бегуны, скинув всю одежду, обнаженными предстали на солнце. Они представляли собой прекрасное зрелище - мускулистые и бронзовые, без уродливых жировых складок. В это утро они олицетворяли те совершенные тела, которые и прославляла греческая империя, но никто не мог превзойти фигуру гимнасиарха, когда он обнаженным предстал перед народом - могучий и мужественный человек, который пусть уже и вышел из возраста соревнований, но все еще был в состоянии нанести поражение большинству из тех молодых людей, среди которых стоял. И, как бы давая публике возможность восхититься их совершенством, атлеты неторопливо прохаживались перед нею, и
все могли убедиться, что евреем среди участников соревнования был только Менелай.
        Правитель Тарфон, взяв набедренную повязку, аккуратно перепоясался ею. Остальные последовали его примеру, и скоро все были готовы к старту. Гимнасиарх дал сигнал трубачам, после чего обратился к бегунам громким голосом, чтобы его слышали и горожане:
        - Те из вас, кто не смогут обогнать меня, не получат ни вина в Птолемаиде, ни масла для бани, когда мы вернемся в Макор. - Бегуны засмеялись, а он прошел меж ними, хлопая их по сильным плечам и проверяя твердость брюшных прессов легкими ударами кулака.
        Пробившись вперед, Мелисса поцеловала своего мужа и Менелая, а потом расцеловала и всех юношей, которые жили в ее доме. Остальным она сказала:
        - Если вы сегодня не одолеете Тарфона, он возгордится и будет считать себя непобедимым. Прошу вас, ради меня, не дайте ему выиграть.
        Все рассмеялись, а она дала сигнал к началу бега.
        Спустившись по наклонной рампе, атлеты выбрались на Дамасскую дорогу, что вела на запад к Птолемаиде, и, когда они пустились бегом, по длинным ритмичным шагам гимнасиарха стало понятно, что сегодня одолеть его будет непросто.
        Среди зрителей, которые смотрели самое начало бега, был и Иехубабел. Сгорая от стыда, он стоял среди своих молчаливых соотечественников, перед которыми развертывалось оскорбительное зрелище обнаженного еврейского юноши, представшего голым перед широко раскрытыми глазами молодых женщин города. Они восхищенно рассматривали ту особенность, что отличала его от всех прочих бегунов. И чем более обнаженным казался Менелай, тем плотнее другие евреи запахивали на себе свои длинные одеяния. И все испытывали сочувствие к Иехубабелу.
        В этот день, когда бегуны скрылись из вида, солдаты приступили к выполнению приказа, который им заранее оставил Тарфон. Они провели повторный обыск в домах евреев, дабы проверить, не нарушил ли кто-либо законы Антиоха Эпифана. Никого не предупреждая, они входили в любые дома. В том числе они явились к фермеру Палтиелу - и тут выяснили, что его младенец сын обрезан. Схватив и ребенка и родителей, они кинули их в тюрьму и послали скорохода, официального курьера, который побежал в Птолемаиду, имея при себе жезл черного дерева, символ своей власти. Он и принес новости правителю Тарфону: «Еврей Палтиел был пойман на месте преступления. Он злостно не подчинился закону. В соответствии с одобренным вами планом, и он и его жена через два дня должны быть казнены. Отложить ли казнь до вашего возвращения, если вы хотите присутствовать?» Тем же днем курьер вернулся в Макор и принес с собой ожидавшийся ответ: «Покинуть Птолемаиду для меня невозможно. Действуйте, как предписано». Солдаты правильно предположили, что их правитель, который и заставил провести обыск, предпочел бы отсутствовать во время казни. Именно
по этой причине обыск и был проведен, когда он покинул город.
        Стоял один из тех невыразимо прекрасных дней, которые приходят в Галилею в конце осени, когда летняя жара уже спала, а зимние дожди еще не начались. Обильные росы увлажняли землю, и ветви оливок клонились под тяжестью плодов. Виноград уже был собран, а волы отдыхали. Небо было безоблачным, даже над морем не стояла дымка, но порой пролетал прохладный ветерок, напоминая о холодах, которые ждут впереди. Природа Галилеи восхитительна во все времена года, радуя сердце тем, что человек может любить эту землю, так же как и все населяющие ее живые существа - как олень любит прохладу высокогорий, а пчелоед - те поля, над которыми он порхает. Но осенью, когда природа готовилась к переменам, мир обретал особую прелесть, и если на этом маленьком клочке земли порой и рождались великие идеи, то не в последнюю очередь и из-за величественной красоты этих мест, которая крылась не столько в гремящих водопадах и высоких горных пиках, сколько в самых привычных вещах - они неизменно влияли на людей, которые тут жили. Никогда еще Галилея не была столь прекрасна, как в этот роковой год, когда империя Селевкидов столь
уверенно утверждалась не только в Галилее, но и во всем Израиле, даже в Иерусалиме. Казалось, что сама природа затаила дыхание, ожидая, чем кончится конфликт между мощью империи Антиоха Эпифана и решимостью нескольких безоружных евреев.
        Той осенью даже Макор окончательно убедился, что Антиох должен победить. Когда евреев города согнали на площадь перед храмом Зевса, они представляли собой испуганную кучку. Стражники вкопали в землю два столба и приготовили бичи со свинцовыми наконечниками. Стояло прекрасное душистое утро, когда на площадь выволокли семью Палтиела: маленького фермера с вытаращенными глазами, его невзрачную жену и их малыша. С него сорвали пеленки, и младенца за ножки подняли высоко в воздух, дабы все могли убедиться - в нарушение закона он обрезан.
        С ужасающей легкостью блеснул меч, и ребенок был разрублен надвое.
        Не успели родители излить свое горе, как с них сорвали одежду и привязали к столбам. Каждый из них получил пятьдесят ударов бичом. Воздействие, которое свинцовые оконечности плетей оказывали на человеческое тело, было страшным. Оно вселяло смертельный ужас в сердца всех зрителей казни, особенно при виде того, во что превратилось тело женщины. Все стояли опустив головы.
        Изуродованные тела были брошены на землю. Острыми ножами с них сняли остатки кожи, после чего их разрубили на куски и бросили в кучи мусора под стенами города, куда приходили кормиться бродячие псы и шакалы. Когда этот прекрасный день подходил к концу, на площади появился солдат, нарушивший какое-то мелкое правило устава. С собой у него были ведро с водой и метла, и он смыл все кровавые пятна, которые могли остаться перед храмом Зевса, потому что греки были аккуратными людьми, для которых чистота и совершенство имели первостепенное значение.
        Этим же вечером несколько человек из потрясенной еврейской общины Макора собрались в синагоге. Встретились они в молчании - лишь для того, чтобы вознести молитву. Иехубабел, который в этот момент должен был проявить себя как духовный лидер общины, не мог произнести ни слова. Он терзался, жестоко осуждая себя. Это он позволил Палтиелу сделать обрезание сыну. Да, это у него в руках был нож, который и заключил договор с Богом, и именно он должен был стоять у столба, а не Палтиел. Это он разрешил своему сыну уйти к грекам и позволил ему стоять голым на солнце, как юному язычнику, который не имеет представления о YHWH. Он, Иехубабел, дал совет, который убедил евреев не противиться жертвоприношению свиньи в их синагоге, что навеки осквернило ее, и слова, которые он говорил правителю Тарфону, своему другу, вернулись, дабы сокрушить его. Но даже сейчас, в этот миг предельного унижения, он не мог найти тех сильных и мужественных слов, которые подняли бы его евреев на восстание против угнетателей. Когда же наконец самый молодой из присутствующих спросил, что же теперь делать, Иехубабел рассудительно
ответил:
        - Мы должны проявить благоразумие, ибо тот, кто не спешит дать волю своему гневу, обретает силу, а тот, кто сдерживает свои страсти, сильнее того, кто правит городом.
        Но за этими общими словами последовал открытый вызов, когда в час полуночи вперед вышли очередные будущие мученики. Пекарь Затту и его жена Анат, представшие с младенцем на руках, повторили страшные слова:
        - Нашему сыну исполнилось восемь дней.
        - Вас казнят, - пробормотал Иехубабел.
        - Мы готовы, - сказали они.
        - Вы хотите взять на себя этот риск?
        - Если мы не сохраним верность Адонаю, то мы ничто, - повторили супруги фразу, которая осталась у всех в памяти.
        Иехубабел обвел взглядом синагогу.
        - Есть ли тут среди нас шпион? - мрачно вопросил он, и каждый понял, что он держит в своих руках жизнь общины. Пекарь Затту подошел к каждому из них и спросил:
        - Даешь ли ты мне разрешение сделать обрезание своему сыну?
        И каждый должен был признать свою причастность к судьбе, которая теперь ждала всех евреев.
        И в противоречие со всеми своими доводами здравого смысла Иехубабел принес из дому маленький острый нож; и опять его жена спросила, что их ждет впереди, и он взял ее с собой в синагогу, чтобы и она приняла участие в этой торжественной церемонии договора с божеством. И наконец, когда все общие слова уже слетели с его уст, Иехубабел просто и ясно объявил:
        - То, что мы свершаем сегодня ночью, ввергает нас в войну с царевом неевреев. И пути назад не будет. Нам придется бежать из Мажора и, как диким зверям, жить среди болот. Хотите ли вы, чтобы я свершил это действо?
        Прозвучал шепот одобрения, но после столь решительного начала Иехубабел потерял смелость. Повернувшись к Затту и Анат, он жалобно спросил:
        - Вы хоть понимаете, что делаете?
        И они повторили громко:
        - Если мы не сохраним верность Адонаю, то мы ничто.
        И тогда на Иехубабела снизошло преображение, над которым он уже был не властен. То, первое обрезание его заставил сделать мученик Палтиел, и решай он сам, то постарался бы избежать такого противостояния. Но настал момент, когда он сам должен предстать перед YHWH, и теперь ему не спрятаться ни за афоризмы, ни за увертки. Лидер евреев теперь должен возглавить их, и, представ перед общиной и не зная, что сказать, он вспомнил те торжественные слова, с которыми YHWH обратился к Аврааму, и он начал повторять тот обет, который и обрек евреев на их особую судьбу:
        - И поставлю завет Мой между Мною и тобой и между потомками твоими и после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим…
        Сей есть завет Мой, который вы должны соблюдать… Да будет у вас обрезан весь мужской пол…
        Восьми дней от рождения да будет обрезан у вас в роды ваши всякий младенец мужского пола…
        Необрезанный же мужского пола, который не обрежет крайней плоти своей, истребится душа та из народа своего, ибо он нарушил завет Мой…
        Авраам был девяноста девяти лет, когда была обрезана крайняя плоть его… И с ним был обрезан весь мужеский пол дома его, рожденные в доме и купленные за серебро у иноплеменников [9 - Книга Бытия, XVII, 7-27.].
        И, бросив мученический вызов, движимый силой, которой он сам не мог понять, Иехубабел отринул страх и совершил обрезание. Евреи сделали шаг, после которого обратного пути уже не было.
        ХОЛМ
        Стоял прохладный, но солнечный октябрьский день. Джон Кюллинан наблюдал, как удоды старательно изображали из себя археологов, а Элиав и Табари, стоя на холмике у него за спиной, рассматривали море у берегов Акко, на глади которого одно за другим появлялись белые пятнышки.
        - Ты когда-нибудь видел это, Джон? - спросил араб.
        Приникнув к биноклю, Кюллинан сфокусировал его на прекрасных минаретах Акко, а затем опустил к просторам Средиземноморья, в синеве которого виднелось несколько белых пятнышек; они качались на волнах, подобно каким-то странным птицам.
        - Это паруса? - спросил он.
        - Ежегодная регата Акко, - сказал Табари, переводя бинокль с одного участника гонок на другого.
        - Должно быть, хананеи и евреи были потрясены, когда греки стали устраивать тут в Акко большие игры, - предположил Кюллинан.
        - Мы, евреи, рассматривали их стремление обнажаться с отвращением, - сказал Элиав. - Ветхий Завет очень неприязненно относился к играм.
        - Но не Новый, - возразил Табари. Он смотрел, как белая точка скользила по глади моря, оставляя за кормой менее опытных соперников. - Я помню, как в школе в Англии наш классный руководитель со слезами в голосе цитировал слова апостола Павла по поводу игр. - И, передразнивая щербатого пастора англиканской церкви, он повторил цитату, вынесенную из школы: - «Я мужественно боролся, я преодолел дистанцию, я храню веру. И посему я буду увенчан короной праведника, когда Господь мой, верховный судья, наградит меня в День…»
        - И греки и англичане, - напомнил Элиав, - были единственными, кто серьезно относился к играм. Они дали нам идеал спортивного отношения к жизни. И не только в играх. Вы можете драться с англичанином на полях сражений или в политике, но если война велась честно, то по ее окончании вы обмениваетесь рукопожатиями. Мне бы хотелось, чтобы и мы, евреи, и арабы усвоили этот урок.
        - В своей школе я всегда был как-то не к месту, - предался воспоминаниям Табари. - Там был один боров из Лидса, который восемь раз укладывал меня на ринге, а потом, как настоящий паршивый спортсмен, он мне сказал: «Ты хорошо дрался, Табари». И, переводя дыхание, я выдал ему старое арабское проклятие: «Надеюсь, гнусное отродье, что тебе выбьют все зубы, кроме одного». Между двумя этими подходами просматривается большая разница.
        - Почему греческий идеал не прижился в этих местах? - спросил Кюллинан.
        - По тем же причинам, по которым его не приняли и в Риме, - объяснил Табари. - Следовать за бегуном интересно, но куда приятнее сидеть на удобном стадионе и смотреть, как за ним гоняются львы. Греки и англичане увлекались спортом. Римляне и американцы унизили его до зрелища. А арабы и евреи послали к черту все эти глупости.
        - Но ведь именно из спорта пришло понятие честной игры и перемирия. И это нужно всем нам, - сказал Элиав. - Как иначе мы здесь сможем усвоить эти уроки?
        - «Он исподтишка ударил меня в спину, - процитировал Табари девиз своей семьи, - а я дважды дал ему по физиономии, когда он стоял лицом ко мне».
        - Как ты объяснишь столь большую разницу Ветхого Завета и Нового по отношению к этой теме? - поинтересовался Кюллинан. - Я помню не менее десятка цитат апостола Павла о спорте и атлетах.
        - Это, скорее всего, объясняется греческим влиянием, - сказал Элиав. - Павел бывал на больших играх в Антиохии. Он часто упоминал борьбу, бег, награды. Именно от него христиане восприняли понятие высокоморальной жизни как борьбы с соперниками, а мы, евреи, отвергли идею борьбы в этой области. Но если подняться над этими спорами, думаю, христиане были правы.
        Кюллинан попытался процитировать пассаж апостола Павла об атлетах, но запнулся и пошел к себе в кабинет за Библией, где в Первом послании к коринфянам и нашел слова, которые он усвоил еще ребенком: «Не знаете ли вы, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить… И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух. Но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным» [10 - Первое послание к коринфянам, IX, 24 - 26.].
        - Я буду только рад, - сказал Элиав, - когда увижу еврейских мужчин и женщин, участвующих в Олимпийских играх. Мы с большим опозданием выяснили, что тут греки были правы.
        - И если арабы сделают то же самое, - добавил Табари, - и если мы бок о бок пройдем остаток пути и примем английское отношение к понятию честной игры, то по окончании игр выйдем к той точке, где греки оставили нас более двух тысяч лет назад. - Вскинув бинокль, он присмотрелся к дистанции гонки и сообщил: - Треугольный парус далеко впереди, доказывая, что святой Павел был прав. На каждой дистанции может быть только один победитель. Вопрос лишь в том, какие хитрости вы можете применять по отношению к другим - чтобы вас не поймали, а вы уверились в своей победе?

* * *
        Птолемаида, куда той прекрасной осенью 167 года до нашей эры гимнасиарх Тарфон привел вереницу своих бегунов, не имела ничего общего ни с древним египетским городом Акка, ни с Акко финикийцев. Эти поселения были погребены под холмами наносов, что высились у Реки Белус, а Птолемаида, один из многих городов Малой Азии, возведенных дальновидным Антиохом Эпифаном, стояла прямо на полуострове, вдающемся в море; кварталам же старого города была отдана Материковая часть земли. Птолемаида представляла собой довольно хитрое политическое образование - свободный греческий город-государство со своим собранием, имеющий право чеканить свою монету. У него было свое правительство, и назначенные в него чиновники подчинялись Антиоху, и только Антиох решал вопросы иностранной политики и непростых религиозных конфликтов. Набережная дала приют величественному зданию театра из мрамора, где ставили трагедии Эсхила и Еврипида и веселили народ комедиями Аристофана. По всему городу были рассеяны различные храмы. Один из них был посвящен Антиоху Эпифану, но было много храмов таких местных богов, как Баал, а также бани,
посвященные Афродите. В мастерских делали стеклянную посуду, совершенство которой очаровывало все последующие поколения, ценившие красоту; серебро из Азии и золото из Африки обрабатывались местными ювелирами, чьи изделия пользовались известностью даже в Испании.
        Чтобы сразу же дать представление о преимуществах города-государства по сравнению с таким городом, как Макор, которым правила Антиохия, Тарфон привел своих бегунов на площадь, обрамленную скамьями, на подиуме которой величественно стоял высокий седобородый негр из Нубии, осаживавший всех, кто только смел усомниться в его интеллекте.
        - Он софист, - шепнул гимнасиарх своим атлетам. - Слушайте.
        Тарфон вышел вперед из толпы и сказал:
        - Уважаемый, я стою на том, что земля плоская.
        - Она должна быть круглой, - ответил темнокожий софист. Серией блистательных логических умозаключений этот бывший раб, обучавшийся в Афинах, доказал, что любой толковый человек даже не имеет права усомниться в округлости земли. Он цитировал Аристотеля, арабских путешественников, призывал к здравому смыслу тех, кто видит океан и следит за полетом птиц. Когда он сделал паузу перевести дыхание, Тарфон шепнул Менелаю:
        - Скажи ему, что она круглая.
        И когда Менелай сделал это, софист перевел на юношу блестящие глаза и сказал:
        - Стоп, стоп! В силу каких причин земля может быть круглой? - и один за другим разбил все свои прежние аргументы, снова призывая на помощь Аристотеля и здравый смысл, высмеивая саму идею, что на круглой земле, с которой люди должны падать, может существовать жизнь.
        - Значит, она должна стоять торчком, - предположил какой-то слушатель из Египта, но и это допущение было разбито рядом убедительных доказательств, и все признали, что им довелось слушать блистательного человека, чья седая борода и темная кожа служат вящей славе и достоинству города.
        В те дни Птолемаида включала в свои пределы примерно шестьдесят тысяч жителей, в числе которых были и деловые люди из Рима, которые слали тайные донесения в свой сенат, и по мере того, как юные атлеты Макора наблюдали за богатой разнообразной публикой города, занятой своими делами, они приходили к пониманию, какие ценности несет с собой греческое гражданство и какое сокровище они обретут, получив его. Из шестидесяти тысяч горожан гражданами были только пять тысяч. Около тридцати тысяч составляли рабы, а оставшиеся двадцать, пять тысяч были постоянными жителями города, не имевшими права голосовать или претендовать на участие в управлении городом. Евреи большей частью относились к последней категории. Но Тарфон объяснил Менелаю:
        - Есть важная причина, по которой тебе стоит посетить врача. Если ты победишь в Антиохии, то станешь полноправным гражданином Птолемаиды. А только граждане могут принимать участие в Олимпийских играх в Греции.
        - А вы гражданин? - спросил Менелай.
        - Я выиграл гражданство на борцовской арене, - с нескрываемой гордостью сказал Тарфон.
        - Я буду гражданином этого города, - покаялся юноша и попросил гимнасиарха отвести его к врачу.
        На боковой улочке недалеко от театра египетский врач принял двух чужестранцев, выслушал объяснение Тарфона и сказал:
        - Гимнасиарх, теперь вы можете идти. Это дело должно касаться лишь нас с юношей.
        Тарфон кивнул, хлопнул своего воспитанника по плечу, шепнул:
        - Это путь к гражданству! - и вышел.
        Едва только за ним закрылась дверь, египтянин удивил Менелая, отдернув занавес и явив мраморную статую могучего обнаженного атлета. Сжав в руке нож, доктор взял в левую руку пенис атлета и, изобразив, будто наносит ему четыре глубоких разреза, воскликнул:
        - Вот это мы и сделаем! - Смотрел он не на статую, а наблюдал за пациентом и с удовлетворением убедился, что, хотя Менелай дернулся и от лица его отхлынула кровь, он не отвел глаза и продолжал рассматривать мраморный пенис, словно прикидывая, сможет ли вынести эту боль. Решив, что сможет, он закусил губу и застыл в ожидании. - Но от этой боли, - объяснил ему врач, - один еврей из Яффы, постарше тебя, покончил с собой.
        - Он не стремился к той награде, которую я жду, - возразил Менелай.
        Египтянин, держа нож наготове, решительно двинулся к нему, но молодой еврей не сморгнул.
        - Думаю, что ты готов, - сказал врач. - Можешь кричать сколько хочешь, это уменьшает боль. - Он подготовил стол, на который предстояло лечь молодому человеку, и позвал трех рабов держать его.
        Когда Тарфон получил бодрые сообщения из Макора - непокорная еврейская семья казнена, все волнения, которые вроде бы возникли из-за этого, подавлены - и когда египетский доктор заверил его, что Менелай проявил необыкновенное мужество и скоро пойдет на поправку, он собрал остальную свою команду и направился с ними домой. Встретили их с триумфом, но скоро стало заметно, что между ними нет еврея Менелая, а поскольку у всех в памяти еще была свежа сцена казни, его отсутствие вызвало многочисленные комментарии. Гимнасиарх пресек их, объявив, что Макор ждет большая честь:
        - Наш юный чемпион Менелай приглашен на имперские игры в Антиохии. - И когда в толпе смолкли радостные возгласы, Тарфон добавил: - Он готовится в Птолемаиде, но скоро будет дома.
        Троих из своих молодых людей он пригласил во дворец, где Мелисса устроила для них торжественное пиршество, и за ним Тарфон объявил, что юноша Никанор, который обогнал его в беге до Птолемаиды, получает право носить форму, - и торжественно вручил ее молодому финикийцу. Мелисса поцеловала юношу, а Тарфон, сказав, что идет в гимнасиум, приказал рабу привести туда Иехубабела.
        Встреча прошла не лучшим образом. Тарфон начал с объяснений главе еврейской общины, что в случае с семьей Палтиела он был связан по рукам и ногам. Во время его отсутствия, когда он был в Птолемаиде, приказы поступали от Антиоха Эпифана, а поскольку он не смог вовремя вернуться в Макор… Иехубабел смотрел на него с отвращением, что выводило Тарфона из себя, и он напомнил собеседнику:
        - Будь я здесь, мне пришлось бы арестовать и тебя. Ведь и ты, скорее всего, замешан в эту историю.
        Но Иехубабел переборол свою начальную робость и больше не испытывал страха, а Тарфон, заметив, как он изменился, попытался вернуть его расположение другими средствами. Правитель понимал, что если между ними вспыхнет открытая вражда, то управлять Макором станет трудновато.
        - Давай забудем Палтиела, - предложил он. - Есть куда более важные новости о твоем сыне. Выступил он блистательно. Боролся с самыми лучшими и одолел всех. - Он показал пальцем на коренастого еврея и пророческим тоном провозгласил: - Придет день, когда этот мальчик станет победителем в Олимпии.
        Иехубабел посмотрел на Тарфона так, словно тот был идиотом, и собрался было сказать, что это сущая глупость - испытывать гордость оттого, что стоишь голым перед всем народом, словно атлетическая стать облагораживает тебя. Но вместо этого он напустился на жену Тарфона:
        - Как ты можешь управлять, если не в силах уследить за своей женой?
        Тарфон изумился:
        - Что ты имеешь в виду?
        - Моего сына. Твою жену. - Круглолицый еврей явно уклонялся от прямого объяснения, но Тарфон предположил, что он собирается дать какое-то гнусное истолкование вещам, о которых не имел никакого представления.
        - Так что произошло между твоим сыном и Мелиссой? - спросил он.
        - Он бывал в твоем доме. У ворот она на твоих глазах поцеловала его. Неужели тебе не было стыдно?
        Правитель Тарфон сидел сложа руки и внимательно рассматривал их. Ну как объяснить этому еврею, что такое цивилизованные отношения? Все годы своего пребывания в Афинах Тарфон переходил из дома одного принципала к другому покровителю, где прекрасные женщины заботились о многообещающем молодом человеке и не пытались этого скрывать. Благоразумные греческие матроны знали, как вести себя, и Тарфон считал, что одним из самых больших преимуществ его брака стал большой зал, в котором его обаятельная жена занималась всесторонним просвещением молодых людей, стараясь дать им настоящую образованность; именно это увлечение философией, искусством, политикой и помогало существовать. Тарфон испытывал искреннее сочувствие к этому ограниченному еврею, который все истолковывал наоборот.
        - Ты должен следить за своей женой, - предупредил Иехубабел. - Хорошая женщина, которая не думает о благоразумии, подобна золотому украшению на свином рыле.
        - Что ты пытаешься мне сказать? - Тарфон начал выходить из себя.
        - Знает ли мир и покой человек, жена которого ведет себя как блудница?
        - Убирайся отсюда! - рявкнул Тарфон, вскакивая с кресла, чтобы вытолкать из помещения этого кряжистого полного еврея. Видит бог, он приложил все силы, чтобы успокоить Иехубабела, но теперь совершенно ясно, что плодотворного разговора между ними не получилось. Выталкивая Иехубабела в дверь, он его предупредил: - Закон будет соблюдаться. И если мы найдем еще хоть одного обрезанного ребенка, ты тоже умрешь. Ибо часть вины Палтиела лежит и на тебе.
        Он тычком отправил своего гостя за дверь, но таким образом Иехубабел оказался прямо под статуей Антиоха и, обретя новую для себя смелость, презрительно обозвал его дураком, после чего плюнул на дискобола, сказал, что такое тщеславие подлежит уничтожению, и покинул гимнасиум.
        Тем же вечером Тарфон пересказал этот разговор Мелиссе, и она расстроилась, что Иехубабел так глупо вел себя. Она была готова простить его непонимание смысла ее действий, потому что греческий образ жизни в самом деле должен был казаться странным строгим, аскетичным евреям. И поэтому, пользуясь свободой греческой женщины, она позвала Двух из своих рабов, которые с небольшими светильниками проводили ее до дома Иехубабела, где она неподдельно удивила его настойчивостью своего желания войти в дом, где, подобно знакомой соседке, Мелисса села на стул в кухне.
        - Иехубабел, - начала она на койне, - я расстроена той враждебностью, которая растет между тобой и Менелаем.
        «Она опутала моего сына, - подумал еврей, - а теперь хочет заманить в ловушку и меня. Но с какой целью?»
        - Но еще больше меня расстроило, что ты поссорился с моим мужем. На самом деле Тарфон - лучший друг для вас, евреев. Он старается смягчить каждый закон.
        «Ага! - подумал еврей. - Значит, есть какой-то новый эдикт, о котором Тарфон побоялся рассказать мне лицом к лицу. И послал жену обманывать меня».
        - Мой муж и Менелай - оба рассказали, что ты обо мне думаешь. Поверь, Иехубабел, ты ошибаешься. Я всего лишь помогаю Тарфону, чтобы в Макоре было хорошее правление, и пытаюсь показать твоему сыну все величие нашей империи. Но дело не во мне. А в Менелае. Неужели ты не понимаешь, какой у тебя потрясающий сын? Что придет день, когда он станет правителем этих мест?
        Иехубабел отпрянул от женщины, которая так искушала его. Теперь-то он понимал, почему Беньямин пал жертвой ее очарования: она была не только изящной и соблазнительной женщиной, но, слушая ее, становилось ясно, что только такие женщины должны говорить об империи и заниматься образованием молодых людей.
        - Если ты не будешь сотрудничать с нами, - сказала она, - нас в Макоре ждут тяжелые времена. На следующей неделе пройдет очередной обыск. В поисках обрезанных.
        Она должна была сказать еще что-то, но Иехубабел больше не слушал ее. Он думал только о пекаре Затту и его жене Анат. Вместе с ними он вступил в заговор для нарушения закона, и если их задержат, то конечно же в этот раз казнят и его. И если Мелисса говорила в общем-то об обычных переменах в обществе - если евреи будут хорошо вести себя, то настанет день, когда такой мальчик, как Беньямин, может стать правителем, - то Иехубабелу предстояло принять последнее решение о судьбе народа, избранного YHWH. В надменности своей морали он не мог понять, что Мелисса говорит не о политике и не об обществе, а совершенно о другом: о жадном стремлении, испытываемом многими греками, чтобы их исключительное ощущение артистизма и красоты философии было дополнено строгими моральными правилами.
        - Неужели ты не понимаешь, что мы сами стыдимся этого бичевания? - спросила она.
        Но Иехубабел был глух к ее призыву установить гармонию в отношениях евреев и греков. В последних он видел лишь злобных и жестоких угнетателей, а она умоляла его смириться с Антиохом IV и его планом эллинизации всего восточного мира, но для евреев он был всего лишь Эпифаном, самозваным богом, который убивает младенцев. Она старалась обрисовать ему, каким станет мир, если удастся справиться с сегодняшней религиозной неразберихой, но он не слышал ее. Она говорила, что Греция может стать светочем всего мира, а он думал об иудаизме, который отступает, теряя свои позиции, но вот теперь в испытаниях, что ждут его впереди, он сможет обрести прежнюю чистоту. Время диалога между эллинизмом и иудаизмом прошло; порой еще встречались случаи, когда между интеллектуальным греком и морализирующим евреем могли возникнуть какие-то плодотворные отношения. Они подпитывались лирическими воспоминаниями о давнем единении, но греки вели себя столь глупо, а евреи были настолько упрямы, что эту брешь было уже невозможно заделать. Через двести лет после этого вечера и недалеко от этих мест в Галилее возникли родившиеся из
эллинизма поиски более гибкой и приемлемой религии, и этот союз грека-философа и еврея-христианина высек искру, которая зажгла весь мир. Не догадываясь о том, что должно было случиться, Мелисса грустно пошла домой. Все попытки ее поколения чего-то добиться ничего не дали.
        Когда она ушла, Иехубабел не стал медлить. Он послал жену пригласить самых уважаемых людей еврейской общины, включая и пекаря Затту, и, когда они собрались у него на кухне, он сказал:
        - На следующей неделе тут будут осматривать всех младенцев мужского пола.
        Затту побледнел. Пекарь понимал, что рано или поздно этот момент придет, и был готов к нему, но теперь он смотрел на людей постарше в поисках указаний - и услышал их от Иехубабела.
        - Мы должны уйти из Макора, - сказал он.
        - Куда? - спросил Затту.
        - В болота. В горы.
        - Сможем ли мы там выжить? - усомнился пекарь.
        - А сможем ли мы выжить здесь? - возразил Иехубабел.
        Развернулось серьезное обсуждение, как евреи смогут существовать вне пределов города. Все выражали опасения, пока Иехубабел не напомнил:
        - Столетиями наш народ жил таким образом. Сможем и мы.
        - Но ведь нас так мало, - усомнился Затту, хотя именно ему угрожал смертный приговор.
        И тогда в первый раз в жизни Иехубабел взял на себя роль пророка:
        - Я уверен, что и другие евреи в других городах должны будут осознать, что под греками у них нет никакой надежды. Я уверен, что и другие евреи ведут такие же разговоры… как мы… сегодня вечером.
        Он замолчал, оставшись стоять, и перед мысленным взором его смущенных и растерянных слушателей предстали те жестокие преследования, которые ждут их соотечественников-евреев. И к полуночи все пришли к соглашению: при первых же признаках всеобщего обыска все, кто собрался в этом помещении, вместе с семьями покидают Макор, чтобы как-то выжить в горах и болотах. Провожая каждого до дверей, Иехубабел смотрел на него и спрашивал: «Даешь обет?» И никто не уклонился.
        В конце недели, когда напряжение достигло предела и никто не знал, откуда обрушится очередной удар, пришло долгожданное облегчение - с командой борцов, приплывших с Кипра, из Птолемаиды вернулся Meнелай. Тарфон радостно объявил, что устраивает публичное зрелище - встречу между киприотами и борцами из Макора, в ходе которой он сам выйдет против второго номера команды Кипра.
        - А их чемпион встретится с нашим, с Менелаем!
        Полный гордости, он положил руку на плечо своего вернувшегося воспитанника, и молодые атлеты заторопились в гимнасиум.
        К полудню его двери были распахнуты настежь, и горожане быстро заполнили все каменные ступени зала для состязаний. Евреи были вынуждены стать зрителями. В противном случае можно было бы предположить, что они подчеркнуто отказываются принимать участие в празднестве потому, что считают его языческим ритуалом. Поэтому в первом ряду, напротив ложи Мелиссы, расположился Иехубабел. Он сидел с мрачным упрямым видом, сложив руки на округлом животике, и не поднимал взгляда от песчаного покрытия арены. Необходимость смотреть, как его сын предстанет во всей наготе, была для него унизительна, и вообще его присутствие здесь в этот непростой день, когда над еврейской общиной нависла опасность, было для него очень тяжело, и Иехубабел не пытался скрывать, как он оскорблен.
        Зазвучали трубы, и из дверей, ведущих в раздевалку, появились шестеро юных киприотов - обнаженные и загоревшие от жизни на борту судна, они были полны уверенности. Они прибыли с самого большого острова империи Птолемеев, дабы показать жителям маленького провинциального городка на окраине империи Селевкидов, что представляют собой обитатели большого космополитического центра, и, обходя арену, не скрывали своей вызывающей надменности. Мелисса, рассматривая их совершенные фигуры, думала, как они хороши и как изумятся двое лучших из них, когда сойдутся в схватках с молодым Менелаем и ее мужем.
        Еще один призыв труб - и распахнулись другие двери, из которых вышли шестеро местных атлетов, возглавляемые рыжеволосым гимнасиархом, сильным и мужественным, каким он был и в дни своих побед в Афинах. Он продолжал оставаться образцом совершенного человеческого создания, и скамьи зааплодировали ему, но, когда спортсмены выстроились в центре арены, в передних рядах начался шепоток, который поднялся вверх по амфитеатру и наконец разразился громом оваций, когда все увидели, как преобразился Менелай. Все приметы его обрезания теперь исчезли, и, поскольку многие знали, насколько болезненна эта операция, юного чемпиона встретили одобрительные крики:
        - Менелай! Ты один из нас!
        Старик, который когда-то был чемпионом в Тире, вскричал:
        - Он грек! Он настоящий грек!
        И молодые женщины, которые с интересом рассматривали преобразившегося Менелая, стали аплодировать и выкрикивать его имя:
        - Менелай!
        Сначала Иехубабел отказывался смотреть на выход атлетов, но, когда он услышал одобрительные выкрики в честь своего сына, ему пришлось поднять глаза. Сын стоял неподалеку от него, спокойный и сказочно красивый юноша; его тело, слегка растертое маслом, блестело. Сначала Иехубабел не понял, почему жители Макора аплодируют ему, но тут лекарь Затту, которого могли в любой момент засечь до смерти за то, что он посвятил своего сына YHWH, толкнул Иехубабела в бок и показал на результат операции. Тот изумленно воззрился на неопровержимое свидетельство позора своего отпрыска. Его настолько потряс поступок Менелая, что он закрыл руками лицо, и, пока толпа повторяла имя его сына, Иехубабел слышал слова YHWH, которые он сам издавна повторял: «Необрезанный же мужеского пола, который не обрежет крайней плоти своей, истребится душа та из народа своего, ибо он нарушил завет Мой». Слова эти прозвучали для него приказом. Сорвавшись с места, он схватил палку сидевшего рядом с ним калеки и ее тяжелым набалдашником с такой силой нанес удар сыну, что тот рухнул на землю. И нанес еще четыре сокрушительных удара, которые
размозжили ему череп. Затем с громким криком «Обет! Обет!» он выбежал из гимнасиума и, не останавливаясь, кинулся к главным воротам, продолжая кричать «Обет! Обет!».
        Как и предполагалось, он скрылся в болотных зарослях, а ночью к нему присоединились еще несколько евреев. Нескольким старейшинам еврейской общины удалось выбраться из гимнасиума. Остальные, не столь значительные, услышав яростные крики, на веревках спустились с городских стен. Без сомнения, были и другие, покинувшие город, которые еще не присоединились к беглецам. Жену Иехубабела не успели вовремя предупредить, и ее засекли бичами до смерти. Но Затту, его жена Анат и их сын спаслись.
        Они представляли собой жалкое зрелище - горстка безоружных евреев, которые скрывались в болотах, не имея при себе ни крошки еды, ни капли воды, возглавляемые человеком, который только что убил своего сына. Они слышали, как шумно шлепали по грязи греческие солдаты, которые разыскивали их, они слышали каждое из слов на койне, которыми обменивались солдаты, проходя мимо, но в сумерках звуки стихли, и их оставили в покое. Когда они убедились, что преследователи ушли, Иехубабел собрал всех на молитву, а затем, не прибегая к своим занудным поговоркам и общим словам, сказал:
        - Адонай, сегодня мы вручаем свои жизни в твои руки. Мы ничто и никто. Мы жалкая растерянная группа евреев, у которых нет ни пищи, ни оружия. Но мы не сомневаемся, что одержим верх над тем сумасшедшим, который осмелился назвать себя Словом Божьим. Адонай, дай знать, что мы должны делать.
        Молитва эта дала кучке евреев такое полное ощущение положения, в котором они очутились, что никто не произнес ни слова. Все прижались друг к другу и в тишине болота снова услышали плеск и чей-то тихий шепот.
        - Солдаты возвращаются, - сказал Иехубабел и снова вознес молитву: - Адонай, если греки сегодня схватят нас, дай нам умереть от твоей руки.
        Преследователи приблизились и могли бы пройти мимо, но тут начал плакать ребенок Затту, выдав их, и удаляющиеся звуки двинулись в их сторону. Над болотом повис ужас, и тут чей-то голос прошептал на иврите:
        - Иехубабел! Мы знаем, что вы здесь. Объявись, потому что мы в болотах уже шестой день. По всему Израилю евреи восстали против своих угнетателей. В Иерусалиме. В Модиине. В Бет-Хороне.
        Никто не произнес ни слова. Это могла быть ловушка, устроенная хитрыми греками, но, полный такого отчаяния, которого он не знал никогда раньше, Иехубабел хотел поверить, что это в самом деле так. Он хотел поверить, что жалкие остатки его земляков - не единственные, кто скрывается в этом болоте. И тут снова раздался голос:
        - Иехубабел, мы знаем, что вы здесь. Если вы ревнители закона, если вы соблюдаете обет, выходите к нам, потому что мы не жалкий сброд. Мы воинство Иуды Маккавея.
        Глава восьмая
        Уровень IX
        Царь Иудейский
        Стеклянный сосуд ручной работы, произведенный в Кесарии в 20 г. до н. э. римским мастером. Ошибочно считался «сосудом для слез», поскольку предполагалось, что он был хранилищем слез, проливаемых из-за смерти любимого человека. На самом же деле в нем хранились дорогие духи, поскольку узкое горлышко препятствовало испарению их. В чистое стекло, из которого выдувался сосуд, добавлялся янтарь, и стенки изделия были украшены красивыми зелеными и аквамариновыми разводами. Сосуд был доставлен в Макор весной 4 г. до н. э.
        Я всегда считал город Макор одной из самых очаровательных римских колоний нашего еврейского царства, и во мне говорит отнюдь не мелкий провинциализм, поскольку мне довелось работать во всех крупнейших городах Востока. Мне повезло - я создавал красоту Иерихона и провел три года в Антиохии, заканчивая прокладку ухоженных улиц, начало которым положил Антиох Эпифан. Я вымостил их мрамором и перекрыл аркадами, которые покоились на колоннах столь величественных, что глаз человека не мог проследить их до самого верха. Конечно, самое счастливое время мне выпало, когда я создавал Кесарию, этот восхитительный город, и, кроме того, я нес ответственность за перестройку еврейского храма в Иерусалиме, но, откровенно говоря, эта задача не доставила мне большого удовольствия, потому что во мне еврейской крови не больше, чем в самом царе, и я занимался храмом, лишь чтобы доказать - мне по плечу и самые величественные проекты.
        И когда я говорю, что, по моему мнению, наш пограничный город Макор сочетает лучшие черты римской архитектуры с удивительно удачным расположением, в котором есть место и горам и морю, я сравниваю мой маленький город с такими прекраснейшими созданиями, как Иерихон и Антиохия. Откровенно говоря, его достоинства не уступают Кесарии, и это уже говорит о многом. Когда несколько мгновений назад я поднялся со своего ложа и сквозь прохладный утренний сумрак перед рассветом, который, скорее всего, будет для меня Последним на этой земле, стал вглядываться в ту красоту Макора, которую помогал создавать, то, хотя я не сентиментальный человек, у меня невольно вырвалось: «Если бы только мы могли все это сохранить в его теперешнем виде! Это был бы памятник всему лучшему, Чего достиг Рим!»
        Из моего узилища в храме Венеры я вижу, как белеют в темноте фасады зданий, которые придают форуму совершенство и законченность. Справа от меня воздвигнут небольшой греческий храм - как мне рассказывали, в честь Антиоха, благодетеля этих мест. Он невысок и его шесть безукоризненных дорических колонн напоминают нам, сколь многим мы обязаны грекам. В римском плане перестройки Макора я сохранил блистательное строение, служившее центром города, но превратил его в наш храм Юпитера. Местные жители утверждают, что оно стоит на том самом месте, которое последние три тысячи лет считается священным, и я склонен поверить, поскольку это небольшое здание несет в себе такую одухотворенность, которая не может быть делом рук архитектора.
        Лицом к греческому зданию, в котором я не изменил ни одной детали, тянется просторный дворец правителя. Я полностью перестроил его, добавив новый фасад с шестнадцатью нишами, в которых царь расположил изображения великих римлян. Когда среди них появилась величественная мраморная голова, евреи Макора восстали, поскольку она стала оскорблением их верований, а моя жена Шеломит, которая придерживалась той же религии, разразилась рыданиями. Но когда прибыл царь, то он, не обращая внимания ни на мое мнение, ни на слезные мольбы моей жены, приказал собраться в старом гимнасиуме всем влиятельным членам еврейской общины и, убедившись, что поймал их в ловушку, спокойно бросил на них своих наемников с обнаженными мечами, которые и перебили всех евреев. Пол в зале гимнасиума стал красным и липким от крови.
        Я возмущенно сказал: «Эта бойня была совершенно излишней», но он ответил: «Я-то знаю, как управлять евреями, а вот ты - нет». И он оказался прав, потому что после этого первого массового убийства евреи Макора смирились - пусть даже все остальное царство не могло этим похвастаться.
        Когда я покончил со старым греческим дворцом, никому бы не пришло в голову, что когда-то он был эллинским сооружением и из него правитель, назначенный царем, уверенно правил нашей округой. В одном смысле глупо было считать Макор еврейским городом, потому что еврейское царство простиралось к востоку и югу; мы же разместились на самом краю, куда приближалась граница Финикии, и по большому счету воспринимали себя как часть Римской империи. Как и повсюду в ней, мы пользовались греческим языком, почитали римских богов и ходили в римский театр или посещали арену в Птолемаиде, созданный мною шедевр для гладиаторских боев. Тем не менее, мы были частью еврейского царства, и семьи, подобные той, из которой вышла моя жена, играли в городе значительную роль, хотя лучшие места в городе принадлежали римлянам, таким, как я.
        Размеры форума ограничивались с южной стороны храмом Юпитера, а с северной - дворцом правителя. Вдоль западной стороны площади я возвел три небольших храма, высоко оцененные царем, и центральный из них был посвящен Венере. Он всегда был моим любимым - небольшое мраморное здание с шестью ионическими колоннами, которые, казалось, висели в воздухе. По иронии судьбы я вынужден томиться в заключении именно в этом храме, но если правде что каждый человек всю жизнь строит свою тюрьму и пытается забиться в нее, как устрицы в свои раковины, которых море выкидывает на пляжи Кесарии, то я построил себе великолепную тюрьму, вполне достойную того человека, каким я всегда хотел быть. И в предрассветном сумраке я размышляю, что согласен быть замурованным в храме Венеры, ибо он представляет собой безукоризненную работу. Камни его кладки подогнаны друг к другу даже без всякого раствора, Колонны сливаются в единое целое с фасадом. С любой точки зрения за пределами тюрьмы он смотрится именно так, как я и хотел, и, если уж мне и предстоит умереть сегодня, я бы предпочел проститься с жизнью именно здесь, а не в любом
другом месте. Ни одна из возможных тюрем, которых я настроил по всей империи, не отвечала бы моим желаниям лучше, чем эта. Дворцы в Антиохии слишком велика. Изящный форум в Иерихоне слишком безличен. Красота Кесарии всегда принадлежала только царю, и никогда - мне. А этот тихий уголок на краю империи всегда казался мне самым достойным местом, дабы здесь встретить свою смерть.
        Я выглядываю из храма Венеры, окруженного полусонной стражей, и вижу на другой стороне форума здание, которым я горжусь больше всего. Оно занимает почти все пространство между старым греческим храмом и дворцом правителя - строгое массивное здание, не украшенное ни колоннами, ни нишами для статуй. Это просто каменная глыба совершенных пропорций, прямых и чистых линий. Может быть, она воплощает то достоинство, которое я однажды увидел в легионах Юлия Цезаря, когда они шли маршем из Дамаска на Египет. Это были не просто обыкновенные солдаты, а мощное войско, сплоченное единой целью; и с этого дня я, которому лишь недавно исполнилось двадцать лет, во всех своих строениях старался воплотить это чувство могучей силы и достоинства. В Иерихоне я не добился успеха; царь спутал все мои планы, и мне пришлось пойти на компромисс, неудачу которого скрыть было невозможно. Но когда я решил возвести величественное, солидное здание в Макоре, царя рядом уже не оказалось. Он сказал мне просто и ясно: «Построй что-нибудь, дабы оно напоминало нам о тех первых днях, когда мы бок о бок дрались в Макоре». В глубине души
я не сомневался, что он хотел, чтобы здание носило его имя, но, когда оно было возведено, он был озабочен отношениями с Римом - поскольку он не был евреем, его владычество над этим народом зависело лишь от благоволения Рима, - так что он привел из имперского города полное судно высоких сановников и усвоил им трехдневное празднество, в ходе которого и дал имя моему последнему строению. И теперь, по мере того как поднимается солнце, оно предстает перед моими глазами - низкое величественное здание, которое надвигается на меня, как легионы Юлия Цезаря в кожаных доспехах. Но оно носит не его имя. Льстецы и подхалимы подхватили то имя, которое наш царь дал ему в тот день, - Аугустиана, - и в этом здании мы неизменно почитали Цезаря Августа как нашего бога. Моя жена Шеломит, как и другие евреи, отказывалась делать это, но их отказ не повлек за собой никаких неприятностей: в нашем городе римляне и евреи жили бок о бок, как и во всем царстве, соблюдая что-то вроде вооруженного перемирия. Каждый почитал своих богов и придерживался своих верований, как, например, моя жена и я. Она любила Иерусалим и своего
еврейского бога. Как была она счастлива, когда я был направлен для проведения дополнительных работ в храме. Я, как римский гражданин, предпочитал бывать в Кесарии и поклоняться Цезарю Августу, и мне казалось, что для нас, римлян, это лучший вариант бытия, потому что во всей империи, включая даже Рим, не было более очаровательного города, чем Кесария, возведенная нами из белого мрамора, политого потом рабов.
        Между моей тюрьмой и Аугустианой стоит то, за что в Макоре я единственный несу ответственность: двойной ряд высоких мраморных колонн с массивными коринфскими основаниями и изящными капителями, на которых ничего не покоится, поскольку я расположил колонны здесь лишь для того, чтобы добавить изящества форуму и связать друг с другом различные строения. И сейчас, глядя на них, я думаю, что и вся моя жизнь напоминала ряды колонн, которые, как дни, тянулись друг за другом, и мне вечно не хватало то колонн, то дней. Как много мраморных колонн поставили мы в Кесарии? Пять тысяч? Десять тысяч? Весь город должен был стать воплощением красоты, и корабли с колоннами на борту один за другим приходили из Италии. Как-то вечером мы с царем прогуливались по Кесарии, и он сказал мне по-гречески: «Тимон, ты возвел мраморный лес. Я пошлю еще за тысячью колонн, и мы построим театральную площадь». В Антиохии, в Птолемаиде, в Иерихоне - сколько я поставил колонн, этих молчаливых мраморных людей на марше, которые приносят изящество и благородство тем дорогам, по которым они идут?
        На нашем форуме их было всего восемь, протянувшихся в две линии от греческого храма до дворца, но они олицетворяли те тысячи, что вырастали повсюду, ибо без ведома царя я в поисках самых лучших колонн посещал сотни судов, приходящих из Италии; та, что стоит у храма Венеры, украшена каннелюрами, а пара, что высится у Аугустианы, отливает пурпуром. Сторонник строгого единообразия сказал бы, что греки, которые возводили первый храм, устыдились бы той мешанины стилей, которую я устроил, и стали бы искать простую чистую ноту, повторяющуюся семь раз. Я же хотел именно такого итога своей жизни… Как прекрасны они в своем разнообразии, как совершенны их пропорции. Из трех тысяч колонн я выбрал именно эти восемь, и, если бы они меня не устроили, в моем распоряжении были еще три тысячи колонн. Стоя здесь, мои мерцающие в утреннем свете колонны ничего не несут на себе. И если сегодня мне предстоит умереть…
        Впрочем, какая разница - явится ли посланец из Иерихона сегодня или через шесть дней? Мне шестьдесят четыре года, но я так же крепок, как в те дни, когда дрался рядом с царем; я сед, но сохранил все зубы. Мне довелось видеть легионы Юлия Цезаря. Я девять дней сопровождал Клеопатру. Я был свидетелем славы Антиоха и много работал. Я был более счастлив, чем большинство окружающих, и куда чаще посмеивался над царем. Еще в юные годы я завоевал единственную женщину, которую считал достойной любви, и, хотя были периоды, когда я искал наслаждения с рабынями в Иерихоне или с изящными молодыми евнухами в Кесарии, я всегда возвращался к Шеломит. Мне в самом деле повезло. Сейчас она лежит на своей койке, разделяя со мной тюрьму, но пусть даже волосы ее пробиты сединой, она остается для меня столь же привлекательной, как в тот день, когда я впервые увидел ее на руках у царя. Он, бедняга, познал десять жен и был полон ненависти ко всем ним, пока я с Шеломит плыл себе по жизни, как человек, который спокойно спускается по реке в маленькой лодке, держа путь к морю забвения, но постоянно испытывает все новые
радости от видов, которые открываются по берегам река, и чувствует постоянное удовольствие от общения со спутником, который делит с ним лодку. Шеломит - это мраморная колонна, которой суждена вечная жизнь, и если мы умрем сегодня, то восемь совершенных колонн на форуме этого маленького городка станут ей памятником, потому что в них уже обитает ее дух.
        Если и я перехожу в юго-западный угол своей тюрьмы, то могу смотрет на улицу, где стоит одно из моих созданий, которое принесло мне больше всего счастья. В детстве я обычно играл рядом со старым греческим гимнасиумом. Затем здание обветшало до совершенно жалкого состояния, но, проходя вдоль растрескавшихся и осыпающихся стен, я представлял себя атлетом на Олимпиаде. От печальных воспоминаний, связанных с этим местом, меня пробирала дрожь: у разрушенных ворот стояли две статуи, которые я полюбил еще до того, как научился ценить совершенство греческой скульптуры. Слева высился Геркулес в позе борца, справа же - легконогий бегун Гермес, а вот в запущенном зале размещалась статуя, поражавшая меня своими гигантскими размерами и уродством. Это был Зевс, ныне именовавшийся Юпитером, в роли дискобола, но верные нам евреи рассказали, что на самом деле это Антиох Эпифан, покровитель этих мест, которого евреи изгнали отсюда сто лет назад. Но тогда мы не верили ни одному слову из этой истории.
        Я взялся за этот обветшавший гимнасиум и сделал из него воплощение красоты. Этой работой я занимался с любовью. И хотя ни в коей мере не пытался противопоставить ее многочисленным храмам и стадионам, что я возвел, она доставила мне такое же удовольствие, как Аугустиана или святилище, в котором я сейчас нахожусь, ибо, когда здание, все из белого мрамора, было завершено, оно стало центром жизни Макора, и, когда бы царь ни отплывал из Птолемаиды, он посещал меня и проводил долгие часы в мраморных банях. Он как-то признался мне, что часть самых счастливых часов в жизни он провел в Макоре, первом городе, который завоевал и обосновавшись в котором завладел Галилеей, а потом и всем еврейским царством.
        Поскольку царь благоденствовал в Макоре, он дал мне полную свободу перестраивать мой маленький город: главные ворота обрели совсем другой вид, но я сохранил извилистый подход к ним; стены, которые, должно быть, были возведены во времена царя Давида, были подняты заново, так что город засиял, как драгоценный камень в соответствующем обрамлении. Улицы стали прямыми и чистыми, старые дома были снесены, и на их месте появились строения из белого известняка. Я обновил даже старую систему водоснабжения, поставив на главном спуске новые гранитные ступени, а рядом с самим источником - мраморные скамьи.
        В нашем царстве господствовал римский мир, и посему окружение нашего городка тоже процветало. Дорога в Птолемаиду была спрямлена и вымощена каменными плитами, так что колесницы могли двигаться по ней если и без больших удобств, то, по крайней мере, быстро. Я приказал заменить старый давильный пресс для оливкового масла на участке моей семьи на новый, произведенный в Южной Италии, и обнес свои поля каменными стенами, обозначавшими их границы. Сельская местность вокруг города дышала уютом и покоем, которые я всегда ощущал, возвращаясь домой после работы в далеких городах, а в стенах города царило богатство, которое поступало к нам со всех концов света: Персия и Индия были столь же близки, как Британия или Галлия; торговые караваны приходили со всех сторон. Птолемаида принимала корабли из всех портов наших морей и даже с западного берега Африки. Старые евреи говорили мне, что Макор расширился, как в былые времена, - в его стенах обитает больше тысячи человек, а за стенами города спокойно процветают еще шестьсот. Мне довелось побывать на всех реках, что текут к востоку. Я приходил на кораблях во все
морские порты. Я работал в Риме, Афинах и Александрии…
        Проснулась моя жена. Я подошел к ее лежанке и осторожно коснулся пальцем ее маленького носика - пусть в этот последний день я буду первым, кого она увидит. Она приподняла голову от подушки и улыбнулась, а я вспомнил, как некий философ в Иерихоне однажды сказал мне: «Мужчина никогда не будет стариком, если его способна волновать женщина его же возраста». Если он прав, то я умру молодым. В это утро я чувствовал, что в состоянии пробежать большую дистанцию или заложить первые камни нового храма и люблю Шеломит. Улыбнувшись, она сказала: «Не хочу терять ни мгновения» - и опустила ноги на мраморный пол.
        - Они просыпаются! - услышал я перекличку стражников, и это известие дошло до городских чиновников.
        - Пришел наш день? - спросила Шеломит, и, пока она мылась в алебастровой чаше, что я вырезал в Антиохии, я сказал ей, что, по моему мнению, царь конечно же скончался - он не мог и дальше тянуть нить жизни, этого не могло быть - и еще до исхода дня должен явиться посланник с приказом, после которого к нам пожалуют солдаты с обнаженными мечами.
        Нe менее одиннадцати раз в жизни я видел, как царские наемники расправлялись с узниками. Это было любимой забавой царя - разоружив своих врагов, он загонял их в узкое пространство, через распахнутые двери которого с ревом врывались его легионеры с короткими мечами. Я никогда не мог понять, почему солдаты повиновались ему, ведь на эту бойню было страшно даже смотреть. Она должна была вызывать отвращение и у тех, кто занимался этой резней. Но солдаты неизменно подчинялись ему, и их короткие мечи, блестя, продолжали вздыматься, пока военные туники не становились красными от крови. Ни одна из жертв не погибала от жестокого прямого удара. Как правило, их рубили на куски, отсекали уши, отрубали ноги у лодыжек, и эта бойня становилась для меня невыносимым зрелищем. Но царь неизменно стоял и смотрел. Языком, обложенным белым налетом, он облизывал губы; наливаясь яростью, он сплетал и расплетал короткие толстые пальцы, выкрикивая: «Перебить всех! Они выступали против меня!»
        Впервые я встретил Ирода сорок пять лет назад у ворот Макора. Тогда ему минуло четверть века, а мне было девятнадцать. Он был обаятельным и отважным сыном правителя Идумеи, который попытался отвоевать еврейское царство у законных наследников Иуды Маккавея. Нам казалось невозможным, что нееврей может воссесть на этот трон, но мы, все, кто были молоды, присоединились к Ироду не потому, что рассчитывали на блага, которыми он наделит нас, став царем; думаю, мы пошли за ним потому, что он был обаятелен и решителен. В те дни в Галилее свирепствовали бандиты, которые называли себя патриотами, и мы хотели покончить с ними.
        - Если мы будем неустанно нападать на них, - сказал нам Ирод, - то одержим победу. Вы обретете мир, а я… - Помедлив, он закончил: - Свою награду.
        В разных местах рядом с Макором мы настигали большие скопища бандитов. Даже Рим не мог справиться с ними, но Ирод наводил на них ужас. Я участвовал в двух самых крупных побоищах; обнажив меч, я безжалостно рубил безоружных пленников. Сколько жертв мы оставили по себе в этих первых кампаниях? Тысячу… четыре тысячи? Я работал мечом, пока руки не наливались свинцовой тяжестью, но мы окончательно сломили бандитов. Самых неукротимых мы предали смерти в огне. Других их предводителей обрекли на медленную смерть на крестах. Ирод, скрывая, что хочет воссесть на еврейский трон, начал с того, что убил тысячи и тысячи евреев.
        Ирод выбрал меня своим наперсником потому, что в четырех самых критических ситуациях в его жизни я был рядом с ним не в пример остальным, которые испугались поддержать его. Я привык к этому еще в те далекие годы, когда евреи восставали против своего мучителя и ему дважды приходилось спасаться бегством - тогда казалось, что он обречен. В Иерусалиме еврейские вожди напомнили те массовые бойни, что он устраивал в Галилее, и сказали, что он действовал в противоречии с еврейскими законами, и это было чистой правдой. Он не обращал на них внимания, отбрасывал их, убивая людей без судов и приговоров, распиная и сжигая их; посему он сам был отдан под суд, и в тот вечер, когда трибунал должен был вынести решение - конечно же его ждала неминуемая казнь, - он спросил меня, так ли я смел перед лицом закона, как и на поле битвы, и я сказал: «Да». Так что, когда непреклонный суд бородатых старцев собрался вынести ему смертный приговор, я ворвался в зал суда во главе своих солдат и пригрозил перебить всех евреев, которые посмеют проголосовать против моего командира. Судьи запаниковали, и Ирод вышел на свободу.
        Второй раз я поддержал его, когда евреи, все еще надеясь не подпустить его к царскому престолу, отравили слух Антония, который наследовал великому Цезарю в постели Клеопатры, что соседствовала с нами на юге. Я явился к Антонию, правившему нашими землями, и сказал об Ироде самые хорошие слова; частично и в силу моей просьбы Антоний признал Ирода регентом, который правит евреями от его имени, - и таким образом мой розовощекий юный генерал добрался до вершины власти. Должен сказать, он не забыл ту помощь, которую я ему оказал в этих двух испытаниях.
        Тимон Мирмекс - так он называл меня, ибо, говоря с глазу на глаз, мы пользовались греческим, и когда он заметил мою любовь к возведению зданий, то стал посылать меня из одного города в другой, но самая большая радость посетила меня, когда по его приглашению я оказался в Кесарии, где, поднявшись на высокую песчаную дюну за башней Стратона, открытую всем ветрам, мы стали планировать создание одного из величайших городов мира.
        - Это мой Тимон Мирмекс, - представил он меня своим генералам, - мой трудолюбивый муравей. Именно он ставит все эти здания.
        Он никогда не отказывал мне в поддержке. Когда я предупредил его, что та Кесария, которую мы замыслили, потребует всех доходов его царства за десять лет, он подбодрил меня, а позже, когда я подсчитал, что перестройка храма в Иерусалиме в соответствии с нашими планами обойдется в такую же сумму, он побудил меня взяться за работу. И если сегодня вечером мне придется пасть под ударами солдатских мечей, я оставлю по себе Иудею куда более красивую, чем раньше, - и не потому, что я был большим мастером, так как в Антиохии или Иерихоне были строители и получше меня: Иудея стала средоточием такого величия потому, что царь Ирод обладал безошибочным чувством красоты.
        Многие - я слышал их слова и в Афинах, и в Риме - высмеивали евреев, обвиняя их в том, что у них нет чувства прекрасного. Они указывали на уродливые еврейские синагоги, сравнивая их с блистательными храмами - как тот, в котором я сейчас нахожусь. Или же обращали внимание на убожество еврейских обрядов, которые не выдерживали никакого сравнения с песнопениями жрецов Юпитера. Или же спрашивали, где еврейские статуи и что представляет собой еврейская архитектура. А также почему у них нет красивых песен, которые звучали в таких портах, как Птолемаида, когда туда приходили греческие суда. Мнение, что евреи незнакомы с понятием красоты, было широко распространено. Но спустя какое-то время евреи обрели царя, который знал, что такое подлинное величие. Моя жена презирала его, как нееврея, и не принимала мои хвалебные слова в его адрес; если я правильно понимал ее, он был полуевреем, но заставлял своих подданных украшать землю, на которой они жили, и я никогда в жизни не встречал более красивых мест.
        Я помню, когда мы впервые начали строительство, - это было в Иерихоне - задолго до того, как в мыслях родилась Кесария, и мы смотрели, как рабы возводили стены из огромных гранитных глыб, а Ирод сам взял в руки зубило и показал, как выглядит на деле та идея, о которой он говорил несколько дней назад.
        - На каждом камне оставьте нетронутой выступающую центральную часть и обработайте края по длине и ширине… - Он показывал каменщикам, как по его указаниям обрабатывать огромные глыбы, и, когда все было сделано, он заставлял рабов подставлять камни под солнечный свет, и, увидев восхитительную игру света и теней на их грубоватой поверхности, я понял, какими он представлял себе эти стены, и мы возводили их так, как он хотел. И когда они поднялись и на них заиграло солнце, стало понятно, что таких стен еще нигде не было, и обученные нами рабы были разосланы по всему царству, чтобы обрабатывать камни по образцу Ирода.
        Сколько их было вырублено за эти годы? Должно быть, около миллиона. Целые армии рабов всю жизнь трудились в каменоломнях, чтобы угловатые глыбы превратились в безукоризненные стены - на каждом камне кладки выступала его необработанная центральная часть, но сглаженными кромками они идеально прилегали друг к другу. Был ли их миллион? Должно быть, куда больше миллиона.
        Доводилось ли вам видеть огромнейшие камни стены Иерусалимского храма? Некоторые из них втрое выше человеческого роста и соответственно больше по всем остальным измерениям. Чтобы перемещать их из каменоломни на большие расстояния, требовалось не меньше двухсот человек. Каждая из этих чудовищных глыб точно ложилась на свое место, и края их были зачищены по указаниям ирода.
        Он любил меня не только потому, что я был рядом с ним в четырех тяжелейших испытаниях, но и потому, что я был его веселым собутыльником в те годы, когда он познакомился с Мариамной. Она была принцессой из рода Маккавеев, и если бы он смог взять ее в жены, то ее высокая кровь обеспечила бы ему дополнительные права на владычество над всеми евреями, но я-то знал, что он любил ее отнюдь не по династическим соображениям. Она была восхитительным созданием, потрясающе красивой женщиной, умной и искусной в любви. Помню день, когда ее подруга Шеломит приехала вместе с ней в Макор. Мариамна держалась по правую руку юного царя, а Шеломит по левую, и какой же красивой троицей они были. Мы вчетвером не расставались в те дни, смеялись и болтали по-гречески, и как-то ночью, что мы провели в Иерихоне, я спросил Ирода, могу ли я, по его мнению, взять в жены еврейскую девушку, а он сказал, что и сам собирается сделать это. В последние годы возникали вопросы, в самом ли деле Ирод любил эту удивительную еврейскую принцессу, или же он женился на ней, лишь чтобы обеспечить себе право на трон Иудеи, но мы-то с Шеломит
знали правду. Мы были вместе с ними в те ранние годы, когда любовь Ирода к Мариамне настолько превосходила мою привязанность к Шеломит, что порой я задавался вопросом, кто из нас нормален. Он безумно любил ее и был в сумасшедшем восторге, когда она подарила ему двоих крепких, здоровых сыновей, Александра и Аристобулоса. Я присутствовал, когда мальчикам давали имена, и видел, какая любовь царит между родителями.
        Даже тогда я понимал, почему Ирод так любит свою хрупкую еврейскую принцессу. Когда она путешествовала по царству, то буквально лучилась обаянием, которое привлекало к ней и ее мужу любовь еврейского народа. В те счастливые годы даже Шеломит забыла, что ее царь не принадлежит к евреям и что хитростью захватил этот трон и Мариамна теперь представляет тех, от кого он избавился. В эти прекрасные годы прекратились казни, и солдаты с их короткими мечами больше не обрушивались на евреев ни в Иерусалиме, ни в других местах владений Ирода. Ирод и Мариамна были достойны того, чтобы их счастливую любовь воспевали в балладах, и если наша с Шеломит любовь тоже была достойна подражания, то частично лишь потому, что мы были рядом с Иродом и Мариамной и разделяли их страсть, которой не было равной.
        - Какое воспоминание о них ты любишь больше всего? - спросил я жену, когда она присоединилась ко мне за завтраком в этот последний день.
        - То утро в Птолемаиде, - без раздумий ответила она. - Побывав в Египте для встречи с Клеопатрой, Ирод вернулся в Птолемаиду. Этот город не входил в его владения, но Кесария еще не была тогда построена, и нам приходилось пользоваться чужими портами. Мы втроем встречали его. Я помню, как он сбегал по деревянным сходням, перепрыгивая через тюки с шерстью, и с какой мальчишеской радостью он встретил свою царицу. Он был полон такой любви, что я многое простила ему за ту честную открытость, которой он лучился в тот день. Как давно это было, Тимон?
        Я не мог точно припомнить год, но мы вчетвером снова оказались вместе тут, в Макоре, и нас ждало самое серьезное испытание, когда мир Ирода повис на волоске. В жестокой схватке между Октавианом Антонием мы приняли сторону последнего, главным образом, потому, что были ближе к Египту и знали Клеопатру и ее власть. Но в битве при Актиуме Антонии проиграл, и ходили настойчивые слухи, что Октавиан бросит римскую армию против Ирода, лишит его царства и в цепях доставит в Рим на казнь.
        - Утром я отплываю на Родос, - сообщил нам Ирод. - Тимон Мирмекс отправится со мной. Я паду к ногам Октавиана. Буду молить его о милости так, как никто еще не молил.
        Ночь мы посвятили молитвам в здешнем старом греческом храме, затем отправились в Птолемаиду и поднялись на борт маленького судна, которое и доставило нас на Родос. Здесь в сопровождении всего лишь нескольких спутников Ирод отправился предстать перед Октавианом, единственным наследником Юлия Цезаря, человеком, который заставил покончить с собой и Антония и Клеопатру. Ирод произнес несколько пророческих слов, которые на поколения вперед определили историю Иудеи:
        - Именно Антоний возвел меня на трон, и я честно признаю, что истово служил ему. Я не покинул его даже после поражения при Актиуме, поскольку он был моим благодетелем. Я дал ему лучший из всех возможных советов и сказал, что есть только один способ предотвратить катастрофу. Убить Клеопатру. Если бы он покончил с этой женщиной, я бы дал ему деньги, защиту моих стен, войско и мою активную помощь в войне против тебя. Но сложилось по-другому! Безумная страсть к Клеопатре помешала ему услышать разумные слова. И я потерпел поражение вместе с Антонием. Он сокрушен, и я тоже снимаю мою корону, поскольку теперь она принадлежит тебе, Октавиан, а не мне. Я пришел к тебе, питая надежду на незапятнанность моей личности, ибо знаю, что ты будешь спрашивать не чьим я был другом, а каким другом я могу быть. - Таким образом Ирод, проявив отвагу - равной я не встречал в жизни, - вернул себе трон из рук врага, который в других условиях обрек бы его на мучительную казнь.
        Как и во многих своих деяниях, Цезарь Август поступил мудро, ибо Ирод доказал, что он один из великих правителей римской провинции. Мне доводилось сотрудничать с проконсулами в Антиохии и Испании, но никто из них ни по силе личности, ни по энергии не мог и сравниться с нашим царем Иродом. Раздвинув наши границы до их естественных пределов, он хранил мир в своей части империи. Если он и не добился всеобщего признания, то все же принес мир и спокойствие в еврейское царство, которое во времена последних Маккавеев познало и воину и разорение; в годы его правления ни бандиты, ни фанатики не осмеливались разорять наши земли, и несколько лет назад, когда, возвращаясь из Испании, я остановился в Риме, Август лично сказал мне: «Я помню тот день, когда ты вместе с Иродом прибыл на Родос. Это был дерзкий и отчаянный поступок с его стороны, но я хотел бы всегда поступать столь же мудро, выбирая своих правителей».
        Так как же, несмотря на все свои достоинства и успехи, Ирод так низко пал? Терзал ли его какой-то злой дух, вынудивший его превратить в прах все свое величие? Или же его ненависть и подозрительность, которые он питал к евреям, медленно разъели его мозг? Кто-то скажет, что в животе у него поселился змей, который и пожирал все его жизненные силы, но Шеломит и ее евреи утверждают, что их бог наложил на него особое проклятие за то, что он захватил трон Давидов. У меня же есть своя теория.
        Я предвидел, что это может случиться, потому что тридцать один год назад он пришел ко мне в дом в Иерихоне, где я возводил для него храм, бросился на мое ложе и в ужасе прошептал:
        - Мирмекс! Ты должен убить этого человека! У меня есть доказательства, что Аристобулос плетет заговор против меня!
        Я изумленно отпрянул, потому что брату Мариамны было всего семнадцать лет, и евреи оберегали его пуще зеницы ока, ибо видели в нем возможность восстановить правление Маккавеев.
        - Этот юный интриган вступил в заговор, чтобы лишить меня царства, и он должен умереть! - прошептал Ирод, и, когда я предупредил его, чтобы он не вздумал убить брата царицы, Ирод вскричал в диком возбуждении: - Не упоминай их имена рядом! Мариамна - богиня, а ее брат - ядовитая змея! - И затем многозначительно добавил: - Сегодня днем он идет купаться. - Ирод подозвал капитана своей киликийской стражи, и тот объяснил мне замысел:
        - Мирмекс, этот юноша доверяет тебе. Когда он войдет в бассейн, ты подплыви к нему, обними и схвати за руки. Мой человек подберется к нему под водой и перехватит ему ноги.
        Это был красивый бассейн, который я облицевал мрамором, и, когда появился Аристобулос, я убедительно изобразил, что плаваю в нем. Залитый солнечным светом, юноша походил на римского бога.
        - Привет, Тимон! - крикнул он, и, когда спустился по мраморным ступеням, я подплыл к нему и, обняв, прижал его руки к телу, так что, когда киликиец схватил его за ноги, я почувствовал дрожь, которая прошла по его телу. Его лицо было вплотную ко мне, и он дикими глазами уставился на меня, но я стиснул зубы и, вскинув руки, сдавил ему горло, после чего мы и утащили его под воду.
        Я почти забыл это убийство Аристобулоса - ибо династия должна защищать себя, а юный Маккавей пользовался слишком большой популярностью в толпе, - когда Ирод решил подняться по каменным ступеням к Масаде. Ее руины я превратил в нечто вроде крепости-дворца, равной которой не было на востоке. Мы расположились тут подобно орлам, глядя на лежащее внизу Мертвое море и холмы Моава. И Ирод снова прошептал:
        - Мирмекс, как я могу пойти на это?
        Он впал в такое отчаяние, что я испугался за его рассудок, и, когда он стал издавать бессвязные стоны, я отослал своих помощников. Подобно муравьям они стали спускаться по каменистой тропе, и, когда отдалились, я спросил его - что же он собирается сделать такого, что привело его в такое состояние?
        - Я должен убить Мариамну, - сказал он, глядя на меня глазами дикого ессея из пустыни.
        - Нет! Нет! - запротестовал я, словно он был моим братом, но на этой горной вершине он, захлебываясь словами, выложил мне все косвенные доказательства, уличающие его безупречную жену. Он в самом деле собирался убить ее, ибо она каким-то образом вступила в заговор против него. Я заткнул уши и сказал: - Спускаемся отсюда, и чтобы больше я не слышал этого бреда.
        Полный ужасающей подозрительности, он отпрянул, схватившись за рукоятку меча. Мы были одни на краю утеса, и он вскричал:
        - И ты с ней заодно! Август защитит меня! Мирмекс собирается убить меня!
        Я дал оплеуху сошедшему с ума царю и осторожно свел его вниз, говоря:
        - Если ты и мне не доверяешь, Ирод, то твой мир действительно пошел прахом.
        И когда мы оказались на прочной земле, я сказал:
        - А теперь выкладывай мне свои выдумки.
        Вместе с ним я вернулся в Иерихон, и всю дорогу он непрестанно говорил о ее вине. У него есть неопровержимые доказательства, сказал Ирод, и три дня он буквально сходил с ума, не в силах заставить себя убить Мариамну. Но наконец он отдал приказ. Его наемники бестрепетно вошли в покои Мариамны - им редко выпадало такое задание - и прикончили ее.
        Когда его безупречная жена была мертва, он стал любить ее больше, чем при жизни. Он безумствовал в своем огромном дворце и, стеная, взывал к пощаде у призраков, которые преследовали его. Он мог ворваться в мои покои и сидеть, глядя на Шеломит, после чего разражался рыданиями и стонами:
        - Я убил прекраснейшую еврейскую принцессу, которую только знал мир. Нет мне пощады!
        Через его ложе прошла какая-то гротескная вереница других женщин, которые становились его женами. У него было много детей, которые уже могли унаследовать его царство, а беснуясь среди своих рабынь, он тыкал пальцем то в одну девушку, то в другую и кричал: «Ты не Мариамна!» - но, тем не менее, брал их одну за другой.
        На корабле, на котором я возвращался из Испании, была шлюшка, услаждавшая матросов, симпатичная девушка, о которой и я порой мечтал в своем уединении, но капитан судна предупредил меня, что у нее портовая болезнь, так что я предпочитал лишь издалека смотреть на нее, но как-то Ирод, прогуливаясь по набережной Кесарии, увидел эту девушку и вскричал:
        - Вот ты - Мариамна!
        И действительно, она походила на нашу покойную царицу.
        - Только не ее! - взмолился я, но он уже был очарован ее царственной красотой, и его ничто не могло остановить. Потом уже, когда болезнь поразила его, он обрушился на меня:
        - Я говорил тебе, что это была Мариамна! Она вернулась, чтобы проклясть меня! - Он свалился больным, но египетский доктор взялся лечить его.
        Когда его беспокойство достигало предела - особенно если что-то напоминало ему о Мариамне, - он, расстроенный, приходил ко мне и говорил:
        - Мы должны выстроить в Антиохии храм, которому не будет равных, - и какое-то время со всей энергией занимался этим замыслом. Но вскоре его начинали одолевать жуткие подозрения о других заговорах против него. Как-то он приказал вздернуть на дыбы тринадцать женщин и подвергнуть их таким пыткам, которые человеческое тело выдержать не в состоянии, и когда, не в силах выдержать чудовищные страдания, они признавались в фантастических преступлениях и обвиняли людей, которых даже не знали, всех подозреваемых тащили на арену, где наемники, размахивая короткими мечами, безжалостно рубили и уродовали невинных, пока нам, кто смотрел на все это, не становилось плохо.
        Затем он снова приходил ко мне и шептал:
        - Они строили заговоры против меня.
        На этот раз ими оказались его собственные дети, сыновья Мариамны, которым мы с Шеломит помогали подобрать имена. Мы присутствовали при их обрезании - а теперь их обвиняли в попытке отравить отца. На этот раз, словно прислушавшись к словам богов, вмешался Цезарь Август и предупредил Ирода, чтобы он не вздумал убивать своих сыновей. Состоялось трогательное примирение, в ходе которого Александр и Аристобулос - последний был назван в честь своего дяди, которого я помог утопить, - слезно поклялись в сыновней любви к своему выжившему из ума отцу и пообещали хранить ему неизменную верность.
        Но спустя короткое время он снова пришел ко мне:
        - Эти злодеи снова собираются убить меня. - И на этот раз он представил мне доказательства их вины. Поэтому я сопутствовал ему в Беритос, город, который Цезарь Август назначил для проведения в нем суда, и дал перед судьями беспристрастные показания в пользу своего царя. Сам Ирод выдвинул ряд чудовищных обвинений, и наконец суд неохотно дал ему разрешение убить своих сыновей, если по размышлении он все же придет к такому решению. Как маньяк схватив это разрешение, Ирод вернулся в Иудею, имея при себе список из трехсот уважаемых граждан, подозреваемых в участии в заговора но когда я увидел этот перечень, то понял, что большинство жертв просто не могут быть заговорщиками, и стал спорить с ним, но он завопил: - Они строили козни против меня и должны умереть!
        Ирод, содрогаясь, в одиночестве остался в своем дворце в Кесарии, не в состоянии решить, должен ли он или нет убить своих сыновей от Мариамны, а мы с Шеломит убеждали его не делать этого. И стоило ему взглянуть на мою жену, как его охватывала волна раскаяния, и он заливался слезами, оплакивая свою потерянную принцессу, свою царицу, но наваливавшаяся на него скорбь лишь усиливала его решимость убить своих сыновей, так что я запретил жене видеться с ним, решив, что я сам смогу справиться с владевшим им чувством мести.
        - Освободи своих сыновей, - молил я. - Дай свободу тремстам евреям.
        Я мог бы добиться успеха, не вмешайся один старый солдат, который часто бывал во дворце. Из благодарности к помощи, которую старик оказывал ему в давних кампаниях, Ирод дал ему какую-то несложную работу, и этот ветеран, оказавшись с Иродом лицом к лицу, откровенно предупредил его:
        - Осторожнее! Армия ненавидит твою жестокость. Что касается твоих сыновей, то не только рядовые не поддержат тебя. Многие офицеры открыто проклинают тебя.
        - Кто осмеливается? - вскричал Ирод, и глупый старик высыпал ему целый ряд имен.
        Когда это произошло, я понял, что потерял последнюю возможность хоть как-то влиять на царя. Он послал своих телохранителей арестовать всех, кого назвал ветеран, затем вздернул старого солдата на дыбу и стал терзать его тело, выламывая ему все кости и дробя суставы. Ветеран дал бессмысленные признания, но они устроили Ирода. Собрав послушную толпу, он представил ей обвиненных офицеров. Захлебываясь дикими словами, полными жажды крови, он изложил историю заговора, напугавшую людей.
        - Ваше царство в смертельной опасности! - кричал он им и в апогее своего выступления завопил: - Вот они, виновные! Убейте их!
        Возбужденная толпа, вооруженная дубинами, накинулась на них. В тот день были разорваны на куски десятки ни в чем не повинных людей. Им крушили головы на глазах царя, который, подпрыгивая, танцевал перед толпой, крича: «Убивайте их! Убивайте!»
        Сколько евреев перебил Ирод в те годы, когда им владело безумие? Сколько колонн он воздвиг в годы своего величия? Ни то ни другое подсчитать невозможно. Я, которому довелось стать свидетелем лишь нескольких таких массовых боен, своими глазами видел жестокую смерть, должно быть, шести или семи тысяч лучших людей царства. Вот лишь один совершенно бессмысленный инцидент: женщина, которой рабыня завивала волосы, высказалась против таких убийств. Рабыня сообщила о ней, и ее подвергли пыткам. Она изрыгнула имена шестидесяти сообщников, никто из которых ни о чем не подозревал. Их, в свою очередь, стали пытать на дыбе, когда германские и африканские наемники выдергивали им кости из суставов, и они назвали еще сотни других людей. Все были уничтожены без суда за преступление, смысла которого никто не понимал. Их добро перешло в царские закрома, и все члены их семей, вплоть до двухмесячных младенцев, тоже были перебиты.
        Так сколько евреев уничтожил Ирод? Сколько великих умов он обрек на изгнание и забвение? В какой мере он подорвал мощь нашего царства? Я не могу даже предположить, но количество жертв исчисляется тысячами и тысячами. Точнее, речь надо вести о десятках тысяч, и, как правило, это были самые лучшие, самые достойные мужчины и женщины нашего царства. Я мог лишь удивляться, что среди евреев еще оставались люди, способные собирать налоги или составлять законы, но я отнюдь не удивился, когда наконец и мы с Шеломит попали в сети Ирода. Кто и что сообщил о нас? Я не могу даже предположить. В чем было наше преступление? Я не в состоянии даже представить. Может, какая-то женщина, утомленная своим любовником-черкесом, пробормотала наши имена, всплывшие из далеких воспоминаний. Я спросил Шеломит, что она думает об этой теории, и она ответила:
        - Не хуже любой другой, что может прийти нам в голову.
        Какой ужасный размах обрела эта трагедия! Треть моих друзей пала под ударами тирана: Антигонуса схватили по навету какого-то торговца рыбой, Барнабаса убили потому, что он владел землей, приглянувшейся царю. Шмуэля, дядю моей жены и достойного еврея, обезглавили по доносу пьяного греческого моряка. Я даже не знаю причин, по которым погибли Леонидас, Маркус и Абрахам. Поэт Аисидас и певец Марцеллус погибли как участники заговора, цели которого так и остались непонятными. Исаак и Иокнем были убиты лишь потому, что им принадлежало серебро. Я могу продолжать, но этот список мертвых бессмыслен, ибо он есть у каждой семьи в Иудее - просто полон другими именами, обреченных по совсем другим обвинениям. Почему римляне позволяли этому безумцу уничтожать свой собственный народ? Да, Иудея далеко от Рима, и то, что в ней происходит, никак не сказывается на нем. Много лет назад Ирод с моей помощью очаровал Цезаря Августа, и все эти десятилетия римский император был готов поддерживать Ирода, пока тот обеспечивал порядок на границах его империи. Конечно, в Рим поступали донесения, но все обвинения, выдвигавшиеся
в адрес царя в красном облачении, ложились перед императором в пурпурной тоге, так что Август всегда принимал сторону Ирода. Как-то комиссар, посланный в Кесарию, признался мне, как соратнику-римлянину:
        - Неужто нас в самом деле волнует, что перебьют самых лучших евреев? Нам будет куда легче править, если всех их уничтожат.
        Так что Ироду не только позволялось уничтожать народ, но его и прямо побуждали к этому.
        Тем не менее, несколько недель назад события обрели такой поворот, что даже римляне обратили внимание на террор, который воцарился в пределах некогда надежного форпоста Иудеи. Довольно давно Ирод в виде предельного оскорбления в адрес евреев, которые ненавидели его с той же силой, с какой он презирал их, решил водрузить над главными воротами храма деревянного римского орла, первое изображение, которое со времен Антиоха Эпифана осквернило храм, и все эти годы верующие евреи были бессильны что-либо сделать с этим оскорбительным символом. Когда он появился впервые, я еще не понимал евреев так хорошо, как сейчас, и отказывался принимать их стойкое неприятие этого оскорбления их религии. Но теперь, благодаря Шеломит, думаю, что я их понимаю.
        Как бы там ни было, несколько дней назад двое священников обратились с горячими речами к своим ученикам, и группа молодых людей спустилась на канатах с башни замка и сбросила римского орла. Это событие было радостно встречено верующими по всему Иерусалиму, и, я думаю, могло бы вспыхнуть восстание, если бы германские и африканские наемники Ирода не ворвались в толпу и не арестовали бы двух священников вместе с сорока их учениками, которых приволокли и бросили перед царем. Тот впал в неописуемую бессмысленную ярость, ибо посчитал, что действия евреев могут привести к прямому конфликту с Римом и его трон окажется в опасности. Он почувствовал, что от падения деревянного орла вздрогнула его корона. И в слепой ярости нанес ответный удар. Двое священников и трое ребят, которые скидывали орла, были сожжены заживо перед воротами храма. Остальные сорок человек были загнаны в узкий загон, где солдаты-африканцы порубили их на куски. Ирод сообщил Августу, что орел заменен еще более крупным изображением, так что Риму не стоит беспокоиться. В случае необходимости, чтобы успокоить Цезаря Августа, Ирод готов
перебить и миллион евреев.
        Публично Рим принес ему благодарность, но в глубине души Ирод был жестоко уязвлен неприятием со стороны своих евреев, что и привело к фатальному обострению его заболевания. Чувствуя, что он близок к смерти, Ирод упросил меня сопровождать его в горячие бани на другом берегу Иордана, где из скалы бьет чистый источник, впадая в Мертвое море, озеро словно из тяжелой бронзы. Место это называется Каллирхое, и, добираясь до него, мы двигались через выжженные пустые земли к востоку от Иерусалима. Мне казалось, что мы мертвецы, шествующие через ад, и Ирод, должно быть, разделял мои мысли, потому что приказал солдатам опустить полог своего паланкина, чтобы не видеть окружающую пустыню, которая так хорошо соответствовала мрачности его души. Вечером, когда мы разбили лагерь, он завел со мной разговор об известных ему греческих философах, о греческой красоте, которая всю жизнь глубоко поражала его, и, справившись с сухим кашлем, сказал:
        - Мы с тобой, Мирмекс, были лучшими греками из всех. Рим считает нас римлянами, но мы обдурили его. Даже Цезарь Август не смог купить мою душу, потому что она принадлежит Греции.
        Я был удивлен, услышав из его уст слово «душа», ибо это был термин эллинизма, незнакомый евреям. Они вообще не знали этого понятия, но оно выражало его отношение к жизни. Наш душевный разговор вдохновил его и придал силы преодолеть оставшийся путь, но в Каллирхое, куда после дней, проведенных в пустыне, прибывают больные люди, местные врачи прописали ему горячие ванны из едва ли не кипящего масла.
        Я опустил пальцы в булькающую жидкость и возразил, что этот жар может убить его, но врачи настаивали на своем, и Ирод сказал:
        - Если мы уж так далеко забрались, старина, то давай испытаем и этот жар.
        Ирод опустился в эту жаровню с маслом. Я оказался прав, жар был столь силен, что он потерял сознание. Из сдавленного горла вырвался хрип, и у него в смертной муке закатились глаза. Я закричал, что врачи убивают его, но они заверили меня, что побелевшие глаза - это хороший признак, и через несколько минут в этой кипящей бане из нее извлекли обмякшее, как у мертвеца, тело Ирода, но врачи предсказали, что он придет в себя. Со временем он действительно оправился от этого испытания, но после нескольких дней под финиковыми пальмами Каллирхое ему стало хуже, и он приказал:
        - Доставьте меня обратно в Иерихон. У меня есть кое-какие срочные дела с моим сыном Антипатром. - И мы проделали обратный путь через пустыню, напоминавшую о смерти.
        В последний раз я видел царя Ирода семь дней назад. Я описал его состояние своей жене, и когда она услышала, как оно ужасно, то не удержалась от слез, оплакивая нашего старого друга. Когда-то он был стройным и красивым, но теперь чудовищно распух и заплыл жиром. Он стал почти лыс, и рот его щерился тремя сломанными передними зубами, которые он не стал вставлять. Все его тело было поражено болезнью, ноги превратились в огромные тумбы, распухшие от самых лодыжек. Он не мог есть без мучительных желудочных спазм, его гениталии стали жертвой тяжелого заболевания, и там из гниющей плоти выползали черви. Все его тело было в язвах, но хуже всего, что от него шел такой запах гниения, что даже телохранителям приходилось время от времени покидать его, чтобы не потерять сознания. Его возраст уже подходил к семидесяти годам, и это умирающее тело несло на себе следы всех преступлений прошедших лет: его жуткие болезни были местью Мариамны, и ее сыновей, и ее матери, и его друзей, которых он уничтожал тысячами. Невозможно представить, какой ужас он вызывал, но этот человек был моим другом, моим благодетелем, и,
когда остальные покинули его, я продолжал оставаться с ним, чтобы хоть как-то облегчить его последние часы.
        - Ирод, - откровенно сказал я, - я твой самый старый друг, и я уже ничего не боюсь. Ты не можешь причинить мне вреда больше, чем я сам причинил его себе, работая с тобой и на тебя.
        - Что ты хочешь сказать? - сказал он, приподнимаясь на локте так, что в лицо мне с ужасающей силой, словно из десятка отхожих мест, пахнуло его зловонное дыхание.
        - Я помог тебе утопить Аристобулоса…
        - Он был задушен! - заорал сумасшедший царь. Он уже не помнил, что среди его жертв двое носили имя Аристобулос - дядя и племянник. Он забыл свое первое страшное преступление.
        - Я стоял рядом, когда убивали Мариамну…
        - Нет! - возразил он, вскидывая другую руку. - Ко мне приходит ее призрак! Он даровал мне прощение! - С идиотским хихиканьем он рухнул обратно на ложе. - Она простила меня, Мирмекс! Ее призрак больше не появляется. О, Мариамна! - Он зарыдал, и из его содрогающейся груди вырвались волны такого зловонного дыхания, что мне пришлось отойти от ложа, на котором покоилось его разлагающееся тело. - Не оставляй меня! - взмолился он. - Ты единственный друг, которому я могу доверять!
        В его голосе была детская тоска по тем дням, когда мы были вместе. Он спросил, готов ли я снова сопровождать его в северные провинции.
        - Галилея - единственное место в моем царстве, где люди по-настоящему любят меня, - захныкал он. - Я должен снова вместе с тобой увидеть Макор. - Он стал вспоминать, как из моего маленькою города начал свой путь к трону, и спросил, остается ли он таким же красивым, поддувает ли все так же в жаркие дни из вади прохладный ветерок. - В Галилее меня по-прежнему любят, - убеждал он себя.
        Видя, как умирающий отчаянно цепляется за мысль, что его продолжают любить, я решил сыграть на этом его бредовом представлении, дабы добиться цели, ради которой и пришел к нему.
        - Тебя не будут любить, Ирод, - сказал я, - если ты все же решишься убить Антипатра. - Мои слова оживили его, если только ненависть способна вдохнуть жизнь в разлагающееся тело.
        - Мой сын участвует в заговоре против меня! - садясь, заорал он. - Из-за его лживых слов мне пришлось обречь на смерть других сыновей. О Александр и Аристобулос, мои преданные, мои прекрасные сыновья, почему я так глупо приказал убить вас? - Он снова рухнул на подушки и несколько минут плакал по своим погибшим сыновьям, но тут к нему вернулась злоба к оставшемуся в живых сыну, и он обрушил на него страшные проклятия, обвиняя его в невообразимых преступлениях.
        - Ирод! - попытался я успокоить этого сумасшедшего. - Ты же знаешь, что не сделаешь этого. Освободи его, и вся Иудея будет аплодировать тебе.
        - Ты так думаешь? - Ему вроде передалась моя уверенность, что, отменив смертный приговор, он наконец завоюет любовь своих подданных, и я уже был готов продолжить защищать Антипатра, что годы назад я сделал для самого Ирода, но тут нас прервал стражник из тюремной охраны, принеся новость, что Антипатр, которому кто-то сообщил, что Ирод уже мертв, пытался подкупить стражу, чтобы она освободила его и он заявил о своих правах на трон. - Убейте его! - заорал со смертного ложа этот заживо разлагающийся человек, и отряд его стражи, обнажив мечи, чтобы обрушить их на пятого члена его семьи, послушно двинулся выполнять его приказ, а я вспомнил брезгливые слова Августа: «Я предпочел бы быть свиньей в стаде Ирода, чем членом его семьи, потому что у свиньи все же есть шанс выжить».
        - Ты дурак! - завопил я. - Царству нужен Антипатр!
        - А мне нет! - злобно рявкнул старый властитель. Возбуждение вынудило Ирода захлебнуться кашлем, его стали сотрясать сильные судороги, отчего комната наполнилась тяжелыми запахами, его перекосило от боли, и, когда спазмы кончились, он, обессиленный, остался лежать на спине. Какое-то время он поплакал по сыну, которого в данный момент убивали, и несколько раз прошептал имя Мариамны. - Будет ли она ждать меня, когда я умру? - взволнованно вопросил он. Прежде чем я смог ответить, он продолжил: - Ты счастливчик, Мирмекс, ты и Шеломит. - Он одарил меня братской улыбкой и с удовлетворением посмотрел на слезы, которые невольно выступили у меня на глазах. - Была ли на свете женщина красивее той юной еврейки, которую мы знали? Клеопатра, Себаста… всех их я знал, но такой, как Мариамна, не существовало. Почему она покинула меня? - Он говорил о ней так, словно ее унесла какая-то неожиданная болезнь, за которую он не нес никакой ответственности. Но тут, почувствовав приближение опасности с другой стороны, он прошептал мне: - До тебя дошли слухи, Тимон? Что якобы родился подлинный царь Иудейский?
        Поскольку я ничего не знал о слухах, которые не дошли до меня, он подозвал меня поближе и прошептал еле слышным голосом:
        - Говорят, это случилось в Вифлееме. Я послал солдат разобраться.
        Я ничего не мог сказать по поводу его последних страхов, так что продолжал хранить молчание, но вдруг он встал, оставил ложе и зашаркал по комнате своими чудовищно опухшими ногами, напоминая труп трехдневной давности. Покачиваясь, он отмахивался от воображаемых теней.
        - Почему эти евреи так ненавидят меня? Тимон Мирмекс, ты женат на одной из них. Вот ты и скажи мне. Так почему же евреи ненавидят меня?
        Широко расставив ноги, чтобы сохранить равновесие, он в ночной рубашке стоял передо мной, выкрикивая:
        - Я был хорошим царем для евреев. Я принес на их землю мир и справедливость. Вспомни, какие мы строили для них храмы - и как холодно они относились ко мне. Они называли меня идумеем и говорили, что я не еврей. Мирмекс, ты же знаешь, что моим единственным желанием всегда было служить евреям. - Внезапно вцепившись мне в руку, чтобы не упасть, он вскричал: - Ведь Шеломит любит меня, не так ли?
        Я заверил его, что она полна любви к нему, и он захныкал, как ребенок.
        - Она единственная, кто так ко мне относится. - Снова перехватив меня за руку, он признался: - Ты же знаешь, что Мариамна никогда не любила меня… Она относилась ко мне с презрением… говорила, что я не настоящий царь. - Он с подозрением огляделся и прошептал: - Я думаю, что у нее был любовник. Человек, который приходил во дворец стричь ее.
        - Прекрати богохульствовать, - сказал я ему, словно он был ребенком, которого надо было уложить обратно в постель. - Всего лишь на прошлой неделе Шеломит сказала мне, что любит тебя. Но если ты продолжишь убивать евреев, даже она возненавидит тебя.
        Схватившись за горло, он в ужасе уставился на меня:
        - Шеломит возненавидит меня? Неужели она не понимает, что все мои поступки имели одну цель - помочь ее евреям? Мирмекс, скажи мне честно - когда я умру, евреи будут скорбеть по мне, не так ли?
        Почему я ему это сказал? Что мешало мне согласиться с этим сумасшедшим стариком, что я не раз делал в предыдущие годы? Какое для меня имело значение, будут ли евреи скорбеть по нему или нет? Но я сказал ему:
        - Ирод, если ты продолжишь убийства, то никто не пожалеет о тебе.
        Он отшатнулся, словно я ударил его. Ирод словно подавился моими словами. От его разлагающегося тела шел такой запах гниения, что я с отвращением посмотрел на него. Это привело его в ярость, и он начал орать:
        - Ты ошибаешься, Мирмекс, клянусь всеми богами, ты ошибаешься! Евреи будут оплакивать меня так, как никогда не скорбели раньше. - Он позвал своих наемников - африканцев, киликийцев, египтян, германцев, персов, - которые хладнокровно перебили всех вождей иудаизма, и визгливым голосом стал отдавать им короткие резкие приказы: - Отправляйтесь во все города Иудеи. Арестуйте там всех видных горожан. Бросьте их по тюрьмам и охраняйте их. Кормите их досыта. Дайте им все удобства. А в день моей смерти перебейте их! - Солдаты изумленно застыли на месте, а Ирод продолжил: - А теперь отправляйтесь по городам. Вплоть до самых маленьких. Даже в Макор. И начните с ареста этого человека! - Дрожащим пальцем он показал на меня. - Он и его жена умрут. Убейте их так, как я вам приказал.
        Ирод снова принялся шататься по комнате, размахивая и рубя воздух правой рукой. Выхватив меч у одного из своих германцев, он стал голосовать воздух у меня перед глазами.
        - Рубите его до смерти! Перебейте всех видных людей в царстве! - потеряв силы, он рухнул на вонючие простыни и ухмыльнулся мне. Его лицо с выбитыми зубами было похоже на уродливую маску. - Ты умрешь, Мирмекс. Почему ты должен быть высоким и стройным, когда я превратился в чудовище? Почему у тебя свои зубы и волосы, когда у твоего царя нет ничего, кроме гниющего тела? Почему у тебя есть Шеломит, а у меня отняли единственную женщину, которую я любил? Ты умрешь. Все вы умрете.
        И когда солдаты двинулись арестовывать меня, он разразился рыданиями на своем ложе, а я вспомнил древнюю поэму царя Давида, которую Шеломит часто пела мне:
        Каждую ночь я плыву на своем ложе,
        И оно увлажнено моими слезами.
        В печали я выплакал все глаза…
        Ирод был законным наследником царя Давида, так что были основания их сравнивать, но, стоя перед ним в роли пленника, я думал, как давний царь Иудейский оплакивал свершенные им великие грехи и искал утешения во всепрощении еврейского Бога, которому он неумело пытался служить; Ирод же плакал только по себе, по своему личному убожеству. Он взывал о милости Божьей, но не мог найти успокоения.
        Со своего ложа он выкрикнул последние слова, которые мне довелось услышать от старого друга:
        - Когда я умру, евреи не будут скорбеть по мне. Пусть они скорбят по своим богам.
        И меня увели.
        Под охраной меня доставили в Макор. Как заключенный я миновал Себасту, город, которому, перестроив, я придал величие и назвал его в честь жены Августа. С кандалами на руках я оставил за собой Назарет, Кану и Иотапату. Стража следовала за мной, когда, пройдя через болотные топи и тени своей оливковой рощи, я поднялся к воротам, воссозданным мною по римскому образцу. Я отчаянно пытался крикнуть Шеломит и предупредить, чтобы она бежала, но солдаты успели ворваться в город и арестовать ее. Когда мы встретились на форуме, который я построил, оба мы уже были в кандалах, но она была так же прекрасна, как в тот день, когда Ирод подвел ее ко мне. Она не плакала, не упрекала меня за ошибки, которые привели нас к такому исходу. Когда командир караула зачитал приказ, что Тимона Мирмекса и его жену Шеломит надлежит арестовать и заключить в общественную тюрьму, где горожане могут увидеть их, и что при известии о смерти Ирода они будут казнены, Шеломит улыбнулась.
        - Передайте царю Ироду, - сказала она солдатам, - мне очень жаль, что он убил Мариамну. - Эти несколько слов заключали в себе бесконечное презрение, которое она испытывала к нему.
        Все это случилось три дня назад. Жители нашего маленького города вели себя так, как и предсказывал Ирод. Неевреи подходили к ступеням храма и горестно оплакивали мою судьбу, а я говорил им, что, как римлянин, я готов к смерти. Евреи же приходили навестить Шеломит, ибо ее отец был достойным человеком, оставившим по себе глубокую память в Галилее, и она столь же убежденно говорила им, что прожила долгую и хорошую жизнь и что бесчестье казни не может унизить ее. Мои соотечественники выдвигали аргументы, а ее - возносили молитвы, и получалось, что нам с Шеломит приходилось утешать и успокаивать живущих, а не слушать их слезные сетования по нашему поводу. Но мне не хотелось бы создавать впечатление, что мы вели себя как истые стоики. Вчера я подошел к жене, когда она протирала уставшее лицо душистым маслом, которое хранилось в маленьком флаконе. Перед ней лежал поднос с этими бутылочками, который Ирод подарил ей много лет назад, когда мы все вместе проводили время в Кесарии, и она так бережно брала их одну за другой, наводя с их помощью красоту, словно мы собирались на царский обед, что я невольно
всхлипнул, а она оставила поднос и взяла меня за руку.
        - Мы не должны осуждать себя за то, что служили Ироду, - шепнула она.
        - Ты не осуждаешь меня… за то, что наши судьбы были сплетены с его?
        - Конечно нет! Если не считать этих последних безумных лет, он принес куда больше добра, чем зла. Он управлял жестко и грубовато, но он дал нам мир.
        - Почему вы, евреи, всегда искали таких царей, как Ирод?
        - Мы? Ирода дал нам Рим. Мы не выбирали его.
        - Я хочу сказать, что если бы твой народ последовал примеру Маккавеев, то Ирод не появился бы.
        Обдумав мои слова, она медленно произнесла:
        - Нам, евреям, всегда было непросто поддерживать своих же соплеменников. Похоже, мы предпочитали, чтобы нами правили другие. - И затем добавила: - Это то, что ты не в состоянии понять. Но мы не можем поклоняться любому правителю, то ли доморощенному, то ли поставленному Римом. Мы считаем, что существует лишь Божье Царство и лишь Мессия принесет его нам, так что, если бы даже Ирод был евреем, мы не могли бы признать его. И никогда впредь в Израиле не возникнет еврейское государство, потому что мы обречены жить под чужим игом, свидетельствуя не перед властителями, а перед Богом.
        Мне не хотелось вести с ней эти философские дискуссии, и я перевел разговор на более счастливые дни нашей жизни:
        - Мне снова девятнадцать лет, а ты - девочка, которая живет рядом с синагогой в Макоре. В Птолемей приходит маленький корабль, на борту которого могучий и властный юноша по имени Ирод, и, сходя на берег, он говорит: «Я пришел дать мир Галилее». И если бы нам довелось снова вернуться в те годы, посоветовала бы ты мне встать рядом с ним? И защищать его перед Октавианом?
        И снова она помолчала, обдумывая мой вопрос, потому что Шеломит была свойственна типично еврейская черточка - относиться к жизни с предельной честностью.
        - Неужели мы боимся своей истории? - тихо сказала она и, сжав мою руку, продолжила: - Да, мы следовали за Иродом и, думаю, повторили бы этот путь. Но я должна была бы, Тимон, поделиться кое-какими мыслями с великим царем, которому мы так преданно служили. - Прежде чем я смог ответить, она засмеялась и спросила: - Из всех лет, что мы прожили вместе, какие были самыми лучшими? Когда мы строили ту прекрасную улицу с аркадами в Антиохии?
        - Нет. Кесария возникла на пустом месте. И пока стоит земля этот город будет столицей Азии. Чтобы возвести его, не жаль было никаких сил. - Сидя в своей тюрьме, мы вспоминали величественные ряды колонн, дворцы и театр, который, подобно драгоценному камню, расположился на берегу синего моря. Мы, Ирод и я, дали жизнь шедевру, и он останется жить, пока люди будут ценить красоту.
        Вчера, слушая, как я восторженно вспоминаю Кесарию, Шеломит улыбнулась, а когда я спросил, что вызвало ее улыбку, она сказала:
        - Какой ты упрямый римлянин! Я-то думала, что предмет твоей вечной гордости - это Иерусалимский храм. Даже мы, евреи, не можем не признать, что Ирод сотворил настоящее чудо.
        Я никогда не говорил с женой на эти темы, но смерть стояла у нас за спиной, и теперь не было никаких убедительных причин скрывать свои мысли, так что я сказал:
        - Этот храм я выкинул из памяти. Для меня он не существует.
        - Почему? - вскричала Шеломит, ибо она, как и все евреи, питала глубокую привязанность к этому древнему строению.
        - Я давно подозревал, что рано или поздно Риму придется разрушить этот храм.
        - Но почему?
        - Потому что императорский Рим и этот храм не могут существовать вместе в пределах одной империи.
        - Тимон! Ты, как и царь, несешь бред. Рим - это одно. Он лежит за океаном, он полон могущества, а храм существует в совершенно ином мире. И ему существовать вечно.
        - Я тоже так считал.
        - Что же заставило тебя передумать?
        - Ты не была в Иерусалиме, когда вероучители заставляли молодых людей свергать деревянных орлов.
        - Ты мне об этом рассказывал, - ответила моя жена, и ее глаза радостно заблестели при воспоминании об этом смелом поступке.
        - Ты вспоминаешь, как они летели вниз, - сказал я, - а вот я помню людей, которых сжигали живьем. Мы поставили перед храмом пять столбов, навалили на каменные плиты огромные кучи ветвей, на которые и взошли приговоренные. Солдаты Ирода… они всегда были готовы выполнить любой приказ… разожгли костры, и мы были готовы услышать крики страданий…
        - Что же произошло?
        - Пламя разгоралось неравномерно, но, когда его языки стали лизать лица обреченных, одно за другим, люди, сгоравшие заживо, с последним вздохом выкрикивали слова: «Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един!»
        - Что еще может сказать человек в такой момент?
        Я посмотрел на Шеломит, на женщину, ближе которой у меня не было никого в жизни, и осознал, насколько глубоко я понимаю ее. Должно быть, она тоже это почувствовала, потому что тихо сказала:
        - Завтра или на другой день, когда прибудет посланник и солдаты направятся убивать нас, ты будешь думать о Риме, и об Августе, и о тех далеких зданиях, которые ты строил. Ты даже успеешь взглянуть на Аугустиану по ту сторону дороги и увидеть, как над ней померкнет этот чудный свет. Тимон, я так любила тебя. Ты всегда был таким смелым, таким стойким. - Она заплакала, не сдерживая рыданий. По ее щекам текли обильные слезы. Они капали ей на колени.
        Шеломит взяла один из сосудов для духов и стала ловить губами слезы, чтобы они капали в бутылочку. Издав нервный смешок, она сказала: - У нас с тобой все было - запахи жизни, слез и розовых кустов, весенние запахи оливковых деревьев. И эти ароматы не покидали меня с первого дня нашей встречи. - Поставив флакон на поднос и подавив слезы, она продолжила эти размышления: - Умирая, ты будешь видеть перед собой строения этого мира, а я буду шептать: "Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един». И вся армия Ирода, все его костры не смогут заглушить эти слова.
        - Вот почему я и говорю, что храму предстоит быть разрушенным. Рим предложил вам стать частью этого большого мира. Но вы в своей упрямой гордости отвергли его, не в силах расстаться со своим храмом.
        - Неужели ему суждено исчезнуть? - всплакнула она, но мы настолько устали от этих разговоров, что я оставил ее у самодельного туалетного столика, чтобы она кончила приводить себя в порядок, и пошел к выходу из храма, где стража только ждала приказа прикончить нас.
        Двое из них были египтянами, а двое германцами, и я спросил у них, как они оказались на службе у Ирода. Египтян подарил ему Цезарь Август, когда разгромил Клеопатру, а германцы попали в Иудею как рабы, но, используя предоставлявшиеся возможности, возвысились До определенного положения в армии.
        - Сколько евреев вы перебили? - спросил я у них.
        Они пожали плечами.
        - Мы делали то, что нам приказывали, - ответили они.
        - И все же, как много? - продолжал настаивать я. - Мы не вели никаких войн с чужаками, так что вы имели дело только с евреями, так сколько же, по вашему мнению?
        Они стали вспоминать различные походы на Иерусалим, когда там возникали волнения, вторжения в Самарию еще до того, как та стала называться Себастой, и мятежи в Газе. Цифры постепенно росли, пока не выяснилось, что эти четверо обыкновенных солдат, действуя в различных местах, отправили на тот свет не менее тысячи видных евреев.
        - А когда придет приказ убить мою жену и меня… неужели вы не задумаетесь, в чем дело?
        - Нам отдают приказы, и мы их исполняем, - ответил один из германцев. На левом бедре его привычно висел острый, наводящий страх меч.
        - Но вы же знаете, что Ирод сошел с ума.
        - Не смей осуждать царя, - предупредил меня один из солдат.
        - Он же мертв. Мы всего лишь ждем подтверждения.
        - Вам бы пожелать ему долгой жизни, - на ломаном греческом возразил один из германцев.
        - Вы не ответили на мой вопрос. Чего ради вам подчиняться приказам покойника?
        - Потому что вместо одного царя будет другой, - объяснил германец. - Если Ирод, как ты говоришь, умер, то в Антиохии отдает приказы уже другой царь, а над ним - император в Риме, и не так уж важно, кто говорит нам, что делать. Над нами всегда где-нибудь есть царь.
        Евреи приходили молиться вместе с Шеломит, и на их бородатых лицах, застывших в каменной неподвижности, я и нашел объяснение поведения солдат Ирода. На земле всегда есть царь, отдающий приказы, и пусть они часто противоречивы или даже бесчеловечны, как у гниющего Ирода, где-то над ним есть подлинный властитель, который судит о вещах по справедливости и по прошествии времени исправляет ошибки земных царей. И не существуй такого порядка вещей, поведение таких смертных, как Ирод, вообще не поддавалось бы разумению.
        Я смотрел на евреев, которых никогда не понимал, ибо их раса всегда держалась в стороне, отказывая римлянам и в любви, и в терпимости, и теперь я осознавал, что отнюдь не соратники Ирода, а именно эти бородатые непреклонные люди обеспечили Иудее, а может, и всей империи возможность обрести моральную стойкость. Между евреями и римлянами могла вспыхнуть война - в чем я не сомневался, - и, вне всяких сомнений, храм, как символ иудаизма, должен был исчезнуть, но убеждения, которых придерживались эти люди, их высокая уверенность, которую я читал на их лицах, в конце концов должны были восторжествовать. В первый раз я пожалел, что мне предстоит умереть, потому что мне захотелось стать свидетелем этого великого столкновения. С моей точки зрения, Ирод за время своего долгого правления убил всякую веру в Рим. Должно было быть что-то еще, какая-то сила, которая могла бы контролировать этого сумасшедшего. Господи, он ведь как-то намекал, что, если слухи верны и если в Вифлееме в самом деле появился на свет подлинный царь Иудейский, то предстоит уничтожить всех еврейских младенцев в тех местах, но он не
посмел претворить в жизнь это ужасное действо. И очень важно, что в этот мир была призвана какая-то высшая сила, которая остановила другие безумства этого человека, и я бы хотел иметь возможность встретить ее посланников, когда они появятся.
        Вчера мы с Шеломит долгие часы говорили на эту тему, и я пошел спать, чувствуя глубокое уважение к ее религии, в которую раньше я так толком и не углублялся. «Пойду спать», - сказал я, словно за спиной остался обыкновенный день из череды ему подобных, но это было не так. Скорее всего, нам никогда уже не придется делить ложе. Никогда больше я не увижу, как она встает по утрам, напоминая цветок, распускающийся по весне, и даже в забвении смерти, если мне будет позволено сохранить память, мне будет не хватать ее больше, чем я могу сказать. Мои три сына, один из которых живет в Антиохии, один в Риме, а еще один на Родосе, будут напоминать ее обликом, но, когда пройдут годы и они умрут, ее милый образ окончательно забудут. Будучи еврейкой, она никогда не разрешала мне запечатлеть на портрете ее облик, ибо, подобно тем смельчакам, которые скинули римского орла и были сожжены за свою отвагу, она считала изображения людей богохульством. Когда-то Моисей приказал своим евреям воздерживаться от воссоздания образа и подобия, но я лишь улыбался - пока стоит Макор, восемь прекрасных колонн будут напоминать о
ней. Они напоминают о ней куда более зримо, чем это было бы под силу портрету, потому что они передают сущность этой женщины - высокой, с безукоризненной фигурой, сдержанной и в то же время полной изящества. Подобно колоннам, воздвигнутым в ее честь, она не украшала голову и никогда не отягощала ее никакой ношей, потому что она была свободной женщиной. Только у евреев появляются на свет такие женщины, и мне довелось знать двух из них - Мариамну и Шеломит. Останься царица в живых, она бы спасла Ирода от безумия, но она погибла преждевременно, и он умер вместе с ней.
        У ворот появились посланники. Шеломит придвинулась, сжав мою правую руку. Мы смотрели, как эти долгожданные люди в коротких военных туниках идут по улице и пересекают форум. Они прошли меж колоннами, не глядя на нашу тюрьму, и направились ко дворцу правителя. Мы видели, как они, неся с собой мрачные известия, исчезли в нем, и невольно заметили, как подобрались четверо стражников, готовясь к исполнению смертного приговора, которое ждало их впереди.
        Шеломит, вознося молитву, опустилась на колени, а несколько старых евреев, которые еще знали ее отца, стали раскачиваться вперед и назад, стоя у стен храма, но я не понимал их молитвенных стенаний.
        Сам я не мог молиться. Я присоединился к Ироду, когда мне было всего девятнадцать лет, и вместе с ним взошел к триумфу и власти. И если бы его безумие не обрекло меня на смерть, мне не на что было бы жаловаться. Бесчисленные поколения моих предков жили в Макоре с незапамятных времен. Они всегда знали, как сосуществовать с армиями захватчиков, и, как правило, принимали верные решения. Как требовала обстановка, они были евреями, или греками, или вавилонянами, а много лет назад я решил стать римлянином. Я был хорошим римлянином и оставляю этот мир - не только Макор, но и Иудею и Сирию - более прекрасным, чем впервые увидел его. Отдав ему свое благословение, я готов умереть.
        Правитель оставил свой дворец, который я возвел, и двинулся по форуму, разбитому мной. Он подошел к тюрьме, которую я построил для себя, и стражники-германцы обнажили мечи - те страшные короткие мечи, которые исполняют приказы царя. Правитель и посланники застыли перед колоннами храма, и Шеломит отважно встала рядом со мной. И тут раздался голос:
        - Царь Ирод мертв. Пленники получают свободу.
        Шеломит отпустила мою руку, а я мог думать лишь о том, что теперь мне предстоит искать нового царя, дабы претворить в жизнь планы строительства новых зданий. Но Шеломит опустилась на колени, и я услышал, как она возносит молитву: «Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един!»
        Глава девятая
        Уровень VIII
        Игал и три его генерала
        Медная монета, римский сестерций, стоивший к моменту чеканки примерно 4 цента. Составлял одну четвертую динария, библейского пенни. Монета с этим знаменитым изображением, выпущенная в честь завоевания Иудеи полководцем Веспасианом в 67 г. н. э., была в ходу во время правления династии Флавиев: императора Веспасиана (70 - 79 гг.), его сына Титуса (79 - 81 гг.) и его второго сына Домициана (81 - 96 гг.), преследовавшего христиан.Данная монета была выпущена в Риме Веспасианом в 72 г. в честь Тита, который в 70 г. разрушил Иерусалим, положив тем самым конец Еврейской войне. На аверсе: T(itus) CAES(ar) VESPASIAN(us) IMP(erator) PON(tifex) TR(ibuntcia) POT(estate) CO(n)S(ul) II. (Цезарь Титус, сын Веспасиана Императора, Великий Понтифик, Обладатель Власти, дважды Консул.) На реверсе: IUDAEA САРТА S(enaitus) C(onsulto). (Иудея взята. С одобрения Сената). Подобные монеты чеканились и в Кесарии, но происхождение этой монеты можно отнести к Грегции. Они выпускались вплоть до убийства Домициана. Потеряна римским путешественником на развалинах Макора 18 октября 74 г.
        В течение всей своей долгой истории судьба Макора обычно определялась событиями, которые происходили в таких далеких столицах, как Мемфис, Вавилон, Антиохия и Рим; горожанам оставалось лишь внимать отдаленным слухам, которые могли иметь к ним отношение.
        Так в 14 году они услышали, что великий Цезарь Август скончался и его трон захватил тиран Тиберий, человек настолько развратный и трусливый, что ему пришлось бежать из Рима и до 37 года скрываться на маленьком островке, где его и задушили в куче грязного белья. Тиберию унаследовал тиран еще почище его самого - Калигула, который, как и все его предшественники, настаивал, чтобы все почитали его как единственного бога. Предаваясь отвратительной похоти и лишившись рассудка, он приказал, чтобы во всех храмах империи были воздвигнуты его статуи, и все народы подчинились этому глупому приказу - все, кроме одного.
        Евреи Иудеи отказались считать Калигулу своим богом. Отказались они и принимать на своей земле его статуи. Когда император услышал об их упорном неподчинении, он прекратил бражничанье и распутство, чтобы оповестить - если только евреи, единственные из его подданных, отказываются считать его богом, то он заставит их это сделать мощью своих армий, после чего продаст в рабство оставшихся в живых мужчин и детей еврейского народа. Этот зловещий эдикт был объявлен в том году, когда Калигула приказал избрать своего жеребца римским консулом, а спустя несколько дней, утомившись надоевшим зрелищем убийств на арене, он приказал бросить на растерзание диким зверям сотни случайных зрителей гладиаторских боев, дабы насладиться их неожиданными мучениями в когтях набросившихся на них львов и тигров.
        Свой эдикт с приказом усмирить евреев Калигула направил испытанному ветерану римских войн генералу Петронию, два полных легиона которого стояли в Антиохии, и этот умный и решительный военачальник тут же предпринял необходимые шаги, чтобы подчинить Иудею воле императора. Перебросив в подмогу себе третий легион из Италии и собрав три вспомогательных корпуса из Сирии, он дождался прихода судна из Рима, на котором прибыли огромные статуи Калигулы в два человеческих роста, после чего стремительным маршем бросил свои войска на юг, а судну приказал идти в Птолемаиду, откуда и предполагал двинуться на покорение Иудеи.
        В восьми милях к востоку, в маленьком пограничном городке Макоре, который так часто в прошлом встречал первые удары захватчиков, жил молодой еврей по имени Игал. Он не был ни купцом, ни священнослужителем, для которых предписания религии дороже, чем смех детей. Он работал на давильном прессе к югу от города, и у него не было никакого имущества, даже дома, в котором могли бы обитать его жена и дети. Семья его жила в бедности, и детям вечно не хватало тех жалких драхм, что он зарабатывал. В праздник Кущей они выпрашивали хоть несколько монеток, дабы построить шалашик, в котором вместе с родителями можно было бы провести святые дни. В Пейсах они донимали отца просьбами купить им козленка, а когда торжественно отмечалась победа королевы Эстер над персом Аманом, жестоким мучителем евреев, им позарез были нужны еще несколько монеток, чтобы, как принято в этом случае, купить сладости и безделушки.
        В том году, когда генерал Петроний бросил свои легионы на Иудею, Игалу минуло лишь двадцать шесть лет, и он был одним из самых неприметных людей в Макоре, но именно он с потрясающей ясностью как-то интуитивно почувствовал, какая судьба ждет евреев, если римляне успешно водрузят статуи Калигулы в местной синагоге и осквернят ими великий храм в Иерусалиме. И что еще более удивительно, именно Игал - этот скромный труженик из оливковой рощи - придумал единственную тактику, которой евреи смогли остановить римлян; так что как-то утром, ко всеобщему удивлению, он собрал на римском форуме всех обитавших в Макоре евреев и, стоя на ступенях храма Венеры, обратился к ним со следующими словами:
        - Евреи Макора! Отцы рассказывали нам о том давнем дне, когда тиран Антиох Эпифан решил осквернить наши святилища своим изображением как единственного подлинного бога. Наши предки восстали против него и изгнали с этой земли. Я знаю, что нам не под силу повторить их подвиг. Римляне гораздо сильнее, чем в то время были сирийцы. На нас идут могучие легионы, никогда не знавшие поражения, и мы, бедные евреи, не в силах сопротивляться им. Наши вожди Симеон и Амрам правы, когда удерживают нас от вооруженного сопротивления римлянам, когда убеждают не досаждать им и не раздражать, ибо в таком случае можно не сомневаться, что римляне уничтожат и этот город, и Иотапату, и все остальные, вплоть до Иерусалима. Наши синагоги будут не только осквернены, их сровняют с землей, а нас продадут в рабство, как в дни вавилонского пленения. Мы бессильны перед лицом врага.
        Игал был не из тех евреев, которых обычно слушали горожане. Он не был так высок, как старейший из священнослужителей, у него не было осанистой, как у правителя, фигуры, он не блистал никакими достоинствами. Он был человеком среднего роста» худощавым, с каштановыми волосами. Глаза у него были ни голубые, ни карие, а какие-то серо-зеленые, а нос и подбородок были до смешного малы. У него были неровные, но крепкие зубы, а голос если и не обладал командными интонациями, то был чистым и ясным, без хрипотцы и глухих гласных. Он был явно не из тех людей, которых выбирают в вожди, и причина, по которой он так и оставался лишь подсобным рабочим в оливковой роще, заключалась в том, что владелец рощи не видел в нем никаких особых способностей, кроме честности и исполнительности. Если ему платили за двенадцать часов работы, он исправно отрабатывал их или даже больше. Даже преданность иудаизму не выделяла его из среды евреев Макора, потому что он никогда бы не мог быть зелотом. Проще говоря, следуя законам Моисея, он получал удовлетворение, которое было не знакомо ни римлянам, почитавшим Калигулу-Юпитера, ни
грекам, которые в этих местах поклонялись Зевсу-Баалу.
        - Мы беспомощны, - продолжил он, - но не обделены некоей силой. Ибо этим же вечером я со своей женой Берурией и троими сыновьями отправлюсь в Птолемаиду. Мы ляжем перед легионами генерала Петрония и скажем, что скорее умрем, чем позволим ему поместить изображение его императора в наших синагогах. И если все мы поступим так же, если мы с готовностью подставим наши горла и горла наших детей под римские мечи, Петронию придется прислушаться. Он может приказать своим легионерам перебить нас. Завтра вечером все мы можем погибнуть - и я сам, и моя жена, и мои дети, которых я так люблю. Но мы покажем римлянам, что, пока они не уничтожат всех евреев на этой земле, они не смогут творить свои гнусные деяния. Симеон, общепризнанный глава евреев в этой части Галилеи, высмеял план Игала, сказав, что даже девятьсот перерезанных еврейских глоток не произведут впечатления на такого человека, как генерал Петроний, но он не смог заткнуть рот Игалу. Тот еще раз повторил свои доводы, и, к его удивлению, фермер по имени Нааман, старше Игала, но, как и он, ничем не примечательный, поддержал его призыв и добавил:
        - В прошлом мы усвоили, что, если не восстанем со всей силой, римляне сметут нас. Это последнее испытание. Если мы сдадимся и в наших синагогах водрузят статуи Калигулы, мы обречены. У нас в самом деле нет выхода. И я согласен с Игалом, что мы должны двинуться к Птолемаиде и преградить собой путь римским легионам, сказав им - убивайте нас тут же на месте. Я иду с ним.
        - Вы идиоты! - предупредил Симеон. - Приближается время сева, и вы нужны на полях. - Дело было в том, что торговали в городе только греки, а все евреи возделывали землю.
        На что Игал ответил:
        - Эта земля может стать нашим главным оружием. Если мы откажемся сеять, римлянам придется прислушаться к нам.
        - Нет! - заявил Симеон. - Никому не под силу одолеть римлян.
        Так что город разделился на две части. Большинство горожан были согласны с Симеоном, что подчиниться - это единственный способ спасти евреев, но часть склонялась к мнению Игала и Наамана - надо немедля организовать сопротивление, пусть даже римские легионы вооружены до зубов, а у евреев лишь голые руки.
        Весь этот день, пока с римских судов в Птолемаиде сгружали статуи Калигулы, евреи Макора продолжали спорить, и примерно в то время, когда генерал Петроний был готов двинуться маршем на Иерусалим, водружая статуи в каждом завоеванном месте - две самые большие он сберегал для храма, - Игалу наконец удалось убедить почти половину евреев Макора, что настал момент решения. Стоя на форуме, он произнес простые слова:
        - Мы должны верить, что всемогущий Господь прольет свет в сердце генерала Петрония и объяснит ему, что он не имеет права убивать всех евреев Иудеи. И если мы примем это убеждение, то, пусть даже все мы расстанемся с жизнью, какое великое дело мы сотворим во славу Господа!
        - Мы никогда не сможем остановить римлян, - застонал старый Симеон.
        - У нас нет другого выбора, - возразил Игал. Склонив голову, он вознес краткую молитву, а затем, собрав вокруг себя жену и троих сыновей, неторопливо двинулся к главным воротам.
        За Игалом последовал фермер Нааман с семьей. К ним присоединились и другие, которые понимали, на какую попытку решился Игал, но большинство пожилых евреев и все греки лишь потешались над этой неорганизованной армией из четырехсот человек, которые двинулись навстречу римлянам без оружия и без предводителя во главе.
        Миновав главные ворота, Игал двинулся по мощенной камнем дороге на запад к Птолемаиде. Полный терпения, он двигался неторопливо, чтобы женщины и маленькие дети успевали за ним. Так он начал свой исторический поход к морской гавани, где его ждала встреча с римскими легионами. Его оборванная усталая армия миновала караулы, где издавна стояла финикийская стража, и к концу дня перевалила голый холм вдоль реки Белус, где лицом к Средиземному морю три тысячи лет лежал древний порт Акка. В сумерках евреи вышли на долину, что вела к новому городу, расположившемуся на полуострове, который царь Ирод украсил россыпью прекраснейших зданий, и тут в тени стен Птолемаиды с его массивными воротами Игал и его люди уселись на земле и стали ждать. Спустилась ночь. На стенах, освещенные сзади пламенем костров, горевших в городе, виднелись силуэты римских часовых. Ночь была холодной, но евреи не разжигали костров, а, сбившись в кучки, ежились, лежа на земле, - отцы и матери во сне прижимали к себе детей. И все пытались себе представить, что предпримут римляне в свете наступающего дня.
        Когда взошло солнце, генерал Петроний, поднявшись на стену, обозрел скопище оборванцев под ней и, решив пока его не трогать, послал на поиски руководителей этой толпы несколько легионеров. Когда те появились, Игал и Нааман предложили себя в заложники. Их провели за ворота, где на общественной площади, украшенной с трех сторон великолепными зданиями времен Ирода, их встретил генерал Петроний, За спиной которого стояли шестнадцать старших центурионов его легионов. Римляне были в боевых доспехах, в коротких военных туниках, на ногах были подбитые металлом сандалии и поножи, с плеч, украшенных знаками различия, свободно свисали плащи. Это были спокойные, собранные и решительные воины, готовые по приказу своего генерала перебить хоть сотню тысяч евреев, если это будет необходимо для выполнения задания. Вряд ли хоть один римский солдат в Птолемаиде считал Калигулу богом, этого отвратного типа с мерзкими привычками; но все были убеждены, что если император пожелал назвать себя таковым вплоть до самых далеких границ своих владений, то провинциям лучше подчиниться. Солдаты с презрением смотрели на двух
жалких евреев в дешевых обносках.
        - Что это за люди под стенами? - на греческом спросил Петроний. Он был высоким, красивым человеком, сыном почтенной римской семьи и ученым, изучавшим уроки истории. Петроний всегда говорил на греческом, который усвоил от рабов в Афинах.
        На том же языке Игал ответил:
        - Мы евреи. Пришли просить вас не ставить статуи в наших землях.
        Кто-то из.солдат засмеялся, а Петроний сказал:
        - Статуям Калигулы предстоит возвыситься в каждой земле. Так приказано.
        - Мы скорее умрем, чем позволим им появиться тут, - тихо ответил Игал.
        Солдаты снова засмеялись. Их развеселил не столько этот безобидный батрак, сколько сам юмор ситуации.
        - В семь утра, - сказал генерал Петроний, - мы двинемся маршем на Иерусалим, и вашим евреям лучше бы убраться с дороги, потому что мы должны доставить наши статуи.
        За спинами центурионов Игал видел первую из огромных статуй белого камня, которые рабам предстоит много месяцев тащить по холмистым дорогам. Чудовищные мраморные физиономии Цезаря Калигулы, бога, благодушно взирали сверху вниз на развертывающуюся сцену.
        - Почтенный генерал, - сказал Игал, - если вы хотите доставить эти статуи на наши земли, то предварительно вам придется тут же, на месте, убить всех нас.
        Сила простоты, с которой он произнес эти слова, вызвала двойную Реакцию. Сначала генерал Петроний изумился услышанному, но быстро пришел в себя и схватил этого вежливого еврея за горло.
        - Ты бросаешь вызов власти Рима? - потребовал он ответа.
        Вмешался Нааман.
        - Наш конфликт не имеет отношения к Риму, господин, - сказал он. - Дважды в день мы приносим жертвы Риму. Мы служим в ваших армиях и платим ваши налоги. Но мы не можем позволить, чтобы в нашей стране стояли чьи-то образы, будь то бог или человек.
        - Увидим! - рявкнул Петроний, отбрасывая Игала в сторону. Он отдал легионам приказ сниматься с места. Ворота широко распахнулись. Центурионы просигналили декурионам, и по их мановению ровные ряды солдат дрогнули и двинулись вперед. Марш начался. Но едва лишь первые ряды миновали ворота, как Петроний неожиданно приказал им остановиться. - Выдвинуть вперед самую маленькую статую! - крикнул он, и рабы потащили во главу колонны красивый черно-мраморный бюст Калигулы с венком из виноградных листьев на голове и с глубокими провалами глазниц, откуда император благожелательно взирал на подданных. Такой работой мог бы гордиться любой музей, и тысячу лет спустя люди инстинктивно будут воспринимать ее как произведение искусства. - Когда мы войдем в Иудею, нам будет предшествовать бог Калигула, - объявил Петроний, и вот, следуя за вереницей рабов, которые тащили мраморное изображение, армия продолжила свой марш на земли евреев.
        Но, пройдя лишь несколько шагов, солдаты наткнулись на четыреста евреев Макора - жителей какого-то заурядного маленького городишки, о котором вряд ли кто-либо из римлян и слышал, - они решительно легли на дорогу, преграждая путь. Рабы, что тащили оскорбительную статую, остановились, не зная, что делать, а центурионы трех боевых легионов, выхватив мечи, побежали вперед. Это был решающий момент - евреи продолжали непреклонно преграждать путь, а римляне, не получив недвусмысленного приказа от генерала Петрония, замялись, не зная, стоит ли начать убивать евреев. Никто из евреев не имел при себе оружия.
        Из задних рядов, сопровождаемый пленниками Игалом и Нааманом, торопливо подоспел Петроний и лично убедился, что евреи Макора готовы умереть на месте, но не пропустить статую. Он прикинул, что тут не больше пятисот человек и больше половины составляют женщины и малые дети, а в его распоряжении - восемнадцать тысяч вооруженных бойцов. Если он отдаст приказ, бойня займет не больше пятнадцати минут, но он был рассудительным человеком. Он выиграл много сражений, не принося в жертву детей и женщин, - поэтому он и медлил. Повернувшись к Игалу, который был вдвое младше его и не обладал ни его образованием, ни его достоинствами, Петроний сказал:
        - Прикажи своим людям разойтись.
        - Мы готовы умереть… прямо здесь, на дороге.
        - Центурионы! Очистить путь!
        Солдаты, обнажив мечи, невозмутимо направились к евреям, но, когда безымянные жители Макора не сделали и попытки защититься от безжалостных клинков, генерал Петроний приказал своим людям остановиться. Покрывшись испариной, римский полководец обратился к Игалу:
        - Молодой человек, если они не подчинятся, нам придется их всех перебить. Скажите им, чтобы они поднялись и отошли в сторону.
        - Я уже говорил вам… мы готовы умереть.
        - Ради чего? - Петроний не без удивления показал на безобидную черную статую нового бога. - Неужели вы готовы умереть ради куска камня?
        - Ложный бог не должен оказаться на нашей земле.
        Петроний сглотнул комок в горле. Он-то знал, что Цезарь Калигула был далеко не богом. Он также знал, что Калигула стал ложным богом лишь потому, что убил своего предшественника Тиберия. И подозревал, что пройдет не так много времени, и убьют самого Калигулу. Выходкам этого человека - он убивал достойных граждан, чтобы на ночь затаскивать к себе в постель их жен, а потом делать из них проституток или продавать в рабство, - всему этому надо было положить конец, но, тем не менее, пока Калигула оставался императором и, кроме того, считался богом. Тем или иным образом не подчиняться ему или позволять евреям оказывать неповиновение означало одно - смертную казнь.
        - Я подниму руку, - в раздражении предупредил генерал, - и, когда опущу ее, мы двинемся вперед. Если на нашем пути будет лежать хоть один еврей… Центурионы, рубить их на куски!
        Римский генерал, за спиной которого стояла огромная мощь, залитый солнечным светом, стоял перед двумя скромными евреями - один из них был подсобным рабочим на давильном прессе, а другой землепашцем, у которого даже не было своей земли. Генерал вскинул правою руку, сжимая в пальцах жезл черного дерева. На предплечье и выше локтя он носил золотые военные шевроны и со вскинутым жезлом представлял собой внушительное и устрашающее зрелище. Казалось, он еще что-то прикидывал, но его голоса так никто и не слышал, потому что из груды распростершихся евреев доносился рокот молитв, и лишь один старик громко шептал чистым мягким голосом: «Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един». И всем было понятно, что, защищая свое главное убеждение - и был, и есть лишь один Бог, великий и несокрушимый, - евреи готовы умереть.
        Центурионы, вскинув мечи, держали их наготове. Рабы, продолжая поддерживать бюст Калигулы, залитый ярким солнцем, отступили в сторону. Несколько невыносимо длинных мгновений генерал Петроний продолжал колебаться. Не опуская вскинутую руку, он посмотрел на Игала и Наамана, которым предстояло умереть первыми, и убедился, что они не собираются приказывать своим людям освободить дорогу. И каждый из евреев повторял молитву, которую прошептал старик.
        - Этих двоих доставить обратно в город, - приказал Петроний. Не опуская руки, он повернулся спиной к сгрудившимся на дороге евреям и приказал своим людям следовать за ним. Затем медленно опустил руку и раз семь ударил жезлом по правой ноге. И услышал, как за спиной евреи речитативом затянули не победную песню, а молитву.
        Очутившись в городе, Петроний сказал Игалу:
        - Мы просто уморим ваших евреев голодом. Можно считать, что они сами покончат с собой. - Он приказал окружить евреев караулом, чтобы никто не мог проникнуть за оцепление, и весь день, пока евреи лежали под палящим солнцем, рабы выносили из-за стен города гигантские статуи Цезаря Калигулы и размещали их перед изнывающим от жажды скопищем людей. Холодной ночью, которая пришла на смену дня, караульные слышали, как плакали дети, пугаясь нависавших над ними величественных образов Калигулы, залитых лунным светом. Рассвет не принес облегчения, ибо взошло безжалостное солнце, и старик, который продолжал шептать молитву, умер с ее словами на губах. Дети теряли сознание. К четырем дня, когда кара голодом и жаждой достигла предела, генерал Петроний привел на место Игала и Наамана и спросил их - теперь-то они прикажут своим евреям разойтись?
        - Мы пришли сюда, чтобы умереть, - произнес Игал простые слова.
        Петроний приказал девушке-рабыне напоить Игала холодной водой, и, пока еврей, подчинившись жестокому давлению, пил ее, стоя в тени огромной статуи, Петроний крикнул лежащим евреям:
        - Видите, он-то не страдает. Воды у него вдоволь.
        И тут Игал вылил остатки воды на сухую землю у ног статуи, и пересохшая почва тут же впитала ее.
        Пнув ногой груду пыли, Петроний заорал:
        - Не слушайте этого дурака! Идите домой! Домой!
        Никто не сдвинулся с места, и пришла третья ночь без еды и воды, а на следующий день стали умирать дети. Петроний начал чувствовать, что и его пересохшее горло жжет как огнем. Еще какое-то время он боролся с этим удушьем и затем принял решение.
        - Пусть рабы отнесут статуи обратно, - приказал он.
        Когда это было сделано, он подвел Игала и Наамана к городским воротам.
        - Ведите своих евреев домой, - тихо сказал он, - а через три дня соберите всех еврейских вождей Галилеи в Тиберии, где я и встречусь с ними. И там мы решим, что делать.
        Так Игал вышел за стены Птолемаиды и словно в забытьи побрел к евреям Макора, которые были на грани смерти; и, когда он увидел их грязные, запыленные лица - Шломо, с которым он играл в детстве; Ашер, на сестре которого он был женат; Берурия, которая родила ему детей, - ему захотелось встать на колени перед каждым из них, потому что эти простые люди лишь силой своей веры остановили могучие римские легионы. Он не мог говорить, но тут Игал услышал плеск воды и плач детей: генерал Петроний послал за стены своих рабов с ведрами воды и едой. Никому из взрослых не было позволено притронуться к пище, но дети выжили, потому что так приказал римский генерал.
        Через три дня главы еврейской общины Галилеи собрались в Тиберии - этот блистательный, новый город был недавно построен на берегах Мертвого моря Иродом Антипой, сыном Ирода Великого, - где генерал Петроний изложил им свою проблему. Конечно, Игал и Нааман не присутствовали, потому что в Макоре их не считали руководителями еврейской общины. Их место занял осторожный Симеон, сопровождаемые Амрамом и другими старейшинами Макора, но из окружающих деревень явилось несколько решительных молодых людей, подобных Игалу, и все они слушали, как римский генерал просил о понимании и сотрудничеством.
        - Я солдат и вынужден подчиняться приказам моего императора. Если я нарушу их и позволю вам преградить путь статуям, я буду казнен. В таком случае на вас пойдет войной сам Цезарь Калигула. Он, а не я. И уж он-то не будет поить водой ваших умирающих детей. Он перебьет всех евреев Иудеи.
        - Ему ничего другого не останется, - ответил один из молодых, и толпа зашумела в знак одобрения.
        - И вы готовы воевать даже против Цезаря? - спросил Петроний.
        - Мы умрем… все мы погибнем… но не позволим водрузить ваши статуи.
        Дискуссии продолжались, но, несмотря на все угрозы римлян, евреи оставались тверды как кремень. Петроний взывал к их заинтересованности: «Неужели вы не хотите стать полезной частью великой империи?» Он давил на экономические соображения: «Какой земледелец позволит своим полям лежать втуне в сезон сева?» Он обсуждал теологические вопросы: «Другие народы в империи принимают Калигулу как своего бога, но втайне почитают свои древние божества. Разве вы не можете поступить точно так же?» И поскольку он был человеком чести, прошедшим поля сражений, и знатоком греческой философии, порой выдавал себя, прибегая к языку гуманиста: «Неужели вы заставите меня убивать женщин и детей - что мне придется делать, если вы и дальше будете упорствовать?» И когда он произнес эти слова, евреи поняли, что генерал решил не устраивать массовую бойню, пусть даже он еще сам не осознал, что пришел к этому выводу.
        Каждое утро этот обеспокоенный аристократ - а к Петронию это слово относилось в полной мере - съедал легкий завтрак, выходил на балкон дворца, разглядывая величественные горы вокруг моря Галилейского, а затем спускался продолжать споры с упрямыми евреями. К полудню он перекусывал со своими центурионами, а днем пешком отправлялся освежиться в горячих банях, которые доставляли такое удовольствие Тиберию, и, лежа в пузырящейся минеральной воде, идущей из глубоких вулканических недр, он пытался забыть о дилемме, которую поставил перед ним Цезарь Калигула. Он молился, чтобы ее разрешило какое-нибудь чудо. Чтобы кинжал убийцы наконец нашел путь к сердцу тирана. В парах горячих ванн Петроний возносил эти моления. Но решения так и не приходило.
        Наконец в ходе очередной встречи он заорал на евреев:
        - Неделями вы встречаетесь со мной, и у вас даже нет смелости привести человека, который затеял все это!
        Римские посыльные доставили из Макора Игала, и, когда молодой еврей оказался в Тиберии, Петроний взял его с собой в горячие бани, куда такой обыкновенный труженик, как Игал, никаким иным образом не мог попасть, и римлянин расхохотался, когда этот еврей отказался раздеваться.
        - Мне уже доводилось видеть обрезанных, - пошутил Петроний и убедил Игала войти в баню, где двое мужчин завели разговор, в кором не было места ни военным подвигам, ни славе, ни понятиям личной чести.
        - Молодой человек, - взмолился Петроний, - вашим евреям, которые сейчас препятствуют мне, позже придется лицом к лицу столкнуться с Цезарем Калигулой. И он будет страшным противником. Он будет жечь вас живьем, словно пучки соломы. Или десятками распинать на каждом холме.
        - Значит, мы умрем, - сказал Игал.
        Двое мужчин в сопровождении рабов покинули исходящую паром воду, и, когда они снова оделись, Петроний сказал:
        - Прошу, обдумайте свои действия.
        - Это все, что мы можем делать, - ответил Игал.
        - Проклятые евреи! - взорвался Петроний и мощным ударом кулака поверг своего хрупкого собеседника на пол. Но, едва сделав это, он нагнулся и взял на руки потрясенного еврея. - Прости меня, - прошептал он. - Эти встречи просто сводят меня с ума. - Он помог Игалу утвердиться на ногах и отряхнул его одежду. - Неужели нет никакой надежды, что мы договоримся? - моляще спросил генерал.
        Стоя в мраморной раздевалке бань Ирода, Игал ответил:
        - Вам придется убить всех евреев в Галилее, потом в Себасте, а потом в Иерусалиме.
        Тем же вечером Петроний собрал всех участников переговоров в гостинице у озера - этот глубокий восхитительный водоем, со всех сторон окруженный горами, навевал чувство глубокого покоя - и сказал:
        - Евреи Галилеи! Вы должны взрастить свой урожай. Ни один кусок земли в Римской империи не должен лежать втуне во время сева. Поэтому я посылаю вас по домам обрабатывать свои поля. - Евреи с подозрением встретили его слова, потому что ^о сих пор генерал не выказывал намерения убрать статуи, и его предложение могло оказаться ловким фокусом. Затем великий генерал склонил голову и сказал шепотом, еле слышным в рокоте волн Галилейского моря: - Я заберу статуи. С помощью вашего бога я попытаюсь убедить Цезаря Калигулу, что он не сможет сломить волю евреев Галилеи. Римляне не могут обречь на смерть целый народ. - Он встал, поправил свое военное облачение и приказал подать ему жезл. Затем, полный имперского достоинства, сказал: - Если я потерплю поражение, то погибну. Но я умру с радостью, потому что мои действия спасли так много благородных людей. - И он обнял Игала.
        Тем же вечером он разбил свой лагерь в Тиберии, словно не мог больше спать на том проклятом месте. Раскинув свою палатку на лоне природы, словно ему предстояло вести военные действия, генерал поднялся с рассветом и вернулся в Птолемаиду, но, спускаясь по Дамасской дороге, он заметил стены Макора, лежащего у подножия гор. Он остановился, рассматривая его ворота и белые стены гимнасиума, и перед его глазами невольно всплыл облик Игала.
        - Самый упрямый человек, которого я когда-либо встречал, - проворчал генерал. Но тут к нему пришло мучительное чувство унижения и заслуженный римский генерал, потерпевший поражение от простого работника давильного пресса, вскричал: - Как такой городишко взял верх над тремя римскими легионами? Я должен был обречь на смерть каждого еврея в этих стенах и воздвигнуть десять статуй Калигулы, чтобы даже призраки этих евреев поклонялись им! - За собой он слышал тяжелый маршевый шаг двух легионов, сопровождавших его, и, воспламенившись, принял мгновенное решение бросить их на беззащитный город. - Центурионы! - вскричал он. - Мы проучим эту еврейскую банду, как оставлять свои поля!
        Но когда легионы стали развертываться в боевой порядок, генерал бросил взгляд на поля, которые женщины уже стали возделывать, а и мужчины засевать, и на оливковую рощу, где уже возобновилась работа, - и он увидел на этих полях Макора тех упрямых, несгибаемых людей, когда-то и создавших мощь и славу Рима: мужчин и женщин, которые любили свободу, со свойственным им упорством почитали своего бога, которые платили налоги и кормили империю. На мгновение перед глазами предстала его собственная усадьба в Истрии, и он вспомнил ту радость, которую испытывал, работая на своих полях, и он тихо приказал центурионам:
        - Двигайтесь в Птолемаиду.
        Вот так Макор своей преданностью единому Богу и нанес поражение мощи Римской империи.
        Человек может прочесть десять тысяч страниц исторических трудов и найти в них лишь разложение власти и гибель надежд, но однажды он становится участником таких событий, что выпали на долю генерала Петрония, который, будучи в глубине души поклонником греческих философов, воздержался от разрушения Макора. Он вернулся в порт Птолемаиды, где погрузил на корабли статуи Калигулы и поднял на борт свои легионы, чтобы доставить их обратно в Антиохию. Здесь он составил свое донесение Цезарю Калигуле: «Всемогущий Бог, Воплощение Мощи, Свет Мира, во исполнение Ваших августейших указаний я, как и предписывалось, вторгся в Иудею, но у Ворот Птолемаида обнаружил пятьсот евреев, готовых пожертвовать собой, но не разрешить водрузить на их земле статуи нового бога Калигулы. Обосновавшись в Тиберии, я стал совещаться с главами этих мест и убедился, что для того, дабы установить статую бога Калигулы В Иерусалимском храме, мне придется убить всех евреев в Галилее. И из поколения в поколение ваши житницы будут лежать пустыми и голыми. Имя Рима навсегда будет подвергнуто проклятию. И если Вы желаете, Август Великий,
устроить бойню, каковой наша империя еще не видела, должен просить Вас освободить меня от исполнения Вашего приказа. Вы должны разрешить евреям то поклонение, которому они были привержены в прошлом».
        Донесение пришло к Калигуле в те минуты, когда он был обуян злобой. Его разъярило и презрение евреев, и малодушие своего генерала. Он незамедлительно послал курьера в Антиохию с приказом, что евреев надлежит полностью уничтожить, а Петроний должен покончить с собой; но в тот день, когда его посланники отплывали из Поди, восстали римские патриоты и убили своего гнусного императора, к чему они готовились несколько месяцев. И в Сирию на другом корабле отправились другие посланники, доставив Петронию похвалы и отмену приказа о массовых казнях, но никто не питал надежды, что эти радостные новости достигнут Антиохии еще при жизни генерала. Оба корабля-соперника пересекали одни и те же морские просторы к востоку от Рима - один нес смерть, а другой жизнь, - перед ними лежали одни и те же водные просторы, но на корабль со смертным приговором один за другим обрушивались неожиданные шторма, из плена которых он не мог освободиться три месяца. Корабль же, который нес жизнь, спокойно пришел в порт, сообщив генералу Петронию об убийстве Калигулы, которое принесло ему спасение.
        Но если Петроний и Макор могли считать себя спасенными, то Рим нет, поскольку столица империи то и дело оказывалась в руках императоров-дегенератов, и убийства стали общепринятой практикой, предшествующей очередному восхождению на трон. В 37 году был уничтожен тиран Тиберий - лишь для того, чтобы ему унаследовал еще более худший тиран Калигула. А в 41 году его сменил Клавдий, муж знаменитой Мессалины, и оба они ради благоденствия государства и спасения общественных нравов были преданы смерти. Но в 54 году их сменил самый страшный тиран из всех, Нерон, который, забив ногами до смерти беременную жену, обратил свое извращенное внимание на евреев, которые жили далеко на краю его империи.
        - Что вы там мне рассказывали о еврейском восстании? - спросил он, и его генералы все ему объяснили.
        Когда прокуратором Иудеи был Понтий Пилат, рассказали они, произошли волнения из-за цветистых флагов, которые развевались над легионами, что несли службу в Иерусалиме. Римские солдаты почитали золотых орлов, венчавших стяги, а евреи настаивали, чтобы перед входом в Святой город этих идолов снимали. Дополнительные трудности появились из-за какого-то распятия на кресте, которое неумело организовал Пилат. Была еще история с неким Павлом из Тарса, весьма скандальным евреем, который утверждал, что на Дамасской дороге к нему обратился его бог, и который сеял беспокойство среди евреев и язычников. Но главное в том, как сообщили генералы, евреи Иерусалима говорят, что их бог воздвигнет свое царство, и среди них начало расти неуважение к римскому правлению.
        - Они открыто бросают нам вызов, - заявили генералы, - и источник их силы - их храм, откуда и идут все призывы.
        - Случались ли там столкновения? - спросил Нерон, и ему рассказали, что в 66 году зелоты, еврейские фанатики, действительно выбили все римские силы из Иерусалима, уничтожив при этом более шести тысяч римских воинов. Император с бычьей шеей отдал два простых приказа: - Иерусалим разрушить. Храм сровнять с землей.
        Нерон выбрал не простого генерала, которому мог бы доверить окончательное решение еврейской проблемы. Им стал не Петроний, отягощенный моральным грузом греческой философии, на которого оказали такое воздействие мольбы евреев, преданных своему богу. Нерон избрал для этой цели грузного и решительного пятидесятилетнего Веспасиана, родом из простой семьи. В помощь ему был отряжен его энергичный сын Титус. Под их начало поступил 5-й легион «Македония» и 10-й легион «Фретенсис», два самых знаменитых боевых соединения в мире, состоящих не только из наемников, но и из свободных граждан Римской империи. Получив их под свою команду, Веспасиан первым делом послал Титуса в Египет, чтобы заполучить 15-й легион «Аполлинарис». В него входили наемники, специально подготовленные к войне в пустыне. Командовал ими стойкий как кремень стратег Траян.
        Эта грозная армия собралась в Антиохии - 5-й и 10-й плюс еще двадцать три когорты, шесть кавалерийских эскадронов, а также вспомогательные части, собранные со всей империи, - саперы, рабочие, рабы и слуги. Всего около пятидесяти тысяч закаленных бойцов. Веспасиан немедленно совершил марш-бросок к Птолемаиде, где к нему присоединились Титус и Траян, под начало которого перешел 15-й легион, слишком долго бездельничавший в Египте.
        Веспасиан, под командой которого оказалась эта сокрушительная мощь, был одним из самых талантливых военачальников в римской истории; в случае необходимости он мог быть несокрушимым, как алмаз, что и доказал в войнах с германцами, - или же выступать в роли миротворца, каковым он был, служа в Британии; в Африке же он был безжалостен и хитер. Он был упрям и грузен; у него были грубые черты лица и благородный склад ума. Войска боготворили его и в конечном счете возвели на трон, где он оказался первым порядочным императором, которого Рим знал за последние полвека; он был человеком, который умел уважать и союзников и противников и каждому из них воздавать должное. Той весной 67 года, когда он ждал в Птолемаиде, его можно было считать едва ли не самым выдающимся римлянином своего поколения - бедный сын нищего земледельца, он поднялся до невообразимых высот лишь в силу безупречности своей личности. По сравнению с такими людьми, как Тиберий, Калигула, Клавдий и Нерон, этот полководец с выдубленной шкурой в самом деле был богом. Но сам он считал это глупостью, на которую не стоит обращать внимания.
        Он не был интриганом, но прекрасно понимал, что, хотя ему уже было около шестидесяти, а Нерону не минуло и тридцати, император настолько явно разлагался у всех на глазах, что может прийти день, когда его просто задушат, и, если Веспасиану удастся быстро сокрушить евреев, к моменту исчезновения Нерона он успеет вернуться и претендовать на пурпурную тогу. Поэтому он приказал своим центурионам без промедления идти на Иерусалим - все его будущее зависело от возможности быстрого триумфа. Тем не менее, изучая карту, он увидел те же проклятые сложности, с которыми сталкивались многие другие, кто пытался завоевать еврейское царство: чтобы добраться до Иерусалима, первым делом надо было пройти Галилею, эту древнюю родину отважных и решительных воинов, - а чтобы вторгнуться в Галилею, сначала надо было взять небольшой укрепленный город Макор.
        Собрав свой штаб, он спросил: «Каковы последние сведения о Галилее?» - и получил краткий ответ: «Как всегда, трудно. Местность холмистая. Усеяна пещерами, в которых скрываются зелоты. На вершинах холмов - небольшие города, обнесенные стенами. Всё под командой лучшего генерала, который когда-либо был у евреев».
        - Кто таков?
        - Иосиф. Молод, учился в Риме. Еще нет и тридцати. В открытом сражении просто блистателен. Но и когда его загоняют в угол, ему нет равных. Римлянам никогда не удавалось нанести ему поражение. Побеждая, он высокомерен, а отступая, нагл. Каким-то удивительным образом он спасается сам и выводит свои войска, чтобы на следующий день снова вступить в бой.
        - Где он сейчас?
        - К счастью для нас, в Тиберии, где впустую теряет время.
        - Вы уверены, что его нет в Макоре? - спросил Веспасиан.
        - Да. Похоже, он недооценил его значение.
        - Так вы уверены, что он не в Макоре? - повторил Веспасиан.
        - Наши шпионы из Тиберии прошлым вечером видели его на озере. А наши люди в Макоре сообщают, что он никогда не был в этом городе. Нет его там и сейчас.
        - Значит, мы должны бросить все силы, чтобы взять его. - Толстый короткий указательный палец римского полководца ткнул в то место на карте, где располагался Макор. Так 4 апреля этого решающего 67 года Веспасиан в сопровождении своих командиров Тита и Траяна оставил Птолемаиду, имея под своим началом армию из почти шестидесяти тысяч человек и ста пятидесяти могучих боевых машин. Желание Нерона отомстить евреям было близко к воплощению.
        ХОЛМ
        Иностранцы редко получают прямой ответ, когда речь заходит об одном аспекте жизни в Израиле, - не потому, что израильтянам свойственно двуличие. Просто никто из жителей Израиля не рассматривает эту проблему так, как она видится со стороны. По странной случайности Джон Кюллинан получил исчерпывающую информацию по этой теме, но затем обнаружил, что ни с кем не может обсудить ее, поскольку никто не разделял его взглядов.
        Так как ему уже доводилось работать в Израиле, Кюллинан имел представление о еврейской истории и знал, что были два типа евреев - ашкенази из Германии и сефарды из Испании, - но не сомневался, что какие-либо существенные различия между ними давно стерлись. Тем не менее, он то и дело встречал какие-то загадочные намеки в прессе.
        - Что это за проблемы между ашкенази и сефардами? - как-то спросил он Элиава.
        - Ничего серьезного.
        - Неужели евреи по-прежнему разделены на две группы?
        - Да. - Элиав явно хотел положить конец этому разговору.
        - А к какой из них относишься ты?
        - Конечно к ашкенази.
        У Кюллинана сложилось впечатление, что его коллега с трубкой неподдельно гордится своим ашкеназийским происхождением. Позже, когда он завел разговор на эту же тему с Веред, она ответила ему еще резче, чем ее жених.
        - Обычное различие! - фыркнула она.
        - Кто ты сама? - спросил Кюллинан.
        - Конечно ашкенази. - Похоже, она тоже этим гордилась.
        Затем он стал обращать внимание на краткие упоминания в прессе, такие, как, например, что «сефарды могут относительно улучшить свое положение в Израиле, только получая образование». Он спросил Веред, что это значит, и снова она отбрила его:
        - Джон, это всего лишь мелкая проблема с образованием, о которой мы в свое время позаботимся.
        Но через несколько дней один из лидеров сефардской общины - что бы она собой ни представляла - заявил:
        - Мы, сефарды, сталкиваемся с откровенной дискриминацией в попытках получить образование, а также она чувствуется во всех аспектах общественной жизни в Израиле.
        И снова Кюллинан спросил, что это значит, и снова Веред заверила его:
        - Ничего особенного, Джон. Не стоит обращать внимание.
        Не в состоянии получить разъяснение от своих коллег, Кюллинан направился в библиотеку, где исторические труды подтвердили его общее первоначальное представление. Ашкенази упоминались в Торе как небольшое еврейское племя, чье название стало в конечном итоге употребляться для обозначения Германии, а поскольку именно из нее евреи эмигрировали в такие страны, как Польша, Америка и Россия, большинство евреев в западном мире причисляли себя к ашкенази. Сефардами же считались те евреи, которые сначала перебрались в Испанию, а уж оттуда в такие страны, как Марокко, Балканы, очутившись в не столь цивилизованной части мира. Между двумя общинами разгорелась междоусобная борьба: сефарды считали себя аристократией иудаизма, в то время как ашкенази были необразованными сельскими тружениками. Именно из среды сефардов вышло много великих личностей, оставшихся истории, - например, Маймонид и Спиноза, - и конечно же в Америке именно они составили элиту, типичными представителями которых были такие люди, как Кардозо. Но затем образование стало доступным и в Восточной Европе, ашкенази быстро воспользовались этой
возможностью и заняли главенствующее положение, а некогда высокоуважаемое имя сефардов тускнело и теряло свой блеск. Сефардами стали называть всех евреев, которые не были ашкенази, не обращая внимания, имели ли они какое-то отношение к Испании или нет. Так что сегодня сефардами называют практически всех восточных евреев, противопоставляя их европейским. Люмпен-пролетариат - и умелые специалисты из России или Германии. Отличия двух групп не так уж и существенны: ашкенази говорят на идиш, в основе которого лежит немецкий; многие сефарды пользуются латино, искаженным испанским. У них разное произношение иврита, в сефардийских синагогах другие ритуалы, но ашкеназийские синагоги богаче.
        До появления нацизма и провозглашения Израиля различия между ашкенази и сефардами сходили на нет и практически полностью исчезли; из 16 с половиной миллионов евреев в мире не менее 15 миллионов были ашкенази, и они контролировали все важнейшие начинания, комитеты и организации. Кюллинан усомнился, знал ли он вообще кого-то из евреев-сефардов. «Скорее всего, в Чикаго их немного».
        Но после того как во Второй мировой войне было уничтожено 6 миллионов ашкенази и еще 3 миллиона оказались запертыми в России, влияние сефардов пропорционально усилилось, а появление Государства Израиль с его географическим положением в Азии привело к тому, что в нем обосновалось куда больше восточных евреев, сефардов, чем европейских ашкенази. И недавно еще уничижительный фактор стал одним из важнейших и существенных.
        - Евреи не будут обсуждать с тобой эту тему, - предупредил его Табари, когда они ехали в Акко за припасами. - Они надеются, что, если на эту проблему не будут обращать большого внимания, она исчезнет как бы сама собой.
        - В чем ты видишь эту проблему? - спросил Кюллинан, глядя, как из моря поднимаются величественные шпили Акко.
        - Ну, мне, как арабу, естественно, ближе сефарды, и, может, я смотрю на вещи с их точки зрения. Но не думаю, что руководствуюсь предубеждениями, когда вижу, что сефарды составляют более половины населения Израиля - и в то же время им принадлежит менее пяти процентов хороших рабочих мест.
        - Дело в образовании? - предположил Кюллинан.
        - И в их разболтанном образе жизни. - Подумав, араб добавил: - Вот как давай на это посмотрим. Если я отправляюсь на пикник в еврейской компании, то лучше, чтобы это были сефарды. Не сомневаюсь, что мы весело проведем время. Но если я руковожу предприятием и хочу получать прибыль, то предпочту взять на работу ашкенази-менеджера и как можно меньше сефардов-рабочих.
        Казалось невероятным, что такая ситуация может существовать в Израиле, возникшем как ответ на дискриминацию, но Кюллинан промолчал. Лишь потом он спросил:
        - У нас на раскопках работают сефарды?
        - Конечно, не в руководстве. У них нет достаточного образования. Нет сефардов и среди кибуцников, потому что они чураются такой жизни. Двое наших лучших добровольцев из студентов - сефарды. И естественно, все наши марокканцы. - Несколько минут он следил за дорогой, а потом добавил: - Толковые ашкенази, такие, как Веред и Элиав, обеспокоены, как бы продолжение иммиграции не превратило Израиль в сефардское государство.
        Кюллинан спросил, так ли это будет плохо, но Табари отказался продолжать разговор:
        - Послушай, старина, мне, арабу, как-то не с руки обсуждать чисто еврейские проблемы. Спроси у Элиава. Или у Веред.
        - Я спрашивал. А они говорят: «Это не так уж важно».
        - Как ашкенази, они не могут говорить иначе. - Он произнес это без злобы, но с решительностью, которая давала понять - «мне больше нечего сказать». Но, не преодолев и сотни ярдов, он добавил: - Вот о чем стоило бы задуматься. Известный кардиолог из Америки обследовал тысячу израильских евреев. У 64 процентов ашкенази не исключалась возможность сердечных заболеваний. Среди сефардов таких было меньше двух процентов.
        В Акко Кюллинан в очередной раз удивился легкости и непринужденности, с которой Табари переходил от одной лавчонки к другой, перешучиваясь с окружающими и задешево покупая нужные для лагеря товары, но затем Кюллинан принялся бродить сам по себе и оказался перед небольшим строением с глинобитными стенами, откуда доносились громкие голоса. С улицы были слышны пение и возгласы. Кюллинан было двинулся дальше, но его радостно окликнула на испанском стоящая в дверях дородная женщина:
        - Заходи, американец!
        Он не очень хорошо владел испанским, но на раскопках в Аризоне усвоил несколько обиходных выражений.
        - Que vaya? [11 - Что происходит? (исп.)] - спросил он.
        - Праздник в честь Элияху, - ответила она, предлагая ему бутылку пива. Работая локтями, она проложила ему путь через толпу и завела в маленькую синагогу, размерами не больше гостиничного номера, где вплотную друг к другу стояли не меньше полусотни бородатых восточных евреев, которые что-то радостно орали. Прихожая была забита женщинами и подростками, малышами и гавкающими собаками. Служба, еще не начиналась, и из рук в руки беспорядочно передавались бутылки пива, израильские сандвичи - карманчики из теста, набитые вкусными вещами, огромные бутылки апельсинового сока и тарелки с гороховой кашей. В этом оживлении царил невообразимый галдеж, когда толстый синагогальный служка рявкнул:
        - Ты!
        Но лишь когда окружающие стали тыкать Кюллинана локтями в ребра, он понял, что служка обращается к нему.
        - Надень шляпу на «бет кнессет»! - заорал служка.
        У Кюллинана не было головного убора, но толстуха нашла ему кипу, и он пристроил ее на затылке.
        - Теперь ты такой же еврей, как и все мы, - сказала она на приличном английском.
        - Какое это имеет отношение к Илие? - спросил он.
        - Мы пойдем в его пещеру, - объяснила она.
        - Где она?
        - В Хайфе.
        - Пойдете пешком? По такой жаре?
        От Акко до Хайфы лежало, должно быть, больше пятнадцати миль.
        - Мы пройдем футов двадцать, - засмеялась она. - Остальное проедем на автобусе. - Она посоветовала ему втиснуться в синагогу. Кюллинан усомнился, найдется ли там место, но она сказала: - Поработай мускулами, - и основательно подпихнула его в спину.
        В синагоге он увидел зрелище, которого не смог забыть. У дверей переполненного помещения сидел дурачок - обаятельный юноша лет двадцати четырех, с нежным добрым лицом; у него были пухлые щеки и счастливое выражение человека, на которого все обращают внимание. Лицо его лучилось благостностью, и все, кто входил, наклонялись и целовали его в лоб, а он смотрел на них любящими глазами YHWH. Сцена эта производила сильное впечатление - толпа пожилых бородатых евреев, наклоняющихся с поцелуями к Божьему человеку, - и Кюллинан подумал: «По крайней мере, я знаю хоть одну разницу между сефардами и ашкенази. Никто из немецких евреев не унизится до такого».
        Пение было прекрасным, и оно возвращало к временам Ветхого Завета, когда евреи жили в шатрах на краю пустыни. Мелодия была чисто восточной, пронизанной длинными тягучими нотами, которые следовали одна за другой. Такой музыки Кюллинану слышать не приходилось - страстная по своей природе, она и исполнялась со страстью. Насколько он мог разобраться, она не была чисто еврейской - в ней слышался бесконечный стон пустыни. Внезапно слух поразили другие звуки, доносившиеся из холла, забитого женщинами. Это были боевые кличи - никак иначе он не мог их назвать, - которые издавали несколько женщин. Вопли были пронзительными и вибрирующими. Эффект получался потрясающим, и он выбрался из синагоги, надеясь спросить у толстой женщины, что эти крики должны означать, - и увидел, что именно она и возглавляет крикуний.
        - Что это такое? - осведомился он.
        Она перестала издавать воинственные вопли и расхохоталась.
        - Зови меня Шуламит, - сказала она. - Такие крики издают арабские женщины, когда хотят побудить своих мужчин на битву или резню. - Откинув голову, она снова издала пронзительный вопль, которые поддержали и другие женщины. Держа в руках блюдо с едой, Шуламит сказала: - Сегодня день радости. Ешь! - И когда Кюллинан послушался ее, она вернулась к своему занятию.
        - Если вы хотите молиться, - по-испански крикнул служка, - то заходите внутрь. Эй, ребята! - добавил он на иврите. - Кончайте с этим! Чтобы тут было тихо!
        Шесть человек начали громогласно требовать тишины; один из ребят стал сдергивать кипы с голов сверстников постарше, а те, в свою очередь, раздавали пинки малышам, которые приставали к девочкам.
        - Тишина! - заорал служка, вытирая вспотевшее лицо. И снова его призыв поддержали шестеро добровольных помощников.
        Шум нарастал. Продолжалось пение, и этот бедлам пронизывали воинственные крики женщин. Дурачок пролил себе на грудь бутылку апельсинового сока, но какой-то глубокий старик с длинной седой бородой склонился к нему и обшлагом пиджака стер влагу. Постоянно раздавались громкие требования тишины. Мальчишка так сильно толкнул девочку, что она заплакала. Матери от всей души стали лупить своих отпрысков, после чего те лишь сдавленно всхлипывали. Старый ребе начал выступление. В холле его никто не слышал, и мало кто улавливал его голос в самой синагоге.
        - Тихо! - заорал служка, но как раз в этот момент появилась одна из женщин, с подносом, на котором стояли бутылки холодного пива и бутылка араки, и, пока ребе что-то бубнил, те стали переходить из рук в руки. Кюллинану показалось, что каждое второе предложение содержало в себе слово «сефардим», которое старик произносил как «сфарадим», и Кюллинан, собрав все свои знания иврита, сказал себе: Элиав и Веред могут говорить, что нет серьезных поводов для обид, но ведь тут люди слушают слова этого ребе. Он, как и тысячу лет назад, возносит стенания - разве что в те времена вряд ли существовало слово «сефардим».
        - Где наши вожди? - взывал старик. - Почему мы позволяем унижать себя? - Если бы не обстановка, в которой звучно прикладывались к пиву, где орали дети, резко пахло аракой, где вопили женщины и порыкивал служка, эти призывы прозвучали бы слишком пафосно. Но в этой атмосфере они сводились к простой формуле: «Так что же случилось с нашими возлюбленными сефардим?» И в самом деле - что?
        Наконец старик потребовал от служки и своих помощников доставить из священного хранилища четыре свитка Торы. Они покоились в красивых деревянных ящиках, украшенных серебряными рогами. Под вопли Женщин и крики мужчин сформировалось шествие к пещере Илии. Дурачок танцевал, а бородатые старики торжественно прошествовали по Древним улицам Акко под аккомпанемент речитатива, который оказывал гипнотическое воздействие.
        - Кто тот человек, что служит Богу? - восклицал возглавлявший процессию.
        - Израиль! - кричала толпа.
        - Израиль, Израиль, Израиль! - доносились сто - и тысячекратно усиленные крики.
        Процессия прошла всего несколько кварталов, где их уже ждали автобусы, Все участники шествия с такой горячечной страстью стали лезть в них, что Кюллинан наблюдал за этой сценой с изумлением, граничащим с ужасом.
        - Пошли! - заорала Шуламит, таща за собой ирландца.
        - Я не могу оставить своего друга, - запротестовал Кюллинан.
        - Кто он такой? - заорала толстуха.
        - Джемал Табари.
        - Джемала все знают. Эй, ты! - подозвала она какого-то малыша. - Беги скажи Джемалу, что американец поехал к пещере Илии. - Она кинула мальчишке монету, и Кюллинан сказал, что возместит ей расход. Повернувшись, Шуламит уставилась на него. - Ты что, рехнулся? - спросила она, перехватывая очередную бутылку пива.
        Кюллинан часто вспоминал это путешествие, дорогу к самому сердцу Израиля. Как и многие американцы, посещавшие эту страну, он встречался, главным образом, с хорошо воспитанными умными евреями, представлявшими политическую элиту. Веред Бар-Эль и Элиав были достаточно типичны для нее, но куда важнее для понимания страны был этот мощный слой людей, эта шумная, подогретая аракой толпа, в которой царило бурное неподдельное веселье. Круглолицый дурачок, устроившийся на заднем сиденье автобуса, неуклюже хлопал в ладоши, женщины снова принялись издавать арабские боевые крики, и воцарился такой шум, которого этот день еще не слышал. Это было путешествие не просто к пещере Илии, а куда-то в глубины истории, может, во времена самого Илии, и, если бы Кюллинану не повезло оказаться в этой толпе, он вряд ли смог бы понять главный аспект иудаизма.
        - Не могу понять, что с нами случилось, - по-испански сказала Шуламит, прожевывая огромный сандвич, который до этого пыталась всучить Кюллинану.
        - Ты имеешь в виду евреев? - спросил он.
        - Нет, - ответила женщина. - Сефардов. С 1500 года мы были главными евреями в Израиле. В Цфате, Тиберии, Иерусалиме - всюду с нами считались. В 1948 году, когда возникло государство, нас было тут больше всех, но нашим вождям всегда не хватало напористости, и к 49-му году все лучшие места уже были заняты ашкенази. И с тех пор все хуже и хуже, год за годом.
        - Сознательная дискриминация?
        Шуламит какое-то время обдумывала его слова. Отвернувшись от Кюллинана, она издала ряд воинственных криков, от которых у него чуть не лопнула барабанная перепонка, а потом перешла на английский:
        - Не хотелось бы так думать. Но меня беспокоит, что будет со страной.
        - Ты чувствуешь, что вас как-то выталкивают? Главным образом вас, сефардов?
        Испустив очередной вопль, Шуламит в упор спросила его:
        - Ты что, репортер?
        - Археолог, - успокоил ее Кюллинан.
        - Дело в том, что это чисто израильская проблема, - с нажимом сказала Шуламит. - И мы не нуждаемся в советах со стороны.
        - Я и не собираюсь их давать, - пообещал Кюллинан, и она продолжила рассказ, что ашкенази и сефарды почти не поддерживают контактов между собой, очень редко заключают браки, что хорошие места в медицинских колледжах всегда достаются ашкенази, как и в бизнесе, юриспруденции, журналистике, во власти… словом, все зарезервировано для другой группы. - Сомневаюсь, что все так плохо, как ты рассказываешь, - возразил Кюллинан, - но давай допустим, что тут хотя бы половина правды. Кто в этом виноват?
        - Мы говорим не о вине, а о фактах. И если это будет продолжаться, то стране грозят большие неприятности.
        - Как вы оказались в таком положении?
        - Не надо осуждать сефардов! - возмутилась она.
        - Я никого не осуждаю.
        - В Америке, где мне довелось работать, у ашкенази свои проблемы. Еврей из Германии никогда не позволит своей дочери выйти замуж за галицийца.
        - Кто они такие?
        - Из Польши. Из самой нищей ее части.
        У Кюллинана создалось впечатление, что и сама Шуламит никогда бы не вышла замуж за галицийца.
        Посещение пещеры Илии на вершине холма над Хайфским заливом стало апофеозом сцен в синагоге и в автобусе. Тысячи людей, в основном сефардов, с трудом тащились по крутым склонам, направляясь к зданиям, которые могли дать приют от силы паре сотен человек. На одном покосившемся доме была надпись: «Это здание признано аварийным. Не подходить».
        На его крыше собралось несколько сот детишек. Но самой главной и решительной частью толпы были пожилые мужчины и женщины, которых вели к пещере мистические причины; они шли под палящим солнечным светом, продолжая кричать и молиться. Некоторые разбивали бивуаки прямо на земле и так жили по нескольку дней. Некоторые укрывались в тени аварийного здания, а тысячи людей бродили взад и вперед, слушая возбужденные речи, в которых старики вспоминали и жизнь пророка Илии, и то убожество, в которое впали евреи-сефарды. В этой толпе смешивалось все - и мрачность, и.веселье, и раскованность, и потоки пива, Но важный смысл всего происходящего стал ясен, лишь когда Шуламит провела Кюллинана в саму пещеру - глубокий проем с оштукатуренными стенами, который напоминал скорее подземную комнату, а не пещеру. В ней толпилось максимальное количество людей, которых она могла в себя вместить, - наверно, сотен пять, - все обливались потом в этом душном, спертом воздухе; в убежище пророка колыхались язычки тысяч свечей, и все, склонив головы, ждали благословений от многочисленных раввинов и святых людей, которые
собрались внутри, дыша не столько воздухом, сколько странной смесью озона, благоговения и религиозного фанатизма. Кюллинан всегда думал, что только католикам свойственно получать благословение священнослужителей, но он увидел, как Шуламит преклонила колени перед одним из раввинов в пурпурном облачении и поцеловала его руку, которую он возложил ей на голову, давая благословение Илии, а в углу собралась группа из десяти человек, составив миньон для молитвы - они слушали одиннадцатого, который вершил службу; все, покрытые испариной, раскачивались и гудели слова молитв, которые тонули в какофонии воинственных криков - несколько женщин у входа продолжали издавать их.
        - Что случилось с нашими возлюбленными сефардим? - кричал человек во втором углу, а в центре группа женщин из Марокко пела, отбивая ритм точно на таких же барабанах, которые были в ходу в Макоре четыре тысячи лет назад. Музыка была яростной и требовательной, и под нее изящно танцевали четыре юные девочки. Они кружились и вздымали руки в воздух, заставляя думать мужчин, включая и Кюллинана, что вот так из поколения в поколение еврейские девушки сводили их с ума.
        - Где величие сефардим? - жалобно взывал человек во втором углу, и женщины у входа повторяли его похоронные сетования - так же как и паломники, свечи которых озаряли эту мрачную пещеру.
        Вечером за обедом Кюллинан сидел, погрузившись в мрачные раздумья. Табари объяснил:
        - Его утащили на праздник в пещере Илии.
        - Как он там оказался? - спросил Элиав, словно ирландца тут не было.
        - Он забрел в сефардскую синагогу в Акко, - засмеялся араб.
        - Мы скоро покончим с этими дурацкими взаимоотношениями между ашкенази и сефардами, - упрямо сказал Элиав. - Они начались лишь потому, что Веспасиан изгнал евреев из своей родины и разделил их на отдельные группы. Но мы снова объединились и скоро станем единым целым.
        Кюллинан, подняв глаза, к своему удивлению увидел, что ашкенази говорит совершенно серьезно и сам верит в свои слова.

* * *
        Весной 67 года, когда Веспасиан, Тит и Траян подступили к Макору, давильщику оливок Игалу исполнилось пятьдесят три года. Он продолжал работать у давильного пресса и гнать оливковое масло. Как и прежде, он не играл в общине никакой роли. Его три сына обзавелись семьями, и теперь самой большой радостью для него было играть со своими одиннадцатью внуками. Он присаживался на ступеньки храма Венеры, глядя, как они носятся по площади.
        Давний успех Игала, когда он защитил Иудею от статуй Калигулы, вызвал к нему уважение, но оно длилось недолго. Соседи продолжали считать его честным, но простодушным человеком, не искушенным ни в делах, ни в управлении. Он был уважаемым членом синагоги, постоянно молился в ней и совершенно не пытался как-то выделиться в религиозной иерархии. С годами он стал слегка сутулиться, и теперь его худоба бросалась в глаза, хотя раньше он был довольно плотным. Волосы поредели и поседели, а щеки впали. В его серовато-зеленых глазах часто мелькал намек на улыбку. Он счастливо жил со своей женой Берурией, не испытывая никакой зависти к своим более удачливым соседям по общине, которые то и дело ездили на какие-то важные встречи в Иерусалим или Кесарию.
        Как ни странно, место Симеона как главы общины унаследовал Нааман, его давний спутник, и, если бы кто-то опросил хоть дюжину граждан Макора, кто четверть века назад был героем сопротивления римлянам, все бы без промедления ответили: «Рав Нааман. Он отправился в Птолемаиду и предупредил генерала Петрония, чтобы тот и не думал доставлять каменных идолов в Иудею». Понятно, что такая слава досталась Нааману, потому что, когда Игал вернулся после столь тяжелых испытаний, он постарался забыть их и вернулся к жизни обыкновенного давильщика оливкового масла. Нааман же явился, буквально преображенный чудом, которое на его глазах сотворил Бог. Без промедления и даже не посоветовавшись с женой, он в тридцатипятилетнем возрасте бросил свои заботы землепашца и перешел под покровительство осторожного старого Симеона.
        - Возьми меня в ученики, - сказал он этому почтенному человеку, - чтобы я мог понимать пути Господни. - Много лет этот необразованный крестьянин изучал священные книги, обсуждал заключенные в них наставления и наконец стал ученым мудрецом, у кого были все права возглавить религиозную общину. И теперь в свои шестьдесят пять лет он был досточтимым белобородым старцем с чистыми голубыми глазами и тихим голосом. Его мудрость пользовалась уважением по всей Галилее - и к нему приходили за советом из самых дальних деревень. Он был ученым человеком, и евреи называли его «рав».
        С Игалом он поддерживал нечто вроде дружбы, потому что считал его одним из самых надежных евреев в Макоре, но ему никогда не приходило в голову обеспечить Игалу какое-то более достойное положение. Хотя Нааман в своей новой ипостаси обрел большие возможности, Игал оставался тем, кем он всегда был: честным работягой, судьбой которого никто не интересовался. Строго говоря, если бы кто-то решил найти самого типичного еврея Галилеи, то им бы оказался Игал: набожный, спокойный, преданный семье и поддерживающий прочные отношения с Богом.
        Но весной 67 года даже самые флегматичные евреи впали в беспокойство. Вот уже около года народ бунтовал против Рима, потому что Иудея отказалась и дальше терпеть унижения от своих правителей. В ответ на провокации римлян евреи Иерусалима восстали, перебили римский гарнизон и подняли на мятеж других. В отместку римляне убили двадцать тысяч евреев в Кесарии и пятьдесят тысяч в Александрии, столице Египта. Даже в таком маленьком городке, как Птолемаида, они вырезали две тысячи евреев, и горе легло на эту землю. В долинах Галилеи свирепствовали вооруженные банды - сначала евреи, потом римляне, затем зелоты, а теперь просто разбойники, которые убивали и грабили с варварской жестокостью.
        Макор, окруженный надежными стенами, был избавлен от насилия, царившего в то время, и рав Нааман надеялся, что их маленький городок так и продолжит жить, пока не появятся войска императора Нерона и не наведут порядок в этих местах. Тогда Макор заверит Рим в своей преданности, глупого правителя уберут, и жизнь наладится. Откровенно говоря, рав Нааман нетерпеливо ждал появления легионов.
        Но в своих планах он явно не учел давнего приятеля Игала. К удивлению Наамана, давильщик из оливковой рощи сказал на собрании в синагоге: «Мы снова должны оказать сопротивление мощи Рима». Когда удивленные слушатели спросили, что за глупость он имел в виду, Игал объяснил: «Вы или защищаете Бога, или нет».
        Вмешался рав Нааман:
        - Мы не должны сопротивляться Риму, потому что он был обязан подавить восстание в Иерусалиме. И обещаю вам, как только с ним будет покончено, у нас снова воцарится мир. Под управлением властителя, назначенного Римом, евреи будут пользоваться религиозной свободой.
        - Свободы не будет, - сказал Игал. - Кусок за куском они нас поглотят.
        - Что этот человек понимает в общественных делах? - поглаживая свою уважаемую бороду, спросил Нааман. - Он что, встречался с римлянами в Кесарии? Знает ли он, какое зло мы причинили в Иерусалиме?
        - Я знаю лишь, что на весах лежит судьба нашей земли, - упрямо сказал скромный давильщик оливкового масла. - Я знаю лишь, что, если мы не окажем сопротивления, нас, как рабов, погонят из Макора. Мы должны оказать сопротивление Риму.
        В ходе дебатов, которые длились много дней в конце марта, Игал не ссылался на успешный опыт противостояния силам Рима четверть века назад, ибо понимал, что условия несопоставимы: тогда Рим всего лишь пытался доставить статуи выжившего из ума императора, и армия могла, не теряя достоинства, отказаться от этих глупостей; на этот же раз легионы идут, чтобы подавить вооруженное восстание, и если уж Веспасиан вышел из Птолемаиды, то заставить его повернуть обратно будет нелегко. Понимая серьезность ситуации, Игал не прибегал к дешевой демагогии и не взывал: «Мы отбросили их двадцать пять лет назад и сделаем это снова!» Он честно старался заставить своих сограждан посмотреть в лицо фактам.
        - Если здесь, в Макоре, мы сможем оказать Веспасиану сопротивление, не исключено, он пересмотрит свои планы.
        - Меня предупредил купец из Птолемаиды, - возразил рав Нааман, - что у Веспасиана здесь уже три легиона, 5-й, 10-й и 15-й.
        - Три римских легиона - это страшная сила, - согласился Игал, - но двести лет назад в этом городе такие же, как мы, евреи наконец восстали в свою защиту против Антиоха Эпифана и под водительством Иуды Маккавея победили.
        - Кто на этот раз возглавит нас? - не скрывая презрения, спросил Нааман.
        - Вождь всегда найдется, - ответил Игал.
        - Ты хоть понимаешь, что значат три римских легиона? - возмутился Нааман. - Они раздавят Макор, как ореховую скорлупу. Наша единственная возможность - сдаться на их милость.
        Игал продолжал упрямо стоять на своем:
        - Когда зло обрушивается на город, остается только одно. Сопротивляться. У нас есть припасы. У нас есть стены и есть вода. И я говорю - сопротивляться.
        Евреи Макора, чье существование зависело от исхода этих дебатов, хотели понять, почему столь тихий и мягкий человек, как Игал, вдруг решил оказать сопротивление вооруженной мощи Рима. Тихим голосом, подыскивая правильные слова и выражения, он объяснил:
        - Вы знаете, что я человек мирный. Я мечтаю лишь увидеть свадьбы своих внуков, чтобы в этом городе жило четыре моих поколения. Я не так много знаю, чтобы занимать какой-то пост, а за синагогу отвечает рав Нааман. Я вовсе не хочу противостоять Риму, но Рим настойчиво противостоит мне.
        - Рав Нааман говорит, что когда они покарают зелотов в Иерусалиме, то вернутся к себе домой и оставят нас в покое. Что ты скажешь на это?
        - Может, он и прав, - признал Игал. - Но я думаю, они останутся. И уничтожат нашу веру.
        - Так что же ты хочешь, Игал?
        - Чего я хочу? Оставаться евреем. Почему я настаиваю - боритесь с Римом? Потому что, если мы этого не сделаем, нас силой обратят в другую веру. Потому что если мы заставим Рим уважать нас, то сохраним возможность оставаться евреями.
        - Значит, ты думаешь, мы должны драться?
        Вспотевший фермер вытер лоб, покрытый испариной. Ему задали непростой вопрос: должен ли обыкновенный маленький городок оказать сопротивление трем римским легионам? И, собравшись, он сказал:
        - Да. Мы должны драться.
        Но тут встал рав Нааман. Разгладив бороду, он, не скрывая своего возмущения, обратился к евреям Макора с силой и убежденностью старого мудрого человека:
        - И я, и все мы знаем Игала как честного земледельца. Когда речь заходит об оливковом масле, мы уважаем его мнение. Но он ничего не знает о Риме. Он не может себе представить, что такое современный легион. «Македония», которая прошла всю Европу. «Фретенсис», который подчинил себе Азию. И он хочет, чтобы мы дрались с «Аполлинаросом» из Египта. - Аудитория не могла удержаться от смеха, когда рав Нааман вскинул в воздух три длинных пальца правой руки. И затем он властно сказал: - Мы сдадимся Веспасиану еще до того, как он подступит к нашим стенам. И ваши дети, и мои будут мирно жить рядом с римлянами. - На этом все и сошлись.
        Полный стыда за своих соседей, Игал проводил старого Наамана домой, и, когда они вдвоем устроились в комнате, полной пергаментных свитков, давильщик спросил:
        - Рав Нааман, почему ты забыл то мужество, которое когда-то было нам свойственно?
        - Потому что миновало четверть столетия, и я обрел мудрость, - ответил старик.
        - Ты обрел трусость.
        В обычных условиях рав возмутился бы этому оскорблению, но сегодня вечером старый ученый не обратил на него внимания.
        - Ты думаешь о Макоре, а я - о будущем евреев, - объяснил он. Рав говорил медленно и раздельно, потому что хотел, дабы Игал усвоил его резоны. - Мы живем в такое время, когда Рим может уничтожить нас… изгнать из Иудеи на вечные времена. Игал, ты хоть понимаешь, что это значит?
        - Я понимаю лишь, что нас ждет уничтожение нашей религии. Поклоняться идолам? Чужим богам? Такого осквернения я не могу принять.
        Старик кивнул:
        - Ты прав. Нам угрожает опасность потерять свою религию, но этого не произойдет, если мы тут останемся. А вот если римляне сгонят нас отсюда… В той стране, где нам придется влачить рабство, синагог не будет. Нам угрожает страшная опасность, Игал, а ты хочешь воевать из-за маленькой фермы.
        - Там и живет Бог, - сказал Игал.
        Рав Нааман кивнул. Будь Бог простым земледельцем, прикинул он, то больше всего Он бы дорожил маленькой оливковой рощей. Но он понимал, что это не вопрос для обсуждения.
        - Как и Гомера, - сказал он, - я боюсь, что, если нас изгонят из Израиля, мы забудем Иерусалим. Мы расколемся на разные группы. В изгнании мы перестанем быть евреями, и Бог останется в одиночестве, когда рассеется народ, поклоняющийся Ему. И теперь на нас лежит единственная ответственность - быть вместе… и стоять на земле Израиля. - Затем он тихо добавил: - И оберегать наше существование на ней, на земле Авраама… ради чего я снесу любое унижение от римлян.
        - И даже примешь Нерона как бога?
        Понимая, что сейчас ему придется сказать нечто ужасное, рав Нааман, понизив голос, признался:
        - Чтобы спасти евреев, я готов даже Нерона… признать богом… но не в своем сердце.
        - А я вот никогда его не приму, - сказал Игал, расставаясь с равом.
        Разрыв между ними двоими стал так велик, что мост через него уже было не перекинуть. По всему Макору Игал взывал к необходимости сопротивления, но старый Нааман ходил из дома в дом, убеждая и объясняя весь идиотизм позиции давильщика оливкового масла. «Македония», «фретенсис», «Аполлинарис», - повторял он, и музыкальное звучание этих слов вселяло ужас в сердца евреев.
        Раву Нааману удалось бы достичь своей цели и избежать конфликте с Римом, если бы в Макор не ворвался один из самых необычных евреев всех времен - разгоряченный и покрытый пылью после долгого марша, в сопровождении группы всадников, вооруженных пиками и готовых отразить любое нападение. Это был Иосиф, которого Иерусалим направил управлять Галилеей. Ему минуло всего двадцать девять лет, и он был прямым потомком патриотов-маккавеев, которое вырвали у Антиоха Эпифана свободу для евреев. Кроме того, он был священнослужителем высокого ранга, знатоком греческой учености, завсегдатаем императорского двора в Риме и одним из лучших писателей, которые когда-либо рождались среди евреев. Выехав, подобно юному богу, на середину форума, он вскричал:
        - Из этого города мы обрушимся на римлян и отбросим их! - Одобрительно оценив стены, он продолжил: - Люди Макора! Вы избраны для этой цели!
        Всего через несколько часов он убедил горожан, что план Игала драться с Римом совершенно правильный, и толпа, впав в воинственное состояние, решительно отвергла предложение Наамана сдаться на милость победителя.
        - Как командующий всеми силами севера, говорю вам, что, если мы всеми силами выступим против Веспасиана, римские легионы никогда не справятся с нами.
        Толпа продолжала приветствовать его радостными возгласами, и прежде, чем рав Нааман успел подать предостерегающий голос, Иосиф уже разделил горожан на два военных отряда, назначил их командиров, как прислужника, послал Игала принести все оливковое масло из-под пресса и наметил, где должны появиться новые конструкции для укрепления стен. Дома, возвышавшиеся над городскими стенами, Иосиф подверг двум серьезным испытаниям. Выдержат ли их крыши воинов? Устоят ли их стены перед осадными машинами римлян? Когда дома не выдержали этих проверок, он сказал просто и коротко:
        - Снести их.
        Тем же, кто лишился своих домов, Иосиф сказал:
        - Спите в римских храмах. Мы на войне.
        Когда к концу дня со всеми этими делами было покончено, он обратился к Игалу и объяснил:
        - Мы решили встретить римлян у Макора, потому что знаем - у вас есть скрытый источник воды. Я хотел бы увидеть его.
        Игал провел решительного молодого командира в шахту и по наклонному туннелю Давида до источника, где, к его удивлению, Иосиф обратил внимание не на воду, искрящуюся в свете факелов, а на крышу над источником.
        «Что его там может интересовать?» - задался Игал вопросом.
        - Надежная? - спросил Иосиф, тыкая в перекрытие осколком разбитого глиняного кувшина.
        - Очень толстая.
        - Отлично, - сказал молодой военачальник и двинулся в обратный путь. Он с такой легкостью взлетел по маршам лестницы, словно был профессиональным атлетом; Игал же остался далеко позади.
        Где бы в последующие дни ни появлялся Иосиф, он всех заражал своей энергией. Поднявшись на стену, он убедил каменщиков, что они могут работать еще быстрее, поднимая стену, и показал им, как это делать. Он шутил с женщинами, носившими камни снесенных домов, и они смеялись. Он осмотрел все емкости для воды, дабы убедиться, что они полны до краев, и потребовал, чтобы в каждом доме стояли полные кувшины воды на тот случай, если римляне пустят в ход огонь и он доберется до источника. Он даже зашел в синагогу, где взялся убеждать рава Наамана и его стариков, что Макор совершенно прав, взявшись сопротивляться римлянам, и, хотя с равом Нааманом ничего не получилось, он, не испытав удивления, все же лестью убедил других бородатых старцев оказать ему поддержку. В преддверии битвы Макор был охвачен надеждой. Источником ее был харизматический молодой генерал, и в ночь на 4 апреля город уснул, полный уверенности, что сможет выдержать натиск легионов.
        Лишь двое жителей Макора не испытывали этой уверенности. Первым был рав Нааман, который в одиночестве сидел в синагоге и, размышляя о грядущих днях, молился:
        - Всемогущий Господь, твои дети на пороге войны. Они слепо вступают в нее, и мало кто понимает, что их ждет. Нам угрожает уничтожение и рассеяние племени. О Господь, защити нас в те годы, что наступают на нас. И если римляне снова завоюют нас после египтян, ассирийцев и вавилонян, помоги нам выжить хотя бы рабами в их лагерях.
        И, несмотря на поддержку, которую ему оказал Иосиф, Игал тоже с подозрением следил за стремительными успехами этого искателя приключений, ибо видел в молодом генерале много такого, что ему не нравилось: энергия его была шумной и вульгарной; чем бы он ни занимался, его энтузиазм нуждался в постоянном подхлестывании; он не сомневался, что стоит ему поговорить с человеком, и он убедит его в чем угодно; полный знаний, почерпнутых от греков, он легко подгонял факты в поддержку своей позиции, а его желание осмотреть источник и проверить надежность крыши вызывало какие-то смутные подозрения. В предчувствии беды, которое сменило некогда жившую в нем надежду, Игал в сумерках этого последнего мирного дня добрался до своего маленького дома, где его ждали Берурия, три их сына, их жены и одиннадцать внучат. Он накинул на плечи белое шерстяное покрывало талеса и вознес молитву от имени всей семьи: «Всемогущий Господь, мы готовы вступить в битву ради Тебя, но я беспокоюсь. Когда я пытался Твоими простыми словами объяснить смысл этой войны, меня никто не понимал, а теперь все готовы следовать за молодым
генералом, который вообще ничего не объясняет. Они вступают в войну не из-за веры, а полные самоуверенности, не догадываясь о последствиях. Отец, указывающий нам путь, веди нас. И пусть каждый человек в этом месте обретет мужество в те дни, что ждут нас». Несколько минут он молился в молчании, и в этом тихом помещении его жене показалось, что она слышит тяжелую поступь римских легионов. Она, может, даже лучше своего мужа понимала, что Игал призывал своих сограждан к святой цели - защите веры. И это было самым главным. Но под влиянием генерала Иосифа они готовы вступить с римлянами в бессмысленную и неподготовленную войну, исход которой может быть только один - всеобщая гибель. Она склонила голову, эхом вторя молитве мужа:
        - И в дни, которые нас ждут, дай нам мужество.
        В тесной комнате все девятнадцать членов его семьи молили об этом, как хорошие евреи доказывая преданность своему Богу. Когда сгустилась тьма, они не стали ни зажигать светильников, ни убирать посуду - они, тесно расположившись бок о бок, продолжали молиться, и, когда дети заснули, их уложили на пол, и никто не покинул комнаты.
        Пришла полночь, и совы, жившие в вади, встопорщив перья, стали ухать, но семья продолжала молиться. Все годы они во главе с Игалом воспринимали Бога как своего благодетеля и друга. Они часто обсуждали, почему Он позволил возвыситься таким людям, как Ирод и Калигула, и так и не могли найти логического объяснения. Теперь, когда Нерон повторял путь предыдущих гонителей евреев, они были полны недоумения и не могли не прийти к выводу, что кое в чем Бог отнюдь не всесилен. Он избрал евреев своими представителями на этой земле. Он расположен к ним, но, когда на Его народ обрушивается такое неукротимое зло, как Нерон и Веспасиан, Бог, похоже, бессилен предотвратить гонения. Игал, конечно, знал, что такие пророки, как Илия, Иеремия и Гомера, говорили, что причиной постоянных бед и кар является отступничество и упрямство самих евреев, а не беспомощность Бога в противостоянии злу. И пусть даже они не могли справиться с тиранами, пророки утверждали, что Бог лично послал их, дабы они служили Его целям, но в это Игал отказывался верить.
        - Бог подобен нам, - объяснял он своей молчаливой семье. Ночь уже шла на убыль, и где-то далеко стали горланить петухи. - Он любит добро. Он хочет, чтобы оно царило в мире, но бывают времена, когда Он обращается к нам за помощью. Вот и пришел такой день, и, если другие дрогнут в своей решимости, мы этого себе не позволим.
        - Ты опасаешься, что генерал Иосиф сам не знает, как поступать? - спросил один из сыновей.
        - Я бы хотел, чтобы Иосиф больше походил на Наамана, Божьего человека, - сказал Игал, когда занялся рассвет. И, глядя, как засияла светом дня стена около его дома, он с новой силой ощутил ту вечную связь, что существует между Богом и человеком. - Давайте посвятим себя этому дню, - предложил он.
        Разбудили даже детей, и, переходя от одного к другому, Игал спрашивал:
        - Готов ли ты сегодня полностью посвятить себя воле Бога? - И каждый член его семьи видел перед собой серо-зеленые глаза этого простого человека, когда он задавал вопрос, идущий из вечности. Когда Игал подошел к детям, он позволил им цепляться за пальцы рук и, улыбаясь, готовил их к страшным дням впереди. В эти минуты он был пятидесятитрехлетним евреем, который за годы размышлений и исполнения обрядов пришел к убеждению, что Бог и евреи действительно связаны между собой заветом, включающим в себя и божественную сущность, и людей, и землю, и, когда давление страха становится особенно тяжелым, этот завет начинает играть особое значение. В своей белой молитвенной накидке с синими полосами и кисточками в узелках он завершил молитву: «Всемогущий Господь, теперь мы с Тобой и будем жить по Твоему повелению до ста двадцати лет».
        Едва он произнес эти слова, с улицы стали доноситься крики, что дозорные на стенах видят приближающийся римский авангард, и семья Игала вышла на солнечный свет, чтобы стать свидетелями надвигающейся на них последней беды.
        С запада по дороге шли два отряда легковооруженных лучников, сильных и выносливых, готовых тут же пресечь любую опасность, которая могла угрожать приближающимся колоннам. Эти штурмовые отряды состояли из галлов, германцев, сирийцев, африканцев, египтян, карфагенян, греков и уроженцев долины Дуная. Они представляли собой самую дисциплинированную армию, которую только видел мир, и, убедившись, что дорога свободна от засад, они не остановились на отдых под городскими стенами, а тут же стали расчищать большую площадку для римского лагеря.
        Следующим двинулся отряд тяжеловооруженных римлян. Они ехали на немецких и испанских лошадях, готовые тут же рвануться на помощь разведчикам, если на тех неожиданно нападут вражеские силы. За ними следовали саперы, нагруженные всеми необходимыми инструментами для разбивки лагеря на месте, выбранном разведчиками. Вместе с ними был и большой отряд строителей, которые проложат любую дорогу, какая потребуется армии. Вплотную следовала пешая когорта, охранявшая рабочих, которые несли вещи офицеров. Чтобы добраться до них, врагу пришлось бы пробиться сквозь восемнадцать шеренг закаленных бойцов, окруженных к тому же плотным кордоном кавалерии.
        За этой армадой появилось примерно двести всадников, в середине которых ехали военачальники - Веспасиан, его красавец сын Тит и его помощник Траян. Далее вереницы мулов тащили многочисленные осадные орудия, и, учитывая их ценность, каждое охранял отряд пехотинцев. Далее следовали командиры отдельных подразделений, офицеры более низких рангов и несколько дюжин высоких легионеров на специально подобранных ухоженных конях. Над головами знаменосцев развевались боевые штандарты и покачивались три золотых орла - 5-го легиона «Македония», 10-го «Фретенсис» и 15-го «Аполлинарис». Плотной группой под защитой солдат шли трубачи, барабанщики, водоносы и повара, но эта огромная армада была лишь началом - появились настоящие боевые части. Тысячи бойцов шли плечом к плечу в шеренгах по шесть человек, словно готовые тут же рвануться на штурм. И лишь в самом хвосте этих сил двигались слуги, наемники из Сирии и Македонии, мулы, ослы, верблюды, повозки. Их сопровождала легкая пехота, а ядро арьергарда составляли тяжеловооруженные легионеры и кавалерия. Более двухсот лет назад римляне шли точно таким же маршем, и
тогда не нашлось силы, способной решительно остановить их. В этот солнечный день первым препятствием на их пути оказался пограничный город Макор, который обороняли примерно одиннадцать сотен еврейских воинов. Но эту силу при всей ее незначительности нельзя было сбрасывать со счетов, потому что у евреев был Игал, стойкий и отважный горожанин, и генерал Иосиф, один из самых умных воителей своего времени.
        Стоя на стене, Иосиф зачарованно наблюдал за приближением римлян.
        - Кто из них Веспасиан? - постоянно спрашивал он Игала, но, когда наконец появился пожилой ветеран с жесткими чертами лица, восседавший на гнедом жеребце, отпали все сомнения - вот он, великий полководец, завоеватель Германии, Англии и Африки. - Вот он какой, - восхищенно прошептал Иосиф, не отрывая глаз от грузного римлянина с бычьей шеей - словно еврейского военачальника ждало не сражение, а личная встреча с Веспасианом.
        Убедившись, что римская армия заняла намеченные позиции, Веспасиан, как предписывает традиция, пришпорив коня, в сопровождении флага, призывающего к мирным переговорам, подъехал к главным воротам и вопросил:
        - Кто ваш командир?
        К удивлению Игала, Иосиф отступил в тень и показал, что с римлянином должен встретиться Игал. Он даже подтолкнул вперед скромного худого давильщика масла. Игал с опаской посмотрел со стены на могучую римскую армию и услышал хриплый голос римлянина:
        - Макор, я призываю тебя сдаться!
        Игал понятия не имел, как ответить на это приветствие со стороны врага, так что он продолжал молчать, пока Иосиф не ткнул его и не прочитал:
        - Скажи ему, что вы никогда не сдадитесь.
        Игал не мог представить, что именно ему будет доверено передать эти слова, но он сверху вниз посмотрел на Веспасиана и ответил:
        - Мы никогда не сдадимся.
        Веспасиан развернул коня, оказавшись спиной к Игалу, и крикнул своим людям:
        - Разбить лагерь!
        Осада Макора началась.
        Военные действия оказались точно такими, как их и предвидел Игал во время своего всенощного бдения с Богом. Римляне тщательно готовили каждое свое действие: даже отряды, пошедшие на первый штурм, были подобраны так, что высокие и сильные воины прикрывали собой более легких бойцов, которые были готовы тут же вломиться в любую брешь обороны. Все участники первой волны атакующих были от шеи до лодыжек прикрыты кожаными доспехами, а сверху их защищали щиты из бычьих шкур, окованные железом, от которых отлетали камни, летящие со стен. Римляне шли на приступ колонна за колонной, но в этот день им приходилось преодолевать древний гласис у стен Макора, который сейчас представлял очень крутой склон, увенчанный мощной стеной, и к концу первого дня римляне так ничего и не добились. Под стенами они потеряли около ста своих людей и не убили ни одного еврея.
        Вечер генерал Иосиф провел среди защитников города, и его слова вселяли в них уверенность.
        - Сегодня римляне поняли, что Макор им не взять, - говорил он им. - И если мы не потеряем бдительности, то скоро охладим их. Завтра - самый важный день. Выспитесь как следует.
        Его предсказание оказалось совершенно точным. Вскоре после рассвета Веспасиан бросил свои самые мощные силы на штурм ворот, а вспомогательные отряды пошли на стены, но Иосиф настолько продуманно расположил свои войска, вооруженные тяжелыми валунами, камнями, мешками с глиняными осколками и копьями с металлическими наконечниками, что отбил четырнадцать попыток римлян ворваться в город. Веспасиан предложил заключить перемирие, чтобы вынести из-под стен раненых. Немало штурмующих погибло. В сумерках седоволосый римлянин созвал военный совет. Снова Иосиф выдвинул Игала на передний план, и, стоя на стене, тот выслушал Тита и Траяна. Они сообщили, что на Веспасиана произвел глубокое впечатление боевой дух евреев и он хотел бы предложить им почетную капитуляцию.
        - Всем будет сохранена жизнь, а ваши лучшие отряды получат приглашение вступить в легионы, - объявил молодой Тит, но Иосиф прошептал: «Отвергни предложение», что Игал и сделал. Когда депутация удалилась, Иосиф рассказал своим воинам, как, по его мнению, с утра будут действовать римляне.
        И снова он правильно предвидел их тактику, и снова римляне, понеся тяжелые потери, были отброшены. Стало ясно, что лобовым штурмом Макор не взять, так что на третий день он не состоялся, но на позиции подтащили громоздкие осадные машины. Теперь Макор по всем правилам военной науки был обложен со всех сторон. Именно тут и сказались таланты Иосифа, потому что он смог рассчитать, насколько быстро римляне доставят свою осадную технику в каждую из намеченных ими точек и какого рода оборону надо будет противопоставить атакующим, чтобы отбросить их. С каждой новой вылазкой римлян он менял свою тактику, и, когда Веспасиан наконец добился успеха, захватив башню на южной стороне стены, Иосиф приказал своим людям сделать вид, что они беспорядочно отступают, пока на башню не поднялось максимальное количество римлян, - и тут он обрушил на них дождь камней, копий и пылающих балок, из-за которых величественное строение занялось пламенем и рухнуло, унеся с собой множество жизней.
        Тем же вечером Веспасиан под флагом перемирия лично вышел к стене и снова предложил Макору почетную сдачу, и снова Иосиф отказался от встречи с римлянином, послав вместо себя Игала, и во второй раз эти два немолодых человека встретились лицом к лицу - Веспасиан с жезлом в руках, среди десятка своих центурионов, и Игал, стоящий на стене у ворот в своем потертом шерстяном плаще.
        - С кем я разговариваю? - стоя твердо как скала, крикнул римлянин.
        - Я Игал.
        - Есть ли у тебя право представлять город?
        Игал не нашелся что ответить. У него не было никаких прав, если не считать тех, какими обладает каждый честный еврей, которого уважают соседи. Он не был ни военачальником, ни ученым, ни купцом и ни красильщиком. Игал промолчал, и Веспасиан крикнул:
        - Игал, кто ты?
        - Я работаю на давильном прессе, - ответил маленький еврей.
        Римляне покатились со смеху. Даже Тит, сын Веспасиана, улыбнулся - подумать только, давильщик оливкового масла ведет переговоры с полководцем, под командой которого три легиона. Но сам Веспасиан не смеялся. Всю жизнь он до смешного переживал из-за того, что вышел не из семьи патрициев, а был сыном простого земледельца. И по собственному опыту он знал несокрушимую мощь моральной убежденности, которой обладают такие простодушные люди. Он с уважением обратился к нему:
        - Игал, давильщик оливкового масла, римский император Нерон требует, чтобы ты открыл ворота своего города.
        - Этого сделать мы не можем, - ответил Игал. - Мы не считаем Нерона богом.
        - Игал! - заорал коренастый старый вояка. - Открой ворота, и пусть этой ночью ко всем нам придет мир.
        - Этого сделать мы не можем, - повторил упрямый еврей.
        - Ты видел нашу силу. И понимаешь, что со временем мы сокрушим вас. Это твоя последняя возможность - так вы согласны на почетную сдачу?
        - Нет. Мы не будем почитать твоих золотых орлов.
        - Я еще увижу тебя мертвым, Игал! - в сгущающиеся сумерки крикнул великий полководец, и Иосиф, оставаясь невидимым для римлян, дернул Игала за плащ и прошептал:
        - Ты хорошо ему отвечал.
        Когда уже спустилась ночь, Веспасиан, раздосадованный воинской стойкостью евреев, собрал всех командиров в своем шатре под оливковым деревом и задал им вопрос:
        - Откуда у этих евреев такое нахальство?
        - Они всегда были упрямыми, - сказал Траян. - Им мало чего нужно, но на этом они настаивают неотступно.
        - Тебе раньше доводилось с ними драться? - спросил Веспасиан.
        - Нет, но я знал их по Александрии. По мелочам они не спорят, но вот что касается главного… - И командир 15-го легиона, «Аполлинариса», скорчил кислую физиономию.
        - Что за главное? - спросил Веспасиан. - Что-то, связанное с богами?
        - Что касается религии, - сообщил Траян, - вот тут они особенно неуступчивые.
        - Какая у них религия?
        - Прежде чем мы вышли из Рима, я поинтересовался, - объяснил Тит - Евреи поклоняются золотому ослу, которого держат в своем храме в Иерусалиме. Раз в год каждый правоверный еврей целует задницу этого осла.
        Генералы засмеялись, и Тит продолжил:
        - Главный их бог - это Баал, с которым наши предки встречались в Карфагене. Обрядом обрезания они уродуют друг друга, но, похоже, он не влияет на их плодовитость, поскольку их уже три с половиной миллиона.
        Веспасиан нахмурился, но Тит успокоил его:
        - На самом деле их куда меньше. Они вечно спорят и не потерпят настоящего военного правления. В лучшем случае они храбры. Но скорее всего, это сброд, который разлетается во все стороны.
        - Я видел в этом Игале из оливковой рощи какие-то следы растерянности, - сказал Веспасиан.
        Выйдя из палатки, он пошел бродить меж оливковых деревьев, которые его противник растил много лет. Генерал не потерял опыта и глазом земледельца отметил, что они ухожены и в хорошем состоянии. Вернувшись к палатке, он откинул полог и, просунув голову, спросил у тех, кто помоложе:
        - Как вы думаете - это и есть его роща?
        - Кого? - спросил Траян.
        - Игала. Того, с кем мы и воюем.
        Но прежде, чем Тит успел напомнить отцу, что, по словам Игала, он работает в роще, а не владеет ею, Веспасиан опустил полог и вернулся к своей одинокой прогулке в оливковой роще. Он подошел к старому дереву, которое было умело обрезано, чтобы лучше плодоносить, и убедился, что обрезкой занимался подлинный мастер своего дела. Ударив по стволу кулаком, он пробормотал:
        - Игал говорил правду. Он в самом деле занимается оливками. Скорее всего, он не мог знать те фокусы, которые сегодня евреи пустили в ход.
        Стоя рядом с деревом, Веспасиан продолжал гневно пинать его корни, но внезапно успокоился. Набрав в грудь воздуха, он стиснул кулаки и заорал в ночь:
        - Клянусь тенью отца, там кто-то другой!
        Кинувшись обратно к палатке, он рывком откинул полог и схватил Тита за складки туники:
        - В Птолемаиде ты ошибся!
        - В чем?
        - Иосиф здесь, в этом городе, - сказал Веспасиан, расхаживая по палатке и вздымая пыль, хотя земля была прикрыта коврами. - Он как-то проскользнул сюда до нашего появления. Потому что никто из тех, кто занимается оливами, не мог бы обрушить башню так, как это сегодня сделали евреи.
        - И что ты собираешься сделать?
        - Я собираюсь выволочь генерала Иосифа из толпы этих евреев и доставить его обратно в Рим, когда там состоится триумф. А когда смолкнут барабаны, я удавлю его.
        Веспасиан пошел спать, но за час до рассвета слуга разбудил его, а он, в свою очередь, поднял Тита и Траяна, потому что оставался крестьянином и привык вставать раньше всех.
        - Мы не уйдем из этого лагеря, пока не возьмем Макор. Сегодня я хочу, чтобы на штурм были брошены все, кто может носить оружие.
        В стенах города Иосиф предупредил своих еврейских воинов:
        - Нас ждет второе испытание. Он попытается запугать нас, но если мы сегодня выстоим, то спасены.
        И настали двенадцать часов ужаса, когда на город сыпался дождь стрел, копий и огромных камней, а осадные машины продвигались вперед - огромные башни, с верхних площадок которых защитников засыпали стрелами, а могучие баллисты швыряли в город камни размерами с небольшой дом. Весь день по всему периметру города натиск не ослабевал. Часто казалось, что многочисленные отряды римлян вот-вот сломят сопротивление, но в эти критические часы блистательно действовал Иосиф. Он носился от одного опасного места к другому, поднимая в атаку своих бойцов, словно их было сотни тысяч, увертываясь от римских стрел и не боясь смерти. Никто не сомневался в его храбрости - он дрался так, словно лично хотел отбросить римлян от Галилеи, и, не прояви он такого мужества в этот день, Макор мог бы пасть.
        Он устоял. Каким-то чудом горстка евреев на стенах, возведенных времена царя Давида и отремонтированных Иеремотом во времена Гомеры, отбросила все силы, которые Веспасиан только и мог кинуть против них. Валуны разрушили Аугустиану и проламывали крыши домов, но ворота города, самая важная точка в обороне города, остались несокрушимы. Обстрел с осадных башен разрушил прекрасные колонны древнего греческого храма, но задние ворота тоже устояли, и, когда спустилась ночь, стало ясно, что отчаянные усилия римлян выдохлись и атакующие ничего не добились.
        В эту ночь Игал, как всегда, собрал в своем маленьком жилище девятнадцать членов семьи и вознес благодарение Богу за все, что Он сделал для Своих евреев, когда казалось, что судьба города висит на волоске. Накинув на плечи шерстяной талес, он молился в свойственной евреям манере, раскачиваясь вперед и назад, как всегда полагается делать перед трапезой. Затем он обсудил с сыновьями события сегодняшнего штурма и поиграл с внучатами, которые уже начинали маяться голодом - но при осаде его было не избежать. Испытывали они и жажду, потому что, хотя у Макора было вдоволь воды из скрытого источника и хотя большие запасы ее хранились в емкостях, генерал Иосиф строго приказал беречь влагу, если придет черный день и источник попадет в руки римлян. В других семьях не соблюдали его требований и пили, сколько хотели, но Игал, стоящий во главе обороны, понимал, чем руководствуется Иосиф, и в его доме воду берегли.
        Берурия принесла ужин - немного бобов, хлеба и оливок. Игал торжественно раздал пищу малышам и с серьезным лицом смотрел, чтобы они не начали есть раньше старших. Это была игра, которой он всегда занимался с детьми, и, как бы они ни были голодны, малыши всегда с удовольствием принимали в ней участие, находясь под взглядом его то серьезных, то улыбающихся глаз, пока Игал продолжал умело раздавать скромные порции. Но в этот вечер он так и не успел покончить с ними, потому что прибежал посланец с призывом спешно идти на стену. Опасаясь беды, Игал оставил давленые оливки и, даже не сняв талеса, покинул дом.
        У подножия стены, освещенный пламенем факелов, которые держали его центурионы, стоял Веспасиан. Как солдат, он был полон твердого желания покончить с этой осадой.
        - Игал, давильщик оливкового масла, я проглотил свою гордость и снова спрашиваю тебя: готов ли ты открыть ворота города?
        - Никогда, - ответил Игал.
        - В последний раз - готов ли ты согласиться на почетный мир?
        - Это город Бога, - в темноте со стены ответил Игал, - и не может быть почетного мира с богами, которых вы доставили из Рима.
        - Значит, ты хочешь пожертвовать жителями этого города?
        - С нами Бог, и Он спасет нас, - ответил Игал.
        В последний раз непреклонный римский ветеран и упрямый еврей встретились лицом к лицу на стене царя Давида. Оба они были примерно одного возраста, оба были преданы своему призванию, оба пользовались уважением и доверием, - и, когда Веспасиану пришло время умирать, он тихо произнес: «Римский император должен умирать стоя лицом ко всем своим врагам». Бросив столь дерзкий вызов, так он и встретил смерть. Из всех десяти предшествующих императоров от Тиберия до Домициана лишь он один избежал позорной гибели от меча убийцы, лишь ему одному, загнанному в угол, не пришлось кончать с собой. Но не могло быть никакого мира между ним и Игалом.
        - Когда я в следующий раз увижу тебя, Игал, давильщик оливок, это будет страшная встреча. - И с этими словами Веспасиан удалился. На девятнадцатый день осады случилась ужасная вещь, а девятнадцатая ночь положила начало цепи событий, которые вовлекли в себя Иосифа и рава Наамана - и такими остались в истории. Игал протестовал в обоих случаях, но был бессилен предотвратить их. Утром того решающего дня Иосиф приказал своим солдатам вытащить бочки оливкового масла, собранного Игалом, и на площади между Аугустианой со снесенной крышей и разрушенным греческим храмом занялся большой костер. Когда Игал увидел пламя и понял, для чего оно предназначается, он спросил Иосифа, так ли это необходимо, и молодой генерал кивнул.
        - Но мы ведем честную войну, - возразил Игал.
        Чтобы ответить, Иосиф отвернулся от огня.
        - Ты хотел этой войны. Так не плачь, когда я делаю все, чтобы победить в ней.
        - Чего мы добьемся этим жестоким шагом?
        - Он отбросит Веспасиана от стен.
        - Но в то же время…
        Иосиф разозлился и отошел от костра, на котором уже начинали кипеть бочки с оливковым маслом.
        - Игал! - резко сказал он. - Ты знаешь, что, если римляне ворвутся в город, и тебя, и всех вас тут же перебьют. Ты все время знал это - так почему же сейчас ты трусишь?
        - Сам я перестал бояться еще двадцать семь лет назад, - ответил Игал, - когда безоружным предстал перед генералом Петронием, и с того дня я уж никогда больше не боялся смерти. И я и ты, Иосиф, погибнем, но, если мы будем драться честно, римляне не тронут наших женщин и детей. А этот твой план даст им повод убить не только нас с тобой, но и перерезать детей.
        Услышав от Игала, что в результате своего замысла и он сам, Иосиф, может погибнуть, молодой военачальник побледнел. У него перехватило дыхание. Игал не имел права произносить такие слова, предполагать такую возможность - это неблагородно. Он нетерпеливо отвернулся от Игала и приказал своим людям:
        - Раздувайте огонь! И готовьте лестницы!
        Игал, выставленный со сцены, заторопился домой к старому Нааману, чтобы заручиться его поддержкой против намерений Иосифа, но нашел старого бородатого ученого погруженным в размышления над святыми книгами, и ничто не могло вернуть его в этот мир.
        - Рав Нааман, - взмолился Игал, - готовится ужасная вещь, и только в твоей власти остановить ее.
        - Вопрос, Игал, - сказал духовный лидер, - теперь касается не Макора, а всего еврейского народа. Как нам выжить? Горячие головы вроде тебя и Иосифа настаивали на войне, а теперь нас сметут с лица земли. Синагоги рухнут, а наших детей в цепях уведут в рабство к язычникам. И меня не интересует, что генерал Иосиф делает или не делает в данный момент. Меня волнует только судьба еврейского народа, ибо то, что нас ждет в следующие месяцы и годы, может стать нашим концом.
        Тщетно Игал старался вовлечь старика в серьезный разговор о кипящем масле, но тот мог говорить только о грядущих годах.
        - Мы пережили вавилонское пленение только потому, что в этом городе были такие великие евреи, как Иезекииль и Риммон. И потому, что нас спасли персы. Кто спасет нас на этот раз - ведь больше не осталось ни одного перса. И когда мы покинем Макор, мы уйдем из него навсегда, и наши дети, и дети их детей будут обречены из поколения в поколение скитаться по чужим землям. - Старик, испуганный представшими перед ним видениями, схватил Игала за руку и вскричал: - Как нам выжить?
        Давильщику оливок не представилась возможность ему ответить, потому что на стене раздались крики. Евреи Макора радовались так, словно одержали победу, так что Игалу пришлось оставить старого ученого; он знал, что в этот момент его сограждане своими действиями обеспечили себе не победу, а страшное поражение.
        В шесть разных мест на стене, откуда римляне пытались захватить башню, люди Иосифа втащили бочки с кипящим маслом и принесли ведра, чтобы черпать его. Под прикрытием лучников они ждали на стенах, пока римляне в доспехах оказались в пределах досягаемости, а затем с удивительной сноровкой окатили их кипящим маслом и разразились радостными криками, видя, как эта жгучая жидкость проникает под доспехи, прожигая плоть. Римляне, застигнутые врасплох, никуда не могли деться от этих мук, и, где бы ни находился легионер, ему оставалось лишь обеими руками тщетно срывать прикрывающие его кожу и металл, спасаясь из своей пылающей тюрьмы. Масло продолжало кипеть на его коже, он терял равновесие и с криком скатывался вниз, где и оставался в мучениях умирать от ожогов.
        Самое ужасное в этих смертях было то, что гибнущие валились прямо в середину тех, кто стоял у подножия стен. Им приходилось смотреть, как изуродованные тела с криками корчатся между ними, как у них под ногами товарищи молят о спасении, но помочь им никто не в силах. Раз-другой друзья пытались поливать их водой, но это приводило лишь к тому, что масло растекалось, усугубляя страдания. Солдат из Галлии, беспомощно глядя, как его товарищ по палатке в смертельной муке корчится на земле, проткнул копьем шею друга, милосердно убив его.
        К этому месту под стеной и прибыл Веспасиан. Тут в своих доспехах лежали шестеро римских солдат, взывая о смерти, которая избавит их от невыносимых страданий. Он опустился на колени рядом с воином, который отважно служил Риму, и положил руку на его обожженный лоб. Масло, сказал он про себя и, рассмотрев пальцы, потер их, оливковое масло. Солдат умер. Повернувшись к Траяну, Веспасиан сказал:
        - Когда мы возьмем город, я хочу, чтобы как можно больше пленников остались в живых.
        Той же ночью Иосиф начал свой подкоп. Он собрал встречу, на которую пришли Игал, Нааман и сопутствовавшие Иосифу профессиональные наемники. Коротко, в нескольких словах, он сообщил:
        - Исключительно важно, чтобы римляне не захватили меня. Я нужен и в Иотапате и в Иерусалиме. Я бы не хотел оставлять Макор в этот критический час, но благополучие еврейского народа требует, чтобы я покинул его… меня повсюду ждут более важные обязанности.
        Игал не возражал, ибо он всегда знал, что Иосиф - важный человек, но, когда командующий всеми силами Галилеи объяснил, как он собирается бежать, Игал был изумлен.
        - Мой инженер изучил положение дел, - сказал молодой генерал, - и он считает, что это будет для нас совершенно безопасно - пробить небольшой туннель от источника, идущий кверху, который выйдет на поверхность где-то за стенами, в вади, где нет римских часовых.
        - И ты хочешь подвергнуть опасности целый город, только чтобы спастись самому? - не веря своим ушам, переспросил Игал.
        - Никакой опасности не существует. Через последний слой земли мы пробьемся ночью, - объяснил Иосиф, - потом аккуратно прикроем отверстие, и никто ни о чем не догадается.
        - Но если там окажется часовой…
        - Мы несколько ночей изучали этот район, - начал Иосиф, но Игал его не слушал. Он понял, что этот блистательный молодой человек, решив пустить в ход, кипящее масло, в то же время уже планировал свой побег. Чтобы спастись, Иосиф был готов подвергнуть опасности пограничный форпост еврейского народа, и Игал не мог понять такого поведения. Он не стал слушать деталей изощренного замысла - как в городе не должны появиться следы выкопанной земли, а то горожане ошибочно решат, что их предали, и впадут в панику, - но последние подробности плана встряхнули его и вернули к реальности. - Я решил взять с собой, - объяснял Иосиф, - всего двух человек. Моего преданного солдата Маркуса и Наамана.
        Завязалось обсуждение, но, как Иосиф и предполагал, готовность спасти старого ученого сделала план приемлемым для тех, в чьем сотрудничестве он нуждался.
        - Евреи всегда нуждались в руководстве мудрого человека, - доказывал Иосиф, и, пока он говорил, у Игала создалось впечатление, что этот напористый молодой человек, так уверенно разбирающийся в других вещах, действительно любит еврейскую религию и ценит важную деятельность таких лидеров, как рав Нааман. Иосиф искренне был готов спасти старика, который был нужен, чтобы иудаизм продолжил свое существование.
        Наконец подал голос и сам Нааман:
        - Игал, брат мой, спутник моей юности, я позабочусь, чтобы после нашего ухода земля обрела прежний вид и мой город выжил. - Старик пошаркал ногами, давая понять, что он хорошо понимает, что им надлежит сделать, и Игал задумался: «Неужели он знал об этом плане, когда я возражал против кипящего масла?»
        Игалу не довелось получить ответ на этот непростой вопрос, потому что той же ночью началась прокладка узкого туннеля, который шел от источника наверх. Через несколько футов беглецы наткнулись на мощное монолитное перекрытие, которое Удод тысячу лет назад утопил в земле, и им пришлось рыть обходной путь; но наконец, когда Веспасиан, Тит и Траян собирали все свои силы, готовые обрушиться на обреченный город, безлунной ночью беглецы выкинули на поверхность последний слой земли.
        Иосиф отдал приказ, чтобы этой ночью на стенах не толпился народ, но Игал решил, что он должен сам убедиться в благополучном исходе побега. Поэтому, когда спустились сумерки, он накинул талес и дома предался обычной вечерней молитве, после чего поиграл с голодными внучатами, пока им не пришло время спать. Улыбнувшись им в последний раз, он одобрительно посмотрел, как жена приводит в порядок стол, на котором появлялось все меньше и меньше еды. Ближе к полуночи он осторожно вошел в маленький домик у спуска в шахту, где наконец встретился с генералом Иосифом и равом Нааманом. Хотя тот стал согбенным стариком, его слезящиеся глаза смотрели далеко в будущее. Вслед за Маркусом эти два еврея, столь нужные городу, подошли к шахте, ведущей к источнику, и Нааман благословил Игала:
        - Бог как-то спасет этот город и своих возлюбленных евреев.
        Солдаты помогли старику спуститься в туннель.
        Так Иосиф ступил на порог своей блистательной карьеры, которая потрясла Рим, - он предал евреев Галилеи и с сорока выжившими в боях спутниками скрылся из Иотапаты в пещере. Прикрываясь ими, он дрался так, чтобы последним остаться в живых, и, когда все вокруг него полегли, он сумел скрыться. Иосиф сдался Веспасиану, и, когда римлянин был готов обречь его на смерть, он, подобно древнему пророку, закричал, что видит Веспасиана императором Рима, а вслед за ним и Тита; в результате он стал как бы негласным приемным сыном Веспасиана и взял его имя, под которым помог римлянам сокрушить евреев в Иерусалиме и нанести страшный урон народу; в Риме он жил в доме Веспасиана, как почетный гражданин империи, получающий от нее пенсию; он был личным доверенным лицом трех императоров подряд - Веспасиана, Тита, Домициана - и смог пережить их всех; имея таких покровителей, он написал несколько выдающихся книг, которые чернили евреев и превозносили римлян, но в то же время он в своих писаниях вдохновенно воспел иудаизм, так что большая часть того, что мы знаем о четырехстах годах жизни евреев, вышла из-под его
талантливого пера: и когда наконец подошел срок его смерти, он уже успел неоднократно воспеть себя, как надежную, блистательную, преданную и героическую личность - это был тот самый молодой генерал, который, стоя на краю спуска к источнику, протянул руку Игалу и сказал ему:
        - Я подниму всю округу. Я буду разить Веспасиана повсеместно, и Макор никогда не падет. - На прощание он поцеловал Игала и сказал людям, которых предавал: - Не плачьте по мне. Я храбрый солдат и рискну пройти этим путем. - После этих слов он спустился в провал.
        Игал со стены, прячась от взглядов римских часовых, всматривался в темноту, заполняющую вади. Он не знал, в каком месте вздыбится земля, и с трудом разглядел во мраке безлунной ночи, как из-под земли появились три смутные фигуры. Он не мог отличить одного от другого, если не считать, что один из беглецов остался у норы, ногой сбрасывая в нее землю, чтобы замаскировать отверстие, но другой потащил его за собой, чтобы тот не подвергал опасности их побег.
        - О господи! - прошептал Игал про себя. - Они не закрыли дыру. - В волнении он дождался рассвета и в первых же его лучах видел, как их предали. Даже со стены он различал красноречивый холмик земли и темное пятно провала. - Через час римляне его найдут, - простонал он, понимая, что, как только это случится, враги спустятся к источнику, и город будет потерян.
        Игал быстро собрал всех женщин и послал их вниз носить воду, чтобы все емкости были заполнены, чтобы все сосуды в домах были залиты водой, но в тот день римляне так и не нашли путь бегства. Каждое утро Игал поднимался на стены, стараясь не смотреть на зияющую рану земли, и каждое утро благодарил Бога за то, что римляне пока не замечали ее. И снова генерал Иосиф оказался прав: промедли еще рав Нааман у отверстия в попытках скрыть его, он мог бы подвести всех беглецов; Иосиф правильно предположил, что римляне не обратят внимания на обыкновенную дыру в земле.
        Наступил последний день осады. Убедившись, что оливковое масло у евреев кончилось, Веспасиан снова подтянул к стенам осадные башни, а огромные баллисты начали безостановочно обстреливать город, калеча и убивая многих евреев, которые пытались защищаться на стенах. Теперь уже римляне и евреи больше не перекликались между собой; атакующие жестоко и неуклонно шли вперед, полные суровой решимости снести эти высокие каменные строения и покончить с ухищрениями евреев, которые пытались отбросить их. И каждый день приближал неизбежный конец.
        После бегства Иосифа и рава Наамана оборона города целиком легла на плечи Игала, и, хотя несколько дрогнувших евреев пришли к нему с советом капитулировать, он сказал:
        - Жизнь человека зависит от того, на первом ли месте у него вера в Бога. Мы были мертвы с того дня, когда принесли свои жизни, чтобы остановить Петрония и его статуи Калигулы. И что бы ни произошло в эти недели это не важно, ибо если мы погибнем, то падем, храня верность ь нашему завету с Богом. - Он решил не тратить время на разговоры о сдаче, и человек, который продолжал настаивать на ней, был по приказу Игала связан. Окружающие оценили серьезность и достоинство этого обыкновенного скромного человека - не владея ни клочком земли, он олицетворял дух города, в котором был и военачальником, и священнослужителем, и советником.
        Каждый вечер он молился в кругу своей большой семьи, глядя на многочисленных внучат с такой любовью, какой никогда не знал раньше.
        - Мы избраны Богом, - говорил он, и, если бы его спросили, почему он так настаивает на обороне Макора, Игал бы ответил: «Человеку не дано понять смысл тех трудов, которые Господь возложил на него в этой жизни, но, каковы бы они ни были, он должен исполнять их как можно лучше и с верой».
        В тот день, когда всем стало ясно, что на рассвете следующего утра город должен пасть, Игал в последний раз собрал свою семью, чтобы обсудить, как должен вести себя настоящий, еврей.
        - Вам, дети мои, придется провести жизни рабами в каких-нибудь далеких странах, - сказал он, сдерживая свои чувства, - и вам будет трудно оставаться евреями. Но если запомните всего две вещи, то вам удастся куда легче хранить веру. Нет Бога, кроме Бога. У него нет ни помощников, ни формы, ни личности. Он Бог, единый и единственный. Второе, что вы никогда не забудете, - Бог избрал Израиль для особой задачи и возложил на него особую ответственность. Исполняйте как можно лучше и то и другое.
        Возложив на плечи молитвенную накидку, он откинулся назад, закрыл глаза и тихо начал трогательную литанию о еврейском доме, последнюю главу из Книги притчей Соломоновых, в которой еврейский муж вспоминает ту прекрасную жизнь, что он провел со своей женой:
        Кто найдет добродетельную жену; цена ее выше жемчугов;
        Уверено в ней сердце мужа, и он не останется без прибытка;
        Она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей…
        Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим…
        Она чувствует, что занятие ее хорошо, и - светильник ее не гаснет и ночью.
        Протягивает руки свои к прялке, и персты ее берутся за веретено…
        Встают дети и ублажают ее, муж - и хвалит ее:
        «Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их».
        Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы.
        Игал провел с детьми несколько часов, беседуя с ними о разных странах, в которых они могут оказаться, после чего собрал старших членов семьи вокруг младших. Старшие взялись за руки, и Игал тихо произнес:
        - Где бы ни прошли годы вашего рабства, помните этот момент. Вас охранит любовь Бога. В кругу Божьей заботы вы никогда не останетесь в одиночестве.
        Уложив детей в постели, он пошел пройтись по улицам этого маленького города, успокаивая всех, кто не спал в этот час, и побуждая их вести себя с достоинством, когда придет утро. На некогда красивой площади форума, теперь разрушенной римскими баллистами, он остановился поговорить с голодными мужчинами, а поднявшись на насыпь, увидел в лунном свете черную дыру, которую римляне пока так и не обнаружили. Зайдя в гимнасиум, облицованный мрамором, где лежали раненые, он утешил их, а в синагоге, где несколько пожилых евреев молились всю ночь, он принял участие в дискуссии о Божьих законах, как они и изложены в Книге Левит и Пятикнижии, и все эти люди спорили с еврейской обстоятельностью, словно завтра их ждал обыкновенный день.
        Затем занялся рассвет, и Игал призвал всех занять свои боевые позиции. Для постороннего наблюдателя он этим ярким утром предстал бы всего лишь забавным невысоким человечком, обыкновенным евреем, возомнившим себя полководцем, но он вдохновлял своих людей, словно был Цезарем-триумфатором на Рейне. Когда римляне двинулись вперед, когда их огромные осадные машины, скрипя и стеная, всей своей мощью стали крушить стены, он носился с места на место, подбодряя своих воинов, как это, он видел, делал Иосиф, но к середине утра стены стали рушиться. Евреи ничего не могли противопоставить всесокрушающей силе римлян, и к середине дня штурмовой легион занял город.
        Еще в начале дня Веспасиан отдал приказ, о котором не раз сожалел в те последующие годы, когда, став императором, понял ту ответственность, которую влекут за собой непродуманные приказы. Он приказал распять Игала и его жену Берурию. За стены города, на край той оливковой рощи, где работал этот маленький еврей, доставили два высоких столба. К ним наспех прибили перекладины и приготовили восемь длинных гвоздей. Игала и Берурию разложили на крестах и пригвоздили им руки и ноги длинными штырями. Затем кресты вознеслись в воздухе, но прежде, чем повисшие на них тела двух евреев были пронзены копьями и окончательно истекли кровью, перед ними развернулась сцена, полная ужаса.
        К подножию крестов были согнаны девятьсот оставшихся в живых евреев, и, пока Игал и Берурия, страдая от невыносимых мук, сверху смотрели на них, безжалостные судьи из римлян выносили приговоры «Этот нам не нужен!», и на старого еврея или еврейку обрушивался смертельный удар меча. Таким образом избавились от четырехсот человек, после чего два. инженера холодно оценили мужчин помоложе, прикидывая, смогут ли они вынести работу по рытью судоходного канала, который Нерон приказал проложить через Коринфский перешеек. Опытным глазом они оценивали даже намек на инвалидность: «У этого ранена рука». И меч резкими ударами отсекал и обе руки, и голову, но часть евреев покрепче осталась в живых - их ждала отправка на перешеек. Затем, чтобы оценить женщин, появились безжалостные торговцы рабами, которые сопровождали все римские армии. Они нашли лишь нескольких женщин, достойных того, чтобы на них тратиться, а более чем триста отвергнутых были перебиты за несколько минут. Наконец перед работорговцами предстали дети, и всех младше восьми лет безоговорочно перебили, ибо было известно, что они редко выживают в
лагерях рабов. Мальчика постарше с заячьей губой, хромую девочку постигла та же участь, но тех, кто мог принести хороший доход, загнали в огромные железные клетки для доставки на рабский рынок на Родосе.
        - О Господь, обереги их! - простонал Игал перед тем, как «увидел сцену, полную невыразимого ужаса - Веспасиан специально организовал ее для человека, который обливал кипящим оливковым маслом его римлян. Вперед к подножию распятий вывели семнадцать членов семьи Игала. Троих старших сыновей зарубили на месте, пока их мать кричала в муках. Затем зарезали их жен.
        Одного за другим к подножию распятия Игала подводили одиннадцать внуков и внучек, где римляне протыкали их мечами. Восемь, девять, десять - все они были убиты. Последним был малыш, который не понимал, что происходит. Подойдя сзади, два солдаты разрубили его на бесформенные куски.
        Семнадцать трупов были свалены в кучу. Генерал Веспасиан, подбоченившись, подошел к ней и крикнул своему противнику:
        - Смотри, давильщик оливок, какая судьба постигает тех, кто сопротивляется Риму!
        Тело Игала терзала невыносимая боль, и все же он нашел в себе силы ответить:
        - Но сопротивление продолжится.
        Римский генерал с бычьей шеей с удивлением и презрением посмотрел на свою изуродованную жертву и резко отошел, чтобы проследить за окончательным уничтожением города.
        И только тогда солдаты с длинными копьями получили разрешение пронзить живот Игала и шею Берурии. Не подлежало сомнению, что она умрет первой, но она успела с любовью посмотреть на своего изуродованного, залитого рвотой мужа. Ее губы шевельнулись, но не издали ни звука, и, пока двое еврейских мучеников пытались разглядеть друга в слепящем солнечном свете, она издала последний вздох. Игал, глядя на нее, прошептал:
        - Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их.
        Он отвернул голову от зрелища бойни, чтобы еще раз бросить взгляд на тот маленький город, где был так счастлив. Стены обрушились, и город был объят пламенем.
        Глава десятая
        Уровень VII
        Закон
        По первоначальному замыслу этот кусок камня предназначался для перемычки над западной дверью в синагогу, и наверху можно было разглядеть украшающую его резьбу: по сторонам красовались изображения виноградных гроздьев с листьями, рядом с которыми высились финиковые пальмы - все это символизировало богатство и щедрость земли Галилеи; в центре был вырезан небольшой четырехколесный фургон, содержащий в себе священный Ковчег Завета, хранилище представляло собой ящик из дерева акации, в котором и лежали каменные скрижали с десятью заповедями. Евреи несли с собой Ковчег Завета во время их сорокалетнего странствия от горы Синай до Земли обетованной. Когда филистимляне в ходе войны захватили его, он навлек на них лишь беды и несчастья, пока они добровольно не возвратили его. Царь Давид доставил его в Иерусалим, а царь Соломон наконец разместил его в храме, откуда он и исчез во время вавилонского нашествия. Изображение было вырезано в Макоре в 335 г. и снова использовано в 352 г. как часть юго-западного фасада византийской базилики. В том же году неизвестный мастер вырезал на боковой грани камня три
христианских креста. Остался в Макоре 26 марта 1291 г., когда была разрушена базилика Святой Марии Магдалины.
        Насколько нам известно, Иисус Христос родился летом 6 года до нашей эры незадолго до смерти царя Ирода Великого. Ранние годы своей жизни он провел в Назарете, всего в шестнадцати милях к югу от Макора. На берегах моря Галилейского, что лежало не далее чем в восемнадцати милях восточнее, он и вершил свою главную духовную миссию, которая длилась год и девять месяцев. Он никогда не бывал в Макоре и примерно 7 апреля 30 года был распят по приказу Понтия Пилата, римского прокуратора Иудеи.
        В том, что город понятия не имел о Его распятии на холме под Иерусалимом, не было ничего странного, потому что такая казнь была рядовым событием. Один из царей иудейских как-то за один день распял восемьсот таких личностей, когда пил со своими наложницами на платформе, воздвигнутой в самом центре Иерусалима, - и его гости получили приглашение посмотреть это зрелище. В последние годы своего царствования Ирод распял множество евреев, да и римские чиновники рангом пониже с пугающей частотой пользовались этим видом наказания. Кроме того, такой пограничный город, как Макор, основные контакты поддерживал не с Иерусалимом или Назаретом и не с поселениями на берегах моря Галилейского; он был близок к Птолемаиде, этому соседнему порту, который практически постоянно находился в руках чужеземцев, исповедовавших какую-нибудь экзотическую религию. Так, когда Макор был египетским городом, Акка принадлежала Морскому Народу. Когда Макор стал частью царства Давида, Акко был финикийским городом. Когда Макором управлял Ирод, в Птолемаиде властвовала Клеопатра. А во времена Христа, когда на Макор распространялась
власть прокуратора Иудеи, Птолемаида принадлежала каким-то римским марионеткам, управлявшим Сирией. Макор должны были беспокоить события в Птолемаиде, а не в Иерусалиме.
        И все же именно из Птолемаиды, этого древнего, древнего морского порта, куда приходили триремы из Афин и Тира, до Макора наконец дошли известия об Иисусе Христе. Весной 59 года, когда распятый пророк был начисто забыт даже в тех местах, где его хорошо знали, из Путеоли и Пирея пришло римское судно с грузом кукурузы и бросило якорь в рыбной гавани Тира, где капитан согласился отвести место на палубе худому лысому человеку лет шестидесяти, который добирался до Кесарии; на следующий день, когда судно, держась вдоль берега, вошло в уютную гавань Птолемаиды, этот путешественник воспользовался неожиданной остановкой и обратился со страстной речью к евреям, которым случилось быть на набережной. И среди его случайных слушателей в порту в этот день оказался Игал из Макора, который несколько лет назад выразил готовность отдать жизнь за город, чтобы остановить продвижение генерала Петрония и римских статуй, и так уж получилось, что Игал стал первым жителем Макора, услышавшим послание об Иисусе Христе.
        На иврите с сильным акцентом оратор с гордостью сообщил, что сам он - Павел из Тарса, «города, что лежит к северу и где живет более полумиллиона человек». Он объяснил евреям Птолемаиды, что, хотя сам он свободный римский гражданин, он, кроме того, и еврей - фарисей, получивший хорошее образование, но величайший еврей, учеником которого он был в Галилее, доказал, что старые моления должны уступить место новым, что закон должно исполнять и вне стен синагоги и что человек может спасти душу, если будет следовать заветам Иисуса.
        Речь Павла была четкой и ясной, и, чтобы убедить слушателей, он взывал к их разуму. Он стоял на открытом воздухе, невысокий и кривоногий, с большим крючковатым носом, росшим из того места, где на переносице сходились густые черные брови; он был на пределе утомления, словно пытался удержать время, утекающее меж пальцев. На этот день в Птолемаиде он возлагал большие надежды, и равнодушное безразличие таких евреев, как Игал, которые, заложив руки за спину, пытались понять, что он им говорит, похоже, выводило из себя лысого чужеземца, но он продолжал говорить со страстной убежденностью. Он убеждал евреев, что сегодня, в этот солнечный день в Птолемаиде, им представляется возможность впустить в свои сердца человека, который был распят ради спасения мира.
        . - Не был ли этот Иисус раввином? - спросил какой-то еврей из Финикии.
        - Ученики называли его ребе, - ответил Павел.
        - У нас и без того есть хороший рав, - сказал один из равнодушных слушателей, но Павел не стал тратить время на спор с ним. Вместо этого он повернулся спиной к евреям и обратил взгляд на море. Словно адресуясь ко всему миру, он стал страстно объяснять на греческом догматы новой религии:
        - Почему в мире существует зло? Потому что мы рождаемся во грехе. Как нам спастись? Поэтому Иисус Христос своим распятием взял на себя все грехи мира! - Несколько минут он темпераментно обращался к Игалу, у которого пробежали мурашки по спине, когда этот еврейский последователь Иисуса говорил о новом мире Христа, где будут господствовать законы Моисея. Но Игал справился со своими эмоциями. Его не в силах привлечь ни одна религия, которая, отвергая иудаизм, показывает новый путь, ведущий в неизвестность. Поэтому он, оставив встречу в Птолемаиде, вернулся в Макор. Еще несколько дней слова Павла из Тарса продолжали беспокоить его, и он решил обсудить их с равом Нааманом, но так и не сделал этого; и, как мы знаем, восемь лет спустя, в 67 году, он потерпел поражение в войне с могучим Римом и сам был распят недалеко от Назарета - примерно в то же время, когда Павла по той же причине обезглавили в Риме.
        Но если даже Макор не торопился признавать реальность Иисуса Христа, пришло время, когда его присутствие заявило о себе в этом маленьком городке с властной и убедительной силой. В 313 году римский император Константин в преддверии решающей битвы под Римом увидел огненный крест, обещавший ему «In hoc signo vinces» - «Сим победишь». И когда это пророчество исполнилось, он своим декретом сделал христианство религией всей Римской империи - один из самых значительных поступков в истории, совершенных человеком. В 325 году он побудил свою мать, совершенно необыкновенную женщину, совершить паломничество в Святую землю и попытаться найти места, где триста лет назад жил Иисус.
        У императрицы Елены была непростая жизнь: легкомысленная и раскованная девушка, служившая горничной в болгарской гостинице, она вышла замрк за случайного солдата, а когда позже ему представилась возможность стать кесарем, то было поставлено условие, что он оставит эту жену и найдет другую, более подходящую, на что он и согласился. Оказавшись брошенной и одинокой, Елена нашла утешение в христианстве и убедила своих друзей, пребывавших в язычестве, сделать то же самое. Когда ее сын облачился в императорский пурпур, она из безвестности вознеслась к славе, так что ее паломничество в Святую землю было весьма важным событием. В Иерусалиме ей было видение во сне, сходное с тем, что видел ее сын: не только точное месторасположение креста, на котором умер Христос, но и гробницу, где два дня лежало тело Иисуса. Видения продолжали посещать ее, и они помогли ей найти большинство других священных мест, и над одним из них ее сын возвел базилику, которая останется центром паломничества во все времена, пока люди будут любить Христа.
        В 326 году Елена сошла с борта судна на берег в Птолемаиде, чтобы через всю страну начать путешествие к морю Галилейскому. Она надеялась увидеть те места, где проповедовал Иисус, и снова видения подсказывали ей ответы.
        - Должно быть, именно здесь Господь наш накормил толпу двумя рыбами и пятью хлебами, - сообщила она, и тут была воздвигнута базилика.
        - Я уверена, что именно здесь Христос должен был произнести свою Нагорную проповедь, - сказала она, и появилась вторая церковь.
        Она спасала эти места от забвения, и к ним шли поклоняться со всех концов христианского мира. Возвращаясь после своих открытий, она остановилась в Макоре, городе без стен, притулившемся на холме, и здесь, пока она спала рядом со скромной маленькой византийской церковью, к ней пришло последнее видение: она увидела, что Мария Магдалина после воскрешения Христа нашла убежище в Макоре. И, в большом возбуждении поднявшись на следующее утро, она сообщила:
        - Мы построим тут прекрасную церковь, чтобы пилигримы по пути в Тиберию и Капернаум могли тут передохнуть.
        Руководствуясь своим озарением, она показала горожанам точное место, где жила Магдалина, и, словно ее вел перст судьбы, она выбрала самое святое место на десять миль в округе, то святилище, где люди, еще обитавшие в пещерах, воздвигли свой монумент Элу, где хананеи поклонялись Баалу и где древние евреи молились Эль-Шаддаи. Здесь священники царя Давила приносили жертвы Яхве, а евреи, спасаясь от Вавилона, возносили моления YHWH. Зевсу, Антиоху Эпифану, Августу-Юпитеру - всем им поклонялись на этом небольшом холмике, где теперь предстояло воздвигнуться и служить своей цели величественной базилике новой религии. Императрица Елена преклонила колени на этом святом месте и, поднявшись, показала, где ей хотелось бы увидеть вознесшееся строение. Сама того не подозревая, она разместила алтарь прямо над древним монолитом.
        Лишь несколько лет спустя правители в Константинополе взялись строить в Макоре церковь Святой Марии Магдалины. Но к тому времени праведная старая императрица умерла, так никогда и не узнав, завершена ли ее церковь для пилигримов или нет. Не узнал этого и Константин, который умер в 337 году, всего через девять лет после своей матери. Но семейные традиции продолжали жить, и, хотя наследники Константина вели между собой войны и, как это принято в Риме, брат убивал брата, всегда считалось, что необходимо почтить желание их бабушки возвести в Макоре церковь для паломников. Так что в 351 году испанский священник Эйсебиус убедил правителей, что время для этого пришло. Из Константинополя вышли два корабля, на борту которых были архитекторы, строители, рабы, каменщики и сам Эйсебиус. Они пристали в Птолемаиде и, как тысячи пилигримов до них и сотни тысяч после, через всю страну двинулись в сторону моря Галилейского, но, не в пример остальным, добравшись до Макора, разбили там постоянный лагерь, оказавшись в духовных владениях ребе Ашера ха-Гарци.
        За эти столетия, когда Бог через посредство таких учителей и наставников, как Августин из Гиппо, Ориген из Кесарии, Хрисостом из Антиохии и Атанасиус из Александрии, выковал и закалил христианскую церковь так, что она могла отвечать чаяниям изголодавшегося мира, Он в то же время усовершенствовал Свою первую религию, иудаизм. И как бы далеко в будущем новая религия ни отходила от основных догм иудаизма, Бог не сомневался, что это ошибка; так что в Галилее, Его древнем горниле веры, Он проводил столько же времени со старыми евреями, сколько уделял и новым христианам.
        Чтобы иудаизм соответствовал своим устоявшимся формам, Бог имел в Своем распоряжении четыре великих установления, которые Его народ вынес из опыта жизни в пустыне и сражений с хананеями: евреи наконец признали Его как единого Бога, занявшего место всех других; они почитали Его Тору; они вдохновлялись лирическими сочинениями религиозных поэтов, таких, как царь Давид и его главный музыкант Гершом; и они постоянно перестраивали свое общество в соответствии с пламенными призывами таких пророков, как Иеремия и женщина Гомера. Но чтобы сохранить Своих евреев в ходе испытаний, которые маячили впереди, Бог ввел два дополнительных установления - одно было общее для многих религий, а другое совершенно уникальное, и теперь Он создал необходимую поддержку.
        И тем солнечным утром года 326-го, когда императрица Елена преклонила колени на земле Макора, где должен был подняться величественный символ христианства, руководство еврейской общиной было возложено на удивительного маленького человечка по имени ребе Ашер ха-Гарци, которого во всех этих местах знали как Божьего человека. Еще в трехлетнем возрасте он решил посвятить себе службе YHWH, a в девять лет изучил Тору; в пятнадцать лет он уже знал наизусть все мудрые писания своего народа. В шестнадцать, подчинившись желанию родителей, он женился на сельской девушке, которую они ему выбрали, и, хотя, в соответствии с еврейской традицией, по которой жили праведники, с пятницы вечером он не позволял себе вступать в сексуальные отношения с женой, он быстро стал отцом пяти дочерей, и ему приходилось усердно работать, чтобы прокормить их. Как можно было понять из его имени, он зарабатывал на жизнь тем, что покупал зерно и делал из него печенья, которые пользовались большим спросом у горожан в Птолемаиде. Делать крупу было тяжелой работой, связанной с финансовым риском, потому что цены на зерно могли неожиданно
взлетать и падать, а вот стоимость конечного продукта шла в противоположном направлении. Лучше, чем многие из окружающих, ребе Ашер Мельник знал тяжесть бытия; знакомо ему было и разочарование в жизни, потому что он постоянно хотел обрести сына, который унаследует его имя и будет помогать ему в делах, но ничего не получалось. Его две старшие дочери вышли замуж за мужчин, которые знали толк лишь в одном деле - отдыхать; и не похоже, чтобы у остальных дочерей на выданье дела сложились лучше.
        Так что маленькому ребе приходилось обливаться потом у крупорушки, беспокоиться о своей голодной семье и ублажать византийских сборщиков налогов. Но главным его занятием было бескорыстно служить Макору в качестве его раввина. В те годы жившие в округе евреи не обладали богатствами, и поведение ребе Ашера не случайно дало ему право называться Божьим человеком: когда члены его общины приходили к нему с просьбами разобраться в их проблемах, он сначала с улыбкой смотрел на них своими грустными голубыми глазами, которые, казалось, говорили: «Можешь не объяснять мне свои беды», затем запускал пальцы в черную бороду и наконец изрекал: «Прежде чем мы обсудим твое дело, давай выясним, в чем заключается Божья воля. Если мы поймем, чего Он хочет, то будем знать, чего хотим мы». В своей собственной жизни он безоговорочно принимал закон, изложенный в третьей и четвертой Книгах Моисеевых - Левит и Числа. Само Пятикнижие он воспринимал с некоторым подозрением, как слишком современное и революционное, и хотел, чтобы вся община придерживалась его взглядов.
        - Было бы куда лучше, если бы все следовали указаниям Торы, - говорил он своим почитателям, - но мужчины и женщины слабы, так что хоть некоторые из нас должны служить примером остальным.
        Его мягкость и убежденность заставляли многих внимательно изучать закон, и в Макоре никто не сомневался, что в любом споре, который вызывал волнения в городе, интересы Бога должен представлять ребе Ашер Мельник, потому что даже в среде христиан его знали как Божьего человека.
        Пока императрица Елена готовилась покинуть Макор, ребе Ашер, оставив крупорушку, вытер руки и с сочувствием посмотрел на огромного смуглого мужчину с нависшими бровями и тяжелыми сутулыми плечами, который пришел посоветоваться с ним по очень непростому вопросу. Сначала маленького ребе раздосадовала эта помеха, оторвавшая от работы, но он отбросил эти сожаления и сказал:
        - Нам лучше поговорить у меня дома, Иоханан.
        Он провел его к скромному домику, где шумно играли младшие девочки. С появлением отца они разбежались, оставив в его распоряжении маленькую комнату с пергаментными свитками, скрученными на древний манер; тут же были и стопки листов, разрезанные и сложенные в новом стиле. Выгнав из-под кровати петушка, он устроился за маленьким столиком, пока его гость, воинственно выдвинув квадратную челюсть, терпеливо ждал.
        - Иоханан, - мягко сказал мельник, - первым делом мы должны выяснить, в чем тут Божья воля.
        - Я хочу жениться, - пробормотал великан.
        - Могу тебе ответить лишь то, что говорил на прошлой неделе. Тирза - замужняя женщина. И никто из мужчин не имеет права просить ее выйти за него замуж, пока у нас нет доказательств… доказательств.
        - Три года назад, - проворчал могучий каменотес, - ее муж ушел с греками. Он мертв. Какие еще доказательства тебе нужны?
        Словно понимая символическое значение этого действия, маленький ребе извлек руки из-под бороды и возложил их на свиток законов.
        - В тех случаях, когда мы не можем ни доказать, ни опровергнуть смерть мужа, женщина может объявить себя вдовой лишь через пятнадцать лет.
        - Он постоянно бил ее. И неужели она должна из-за него ждать пятнадцать лет…
        - Пока они не пройдут, Тирза будет оставаться замужней женщиной. Закон гласит…
        - Закон! Закон! Женщине, которая не сделала ничего плохого, ждать пятнадцать лет?
        - Если она не совершила никаких прегрешений. По если она живет в грехе… вне закона…
        - Нас это не волнует! - рявкнул мужчина и, встав, навис над маленьким ребе. - Я сегодня же беру Тирзу в жены…
        - Сядь, Иоханан. - Не притронувшись к каменотесу, ребе Ашер заставил его опуститься на стул и тихо сказал: - Вспомни Аннаниела и Лею. Он ушел в море, и судно пошло ко дну. Шесть свидетелей заверили, что он должен был утонуть. Так что, невзирая на мое мнение, Лея получила разрешение снова выйти замуж, а через пять лет Аннаниел вернулся. Он продолжал оставаться ее мужем, и, поскольку мы нарушили Божий закон, разрушились две семьи. - Маленький мудрец снова запустил руки в бороду, понизил голос и зловеще добавил: - А чудные дети Леи были объявлены бастардами. Незаконнорожденными. Ты знаешь, что это значит.
        В комнатке воцарилось молчание. Упрямый каменотес смотрел на человека, который вовлек Бога в эту дискуссию, и ребе Ашер, думая, что убедил гостя, решил утешить его:
        - Бог думает не о себе, Иоханан. Он запрещает тебе быть с Тирзой, но Его соизволением в Макоре живет много прекрасных еврейских женщин, которые были бы только счастливы выйти замуж за такого мужчину, как ты. Шошана, Ребекка…
        - Нет! - взмолился измученный гигант.
        - С любой из них ты можешь создать достойную семью…
        - Нет! - повторил Иоханан, решительно вставая со стула. - Сегодня я женюсь на Тирзе.
        И прежде, чем маленький ребе продолжил излагать свои доводы, каменотес оставил дом, где живет закон, выскочил на городской простор и побежал по улицам, пока не добрался до дома, где жила одинокая женщина Тирза. Он подкинул ее в воздух и закричал:
        - Мы женимся! - Стоя в дверях дома, Иоханан обратился к улице: - Трое мужчин Израиля, придите и слушайте меня! - И когда собралась толпа, он поднял над головой золотое кольцо, купленное у греческого купца, и гордо объявил: - Да будет всем известно - по закону Моисея и Израиля этим кольцом вдова Тирза посвящается мне в жены.
        Так они стали мужем и женой; но ребе Ашер Мельник, стоя с края толпы, знал, что они не женаты.
        Когда после этой неожиданной уличной свадьбы ребе вернулся домой, он был полон скорби, вызванной упрямством могучего каменотеса. Он уже собрался войти в свой кабинет, как его охватило непонятное желание оставить страсти этого города и окунуться в тишину и спокойствие природы. В растерянности и раздумьях он спустился по пологому склону холма к Дамасской дороге, что тянулась мимо Макора. Когда он вышел к ней, по дороге двигался величественный кортеж императрицы Елены, матери императора. Она направлялась в Птолемаиду, и маленький скромный еврей стоял на обочине, пропуская мимо себя лошадей, мулов, паланкины, священников и солдат - все они двигались на запад в морской порт, где в ожидании стоял их корабль. Когда процессия прошла, ребе Ашер направился было домой - полный восхищения от зрелища этого шествия, он забыл свое намерение прогуляться среди деревьев, - но, едва сделав несколько шагов, он спохватился, словно его кто-то схватил за плечо, и продолжил прогулку.
        Оставив за спиной обветшавший город, он пошел бродить меж узловатых оливковых деревьев; его внимание привлекло одно столь древнее, что вся сердцевина его сгнила, осталась лишь пустая кора со сквозными дырками. Но эти, едва живые куски древесины каким-то образом сохранили связь с корнями, и старое дерево продолжало выбрасывать ветви, которые приносили хорошие плоды. И пока он рассматривал этого патриарха, Ашеру в голову пришла мысль, что тот олицетворяет еврейский народ: большая часть его древней общины обветшала изнутри, но части ее все еще хранят живую связь с корнями, с Богом, и вот через эти корни закона евреи могут понять волю Бога, следование которой приносит хорошие плоды. Он был расстроен, что каменщик решил пренебречь этим законом и не сомневался, что должно случиться какое-то несчастье.
        От этих размышлений его отвлекло зрелище яркого пчелоеда, порхавшего меж ветками оливы, а в проемах кроны серовато-зеленых листьев он видел аиста, который лениво покачивался в восходящих потоках воздуха - они как бы возносили его в самую глубь небес для разговора с Богом. Ребе стоял, размышляя над тайнами мироздания, и вдруг услышал какой-то звук у себя под ногами. Опустив глаза, он увидел удода, который носился в поисках червей. Ребе стал свидетелем, как старательный землекоп наткнулся на колонию муравьев. Нагнувшись, чтобы присмотреться к этим крохотным созданиям, мельник сказал про себя: «Что бы человек ни видел перед собой, парящего аиста или крохотного муравья, во всем присутствует Бор›. И встал на колени рядом с оливковым прессом - пока пустым, потому что оливки еще не созрели, - на него нахлынуло чувство такой близости к Богу, что перед ним поплыли образы: он увидел, как над поляной, отведенной под пресс, в воздухе плывет свиток Торы, а вокруг него - золотая изгородь, блестящая на солнце, которая тоже висит в воздухе; по другую ее сторону толпились тысячи евреев, молодых и старых, мужчин и
женщин, которые протягивали руки, чтобы дотянуться до Торы или, может быть, причинить ей вред, но пылающая жаром изгородь не давала им это сделать. Пока он смотрел, какая-то женщина, которая могла быть лишь императрицей Еленой Константинопольской - ее он и видел несколько минут назад, - встав на колени, мановением руки возвела из земли новую церковь, а от головы ее шло сияние, заливавшее сад; исчезла и она, и ее церковь, но Тора под защитой своей золотой изгороди осталась. В слепящем свете эти два предмета, явившиеся как во сне, висели в воздухе, чтобы запечатлеться в памяти Ашера ха-Гарци; затем Тора медленно растворилась, и он остался один.
        Чтобы истолковать это видение, ему не надо было призывать на помощь всю свою мудрость. Он сидел на каменной кладке пресса и смотрел на приземистые узловатые деревья, полный такого озарения, которое приходит к человеку один или два раза в жизни, - оно позволяет ему смотреть далеко вперед сквозь толщу лет. Первым, что произвело на него впечатление, было сияние, окружавшее императрицу Елену, и мощь Византии, которая позволила ей поднять из почвы Святой земли новую церковь, - и он пророчески предвидел, что Галилея уже никогда не обретет прежний вид. Новая сила, которую представляли Елена и ее сын, заполонит мир, и ребе Ашер понимал, что ее не остановить. Несколько столетий евреи так и не смогут определить свое отношение к этой новой религии. Может, эта неопределенность будет длиться вечно, но будет глупостью не обращать внимания на новую мощную силу. И если императрица Елена, преклонив колени на площади Макора, сказала, что здесь, в этом месте, воздвигнется базилика, ребе Ашер охотно верил, что так оно и будет, потому что в его видениях корона на голове этой женщины была ни медной, ни латунной - она
отливала чистым золотом, и он понимал, что это золото давало ей право командовать.
        Но куда отчетливее он видел Тору под защитой золотой изгороди и осознал, что это видение обращено прямо к нему. Пытаясь понять, к чему оно его обязывает, он вспомнил события, которые два с половиной столетия назад произошли недалеко от этого места. Генерал Веспасиан наконец сокрушил Макор, снес его стены, перебил или угнал в рабство всех живших в нем евреев. В те страшные дни величайший еврей из всех, что бывали в Макоре, в одну из ночей спасся бегством через туннель, ведущий к источнику. Предатель Иосиф стал гонителем евреев, придя на помощь римлянам, разрушившим Иерусалим. Рав Нааман из Макора, как звали этого белобородого старца, дожил до ста трех лет. В свои последние годы, когда он весил меньше девяноста фунтов и его с трудом можно было расслышать, он нашел ученика, очень напоминавшего его самого - крестьянина, до сорока лет не умевшего ни читать, ни писать, но который стал одним из самых выдающихся ученых в еврейской истории - законником Акибой, и эти два человека, которые обрели знания лишь своими стараниями, спасли иудаизм, ибо они создали закон - где бы ныне ни жили евреи, они должны
знать, что главного символа их веры, Иерусалимского храма, больше не существует. Когда-то все евреи обитали в Галилее или на юге, но теперь там осталось лишь ничтожное их количество, потому что римляне почти всех изгнали в Испанию, Египет, Вавилон, в Аравию и в страны, которые еще не получили названия. И где бы они ни жили в рассеянии, как бы ни были бессильны, труд рава Наамана и Акибы всегда связывал их с Израилем.
        В тишине оливковой рощи, где первый патриарх Цадок когда-то напрямую говорил с Богом, ребе Ашер слушал голоса Наамана и Акибы, которые оставили по себе память в Галилее.
        Рав Нааман из Макора говорит: «Воздвигни ограду вокруг Торы, которая обережет ее от бездумных посягательств».
        Ребе Акиба говорит: «Тот простой человек, который дарует радость своим соплеменникам, радует и Бога».
        Рав Нааман из Макора говорит: «Жить вне закона Моисея - то же самое, что жить без защиты Божьей руки».
        Ребе Акиба говорит: «Они пришли ко мне с плачем - с тех пор, как римляне опустошили эту землю, Израиль лежит в бедности, но я сказал, что эта бедность стала для Израиля красной упряжью на шее белого коня».
        Рав Нааман из Макора говорит: «Я пожаловался, что есть два человека, но лишь один подает бедным. Бог сказал: «Ты не прав. Есть только один человек, потому что тот, кто не подает бедным, не человек, а животное».
        Ребе Акиба говорит: «Евреи рождены для надежды, и в горе и отчаянии она должна лишь укрепляться. Ибо написано было, что храм будет разрушен, а потом восстановлен. Как мы могли бы восстановить его, если бы римляне сначала его не разрушили?»
        Рав Нааман из Макора говорит: «Как корявое пятисотлетнее оливковое дерево дает прекрасные плоды - таков и человек. Как он может обрести мудрость, пока рука Бога не сокрушит его?»
        Ребе Акиба говорит: «Израиль не должен быть подобен язычникам, которые благодарят за добро своих деревянных богов и проклинают их, когда случается беда. Когда все хорошо, евреи благодарят Бога, но и когда вершится зло, они тоже благодарят Его».
        Рав Нааман из Макора говорит: «Есть закон - и закон прежде всего».
        Но ребе Акиба говорит: «Он, кто гордится всего лишь своим знанием закона, подобен скелету мертвого животного на обочине дороги. Точнее, гниющая плоть привлекает внимание, но любой, кто проходит мимо, зажимает нос, потому что она смердит».
        Ребе Ашер еще какое-то время вспоминал поучения покойных мудрецов, а при свете дня к нему пришло озарение, и он вернулся в город счастливый, как юный жених, поскольку пришел к выводу, что понял Божью волю: возникшая перед ним императрица Елена оповестила о строительстве христианской церкви, и конечно же Бог одобрил ее, ибо ее окружало лучистое сияние. Для ребе Ашера это означало, что и он должен воздвигнуть священное здание, и он отправился к югу от того места, которое императрица Елена выбрала для своего христианского храма, и здесь он наметил, где должна подняться небольшая синагога. Затем он собрал своих соплеменников и сказал:
        - Годами мы молились в моем доме, но впредь нам не стоит этого делать. Мы построим синагогу, такую же, как в Кефар-Нахуме и Бири.
        Все одобрили его предложение, но один из слушателей заинтересовался:
        - А как мы будем за нее платить?
        И тут ребе Ашер растерялся, потому что евреи Макора в большинстве своем были бедны. Из тысячи людей, которые здесь жили, - никогда еще за много столетий тут не обитало так мало народу - евреями было более восьмисот, но им не принадлежали никакие основные источники дохода.
        - Как мы будем за нее платить? - повторил любопытный, и наступило молчание.
        Откуда-то из задних рядов поднялся крупный и мощный мужчина, каменотес Иоханан, и сказал сквозь щербатые зубы:
        - Ребе прав. У нас должна быть синагога. Вы будете кормить меня и мою жену, а я построю синагогу лучше, чем в Кефар-Нахуме.
        Евреи знали, что всего несколько часов назад этот могучий мужчина с густыми мохнатыми бровями и волосатыми руками открыто не подчинился ребе, и ждали, что Божий человек отвергнет его предложение, но, к их удивлению, ребе Ашер объявил:
        - От Птолемаиды до Тверии Иоханан считается лучшим каменотесом, и я буду снабжать его семью своей крупой. - Он тут же услышал и другие обещания, которые позволили положить начало синагоге. Так образовалось это странное, но плодотворное сотрудничество между мельником и каменотесом, которое должно было вернуть Макору его былую красоту.
        До этого синагоги в Галилее обычно имели неприглядный внешний вид, как того требовали еврейские традиции, - серые снаружи, они дарили теплом внутреннего убранства, - но теперь этот могучий и даже страшноватый с виду каменотес принялся обтесывать куски белого известняка, которые его мулы таскали из каменоломни, и прошло не так много времени, как на стенах синагоги стали играть птицы, черепахи и рыбы, и, когда пошел второй год его трудов, евреи Макора увидели, что Иоханан, чувствуя поэзию камня, возводит настоящий шедевр. И казалось, чем тяжелее становилась его жизнь, тем бережнее он пускал в ход свое зубило. Если он так и не нашел способ сосуществовать с иудаизмом, Иоханан, по крайней мере, знал, как выстроить дом во славу иудаизма.
        Но с внешней стороны его жизнь складывалась не лучшим образом. После начала строительства синагоги Тирза родила сына, и теперь в ней жила постоянная тревога, поскольку она отчетливо осознавала: ее сын был бастардом и никогда не сможет стать настоящим евреем. Ей постоянно казалось, что женщины Макора презирают ее, когда она проходит мимо. Как-то она в слезах прибежала к мужу: «Куда бы я ни шла, ребе Ашер следит за мной и возмущенно смотрит на меня!» Тирзу не покидала навязчивая мысль, что он проклял ее за то, что она нарушила закон, и женщина, заливаясь слезами, требовала от своего гражданского мужа: «Иоханан, увези меня в Египет или Антиохию!» Когда он спросил, что хорошего это даст, она не смогла дать связного объяснения, но высказала идиотское предположение, что там она сможет найти своего первого мужа. Каменотес попытался урезонить ее, но ничто из его слов не смогло утешить ее, так что он в растерянности пришел к ребе и глупо сказал:
        - Объясни мне, что делать.
        Тревога, звучавшая в просьбе Иоханана, заставила Божьего человека задуматься, и наконец он сказал:
        - Уверен, что Бог считает Тирзу твоей женой, пусть даже и незаконной. На мне тоже лежит ответственность за нее, и если ей кажется, что я лично обидел ее, то хочу уверить ее в обратном.
        Маленький ребе оставил свои кабинет и отправился извиняться перед Тирзой, но, когда он добрался до ее дома, Тирза покинула его. Ребе Ашер проследил ее до Птолемаиды, где она уже села на корабль, идущий в Александрию, а когда он обратился к раввинам этого города, те ответили, что женщина отправилась в Испанию.
        Вот теперь ребе Ашер доказал, что он настоящий Божий человек, потому что он встретился с Иохананом и сказал:
        - Пусть даже твой сын никогда не станет настоящим евреем, по крайней мере, сделаем для него все, что только можем.
        Он организовал мальчику обрезание, в течение которого неуклюжий каменотес держал младенца на руках с таким изумлением, словно тот был пришельцем из другого мира.
        - Да будет его имя Менахем Утешитель, - сказал ребе Ашер, словно заключая завет между этим ребенком и Богом, и, когда стало ясно, что Иоханан так никогда и не усвоит науку ухода за ребенком, ребе Ашер договорился с другой женщиной, что та будет присматривать за малышом, так что Менахем, красивый мальчик с выразительным лицом и большими черными глазами, рос, как и другие дети, если не считать, что он был очень умен.
        После работы его отец, опустив голову на грудь и напоминая растерянного зверя, проходил через город, краем рта роняя короткие реплики и привлекая внимание легкомысленной молодежи Макора.
        - Ничего нет в этом городе, - бурчал он. - Если хотите увидеть мир, уезжайте подальше от Антиохии. Эдесса! Какое у них там вино - до сих пор чувствую его вкус. Персия! Каким я был дураком, что покинул Персию. Там живут девушки шестнадцати народов, и они любят даже тех мужчин, у которых мало денег. - Он оказывал плохое влияние, но его оставляли в покое, потому что зубило в его руке было настоящим инструментом художника.
        Как-то вечером, когда ребе Ашер пришел посмотреть на результаты дня, его охватило чувство, что синагога растет из земли, как каменный цветок, и он уверился, что, создавая это прекрасное здание, он удовлетворяет пожелание Бога, которое предстало ему в видении. Затем он посмотрел, как Иоханан в одиночестве обрабатывает камень, осторожно откалывая куски известняка, и, наблюдая, с каким мастерством каменотес извлекает выразительные образы из бесформенной глыбы, он сказал:
        - Теперь-то ты понимаешь, Иоханан, как молот и зубило закона формируют хаос жизни?
        Великан поднял взгляд, и на долю мгновения показалось, что он уловил смысл слов ребе, но эта искорка понимания тут же погасла. Точно так же вот уже десять тысяч лет девяносто девять из ста таких искорок, рожденных ударом кремня о кремень или усилием мысли, вспыхивали и моментально гасли; но тут ребе увидел, над чем трудился каменотес, - ряд простых крестов, концы которых загибались под прямым углом в виде неуклюжего грубоватого колеса, и, когда ребе уставился на этот узор, он сразу же понял, как выразительно будет смотреться этот фриз на внутренних стенах синагоги, ибо это неустанное вращение колеса заставляло глаз перемещаться от одной точки до другой.
        - Может, их стоит вытянуть в линию? По всей стене? - рискнул предложить Ашер.
        - Над этим я и думаю, - пробурчал каменотес.
        - Над чем именно?
        - Я видел его в Персии. Вращающееся колесо.
        - Как оно называется?
        - Свастика.
        Вот так этот выразительный образ, знакомый всей Азии, стал символом синагог в Галилее, потому что каждый ребе, кто бывал здесь и видел, как бросается в глаза этот фриз, хотел, чтобы свастики украшали и его здание.
        Так что синагога росла, и ребе Ашер был полон довольства. Он даже посетил каменоломню, чтобы лично выбрать самые лучшие камни, но как-то днем, возвращаясь по Дамасской дороге, ребе почувствовал, как на мир внезапно легла тишина, словно улетели все птицы, оставив его наедине с миром. У него перехватило горло и колени подогнулись к земле, словно придавленные чьей-то гигантской рукой, и, рухнув в пыль, он увидел то же пылающее сияние, что окружало первое видение, - и снова оно озарило и Тору, и золотую изгородь вокруг нее. Но на этот раз была не одна церковь, а много, с башнями и укреплениями, - а синагога лежала в руинах. Все труды Иоханана, все старания ребе Ашера в конечном итоге превратились в прах. Расплылись, исчезли и церкви и развалины - остались только Тора и ее ограждение. Они были полны такого высокого неподдельного благородства, что ребе Ашер ничком распростерся на обочине - хрупкий худой еврей с длинной черной бородой, с которым разговаривал Бог, и теперь ему пришлось признать, что в прошлый раз он не понял смысла видения.
        - Боже всемогущий, что же я сделал не так? - взмолился он, колотясь головой о землю. Единственным ответом стало мерцающее видение Торы и изгороди; но и лежа распростертым, теперь-то мельник увидел то, что просмотрел в первый раз: ограда, оберегающая Тору, была не завершена. Святой закон Бога был защищен не полностью, и теперь представший перед ним образ ясно дал понять: ребе Ашер призван посвятить жизнь не строительству земной синагоги, а совершенствованию божественного закона. - О Господи! - униженно прошептал он. - Достоин ли я идти в Тверию? - И как только он произнес это слово, золотая изгородь замкнула свой круг, и он склонил голову, принимая на себя обязанности, возложенные свыше. - Я направлю свои стопы по дороге, ведущей в Тверию, - сказал он.
        В середине IV столетия существовал римский город Тиберия, который евреи называли Тверией, где обитала крепкая община с тринадцатью синагогами, большой библиотекой и ассамблеей пожилых раввинов, которые собирались на бесконечные дискуссии о Торе и комментариях к ней. В своих словопрениях они пытались вскрыть законы, по которым и в дальнейшем будет жить иудаизм. Часами и даже месяцами они обсуждали каждую фразу, пока ее смысл не обретал полную ясность, и вот в это собрание мыслителей весной 329 года ребе Ашер и направил свои стопы. Он мог не спешить, потому что вот уже сто лет эти встречи длились и продолжались и будут длиться еще полтора века - если не в Тверии, то в Вавилоне, что лежал на другом краю пустыни.
        На своем белом муле ребе Ашер двинулся на восток через прекрасные холмы Галилеи. Перед ним лежали просторные долины, где сходились в кровавых сражениях египтяне и ассирийцы. Он миновал город Цфат, угнездившийся на вершине скалы, который генерал Иосиф защищал от римских легионов Веспасиана, и отсюда, с самой высокой точки, перед ним впервые предстала Тверия, и ее здания белого мрамора отражались в синей воде озера.
        - Если человек может найти истину, - сказал он своему мулу, - то уж там-то, внизу, он обязан ее найти.
        Издалека Тверия казалась волшебным городом. Величественные строения времен Ирода Антипы делали ее соперницей Кесарии. Мраморные ступени уходили в озеро, гостей ждали роскошные бани, но, когда Ашер оказался в стенах города, он почувствовал атмосферу умирания, словно у города не было будущего. За последние столетия в городе появилось лишь несколько новых зданий, а за мраморными фасадами тех, что доживали свой век, царили хаос и запустение. Дальние провинции Рима умирали. Тверия не сулила никаких чудес, но тут трудились честные и благородные люди, к которым он и направлялся, чтобы принять участие в их трудах.
        Останавливая незнакомцев, он стал спрашивать, где собираются ученые, но первые же четыре горожанина даже не знали, что в их городе вот уже более ста лет встречается такая группа, зато каждый из собеседников вызвался показать дорогу к горячим баням. Наконец он встретил пожилого еврея, который и отвел его к скромному зданию, где вершился великий труд. Привязав своего мула к дереву, Ашер подошел к низкому глинобитному строению. Тихонько постучав в дверь, он остался молча стоять на пороге. Он постучал еще раз и был встречен ворчливой старухой, которая вышла из кухни. Через весь дом она провела его на обширный двор, где стояли два гранатовых дерева и беседка, обвитая виноградными лозами. Под их сенью сидел круг стариков, которые даже не обратили внимания на его появление. Буквально у них под ногами группками сидели ученики, которые преданно ловили каждое их слово, а за столиком под одним из гранатовых деревьев расположились два писца, записывавшие ход дискуссии. Когда ее участники приходили к согласию, писцы проводили несколько жирных линий под дебатами этого месяца - закон создан. В этот день писать
им пришлось мало, потому что четверо раввинов сошлись в жарком споре по малозначительному поводу.
        ПЕРВЫЙ РАВВИН. Мы должны обсудить только один вопрос. В защиту Шаббата. Я считаю, что мужчина не должен это носить.
        ВТОРОЙ РАВВИН. Изложите. Из каких источников вы делаете такой вывод?
        ТРЕТИЙ РАВВИН. Тогда слушайте. Ребе Меир, ссылаясь на ребе Акибу, считает, что если женщина в Шаббат выходит из дому с флаконом духов и благоухает, то она виновна в тщеславии и нарушает Шаббат. То же и в данном случае.
        ЧЕТВЕРТЫЙ РАВВИН. Ближе к делу. Предписания мудрецов гласят, что в Шаббат мужчина не должен иметь у себя в кармане гвоздь от виселицы. Почему? Он носит его для удачи, а это запрещено.
        ВТОРОЙ РАВВИН. Какая глупость. Человек, о котором мы говорим, не ищет удачи.
        ПЕРВЫЙ РАВВИН. Послушайте мудрецов. Женщина не должна выходить из дому с тесьмой в волосах. Почему? Таким образом ее прическа привлекает внимание, а это запрещено. Вот о чем мы говорим.
        ЧЕТВЕРТЫЙ РАВВИН. Также не должна она выходить на улицу с сеткой для волос. Конечно, по той же причине.
        ВТОРОЙ РАВВИН. Но вот что стоит помнить. Женщина может гулять в Шаббат и сосать стебель сахарного тростника, чтобы у нее было приятное дыхание.
        ПЕРВЫЙ РАВВИН. Только если она взяла его в рот до начала Шаббата.
        ТРЕТИЙ РАВВИН. И, кроме того, мудрецы всегда утверждали, что если она выронит его изо рта во время Шаббата, то не может взять его обратно в рот до окончания Шаббата.
        ВТОРОЙ РАВВИН. Со всем этим я согласен. Но наш человек не собирается ничего ронять изо рта. И, кроме того, он взял это в рот до полуночи пятницы.
        ПЕРВЫЙ РАВВИН. С таким порядком действий мы согласны. Это должно оказаться у него во рту до начала Шаббата.
        ТРЕТИЙ РАВВИН. Вопрос вот в чем. Имеет ли он вообще право иметь это при себе в Шаббат? Нет, потому что это тщеславие. Как и у женщины с золотым украшением. Что, вне всякого сомнения, запрещено.
        ВТОРОЙ РАВВИН. Согласен. Если это просто украшение, мужчина не должен держать его во рту в Шаббат.
        ЧЕТВЕРТЫЙ РАВВИН. А я настаиваю, что это всего лишь украшение!
        ВТОРОЙ РАВВИН. Да подождите! С искусственным зубом ему легче есть.
        ЧЕТВЕРТЫЙ РАВВИН. Но он может есть и вообще без него. Искусственный зуб для мужчины - то же, что золотое ожерелье для женщины.
        ВТОРОЙ РАВВИН. Это не одно и то же. Ожерелье - это украшение. А зуб - необходимость.
        ТРЕТИЙ РАВВИН. Заблуждение. Золотой зуб придает мужчине привлекательность, так же как золото…
        ВТОРОЙ РАВВИН. Кто говорит о золотом зубе? Я говорил просто о зубе. Искусственный зуб находится во рту с целью облегчения жевания.
        ПЕРВЫЙ РАВВИН. Именно! А золотой зуб служит всего лишь украшательству.
        ВТОРОЙ РАВВИН. Неверно! Человек покупает золотой зуб потому, что он подходит лучше каменного и служит дольше, чем деревянный. Он руководствуется благоразумием, а не тщеславием.
        ЧЕТВЕРТЫЙ РАВВИН. Ошибка! Ошибка!
        ТРЕТИЙ РАВВИН. Разве золотой зуб помещают во рту не с той же целью, с которой женщина выпускает кудряшки на лоб? И разве мудрецы не говорят, что женщина не должна носить такие кудряшки, разве что они постоянно приклеены ко лбу?
        ЧЕТВЕРТЫЙ РАВВИН. Что значит постоянно?
        ТРЕТИЙ РАВВИН. Это значит, что в Шаббат она не должна ничего добавлять к тому, что уже есть.
        ПЕРВЫЙ РАВВИН. Она не имеет права заниматься и шитьем, потому что таковое включает в себя три действия. С иголкой, ниткой и само шитье. И она знает, что каждое из них запрещено. Но пришпиливание локонов на голове не является привычным действием, и она не может забыть, что это запрещено.
        ТРЕТИЙ РАВВИН. И фальшивый зуб не должен находиться во рту постоянно. Его можно каждый день вставлять в рот, и таким образом он равнозначен искусственным локонам у женщины, которые она не может носить.
        Первые четыре дня, которые ребе Ашер провел среди ученых мужей в Тверии, он продолжал стоять у стенки, скромная и смущенная фигура, слушая, как эти старики подробно разбирали проблему искусственного зуба. Они изучали ее с философской и материальной точек зрения. Ашер узнал, что они занимаются ею вот уже два месяца, надеясь извлечь из нее всеобщий принцип отношения во время Шаббата к разным предметам, которые и полезны, и служат лишь украшательству. Несколько раз во время спора он чувствовал, что может предложить кое-какие идеи, но толкователи не замечали его, и он скромно воздержался от попытки привлечь их внимание. Вечером четвертого дня он, полный растерянности, покинул высокое собрание. Неужели раввины так никогда и не обратят на него внимания? Или он, полный тщеславия, неправильно понял указание Господа присоединиться к ним?
        Он решил разобраться в этом деле, отправившись в единственное место в Тверии, которое по логике лучше всего подходило для этой цели. Это был небольшой холм к северо-западу от города. К закату он поднялся на него и добрался до пещеры, которая уже считалась святым местом, а за последующие столетия этот ее статус только упрочился. Тут была могила Акибы, величайшего из раввинов и хранителя закона. Ашер скромно устроился в углу, сложив руки. Он надеялся получить от давно скончавшегося ребе указания относительно его нынешнего положения, но так ничего и не услышал. В самом ли деле в этой пещере хранились останки еврейского святого, оставалось неясным. Но так же, как императрица Елена, путешествуя по Святой земле, безоговорочно решала, где быть святым реликвиям христианства, так и набожные евреи столь же категорически определяли святые места своей религии. По рассказам, в Цфате, вне всяких сомнений, нашли себе последний приют несколько великих людей, а вот Тверии достались ребе Меир и ребе Акиба, и, пока будет жив иудаизм, к местам их предполагаемых могил будут тянуться паломники.
        Но если даже ребе Ашеру так и не удалось пообщаться с великим раввином, он все же обрел нечто столь же важное: сидя на камне перед пещерой, он смотрел, как солнце опускается за озеро и за город; игра закатных цветов на холмах к востоку, переливы серого, пурпурного и золотого на травянистых склонах утесов были настолько причудливы, что он почувствовал присутствие Бога еще отчетливее, чем в оливковой роще, и понял, что готов подчиниться любым требованиям Бога, имеющим отношение к его пребыванию в Тверии. И пока вечерний свет тускнел и мраморный город растворялся в сумерках, он продолжал оставаться в этом же восторженном состоянии. Из глубокой долины донесся пришедший с севера порыв холодного ветра. Поверхность воды покрылась рябью, над которой поднялись какие-то фигуры. Ашер зачарованно смотрел, как они гигантскими шагами двигались прямо к Тверии, где поднялись на просторную мраморную пристань вдоль набережной, и, какая бы сила ни подняла волнение на поверхности озера, она нашла себе пристанище в городе. Успокоенный и полный восторга, ребе Ашер покинул надгробие и спустился в Тверию, решив
оставаться тут, пока раввины не обратят внимание на его присутствие.
        Пятый день прошел без изменений. Он снова занял свое молчаливое положение у стены, слушая, как великие мыслители продолжают вести дискуссию о золотом зубе, и целых две недели, что он продолжал ждать, этот зуб оставался их главной заботой; но наблюдение за тем, как трудятся ребе, дало один полезный результат: он понял, что толкование законов - это серьезное дело, требующее и изощренности мышления, и богатства знаний. Он убедился, что, изучая во всех подробностях проблему зуба, удается автоматически решать более мелкие конфликты между тщеславием и потребностями. Стоя в тени, он вспомнил старое описание настоящего раввина - «корзина, полная книг» - и взмолился, чтобы, если придет время, когда знатоки из Тверии наконец обратятся к нему за советом, он смог мудро и тонко ответить им.
        На девятнадцатый день, когда хранители закона наконец пришли к согласию, что если человек в Шаббат имеет во рту золотой зуб, то он преступает закон, и, когда они уже были готовы сформулировать закон, разрешающий пользование каменным или деревянным зубом, ребе, пытавшийся внести пункт, что тщеславие является неотъемлемым качеством человека, резко повернулся к ребе Ашеру и буркнул:
        - Вот вы, который из Макора. Что на этот счет говорит рав Нааман?
        Тихим голосом, оставаясь в тени, мельник объяснил:
        - Рав Нааман, да будет благословенна его память, говорит: «Почему Бог создал человека только на шестой день? Чтобы предупредить его. Если когда-нибудь он раздуется от гордости, ему укажут, что среди всех Божьих созданий за ним следует лишь блоха». - Он сделал паузу. - Кроме того, рав Нааман говорит: «Верблюд был так тщеславен, он так мечтал обзавестись рогами, что его лишили даже ушей».
        Раввины слушали его, не пытаясь комментировать, и Ашер завершил свое выступление:
        - Рав Нааман говорит: «Человек рождается со стиснутыми руками, но умирает с широко раскинутыми и пустыми. Тщеславные замыслы, которые всю жизнь были при нем, в конце бытия покидают его, так что он и при жизни не должен уделять им внимания».
        Раввины уважительно слушали его, и один из старцев молча показал Ашеру на место рядом с ним. Таким образом Божий человек стал одним из великих толкователей, которые трудились, создавая набор основных правил и установлений иудаизма.
        К четырем великим установлениям, которые Бог дал для обережения евреев, - единобожие, Тора, внутренняя тонкость, дар пророчества - ныне Он прибавил еще два: Талмуд и раввины для истолкования его, и таким образом он создал совершенную структуру, с которой Его евреи могли существовать и дальше. Представление Бога, каким должен быть раввин, понять было нетрудно, потому что он мало чем отличался и от древних жрецов Эль-Шаддаи, и от самых последних, признанных христианской церковью Византии. Ребе должен быть более учен, чем первый, и больше погружен в повседневные заботы, чем последний, поскольку ему полагалось иметь жену, и община была просто счастлива, если у него было пять или шесть детей, поскольку так он мог оценить груз, лежащий на плечах простого человека. Кроме того, ребе должен был трудиться, чтобы зарабатывать на жизнь, - среди мудрецов в Тверии, принявших ребе Ашера в свою среду, один был рыбаком на море Галилейском, а другой дровосеком, один мясником, знавшим ритуалы подготовки мяса, а еще один - писцом, делавшим копии Торы. Среди еврейских раввинов не было никакой иерархии: община,
приглашавшая какого-нибудь раввина, чтобы он руководил ею, заключала договор лично с ним. Часто, как в случае с величайшим раввином Акибой, он мог быть блистательным ученым с такой памятью, которую трудно было бы использовать в любой другой профессии. Он служил живой совестью, наставником и судьей в вопросах жизни и смерти. Ребе Акиба предупреждал: «Когда ты сидишь в суде, который приговаривает человека к смерти, то не ешь весь день, потому что ты убиваешь часть самого себя». Ребе был частью всех аспектов жизни своей общины, и, когда она страдала от каких-либо бед, он страдал больше всех. И ребе Ашер ха-Гарци служил примером таких отношений. В долгих дискуссиях под сенью виноградных лоз в беседке он быстро утвердился именно как Божий человек, ибо в его словах звучало одно неизменное утверждение - он старается понять волю Господа - и он всегда говорил скромно и сдержанно, словно он был маленьким человеком, которому не дано напрямую понимать пожелания Бога, но который может, опустив голову и прислушиваясь к тихому шепоту, как-то уловить их. Будучи к Богу ближе, чем большинство окружающих, он глубоко
страдал, когда обыкновенный человек нарушал Божьи законы, и всегда был готов пренебречь собой в стремлении сблизить Бога и человека.
        Но пусть даже такой богобоязненный человек, как ребе Ашер ха-Гарци, по сути своей был таким же, как христианский или буддийский священник, последнее установление Бога, Талмуд, не имело ничего подобного ему ни в одной из религий мира. Это было великое сочинение, сердце иудаизма. Оно состояло из двух частей: Мишны и Гемары. Первая была составлена ребе Акибой и его последователями примерно за восемьдесят лет до рождения Ашера; толкователи же из Тверии и Вавилона сейчас трудились над второй частью. И когда обе они объединились в году примерно 500-м, Талмуд начал свое существование.
        Что представляла собой Мишна? Искусное и тонкое разрешение сложных религиозных проблем. Мудрецы иудаизма развили принципы, данные с Синая. Бог вручил Моисею два набора законов - один писанный на каменных скрижалях, который затем слово в слово вошел в Тору, а второй, столь же важный, был нашептан только одному Моисею: устный закон, данный в развитие Торы. Например, в Книге Исхода Бог ясно и четко говорит: «Помни день субботний, чтобы святить его», но не изложил на письме, как должно соблюдать эту заповедь. Вот это и стало задачей ребе - основываясь на устном законе, данном Богом Моисею, прояснить и растолковать эту заповедь.
        Кто знал, каков был этот устный закон? Только ребе. Потому что он переходил от человека к человеку, из уст в уста, и эта торжественная цепь никогда не прерывалась: «Моисей получил Тору от Самого Господа на Синае и передал ее Иешуа, а тот Старейшинам, а они Пророкам, а те - Великому Собранию, откуда он перешел к Антигонусу из Соко… откуда его получили Хиллель и Шаммаи… Иоханан бен-Заккаи… рав Нааман из Макора… великий Акиба… ребе Меир», и пришли дни, когда это перечисление могло быть дополнено: «От него перенял ребе Ашер ха-Гарци», а дальше перейдет к Раши, удивительному французу, а дальше - к величайшему уму из всех, Маймониду, и к Вилнскому Гаону из Литвы, а от него к самому простому ребе, работающему в Акроне, штат Огайо. Эти люди были хранителями устного закона.
        Первые полторы тысячи лет закон этот хранился лишь в памяти ученых, но после двух римских нашествий на Иудею - сначала Веспасиана, а потом Адриана, который стер даже имя Иерусалима, и Иудея стала Палестиной - группа ученых встретилась в небольшой галилейской деревушке недалеко от Макора, чтобы записать и привести в систему этот унаследованный закон. Так они составили труд, который стал известен как Мишна, и таким людям, как ребе Ашер, полагалось знать его наизусть. Например, если Тора коротко требует не работать в субботу, в Шаббат, то Мишна называет сорок основных видов запрещенных работ: «Сеять, жать… печь… прясть… завязывать или развязывать узлы… делать два стежка… охотиться за антилопой… написать две буквы… разжигать огонь… переносить что-то из одного дома в другой…»
        Когда близится время субботней молитвы, не должно сидеть перед брадобреем. Вечером в преддверии Шаббата портной не должен браться за иглу; он может забыть о ней. И пусть писец не притрагивается к своему перу. Не должно начинать чистить платье, нельзя читать при светильнике, потому что он может опрокинуться. Пусть учитель наблюдает, как читают его ученики, но сам он читать не должен. Соответственно, мужчина в возбужденном состоянии не должен делить трапезу с женщиной в таком же состоянии, потому что это может привести их к греху…
        Не должно в вечер Шаббата до наступления темноты ни ставить хлеб в печь, ни выпекать лепешки на угольях, разве что до прихода Шаббата есть время, дабы они успели покрыться коркой. Ребе Элиезер говорит: время, чтобы корка образовалась снизу…
        Что может использоваться для разжигания света в Шаббат, а что не должно использоваться? Не должно - ни сердцевина кедра, ни пакля, ни шелк, ни фитиль из лыка, ни водоросли, ни касторовое масло, ни воск, ни перетопленное масло, ни курдючный жир, ни сало. Нахум из Меде говорит: можно использовать перетопленное сало. Но мудрецы говорят: перетопленное или нет, но заправлять им светильники нельзя.
        Мудрецы, тем не менее, разрешают все другие масла: кунжутное, ореховое, редисовое, смолу и нефть. Но ребе Тарфон говорит: разрешается использовать только оливковое масло».
        Таким путем Мишна рассматривала каждый аспект жизни и устанавливала законы, связывавшие евреев с их религией.
        Что представляла собой Гемара? Когда Мишна была завершена и евреи начали ею пользоваться, они довольно быстро стали замечать, что она несколько неточна: так, она запрещала тридцать девять видов работ, но по мере того, как возникали новые профессии, надо было вводить новые правила. Так что раввины принялись пересматривать все положения, стараясь гибкостью слов охватить максимально возможное количество дел и занятий, и иногда их истолкования были шедеврами интеллектуального жонглирования. Так, например, в первый же месяц пребывания ребе Ашера среди толкователей возник вопрос: что конкретно может включать в себя запрещение сеять. Старый раввин, имеющий опыт сельских работ, выступил с утверждением, что, по его мнению, сев включает в себя и такие дополнительные работы, как пропалывание, высаживание саженцев и прививка деревьев.
        Ребе Ашер сказал:
        - Прививка привоя - то же самое, что и сев. Следовательно, она запрещена, а вот прополка противоположна высеиванию, поскольку она устраняет, а не высаживает.
        - Послушайте, - сказал ребе постарше. - Почему вообще человек пропалывает? Чтобы подготовить землю к новому севу. Весной все пойдет в рост, Так что прополка - это тот же сев.
        - Вы внесли ясность, - сказал ребе Ашер. - Прополка тоже запрещается.
        Они провели целый год, обсуждая сельское хозяйство и виды работ, которыми нельзя заниматься в Шаббат. Пустив в ход теорию старого фермера, что прополка - то же самое, что высеивание, они пришли к удивительному выводу, что рытье канавы равносильно вспашке земли, а выкапывание ямы рядом с домом - то же самое, что строительство, потому что позже эта дыра может лечь в основание фундамента, на котором поднимается дом.
        Ребе Ашер возглавлял группу, обсуждавшую, что может быть включено в перечень запретов во время жатвы.
        - Мы выяснили, что вязание снопов, плетение жгутов и обколка камней для строительства зданий равносильны жатве. Рав Нааман говорил, что это запрещено.
        Ребе, который занимался торговлей домами, вступил в спор:
        - Я слышал это от ребе Ионаха, который почерпнул знание от Меира, а тот, в свою очередь, от Акибы: обтесывать камни - то же самое, что сеять. Это уже было запрещено.
        Выдвигая один аргумент за другим, раввины подтягивали болтающиеся понятия бытия и аккуратно увязывали их в тугие узлы. На третий год они пригласили моряка из Птолемаиды, чтобы обсудить загадочную строчку из Мишны: «Запрещается в Шаббат завязывать и развязывать узлы». Что подразумевается под завязыванием узлов, спросили они, и на какие другие виды человеческой деятельности распространяется это запрещение? Моряк показал, что включает в себя завязывание узлов, и после двух месяцев дискуссий ребе Ашер предложил следующее всеобщее правило: «Любое соединение воедино двух предметов, которые носят одно и то же название, равносильно завязыванию узла. Так что в Шаббат человек не имеет права класть дополнительные гроздья винограда под пресс, если там уже есть виноград, поскольку таковое действие есть завязывание узла».
        Ребе, прибывший из Вавилона, где между евреями этих мест шли такие же дискуссии, осведомился:
        - Почему бы не сказать просто - узлы, которые завязывают погонщики верблюдов и мулов, а также моряки?
        Старый ребе сказал:
        - Я слышал от ребе Зумзума, который почерпнул это знание от ребе Меира, что человека нельзя осуждать, если он завязал узел, который можно распустить одной рукой.
        Эта дискуссия длилась несколько дней, в течение которых великие толкователи делились своим особым пониманием предмета. Их истолкования станут известны как Гемара, и, когда после двух с половиной столетий дебатов в Тверии и Вавилоне их труд будет завершен, Мишна (Повторение) и Гемара (Завершение) сольются в форме Талмуда (Учение), этого огромного хранилища предписаний, который, в свою очередь, будет истолкован врачом из Египта Маймонидом, а после него и другими, пусть и не столь одаренными, так что в конце он представит собой сложный, запутанный и порой бессвязный, но вдохновенный портрет иудаизма в действии. Это был тот самый Талмуд, который воздвигся оградой вокруг Торы, защищая Божий закон от ненамеренных посягательств на него; Бог сказал просто и ясно: «Помни день субботний», а уж раввины воздвигли частокол своей изгороди далеко за пределами настоящего Шаббата, оберегая святой день обилием законов. И в этой святой работе по возведению ограды Талмуда ребе Ашер провел остаток жизни.
        Это не значило, что он постоянно жил в Тверии, погруженный лишь в дискуссии. Так же как и его соратники, раввины из Кефар-Нахума и Бири, он продолжал наблюдать за духовной жизнью общины у себя дома, и, поскольку у него были еще и жена и три незамужние дочери, он нес дополнительную обязанность по извлечению дохода из своей крупорушки. Так что, едва начиналась уборка урожая, он седлал своего белого мула и трусил сквозь леса Галилеи в свой маленький город, чтобы закупать зерно, и один из самых приятных моментов в жизни наступал, когда он подгонял мула вверх по склону, ведущему к Макору, чтобы встретиться с семьей и обозреть состояние мельницы.
        Когда путешествие подходило к концу, ребе Ашер испытывал неподдельную радость, снова оказавшись в стенах своего дома. Он был измотан, грязен и покрыт пылью, но мог приветствовать жену и обнять детей. Собрав вокруг себя семью, он возглавлял их хор, распевавший или псалмы, или народные песни, он подбрасывал в воздух и ловил младшую дочку, визжавшую от радости, что отец вернулся домой. За трапезой он занимал место во главе стола и, оглядывая свою семью, возносил счастливую молитву:
        - Господи, путешествие закончено, и я снова с теми, кого люблю.
        Но, оставшись один, ребе Ашер скромно забивался в угол своей комнаты и начинал серьезный разговор с Богом - он от всей души благодарил, что Его стараниями семья жила в тепле и покое; во время молитвы его охватывало возбуждение, и он начинал качаться вперед и назад верхней половиной тела: вперед - чтобы встретить Бога, и назад - из уважения к нему. Произнося некоторые фразы молитвы, он простирался на земляном полу так, что вздымалась пыль, а затем поднимался и продолжал сгибаться в поклонах. К концу своей затянувшейся молитвы он успевал таким образом обойти по периметру всю комнату и проделать еще полпути назад - скромный маленький человек, который, полный экстаза, простирается перед своим Богом. И его отношение к молитве говорит и о его морали: «Когда я в синагоге молюсь за других, то укорачиваю молитвы, чтобы мои братья не уставали, но, когда я наедине с Богом, сколько бы ни длились мои молитвы, мне недостаточно».
        Когда по Макору разнеслась весть, что ребе снова дома, множество гостей потянулось к нему и за советами, и за благотворительностью. Встречаясь с первыми, Ашер соблюдал закон, который он часто защищал в дискуссиях в Тверии: «Будь снисходителен к другим и строг к себе». Он делал все, что мог, чтобы смягчить тяжелую долю жизни в городе, где сборщики налогов были неумолимы, а византийские солдаты жестоки. С теми, кто просил помощи, он соблюдал недвусмысленное указание рава Наамана из Макора: «Человек, который не подаст бедняку, - животное», и вот уже несколько лет большая часть доходов от его крупорушки расходилась по рукам. Что же до принципа распределения благотворительности, он был сформулирован в законе, включенном в Талмуд: «Позаботься о теле другого человека и о своей душе». Даже когда к нему приходил самый горький пьяница, ребе Ашер сначала кормил его, потом молился за него - и отсылал прочь.
        - Объяснение ему, что такое зло, я отложил на другой день, - объяснял он. - Нельзя смешивать благотворительность и увещевание. Где бы он ни показывался в общине, ребе Ашер старался приносить с собой радость. Матерям он говорил, что их сыновья станут учеными, молодых девушек заверял, что они найдут себе мужей, и подбадривал земледельцев надеждами на хороший урожай. Он никогда не забывал поучение Мишны, которое гласило: «И придет время, когда каждого человека попросят объяснить, почему он избегал нормальных радостей жизни, которые для него предназначались». Песни, танцы, умеренное употребление вина, праздники в окружении друзей, игры с детьми и молодежью, ухаживание за возлюбленными по весне и забота о детях - все эти занятия, говорил ребе Ашер, наполняют жизнь радостью, и у всех, кто находился рядом с ним, в любое время был повод для смеха.
        Главный повод для печали приходил к нему, когда он возобновлял работу на крупорушке. Он таскал тяжелые мешки, с горечью понимая, что пока так и не нашел никого, кто бы в его отсутствие справлялся с этой работой. Он было попробовал привлечь к работе несколько человек, но им не хватало той исполнительности, которой он требовал, так что во время его отсутствия мельница с трудом влачила существование - занималась ею и без того вечно занятая жена, и мельница давала лишь половину того дохода, который должна была бы приносить. Он было надеялся, что его два зятя возьмут на себя эти заботы, но они не проявили никакой склонности к этим занятиям, и сейчас, когда ему подходило время возвращаться в Тверию, он с печалью осознавал, что так и не нашел человека, который мог бы подменять его на мельнице.
        Его отсутствие было тем более достойно сожаления, что предки Ашера придумали особый способ выпечки овсяных печений: они брали созревшее зерно, проваривали его в кипятке, как и другие, - но они-то добавляли в воду соль и травы, а когда приходило время подсушивать зерно, они не сливали воду, как другие, но оставляли чаны с водой на солнце, пока зерно не впитывало влагу, вместе с которой в него возвращались все питательные вещества, которые в противном случае выплескивались бы с водой. Ашер к тому же позволял своему зерну сушиться на солнце по крайней мере на неделю дольше, чем его конкуренты, так что, когда наконец он принимался размалывать свое зерно под каменными жерновами на кусочки меньше рисинок, оно обретало аппетитный ореховый вкус, который всем нравился. Как-то, когда он готовился к возвращению в Тверию, некий греческий купец упрекнул его:
        - Ребе, кого вы обманываете своей седой бородой? Законы может писать любой, но лишь Божий избранник может делать такую хорошую выпечку.
        Жаль, подумал Ашер, что он так и не нашел никого.
        Поэтому зимой 330 года, когда жена сообщила, что снова беременна, хотя давно уже вышла из возраста вынашивания детей, он испытал приступ радости, поскольку убедил себя, что, свершив такое чудо, Бог решил дать ему сына, который и унаследует мельницу. Прогуливаясь по городу, этот невысокий сорокавосьмилетний человек, в бороде которого уже начинала пробиваться седина, говорил своим друзьям:
        - Вот увидите - иначе и быть не может. Пять дочерей подряд. Этот должен быть мальчишкой. - Он решил называть ребенка Матфеем, что значило Божий Дар, и порой, когда он на улице рассказывал о будущем сыне, в глазах плясали веселые искорки и он с трудом удерживался, чтобы не пуститься в пляс. - Он послан мне Богом, - сообщал маленький ребе, но осенью жена дала жизнь шестой дочери, которую назвали Яэль.
        Смирившись с неизбежностью, ребе Ашер взгромоздился на белого мула и по караванной дороге двинулся в Тверию, где в беседке, обвитой виноградом, ему предстояло начать обсуждение непростой системы понятий, которая должна была стать основой жизни всех евреев: в течение девяти лет, с 330-го по 338 год, толкователи обсуждали лишь одну многозначительную строчку из Торы. Бог впервые высказал это требование в Книге Исхода, а затем, явно считая его важным для Его планов по отношению к евреям, еще дважды повторил это предупреждение: «Ты не должен варить агнца в молоке его матери». Это было все, что сказал Бог: может, он не хотел обижать мать-козу, давая знать, что ее отпрыск не будет сварен в ее же молоке. Или же это ограничение вводилось потому, что так поступали жившие к северу хананеи, а все, что делали хананеи, отвергалось. Как бы там ни было, Бог несколько раз повторил это простое указание, и на раввинов пала обязанность истолковать его.
        Когда они внимательно изучили загадочное предложение, стало ясно, что оно базируется на трех словах. «Варить», скорее всего, включало в себя все виды приготовления пищи. «Агнец» могло означать все виды мяса. А «молоко» должно было обозначать все возможные разновидности молочных продуктов. На этих трех начальных объяснениях толкователи начали создавать те сложные законы питания, которые стали отличительной особенностью евреев. Развернуть их в такую систему могли только особо одаренные люди, которые из этой краткой заповеди Бога создали и порядок, который должен царить на кухне, и законы приготовления пищи, обязательные для выполнения всеми евреями. Ритуал питания обладал определенной красотой и соответствовал санитарным требованиям своего времени. Молоко и мясо надо было хранить отдельно, потому что мельчайший след того или иного осквернял другой продукт, а капля молока, случайно попавшая в горшок для варки мяса, приводила к тому, что горшок разбивали на куски, лишь бы община не узнала об этой оплошности. На первых порах соблюдение правил, введенных раввинами, было не очень тягостно: еврейские
кухни были символом Божьего ковчега и хранить тарелки отдельно было обычным делом. Еврейские женщины с удовольствием готовили в соответствии с божественным законом, который Бог нашептал Моисею, а святые люди из поколения в поколение передавали его из уст в уста. Но теперь ребе Ашер выдвинул идею, что даже пар из горшка с говядиной может осквернить всю кухню, где пользовались молоком, и ни одна из местных домохозяек не осмелилась возразить ему - точно так же, как никто не посмел возражать в Вавилоне, где раввины стали вводить еще более изощренные правила, сложные для соблюдения. Ибо раввины полусознательно, а частично и бессознательно создавали свод законов, который объединит евреев в единое целое, когда им придется уходить в изгнание диаспоры. Лишенные родины, евреи смогут выжить, лишь соблюдая свои законы, которые сделают их более мощными и сильными, чем те, кто угнетал их. Потеряв свои города, они, тем не менее, представляли собой сплоченную группу, которая помогала обрести свое предназначение тем городам, осесть в которых им предназначала судьба. Куда бы судьба их ни забрасывала - в Испанию, или
Египет, или Аргентину, - они несли с собой решения раввинов из Тверии и жили по этим законам, которые не имели срока давности. Они были самой цельной и единой группой из всех, кто окружал их за две тысячи лет жизни в Израиле. Неевреи, видя их бездомность, создали миф о Бродячем Жиде, но в реальности эта фраза была совершенно бессмысленной, потому что, где бы ни скитался еврей, если он брал с собой Талмуд, у него был и дом.
        Опасаясь будущих сложностей, которые могли повлечь за собой дискуссии о приготовлении пищи, толкователи принялись со всем старанием рассматривать указания Талмуда, как и где должно его почитать в соответствии с правилами. Все евреи сошлись во мнении, что тут не может быть случайных указаний, но дать определение подлинному настоящему ритуалу было трудно, потому что письменная Тора хранила молчание по этому поводу, поскольку в ней речь шла о временах, когда поклонение свершалось в Иерусалимском храме, да и устная Тора тоже ничем не могла помочь - носители тайных знаний не могли предвидеть, что наступит время, когда Иерусалим прекратит свое существование. И даже когда римляне наконец разрешили снова отстроить город, новому храму там не нашлось места. Так что раввинам пришлось искать законы и правила для религии, у которой так решительно изменились внешние обстоятельства.
        Ребе из Кефар-Нахума, известного христианам под именем Капернаум, где стояла самая большая синагога в Галилее, вспомнил, что в восемьдесят втором псалме ясно говорится, что «Бог присутствует в собрании верующих в него…», из чего был сделан вывод, что стоит собраться верующим, и Бог может почтить их своим присутствием. Но сколько нужно человек, чтобы организовать такое собрание? Сказать этого никто не мог. Трое? Или семь? Или двенадцать? Любое из этих чисел обладало мистическим смыслом, и, скорее всего, Бог предпочитал одно из них. Но никто не знал, какое именно.
        Ребе из Бири, города, где стояла самая красивая синагога - с массой колонн белого известняка она была подобна драгоценному камню, - вспомнил, что в Книге Чисел Господь прямо спрашивает у Моисея: «Доколе злому обществу сему роптать на Меня?», и, хотя речь шла о недовольных им, Бог признал, что существует такое собрание. Ребе проследили упоминание о нем в предыдущем тексте и выяснили, что оно относится к тем двенадцати разведчикам, которых Моисей послал шпионить в землю Ханаанскую: «И сказал Господь Моисею, говоря: «Пошли от себя людей, чтобы они высмотрели землю Ханаанскую, которую Я даю сынам Израилевым; по одному человеку от колена отцов их пошлите…»
        И, сопоставив два текста, они пришли к выводу, что, когда Бог говорит о собрании, Он имеет в виду, самое малое, двенадцать человек. Но ребе из Кефар-Нахума уточнил, что из числа двенадцати человек, роптавших против Господа, одного надо исключить, потому что Халев из колена Иудина поддержал Господа: «Но Халев успокаивал народ пред Моисеем, говоря: пойдем и завладеем ею…» Так что собрание могли составить одиннадцать человек. Но тут ребе Ашер выяснил, что из этих одиннадцати еще один, Иошуа из колена Эфраима, выступал в защиту Господа: «…мы ходили в землю, в которую ты посылал нас; в ней подлинно течет молоко и мед, и вот плоды ее. И если Господь подлинно дарует ее нам, значит, он приведет нас в эту землю и даст ее нам; землю, которая течет молоком и медом». То есть в собрании, пусть даже оно и роптало, с Халевом и Иошуа было двенадцать человек, так что требуемое число равно десяти, что и подтверждается известным изречением: «Господь хотел бы встретиться с десятью подметальщиками улиц, но не с девятью раввинами». Затем возник вопрос, кого считать мужчиной, и после нескольких лет дискуссий было
решено, что мужчина - любой ребенок мужского пола, достигший возраста тринадцати лет, из чего следовало, что любое публичное вознесение молитв возможно лишь в присутствии десяти еврейских мужчин старше двенадцати лет.
        Так терпеливо и старательно, пусть даже и вступая в частые споры, великие ребе плели ту изощренную сеть, которой Господь удерживал свой избранный народ. Анализировалось каждое слово в Торе - и даже знаки препинания. Разбор самого простого предложения в Мишне мог занять раввинов на целый год, но их Гемару, когда она была завершена, анатомировали и исследовали еще пятнадцать столетий. В результате Талмуд стал бездонным источником мудрости, из которого человек может черпать все дни своей жизни, если в качестве награды ему, как Моисею, достанутся сто двадцать лет.
        В один из дней 335 года ребе Ашер, приехав домой, обнаружил, что Иоханан предпринял по своей инициативе шаг, который изменил облик синагоги в Макоре. Маленький ребе, явно неготовый увидеть то, что сделал неразговорчивый каменотес, как обычно, появился в дверях посмотреть, как продвигается работа, и увидел, что вдоль всего помещения синагоги тянутся два ряда мраморных колонн, чья античная красота придает строгому помещению привкус язычества.
        - Откуда ты их взял? - с подозрением спросил ребе.
        Опасаясь упреков, Иоханан проворчал:
        - Мой сын Менахем… он слышал от стариков… в земле скрыты какие-то тайны. - Он помедлил, сомневаясь, стоит ли говорить дальше. - Колонны из золота, говорили они.
        - Твой сын? Он их нашел?
        - Дети не хотят играть с Менахемом, - смущенно проворчал могучий каменотес. - Он предпочитает копаться в земле… вон там. И нашел верхушку одной из колонн. Она была не из золота. - И он замолчал в тревожном ожидании.
        Ребе Ашер не сомневался, что колонны были языческими и их мерцающие цвета служили лишь украшательству. Он испытал искушение приказать их выкинуть, но, присмотревшись к ним, убедился, что на них нет резных изображений.
        - Кто их сделал? - спросил он, чтобы потянуть время, но Иоханан понятия не имел. Он был не в состоянии представить себе, что в свое время гражданин Макора Тимон Мирмекс несколько лет отбирал эти колонны из тысяч, что сгружались в Кесарии Ирода, дабы украсить собой римский форум. Для Иоханана они были воплощением красоты, и он истово надеялся, что ребе Ашер позволит им остаться. - Они могут стоять и дальше, - буркнул мельник. - Но больше этого не делай.
        Дав свое одобрение, ребе Ашер почувствовал, что Иоханан хочет поговорить с ним об одной проблеме, чего ребе уже давно ждал, и, понимая, о чем пойдет речь, Божий человек сказал:
        - Здесь мы обсуждать это не можем. Кончай работу, и пойдем ко мне домой.
        Двое мужчин оставили синагогу и направились в прохладный каменный дом, откуда жена ребе пыталась управляться с мельницей в его отсутствие. Ашер направился в альков, где держал все свои книги, и, окруженный зримыми свидетельствами существования закона, уселся в большое кресло, положил перед собой руки на стол и сказал:
        - А теперь что ты хочешь сказать мне о своем сыне?
        - Откуда ты знаешь?
        - Нам не раз придется говорить о нем.
        - Ему девять лет. И он растет.
        - Знаю. - Ребе Ашеру доводилось видеть маленького Менахема, который без присмотра играл на улице. Он обещал вырасти в красивого юношу. Ребе с сожалением вздохнул, понимая, что ему сейчас придется сказать, и, не торопясь с суждением, спросил: - Ты думаешь, что делать с Менахемом?
        - Да.
        - Я тоже думаю, - сказал ребе.
        - В каком смысле?
        Ребе Ашер помедлил, словно законник, который ищет поддержки в документах, но, сжав кулаки так, что у него побелели костяшки, сказал:
        - Ныне грядут тяжелые годы, когда те, кто нарушал закон, начнут пожинать свое воздаяние.
        - Что ты имеешь в виду? - потребовал ответа Иоханан.
        Ребе Ашер, произнеся эти многозначительные слова, разжал нервно сведенные руки и мягко сказал:
        - Я все думаю, что же нам делать с Менахемом, и не нахожу ответа. Ибо он бастард. Незаконнорожденный.
        - Я смогу защитить его! - уверенно бросил каменотес.
        - Он все равно останется бастардом, - мягко сказал ребе Ашер, - и никогда не сможет жениться.
        - Я куплю ему жену.
        - Только не еврейскую.
        - Он станет частью этого города! - рявкнул Иоханан, так двинув кулаком по столу, что вздрогнули и разлетелись лежащие на нем пергаменты, но маленький ребе даже не моргнул, потому что представлял, как Иоханан воспримет эту проблему. Но силой ее было не решить.
        В Пятикнижии закон Бога изложен в ясных и жестоких выражениях: «Бастард никогда не войдет в собрание Господа; до десятого поколения не войдет он в него…» Десять поколений было образным определением вечности, и в Палестине этот закон жестко соблюдался: на бастардах отныне и навеки лежало клеймо отщепенцев. Конечно, в простых случаях, когда незамужняя девушка рожала ребенка от неженатого мужчины, о незаконнорожденности речь не шла, потому что девушка могла выйти замуж, и ее ребенка усыновляли. Не считалось, что женщина рождала бастарда, в тех нередких случаях, если еврейская женщина становилась жертвой насилия солдатни, потому что такой ребенок наследовал еврейство от матери и легко входил в еврейскую жизнь; но когда такой мужчина, как Иоханан, добровольно вступал в интимные отношения с замужней женщиной, их отпрыск получал клеймо бастарда и община никогда не принимала его.
        Со слезами сочувствия на глазах ребе Ашер растолковал каменотес этот непререкаемый закон:
        - Почему Менахем играет один? Потому что он бастард. Почему куда бы он ни пришел, о нем знают? Потому что он бастард. Почему когда он вырастет, не сможет найти себе жену? Из-за того греха, что ты совершил, преступив закон.
        Во время его четвертого посещения ребе Ашер спросил:
        - Почему ты должен сопротивляться закону, Иоханан?
        - Потому что я хочу видеть своего сына евреем… здесь, в Макоре.
        - Здесь он никогда им не будет.
        - Так как ему жить?
        - Как изгнаннику, находя утешение в том, что те, кто в этой жизни страдают ради Торы, в загробной жизни обретут вечное блаженство. - Уже второй раз за последние несколько месяцев ребе Ашер употреблял это понятие - загробная жизнь, - и было странно слышать, что еврейский мыслитель ведет такие речи, поскольку Тора не поддерживала такие верования: бессмертие, воскрешение, небо как место воздаяния и глубины ада, где ждет кара, - все это, в основном, были понятия из Нового Запета. Но евреи диаспоры, долго живя среди таких язычников, как греки и персы, не смогли не воспринять эти представления, так что ребе Ашер не изменял догмам иудаизма, считая, что Менахем должен вести тяжелую жизнь на земле в обмен на благостное существование в загробном мире.
        - Но почему он должен страдать в этой жизни, - вопросил Иоханан. - Безгрешный ребенок?
        - Потому, что ты нарушил закон, - сказал ребе Ашер, и прежде, чем каменотес успел возразить, маленький мельник продолжил: - В Господней Торе 613 законов - 365 запретительных, по одному на каждый день года, и 248 разрешительных, по одному на каждую из костей тела. Ты подчинен этим древним законам. Я подчинен им. Даже сам Господь связан их рамками, потому что только так достигается порядок. Твоему сыну не суждено счастье на этой земле, и он никогда не будет евреем, но если он сможет склониться перед законом, то после смерти его ждет возрождение.
        - Но почему Менахем? Почему кара не пала на меня?
        - Не в нашей власти понимать, - сказал ребе Ашер, - почему благоденствуют порочные и бедствуют праведные. Учи сына смиряться перед судьбой, чтобы он был примером для всех прочих.
        - Это все, что ты можешь предложить?
        - Таков закон, - ответил ребе Ашер.
        Это было в 335 году, когда каменотес стал высекать изображения на перемычке над западной дверью главного фасада, и, когда он работал, Менахем держался рядом с ним, слушая объяснения отца, как важно то, что он делает.
        - Я представляю, что винные лозы растут прямо из земли, прорастают сквозь пол синагоги и тянутся по стене, где и приносят нам гроздья. Четыре грозди. По восемь виноградин в каждой из них. Их хватит на два стакана вина - один тебе, а другой мне.
        - И пальмы тоже растут сквозь каменный пол, да?
        - Конечно. И они приносят нам сладкие финики, чтобы есть их вместе с вином.
        - А эта маленькая повозка? Она проедет через двери?
        - Ее галопом везут белые лошади.
        - Что в ней, в этой повозке?
        - Закон, - сказал Иоханан. Он настолько прикипел всей душой к синагоге, которую строил, к этой тюрьме белого известняка, которая держала его в своих стенах, что обрабатывал большой камень с предельным тщанием, изображая на его поверхности предметы, которые он любил. И когда он наконец водрузил его на место, когда деревянный потолок простерся над колоннами царя Ирода и был завершен фриз с веселыми свастиками и нельзя было отвести глаз от цапель, змей и дубовых деревьев, Иоханан решил, что его работа в Макоре завершена, и подумал, что теперь он может покинуть его. - Я возьму с собой сына и переберусь в другой город. Может, там… с другим ребе.
        Но когда пришло время увидеться с ребе Ашером, тот сам пришел к нему и протянул Менахему, красивому одаренному мальчику, которому уже исполнилось десять лет, сладости, купленные в греческой лавке.
        - Иоханан, - сказал ребе, - ты не должен покидать Макор. Он стал для тебя домом, и мы ценим тебя. Люди тебя любят.
        - Я подумывал… ну, на корабле из Антиохии… может, на Кипр.
        - Ты не можешь сбежать, Иоханан. Тут твой дом… и твой закон.
        - Закон, которого я не принимаю.
        - Разве в Антиохии ты сможешь скрыться от него?
        - Я перестану быть евреем, - пригрозил каменотес.
        Ребе Ашер пропустил мимо ушей эти безответственные слова и сказал:
        - И ты и я - мы оба всегда будем жить в Галилее. И закон, и эта земля не позволяют нам расстаться с ней.
        Неожиданно Иоханана осенила идея, имеющая отношение к синагоге, и он решил обсудить ее.
        - Когда я работал в Антиохии, мы выкладывали картину из разноцветных камней.
        - Картину? - с подозрением спросил ребе Ашер.
        - Мы не вырезали ее из камня. Это были горы и птицы, как на стене.
        - Из кусочков камня?
        - Картину мы выкладывали на полу, - объяснил каменотес, но ребе Ашер не мог представить, о чем он ведет речь, так что Иоханан взял палочку и нарисовал на полу дерево. - Мы выложим его из кусочков камня, - объяснил он.
        Как всегда, ребе Ашер преисполнился опасений, что это станет излишним украшением, но он только что так убедительно говорил о законе, так страстно хотел, чтобы каменотес остался в Макоре, что, презрев все свои опасения, одобрил замысел мозаичного пола.
        - Но чтобы никаких образов, - предупредил он.
        Вот таким образом Иоханан в поисках красоты, которую он сам не понимал, снова заточил себя в Макоре. Когда Менахему исполнилось одиннадцать лет, он стал ростом с отца. Мальчик начал страдать из-за своего положения отщепенца, и Иоханан постоянно брал его с собой в путешествия по Галилее, где он искал красные, синие и пурпурные камни. Бродя по сельской местности, они представляли собой странную пару - могучий неуклюжий гигант и его стройный красивый сын. Они добирались до далеких горных склонов и разбивали стоянки рядом со скалами, сквозь которые поток проложил себе русло, и, где бы они ни были, отец и сын не только находили цветные камни, но и проникались чудесами Галилеи, земли, где красота жила испокон веков. Пересекая болота, они видели цапель, стоящих на одной ноге, и чаек, которые залетали сюда с моря; Менахем нашел заросли камыша и с радостью играл с их пушистыми, как кошачьи хвосты, соцветиями, пока его отец молча наблюдал за шакалами и лисами.
        К двенадцати годам Менахем стал тонким и гибким мальчиком; отец же продолжал оставаться таким же неуклюжим. Иоханан привел рабочих в найденные им места, где те стали вырубать плоские пластины цветного камня и доставлять их в Макор. В каменоломне отцу и сыну довелось увидеть глубинное сердце их земли, когда из нее появлялись осколки камня и приходилось перерубать и отбрасывать корни огромных деревьев, добираясь до ценных слоев цветного камня. Теперь они знали, как выглядит изнутри земля Галилеи, которая открывала им свои потаенные глубины. За пыльной завесой они видели красоту долин, искрящиеся потоки, текущие с холмов или горных перевалов, которых им еще не доводилось видеть, и из этих разнообразных пейзажей Иоханан упорно создавал свою мозаичную картину. Он решил изобразить ни больше ни меньше как душу Галилеи, и все время перед ним представали ее неясные образы, которые наконец должны были обрести цельность. Пока он четко видел лишь часть рисунка: в него обязательно будут включены оливковые деревья и птицы, потому что для него они и были олицетворением Галилеи.
        Именно в этом, 338 году Менахем, двенадцатилетний сын каменотеса, впервые обратил внимание на Яэль, дочь мельника, которой исполнилось восемь лет. Это случилось, когда жена ребе, взявшись смолоть четыре мешка зерна и доставить их в Птолемаиду греческому торговцу, не смогла найти человека себе в помощь. Она подумала, не позвать ли Менахема, который сможет перелопатить подсыхающее зерно, а потом смелет его меж каменных жерновов. Ему понравилась эта работа, и, когда отец в очередной раз исчез на горной дороге, отправившись на поиски ускользающего пурпурного известняка, он остался на мельнице, и как-то утром, проворачивая жернова, он поднял взгляд и увидел дочку раввина, которая улыбалась ему. Она была красивой девочкой, со светлыми волосами, затянутыми на затылке в конский хвостик, с веселыми, голубыми, как у ее отца, глазами, и она еще не обрела ту враждебность, с которой к Менахему относились ребята постарше.
        - Это в тебя они бросают камни? - невинно спросила Яэль, наблюдая, как он работает.
        - Да.
        - Как тебя зовут?
        - Менахем. Мой отец строит синагогу.
        - Тот большой и сильный? - осведомилась она, изобразив косолапую походку Иоханана.
        - Он рассердится, если увидит, как ты смеешься над ним, - сказал Менахем. Отношение жителей Макора заставило его обрести особую чувствительность.
        Яэль осталась с ним, засыпая его кучей вопросов, и все то время, что ушло на четыре мешка, она смотрела, как работает Менахем.
        - Отец по-другому крутит камни, - подсказала она ему. - Отец придерживает мешок коленями. - Наконец, когда с четырьмя мешками для греческого торговца было покончено, она вскарабкалась на них и показала Менахему, где он может помыться.
        Он настолько хорошо справился с этой спешной работой, что обрадованная жена ребе решила и дальше иметь с ним дело, и он заменил одного из работников, который был и ленив и непонятлив. Менахем энергично и серьезно взялся за дело, и при нем мельница стала работать почти так же успешно, как и под руководством ребе Ашера. Пару раз перед ним мелькали картины будущего: он станет надсмотрщиком на мельнице, и тогда презрение, с которым к нему относились уличные мальчишки, исчезнет. Эти надежды подкреплялись присутствием Яэль, которая торчала рядом с ним каждый день. Когда он отправлялся на прогулку меж оливковых деревьев, она бежала за ним, но у этой обаятельной голубоглазой девочки внезапно вырвалось:
        - Сестра говорит, я не должна играть с тобой, потому что ты бастард.
        Менахем не покраснел, потому что мальчишки Макора давно вбили в него понимание этого слова.
        - Скажи своей матери, что ты со мной не играешь. Ты помогаешь мне молоть зерно.
        - На мельнице мы работаем, - сказала Яэль. - А под оливковыми деревьями играем.
        Часто она брала его за руку, когда они прогуливались под густыми кронами. Некоторые из деревьев были настолько дряхлы и изъедены временем, что могли рухнуть от любого порыва ветра, а другие - юными и гибкими, как сама Яэль.
        - Мне нравится играть с тобой, - как-то сказала она, - но что такое бастард?
        В двенадцать лет Менахем и сам толком не знал смысла этого слова, кроме того, что с ним связана какая-то неприятность, имеющая к нему отношение. А вот в тринадцать - критический возраст для еврейского мальчика - он в полной мере осознал, какое на нем лежит пятно. Это был год посвящения во взрослые, когда ему предстояло во всем новом войти в синагогу, подняться на рострум, где в утро Шаббата читали Тору, остановиться перед священным свитком и в первый раз в жизни прочитать на людях слова Бога. В этот момент в присутствии мужчин Макора он перестанет быть ребенком и может уверенно сказать:
        - Сегодня я стал мужчиной. С этого дня за свои поступки несу ответственность я сам, а не мой отец.
        Но когда Менахему пришло время сделать этот важный переход от детства к возмужанию, войдя тем самым в сообщество взрослых людей Израиля, ребе Ашер, Божий человек, вернувшийся домой из Тверии, был вынужден известить мальчика:
        - Ты не сможешь войти в собрание Господа, и так будет до десятого поколения.
        Иоханан начал возмущаться. Он увезет сына в Рим. Он остановит работу над мозаичным полом. Он громовым голосом высказывал и другие угрозы, а его несчастный обреченный сын стоял рядом - высокий стройный юноша тринадцати лет. Мальчик был в том опасном возрасте, когда даже легкое прикосновение птичьего пера может резануть как ножом. Три дня он слушал, как шумно ссорятся его отец с ребе Ашером, и в первый раз перед ним с жестокой ясностью предстали все обстоятельства его появления на свет. Наконец он понял, что значит быть незаконнорожденным и какие жестокие последствия падают не на согрешившего, а на того, кто стал жертвой его греха.
        Другие ребята его возраста, с которыми он дрался на улицах, надев новую одежду, представали перед общиной и, смущенные всеобщим вниманием, слушали, как ребе Ашер объясняет им пути Господни. Авраам, сын Хабабли-красилыцика, олух и круглый дурак, который так ничего и не смог усвоить из иудаизма и не понимал, что такое присутствие Бога, запинаясь, продрался сквозь строчки Торы и объявил, что теперь он мужчина. Община приняла этого недотепу, а Менахема - нет, и никогда он не будет членом общины.
        Полный отчаяния, он убежал из Макора, и два дня его никто не видел. Ребе Ашер, понимая, какой тяжелый удар пал на мальчика, боялся, что он может покончить с собой, как порой в Палестине поступали бастарды, но Яэль, знакомая с привычками Менахема, отправилась в оливковую рощу и нашла его спящим меж корней дерева-патриарха, под которым они как-то играли. Взяв его за руку, она привела его к своему отцу, который сказал отщепенцу:
        - Ты куда больше мужчина, чем все остальные, Менахем. Да, на тебя пала тяжесть закона, но то, как ты будешь нести эту ношу, определит и твою достойную жизнь на этой земле, и радость, которая ждет тебя в другой жизни. Моя жена говорит, что ты исключительно хорошо работаешь на мельнице. Эта работа навсегда останется за тобой, и пусть Бог дарует спокойствие твоему взволнованному сердцу.
        - А синагога?… - спросил мальчик.
        - Это запрещено, - сказал ребе, но неумолимость этого вердикта, вынесенного тринадцатилетнему мальчику, была столь тяжела, что бородатый мужчина разрыдался и, обняв Менахема, стал утешать его: - Ты будешь жить как дитя Бога… как Божий человек. Мудрецы говорили: «Жесток путь бастарда». - Он хотел сказать что-то еще, но его голос прервался из-за избытка чувств, и они расстались.
        Так что тринадцатилетие принесло Менахему трудности, но и наделило его таким пониманием, которым обладал мало кто из взрослых. Он умно и толково управлялся с мельницей, прикидывая, как обеспечить продажу. Скоро он доказал, что лучшего специалиста на этом месте и быть не может. В том, что он, отверженный, работает на ребе, который и отверг его, не было ничего необычного; у красильных чанов отца Авраама работали рабы, которые вообще не были евреями, да и остальные евреи нанимали язычников, которые продолжали поклоняться Баалу и Юпитеру на горах, что стояли за городом. Менахем был рад иметь работу, а ребе Ашер был доволен, что наконец смог найти кого-то, кому мог доверять, и что высокое качество его продукции не пострадает.
        В то же самое время отец мальчика, окончательно завершив строительство синагоги, должен был начать выкладывать мозаичный пол, и, хотя он с горечью воспринял отношение к своему сыну, эта работа давала ему вдохновение, и, когда Менахем не бывал занят на мельнице ребе, он помогал отцу в синагоге ребе. И работа, и отдых юноши, выставленного за пределы общины, были полны таких противоречий, в которых и прошел его тринадцатый год.
        Едва только началась выкладка мозаики, как Иоханан счел необходимым посоветоваться с ребе Ашером, но бородатый комментатор вернулся в виноградную беседку в Тверии, так что каменотес, взяв с собой сына, пустился в дорогу, которая пролегала через лес. Для Менахема это было первое путешествие к морю Галилейскому. Добравшись до Цфата, они поднялись по крутому склону, и мальчик в первый раз увидел это сверкающее пространство моря и мрамор Тверии. Они замерли, очарованные могучим воздействием красоты: горы держали озеро в объятиях своих пурпурных склонов, коричневые тона полей отливали мягкостью птичьих перьев, от Иордана поднимался голубоватый туман, а луга мерцали звездами цветов. И пока каменотес, внешность которого меньше всего выдавала в нем художника, смотрел на искрящееся озеро, он наконец увидел законченный рисунок своей мозаики: горы, озеро, оливковые деревья и птицы - все заняли свои места, и он почувствовал такое неудержимое желание начать творить, что перед ним отступили все другие позывы. Теперь-то Иоханан видел, как он завершит пол в синагоге; теперь все, что ему оставалось, - это
провести пять лет, выкладывая его.
        Когда он шел по этому прекрасному, но ветшающему городу и вместе с Менахемом вышел к набережной, Иоханан испытывал и удовольствие и раздражение, замечая, как многочисленные девушки, болтающиеся у рыбачьих лодок, поворачиваются, глядя вслед красивому юноше, и пожалел, что подавил первоначальное желание дать мальчику новую жизнь на новой земле, - но строительство синагоги властно держало его в плену, и он никак не мог разобраться, какое и перед кем обязательство для него важнее. Наконец он нашел дом с глиняными стенами, где собирались толкователи, и отправил посыльного сказать ребе Ашеру, что явились гости. Примерно через час он появился перед ними. Глаза у него были полны грусти, потому что он так и не смог объяснить собеседникам некое желание Бога, но, когда он увидел Менахема, спокойно стоящего под лучами солнца, он напомнил себе, с каким достоинством этот юноша несет свою отверженность, и восхищение им заполнило душу ребе Ашера, очистив ее от печали, которая было там угнездилась.
        - Я рад видеть тебя, Менахем, - тепло сказал он.
        - Мы готовы приступить к полу, - вмешался Иоханан.
        - Хорошо, - без воодушевления согласился ребе.
        - Не хватает только одного.
        - Говори.
        - Я должен отправиться в Птолемаиду… с деньгами.
        Ребе Ашер нахмурился. Как и остальные великие комментаторы, деньги он видел редко, но все же должен был выслушать Иоханана.
        - В чем проблема?
        - В рисунке, который я замыслил…
        - Что он изображает?
        - Галилею.
        - Ну и что с ней?
        - Мне нужен пурпурный цвет. Во многих местах мне нужны камни именно такого цвета. А я их не нашел.
        - Кое-что я видел. Под Цфатом.
        - Я их тоже видел. Они крошатся.
        - Так при чем тут Птолемаида? У них есть такой камень?
        - Нет, но у них есть пурпурное стекло. Я разрежу его на кусочки.
        Ребе Ашер несколько минут обдумывал эту проблему. Он хотел, чтобы Иоханан выложил мозаичный пол, но не хотел тратить на него деньги.
        - Для чего тебе вообще нужен пурпур? - попытался он уклониться.
        - Для плавников золотых рыбок. И еще для птицы удода.
        Ребе Ашер задумался.
        - Возьми других птиц.
        - Я думал об этом, - признался Иоханан. - Но пурпур мне нужен и для гор.
        - Так я и предполагал. - Ребе повернулся к мальчику, обратившись к нему как к равному: - Менахем, приносит ли мельница деньги? - Мальчик кивнул, и ребе сказал: - Купи на них стекло в Птолемаиде.
        - И еще мне нужно немного золотого стекла, - добавил Иоханан.
        - Золотого? Это уже похоже на украшательство.
        - Так и есть, - признал каменотес, - но пол будет блестеть… всего в нескольких местах.
        Подумав, ребе Ашер уже был готов расстаться со своими работниками, но тут он вспомнил о Менахеме.
        - Подождите немного, - сказал он и отправился посоветоваться со своими коллегами, которые обсуждали вопрос, разрешено ли домохозяйке в Шаббат выплескивать воду, оставшуюся после мытья посуды.
        Спор длился уже несколько дней. Раввин из Цфата, человек широких взглядов, доказывал, что мытье посуды - это логическое продолжение приготовления субботнего стола, а раввин из Бири настаивал, что выплескивание воды равносильно севу, «потому что из увлажненной земли могут пойти всходы», а это недвусмысленно запрещалось. Но Ашер прервал спорщиков, выложив перед ними проблему не меньшей важности.
        - Каменотес, о котором я говорил… и его незаконнорожденный сын. Они на улице, и я подумал, не пригласить ли их…
        Ребе из Кефар-Нахума возразил, что они не должны обсуждать отдельные случаи, но старик, прибывший на эту встречу из Вавилона, сказал:
        - Наш великий ребе Акиба мог прервать разговор даже с Богом, чтобы поговорить с ребенком. Приведите их.
        Так что ребе Ашер вернулся на улицу и пригласил Иоханана и Менахема пройти в прохладный дворик, где ученые своими глазами увидели, какой многообещающий юноша предстал перед ними, а старик из Вавилона воскликнул:
        - Появление этого юноши равносильно восходу солнца!
        Менахему пришлось встретиться лицом к лицу с великими комментаторами. Его отец остался стоять у стены, слушая завязавшийся спор. И наконец ученые пришли к типичному в среде раввинов заключению:
        - Десять поколений бастардов ни при каких обстоятельствах не могут войти в собрание Господа. Но есть выход.
        Старый ребе из Вавилона объяснил:
        - Ребе Тарфон, да будет благословенна его память, а также ребе Шаммуа говорят: «Пусть мальчик-бастард, когда ему минет двенадцать лет, украдет какой-нибудь предмет, стоимостью больше десяти драхм. Он будет арестован и продан в рабство какой-нибудь еврейской семье. Там он женится на другой рабыне-еврейке. Через пять лет владелец освободит их обоих, и они станут свободными людьми. И их дети свободнорожденными будут приняты в собрание Господа».
        Иоханан выслушал эти слова в немом изумлении. Раввины с глубокой серьезностью обсуждали, где кража должна иметь место, чтобы ее приняли за настоящую, как необходимо арестовать мальчика и на глазах у каких свидетелей, но могучий каменотес не верил своим ушам. Да раввины несут сущий бред, и это им скажет любой человек, пусть даже у него нет бороды и он ничему не учился. Он с горечью посмотрел на своего высокого стройного сына, который с достоинством стоял перед судьями, обсуждавшими этот совершенно непонятный образ действий. Он испытал желание схватить мальчишку за руку и утащить его из этой странной компании, но тут услышал, что его подзывает старый раввин из Вавилона, и послушно подошел, став рядом со своим понурившимся сыном.
        - Иоханан, каменотес из Макора, - сказал почтенный старый раввин, - ты видишь, как безответственные действия тупоголового человека навлекли неприятности и на него, и на его потомков. Ребе Ашер рассказал нам, что тебя предупреждали не вступать в незаконный союз с замужней женщиной, но ты поступил по-своему. Теперь у тебя нет жены, а у твоего сына серьезные неприятности…
        До этой минуты Менахем спокойно стоял перед судьями. Для него это обсуждение было равносильно тем оскорблениям, к которым он привык с детства; именно так он воспринимал даже разговоры ребе Ашера в Макоре. Но сейчас, когда незнакомец из Вавилона звучно произносил слова, несущие в себе угрозу, - «никогда не сможет жениться… он навсегда отвергнут евреями… единственный выход - продать его в рабство… он никогда не очистится, но его дети могут быть спасены…» - мальчик отчетливо понял их подлинный смысл и, закрыв лицо руками, чтобы скрыть свой позор, захлебнулся рыданиями. Он искал утешения и сочувствия, но судьям было нечего ему предложить. Наконец Иоханан обнял его и тихо сказал:
        - Идем. Мы должны возвращаться к работе.
        Но Менахем не сдвинулся с места, и отцу пришлось его утащить.
        Если бы Талмуд, который раввины обсуждали под сенью виноградных лоз в Тверии, содержал в себе лишь такие безжалостные законы, как в истории с Менахемом бен-Иохананом, ни Талмуд, ни иудаизм долго не просуществовали бы, но на самом деле Талмуд нес в себе свидетельства и радостей еврейского бытия. Требования к соблюдению законов были высказаны жестко и ясно, но они сопровождались такими дополнительными строчками, которые настолько смягчали документ, что в окончательном виде в нем мог присутствовать и смех, и пение, и надежда. Ведь Талмуд был и мирской литературой, там и сям наполненной песнями и поговорками, сказками и выдумками; и одна из причин, почему раввины из Кефар-Нахума, Бири и Цфата могли столь истово и старательно трудиться, крылась в том, что в их трудах было много юмора: в оживленных спорах то и дело сверкали искры веселых личных столкновений, и, кроме того, их не покидало чувство близости к Богу. Лишь дружная энергия этих встреч могла помочь совершить этот огромный объем работы, в результате которой Талмуд стал подлинным шедевром мысли. Его конечный объем было трудно осмыслить: сама
Тора, на которой и строился Талмуд, была невелика; Мишна во много раз превосходила ее, а Гемара была куда длиннее Мишны; в свою очередь, комментарии Маймонида и все остальное оставляло далеко позади вместе взятые Гемару, Мишну и Тору. Если сама Тора состояла из пяти книг, то Талмуд из пятисот двадцати трех. Тора укладывалась в двести пятьдесят страниц, а полный Талмуд включал в себя двадцать два тома.
        В основных комментариях к этому огромному труду имя ребе Ашера, Божьего человека, встречается одиннадцать раз - три в связи с юридическими решениями, а восемь - в веселых и фривольных отступлениях, которые говорили о повседневной жизни евреев Палестины: «Ребе Ашер ха-Гарци рассказал нам: Антигонус, хитрый продавец оливкового масла, пускал в ход три фокуса. Он позволял скапливаться осадку на дне своего мерного кувшина, так что туда входило масла меньше, чем полагалось. Наливая масло, он наклонял его. И, кроме того, он научился так заполнять кувшин, что в середине его получался пузырь воздуха. А когда он умер, Бог стал взвешивать судьбу Антигонуса по его же правилам. Осадок его грехов наполнил кувшин почти полностью. Его так наклонили, что почти вся вечность вылилась из него. И Бог запустил в него такой пузырь!»
        Две цитаты из высказывания ребе имели отношение к природе Галилеи, которую он наблюдал во время своих путешествий: «Ребе Ашер рассказал нам: удод бегает по земле, а пчелоед порхает в небе. И щебечет: «Я ближе к Богу». Но пророк Илия, глядя с небес, предупредил: «Тот, кто трудится на земле, всегда под рукой у Бога». Из чего ребе Баг Хуна сделал вывод: «Это доказывает, что землепашец ближе к Богу, чем купец». На что ребе Ашер ответил: «Не так, Хуна. Все, кто трудятся, равны».
        Именно ребе Баг Хуна предложил знаменитое определение ученого-талмудиста: «Он настолько погружен в Тору, что мимо его стола может пройти совершенно обнаженная семнадцатилетняя девочка, но он не обратит на нее внимания». На что ребе Ашер сказал: «Боюсь, мало кто выдержит это испытание».
        Ребе Ашеру принадлежат три высказывания по поводу Торы. «Будь старым и седым, будь усталым и беззубым, но всегда будь с Торой». «Закон - как кувшин с медом. Если ты начнешь разбавлять его водой, мед вытечет, и у тебя останется дешевая смесь, в которой меда не будет и следа». «У входа в магазин у человека много друзей. Но у входа в Тору у него есть Бог».
        Тем не менее, помнят его, главным образом, по тому веселью, которое воцарялось в Тверии, стоило ему появиться в ней. «Ребе Ашер, мельник, говорит: человек, который смеется, более желанен, чем тот, кто плачет. И Богу куда ближе тот ребенок, который танцует, сам не зная почему». Он доказывал, что Бог любит даже таких изгоев, как Менахем, сын каменотеса. Он бичевал неискренность, превозносил достоинство труда, говорил, что в счастливом браке муж и жена все делят поровну, и постоянно доказывал, что Бог добр и благороден. «Ребе Ашер ха-Гарци говорит: «Мало кому достались такие испытания, как раву Нааману из Макора. Когда римляне были готовы ворваться в его город, ему было предложено спастись бегством, и он оставил своих друзей. Когда он умер, то, обливаясь слезами, предстал перед Господом: «Шрам от этого постыдного поступка лежит у меня на сердце», но Бог поднял его с земли и сказал: «Когда в ту ночь ты ушел через туннель, то унес с собой новое понимание закона и вместе с ребе Акибой спас мою Тору. И даже малая часть закона, взывающая к состраданию, куда важнее, чем сто городов, и я заглажу шрам на
твоем сердце».
        А последнее суждение ребе Ашера о Торе было простым: «Тот, кто знает Тору и не учит ей других, подобен одинокому красному маку, цветущему в пустыне».
        Его приверженность этому последнему принципу категорически не позволяла ему отвечать отказом, когда другие раввины просили его позаниматься с учениками иешивы в Тверии, где готовили молодых ученых. Занятия проходили в старом римском здании у озера, где обычно останавливался ребе Ашер, и маленький пожилой человек с седой бородой рассказывал о радостях, которые он обретает в иудаизме: «Моим путеводным светочем всегда был ребе Акиба. Он спас для нас Мишну, и я преклоняюсь перед памятью этого человека. С детства я хотел следовать по его стопам». Когда ученики спрашивали его, почему он считает Акибу величайшим из раввинов, он отвечал: «Он провозглашал, что у человека есть личные отношения с Богом. Он разрешал и проблему, как его соплеменники-евреи могут хранить верность Богу, царящему на небе, и в то же время подчиняться римлянам, которые царят на земле. И сегодня мы многому можем научиться у Акибы». Когда его студенты, в том числе и бесшабашные горячие головы, которые беззаботно росли под властью Византии, заводили разговор о сегодняшнем дне, спрашивая, как следует вести себя по отношению к
византийским захватчикам, он без уверток отвечал: «Изучите последние часы жизни Акибы. Он во всем уступал Риму, но в конце жизни не мог не сказать, что, когда сталкиваются воля Бога и закон империи, последний должен отступить».
        Тем не менее, поскольку каждый студент сам был обязан понять намерения Бога, ребе Ашер, чтобы помочь им, настойчиво внушал: «Если мы хотим уяснить, чего желает Бог, мы должны развить свое мышление, чтобы проникать сквозь тени, сквозь туман, который скрывает истину от живущих, но этого вы не достигнете, пока ваш ум не обретет остроту». Тут он развертывал свиток и читал из Книги Левит: «Вот что нечисто для вас из животных, пресмыкающихся по земле: крот, мышь, ящерица с ее породой, анака, хамелеон, летаа, хомет и тиншемет. Сии нечисты для вас…» Прочитав это, он говорил: «Бог запретил своему народу есть ящериц. Я хочу, чтобы вы привели мне сто причин, по которым должно есть ящериц». Когда его ученики возразили, что это богохульство, ребе Ашер объяснил: «Снова и снова великие раввины втолковывали нам, что, когда Бог вручил Моисею священный закон, он дал его в руки человека, дабы закон существовал не на небе, а на земле и чтобы люди умели истолковывать его. Тора - это то, что мы в своей бренности вкладываем в нее, и, если Бог по ошибке запретил нам есть ящериц, нам бы лучше самим разобраться в этом. -
И, с силой хлопнув руками по столу, он воскликнул: - Тора существует только на земле, в людских сердцах, поэтому мы и понимаем ее!» Он всегда рассказывал своим студентам о том дне, когда пророк Илия вернулся на землю, чтобы принять участие в большом споре между раввинами, и те испуганно спрашивали его: «Разгневался ли Бог, когда мы перетолковывали его слова?» - «Нет! - отвечал им Илия. - Бог радостно всплеснул руками и вскричал: «Мои дети победили меня! Они живут на земле и знают ее проблемы. О мои возлюбленные дети, будьте всегда столь же мудры, как сегодня!» Порой ученики возражали ему: «Но вы говорите о Боге, словно Он человек, а вчера вы объясняли нам, что Он - всего лишь духовная сущность», а маленький ребе рявкал на них громовым голосом: «Конечно, Он дух! У Него нет ни тела, ни рук. Я рассказываю вам историю. Вот так и воспринимайте ее». И, проковыляв по комнате, он остановился у дверей и строго приказал: «К завтрашнему дню! Сто причин, почему евреи могут есть ящериц! - И затем мягко добавил: - Представьте себе, что, может быть, хоть один из вас в этой маленькой комнате в этом маленьком
городе сможет исправить ошибку Бога, и завтра вечером Он снова всплеснет руками и воскликнет: «И снова Мои дети победили Меня! Да будет благословлен город Тверия!»
        Он-то знал, что когда человек вынужден придумать сотню сложнейших доводов, опровергающих Книгу Левит, вот тогда-то он и постигает подлинную сущность Бога. Порой ученики иешивы приводили просто гениальные доводы: «В Книге Исхода сказано, что после того, как Бог создал животных и перед тем, как создать человека, он осмотрел Свои труды, о чем написано: «Бог увидел, что это хорошо». И поскольку он вынес свое суждение после создания ящерицы и до создания человека, ящерица всегда и навечно, даже безотносительно к человеку, должна оставаться положительным созданием. То есть ее можно есть».
        Другой студент привел свой довод: «Сначала Бог создал Землю. И как отец больше всего любит своего первенца, так же и Бог больше всего возлюбил свою Землю. Из всех животных, что обитают на его возлюбленной земле, ящерица плотнее всех прижимается животом к земле и не может жить в отдалении от нее. То есть она куда ближе к земле, возлюбленной Богом, чем человек, и, являясь неотъемлемой частью земли, она полезна, и, таким образом, евреи могут есть ее».
        А как-то один особенно умный студент предложил аргумент, который был достоин внесения в Талмуд: «Нам часто приходится выбирать между двумя предписаниями Господа нашего, которые вроде бы противоречат друг другу. А теперь слушайте. В заповедях Он говорит нам: «Не укради», а ведь Сам украл ребро у Адама, чтобы даровать человечеству его величайшее благословение, женщину. И також Он говорит нам не есть ящериц, но если мы это сделаем, то, возможно, выясним, что и на них лежит благословение».
        День за днем ребе Ашер побуждал своих учеников изощряться в находчивости, и, когда был сформулирован последний довод, он удивил всех, сказав: «А теперь приведите мне сотню причин, по которым нельзя есть ящериц», и, когда это было исполнено, он убедился, что его ученики обрели ту гибкость мышления, которая необходима всем, взявшимся изучать еврейские законы. Он любил рассказывать им историю, в которой заключалось его отношение к интеллектуальным изысканиям: «Римлянин пришел к ребе Гимзо Водоносу и спросил: «Как вы, евреи, изучаете свой закон?» Гимзо ответил: «Объясню. На крыше два человека. Они лезут в каминную трубу. У одного из них лицо в саже. У другого нет. Кто пойдет мыться?» Римлянин ответил: «Это ясно. Конечно, тот, кто испачкался». - «Нет, - сказал Гимзо. - Чистый смотрит на своего товарища, видит, что он в саже, решает, что и он грязен, и идет мыться». - «Ага! - воскликнул римлянин. - Вот, значит, что такое изучение закона. Звучит разумно». Но Гимзо сказал: «Ты глуп и ничего не понял. Объясняю еще раз. Два человека на крыше. Лезут в трубу. У одного лицо в саже, у другого нет. Кто
пойдет мыться?» Римлянин говорит: «Как ты только что объяснил, тот, у кого лицо чистое». - «Нет, ты все же глуп! - вскричал Гимзо. - На стене висит зеркало, и человек с грязным лицом видит, что оно все в саже. И идет мыться». - «Ага! - говорит римлянин. - Вот, значит, как. Вполне логично». Но ребе Гимзо говорит: «И снова ты в дураках. Значит, два человека лезут в трубу. Один грязен, а другой нет? Это невозможно. Думать так - это впустую терять время». И римлянин говорит: «Вот что такое закон - это здравый смысл». - «Ты все же глуп; - сказал Гимзо. - Конечно, может, и так. Но когда первый человек пролез по трубе, он стер и унес на себе всю сажу. Так что тот, кто последовал за ним, просто не мог ничем испачкаться». - «Блистательно, ребе Гимзо, - восхитился римлянин. - Закон основывается на неопровержимых фактах!» - «Нет, глупец, - в последний раз сказал Гимзо. - Разве кто-то может стереть всю сажу в каминной трубе? Разве кто-то может уяснить все факты?» - «Тогда что же такое закон?» - растерянно спросил римлянин. «Он заставляет нас напрячь все силы, чтобы понять намерения Господа. На крыше
в самом деле были два человека, и они в самом деле спустились в трубу камина. Один из них был в саже, а второй почище, но никто из них не пошел мыться, потому что ты забыл спросить меня, была ли вода в ванне. А ее не было ни капли».
        Пока ребе Ашер в Тверии учил этим изысканным истолкованиям Торы, Иоханан и его сын, придавленные тяжким грузом неумолимости закона, двинулись обратно в Макор, и, когда Менахем оказался дома, он попытался найти утешение в неустанной работе на мельнице, куда к нему приходила поговорить Яэль, и он сказал отцу: «Я не могу идти в Птолемаиду». Иоханану пришлось отправляться одному, и через несколько дней он вернулся в сопровождении двух вьючных мулов, нагруженных тюками с пурпурным стеклом и небольшим пакетом с золотистыми кубиками. Теперь он был готов приступить к своему шедевру.
        Под открытым навесом недалеко от новой синагоги он усадил шесть человек. Их работой было откалывать пластины цветного известняка, выломанного из склонов галилейских холмов, и резать их на длинные полосы менее полудюйма в поперечнике. Затем, вооружившись зубилом, они крошили их на такие же полудюймовые отрезки, так что к концу дню у ног каждого из работников высилась небольшая кучка осколков цветных камней, и, когда накопилось достаточное количество красных, синих, зеленых и коричневых камешков, Иоханан начал выкладывать мозаику.
        К своему четырнадцатому, а затем и пятнадцатому дню рождения Менахем продолжал помогать отцу укладывать цветные кусочки; покрыв пол тонким слоем цемента, Менахем выкладывал фон из черно-белых камешков, пока отец размечал контуры, где появится цвет, и так их общими усилиями возникало огромное изображение. Теперь осталось выложить лишь небольшое пространство, где должны были появиться птицы и деревья. Своими грубыми мозолистыми пальцами Иоханан, держа рядом с собой мешок с разноцветной мозаикой, выкладывал изящные очертания, которые казались живыми. Небольшим заостренным молотком он щепил коричневые камни, крошка которых шла на изображение выцветшей травы середины лета, когда, высыхая на холмах, она колышется под порывами ветра, а меж пучков травы он поместил пчелоеда, великолепно изображенного светло-голубыми и желтоватыми камешками с красными проблесками на оконечности крыльев; и постепенно под руками отца и сына в синагоге Макора возникал символ их родины: пологие холмы и серебряные ручьи, розовато-белое оперение хохлатых удодов с хвостиками, выложенными пурпурными стеклышками из Птолемаиды. Двум
скромным труженикам не приходило в голову, что они создают шедевр, но время от время к ним приходило ощущение, что они творят молчаливую песнь божественной красоте Галилеи, какой она предстала перед ними.
        Наконец пришел день, когда осталось выложить лишь последний кусок оливкового дерева, и Иоханан отошел в сторону, чтобы одобрительно глянуть, как Менахем трудится над главной для него частью мозаики: пустив в ход коричневые и зеленые камешки, добавив к ним несколько красных и синих, он создал на полу синагоги поистине живое дерево, и Иоханан понял, что его сын - настоящий художник. Но с каждым камешком, что он укладывал в рисунок, мальчик взрослел. Он достиг возраста шестнадцати лет, когда еврейская молодежь вступала в пору помолвок, и, когда по утрам работал на мельнице, он слушал, как Яэль - она выровнялась в очаровательную девочку со светлыми льняными волосами - болтала, что такая-то и такая-то пара женится. Если бы судьба сложилась по-другому, то такой парень, как Менахем, работящий и симпатичный, давно бы уже кому-нибудь достался; но никто из дядьев, имеющих племянниц в брачном возрасте, не приходил к Иоханану обговорить брачный контракт, и все последние годы работы над мозаикой в глубине души Менахема жила неизбывная горечь.
        Когда Менахему исполнилось восемнадцать, а затем и девятнадцать, он продолжал чувствовать жесткие путы закона. Почти все его сверстники были женаты, а кое-кто уже обзавелся собственными детьми, но никто из городских девушек даже не смотрел на него, если не считать Яэль, которая становилась красивой юной женщиной. В пятнадцать лет ей нравилось поджидать его у мельницы, а иногда она перехватывала Менахема, когда он шел от мельницы к синагоге, где работа подходила к концу. Случалось, они вдвоем уходили из города и бродили меж оливок, и там, как-то вечером, стоя рядом со старым деревом, в дупле которого он мальчишкой уснул, Менахем в первый раз поцеловал дочь раввина. И перед ним словно открылся сияющий и добрый новый мир; к нему впервые пришло чувство, что ему кто-то принадлежит, о чем он тосковал с самого детства, - и любовь к Яэль стала единственным светочем надежды в его тяжелой жизни.
        Любовь, которой был полон весь последующий год, приносила ему радость и страдания: он не мог открыто ухаживать за Яэль, но, скрываясь от чужих глаз, целовал ее. Тем не менее, он понимал, что Яэль достигла того возраста, когда вот-вот должны появиться сваты с заманчивыми предложениями. Ее брак откладывался лишь потому, что у Яэль была сестра постарше, которую ребе Ашер должен был выдать замуж раньше, чем Яэль. Когда он бывал в Макоре, эта задача занимала все его мысли. Наконец в 350 году мельник нашел пусть и не самую лучшую семью, сын в которой был косоглаз и ничего хорошего от него ждать не приходилось, но этот парень согласился взять в жены дочь раввина. Менахем понял, что теперь очередь за Яэль.
        Как-то, работая на мельнице и заполняя мешки, горловины которых придерживал ребе, он буркнул:
        - Ребе Ашер, могу я жениться на Яэль?
        Маленький ребе, которому уже минуло шестьдесят девять лет, подался головой вперед так, что кончик бороды попал в мешок.
        - Что ты спросил? - потребовал он ответа.
        - Мы с Яэль хотим пожениться, - ответил юноша.
        Ребе Ашер выпустил из рук мешок, не обращая внимания, что крупа, которую молол Менахем, посыпалась к его ногам. Не произнеся ни слова, он покинул мельницу и направился в синагогу, где накинулся на Иоханана.
        - Чему ты учишь своего сына?
        - Много работать. Беречь деньги. И уехать из этого места.
        - Что ты говорил ему о моей дочери?
        - Я никогда ни слова…
        - Это неправда! - разбушевался ребе.
        Ничего не добившись от Иоханана, он заторопился домой, где нашел Яэль за работой рядом с матерью. Испуганная возбужденным состоянием отца, девочка призналась, что любит Менахема.
        - Он куда умнее, чем все прочие. И, кроме того, он хорошо работает.
        Отец не мог не признать ее правоту, потому что слова Яэль отвечали и его мнению о Менахеме; в пяти далеко не самых лучших браках, которые ребе Ашер организовал для старших дочерей, ни один из зятьев ни в малейшей степени не обладал достоинствами Менахема бен-Иоханана. И, лишь впадая в полное отчаяние, он был вынужден выбирать женихов, которые были или ленивы, или глупы, или не соблюдали еврейских законов, - и вот теперь его младшая дочь выбрала себе в мужья человека, который мог бы стать украшением любого дома: юноша умело и старательно трудился на мельнице и, скорее всего, мог бы стать прекрасным отцом. Не став вдаваться в разговоры, маленький ребе оставил Яэль и направился в комнату, где он обычно молился.
        Распростершись на полу, он застонал: «Господь мой, что я должен делать?» Встав, он стал качаться на месте вперед и назад - и снова распростерся на земляном полу. Теперь его молитва длилась около часа - он пытался попять, что по этому поводу думает Бог, учит Тора и гласит закон. Наконец, потратив все силы на уяснение божественного мнения, он, продолжая лежать ничком, принял решение. Четко поняв, что от него требуется, он встал и, вернувшись к ждавшей его Яэль, поцеловал ее с нежностью, необычной даже для него, который никогда не стеснялся демонстрировать свою любовь к детям. Молча покинув дом, он направился прямо к красильным чанам, где за несколько минут договорился о браке своей дочери Яэль с Авраамом, сыном красильщика Хабабли.
        Свадьба была организована с молниеносной быстротой. В доме ребе был воздвигнут полог хупы, у грека, который держал лавку рядом со старой христианской церковью, были закуплены кувшины вина, но в утро свадьбы Яэль, забыв о благоразумии, примчалась на мельницу и, кинувшись к Менахему, зарыдала:
        - Ох, Менахем!… Я хотела, чтобы это был ты!
        Ее отец, предвидя такой необдуманный поступок Яэль, тут же явился на мельницу и увел дочь домой. Больше Менахем никогда не разговаривал с ней. Этим вечером, стоя с края толпы, он смотрел, как Авраам, которого он всегда знал как неуклюжего и тупого парня, напялив на голову золотую шапочку, ждал под балдахином купы, пока к нему подведут Яэль с пепельно-бледным лицом; он и представить себе не мог, что отец раздобудет ему такую очаровательную невесту. И когда эта грустная свадьба пошла своим чередом, когда были разбиты стаканы и растоптаны их осколки и сам ребе Ашер вознес все необходимые молитвы, Менахем, в отчаянии наблюдая за всем происходящим, поклялся, что никогда в жизни не позволит себе испытывать такую боль.
        Он дождался, пока невесту увел окончательно отупевший жених, а гости, допив вино, разошлись в ночных сумерках. Менахем нашел себе убежище в оливковой роще, где его скрыла темнота. Когда пришло утро, он, полный спокойствия, направился к дому ребе Ашера и попросил разрешения поговорить с ним. Маленький страж закона принял его, сидя в своем алькове; длинная борода прикрывала сплетенные пальцы рук.
        - Чего ты хочешь, Менахем? - спросил он.
        - В самом ли деле я обречен на такую жизнь?
        Ребе Ашер вынул свиток Торы, неторопливо раскатал его и, найдя нужные слова, ткнул в них длинным указательным пальцем: «Незаконнорожденный и десять его поколений не войдут в сообщество Господа». Он развел руками, и свиток свернулся, как живой.
        - Я не могу с этим согласиться. Я уеду в Антиохию.
        Эта угроза была знакома ребе Ашеру: примерно четверть века назад в этой же комнате Иоханан произнес эти же самые слова, но каменотес быстро обрел здравый смысл и не перебрался в Антиохию. И маленький раввин тихо объяснил:
        - Если ты в самом деле уедешь в какой-нибудь другой город, то снова очутишься среди евреев, которые почитают закон.
        - То есть от него никуда не скрыться?
        - Никуда.
        И вот тогда в памяти Менахема сам собой всплыл тот разговор, который он впервые услышал много лет назад под виноградными лозами Тверии и над которым потом часто размышлял.
        - Но если я сегодня вечером украду вещь стоимостью в десять драхм… - осторожно начал он.
        - Мы арестуем тебя, - серьезно ответил ребе Ашер, - продадим тебя, как раба, женим на другой рабыне, и по прошествии пяти лет ты будешь совершенно свободен.
        - И смогу ли я очиститься?
        - Ты - нет. Но твои дети будут чисты. - Старик помолчал. Он понимал, что шли последние годы жизни, и его очень беспокоила ответственность, лежащая на нем, как на Божьем человеке. В сердце его жило странное смешанное чувство любви и радости, с которыми он вспоминал раскованные дискуссии в Тверии. - Менахем, - признался он, - ты мне как сын, ты хранитель моей мельницы. Пожалуйста прошу тебя, укради десять драхм.
        Оставив в покое свои пергаменты, он, семеня, подошел к стоящему Менахему, обнял юношу, поцеловал его и заплакал:
        - Наконец ты сможешь быть евреем общины.
        Таким образом Менахем все же подчинился закону. Расставшись с ребе, он вернулся в синагогу, дабы попросить отца организовать кражу и обеспечить свидетелей, перед которыми его арестуют, а затем и продадут вроде бы как раба. Но когда он шел сообщить Иоханану о своем решении, он встретил поднимающийся в город караван мулов, на которых восседали архитекторы, строители, каменщики и настоящие рабы. Во главе каравана ехал священник Эйсебиус, высокий и спокойный испанец, который вел службы в Константинополе, а сейчас, облаченный в черную рясу с серебряным распятием на груди, должен был возвести в Макоре базилику Святой Марии Магдалины. Он был худ, серьезен и собран. У него были седые виски и лицо в морщинах, и он появился в Макоре, неся с собой духовность, свойственную людям, познавшим Бога. Первым горожанином, которого он встретил, был Менахем. Тот заметно растерялся, и какое-то мгновение эти двое смотрели друг на друга. Затем, к удивлению Менахема, сухое строгое лицо испанца расплылось в широкой теплой улыбке, морщины на щеках углубились, а серьезные глаза блеснули обещанием дружбы. Он отвесил Менахему
легкий поклон, и тот почувствовал, что его тянет к этому величественному церковнику, который прибыл, чтобы изменить город.
        ХОЛМ
        Когда Джон Кюллинан жил в Чикаго, он время от времени посещал католические мессы - и куда чаще похороны, - но, где бы он ни работал за границей, неизменно старался бывать в местных католических церквах в надежде познакомиться с их богатыми архитектурными изысками и вариантами ритуалов. Например, по прошествии двух месяцев работы в Макоре он уже успел побывать на службах монахов-кармелитов на Монт-Синае, у салезианцев в Назарете, у бенедиктинцев в галилейской церкви Хлебов и Рыб, у сирийских маронитов в Хайфе, а также у грекокатоликов в Акко.
        Незнакомые службы восхищали его - и не только с духовной точки зрения, но и с исторической; он с трудом понимал тексты некоторых литургий, хотя некоторые разительно напоминали песнопения в ирландских церквах, известные ему с детства, но общей была способность католицизма приспосабливаться к самым разным культурам, сохраняя свою глубинную сущность, что и позволяло ему существовать. Чем больше старинных церквей Кюллинан видел в Святой земле, тем острее его поражала их жизненная сила, ибо, хотя Израиль был преимущественно еврейским государством, Кюллинан неизменно убеждался, что непоколебимая стойкость католицизма основывалась на преданности арабов-христиан, которые, даже сталкиваясь с тиранией Рима или Константинополя, блюли свои особые ритуалы, пришедшие из давних столетий.
        Хотя Кюллинан посетил все разновидности католических церквей, раскиданных по Галилее, особые надежды он возлагал на встречи с теми таинственными сектами, которые откололись от Рима: греки-ортодоксы в Кефар-Нахуме и русские ортодоксы в Тиберии. Кроме того, его интересовали группы монофизитов, которых отвергали и Рим и Константинополь: абиссинцы, армянская григорианская церковь и копты из Египта. Он не мог себе позволить воскресные экскурсии, потому что к вечеру пятницы все раскопки в Макоре прекращались и чем-либо заниматься в субботу - она же еврейский Шаббат - запрещалось. Раскопки возобновлялись в воскресенье, и, поскольку это был первый рабочий день недели, он считал свое присутствие необходимым. Такой график не позволял ему углубляться в жизнь даже своей церкви, и, хотя порой его это, как археолога, раздражало, он особенно не переживал, ибо, будь он дома, где воскресенье, как полагалось в Америке, было выходным днем, он бы редко посещал местный кафедральный собор.
        Так что он занимался тем же, что и всегда, когда бывал на раскопках: каждую пятницу днем садился в свой джип, обычно один, и ехал в какое-нибудь ближайшее еврейское поселение, чтобы принять участие в еврейской вечерней службе, которая встречала приход Шаббата. Здесь он смешивался с толпой, водружал на голову вышитую кипу и пытался постичь тайны древней религии, чем занимались и его рабочие на раскопках. Он делал это не потому, что принимал еврейское понимание бытия - хотя оно было близко ему по духу, - а скорее как человек, который, намеренный провести десять лет на раскопках Макора, просто обязан как можно больше знать о цивилизации, которую извлекал из глубин земли.
        Именно так он вел себя и на раскопках в Египте, где по пятницам прилежно посещал мечети, и когда, работая в Аризоне, поднимался еще до рассвета, чтобы участвовать в евангелических службах, которые практиковались жителями Месы. Доведись ему в будущем заниматься раскопками в Индии, он мог бы стать поклонником индуизма, а в Японии - буддистом. В этой области инстинкт не подводил его: человек, которому со временем придется описывать все последовательные слои жизни Макора, должен знать как можно больше о всех ее аспектах, и он уже провел не меньше десяти лет, изучая языки, керамику, металлические изделия и нумизматику Святой земли - но нигде не содержалось столько указаний, как в религии.
        Так что за это лето Кюллинан стал не столько католиком, сколько евреем, погружаясь в атмосферу еженедельных ритуалов - они-то и сплачивали евреев, спасая от растворения, которое постигло народы поменьше. В сущности, он уже с радостью встречал вечер пятницы, когда еврейские мужчины, помывшись и переодевшись, с царским величием шествовали в свои синагоги, дабы ритуалами отдать должное приходу царицы Шаббата. Шаббат был самым священным днем в еврейском календаре, когда поминалось создание мира и соглашение Бога с евреями - это происходило каждую неделю и считалось более священным обрядом, чем, может, христианская Пасха и мусульманский Рамадан. В стенах синагоги Кюллинан со странной радостью ждал того момента церемонии, когда евреи затянут величественный гимн, много веков назад сочиненный в Цфате. Кантор выпевал несколько обычных строк, слов которых Кюллинан не понимал, а потом, внезапно откинув голову, издавал радостный возглас:
        - Приди, моя Возлюбленная, и да встретим мы Невесту!
        - Да придет к нам Шаббат!
        Далее следовали девять длинных строк, и после каждой повторялся тот же радостный возглас, который все подхватывали. Кюллинан старался запомнить содержание и возгласа и стихов, и, когда кантор провозглашал загадочные слова, говорившие о любви евреев к этому священному дню, он тихонько повторял их:
        Идем, встретим Шаббат,
        Ибо он источник блаженства.
        И да будет он благословен
        Сначала в мыслях и лишь потом в делах.
        И да сгинут те, кто оскверняют тебя,
        И исчезнет все, что тебя угнетает.
        И Бог твой придет к тебе,
        Как жених входит к невесте.
        Кюллинан не мог уловить лишь один аспект этого гимна в честь Шаббата. Вначале он редко дважды посещал одну и ту же синагогу, потому что хотел получить максимально полное представление о еврейских обычаях. Как и протестанты, он исходил из того, что существует единая католическая церковь, забывая о богатстве и разнообразии форм, характерных для востока, где и зародилась религия. Так что, будучи католиком, он предполагал, что существует и некий единый иудаизм, но, оказавшись в тех краях, где родилась и эта религия, он получил возможность убедиться в наличии ее разновидностей - в шести разных синагогах величественный гимн в честь Шаббата пели на шесть совершенно разных ладов. Он звучал и как немецкий марш, и как заунывный стон пустыни, и как польская похоронная служба; в нем слышалась и русская удаль, и синкопы современных мелодий, и древние восточные напевы. Часть удовольствия от субботних служб для Кюллинана заключалась в том, что каждый раз он пытался предугадать, какова на этот раз будет мелодия главной песни.
        Он спросил об этом Элиава, и высокочтимый ученый, вынув изо рта трубку, сказал:
        - Этот гимн можно распевать на самые разные лады. В мире больше нет такой песни. Я думаю, человек может год ходить на встречу Шаббата и каждый раз слышать новую мелодию. У каждого кантора есть свой вариант исполнения, и каждый прав, ибо любой человек по-своему выражает радость.
        - То есть и я имею право на свое исполнение? - спросил Кюллинан. - На явную ирландскую мелодию?
        - Не сомневаюсь, что евреи в Ирландии именно так его и исполняют, - сказал Элиав.
        Кюллинан был разочарован, что не мог уговорить никого из своих сотрудников составить ему компанию на синагогальную службу: Элиав отказывался, Веред извинилась, а Табари сказал:
        - Я думаю, что, если войду в местную синагогу в полном арабском облачении, отдам поклон в сторону Мекки и воскликну: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!», мне придется об этом глубоко пожалеть. Так что иди сам.
        И конечно, никто из местных кибуцников не посещал службы: они даже не позаботились построить синагогу на своей земле. Так что Кюллинану пришлось отправляться в одиночестве.
        Ближе к концу сезона раскопок, когда он уже успел посетить два десятка разных синагог, он отдал предпочтение трем из них, которые для него наиболее полно воплощали дух иудаизма. Их он и посещал. На уступе Монт-Кармеля стояло непримечательное здание, из стен которого торчала ржавая арматура. Местный кантор, небольшой изящный человек с красивой серебряной бородой, обладал голосом оперного певца, и присутствие здесь доставляло особое удовольствие, когда кантор приводил с собой хор из семи мальчиков, все с пейсами. Они распевали священные гимны пронзительным фальцетом, и их голоса оттеняли его баритон. Часто, когда они пели, из вади со стороны моря доносился порыв прохладного ветра, и Кюллинан без особых усилий представлял, что сейчас над ними витает Бог. Но, посещая эту синагогу, ирландец так и не мог сказать, что влечет его туда - то ли желание приобщиться к самому древнему иудаизму, который, казалось, обитал в этом здании, то ли музыка.
        Кроме того, ему нравилось, посещая Цфат, заходить в ту крохотную синагогу, где он бывал с Полом Зодманом, это тесное и шумное помещение, где в углу сидел воджерский раввин, пока горсточка его сподвижников, евреев из России в меховых шапках, на разные голоса, как это было принято в прошлом, возносила молитвы. Этот хаос разительно напоминал, как однажды выразился Кюллинан, «семнадцать оркестров и ни одного дирижера», но, с другой стороны, он давал мощное и затягивающее ощущение реальности Бога. Когда в этой синагоге приходило время торжественного гимна, он начинал звучать из уст прихожан на семь или восемь различных мелодий, и как-то вечером, неожиданно поддавшись странному напряжению этого места, Кюллинан поймал себя на том, что на пределе голоса орет какую-то ирландскую мелодию, которую сочинил, копаясь в разрезе:
        Приди, моя Возлюбленная, и да встретим мы Невесту!
        Да придет к нам Шаббат!
        И воджерский раввин, такой дряхлый, что казался едва ли не бессмертным, одобрительно глядел на него из своего угла.
        Но той синагогой, которую в конечном итоге Кюллинан стал постоянно посещать, была маленькая сефардская синагога в Акко, где он толкался в толпе, когда присоединился к шествию в пещеру Илии. Она не была просторной, как здание в Хайфе, в ней не было того эмоционального напряжения, как в синагоге воджерского раввина в Цфате, но тут царила теплая и искренняя атмосфера. Обряды у сефардов были более лиричными, чем у ашкенази, и Кюллинану они нравились, а их мелодия торжественного гимна стала его любимой, потому что в ней звучал тот высокий духовный подъем, который казался сутью иудаизма: эти сефарды в самом деле искренне приветствовали святой день, данный им Богом, и, когда пение достигало апогея, все поворачивались лицом ко входу, словно сам Шаббат был готов присоединиться к поющим, и Кюллинана охватывало такое мистическое радостное возбуждение, которого он никогда не испытывал в других религиях.
        И как-то, в один из пятничных вечеров сидя в синагоге в Акко, он подумал: «На самом деле как место поклонения это сущая дыра. Завтра я поеду на вершину Табора, на мессу в базилике францисканцев. Должно быть, это одна из самых восхитительных церквей в мире. А теперь взять вот эту. Я удивляюсь, почему у синагог столь непривлекательный внешний облик? Иудаизм - единственная из главных религий, которая не подчеркивает красоту своих храмов. Может, в ней есть что-то более важное… чувство братства - как бы ни были мы разобщены, мы все же едины. И в эту пятницу, когда солнце обогнет Землю - от Фиджи, где начинается день, до Гавайев, где он кончается, - с приходом заката все евреи, где бы они ни находились, поют одну и ту же приветственную песню… пусть даже каждый на свой мотив».
        На следующий день, когда он сидел с сефардами в этой маленькой синагоге, Кюллинан испытал такой прилив эмоций, который не смог забыть все оставшиеся годы, что он провел на раскопках. Еврейская община не занимается сбором пожертвований, как принято у христиан; в ней придерживаются очень старого обычая сбора средств на поддержание синагоги, продавая право на выполнение некоторых ритуальных обрядов. В середине XX века большинство синагог делало это в частном порядке, но сефарды из Акко - опять-таки следуя древней традиции - открыто проводили эту субботнюю распродажу во время службы, и Кюллинан огорчился, услышав громкий голос распорядителя аукциона, который кричал:
        - Итак, кто готов заплатить пятнадцать лир за честь читать Тору? - Такими призывами к публике он продал семь или восемь святых обрядов, а община наблюдала, сколько тот или иной человек готов заплатить за такую привилегию. Наверно, поморщившись, Кюллинан выдал свое неодобрение такой профанации религиозных обрядов, потому что в конце службы толстуха Шуламит, которая притащила его в пещеру Илии, подошла и спросила по-английски:
        - Отвратно, не так ли?
        - Что? - переспросил Кюллинан, стараясь придать себе невинный вид.
        - Эта распродажа… в Божьем доме.
        - Ну…
        - Почти так же плохо, как и игры в бинго, которые мне доводилось видеть в ваших церквах… в Чикаго. - Она обняла его за плечи могучей рукой, и они пошли в арабский ресторанчик у моря и надрались араки.

* * *
        Первым человеком, с которым отец Эйсебиус официально встретился в Макоре, был командир византийского гарнизона, под чье попечительство он передал привезенных с собой рабочих; в Макоре отношения между армией и церковью должны были быть самыми доверительными, и Эйсебиус был полон решимости с самого начала правильно построить их. Затем он проследовал в действующую христианскую церковь, которая представляла собой жалкое зрелище, в восточной части города, где с вежливой снисходительностью поприветствовал необразованного сирийского священника - он не собирался поддерживать близкие отношения с этим раскольником. А потом, зная, что большую часть населения города составляют евреи, он не торопясь прошелся по узким улочкам до мельницы, где, оправив черную шелковую рясу, уставился на седобородого ребе Ашера, который, весь в поту, засучив рукава, таскал мешки с крупой.
        Высокий испанец отвесил изящный поклон, сдержанно улыбнулся и сказал:
        - Мне сказали, что вы ученый, которого почитают ваши соплеменники.
        Ребе Ашер, вытерев лоб, попытался найти место для своего гостя, но на мельнице царил полный беспорядок, и он не нашел ничего подходящего.
        Строгие черты лица испанца помягчели, и он сказал:
        - На корабле я сидел много дней.
        - Принеси стул из синагоги, - приказал Ашер своему помощнику, и во второй раз за этот день сухощавый гость заметил Менахема.
        - Ваш сын? - спросил он, когда молодой человек удалился.
        - Хотел бы я иметь такого сына, - сказал Ашер, проникаясь к испанцу инстинктивной симпатией.
        - Как вы знаете, - начал отец Эйсебиус, - я прибыл, чтобы построить базилику. - Он сделал паузу. - Большую базилику.
        Расположение, которое было почувствовал к нему ребе Ашер, исчезло. «Почему он подчеркивает, что церковь будет большая?» - пронеслось у него в голове. Но отец Эйсебиус, продолжив, заверил ребе, что надеется принести в Макор не смущение умов, а добиться его процветания.
        - Строить мы будем быстро, - объяснил он, - и к тем солдатам, что уже есть в городе, новые не прибавятся. - Он помолчал. - Я хотел бы надеяться, что вы дадите указания своим евреям… - оставил он предложение незаконченным. Отвесив изящный поклон, он собрался уходить, когда появился Менахем со стулом. - Мы оставим его до другого дня, - добродушно сказал он, отправляясь изучать город, в котором ему предстояло пробыть несколько лет.
        Макор, куда отец Эйсебиус прибыл строить свою базилику, не имел ничего общего с тем городом, который блистал красотой в дни царя Ирода. И как бы тщательно испанец ни рассматривал город, ничто не напоминало ему о том очаровании, что когда-то принесли сюда греки. Стены были снесены, и поселению не хватало некоего внутреннего единства; дома, беспорядочно разбросанные по крутым склонам, были подперты деревянными балками, словно выставили наружу все свои внутренности. От прекрасной площади ничего не осталось; исчез и храм, и стены от него. Дворец правителя давно был развален, и камни от него пошли на строительство. Тут и там в городе еще можно было увидеть остатки постаментов, на которых стояли статуи императора. Не стало и гимнасиума - куда делась статуя обнаженного Эпифана в позе дискобола и Гермеса-скорохода?
        Исчезли даже две особенности, которые лучше всего характеризовали Макор: источник был забыт и давно уже никто не пользовался туннелем Давида. Его глубокая шахта была почти полностью завалена мусором, потому что последние триста лет служила городской свалкой. И теперь женщины спускались по крутому маршу деревянных ступеней, которые вели в вади, где струился заново выкопанный источник; Макор начисто забыл ту свежую воду источника, от которого город и получил свое название.
        Отец Эйсебиус, привыкший к величавости Рима и Константинополя, тем не менее, счел, что остатки города обладают какой-то сельской привлекательностью и в нем сохранилось здание, которое вызывает уважение. Это была синагога, стоявшая почти в центре города. Когда он в этот первый день пребывания в городе подошел к ней, то, остановившись у южной стены ее, внимательно рассмотрел массивный фасад, напоминавший формой греческий храм, - но в нем отсутствовало то совершенство, которое отличало подлинную греческую архитектуру. Портик поддерживали шесть грубоватых каменных колонн, и Эйсебиус сделал замечание в адрес архитектора: «Тот, кто их делал, явно не был греком». Но он не мог не признать, что они производили сильное впечатление. Под портиком располагались три двери с резными каменными перемычками. На той, что была восточнее, красовалось выразительное изображение виноградных гроздьев, финиковых пальм и маленького фургона, который, без сомнения, был Ковчегом Завета. Все это произвело впечатление на испанца, и он уважительно переступил порог, чтобы заглянуть внутрь; здесь к нему впервые пришло ощущение,
что и Палестина обладает своим величием, которое пусть и грубовато, но напоминает прекрасные здания Константинополя - потолок внутреннего помещения поддерживали восемь колонн идеальных пропорций. Они отличались по цвету и, скорее всего, были похищены из какого-то греческого или римского здания, потому что евреи не умели тесать такие колонны. Они придавали синагоге поэтическую красоту, но больше всего Эйсебиуса поразил мозаичный пол - перед ним простирался сложенный из цветных кусочков портрет Галилеи: в кронах оливковых деревьев сидели птицы, в кустах притаилась осторожная лиса, со склонов пурпурных гор стекали ручьи, и все это сливалось в художественное единство.
        - Деметриус! - позвал он. - Ты только погляди на это.
        На его помощника из Византии мозаика произвела такое же сильное впечатление - создать подобное совершенство их работникам было не под силу.
        - Кто ее сделал? - спросил Деметриус.
        - Должно быть, привезли кого-нибудь из Византии, - предположил его специалист по мозаике.
        Эйсебиус вернулся под портик и по-гречески обратился к проходящему мимо еврею:
        - Кто у вас выложил пол? - Тот не понял, но Менахем, который со стулом успел вернуться в синагогу, сказал:
        - Это сделал мой отец.
        Священник и еврей молча уставились друг на друга, и Менахем добавил:
        - Он работает внутри.
        Юноша провел высокого испанца в синагогу, где, сидя в углу, Иоханан лепил глиняную трубку.
        - Это мой отец, - сказал Менахем.
        - Это ты выкладывал пол?
        - Да.
        - Ты учился в Константинополе? - поинтересовался Деметриус.
        - В Антиохии, - ответил Иоханан и в первый раз с начала работы над мозаикой испытал радость, что ее рассматривает специалист, который понимает, чего он добился, и считает его работу произведением искусства.
        - Само совершенство, - со сдержанным восхищением сказал отец Эйсебиус, уже видя в воображении, как такой же пол украсит его базилику, и под влиянием момента резко повернулся к Иоханану со словами: - Похоже, здесь твоя работа завершена. А вот нашей базилике понадобится твое искусство.
        - Такое стекло стоит денег, - предупредил Иоханан.
        Из кошеля, который держал его помощник, отец Эйсебиус вынул и протянул ему горсть золотых монет. Иоханан в жизни не видел их столько.
        - Купи себе стекло… и немедленно. Нам нужен пол, который будет втрое больше, чем этот. - Он повернулся посоветоваться к своему спутнику, и они стали так деловито обсуждать будущую церковь, что Иоханану показалось, будто она уже существует. - Можем ли мы перед алтарем выложить такое пространство иола? - спросил Эйсебиус, и архитектор ответил:
        - Если убрать две из этих колонн…
        - Колонны мы трогать не будем, - резко сказал испанец, - но вот между ними… Найдется ли тут пространство?
        - И достаточное, - согласился архитектор, но Деметриус уточнил:
        - В таком случае рисунок не сможет быть квадратным, как здесь. - Рукой он очертил размеры необходимой площади, и Эйсебиус кивнул.
        Испанец повернулся к Иоханану и осторожно осведомился:
        - А ты в состоянии сделать столь же прекрасную работу? Вот таких размеров. - И, как Деметриус, он показал руками в воздухе.
        «Эти решительные люди явились сюда, чтобы строить, - подумал Иоханан, - и я хотел бы работать с ними».
        - Но я еврей, - тихо сказал он.
        Как испанец аристократического происхождения, отец Эйсебиус издал лишь суховатый смешок и сказал:
        - Кое-кто в нашей церкви испытывает к евреям враждебность, но здесь, в Макоре, таковых нет. Можно не волноваться. Вот он, - отец Эйсебиус легким движением головы показал на архитектора, - из Молдавии и все еще поклоняется деревьям. Этот - перс и молится огню. Наши германские солдаты - последователи Ария, который считает, что он - воплощение Бога… - Поняв, что Иоханан не в курсе этих тонкостей, он остановился и, как человек уверенный в своей силе, серьезно добавил: - Так что милости просим и тебя - вместе с твоим еврейством и твоим мастерством. - И, взяв Иоханана за руку, настойчиво повлек его из синагоги.
        Последующие дни были просто восхитительны. Отец Эйсебиус, расставшись со своим высокомерием, позволил местному сирийскому священнику показать то давнее место, где императрица Елена преклонила колени. Он решил, что тут и быть алтарю новой базилики. Иоханан смотрел, как христиане мерили шагами пространство к северу от синагоги. Они искали место, где лучше всего будет смотреться их здание, и, поскольку еще не пришло время, когда церковь настаивала, чтобы алтарь был обязательно сориентирован на восток, они рассматривали то один вариант, то другой, но наконец Эйсебиус подозвал Иоханана и спросил его, что он думает о решении разместить базилику под углом к синагоге, ближе к северо-восточной стороне ее.
        - Почва тут надежная? - спросил архитектор.
        - Конечно, но ведь вам придется снести… - И в памяти у Иоханана всплыли имена тех людей, дома которых стояли на этом месте: Шмуэль-пекарь, Эзра, Хабабли-красильщик, его сын Авраам… всего тридцать домов!
        Эйсебиус кивнул.
        - В последующие годы многие будут посещать эту церковь. Паломники из таких мест, о которых ты даже не слышал.
        - Но тридцать домов!
        - А что ты предлагаешь? - спросил испанец, делая вид, что хочет получить совет, но не собираясь отступать от своих намерений. - Чтобы мы снесли вашу синагогу?
        Когда Иоханан осознал, о чем идет речь, он послал Менахема в Тверию, дабы тот посоветовал ребе Ашеру как можно скорее возвращаться в Макор, поскольку готовится решение, которое может полностью изменить будущее города. Когда молодой человек добрался до Тверии, он нашел ребе и выложил ему все, что происходит:
        - Снесут тридцать домов. Большинство еврейских. Шмуэля, Эзры, вашего зятя… - Он торопливо перечислил семьи, которым предстояло потерять свои дома.
        Сидя со скрещенными руками, прикрытыми седой бородой, ребе Ашер терпеливо выслушал его и затем сказал своему удивленному гостю:
        - Здесь, в Тверии, обсуждение будет длиться еще три дня, и уехать до конца его мне просто невозможно. Езжай, возвращайся домой, Менахем, и скажи всем этим семьям, чтобы они перебирались, куда укажет священник. Не сомневаюсь, что христиане найдут им и новую землю, и новые дома.
        - Но, ребе Ашер…
        - Мы уже четверть столетия знаем, что тут по велению Господа будет возведена церковь, - сказал старый ребе, - и все мы должны быть готовы к этому дню. - И он спокойно, без всякой паники вернулся в беседку, увитую виноградом, где великие мыслители обсуждали вопрос о порядке повторного замужества вдовы - этой темой они занимались уже несколько лет.
        Но когда мельник рассказал остальным раввинам о событиях в Макоре, они прервали свою дискуссию о толковании законов, чтобы на скорую руку рассмотреть проблему, которая вот уже несколько лет висела над ними. Ребе из Цфата выразил мнение большинства:
        - Не вижу оснований для тревоги. Эта так называемая христианская церковь из Константинополя - тот же иудаизм, только в другом обличье. В прошлом мы видели много таких отклонений, и большинство из них даже следа по себе не оставили.
        Но старый вавилонский ребе понимал, что происходит, потому что в своем междуречье, где лежали древние районы Персии, он уже сталкивался с давлением христианства и знал, какой мощной жизненной силой обладает новое учение.
        - Это не так, как вы говорите, - предупредил он. - У евреев один Бог. У христиан их три, и их церковь - это не отклонение, а новая религия. И более того - в прошлом никто из великих императоров не принимал под свою руку какое-либо отклонение, но Константин это сделал. Вот тут-то и кроется главное отличие.
        - Они обладают такой силой, эти христиане?
        - Я видел их армии. В бою они воспламеняются силой духа.
        Ребе из Кефар-Нахума сказал:
        - Меня беспокоит лишь фанатизм паломников, которые являются в наш город. До появления императрицы Елены к нам забредало лишь несколько человек в год, но после нее все изменилось. Теперь они прибывают сотнями и спрашивают: «Не тот ли это Капернаум, где евреи осудили Иисуса?» И плюют на синагогу.
        - А вот меня занимают отнюдь не паломники, - вступил в разговор ребе из Цфата. - А сборщики налогов. Они были вынуждены стать христианами. И теперь считают, что их обязанность - досаждать нам.
        Молодой раввин из белой синагоги в Бири выразил уверенность, что между иудаизмом и новой религией установятся нормальные отношения:
        - Как только что сказал ребе Ханания, на самом деле они евреи. Они почитают нашу святую Тору. Они почитают нашего Бога. И мы должны относиться к ним как к любой другой малой секте…
        - Нет малой секты, - повторил старый ученый из Вавилона, - если ей покровительствует император.
        - Мы пережили многих императоров, - сказал раввин из Бири.
        Дискуссия перешла к ряду неприятных инцидентов, которые начали беспокоить Галилею, и, когда раввины кончили обмениваться информацией, выяснилось, что во всех городах, кроме Макора, происходили волнения, в ходе которых еврейская молодежь сопротивлялась византийским сборщикам налогов - правда, их требования превосходили все пределы. В Кефар-Нахуме сопротивление достигло такого размаха, что солдаты были вынуждены разогнать бунтовщиков, но до открытых столкновений еще не доходило. Когда картина событий обрела законченный вид, он предстал довольно зловещим.
        И тогда раввин из Бири сформулировал самую главную проблему:
        - Сборщики налогов говорят, что они должны собрать побольше денег для строительства церквей этой новой секты. Мои евреи отказываются соглашаться с этим налогом, а солдаты кричат: «Разве не вы распяли Иисуса?» - и тут уж разгораются страсти.
        И вот тут ребе Ашер - ныне он стал одним из самых старых членов группы - предложил разработать правила, которыми должны будут руководствоваться раввины:
        - Бог попросил нас поделиться этой землей с мощной сектой Его религии. Мы с уважением относимся к взрослеющим детям; давайте точно так же относиться и к новому движению. Мягче, мягче.
        Из всех мыслителей, что присутствовали в этот день, только вавилонянин считал христианство новой религией; остальные же рассматривали ее как очередное движение еврейских отщепенцев, к которому относились и ессеи, и эбиониты. В лучшем случае они сравнивали христиан с самаритянами, то есть с евреями, которые признавали только Тору и отказывались верить в боговдохновленность остальных книг Ветхого Завета. Как уточнил раввин из Бири:
        - Самаритяне разделили надвое нашу священную книгу, а христиане удвоили ее своей новой книгой. Но в глубине души все они верны иудаизму.
        И, испытывая некую странную растерянность, ребе Ашер в последний раз попрощался с мудрецами из Тверии. Он не догадывался, что больше никогда не встретится со своими собеседниками, и, расставаясь, даже не приостановился, чтобы бросить последний взгляд на беседку, обвитую виноградом, под сенью которой возводилась ограда вокруг Торы, и на бородатые лица тех, кто столь страстно спорил с ним в последние двадцать два года. Когда его белый мул поднялся на вершину холма под Цфатом, он не оглянулся на осеннюю красоту Тверии с ее тихо ветшавшими римскими зданиями, но на следующее утро, рыся к Макору, он бросил прощальный взгляд на море Галилейское и на его восточном берегу в последний раз увидел Тверию, этот прекрасный город, дом Ирода, прибежище тех, кто любил тихие ночи, место, где испытали муки рождения две новые религии, где отходил ко сну Иисус и спорили раввины, где Петр ловил рыбу и великий Акиба лежал на смертном ложе, город, где волны с тихим шепотом наползали на берег, давший жизнь Талмуду. Тверия, Тверия…
        На несколько минут ребе Ашер застыл в седле, глядя вниз на серовато-белый город, в котором он так долго трудился - до чего приятны были те разговоры, как они возвышали душу, - и к нему пришла грустная мысль, что, поскольку ему уже минуло шестьдесят девять лет, недалек тот день, когда он станет слишком стар для таких постоянных путешествий. Но он даже не догадывался, что конец им положат не возраст, не дряхлеющие способности, а те другие, крепнущие силы, приближение которых он лишь смутно предвидел, - и сейчас он направлял своего мула к тому котлу, в котором они кипели и заваривались. Мул, прянув ушами, побежал вперед, и Тверия навсегда исчезла из вида.
        Ребе Ашер ха-Гарци, который в этот летний день ехал по тихим лесам Галилеи, был олицетворением требований, что Бог предъявил своим раввинам, дабы они вели Его народ сквозь темные века, которые маячили впереди. Он был худ, жилист и вынослив, у него была седая борода и голубые глаза; потомок многих поколений евреев, которые жили в Макоре или рядом с ним, он нес в своей крови воспоминания и о египетских воинах, которые проходили по этим местам, и о длинноносых хеттах, служивших наемниками, и о финикийцах, которые вдоль берега спускались из Тира и Сидона, и о греках и римлянах, бравших себе в жены местных девушек. Ребе Ашер предпочитал считать себя чистокровным евреем, и он был таковым - так же, как семнадцать веков спустя кибуцники, обитавшие в этих же местах, которые выглядели как русские, или немцы, или американцы, или арабы, были такими же чистокровными евреями - потому что эта наследственность крылась не в крови, а в мозгу. Ребе Ашер, который вел свой род от благородной семьи Ура, появился на свет как наполовину хананей, наполовину хабиру, хотя никто не знал толком, что означали эти названия, но
он нес в себе стойкие черты этих народов, которые слились и перемешались за прошедшее тысячелетие. Короче, он был евреем.
        Его белый мул спускался по дороге, затененной кронами деревьев; птицы перелетали из тени в тень, приветствуя щебетанием бородатого старика, который проезжал мимо. Ашер улыбнулся. Он думал о простых житейских словах ребе Акибы: «Когда любовь сильна, то влюбленные могут спать и на лезвии меча, а когда о ней забывают, то не хватит и ложа длиной в шестьдесят футов». Он помнил также суть всей той философии, которую ребе Акиба внушал своим ученикам: «Мой учитель Элиезер говорил, что есть только одно правило, которого должен придерживаться еврей, если он хочет хорошо прожить жизнь: достойно проведи последний день перед смертью. А поскольку человек не знает, когда ему предстоит умереть, он должен достойно вести себя каждый день». И ребе Ашер в самом деле старался жить так, словно завтра ему предстояло умереть.
        Подъезжая к своему маленькому городу, он увидел то, что и ожидал: рядом с оливковой рощей византийские рабочие строили небольшие домики для тех тридцати семей, чьи дома сносились, дабы освободить место, на котором воздвигнется христианская церковь. Ашер надеялся, что переселение пройдет без инцидентов, и, пришпорив мула, погнал его на подъем, что вел в город.
        Макор кипел. Когда весть о приезде ребе Ашера разнеслась по городу, у его маленького каменного дома рядом с синагогой собрались представители этих тридцати семей, чтобы выразить свой протест. Шмуэль сказал:
        - Я сорок лет торгую в своей лавке. Люди не пойдут из города, чтобы купить хлеб.
        - Ясно, что нам придется искать новые места в городе, - пообещал ребе Ашер.
        У сапожника Эзры была другая проблема: по бокам своего старого жилища он пристроил дополнительные помещения для своих сыновей и их жен, но в том доме, который на новом месте предлагали ему византийцы, не хватало места для трех отдельных семей.
        - За один наш дом в городе мы должны получить три за стенами города.
        - Это разумно, - сказал старый ребе. - Уверен, что византийцы послушают.
        - Только не меня, - сказал Эзра.
        - Меня послушают, - заверил его ребе и, когда выслушал все жалобы, подумал: тут нет проблем, которых человек, обладающий доброй волей, не мог бы решить. Выйдя из своего дома у синагоги, он обошел его с тыла, где отец Эйсебиус руководил своими рабочими, размечавшими размеры базилики, и, когда ребе увидел, какой она будет огромной - почти в два раза больше соседней синагоги, - у него перехватило дыхание. Неужели христианство на самом деле таково? Неудивительно, что евреи протестуют.
        Но когда он направился к отцу Эйсебиусу, чтобы обсудить с ним снос домов, высокий испанец предвосхитил все его жалобы - торопясь ему навстречу через груды щебня, он широко раскинул руки:
        - Как я рад, что вы вернулись, ребе Ашер! Я хочу, чтобы вы убедились, как мы оберегаем вашу синагогу! - И прежде чем Божий человек успел ответить, испанец в черной рясе подвел его к стене синагоги и продемонстрировал, что до базилики лежит примерно десять ярдов открытого пространства, предназначенных для обережения еврейской святыни. - Мы будем мирно сосуществовать бок о бок, - сказал испанец.
        И, не дав ему возможности оценить этот жест доброй воли, отец Эйсебиус повлек его за собой от груд развалин в свой кабинет, простую комнату со стенами в белой известке и земляным полом. На голой стене висело серебряное распятие из Италии и набор деревянных икон из Константинополя. В этой тихой аскетической комнате стоял лишь грубый деревянный стол и два стула, и пусть помещение не отражало патрицианское происхождение ее хозяина, оно внятно говорило о суровой и неумолимой мужественности. Едва только ребе Ашер сел - его бил озноб, и он чувствовал себя неуютно в присутствии этих идолов, - отец Эйсебиус улыбнулся и покаянно сказал:
        - Я упустил из виду одну вещь, ребе Ашер. Я был не в курсе дела, что ваших евреев уже переселяют на новое место жительства за городом. И были допущены некоторые несправедливости, о которых я услышал только прошлым вечером. Я дал указание моему человеку Иоханану…
        - Каменотесу?
        - Да. Я приказал ему найти в городе место для пекаря. Людей нельзя заставлять ходить так далеко за хлебом, не так ли? - Вежливым жестом он умоляюще вскинул тонкую белую руку. - Так что, если пекарь придет к вам жаловаться, скажите ему, что он прав и о нем позаботятся.
        Наконец маленький ребе обрел возможность подать голос, но первым делом он заговорил не об основных принципах взаимоотношений, не о больших переменах, которые уже начали сказываться в Галилее. Он завел разговор о проблеме одного человека - каменотеса:
        - Вы сказали, что Иоханан работает на вас?
        - Да. В церкви нам понадобится большая мозаика.
        Эти слова лишь усилили подозрения. Почему большая? Чтобы базилика была более внушительной, чем синагога? Зачем в ней мозаика? Потому что среди евреев вырос прекрасный работник, которого можно заполучить без всяких хлопот? И что значит это зловещее выражение «нам понадобится»? В чем причина такой потребности? Что это за религия, которой потребно такое большое здание?
        Словно предвидя вопросы ребе, отец Эйсебиус тихо сказал:
        - Наше строение должно стать большой церковью, потому что Макор будет посещать много паломников. И вы знаете, что в последующие годы…
        - То есть вы здесь обосновались навсегда?
        - Да. И я - епископ. Я был послан сюда, чтобы… - Невозмутимый испанец помедлил. Он был готов сказать «обратить в христианство эти места», но завершил фразу тактичными словами «чтобы строить в этих местах». - Вы не должны плохо думать о Иоханане.
        - Который бросил работу в синагоге?
        - Нет. За то, что он забрал сына с вашей мельницы. Молодой человек тоже будет работать здесь.
        Для ребе Ашера это известие стало тяжелым ударом. Он нуждался в Менахеме, чтобы вести дела, но не это было его первой мыслью. С самого детства он присматривал за этим отвергнутым ребенком, заходил к нему домой, заботился, чтобы он был ухожен. Он дал ему работу и едва ли не отцовскую любовь, а позже способствовал процессу, который мог вернуть Менахема в иудаизм, и теперь, узнав, что Менахем работает в базилике, он пережил настоящее потрясение. Но отец Эйсебиус не испытывал желания обсуждать эту сугубо личную тему.
        - Ребе Ашер, - официальным голосом начал он, строгим жестом положив перед собой руки. Его правильное красивое лицо четко выделялось на фоне белой стены. - Я рад, что вы вернулись домой… очень рад. - Он сделал паузу, но его гость не обратил на нее внимания, потому что продолжал думать о Менахеме и о мельнице. - Я рад, что вы вернулись, потому что вы нужны здесь. - И снова высокий стройный священник замолчал, но раввин не произнес ни слова. - Вы нужны здесь потому, что кое-кто из ваших горячих молодых евреев начинает доставлять неприятности. Насколько я понимаю, из-за налогов. Пока наш правитель проявляет исключительную снисходительность. Может, потому, что я попросил его об этом. Но, ребе Ашер…
        Еврей поднялся, явно собираясь покинуть помещение. Он хотел напрямую поговорить с Менахемом, выяснить, украл ли юноша те десять драхм, чтобы его можно было продать в рабство и вернуть в иудаизм. Он уважительно поклонился священнику, как раскланивался со своими коллегами в Тверии, расставаясь с ними, - и направился к дверям.
        - Ребе Ашер, - сказал испанец. Он не повышал голоса, но говорил тоном, который заставлял обратить на него внимание. - Присядьте. Ваш зять Авраам - один из главарей этой взвинченной группы. И вы должны приказать ему, чтобы он прекратил эти провокации. Или же они повлекут печальные последствия.
        - Авраам? - На мгновение ребе Ашер не мог сообразить, к кому относится это имя. Он не испытывал никакого уважения к своему зятю, пусть даже тот женился на Яэль, когда она была в тяжелом состоянии. Но наконец он уловил юридический аспект проблемы. - Ах да. Раввины в Тверии обсуждали эту тему. Чрезмерные налоги и горячие головы.
        - Я дал указание нашим сборщикам налогов облегчить эту ношу, - сказал отец Эйсебиус. - И направил наших рабочих строить новые дома для ваших евреев. И теперь, ребе Ашер, вы должны сотрудничать с нами. Предупредите вашего зятя Авраама и его дружков, чтобы они прекратили это опасное разжигание страстей.
        - Авраам? - переспросил маленький ребе, не в силах оправиться от изумления. Не может быть, чтобы Авраам бен-Хабабли представлял собой какую-то угрозу для Византии. - Я отругаю его, - пообещал он.
        - Будьте любезны, - сказал испанец.
        Ребе Ашер оставил это строгое помещение с идолами на стенах и заторопился на мельницу, где нашел только одного пожилого работника, вращавшего жернов. На полу лежали пустые мешки.
        - Где Менахем? - спросил ребе.
        - Он оставил нас, - ответил мужчина, продолжая неторопливо вращать верхний жернов; тонкая струйка крупы текла в большое глиняное блюдо.
        Полный глубокого беспокойства, ребе Ашер побрел по улочке к тому месту, где должна была воздвигнуться базилика, и увидел там Иоханана и Менахема. Они наполняли мешки щебенкой от снесенных домов, а рабы из африканской пустыни таскали их на окраину города и сваливали содержимое в вади. Отец и сын вежливо встретили ребе, который спросил:
        - Менахем, могу я поговорить с тобой?
        Высокий юноша, окрепший и загоревший от работы на свежем воздухе, проследовал за ребе подальше от рабов, и Божий человек спросил его:
        - Ты сделал то, о чем мы говорили? Стоимостью в десять драхм, при свидетелях?…
        Словно эта странная задача была кошмаром из его изломанного прошлого, Менахем отпрянул и смущенно сказал:
        - Я был очень занят на работе здесь…
        - Ты ушел с мельницы?
        - Да. Я буду помогать выкладывать тут большую мозаику.
        И снова это слово - «большая», подумал ребе Ашер. Почему большие размеры так соблазняют творческих людей? Но Менахем заговорил торопливо, словно стесняясь своего бегства:
        - Сначала я занялся поисками цветных камней. Мой отец все разметит. А потом, когда плоскость будет готова, мы с отцом будем работать над рисунком.
        - Но, Менахем! Ты же хотел стать настоящим евреем!
        Юноше захотелось сказать: «Если бы вы искренне желали сделать меня евреем, я бы уже был им!» - но из уважения к старому раввину лишь пробормотал: «У меня много работы, ребе» - и отошел.
        И тут же со стороны восточной стены послышались крики и взметнулись языки пламени. Поспешив туда, Менахем и ребе Ашер увидели, как византийские солдаты избивают какого-то молодого еврея, а рабочие пытаются затушить пламя, охватившее склад. В нем сборщики налогов хранили продукты, взысканные с жителей Макора. Прежде чем ребе Ашер успел вмешаться и спасти мальчишку, он увидел высокую фигуру отца Эйсебиуса, который пробирался сквозь толпу, бесцеремонно разбрасывая горожан в стороны, словно те были пучками соломы. Он мрачным холодным взглядом уставился на огонь.
        - Ты! И ты! - крикнул он, обращаясь к толпе. - Потушить пожар!
        Но все было бесполезно. Огонь пожирал содержимое склада, где хранилось зерно и оливковое масло, и было ясно, что запасы обречены. С побелевшими от ярости губами священник смотрел на это последнее преступление евреев, а затем повернулся к солдатам, избивавшим предполагаемого поджигателя. Несколько бесконечно длинных секунд Эйсебиус смотрел, как его наказывали, и крикнул: «Хватит!» Но преступник уже был мертв.
        Из груди из всех собравшихся евреев вырвался единый вздох, сопровождаемый треском пламени и беспомощными криками пожарных. Отец Эйсебиус, смирившись с потерей здания, покинул место преступления, но, проходя мимо ребе Ашера, холодно бросил:
        - Вот об этом я вам и говорил, но вы не обратили внимания. А теперь сюда из Антиохии явятся германцы - и вам придется иметь с ними дело. - Он прорезал толпу, как меч, выхваченный из ножен, и направился в свою обитель с выбеленными стенами. Проведя там какое-то время в молитве, он отправил посланца в Птолемаиду с сообщением, что еврейское неповиновение выходит из-под контроля: «Боюсь, что вы должны перебросить сюда германцев, стоящих в Антохии».
        В эту роковую ночь два лидера религиозных общин Макора, отец Эйсебиус и ребе Ашер, каждый по отдельности, провели встречи, которые сказались в городе странным образом.
        Ребе Ашер разговаривал со своим зятем Авраамом, коренастым и туповатым молодым человеком, который, сидя рядом со своей женой Яэль, со странным для него упорством спорил с тестем.
        - Византийцы зашли слишком далеко, - сказал он. - Нет, мы не отступим. Яэль объяснит вам почему. И если нам придется драться, то мы будем драться.
        И затем Яэль, которой уже исполнился двадцать один год, объяснила отцу:
        - Авраам прав. У нас не может быть мира с византийцами. Сборщики налогов…
        - Отец Эйсебиус обещал мне, что налоги будут снижены.
        Яэль засмеялась:
        - Они только вырастут. Кто-то же должен платить за эту церковь.
        - Но…
        - Подожди, пока ты не убедишься, какой налог возьмут с твоей мельницы, - презрительно бросила она. - Солдаты ведут себя все грубее. Ты же видел, что они сделали этим утром.
        - Но мальчишка поджег склад.
        - Склад поджег я, - спокойно сказал Авраам. Жена взяла его за руку и держала ее в течение всего разговора.
        - Ты? - переспросил ребе Ашер, и недоверие, прозвучавшее в его голосе, дало понять, какого он низкого мнения о своем зяте. Чтобы такой завзятый дурак бросил вызов Византии?…
        - И с появлением отца Эйсебиуса, - продолжила Яэль, - кары не заставят себя ждать.
        - Нет! - возразил отец. - Отец Эйсебиус хочет жить с нами в мире.
        - Да! Да! Но на его условиях. Он был очень мил, когда Менахем оставил мельницу и перешел работать к нему. Если наши люди будут молча смотреть, как сносят их дома, он построит им новые за городом. Сам он не делает ничего плохого, но его присутствие ободряет тех, кто творит зло. Мы не прекратим нашу войну против Византии, - упрямо повторил Авраам, и ребе Ашер, глядя на набычившегося молодого человека, в первый раз осознал, что в Макоре дает о себе знать то молодое поколение, над которым он не властен.
        В то время, когда в дом раввина пришло это мрачное открытие, в аскетичной комнате отца Эйсебиуса проходила другая встреча, имевшая мистическое значение. Сам отец Эйсебиус сидел за своим столом с грубой столешницей, а Менахем на стуле лицом к нему.
        - Расскажи мне все снова, - попросил испанец. - Не торопясь и ничего не преувеличивая.
        Работая с отцом Эйсебиусом, Менахем не мог не проникнуться уважением к спокойной, холодноватой уверенности испанца. Он видел, как тот взвешивает факты - например, какой дом сносить - и приходит к неоспоримому решению. Было ясно, что темноволосый священник не собирался отказываться от ответственности, которую взял на себя. Менахем видел в нем простого и смелого человека, преданного своему нелегкому труду; понять его было непросто, но, когда это случалось, было видно, что он крепок и надежен как скала. Теперь он в упор смотрел на Менахема. Морщины на его щеках углубились, и он подпирал подбородок левой рукой.
        - Не торопись, - повторил он. - И не ври.
        Менахем сглотнул комок в горле.
        - Мой отец, - сказал он, - женился на женщине, у которой уже был муж.
        - Он согрешил, - сказал отец Эйсебиус. - Как ни печально, но он впал во грех.
        - Поэтому я и стал бастардом.
        - Безусловно.
        - Я не могу быть евреем, не могу присутствовать ни на каких службах. - Менахем помолчал и с детской запальчивостью вспомнил старую обиду. - И когда мне минуло тринадцать лет, мне не позволили читать Тору.
        Отец Эйсебиус промолчал, и Менахем продолжил:
        - Я никого не могу взять в жены. Не могу молиться. В Тверии раввины объяснили, что мне делать. - Он замолчал, не в силах продолжать.
        - Рассказывай, - промолвил испанец, бесстрастное лицо которого не выражало ни сочувствия, ни озабоченности.
        - Они сказали мне… что сам я никогда не смогу добиться спасения. Но если я украду вещь стоимостью в десять драхм… - Каждое слово доставляло ему страдания, поскольку напоминало о том душевном кризисе, который он пережил, когда Яэль выходила замуж. - Меня арестуют, продадут в рабство и женят на другой рабыне. Потом нас обоих освободят, и, хотя у нас все останется по-старому, наши дети смогут вернуться в общину.
        Какое-то время отец Эйсебиус молчал, перебирая в памяти все подробности этой невероятной истории, в которую он просто отказался поверить, когда услышал ее впервые. Рука его упала на стол. Он стал медленно склонять голову, пока не скрыл лицо в ладонях, и Менахем понял, что священник молится. Затем он медленно поднял взгляд на юношу, который так хотел быть евреем, и на глазах его выступили слезы сострадания. Шепот его прозвучал словно из глубины огромной церкви:
        - Спасение, которого ты жаждешь, Менахем, всегда рядом. - Повернувшись, он показал на распятие: - Когда Он взошел на крест, когда Он отдал Свою жизнь за тебя и за меня, то тем самым принял на Себя тяжесть того греха, что лежит на тебе. И стоит тебе принять Его, как ты свободен.
        Священник встал, подошел к Менахему и опустился на колени на земляной пол. Взяв Менахема за руку, он заставил и того встать на колени, и, не меняя положения, испанец стал молиться:
        - Иисусе Христос, Господь наш, даруй улыбкой этого молодого человека Менахема бен-Иоханана, который несет на плечах своих столь тяжкий грех. Не его это грех, Иисусе, а всего мира. Улыбнись ему и перейми на Свои плечи тот груз, который он столь мужественно несет.
        И в этом тихом помещении свершилось чудо. Невыносимый груз, с тяжестью которого Менахем боролся всю жизнь, исчез. Растаяли и темные облака, жившие у него в душе. С плеч соскользнула нестерпимая тяжесть, словно он тащил три мешка с мукой и наконец сбросил их; Менахем заплакал от радости, словно ребенок, мечта которого наконец исполнилась.
        - А теперь, Господь наш Иисусе, - продолжил испанец, - прими к Себе этого недавнего отщепенца. И скажи ему, что теперь он обрел свободу и может присоединиться к нам.
        Продолжая стоять на коленях, священник повернулся лицом к Менахему, затем встал и, протянув руку, помог подняться молодому еврею.
        - Ты больше не отверженный! - радостно вскричал священник и обнял Менахема, словно тот был его сыном. Усадив молодого человека на стул, он вернулся на свое место. В свете масляной лампы седина на его висках отливала серебром, а лицо лучилось любовью. - Ребе Ашер был нрав в своих действиях, - сказал священник. - Есть грехи мира, и твой отец по своей воле умножил их. Грех пал и на тебя. Он обрек тебя на долю отверженного. Но старого закона, который заставлял тебя вечно нести этот грех, больше не существует. - Отец Эйсебиус видел, что молодой человек не понял этих слов, но, полный воодушевления, торопливо продолжил: - Старого жестокого закона больше нет, и его место занял новый закон, несущий с собой любовь и возрождение. И если этой ночью ты скажешь мне, что хочешь присоединиться к Христу, твой грех исчезнет навсегда.
        - И я смогу войти в вашу церковь? - наконец произнес Менахем.
        - Ты построишь ее. И она станет твоей.
        - Я помогал строить синагогу, но она так и не стала моей.
        - Церковь Иисуса Христа доступна для всех.
        - И я смогу петь вместе с вами? И молиться? - Он не видел, как отец Эйсебиус кивнул в знак согласия, потому что юноша не отрывал глаз от пола. - И вы мне разрешите жениться? - еле слышным шепотом спросил Менахем.
        - Любая девушка в нашей церкви будет только счастлива выйти за тебя замуж, Менахем. - Священник подвел молодого еврея к распятию. Опустившись перед ним на колени, он потянул за собой Менахема, и оба погрузились в молитву. - Господь наш Иисус Христос, - сказал Эйсебиус, - сегодня вечером я привел к Тебе слугу Твоего Менахема бен-Иоханана, который вверяет Твоим заботам душу свою и жизнь. - Он подтолкнул Менахема.
        - Господь Иисус Христос, - шепотом произнес отверженный. - Не могу больше я нести свою долю грехов. Прими меня. - Горло его сдавило спазмой, и, движимый мощным душевным подъемом, он ничком распростерся перед распятием. - Я больше не могу выносить… не могу… - раз за разом повторял он. - О Иисусе, помоги мне.
        Менахем остался лежать, но отец Эйсебиус встал, подошел к нему и помог подняться на ноги. Когда перед ним предстал этот красивый молодой человек с мертвенно-бледным, как у привидения, лицом, испанец дважды поцеловал его и сказал:
        - Сегодня вечером ты еще Менахем бен-Иоханан. Через три дня, когда пройдешь таинство крещения и мессу, ты станешь Марком и с этого момента начнешь новую жизнь. - Он благословил своего первого обращенного и отослал его в ночную тьму - человека, расставшегося с невыносимым грузом.
        Отец Эйсебиус и раньше предполагал, что ему представится возможность первым обратить в христианство именно Менахема, но он и представить не мог, что ему принесет следующее утро. Еще до начала работы в базилике Менахем постучался в дверь священника, и, когда испанец оторвался от молитвы, он обнаружил, что его ждет не только Менахем, но и Иоханан. И пусть не на столь эмоциональном подъеме, как с Менахемом, священник повторил послание своей церкви, несущее надежду:
        - Ты согрешил сознательно, Иоханан, и твой грех пал на твоих детей и на детей твоего потомства. Ты бессилен избавиться от него, но Он, - и священник показал на распятие, которое словно бы светилось на голой стене, - Он лично пришел, чтобы спасти тебя. Прими Его, возложи на Него свою ношу - и ты будешь свободен.
        - И мой сын тоже?
        - Он уже свободен. - Чтобы подчеркнуть истинность своих слов, высокий испанец положил руку на плечо Менахему, и этот жест был столь доверителен, что Иоханан не усомнился в его искренности. Он видел, какой радостью лучилось лицо его сына - Менахем стоял свободный от груза, возложенного на него законом, - и реальность спасения была столь убедительна, что Иоханан рухнул на колени и вскричал:
        - Прими и меня тоже! - Чувство неизбывной вины из-за того, что своими действиями он обрек отпрыска на такие страдания, исчезло, и он погрузился в сладостную тайну обращения. Пусть враги новой церкви злобствуют, но этим утром, в комнате с выбеленными стенами, тяжкая ноша греха покинула сутулые плечи каменотеса - Иисус Христос возложил ее на себя. Вслед за отцом Эйсебиусом Иоханан пробормотал слова священной формулы и встал новым человеком. Иного пути не было: опускаясь на колени, он был человеком, отвергающим старый закон, а поднявшись, он уже подчинялся новому закону, освободившему его.
        Публичное крещение Иоханана и Менахема было назначено на пятницу. Выбор был неудачен: хотя для христиан этот день не имел особого значения, у евреев вечером пятницы начинался Шаббат, и потеря в этот святой день двух человек стала дополнительным оскорблением. Как ни странно, большинство евреев, которые отказывали Менахему в праве посещать синагогу, сейчас особенно пылко возмущались его отступничеством.
        - Он не должен был позволять себе такие вещи, - протестовали они и избрали комитет, который должен был отговорить молодого человека от этой ошибки, но Менахем даже представить себе не мог, кто из членов этого комитета первым обратится к нему.
        Это оказалась Яэль, и ее слова были просты:
        - Ты не можешь оставить нас сейчас, Менахем. Ты не можешь перейти на их сторону. Нас ждут большие трудности, и ты должен драться с византийцами вместе со своим народом.
        Но Менахем только что обрел под ногами новую почву, полную надежды, и он улыбнулся тому, как Яэль ничего не понимает.
        - Твой отец никогда не позволял мне быть евреем. И теперь тебе не стоит стараться.
        - Но ты же один из нас. Это твой город.
        - Это новый город, - уточнил он. - Предупреди своего мужа, чтобы он помирился с византийцами.
        - Менахем!
        - Теперь я Марк. Новый человек, возродившийся в Иисусе Христе. Яэль отпрянула от него. Так человек инстинктивно шарахается от вещей, которых не понимает, но, отойдя, она спросила:
        - И ты пойдешь против своих братьев?
        - Это они пошли против меня. Когда я только появился на свет, - ответил он. - Спроси Авраама… - Он был готов напомнить ей о тех невыносимых годах, когда ее муж с компанией приятелей гонялись за ним по улицам, крича: «Отродье, отродье!», но в своем новом существовании Марк предпочел отринуть эти воспоминания: они больше не имели власти над его жизнью. - В пятницу я стану новым человеком, - сказал он, - а затем буду византийцем. И выступлю против твоего мужа.
        Покинув его жилище, Яэль с горечью в сердце пошла на мельницу, где рассказала отцу, что Менахем упорствует в своем решении; она объяснила подлинную причину, почему ей пришлось встретиться с ним. Она не хотела утруждать пожилого человека рассказом о зреющем восстании, но и того, что она поведала, оказалось достаточно, чтобы ребе Ашер вскинулся. Оставив ее, он, как был, грязный и растерзанный, заторопился к месту строительства, где встретил не Менахема, а Иоханана. Схватив каменотеса за плечо, маленький ребе развернул его и потребовал ответа:
        - Ты ушел из синагоги?
        - Теперь я работаю здесь.
        - Я имею в виду иудейство.
        - В пятницу я пройду крещение.
        - Нет!
        - Вместе с Менахемом.
        - Ты не должен!
        Каменотес стряхнул руку раввина и буркнул:
        - Синагога не могла найти для него места. А эта церковь смогла.
        - Ты родился в иудействе, Иоханан. И будешь жить в нем вечно.
        - Нет, если оно отвергает моего сына.
        - Но ведь мы же придумали, как спасти его!
        - Пять лет в рабстве? - Иоханан презрительно посмотрел на раввина и отодвинул его в сторону.
        - Но все мы можем спастись только законом.
        - С таким законом я больше не хочу иметь дела, - сказал Иоханан и, отвернувшись, принялся за свои дела.
        На этот раз ребе Ашер не рискнул хватать его за плечо; смешно суетясь, он обежал его, чтобы снова оказаться лицом к лицу с Иохананом, и с силой сказал:
        - Ты не можешь избежать закона! Ты всегда будешь с синагогой! Повторение этих слов оказало странное воздействие на каменотеса.
        Он застыл среди развалин, словно врос в землю, и приковался взглядом к стоящей рядом синагоге, которую сам же возводил с такой истовостью: видел родные камни, он своими руками вырубал их из холмов Галилеи, стены, что поднимал ряд за рядом, и, хотя их линии не были столь поэтичны, как у греческого храма, когда-то стоявшего на этом месте, они были прямыми и строгими, ибо их клал человек, почитавший Бога своим упрямым путем. Это было строение, наполнявшее гордостью сердце любого работника, и внезапно он ощутил, что не в силах больше выносить мук, терзавших его простую душу, - и закрыл лицо огромными ладонями. Ребе Ашер, понимая, что его мучит, приблизился к нему, но каменотес оттолкнул старика, рявкнув:
        - Ты приказал мне строить ее… и этот пол… знаешь ли ты, сколько кусочков мы выкладывали по ночам? Это золотое стекло… Менахем платил за него из своего кармана. Нет, и этого тебе мало. Вот эти стены… - Он кинулся к синагоге и стал колотить кулаками по строгим прямоугольникам известняка; как красивы были они, вырезанные в самом сердце Галилеи; ослабев, он опустился рядом с ними на колени. - Неужто я строил синагогу, в которой не нашлось места моей плоти и крови? - пробормотал он, колотясь головой о камни, словно пытаясь покончить с собой, и, когда ребе Ашер подошел к нему, чтобы словами как-то смягчить неумолимую суровость закона, огромный каменотес закричал: - И ты хочешь, чтобы я вечно нес на себе этот грех? - Иоханан схватил камень и готов был обрушить его на голову ребе, если бы не отец Эйсебиус. Зная, что многих новообращенных терзают перед моментом крещения смертные муки, он успел вмешаться и увел Иоханана, которого продолжала колотить дрожь.
        Тем же вечером ребе Ашер отрядил своего зятя Авраама и пекаря Шмуэля привести к нему Менахема - но не его отца, - и, когда молодой человек предстал перед своим судьей, мельник спросил:
        - Это правда, что ты переходишь в христианство?
        - Да. - Про себя же Менахем подумал: «Этим вечером он может кричать все, что хочет. Сегодня - последний раз, когда он будет приказывать мне».
        Но ребе Ашер тихо спросил:
        - Как ты обрел смелость отказаться от своей веры?
        - Вы не оставили мне выбора.
        - Неужели ты не видишь, что это Бог наказывает тебя?
        - Вы все еще советуете мне украсть десять драхм и стать рабом?
        - Таков закон. И таким путем мы обретем спасение.
        - Теперь есть более простой путь.
        - Отрицая Бога? Который назвал нас своим избранным народом?
        Менахем засмеялся:
        - Никто больше в это не верит. Ни я, ни мой отец, да и вообще никто.
        - Значит, ты отвергаешь Бога?
        - Нет. Но я считаю, что Он куда добрее, - вот такого я и принял, - сказал Менахем. Против своего желания он все же втянулся в спор со старым человеком, который всю жизнь присматривал за ним, а теперь был строг и неуступчив.
        - Значит, ты думаешь, что Бог установил закон, чтобы ему было легко следовать? - Тихой ночью, под потрескивание коптящей масляной лампы ребе Ашер сформулировал этими словами вечный вызов, стоящий перед евреями: хочет ли Бог, чтобы жизнь была простой и легкой? Или требует подчинения Его законам?
        И Менахем, который в двадцать пять лет был вынужден искать свою правду, ответил словами, которые навечно стали ответом для христиан:
        - Господь готов даровать спасение всем без исключения. Даже мне. Он послал Иисуса Христа, чтобы тот принял смерть за меня… за бастарда… и сказал мне, что жестокого древнего закона больше не существует… что теперь царит милосердие.
        Это утверждение, так просто высказанное, ошеломило ребе. Оно обрушилось на его понимание закона, и он был вынужден вернуться к облику обыкновенного Божьего человека:
        - Менахем, когда ты родился, не было никого, кто мог бы позаботиться о тебе, и я спас тебе жизнь. Потому что я любил тебя… потому что Бог тебя любил. Как ты можешь отринуть свое еврейство?
        - Я отринул его при рождении, - сказал он, - потому что ваш закон не позволял мне полюбить Бога.
        - Ты не можешь нарушать Божьи законы, а потом любить Его, - Рассудительно сказал старик.
        - А вот Христос предлагает нам путь, - сказал Менахем и повернулся спиной к старому ребе. Больше он с ним никогда не разговаривал.
        Публичное крещение Иоханана и его сына дало отцу Эйсебиусу возможность устроить первый религиозный праздник, и в пятницу утром над тем местом, где когда-то поклонялись Элу, Эль-Шаддаи и Антиоху Эпифану, был воздвигнут балдахин, под которым стоял высокий испанец в рясе пурпурного шелка, благословляя коленопреклоненных евреев, а хор возносил к небу византийские ритуальные песнопения - и ребе Ашер стал свидетелем жестоких фактов бытия. Несколько преданных евреев подходили к нему с планами помешать крещению ренегатов. Он посоветовал им отказаться от этой идеи, но, когда горячие головы увидели, что эти два еврея в самом деле готовы примкнуть к новой церкви, они воспламенились гневом и начали выкрикивать слова протеста. Византийские солдаты возникли словно из ниоткуда - но их и разместили поблизости именно для этой цели - и с молчаливой решительностью заставили замолчать возмутителей спокойствия. Когда ребе Ашер было двинулся вперед, чтобы вмешаться, два солдата, специально приставленные следить за ним, схватили его, словно мешок с мукой, и зашвырнули в задние ряды.
        - Веди себя как следует, старый козел, а не то… - Ребе ткнули в живот древком копья. Он попытался запротестовать, но жесткая мозолистая рука заткнула ему рот, и солдат рявкнул: «Заткнись, черт бы тебя побрал!» Начался торжественный обряд крещения.
        Отец Эйсебиус, делая вид, что не замечает волнения толпы, с сосудом святой воды подошел к двум евреям, стоящим на коленях. Под звуки хора, поющего по-гречески, он окунул пальцы в воду и коснулся голов отца и сына. По-латыни и на ломаном иврите он изложил им определенные религиозные факты, которые позже обретут такую значимость:
        - Помазанием этой водой вы приобщаетесь к святой христианской церкви востока и запада. Теперь вы навечно стали ее частью, и ничто не может смыть следы этого святого крещения. Его ни выжечь, ни вырезать. Ни страх кары, ни угроза смерти да не смогут отвратить вас от этого решения, ибо теперь вы полноправные члены братства во Христе. Ныне вы свободны от старых законов - вы в объятиях новых! - Он поднял с колен двух бывших евреев и, поцеловав каждого в щеку, представил их еврейской общине со словами: - Иоанн, каменотес, который помогает строить нашу церковь, ныне член ее. Его сын Марк, который был отверженным среди вас, больше не отщепенец. Примите их как своих братьев!
        Христиане возликовали, а ребе Ашер и его евреи стояли погруженные в молчание.
        Подошел канун Шаббата, и все протесты смолкли, ибо все, кто мог вызвать волнения, были в синагоге. Но когда в вечер субботы Шаббат завершился, молодые евреи во главе с Авраамом и Яэль, собравшись, решили оказать прямое сопротивление. Бесшумно прокравшись мимо византийских стражников, они облили маслом дом сборщиков налогов и подожгли его. И когда над морем взошли звезды, в небе вспыхнул маяк еврейского сопротивления. Его заметила ночная стража в Птолемаиде, и правитель послал судно в Антиохию, потребовав, чтобы германцы немедля двинулись на юг.
        Во взбудораженной общине Макора все же воцарилось относительное спокойствие - главным образом, благодаря отцу Эйсебиусу, который в ответ на неприятности проявил христианскую терпимость. Подавив озлобление, он понял, что не стоит вызывать к себе ребе Ашера, и сам направился к нему на мельницу, где и сказал:
        - Утром мне сообщили, что германские войска уже на пути в Птолемаиду, и, если я их там не остановлю, они нагрянут сюда, чтобы покарать бунтовщиков. Ни вы, ни я не хотим, чтобы эти жестоковыйные германцы оказались в Макоре. Так что я прикажу им держаться в стороне, если вы прикажете своим евреям не устраивать больше беспорядков.
        Ребе Ашер, и без того расстроенный дерзким и вызывающим поведением соотечественников, зримо представил себе, как армия германцев, оставив Антиохию, идет к Птолемаиде, откуда, подобно своим римским предшественникам, разольется по всей Галилее - пусть даже история, как и народные песни, никогда не уставала напоминать о прошлом, - и он пообещал отцу Эйсебиусу:
        - Я сделаю все, что в моих силах, дабы призвать евреев к порядку.
        И он растолковал самым юным членам общины, как они должны реагировать на внезапное возвышение христианской церкви:
        - Мы должны сосуществовать с ней в гармонии, а этого нельзя достигнуть, если есть непонимание и зависть. Сегодня в Макоре мы видим двух дочерей Господа - древнюю еврейскую религию и юную христианскую церковь, и какое-то время они будут соперничать между собой, но эти две религии напоминают мне старого ребе Элиезера и его молодого ученика Акибу. Стояла засуха, и старший восемь раз возносил моления о дожде - но все безуспешно. Ребе Акиба помолился лишь один раз, и при первых же его словах хлынул дождь. Евреи восславили его как подлинного пророка, чем глубоко уязвили Элиезера, но Акиба пришел к нему и сказал: «Был король, и у него были две дочери, одна постарше и помудрее, а другая молодая и упрямая. Когда перед ним с какой-то просьбой предстала добрая и мягкая, король не спешил удовлетворить ее, чтобы дочь подольше побыла рядом с ним, потому что звук ее голоса услаждал его слух. Но когда другой ребенок завопил громким и хриплым голосом, король тут же удовлетворил все ее требования - лишь бы она поскорее убралась из дворца. Так и сейчас - Бог не торопился расстаться с вами, но тут же удовлетворил
просьбу вашей младшей сестры».
        Когда ребе Ашер убедился, что успокоил даже самых твердолобых евреев, он решил вернуться в Тверию, где его ждало главное дело жизни. Он помнил, как его сбила с толку мысль, что строительство синагоги - эта та дань, которую требует от него Бог. Он не должен отвлекаться на мелкие политические проблемы. Его задача - возводить ограду вокруг Торы и объяснять юным ученикам иешивы значение и ее, и самой Торы. Но когда известие о его предполагаемом отъезде достигло испанца, тот удивился, что его коллега собирается в столь критический момент покинуть Макор. Он послал солдат на мельницу, и один из христиан сказал:
        - Отец Эйсебиус хочет видеть тебя. И немедленно.
        Приглашение прозвучало довольно зловеще, но ради духа добрых отношений ребе Ашер стряхнул пыль с одежды и последовал за солдатом. Наконец маленький человечек с длинной седой бородой предстал перед испанцем, который, улыбнувшись, мягко сказал:
        - Этим утром я услышал, что вы собираетесь вернуться в Тиберию. - Он употребил ее римское название. - Мудрое ли решение вы приняли?
        Вопрос удивил мельника, ибо никто не имел права следить за его действиями. Он терпеливо объяснил:
        - В Тверии идут дискуссии, которые требуют моего присутствия.
        - А Макор бунтует, что тоже требует вашего присутствия.
        - Но моя главная ответственность…
        - Лежит здесь! - тихо сказал отец Эйсебиус. И с силой добавил: - Ребе Ашер, в этом городе мы близки к трагедии. Два дня назад я получил известия из Капернаума. Там разгорелись мятежи, и, поверьте мне, их подавили с предельной жестокостью. Когда ваши евреи подожгли помещение сборщиков налогов, я мог удвоить эту жестокость, но предпочел проявить сдержанность.
        - Я знаю.
        - Но ваши евреи должны усвоить, что отныне они живут в христианской империи, где господствует наша религия. Вы понимаете, что стоит мне пожелать, и завтра же ваша синагога будет снесена? Я покинул Константинополь, облеченный такой властью. - Он сменил тон голоса, и теперь в нем звучала неподдельная любовь. - Но на Святой земле живет много евреев, и я буду добиваться, чтобы мы сосуществовали в гармонии с ними.
        - Я позаботился, чтобы тут больше не было никаких неприятностей. А теперь я должен отправляться в Тверию.
        - Ребе! - со спокойной жутковатой настойчивостью сказал испанец. - Похоже, вы не понимаете. Прошлой ночью в Тиберии произошло восстание. Шесть человек были убиты. И в данный момент германцы из Антиохии идут к ней. Нам угрожает исключительно серьезная опасность, и я должен приказать вам остаться.
        Маленький мельник лишь кивнул. Он принял этот совет без возражений, уважительно попрощался с христианским священником и решил, что, если на Тверию в самом деле свалилась такая беда, он обязан как можно скорее оказаться там. Но когда он попытался оставить город, его остановили солдаты.
        - Отец Эйсебиус запретил тебе уезжать, - сказали они, забирая у него мула. И таким образом ребе Ашер понял, что теперь власть в Палестине, и гражданская и религиозная, находится в руках сдержанного и уверенного испанца.
        Этой же ночью группа молодых евреев, воодушевившись известиями о восстаниях в Кефар-Нахуме и Тверии и обманувшись мнимым бессилием Эйсебиуса, который ничего не предпринял, когда они в последний раз устроили пожар, подожгла сарай, где хранился корм для скота. В ходе ночной стычки был убит солдат; но отец Эйсебиус, все еще надеясь избежать войны, продолжал сдерживать свои войска.
        Именно в эти напряженные дни каменотесы Иоанн и Марк, став христианами, привыкали к своему новому существованию. Поведение отца можно было предугадать: он воспринял спасительный покой новой религии, как старый уставший зверь, который чувствует приближение своего конца и хочет только тепла и покоя. Когда отец Эйсебиус пришел осмотреть место будущей базилики, Иоанн следовал за ним по пятам. Он работал больше, чем обычно, исправно посещал мессы в маленькой убогой сирийской церкви и наглядно видел, как украсит базилику, когда поднимутся ее стены. Он убедился, что его жизнь неузнаваемо изменилась, но эти перемены не имели почти ничего общего с религией. Когда он работал в синагоге, его стремление привнести в нее красоту постоянно сталкивалось с сутью еврейской религии и пожеланиями ребе Ашера, а вот в христианской церкви он встретил желание выразить святые идеи средствами искусства, которое было неотъемлемой частью этой религии. И когда Иоанн предложил отцу Эйсебиусу ввести некоторые дополнительные усовершенствования, которые поспособствуют красоте базилики, у испанца загорелись глаза и, не думая о
стоимости, он поддержал новообращенного христианина в его замыслах.
        - Деньги мы как-нибудь найдем, - пообещал он, и Иоанн испытал незнакомое ему ранее чувство восторга, вызванного встречей с человеком, который любит красоту, считая, что она улучшает жизнь.
        Но если Иоанн нашел надежное убежище в церкви, Марку это не удалось. Он сделал ряд неприятных открытий, поняв, что его новая религия - не только легкость обращения, которое он прошел. Хотя христиане выступали сомкнутым фронтом против евреев и язычников, в их среде существовал болезненный раскол, ибо они никак не могли договориться о сущности своей религии, и разрыв все углублялся. Те, кто верили так, готовы были перебить тех, кто веровал иначе. Братского единства всех христиан, которое провозглашал отец Эйсебиус, в Макоре не существовало.
        Рабочие из Египта объясняли, что Иисус Христос является одновременно и человеком и божеством, и «таким образом Дева Мария - это Матерь Божья». Но выходцы из Константинополя доказывали, что Иисус, рожденный человеком, прожил такую безупречную жизнь, что стал Богом, «так что вы видите, что Дева Мария была матерью великого человека, но конечно же она никогда не была Матерью Божьей». Марк, слушая эти споры о природе Иисуса, думал: «Раздоры моих новых единоверцев-христиан из-за того, была ли Мария матерью Христа или Божьей Матерью, напоминают споры моих прежних раввинов, что такое вода после мытья посуды - часть готовки или полив земли».
        И как-то вечером, когда Марк сидел в компании солдат, обсуждая пожар склада, один рабочий из Египта небрежно бросил:
        - Я слышал, что в Птолемаиду пришел корабль, доставивший для нас статую Марии, Матери Божьей.
        Солдат из Константинополя поправил его:
        - Марии, матери Христа.
        Египтянин, предки которого издавна поклонялись богине Изиде и который перенес любовь к ней на Марию, спокойно, не повышая голоса, повторил:
        - Я говорю, что Марии, Матери Божьей.
        Разъярившись, житель Константинополя швырнул копье в спорщика, и драки удалось избежать лишь потому, что наконечник просвистел мимо головы египтянина и раскололся при ударе о каменную стену. Марк, ошеломленный, так и остался сидеть, когда противники приняли боевые стойки, но отступили, потому что на месте действия появился отец Эйсебиус, услышавший лязг металла. Он тут же обратил внимание на сломанное копье, на раскрасневшиеся лица и с мастерством настоящего патриция разрешил ситуацию, даже не уточняя, что стало источником такой враждебности.
        Не понял этого и Марк. Он видел лишь, что разрыв между египтянами и византийцами непреодолим, и со временем убедился, какую жгучую ненависть они испытывают друг к другу. Как-то вечером к нему подошел житель Константинополя и прошептал:
        - Ты должен верить, что Иисус Христос был обыкновенным человеком… такой же еврей, как ты.
        - Я христианин, - сказал Марк.
        - Но ты остаешься евреем. И Иисус Христос, который был точно таким же человеком, умер на кресте ради твоего спасения. А поскольку Он был обыкновенным человеком, весь смысл его распятия евреями отсутствует.
        - Разве евреи убили Христа? - спросил Марк.
        - Конечно. Человека Христа. Но поскольку Он принес Себя как высшую жертву, случились две вещи. Мы были спасены, а Он взошел в Царство Божье. - Это Марк мог понять, потому что Христос представал позднейшей копией пророка Илии, который тоже в своем телесном облике взошел на небо и часто выступал в защиту праведников. Вот эта готовность Христа принести Себя во искупление и привлекала Марка, потому что только Христос спас его. Полностью усвоив эту доктрину, он обсудил ее с отцом Эйсебиусом, обратившись к нему с вопросом:
        - Прав ли я, считая, что Христос был сначала человеком, а потом стал Богом?
        Испанец расплылся в мягкой улыбке, углубившей морщины на щеках, и сочувственно сказал:
        - Сын мой, это сложные темы, которые не должны занимать простого человека.
        - Но как вы сами считаете?
        Отец Эйсебиус уже был готов оставить эту непростую тему, как увидел, что она действительно занимает Марка, и, приняв решение, которое сказалось на всей жизни юного неофита, начал с ним разговор о догмах христианства:
        - И египтяне и византийцы - и те и другие не правы.
        - Тогда во что я должен верить?
        - Всегда соглашайся лишь с тем, что решила святая церковь, - сказал отец Эйсебиус. - Ее решения порой трудновато понять, но они всегда верны. - И, усевшись, он долго растолковывал ему тайну Троицы и объяснял двойственность природы Христа, который появился на земле как человек во плоти и в то же время всегда существовал в божественной ипостаси, равной Богу.
        Но несколько вечеров спустя египтянин отвел Марка в сторону и прошептал:
        - Ты новичок в нашей религии и не начинай с ошибок. Ты простой честный человек, и разум говорит тебе, что Христос не мог одновременно обладать двумя сущностями. Она у него была только одна, и человеческая и божественная. Он никогда не разделял их, да и не мог это сделать. Но поскольку Ему при рождении была свойственна божественность, Марию надо признать Матерью Божьей.
        - Не могу уловить твою мысль, - сказал Марк.
        - Христос обладал одной единой натурой. Он был и человеком, как ты, и Богом, - объяснил египтянин, но, когда они расстались, Марк впал в еще большую растерянность.
        На следующий день он убедился в серьезности этих разногласий. Византиец, который метнул копье в египтянина, явно не удовлетворился тем, что едва не стал убийцей. Когда их компания работала, занимаясь сносом еврейских домов, этот громогласный богослов вопросил, не обращаясь ни к кому в отдельности:
        - Мне бы хотелось, дабы египтяне, которые утверждают, что Христос при рождении уже имел божественную сущность, объяснили всего одну вещь: нравится ли им образ Бога, сосущего человеческую грудь?
        Не успел он закончить эту богохульную фразу, как египтянин ударил его камнем. Тот рухнул, и прежде, чем отец Эйсебиус успел вмешаться, остальные защитники Марии тоже пустили в ход камни, так что, когда испанец добрался до упавшего, византиец уже был мертв, а торжествующие египтяне хором скандировали: «Мария, Матерь Божья! Мария, Матерь Божья!»
        Отец Эйсебиус остановил работу на два дня, в течение которых старался положить конец богословской войне, и, пока длилось перемирие, Марк получил возможность убедиться, как одна сторона категорически отказывалась принимать аргументы другой. Он почувствовал горький привкус тех событий, которые со временем расколют новую церковь. Даже когда мир с трудом был восстановлен и обе стороны пообещали отцу Эйсебиусу больше не устраивать свар, сторонники каждой из них продолжали посещать Марка, нашептывая ему:
        - Будь одним из нас. Ты же понимаешь, что Христос должен был быть таким, как мы говорим.
        Его выбор определил еврейский монотеизм, и в итоге он бросил свой жребий на чашу весов выходцев из Константинополя, ибо, несмотря на всю логику отца Эйсебиуса, для него было невозможно поверить, что Христос был обыкновенным человеком и в то же время равным Богу.
        Когда Марк впервые погрузился в эти теологические рассуждения, в которых он и провел большую часть жизни, его отец посвящал вечера проблеме, больше, чем что-либо другое, вытекающей из его обращения в христианство. Как-то после работы он старательно помылся, подрезал ногти, надел лучшее платье и причесал седеющую гриву волос. Оставив свое жилище, он отправился с миссией, которая так испугала его четверть века назад, когда он был совсем иным человеком и позволил себе поссориться с самим ребе Ашером. Он был все тем же могучим и неуклюжим человеком с покатыми мускулистыми плечами - мало кто мог сравниться с ним в силе, - но от той агрессивности, что тогда отмечала его, не осталось и следа. Испытанные в жизни поражения смирили его, и он больше не считал, что силой может добиться нужного решения. Более того, спокойная творческая работа, которой он занимался в синагоге, оставила на нем свой след, и, когда этим прохладным вечером он вышел на свежий воздух, грубые черты его лица как-то обрели красоту камня, строгое достоинство тех шрамов, которые несла на себе земля, когда сквозь нее пробивались к
каменоломне, обнажая скалы. Потея, как взволнованный школьник, он вошел в дом к торговцу вином, чья лавка стояла напротив старой церкви. Он неловко устроился на стуле, пока грек приветствовал его стаканчиком вина, и, одним махом проглотив его, он сказал:
        - Грегорио, я пришел просить руки твоей дочери. Для моего сына Марка. - И прежде чем грек успел прервать его, он добавил: - У него хорошая работа. У меня есть мешок драхм. Я построю ему дом. Он хороший мальчик, Грегорио.
        Ответ был прост и ясен:
        - Я никогда не позволю Марии выйти замуж за еврея.
        - Но теперь он христианин.
        - Да. Еврейский христианин. - И на этом разговор закончился.
        Эти слова уязвили Иоанна сильнее, чем он мог предполагать, но он не стал возмущаться. Не стал и угрожать, что разберется по-своему, а как раненое животное молча добрел до дому, снял хорошую одежду и сел, глядя в стену. В течение трех следующих вечеров он мылся, чистил ногти, приводил в порядок волосы - и по очереди посещал три христианских дома, где были дочери на выданье. В каждом его встречали с уважением, наливали вина, говорили вежливые слова, принятые в таком маленьком городке, как Макор, но затем он, как еврей, получал отказ.
        Пережив унижение в четвертый раз, он вернулся домой, сложил и убрал хорошую одежду. И, помолчав, сказал себе странным сдавленным голосом:
        - Думаю, надо отвезти мальчика в Антиохию. Там все время что-то строят. Там ему будет легче найти и работу и жену… - Замолчав, он спрятал лицо в ладонях. Он чувствовал себя как животное, получившее рану неизвестно откуда, и знал, что никогда не обретет свободу покинуть Макор, потому что теперь он был так же прочно привязан к базилике, как раньше к синагоге, - человек, который возводит место поклонения, замуровывает себя в его стенах.
        До Марка дошли слухи о походах отца, но он пропустил их мимо ушей, потому что в бараках, которые он посещал после очередных споров в среде христиан, он услышал другие доводы - может, они были не столь критичны, но исключительно важны для него. В те ранние годы, когда христианство противостояло окружающему миру, чтобы защитить право на свое существование, группа особо преданных верующих стала последователями святого Павла, который проповедовал бедность и убеждал, что подлинно верующий человек должен жить без женщин. Его убежденные сторонники, а их было сначала сотни, а потом тысячи, давали обеты бедности и целомудрия, а иные, подобно великому Оригену Кесарийскому, которому христианский мир обязан утонченным богословием, заходили настолько далеко, что, всецело посвящая свои жизни тому, что они сами считали поучением Иисуса, совершали над собой обряд оскопления: «Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сами делали сами себя скопцами для Царствия Небесного. Кто может вместить, да вместит». Произнеся эти слова Христа,
великий христианин оскопил себя.
        - Никто не может дать большего доказательства своей веры, чем это, - сказал старый сержант из Византии, а через несколько дней грузный, смахивающий на медведя ветеран исчез. Он отправился в сирийскую пустыню и нашел себе прибежище в маленьком монастыре, которые начали размножаться на востоке, и в Макоре ходили слухи, что перед исчезновением он последовал примеру Оригена. Рабочие говорили о его поступке со сдержанным уважением, и прошло не так много времени, как исчез и египтянин с птичьим лицом.
        Марк был удивлен, когда отец Эйсебиус резко осудил уход в монастырь. Придерживаясь общего мнения, господствующего в Константинополе, этот тонкий, умный испанец, ценивший искусство и комфорт современной жизни, заявил:
        - В монастыре люди повинуются законам, которые помогают им вести созерцательную жизнь, что, наверно, нравится Богу. Но другие, обладающие таким же благочестием, живут в мирском шуме, строят, растят детей, помогают обрабатывать землю - и уж это-то Бог точно любит.
        Но проблема монастырского бытия продолжала интересовать Марка. И как-то вечером, когда напряжение в Макоре достигло предела и отец Эйсебиус мельком бросил, что германцы уже в Птолемаиде, молодой художник застал священника в его аскетической комнате с белыми стенами и спросил его, чем объяснить, что такие люди, как Ориген и пожилой сержант из Византии, оскопили себя в честь Иисуса Христа.
        - Как человеческие создания они заблуждались, - откровенно сказал Эйсебиус, - но как верующие, полностью покорные закону Бога…
        - Его закону?
        - Да. Все религии создают законы, и умный человек должен жить в соответствии с ними. В этом и есть слава христианства, что Господь наш Иисус Христос создал простые и ясные законы и взял на Себя их главную тяжесть.
        - И Божьи законы всегда остаются неизменными?
        - Конечно, - сказал испанец. - Ориген и сержант неправильно понимали их, но были правы в своем стремлении жить по ним.
        - И есть правило, что такие священники, как вы, не могут жениться?
        - Да. Закон, установленный святым Павлом. Но для простых христиан, таких, как ты, брак желателен. Это венец жизни. - Высокий испанец подпер подбородок большими пальцами и улыбнулся. - У моего отца было одиннадцать детей, и он был куда ближе к Христу, чем я когда-нибудь буду. Мы жили в Аваро… - Он погрузился в воспоминания об этом уютном городе в Центральной Испании, вино и оливковое масло которого, по его мнению, были куда лучше, чем в Палестине. Его задумчивость была нарушена появлением посланника из Птолемаиды, и, когда Эйсебиус прочел донесение, что германцы вышли из Антиохии и через два дня марша на восток будут здесь, он понял, что время сентиментальных воспоминаний об Испании прошло. Отправив курьера перекусить, он отрывисто пожелал Марку спокойной ночи. - Женись на христианской девушке, и нарожайте одиннадцать детей. Это прямой путь в Царствие Небесное. - И он исчез, чтобы посоветоваться с командиром местного гарнизона.
        Так уже в течение первых недель в роли христианина Марк столкнулся с множеством противоречий, которые веками терзали его церковь. Но хотя они приводили его в растерянность, он, тем не менее, видел подлинную суть этой церкви: полное жизни место, где бушевали бури столкновений различных культур и противоречивых верований, где египтянин мог внезапно размозжить голову византийцу за то, что тот подсмеивался над Матерью Божьей, где приходилось из века в век подавлять одну ересь за другой и излечивать раскольников, но в которой греки, римляне, персы и бывшие евреи могли свободно воевать из-за вопросов богословия. Марк видел, что борьба за понимание сути веры для христианства была столь же трудной, как и для иудаизма, но, когда наконец закон обрел законченную форму, церковь сотворила чудо - ее мудрость создала такую структуру, которую никто, даже ребе Иисус и апостол Павел, не могли предвидеть. И вот в чем заключалась разница между христианским законом и еврейским: чтобы обеспечить соблюдение своих законов, евреи, которые никогда не обладали безраздельной политической властью, используя такие наказания,
как остракизм, были вынуждены считаться с общественным мнением, что было ясно таким великим умам, как Барух Спиноза; христианство же, устанавливая свои законы, было свободно в действиях, и оно прибегало К повешениям, кострам и уничтожению целых провинций, поскольку обладало верховной властью. Но основная проблема оставалась в неизменности, и, разгадай он эту загадку, Марк, сын неграмотного каменотеса, приблизился бы к бессмертию.
        Но когда он впервые стал задаваться этими вопросами, другие молодые евреи, его сверстники в Кефар-Нахуме, Тверии и Макоре, решили, что пришло время сбросить иго византийцев, и как-то ночью во всех трех общинах вспыхнуло мощное восстание. К полуночи Марка разбудил Авраам, муж Яэль, который привел его на тайную встречу. Речь держала Яэль, и когда она увидела Марка, то запнулась, а потом крикнула ему поверх голов толпы:
        - Менахем, мы готовы победить! Ты присоединишься к нам?
        Звук его настоящего имени странным образом поразил его. Он испытал головокружение, словно ему была предложена возможность сохранить свою подлинную сущность.
        - Я христианин.
        Яэль подошла к нему. Ее волосы, затянутые в хвостик на затылке, поблескивали в мерцающем свете лампад. Он никогда еще не видел ее такой красивой - эту удивительную девушку, которая когда-то целовала его, которая хотела, чтобы он стал ее мужем. Полностью принимая его, Яэль протянула к нему руки и сказала:
        - Мы не те евреи, которым нужна синагога. Мы мужчины и женщины, которым нужна свобода. - И она показала на нескольких заговорщиков, которые оставались язычниками и поклонялись Серапису.
        Но Марк, сын Иоанна, уже избрал другой путь, и для него было невозможным присоединиться к Яэль и ее мужу. Когда он отказался принять ее предложение присоединиться к восстанию, она приказала двум евреям, с которыми он дрался еще мальчишкой, схватить его за руки.
        - Мы не можем позволить тебе уйти и предупредить византийцев, - сказал она. И Марк оставался пленником все то время, пока восставшие носились по городу, поджигая дома. Он стоял между своими стражниками, когда стали появляться возбужденные посланцы с сообщениями о первых успехах.
        - У церкви идет бой. Мы убили четырех солдат.
        - Схватили Авраама, но мы отбили его.
        К утру появился и сам Авраам с раной на лбу, а потом к нему присоединилась и Яэль.
        - Мы прогнали их из города! - вскричала она и, увидев Марка, сказала стражникам: - Отпустите его. Пусть идет. Он уже не причинит нам вреда.
        В первых проблесках рассвета Марк добрался до обиталища отца Эйсебиуса. Оно было пустым и нетронутым. Священник нашел укрытие в наскоро разбитом лагере византийцев у оливковой рощи, куда Марк и направился. Испанец с нескрываемым облегчением встретил его и обнял, как сына.
        - Когда ты не пришел к нам на помощь, - сказал Эйсебиус, - я испугался, что ты вернулся к евреям.
        - Среди них не только евреи, - сказал Марк, - и они воюют не с вами. А только со сборщиками налогов. Я был в вашей комнате. И в церкви. Ничего не тронуто.
        Эти честные слова напомнили испанцу о потерянных возможностях, и он приложил пальцы ко лбу, делая вид, что молится.
        - Теперь уже поздно, - сказал он. - По дороге из Птолемаиды сюда уже идут германцы.
        - Вы можете остановить их?
        - Мог бы. Но евреи сами напросились на войну, - сказал священник, - и ее не избежать. - Прикрыв пальцами глаза, он промолвил: - Никто не предполагал, что все кончится таким вот образом. Ни ребе Ашер, ни я - никто из нас этого не хотел. - Он сидел под деревом, а его солдаты ходили вокруг лагеря, охраняя его; но в этом не было необходимости, потому что мятежники были заняты в городе, где начались грабежи.
        Германцы, которые в походном порядке шли на восток, заняли Макор К часу дня и прежде, чем отец Эйсебиус успел дать им указания, ворвались в город, сломив наскоро организованное сопротивление евреев, и принялись методично сносить еврейские дома, убивая всех их обитателей, кто не успел сдаться. С пугающим напором солдаты, закаленные на западных полях сражений, служившие наемниками при византийских императорах, вычищали один район города за другим, пока не прижали последних оставшихся в живых мятежников к крутым склонам на севере города и не загнали в глубокое высохшее русло вади, убивая тех, кто пытался сопротивляться. И именно в этой рукопашной схватке на дне вади Авраам, сын красильщика Хабабли, расстался со своей пустой и бессмысленной жизнью. Его жене Яэль, которая пыталась защитить его от четырех германцев, удалось скрыться в гуще кустарников.
        Другие отряды германцев атаковали тот район города, где стояла мельница ребе Ашера. Седобородый старик попытался защитить свою собственность, но солдаты тут же подожгли мельницу и избили раввина. Иоанн и Марк, которых отец Эйсебиус послал к наступающим, стали свидетелями унижения, которому подвергли ребе, и увидели кровь на его лице, когда смеющиеся солдаты ударами посылали его от одного к другому.
        - Прекратите! - рявкнул огромный каменотес, отбрасывая германцев, но, когда он спас ребе, старик был в столь бедственном состоянии, что Иоанн поднял его одним движением руки и собрался отнести домой. Но дом ребе Ашера исчез, как и другие, так что Марк направился к помещению отца Эйсебиуса, где избитого старика положили на пол под распятием. - Твое время кончилось, - грубовато сказал Иоанн, вытирая ему кровь. - Возвращайся в Тверию и создавай там свои законы.
        - Закон будет жить и здесь, - прошептал измученный старик, но, когда он с трудом произнес свое главное убеждение, солдаты, покончившие со своими делами, начали орать:
        - Почему евреям, которые распяли Господа нашего, позволено иметь синагогу? - Толпа ринулась к низкому невзрачному зданию и принялась разносить его.
        Отец Эйсебиус, надеясь хоть что-то сберечь в городе, попытался остановить погром, но германцы не признавали его власти и продолжали крушить хрупкие известняковые стены и вышибать окна. Когда Иоанн и Марк появились рядом, строение было обречено, и два новых христианина с ужасом смотрели на происходящее; они отвергли синагогу, но их потрясло, что эти чужестранцы сделали со зданием.
        - Нет! - вскричал Иоанн, пытаясь спасти свое творение, но когда он ворвался в синагогу, то увидел, что теперь и горожане громили ее. Группа сирийцев снесла притолоку и ее брусом стала крушить розовые колонны. Первые же удары по этим прекрасным колоннам принесли успех. Это чудесное творение, напоминающее живое существо, со вздохом качнулось, треснуло посередине и рассыпалось на куски. Угол крыши, потеряв поддержку, начал падать, и, когда он рухнул, гибель синагоги стала только вопросом времени. - Эй, вы, пошли вон! - попытался остановить мятежников Иоанн, чтобы прекратить это святотатство, но те, вооружившись палками и зубилами, принялись выковыривать' камни мозаики.
        - Смерть евреям! - кричали они, на глазах уничтожая то, что потребовало от Иоанна нескольких лет работы. Отчаянным рывком он кинулся на варваров, крушивших мозаику, но один шестом нанес ему жестокий удар в живот. Каменотес рухнул на спину, и мародеры оставили его лежать на месте.
        Разрушение не удалось остановить, потому что ярость имперских войск была направлена против абстрактных идей: не столько против самих евреев, сколько против мест, которые они почитали, против домов, в которых они жили. Через несколько часов в Макоре не осталось ни одного еврейского жилища, и не подлежало сомнению, что в городе вообще не будет места для евреев. Неизбежность этого решения германских наемников стала ясна после того, как наконец отец Эйсебиус утихомирил их. Они торжественно явились в старую сирийскую церковь, где помолились, а потом притащили местного священника на руины синагоги, где заставили оросить святой водой ее камни, освятив развалины как христианскую церковь. Затем они предстали перед отцом Эйсебиусом и сказали:
        - Мы снесли синагогу и даруем тебе базилику, - после чего двинулись по дороге к Тверии, которая подверглась полному уничтожению.
        С приходом ночи город, на который обрушилась кара, стал делать попытки вернуться к жизни. В тихом уединении своей комнаты отец Эйсебиус старался привести в чувство ребе Ашера и испытал неподдельное облегчение, когда бородатый старик пришел в себя. Германцы выбили ему два зуба, рассекли губы, но он смог подняться на ноги и к полуночи оставил Эйсебиуса. Ему предстояло собрать и утешить своих евреев. Но самому ему нечем было утешиться: из шести его зятьев четверо были убиты, мельницы больше не существовало, а когда он увидел синагогу, от которой остались лишь стены, зияющие проломами, он почувствовал, что его жизнь кончилась.
        Ни осталось ни одного дома, который мог бы дать приют евреям. Они стояли небольшими кучками, ожидая указаний от своего ребе, но тот был настолько потрясен трагедией, что не мог вымолвить ни слова. Но тут из вади поднялась его дочь Яэль в сопровождении своих двух овдовевших сестер, и эти три молодые женщины, полные молчаливого желания продолжить жизнь на любых условиях, вели себя настолько героически, что он вместе с ними обрел смелость и громко взмолился:
        - Бог Израиля, снова Ты караешь нас за наши грехи, но и среди руин мы говорим, что Тебя мы любим, Тебе мы служим. - Завершив горестный плач, он посоветовался с пожилыми членами общины, попросив их совета, куда теперь двигаться евреям.
        Рассвет принес дуновение надежды. Может, вообще не придется никуда уходить, потому что, поднявшись к ним, отец Эйсебиус объявил:
        - Как глава христианской церкви в Макоре, я приношу вам извинения за вчерашние события. Наши местные солдаты, это верно, помогали карать мятежников, но они не должны были разрушать вашу синагогу. Мои люди не должны были жечь ваши дома. Милости просим - как и раньше, живите среди нас, и мои рабочие построят вам новую синагогу.
        Все, кто не хотел уходить в изгнание, воспрянули духом при этих его словах, и какой-то обрадованный еврей закричал:
        - Мы отстроим синагогу на том месте, где она стояла!
        - Нет, - тихим голосом возразил Эйсебиус. - Это место освящено как христианская земля. Мы перенесем сюда нашу базилику, а вы можете воспользоваться тем участком, который мы намечали для себя.
        - Освящено? - переспросил еврей. Он потерял свой дом, но его беспокоила судьба синагоги.
        Остальные запротестовали:
        - Шайка пьяных солдат заставила священника побрызгать святой водой…
        Солдат ударил этого еврея по лицу, а отец Эйсебиус объяснил:
        - Если какое-то лицо или здание подвергается освящению…
        - Это не здание! - закричал первый еврей. - Это развалины! - И снова, как богохульник, получил удар.
        - Развалины или нет, - сказал Эйсебиус, - но они были освящены. И как я предупреждал вас, когда шло крещение Иоанна и Марка, как только пролита святая вода, ничто не может стереть ее следы. - Он был готов продолжать, но тут ребе Ашер в одном из своих пророческих видений, которые иногда приходили к Божьему человеку, осознал, что такова была воля Бога - синагоге предстояло быть разрушенной. Ее строительство было начато потому, что Ашер неправильно истолковал образ, представший ему в оливковой роще, а завершал его нечестивец, ставший потом отступником. Его работа, полная разных изображений, была полна самонадеянности и слишком красива для синагоги, и Бог стер ее с лица земли; вся структура еврейской веры никогда не допускала украшений и образов. Так гласил закон. И если десять евреев собирались в глинобитной хижине, то вместе с ними был и закон, и присутствие Бога; и ребе Ашер осознал, что если германцы разрушили и Тверию, то толкователям, которые, приезжая в нее, осмысляли закон, теперь придется собираться в Вавилоне, где и предстоит завершить Талмуд. И он обязан не скорбеть над потерянной
синагогой, а идти вперед в совершенствовании закона. И в этом напряженном состоянии он вспомнил свое собственное присловье о Боге и раве Наамане: «Даже несколько слов закона, пронизанных состраданием, ценнее сотни городов».
        Он повернулся спиной к отцу Эйсебиусу и, к удивлению всех евреев, объявил:
        - Пришел день, когда мы двинемся в Вавилон.
        Кое-кто отказался последовать его указанию. Они отправятся в изгнание через Птолемаиду, морем доберутся до Африки и Испании. Другие решили остаться в Макоре, но им это не разрешили: тут больше не было синагоги, а поскольку они не хотели переходить в христианство, им пришлось вдоль берега идти в Египет. Несколько человек все же решили сменить веру, но большинство связали в узлы ту одежду, что им дали соседи-христиане, и к полудню этого печального дня собрались на склоне, где когда-то стояли городские ворота. Кое-кто остановился всплакнуть над развалинами синагоги; другие прощались с христианами, с которыми дружили; но большинство решительно смотрело на восток - в сторону Вавилона, где евреи будут свободны следовать учению Торы.
        Среди тех, кто собрался в длинный поход, была и Яэль, и, когда Марк понял, что навсегда теряет ее, он подошел к Яэль и на виду у всех обратился к ней:
        - Яэль, не уходи. Останься со мной.
        Она с презрением посмотрела на отступника и отпрянула, словно он нес на себе заразу. Марк повторил свою мольбу, а еврейские женщины, группами стоявшие поодаль, отошли от него, избегая контактов с ним.
        - Яэль, в день своей свадьбы ты пришла ко мне. - Жестом он показал на развалины мельницы, словно напоминая ей, куда она к нему приходила.
        Она сказала ему несколько презрительных слов и отвернулась, а овдовевшие сестры кольцом окружили ее, хотя она не нуждалась в защите. В третий раз он обратился к ней, и теперь она ему ответила:
        - Я и ногой не хочу прикасаться к тебе. Когда мы нуждались в твоей помощи, ты стонал: «Я христианин». И ты позволил, чтобы настоящие мужчины встретили смерть лицом к лицу.
        Горло ей перехватило хриплое рыдание, как у умирающего животного. Евреи начали плевать на него - и беззубые старухи, и дети, оставшиеся без отцов. Хрупкой рукой, которая когда-то ласкала его, касаясь пальцами сердца, она махнула ему на прощание, и он ответил ей тем же. В памяти у него остались крики его соотечественников.
        Он зашел в пустую комнату отца Эйсебиуса, где несколько часов молился перед распятием - несчастный, измученный человек, который не имел права быть евреем и который так и не стал христианином; в конце своего бдения он понял, в чем смысл его существования: искать уединения среди тех, кто служит Богу в сирийской пустыне.
        На краю города, который он так любил, ребе Ашер ха-Гарци оседлал своего белого мула и повел евреев в изгнание. В первую ночь они устроились спать на краю дороги, а вторую провели в Цфате, и утром старый ребе повел себя странно и удивительно: все то время, пока руины Тверии были видны с дороги, идущей из Цфата, он отказывался даже взглянуть на них. Хабабли-красильщик, который шел рядом с белым мулом, сказал:
        - Я не вижу в Тверии ни одного дома, ребе.
        Но старик не повернулся, продолжая смотреть вперед. Если этот прекрасный город теперь лежит в руинах, он не почтит развалины даже взглядом, а к полудню и озеро, и былое великолепие города исчезли из вида. Он даже не попрощался с ним. Но вечером, когда изгнанники спустились в пологую долину, откуда Тверия была больше не видна, старик отделился от остальных и повернулся лицом в ту сторону, где когда-то стоял город Ирода - это прекрасное создание рук человеческих с горячими банями на берегу озера, где мудрецы толковали под сенью виноградных лоз, обвивающих беседку, - и он в молитве преклонил колени; мысли его были направлены не к Богу, не к памяти о Тверии, а скорее к той пещере, что скрывалась в холмах над городом: «ребе Акиба, дай мне твое мужество на все те годы, что ждут нас впереди. И пусть в Вавилоне меня осенит любовь Бога, которой ты был наделен». И к утру маленький старик повел своих евреев из Палестины в долгое изгнание диаспоры, которое длилось почти шестнадцать столетий.
        Так Макор в четвертый раз за свою историю был избавлен от евреев. Их уничтожал Сеннахериб. Их брал в плен Навуходоносор и угонял в рабство Веспасиан, но каждый раз странники возвращались отстраивать свое любимое селение. Но теперь натиск Византии угрожал такой их судьбе, потому что тут была замешана религия, и изгнание могло затянуться надолго.
        Когда ушел последний еврей, Марк исчез в сирийской пустыне, откуда годы спустя вернулся знаменитым богословом. Иоанн-каменотес взялся ровнять место, где когда-то стояла синагога, расчищая площадку под церковь, и с каждым камнем, что он поднимал, в сердце его ворочалась боль. Маленькие животные, изображения которых он высекал с такой любовью, были раздроблены ударами бунтовщиков; резные притолоки выворочены; исчезли бегущие линии свастик, колонны снесены, а картина, выложенная на полу, выщерблена и раздроблена. Единственное, что оставалось, - это стереть всю память об этом месте, отложив в сторону те камни и осколки колонн, что еще могут пригодиться. Каменотес приказал своим рабочим извлечь уцелевшие колонны и наложить железные обручи в тех местах, где они треснули. Он привел женщин, чтобы те собирали в корзинки кусочки мозаики и очищали их для повторного использования, но, когда на месте синагоги поднялась новая церковь и пришло время выкладывать мозаичный пол, Иоанн понял, что, пусть даже в его распоряжении была вся та мозаика, что и раньше, он не в состоянии вернуть к жизни радостные
воспоминания своей молодости.
        Глава одиннадцатая
        Уровень VI
        День из жизни всадника пустыни
        Орнамент, вырезанный на плите белого известняка для украшения мечети Омара, в которую мусульмане превратили церковь Святой Марии Магдалины в Макоре. Установлен 18 октября 644 г. н. э. Панель с крестами врезана в орнамент крестоносцами из Германии 24 мая 1099 г. н. э. Спрятана днем 26 мая 1291 г. во время осады города.
        Когда здесь обосновались первые арабы, евреи жили в Макоре две тысячи восемьсот тридцать семь лет, но тот воитель, который привел сюда мусульман, был необычным человеком. Его появление было предугадано временем.
        Холодным дождливым утром 22 ноября 635 года, когда над городом Табария только занимался рассвет, два эскадрона арабских всадников остановившихся в переполненном караван-сарае около озера, седлали своих верблюдов. Им предстояло принять участие в важном начинании результаты которого должны были, ни мало ни много, определить судьбу ислама в Палестине и Африке. Наездники первого эскадрона, судя по мельканию их белых плащей в отсветах лагерных костров, были возбуждены и громогласны - они готовились к опасной задаче, и лезвия их кривых сабель зловеще посверкивали. Их возглавлял невысокий и жилистый араб, полный неиссякающей энергии. Его решительные отрывистые команды, которые он отдавал шепотом, напоминающим шипение змеи, говорили о безжалостности, с которой он бросал своих воинов пустыни на богатые византийские города. Он прохаживался меж них проверяя крепость седельных подпруг и надежность поясов с мечами на лицо его то и дело падали красноватые отблески пламени костров и он казался демоном мщения, нависшим над окраиной Табарии готовым к яростному удару. Наконец, не в силах больше сдерживать
нетерпение и не дожидаясь официального приказа из тихого домика штаб-квартиры, он прыгнул в седло своего серого мула, с силой пришпорил его и повел своих солдат в темноту, стоящую за воротами, крича: - На Цфат! Аллах поведет нас!
        Бродяги, пристроившиеся в лагере, провожали их радостными криками, а воины еще остающиеся на месте, деловито прикидывали:
        - К вечеру Цфат будет арабским. Пусть даже из его жителей никого не останется в живых и с домов будут снесены крыши, но город перейдет в руки арабов.
        Когда первый лихой эскадрон исчез, в рассветном сумраке стали видны и остальные обитатели караван-сарая: они не седлали животных и вообще не суетились. Они спокойно и деловито прохаживались меж своих верблюдов, понадежнее крепя вьюки и подтягивая подпруги, словно собираясь в торговую экспедицию, в которой все известно, кроме цены на сукно. Все они были арабами и проявили себя при штурме Дамаска и взятии Табарии. Они составляли одну из лучших частей арабской армии, и, пока неукротимые всадники Абу Зейда жгли Цфат и расправлялись с его защитниками, их держали в резерве - им предстояло принять участие в самой важной части этого похода.
        Их предводитель стоял у колонны, поддерживавшей крышу караван-сарая, - высокий стройный человек в серой куфье, головном платке, который спускался до талии, и в многоцветном халате, сшитом из разнообразных полосок материи. На нем были массивные сандалии и широкий пояс, сплетенный из козьей шерсти, на котором висела кожаная петля с саблей. Тридцати с небольшим лет, он был смугл и немногословен. Держась в тени, он наблюдал, как его люди готовили боевое снаряжение, а затем приказал одному из воинов проверить, напоены ли животные. Он с удовольствием смотрел на табун из сорока с чем-то лошадей, которые спокойно стояли в центре караван-сарая, - прекрасные животные, доказавшие свою отвагу в битве под Дамаском. Они еще не были оседланы, но поодаль стояли три больших верблюда, нагруженные их сбруей, включавшей и запасные седла, и высокий человек в многоцветном халате неторопливо, как обыкновенный купец, осмотрел верблюдов, убедившись, что среди их багажа находится и его собственное седло красной кожи. Затем он вернулся к колонне, откуда стал изучать восточную кромку неба - звезды над Табарийским морем
стали меркнуть в первых проблесках восхода.
        Его звали Абд Умар, и первая часть имени гласила, что он родился рабом: отцом его был неизвестный воин пустыни, а матерью - черная рабыня-абиссинка, захваченная во время одного из рейдов на юг, но он никогда не знал своих родителей. Он вырос в арабском городе Ятрибе и провел годы молодости, водя караваны верблюдов из этого торгового центра за семьсот миль в Дамаск и обратно. Он говорил на арабском и греческом языках, и, когда арабы хлынули из пустыни, неся с собой новое послание миру, он нашел себе место в рядах их армий и завоевал уважение и ответственный пост среди племенных вождей. В каком другом народе раб-полунегр мог занять столь почетное место? Ибо Пророк сказал, что, когда Аллах создавал человека, он собрал пыль со всех концов земли; она была и красной, и черной, и белой, но все люди созданы из того же праха и все они братья между собой.
        Именно этот бывший раб и был избран для самой важной задачи дня. Арабы надеялись, что, пока бандиты Абу Зейда громят Цфат, раскинувшийся на холмах, дисциплинированные войска Абд Умара должны захватить Макор, не устраивая резни на его улицах, ибо если этот город будет занят мирным порядком, то столь важный морской порт, как Птолемаида, известный арабам под древним именем Акка, сдастся сам и его не придется осаждать. А порт необходимо удерживать в своих руках, если сюда решат вторгнуться Тир, Кипр и могучий Египет. И, зная эту стратегию, раб расхаживал среди своих людей, бормоча про себя: «Уже рассветает».
        Молча, словно они тоже понимали важность этого дня, его люди седлали своих верблюдов, присматривая за сорока лошадьми без всадников; этим прекрасным гнедым коням предстояло возглавить последний штурм Макора, и пока им давали отдохнуть. Теперь, в сером сумраке рассвета, который занялся над Табарией и над окрестными холмами, стали видны фигуры всадников на верблюдах - закаленные бойцы, они рубили лучших наемников, которых могла бросить против них Византия. Кое у кого были короткие бороды, но большинство были чисто выбриты, как и их предводитель. За плечами у них развевались плащи разных цветов и размеров; если одеяние было песочного цвета, то всадники, казалось, сливались со своими верблюдами, но когда плащи отливали пурпурным, красным, желтым, зеленым и синим, то арабы напоминали ярких птиц, прилетевших из пустыни в долины Палестины. За восемь лет походов эти отважные воители не знали поражений, и сегодня в них жила спокойная уверенность, что этот день принесет им победу и очередное торжество веры, которая распространится и в этой земле. Молча дожидаясь, пока Абд Умар сядет в седло и поведет их за
собой, арабы отдыхали меж верблюжьих горбов, напоминая спящих кентавров; столь же терпеливо продолжали ждать и кони.
        Но Абд Умар еще не был готов сниматься с места. Оставив своих людей, он покинул караван-сарай и со спокойной уверенностью военного человека направился к небольшой хижине у озера. В свете масляной лампы была видна ее убогая обстановка: голые глинобитные стены, никакой мебели, несколько треснувших тарелок и глиняных горшков. Это здание командующий арабскими войсками избрал себе штаб-квартирой после взятия Табарии, и теперь он, похрапывая, спал прямо на полу - грубоватый пятидесятилетний солдат с лицом изрезанным морщинами. Пряди его бороды лежали на земляном полу, а сам он спал подложив под щеку правую ладонь - как Магомет, когда отходил ко сну.
        - Генерал, - прошептал Абд Умар.
        Ответа от спящего воина не последовало, и бывший раб остался стоять на коленях рядом со своим начальником, не зная, что ему делать дальше. Как и Абд Умар, генерал вторгся в Византию не в поисках богатства и преуспеяния для себя лично; для него было достаточно лишь хижины с земляным полом, и он вел свои войска в бой, лишь чтобы донести до всего мира слово Пророка.
        - Генерал, мы выступаем, - снова шепнул Абд Умар, так и не решаясь прикоснуться к спящему. В семи больших сражениях генерал уверенно вел свои войска к победам, но сейчас он отказывался подниматься, хотя его подчиненным предстояла важная задача. Но он дотошно проинструктировал их и полностью доверял обоим - и бесшабашному Абу Зейду, и мудрому рабу Абд Умару. Добавить к уже сказанному он ничего не мог, и теперь ему было необходимо выспаться, потому что если Абд Умар возьмет Макор, то арабы рванутся на запад, чтобы осадить Акку, и грядущие дни измотают его до предела.
        Наконец Абд Умар потряс генерала за плечо.
        - Завтра вы сможете въехать в Акку, - сказал он ему. - К ночи Макор будет ваш.
        Сонный генерал неохотно приподнялся на локте, готовый отругать раба, но, увидев напряженное смуглое лицо Абд Умара, понял, как важно молодому командиру услышать от него хоть несколько слов перед маршем на запад.
        - Тебе уже все сказано, - проворчал он. - Никого не убивать.
        - Повинуюсь, - сказал Абд Умар и поднялся уходить, но генерал перехватил его за рукав.
        - Ты хотел поговорить о сражении?
        - Да, - признал бывший раб.
        - Я могу повторить тебе только то, что сказал мне Пророк, когда впервые пришел в Мекку: «Будь милосерден… если можешь. Не трогай стариков, женщин, детей… если можешь. Честно дай каждому человеку возможность присоединиться к тебе, и, если он покорится, прими его таким, как он есть. Но даже если враг сопротивляется, не убивай ни баранов, ни верблюдов, ни быков - разве что для пропитания. И пусть никто не нанесет урона пальмам или оливкам».
        - Я понял, - сказал Абд Умар.
        Генерал снова опустился на земляной пол и вернулся ко сну.
        Так Абд Умар, слуга Магомета, получил это задание - разобраться, может ли сочувствие и стремление к согласию послужить оружием империи, и, задумчиво возвращаясь к караван-сараю, он вспоминал то утро, когда, стоя в воротах Ятриба, увидел Пророка - покинув Мекку, он с несколькими преданными сторонниками прибыл искать убежища в этом лежащем к северу городе. День для него выдался нелегким, вспоминал Абд Умар, потому что враги мчались по пятам этого бородатого худого человека с лучистыми глазами и падающими на плечи черными волосами, который утверждал, что слышал голос Бога, говорившего с ним, но в то время Абд Умар еще не мог осознать все значение появления Магомета - ни в Ятрибе, ни среди арабов. В течение нескольких лет до него доходили лишь смутные слухи о существовании этого человека, и после его появления он услышал, что Магомет пишет дополнения к каким-то текстам, которые успел взять с собой из Мекки, но тогда Абд Умар еще не понимал все величие Пророка.
        Затем началась война, когда люди из Мекки попыталась вторгнуться в Ятриб, чтобы добраться до Пророка и убить его, и Абд Умар добровольно вызвался защищать его. Ему довелось участвовать во многих кровавых стычках, где он, раб и полунегр, дрался в личной охране Пророка, что дало ему возможность своими глазами видеть, как блистательно этот святой человек руководит боем. И однажды Абд Умар объяснил своим воинам: «Трижды за эти дни мы должны были потерпеть поражение, если бы нами не руководил Магомет, - и трижды ему удавалось отбросить превосходящие силы врагов и нанести им поражение». И всю свою военную мудрость, которой сейчас обладал Абд Умар, он почерпнул, наблюдая за Магометом.
        Именно во время военной службы к нему впервые пришло уважение к Магомету, но вскоре он начал чувствовать и духовную силу этого человека. Абд Умар был слишком молод, чтобы числиться среди друзей Пророка, но был достаточно близок к нему, дабы воспринимать силу его слов - пять ступеней этого учения были так просты, что любой человек мог их понять: старые боги мертвы; есть только один Бог; о нем оповестили евреи; Он послал своего великого пророка Иисуса Христа, дабы тот открыл Его воззрения; а теперь Он послал последнего пророка Магомета, чтобы тот завершил их. Когда Абд Умар слушал его, Магомет всегда настаивал на одном: он явился из Аравии отнюдь не с каким-то странным новым учением - он лишь завершил то, что до него начали евреи и христиане.
        Так что, когда Абд Умар тем прохладным утром шел к караван-сараю, готовясь войти в город, которого никогда раньше не видел, он был полон уверенности, что не столкнется с защитниками города, потому что ими могли быть или евреи, чья религия одряхлела и потеряла всякий смысл, или же христиане, которые ошибочно посчитали своего Иисуса последним пророком. Абд Умар не испытывал ни малейшей ненависти к своим противникам; он жалел их временную слепоту и был полон желания помочь им обрести Бога. Правда, во время взятия Дамаска и Табарии некоторые евреи и христиане медлили принять послание Пророка, и без убийств не обошлось, но эти дни остались в прошлом. Они начинают заново, и в Макоре не будут больше убивать ни евреев, ни христиан, потому что все три веры должны терпимо относиться друг к другу; вожди ислама поняли, что, если оставить в живых евреев и христиан, они не только принесут богатство этой земле, но и через несколько лет признают моральное верховенство откровений Магомета и конечно же обратятся в другую, правильную, веру.
        В этом задумчивом настроении Абд Умар снова оказался во дворе караван-сарая и молча оседлал своего верблюда, дав тем самым сигнал к готовности. Не было ни возгласов, ни лязга сабель, которые раздавались, когда отряд Абу Зейда пошел на Цфат; войска, на которых легла ответственность за новую политику арабов, тихо покинули город и, избегая привычных дорог, нашли тропу, которая быстро вывела их на высокое место, откуда они и двинулись через вершины и болота, отделявшие их от Макора. Рейд по пересеченной местности оказался нелегким, но наконец они вышли на Дамасскую дорогу, откуда предстояло сделать последний рывок в конном строю. Последняя часть пути, когда приходилось карабкаться по крутым склонам к западу от Табарии, оказалась самой трудной, и Абд Умар, возглавлявший отряд, все время подбадривал своих всадников, пока наконец они не поднялись на верхушку странного холма, формой напоминающего верблюда, именуемого Рога Хаттина. Здесь он остановил свой отряд, чтобы проверить состояние коней и дать последние указания.
        - Никого не убивать. Никаких поджогов. Не наносить урона ни пальмам, ни оливковым деревьям.
        Он подождал, чтобы эти новые приказы дошли до всех и каждого, а затем подъехал к каждому из своих лейтенантов, чтобы лично напомнить каждому из них:
        - Сегодня вечером Макор должен признать Пророка, и его жители должны стать нашими друзьями.
        Командиры мрачно кивнули, и он повел отряд дальше на запад.
        Когда они в конном строю оказались в самом сердце Палестины, он впервые вспомнил, что слышал об этой богатой стране. Он несколько лет водил караваны из пустыни между Ятрибом и Дамаском, по шесть недель в седле на каждом перегоне, и до него доносились смутные слухи, что к западу лежит небольшая страна, занятая греками и римлянами, но рассказы эти не производили на него никакого впечатления до того путешествия, после которого он и познакомился с Магометом. Он вернулся в Аравию с грузом золота из Византии, когда, возглавив караван торговцев из Мекки, несколько дней вместе с ними шел к югу. Наконец один из них сказал: «Я должен поворачивать на запад, к Иерусалиму», и вот тут Абд Умар впервые услышал рассказы об этом городе.
        - Его раздирают ссоры между христианами, - сказал торговец из Мекки.
        - Против кого выступают христиане? - спросил Абд Умар.
        - Против самих себя, - ответил купец, огорченно покачав головой, и повел своих верблюдов к холмам, за которыми протекал Иордан.
        А теперь Абд Умар и сам оказался в Палестине, убедившись, что тут в самом деле все так запутано, как в свое время и рассказывал купец из Мекки: после того как арабы, завоевав Дамаск, захватили и Табарию, почти не встретив вооруженного сопротивления, к ним явились главы трех разных христианских церквей с жалобами друг на друга, и свары доходили до смертоубийства. Шпионы, являвшиеся в караван-сарай в Табарию, докладывали, что точно то же самое творится в Макоре и Цфате, а Акка решительно поделена между церквами, сцепившимися за право собирать деньги с паломников, прибывающих из Рима и с запада, чтобы побывать на Галилейском море. В Дамаске же ссоры между христианскими церквами были просто позорищем, из-за чего - и еще желание привлекать паломников к посещению святых для них мест, поскольку они несли с собой богатства, - Абд Умар принялся изучать христиан и их привычки, собирая все доступные ему сведения у шпионов и у глав церквей в захваченных Дамаске и Табарии.
        К этим занятиям его побуждали однажды сказанные ему слова Магомета:
        - Существуют только три разрешенные религии - иудаизм, христианство и наша вера, - и все они приемлемы, поскольку каждая исходит из Книги, которую вручил лично Бог. Он указал, что евреи получили свой Ветхий Завет через Моисея, христианам Новый Завет принес Иисус Христос, а у арабов есть Коран, и, поскольку он впитал в себя лучшее из предыдущих двух книг, в них больше нет необходимости.
        В один из памятных дней Магомет сказал своим спутникам:
        - Изучайте традиции евреев и христиан пядь за пядью, локоть за локтем… неотступно следуйте за ними, пусть даже придется нырять в нору ящерицы.
        Потом уже, когда шли долгие дискуссии об этом учении, Пророк в присутствии Абд Умара сказал:
        - Вы убедитесь, что нашими самыми преданными друзьями будут те, кто называют себя христианами, потому что они, как и мы, - народ Книги.
        В Табарии, после того как Абд Умар положил конец сварам между различными сектами христианской церкви, он попросил священников растолковать ему свою веру и испытал облегчение, убедившись, что слова Магомета были правдой: эти христиане почитали трех знаменитых предшественников Пророка: Иоанна Крестителя, Деву Марию и Иисуса Христа. Он выяснил, что христиане относились к Деве Марии с тем же благоговением, что и арабы, и это успокоило его.
        Тем не менее одновременно он убедился, что христианская церковь настолько непоправимо расколота между византийской, римской и египетской епархиями - дело было в каких-то теологических проблемах, в которых он не мог разобраться, - что о надеждах на примирение не стоило и думать. Он подозревал, что из-за своих непримиримых столкновений христианство скоро захиреет, как дерево без корней, выдернутое из земли и брошенное на солнце в пустынном вади, и его обязанностью было сделать так, чтобы последние дни этой религии прошли в мире и покое. Он решил, что, войдя в Макор, отнесется к христианам с подчеркнутой любезностью, надеясь, что они сами увидят свои ошибки и обратятся в ислам.
        Не слишком ли он был самонадеян в этих предположениях? Ни в коем случае, потому что в эти ранние годы своего расцвета, когда такие предводители, как Абд Умар, знали Магомета лично, ислам представлял собой чудо сплоченности и порядка; в сравнении с хаосом, который терзал христианскую церковь, и растерянностью, охватившей евреев, ислам следовал своим заповедям и знал, куда двигаться, так что можно было понять Абд Умара, который истово верил, что будущее принадлежит исламу. Еще не пришло время, когда ислам стал жертвой раздиравших его ересей, еще более непримиримых, чем в христианстве, но уже давало себя знать противостояние враждебных лагерей. Еще при жизни Абд Умара был убит святой Али, родственник Пророка и муж его дочери Фатимы; под предлогом чистоты веры его сыновей неустанно преследовали, и это занятие подчинило себе многие величайшие умы ислама и его творческие силы, причинив урон, который никогда так и не был излечен.
        Если бы Абд Умар поближе пригляделся к своей религии, он бы заметил, что ее начинают раздирать противоречия, но, как и большинство религиозных людей своего времени, он куда больше был занят раздорами, присущими другим религиям, чем язвами, которые вскоре поразят его собственную, так что, когда он вел свое войско к лесу, отделявшему его от Макора, он напомнил себе: ни при каких обстоятельствах мы не должны вмешиваться в ссоры между христианами, ибо скоро им придет конец и христиане присоединятся к нам.
        Сгрудившись за уже несуществующими стенами города, христиане Макора ждали развития событий. В их общине существовало болезненное разделение между четырьмя ересями, которые в то время разъедали христианство. Но даже взятие Дамаска арабами и соответственное прекращение торговли не заставили эти секты объединиться против общего врага. Падение Тиберии пресекло поток богатых паломников в Капернаум. И теперь было ясно, что с появлением ислама пришел конец выгодной торговле реликвиями, которой занимался Макор; каждый год несколько дюжин берцовых костей, якобы принадлежавших святой Марии Магдалине, сбывалось наивным верующим, которые увозили их домой, - и те становились предметом поклонения в маленьких европейских церквах. Потеря этих доходов скажется на городе самым печальным образом. Но тем не менее, христиане не прекращали ссориться.
        Конечно, главный предмет спора - был ли Иисус человеком и в то же время Богом, как считали египтяне, или Он был человеком и лишь потом Богом, во что верили в Константинополе, - как и предвидел отец Эйсебиус, давно был разрешен: и та и другая сторона заблуждались, и все добрые христиане теперь признавали, что Христу изначально были присущи две сущности - одна извечно человеческая, а другая столь же извечно божественная, хотя египтяне отказывались отринуть свои убеждения и на их основе создали отдельную церковь. Но к удовлетворению многих, дебаты о физической природе Христа перешли на более высокий уровень, и проблема, которая сейчас терзала церковь, звучала так: была ли духовная натура Христа человеческой или божественной?
        В базилике Святой Марии Магдалины, возведенной примерно триста лет назад и хорошо известной в Европе своими мозаиками, которую паломники посещали на пути к святым местам и обратно, правил епископ - он был назначен императором из Константинополя и подчинялся потребностям императорского правления. Человеком он был слабым и неумелым. Он было попытался как-то умиротворить Макор, но в своих стараниях стал настаивать на ортодоксальной точке зрения, что у Христа были две отдельные сущности, человеческая и глубоко божественная; но простодушные жители Макора так и не смогли принять эту доктрину, поскольку в глубине души считали, что у Христа была только одна натура, человеческая и в то же время божественная. Так что епископ в своей базилике излагал идеи Константинополя своей тающей пастве, а в убогой церкви к востоку от главных ворот горожане, веровавшие в единую натуру Христа, поклонялись ему в соответствии с известными обрядами Египта. Время от времени епископ, угрожая им, вводил в город императорские войска из Константинополя, и с появлением солдат все, веровавшие в единую натуру Христа, покорно
собирались в базилике, клятвенно обещая и епископу и наемникам, что отныне они будут придерживаться ортодоксального убеждения в двойственности природы Христа, но, как только солдаты покидали город, они шумно возвращались в свою церковь, распевая:
        Тело Христа одно,
        Да святится навеки!
        Мать Иисуса Богу подобна,
        Да святится навеки!
        Когда эта провокационная песня разнеслась по улицам города, разъяренные «византийцы» решили перебить «египтян», так что в Макоре часто лилась кровь; но ересь продолжала существовать, и излечить ее не удавалось. Как глубокая трещина среди последователей Магомета, угрожавшая превратиться в непроходимый провал, такой же разрыв между Египтом и западом утвердился навечно.
        Кроме византийской и египетской сект, в Макоре существовали еще две церкви. Одну поддерживал Рим для помощи паломникам из Европы, а другая служила нуждам странной восточной секты несторианцев, и между этими двумя группами тоже нередко возникали ссоры - так что в этом небольшом поселении существовал микрокосм богословской анархии, характерной для церкви в Азии: византийцы из Константинополя, римляне, египетские сепаратисты и несторианцы.
        И вот в этот кипящий котел страстей один из самых благородных императоров Византии вбросил привлекательное новое богословие. Гераклиус был солдат, ученый и святой. Как воитель он недавно нанес поражение персидской династии Хосроев и отвоевал подлинный Крест Господень, который впервые нашла триста лет назад императрица Елена, и этот подвиг поставил его во главе христиан всего мира. Следуя второму своему увлечению, он изучил разногласия, угрожавшие единству его церкви, и теперь, будучи праведным святым человеком, был готов предложить талантливый компромисс, приемлемый для византийцев и римлян, для египтян и несторианцев, если только они, искренне веруя, примут его предложение. В эти роковые годы, когда арабы захватили Дамаск и половину его империи, Гераклиус был занят трудами по разработке всеобъемлющего компромисса, который достиг Макора в такой вот форме: «Глубоко озабоченные желанием положить конец тем раздорам, что терзают нашу церковь, мы решили, что больше не будет споров о природе Иисуса Христа, одна ли у него сущность или две. Проблема эта несущественна, и таким образом мы провозглашаем,
что, как бы человек ни веровал, его радостно примут в нашей церкви. Забыв о телесной природе Христа, сим мы объявляем, что он представляет собой единую волю, которая безупречно представляет волю Бога. Таково ныне верование всех подлинных христиан, от имени которых мы и говорим».
        Императорский эдикт был зачитан ранним летним утром, а уже к вечеру в ходе церковного бунта были убиты три человека. И в последующие дни епископ плачуще взывал в своей базилике:
        - Есть две сущности Христа и одно повеление. Таков закон.
        Но упрямые египтяне возражали:
        - Есть лишь одна сущность и две воли, - так что примирительный жест императора вызвал только новую ересь, которая взбудоражила общину.
        И когда мусульманское войско мощным потоком шло с востока, дабы положить конец власти Византии в Галилее, жители этих непокорных мест продолжали свои жаркие споры о природе Христа, не догадываясь, что пускают в ход те же доводы, что так возбудили Макор в те дни, когда молодой еврей Менахем бен Иоханан вошел в лоно новой церкви как Марк, и нынешние дебаты были столь же банальными, как и тогда - попытки создать основу, исходя из которой христианство может завоевать мир. Если одни считали Иисуса человеком во плоти и крови, то Его божественность была совершенно бессмысленна, а также не существовало и чуда Марии, Матери Божией; с другой стороны, если согласиться с доводами, что Он был Богом, и никем иным, то сходило на нет значение Его воскрешения, как человека, а распятие на кресте надо было толковать как Божье намерение доказать свою правоту, и тут не было ни человеческих страданий, ни мук. Тем не менее, если бы удалось внушить убеждение, что и сущность Христа, и Его природа, и Его действия несут в себе черты и человеческого и божественного начала, то церковь обрела бы хоть и шаткий, но единый
принцип, на котором уже можно было бы возводить огромное здание веры и философии. Таким образом христиане Макора приняли участие в исторической битве о значении Христа, но тонкое предложение императора Гераклиуса мало помогло ее исходу, потому что через несколько недель после его оглашения из Табарии прибыли дозорные с известиями, что арабы собираются взять Макор, а Птолемаида уже захвачена.
        Абд Умар, слуга Магомета, который, покинув открытые пространства, вел своих всадников через леса Галилеи, был сбит с толку противоречивыми утверждениями христиан; но вот евреи привели его в окончательную растерянность, потому что он никак не мог понять, почему они отказываются признать Магомета. Он старался разрешить эту проблему со старанием и любовью, потому что в глубинном смысле слова он и сам мог считать себя евреем.
        Раб-полунегр, какое-то время он был собственностью некоего Умара, от кого и получил свое имя Раб Умара. Когда тот куда-то исчез, он перешел в руки могучего рыжего еврея Бен Хадада, чьи предки ушли из Палестины в те бурные годы, когда римский генерал Веспасиан громил восставших евреев. Колено Бен Хадада, прибыв с караваном из Галилеи, встретило в Аравии, где среди песчаных барханов стояли белокаменные города, теплый прием. Евреи жили сами по себе, повинуясь законам Торы, и постепенно обретали репутацию умелых торговцев, особенно в родном городе Бен Хадада Ятрибе, который вошел в историю под именем Медина.
        Бен Хадад был высоким, сильным и жизнерадостным человеком, чьи караваны приносили ему преуспеяние. Во время путешествия в Дамаск он усвоил часть Талмуда, доставленного сюда из Вавилона, и это знание некоторых высказываний отцов еврейской учености сделало его чем-то вроде духовного пастыря своего племени, но он никоим образом не походил на традиционного раввина, мудреца или учителя. Он был добродушным и беспечным человеком, которому нравилась шумная суета торговли и который послал своего приемного сына Абд Умара в пустыню с караваном, когда тому минуло лишь одиннадцать лет.
        - Заботься о верблюдах, и Бог позаботится о тебе, - сказал Бен Хадад темнокожему мальчику. - Если человек просит пятнадцать кусков, дай ему шестнадцать… если собираешься и дальше вести с ним дела.
        Когда другие евреи Медины отказывались заниматься делами в шаббат, Бен Хадад доказывал:
        - Если к вечеру пятницы мои верблюды в полулиге пути от дома, Бог сам пожелает убедиться, что они благополучно добрались до своих стойл.
        Кроме того, он учил Абд Умара:
        - Если ты провел три дня в пустыне, выхаживая больного верблюда, Бог как-то возместит тебе потерю.
        Ему было сорок восемь лет, у него было четверо жен и множество детей, но больше всех из них он любил Абд Умара, потому что раб был умен, сообразителен и так же любил хорошую жизнь, как и Бен Хадад.
        - Если молодой человек, отправившись в Дамаск, не может познакомиться с девушками из Персии, то ему лучше оставаться дома с женщинами, которые перебирают финики.
        Лучше, чем многие другие арабы, Абд Умар понимал, как много Магомет привнес в Коран из поучений еврейских мудрецов, и он одобрял Пророка, который, стараясь подчинить и старых и молодых одной силе, делал благородные попытки перетянуть евреев на свою сторону. Иерусалим, тот город, откуда он вознесся на небо, Магомет назвал тем местом, к которому во время молитвы должны обращаться лицом его последователи; он неоднократно убеждал своих еврейских соседей, что он, как и они, происходит от Авраама - хотя для него он был Ишмаилом; и он включил в свою религию все то, что для евреев было самым ценным: понятие единого Бога, видения Моисея, откровенность и прямоту Иосифа, славу Саула, Давида и Соломона и житейскую мудрость Иова. Для любого умного человека религия Магомета логически должна была стать следующим шагом после возвышения иудаизма, и Пророк ждал, что евреи присоединятся к нему. И наверно, это было символично, что, когда он бежал из Мекки в Медину, первым человеком, который гостеприимно встретил его у ворот Медины, был еврей Бен Хадад, и едва ли не первым поступком Магомета, когда он обосновался в
новом доме, стало приглашение колену Бен Хадада присоединиться к нему.
        Но почему же эти евреи отказались? Почему? Абд Умар часто удивлялся этому, припоминая ту ироничную манеру, с которой Бен Хадад посмеивался над Магометом, когда тот предлагал отложить Ветхий Завет и углубиться в Коран. Когда он на него нажимал, Бен Хадад говорил:
        - Я согласен с тобой, что тут есть только единый Бог, но вот пророчеств не хватает.
        Магомет возражал ему градом аргументов, логика его была убедительна, как у каждого, кто хоть раз пересек Аравию, но еврей отвергал ее своей каменной убежденностью:
        - В Торе есть все, что нам необходимо.
        Абд Умар помнил то утро, когда он в последний раз попрощался с Бен Хададом: ему было двадцать лет, и он собирался в очередной раз повести свой караван в Дамаск, когда Магомет и несколько его последователей затеяли под соседним деревом оживленный спор, и, как только он услышал вдохновенные слова, слетающие с губ Пророка, он остановил своих верблюдов и стал слушать, в первый раз осознав, что он - черный раб еврея - призван к миссии, которая продлится всю жизнь. И он испытал безрассудный восторг, с благоговением слушая откровения человека из Мекки:
        Когда скрылось солнце,
        И когда упали звезды,
        И когда сдвинулись горы,
        И когда большие верблюды вместе с молодыми
        Сгрудились на обочине,
        И когда дикие звери прижались друг к другу,
        И когда вздыбились моря,
        И когда души слились,
        И когда девушка-ребенок, погребенная заживо, спросила,
        За какие грехи ее убили,
        И когда открылись страницы,
        И когда небо разорвалось в клочья,
        И когда полыхнул свет из ада,
        И когда приблизился рай,
        Тогда каждая душа поняла, что свершилось сотворение!
        Это апокалипсическое видение произвело на него такое впечатление, что, когда речитатив смолк, он простерся перед ясновидящим, воскликнув:
        - Я твой слуга!
        - Не мой, а Бога, - сказал Пророк, и в это мгновение Абд Умар принял на себя обет, который йотом вел его всю жизнь, превратив его из раба в предводителя верующих.
        Находясь в только что обретенном состоянии возбуждения, он пришел к Бен Хададу и сказал:
        . - Отец, я преклонился перед Пророком.
        Сначала рыжеволосый еврей нахмурился, но затем великодушно сказал:
        - Надеюсь, в этом ты нашел утешение.
        - Ты присоединишься ко мне?
        - Нет. Бог един и говорит с евреями через Тору.
        Уверенность Бен Хадада сбила его сына с толку, но наконец он понял:
        - Ты главный и поэтому должен оставаться евреем. Но остальные…
        - Придут ли они к Магомету? - засмеялся купец. - Мы евреи, потому что продолжаем верить в некоторые вещи. К вам никто больше не придет.
        Ответ этого еврея обеспокоил Абд Умара, и он счел себя обязанным сообщить:
        - Я в последний раз поведу твой караван в Дамаск.
        - Сынок, - не без юмора ответил Бен Хадад. - Я воспитал тебя богобоязненным человеком. Христиане Дамаска точно такие же, как и Магомет. Мы как-то сработаемся.
        Тем не менее, предположения Абд Умара оказались верны. Он в самом деле совершил для еврея последний переход в Дамаск, но не мог объяснить даже сам для себя причины, которые положили конец их отношениям. Несмотря на все подходы Магомета, евреи Медины продолжали упорствовать. В отсутствие Абд Умара они даже присоединились к врагам, развязавшим войну против Магомета. Они публично высмеивали Коран и объединились с язычниками в попытках остановить его торжество, и в один ужасный день, который новая религия долго старалась забыть, восемьсот евреев Медины согнали на рыночную площадь, подвели к откопанному рву - и одного за другим стали обезглавливать, так что их головы и тела валились в поджидавшую могилу. Перед смертью каждому еврею предлагалась жизнь, если он даст правильный ответ на вопрос: «Готов ли ты отречься от своей веры и присоединиться к нам?»
        Бен Хадад лишь рассмеялся, услышав этот вопрос, и его голова полетела в одну сторону, а тело в другую.
        В тот день семьсот девяносто девять евреев отвергли Магомета. Только один спас жизнь отречением от своей веры, и, когда трагедия завершилась, стали ясны два факта: евреи не собирались принимать новую религию, но истребить их всех было невозможно. Они были хорошими крестьянами, и земля в них нуждалась, так что с трудом было достигнуто перемирие: если они будут правильно вести себя, то могут веровать в свою Книгу, но их обложили высокими налогами и лишили свободы передвижения.
        Чтобы продемонстрировать свою готовность к прощению, Магомет прибегнул к помощи драматического жеста. Когда эта жуткая бойня завершилась и в воздухе витала атмосфера раскаяния, Пророк встретился с пятью или шестью сотнями еврейских женщин, овдовевших в этот день, выбрал из них красивую девушку, которую Абд Умар хорошо знал, - Рихану, жену купца, - и женился на ней. В следующем году, когда ему пришлось казнить другого предводителя восставших евреев, он также женился на его вдове, изящной Сафье. Он дружно жил с двумя еврейскими вдовами, рассчитывая на их помощь, чтобы смягчить противостояние с арабскими евреями.
        И пока воины Абд Умара пробирались сквозь лес Галилеи, их предводитель перебирал в памяти эти мрачные воспоминания. Деревья, к скоплению которых арабы не привыкли, подавляли и его, и солдат, а Абд Умар вспоминал тот печальный день, когда он вернулся из Дамаска и обнаружил, что Бен Хадад казнен. Он пошел к длинной насыпи могилы, чтобы почтить память этого доброго еврея, который так много дал ему, и, стоя рядом с ней, осознал: «Из каждых десяти ребят, с которыми я играл ребенком, девять погребены в этой могиле». И тяжесть этого ужасного свершения, которая в тот день легла на плечи, никогда не покинула его; она вместе с ним пришла в Галилею.
        Тем не менее, он отвлекся от этих воспоминаний, когда лесная дорога вышла на прогалину между окружающими холмами, и на вершине одного из них, где, как звезда в ночи, светился Цфат, арабы увидели огни пожарищ. Они смотрели на них со странным чувством: их братья ворвались в город и громили его - им же это будет запрещено. Один из всадников уверенно сказал:
        - Там Абу Зейд.
        Абд Умар резко повернулся в седле и рявкнул:
        - С пожарами покончено! - И, снова бросив взгляд на вздымающиеся столбы дыма, добавил: - Мы и без этого возьмем Макор. - Он опять погнал своего верблюда в мрачные лесные заросли. Пошел дождь, и Абд Умар понимал, как труден будет переход через болото, но он не мог думать о том, что им сейчас предстояло: из памяти не выходил тот день, когда он впервые увидел длинную могилу евреев. Именно там, в том месте, над которым витала смерть, он стал тем человеком, которым и был сейчас: отважным предводителем, всегда готовым вступить в бой, - но он никогда не смирится с убийствами из мести.
        На узких убогих улочках Макора евреи с тревогой ожидали зловещего появления ислама. Они знали о падении Дамаска, о захвате Тверии, святого для них города на берегу озера. Стоял сезон непогоды, и они невольно ежились, когда раввин добавлял к их молитвам слова благодарности Богу за ниспослание дождя: «О Господь наш, Ты всемогущ. По Твоему велению дует ветер и падает дождь». Треть населения Макора снова стала еврейской, а в окружающих долинах еще много семей обрабатывало землю, потому что евреи, как встарь, предпочитали сельскую жизнь делам в городе, где все денежные дела вели греки. К тому же евреям не дозволялось играть существенную роль в христианском городе, потому что Константинополь ввел правило, по которому евреи не имели права ни ремонтировать, ни строить здания в дополнение к уже существующим. Более того, если в городе существовала синагога, то она не имела права ни высотой, ни убранством превосходить христианские церкви, а поскольку маленькая несторианская община в Макоре мало что могла себе позволить, синагога была подлинной лачугой.
        Убожество евреев выражалось не только внешне: запуганный раввин, возглавлявший общину, был столь же немощен в духовном смысле, как и синагога в физическом. Он не был ни пожилым человеком, полным мудрых традиций жизни в Палестине, ни молодым ученым, познавшим внутреннюю силу Талмуда. Он был просто сорокалетним мужчиной, раболепствующим перед могуществом Византии, и слепым приверженцем сухих формулировок Талмуда. Книжник-моралист, он считал своей обязанностью держать евреев в покорности гражданским законам Константинополя и религиозному диктату Талмуда. В длинной истории иудаизма было много таких раввинов. Несмотря на них, религия все же выжила, но настоящие раввины, такие, как Акиба, у которого были те же проблемы с Римом, как у раввина из Макора с Византией, но который в этом процессе смог умножить значение иудаизма и внести в него куда больше достоинства, чем когда он приступил к нему, был бы поражен узколобостью местного раввина. Ребе Акиба охарактеризовал бы его лишь одной фразой: он ничем не хуже, чем те христианские священники, которые служили в этом маленьком городе, когда гибло владычество
Римской империи в Палестине.
        Откуда они вообще появились, эти евреи Макора? После великого изгнания 351 года, когда Тверия лежала в развалинах, а составление палестинского Талмуда подходило к концу, в каждой отдаленной долине еще существовало несколько выживших семей, и, когда бури стихли, эти остатки еврейской общины стали стягиваться к таким городам, как Макор, и сбиваться в беспомощные группы, у которых не было ни средств, ни настоящих лидеров. Один или два раза в каждое десятилетие несколько евреев из Птолемаиды или Кесарии, где общины уже надежно встали на ноги, пускались в долгое путешествие до Вавилона, где теперь обосновался центр иудаизма. Там они насыщались знанием того, что говорят и делают духовные вожди, и, возвращаясь, такой путешественник рассказывал в соседних деревнях о решениях, которые только что принял Вавилон. А если ему случайно доводилось встретить судно из Испании, на котором для путешествия по святым местам прибывало несколько странствующих ученых, он рассказывал евреям Макора о чудесах Европы, и его слушали с открытыми ртами.
        В этот кризисный год, когда ислам уже был на марше, только объединившись, страна могла противостоять нашествию. Но дурак раввин ухитрился внести в свою общину болезненный разлад, и причина его была настолько древней, что казалось, будто она вышла из свитков Книги Исхода. И как большинство классических трагедий Торы, она началась просто и незамысловато. Жили два брата. Один был женат на привлекательной женщине. Другой пока оставался холостым.
        В последние две тысячи лет во всей Палестине, кто бы ни владел ей, всегда оставалась одна профессия, в которой безраздельно господствовали евреи, - красильное дело. Чаны, располагавшиеся к западу от церкви, принадлежали этим двум братьям, Иуде и Аарону, старший из которых несколько лет назад женился на Шимрит, стройной и красивой молодой женщине. Отец ее на мулах возил товары на рынок в Птолемаиде, а младший брат был женат на коренастой и трудолюбивой сельской девушке. Брак Иуды и Шимрит оказался счастливым. Хотя у них не было детей, их окружала обстановка теплого и любящего еврейского дома, который был источником света в те мрачные годы Макора. В сущности, когда евреи сравнивали своего бесхребетного раввина с Иудой, они часто обменивались мнениями: «Для этого города было куда лучше, если бы нашим раввином был Иуда».
        Но в том году ему приходилось уделять внимание многим другим вещам. Когда Дамаск пал, в Макор стали приходить странники с рассказами о непобедимости арабов, и в городе воцарился страх. Торговля с Дамаском прекратилась, на складах, вызывая тревогу, стали накапливаться груды окрашенного сукна, и братья предстали перед тяжелым выбором: то ли закрывать красильные чаны, обрекая своих работников на голод, то ли отправляться в Птолемаиду выяснять, не удастся ли всучить штуки сукна купцам, прибывающим из Венеции и Генуи. Таким образом, в начале ноября Иуда сделал то, что в течение прошедших столетий делали тысячи жителей этого маленького города: он оделся в лучшее платье, нашел себе спутников и пустился в путешествие в Птолемаиду, которая продолжала оставаться для него самым восхитительным и романтичным поселением в мире; а когда он отбыл в путешествие, его жена Шимрит со смутным беспокойством начала замечать, что ее деверь Аарон посматривает на нее с каким-то странным интересом, хотя у него уже была своя жена.
        Братья всегда жили бок о бок, и их обветшавшие дома в западном конце города стояли прилепившись друг к другу. Чаны размещались посередине; к северу от них была убогая синагога, а югу - общий дом для двух семей. Аарон и его большая семья размещались в одной половине дома, а Иуда и Шимрит занимали другую. Часто две семьи садились к общему столу, и у Аарона было много возможностей хорошо узнать Шимрит, которая уважала его как властного, пусть и грубоватого человека, каким он и был. Он был безбород и сутулился из-за тяжелой работы у красильных чанов. Его большие руки всегда были испачканы краской, но он не заботился о своем внешнем виде и посему явно не был тем человеком, с которым Шимрит в обычных обстоятельствах имела бы дело, и теперь в отсутствие мужа она и вовсе начала опасаться его, поскольку видно было, что он испытывает к ней влечение.
        Но как бы Аарон ни выглядел, он продолжал бросать на нее похотливые взгляды. Не обращая внимания на свою жену, он настойчиво искал встречи с Шимрит и при каждой возможности хватал ее за ноги рукой в красных пятнах краски. Она всеми силами избегала его, но в той тесноте, в которой они жили, такие встречи были неизбежны, и она с трудом сдерживала проклятия, когда он неожиданно подстерегал ее за дверью. Как-то, когда жена Аарона отсутствовала, он прижал ее в углу, и его поведение было столь бесстыдно, что Шимрит закричала:
        - Я все расскажу Иуде, когда он вернется!
        - Только попробуй - и я убью его, - пригрозил Аарон, но Шимрит стала бить его по лицу. Аарону пришлось отпустить ее, и она в панике скрылась на своей половине дома.
        Забившись в угол, она слушала завывания ветра. С моря шел ураган, неся с собой в Галилею реальность зимних дней. Ночь должна была быть морозной, и на вершинах гор выпадет снег; в ожидании скорой зимы крестьяне торопливо закончат уборку урожая, а горожане, закутавшись потеплее, будут сидеть у домашних очагов, слушая, как из вади несутся завывания ветра. Макор, раскинувшийся на высоком месте, был особенно беззащитен перед зимними штормами, и паломники из Европы, которые всегда представляли себе, что Иисус и Моисей существовали в иссушающей жаре пустыни, часто с изумлением убеждались, что в Галилее так же холодно, как и в их родных краях.
        Для Шимрит это было грустное и одинокое время. В такие мрачные зимние дни она любила быть рядом с мужем, чувствовать тепло и безопасность в его объятиях. А теперь, оставшись одна, Шимрит боялась покинуть свои холодные комнаты, чтобы не столкнуться с приставаниями деверя, и, даже слыша, как играющие дети зовут ее, она не выходила к ним и лишь молилась, чтобы муж скорее возвращался из Птолемаиды. Но непогода удерживала его в этом портовом городе, и наконец настал день, когда Аарон откровенно пошел на приступ.
        Его побудила к этому странная логика, которой он убедил себя, что Шимрит с голодным нетерпением только и ждет его появления. Да стоит лишь взглянуть на нее! Восхитительная крупная женщина с широкими бедрами - а я единственный человек в Макоре, у которого хватит сил удовлетворить ее. Она одинока, и должна хотеть меня. Стоит только мне посмотреть на ее чистое оливковое лицо, и я вижу, как она хочет заняться любовью. У нее нервно дрожат руки, когда я рядом. Аарон искренне верил, что, покусившись на невестку, он доставит ей удовольствие, и считал, что косые взгляды, которые она бросала на него, служат приглашением к действию.
        И как-то утром, когда он должен был быть у красильных чанов, Аарон выскользнул из задней двери красильни и, торопливо миновав окраину города, нырнул в дверь своего дома. Убедившись, что жена гуляет с детьми, он ворвался на половину Шимрит. Внезапно представ перед ней, он схватил женщину и стал яростно целовать ее.
        Она попыталась оттолкнуть его, но с мастерством, отработанным в воображаемых сценах, он телом прижал ее руки. Одной своей рукой он зажал ей рот, а другой отбросил свободную накидку, так что она предстала перед ним голой. Он продолжал срывать с нее одежду, а Шимрит, полная ярости, отбивалась, тщетно пытаясь справиться с его силой. Когда на ней почти не осталось одежды, он, продолжая зажимать Шимрит рот, свалил ее на пол, после чего грубо и жестоко загнал ей в тело свой массивный член.
        Когда борьба достигла финальной стадии, она испугалась, что потеряет сознание, потому что едва могла дышать, но, почувствовав, как он входит в нее, как его жаркое звериное дыхание обжигает ей шею, она отчаянным усилием вывернулась, нанеся Аарону удар коленом и расцарапав ему лицо. Эта неожиданная боль разъярила красильщика, и, уже не владея собой, он нанес ей жестокий удар кулаком в лицо, от чего Шимрит едва не потеряла сознание. Не в состоянии больше сопротивляться, измученная борьбой, она осталась лежать на спине, смутно чувствуя, как он насилует ее.
        Когда он ушел, Шимрит прошептала:
        - Бог Моисея, что мне теперь делать? - и, как многие женщины, пережившие такое унижение, она приняла роковое неправильное решение. Оставшись в одиночестве, вся в крови лежа на полу, она была в таком оцепенении от случившегося, что не нашла в себе сил даже заплакать. Во время изнасилования она пыталась кричать и вообще делала все, что под силу женщине, которая защищает себя, но рот у нее был заткнут, и, даже попытайся она вскрикнуть, ее бы никто не услышал. Теперь же, когда ее голос могли услышать, она продолжала хранить молчание, полная стыда и ужаса. Час шел за часом, но она так и не издала ни звука. Холодный дождь поливал Галилею, и зима была на пороге.
        Вечером Аарон вышел к ужину с расцарапанной физиономией, но так и светясь животным удовлетворением. Уверенный, что молчание невестки служит свидетельством удовольствия, которое она получила от утренней схватки, он с неприкрытым желанием ухмыльнулся ей, и она пришла в ужас, поняв, как он истолковывает ее молчаливое поведение. Дочка Аарона спросила, кто ему поцарапал лицо, и он ответил, глядя на Шимрит:
        - Котенок с оливковой мордочкой.
        Последующие два дня были полны страха. Непогода продолжалась, и с моря плыли низкие облака, скрывая Птолемаиду в непроглядной темноте, в доме же братьев Аарон продолжал выслеживать невестку с той неотступностью, с который первобытные охотники в этих местах выслеживали львицу. Наконец он застиг ее около кухни и широким жестом распахнул свой халат, под которым оказался совсем голым. Было видно, как он хочет насытиться ею, и Аарон не сомневался, что и она только ждет подходящего момента. Аарон был так уверен, что Шимрит питает к нему любовь, что не обратил внимания, как она возмущенно отпрянула от него. Придвинувшись к ней, он дал понять, что готов возобновить игры, но на этот раз она была наготове. Выхватив из-под одежды медный нож, она застыла в готовности нанести ему удар, если он только прикоснется к ней, и на мгновение он остановился, удивленный таким развитием событий.
        Он мгновенно сбросил халат и сделал вид, что хочет ударить ее в лицо. Одной рукой он вырвал у нее нож, а другой зажал рот прежде, чем она успела закричать. «Все это притворство, - думал Аарон. - Скорее всего, она схватила нож только для того, чтобы я обезоружил ее и подавил, а она получит удовольствие, когда я буду брать ее». В соответствии со своим странным пониманием этих игр он нанес ей удар в подбородок и, пока Шимрит приходила в себя, раздел ее и бросил на пол.
        Поздно, слишком поздно она покинула этот дом, где царило насилие, и побежала за спасением к раввину, но когда Шимрит вошла в его запущенную комнату и увидела, как он горбится над грудами свитков, то смутно осознала, что пришла за помощью не к тому человеку. Сложив бледные кисти рук под ниспадающей бородой, он выслушал ее рассказ о поведении Аарона и прежде, чем осудить или оправдать его, стал рыться в грудах свитках. Найдя к своей радости нужный, он сверился с ним и, не мудрствуя лукаво, спросил:
        - Значит, Аарон изнасиловал тебя?
        - Да.
        - Сколько раз?
        - Дважды.
        - Ив первый раз?…
        - Два дня назад.
        - Ты не звала на помощь?
        - Я не могла.
        - И потом ты никому ничего не рассказала?
        - Мне было очень стыдно.
        Ребе почесал бороду и задал самый важный вопрос:
        - Где он на тебя напал?
        - В нашем доме.
        - Что рядом с синагогой?
        - Да.
        Ребе откинулся на спинку стула и стал рассматривать удрученную Женщину. Он решил, что понял ее. Старая история, знакомая всем судьям, о женщине, которая полусознательно, полусмущенно подбадривала своего любовника, чтобы через несколько дней начать маяться стыдом и унижением. Тора была полна рассказов о таком непристойном поведении, потому что патриархи были сластолюбивыми мужчинами, а их женщины - еще хуже: они крутили головы мужчинам, соблазняли, а потом требовали их наказывать. Потребовалось не одно столетие, чтобы покончить с таким необузданным поведением евреев, и раввины приложили немало усилий, чтобы сформулировать логический и непротиворечивый кодекс поведения. Но в одном они были совершенно уверены: даже самая порядочная и осмотрительная женщина может соблазнить мужчину, а завтра обвинить его в изнасиловании. Но существовала проверка, упомянутая даже в Торе: «Взывала ли она к защите при первой попытке изнасилования?» Еврейские моралисты считали, что если женщина не прибегала к этой естественной примитивной реакции, то все ее последующее поведение достойно подозрения. И сегодняшняя история
с Шимрит, женой Иуды, представляло новое доказательство этой избитой истины.
        - Свершилось плохое дело, - осторожно согласился ребе, - но оно не в том обвинении, что ты выдвигаешь против своего деверя. Зло в том, что ты соблазнила мужчину, а теперь обвиняешь его в изнасиловании.
        - Ребе! - Изумленная женщина вскинулась и поникла, словно получила удар в спину.
        - Да, - продолжил этот законник, роясь в груде свитков, дабы найти слова, подтверждающие его решение. - Так об этом и говорится… - наконец он нашел то, в чем нуждался, жесткие строчки из Пятикнижия: «Если мужчина встречает ее в городе и возлежит с ней, то обоих следует доставить к городским воротам и забить камнями до смерти: девицу за то, что она, будучи в городе, не кричала…» Отложив свиток в сторону, он торжественно сказал: - И Тора продолжает: если предполагаемое изнасилование состоялось в сельской местности, то женщина не будет забита камнями до смерти, ибо, может, она кричала, но никто не услышал. Судя по твоему собственному признанию, Шимрит, я должен приговорить тебя к смерти. Поскольку ты соблазнила брата своего мужа в городе, и если ты кричала, то даже я услышал бы тебя, поскольку синагога стоит рядом. Деверя своего ты соблазнила дважды, а теперь пришла с жалобой. На этот раз я отпускаю тебя, но держись подальше от Аарона, который уже стал жертвой твоих похотливых желаний. А когда твой муж Иуда вернется из Птолемаиды, постарайся быть для него хорошей женой.
        Оглашая это решение в пыльном беспорядке своего жилища, ребе поднялся, но Шимрит осталась сидеть. Она была настолько потрясена, что у нее не было сил сдвинуться с места.
        - Если я приду домой, - сказала она, - Аарон снова набросится на меня.
        Столкнувшись с новой проблемой, ребе сел и стал рыться в своих залежах, пока не наткнулся на раздел Талмуда, исследовавший эту возможность, который он и изложил совершенно убитой женщине:
        - «Если женщине предстоит изнасилование, которое угрожает ее достоинству и ее добродетелям, то ей лучше умереть». - Улыбнувшись ей с надуманным сочувствием, он мягко сказал: - У тебя же есть нож, не так ли? И ты знаешь закон, верно? Признайся, Шимрит. Ведь ты искушала его, не так ли? Ведь ты, как женщина, получила удовольствие? - Помявшись, он спросил: - Может быть, потому, что ты знала - Аарон может дать тебе ребенка, а Иуда нет?
        Она отпрянула от этой омерзительной личности. Наконец-то Шимрит поняла, в каком двусмысленном положении она оказалось из-за того, что молчала. Ее можно было понять. Она молчала потому, что ей силой заткнули рот и она была в крайнем смятении, но тем не менее не могла не признать, что не издала ни звука. У дверей захламленной комнаты ребе Шимрит разочарованно оглянулась. Она пришла к нему едва ли не с самой серьезной проблемой, с которой женщина может явиться к духовному наставнику, но полученный ответ не дал ей душевного успокоения. Покидая его дом, она не понимала, что при всем своем крючкотворстве ребе дал ей по поводу изнасилования самый мудрый совет из всех, что тогда существовали в мире, - и ничего, кроме него, не имелось. Если женщина не будет соблазнять нерешительного мужчину, пуская в ход те же уловки, что и птицы, и звери, как продолжится род человеческий? А если мужчина, отбросив все правила приличия, не возьмет силой робкую женщину, как такая женщина найдет себе партнера? И в этой животной трясине человеческих страстей необходимо было ввести строгие правила, а после этого соблюдать их.
Изнасилование с научной обстоятельностью было растолковано в Талмуде, и в соответствии с его точным описанием ни одна женщина, которая единожды соблазнила брата своего мужа, не будет ждать два дня, чтобы снова соблазнить его, а потом кричать «Насилие!» и искать защиты.
        Ночью продолжал идти холодный дождь, а к утру Шимрит, мучаясь стыдом и растерянностью, поднялась на крышу дома, откуда с тоской уставилась на далекие церковные шпили Птолемаиды, которые в лучах восходящего солнца меняли свои цвета и очертания. И, глядя на них, она молилась, чтобы муж сегодня вернулся домой и спас ее. Если Иуда не появится, она сама пойдет в Птолемаиду искать его, потому что была унижена до глубины души и не могла найти утешения.
        И, словно услышав ее молитвы, Иуда действительно в этот день покинул Птолемаиду, надеясь к вечеру достичь Макора, но на полпути его застиг жестокий ураган, который пронесся над прибрежными пустошами, заставив Иуду искать убежища в загоне для овец, где он провел более часа в беседах с пастухами, - а это означало, что он доберется до Макора уже в темноте. Но Шимрит, продолжая высматривать его с крыши, увидела, как он идет, и сквозь дождь кинулась к нему навстречу, чтобы найти утешение в его объятиях. Пока они были вне пределов города, она рассказала ему о печальных событиях, и он застыл на обочине дороги, как человек, на плечи которого лег тяжкий груз. Иуда стал расспрашивать ее, как все произошло:
        - Где была жена Аарона?
        - Снаружи, играла с детьми.
        - И в синагоге никого не было?
        - Кто-то мог быть…
        - Так почему ты не кричала?
        - Я была потрясена. И мне было стыдно.
        Стоя в темноте под дождем, Иуда глубоко задумался. Шимрит рассказала ему все, что поведала ребе, но на этот раз ее слушали с сочувствием и состраданием. Иуда помнил, какой застенчивостью всегда отличалась его статная жена, как при всей своей красоте она была скромна. Иуда знал ее исключительную честность даже в мелочах и верил ей, но чувствовал себя обязанным по справедливости разобраться с младшим братом.
        - Ты его каким-то образом соблазняла? - спросил он.
        - Нет.
        Выслушав рассказ жены, Иуда обнял ее и поцеловал.
        - На тебе нет греха, - успокоил он ее. - Было оскорблено твое тело, но не душа. Если ты нашла в себе смелость встретить меня и все рассказать, у тебя хватит мужества справиться и со всеми последствиями. - Он еще раз поцеловал Шимрит и, уткнувшись лицом в ее густые темные волосы, сказал: - Я люблю тебя всем сердцем, и в Птолемаиде я каждую минуту скучал по тебе. А теперь возвращайся домой и жди.
        - Что ты собираешься делать?
        Он вывел ее обратно на извилистую дорогу, поднимавшуюся к Макору, а сам пошел к оливковой роще, но она побежала за ним и, схватив за руку, потребовала ответа:
        - Что ты собираешься делать?
        - Не знаю! - с силой ответил он. - Все не так просто. - Он в одиночестве стал бродить меж оливковых деревьев, пытаясь найти достойное решение этой ситуации, и, пока его испуганная жена возвращалась к себе в холодный дом, он перебирал в уме тревожные факты. Может, потому, что Иуда был полон сострадания, он и нашел решение, которого искал, но никому не успел рассказать о нем. Когда он миновал старое ветхое дерево, чьи-то сильные руки схватили Иуду за горло и задушили его.
        Так и осталось неизвестным, кто убил Иуду-красильщика. Кто-то возлагал вину на пастухов, у которых он укрылся в непогоду, - в сумерках они проследили Иуду и в темноте напали на него, но в это было трудно поверить, потому что Иуду не ограбили. Другие доказывали, что его смерть - дело рук бандитов из Тверии, которых арабы выпустили из тюрьмы, взяв город, но Шимрит знала, в чем дело, потому что ранним утром в день убийства она, молясь, стояла на крыше и, посмотрев вниз, увидела на улочке Макора, как ребе тихонько пробирается к красильным чанам, где отвел Аарона в сторону и стал в чем-то упрекать его. Если ребе так сурово осуждал ее как ветреную женщину, наверно, он еще строже говорил с Аароном, который оскорбил брата, покусившись на добродетель его жены, когда брат был в отъезде. Хотя Шимрит не слышала голосов двух мужчин, она не сомневалась, что раввин рассказывал Аарону о ее жалобе, и видела, как деверь яростно сжимал и разжимал кулаки.
        Весь этот день ей удавалось прятаться от него, поскольку он мог ей отомстить, и вечером она с радостью увидела, как Аарон уходит из дома. А потом, когда прибежали люди, крича, что убитый Иуда лежит у дороги, она бросила взгляд на ноги Аарона. Они были в грязи, вымазанные темной землей, по которой была проложена дорога на Дамаск. Это был ужасный момент, когда она приковалась взглядом к его сандалиям. Он догадался, что Шимрит все поняла, когда она вскрикнула. Ему все стало ясно. Она не сомневалась, что он понял, почему она вскрикнула: не из-за смерти мужа, а потому, что темная грязь указала на него как на убийцу.
        Не прошло и двух дней после похорон Иуды, как ребе пришел в дом, где был траур, - поговорить с Шимрит. Взяв с собой для уверенности три свитка законов, он сел на стул, который обычно принадлежал Иуде, сложил руки под черной бородой и сказал елейным голосом:
        - Твой муж скончался, не оставив детей. Разве не так?
        - Да, так, - кивнула она.
        - Ты знаешь наши законы. Когда бездетная жена становится вдовой, она должна немедленно выйти замуж за брата покойного мужа, чтобы продлить его имя в Израиле. - Наступило долгое молчание. Шимрит слушала, как холодный дождь барабанит по крыше. - Это твоя обязанность, - продолжил ребе, голос которого был едва слышен из-за шума дождя. Его ровный гул казался символом непреложной обязанности.
        - Я не выйду замуж за человека, который убил моего мужа, - сказала Шимрит.
        - Я могу приказать, чтобы тебя забили камнями. За ложные показания. - Дернувшись, ребе добавил: - Шимрит, выходи замуж за Аарона, как предписывает закон. В честь Иуды ты родишь детей, и сегодняшние неприятности будут забыты.
        Она отказалась говорить на эту тему. Требование закона было морально оскорбительно для нее, и она не хотела даже обсуждать эту тему. Молча стоя перед раввином, она с силой прижимала руки к бокам, пряча дрожащие пальцы в складках шерстяного платья. Застыв в этой непреклонной позе, она продолжала ждать.
        Ребе предпочел не обращать внимания на ее упрямство, поскольку уже знал из прошлого опыта, какое потрясение испытывает молодая вдова, когда ей говорят, что она должна немедленно выйти замуж за своего деверя. Но это здравое правило брало свое начало в те времена, когда Моисей водил евреев по пустыне, где существование клана было куда важнее, чем чье-то личное желание, и, хотя сейчас, при оседлой жизни, были весомые сомнения в необходимости такого закона, он продолжал существовать, и ему следовало подчиняться.
        - Это обязательство возложено на тебя Господом, - пробормотал ребе. - Принеся жертву, ты продолжишь существование имени своего мужа. - Он замялся, потому что его слова не оказали ровно никакого воздействия на Шимрит.
        Она не обмолвилась ни словом по поводу этого странного вердикта, и ребе видел, что бесполезно и дальше уговаривать ее, пока еще она испытывает такое потрясение из-за смерти мужа, и расстался с ней. Но тем же вечером он убедился, что евреи Макора начали делиться на две группы. Первые говорили: «Ребе, вы отлично знаете, что Аарон убил своего брата. Почему вы настаиваете, чтобы Шимрит вышла за него замуж?» Растерянный ребе отвечал им: «Я прикажу забить вас камнями до смерти за такие слова». Вторая же группа говорила: «Закон требует, чтобы бездетная вдова выходила замуж за брата своего мужа. Почему вы позволяете ей пренебрегать законом?» - «Я занимаюсь этим, едва только у меня выпадает время», - отвечал им ребе. Но и он видел, что с каждым днем этот раскол все углубляется по мере того, как отступники продолжают упорствовать в своих взглядах.
        Наконец в конце ноября ребе явился в дом красильщика со свитком законов под мышкой и предъявил Шимрит строгое предписание:
        - Я приказываю тебе сегодня же выйти замуж за Аарона.
        Шимрит была готова, что наступит такой момент, и предпочла промолчать. Она решила, что никогда и ни за что не подчинится этому оскорбительному закону - пусть даже ее ждет изгнание или смерть под градом камней. Она слушала не слова ребе, а ровный шум дождя, и его непрестанный гул придал ей смелости и дальше решительно стоять на своем. На сердце у нее была стылая серость этого ноябрьского дня, и кровь в ней заледенела. Она никогда не выйдет замуж за убийцу своего мужа, и ограда вокруг Торы рухнула прежде, чем она произнесла хоть слово.
        Но она продолжала молчать. И так же, как Аарон после изнасилования неправильно принял ее молчание за смирение, ребе сделал ту же ошибку.
        - Вот тут написано, - стал он убеждать ее, разворачивая свитки Торы, - что, если братья живут вместе и один из них умирает, не оставив по себе детей, жена покойного не имеет права выйти замуж за чужака: брат ее мужа должен войти в нее, взять ее себе в жены и исполнять с ней обязанности мужа. И ее первенец, которого она выносит, должен унаследовать имя покойного брата, чтобы оно не исчезло из пределов Израиля. Это не мое желание, Шимрит. Такова воля Бога.
        Но она продолжала молчать. Сильная еврейская женщина, умнее многих своих сверстниц, способная к неожиданным решениям, она начала обретать уверенность в своей странной решимости, которую выражала лишь в том, что прижимала руки к бокам с такой силой, что от сдерживаемой ярости у нее побелели кончики пальцев. Не меняя позы, она с таким презрением посмотрела на ребе, что этот трусливый толкователь законов быстро заторопился к выходу. В дверях он остановился:
        - Мы все должны покорно следовать Божьему закону. Я займусь свадьбой, - сказал он и исчез.
        Шимрит осталась одна в опустевшей комнате. По крыше барабанил холодный дождь, а за стеной убийца ее мужа прижимался ухом к стене, пытаясь уловить слова раввина. Шимрит прошептала про себя:
        - Я не собираюсь соблюдать закон. Ибо если он говорит, что я должна выйти замуж за убийцу своего мужа… - Шимрит не закончила предложение, ибо понимала, насколько невозможно будет для нее доказать, что Аарон - убийца, и она предвидела, как будет давить на нее ребе, заставляя наконец принять этого красильщика с красными пятнами на руках. Но что ей оставалось делать - овдовевшей еврейской женщине без родителей? Теперь она по закону принадлежала своему деверю, и, пусть даже у него уже есть жена, ребе может приказать ей выйти за него замуж. И византийские солдаты заставят ее покориться этому решению, тем более что о нем уже формально объявлено. Все это в конце концов кончится трагедией, если она подчинится. Но она этого не сделает. И пока Аарон продолжал сидеть, прижимаясь ухом к стене, она выскользнула из дому и поднялась на крышу, где, стоя под струями дождя, смотрела в сторону Птолемаиды и размышляла, как бы ей сбежать.
        А тем временем Абд Умар, слуга Магомета, вывел своих верблюдов и лошадей из мрачного леса на тропу. Ему предстояло пересечь одно из болот Галилеи. Пока его кони и верблюды добирались до этой трясины, пошел дождь, а поскольку тропа пролегала под низко нависающими ветками деревьев, всадникам пришлось спешиться и под уздцы вести своих животных в обход по северному краю болота, и, когда арабы оказались в этом незнакомом мире с нависшим темным небом, где по земле ползали какие-то твари, Абд Умар задумался, имело ли смысл пускаться в это приключение.
        Пока они вели войны в открытой пустыне, ее необозримые песчаные просторы позволяли верблюдам мчаться на полной скорости. Абд Умар не сомневался в целях Пророка, что и доказало взятие Дамаска; в этой битве под ногами арабских верблюдов лежали так знакомые им песчаные пространства - если не считать последнего отрезка перед городом. Практически точно таким же образом пала и Табария: стремительный рейд верблюжьей кавалерии по пустошам к востоку от Иордана, быстрый бросок через возделанные земли - и взятие города. Но готовясь к штурму Макора, они столкнулись с новым видом военных действий - пугающий марш сквозь лесистые пространства, жутковатый пеший переход вокруг болота и скачка галопом до твердой дороги. Арабы предпочитали воевать по-другому, и Абд Умар уже прикидывал, когда все это кончится и он сможет вернуться в чистую и открытую пустыню.
        Он продолжал мрачно размышлять, когда услышал взволнованное ржание коней, которые шли налегке, и звуки возникшей в табуне паники. Он поскакал обратно по болотистой тропе к лошадям, которых сотрясала испуганная дрожь, и увидел, что на пути им попалась большая змея, которую один из коней забил копытами. Уже мертвая змея продолжала извиваться, и Абд Умара, как и его коней, пробила дрожь. Но тут и его конь, которого он пытался успокоить, прянул в сторону и жалобно заржал. Абд Умар, краем глаза уловив мгновенное движение, тут же развернулся, чтобы встретить врага лицом к лицу. Но это оказалась лягушка, и, пока предводитель арабов смотрел на нее, она прыгнула в болото, оставив по себе всплеск зеленой воды.
        Успокоив лошадей, Абд Умар вернулся в голову колонны. Возглавляя вереницу верблюдов, он слушал мягкое хлюпанье ног какого-то огромного животного, когда оно вытаскивало их из грязи и снова утопало в ней. Предводитель арабов в первый раз стал присматриваться к этой странной земле, по которой вел своих воинов: он видел незнакомых ему птиц, водяных крыс, заросли тростника с пушистыми верхушками, удивительную цаплю, которая, как статуя, стояла по колено в воде, дожидаясь, пока ее неспешно минуют верблюды, после чего неуклюже поднялась в воздух и стала лениво описывать круги, словно поднимаясь по невидимой винтовой лестнице.
        Человека пустыни этот болотистый край просто пугал, и на мгновение Абд Умар испытал неудержимое желание покинуть эти места. Ему хотелось быть вместе с Абу Зейдом на той вершине, штурмовать такой город, как Цфат, в неистовстве пожаров и резни предавая смерти его защитников. Но больше всего он тосковал по пустыне, этой чистой и бескрайней обители души. Пробираясь сквозь болото, он вспоминал то время, когда в одиночестве вел остатки каравана в Медину; его спутники остались в Дамаске. Вместе с другим караваном он шел до того места, где на запад, к Иерусалиму, ответвлялась другая дорога, и, расставшись с попутчиками, он шел девять дней, не встречая ни людей, ни животных и вообще ни следа человеческого существования. Ему запомнилось это путешествие, когда он пересекал сердце пустыни, где человек чувствует присутствие Бога. Сделав над собой усилие, он подавил бессмысленное желание оказаться рядом с Абу Зейдом в пылающем Цфате, но не мог справиться с инстинктивным отвращением к этому болоту и окружающим его лесам. Он подгонял отряд, надеясь поскорее покинуть это зловещее место, но его верблюды не могли
убыстрять шаг, потому что в болоте вязли их неуклюжие копыта, и, полный нетерпения, Абд Умар думал: верблюды хороши в пустыне, но тут от них нет толку.
        Он занял место в хвосте колонны, подгоняя животных, и это дало ему возможность на ходу перебирать в памяти те радикальные перемены, которые разрушили всю его прежнюю жизнь. «До тридцати лет мне были нужны лишь две главные вещи». Он имел в виду воду и финики, единственное, что должен иметь при себе подлинный всадник пустыни, потому что с ними, да при хорошем верблюде, он может практически независимо существовать в песках. Как-то ему пришлось провести со своими людьми в песках девятнадцать дней, имея при себе лишь воду и финики, но и к концу их, когда другой пищи было вдоволь, он продолжал есть мало и всегда кончал трапезу горсточкой черных фиников.
        Черных. Он подумал о своей неизвестной матери, а потом о священном камне в самом сердце Мекки - этом небольшом осколке красноватой скалы, освященном Пророком и именовавшемся черным камнем. Когда Магомет умер, Абд Умар совершил паломничество к Каабе и семь раз обошел вокруг великого камня, шепча: «Бог Каабы, будь свидетелем, что я пришел к Тебе, и не обвиняй меня, что, мол, ты не приходил к Моей Каабе, Абд Умар, потому что Ты сейчас видишь меня, смиренного человека, стоящего в тени Твоего камня. Прости меня. Прости еврея Бен Хадада. Ибо Ты видишь, что я совершил паломничество к тебе». Но когда он вспоминал тот зловещий черный камень, перед его глазами стояла черная мутная вода болота, не похожая на сладкую темную воду, известную ему. Все тут было чужое, и на долю мгновения перед ним предстала картина будущего, в которой, как говорил Магомет, смешались и черный, и другие цвета, - но она была настолько беглой, что Абд Умар не смог понять послание, которое нес с собой этот день.
        Он рванулся вперед, надеясь, что его отряд вот-вот выберется из этих болотистых мест, и, когда деревья, эти угрожающие символы чужой и незнакомой земли, стали смыкаться перед ним, он пообещал себе: если мы одержим победу над этой землей, я тут же прикажу все их вырубить. Человеку нужны открытые пространства. И снова он затосковал о пустыне, где человек видит все и перед собой, и сзади.
        - В этом мире есть только два стоящих дерева, - пробормотал он про себя. - Оливки и финиковые пальмы. - Деревья его подавляли, и, когда из их крон выпархивали птицы, пугая лошадей и удивляя всадников, это было еще одним доводом в пользу их уничтожения. - Сегодня я хочу спать там, где нет деревьев, - дал он указание своему лейтенанту, когда они остановились, чтобы дать отдых верблюдам. Эти неторопливые и медлительные животные, напившись утром в Табарии, смотрели на болотную воду с отвращением, но лошади пили ее, испуганно вздрагивая, когда мимо них прыгали лягушки.
        «Ла иль аль Аллах, - тихо повторял про себя Абд Умар, прикидывая, как им пересечь болото. - Нет Бога, кроме Аллаха». Таково было поучение Магомета, восхищавшее Абд Умара, столь же поэтичное, сколь и мудрое, и оно воплощало в себе все, во что ныне верил Абд Умар. И, двигаясь вдоль последнего участка раскинувшегося болота, он автоматически повторял эту формулу, не сомневаясь, что она защитит его от всех опасностей леса. Это было что-то вроде гипноза, когда, постоянно думая о словах Магомета, он вел своих людей вдоль последнего изгиба тропы к тому месту, где кончается темная болотная топь, где нет больше ни змей, ни лягушек; наконец он увидел перед собой твердую землю, откуда открывался путь к Макору, и мятущиеся мысли, которые посещали его во время перехода через болото, обрели твердую форму.
        Как и для большинства ранних последователей Магомета, религия Пророка была для Абд Умара всего лишь истолкованием его личного общения с Магометом - никто не мог приблизиться к этому харизматическому вождю, слуге Бога, без того, чтобы признать его главенство, - но было и много рассуждений на тему, что будет, когда он умрет; и Абд Умар был среди тех, кто считал, что движение рухнет. Он никогда не мог забыть тот мрачный день, когда Пророк в самом деле скончался. Он плакал, как ребенок, поскольку его мир рассыпался в прах, но старый Абу Бакр вышел из погребального шатра, принеся с собой слова, которые позволили жизни продолжиться:
        - Те из вас, кто почитали Магомета, должны знать, что он мертв, как и любой человек, но те из вас, кто почитали Бога, знают, что он живет вечно.
        И эта вера в неизменность существования Бога дала таким арабам, как Абд Умар, силу идти вперед.
        - Я никогда не вернусь в пустыню, - шептал он, покидая болото. - Сегодня мы возьмем Макор, а немного погодя Акку, а там я возьму корабль и поплыву к островам и королевствам… я, который никогда не видел моря.
        Он видел перед собой лишь общие очертания той великой задачи, в которую был вовлечен: распространение арабской религии по всему миру. Прощаясь с болотом, которое пугало его верблюдов и лошадей, он в той же мере прощался и с пустыней, где его кони и верблюды уверенно шли к бескрайним горизонтам.
        - Я больше не увижу пустыни, - сказал он, смиряясь с решением Бога. - Ла иль аль Аллах, - произнес он, ибо, если Бог един и Он ведает всем, лучше всего соглашаться с Его приказами. Если Бог провел раба-полунегра через это опасное болото и меж деревьев, значит, у Него есть право указывать, куда рабу идти дальше.
        «Увижу ли я когда-нибудь снова своих жен?» - подумал Абд Умар, видя перед мысленным взором тех женщин, которые с его детьми всегда оставались в Медине. Как и Магомет, он был женат на черной женщине из Эфиопии и любил ее, но под его защитой были и дочь Сулеймана, и сестра Халеда Йезда, воина. А вдруг они каким-то таинственным образом смогут последовать за ним через все моря - и босиком, с детьми, цепляющимися за их юбки, найти его в каком-нибудь неизвестном городе?
        Впереди тянулась Дамасская дорога, и разведчики, которые, оседлав верблюдов, умчались вперед, закричали издали, что все в порядке. Как раз за этим лесистым холмом и должен лежать Макор. Тяжелый переход через болото прошел успешно, и бой, если ему вообще суждено быть, займет лишь несколько минут.
        - Ла иль аль Аллах, - пробормотал Абд Умар, оседлывая своего верблюда и проверяя лошадей. Но, едва только ступив на эту самую древнюю из дорог, по которой в эти места всегда вторгались захватчики, и почувствовав под ногами ее плотность, он обрел уверенность и лишь бегло вспомнил пришедшее к нему озарение, что лежащие впереди далекие годы будут полны одиночества и пройдут в сражениях и битвах: «Когда мы возьмем город, я бы хотел найти красивую девушку-рабыню… или, может, молодую вдову». Эта запоздавшая мысль пришла к нему в голову потому, что Магомет сам имел одиннадцать жен, десять из которых были вдовами, но мало у кого в Аравии была более счастливая семейная жизнь, чем у Пророка.
        Сгрудившись в обреченном Макоре, застыли в ожидании язычники, и даже самый глупый из них понимал, что пришествие ислама означает конец одного мира и начало нового. Кто были эти язычники, которые сопротивлялись и давлению иудаизма, и пылкому христианскому рвению таких миссионеров, как отец Эйсебиус? Часть из них входила в число огнепоклонников-персов, которые лет двадцать назад появились в Палестине, считая ее частью своей империи. Другие же, рабы, доставленные с верхнего течения Нила, оставались верны своему речному богу Серапису, а несколько самых стойких, чьи предки вели начало от пещерных людей, обитавших на этих каменистых нагорьях, хранили преданность Баалу.
        Как ни трудно поверить, но эта горстка решительных мужчин и женщин, почитателей Баала, выдержала неустанный натиск доводов египтян, евреев, христиан и персов, не говоря уж об искушениях со стороны десятка других религиозных властей, включая Антиоха Эпифана и цезаря Августа, и осталась верна первобытному богу этой горы. И темными ночами равноденствия, и в то время, когда созревают оливки, эти стойкие язычники поднимались на гору за городом, где, как гласили смутные воспоминания, когда-то стоял монолит и где они поклонялись вечному богу Макора.
        Когда византийцы поставили на горе солдат с приказом убивать любого язычника, явившегося, чтобы отдать дань поклонения Баалу, несгибаемые старые хананеи остались в городе, шепотом передавая друг другу самый древний и потаенный секрет поселения: отцам рассказывали их отцы, что прямо под алтарем большой базилики, надежно скрытый напластованиями земли, стоит вечный алтарь Баала, монолит черного камня, который существовал на этом месте, еще когда люди впервые пришли в Макор.
        Так что язычники стали охотно посещать службы в базилике, слушая священников и отбивая поклоны алтарю куда чаще, чем того требовали христианские ритуалы. И конечно, когда солдат отвели с вершины горы и священники сообщили Константинополю, что почитателей Баала больше не существует, упрямые язычники снова по ночам поднимались на свою священную гору.
        В чем был секрет такой удивительной долговечности? Должно быть, в том, что любой разумный человек, который жил в близком единении с природой, как люди Макора, всем сердцем верил, что силы, вызывающие дождь, громы и молнии, полны тайны, но нет ничего таинственного в том, как и почему разражаются войны, - сколько телесных сущностей у Иисуса Христа, как он высказывает свое повеление, может ли еврей в Шаббат пользоваться золотым зубом, - нет никаких тайн, ибо истоки их сугубо земные. Весной, когда на ветвях начинали набухать молодые почки, когда некоторые из них распускались листьями, а другие расцветали соцветиями и завязывались будущими плодами, даже последний дурак в Макоре убеждался, что под ногами у него полно тайн, и ему не надо было обращаться ни к раввину, ни к священнику, дабы они растолковали ему основную загадку бытия. Наверно, проще всего было возложить эту тайну на Баала, который лежал, скрытый землей под христианским алтарем, ибо не могло быть случайностью, что священнослужители базилики выбрали именно это место, дабы водрузить на нем сердце своего святилища. Это Баал в своей древней
мудрости привел их сюда.
        В определенном смысле эти древние язычники были правы. Алтарь базилики разместился над тем местом, где когда-то правил Баал, отнюдь не в силу случайности, а по той здравой логике, которой руководствовались все религии: евреи унаследовали ее от хананеев, а христиане от евреев. А теперь и самая новая религия, пришедшая из пустыни, многое еще активнее заимствовала у христиан и евреев, но все возвращалось к тем примитивным требованиям, которые находили свое выражение в Баале, а до него - в первобытном обожествлении всего и вся, в таинственном и скрытом Эле.
        Но язычников ждала суровая судьба. Магомет резко разделил их на «народ Книги», который включал в себя евреев и христиан, и на тех, кто не знал Книги, то есть настоящих язычников. Первым было отведено почетное место в религии арабов; последним же предлагалось или обращение, или уничтожение, и известия об этом последнем выборе уже просочились в Макор, так что язычники понимали, что, когда с дороги послышится топот арабских коней, для них наступит момент решения.
        Решения в эти часы ожидания жители Макора принимали самые разные. Православные священники из Византии хотели защищать город, но еретики-христиане, которых они так долго оскорбляли, дали понять, что отказываются драться; на самом деле они были готовы приветствовать появление Магомета, поскольку предполагали, что при арабах их будет ждать большая терпимость, чем под властью Византии. Евреи же готовились к очередному рассеянию, хотя не знали, куда им придется уходить на этот раз - может, пешком добираться до тех новых стран, что возникают в Европе. А тем временем их община продолжала быть разделена между теми, кто считал, что вдову Шимрит необходимо принудить выйти замуж за своего деверя Аарона, и теми, кто придерживался мнения, что, поскольку он насильник и предполагаемый убийца брата, она свободна от такого выбора. Для занятых этой войной евреев появление арабов было всего лишь очередным инцидентом, который они надеялись пережить. Но для язычников новая религия означала конец пути, и они со страхом ждали ее.
        В таком растерзанном состоянии городок Макор готовился встретить арабов, полных такого единства, которого не знал никто из предыдущих завоевателей, - идеалы их религии объединяли арабов так, как никого раньше. История дала им удивительную возможность появиться, когда они были сильнее всех, осиянные громовой вспышкой уверенности в себе и единения, и они пришли в Макор, когда тот был в самом худшем и самом беззащитном положении за всю свою историю. Никто за последние шестьсот лет не позаботился заново отстроить городские стены или откопать источник.
        Почему это бесплодное время привело к падению цивилизации, которая в свое время была способна являть на свет таких людей, как Тарфон-гимнасиарх, строитель Тимон Мирмекс, епископ Эйсебиус и молодой еврей Менахем бен Иоханан, почитаемый историей церкви под именем Марк Антиохийский? Единственное логическое объяснение заключалось в том, что греческая концепция жизни просто была чужда вдохновения. После примерно тысячи лет существования ее государственное устройство стало негибким, закостенелым, искусство умирающим, а воинственность сошла на нет. Даже их удивительная новая религия, христианство, в котором грекам удалось сплавить божественную сущность Христа и богословские построения Павла, начало становиться сухим и формальным, не давая своим последователям в Палестине ни вдохновения, ни безопасности. Христиан, которые склонялись к более либеральной политике Рима, тиранили; тех, кто тянулся к Египту, преследовали; бедных несториан постоянно пытали, и один император за другим убеждал себя, что стоит ему только вдосталь покарать несторианцев, он покончит с этой отвратительной ересью. Вот в этой
обстановке раздробленности и крикливого пафоса эллинизму и пришлось столкнуться с растущей мощью арабов. Последствия столкновения стали для него неутешительными, но, может быть, в интересах мировой истории они и не должны были быть другими.
        А теперь Абд Умар, слуга Магомета, вывел свой отряд из болота и приказал всем пересесть на верблюдов, чтобы рвануться в галоп по Дамасской дороге. Занятый этими хлопотами, он почти не имел времени обратить внимание, что небо прояснилось и облака рассеялись. Разведчики сообщили, что впереди лежит оливковая роща Макора, и город должен быть совсем близко. Высокий раб приказал своему верблюду опуститься на колени и, когда животное подчинилось, спрыгнул с седла, приказав сорока своим лучшим воинам сделать то же самое. Вперед выдвинулись сильные и отдохнувшие кони, а верблюдов, в которых не было необходимости, пустили пастись на травянистые лужайки у дороги. Блеснули выхваченные из ножен сабли. Абд Умар подобрал полы своего полосатого многоцветного плаща, потуже затянул шнуры наголовной повязки, легко вскочил в седло своего приземистого коня песочного цвета, пристроил длинные ноги в корзинках стремян и, готовый к сражению, бросил взгляд на свое воинство. Абд Умар знал, что никого из них не надо призывать к отваге, и отдал перед боем лишь короткий приказ: «Никого не убивать!» Он развернул на месте коня,
пришпорил его и галопом помчался по дороге. За поворотом, откуда он впервые увидел беззащитный город, его внимание привлекло также зрелище слева от дороги, и оно напомнило ему о чувстве брезгливости, которое он испытал этим сырым холодным днем. На краю оливковой рощи стояла одинокая хижина: ее обитатели возделывали небольшой клочок земли, выращивая зерно, которое продавали мельнику; такие хозяйства испокон века составляли становой хребет еврейской Палестины, да и римляне так же относились к ним, но для арабов, не покидавших седел, вид этого хозяйства был публичным оскорблением. Как и большинство обитателей пустыни, Абд Умар с презрением относился К человеку, привязанному к клочку земли, вместо того чтобы свободно скитаться по путям торговли или войны. В его мире земледельцы были презренным сословием, трусами, которые без стыда и совести ровно ничего не знали ни о боевых верблюдах, ни об оружии, и Абд Умару была отвратительна мысль, что город, куда он собирался вторгнуться, был центром земледелия. Этот сельский дом вывел его из себя даже больше, чем болотные хляби и заросли деревьев… он даже сам не мог
объяснить своего состояния.
        Но как бы он ни презирал его, он не мог оторвать от него глаз, и, даже когда пустился галопом к городу, маячившему на холме, Абд Умар искоса посматривал на этот дом, вызывавший у него смутные опасения, и поклялся, что, если взятие Макора сегодня увенчается успехом, он прикажет снести все сельские дома на расстоянии дня пути. Он вспомнил, что в Коране почти не говорится о возделывании земли, а постоянно упоминаются купцы и воины. Но, миновав эту сельскую постройку, он осознал, что его первоначальная идея предать огню все такие дома была просто смешной; он устыдился, что говорит, как Абу Зейд. Арабы вышли из пустыни, чтобы нести слово Магомета в чужие земли, обычаи которых надо уважать, как бы они ни противоречили учению Пророка. Но даже столь философский настрой не мог избавить Абд Умара от презрения к людям, обитавшим в таких жалких строениях.
        - Если это город землепашцев, - бормотал он про себя, галопом летя к Макору, - то вряд ли его стоит завоевывать.
        Лейтенант, возглавлявший отряд, мчавшийся за ним по пятам, крикнул:
        - Абд Умар, я первым ворвусь в город! - Бывший раб понимал, что подчиненный хочет оберечь его от первой тучи стрел, но счел это предложение для себя оскорбительным и, пришпорив коня, снова занял место во главе атакующих - в таком порядке арабы и мчались по извилистой дороге, что вела к городу. Ни одна стрела не вылетела им навстречу, ни одного камня из пращи, и через несколько напряженных мгновений арабские всадники, не встретив сопротивления, ворвались в самое сердце города и сгрудились на площади перед базиликой, еще не зная, что им делать дальше.
        Легкость, с которой город оказался в его руках, смутила Абд Умара: он предполагал, что в первой же сабельной рубке в голове у него прояснится и он поймет, какие шаги предпринять, но, когда горожане отказались драться и встретили их с покорностью тяглового скота, он был сбит с толку и растерян так же, как и его люди. Но когда его конь испуганно заржал при виде такого количества людей, он вспомнил указания Корана и крикнул одному из своих лейтенантов:
        - Да преклонят они головы, черт побери!
        И араб, который говорил по-гречески, спешившись, приказал и евреям и христианам, чтобы они, как гласит Коран, опустились на колени, склонили головы и, положив ладони на землю, приняли унизительную позу, свойственную только рабам.
        И все четыре конгрегации христианской церкви, подчинившись приказу, распростерлись в пыли, и обе еврейские группы сделали то же самое - Аарон стоял на коленях в одной, а Шимрит в другой, - чтобы арабские воины могли ходить меж них, собирая деньги, которые преподносились как символ покорности. И когда дань положили у его ног, Абд Умар - пустив в ход греческий язык, который выучил, когда торговал в Дамаске, - объявил этим двум группам:
        - Аллах рад нашей мирной встрече. Мы и дальше всегда будем жить в мире. Вы, народ Книги, можете встать и без страха предстать передо мной. - Когда это было сделано, он обратился с простым предложением, с помощью которого последователи Магомета, завершив первую волну кровавой бойни, приступали к управлению завоеванными территориями: - Сдайте ваше оружие. Все греки и другие грабители должны покинуть страну, но остальные могут остаться и отправлять свою религию. Будете платить скромный налог, а мы обеспечим вам надежную защиту. Или же вы предпочтете принять ислам и стать полноправными членами нашей общины, в которой у вас будут те же права, что и у всех нас. - И, сказав эти слова, он застыл в ожидании.
        В этот напряженный момент христианин Никанор, сторонник византийской церкви и теории, что у Иисуса Христа было две натуры, крикнул:
        - А вы принимаете Иисуса Христа?
        - В нашем Коране его почитают как великого пророка, - ответил Абд Умар, и христианин распростерся на земле, воскликнув: «Я принимаю ислам!», но, когда он сделал это, один из византийских священнослужителей вышел вперед, чтобы остановить его. Сверкнула сабля, и большой палец священника отлетел в сторону. С той же легкостью могла слететь с плеч его голова, и все оценили этот акт милосердия.
        - В то мгновение, когда этот человек сказал «Я принимаю ислам», - холодно объяснил Абд Умар, - он стал одним из нас, и любому из вас запрещается осуждать веру, которую он избрал. Кто еще избирает Пророка?
        И многие, на удивление многие вышли вперед, чтобы принять веру завоевателей, но египтяне, которые придерживались убеждения, что у Христа было только одно тело, а Мария была Матерью Божией, обступили Абд Умара, и маленький лохматый священник спросил от их имени:
        - Ты говорил правду, когда сказал, что если мы будем подчиняться вашим законам, то сможем придерживаться нашей религии?
        Солдат, который отрубил палец византийскому священнику, оскорбился таким подозрением в нечестности и был готов нанести удар египтянину, но Абд Умар остановил его:
        - Понять правду нелегко, и вы правы, что пытаетесь разобраться. Но я не кривил душой. Вы будете свободны жить так, как хотите.
        Египетский священник склонил голову и смело сказал:
        - Сын Аллаха, мы, пришельцы из Египта, готовы платить ваши налоги и содержать нашу маленькую церковь.
        - Быть по сему, - объявил Абд Умар. Затем он обратился к христианам: - Вы будете в мире жить рядом с нами, и я смогу защитить вас, как только что обещал. Вы не должны отвергать ваших соплеменников, если кто-то из них захочет присоединиться к нам. У вас не будет права ездить верхом на конях и верблюдах, но вам разрешено пользоваться ослами и мулами. Вам нельзя строить ни церкви, ни здания, которые будут выше наших. А также возводить церкви кроме тех, которые уже существуют. - Он остановился. - Я не вижу детей.
        - Они спрятаны, - объяснил египетский священник.
        - Приведите их сюда, - потребовал Абд Умар, и испуганные матери рассыпались по городу, вытаскивая своих отпрысков из убежищ.
        Когда все малыши оказались в сборе, Абд Умар сказал по-гречески:
        - А теперь пусть каждый ребенок подойдет к своим единокровным родителям, и пусть отцы и матери подтвердят, что он плоть от плоти и кровь от крови их. - Дети разбежались по рукам матерей, которые страстно обнимали их, но примерно четырнадцать детей остались стоять в одиночестве - это были сироты города.
        Спрыгнув с седла, Абд Умар подошел к ним с такой теплотой, словно они были его сыновьями и дочерьми. У каждого он спросил: «Где твой отец?», и, когда никто не смог ответить, он сказал:
        - С этой минуты все они - дети Аллаха, потому что Магомет сказал, что все дети рождены в нашей вере. И лишь родители сбили их с пути. - Он поцеловал каждого из детей, одного за другим, и отныне они стали его детьми.
        Последний ребенок, которого он обнял, был евреем, с еврейским именем, и Абд Умар спросил:
        - Где евреи этого города? Что они решили?
        Вперед вышел растерянный ребе и сказал, что евреи выражают покорность. Они будут платить налоги, но хотят придерживаться своей веры. На что Абд Умар спросил:
        - Кто из вас хочет присоединиться к нам? - Молчание. - Меня воспитал еврей. Бен Хадад из Медины, купец. Я принес вам новую и лучшую веру. Так неужели никто не примет ее? - Снова молчание. Он больше ничего не сказал, потому что Абд Умар и не ждал от евреев, что они обратятся в ислам, но, готовясь снова сесть в седло, он заметил, что еврейская женщина, красивее всех остальных, вроде сделала движение, словно собираясь присоединиться к завоевателям. Но если и так, то ее намерение было пресечено раввином, который властно посмотрел на нее, и она не проронила ни слова. Если бы солдат увидел такое откровенное вмешательство, он бы убил раввина, но Абд Умар, надеясь избежать кровопролития, только подумал: «С этой проблемой мы разберемся потом».
        Сидя в седле, он отдал ряд коротких приказов, заставив священников собрать вокруг себя всех своих прихожан; точно так же и раввин собрал евреев. Когда все разобрались по общинам, он подъехал к небольшой группе язычников, которые держались в стороне, и крикнул:
        - Вот вы - и каждый из вас! Вы не принадлежите к народу Книги?
        Язычники продолжали хранить мрачное молчание. Кто-то с вызовом смотрел на раба, а кто-то не отрывал глаз от земли. Подъехав к первому из них, Абд Умар спросил:
        - А ты, готов ли ты тут же на месте принять ислам?
        Человек замялся, но, содрогнувшись, ответил, что останется верным персидским богам огня. Прежде чем он успел закончить предложение, огнепоклонник получил смертельный удар из-за спины: острый клинок могучим ударом снес ему голову, которая, не успело тело опуститься на землю, отлетела в сторону.
        Не обращая внимания на труп, Абд Умар подъехал к другому язычнику, высокому негру из Судана. Он дал ему пять секунд, чтобы решить свою будущую судьбу, но и тот оказался верен своему богу - в данном случае Серапису, - и араб-пехотинец уже был готов убить его, как вмешался Абд Умар. Натянув поводья, он остановил коня перед негром и сказал:
        - Я такой же черный, как и ты, но Пророк нашел место и для меня. Присоединяйся к нам.
        Высокий негр, прекрасно понимая, что сейчас может последовать, все же ответил:
        - Я верен Серапису. - И Абд Умар отвел глаза в сторону, когда его тело рухнуло на землю.
        Но третий язычник, к которому он подъехал, был выходцем из великой Семьи Ура, и, хотя, несмотря на все превратности судьбы, он продолжал поклоняться Баалу, сейчас ему потребовалось меньше секунды, чтобы сделать выбор в пользу новой религии.
        - Я принимаю Пророка! - громко и ясно крикнул человек из Дома Ура, и тепло, с которым арабы приняли его в свой круг, побудило и остальных язычников принять ислам. Когда они опустились на колени, человек Ура стоял в стороне, на том месте, откуда мог видеть и базилику, где лежал погребенный Баал, и гору, на которой тот правил, и он заверил себя: под арабами будет не труднее, чем было под византийцами.
        В этот день по приказу Абд Умара были убиты только два язычника, и, когда остальные перешли в ислам и он понял, как легко и просто прошло завоевание Палестины, он дал шпоры коню и поскакал в западную часть города, откуда за полями ему открылся вид на далекие стены Акки. До чего заманчивым казался в этот холодный день город, лежащий на берегу моря. Он сверкал в лучах закатного солнца, и высокие шпили его башен, устремленных к небу, говорили о богатствах, которые ждали завоевателей. Абд Умар улыбнулся. Захватить этот город будет не труднее, чем взять Макор, потому что, стоит с той жесткой решимостью разделить христиан, как они оцепенеют, а у евреев, преданных своим ритуалам, нет руководителя.
        - Империя рухнула! - крикнул он. - И мы прискакали, чтобы собрать ее обломки!
        Теперь он наконец мог предвидеть, что даст владение Аккой: путешествие за лежащее у стен города море, сражения в землях, названия которых он еще не знал, стремительный рост его как полководца и распространение истинной веры, пока полмира не преклонится перед ней. Не было еще человека, который, стоя на холме Макора, видел перед собой такие бескрайние горизонты, даже молодой Ирод, который так много успел сделать, - и бывший раб всей грудью вдохнул солоноватый воздух, пришедший с моря. Его эксперимент увенчался успехом: он покорил Макор добротой, и теперь шептал про себя:
        - С убийствами покончено. Пожары не полыхнули, и теперь, стоит нашим коням оказаться под городскими стенами, как этот мир покорится нам.
        Отдав приветствие воротам Акки, ждущим его, Абд Умар развернул коня и поскакал обратно в центр города, и когда оказался в нем, то увидел стоящую у красильных чанов еврейскую вдову Шимрит. Она боялась войти в свой дом, потому что там ее подстерегал деверь. И командир арабских воинов, узнав в ней ту женщину, нерешительное движение которой бросилось ему в глаза, спешился.
        Глава двенадцатая
        Уровень V
        Фолькмар
        Надгробная надпись, по приказу графа Фолькмара 11 вырезанная на известняковой плите ремесленником из Генуи в 1124 г. в Сен-Жан-д'Акре, - таким образом сын почтил память своего отца («Тут покоится граф Фолькмар из Третца, и да почиет его душа в мире. Аминь»). Камень был водружен на место в Ма-Кере 21 декабря 1124 г., через девятнадцать лет после смерти графа. Был завален руинами 17 мая 1291 г.
        Стояло утро четверга 24 апреля 1096 года, и незадолго до рассвета священник Венцель торопливо подобрался к комнате своего хозяина в замке Гретц и забарабанил в дверь. Спящий граф лишь что-то проворчал, но повторный стук окончательно вырвал его из сна, и он неохотно открыл окованную железом дверь.
        - Ну что там? - пробурчал он. Граф был крепок и статен, с широкими плечами, бычьей шеей и рыжеватыми волосами. Хотя ему было за пятьдесят, казалось, что ему сорок с небольшим; из-под ночной рубашки высовывались волосатые ноги с крупными ступнями, а из кружевных обшлагов рубашки торчали такие же большие мощные ладони.
        - Сир! - не скрывая возбуждения, вскричал седовласый священник. - Они идут!
        - Кто? - вопросил просыпающийся граф.
        - Те, о которых я вам говорил.
        - Чернь?
        - Я бы их так не назвал.
        - Если это чернь, зачем было будить меня?
        - Вы должны увидеть их, сир. Это настоящее чудо.
        - Иди-ка ты спать, - приказал сонный граф. - И я тоже пойду. - Но при этих словах он услышал в утреннем воздухе какой-то гул. Тот напоминал рокот морских волн, которые накатывались на борта его корабля, когда он возвращался после войны на Сицилии, и, прислушавшись, граф убедился, что гул растет и крепнет. Разорались петухи, стали гавкать собаки, и до него донеслось шарканье сотен ног, идущих по узким улочкам его города. А затем он услышал и звуки, идущие из-за стен города, - движение многих тел, мягкий шелест земли и неторопливое поскрипывание фургонов, которые тащили не лошади, а люди.
        - Что это такое? - спросил он священника.
        - Они идут из Кёльна, - ответил Венцель.
        - Мне бы лучше взглянуть на них, - сдался граф и на глазах священника стянул ночную рубашку, обнажив сильное волосатое тело. Он натянул шерстяное одеяние и завершил одевание парой сапог грубой кожи. Священник провел его через часовню на стену замка, откуда они увидели под собой огромное скопище людей, идущих по дороге из Кёльна в Майнц, хотя в утренних сумерках было трудно определить, сколько их всего.
        - Кто это там впереди? - спросил граф Фолькмар.
        - Дети, - ответил священник. - Они идут от города к городу, но они ничьи.
        Фолькмар облокотился на стену, с изумлением глядя, как из клубов пыли, поднятой детскими ногами, один за другим появляются мужчины и женщины, их было много - целая толпа. Они шли вразброд, и у них не было оружия. В холодном утреннем свете они появлялись подобно привидениям; они шли, застывшими глазами глядя перед собой, устало переставляя ноги, словно перед ними не было никакой определенной цели, а их просто гнало вперед стремление двигаться. Фолькмар попытался увидеть самый хвост бесконечной колонны, но он скрывался в пыли.
        - Сколько их? - спросил он своего священника.
        - В Кёльне их было примерно двадцать тысяч.
        - У них же нет оружия! И ни одного рыцаря!
        - Они и не собирались вооружаться, - ответил Венцель. - Они говорят, что одержат победу с Божьей помощью.
        Фолькмар стоял, молча глядя на эту странную армию, равной которой не помнила история Рейна. Мужчины и женщины возникали из непроглядной дали и молча брели мимо замка, а их место занимали другие. Наконец процессия превратилась в скопище повозок, которые тащили мужчины и изможденные лошади; на каждой телеге громоздились узлы с одеждой и остатки еды. На некоторых сидели дети или старухи. В людском скопище появилась группа детей, отличавшихся от тех неприкаянных, которые возглавляли колонну. Они еле волочили ноги от усталости, потому что шли уже много дней, и у них уже не было сил ни играть, ни даже глазеть по сторонам.
        - А эти дети… - Граф Фолькмар не знал, как закончить предложение.
        - У этих есть родители, - объяснил священник.
        - У них голодный вид, - пробурчал Фолькмар.
        - Так и есть.
        Граф немедля принял решение:
        - Венцель, когда они войдут в город, позаботься, чтобы детей покормили.
        - Они не будут тут останавливаться, - предупредил священник, и когда Фолькмар посмотрел на голову процессии, то убедился, что Венцель прав. Ворота города были закрыты, и колонна молча шла в сторону Майнца.
        - Остановить их! - приказал граф и стремительно спустился в замок предупредить жену и детей, дабы и они могли увидеть это удивительное зрелище.
        Венцель, худой мужчина шестидесяти с небольшим лет, торопливо миновав город, крикнул стражникам открыть городские ворота, и, когда огромные металлические петли заскрипели и деревянные створки разошлись в стороны, священник, размахивая руками, двинулся наперерез идущим. Первая часть процессии, не замедляя шага, прошла мимо, но середина колонны, увидев священника, постепенно остановилась. Когда она замерла на месте, из городских ворот в сопровождении жены и детей-подростков, сына и дочери, торжественно вышел граф Фолькмар в ярком одеянии. Громким голосом он объявил: - Мы накормим всех детей!
        Толпа возликовала, и матери начали проталкивать вперед своих детей, которых оказалось вдвое больше, чем предполагал Фолькмар, - пока наконец у ворот Гретца их не сгрудилось более тысячи. Матильда, хорошенькая жена графа, была откровенно тронута голодным выражением их мордашек и склонилась, чтобы поговорить с кем-то из девочек постарше, но все они не говорили по-немецки.
        - Сможем ли мы покормить такое количество? - вопросил священник.
        - Кормите их! - рявкнул граф, и горожане засуетились, неся с собой наспех прихваченную из дома еду. Фолькмар попытался обратиться к малышам, но убедился, что они тоже не понимают по-немецки.
        Когда он опустился на колено поговорить с маленьким мальчиком, то в первый раз увидел на плече его блузы две грубо пришитые красные полоски. Наложенные друг на друга, они образовывали крест. Показав на эмблему, он спросил Венцеля:
        - Это и есть?…
        - Да, - ответил священник, и Фолькмар, приглядевшись, увидел, что большинство толпы несет такие же украшения. Обычно крест на разодранных многоцветных одеждах был невелик, но он сразу бросался в глаза.
        Граф Фолькмар уже был готов обратиться с вопросом к супружеской паре, судя по их одинаковым нашивкам, когда сзади послышались возгласы, и разношерстная толпа раздалась в стороны, освободив дорогу какой-то, без сомнения, значительной фигуре. Ею оказался тощий босоногий священник на сером муле. Он был невысок ростом; у него были пронизывающие глаза, впалые загорелые щеки и спутанные волосы. На нем была грязная черная ряса, с накинутым поверх нее коричневым стихарем без рукавов, но отмеченным пламенеющим красным крестом. Сразу же поняв, что Фолькмар - главный человек в Гретце, маленький священник лягнул пятками своего мула и двинулся прямо к графу, хрипло взывая:
        - Такова воля Божья! Ты пойдешь вместе с нами, чтобы обрести себе спасение.
        Фолькмар с подозрением спросил своего собственного священника:
        - Он что - представляет ложного папу?
        - Да, - кивнул Венцель.
        - Изыди от меня! - гаркнул Фолькмар, отпрянув от человека на муле.
        - Такова воля Божья! - снова вскричал маленький священник, толкая вперед своего уставшего мула.
        Могучий немецкий рыцарь посмотрел сверху вниз на наездника, полного сознания собственного величия, и презрительно бросил:
        - Ты служишь ложному папе.
        - Но истинному Богу, и Он повелевает тебе идти вместе с нами!
        Фолькмар не только отказался присоединиться к этому сброду; он уже жалел, что вызвался покормить всех детей, которые теперь обступали его со всех сторон. Коль скоро этот человечек на муле в самом деле служит ложному папе, то граф Гретцский может оказаться в двусмысленном положении, если увидят, как он помогает приспешнику ложного папы, и он стал серьезно обдумывать, как бы отменить свой приказ, не втягиваясь в эту историю. Но в этот момент он потерял контроль над событиями, потому что из ворот города навстречу маленькому священнику хлынула толпа подданных графа.
        - Петр, Петр! - кричали они, и волны почитателей накатывались одна за другой, чтобы коснуться его рясы или погладить мула. Кто-то пытался выдрать клочок волос из шкуры животного, но таких отталкивали люди, оберегавшие священника.
        - Такова воля Божья! - пронзительно взывал он высоким надтреснутым голосом. Ему минуло лет сорок пять, он был худ и слабосилен, но его держала на ногах какая-то мощная внутренняя сила, которая пылала в его глазах. - Я послан, чтобы призвать вас выполнить свой долг.
        Жители Гретца благоговейно слушали, когда он внушал им, что конец мира близок, но они могут спастись, лишь если последуют за ним. Слушая его яростную вдохновенную речь, Фолькмар безоговорочно убедился, что от этого человека надо держаться подальше, и, минуя своих горожан, повел семью обратно, пока они не оказались в безопасности под защитой городских стен.
        - Чтобы никто из этой толпы не переступил порога Гретца, - приказал он страже.
        Наконец появился и его управляющий.
        - Сир, если вы хотите накормить всех детей, то выдайте мне дополнительные деньги.
        На несколько секунд Фолькмар задумался, но потом пожал плечами.
        - Мы пообещали, что накормим всех, - без особого воодушевления сказал он.
        Граф покинул ворота, у которых шумели дети, и в некотором смущении вернулся в замок, откуда продолжал рассматривать растущую толпу.
        - Там внизу их куда больше чем двадцать тысяч, - сказал он жене, после чего подозвал капитана своей стражи и предусмотрительно отдал ему приказ: - Не привлекая внимания, закройте ворота, а если кто-то попытается силой вломиться в них, ваши лучники знают, что делать. - Этими словами он дал понять, что не хочет иметь никаких дел с ложным папой.
        Поскольку появилась еда, паломники не возражали, когда ворота захлопнулись. Открывались лишь боковые дверцы, через которые подавали пишу, и наконец с кормежкой детей было покончено. Оголодавшим родителям было позволено доесть остатки, а повара, опасливо оглядываясь, чтобы граф не заметил, передавали узлы с едой маленькому священнику и его ближайшему окружению. Огромная толпа людей возобновила свое неторопливое движение к городам Майнцу, Вормсу и Шпейеру.
        - Удивительно, как этот маленький священник следит за порядком, - неохотно признал Фолькмар, обращаясь к жене, наблюдавшей, как мимо течет пыльная толпа, но она лишь вскрикнула, когда в самом хвосте шествия появилась повозка и графиня увидела, в каком жалком состоянии находятся женщина и дети, спешащие присоединиться к общине. В окружении нескольких тощих коров, лишь пара из которых давали молоко, эти несчастные были обречены на грязь и бедствия.
        - Как мне их жаль, - вздохнула графиня. - Им не стоило бы пускаться в это путешествие.
        - Проклятье! - рявкнул ее муж. - А это что такое - там, в самом конце?
        Жена проследила за направлением его указательного пальца и увидела шесть или восемь семей из Гретца, которые присоединились к пилигримам.
        - Это наши люди, - признала она.
        Фолькмар с грохотом скатился по лестницам замка. Оказавшись около ворот, он приказал страже следовать за ним и, как был, с непокрытой головой, кинулся наперерез путешественникам.
        - Ганс! - крикнул он одному из них. - Куда вы направляетесь?
        - В Иерусалим, - ответил туповатый батрак.
        - Да ты хоть знаешь, где он? - вопросил граф.
        - Вон там, - показал батрак куда-то в сторону Парижа.
        - Возвращайся за стены, - нетерпеливо пробурчал граф.
        Он приказал страже отрезать несостоявшихся пилигримов от уходящей толпы.
        - Что это такое у тебя на плече? - спросил он одного из них.
        - Крест Иисуса Христа, нашего Спасителя, - ответил тот.
        - Сними его! - потребовал Фолькмар, собираясь рвануть непрочное сукно, но его руку остановил Венцель, который вышел вслед за графом посмотреть, что делается за воротами.
        - Сир, если эти люди хотят шествовать путем нашего Господа, они должны получить такое право.
        Фолькмар развернулся лицом к священнику, который был на голову ниже его.
        - Эти мужчины и женщины нужны, чтобы обрабатывать мои поля. Стража, загоните их обратно в город!
        Стражники двинулись исполнять приказание, но священник не успокоился.
        - Ты противостоишь воле Бога? - вопросил он.
        Этот вопрос ошеломил Фолькмара. Он обычно подчинялся Божьим законам, но сейчас священник потребовал от него осознать ситуацию, которой он не понимал. И он отреагировал грубо и резко.
        - За стены! - рявкнул он и, выйдя на середину дороги, раскинул руки, как перекладины креста, дабы преградить путь.
        Незадачливые крестоносцы неохотно потянулись обратно к воротам, стоя в которых отец Венцель благословлял их святой порыв, и, когда седовласый церковник укоризненно повернулся к графу, Фолькмар проворчал:
        - Никто из моих людей не присоединится к команде ложного папы.
        Но в его словах явно недоставало уверенности, потому что он начал взвешивать слова Венцеля: а что, если его крестьяне, попытавшиеся присоединиться к шествию, в самом деле воплощали волю Христа? Полный смущения, он уже был готов вернуться в замок, как увидел, что бейлиф тащит обратно в город те горшки, из которых кормили паломников.
        - Во сколько все это обошлось? - спросил граф.
        - Нам потребуется шесть золотых монет, чтобы расплатиться с торговцами, - прикинул раскрасневшийся от натуги бейлиф.
        - Мне стоило бы следить за своим языком, - грустно признал Фолькмар и при этих словах увидел на площади перед воротами группу людей. Они с нескрываемым восторгом смотрели на какой-то предмет, который им показывал один из членов этой компании. Граф решительно протолкался сквозь толпу.
        - Что это такое? - поинтересовался он.
        - Клаус раздобыл волосы из шерсти мула, - объяснила женщина. Теперь у города был повод гордиться человеком, который стоял, держа ладони ковшиком, словно в них была горсть золотых монет.
        - Дай-ка мне посмотреть, - приказал Фолькмар, и человек, приблизившись, осторожно раскрыл ладони, на которых лежал серый волосок. Граф был готов сдуть богохульную реликвию, но увидел, какую радость она доставляет Клаусу и с каким восхищением собравшиеся смотрят на нее. Он рассерженно повернулся спиной к этим глупым крестьянам с их волосом из задницы мула.
        Фолькмар направился в юго-восточную часть города в поисках человека, обладающего здравым смыслом, с которым мог бы обсудить странные и непонятные события этого утра. Наконец он вышел к красивому дому в четыре этажа, фасад которого пересекали стропила мореного дерева. Он стоял вплотную к защитной городской стене.
        - Кто-то уже проснулся? - крикнул он у входной двери, и через мгновение юная девушка, явно беременная и откровенно довольная этим фактом, распахнула перед ним тяжелые створки.
        - Это граф Фолькмар! - крикнула она. - Заходите. Отец у себя.
        Через прихожую, заставленную массивной мебелью, она провела графа во внутреннюю комнату, где его с достоинством встретил хозяин, облаченный в длинный халат венецианского сукна с меховым воротником. Ему было между сорока и пятьюдесятью - собрат по духу, умный быстроглазый еврей с черной бородой и в шапочке, украшенной золотым шитьем. Он производил впечатление человека незаурядного ума и знаний; в деловых переговорах он всегда бывал настороже, в спорах справедлив, а в минуты физической опасности отважен. Когда девушка объявила:
        - Папа, к тебе граф, - он поклонился Фолькмару.
        Граф бывал в этой внушительной комнате, заставленной фолиантами. Нередко он заходил одолжить денег, но куда чаще - чтобы посплетничать или почерпнуть какую-нибудь политическую информацию, потому что человек в золотой шапочке умел читать и писать, а в молодости бывал во многих странах.
        - Хагарци, - сказал Фолькмар, говоря со своим другом, как с равным. - Мне нужно шесть золотых монет. Отдам, когда соберу урожай.
        На эти слова кредитор лишь кивнул, словно данная часть визита его интересовала меньше всего.
        - За ними ты мог бы прислать и своего бейлифа. Что на самом деле привело тебя?
        - Я хотел бы понять - может ли та чернь, которая сегодня утром прошла мимо Гретца, в самом деле достичь Иерусалима? - Еврей не ответил, и Фолькмар спросил: - Ты их видел?
        - Конечно, - ответил Хагарци, давая понять, что это его обязанность - видеть все, что происходит в Гретце по утрам. Затем он медленно добавил, как генерал, вспоминающий былые битвы: - Я никогда не добирался до Иерусалима. До Антиохии - да.
        - Ты бывал в Константинополе?
        - Несколько раз. Когда венгры и болгары еще пребывали в язычестве, я подряжался сопровождать компании торговцев на их пути из Гретца в Константинополь, и порой по пути нам даже приходилось вступать в сражения. - Откинувшись на спинку кресла, он стал пальцем в воздухе рисовать этапы пути на восток. - Может получиться. Если не столкнутся с венграми… или с болгарами.
        - То есть ты считаешь, что тому глупому священнику на сером муле может повезти?
        - По пути в Иерусалим? - Проницательный торговец сразу же указал на слабое место. - Я не увидел рыцарей, которые должны защищать их. И у них с собой очень мало провизии.
        - Какую дорогу они изберут? - поинтересовался Фолькмар.
        - Когда мы ходили, - ответил бывший начальник стражи, прикрывая глаза и обеими руками поглаживая бороду, - то шли вдоль Дуная до того места, где дорога поворачивает к северу, на Новгород. - Хагарци начал вспоминать бурные дни своей молодости, когда он водил караваны в Смоленск, в Киев… - Мы торговали со всеми ними.
        - Предположим, эта чернь доберется до Константинополя, - прервал его Фолькмар, и торговец открыл глаза. - Но смогут ли они продолжить путь до Иерусалима?
        - Могут начать его, - ответил ростовщик. Чувствовалось, что его не интересовал этот аспект проблемы, и он ушел в сторону: - Помню тот год, когда мы попытались из Киева идти на Константинополь…
        - То есть ты не думаешь, что они доберутся до Иерусалима? - не отступал граф.
        - Фолькмар, - Хагарци со смешком назвал графа по имени, - это мероприятие, организованное христианской церковью. Стоит ли еврею оценивать, что с ним будет?
        - Мы с тобой дружим с незапамятных времен, Симон. - Граф тоже назвал еврея по имени.
        - Они не доберутся, - сказал банкир. - Когда я в последний раз был на востоке, турки стали очень сильны. Я хотел снова попасть в Антиохию. С товарами из Египта и с Кипра. Невозможно. Тем не менее, если бы у меня была тысяча хорошо вооруженных людей, - торопливо добавил он, - рыцарей… вот как ты…
        Фолькмар не хотел, чтобы Хагарци подумал, будто он с презрением относится к любому крестовому походу на Иерусалим, так что он резко сменил тему:
        - Какой из пап возьмет верх?
        Еврей снова прикрыл глаза.
        - Только близкий друг может интересоваться, - задумчиво сказал он, - мнением еврея на этот счет.
        - Только близкий друг знает, что ты ведешь торговлю с Римом и, наверно, знаешь ответ.
        - Судя по тому, что купцы в Риме рассказывали нам, наш германский император поддерживает не того человека. Его германскому папе Клементу не удастся добиться признания. На престол взойдет французский папа Урбан.
        Фолькмар хотел услышать не эти слова. Он предполагал, что его решительный император проложит себе путь, и из двух соперников понтификом будет провозглашен папа Клемент; но Фолькмар слишком уважал мнение хорошо информированного еврея и редко ловил его на ошибках, так что мнение Хагарци обеспокоило его.
        - Как французский папа может победить, - возразил он, - если против него Англия, Германия и большинство Италии и если наш папа Клемент владеет Римом?
        - Идея Крестового похода, которую провозгласил папа Урбан…
        - Ты видел эту толпу, Хагарци. Чего она может добиться?
        - Эта толпа - ничего. Но из Нормандии и Тулузы ко мне поступили совершенно иные известия. Крест на свои плащи нашивают настоящие вожди.
        Прежде чем они вступили в дискуссию, Хагарци повернулся к дверям, в которых появилась его дочь с подносом, на котором стоял графин душистого вина и блюдо с германскими пирожными. Фолькмар показал на ее живот и спросил:
        - Когда?
        - Через четыре недели.
        - Смогу ли я преподнести маленькой плутовке подарок?
        - Как всегда, - засмеялся Хагарци, и двое мужчин выпили за дружбу.
        В те годы евреи в таких городах, как Гретц, жили в полном соответствии со своими воззрениями. Фанатичные христиане порой ворчали, возражая против слишком тесных контактов евреев и католиков, но никаких запретительных мер не вводилось, так что столь уважаемого банкира, как Хагарци, считали одним из самых видных горожан. Его надежный, основательный дом стал центром городской жизни, куда многие немцы, подобно графу Фолькмару, заходили не только взять взаймы, но и поговорить.
        Они приходили одалживать денег потому, что христианство и иудаизм, противореча друг другу, совершенно по-разному истолковывали строчки из Ветхого Завета. Католики считали, что строгую заповедь в Книге Исхода надо понимать именно так, как она гласит: «Если дашь деньги взаймы бедному из народа Моего, то не притесняй его и не налагай на него роста». Она истолковывалась в том смысле, что никому из христиан - под страхом изгнания или смерти - не разрешается давать деньги в рост, и это правило появилось как раз в то время, когда торговля начала становиться международной и когда стало существенно важно одалживать определенные суммы для финансирования такой торговли. Что оставалось делать? И тогда выяснилось, что евреи, ссылаясь не столько на Книгу Исхода, сколько на Пятикнижие, получили указания от Моисея, который приказал им: «Братьям своим ты не должен давать в рост: ни денег, ни пищи, никаких вещей ты не должен давать в рост. Чужеземцам же ты можешь давать в рост». И по инициативе христиан было заключено любопытное соглашение: христиане правят миром, но евреи финансируют его - то есть на них была
возложена ответственность за все банковские операции, и для епископов и даже кардиналов стало привычным делом открыто одалживать деньги у евреев по общепринятым ставкам кредита; чтобы остаться в деле, так же приходилось поступать и иностранным купцам. Таким образом евреи, подобные Симону Хагарци из Гретца, процветали, но по иронии судьбы многие совершали такие сделки вопреки своим убеждениям. Например, Хагарци был выходцем из семьи, которая пришла в Германию из Вавилонии и обосновалась на берегах Рейна за несколько столетий до появления с севера германцев. Как и его предшественники в маленьком палестинском городке Макоре, Симон Хагарци начал жизнь мельником и был бы счастлив оставаться им до конца жизни, но в поисках покупного зерна ему довелось посетить много далеких городов и волей-неволей пришлось заняться банковскими делами. И теперь он полностью преобразился; то, чего не удалось сделать хананеям, египтянам, грекам, римлянам и византийцам, - согнать евреев с земли и превратить их в торговцев - успешно завершила Европа. Теперь евреи манипулировали деньгами, и без них новая Европа не смогла бы
встать на ноги.
        Но если бы даже Хагарци не контролировал выдачу кредитов в Гретце, германцы все равно приходили бы поговорить с ним, потому что в ту эпоху, когда мало кто умел читать, а новости распространялись медленно и неторопливо, Хагарци, скорее всего, был самым осведомленным человеком в городе. Тем не менее, он не кичился своими знаниями, и если даже он знал наизусть почти весь Талмуд, то об этом было известно только ему самому и его домашним, поскольку он понимал, что у христиан есть своя Книга, и никогда не навязывал им догмы своей религии. Поэтому и христиане и евреи города знали его как человека, воплощавшего в своем лице и прозорливую мудрость, и личное обаяние, из-за которого его называли Божьим Человеком - под этим именем многих мужчин его семьи из поколения в поколение знали и в Макоре, и в Вавилонии; даже самые истовые христиане получали духовное удовлетворение, общаясь с этим евреем.
        Как всегда, когда граф Фолькмар расстался с Хагарци, он имел при себе деньги, которые тут же передал бейлифу. Затем он грустно побрел к замку и медленно поднялся наверх, где его жена завтракала вместе с детьми. Но не успел он рассказать ей о предсказании Хагарци относительно соперничающих пап, как появился слуга с сообщением о каких-то всадниках, скачущих по дороге из Кёльна. Семья вышла на стены, откуда было видно облако пыли, стремительно приближающееся к городу.
        - Должно быть, их не менее полудюжины, - оценил Фолькмар и, вытягивая шею, постарался рассмотреть, кто же вздымает такой пыльный ураган.
        Наконец, когда всадники оказались под самыми стенами, он разглядел, что на первом лишь легкая кольчуга, а шлем и щит висят сбоку на седле. На железную рубашку у него был накинут длинный белый плащ с пришитым к нему большим синим крестом. Теперь можно было разглядеть и черты его лица - красивый уверенный блондин с гладко выбритым подбородком и голубыми глазами.
        - Это же Гюнтер! - радостно вскричала Матильда и побежала вниз встретить своего брата.
        Когда, лязгая металлическими поножами, появился Гюнтер и семеро рыцарей из Кёльна расселись в зале, они сообщили потрясающие новости.
        - Мы возложили на себя знак креста, - объявил молодой немец. - Через месяц мы двинемся на Иерусалим. Когда это свершится, у нас будет пятнадцать тысяч человек, и ты пойдешь вместе с нами.
        - Я? - вскинулся Фолькмар.
        - Да, ты! И Конрад Майнцский, и Генри из Вормса. Все.
        - Я не собираюсь подчиняться приказам ложного папы, - запротестовал Фолькмар.
        - Да черт с ним, с папой! - рявкнул Гюнтер. - Клемент? Урбан? Да кому они нужны? Брат, в Святой земле лежат королевства, которые нам предстоит завоевать, и никакие ссоры между папами не должны лишить нас этой добычи.
        Рыцари, прибывшие вместе с Гюнтером, дружно закивали, и один из них спросил Матильду:
        - Разве вы не хотите стать королевой Антиохии или принцессой Иерусалима?
        - Я бы предпочла, чтобы эти земли достались Гюнтеру, - ответила она, потому что знала, как страстно ее младший брат хотел иметь свой феод.
        - Но меня вполне устраивает и Гретц, - продолжал стоять на своем Фолькмар.
        - Разве ты не хочешь присоединиться к Крестовому походу? - заорал шурин. - Все остальные в Рейнландии уже готовятся! - Он выскочил на площадку, нависавшую над городской площадью, и крикнул: - Эй, вы там внизу! Кто из вас хочет пойти на Иерусалим и спасти его от язычников?
        Снизу взлетел громовой вопль и эхом отдался от стен замка. Кто-то крикнул:
        - У Клауса есть волос мула Петра Отшельника!
        Услышав имя маленького священника, Гюнтер осклабился и снова закричал толпе:
        - Через неделю все здоровые мужчины, кто хочет идти со мной на Иерусалим…
        Крики превратились в сплошной рев, и белокурый рыцарь приветственно вскинул руки, но, вернувшись за стол, устало обмяк в своем кресле и пробормотал:
        - Этот проклятый монах… У него нет ни одного шанса добраться до Иерусалима.
        - Ты так думаешь? - спросил Фолькмар.
        - Ты же его видел. Есть среди его двадцатитысячной толпы хоть десять человек, умеющих драться? Одни крестьяне и старухи.
        Встав, молодой человек стал мерить шагами комнату, цокая металлическими подошвами по каменным плитам пола.
        - Фолькмар, чтобы вернуть Иерусалим Иисусу Христу, нам нужны солдаты, люди, умеющие воевать. Турки дерутся отчаянно…
        - И ты решил выступить против них? - спросила Матильда.
        Гюнтер пересек комнату и опустился на колени рядом с ней.
        - Сестра! Один из рыцарей, кто в этом месяце покидает Европу, возложит на себя корону Иерусалима. Полдюжины других завоюют себе огромные пространства. И я хочу быть одним из них. - Как бы устыдившись своего порыва, он показал на одного из своих спутников. - А другим будет Готфрид.
        Фолькмар и его жена посмотрели на Готфрида. У того было глупое, без подбородка, лицо. Рыцарь ухмыльнулся и кивнул. Он тоже явно намеревался стать бароном в Святой земле.
        Затем Гюнтер снова взорвался неукротимыми амбициями.
        - Через месяц, начиная с сегодняшнего дня, 24 мая, мы выйдем из Гретца - пятнадцать тысяч, двадцать! И ты будешь с нами! - Он поцеловал на прощание свою сестру и сбежал по лестницам замка, готовый нести свой призыв в Крестовый поход по остальным городам на Рейне. У ворот он увидел Клауса, который все еще держал волосы мула, и крикнул: - Эй, парень, у тебя есть лошадь?
        - Да, - откликнулся Клаус.
        - Тогда поехали с нами, - потребовал Гюнтер. - Мне нужен слуга, который знаком с удачей. - И когда семеро рыцарей, покинув город, поскакали на юг, с ними был и Клаус из Гретца.
        Когда всадники исчезли вдалеке и возбуждение стихло, Венцель из Трира бесшумно подошел к своему сюзерену и сказал:
        - Мое мнение, сир, что вы должны возложить на себя знак креста.
        - Почему? - полный серьезных раздумий, спросил Фолькмар.
        - Потому что такова воля Божья, - ответил Венцель.
        - Это слова ложного папы, человече, - возразил Фолькмар.
        - Верь мне, Фолькмар, в таком великом деле не существует ложного папы. Это неправда. Есть только голос Бога. Святой город, земля Господа нашего Иисуса Христа, в руках неверных, и мы призваны освободить ее.
        Граф Фолькмар откинулся на высокую спинку стула. Его снедало беспокойство.
        - Ты говоришь так, словно…
        - Ровно через месяц, - объявил священник, в упор глядя на графа, - я уеду вместе с остальными.
        - Но почему? - продолжал настаивать Фолькмар. - У тебя тут часовня. Ты нам нужен.
        - А ты нужен нам в Иерусалиме.
        Всю неделю граф Фолькмар обдумывал приглашение, так настойчиво высказанное ему Гюнтером, и каждый день Венцель Трирский, строго глядя на него из-под челки седых волос, дополнял его раздумья своими священническими увещеваниями; вне всяких сомнений, это духовное движение призывает к себе отважных мужчин, и отказ от него станет вечным стыдом. Венцель никогда не упоминал королевства или ленные владения; он всем сердцем верил, что это зов Господа, и не хотел, чтобы сюзерен пропустил этот зов мимо ушей.
        В следующее воскресенье граф Фолькмар, который не умел ни читать, ни писать, позвал Венцеля, чтобы с его помощью набросать осторожное письмо германскому императору с вопросом - может ли рейнский рыцарь ответить на приглашение к Крестовому походу, если оно исходит от ложного папы, который к тому же еще и француз; вопрос был куда более деликатен, чем мог показаться, потому что ложный папа недавно отлучил императора от церкви и между ними существовала личная неприязнь. Дожидаясь ответа, Фолькмар отправился обсудить этот вопрос с Хагарци, Божьим человеком, и еврей внимательно выслушал суть проблемы, которую ему изложил могучий и неуклюжий граф:
        - Я хочу служить Богу, но не хочу разгневать моего императора. Как германский император может дать разрешение своим рыцарям подчиняться приказам ложного папы, который не является законным?
        Ростовщик рассмеялся и, перебирая полу своего халата, сказал:
        - Граф Фолькмар, если ты решил отправиться в Крестовый поход…
        - Я не собираюсь отправляться, - возразил граф.
        Пропустив мимо ушей его слова, Хагарци продолжил:
        - Да послужит тебе руководством история с одним из наших великих раввинов Акибой. Возник вопрос - как в новом городе дуть в трубу из рога барана, потому что Иерусалим, единственный город, в котором имел право звучать шофар, был разрушен римлянами. Что делать? Акиба и его собеседники вступили в спор. «Пусть шофар прозвучит здесь, - сказали свободомыслящие, - и тут будет заложен новый Иерусалим». Но другие, сторонники устоявшейся точки зрения, возразили: «Шофар может звучать только в Иерусалиме. А Иерусалима больше не существует». И тут Акиба внес предложение: «Пришел час звучания. Пусть нашими стараниями зазвучит шофар, а потом вернемся к этому спору». Раздался звук рога. Консерваторы возобновили спор, но Акиба сказал: «О чем тут разговаривать? Рог зазвучал. Прецедент создан. И в будущем мы должны будем, как добрые евреи, следовать этому прецеденту».
        Собеседники рассмеялись, и Хагарци сказал:
        - Поверь мне, Фолькмар, тебе не стоит ждать ответа императора. Решай немедля, что ты должен делать, - и делай это.
        - Пусть даже я разгневаю своего императора?
        - Правительства для того и существуют, чтобы гневаться, - ответил еврей.
        Но, несмотря на его смелый совет, Фолькмар все же решил подождать.
        Еще до того, как в Гретц пришел ответ, из своего похода по долине Рейна вернулись Гюнтер и шесть его рыцарей. Теперь его команда составляла четырнадцать энтузиастов, включая и симпатичную девушку, которую Гюнтер подцепил в Шпейере. Разместившись в замке, он указал, что отныне девушка будет спать с ним в одной из комнат Матильды. Его сестра разгневалась, но брат не обратил внимания на ее возмущение.
        - Где бы мы ни бывали, - возбужденно рассказывал он, - самые достойные люди заверяли, что в конце месяца присоединятся к нам. Фолькмар, ты должен ехать!
        Граф промолчал, но Венцель заверил:
        - По крайней мере, он обратился к императору за разрешением.
        - Фолькмар! - вскричал восторженный молодой рыцарь. - Ты один из нас! Конраду из Майнца император уже дал его.
        - Неужто? - недоверчиво спросил Фолькмар.
        - Да! И Конрад приводит отряд из девятисот человек.
        Эти слова изумили Фолькмара. Город Майнц не больше, чем Гретц, и как он может поставить девятьсот человек? И в первый раз он осознал, что этому бурному неудержимому движению нет никакого дела до того, что мужчинам надо пахать землю и содержать дом.
        - Из Гретца мы заберем двенадцать сотен человек, - прикинул Гюнтер. - Вечером я уже послал Клауса обойти город. Кроме того, нам будут нужны лошади и повозки. - Он сбросил кольчугу и теперь сидел в легкой рубашке, прикрытой плащом с большим синим крестом, и во время разговора левой рукой обнимал девушку, имени которой так никто и не знал. - Нас ждут большие опасности, и, может, я слишком много говорил о владениях, которые собираюсь отвоевать для себя этим мечом. Ибо на все Божья воля, и Венцель может объяснить вам, что это стыд и позор, когда святые места Господа нашего находятся в руках неверных. Во имя Господа, - грохнул он кулаком по столу, - так не может продолжаться!
        Он повел свою странную девушку в постель, а утром собрал отряд и ускакал, прихватив с собой еще трех всадников из Гретца. Не успел он исчезнуть, как с юга прибыл посланник с ответом императора: «Нас давно уже не интересует история с папами. Мы должны отвоевать Иерусалим для Господа нашего Иисуса Христа. Так что, если вы всем сердцем готовы сражаться за возвращение Его родины, идите и сражайтесь». Когда Фолькмар услышал эти слова, он опустился на колени на каменные плиты пола и попросил Венцеля благословить его. Если его шурин отправлялся в Святую землю, руководствуясь самыми разными причинами, то Фолькмара вела лишь одна: сразиться с неверными и изгнать их из святых мест. Подняв глаза, он принял благословляющую руку священника и дал обет:
        - Я принимаю крест. Такова воля Божья.
        Но когда он пришел к Матильде с просьбой нашить ему на плащ красный крест, то столкнулся с проблемой, решить которую был совершенно не в состоянии, и через весь город пошел к дому Хагарци, где его опять встретила беременная дочка еврея. И, едва только уединившись с ростовщиком, он выпалил:
        - Хагарци, я нуждаюсь в помощи!
        - В деньгах? - спросил приятель.
        - Все куда сложнее.
        - Единственное, что может быть более сложным, - это жена мужчины.
        - Верно. Я собрался идти в Крестовый поход…
        - Надеюсь, ты доберешься до Иерусалима, - серьезно заметил Хагарци.
        - У нас хорошая армия, - заверил его Фолькмар.
        - Тогда у вас есть шанс.
        - Но когда я пошел сообщить жене о своем решении, то застал ее за шитьем. Она нашивала кресты на свою одежду и на одежду наших детей.
        Заимодавец откинулся на спинку стула и вытаращил глаза:
        - Она тоже собирается в дорогу?
        - Да. Брат заразил ее своими странными мечтами.
        - Фолькмар, - серьезно сказал банкир, - я четыре раза бывал в Константинополе, но мы никогда не брали с собой женщин. Это сто дней пути через очень опасные места.
        - Она настаивает.
        Божий человек с сочувствием посмотрел на графа. Им доводилось вдвоем работать над самыми различными замыслами, и количество золота, которое Хагарци вложил в дела графа, не поддавалось подсчету, потому что еврей давно уже перестал вести счета. Из всех друзей графа только Хагарци отчетливо понимал, какие решения ему приходится принимать. И его опыт подсказывал, что в таких кризисных ситуациях лучше всего говорить прямо и открыто.
        - Фолькмар, если Гретц оставят сто человек, чтобы дойти до Иерусалима и вернуться, им придется сражаться с венграми, болгарами, турками…
        - В прошлый раз ты говорил, что венгры и болгары уже стали христианами.
        - Да, но драться с ними все равно придется.
        - Мы собираемся воевать с неверными, - возразил Фолькмар.
        - Так вот, если из ста человек вернутся девять, считай, что им повезло.
        Фолькмар был потрясен. Он-то считал, что сражения с неверными в Иерусалиме будут напоминать войну с норманнами на Сицилии. С каждой стороны погибнет несколько человек, но большинство, украшенные шрамами, вернутся домой.
        - И если ты покидаешь нас, - продолжил еврей, - то вряд ли я тебя еще увижу. - Он помедлил. - И твою графиню.
        - То есть ты советуешь взять ее? - спросил Фолькмар.
        - Да. Но только не сына. Нам будет нужен граф здесь, в Гретце. Фолькмар вздохнул и посмотрел на ряды фолиантов над головой банкира. В его замке не было ни одной книги.
        - Можешь ли ты одолжить мне золота под залог заречных полей? - спросил он.
        - Конечно. Но перед отъездом ты оставишь завещание, защищающее мои права.
        Так и не придя к конкретному решению, граф покинул дом банкира и пошел через рыночную площадь, где женщины продавали первые весенние овощи - сочные перья зеленого лука и бобы. Добравшись до замка, он сделал то, чего давно не позволял себе. Он поцеловал мальчика, а потом сорвал с его плеча красный крест, который мать этим утром нашила ему на плащ.
        - Ты никуда не поедешь. - Мальчик расплакался, а Фолькмар созвал всю семью. Они собрались в голой холодной комнате, потому что помещения в германских замках того времени мало чем отличались от обыкновенных амбаров с каменными полами. Стулья были сколочены на скорую руку, столешница была шершавая, а холсты грубые. В помещении стоял сырой запах конского пота и мочи, а гобеленов, чтобы как-то прикрыть пропотевшие стены, не существовало. О живописи и музыке никто не имел представления, но в зимнее время открытый пылающий очаг привносил в комнату какой-то уют, пищи было много, и ее готовили с избытком, как и шесть столетий назад предки-варвары.
        - Матильда и Фульда отправятся со мной, - сообщил Фолькмар. - Отто останется дома, чтобы вместе с дядей беречь замок. - Он притянул к себе сына и приподнял ему подбородок, чтобы тот не дрожал.
        Матильде было тридцать с половиной, и она оставалась такой же привлекательной, как в те годы, когда Фолькмар отправился на север просить ее руки. Она обрадовалась, что ей придется совершить это путешествие, и она понимала, почему Отто лучше оставаться дома. Успокоив сына, она выслушала запись, которую, призвав Венцеля, составил муж: «Если я не вернусь, то поля за рекой переходят в собственность монастыря в Вормсе, который должен первым делом вернуть мой долг еврею Хагарци, известному в Гретце как Божий человек. Замок, город и прилегающие к ним земли переходят в собственность моей доброй жены Матильды, а если и она не вернется, то к моему сыну Отто». Далее последовало детальное описание и самого человека, полного любви к Богу, и его семьи, и его владений, а завершалось все строчками, которые много цитировались в последующие годы, когда исследователи старались понять мотивы, вдохновлявшие крестоносцев: «Да станет известно, что я направляюсь в Иерусалим потому, что в этом мире следует уважать волю Бога, а также потому, что места, где обитал наш Спаситель, Господь наш Иисус Христос, не должны
оставаться в руках язычников. Я отправляюсь с большим отрядом, и мы вручаем себя Божьему попечению, ибо мы Его слуги, готовые исполнить Его волю». Когда графу зачитали вслух эти слова, он кивнул и поставил свою подпись. Сегодня она напоминает красный крест, что он возложил на себя.
        Все следующие недели были заполнены бурной деятельностью. Если граф Фолькмар отправляется в Иерусалим с более чем тысячей своих людей, то он ничего не оставит на волю случая. Для жены и дочери были подготовлены восемь фургонов и шестнадцать тягловых лошадей; повозки были заполнены всем, что только может им понадобиться, и лично при них были шесть слуг. Еще в восьми повозках ехали припасы, мебель и доспехи. Кроме слуг графини, еще восемь пеших серфов сопровождали графа и Венцеля Трирского. Кроме того, восемь конюхов вели две дюжины скаковых лошадей для рыцарей поменьше рангом, что были при графе, а за ними следовало более тысячи человек, в составе которых были торговцы, пахари и обыкновенные крепостные. К процессии хотели присоединиться около сотни женщин, но их число значительно уменьшилось после того, как Матильда отсеяла завзятых проституток.
        Воскресным утром 24 мая 1096 года отряд из Гретца собрался за городскими воротами, где толпа крестьян, построившись, стала ждать появления Гюнтера и его людей, которые должны были прибыть с севера. Часов в десять появились передовые дозоры, и вскоре за ними последовало скопище из примерно шести тысяч человек. Быстро стало ясно, что та тщательность, с которой граф Фолькмар отбирал людей в Гретце, не нашла никакой поддержки у Гюнтера, собиравшего своих волонтеров в Кёльне, - его сопровождала толпа откровенного сброда. Вызывало подозрение обилие явных воров, преступников, только что выпущенных из тюрем, и профессиональных проституток. Встречались компании должников, избавившихся от кредиторов, и крестьяне, которые больше не хотели обрабатывать свои поля. Тут не было места скуке. Все были полны возбуждения в предвкушении новых приключений и восторженно встретили Гюнтера, который в блестящих доспехах и красном плаще с синим крестом промчался на коне меж повозок и привязанных к ним коров. Его сопровождали одиннадцать рыцарей, закаленных молодых людей, способных защитить и себя, и разношерстную толпу,
которую они вели за собой.
        - Ты когда-нибудь видел такую армию? - в диком восторге вскричал Гюнтер, когда его рыцари подъехали приветствовать новых рекрутов.
        Фолькмар не ответил, но, когда толпа стала давить на его хорошо вымуштрованное войско, он предложил:
        - Пусть Венцель благословит нас перед началом похода.
        И все обнажили головы, когда священник воззвал:
        - Боже милостивый, защити это святое воинство, когда мы двинемся на Иерусалим отвоевать его у неверных. Укрепи силу наших рук, потому что мы пойдем в битву за Тебя. Иисус благословенный, веди нас, потому что мы идем под знаком Твоего креста. Смерть неверным!
        Толпа откликнулась единым эхом «Смерть неверным!», и в этот несчастный момент какому-то еврею из Гретца, который торговал одеждой на рынке, случилось показаться в воротах, и Гюнтер заорал:
        - Боже милостивый! Почему мы должны мчаться в Иерусалим и бороться с Его врагами там, когда Его злейшие враги здесь живут и благоденствуют?
        Воспламенившись в долю мгновения, он с громким боевым кличем рванулся к воротам и одним взмахом своего огромного меча снес голову ничего не подозревавшему еврею. Толпа взревела в знак одобрения, и те, кто пришли с севера, погнали своих коней в город, а за ними последовали тысячи пеших.
        - Смерть евреям! - орали они.
        Копьеносец проткнул еврейскую женщину, пришедшую на рынок, и, собрав все силы, вскинул ее в воздух, где она и повисла, корчась в муках, но в последний момент еще успела увидеть внезапно нахлынувшую толпу. Когда она свалилась на улицу, толпа радостно взревела и затоптала ее.
        Фолькмар, предчувствуя, что сейчас должно последовать, попытался проложить себе путь обратно в город, но оказался бессилен.
        - Остановитесь! - взывал он, но его никто не слушал.
        Толпа, кинувшаяся громить евреев, так и не могла понять, что ею руководит. В ходе обязательных пасхальных проповедей они слушали, как необразованные священники внушали им: «Евреи распяли Иисуса Христа, и Бог хочет, чтобы вы покарали их». И из ученых дискуссий, которые вели между собой епископы, они выясняли - пророк Исайя в Ветхом Завете пророчествовал, что Дева родит Иисуса Христа и что евреи будут упорно отвергать учение своей же Книги: «И за этот их грех они будут отвержены навеки». В своей обыденной жизни они видели, как евреи дают деньги в рост, что запрещалось делать честному человеку, а кое-кто из первых рук знал, какие проценты берут ростовщики. Но сильнее всех этих претензий были зарождавшиеся смутные подозрения, которые редко кто мог связно изложить, что все порядочные люди в этом мире - христиане, но среди них существует возмутительное извращение в виде некоего сообщества, которое упрямо придерживается своей давней религии, хотя давно доказано, что она ошибочна. Евреи представляли собой откровенное оскорбление ходу истории, и если бы кто-то взялся уничтожить их, то он совершил бы деяние
во славу Божию. Таким образом, когда Гюнтер указал, что глупо идти на Иерусалим воевать с врагами Господа Бога, когда Его самые ярые ненавистники остаются в Гретце, он разжег пожар тихо тлеющей ненависти.
        - Смерть евреям! - ревела толпа, вламываясь в ворота, и местные обитатели - даже те, у кого не было никаких причин проклинать евреев, - были захвачены этой волной ярости и внезапно стали доносчиками. «В этом доме живет еврей!» Погромщики как саранча налетали на здание и врывались в дом, убивая, грабя и ломая все, что попадалось на глаза.
        - Найти ростовщика! - кричал человек, который никогда не одалживался ни у одного еврея, и, подобно чудовищному животному, толпа, движимая единым стремлением, кинулась в южную часть города, где какой-то христианин показал ей четырехэтажный дом Хагарци. К счастью, сам банкир отсутствовал, но солдаты выволокли его дочь и высоко подняли ее на двух копьях. Когда она взлетела в воздух, стало видно, что она беременна, и женщины одобрительно завопили: «Одним ударом вы пришибли двоих!» После чего разорвали ее на куски.
        - В синагогу! - раздались крики. Это невысокое здание, так непохожее на церковь, вызвало новый прилив ярости, потому что, добравшись до святилища, погромщики убедились, что в нем нашли себе убежище шестьдесят семь евреев. - Сжечь их всех живьем! - вопила толпа. Прямо у входа была навалена гора стульев и обломанных сучьев. Их полили маслом и подожгли. Когда задыхающиеся от дыма евреи пытались вырваться на свободу, их встречали ударами копий и швыряли обратно в огонь. Все погибли.
        Но они могли считать себя счастливчиками, потому что теперь крестоносцы набросились на еврейских женщин. Пожилых они убивали на месте, пуская в ход кинжалы. С молодых сдирали одежду и под общие аплодисменты одну за другой насиловали на городской площади. Затем, пресытившись и полные отвращения к своим жертвам, отрубали девушкам головы.
        Два жутких часа крестоносцы бушевали на улицах Гретца, убивая и калеча людей. Когда наконец они, в залитых кровью плащах и с мутными глазами, утомились размахивать мечами, то стали друг перед другом оправдывать эту бойню: «Было бы просто глупо идти на Иерусалим, оставляя за спиной жить и богатеть тех, кто распял нашего Спасителя». И когда они покинули город, то оставили в нем восемнадцать сотен убитых евреев, положив начало тому тяжелому наследию, которому было суждено навечно преследовать немцев.
        Когда и могучие рыцари, и священники ушли из города, над ним воцарилось мрачное молчание. Из своего убежища, куда он смог пробиться несколько часов назад, выбрался еврей в платье венецианского сукна с меховым воротником и медленно побрел по улицам. Он увидел сожженную синагогу, в развалинах которой лежали шестьдесят семь обугленных скелетов. Он увидел, как поперек улицы распростерлось растоптанное, изуродованное тело его дочери. Он видел тлеющие книги и растерянные испуганные лица своих соседей-христиан, с которыми часто поддерживал дружеские отношения. Они узнавали в нем еврея, одного из самых уважаемых граждан города, но они были настолько пресыщены убийствами, что ни у кого не поднялась рука на этого несчастного человека. И мы оставляем его, честного банкира, на этом месте. Он начал собирать растерзанные остатки своей недавней жизни, с остекленевшими глазами бродя по улицам Гретца, но мы не бросаем его, потому что он снова и снова будет появляться рядом с нами. Его имя Хагарци из Гретца, мельник-беглец из Макора, и, когда соседи признают все величие его мужества, он продолжит свое существование
под именем Божьего человека.
        Когда этим вечером крестоносцы разбили лагерь на берегу Рейна, граф Фолькмар, оставив жену, зашел в командирский шатер, где потребовал от своего шурина, развалившегося в кресле, ответа на вопрос: «Как ты посмел убивать евреев моего города?»
        Гюнтер, полный расслабленного блаженства после столь восхитительного дня, не испытывал желания спорить.
        - Общеизвестно, что они враги Бога, - не повышая голоса, объяснил он, - и в этом шатре мы только что поклялись, что, когда пройдем вдоль Рейна, из них не останется ни одной живой души. - Рыцари всем своим видом показывали, что они согласны с таким решением.
        Фолькмар, потрясенный хладнокровием, с которым было принято это дьявольское решение, схватил Гюнтера за руку.
        - Ты не должен был побуждать своих людей, - взмолился он. - Только посмотри на тот ужас, что они сотворили в Гретце.
        Гюнтер терпеливо убрал руку родственника.
        - Мне жаль, что пожар синагоги спалил часть твоего города, - извинился он, решив, что никакие доводы не смогут умалить значение этого великого дня.
        Фолькмар рывком поставил его на ноги.
        - Ты должен покончить с такими бунтами! - приказал он. - И больше ты не будешь убивать евреев!
        Гюнтер разозлился. Он был выше Фолькмара, моложе и тяжелее его. Но он просто отбросил руки своего зятя и снова устроился в кресле.
        - Глупо оставлять за спиной евреев. Они распяли Христа и не должны богатеть, когда мы уходим сражаться. - Он пренебрежительно отвернулся от графа, но такого хамства Фолькмар уж не мог стерпеть и могучим рывком выдернул Гюнтера из кресла. Молодому светловолосому воину этого было более чем достаточно. Он уперся пятерней в лицо родственника и отшвырнул его. Фолькмар отлетел назад, споткнулся и упал. Схватившись за меч, он был готов выхватить его из ножен, но ему помешали рыцари Гюнтера, которые обступили его и, подняв на ноги, вытолкали из шатра. Готфрид, тот глуповатый тип без подбородка, набрался храбрости и крикнул из-под полога:
        - Больше не приставай к нам. Армию возглавляет Гюнтер, и мы не оставим в живых ни одного еврея.
        Крестоносцы во главе с Гюнтером смерчем прошли по долине Рейна, оставляя за собой кровь и трупы евреев. В Майнце, Вормсе, Шпейере они убивали и убивали, пока людей не стало мутить. Возглавлял убийц Гюнтер, громогласно провозглашая, что Бог сам обрек Его врагов на уничтожение. В маленьких городках евреев сгоняли в какой-нибудь дом и сжигали там живьем. Если они пытались укрыться в укрепленных кварталах, рыцари сметали оборону и рубили их на куски. В одном городе собравшиеся евреи, вооружившись ножами, заточенными, как предписывает Тора, для ритуальных жертвоприношений, аккуратно перерезали себе горла, так что, когда крестоносцы вышибли дверь, полы были липкими от пролитой крови.
        - Грязные еретики - сотворить такое! - возмущались рыцари, но их ярость достигла апогея, когда они убедились, что еврейские матери, не дожидаясь, когда крестоносцы поднимут их детей на копья, сами перерезали им горло.
        - Они животные! - взревел Гюнтер. - Какая мать может убить своего ребенка?
        Мы точно излагаем ход событий, потому что Венцель Трирский оставил их описание в своих хрониках «Германский Крестовый поход»:
        «Самое странное во всей этой веренице смертей было наличие того факта, что, если не считать нескольких евреев, убитых в горячке первого штурма, все остальные могли спасти свои жизни и души простым актом обращения в Истинную Веру, но они упрямо отказывались, предпочитая упорствовать в своей непростительной ошибке вместо того, чтобы обрести спасение. Я сам предлагал не менее чем четырем тысячам евреев любовь и признание моего Господа Иисуса Христа, но они упрямо поворачивались ко мне спинами, восклицая: «Слушай, о Израиль, Господь Бог наш, Бог един!», и нашим христианам не оставалось ничего другого, как убивать их.
        Отвратившись этими убийствами, мой господин граф Фолькмар вторично попытался бросить армию и вернуться домой, но мне пришлось напомнить ему, что он дал клятву отвоевать Иерусалим и если по какой бы то ни было причине он откажется блюсти ее, то будет навечно отлучен от церкви, так что у него не было иного выхода, кроме как оставаться с нами, и я утешил его: «Разве не лучше, чтобы рядом с Гюнтером ехал честный человек, удерживая его». Но, думаю, даже в этом случае мой господин Фолькмар оставил нас, если бы не его жена Матильда, которая убедила графа, что он обязан остаться, и тем, что потом случилось с графиней, она в определенном смысле была обязана самой себе».
        Резня евреев продолжалась до того дня, когда две девочки семнадцати лет, стоя бок о бок перед толпой приближающихся насильников, точными движениям перерезали друг другу горло. Два человека не в состоянии убить друг друга таким манером, но у еврейских девушек получилось.
        - Бога ради, остановитесь! - в сотый раз взмолился Фолькмар, и, когда его жена увидела двух мертвых евреек, которым было столько же лет, сколько ее дочери Фульде, - но даже в смерти они были красивее ее, - она кинулась к ним и стала целовать их пепельные губы.
        Вот тогда и прекратились убийства - но тридцать тысяч евреев уже были мертвы, и великий Крестовый поход тонул в крови.
        Поход через Австрию носил более мирный характер. Теперь, когда внимание рыцарей больше не отвлекалось на евреев, они получили возможность присмотреться к женщинам, которые сопровождали их, и каждый нашел себе одну-другую, которые ублажали рыцаря в длинном пути. Было немало приятных ночей в стогах сена под звездами. Гюнтер держал при себе и ту молодую женщину, что досталась ему при первом рейде, и проститутку из Шпейера; Фолькмар же оставался рядом с женой и дочкой, моля Бога, чтобы этот сброд, в рядах которого он оказался против своей воли, наконец добрался до Константинополя, где был назначен общий сбор всех сил.
        Но в Венгрии Гюнтер и его немцы попали в беду. Не минуло и месяца, как через эти места прошли орды Петра Отшельника. Денег у них не было, и они встретили самый плохой прием, потому что разоряли поля и грабили венгерских крестьян, - и вот урожай посеянных семян ненависти пришлось пожинать людям Гюнтера. В первом же городе крестоносцы убедились, что купцы закрыли свои лавки, зная, что, открой они их, им ровно ничего не заплатят. Им не удалось найти ни крошки еды. Гюнтер отдал приказ: «Взламывайте лавки и берите все, что нужно!» Произошла небольшая стычка, в которой были убиты всего две дюжины венгров.
        - Во имя Господа! - воскликнул Гюнтер, когда собрал своих людей на окраине города. - Они думали причинить нам неприятности, но мы воинство Господне!
        - Давайте вернемся и разнесем их, - предложил один из помощников Гюнтера, и какое-то мгновение разгневанная толпа колебалась, не устроить ли еще одну бойню, но графу Фолькмару удалось уговорить ее спуститься ниже по течению реки, и резня не состоялась.
        Из всех рыцарей, возглавлявших поход, он был самым старшим и конечно же самым умным. Он указал своим младшим спутникам, что их основная задача состоит не в том, чтобы ссориться с венграми. Они должны добраться до Константинополя, сохранив в своих рядах как можно больше бойцов.
        - Враг ждет нас в Азии, - продолжал напоминать он.
        Но когда жители второго города - которых уже успели предупредить посланцы из первого - перекрыли ворота, отказываясь впустить в них хоть одного крестоносца, Гюнтер взорвался.
        - Открывайте ворота, - заорал он, - или я спалю их! - Венгры отказались, и город занялся пламенем. Если какой-то венгр пытался спастись, то падал, проткнутый стрелами. Город был уничтожен.
        С этого дня и началась война между венграми и крестоносцами. Когда те добирались до какого-то города, то в нем уже не было ни одного жителя и ни крошки еды. Нависла угроза голода. Безжалостные венгерские налетчики ловили отставших и убивали ослабевших германцев. Лошади обезножели, повозки вышли из строя, и, подвергаясь непрестанным нападениям, Гюнтер потерял восьмую часть своих людей.
        И когда растерзанные колонны крестоносцев наконец добрались до Болгарии, у всех вырвался стон облегчения. Болгария недавно перешла в христианство и была готова принять крестоносцев - но с одной оговоркой. Священник первого же болгарского города, который выслал эмиссаров для приема путников, предупредил Венцеля: «Скажи своим рыцарям, чтобы они достойно вели себя, а то у них будут неприятности».
        Венцель пригласил к себе Гюнтера и Фолькмара и сказал им слова, которые потом занес в свои хроники:
        «Господа мои, все мы видели в Венгрии, какими бедами может обернуться отсутствие христианских добродетелей, и посему молю вас - прикажите своим людям вести себя, как подобает армии Бога, и да будем мы благородны по отношению к болгарам, поскольку они почитают того же Иисуса Христа, что и мы, и да послужим мы им живым примером, что означает братство креста». Но то ли они не усвоили моих слов, то ли не передали своим людям, но, когда открылись ворота, за которыми лежала рыночная площадь, наши люди, изголодавшиеся и покрытые ранами после сражений в Венгрии, набросились на бедных болгар, как варвары, забирая их товары под честное слово. Мужественные горожане умело защищались, и разгорелось сражение, в котором многие погибли. Крестоносцы разъярились и кинулись обыскивать дома в поисках женщин, с которыми обращались весьма постыдным образом. Многие были убиты, и то был скорбный день для тех, кто носил одеяния со знаком креста».
        Последовало неумолимое возмездие. Если венгры, налетев, не знали жалости, то здесь в Болгарии дела были куда хуже, и днем 15 июля 1096 года нахлынувшая толпа босоногих крестьян окружила отряд, с которым двигался граф Фолькмар и его семья. В плен попали почти семьсот немцев. К своему ужасу граф увидел, как болгары стали аккуратно сносить им головы, но Фолькмара спас узнавший его крестьянин, который крикнул: «Вот за этого и за его семью можно получить выкуп!» Фолькмара доставили в Софию, где заключили в тюрьму.
        В определенном смысле ему из всех участников Крестового похода повезло больше всего, потому что, пока он томился в тюрьме с женой и дочерью, дожидаясь появления Венцеля с выкупом, Гюнтер и его рыцари в непрестанных боях, проливая реки крови, пробивались через Болгарию, где оставили почти треть своего воинства. И когда наконец они все же добрались до Константинополя, то увидели, что путь им преграждают могучие стены этого города.
        - Открывайте ворота, или мы снесем город с лица земли! - пригрозил Гюнтер, но византийские христиане бросили на него опытную армию, которая нанесла немцам страшное поражение. На поле боя осталось еще девятьсот человек. Присмиревшие крестоносцы оставили в покое волшебную восточную столицу и успели присоединиться к Петру Отшельнику, который собрал небольшой флот, чтобы переправиться из Европы в Азию.
        Полный глубокого волнения, Гюнтер стоял на носу своего судна, дожидаясь мгновения, когда он спрыгнет на азиатский берег, откуда уже по-настоящему двинется к Иерусалиму. Из шестнадцати тысяч пилигримов, которые вместе с ним вышли из долины Рейна, осталось менее девяти тысяч, но, когда корабли пристали к берегу, они закричали в едином порыве: «Да свершится воля Божья! Сокрушим неверных!» Так было положено начало подлинному Крестовому походу.
        1 октября, когда Гюнтер уже давно был в Азии, Венцель Трирский вернулся в Софию с мешком денег для выкупа, и начальник тюрьмы, принимая их, сказал священнику: «Если бы все крестоносцы были такими, как ваш граф Фолькмар, то мы, болгары, не доставили бы им никаких неприятностей». С нескрываемым сожалением он распрощался с графом и его семьей и даже дал им вооруженный эскорт до столицы.
        - Может, вы и одолеете неверных, - сказал он, когда маленький конвой направился к Константинополю.
        До его могучих стен они добрались 18 октября 1096 года, и Фолькмар приказал сопровождающим остановиться, чтобы он мог рассмотреть внушительные укрепления. Он выяснил, что если толщина стен его замка в Гретце составляла четыре кирпича, то здесь они лежали в двадцать рядов.
        - Не хотел бы я брать эту крепость, - заметил Фолькмар священнику.
        - Сир, - вмешался болгарский охранник. - Это еще не крепость. Это всего лишь ее внешняя стена.
        С нескрываемым и все растущим изумлением они оказались в пределах города, и, когда наконец добрались до настоящей крепости, Фолькмар уныло признался:
        - Снаружи ее не взять.
        Болгарин сказал:
        - Турецкие крепости в Азии куда мощнее этой, а если вы хотите добраться до Иерусалима, вам придется брать их.
        В первый раз Фолькмар осознал, в какую войну он ввязался.
        С вытаращенными глазами он добрался до того места дороги, откуда открывался вид на Золотой Рог, у изрезанных берегов которого стояло множество кораблей; он видел и противоположный берег залива, усеянный лавками и заваленный товарами. Нет, то была не сельская долина Рейна; тут билось сердце огромной империи; и тут он увидел справа от себя блистательное великолепие куполов собора Святой Софии. Нависая над морем, они озаряли его своим сиянием, и Фолькмар понял, насколько этот город отличался от всех прочих.
        Когда ему довелось встретиться с одним из императорских чиновников, он спросил, где его друзья-крестоносцы, и получил ответ:
        - До нас дошли сведения, что скоро явится Готфрид Бульонский, а также прибывает Роберт Нормандский.
        Услышав эти громкие имена, Фолькмар испытал облегчение, но все же уточнил:
        - Я имел в виду Гюнтера Кёльнского и Петра Отшельника.
        У чиновника потемнело лицо, и он мрачно сказал:
        - Об этих спрашивайте у других.
        Позже Венцель, бродя по рынку, узнал, что Гюнтер и германцы в августе высадились в Азии и уже успели ввязаться в драку с турками. Новости огорчили Фолькмара - не из-за опасений, что родственник попадет в это волшебное царство раньше его. Скорее потому, что, если война вот-вот разразится, человек чести должен принять в ней участие. Он не стал скрывать свое разочарование от Матильды. Но на следующий день Венцель, вернувшись, принес слухи, что чернь, возглавляемая Гюнтером, столкнулась с турецкой армией и была начисто вырублена.
        В течение трех мрачных дней по берегам Золотого Рога ходили противоречащие друг другу сообщения, но наконец с азиатской стороны прибыл Гюнтер Кёльнский. Он так отощал и у него так запали глаза, что сестра с трудом узнала его. Некогда могучий воин потерял сорок фунтов, его грязные светлые волосы свалялись. Плащ был в лохмотьях, а гордый синий крест полуоторванный свисал с плеча. Он был рад увидеть Фолькмара, но тут же свалился на застланную парчой кровать и, отказавшись от дальнейших разговоров, попросил воды.
        Весь этот первый день измотанный, отощавший немец спал, не произнеся ни слова. Но наконец он открыл глаза, посмотрел на Венцеля, который терпеливо ждал рядом с кроватью, и сказал:
        - Нас вернулось лишь семеро.
        Венцель позвал графа и повторил ему и Матильде невнятное бормотание крестоносца.
        - Вернулись только семь рыцарей? - переспросил он.
        - Из рыцарей только я один, - ответил Гюнтер, передернув плечами, словно стараясь избежать расспросов. - Из остальных - лишь шесть крестьян.
        - Где ты оставил женщин? - спросила Матильда.
        Вскинув голову, брат посмотрел на нее и растянул в ухмылке тонкие губы.
        - Женщин? - повторил он. - Ты когда-нибудь видела банду турецких солдат, которая врывается в лагерь, где лишь дети, кони и женщины? - Гюнтер несколько раз взмахнул рукой, показывая, как вздымаются сабли. Он продолжал глупо улыбаться, не в силах справиться с выражением лица.
        - То есть все погибли? - спросил Фолькмар.
        - Брат, - содрогнувшись, ответил рыцарь, - из тех, кто вышли вместе с нами, выжили только семь человек.
        Священник опустился на колени рядом с постелью и стал молиться, а Фолькмар старался представить себе ту маленькую армию, которая прошла через Гретц всего пять месяцев назад. В ней было более двенадцати тысяч человек, не считая трех или четырех тысяч женщин и детей, и Гюнтер потерял всех. Кроме семерых.
        - Боже милостивый, - молился Венцель, - таков ли Крестовый поход?
        И тут Гюнтер наконец разговорился.
        - Мы не всегда терпели поражение. О нет! Мы одержали одну потрясающую победу. От моря мы пошли в глубь страны и наткнулись на деревню, из которой против нас вышла небольшая армия хорошо вооруженных людей в длинных плащах. С боевыми кличами мы набросились на них и всех перебили. - Он нервно захихикал - теперь этот высокий светловолосый мужчина повел себя как ребенок. Фолькмар и священник Венцель в ужасе уставились друг на друга, но через минуту Гюнтер взял себя в руки и продолжил: - Когда все были мертвы, от их женщин мы узнали, что они были христианами, которые шли на соединение с нами. Но они выглядели как турки… в этих длинных плащах… - Он приподнялся на кровати и умоляюще спросил у Фолькмара: - По какому праву христиане носят тюрбаны? - Никто не ответил, и он, рухнув обратно на подушки, уставился в потолок. Куда делись его рыцари? прекрасные женщины? глупый Клаус, не расстававшийся с клочком шерсти мула? Но Фолькмар видел перед собой только физиономию без подбородка Готфрида, который глупо улыбался в то первое утро в Гретце. Он был лучшим олицетворением тех шестнадцати тысяч, что погибли.
        Фолькмар вспомнил, что монахи, которые призывали к Крестовому походу, честно предупреждали: «Мы идем сражаться за нашего Господа, и кое-кого ждет смерть, но те, кто в этом великом начинании останутся в живых, получат отпущение грехов». Иными словами, всегда было понятно, что потерь не избежать. Более того - и Хагарци предупреждал, что из каждой сотни вернется не более девяти человек. Так что граф понимал, с каким смертельным риском связан этот смелый поход, и, как человек, которому уже было далеко за сорок - в те времена это был уже солидный возраст, - он был готов и сам расстаться с жизнью; но он не был готов к тому, что из всей армии в шестнадцать тысяч человек в живых останутся только семеро. У него пересохло горло.
        - Какую ошибку ты допустил? - спросил он шурина.
        Тот изумленно посмотрел на него.
        - Ошибку? - недоверчиво переспросил он. - Ты хочешь сказать, турки победили потому, что мы в чем-то ошиблись? - Гюнтер истерически расхохотался. - Какую мы допустили ошибку? - повторял он снова и снова, пока сестра не увела Фолькмара и священника.
        Один из выживших, свободный человек из Гретца, узнал, где находится его граф, и, явившись к нему, представил связное изложение всех событий. Фолькмара снова поразило его состояние - он был таким истощенным, словно голодал несколько месяцев.
        - Не было подвоза припасов, - пробурчал он. - Никакой дисциплины. Женщины шлялись по лагерю, и стражники по ночам спали с ними. Гюнтер потребовал, чтобы две его шлюхи получали полный рацион. Нам была нужна кавалерия, но священники только молились.
        Единственным светлым пятном в этой печальной картине были лишь его последние слова:
        - В последней битве у Никеи наши несколько рыцарей воистину творили чудеса. Гюнтер убил… скольких же человек он уложил? - Рассказчик восхищенно вспоминал отвагу белокурого рыцаря: - И когда уже все кончилось, он смог прорубиться сквозь турецкие ряды, а поскольку у меня была краденая лошадь, я и прорвался вслед за ним. Но нас спасла его смелость, а не моя.
        Фолькмар приказал накормить рассказчика. Он спросил у него, чем объяснить мощь и непобедимость турок, и, к его удивлению, собеседник вскинулся:
        - Сир, турок можно разбить. Они обыкновенные воины, но у них быстрые лошади и хорошие стрелы. И я считаю… иметь бы нам сто настоящих рыцарей… таких, как вы… Гюнтер… - Он был полон такого возбуждения, что стал заикаться, но глаза у него горели.
        - То есть ты думаешь, что мы сможем победить?
        - Конечно! Как Гюнтер. Всю дорогу с поля битвы он рассказывал мне, как мы будем драться в следующий раз. Он знает у турок все их слабые места.
        - Тогда почему же вы потерпели такое страшное поражение? - продолжал настаивать граф.
        - Потому что у нас не было настоящих солдат, сир. Наше войско состояло из простых людей, как я, которые верили, что Господь проложит нам дорогу, накормит нас и затупит мечи наших врагов. - Он поднял исхудавшее лицо, со спокойной уверенностью посмотрел в глаза Фолькмару и сказал: - Вот что нам было нужно, кроме веры в Бога, - вооруженные солдаты и такие рыцари, как вы, чтобы возглавить их.
        В начале следующего месяца стали прибывать и те и другие - солдаты во главе с Гуго Французским, опытные закаленные воины под командой Готфрида Бульонского. Затем появились сухие жилистые нормандцы герцога Роберта и дерзкие нахальные франки с севера, которых привел Стефен из Блуа. Улицы Константинополя были полны лязгом доспехов этого воинства. Днями они рассаживались на берегу залива, отделявшего их от Азии, и уточняли планы, зревшие в мозгу. За их спинами была самая могущественная армия, когда-либо собиравшаяся на краю Европы, и воины внимательно выслушивали каждую подробность сокрушительного разгрома, который турки нанесли Гюнтеру. Кое-кто из новичков с испугом слушал его рассказ, но большинство были полны кипучей уверенности, когда Гюнтер сокрушенно признавался:
        - Мы должны были иметь надежное войско и двигаться точно по плану, а самые лучшие должны были прикрывать нас с тыла, куда турки любят наносить удар.
        24 мая 1097 года, через двенадцать месяцев после расставания с Гретцем граф Фолькмар в сопровождении лишь жены, дочери и священника Венцеля - все остальные его спутники, которые сопровождали шестнадцать повозок, были убиты - из Константинополя перебрался в Азию, сделав первый драматический шаг настоящего Крестового похода. Он сидел на носу маленького судна, готовый первым ступить на берег святого поля битвы. «Удивительно, - думал он. - Я воюю уже год и до сих пор не видел ни одного неверного. Мы перебили так много людей, но все они были христиане… если не считать тех тридцати тысяч евреев». Помрачнев при этих воспоминаниях, он резко повернулся к Венцелю со словами:
        - Добрый священник, благослови удачу этого нашего похода, потому что мы плохо начали его. - Он преклонил колени на палубе - могучий, с толстой шеей, широкоплечий немец с волосами песочного цвета, взыскующий Божьего благословения; рядом с ним опустились на колени его жена Матильда и дочь Фульда, и этой же ночью Венцель из Трира занес в свои хроники рассказ, как крестоносцы высадились на краю Азии:
        «Когда нас окружило морское пространство, мой господин Фолькмар со своей госпожой встали на колени, и я попросил Божьего благословения на его обнаженную голову, сказав: «Это Твой верный слуга Фолькмар из Гретца, который явился сюда, чтобы исполнить Твое указание. Благослови его. Да будет его рука сильна, и доведи его хотя бы до ворот Иерусалима, ибо он полон единственного желания - восславить Тебя и сокрушить Твоих врагов. Аминь». И едва только судно коснулось земли, мой господин Фолькмар спрыгнул на берег, вознес над головой меч и воскликнул: «Господь, да буду я достойным Твоей Святой земли!»
        Гюнтер не стал утруждаться, дабы получить такое благословение, ибо девять месяцев назад он точно так же спрыгивал на берег, пылая таким же святым рвением. На этот раз он предпочел находиться на корме в компании веселых женщин из Франции, которых позаимствовал из лагеря Гуго, брата французского короля.
        ХОЛМ
        Как только Джон Кюллинан сталкивался на раскопках с проблемами, требующими напряжения интеллекта, он обретал вдохновение, посещая Акко, где проводил утренние часы в прекраснейшей мечети в Израиле. Он восхищался миром и покоем, стоящими во дворе с его многочисленными финиковыми пальмами и кустами гибискуса. Этот мусульманский анклав в еврейском государстве обладал непередаваемым очарованием, и особую привлекательность ему придавали шесть огромных колонн, которые в XVIII веке какие-то турецкие грабители притащили сюда из руин римской Кесарии. Во дворе вокруг мечети стояло еще полсотни колонн поменьше, доставленных из тех же мест, и немалое их количество высилось внутри здания со стенами в ярких цветах. Рассматривая их, Кюллинан не сомневался, что царь Ирод был знаком с этими колоннами во времена расцвета Кесарии.
        Красота мечети в Акко оказывала на него такое благотворное воздействие, что, когда Кюллинан вспоминал все оставшиеся в Израиле реликвии евреев и христиан - от величественной белой синагоги в Бараме до францисканской церкви, воздвигнутой на горе Табор, - он не мог не признать, что самое большое удовольствие получает от созерцания этой мусульманской мечети. Частично это объяснялось тем, что он брал с собой Джемала Табари, который не скрывал, что испытывает к этому месту такую же тягу, но, прогуливаясь по двору, отпускал ехидные замечания, которые веселили Кюллинана.
        - Ты приходишь сюда, - однажды предположил проницательный араб, - потому что, когда стоишь меж финиковых пальм и колонн, тебе кажется, что ты живешь с арабами. Признайся, разве я не прав? Знаешь, как-то на втором году учебы я произвел переполох в Оксфорде своей легкомысленной теорией, с которой, думаю, ты согласишься. Я развил тезис - наполовину выдуманный, наполовину исторический, - что крестоносцы обрекли себя на поражение, когда отказались заключить союз с арабами. В Оксфорде все были такими, как ты, Кюллинан. Они думали, что Ричард Львиное Сердце сражался с доблестными арабами пустыни. Можешь себе представить, как они были огорчены, когда мне пришлось объяснить им, в Саладине не было и одной десятой доли процента арабской крови.
        - А я думал, он был арабом.
        - Чистокровным курдом, - коротко бросил Табари.
        Он заговорил по-арабски со сторожем мечети, который наконец пустил двух археологов в минарет, в темной узости которого они двинулись по винтовой лестнице, пока Табари не выбрался на площадку, откуда перед ними открылась такая бескрайняя красота этого удивительного города, что Кюллинан онемел. Он мог только стоять и смотреть на эту землю, на которой время оставило свои следы. Возведенные турками стены местами настолько широки, что по ним бок о бок могли бы проехать десять колесниц. Во времена крестоносцев вдоль них высились двадцать две башни, от некоторых из которых еще остались следы оснований. Во все стороны тянулись площади, причалы и древние здания, возраст которых превышал тысячу лет, а на востоке молчаливо возвышался холм доисторической Акки, откуда Наполеон тщетно пытался штурмовать город… холм, так и оставшийся невскрытым, таивший в себе загадки по крайней мере пяти тысячелетий. Еще дальше к востоку лежал Макор с двумя зияющими ранами траншей по краям, с помощью которых любопытные люди пытались проникнуть в его тайны, а на западе раскинулось бессмертное Средиземное море, штормовые волны
которого приносили к этим берегам финикийцев, греков, римлян, а потом англичан.
        Кюллинан уже был готов сделать совершенно удивительное заявление, которых археологи обычно избегают, и признаться, что «это мой любимый город в Израиле», когда к нему подошел Табари и, показывая вниз, на стены, сказал:
        - Когда король Ричард Львиное Сердце, разбив лагерь на том холме, попытался захватить Сен-Жан-д'Акр, за этими стенами засели несколько проклятых арабов, которые попытались остановить его.
        - Ты меня удивил, - признался Кюллинан. Хотя он знал историю Святой земли лучше многих, о такой подробности он никогда раньше не слышал и заподозрил, что Табари ошибается.
        - Давай спустимся к кафе, - предложил араб.
        Они направились к тому месту, где вот уже двадцать столетий подавали напитки, и попросили официанта принести бутылку араки. Когда Табари наполнил стаканы прозрачной жидкостью, пахнущей анисом, он сказал:
        - Крестоносцы владели Акрой примерно двести лет, но за все это время с арабами они воевали редко, потому что как раз перед появлением христиан сюда пришли турки и нанесли нам тяжелое поражение. Так что война постоянно шла именно с турками, а не с арабами. Строго говоря, если не считать небольших религиозных расхождений, мы всегда были куда ближе к вам, чем к туркам. Союз был бы очень нужен, но он, конечно, унизил бы арабов тем, что турки отступали не перед ними, а перед набирающим силы христианством. - Он мрачно покачал головой, думая об упущенных шансах истории, а затем удивил Кюллинана, сказав: - Думаю, ты знаешь, что арабы снова и снова пытались заключить такой союз.
        - Никогда не испытывал большого доверия к этому утверждению.
        - Мы пытались. Постоянно.
        Кюллинан подлил несколько капель воды в свою араку, с удовольствием наблюдая, как прозрачная жидкость стала молочно-белой. Табари подозвал официанта и подчеркнуто простыми словами, с которыми обычно обращаются к отсталым детям, объяснил ему, что к чему:
        - Мой друг - американец. Как ты знаешь, у американцев должен быть лед. Не стой как дурак. Принеси американцу лед.
        - У нас нет льда, - объяснил официант.
        - Так найди! - рявкнул Табари. - Он американец.
        И затем снова повернулся к Кюллинану:
        - Когда ваши люди наконец взяли Антиохию, они удивились, обнаружив арабских послов, которые предложили заключить союз против турок.
        - И что ему помешало?
        Табари побарабанил пальцами по старой истертой столешнице и задумчиво предположил:
        - Стоит однажды заявить, что вы ведете священную войну, то теряете все возможности иного благородного выбора. - Замолчав, он уставился на чистый и красивый силуэт мечети на фоне финиковых пальм.
        Вот тут уж было много вариантов, которые Кюллинан мог использовать, чтобы поддержать разговор. Ведь Табари дает понять, что в октябре 1097 года, когда крестоносцы взяли Антиохию, они были настолько одержимы христианским рвением, что не смогли по-настоящему оценить возникшую перед ними ситуацию - точно как и арабские страны, окружающие Израиль, в 1964 году настолько воспламенены идеей джихада, что совершенно не в состоянии рационально оценить тот факт, что Израиль существует как суверенное государство. Или он скрытно упрекает евреев в ошибке, в которой они не виноваты: они построили религиозное государство, окружив его такими шорами, что за ними не видно реальностей мира. Или он, может быть, имеет в виду всеобщую религиозную войну, возможность которой они когда-то обсуждали, - в ней примут идеологическое участие Соединенные Штаты и Россия, и каждая сторона будет страдать теми же недостатками, которые погубили крестоносцев: неспособность увидеть сквозь жар, застилающий глаза, то, что они сами породили? Но сейчас Кюллинан не хотел говорить на эти темы, поскольку его занимала лишь подлинная история
Акры во времена крестоносцев, а не то, как она могла сложиться. Так что он испытал чувство благодарности к официанту, когда тот наконец принес кусок льда - но он был очень грязный.
        - Боже мой! - возмутился Табари. - Такое нельзя класть в стакан чистоплотному американцу! - Взяв этот сомнительный кусок льда, он стал поливать его водой и вытирать рукавом, но, как бы он его ни полировал, лед не становился лучше, и Табари рассерженно бросил его в свой стакан. Обратившись к группе развеселившихся арабов, которые сидели на корточках у стенки мечети, он сказал: - Эта страна никогда не станет первоклассной, пока уважающий себя американец не сможет получить лед для своей араки. Ну что мы за люди?
        Повернувшись к Кюллинану, он сказал, явно вызывая его на спор:
        - А я вот что считаю. Первые девять тысяч человек, которых ваши крестоносцы убили в Азии, были христианами. Ваши отважные французы и немцы, поцеловав крест, врывались в какой-нибудь город с воплями «Смерть неверным!» и встречали здесь арабов с тюрбанами на головах. Когда бойня подходила к концу, выяснялось, что они перебили богобоязненных несторианцев, византийцев и египетских коптов, которые хотели лишь помочь им. Должно быть, им было очень стыдно. Когда все это наконец выяснялось, ваши ребята отправлялись убивать настоящих мусульман, но и на этот раз вы, к сожалению, убивали лишь арабов, которые хотели стать вашими союзниками. И только много времени спустя в ходе вторжения вы все же столкнулись с турками, которые всегда были вашими настоящими врагами.
        - Чем ты это можешь объяснить?
        - Извечными несправедливостями бытия, - засмеялся Табари. - Почему христиане осмеливаются походить на арабов? Или взять сегодня, - какого черта так много евреев смахивают на арабов? Вопрос можно поставить и по-другому. Почему этот проклятый Элиав с трубкой как две капли воды похож на немца-христианина, а меня не отличить от израильского еврея?
        Кюллинан был готов обсудить эту забавную чушь, но утро уже подходило к концу, и Табари вернулся к своей главной теме:
        - Подлинная трагедия крестоносцев всегда заключалась в том факте, что турецких варваров было необходимо уничтожить… Ты же знаешь, они представляли собой всего лишь банду убийц, нахлынувших из Азии…
        - Похоже, что ты их не любишь, - поддел его Кюллинан.
        - Я их презираю. Они уничтожили нашу арабскую цивилизацию, которая никогда так и не оправилась. - Несколько минут Табари сокрушенно вспоминал восьмисотлетнее владычество турок над арабами. - И самая дьявольская беда была в том, - сделал он вывод, - что пока вы, крестоносцы, громили этих турок, мы, арабы, ждали на обочине. Нам так хотелось заключить с вами хоть какой-то союз, но вашим вождям не хватало воображения, чтобы пойти на это. Вот время и прошло. В конечном итоге вы, христиане, потерпели поражение. И нас, арабов, смыло вместе с вами.
        Мрачно допив свою араку, он в заключение сказал слова, которых раньше Кюллинан от него не слышал:
        - А как ты объяснишь, Джон, что монголы, наследники Чингисхана, изъявили желание перейти в христианство, если папа позволит им принять участие в Крестовых походах, и ударить по туркам с тыла? Так и было. Но никто в Европе даже не ответил монголам на их послания. - Он задумчиво покачал головой и, подобрав три камешка, стал кидать их один за другим на площадь. - Так что мы все проиграли вместе. Христиане, арабы, монголы. Ибо, когда у людей горит в сердцах религиозная ярость, на глаза их в то же время спускается завеса слепоты.
        Граф Фолькмар отчаянно хотел встретиться с настоящим врагом. Долго ждать ему не пришлось, потому что на востоке появился Бабек, могучий наконечник турецкого копья. Он пришел с равнин Центральной Азии, где его орды набирались сил и несколько десятилетий назад напали на арабов, а теперь были готовы обрушиться на христиан, которые вторглись в эти места. Полководцем он был жестоким и решительным, готовым драться в любом месте, но, тем не менее, предпочитал выбирать поле сражения с тщательностью женщины, подбирающей нитки к вышивке. Веселясь, он наблюдал, как крестоносцы тупо уничтожают одно христианское поселение за другим и убивают бородатых обращенных, руководствуясь ошибочной идеей, что все они неверные.
        Они убивают своих же союзников, думал он и качал головой, осуждая эту глупость.
        Он решил поставить французским рыцарям ту же ловушку, в которую загнал маленького священника на коричневом муле, и, держась на расстоянии, следовал за огромной армией, которая уверенно прокладывала путь к той же опасности. Но тут его шпионы успели предупредить, что положение дел существенно изменилось: на этот раз у них много рыцарей в тяжелом вооружении, - и он решил атаковать не с фронта. Вместо этого он подождал, пока армия крестоносцев не разделилась на отдельные отряды, одним из которых были десять тысяч человек, брошенных на защиту фланга. Три дня Бабек скрытно двигался за ними, пока не пришел к выводу, что эта маленькая армия настолько оторвалась от основных сил, что они не успеют прийти к ним на помощь.
        Восточную часть армии возглавлял граф Фолькмар из Гретца, а тыл ее, в соответствии с советом, который он давал остальным, прикрывал Гюнтер из Кёльна. Того сопровождал отряд отборных рыцарей, в задачу которых входило защищать фургоны с немецкими и французскими женщинами. Процессия неторопливо ползла вперед - сто восемьдесят опытных рыцарей, вдвое большее количество конных оруженосцев и свободных граждан и семь тысяч хорошо вооруженных пехотинцев, за которыми тянулись примерно еще две тысячи человек, включая священника Венцеля и графиню Фолькмар. Ветер нес с собой пыль с барханов Малой Азии и шевелил выгоревшую траву на вершинах холмов.
        1 июля 1097 года Бабек, убедившись, что ловушка готова, дождался, когда дневная жара достигла апогея, и дал сигнал своим шестидесяти тысячам закаленных воинов обрушиться на крестоносцев Гюнтера. С ужасающей скоростью турки вылетели из своих укрытий и яростно обрушились на врага. Но полном скаку бросая поводья, они засыпали его дождем стрел с металлическими наконечниками, поражавшими лошадей. Над полем боя стояло дикое ржанье, хриплые крики растерявшихся европейских рыцарей и пронзительные вопли турок, врубившихся в гущу людей, - в первые же минуты атаки они должны были смять и ошеломить врага, проложив путь сквозь их ряды.
        Но турок Бабек не предвидел, что ему придется столкнуться с Гюнтером из Кёльна, который, едва только окинув взглядом начавшееся сражение, немедленно принял решение, которое потом долго обсуждалось: он точно определил количество и мощь турецкой армии и увидел, что если они и дальше будет двигаться в этом направлении, то прорвутся к повозкам, тем самым разделив крестоносцев надвое. А в это время превосходящие силы врага окружат передовой отряд Фолькмара, затем его тыловое охранение и спокойно изрубят их в куски. Но в то же время он увидел, что если две группы рыцарей смогут сейчас, в эту минуту объединиться, то они образуют такую стену, сокрушить которую даже Бабеку будет не под силу. Ничего больше не прикидывая и не колеблясь, Гюнтер из Кёльна заорал своим людям:
        - К Фолькмару! Немедленно! Немедленно! - И, ведя на соединение с Фолькмаром девять десятых своих сил, он яростно врубился в первые ряды турецких всадников.
        Конечно, его решение оставило женщин, детей и грузы без защиты перед турками, которые, разъяренные умелым маневром рыцарей, набросились на оставленные фургоны и устроили такую бойню, которая навсегда осталась в памяти крестоносцев. Коней прикалывали копьями, стариков рубили в дюжину сабель, и крестоносцам оставалось лишь издалека наблюдать, как захватчики рассматривают их женщин. Тех, за которых можно было выручить хоть золотой византин на рынке рабов в Дамаске, отводили в сторону. Остальных - и пожилых, и не очень старых - безжалостно убивали на месте. Головы летели одна за другой, лезвия ножей и руки убийц были залиты кровью. Графиню Матильду поставили у стенки фургона, и пять турецких солдат сделали из нее мишень для своих стрел. Она рухнула на землю.
        С молодых женщин, за красоту которых можно было получить хорошие деньги от владельцев гаремов, срывали одежду и насиловали. Среди них была и Фульда, дочь графа Фолькмара, и Венцель Трирский описал в своих хрониках страдания ее отца:
        «Мой господин граф Фолькмар, слыша крики своей дочери, которую турки швыряли от одного к другому, едва не сошел с ума. Он был готов в одиночку ворваться в гущу турецких войск, сея среди них смерть, но сильная рука Гюнтера удержала его, и он сказал: «Сир Фолькмар, мы ничего не можем сделать». И добавил: «Поберегите свою ярость для турок. Они будут стоять тут еще много дней». И мой господин граф Фолькмар, взяв себя в руки, скрылся в засаде со своими людьми. Когда день пошел на вторую половину, Гюнтер всего с сорока рыцарями сделал вылазку, и турки, решив одержать верх над ними, пустились в погоню. Когда их ряды окончательно смешались, мой граф Фолькмар дал сигнал, и мы обрушились на турок, пройдясь по ним, как жатва смерти по осенним полям; мы убивали их и убивали до конца дня, а когда спустилась ночь, мы убедились, что потеряли лишь нескольких человек, но уничтожили бессчетное количество неверных. Полный сострадания к мучениям леди Матильды и ее прекрасной дочери, я сам взял булаву и, как все прочие, убивал и убивал».
        Бабек потерпел сокрушительное поражение. Он не мог понять ни как этот светловолосый рыцарь, державшийся в тылу, смог так быстро оценить ситуацию, ни каким образом немцы успели собрать в единый кулак две разрозненные части своей армии. Он просто растерялся, столкнувшись с хитрой стратегией двух предводителей. Днем они опять, на этот раз сознательно, разделили свои войска, образовав клещи, которым предстояло раздавить деморализованных пехотинцев. Оценивая ход сражения, Бабек понял, что он уничтожил стариков и женщин, но не нанес урона боевым частям, хотя потерял более десяти тысяч своих лучших людей. Добрую долю часа он размышлял, не обрушиться ли на крестоносцев неожиданной атакой, но отказался от нее и уже был готов скомандовать отступление, когда дозорные сообщили, что крестоносцы снова пошли на штурм.
        - Должно быть, они сошли с ума! - крикнул Бабек, торопливо готовя своих людей к отражению этой сумасшедшей атаки.
        «Ибо мы решили, - пишет Венцель Трирский, - что турки попытаются понять, каким образом мы одержали победу, и Гюнтер заявил: «Давайте немедля окончательно уничтожим их, поскольку им и в голову не придет, что мы рискнем пройти в атаку», - и мой господин Фолькмар, который так и не пришел в себя, воскликнул: «Да! Да!» Был собран ударный отряд, но прежде, чем мы спустились по склону холма, чтобы ударить по туркам, сир Гюнтер отвел меня в сторону и предупредил: «Ты должен присматривать за своим хозяином, чтобы он не дорвался до турок. В таком случае мы его уже не остановим», и я взял на себя обязанность придерживать графа в задних рядах, но это у меня не получилось, поскольку, едва мы снялись с места, он пришпорил коня и первым ворвался во вражеские ряды. Его могучий меч, раздававший неотразимые удары, и черный шлем были видны в самом сердце турецкого лагеря. Он лишь чудом остался в живых, и по завершении нашей убедительной победы перед нами предстало удивительное зрелище: мой граф Фолькмар в одиночестве сидел на коне, меч его валялся в пыли и, положив руки на колени, он плакал».
        Бабек отступил к востоку, откуда позже сообщил своим властителям: «Эти люди совершенно не похожи на тех, о которых нам говорили». Турки, опьяненные первой легкой победой над крестьянами, которых вел Петр Отшельник, начали серьезно задумываться, что их ждет новая, совсем иная война.
        Мир между Гюнтером и Фолькмаром так никогда и не восстановился. Гюнтер сознательно принес женщин в жертву неверным, но предводители Крестового похода Готфрид, Гуго, Болдуин и неукротимый Танкред, выслушав рассказ об этом сражении, безоговорочно пришли к выводу, что лишь отважные и быстрые действия Гюнтера обеспечили победу. А когда они оценили, как Гюнтер провел обманный маневр, за которым последовал сокрушительный удар, его объявили героем дня - впредь он должен быть рядом с ними и помогать планировать удары по неверным. Но Фолькмар никогда не мог забыть, что Гюнтер бросил свою сестру. «Чтобы добраться до нас, - заверил Фолькмар, - он должен был галопом промчаться прямо через лагерь, где оставались женщины. Он едва не сбил с ног мою дочь, свою племянницу, когда спешил к нам».
        Граф Фолькмар не мог стереть из памяти ни страшную картину убийства его жены, пронзенной стрелами, ни Фульды, которую терзали турки.
        Предводитель германцев был во власти мрачной горечи. Он предпочитал одиночество, разговаривал только с Венцелем, выбирая религиозные темы, а когда его шурин, побывав у Болдуина, обзавелся новыми женщинами и привел Фолькмару пятнадцатилетнюю французскую девочку, посоветовав ему: «Ложись с ней в постель и забудь обо всем», Фолькмар пришел в такую ярость, что, не вмешайся Венцель, тут же отославший девчонку, он бы убил своего родственника. Через несколько дней Фолькмар увидел эту бесстыдную девицу - она сидела на коне за спиной Гюнтера, вцепившись в нашитый на его плече синий крест, и он испытал стыд за крестоносцев. «Сколько женщин это чудовище обрекло на смерть от рук врагов?» - с отвращением пробормотал он. В Венгрии, в Болгарии и в двух первых больших сражениях Гюнтер успел потерять почти две тысячи женщин, многие из которых были его временными любовницами, но он всегда с голодной жадностью искал других и всегда находил их.
        Но в Антиохии, этом третьем из самых больших городов Римской империи, где часто бывали цезари, обожавшие его, в этом святом городе, где впервые прозвучало слово «христианство», Гюнтер проявил себя как блистательный полководец. Осада величественной крепости, чьи могучие стены не сдавались под ударами осадных машин крестоносцев, началась 21 октября 1097 года и, перемежаясь жестокими сражениями, продолжалась до июня следующего года, и непробиваемые стены продолжали издеваться над захватчиками. Эта тяжелая осада была отмечена тремя критическими ситуациями, и в каждой из них Гюнтер достойно проявил себя.
        Пока крестоносцы под стенами Антиохии собирали свои силы в кулак, с юга к ним явился неожиданный посланец - мусульманин из Египта, и, увидев его, Фолькмар рванулся убить гостя. Но Гюнтер успел перехватить его и отвел египтянина к предводителям похода, которым мусульманин предложил заключить союз, дабы его народ рука об руку с крестоносцами сокрушил наступающих турок. Гюнтер тепло пообещал, что крестоносцы примут это предложение и объединятся с египтянами.
        - С неверными? - возмутился Фолькмар.
        - С любым, у кого есть армия, - возразил Гюнтер.
        - Это осквернит Крестовый поход, - твердо сказал Фолькмар.
        - Когда мы победим, - пообещал Гюнтер, - то очистимся от скверны.
        Вместе с египтянами он разработал план, по которому те отобьют Иерусалим у турок, пока крестоносцы возьмут Антиохию и сломают хребет турецкого могущества, захватив цепочку морских портов. Но предполагаемый союз почти ничего не дал, потому что, когда египтяне, искренне готовые выполнить свою часть договора, подготовились отбить Иерусалим у турок - чтобы крестоносцы, будь они настоящими партнерами, смогли войти в город без боя, - христиане не выполнили свою часть договора: рыцари, обозленные, как Фолькмар, видевшие, как мусульмане убивают их близких, не могли представить, что есть другие мусульмане с другими интересами, - и было мелькнувшая идея о могучем восточном альянсе исчезла.
        О втором достижении Гюнтера Венцель Трирский написал следующее:
        «Милорд Гюнтер смог привлечь на свою сторону фортуну, когда судьба нашего Крестового похода висела на волоске. Наши рыцари беспомощно стояли перед могучими стенами Антиохии. Близилась угроза голода. Генерал Бабек решил, что для него пришел самый подходящий момент напасть на нас и отомстить за поражение. Он двинул на нас с востока почти четырнадцать тысяч воинов, и наши командиры решили: «Если будем ждать, то погибнем. Давайте выйдем ему наперерез и посмотрим, что можно сделать». Милорд Гюнтер, взяв с собой всего семьсот рыцарей, поскакал вперед и, приблизившись к врагам, издал боевой клич. Победа казалась невозможной. Но, призвав Бога на помощь, эти семьсот человек нанесли поражение четырнадцати тысячам врагов, и Гюнтер, снова издав боевой клич, поскакал обратно в Антиохию, везя с собой на седле наложницу турецкого генерала, черноглазую девушку, которая научила его арабскому языку».
        И наконец, когда стало совершенно ясно, что древние римские стены, ныне укрепленные византийскими инженерами, не проломить никакими силами, именно Гюнтер установил связь с турецким шпионом, который за соответствующее вознаграждение в золоте взялся открыть ворота перед графом Боэмундом Тарантским.
        Лишь Гюнтер со своим знанием арабского мог сделать такое предложение, но сам очень сомневался в его осуществимости. Но в ночь на 3 июня 1098 года шпион выполнил свои обязательства, раскрыв неприступные ворота, и впустил французов в город, где началась невиданная резня.
        Граф Фолькмар, со своими людьми ворвавшийся в павший город, успел удержать свой меч, который был готов обрушиться на головы двух девочек в арабских платьях. Вне себя от страха, они упали перед ним на колени, осеняя себя крестными знамениями. К своему удивлению, он узнал, что девочки - христианки римского вероисповедания, и крикнул своим людям, чтобы те сдержали свой пыл, но прежде, чем он успел что-то сделать, девочки были зарублены - вместе с тысячами своих единоверцев.
        В городе шла бессмысленная резня, когда убивали всех подряд, даже христианских девушек в возрасте его дочери, и Фолькмар наконец очнулся от захлестывавшего его сумасшествия. Он прислонился к стенке мечети, которую подожгли его люди, и в ушах еще стояли вопли заживо сгорающих в ней людей. Он вспомнил те далекие дни, когда в прохладных покоях Гретцского замка готовился к походу, и его охватила тоска по этим простым и ясным дням в своем убежище.
        «И в эти часы, - пишет Венцель Трирский, - когда все остальные кинулись грабить богатства, до которых наконец дорвались, и хватали кувшины с благовониям и золотые украшения, милорд Фолькмар с пустыми руками бродил по улицам Антиохии, пока наконец не добрался до бывшей церкви Петра и Павла, ныне превращенной в мечеть. Войдя, он остановился на каменной плите перед тем местом, где когда-то стоял алтарь, до того как его снесли мусульмане, и взмолился, чтобы Бог даровал ему право, не обагряя рук в крови, добраться до Иерусалима, потому что он уже не может вынести этих смертей и убийств. Но даже когда он молился, люди из отряда Гюнтера загнали в мечеть трех турок, прирезали несчастных и разбросали их внутренности по вырезанным в камне священным словам их бога Магомета».
        Когда огромное и неуклюжее воинство крестоносцев возобновило свое движение к Иерусалиму, граф Боэмунд, ставший принцем Антиохийским, не присоединился к нему, а Болдуин Бульонский, обыкновенный рыцарь, получив графский титул, отправился править в далекую Эдессу; и это развитие событий побуждало таких людей, как Гюнтер Кёльнский, который собирался мечом отвоевать себе королевство в Святой земле, надеяться, что следующая битва принесет ему удачу, - эти свои мечты он и обсуждал со своими соратниками. Но Фолькмар из Гретца предпочитал ехать в одиночестве. Ему минул пятьдесят один год, он считался пожилым человеком, и его рыжеватые волосы пробила седина. Он был так же кряжист и жилист, но руки в бою уже уставали, и порой он чувствовал, что у него не хватает сил галопом мчаться на врага. Под ним убили в сражениях трех лошадей, и в своем одиночестве он предчувствовал, что погибнет вместе с четвертым, когда до Иерусалима останется совсем немного, - но он больше не надеялся его увидеть. Армии увязли в Сирии, в лагере свирепствовал тиф, так что будущее представлялось туманным и неразличимым.
        Но наконец весной 1099 года, когда третий год войны подходил к концу, события понеслись с удивительной быстротой. Пал арабский город Ма'арат, но, когда приземистая квадратная крепость Арга дала понять, что взять ее будет куда труднее, чем Антиохию, крестоносцы нашли простой способ действий, оставив ее в покое. Расположив у неприступного города небольшой осадный отряд, они обошли его и точно так же поступили с вереницей древних знаменитых арабских портов Триполи, Бейрутом и Тиром. Все их они обошли, не вступая в соприкосновение с засевшими за их стенами турецкими армиями, что позволило им выйти на дистанцию последнего рывка к Иерусалиму.
        - Если мы возьмем этот город, - уверенно говорил Гюнтер Кёльнский, - мы вернемся, и эти портовые города просто упадут нам в руки, как созревшие плоды с веток.
        Крестоносцы возобновили свой стремительный марш к Иерусалиму. Именно об этом волнующем времени Венцель и писал:
        «В тот майский день, когда мы двинулись от Тира на юг к тому городу, который получил название Сен-Жан-д'Акр, и, оставив негостеприимные северные края, вступили на священные земли Палестины, где Жил и умер Господь наш Иисус Христос, наших людей охватило огромное воодушевление, и каждый, пришпоривая коня, погнал его вперед, чтобы получить право первым воскликнуть: «Мы пришли на землю возлюбленного Господа нашего Иисуса!» В таком состоянии духа мы поднялись на небольшой холм, откуда открывался вид на языческие шпили Акры, города, укрывшегося за могучими стенами, и я испугался, что их величественный вид подавит владевшее нами воодушевление, но наши вожди заявили: «Мы не пойдем войной на этот морской порт, мы пройдем мимо него, как прошли мимо остальных. На Иерусалим!» И мы охотно оставили за собой эти чудовищные стены.
        Мы с милордом Фолькмаром располагались слева, на восточном фланге армии, и наш путь вел прямо к морю Галилейскому, где нам довелось увидеть вдалеке нескольких турок. Мы взлетели на холм, решив пуститься за ними в погоню, когда мимо нас проехал Гюнтер Кёльнский на французском жеребце и крикнул: «Да вступим мы на Святую землю Иисуса!» - и он был в таком возбуждении, что мы поскакали за ним, забыв о турках. Мы мчались за ним во весь опор, пока не оказались на вершине холма, откуда открылся самый прекрасный вид с того дня, как мы покинули Гретц. К западу, отражаясь в морской глади, высились языческие шпили Акры, и наши вожди в ходе переговоров уже договорились, как они будут делить город. На востоке мы видели густо поросшие лесом холмы, спускавшиеся к морю Галилейскому, где жил и поучал наш благословенный Господь.
        Но прямо перед нами, на небольшом холме, к югу от которого тянулась роща серо-серебристых оливковых деревьев, стоял городок Макор. Его мечеть блестела на солнце, а на шпиле базилики вздымался святой крест Господа нашего. Милорд Фолькмар заметил: «Смотри, какой прекрасный город и его зеленые поля!» Но прежде, чем мы двинулись вперед, Гюнтер вскричал: «Это мой город!» Он, как сумасшедший, помчался вниз с холма и, подлетев к городу, громко заявил во всеуслышание: «Это мой город! Он будет столицей моего королевства!»
        Среди всех неверных Макора, которые вот уже несколько месяцев наблюдали, как крестоносцы неуклонно движутся на юг, никто не мог более точно предсказать их конечную победу, чем нынешний глава великой семьи Ура. Шалик ибн Тевфик был остроглазым мужчиной сорока одного года от роду, который мог прикидывать успехи и неудачи с чисто арабской мудростью; но имел ли он право называть себя арабом, оставалось спорным вопросом, по поводу которого не всегда удавалось достигнуть соглашения, когда жители Макора, усевшись рядком, обсуждали личность Шалика. Как все признавали, Шалик был мусульманином, и последние четыреста лет его семья исповедовала мусульманство, но у маленького городка долгая память, и Макор не забыл, что когда-то семья Шалика была язычниками, потом евреями, а какое-то время спустя - христианами, так что его наследство было далеко не безупречным. С другой стороны, из ста жителей Макора, которые называли себя арабами, мало кто был подлинным выходцем из пустынь, где и зародилась подлинная вера; многие вели свой род от хеттов, египтян и хананеев, но сегодня все они были преданными мусульманами,
происходившими от арабов, так что Шалику ибн Тевфику лишних вопросов не задавали.
        Каковы ни были у него предки, остроглазый Шалик умел толково торговать и внимательно слушать. Он убедился, что по мере того, как крестоносцы шли через Азию от Антиохии до Ма'арата, вопрос, останутся ли в живых местные жители или нет, теперь стал делом случая.
        Шалик объяснил своей испуганной семье: «Когда крестоносцы захватывают город, они в горячке боя убивают евреев, мусульман, христиан - словом, всех. Но когда жар битвы спадает - скажем, на третий день, - они хорошо относятся ко всем горожанам, которые остались в живых. - Он сделал паузу. - И более того, рыцари берут себе в жены женщин из числа тех, которых три дня назад насадили бы на пику. - Он посмотрел на трепещущих членов семьи и хрипло сказал: - Наша задача - выжить эти три дня. Но где?»
        Шалик обыскал город. Действовал он в одиночку, так что никакая другая семья не могла бы воспользоваться плодами его находки. Через несколько часов поисков он подумал, что мог бы воспользоваться погребом, скрытым под стогом сена, но отбросил эту идею, поскольку слышал, что крестоносцы имеют обыкновение поджигать сено и лишь потом понимают, что оно могло бы пойти на корм их лошадям. Сарай, заваленный мешками с зерном, мог запросто оказаться ловушкой, потому что голодные захватчики кинутся растаскивать мешки. Но беспокойство заставило его вспомнить заброшенную шахту, теперь почти полностью заваленную отбросами, которая, как он предполагал, когда-то вела к источнику, скрытому глубоко под городом; она представляла собой укромное место, о котором другие горожане не подозревали, поскольку древний туннель, к которому она вела, был давно забыт; и именно в этой шахте 21 мая 1099 года Шалик ибн Тевфик вырыл небольшую пещерку, в которой с трехдневным запасом воды и пищи скрылись его жена Райа, шестнадцатилетняя дочь Талеб бинт Райа и сыновья. Прижавшись друг к другу в тесном убежище, они слышали, как
захватчики ворвались в город, звуки короткого боя и топот ног на площади. Как Шалик и предсказывал, до них доносились крики и запах дыма. Но семья Ура держалась стойко, потому что отец предупредил: «Один день, потом второй, и еще третий».
        Когда Гюнтер взял город - задача была нетрудной, потому что турки фактически не защищали его и он не был обнесен стенами, - то убивал всех его жителей, которые попадались ему на глаза. Гибли христиане и мусульмане, а в проем рядом с руинами восточной стены он загнал последних евреев, еще обитавших в пределах города, - немногих наследников Йоктана, Цадока и Джабаала - и всех вырезал, мужчин, женщин и детей. Один из его людей хотел приберечь для себя молодую девушку, но Гюнтер ему это не позволил.
        - Никакого снисхождения врагам Христа! - рявкнул он, и все полегли под мечами крестоносцев.
        Но во время этой последней резни случилась странная вещь. Один из евреев, крестьянин, решив дорого продать свою жизнь, схватил топор, когда граф Фолькмар Гретцский приблизился, этот еврей кинулся К нему и нанес немцу глубокую рану на левой ноге. Когда кровь хлынула густым потоком, евреи попытался нанести еще один удар, но солдат из отряда Гюнтера увидел нападение и убил его. Той же ночью, когда казалось, что среброголовый граф Гретцский должен умереть, опечаленный Венцель записал:
        «Великое вероломство евреев еще раз дало знать о себе. Когда город уже полностью покорился, один ловкий парень тем не менее вооружился топором и стал коварно ждать моего лорда Фолькмара. Он с необузданной яростью кинулся к нему и едва не отрубил графу левую ногу. Мы отнесли его в чистую комнату, где положили на кровать. Глаза милорда не отрывались от висящего на стене распятия, потому что в этот день мы, к сожалению, убили многих христиан, но это можно простить, потому что они выглядели точно как арабы, и в пылу битвы нельзя было отличить праведных от неверных, и, когда граф Фолькмар увидел распятие и понял, что мы снова убивали христиан, он был готов скончаться от горя, но я оставался с ним всю ночь, перебинтовывая ногу и молясь о его душе. Утром к нам зашел Гюнтер Кёльнский и сказал: «Брат, я должен присоединиться к остальным, а то они возьмут Иерусалим без меня, а меня не будет на месте, чтобы заявить о своем королевстве». - «Неужели вы рискнете оставить своего брата в таком состоянии?» - сказал я, и Гюнтер ответил: «Я пришел из Кёльна, чтобы взять Иерусалим, и даже дьявол не остановит меня
перед Святым городом».
        Я просил его не оставлять своего умирающего брата, но он ответил: «Ему придется отрезать ногу, и он, скорее всего, умрет, но я оставлю с ним шесть своих испытанных людей». Граф Фолькмар услышал эти слова и закричал со своего ложа: «Убирайся к черту со своими людьми и со своим королевством!» - но Гюнтер не разозлился и мягко сказал: «Брат, именно эти земли я хочу забрать себе, и если ты выживешь, то сможешь разделить их со мной». И он ускакал со всеми своими солдатами, ни словом больше не упомянув о своем обещании. Я не сомневался, что моему господину предстоит скончаться, но на третий день из пещеры появился некий человек по имени Шалик, который счастливо избежал резни. Он заявил, что является доктором, и показал, как надо отрезать ногу графу Фолькмару, и, когда гниющая ее часть была отрезана, графу стало лучше, и загадочный врач сказал мне: «Я и моя семья - истинные христиане, но мусульмане вынудили нас пройти по пути неверных, и мы хотим снова получить святое крещение». Со слезами радости на глазах мы снова окрестили его вместе с женой, трех его сыновей и дочь. Он носил имя, данное ему
неверными, и я сказал ему: «Во имя Господа, отринь от себя пути неверных». Поскольку он был врачом, знающим, как отрезать ногу, я сказал, что отныне имя его будет Лука, и он завершил крещение, много раз повторив новое имя. Семья одобрила его. Его появление и благочестивое поведение я счел подлинным чудом и расценил как хорошее предзнаменование нашего пребывания в этом городе».
        Но пока Венцель и Лука, купец, ставший врачом, отчленяли его ногу, проклиная вероломство евреев - надо же, кинуться с топором на христианского рыцаря, - граф Фолькмар то и дело терял сознание от боли. Закусив зубами рукоятку кинжала, он видел перед собой Симона Хагарци и опять слышал предсказание еврея: «Если из ста человек, покинувших Гретц, вернутся лишь девять, они могут считать, что им повезло», и, впадая в бредовое забытье, он знал, что ему не быть одним из них. Он больше не увидит Рейна, и, вспоминая тех евреев, которых его люди перебили на берегах реки, он прощал того единственного еврея, напавшего на него. «То было Божье возмездие, - бормотал он про себя, когда араб пилил ему кость. - Да простит нас Господь за все, что мы сделали». И тут он лишился ноги.
        В течение нескольких лет Гюнтер Кёльнский не появлялся в пределах восстановленного Макора. Он ускакал помогать взятию Иерусалима, затем участвовал в осаде Ашкелона и в долгой войне с Триполи и Тиром и, наконец, в 1104 году способствовал падению важного портового города Акки. Когда мощные стены этой крепости пали под натиском осаждающих и город получил новое имя, Гюнтер наконец вернулся в Макор, где Лука, исполнявший ныне обязанности бейлифа, судьи и казначея города, приветствовал его от имени правителя, графа Фолькмара.
        - Где мой брат? - спросил исхудавший воитель, и Лука провел его в большое строение, служившее грубым подобием замка, откуда Фолькмар правил окружающими землями.
        Гюнтер влетел в дверь, за которой его ждал бывший зять - пожилой, седоголовый и худой пятидесятишестилетний мужчина без ноги.
        - Война окончена, - заявил Гюнтер, - я добился того, о чем говорил. Этот лен принадлежит мне.
        - Какой лен? - спросил Фолькмар.
        - Вот этот. Вся земля, что лежит между Акрой и Галилеей.
        Тщательно подбирая слова, Фолькмар сказал:
        - Но здесь правлю я.
        - И будешь править дальше! - воскликнул Гюнтер, потрясенный немощностью своего родственника. - От моего имени будешь править до самой смерти - я же буду оберегать наши границы.
        - Но когда я умру, эта земля перейдет к моему сыну Фолькмару. - Старый граф дал знак Луке, который привел симпатичного темноволосого малыша трех лет от роду. Ребенок кинулся к отцу, который, удержав равновесие на одной ноге, подхватил малыша и подкинул его в воздух.
        - Мне говорили, что ты женился, - сказал Гюнтер, уходя от вопроса о праве наследования. - Но где же ты нашел христианскую девушку?
        - Здесь, - ответил Фолькмар. - Среди тех, кого ты не успел убить.
        Граф снова повернулся к Луке, который, исчезнув, тут же вернулся со своей дочерью Талеб. В свои двадцать один год она стала привлекательной женщиной. Поклонившись Гюнтеру, она непринужденно сказала ему по-немецки:
        - Добро пожаловать в Макор, брат.
        Закаленный в боях рыцарь склонил голову и ответил:
        - Это я приглашаю тебя в мой лен, сестра.
        Но тут уж Фолькмар предпочел уклониться от этой темы. Он приказал Луке приготовить праздничный стол, и тот, умный и пронырливый, как всегда, смог найти барана, хорошее вино из местных виноградников и другие закуски даже из таких далеких мест, как Дамаск.
        - К нам снова стали ходить караваны, - объяснил Фолькмар, предлагая шурину свежие финики и мед из мусульманской столицы. - Правда, пока Дамаск находится в руках арабов, - сокрушенно продолжил он, - но всем нам нужна торговля.
        - Разумно, - проворчал Гюнтер, облизывая пальцы. - Так где ты нашел Луку и его дочь?
        - Здесь, в Макоре. Они прятались… в пещере, пока ты был здесь.
        Гюнтер поклонился графине.
        - Я рад, что вы остались в живых, - признался он. - Начни я все заново, то убивал бы куда меньше. - Неловко поерзав, он уставился в лица отца и дочери, которые в тот первый день взятия Макора должны были пасть от его руки. - Иерусалим преподал мне хороший урок. Мы убивали всех, кто попадался нам на глаза… арабов… евреев… а на следующий день узнали, что половина погибших были такими же христианами, как и мы. Нам этого никто не говорил. Вы слышали, как мы взяли Иерусалим?
        - Много раз, - с отвращением сказал Фолькмар.
        - Я говорю, что если бы мы снова стали… Ну, ты понимаешь, брат…
        - Я тебе больше не брат, - тихо ответил Фолькмар.
        - Ты больше чем брат, - не обижаясь, сказал Гюнтер. - Ты мой самый главный друг. Я хотел сказать, что лишь после Иерусалима мы поняли, какими богатыми смогли бы стать, оставь мы местных жителей в живых. - Он снова поклонился графине и ее отцу. - В Иерусалиме, когда закончилась резня, мы нашли чаны с пурпурной краской. Она стоила сотню тысяч безантов, но не осталось в живых никого, кто знал бы, как пользоваться ею. Все евреи были перебиты.
        - Здесь у нас все по-другому, - ответил Фолькмар. - В деревнях мы не тронули ни одного человека, и сейчас они процветают.
        - Я только рад, что ты так с ними обращался. Они понадобятся на моих землях.
        - Они никогда не будут твоими, - твердо сказал старик.
        - Будут, - не гневаясь, заверил его Гюнтер. - Я завоевал их своим мечом, и они принадлежат мне. Пока ты жив, тебя всегда будут принимать здесь, потому что мне нужна твоя помощь. Но когда я обзаведусь своими сыновьями, править будут они, а твоему Фолькмару-младшему придется искать пристанища где-то в другом месте.
        Два германских рыцаря в упор смотрели друг на друга - воля и того и другого подвергалась жестокому испытанию, и наконец Гюнтер спросил прямо и резко:
        - Фолькмар, почему бы тебе не взять сына и не вернуться в Германию?
        Этот вопрос удивил пожилого воина. За все годы, прошедшие после гибели его жены и дочери в битве у фургонов, он почти не вспоминал Германию. Прошло более восьми лет с тех пор, как он в последний раз видел Рейн. Городом Гретц теперь правит его сын Отто. Да и сам Фолькмар больше не считал себя немцем. Обведя рукой скромное, но уютное помещение, в котором был раскинут праздничный стол, он спросил:
        - Кто оставит это теплое место ради холодного замка в Гретце? - Он показал на вкусную еду, доставленную Лукой, на вино, на товары, которые постоянно поступали из Дамаска, и не мог не сравнить свое окружение с образом жизни немецких рыцарей в их убогих, запущенных замках на Рейне. Его жена Талеб носила расшитые драгоценностями шелковые одеяния, а его первая жена Матильда была счастлива, обзаведясь грубым холстом. В Макоре золото и серебро заменили свинец и бронзу Германии. Лука обеспечил ему доступ к медицинским знаниям, о которых в Германии и не подозревали, и он откровенно сказал:
        - Если бы я потерял ногу в Гретце и меня пользовал бы германский доктор, то ныне я уже был бы мертв. И у меня нет никакого желания возвращаться в эту варварскую страну.
        - Тогда оставайся здесь и помоги мне править, - потребовал рыцарь помоложе.
        Гюнтер стал постоянно наезжать в Макор, и в течение первых недель в городе начали происходить разные изменения, самым заметным из которых было его намерение возвести на вершине холма огромный укрепленный замок.
        - Каждый человек от Акры до Галилеи отработает на строительстве по шестнадцать дней каждого месяца, пока замок не будет закончен. В каменоломнях нам потребуется тысяча мужчин. Постоянно. И чтобы таскать камни, пятьсот лошадей. - Фолькмар, опираясь на костыль, который вырезал для него Лука, с трудом успевал за Гюнтером, пока тот размечал размеры замка, и Фолькмара не мог не поразить размах замыслов Гюнтера.
        - Он будет величествен, потому что из него нам придется править необъятным королевством. - В этот день Гюнтер и начал постоянно употреблять слово «королевство», потому что именно его он и хотел отрезать для себя. Наконец он вернулся к уставшему Фолькмару, который стоял опираясь на костыль, и спросил: - Ты прожил тут пять лет. В какой части города лучше всего возводить наш замок?
        Фолькмар объяснил, что для этой цели лучше всего подойдет северо-восточный участок, вплотную к базилике, потому что с этого места можно наслаждаться и прохладным ветерком, дующим из вади, и видом моря за Акрой. В силу всех этих причин Гюнтер испытал искушение строить замок именно здесь, но затем, обдумав возможности обороны, он выбрал запущенную часть города, ближе к востоку, потому что отсюда вади круто уходил вниз к северу.
        - Когда-нибудь мы станем жертвами осады, - предсказал Гюнтер, - и этот провал спасет нас.
        Так что к северо-востоку от базилики он стал возводить огромный замок, и, когда Лука увидел, что треть городских домов стоит на площади, отведенной под это строение, он запротестовал, но Гюнтер сказал коротко и просто:
        - Снести их! - что и было сделано.
        Он осаждал и брал штурмом около тридцати крепостей - Никею, Антиохию, Иерусалим, Ашкелон, - которые стали для него далекими снами, на плечи его, прикрытые доспехами, лился греческий огонь, отрубленными турецкими головами он снаряжал баллисты и забрасывал их в осажденные города, наводя ужас на защитников, - так что Гюнтер из опыта знал, как следует строить замки. Никаких прямых углов, никаких близко посаженных башен, потому что они были уязвимы для штурма. «Тараном всегда можно выбить угловые камни, - объяснял он Луке, - но если башня округлая, откуда начинать нападение?» Кроме того, он настаивал, чтобы все камни в кладке башен были плотно пригнаны друг к другу и штурмовые лестницы не имели бы возможности зацепиться за какую-нибудь щель. Все стены имели наклон, и любая часть их находилась под перекрестной защитой дождя стрел, как минимум, с двух башен. «Нижняя часть каждой стены, - объяснял он, - должна иметь резкий наклон во внешнюю сторону… вот под таким углом… и, когда со стен бросают камни, они с силой рикошетируют, сбивая с ног любого, кто пытается укрыться под стеной».
        Два года, с 1104-го по 1105-й, Гюнтер работал не покладая рук над завершением своего замысла, и уже подходило время, когда рабочие стали прикидывать, что они смогут снова заняться своими полями, но он пресек эти разговоры, объявив, что настоящая работа только начинается - на вершине холма предстоит возводить массивные стены, в двадцать футов толщиной. «Крестьяне должны разойтись по домам и вернуться к своим семьям», - запротестовал Фолькмар, но молодой рыцарь буркнул, что, если город не будет защищен, вокруг города вообще не останется семей и домов, куда возвращаться. Гюнтер начал огромное строительство, которое должно было покончить с давней уязвимостью Макора - тысячу лет, со времен Веспасиана, он стоял, не прикрытый стенами. Городу предстояло стать образцом поселения крестоносцев - с замком, базиликой и мечетью, втиснутыми в пределы гигантской крепости.
        Этим новым стенам крестоносцев, конечно, пришлось отступить внутрь от линии укреплений, которых в давние времена придерживались хананеи и евреи, потому что мере того, как холм рос в высоту, стоящие на нем здания все теснее прижимались друг к другу и их становилось все меньше. И когда вознеслись огромные стены, в их кольце началась новая жизнь. Теперь в скученном пространстве города могло жить не более трехсот человек, поскольку замок и религиозные здания заняли большую часть свободного пространства, но, поскольку укрепленный город обеспечивал мир в окрестности, под его стенами могли спокойно существовать до полутора тысяч крестьян, зная, что в случае опасности они могут найти себе убежище под защитой его укреплений. Когда работа была завершена, Гюнтер нашел успокоение от лицезрения мощи, утвердившейся на холме. Фолькмар как-то выбрался в оливковую рощу, откуда открывался вид на грозные башни, нависавшие над окружающими полями. Впав в мрачность, он стал рассуждать сам с собой: «Мы два года заставляли работать крестьян, но выстроили всего лишь тюрьму. Мы погребли себя в каменной могиле. Мы
отгородились от людей, которые могли бы оказать нам поддержку, обоснуйся мы тут на всю жизнь». Он рассматривал замок и обнесенный стеной город не как воплощение безопасного убежища, а как чудовищную ошибку, которая сокрушит и положит конец идее Крестового похода. Опираясь на костыль, он захромал обратно, дабы уговорить Гюнтера, который в это время собирался возводить новую башню на северной стене, выходившей к вади.
        - Замок завершен, - сказал Фолькмар, - и с ним уже больше ничего не сделаешь. Ты обнес город стеной, и с ней тоже покончено. Но как ты собираешься защищать округу?
        Гюнтер посмотрел на бывшего зятя так, словно калека сошел с ума.
        - Округу? - засмеялся он. - Мы укроемся за этими стенами, а она пусть делает что хочет. Это жестокий край, и всегда будет таким. Придет день, когда все места, что лежат ниже по Дамасской дороге, восстанут против нас. Или захватчики хлынут по дороге, ведущей от моря. Или, явившись из Египта, нападут через оливковую рощу. Сельская местность? Да пусть только попробует добраться до нас! - Гюнтер, полный лихорадочного возбуждения, словно враг уже пытался сокрушить могучие стены Макора, стал царапать камни ногтями, но они с Лукой так тщательно подгоняли камни друг к другу» что пальцы не могли найти ни одной зацепки и соскальзывали со стены. - Да черт с ними, с этими крестьянами! - рявкнул он. - Когда их толпа соберется внизу, мои люди выльют на них кипящее масло! Мы сокрушим их, если они попробуют напасть на эти стены! - Он отступил назад, откровенно любуясь неуязвимыми каменными бастионами, но Фолькмар продолжал быть во власти мысли, что видит перед собой стены огромной тюрьмы, в которой крестоносцы сознательно погребли себя.
        Когда оборонительные работы были закончены, Гюнтер мог позволить себе расслабиться, но этого не произошло, потому что некая деталь терзала его по ночам, и от этого факта он так и не мог избавиться. «Мы не смогли справиться с основной слабостью, - продолжал думать он. - У нас нет воды». Конечно, он сделал все возможное, чтобы свести к минимуму этот недостаток. Он приказал вкопать глубоко в землю огромные емкости, обмазать их глиной и обложить камнями, чтобы они стали полностью водонепроницаемыми; по его указанию, по каждой крыше тянулись водостоки, с которых дождевая влага собиралась в объемистые резервуары. Но ведь может случиться роковой год, когда придет засуха и город окажется в осаде, и, как бы ни был он укреплен, ему придется сдаться. Как-то Гюнтер заговорил об этом с Лукой, который надзирал над всеми работами, и новообращенный христианин сказал:
        - Сир Гюнтер, когда я скрывался в пещере… от вас… - Два приятеля покивали друг другу головами. - У меня было чувство, что подо мной тянется шахта, которая ведет к источнику.
        У Гюнтера перехватило дыхание. Если тут в самом деле существует надежный источник воды… в самом замке.
        - Где эта пещера?
        - Мы перекрыли доступ к ней, когда мостили двор, - объяснил Лука, показывая на участок в жилом квартале замка.
        Гюнтер был готов ударить своего помощника, но сдержался.
        - Почему ты не рассказал мне?
        - Я не видел последний план замка, - признался Лука.
        - Дай мне двадцать твоих лучших людей, - приказал Гюнтер и в тот же день начал выворачивать каменные плиты двора, уложенные всего неделю назад. Его землекопы углубились на десять футов, потом на пятнадцать, двадцать, и Лука занервничал. Но наконец они наткнулись на квадратную плиту, которая оказалась тут явно не случайно, а в соответствии с замыслом - они добрались до стены древней шахты, пробитой Удодом более двух тысяч лет назад. Как только Гюнтер лично спустился к этой каменной кладке и увидел, насколько она совершенна, он понял, что нашли его люди, но, чтобы обрести полную уверенность, приказал им откопать все четыре стороны давно исчезнувшей шахты. Когда это было сделано, Гюнтер получил доказательство существования лестницы и понял, что, если прорываться прямо вниз сквозь груды мусора, он должен найти воду.
        Все, кто оказался под руками, были брошены расчищать забытую шахту, и, когда она углубилась более чем на сто футов вниз, Гюнтер уже не мог сдержать своего нетерпения - и все же никогда не колебался в убеждении, что вода где-то здесь рядом. Наконец землекопы добрались до каменного ложа - но ничего не нашли. Гюнтера охватило горькое разочарование, и, спустившись в шахту, он стал голыми руками колотить по каменному основанию, крича:
        - Во имя Господа, где же вода? - но ответом ему были только клубы пыли.
        Он выбрался наружу из пустой дыры и несколько дней мрачно размышлял о неудаче, которая постигла его в этом бессмысленном поиске. А тут еще случилось время засухи, когда по всем приметам должен был выпасть дождь, но он так и не пролился, и Гюнтера стали мучить лихорадочные мысли, что в будущем засуха может совпасть с нападением арабов и он, умирая от жажды в городских стенах, окажется совершенно беспомощным. Он набросился на Фолькмара с вопросом:
        - Ведь не мог же источник высохнуть сам по себе?
        Он заставил своего зятя на костылях спуститься в шахту, и Фолькмар лично убедился, что идея Гюнтера отнюдь не была бредом, но помогло разрешить тайну лишь одно его случайное замечание. Глядя на истертые ступени, что уходили в шахту, он сказал:
        - Камень истерли тысячи и тысячи босых ног.
        - И что это значит? - из темноты крикнул Гюнтер.
        - Смотри. Смотри, где женские ноги стерли камень.
        Идея захватила Гюнтера, и больше недели его преследовало зрелище бесконечной вереницы босоногих женщин, спускающихся на дно шахты с кувшинами для воды…
        - Где же все они стояли? - задавался он вопросом, и как-то ночью его осенило. - Да вовсе не в шахту они спускались! - вскрикнул он. - Они куда-то шли!
        Полный возбуждения, он спустился к каменному основанию шахты, видя в воображении бесконечную вереницу женщин, идущих мимо него, - они куда-то направлялись. Гюнтер поцарапал стены, тщетно пытаясь понять, куда они исчезали, но так и не смог найти разгадки. Когда его подняли наверх, он пошел бродить по улицам Макора, не в силах отделаться от впечатления, будто за ним следуют босоногие призраки. Один раз он даже резко остановился и повернулся в их сторону.
        - Куда вы шли? - завопил он, обращаясь к преданной Керит, которая, спускаясь вниз, восхищалась работой мужа, к Гомере, которая в этих глубинах напрямую разговаривала с Богом.
        - Куда вы исчезали? - заорал он фантомам, но те лишь молча стояли за его спиной.
        Затем он сделал то, что в течение тысячелетий в Макоре делали люди, оказавшиеся в затруднительном положении: поднялся на вершину еще недостроенной стены, откуда открывался вид на весь Макор и его окрестности. На западе он видел огни Акры, а за ней - мерцающее в лунном свете бескрайнее морское пространство; к югу тянулись оливковые рощи и скрытые ими болота; к северу же спускались уступы холмов, напоминающие вражеские шеренги, лишь чтобы замереть перед глубоким провалом вади… Он замер. Интересно, подумал Гюнтер, имеет ли вади какое-то отношение к источнику воды.
        - Почему они выкопали такую глубокую шахту? - задал он себе вопрос, но все факты продолжали оставаться туманными, и он в отчаянии преклонил колени на стене и взмолился: - Боже всемогущий, так где же Ты спрятал воду? - В гневе он выкрикивал эти слова и колотил кулаками по холодному камню, а затем возмущенно заорал: - Бог! Бог! Где Ты прячешь воду? Она нужна мне - и немедленно! - И поскольку Бог не всегда предпочитал мягких и покорных людей, которые поют в базилике, лунный свет озарил вади, и Гюнтер вскочил на ноги, как человек, под которым внезапно загорелась постель. - Они врылись так глубоко, - закричал он, - чтобы докопаться до воды! Она там!
        Еще не успел заняться рассвет, как он уже был около шахты и, позвав Луку, рявкнул:
        - Я знаю, где вода!
        Взяв с собой пять лучших землекопов, он спустился вниз. Ему повезло довольно точно вычислить, в какой стороне лежит север, и он приказал начать раскопки в этом направлении. Они трудились весь день, и Гюнтер, стоя рядом, понукал их. Вниз спустилась свежая команда; наверх непрерывно поднимались корзины с грунтом, а когда спустилась ночь, грек-рабочий погрузил заступ в мягкий слой земли и не встретил сопротивления. Гюнтер, как сумасшедший, кинулся в эту дыру и, подняв над головой свечку, стал вглядываться в темноту. Наконец он увидел давно исчезнувший туннель Давида, пробитый Удодом и его рабом-моавитянином. Не обращая внимания на опасность обвала или другой неожиданности, он бросился в туннель, где много веков царило молчание, пока не остановился перед стенами в дальнем конце, у основания которых увидел древний источник.
        Вернувшись ночью в замок, Гюнтер отнюдь не испытывал воодушевления, ибо, хотя он понимал, что теперь его замок и город могут противостоять самому сильному врагу, его блуждания в темноте, где молчаливо присутствовал Бог, напомнили ему, как хрупка и преходяща жизнь, и заставили задуматься о будущем. Когда Лука явился поздравить его, он увидел перед собой не кипящего радостью жизни германского рыцаря, а смиренного человека, который тихо сказал:
        - Пришло время найти мне жену.
        Той же ночью Лука дождался, пока граф Фолькмар, предпочитавший оставаться в своих покоях, отошел ко сну. По просьбе Луки бейлиф тихонько вызвал Талеб. Лука, не поднимая глаз, сказал ей:
        - Сир Гюнтер говорит, что ему нужна жена. - Наступило молчание… - Сегодня я осматривал ногу милорда. Ей не суждено выздороветь. - Снова молчание… - Он долго не проживет.
        - Каждое утро у него жар и лихорадка, - сообщила Талеб. Лука почувствовал, что с ней надо говорить совершенно откровенно.
        - Вот что меня удивляет в сире Гюнтере. Тебе не кажется странным, что он переспал с таким количеством женщин… у него настоящий гарем… от египтянок до шлюх из Акры. Но я никогда не слышал, чтобы хоть одна из этих женщин забеременела.
        Двое христиан обменялись молчаливыми взглядами, после чего Лука продолжил:
        - И я пришел к выводу, что у сира Гюнтера не может быть сыновей… как бы он их ни хотел.
        Сплетя пальцы, Талеб положила руки на стол и сказала:
        - Ты не должен забывать, что молодой Фолькмар - твой внук… а также мой сын. - Молчание. - Так что ты предлагаешь?
        Лука сглотнул комок в горле.
        - Две или три недели Гюнтер будет занят расчисткой источника. Но когда справится с этим, он займется другими вопросами. - Молчание… - На твоем месте я бы повел себя так, чтобы, стоило ему повернуться, он видел только тебя. - Из спальни раздался голос Фолькмара; его мучили боли в ноге, и он хотел, чтобы жена подала костыль.
        Все последующие дни Талеб бинт Райа, двадцатидвухлетняя новообращенная христианка, пользовалась любой возможностью, чтобы проявлять интерес к системе водоснабжения и новому замку. Когда из Дамаска пришел купеческий караван и Гюнтер решил воспользоваться случаем, чтобы освятить большой обеденный зал - все последующие столетия паломники в Святую землю будут считать его самым красивым помещением на Востоке - Талеб вызвалась исполнять роль хозяйки и сидела между двумя германскими рыцарями, когда гостей обносили жареной кабанятиной и олениной, вином с пряностями, финиками, медом и экзотическими фруктами. Когда празднество достигло апогея, Гюнтер крикнул гостям из Дамаска:
        - Вы много путешествовали. Я вот подумываю жениться. Скажите, в самом ли деле те армянские принцессы из Эдессы так красивы, как о них говорят?
        - Ваш Болдуин женился на одной из них, - ответил купец, - и, когда я видел их в Эдессе, она прекрасно выглядела.
        - Они христианки, - заметил Фолькмар.
        - Я думаю, не послать ли мне посольство к королю Франции, - сказал Гюнтер. - И посвататься к одной из его сестер.
        - К королю Франции? - переспросил Фолькмар. - И ты думаешь, он тебе ответит?
        - Не сомневаюсь, что да, - ответил Гюнтер. - Придет день, когда я стану королем всех этих мест. - Он в упор посмотрел на Талеб и тихо добавил: - Но думаю, пусть король Франции сам беспокоится о своих сестрах. Я не собираюсь заходить так далеко.
        От Фолькмара не укрылся ни этот взгляд, ни его потаенный смысл, но этим вечером он предпочел промолчать; тем не менее, он покинул новый замок и вернулся в свое старое жилище, откуда управлял округой. Но постепенно он убеждался, что одно за другим теряет свои права и прерогативы. Лука, глава услужливой семьи Ура, быстро покинул прежнего хозяина и предложил свою преданность замку, откуда и дергал за ниточки хитрого политического механизма, по сути дела и управлявшего этим регионом. Как-то утром Фолькмар позвал Луку в базилику, нейтральное место для встречи, чтобы задать ему прямой вопрос - что происходит? Но Лука объяснил, что к нему приходит так много крестьян из окрестных деревень, что ему удобнее принимать их в замке.
        - Они и сами этого хотят, - добавил он.
        - Но они по-прежнему будут платить мне налоги? - осведомился Фолькмар.
        - Конечно! Конечно! - заверил его Лука.
        Фолькмар захромал домой. Он решил потребовать у Талеб объяснений, что происходит, но не смог этого сделать, потому что, войдя в дом, увидел, что его жена борется с Гюнтером, который почти сорвал с нее платье, обнажив Талеб до талии, - но она вела себя так, что невозможно было понять, в самом ли деле она сопротивляется или только делает вид. Это был ужасный момент, когда Гюнтер оказался за спиной Талеб, сжимая ей груди, а она раскованно прислонилась к нему.
        - Ты старик! - нетерпеливо крикнул Гюнтер. - Твоя нога никогда не выздоровеет, и тебе скоро предстоит умереть. Когда это случится, я заберу твою жену, и у нас будут свои дети. Я пошлю твое отродье обратно в Германию, а если он не захочет, я задушу его. - С этими словами Гюнтер припал поцелуем к шее полуголой женщины.
        В руках у Фолькмара был только костыль, но он кинулся на Гюнтера. Завязалась драка, в результате которой старик оказался на земле, а Гюнтер, все еще держа Талеб за груди, презрительно пнул его ногой, отчего из культи снова хлынула кровь.
        Когда любовники исчезли, Фолькмар позвал слуг, приказал им привести доктора Луку, но тот, уже успевший услышать, что произошло, оказался неуловим, и кровотечение продолжалось. И на закате этого печального дня Венцель записал в своих хрониках деяний германских рыцарей:
        «Я перенес моего господина Фолькмара на ложе, потому что он очень устал за эти дни, и он сказал, сжимая в руках седые пряди бороды: «Я снова чувствую неутихающую боль. Долго я не проживу». Но он крепился всю ночь и утром призвал к себе сына. Тот явился к нему, но не мог понять, насколько серьезно болен его отец. Его жена Талеб, которую я сам окрестил, не появилась у ложа мужа, предпочитая веселиться в замке с сиром Гюнтером, который серьезно увлекся ею, и мне не хотелось напоминать о ее обязанностях. Вечером я сказал Фолькмару: «Мой бедный господин, вы так никогда и не увидите Иерусалим», - но он ответил словами, истинности которых я не мог не признать: «Ты не прав, священник. В то утро, когда я покинул Гретц, я уже был в Иерусалиме». Он повелел мне молиться за его добрую жену Матильду и спросил: «Как у нее мог оказаться такой брат?» Затем он стал молиться вместе со мной за свою дочь Фульду и поделился со мной секретом, которого я никогда раньше не знал: «Я убежден, что ее прячут где-то к востоку от Дамаска». И тут только я понял, почему он всегда первым встречал караваны из этого города,
надеясь, что получит какие-то известия о ней. «Молись за мою дочь, Венцель. Молись за нее».
        В сумерках жар у графа Фолькмара усилился. До него доносился шум веселья, царящего в замке. Он снова попросил привести сына, но Венцелю пришлось сообщить, что Лука украл ребенка и прячет его где-то в замке. Услышав это печальное известие, Фолькмар ничего не сказал, и стало ясно, что скоро ему предстоит умереть. Но к полуночи он был еще жив.
        Глава тринадцатая
        Уровень IV
        Огни Ма-Кера
        Печать города Ма-Кер. Аверс: «VKMR VIII GRET S M CUR COND DOV REAVME DACR» («Фолькмар VIII из Гретца, сир Ма-Кера, граф королевства Акры»). Реверс: «CE EST LE CHAST DE MA COVER DE JESUS» («Это замок Иисуса в Ма-Кере»). Вырезана в Ма-Кере 11 июня 1271 г. во время правления Фолькмара VIII. Отлита в бронзе в Сен-Жан-д'Акре говорившим по-немецки художником, незнакомым с французским языком, официальным языком общения в Акре. Потеряна в Макоре 2 апреля 1291 г.
        Поперечный разрез холма Макора от главных ворот слева до задних справа. Так он выглядел в 1291 г., когда наносы достигли высоты 67 футов. Слева направо Ма-Кер включал в себя следующие строения: башня главных ворот, минарет мечети, башня крестоносцев рядом с базиликой отца Эйсебиуса, замковый ров, главные ворота замка графа Фолькмара, главное здание замка, северная стена замка. Система водоснабжения, созданная Джабаалом Удодом в 966 - 963 гг. до н. э., изображена в том виде, как она была заново отрыта Гюнтером Кёльнским в 1105 г. Показана пещера, где в 9834 г. до н. э. обитала семья Ура, и монолит Эла, который та же семья воздвигла в 9831 г. до н. э. и который ныне покоится погребенный под алтарем базилики.
        Весной 1289 года, когда духовное горение, воспламенявшее крестоносцев, погасло, превратившись в тлеющие янтарным свечением угли, когда Иерусалим пал, навечно перейдя в руки неверных, когда прекрасные морские порты, тянувшиеся к югу от Антиохии, один за другим становились добычей неверных, когда над этой землей повисло мрачное чувство обреченности, словно песчаное облако, которое приносит с собой хамсин, то обнесенный стеной город Сен-Жан-д'Акр продолжал оставаться столицей крестоносцев, и восьмой граф Фолькмар Гретцский продолжал защищать замок Ма-Кер как оплот веры, надеясь, что какое-то чудо позволит сохранить его и для следующего поколения.
        И 26 апреля 1289 года призыв к чуду был услышан. Мамелюки, та горсточка рабов, которых некогда доставили из Азии в услужение туркам, каким-то образом обрели контроль над обширной мусульманской империей и неожиданно предложили заключить мир с Акрой на привычный для того времени период в десять лет, десять месяцев и десять дней; и, когда эта радостная новость распространилась по Святой земле, в нее снова потянулись торговые караваны, минуя крепости мамелюков, Дамаск и Акру. Французы и итальянцы, которые высаживались в этом порту после утомительного путешествия на хрупких суденышках, неизменно удивлялись, видя среди тех, кто первыми встречали их, купцов из Дамаска в тюрбанах, которые старались заработать свои безанты, отчаянно торгуясь с христианами. Новичкам было трудно понять объяснения обитавших тут крестоносцев: «Конечно, это наша обязанность - убивать неверных, но только не этих, потому что у нас с ними очень прочные торговые связи, которые всем приносят доход».
        Среди первых мусульманских торговцев, которые повели свои караваны в долгий путь от Дамаска, был старый араб Музаффар. Осенью 1289 года он по привычке остановился в Ма-Кере, чтобы расторговать свои запасы перца и мускатного ореха, китайского шелка и персидской парчи и, что было самым важным, вручить графу Фолькмару документ от чиновников мамелюков в Дамаске. Как и всегда, обитатели замка оказали старому Музаффару братский прием, ибо он в течение многих лет вел с ними Дела и стал едва ли не членом семьи. Особенно с тех пор, как много лет назад, на свадьбу Фолькмара VII, отца нынешнего графа, старый араб предоставил замку большой заем в золоте на оплату празднества.
        Араб был невысок и склонен к полноте, так что, когда он стоял рядом с графом Фолькмаром, который, как и его предки, был могуч, крепок и рыжеволос, он казался пухлым толстячком, но, облаченный в желтовато-коричневый халат, с черными и золотыми шнурами наголовной повязки, с белой бородой, обрамлявшей загорелое лицо, он производил самое приятное впечатление и, вручая официальный документ, расплылся в теплой улыбке.
        - Мамелюки даруют тебе разрешение отправиться в паломничество, - сказал он по-французски; в замковых покоях он чувствовал себя как дома.
        - Ты прочел? - по-арабски спросил Фолькмар.
        - Конечно. - Музаффар, покинув графа, заторопился навстречу графине, которая от души расцеловала его в обе щеки. Она была стройной обаятельной женщиной; ее густые волосы были заплетены в две косы, которые доходили до пояса. Одобрительно посмотрев на нее, Музаффар заметил на французском: - Почти каждый твой предмет украшения прибыл в Ма-Кер на моих верблюдах, и сегодня я счастлив продолжить эту традицию. - Он подозвал одного из своих людей, который принес кожаную коробку. В ней лежало парчовое платье с длинным шлейфом и широкими рукавами, украшенное жемчугами. - Для леди, которая отправляется в паломничество, - высокопарно произнес он, и графиня поняла, что Музаффар преподносит ей это прекрасное одеяние в дар.
        - Значит, мамелюки дали разрешение? - спросила она.
        - После небольшой подсказки… тут и там, - засмеялся он и, потирая пальцы, намекнул на взятку.
        - Ты наш самый дорогой друг! - вскричала графиня, снова целуя его. - Но я не собираюсь в паломничество. - Старый араб сделал вид, что забирает платье, но она схватила его за руки. - В этом моем новом платье я совершу небольшое паломничество прямо здесь, - показывая из окна на базилику, на маронитскую церковь и римскую. Последняя стояла напротив мечети.
        - Но отправится наш сын, - напомнил граф.
        - До чего великолепно! - вскричал на французском старый торговец. - Фолькмар! Отправляйся в паломничество следующей весной. Мы встретимся в Цфате и вместе пересечем горы.
        Граф, высокий суровый мужчина, которому уже перевалило за сорок, с чисто выбритыми резкими чертами лица, смуглого, как и у всех его предков, обосновавшихся в Святой земле, несколько секунд обдумывал это предложение.
        - Было бы очень приятно повидаться с тобой в Цфате, Музаффар, - осторожно сказал он, - но к тому есть два препятствия. Весной в Галилее начинается жара. Сама по себе она меня не остановила бы, но я планировал, возвращаясь из Цфата, перевалить возвышенности и показать сыну в Штаркенберге настоящий германский замок, а он лежит далеко в стороне от твоего пути.
        - Вовсе нет! - запротестовал старик. - Я пошлю верблюдов в сопровождении проводника. А сам вместе с тобой перевалю горы и по пути встречу свой караван.
        - Ты возьмешь своего коня? - спросил Фолькмар.
        - Будет куда лучше, если ты прихватишь одного для меня… Нет! Я куплю в Дамаске лучшего коня, которого только смогу найти, а когда доберусь до Акры, продам его!
        - Значит, договорились? - уточнил Фолькмар.
        - В Цфате в апреле. - Когда два друга обменялись рукопожатиями, араб добавил: - Если мы все выяснили, то я должен двигаться.
        - Лишь после того, как ты поешь, - возразил граф и пригласил его к столу.
        Огромный зал, в котором расположились двое мужчин, был в 1105 году завершен Гюнтером Кёльнским и представлял собой шедевр искусства крестоносцев; тонкие каменные ребра, идущие вдоль стен, завершались высокими арками, в которых были прорезаны узкие стрельчатые окна. Каменный пол был так гладко отполирован и плиты так плотно прилегали одна к другой, что за двести лет их перекладывали только один раз. Когда их кладку протирали маслом - это и было сделано сегодня, - казалось, что под ногами не твердый камень, а блестящий шелк.
        По залу были расставлены статуи знаменитых владельцев замка, в серебряных канделябрах из Дамаска и Алеппо курились свечи, и их лучи отражались в золотых украшениях из Багдада и покрытых расписной эмалью ящиках из Персии. Поскольку дерево уже начало становиться редкостью в Святой земле, огромные комоды, стоящие вдоль стен, и длинный стол были привезены сюда из Акры, куда изделия из лесов Сербии доставило генуэзское судно, но великолепный гобелен, висящий на восточной стене, был соткан в Византии.
        Это был прекрасный зал, в котором всегда бурно кипела жизнь, - за предшествующие сто восемьдесят лет именно здесь Фолькмары заключали семейные союзы со многими из семей великих крестоносцев, не считая только Боэмонда Антиохийского и Болдуина Иерусалимского, которые неизменно отказывались вступать в родственные отношения с наследниками Ма-Кера. В этом зале заключались браки и происходили коронации, и в августе 1191 года здесь началось многомесячное празднество, когда замок был отбит у Саладина Ричардом Львиное Сердце и передан им Фолькмару IV. Ричард провел в замке две недели, оправляясь от раны, полученной при осаде Акры. Этот зал украшали своим присутствием принцессы Галилеи, тут бывали Эмбриакос из Генуи и Джон из Бриенны. Сюда являлись посланцы императора Комнина из Константинополя, властители Армении и Ибелины, местные аристократы. Здесь же бывали такие великие люди, как лорды из Тира, Кесарии и графы Триполи; но в истории этих выдающихся покоев одно имя стоит особняком, возвышаясь над всеми.
        - Давай выпьем за Саладина, да будет проклята его память, - предложил Фолькмар, и старый торговец поднял свой бокал, хотя, как мусульманин, он не должен был употреблять вино.
        - Он мне нравится, - признался старик. - Саладин был так благороден, что должен был бы считаться арабом.
        - Он убил двух моих предков, - заметил Фолькмар.
        - Если бы стороны прислушались к нему, - сказал старик, - мы бы уже давно поняли, как надо жить на этой земле.
        - Вот тут я с тобой полностью согласен, - признал правоту собеседника Фолькмар.
        В эту минуту в зале появился одиннадцатилетний сын графа и поздоровался с арабом, который часто привозил ему из Дамаска неожиданные подарки.
        - Ты когда-нибудь показывал своему сыну Рога Хаттина? - по-арабски спросил Музаффар.
        - Нет, - засмеялся граф. - Наша семья предпочитает держаться от них в отдалении.
        - Следующей весной ты должен это сделать, - предложил Музаффар. - Чем больше мы знаем об истории, тем лучше.
        Графиня Фолькмар прервала их разговор, пригласив мужчин в зал поменьше, где на тяжелом деревянном столе их уже ждал великолепный обед. Главным блюдом был самец косули, добытый на холмах напротив Акры, но кроме того, на столе были и куропатки, доставленные Взамок мусульманскими торговцами из Иерусалима. Высились бронзовые вазы с черными сливами и абрикосами из Сирии, апельсины и поздние дыни с полей под Ма-Кером. Фолькмар догадался, что люди Музаффара уже доставили в замок новые припасы, потому что увидел перед собой небольшое серебряное блюдо с персидскими фиалками, залитыми прозрачным сахаром. Они были сдобрены корицей и предназначались на десерт.
        - Мне всегда нравилось есть на вашей посуде, - пошутил Музаффар. - Видя ее перед собой, я чувствую себя едва ли не христианином. - Он поднял перед собой благородное старое блюдо, много лет назад вылепленное в Иерусалиме, но обожженное в гончарных мастерских Египта, и снова стал его изучать. На нем был лишь один искусный рисунок красного цвета: огромная рыба, с глупым видом раскрывшая пасть. Почти два столетия в каждой крепости крестоносцев хранился такой набор посуды, ибо рыба стала самой популярной эмблемой христианства: несколько столетий назад кто-то выяснил, что греческое написание слова «рыба», ichthys - это акростих, который может быть истолкован как «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель».
        Пока они ели, Музаффар разглядывал фолианты, которые стояли в шкафах вдоль одной из стен зала. В Ма-Кере было семьдесят томов, что считалось в те времена солидной библиотекой, и большинство из них доставил Музаффар. В Алеппо, Смирне или Багдаде, где бы ему ни доводилось бывать, он собирал старые книги для своего друга, потому что, как и многие арабы того времени, он считал странным, что неграмотные крестоносцы проявляют так мало интереса к учению.
        Когда неторопливая трапеза подошла к концу, он сделал последний глоток вина, поцеловал на прощание графиню, дал юному Фолькмару несколько монеток из Персии и, взяв графа под руку, повлек его к верблюжьей стоянке. Когда они остались наедине, он тихо спросил:
        - А когда придет конец перемирия?…
        Граф Фолькмар задумался и потом сказал:
        - Люди в Акре полны надежды, а я - осторожности. Мамелюки могут выгнать нас с этих земель.
        - Я тоже так думаю. И что же ты будешь делать?
        - Замок я не оставлю. - Граф подозревал, что Музаффар мог явиться сюда и в роли шпиона, поддавшись давлению мамелюков. С другой стороны, если они послали его, то уж лучше пусть все знают. - Я буду сопротивляться, - упрямо сказал он.
        - А мальчик?
        - В этом-то все и дело, - ответил Фолькмар, не скрывая озабоченности.
        - Почему бы тебе не отослать его обратно в Германию? - предложил Музаффар.
        - Мой отец побывал в Германии, и я помню, как он рассказывал, что по сравнению с нашей жизнью в Ма-Кере германцы живут подобно животным. Они же считали, что отец стал настоящим арабом, и сомневались, можно ли доверять его религиозности. Он рассказывал, что они с кузенами почти не понимали друг друга: он любил учиться, а они даже читать не умели; он любил философские дискуссии, а они знали только охоту. Короче, он обрел цивилизацию от арабов, а его родственники предпочли оставаться варварами, полными подозрительности. И когда его тягостный визит подошел к концу, все испытали неподдельное облегчение, видя, как он уезжает, - да и он сам чувствовал себя точно так же. Не думаю, что моему сыну понравится в Германии.
        - Но я предупредил тебя, Фолькмар. Ему нужно уезжать.
        - Знаю. Только куда?
        Два старых друга обнялись, и араб вернулся к своим верблюдам.
        Солнечным утром конца апреля 1290 года граф Фолькмар поднял своего одиннадцатилетнего сына с постели и привел в помещение, где его уже ждали. На полу был разложен полный набор доспехов для мальчика.
        - Нам придется ехать верхом через опасные места, - объяснил граф. - И охрана не всегда может спасти от налета бродяг и грабителей. - После того как оруженосцы облачили мальчика в привычную нижнюю одежду, они примерили на него плотную рубашку, сотканную из толстых льняных нитей и подбитую хлопком, вымоченным в уксусе. Она должна была противостоять стрелам. На нее накинули легкую гибкую кольчугу до колен, которая не мешала движениям. Сзади она была разрезана, чтобы можно было сидеть верхом. Ноги были защищены Железными башмаками, длинные поножи которых прикрывали большие берцовые кости. А поскольку паломникам придется ехать под палящим солнцем, доспехи были прикрыты легким матерчатым плащом, на котором синим шелком был вышит герб замка: высокая округлая башня, окруженная другими.
        Полный гордости, юный Фолькмар, клацая металлическими подошвами, побежал к матери поцеловать ее на прощание. Копья ему не дали, но мальчику было позволено иметь при себе парадный меч и надежный деревянный щит, обтянутый твердой кожей и окованный железом. Во дворе он с удовольствием отметил, что все рыцари в таком же облачении, как и у него, и у всех - металлические шлемы. Они напоминали кастрюли, но, тем не менее, узкие щели забрала позволяли дышать и видеть.
        Подъемный мост замка опустился, железные створки ворот со скрипом разошлись в стороны, эскорт галопом пронесся через ров вниз в город, окруженный глинобитной стеной - мимо римско-католической церкви, мимо маронитской сирийской церкви, и вверх к старой византийской базилике, именуемой Санкта Магдалена, в которой девятьсот лет останавливались паломники, прося благословения перед тем, как отправиться на восток к морю Галилейскому, в те места, где проповедовал Христос. Остановив у входа коней, рыцари спешились и проследовали в темную часовню, где, преклонив колени, попросили благословения своему походу. Растерянный священник в драной рясе пробормотал над их обнаженными головами несколько греческих слов и перекрестил их. Рыцари вернулись к своим коням, перед которыми лежал путь через прекрасные зеленые земли владений графа Гретцского.
        До чего прекрасны они были этим весенним утром, как до боли сжималось сердце от лицезрения их красоты. Кедровые и сосновые леса еще не были вырублены под корень; цвели и плодоносили оливковые сады и виноградники; поля приносили богатые урожаи пшеницы и ячменя, а на небольших делянках кунжут осыпал семена, из которых делали вкусные печенья для детей. Каждые пять или шесть миль перед всадниками появлялась новая деревня, возникшая во владениях графа Фолькмара, и в каждой на девяносто шесть мусульман приходилось четверо христиан, и все они вместе трудились бок о бок. И Фолькмар, осматриваясь, не мог отделаться от чувства, что, может быть, видит их в последний раз. Как и потомки семьи Ура, он любил эту землю не только потому, что она входила в его владения, но и потому, что она была добра и прекрасна сама по себе. Она воистину текла молоком и медом, и он сокрушенно думал, что никак не удастся ее сохранить в таком виде. Надо было хранить и беречь ее богатства, но он понимал, что, когда мамелюки захватят эти места, они не станут прилагать никаких усилий, чтобы сохранить их плодородие. Они перережут
крестьян, под корень вырубят деревья, разрушат оросительные системы и оставят по себе опустошенные долины, в которых бедуины будут пасти своих коз. И как горько будет видеть эти лежащие в запустении поля, думал Фолькмар.
        Паломники направлялись к Назарету, и граф объяснял сыну:
        - Секрет богатства в том, чтобы иметь много рабочих рук, но в старые времена мы этого не понимали и поэтому уничтожали всех, кто жил на этой земле, потому что они придерживались другой религии. Но мы быстро поняли, что таким образом убиваем самих себя и земля будет лежать втуне, пока мы не найдем руки, которые станут обрабатывать ее. Наш первый граф раньше многих усвоил эту истину, и именно поэтому наша семья вот уж много лет процветает - в отличие от остальных.
        - Поэтому мы и смогли построить замок? - спросил мальчик.
        - Ну… - замялся отец. Он подумал, что сейчас ему трудно все объяснить, но в свое время ребенок сможет прочесть записи Венцеля из Трира. В его памяти всплыли слова старого хроникера, полные той сдержанной силы, которую граф почувствовал, когда впервые читал их:
        «И после смерти моего господина Фолькмара, да упокоится его христианская душа, в замке Макор состоялись непредвиденные события. Сир Гюнтер из Кёльна незамедлительно взял мою госпожу Талеб себе в жены, а ее сына, Фолькмара-младшего, поместил в тюрьму, где у мальчика почти не было еды, он не видел солнца, и ему никто ничего не объяснял - и там ребенок томился семь лет. Ибо Гюнтер объявил, что у него будет собственный сын, который и унаследует его княжество, но, когда госпожа так и не забеременела, рыцарь в моем присутствии обрушился на нее с проклятиями и крикнул: «Будь ты проклята, твое чрево понесло только от него!» И той же ночью во время пиршества он заорал во всеуслышание, что теперь каждую ночь в течение года будет брать свою жену, пока она не принесет ему сына, а со своего конца стола она тихо ответила, что, поскольку она уже доказала, что может зачать ребенка и выносить его, дело, должно быть, в нем, и, когда она таким образом ввергла его в смущение, мы все расхохотались. У сира Гюнтера было много женщин, которые одна за другой прошли через его ложе, но никто из них не принес ему сына, и ему
уже минуло сорок лет, и он понял, что ребенка у него не будет и что, когда он умрет, единственным, кому достанутся его поля и замок, станет тот ребенок, который ныне томится в тюрьме. Он приказал привести к себе пленника. Ему уже минуло одиннадцать лет, семь из которых ему довелось жить в темноте. И милорд Гюнтер стал обращаться с ним так, словно тот был его собственным драгоценным дитятей. Он научил его всему, что знал о войне и об обороне замков, и о том, как управлять крестьянами, чтобы их хозяйства плодоносили. Он приказал мне, чтобы я учил ребенка латыни и греческому, а его дедушка Лука-Бейлиф добился, что тот в совершенстве знал арабский и турецкий. А когда юноше минуло шестнадцать лет, Гюнтер сосватал для него благородную девушку из Эдессы, и старый рыцарь в нетерпении ходил по крепостной стене, пока принцесса наконец не разродилась сыном. И милорд Гюнтер вскричал:
        - Во имя Господа, ты будешь достоин владеть этой землей!
        И именно этот Фолькмар расширил ее границы».
        Тем первым вечером они разбили лагерь на краю болота, которое занимало все пространство между Ма-Кером и Назаретом, а утром один из стражников разбудил спящих криком:
        - Журавли поднимаются! - И пилигримам довелось увидеть одну из памятных примет Галилеи: пять журавлей из большой стаи, которая, направляясь на север, опустилась на отдых на краю болота, нашли восходящий с земли поток теплого воздуха. Они попали в него и, не шевеля крыльями, стали стремительно подниматься кверху. Их тела, покрытые темным оперением, были устремлены вверх; на широко раскинутых неподвижных белых крыльях они широкими спиралями поднимались в восходящем потоке воздуха, вытянув вперед розовые клювы и как бы руля длинными красными ногами.
        Оставшиеся на земле журавли, глядя, как парят в воздухе их товарищи, поняли, что те нашли восходящий поток. Неловкими прыжками они пересекли лужайку и на распростертых крыльях пошли кверху в столбе поднимающегося теплого воздуха, который и закинул их высоко в небо, где их уже ждали воздушные течения - они-то и донесут их до Европы. И когда Фолькмар с сыном торопливо вышли на утреннее солнце, они увидели загадочную колонну из более чем сотни журавлей - казалось, они неподвижно висели в воздухе, но, тем не менее, один за другим стремительно поднимались в небо, пока первые окончательно не исчезли. И тогда Фолькмар процитировал из Иеремии, который однажды видел, как эти птицы летели над Галилеей: «Да, журавль в небе знает, когда ему приходит время».
        - Они дают нам благословение! - вскинулся один из рыцарей, потому что журавли, вздымавшиеся в небо с раскинутыми крыльями, вытянутыми шеями и ногами, образовали огромный загадочный крест от земли до неба.
        - Это благословение искренне верующим! - откликнулся другой, и, обнажив головы, они стали осенять себя крестными знамениями, но Фолькмар, видя, как самые верхние журавли начали махать своими огромными крыльями, словно соскальзывая с восходящего потока, сказал про себя: «Не благословение, а предостережение». Они летят в Германию и скоро начнут вить гнезда на каминных трубах Гретца. Эти аисты посланы, чтобы предупредить Фолькмара и его семью - пора покидать Галилею и возвращаться в Германию. Много дней он продолжал мучиться этим видением - величественный крест, застывший в небе.
        Один из солдат, знавший, как пересекать болото, теперь взял на себя командование, и вереница паломников потянулась к югу через загадочные воды, которые в этих местах всегда бросали вызов искателям приключений. Ведя лошадей по узкой тропке твердой земли, пилигримы вспугивали белых эгреток и розовых цапель. Болото было густо заплетено цветами - люпином, тюльпанами, цикламенами, орхидеями и теми, что всегда так радовали детей из Ма-Кера: тонкими зеленовато-оливковыми с коричневыми полосками на листьях, напоминавшими формой Христово сердце, под каждым из которых как бы скрывался маленький серо-зеленый человечек. Дети называли это растение «священник на кафедре», и для маленького Фолькмара оно было самым любимым.
        Достигнув дальнего конца болота, паломники наконец обрели под ногами твердую землю, и теперь им предстоял последний этап пути до Назарета. Когда они двинулись в путь, их окружало все богатство и пышность земли Галилейской. Меж ветвей порхали пчелоеды, густые кроны оливковых деревьев блестели в солнечном свете, красные маки, как маячки, отмечали их путь. Пусть себе журавли летят в Германию, подумал Фолькмар. Разве человек может покинуть этот рай? И он решил остаться в этих краях.
        В Назарете, продолжавшем оставаться надежным оплотом христианства на этой земле, которой уже завладели неверные, Фолькмар, оставив своих спутников, направился в грот, где архангел Гавриил сообщил Деве Марии, что ей предназначено стать Матерью Иисуса. Это было мрачное место, напоминающее скорее глубокую пещеру, чем грот; стены были покрыты сыростью. Когда Фолькмар стоял в ее узости, он остро чувствовал присутствие Марии и Гавриила. Именно ради этого дрались и умирали немцы, французы и англичане: чтобы христианский мир мог спокойно посещать эти святые места и поклоняться им; но после двухсот лет войн рыцари Ма-Кера могли посещать эти благословенные места только с молчаливого согласия рабов-мамелюков. Так в чем была ошибка? Почему многочисленные Фолькмары не смогли удержать Назарет, а Болдуины - Иерусалим? Почему места страстей Господних оказались в руках неверных, навечно потерянные для христиан? Он не мог этого понять и, склонив тяжелую голову, прошептал:
        - Мария, Матерь Божья, мы потеряли Тебя. Не могу понять почему, и скоро нас выгонят отсюда. Прости нас, Мария. Мы не нашли свой путь.
        Около часа он в одиночестве провел в святилище, а затем выбрался из его мрачности на солнечный свет и сказал сыну:
        - Ты должен спуститься к тому месту, где Слово стало плотью. - И больше он не говорил об этом святом месте.
        Затем они поехали на гору Табор, где произошло преображение Иисуса из простого смертного в божество. Там они оставались вместе с монахами, которые, не обращая внимания на угрозы мамелюков, молились на вершине горы. На следующий день паломники добрались до самого сладостного из святых мест, до Цефрекуина, Каны библейских времен, где некий мусульманин с женой показали им то самое ложе, на котором возлежал Иисус во время свадебного пиршества. Юный Фолькмар спросил по-арабски, может ли и он полежать на нем, и мусульманин ответил: «За одну монету любой может им воспользоваться», что мальчик и сделал. Кроме того, он увидел те два из шести кувшинов, в которых была вода, превращенная Христом в вино, и, прикоснувшись к их грубоватой глиняной поверхности, мальчик испытал необыкновенное чувство присутствия Иисуса.
        - Это те самые настоящие кувшины? - спросил он, сжимая в пальцах ту глиняную ручку, которую держал Иисус.
        - Да, - сказал граф, и, когда остальные не смотрели на него, он тоже взял в руки тяжелый глиняный кувшин. Превращение воды в вино было первым чудом, тем первым шагом по пути, который и привел плотника из Назарета на Голгофу. И Фолькмар услышал те давние слова первого из Фолькмаров, которые передал Венцель: «Ибо в то утро, когда я покинул Гретц, я оказался в Иерусалиме».
        «Так что же было решающим фактором в Крестовых походах?» - думал Фолькмар, стоя в этом святом доме. Когда поражение стало неизбежным? Он предположил, что это случилось в некий не отмеченный хронистами год в начале 1100-х, во времена Фолькмара II, когда стало ясно, что переселенцы из Европы не собираются пускаться в долгое путешествие до Иерусалима. «Нам вечно не хватало людей, - пробормотал граф. - Как часто мы слышали о кончине того или иного короля с женой и об их сыновьях, так и не оставивших потомства, которому могла достаться эта земля? Нас всегда было так мало… так мало». И в этой простой глинобитной хижине, где Иисус начал самый таинственный отрезок своей жизни, стали всплывать все эти имена: Болдуин и Боэмонд, Танкред и Львиное Сердце, и тот гнусный Рейнольд Шатильонский, который принес столько вреда.
        - Господи! Как бы я хотел почувствовать свои руки на глотках этих людей! - вскричал Фолькмар и тут же устыдился этого желания, посетившего его в столь святом месте, но сторож-мусульманин не обратил на него никакого внимания, и Фолькмар пробормотал: - Есть две вещи, за которые я уважаю нашего врага Саладина. Он ничего не тронул в нашем замке и своими руками убил Рейнольда.
        Неподдельная горечь охватила Фолькмара, и, сев на лежанку Христа, он понурил голову. Как человек, сердце которого было преисполнено добром, мог допустить появление таких созданий, как Рейнольд и иже с ним? Ведь благословенный Людовик, французский король в Акре, был святее всех святых; а величайший из всех, Болдуин IV Иерусалимский, тело которого, пораженное проказой, гнило живьем, у которого уже не было глаз и отсутствовали ноги, настаивал, чтобы его в последний раз отнесли на поле битвы с Саладином, которому он время от времени наносил поражения.
        «Мы ехали на поле сражения с Саладином, - писал Фолькмар, которому предстояло погибнуть на Рогах Хаттина, - и пурпурный шатер Болдуина двигался с нами; и враги, снова увидев этот шатер на марше, кинулись врассыпную. Когда они исчезли, я пришел рассказать прокаженному королю о его последней победе, и он, обратив ко мне незрячие глаза, поблагодарил меня, а я выбежал, чтобы он не заметил моих слез, ибо я и забыл, что он был всего лишь мальчиком двадцати лет от роду».
        Почему они все исчезли, эти великие люди, оставив после себя лишь ничтожества? Болдуин Прокаженный был одним из верховных властителей на востоке, но он скончался еще юношей, оставив претендентом на свой трон такое создание, как Рейнольд Шатильонский. «Нам была нужна свежая кровь из Европы, - думал Фолькмар, - но она так и не появилась». Его собственная семья продолжала оставаться сильной и могучи - восемь Фолькмаров подряд, и его сын, похоже, не уступит своим предкам - но, может быть, потому, что они всегда брали жен откуда-то издалека. Его собственная жена была отпрыском благородной семьи из Ашкелона, а мать была родом с Сицилии. «Можно понять, почему после 1-го Крестового похода мы не позволяли другим рыцарям оседать на нашей земле, - размышлял Фолькмар, - но если бы вместо них мы призывали сюда землепашцев и сапожников, мы могли бы сохранить королевство». При всей его мрачности, к нему пришла ироническая мысль, и он засмеялся, упираясь ладонями в лежанку Иисуса Христа: а ведь это было бы хорошей идеей - каждый год приводить сюда дюжину кораблей с французскими и германскими молочницами для
мужиков из Европы, которые, не в состоянии найти тут жен своей крови, женились на местных распутницах. Каждая девица, которая представала перед священником и соглашалась креститься, уже считалась христианкой…
        Он остановился. Он был несправедлив в своих суждениях, потому что была и Талеб, жена первого графа, и, хотя из всех новообращенных христиан она единственная была полна глубочайшего цинизма, именно она спасла для Фолькмаров их владения. Об этой необыкновенной женщине ее сын рассказал среброголовому Венцелю из Трира:
        «В те долгие годы, когда я томился в подземелье, куда не проникал солнечный свет, два человека олицетворяли для меня весь мир - тюремщик, который приносил мне пищу, молча бросая ее на каменный стол, и моя мать, которая неизвестным для меня способом проскальзывала сквозь ворота узилища. Однажды я увидел, как тюремщик целовал ее. Может, этой монетой она и расплачивалась, но приходила часто, едва только ускользнув от надзора Гюнтера. Как просто это звучит и как много для меня значило. Она разговаривала со мной. Не в пример моему отцу и Гюнтеру, она умела читать и рассказывала обо всем, что знала, и это было для меня куда большим, чем та пища, что она украдкой таскала мне. И я помню, что каждый раз, приходя, она говорила три вещи: «Я не беременна», «Скоро чудовище должно проснуться к настоящим делам». И - «Фолькмар, ты будешь эмиром этих владений». И если бы не она, то, когда меня выпустили из подземелья, я был бы законченным идиотом».
        Позже второй граф засвидетельствовал, что во время его долгого правления именно мать советовала ему, как вести дела с арабами и как увеличить свои владения, присоединяя к ним брошенные земли тех, кто не умел их обрабатывать. Но, умирая, она возмутила все королевство. Когда священник спросил ее, разве она не счастлива, что перестала быть мусульманкой и стала христианкой, она ответила: «Я никогда не была ни той ни другой. Оба пути полны глупости». И, несмотря на увещевания священника и просьбы сына, она так и умерла в этом своем убеждении - так что не было дано разрешения поставить в часовне Ма-Кера ее статую, положить памятную плиту.
        «Нам вечно не хватало людей, - грустно размышлял Фолькмар в Цефрекуине, рассматривая карту. - Мы владели прибрежными городами от Антиохии до Ашкелона, но главные источники подлинной власти, как Алеппо и Дамаск, мы оставили в руках турок. А теперь там мамелюки. И, живя в этих условиях, мы по-прежнему отказываемся делать две вещи, необходимые для нашего выживания. У нас никогда не было столько кораблей, чтобы владычествовать на море, и мы зависели от людей из Венеции и Генуи, которые высасывали из нас всю кровь и предавали, когда им это было выгодно. Кроме того, мы не добились союза с арабами, пусть и присоединили их земли к своим. В конечном итоге Сирия договорилась с Египтом, а мы остались существовать в небольшом анклаве на краю моря. - Фолькмар, вспоминая былые славные свершения, пришел к выводу: - Среди нас появлялись такие прозорливцы, как Фолькмар Киприот, но, едва только они как-то договаривались, из Европы прибывали новые дураки, которые принимались резать арабов и уничтожать все начинания мудрых людей».
        Он щелкнул пальцами, и к нему заторопился мусульманин-привратник. Фолькмар извинился: «Я задумался…», на что мусульманин лишь пожал плечами. Вот в этом и есть противоречие! Фолькмар вернулся к своим мыслям, когда мусульманин ушел. «Раньше я этого никогда не понимал. Мы нуждались в поселенцах из Европы… мы не могли существовать без них. Но все, чего мы добились, были воины, нацеленные на убийство тех преданных друзей, от которых и зависело наше существование. Ну что ж…» Он грустно вздохнул и созвал своих людей - им предстояло добираться до моря Галилейского. И когда они оседлали коней, Фолькмар заметил:
        - Нас тринадцать человек - ровно столько трапезничали с Господом на Последней Вечере.
        В этот момент он не догадывался, что стал жертвой ошибки. Оставляя Цефрекуин, и он, и его люди преклонили колени в знак почтения к этому святому месту, не зная, что подлинная Кана, где Христос и сотворил чудо, лежит в семи милях севернее, но сейчас это место знают лишь койоты. В 326 году, когда святая Елена, мать императора Константина, прибыла сюда, дабы увидеть тот край, где протекала жизнь Христа, даже имя Каны тут было прочно забыто, но в ответ на ее расспросы услужливые крестьяне Назарета показали ей деревушку, обнесенную глинобитной стеной, сказав, что вот это и есть Кана, - с тех пор поселение и стало Каной. И лежанка Господа, и кувшины для воды - все это было изобретением мусульман, которые таким образом собирали с пилигримов монеты. Во многих подобных случаях в Святой земле крестоносцы предпочитали верить обманам и отказывались воспринимать реальность, которая противоречила им, но они оставались неколебимы в своей преданности религиозным принципам, и, когда эти люди молились в ложной Кане, они возносили моления подлинному Спасителю.
        Поднявшись, они несколько часов ехали на восток мимо вспаханных полей, борозды которых были сырыми и темными. Они должны были принести обильный урожай. Путь их по-прежнему был отмечен цветами: пурпурные головки чертополоха, желтые маргаритки, синие пятилепестковые красавицы кивали всадникам пушистыми соцветиями, когда те проезжали мимо. То была земля несказанной красоты, именно здесь должен был появиться на свет Спаситель - и тут выехавший вперед дозорный крикнул: «Озеро!» - и все пришпорили коней, пустив их в галоп, но, когда перед ними простерлась водная гладь, рыцари, закованные в доспехи, застыли, пораженные этим чудом его красоты.
        Это было море Галилейское, ныне известное под своим латинским именем Тибериадис. Оно лежало в глубокой лощине меж окружающих холмов, чьи красновато-коричневые краски играли на поверхности воды. Но порой озеро обретало свой подлинный цвет - глубокую, пульсирующую живую синеву, при виде которой сердце пело от радости; бывали времена, когда озеро становилось красным, или коричневым, или же зеленым, когда распускались кроны деревьев. Но его цвета всегда были в движении, переливаясь живым разноцветьем, и этот водоем был земным чудом.
        - Это озеро Иисуса, - объяснил Фолькмар сыну. Тот не мог оторвать глаз от водной глади, по которой ходил Господь. - К северу лежит Капернаум, куда мы потом двинемся. Город с замком - Табари. Когда-то он принадлежал семье твоего дяди, но теперь им владеют мамелюки. - Всадники предоставили коням долгий отдых, а сами в это время любовались несравненной красотой этих мест, к которым турки так долго перекрывали им доступ.
        Юный Фолькмар был готов тут же скакать в Табари. Его тянул к себе этот обнесенный стеной город, но отец сказал, что визит им пока придется отложить и двигаться на север, по направлению к странному холму, состоящему как бы из двух вершин.
        - Рога Хаттина, - сказал граф. - Я бы хотел, чтобы в нашем доме никогда не упоминалось это название.
        Его спутники перекрестились, потому что каждый из двенадцати человек, выехавших из Ма-Кера, потерял кого-то из предков в той великой битве, а некоторые, как Фолькмар, - четырех: своих прапрадедушек и их братьев, людей, которые, останься они в живых, сохранили бы королевство в целостности.
        - Это было в июле 1187 года, более ста лет назад, - объяснил Фолькмар. - Саладин стоял в Табари под защитой надежных стен. У него было вдоволь воды. В Ма-Кере обосновался король в сопровождении величайших рыцарей тех дней, и в нашем зале начались споры. Что бы ты сделал на их месте, Фолькмар? В своем замке ты в безопасности. В твоем распоряжении более тысячи надежных людей и более чем достаточно вооружения. Под руками у тебя вода и пища. Чтобы одолеть тебя, Саладину придется выйти из-за своих стен, оставив за ними запасы воды, пересечь те равнины, которые мы только что миновали, подняться на холм и попытаться одержать над тобой верх в твоем же собственном замке. Так что бы ты сделал?
        - Я бы собрал за стенами замка побольше продовольствия и стал бы ждать, - ответил мальчик.
        - Боже всемогущий! - вскричал граф, ударив себя в грудь, обтянутую кольчугой. - Даже ребенок понимает! А что предложили эти идиоты, что крутились вокруг короля? Чтобы мы оставили эти надежные стены. Оставили запасы своей воды и пищи. И в середине лета, облачившись в доспехи, отправились сюда драться с Саладином - на его условиях.
        - Это мы и сделали, - пробормотал один из рыцарей, с ужасом глядя на поле былого сражения.
        - Фолькмары возражали против этой глупости, - продолжал вспоминать граф. - Их горячие слова эхом отдавались от стен огромного зала, но после того, как они убедительно объяснили, насколько мы облегчим задачу Саладину, если оставим замок и сойдемся в схватке с ним вот здесь, Рейнольд Шатильонский… - Граф Фолькмар отвел глаза и пробормотал: - Да проклянет Господь его гнусную душу. Да поместит его навечно в аду. - Он взял сына за руку и тихо продолжил: - На следующее утро, когда Фолькмар IV и его сын отправились на битву, они сказали женам, что не вернутся с нее. - Наследники тех времен в мрачном молчании смотрели на панораму Рогов.
        - И они прямо здесь сражались? - спросил мальчик. Ему нравился пологий спуск этого поля под защитой нависающих над ним Рогов и прекрасный вид озера внизу.
        - Наверно, ты имеешь право говорить о сражении. 3 июля, в самый жаркий день года, из Ма-Кера вышли двадцать тысяч крестоносцев в тяжелых доспехах - куда тяжелее, чем те, что на нас сегодня, - не позаботившись о воде, проделали марш до этого места, где их ждало более ста тысяч воинов Саладина. У нас была тысяча всадников. У него - двадцать тысяч. А последнюю ночь перед битвой наши люди буквально умирали от жажды… где-то тут был источник, только они не смогли найти его… в озере отражалась луна, но они могли только смотреть на воду. Ее вид сводил их с ума, и Саладин это понимал. Поэтому он и поджег поля, чтобы искры и дым летели в сторону наших людей, а к рассвету начал стягивать кольцо. И состоялась самая страшная битва, в которой люди когда-либо сражались на этой земле. Страшная… и жестокая.
        - Почему наша сторона приняла такое решение? - спросил мальчик.
        - Потому что пришла очередь глупцов возглавлять нас, - ответил Фолькмар. - Мы потеряли Табари и Галилею, Иерусалим и Ма-Кер. И даже Сен-Жан-д'Акр. - Отвернувшись от спутников, он уставился на окружающие горы. - Мы так много потеряли, - пробормотал он про себя. - Потом мы отвоевали Ма-Кер и Акру, но Иерусалим был потерян навечно. А теперь сумерки сгущаются. - И он тихонько процитировал строку из католической литургии «Tenebrae factae sunt» - «Опус каются тени».
        За спиной он слышал, как рыцари объясняют его сыну.
        - Граф Фолькмар разорвал железное кольцо врагов и пал в бою, когда вел своих людей к озеру. Они дошли вот до этого места. - И рыцарь показал молодому Фолькмару место, где погиб его предок.
        - Его сын был с ним? - вопросил мальчик.
        - Конечно, - ответили рыцари. - Фолькмары всегда искали встречи с врагами. - Компания снова оседлала коней и возобновила движение к Табари, где мамелюкские стражники с удивлением воззрились на них, словно с холмов, где погибли их родственники, спускались привидения. Прозвучал сигнал тревоги, и правитель, мамелюк с пышными усами, покинув крепость, лично вышел к воротам, где, ознакомившись с приказом из Дамаска, разрешил им войти в пределы города.
        Они прибыли в гостеприимный маленький город, окруженный стенами с трех сторон, а с четвертой тянулось озеро. Поскольку Галилея лежала значительно ниже уровня моря, воздух тут был тяжелым и жарким, но с озера приятно поддувал прохладный ветерок, и угощение было превосходным. Арабы, обитавшие в городе, - здесь было не больше шести мамелюков и сотни турок - были гостеприимны, и все жаждали выслушать новости из Акры и Назарета.
        Воины сняли доспехи и с удовольствием расположились в удобных креслах у озера, попивая перебродившие напитки, которые поставлялись в местный гарнизон. А затем мамелюк-правитель, пригладив усы, предложил спуститься по дороге к горячим баням, которые прославили город еще во времена римлян, и в первый раз юный Фолькмар увидел, как из земли бьют источники с обжигающей водой. Запыленные путники с наслаждением расслабились в парной, чувствуя, как жар раскрепощает мышцы, уставшие от сидения в седле. Затем, когда они оделись и верхами проехались через город, граф Фолькмар чувствовал, как его грызло сожаление, когда он думал: «Когда-то все это принадлежало нам. Когда-то тут жил король и собирал дань с земель на десять миль в окружности. Приезжать зимой в Табари и принимать горячие ванны - это лучшее, что может предложить Галилея».
        Он поблагодарил мамелюка-чиновника за его любезность, и бывший раб поклонился, но тут Фолькмар крикнул сыну:
        - Смотри! Смотри! Это еврей! - И в первый раз в жизни мальчик увидел еврея.
        - Кое-кто из них вернулся из земель франков, - объяснил мамелюк, рассматривая незнакомца так, словно тот был каким-то новым видом лошади, полезной, но непривычной.
        Юный Фолькмар застыл на месте, пораженно глядя на этого странного человека, неторопливо переходящего улицу. Он был бородат, с шапкой на голове и слегка шаркал; у него был такой вид, словно он ищет кого-то или что-то. Мамелюк обратился к нему по-арабски, и человек подошел к рыцарям. Он говорил на ломаном арабском, но все же смог объяснить, что прибыл из Франции.
        - Почему? - спросил усатый правитель.
        - Потому что для евреев это святой город.
        - Почему? - на этот раз заинтересовался Фолькмар.
        - Потому что в этом городе была записана Библия и к тому же еще И Иерусалимский Талмуд.
        - Что это такое - Талмуд? - спросили рыцари.
        - Еврейская книга законов, - объяснил человек, и ему было позволено идти дальше.
        По какой-то странной причине Фолькмар был доволен, что его сын наконец воочию увидел еврея, потому что никто из них не останавливался в Ма-Кере вот уже две сотни лет. И все же, когда мальчик станет старше и прочтет хроники, он обязательно наткнется на те загадочные строчки, которые всегда вызывали у Фолькмаров раздражение. Около двухсот лет назад какой-то неизвестный священник высказал свои подозрения вот в этом тексте:
        «А потом люди поняли: на своем смертном одре графиня Фолькмар сказала, что и религия Христа, и религия Магомета - глупости, и по замкам стали разгуливать слухи, что она так выразилась потому, поскольку сама была еврейкой. Она хранила это в тайне, но вспоминали, что ее часто спрашивали: «Почему ты не откажешься от своего имени Талеб и не возьмешь христианское имя?» - а она резко отвечала: «Потому что я родилась с именем Талеб и глупо менять его». А потом другие вспоминали, что ее отец Лука - он-то все же взял христианское имя - был похож на настоящего еврея. Он был сведущ в медицине. Он не ел свиного жира. Он умел читать и писать. Ему были доступны мистические знания. И он был необычайно искусен в добывании денег, чем занимался для графа Фолькмара, пока тот был жив, а потом для сира Гюнтера. Но подозрения росли, и именно по этой причине некоторые благородные дома из Антиохии и Иерусалима отказывались вступать в брачные отношения с Фолькмарами, но другие, видя, как богатеют их владения, торопились, пока их не опередили остальные, заключить с ними союз».
        Граф Фолькмар посмеялся над этой старой сказкой, вспоминая те «благородные дома», которые отказывались заключать браки с его предками.
        - И где они теперь? - спросил он. - Исчезли давным-давно. - Он хмыкнул. - Талеб - самое нормальное арабское имя из всех. Она не была еврейкой. Она была упряма, но, видит бог, ее наследникам не хватило этого упрямства в ту ночь, когда они позволили идиотам уломать себя, что бой надо принять на Рогах Хаттина. - Он покачал головой, словно не в силах справиться с разбегающимися мыслями и воспоминаниями, опустился обратно в кресло и стал смотреть на озеро.
        Из Табари пилигримы двинулись на север, в приятное уединенное селение, где плодородные поля спускались до самой воды и где Иисус Христос накормил толпу жаждущих пятью ломтями хлеба и двумя небольшими рыбками: «И они ели их, и насытились. И остались двенадцать корзин, полных объедков и остатков рыбы. И хлебами этими насытились почти пять тысяч человек».
        - Это в самом деле было? - спросил мальчик.
        Фолькмар удивленно посмотрел на сына.
        - Конечно! - сказал он. - Если ты выловишь тут рыбу, то увидишь, что от нее осталась лишь половинка, словно другую откусили.
        Когда были собраны все остатки трапезы, Иисус бросил их в озеро. Конечно, все это было. Поэтому мы и предприняли паломничество.
        И пока отец объяснял, мальчик с новым интересом рассматривал Капернаум.
        - Тут расселись пять тысяч человек. Вот по этой тропе принесли корзину с двумя рыбами. А Иисус стоял точно на том месте, где должен быть алтарь этой разрушенной церкви. Когда я был мальчиком, то видел на полу ее изображения рыб. - Он провел рыцарей в разгромленное святилище, где и стал бродить среди обломков, пока не нашел кусок мозаичного пола, который когда-то полировали священники из Византии; и две каменные рыбы были для него столь же реальны, как и живые цветы на полях вокруг храма. Вот тут стоял Иисус. Он накормил пять тысяч человек двумя рыбами, изображенными в мозаике.
        - Поэтому наша земля и называется святой, - тихо сказал он. Рыцари решили возобновить подъем на крутой холм, откуда они наконец увидели горную деревушку Цфат. Там им предстояло встретить Музаффара, который возвращался из Дамаска.
        Это был самый тяжелый момент их пути. Битва у молчаливых Рогов Хаттина состоялась сто лет назад, а вот потеря Цфата продолжала оставаться в памяти крестоносцев зияющей раной, и после того, как рыцари предъявили гарнизону мамелюков свое разрешение, они прошли во двор, где когда-то высилась благородная христианская крепость. Стоявший высоко на холме, с крутыми откосами на каждой из стен, величественный замок Цфата был маяком надежды для окружающих мест. С его стен можно было увидеть и море Галилейское, простирающееся далеко внизу, и северные равнины. Он господствовал над дорогой из Дамаска в Акру и над дюжиной проходов поменьше. Когда на самой высокой башне загорался сигнальный огонь, он достигал побережья, и Акра могла пребывать в уверенности, что на восточных болотах все в порядке. Этот замок на холме был самым главным, и в 1266 году здесь случилась одна из подлинных трагедий Крестовых походов, после которой в сердцах европейцев поселился страх.
        Когда первый султан мамелюков осадил Цфат, его защитникам после того, как они оказали блистательное сопротивление первым попыткам штурма, пришлось понять, что ветры истории переменились и они не смогут долго оборонять этот форпост. Не теряя мужества, они выразили готовность сдаться, чтобы никто больше не расставался с жизнью, и условия сдачи были честно оговорены. Мамелюкский султан дал нерушимую клятву, и долгая осада завершилась. Но не так, как предполагалось соглашением. Как только султан въехал в ворота города, его люди ринулись на защитников города, обезглавливая всех рыцарей, что встречались им.
        - Мы хотели, чтобы они поняли, с каким врагом им пришлось столкнуться, - объяснил один из военачальников мамелюков. Так было положено начало войне на уничтожение.
        Ныне Цфат был городом-призраком. Уютные поселения, которые когда-то лепились на склонах холма за стенами крепости, были снесены штурмом мамелюков. Они так и остались лежать в развалинах, так что крепость, массивные стены которой уже стали осыпаться, стояла в гордом одиночестве.
        - Придет день, и мы их окончательно снесем, - уверенно заявил начальник караула. Он был довольно приятным человеком, не из тех, кто лично обезглавливает заключенных. Его гладко выбритая голова была изуродована шрамом, от которого юный Фолькмар не мог оторвать глаз. Офицер приказал, чтобы на стены, которые овевал прохладный ветерок с гор, принесли освежающие напитки.
        - Отсюда прекрасный вид, - по-арабски сказал один из сопровождающих, показывая на деревушку, которая приютилась внизу у склона холма. - Я часто смотрю на эту деревню. Похоже, что во всех войнах, которые шли из-за Цфата, ее так ни разу и не тронули. Но тут наверху… шли схватки… звучали рога… летели головы… - Он в упор посмотрел на Фолькмара, словно сожалея об этих фактах недавней истории.
        Крестоносцы и мамелюки провели в Цфате два прекрасных дня. Состоялись соревнования лучников, которые со значительным преимуществом выиграли мамелюки, но в боях на мечах победа осталась за крестоносцами.
        - Так вот мне и достался этот шрам, - объяснил мальчику мамелюкский офицер. - От одного из ваших мечей в Тире.
        Конные скачки прошли за стенами крепости, и небольшие турецкие лошадки имели такое преимущество, что крестоносцы с трудом поспевали за ними на своих тяжелых конях.
        - Но в долгих переходах сразу же после сражений, - сказал Фолькмар, - наши кони куда лучше.
        Бритоголовый мамелюк ответил:
        - С точки зрения вашей тактики - да. А вот для наших стремительных налетов и быстрых отступлений ваши кони тяжеловаты. - Все же он выторговал одного из могучих жеребцов за быструю турецкую лошадку, которую вручили юному Фолькмару для обратного пути в Ма-Кер.
        Затем капитан мамелюков задал предельно откровенный вопрос:
        - Как долго, по твоему мнению, султан позволит существовать твоей крепости и Акре?
        Фолькмар поскреб чисто выбритый подбородок и неторопливо ответил:
        - Соглашение, заключенное в прошлом году, действует до конца столетия. И я бы предположил…
        - И ты думаешь, что перемирие будет так долго соблюдаться? - продолжал стоять на своем мамелюк.
        - Да. Хотелось бы. Ведь кроме всего прочего, и вы и мы получаем пользу от того, что в Акру приходят корабли…
        - Согласен! - искренне ответил мамелюк. - Мы с тобой знаем, как продлить перемирие. Между нами нет никаких споров. Но нам рассказывали генуэзцы… я сам слышал в Каире от одного капитана… ваш папа призывает к новому Крестовому походу.
        - Да, - с отвращением согласился Фолькмар. - Они там ничего не понимают…
        - И если десять кораблей с рыцарями, готовыми рвануться в бой…
        Два предводителя мрачно уставились на воды Галилеи, которые переливались то красными, то зелеными оттенками, и наконец молодой мамелюк нарушил молчание, заметив:
        - Сомневаюсь, что перемирие продлится все десять лет.
        - Я тоже сомневаюсь, - с той же мрачностью подтвердил Фолькмар.
        С самого утра старый замок наполнился шумом и криками, как в былые дни. Дозорные кричали со стен, и все высыпали наружу встречать первых верблюдов каравана Музаффара, которые неторопливо прокладывали путь по горной тропе. Стояло всеобщее ликование, поскольку прибытие каравана означало свежую еду для гарнизона. Ворота были распахнуты настежь, чтобы принять караван из семидесяти двух верблюдов и их вооруженных погонщиков. Музаффар, как и обещал, появился на прекрасном коне, с которого легко, как юноша, спрыгнул. В своем длинном халате он легко пересек каменные плиты двора, отдал приветствие командиру гарнизона, а затем обнялся с Фолькмаром и поцеловал его сына.
        Он привез целую кучу новостей. До него тоже дошли слухи, что в Европе готовятся к новому Крестовому походу.
        - Неужели они так ничему и не научились? - удивлялся он. - Я говорю серьезно. Может, это было последнее путешествие, в которое я рискнул отправиться. А если бы ты увидел все товары в Дамаске, которые только и ждут покупателей, и те грузы, которые корабли из Генуи доставляют в Акру… - Он решительно сплюнул. - Все мы идиоты.
        Бритоголовый мамелюк хотел, чтобы старый торговец остался у них на несколько дней, поскольку Музаффар, как странствующий трубадур, был полон слухами и россказнями, но тот отказался:
        - Я должен привести верблюдов в Акру. - А затем предложил: - Но вот что я могу сделать. Если вы дадите охрану до Ма-Кера, я отошлю верблюдов и останусь тут на сутки, а утром мы верхами двинемся к Штаркенбергу.
        Так и договорились, и два молодых мамелюка, которым хотелось побывать в Ма-Кере, отправились вместе с караваном, пока его хозяин отдыхал на солнечной террасе, пересказывая слухи, которые бродили в империи.
        - Вот чего в Дамаске мы не можем понять, - заметил пожилой купец. - Почему папа должен кричать на всю Европу о новом Крестовом походе, когда тут в Азии есть живые силы, но папа ровно ничего не делает в их поддержку.
        - Ты имеешь в виду монголов? - спросил капитан мамелюков.
        - Да! - уверенно ответил старый араб. - Как-то мне довелось поговорить с монгольским купцом из Алеппо. Он говорит, что орды его соотечественников готовы стать христианами, стоит папе сказать лишь слово. И их армады из сотен тысяч всадников разнесут мамелюков, ударив по ним сзади, а со стороны морских портов их будет ждать молот европейцев. И вы будете загнаны в ловушку. - Он с силой сжал свои морщинистые руки.
        - Нас это уже беспокоило, - признался мамелюк, потирая свой шрам. - Из года в год мы ждали, когда монголы и христиане объединятся против нас. Но теперь мы перестали беспокоиться. Этого никогда не произойдет.
        - Почему же? - спросил старик.
        - Это трудно объяснить, - ответил мамелюк. - Посмотри, как турки позволили нам похитить у них империю. Нас была всего лишь горсточка - один человек на десять тысяч, - и к тому же мы были рабами. Они в любой момент могли растереть нас в пыль, но теперь мы правим миром. Думаю, ты слышал, что пал Триполи.
        - Да, - обреченно сказал Фолькмар.
        - А теперь посмотри вон туда. - Мамелюк показал на склон холма. Над приютившейся на нем деревушкой плыли облака, а весь остальной мир был залит солнечным светом. - Мы видим форму этих облаков, видим, куда они тянутся, но деревенские этого увидеть не могут, потому что они находятся в гуще облаков. Поэтому мы и понимаем, что должен делать папа, но он не в силах этого осознать, потому что… как бы внутри. - Облака уплыли.
        - Меня это серьезно волнует, - нарушил молчание старый купец. - Когда недавно был заключен мир, я было подумал, что буду торговать с Акрой до конца моих дней. Но когда пал Триполи, когда христиане ведут себя подобно слепцам… - Он возбужденно поднялся. - Боюсь, что вы, мамелюки, через год разрушите Акру.
        - Скорее всего, придется, - согласился капитан, а Музаффар увидел, что молодой Фолькмар незаметно приблизился к ним и внимательно слушал разговор.
        На следующее утро Музаффар и двое Фолькмаров двинулись на север к Кфар-Бириму, где вокруг руин некогда величественной синагоги расположилось поселение евреев, вернувшихся из Испании, и, пока мальчик разглядывал первые группы евреев, попадавшиеся им по пути, его отец по секрету обратился к Музаффару:
        - Можешь ли ты, возвращаясь в Дамаск, взять с собой моего сына? Доставить его в Константинополь, а оттуда каким-то образом в Германию?
        - Ты так обеспокоен? - шепотом спросил Музаффар.
        - Да.
        - Тогда я признаюсь тебе в том, что еще никому не говорил. Это мое последнее путешествие, старый друг.
        - Ты считаешь, что мамелюки скоро нанесут удар?
        Араб кивнул, и компания в самом мрачном настроении двинулась на запад через прекрасные холмы Галилеи, но на месте Штаркенберга они нашли только руины. Этот величественный, полный поэзии замок, напоминавший одинокого орла на краю утеса, когда-то был непревзойденным идеалом замков крестоносцев, по пал под ударом мамелюков, и сейчас его разрушенные башни и осыпающиеся стены напоминали сломанные зубы, оставшиеся в ветхом черепе. Граф Фолькмар отъехал в сторону, чтобы рассмотреть развалины, ибо еще мальчиком он приезжал сюда с отцом для встреч с немцами, чье общество так нравилось отцу. Здесь он научился говорить по-немецки, здесь поцеловал свою первую девочку, и похотливые рыцари следили за молодой парой, которая пыталась уединиться в окружающих холмах; по возвращении они спрашивали: «Получилось? Получилось?» Штаркенберг был неприступен. Этот замок было невозможно покорить. Как же он пал? Отвесные утесы защищали его с трех сторон, а с четвертой крестоносцы сами обтесали скалу, защитив замок и с этой стороны. Германские рыцари были такими могучими, в замке были такие глубокие цистерны - на сорок футов
выдолблены в толще скал и доверху заполнены свежей водой - так почему же эта оборона рухнула? Еще какое-то время граф слышал голоса призраков, которых когда-то знал, а потом всадники двинулись на юг.
        Его всегда охватывало чувство восхищения, когда, возвращаясь домой, он проезжал мимо Штаркенберга. Тропа была гористой, лошади осторожно преодолевали один подъем за другим, и всадник знал, что вот сейчас он должен увидеть Ма-Кер, но каждый раз на пути вставал новый подъем, пока…
        - Вот он! - вскричал мальчик, и на резвой турецкой лошадке, подковы которой высекали искры, понесся вниз по тропе. И наконец перед глазами рыцарей, соскучившихся по дому, предстали высокие округлые башни Ма-Кера.
        ХОЛМ
        Как-то, устроившись на стене Акко, Кюллинан пустился в размышления. Он попытался в воображении воссоздать город таким, каким он был во времена крестоносцев. «Все известные мне исследователи, - думал он, - которые пытались понять этот период, - изучали не тех людей. Сторону христиан у них представлял Ричард Львиное Сердце, а благородным мусульманином был Саладин. Они противопоставляли эти две фигуры, и в конечном итоге ничего не получалось. А вот мне повезло. Когда еще мальчишкой я впервые стал читать о Крестовых походах, то сразу же наткнулся на двух человек, жизни которых олицетворяли в целом эту эпопею. Хотел бы я, чтобы Плутарх прожил достаточно долго, дабы сравнить их… Не сомневаюсь, он бы не стал обращаться к именам Ричарда и Саладина. Он бы прибегнул к помощи моих друзей…»
        Фридрих Германский, император Священной Римской империи, был внуком благородного Барбароссы, с которым у него не было ничего общего. Хитростью обретя контроль над Сицилией и почти над всей Италией, он вдруг обнаружил, что у него нет жены, и в поисках подходящей пары помешался на идее жениться на четырнадцатилетней наследнице престола умирающего Иерусалимского королевства; в первую же их брачную ночь она увидела, как супруг соблазнил ее кузину. Фридрих же, проведя несколько дней со своей девочкой-невестой, отправил ее в свой гарем на Сицилии, где она родила ребенка и умерла, оставив ему в наследство Иерусалим - если он сможет отбить его у неверных. Был ли когда-либо король худший, чем этот Фридрих? Тем более в месте, именовавшемся Святой землей? Он был мал ростом, толст, лыс и подслеповат. У него была сутулая спина и водянисто-зеленые глаза. Еще юношей он дал обет отправиться в Крестовый поход и отбить Иерусалим, но был настолько труслив, что тянул год за годом, пока папе не пришлось отлучить его от церкви. Это настолько разъярило его, что наконец в 1228 году он пустился в долгое путешествие до
Акры, где местные бароны с изумлением обнаружили, что он почитает ислам почти так же, как и христианство. Он взял с собой мусульманского советника, с которым говорил по-арабски, и вообще предпочитал придерживаться мусульманских обычаев. Подозревали, что ему платят евреи, ибо, когда ему рассказали о стойких слухах, что «этим утром у синагоги были найдены мертвыми два христианских младенца», он разочаровал интриганов, отказавшись разрешить погром. Он лишь сказал: «Если дети мертвы, похороните их». Как он и подозревал, никаких мертвых младенцев не оказалось. Фридриха было трудно понять, потому что сам он понимал слишком много. Чем бы он ни занимался, где бы ни бывал, его острый, проницательный ум впитывал в себя сведения об истории, архитектуре, медицине, философии и местных обычаях. В то время он был самым блистательным историком церкви, автором радикальных изменений в экономике и искусстве управления, и, пустив в ход силу своей личности, он добился основания университета в Неаполе. Он обладал грубоватой немецкой честностью и в то же время был едва ли не самым сексуально развращенным человеком своего
времени. Его рыцари говорили о нем: «Он изучил ислам и усвоил из него все самое плохое». Едва появившись в Акре, он взял в заложники двух юных сыновей местного властителя, дождался отъезда их отца, привязал их к железным крестам так, чтобы они не могли пошевелиться, и держал в таком положении, пока отец заложников не поклялся сдержать все свои обещания. Своего собственного сына он довел до самоубийства. Поскольку он был отлучен от церкви, окружающие презирали его, и ни один человек не сжалился над этим немцем-крестоносцем с водянистыми глазами. Не уважали его и мусульмане. Несмотря на многочисленные дружелюбные жесты со стороны Фридриха, они описывали его в своих хрониках как краснолицего подслеповатого коротышку, настолько лишенного мужского начала, что у него даже не росла борода, и за которого на рынке рабов дали бы не больше пары безантов. Кроме того, они подозревали его в безбожии, поскольку слышали его высказывания, что, мол, изучив историю, он доподлинно убедился, что и Моисей, и Иисус, и Магомет - все были обманщиками. Это отсутствие благочестия отвращало от него и соотечественников, так что,
когда он после смерти своей жены-ребенка унаследовал Иерусалимское королевство, не нашлось ни одного священнослужителя, ни одного рыцаря, который взялся бы возложить корону ему на голову. Он едва ли не в одиночестве вошел в пределы церкви Гроба Господня, слуга положил корону на алтарь, а он, взяв ее своими руками, провозгласил, что коронует себя властителем Святой земли. Человеком он был надменным, корыстным, с отвратительными манерами и во всех смыслах представлял собой пародию на высокий дух движения крестоносцев.
        Полной противоположностью ему, по мнению Кюллинана, стоит Людовик Французский, воплощенный высокий идеал рыцарства. Безукоризненная, до святости, личность, преданный муж и отец, он был безупречным королем и по завершении жизни, посвященной благим делам, был восторженно канонизирован церковью и стал одним из самых популярных святых. «Будь я французом, - размышлял Кюллинан, - то обязательно избрал бы своим идеалом Людовика Святого». В сражении он был отважен, в переговорах честен, в мыслях чист, в правлении справедлив О ком еще можно это сказать? Не осталось никаких сведений, чтобы он когда-нибудь нарушил свое слово. В самых горячих диспутах он выслушивал мнение другого человека и часто без всякого ханжества говорил, что единственная цель его жизни - добиться, чтобы среди и людей и народов господствовала христианская любовь. До нас дошло несколько его призывов, с которыми он обращался к своим воинам перед сражениями, - пламенные слова, призывающие жить и умереть в соответствии со своими рыцарскими обетами, ибо он уверен, что в таком случае победа будет за ними. Он был высоким, красивым человеком,
хотя и отличался болезненной худобой, но, облачившись в доспехи, он обретал мужественное благородство, и все хроникеры подтверждают, что в каждом сражении он дрался в первых рядах и его непревзойденный героизм вел за собой бойцов. Глядя на простирающийся внизу город Акко, в котором король Людовик прожил почти пять лет, Кюллинан думал, что с сегодняшней точки зрения он кажется слишком безукоризненным, в нем невозможно найти ни одного порока. Ни одному из пап не пришлось бы отлучать Людовика от церкви, чтобы заставить его принять участие в Крестовом походе. Еще молодым человеком он чуть не умер от малярии и, считая, что это последнее ложе может стать для него смертным, поклялся, что, если Бог спасет его, он отправится в Крестовый поход. Бог услышал его, и, едва только Людовик обрел способность ходить, он собрал огромный флот и отплыл в Египет, а оттуда - в Святую землю, куда вместе с ним пришли достоинство, вера и высокая одухотворенность. И, рассматривая узкие улочки, Кюллинан представлял себе, как из тени выходит высокий король в доспехах и развевающемся плаще - человек, который в самой полной мере
воплощал то странное заболевание, которое посылало святых из Франции и Германии к этим берегам.
        Тем не менее, нельзя было не вспомнить, что, к сожалению, все начинания короля Людовика на Святой земле кончались катастрофами. Едва выпутавшись из одной беды, он тут же влетал в другую, без толку принося в жертвы сотни и тысячи лучших солдат Европы. В один несчастный день он впустую потерял едва ли не всю армию; пленных было так много, что египтянам пришлось просто обезглавить большинство рыцарей, ибо ничего иного не оставалось. Позже, совершив огромную ошибку, он позволил себе попасть в плен, и его несчастному войску пришлось откуда-то добывать миллион безантов, чтобы выкупить его. Он терял армии так же легко, как беспечный лейтенант теряет взвод, и, когда он завершал свой путь, на Святой земле царило опустошение, и воспрянуть она не могла. Отчаянно ища союзников, этот блаженный христианин наткнулся на ассасинов, самую ужасную и позорную мусульманскую секту, и, оказавшись в их руках, понял, что дает деньги убийцам своих людей. Он представлял собой самое большое несчастье, когда-либо обрушившееся на Святую землю, хотя рыцари почитали его как идеального командира, и в преддверии сражений, где в
силу его неопытности многие могли расстаться с жизнью, они писали домой послания, дышавшие той святостью, которая шла от него. Мусульмане считали его воистину хорошим человеком, но их военачальники, должно быть, молились, чтобы судьба свела их на поле битвы именно с Людовиком, а не с настоящим полководцем. И действительно, преследующая его вереница несчастий вызывала недоуменные вопросы на всем Востоке: если величайший из слуг Божьих может постоянно терпеть поражения, когда победа уже у него в руках, разве можно убежденно говорить, что Бог на стороне христиан? Это до сих пор вызывает удивление, думал Кюллинан. Королю Людовику наконец пришлось оставить Сен-Жан-д'Акр. Несчастный властитель, которому не удалось достигнуть ни единой цели, он, тем не менее, покинул город с развевающимися знаменами, словно великий победитель - каковым в определенном смысле он и был. Годы спустя жар крестоносной идеи снова обуял его, и уже стариком он собрал еще одну большую армию. Трудно поверить, но он убедил себя, что сможет освободить Иерусалим, высадившись не у Акры, а в Тунисе. И с этих негостеприимных берегов он
поведет за собой самый странный Крестовый поход, который когда-либо собирался, движимый сумасшествием и любовью к Богу. Он привел своих неохотно последовавших за ним солдат в Африку, изнывающую от палящего летнего зноя, но ни разу так и не вступил в бой, потому что корабли поразила чума, милосердно прикончив святого, который, умирая, бормотал: «Иерусалим, Иерусалим». За всю свою жизнь, полную трудов и стараний, он даже не приблизился к городу, который так стремился спасти, но щедро тратил чужие жизни и деньги. Тем не менее, он остался в памяти и продолжает оставаться как идеальный крестоносец.
        С другой стороны, Фридрих II, которому на роду было написано проигрывать во всем, за что он ни брался бы, вместо этого добивался успехов во всех своих начинаниях. Понимая мышление мусульман, он холодно оценил условия бытия на Святой земле и незамедлительно понял, что попытка нанести поражение мусульманам будет только пустой потерей людских ресурсов, хотя в то время мусульманам Крестовый поход был нужен не больше, чем ему. Таким образом, после ряда хитрых переговоров немецкий король заключил мир, при котором христиане получили все, за что дрались: контроль над тремя святыми городами Иерусалимом, Вифлеемом и Назаретом, к каждому из которых вели проходы, плюс защита христианских паломников плюс десять гарантированных мирных лет. Мало кто из крестоносцев - как бы ни были велики их армии и объемисты мешки с безантами - мог бы добиться большего; и после нескольких месяцев пребывания в Святой земле этот сутулый зеленоглазый немец вернулся в Европу, наглядно показав, как следует вести войны между равными соперниками.
        Гнусное дело, подумал Кюллинан, но мирные переговоры Фридриха разъярили рыцарей, которые только и знали, что воевать, и они стали открыто оскорблять его. «Настоящий рыцарь должен взять Иерусалим только в бою! - возмущались они. - Чтобы мы перебили всех мусульман в городе!» Другие считали, что они должны опустошить окружающую местность и захватить много рабов. «Божья кровь! Мы должны были войти в город как настоящие воины и сойтись в честной рубке на мечах». Ненависть вызвала такой взрыв страстей, что, когда сутулый король торопливо покидал Акру, горожане, высыпавшие на улицы, забрасывали его свиным пометом и громко проклинали. На одном из углов его даже облили помоями, потому что он добился того, чего не мог себе позволить ни один из властителей: путем переговоров он достиг цели народа, но тем самым обманул горожан, лишив их восхитительной войны, и за это не подлежал прощению.

* * *
        Казалось, что в начале лета 1290 года положение крестоносцев в этих местах улучшилось, и сдержанный оптимизм стал обретать силы. Урожай обещал быть выше среднего. Оливковое масло и вино производились в изобилии. Мамелюки вели себя спокойно, и до Акры дошли слухи, что на призыв папы Николая IV к Крестовому походу Европа не обратила внимания, и у людей были все основания надеяться, что установившемуся миру ничего не помешает.
        Когда Фолькмар из Ма-Кера убедился, что в его владениях этот оптимизм растет и крепнет, он отказался от плана послать сына в Европу. Осмотрев стены города и их скаты, он пришел к выводу: «Если и нагрянут какие-то небольшие неприятности, то пять-шесть дней внешние стены выдержат». Затем он изучил ров и массивные стены, которые защищали сам замок, и прикинул, что за ними можно будет продержаться, самое малое, полгода, как доводилось в прошлом; поверхность стен сохраняла свою гладкость, а от скошенных наружу их оснований валуны должны были отлетать во все стороны, сметая атакующих.
        - Когда придет следующее столетие, мы по-прежнему будем обитать в замке, - прошептал он.
        В начале июля он решил посетить Сен-Жан-д'Акр и убедиться, что властители королевства согласны с его надеждами на развитие событий, и, когда, подъезжая к знаменитому городу, он увидел, как из моря вырастают его башни, в Фолькмаре укрепилось чувство надежности и безопасности, ибо каким-то таинственным образом Акра внушала такие чувства всем, кто видел ее. Этот город знавал беды и несчастья, но всегда восстанавливался. После решающей победы у Хаттина сто лет назад Саладин захватил Акру, но через четыре года Ричард Львиное Сердце бросил на ворота Акры в смертный бой восемьдесят тысяч своих людей и все же проломил их. Фолькмар не сомневался, что Акра всегда будет оставаться в руках крестоносцев.
        Город стоял на полуострове, окруженном морскими водами; море давало ему силу, и огромные камни основания крепости омывались соленой водой. Через весь полуостров шла массивная стена, а сердце города защищала другая. Это был самый величественный город на побережье, и, когда граф Фолькмар подвел свой отряд к железным воротам в основании башни, его оруженосец гордо воскликнул: «Фолькмар из Ма-Кера!» - после чего тяжелые створки распахнулись, пропуская запыленных рыцарей в безопасное укрытие Акры.
        Но стоило Фолькмару очутиться в крепости крестоносцев, как его тут же приветствовал какой-то венецианский купец, который закричал:
        - Сир! Сир! В этом году не продавайте свое оливковое масло пизанцам! Они грабители!
        Его снова начали втягивать в этот неприятный водоворот конфликта разных интересов и целей, что было характерно для Акры в ее предсмертные дни.
        - О Господи! - лишь пробормотал он, слушая гневные крики соперничающих групп. - Да этот город и лишней недели не продержится. Мы действительно обречены.
        Потому что в те прекрасные дни, когда идея Крестовых походов уже изжила себя, Акра олицетворяла все причины, почему это движение катастрофически гибло, - мало какой город в истории был столь болезненно разделен, как Акра в 1290 году. Формально им управляли французы в лице Генри II, короля Иерусалима, но тот не контролировал ни королевство, ни Иерусалим, который на самом деле был столь же решительно разделенным итальянским городом. Его разрывала свара между гвельфами и гибеллинами. А центр Акры был разделен на три торговых квартала, каждый из которых отгораживался от соседей надежной стеной. Всюду были свои церкви, магистрат, зал для собраний и свой уникальный свод законов. В центре каждого из этих итальянских районов высился свой фондук, огромный квадратный товарный склад, по имени которого назывался квартал и из-за которого шла открытая война между соперниками; нередки были и предательские убийства из-за угла. Самый большой фондук, протянувшийся вдоль восточной набережной и расположенный в лучшем промышленном районе, принадлежал Венеции, и на него распространялись законы его родного города в
Адриатике - чиновникам Генри II даже не разрешалось заходить в его пределы. В сердце Акры, надежно укрепленный со всех сторон, стоял фондук Генуи, и в его окрестностях действовали только генуэзские законы. На южной оконечности города, обдуваемой морскими ветрами, расположился отдельный фондук Пизы. Отношения между кварталами в том критическом 1290 году олицетворяли основную слабость крестоносцев - раздоры в Европе диктовали им поведение в Святой земле. В Италии Генуя объявила войну Пизе. Венеция помыкала генуэзскими купцами. Посему и в Акре местные венецианцы пытались выгнать из города генуэзцев, а генуэзские моряки в ответ захватывали венецианские и пизанские суда и продавали их команды в рабство мамелюкам. Это была война, которая велась исключительно ради экономических интересов, и, если бы какая-то сторона сочла выгодным предать Акру мамелюкам, она бы это сделала без малейших угрызений совести.
        То было первым делением - но не самым важным. Оборона города лежала не на привычной армии, а на монахах, каждый из которых входил в тот или иной военный орден - тамплиеры, госпитальеры, тевтонцы - и каждый из этих самодостаточных отрядов подчинялся лишь своим правилам, сам себя обеспечивал и вел непрестанную войну против всех других. Монахам-рыцарям, возглавлявшим эти ордена, было разрешено самостоятельно заключать договоры с мамелюками и самим решать, когда и как начинать боевые действия. Заставить всех трех принять общий план обороны было исключительно трудно, если вообще возможно. В Акре каждый из орденов имел собственный укрепленный район, не исключая и итальянские кварталы, и в каждом было свое отдельное самоуправление; монахи и купцы смотрели друг на друга с презрением, но, поскольку они зависели друг от друга, мир хоть и с трудом, но удавалось поддерживать.
        Было и третье разделение, пусть и не столь значительное с военной точки зрения, но, когда речь шла о вопросах морали, его важность было трудно недооценить. В Акре было тридцать восемь церквей: греческая ортодоксальная, подчинявшаяся Византии; греко-католическая - она пользовалась поддержкой Рима, но соблюдала свои ритуалы - и упрямые в своей цветистости монофизиты, которые, храня приверженность старым верованиям в единую натуру Христа, не обращали внимания ни на Рим, ни на Константинополь. Набор церквей включал в себя коптскую из Африки, армянскую и, кроме того, иаковитов из Сирии, священнослужители которой изображали знак креста одним пальцем, напоминая миру об уникальности Христа. Все эти группы остро ненавидели друг друга, и священники одной конфессии не обращали внимания на присутствие священнослужителей другой или откровенно мешали им. Существовали наборы из четырех церквей, четырех ритуалов, четырех соперничающих теологии. Можно было уверенно утверждать, что при любом кризисе интересы этих четырех групп решительно разнились, и каждая из церковных иерархий старалась ввергнуть своих врагов в
затруднительное положение или даже передать их в руки мамелюков, которые только и ждали этого.
        Таким образом, в многобашенном городе Акре, столь величественном, когда смотришь на него издалека, на самом деле существовали одиннадцать отдельных общин, которых объединял только общий страх перед готовым вторгнуться врагом: венецианские, генуэзские и пизанские фондуки; ордена госпитальеров, тамплиеров и тевтонцев; римская, византийская, греческая и монофизитская церкви - и к тому же еще слабая одиннадцатая община, Иерусалимское королевство, управляемое симпатичным, но беспомощным молодым королем, близкое окружение которого успешно скрывало от общества тот факт, что он был эпилептиком.
        Во всей этой путанице была только одна радостная черточка - колокола Акры. И сейчас, когда приближалось время вечерни, их волшебные звуки поплыли над городом, обнесенным стеной. Первым раздался глубокий металлический голос колокола церкви Святых Петра и Андрея, римской церкви у набережной. Он задал основной ритм, к которому скоро присоединился перезвон бронзовых колоколов коптской церкви, а затем звенящая дробь со шпиля сирийской церкви Святого Марка Антиохийского. Один за другим и остальные тридцать пять башенных колоколов сообщали о себе миру, пока нависший над морем полуостров не наполнился их звуками. Ни один город в Иерусалимском королевстве - как мало ныне значило это некогда великое имя - не знал такого собрания колоколов, как Акра, и Фолькмар с детства любил их. И теперь, когда он смотрел на простиравшееся у его ног лазурное море, над которым они звучали, в нем было ожила надежда, и он слушал эту благородную симфонию - единственное, в чем у церквей существовало согласие… Но тут его потянул за рукав какой-то пизанский купец и зашептал:
        - Сир, не слушайте венецианцев, когда они будут сулить за ваше оливковое масло плату большую, чем в прошлом году. Слова, слова. Вы же знаете венецианцев.
        Испытывая отвращение от этих взаимных свар, окружающих его, и чувствуя, как возвращается давнее состояние обреченности, Фолькмар тронул с места коня и двинулся к венецианскому фондуку, вход в который был украшен статуей свиньи, водруженной, чтобы оскорблять мусульман. Он прошел на просторный двор караван-сарая, нижний этаж которого содержал стойла для верблюдов, а верхний служил чем-то вроде гостиницы. Он искал Музаффара, надеясь, что старый араб продолжает торговать с венецианцами, - и старик в самом деле оказался здесь. Фолькмар схватил его за руку и повел за собой в церковь Святых Петра и Андрея. Фолькмар предпочитал ее потому, что и Петр и Андрей были галилейскими рыбаками; крестоносец зашел в одну из христианских часовен, чтобы возблагодарить за благополучное прибытие в город, а Музаффар отправился в придел, отведенный для ислама, где, шепча мусульманские молитвы, простерся на камнях перед стеной изящной резьбы, стрелка на которой показывала направление в сторону Мекки.
        Это устройство церкви обеспечивало несказанное удивление горячих посетителей из Европы: что это за дело - как можно делить святую христианскую церковь с врагом, которого надо уничтожать, - но оно зиждилось на логическом основании, по которому вне городских стен стояла мусульманская мечеть, один из приделов которой содержал статую Девы Марии, предназначенную для поклонения христиан. У чужаков были и другие поводы для удивления: большинство внутренней торговли было в руках арабов, и таких надежных мусульман, как Музаффар из Дамаска, привечали итальянские купцы; а если кто-то наконец находил католического священника, то им мог оказаться бородатый сириец в длинном халате восточного покроя, - все это и поспособствовало конечной катастрофе Акры.
        Но в свое время город был просто очарователен. Король-мальчик и его юная супруга обитали в своей резиденции, и долгими летними днями рыцари облачались в старинные костюмы и гарцевали на конях, украшенных цветами и лентами. Те, кто был в мужских костюмах, претендовали на звания Ланселота или Тристана или Парсифаля, а другие, в женских нарядах, изображали их дам; устраивались шуточные поединки и турниры, например мужчины против женщин, и всюду было слышно пение. Вид настоящих женщин в красивых платьях, сидящих рядом с молодой королевой, напомнил Фолькмару о восхитительных днях его молодости, которые он проводил в Акре и когда все семьи - тогда Фолькмары были богаты, и слухи об их еврейском происхождении были давно забыты - интересовались, какая юная девушка станет графиней; он перепробовал многих. То были хорошие дни - до того, как мамелюки взяли Цфат.
        Он думал о них, бродя по узким улочкам города и вспоминая девушек, прекрасных девушек Акры. Среди них была племянница Боэмонда и девушка из семьи Ибелинов, которая сбегала из любого замка, куда родители пытались заточить ее, и внучатная племянница короля Кипра, которая так любила вино. «Доведется ли кому-нибудь жить так, как жили мы?» - спросил себя Фолькмар. Он отвернул от венецианского фондука, где ждал Музаффар, и направился в пизанский район. Тут его знали еще молодым человеком, и, подойдя к колоннам караван-сарая, он спросил: «Они наверху?» - и какой-то беззубый человек ответил, что они там. Прыгая через две ступеньки, он взбежал на второй этаж и по крытым аркадам добрался до небольшой двери. Он осторожно приоткрыл ее, и в комнате посветлело.
        - Ты можешь войти, - прошептал чей-то голос.
        Внутри были девушки из разных стран, но самой дорогой оказалась высокая и белокожая из черкесских земель. У Фолькмара вспыхнули глаза, когда он увидел ее. Она улыбнулась, узнав в нем важного человека, который может оставить по себе и подарок. Он прошел мимо француженок и египтянок, мимо рабыни-эфиопки и взял за руку высокую черкешенку, и она провела его в комнату многих наслаждений. За час до рассвета их разбудили колокола, и он сказал:
        - Когда я вернусь в Акру, то снова найду тебя, - а она на арабском насмешливо сказала:
        - Если ты нашел радость, стоит ли идти на риск потерять ее?
        И Фолькмар с силой привлек ее к себе и никуда не ушел. Он оставался с ней три дня и, когда наконец прощался, сказал:
        - По крайней мере, я буду помнить, что это такое.
        На этот раз она не стала подшучивать, а просто сказала:
        - Мне будет очень приятно, если ты завтра вернешься.
        Фолькмару было трудно объяснить самому себе, почему в эти жаркие дни середины лета он торчал в Акре. Он любил жену и гордился сыном. Мало кто из благородных семей мог прожить двести лет на одном месте и еще умножить свои владения, так что у него был повод для гордости. Но как мужчина сорока пяти лет, сильный и смелый, он чувствовал, что должен как можно полнее прожить оставшиеся годы жизни, тем более что представшее перед ним зрелище Акры убедило, что его мир медленно рассыпается на куски, чувствуя смертельное удушье от отсутствия каких-либо идеалов, но обрел столь нужную ему уверенность в мысли, что ему нужны простые и ясные отношения лишь с одним человеком и с одной женщиной в постели. Вечер за вечером он возвращался в пизанский квартал и проводил часы с обаятельной белокожей девушкой, а когда колокола будили их, они просто болтали. Фолькмар выяснил, что она христианка, захваченная мусульманами в предместье Киева и проданная ими работорговцу в Дамаске. Затем торговец из Пизы, не видя ничего плохого в этой сделке, купил ее для караван-сарая своего фондука, где она развлекала мужчин из Европы или
Персии. Ей нравилась Акра, в которой она сейчас работала, девушку устраивало ее нынешнее положение, и она шутила: «Меня продавали четыре раза, и каждый раз все дороже». Рассуждая о войне, которая маячила впереди, она не теряла хорошего расположения духа, поскольку была уверена, что выживет. «И если дела пойдут хорошо, у меня будет возможность хорошо поднакопить», - добавляла она, и ее оптимизм придавал бодрости Фолькмару. А потом эти два раскованных веселых человека ложились в постель.
        Как-то утром, когда он неторопливо брел к месту своего привычного постоя, ему случилось проходить мимо генуэзского фондука. Теперь он был почти пуст из-за войны между Генуей и Пизой, и он увидел, что группа евреев, недавно прибывших из Франции, обосновалась в одном из пустующих караван-сараев. По сути дела, ни он и никто из его предков по-настоящему не говорил с евреями с того дня 1099 года, когда Фолькмар I тщетно пытался спасти хоть некоторых из евреев Ма-Кера, но Гюнтер перебил их, и с тех пор вот уже почти двести лет тут не было ни одного еврея.
        Ему все равно было нечего делать, и Фолькмар подошел к новоприбывшим. Они уже устроили красильню, из чанов которой выходило прекрасное сукно. Фолькмар завел с ними разговор на французском. К его удивлению, один из мужчин, худой и чернобородый, изъявил желание поговорить - причем с полной серьезностью, - и Фолькмар, прислонившись к колонне, спросил, почему этот еврей и его друзья отважились приехать в Акру.
        - Потому что это наша родина, - объяснил еврей.
        - Где вы родились?
        - В Париже.
        - Я думаю, что именно Париж - ваша родина, - предположил Фолькмар.
        - Это земля евреев. - Бородач топнул ногой по камням Акры, Фолькмар засмеялся:
        - Насколько мы знаем, это земля итальянцев. И французов. И немцев… - Он помедлил.
        - И арабов, - насмешливо добавил еврей. - Похоже, им тут принадлежит больше, чем кому бы то ни было.
        - И тем не менее, вы считаете, что ваш дом здесь? - продолжил Фолькмар.
        - Да. В Париже мы всю жизнь говорили друг другу: «На следующий год в Иерусалиме». Вот и пришел день, когда я решил приехать.
        - Что значит быть евреем? - внезапно спросил Фолькмар.
        Красильщик оторвался от работы, вытер руки и подошел к рыцарю.
        - Маймонид говорит…
        - Кто такой Маймонид?
        - Великий мыслитель… в прошлом веке жил тут, в Акре.
        - И в Акре жили евреи… тогда?
        - Конечно. Маймонид приехал сюда после бегства из Испании.
        - Евреи были и в Испании?
        - Конечно. После того как их изгнали из Святой земли, они направились в Испанию.
        - Кто их изгнал из Святой земли? - спросил Фолькмар. Он знал, что его предки перебили их несчетное количество, но никогда не слышал…
        Еврей пропустил этот вопрос мимо ушей и сказал:
        - Маймонид составил список из тринадцати примет, по которым можно отличить еврея. Он включает в себя…
        - Почему ты все это помнишь? Ты что, священник?
        Бородатый еврей посмотрел на рыцаря и улыбнулся. Двести лет род этого крестоносца жил на родине евреев, и, тем не менее, он понятия не имел, что у евреев давно уже нет священников. Еврей не стал отвечать на его вопрос, а вернулся к списку и стал загибать пальцы.
        - Еврей верит в Бога. Верит, что тот един, что у него нет физического обличья и что он вечен. Только Богу можно поклоняться, но следует почитать и слова Его пророков. Величайший из них - Моисей, наш Учитель, и законы, полученные им на Синае, пришли прямо от Бога. Еврей повинуется этому закону Моисея. Он верит, что Бог всезнающ и всемогущ. Он верит в воздаяние и в кару - и в этом мире, и в другом. Он верит в приход Мессии, когда восстанут мертвые.
        - Во многое из этого я и сам верю, - сказал Фолькмар. - Так в чем же разница?
        Еврей помедлил с ответом, глядя на католическую церковь Святых Петра и Андрея. Ему не очень хотелось отвечать - чтобы не обидеть рыцаря, но Фолькмар почувствовал его настроение и сказал:
        - Продолжай. Я ведь не священник.
        Еврей придвинулся, снова вытер руки и сказал:
        - Вы верите в триединство Бога, что в теле Иисуса он обрел человеческую форму, в которой и следует поклоняться Богу. А мы - нет.
        Граф Фолькмар инстинктивно отпрянул от еврея. В его присутствии прозвучали богохульные слова, и он с трудом сдержался, чтобы не положить им конец. Сначала он испытал искушение тут же расстаться с этим человеком, покинуть его, но затем и он увидел церковь, в которой они с Музаффаром молились, и ему показалось странным, что христиане должны делить храм с мусульманами, с которыми они воевали не на жизнь, а на смерть, но, возможно, это не относилось к евреям, от которых и пошло христианство. Он подавил настойчивое желание уйти и спросил:
        - Почему мы так ненавидим вас, евреев?
        - Ибо мы - живое доказательство, что Бог един. И Бог поместил евреев среди вас, чтобы они служили напоминанием об этом.
        Дискуссия длилась еще какое-то время, после чего Фолькмар задумчиво пошел к своему помещению в венецианском фондуке. Он нашел Музаффара, и они вместе отправились на совместную молитву, после чего поели в заведении одного итальянца родом из какого-то города рядом с Венецией. Во время трапезы Фолькмар спросил:
        - Как мусульмане относятся к евреям?
        - Магомет был очень справедлив в своем отношении к ним, - ответил старый торговец, отбрасывая назад свободный конец тюрбана, чтобы тот не мешал ему пить вино. - Ты же, конечно, знаешь, что у Магомета была еврейская жена. - В продолжении разговора было высказано немало истин, полуистин и жемчужин дамасского фольклора. По мнению Музаффара, большинство исламского вероучения было позаимствовано прямо у евреев.
        В Акре воцарилась невообразимая жара, и каждое утро Фолькмар говорил: «Сегодня я должен отправляться домой», но каждый раз находил себе оправдания: ему надо обсудить военные вопросы с главами религиозных орденов, его постоянно приглашала девушка-черкешенка, длинные ноги которой так зазывно подрагивали в постели. Он продолжал оставаться в городе, постоянно скрывая от самого себя подлинную причину отсрочки с отъездом: он получал поистине интеллектуальное наслаждение от редких разговоров с евреем у красильных чанов. В то роковое тяжелое лето из всех обитателей Акры, казалось, только этот еврей занят всеобщими проблемами жизни и смерти, величия Бога и низменности человека - и Фолькмар хотел говорить обо всех этих вещах.
        - Неужели эти тринадцать правил Маймонида не позволят мне достичь царствия небесного? - однажды спросил он.
        - О нет! - искренне вскинулся еврей. - Когда Маймонид жил в Акре, он сказал прямо и ясно: «Бог рядом с каждым, кто обращается к Нему. Его может найти каждый, кто ищет и не отвергает Его».
        - Вы более великодушны, чем мы, - заметил Фолькмар.
        - Кроме того, в письме к человеку, очень напоминающему вас - нееврею, который любил Бога, - он сказал, что этот человек столь же привержен Богу, как и любой еврей. Он написал: «Если мы ведем свой род от Авраама, то вы - от самого Бога».
        - И ты в это веришь? - спросил Фолькмар.
        - Я верю, что и вы - возлюбленное дитя Господа, хотя проводите ночи с пизанской шлюхой.
        Фолькмару захотелось ударить этого еврея, но тот говорил с такой спокойной уверенностью, что унизить его было бы грехом.
        - Откуда ты все это знаешь обо мне? - спросил рыцарь.
        - Потому что поинтересовался, кто вы, что беспокоит вас.
        - Меня беспокоит Акра, - признался Фолькмар. - Как долго и тебе и мне еще доведется тут быть?
        - Недолго, - сказал еврей. - А когда мамелюки ворвутся сюда, - он посмотрел на маленькие каменные ворота, за которыми лежал пустынный караван-сарай, - может, вам и удастся спастись. Но не мне.
        - Тогда почему же тебе не покинуть Акру уже сейчас?
        - Потому что здесь моя родина, - ответил еврей.
        В этот день они больше не вели разговоров, но на следующее утро, когда Фолькмар возвращался из пизанского фондука, еврей заметил:
        - И вы, и я - мы оба так по-разному смотрим на смерть, что я подумал - не захотите ли вы ознакомиться с моими манускриптами?
        Это был странный вопрос, потому что две части его никак не соответствовали друг другу, но Фолькмар, которому все равно было нечего делать, согласился, и еврей привел его к убогому строению, одному из тех, которых генуэзцы бросили в начале их войны с венецианцами, но неприглядность была только внешняя. Внутри стараниями жены еврея было чистое, уютное жилище, у дальней стены которого покоилось собрание манускриптов, которым даже сегодня практически не было цены. Взяв один из них, бородатый еврей развернул перед Фолькмаром его пергаментные листы, красиво исписанные справа налево не еврейскими, а арабскими буквами. Показав на одну из страниц, еврей сказал:
        - Этим жарким летом слова на ней предназначены для вас и меня.
        Фолькмар взял фолиант и прочел отмеченный абзац, в котором Маймонид рассказывал о случае с Расесом, циничным арабом, который составил список всех зол в мире: война, голод, похоть, предательство… Араб перечислил их все и в конце сделал вывод, что зло в мире перевешивает добро, что надежда бессмысленна и что было бы куда лучше, если бы человек перестал выдумывать. Фолькмар засмеялся и сказал:
        - Видя, какая анархия царит в этом городе, я готов согласиться с Расесом.
        Еврей забрал у него фолиант и прочел мнение Маймонида по этому поводу: «Такие рассуждения имеют своим истоком узколобую ограниченность. Человек оценивает свою судьбу, или то, что случилось с его Друзьями, или же несчастье, которое ждет всю человеческую расу, и думает: вот это и есть самое главное во всей необъятности бытия. Или же человек приходит к выводу, что его жизнь - сплошное несчастье, и судит о вселенной, исходя лишь из своего опыта… - Голос еврея окреп и теперь гремел, подобно громовым раскатам. - Но мы не центр вселенной, ты и я - ни как отдельные личности, ни как представители всей человеческой расы. Божью вселенную должно считать единым огромным целым, состоящим из взаимозависимых частей, и его великая цель - отнюдь не удовлетворение наших мелких личностей».
        Фолькмар импульсивно перехватил у еврея манускрипт и прочел эти слова своими глазами.
        - Как ты называешь себя?
        - Ребе, - ответил еврей.
        - И ты последователь этого Маймонида?
        - Нет. Он был просто евреем, который когда-то жил в Акре. Он был не лучше ни вас, ни меня, но, наверно, куда более умным. Я последователь Бога. Который един, который видит, как мы стоим здесь, который держит будущее этого города в своих руках.
        - Недавно во мне зародились надежды, - соврал Фолькмар. - Урожай хорош. Торговля идет отлично. Я стал думать, что и мир сохранится.
        - В этом городе? - засмеялся ребе. - Где одиннадцать армий и семь иностранных полиций? Мир с мамелюками меня не беспокоит. Меня беспокоит перемирие между нами самими.
        - Тогда почему ты остаешься здесь? - продолжал настаивать Фолькмар, и при этих его словах раздался первый густой звук колокола церкви Святых Петра и Андрея.
        - Потому что этот город, каким бы он ни был, - это Эрец Израиль.
        Густые раскаты железного колокола дополнились более спокойным бронзовым перезвоном из коптской церкви.
        - Что означают эти слова? - спросил Фолькмар.
        - Маймонид объяснил их. «Эрец Израиль - это земля евреев, которая не может принять на себе ни другого народа, ни языка. Она предназначена только для ее собственных детей». Так что ваш замок, когда его осадят мамелюки, никогда не сможет…
        - Нет! - вскричал граф, затыкая руками уши, чтобы не слышать слов, которые он сам повторял себе: этот замок никогда не был его домом. Так же как и Палестина не стала домом для крестоносцев, как бы они ни старались обосноваться в ней. Но пока он стоял, прикрывая руками уши, колокола Акры начали звенеть со всех сторон, и он понял, что в этот момент нечто свершилось. С улицы доносились шум и крики, и, что бы они ни обозначали, он должен быть со своими людьми, - и он покинул обитель иудаизма, столь невзрачную снаружи и такую чистую и убедительную внутри.
        Он поспешил в венецианский квартал, куда под торжественный перезвон колоколов торопились многие, и скоро увидел, как из всех кварталов сбегались рыцари, крича: «Прибыли крестоносцы!» Он присоединился ко всеобщему веселью, потому что здесь, вокруг башни Мух, защищающей якорную стоянку, швартовался флот из Европы. И как часто случалось в истории Акры, в этот критический момент прибыло многочисленное подкрепление.
        И пока с колоколен доносился радостный звон, первое судно пришвартовывалось к венецианскому пирсу, - но Фолькмар обратил внимание на некую зловещую подробность: на лицах капитана и команды не было и следа радости, обычной после завершения такого опасного перехода. Они равнодушно тянули канаты с таким видом, словно подводили конец какому-то грязному делу. Вскоре рыцари Акры начали понимать, в чем дело.
        В Риме Николас IV, первый папа-францисканец в истории, вознамерился сделать себе имя, пламенно воззвав к Крестовому походу, который наконец вырвет Иерусалим из рук неверных, но ему не повезло со временем. Никто из рыцарей, которых он надеялся привлечь, не выразил желания оставить дом. Англия, из которой в прошлом вышло много достойных рыцарей, вообще не ответила, потому что английский король был занят шотландскими делами. Во Франции, где и родились крестоносцы, хорошо шел бизнес, и после смерти Людовика Святого французы потеряли всякий интерес к Иерусалиму. Арагон увяз в открытой войне с папством, а отношения между Генуей и Венецией испортились настолько, что привели к военным действиям. Во всех странах Европы папа Николас смог найти только горстку добровольцев, да и те были выходцами не из рыцарских родов, а из нескольких захолустных деревушек в Северной Италии. Так что этот завершающий Крестовый поход состоял не из воинов, а из шестнадцати сотен неграмотных крестьян, которые ничего не знали об Иерусалиме и тем более об Акре.
        Когда сходни были спущены и эта армия триумфально сошла на берег, горожане Акры буквально задохнулись от изумления. Итальянские крестьяне с раззявленными ртами, сутулые от работы на полях и в мастерских, высыпали на Святую землю. Без предводителя, без оружия, кроме ножей и дубинок, эта орава, высадившись, послушала колокольный звон и, разминая все еще подкашивающиеся ноги, спросила:
        - А где тут неверные?
        Ведомая непостижимой Божьей рукой, часть толпы, рассыпавшейся по городу, добралась до церкви Святых Петра и Андрея и набилась в нее, чтобы принести благодарение Господу за спасение от морских пучин. Опускаясь на колени, они увидели рядом с часовней у другой стены распростертую фигуру дамасского купца Музаффара, молившегося в маленькой мусульманской мечети. Один из итальянцев кинулся к дверям церкви и закричал: «Среди нас неверные!», и, услышав его, все обнажили кинжалы и, кинувшись на Музаффара, нанесли ему несколько ран в правое плечо. Потрясенный араб с криком выбежал из церкви, преследуемый крестоносцами, а другие, увидев, что его правая рука залита кровью, решили, что араб убил христианина, набросились на него с мечами и кинжалами и, конечно, убили бы его, не окажись рядом Фолькмара, который, разбросав толпу, спас старика.
        Местные рыцари, понимая, что может воспоследовать, если эти крестьяне дадут себе волю, затесавшись среди бунтовщиков, попытались успокоить их, но бурный дух крестоносцев окончательно вышел из-под контроля и обрушился на город, потому что в первый же день отплытия от берегов Европы им было обещано, что, убив неверного, крестоносец конечно же обеспечит себе царствие небесное, - а тут они увидели, что неверные среди них.
        - Остановите их! - заорал глава тамплиеров, и рыцари барьером встали на их пути, а звон колоколов лишь добавлял смятения в эту неразбериху. Толпа неожиданно рванулась на север, где как раз в это время из церкви Святого Марка Антиохийского вышли два сирийских священника, и, поскольку странный покрой их ряс убедил толпу, что она имеет дело с неверными, священники были убиты на месте.
        Погром, прошедший в этот жаркий августовский день, заставил город оцепенеть. Армянские христиане, жившие в Акре вот уже двести лет, были уничтожены. Город занялся пожарами, и посреди всеобщего ликования были обезглавлены посланцы мамелюков из Каира, эмиссары, которые прибыли для заключения торгового договора с венецианцами. Арабских торговцев, от которых зависело процветание города, забили до смерти, а церкви, в которых погромщики не могли разобраться, христианские они или мусульманские, разграблены. Тонкое равновесие, которое терпеливо поддерживалось в Акре вот уже несколько десятилетий, позволяя городу существовать, было уничтожено в течение всего лишь одного дня.
        В разгаре бунта граф Фолькмар вспомнил о беззащитном еврейском поселении в генуэзском фондуке и в силу какой-то причины, которую он сам не мог себе толком объяснить, собрал нескольких тамплиеров и ринулся в ту сторону - но лишь чтобы увидеть, как крестоносцы ворвались с этот квартал с криками «Смерть евреям! Они убили Иисуса!». Фолькмар кинулся к скромному жилищу ребе, но опоздал. Ребе был мертв. А его манускрипты сожжены.
        Итальянцев, полных радости победы и не понимающих, что же они натворили, наконец удалось собрать в пизанском квартале, где они, подстраиваясь к ритму колоколов церкви Святых Петра и Андрея, стали петь гимны крестоносцев. Когда они двинулись искать короля, чтобы он мог вознаградить их за верность обетам, начали арестовывать главарей толпы. Была надежда, что, если их выдать мамелюкам, беды удастся избежать, но итальянцы сопротивлялись задержаниям, крича: «Мы посланы убивать мусульман, и мы их убивали! Ведите нас не в тюрьму, а на Иерусалим!»
        Когда известия об этой бойне достигли Каира, мамелюки отказались даже разговаривать о возобновлении перемирия; послам, прибывшим из Акры с извинениями, было позволено умереть в тюрьме. Все возможные причины, по которым христианам позволялось пребывать на Святой земле, были уничтожены этим погромом, и Сен-Жан-д'Акр наконец должен был быть уничтожен. Когда этот эдикт достиг города, рыцари поняли, что чудес для них на Святой земле больше не будет.
        - О Господи, - молились уцелевшие священники, - почему ты не потопил это роковое судно прямо в гавани, когда они отплывали из Италии? - И все, кто еще оставался в стенах города, готовились к заключительной трагедии.
        Граф Фолькмар, оберегая рану на левой руке, которую нанес ему один из новых крестоносцев, когда граф спасал Музаффара, собрал своих людей и стал готовиться к печальному возвращению домой, но почувствовал, что перед отъездом должен попрощаться с высокой девушкой-черкешенкой. Взбежав по лестнице пизанского караван-сарая, он убедился, что итальянцы добрались и до этой искренней христианки - поскольку та была в черкесской рубахе, они, конечно, прикончили ее. Низко поклонившись остальным девушкам, он направился в замок, где королевский военачальник вручил ему корзину с голубями. Он взял ее с собой, когда пошел к церкви Святых Петра и Андрея, чтобы вознести последнюю молитву. Под звон литании городских колоколов он вывел своих людей за стены Акры, некогда возлюбленного города, который сейчас, как ни странно, вызывал лишь отвращение, и каждый догадывался, что ему уж не доведется побывать у этих стен и блистающих башен, поражающих воображение.
        В Ма-Кере Фолькмару и его рыцарям пришлось работать круглые сутки. Всем крестьянам, жившим вне стен города, было приказано готовиться к переселению в город вместе со своим скотом, и, когда это было сделано, Фолькмар сказал им: «Если кто-то боится, он может тут же оставить нас». Несколько мусульман направились на юг, чтобы воссоединиться с мамелюками. Но куда при всем желании было деваться христианам?
        Рыцари удивлялись, когда Фолькмар обратил особое внимание на заросли кустарника, но он не стал объяснять им свои намерения. Подшучивая над его выдумками, они приказали крестьянам притащить в замок большие охапки срезанных кустов. Другие на веревках спускались на тридцать и сорок футов в большие цистерны проверять их. Благодаря тайному источнику в замке было достаточно воды для двух тысяч человек - даже на два года, если осада продлится так долго. На складах хранились немалые запасы продовольствия: фрукты, орехи, сушеные рыба и мясо, бегали цыплята и свиньи, даже намек на которых тревожил мусульман; амбары были завалены зерном. За последние двести лет лишь некоторым замкам в Святой земле удалось избежать осады, но некоторые из них держались за своими неприступными стенами по тридцать или сорок месяцев. Но в те счастливые дни всегда существовала уверенность, что рано или поздно из Антиохии или с Кипра придет помощь. Но откуда сейчас могут явиться спасители?
        Осмотрев запасы, Фолькмар и его рыцари проверили состояние оборонительных рубежей. Внешние стены города уже не казались столь надежными, как двести лет назад, когда их возвел Гюнтер из Кёльна, но они все же были в хорошем состоянии, защищенные крутыми откосами; если защищать их, как полагается, враги пять или шесть дней не смогут и подступиться к ним. Узкие улочки города также давали возможность обороняться, а мечеть и три христианские церкви смогут стать надежными узлами сопротивления; так, базилика Святой Марии Магдалины может быть превращена в маленькую крепость, способную держаться несколько недель. Перебраться через глубокий ров у стен крепости было почти невозможно, а стены сами по себе были просто неприступны. За ними вздымался сам замок, в котором было все необходимое для жизни и чьи массивные стены могли месяцами противостоять врагу. И все расщелины в них были заделаны.
        Удовлетворившись состоянием этих дел, граф Фолькмар занялся самым трудным вопросом: что делать с женой и сыном? Собрав своих рыцарей, он сказал:
        - Если кто-то предпочитает отплыть из Акры и, может, направиться в Германию…
        Но эта дискуссия не имела продолжения. Графиня сказала, что она рождена на Святой земле, что ее отец выдержал тут семь осад, а она сама - четыре. А ее сын сказал:
        - В Цфате я слышал, что рассказывал начальник мамелюков, как на поле Хаттина молодой Фолькмар стоял рядом со своим отцом. Не так ли?
        - Он в самом деле был рядом, - ответил Фолькмар. И затем спросил: - Есть ли рыцари, которые предпочитают направиться в Акру?
        Таковых не нашлось - и началось ожидание.
        И штормовым утром конца февраля 1291 года дозорный на башне спокойно и не напрягая голоса сообщил:
        - Они идут.
        Рыцари без особого волнения поднялись на стены, чтобы оценить воинство мамелюков, которые легко рысили к Ма-Керу, поднимаясь с южных равнин. Не вздымались клубы пыли, не раздавалось воинственных возгласов. Бесконечные колонны двигались неторопливо и спокойно; когда они покончат с Ма-Кером, то пойдут на Акру, и одна осада будет точно такая же, как и другая: генералы будут в тылу, а полуголые пехотинцы пойдут на стены. Те крестьяне Ма-Кера, которым довелось работать вне стен города, не привлекая к себе внимания, скрылись в них, если не считать горсточки, которые через поля пошли навстречу мамелюкам. Остановить их никто не пытался.
        К полудню неуклонно продвигавшаяся колонна оказалась под стенами города, но ни с той ни с другой стороны никто не выпускал стрел и не метал копий. Производило впечатление, что колонны продолжали продвигаться вперед и их число все увеличивалось.
        - Должно быть, там внизу не меньше пятидесяти тысяч человек, - прикинул один из рыцарей. Похоже, что он не ошибался.
        Как только эта армада стала доступна обозрению, Фолькмар зашел в ту тихую комнату, где они обедали с Музаффаром, когда перемирие вступило в силу, и написал в Акру:
        «С юга подошла огромная армия мамелюков. Ее сопровождает такое количество осадных машин, что я не могу поверить, будто все они предназначены лишь для Ма-Кера. Предполагаю, что скоро и вам придется увидеть их. Пока у нас все хорошо, и мы будем драться, пока все не погибнем в последнем укреплении. Мы передадим вам обычный сигнал, но не ждем прибытия ваших рыцарей на помощь. Это было бы глупостью. Да благословит нас Бог в этот час испытания, и да пошлет Он божественное спасение, пусть даже мы не понимаем причин его действий».
        Он отнес послание в голубятню, где оно было примотано шелковой ниткой к лапке голубя, который, едва только его выпустили, кругами стал подниматься все выше и выше над замком, пока не превратился в точку и не устремился к Акре.
        Весь день когорты мамелюков двигались вперед. Графу Фолькмару никогда еще не доводилось видеть такую огромную армию, и к вечеру его рыцари пришли к выводу, что к Ма-Керу подошло значительно больше ста тысяч - в самом же Ма-Кере было всего шестьдесят рыцарей и тысяча невооруженных крестьян. Фолькмар расставил часовых, лег в постель и крепко уснул.
        Два дня ничего не происходило, если не считать, что мамелюки разослали своих рабов по округе, где они вырубили все деревья, кроме оливковых, обрубили с них ветви и собрали в груды образовавшиеся стволы и сломанные ветви. В то же самое время солдаты подтаскивали сзади огромные деревянные военные машины; они ползли неторопливо и громко скрипели; там были чудовищные баллисты, тетивы которых надо было натягивать воротом, и они забрасывали во двор замка валуны по двести фунтов, малые шайтаны, сатанинское оружие для грузов полегче, высоченные передвижные башни с перекидными мостиками, которые могли опускаться на зубцы стен Ма-Кера, деревянные мосты для перекрытия рва, тараны, увенчанные металлическими бараньими головами, которые вышибали ворота, лестницы, абордажные крюки и корзины с зажигательной смесью и, кроме того, самое эффективное оружие - баллисты, с тетивой которых управлялись три человека и которая, когда ее спускали, выпускала стрелу, способную пробить самый крепкий щит; и наконец, самое опасное сооружение - неторопливо ползущую «черепаху», которая, как живая, подбиралась под самую стену. В те
дни, которые ждали их впереди, защитникам укреплений предстояло хорошо познакомиться с каждым из этих орудий, и они уже относились к ним с уважением.
        Но крестоносцев поразило не столько присутствие осадных машин, сколько их количество. Если при обыкновенной осаде действовала только одна передвижная башня, то у мамелюков их было пять, не считая двух дюжин «черепах», а количество всадников они даже не могли сосчитать. Когда все было готово, командующий мамелюков приказал поднять три белых флага, давая понять, что хотел бы провести переговоры, и в соответствии с обычаями того времени городские ворота были распахнуты, через ров лег подъемный мост и главные ворота замка тоже распахнулись, дабы принять генерала и шестерых его главных помощников, которые таким образом получили возможность внимательно рассмотреть систему обороны, которую им придется сокрушать. С чувством мрачного удовлетворения Фолькмар заметил среди этих шестерых и усатого правителя, который так любезно принимал паломников в Табари, и бритоголового со шрамом, что командовал гарнизоном в Цфате. Мамелюки смотрели прямо перед собой.
        Их генералом был невысокий краснолицый мужчина лет сорока, с бородой и длинными усами. Он носил тюрбан, украшенный драгоценными камнями. Доспехов на нем не было, но его костюм был густо заплетен золотой и серебряной вышивкой. Туфли его с высоко загнутыми острыми носками были украшены подобным же образом. Он был вооружен коротким кривым ятаганом с рукояткой, инкрустированной алмазами, а в правой руке держал жезл черного дерева, тоже усыпанный драгоценностями. Он осознавал свое величие и хотел сразу же приступить к делу, ибо ему было поручено взять Акру к определенному дню и он не хотел впустую терять время на эту никому не нужную осаду Ма-Кера.
        Граф Фолькмар собрал своих рыцарей во дворе, чтобы они предстали во всем блеске, и приказал крестьянам, взяв копья, занять позиции по всему замку. Затем он подождал, пока вражеский генерал не подъехал и, спешившись, не подошел к нему, протягивая руку дружбы. Фолькмар принял ее. Они обменялись рукопожатиями, пока остальные мамелюки тоже спешивались. Руководители собрались за столом около парапета, и мамелюк взял слово первым. Он говорил по-арабски, хотя владел языком не лучшим образом.
        - Вы видите, что мы готовы к штурму. Не хотите ли сдаться? Немедля.
        - На каких условиях?
        - Ваши крестьяне, и мусульмане и христиане, могут оставаться. Они продолжат обрабатывать свои земли, - начал мамелюк, и Фолькмар улыбнулся, подумав: они не собираются делать ошибки, которые мы допустили в самом начале. Маленький генерал продолжил: - Никто из рыцарей не будет убит. Вы отберете четырех из них. Остальные станут рабами. - При этих словах Фолькмар вскинулся, но генерал подвел итог: - Вы, ваша жена и ваша семья. Безопасность в Акре вам гарантирована.
        С холодной отвагой, наличие которой у себя он даже не предполагал, Фолькмар спросил:
        - Та же безопасность, что вы дали защитникам Цфата?
        Генерал мамелюков подавил гнев - если он вообще испытывал его.
        - С тех пор мы кое-чему научились.
        - На все ваши предложения ответ один - нет, - спокойно, без нажима, сказал Фолькмар.
        - Меня направил султан. И я должен второй раз спросить вас.
        - Совесть меня обязывает второй раз ответить - нет.
        Раскрасневшийся мамелюк поклонился. Он презрительно осмотрел замок и собравшихся рыцарей.
        - Вы сможете задержать нас не более чем на неделю. - Он снова поклонился и уже в воротах обернулся. - Никто из ваших людей не выйдет из этих ворот живым. - И его не стало.
        Тем не менее, пока все оставалось по-старому. Баллисты мамелюков были отлажены, черепахи готовы сняться с места, но генерал потратил еще два дня, подтаскивая осадные башни к стенам крепости, после чего сообщил, что хотел бы вернуться к переговорам; но, когда ворота открылись, он не стал подниматься к замку, а направил своих помощников поговорить с крестьянами, после чего примерно шестьдесят человек из них проследовали через ворота. Среди них были и христиане, которые начали свой путь на рабовладельческие рынки Дамаска и Алеппо.
        Осада началась с первыми лучами рассвета 25 февраля. Толстый генерал, облачившись в войлочные доспехи против стрел, дал сигнал горнистам трубить тревогу, и огромная армия неторопливо двинулась на приступ. Осадные машины приблизились к главным воротам, которые не выдержали натиска и рухнули. К середине дня враг оказался в стенах города. Потрясенный крахом внешней линии обороны, которая, по его расчетам, могла сопротивляться не менее пяти дней, Фолькмар приказал своим бойцам драться на улицах, где его отборные войска занимали мечеть, римскую и маронитскую церкви и базилику. Остальные успели отступить через мост, который был сразу же поднят за их спинами. Все, кто не успели прорваться в замок, один за другим гибли под ятаганами мамелюков, которые бесстрастно рубили защитников. Захватчики даже не утруждались, чтобы захватывать красивых девушек для гаремов: они насиловали их прямо на улицах, а потом убивали. Чтобы доказать защитникам, к чему приведет их бессмысленное сопротивление, рабы мамелюков взялись обезглавливать все трупы. Заработали баллисты, и во двор замка одна за другой стали падать
отрубленные головы, и люди Фолькмара узнавали искаженные смертными гримасами лица своих друзей.
        Граф Фолькмар уединился, чтобы набросать очередное сообщение в Акру, в котором поделился своим разочарованием из-за столь легкого падения городских стен:
        «Как мне казалось, эти стены могут много дней противостоять обыкновенному штурму, тем более что на них стояли отважные защитники, но мамелюки собрали армию невиданную в этой части света. Сначала наши рыцари подсчитали, что в ней около ста тысяч, хотя я думал, что лишь несколько больше шестидесяти. Теперь же мы согласились, что осаждающих больше двухсот тысяч, и при них столько осадных машин, что они отбрасывают непроглядные тени. Наш замок, конечно, не представит для них трудностей, и я не жду, что нам удастся защитить его. Мы каждый день молим Бога и взываем к сладчайшему Иисусу, который привел наших предков на эти берега».
        И очередной голубь отправился с этим посланием.
        Из четырех систем обороны, от которых зависел город, - крутые откосы стен, сами стены города, ров и замковые стены - первые две были сокрушены, но рыцари все еще владели тремя церквами и мечетью. Ранним утром следующего дня генерал осмотрел город и отдал приказ взять эти четыре строения. Не успело солнце подняться, как начался их штурм. В то же время рабы принялись засыпать ров в тех местах, куда предполагалось подтащить к стенам замка деревянные осадные башни. Там, где ров защищал укрепления замка, его противоположный край был снесен, образовав крутой спуск на дно рва, и по этой тропе неторопливо поползли зловещие черепахи.
        Их защитные покрытия поднимались над землей не более чем на три фута. Они не отличались ни длиной, ни шириной, а лишь исключительной прочностью. Скрываясь под ними, землекопы, которым не могли нанести урон ни камни, ни греческий огонь, могли прогрызть туннель под основание главной башни. Обыкновенный туннель был бы столь узок, что если бы он вышел по другую сторону башни, то выползающие из него люди один за другим гибли бы под ударами защитников, но люди, прикрытые щитом черепахи, рыли не просто туннель.
        К краю рва подошли самые большие катапульты и, разместившись на позициях, стали крошить строения замка огромными валунами. Мамелюки искренне радовались, когда гигантский валун проломил украшенную каменной резьбой стену большого зала, превратив ее в крошево. Затем вступили в дело баллисты поменьше - на тетивы ложились их смертельно опасные стрелы и, срываясь с направляющих, с ужасающей силой сметали со стен защитников, потому что такая стрела пробивала человека насквозь и он вниз головой валился со стены.
        Но люди графа Фолькмара отнюдь не падали духом. Когда рабы приближались ко рву, чтобы забрасывать его щебенкой, камни и стрелы отгоняли их и многие гибли; когда черепахи попытались проползти по дну рва, защитники сбросили со стены несколько огромных осколков скал, и, срикошетировав от откоса стены, они разметали собравшихся солдат, круша и ломая им руки и ноги. Но их самым эффективным оружием были глиняные горшки с греческим огнем - смесь нефти и серы, которая поджигалась докрасна раскаленными осколками кремня - тот горел даже под водой, и потушить его можно было только уксусом или тальком. Он ослеплял солдат или заживо сжигал им лица, и со всех башен, так продуманно размещенных Гюнтером, в любого мамелюка, который только пытался приблизиться к гладким, как стекло, стенам, летели стрелы с острыми железными наконечниками. Граф Фолькмар решил поберечь своих голубей и с наступлением ночи приказал втащить на самую высокую башню замка груду нарубленных веток. Вместе с сыном они поднялись по винтовой лестнице, неся с собой факелы, от которых падали длинные тени; по древнему обычаю они зажгли ветки, и
отсветы пламени, пролетев над холмами Галилеи, достигли Акры, сообщив, что в замке Ма-Кер все в порядке.
        Надменное хвастовство генерала мамелюков, что через неделю он войдет в замок, давно оказалось пустой болтовней. Он сровнял с землей мечеть, он захватил римскую и маронитскую церкви и снес их, но базилика Святой Марии Магдалины продолжала сопротивляться, и к концу третьей недели штурм замка увяз на дне рва, пусть даже к главной стене были вплотную придвинуты три осадные башни, где они пока и покоились в бездействии. Каждое утро катапульты начинали обстрел огромными камнями, а с направляющих баллист летели стрелы, но, похоже, осада захлебнулась, так что каждую полночь граф с сыном посылали сигнал: «Огни Ма-Кера горят по-прежнему».
        Но землекопы продолжали работать. Вкопавшись глубоко в землю в центре старого Maкора, прорывшись ниже уровня римских времен, ниже глиняных черепков, оставленных греками и вавилонянами, рабы мамелюков вели туннель к главной башне. И пока они медленно продвигались вперед, другие рабы, двигаясь вслед за ними, таскали прочные деревянные столбы, которые поддерживали своды туннеля. В конце каждого дня кто-то из мамелюков спускался под землю, имея с собой белый шнур, и мерил, насколько продвинулся туннель, и, когда стало ясно, что он прошел за внутреннюю стену, генерал приказал выкопать под фундаментом башни обширную пещеру.
        Теперь землекопы работали не покладая рук, и сотни столбов исчезали в темноте, подпирая собой грот, пока он не стал напоминать лес мертвых деревьев. Когда все работы были завершены, атаки на замок остановились, и в воздух опять взмыли три белых флага, после чего краснолицый генерал мамелюков с тремя помощниками по подъемному мосту въехал в осажденную крепость. Торжественно кивнув, он спешился и приказал капитану со шрамом из Цфата протянуть мерный шнур, а другой его спутник мелом вывел окружность подземной пещеры.
        - Рыцарь, - затем сказал он, - наша пещера лежит под этой башней.
        Граф Фолькмар бросил взгляд на зловещий круг и сказал:
        - Я тебе верю.
        - Мы еще ничего в ней не делали, - на своем ломаном арабском сказал мамелюк. - Мы предлагаем еще один последний шанс. Затем от вас ничего не останется.
        - Условия? - спросил Фолькмар.
        - Как и раньше. - Наступило молчание. - И твой ответ?…
        - Как и раньше.
        - Прощай. Больше нам не придется разговаривать.
        - Нет, придется, - возразил Фолькмар. - Ибо, когда ты проломишь эту стену, тебе еще надо будет прорываться в замок. И каждую полночь я буду говорить с тобой моими сигнальными огнями. И тебе потребуется куда больше недели, о которой ты говорил.
        Мамелюк ничего не ответил, но в тот же день защитники замка заметили, как длинные вереницы рабов таскали в пещеру охапки веток. Но мучительная работа под землей остановилась, и в минуту передышки Фолькмар отправил одного из последних голубей с печальными новостями, которые должны были быть правильно поняты в Акре:
        «Базилика пала. Подкоп завершился, и они показали мне окружность пещеры под главной башней. Туда уже затащили нарубленный кустарник. Мы молча ждем, но надеяться нам не на что. Башня должна рухнуть, и нам придется отступать в замок. Зайдите в церковь Святых Петра и Андрея, покровителей Галилеи, и помолитесь за нас. Мы постараемся продержаться еще несколько недель, но молите, чтобы Бог пришел нам на помощь».
        Той же ночью мамелюки зажгли груды кустарника, наваленные в пещере, и деревянные подпорки занялись дымным пламенем. Его жар наконец раскалил замковые стены, и они пошли трещинами, так что, когда подземные подпорки обвалились, основание начало рассыпаться, стена под дикие крики мамелюков содрогнулась, и башня Ма-Кера, которая так долго оставалась неприступной, обвалилась. Воины в тюрбанах бросились через раскаленные камни, чтобы сбросить крестоносцев с внешних укреплений и загнать их в замок, но к полуночи с самой высокой стены снова заполыхал огонь, убеждая Акру, что пока в Ма-Кере все в порядке.
        Затем пришли мрачные дни, когда неминуемое поражение подобралось вплотную. Генерал мамелюков постоянно отправлял тысячи своих рабов убирать камни рухнувшего укрепления и мостить ими дорогу, по которой можно будет подтащить огромные осадные башни вместе с катапультами и баллистами. Черепахи терпеливо подползали к замку, и землекопы начали старательно подкапываться под ворота - мамелюки, не проявляя ни спешки, ни озлобления, решили выламывать куски фундамента. Пошла пятая неделя осады, и, поскольку катапульты и баллисты подтянулись поближе, потери крестоносцев возросли. И что хуже всего, те, кто оставались в живых, и день и ночь слышали у себя под ногами стук и скрежет ломов и заступов в то время, когда запасы греческого огня в замке подходили к концу, и, хотя атакующие стали действовать более откровенно, огонь надо было использовать лишь в самых крайних случаях.
        Пришел самый тяжелый период осады, когда даже самые прочные стены замка стали пугающе потрескивать, и их защитники не могли не обращать на это внимания. Когда этот звук раздался впервые, страх стал неизменным всеобщим спутником. Доносились далекие звуки, когда лом ударялся о камень, и все знали, что глубоко под землей к ним прокапываются люди. Поскольку они уже пробились к основанию стен, звуки разносились по всему каменному телу замка; они не отдавались раскатами эха, а постоянно существовали, словно ноющий зуб, который, пока его не вырвали, предупреждает: «Эта боль не прекратится».
        Звуки становились все громче и настойчивее. Граф бросал взгляды на свою жену. Она ничего не говорила, но он видел в выражении ее глаз, как на ней сказывается каждый звук, от которого уже подрагивает пол под ногами, покачивается стул - и это содрогание отдается в мозгу. Как-то солнечным утром, когда удары снизу на какое-то время прекратились, крестоносцы обеспокоенно уставились друг на друга, но, снова услышав далекое эхо, вернулись к нормальной жизни.
        Поскольку огромная скала вздымалась в небо, машинам мамелюков не удавалось подобраться к округлой часовне, где графиня и другие женщины проводили почти весь день, говоря об ошибках, из-за которых их мужчины оказались в таком нелегком положении, и пытаясь понять, что принесут им последние часы осады, ибо никто не питал надежды спастись - подземные удары становились все ближе и все настойчивее. Графиня Фолькмар, то и дело покидая часовню, чтобы ухаживать за ранеными, думала: «Совершенно не важно, была бы я женой владельца какого-то другого замка. Все они обречены. Но как я хотела, чтобы мы отослали Фолькмара в Германию!»
        На мальчике не так остро, как на других, сказывалось психологическое напряжение от звуков ударов, которые эхом разносились по всему замку. Он постоянно пропадал на внутреннем кольце укреплений, перебегая от одной группы защитников к другой, пока рыцари старались отбросить огромные деревянные башни, которые, казалось, сами по себе медленно, дюйм за дюймом, ползли вперед и теперь едва ли не касались внешних стен. Несколько раз за последние недели рядом с молодым Фолькмаром гибли люди, и он должен был понимать, что замок обречен, но не показывал страха. Для него - и для его отца - лучшей частью этих тревожных суток была полночь, когда они взбирались наверх, чтобы разжечь огонь, который сначала трепетал слабыми язычками, но, разгоревшись, бросал яркие отблески вокруг замка, где в оливковой роще стояли шатры мамелюков, а вдали высились пологие холмы Галилеи.
        В конце пятой недели осаждающие прекратили попытки штурма и снова выкинули три белых флага, но на этот раз краснолицый генерал не принимал участия в переговорах. Он послал капитана из Цфата, который сказал простые слова:
        - В туннеле под вашим замком готов заняться пожар. Так вы сложите оружие?
        - Вы гарантируете всем безопасный переход до Акры?
        - Только вашей семье и еще четырем, - повторил капитан со шрамом. - Остальные будут проданы в рабство.
        - Нет.
        Парламентер резко развернулся и пошел прочь на выход. На этот раз он не делал хвастливых заявлений, как быстро падет замок. Той же ночью в подземной пещере был разведен огонь, и, когда пламя испепелило подпорки, башенные ворота качнулись в сторону мамелюков, помедлили и, растворившись, рухнули на землю. Крестоносцы отступили к Центральной башне замка, пока мамелюки, не теряя времени, заставляли своих рабов выкладывать горячими камнями еще одну дорогу, и, когда их инженеры, справившись с задачей, перетащили осадные машины на новые места, головы в тюрбанах едва ли не заглядывали сквозь Узкие окна башни. Защитники потеряли две цистерны с водой и большую часть скота, но они продолжали контролировать туннель Давида, а в оставшихся двух башнях было достаточно пропитания, чтобы продержаться еще несколько месяцев, если с другой стороны Средиземноморья каким-то чудом успеет подойти помощь. Но в море не было видно ни одного корабля; нашествие толпы беспомощных итальянцев было последним судорожным усилием крестоносцев - помощи они не оказали и все были уничтожены.
        Так что в начале шестой недели последний отряд защитников Ма-Кера, мужчин и женщин, укрылся за массивными стенами башни. Теперь это было только вопросом времени, когда одна из огромных машин мамелюков окажется напротив ворот башни. На этот раз мусульмане были настолько уверены в близкой победе, что даже не стали вести подкоп под стену. Ма-Кер и так должен был пасть под жестоким натиском вражеских сил.
        Это было потрясающее, до ужаса потрясающее зрелище - смотреть, как первые деревянные черепахи двинулись вперед, чтобы выполнить новую задачу. Они подползли к самым стенам башни, и скрывающиеся под ними люди могли касаться ладонями каменных стен. Сверху вдоль откосов стен рушились камни и разлетались в разные стороны, но панцыри черепах были настолько прочны, что валуны, отлетая от них, убивали стоящих сзади, но не тех, кто, скорчившись, сидели под черепахой. Затем на них стали выплескивать греческий огонь, но мамелюки прикрыли черепах окровавленными шкурами только что освежеванных коров, и дерево не загорелось - а пламя потушили уксусом. Когда же черепахи заняли предназначенные позиции, к тянувшимся за ними канатам привязали одну из больших осадных башен. Ее тянули из-под черепахи и подталкивали сзади - и огромная боевая машина вышла на позицию.
        Треск. Пронзительный вопль. Крик «Сюда!» - - и крестоносцы кидаются на перехват мамелюков, которые бурным натиском прокладывают себе путь в башню. Двадцать, сорок атакующих летят вниз с ее стены.
        - Защищать ворота! - закричал Фолькмар, и его рыцари, которых враги уже обступили со всех сторон, вступили в жестокую рукопашную схватку, в которой полегли сорок пять изумленных таким отпором мамелюков - и башня была спасена. Так что к полуночи огни Ма-Кера снова увидели в Акре, где люди молились и за защитников замка, и за самих себя.
        Перед рассветом защитники, совершив вылазку, захватили первую вражескую осадную башню и обрушили ее во двор замка, перебив массу рабов. Но днем мамелюки двинули вперед две другие черепахи, которые, в свою очередь, стали подтаскивать к башне две новые машины. Но когда те встали на позиции, немедленного штурма не последовало, потому что черепахи поползли вдоль стены на новые места, утвердившись на которых они подтащили еще три башни - и таким образом последний бастион крестоносцев оказался окруженным.
        - Они пойдут на нас со всех сторон, - сказал юный Фолькмар, который испытывал не столько страх, сколько детский интерес к этим механическим сооружениям.
        Священник замка, глядя на зловещие башни, понял, что этот день должен означать конец осады, и он позвал на крышу графа Фолькмара и его семью - отсюда перед ними открывался вид прекрасных полей Галилеи залитых пурпурным и золотым сиянием весенних цветов. Кроны оливковых деревьев, под которыми мамелюки раскинули свои бесчисленные шатры, были серебристо-серыми, а вдали, за шпилями и минаретами Акры, блестела синева Средиземного моря. Стоял апрельский день, время, когда сердца всех обитателей этих мест наполняются радостью, и священник обратился к рыцарям и их женщинам:
        - Возлюбленные дети во Христе, к нам пришел тот день, когда мы лицом к лицу встретимся со Всемогущим Богом. Мы отважно дрались. Мы были крестоносцами духа, и, если кто-то среди вас спросит, почему же нас постигла такая трагедия, я не смогу этого объяснить, но столетия назад, когда такой великий человек, как святой Августин, был свидетелем подобных же времен, он обратился к таким же растерянным слушателям: «Ибо мир подобен прессу для оливкового масла, и люди постоянно находятся под давлением. Если вы представляете собой лишь осадок масла, то так и останетесь на решете, но если вы - чистое масло, то попадете в сосуд. Но избавиться от этого давления невозможно. Присмотритесь к осадку, присмотритесь к маслу и выбирайте, кем вам быть, потому что давление существует во всем мире - войны, осады, голод, беды государства. Все мы знаем людей, которые ворчат и сетуют под таким давлением, но они - тот самый осадок, который потом отбрасывает решето. Их цвет черен, потому что они трусы. Им не хватает благородства. Но есть и другой вид людей, которым свойственно благородство. Такой человек испытывает то же самое
давление, но он не жалуется. Потому что в сопротивлении ему он избавляется от всего лишнего. Именно давление очищает его и придает ему благородство».
        Едва только священник замолчал, как генерал мамелюков взмахом своего жезла черного дерева приказал начать последний штурм Ма-Кера, но к тому дополнительному ужасу, которым он сопровождался, крестоносцы не были готовы. Они уже были знакомы с катапультами и баллистами, и, когда на крышу башни полетели охапки пылающего хвороста, граф Фолькмар помогал своим людям сбрасывать вниз тлеющие головешки, но мамелюки пустили в ход и особое оружие: когорту барабанщиков, на вооружении которых была почти сотня барабанов разных размеров и форм, с туго натянутыми звериными шкурами, - и, когда солдаты вперемежку с рабами пошли на последний приступ, их подгонял яростный грохот барабанов, давая уверенность в неизбежной победе, и с диким ритмом барабанного боя смешивался лихорадочный звон колоколов с захваченной базилики, который как бы издевался над обреченными христианами.
        Когда на них обрушилась первая ужасающая волна звуков, граф Фолькмар вернулся к центру крыши, где в ожидании стояли священник и женщины, и опустился на колени со словами:
        - Блаженный отче, да благословите нас ныне.
        И, перекрывая грохот боевых барабанов, священник произнес последнее благословение:
        - Иисус всепрощающий, - и его тонкий голос все же был слышен в грохоте барабанов и звоне колоколов, - прими наши души в этот день. В нашем замке мы вели благочестивый образ жизни, и каждый доверял своему собрату. Мы дрались, как могли, и в последний час мы чувствуем большую любовь к друзьям, что стоят рядом. Владыка Иисус, прими нас такими, как мы есть.
        Бой был страшен. Верхние площадки каждой из пяти осадных башен были заполнены лучниками, которые без промаха стреляли в крестоносцев, часто почти в упор, а отчаянные рубаки мамелюков, возбужденные барабанным боем, подобно диким животным прыгали с башен и отчаянно рубились на стенах кривыми ятаганами. После этого дня не должно было остаться ни пленников, ни женщин, которых можно было продать в рабство, потому что генерал решил стереть с лица земли этот упрямый замок.
        Граф Фолькмар предпочел бы принять свой последний бой у стены, но отчаянный напор мамелюков заставил его спуститься на этаж. Барабаны били все яростнее. Он увидел, как жена безмолвно стоит рядом с сыном, держа его за руку, чтобы он не вздумал кинуться в бой.
        - Пусть мальчик дерется рядом со мной! - крикнул граф и нагнулся, чтобы взять меч из руки мертвого рыцаря, но, когда он был в этом положении, в помещение ворвались трое мамелюков, и он пал под их клинками, не успев нанести ответный удар. Смерть не позволила ему увидеть, как мамелюки накинулись на его жену и сына, после чего рассыпались по внутренним помещениям, убивая оставшихся женщин. Когда шла эта бойня, первая группа барабанщиков поднялась на башни и перешла в замок. Над телом Фолькмара они разразились триумфальной дробью, а со всех оставшихся церквей раздавался медный гул колоколов. Так подошла к концу эпоха крестоносцев в Ма-Кере. В крови пришли сюда железные люди из Германии и в крови же они покинули эту землю.
        В полночь маленький пухлый генерал позволил себе гнусную шутку. Он приказал разжечь сигнальные огни Ма-Кера, как они горели в прошлом. На них с надеждой смотрели в Акре. Но тихим утром, наступившим после боя, когда огромные осадные машины больше не были нужны, генерал приказал сровнять Ма-Кер с землей: «Больше тут никогда не поднимется замок, чтобы доставлять нам неприятности». Рабы принялись камень за камнем разбирать башни, разрушая этот самый мощный из небольших замков крестоносцев. Труд, на который Гюнтер из Кёльна потратил несколько лет, был уничтожен за считанные дни, и, когда стало ясно, что рабам можно доверить эту задачу, краснолицый генерал приказал тащить к западу катапульты и баллисты, черепахи и передвижные башни, пока они не оказались у стен Акры, где землекопы снова начали терпеливо вгрызаться в землю, и отзвуки их работы зловещим эхом разносились по всему городу.
        В Ма-Кере рабы продолжали свою работу еще добрую часть года, снося замок, как ребенок разламывает игрушку. Большинство самых крупных камней отвозилось на строительство новых замков мамелюков, а камни помельче дробились и разбрасывались в округе. Шахта, ведущая к источнику, была полностью завалена, и вскоре тут не осталось ни башен, ни стен, которые могли бы выдать место, где стоял замок. Рабы покинули его, и все опустело. Некогда богатые поля были заброшены и продолжали оставаться пустошами; за древними оливковыми деревьями никто не ухаживал, и ни одной человеческой души не обитало в том месте, где так долго существовал город.
        В 1294 году в своем ежегодном путешествии Музаффар, однорукий араб, который продолжал водить караваны из Дамаска, с трудом узнал холм, на котором когда-то стоял Ма-Кер, потому что вся Галилея была покрыта снегом. Он нашел это место, только заметив поворот дороги, которая всегда взбиралась на холм и тянулась к городским воротам. Остановив караван, он поклонился в знак почтения к рыцарю, который однажды спас ему жизнь.
        - Бедняги, - прошептал он, закончив молитву. - Они ничего не знали о земле, которую заняли, поэтому и строили высокие стены, чтобы скрывать за ними свое невежество. - И он направился дальше на запад, к разрушенной Акре, где больше не звонили колокола и гавань занесло илом.
        Летом с ныне безлесных холмов срывался палящий хамсин. Он летел над долинами, неся с собой мелкую пыль, которая постепенно забивала провалы и трещины между рухнувшими обломками и слой за слоем покрывала их. В 1350 году, через полвека после паления замка, еще была видна россыпь камней, и пастухи помнили, где стояла крепость; но в 1400 году - прошло сто лет, как исчез замок, - на виду оставалось лишь несколько камней, и люди уже начали забывать, к чему они имели отношение.
        И теперь посещали Макор - его французское название было давно забыто, уйдя в историю вместе с последними из Фолькмаров - одни лишь шакалы, и, когда стояло полнолуние, по окрестным пустошам разносился их странный пронзительный вой. Они рыскали по окрестностям в поисках добычи, которую настигали стремительным прыжком. Иногда над холмом пролетали птицы. Они вили себе гнезда меж выбеленных солнцем одиноких обломков камней, торчащих меж песчаных наносов. Из малярийных болот сюда приползали змеи и добирались жабы. Болота заняли место ухоженных полей, которые двенадцать тысяч лет кормили людей в Макоре. Тут еще оставались и несколько грызунов, которые кормились остатками одичавших злаков.
        К 1450 году песок, приносимый ветрами, окончательно покрыл всю землю, полностью спрятав все следы пребывания человека, и не осталось никого, кто мог бы припомнить имя, под которым было известно это место. И действительно, ни от места, ни от имени ничего не осталось - только пологий холм, вздымавшийся у подножия гор Галилеи. Он порос травой и цветами, и три или четыре раза в год мимо него проходил караван верблюдов, который держал путь из Дамаска в Акру - ныне обветшавший портовый город, ровно ничем не отличимый от других неприглядных городков, что тянулись вдоль некогда величественного финикийского побережья.
        В 1500 году, хотя холм и вырос, его прошлое окончательно погрузилось во тьму забвения. Скорее всего, тут не осталось ни одного живого человеческого создания, которое знало, что на этом месте когда-то существовал Макор и где стояла грозная крепость крестоносцев. Историки и археологи еще не начали мучить себя этими соображениями, но, конечно, эти названия продолжали свое существование в древнем перечне городов, и конечно же какой-нибудь христианский ученый из Болоньи или Оксфорда примется рассуждать, где же мог стоять Макор, один из исчезнувших городов прошлого, а ученый-талмудист будет помнить имя раввина Наамана из Макора. Но и он не будет знать, где лежало то поселение, откуда тот был родом. Название холма практически исчезло. Продолжала существовать лишь оливковая роща.
        Из пустыни продолжали дуть ветра. Холм, оставаясь в одиночестве, рос дюйм за дюймом. Погруженный в молчание, он спал под солнцем, скрывая под собой чистый источник, который в течение десяти тысяч лет многим дарил жизнь. Его воды, просачиваясь сквозь подземные щели, попадали в топкое болото, которое расширялось год за годом, затапливая некогда плодородные земли. Трудно было представить, какими возделанными были когда-то эти умирающие запущенные земли. Даже птицы тут больше не селились, потому что травы, которые столетиями росли в этих местах, высохли и осыпались в горячем сухом воздухе. Холм стал частью пустыни.
        А это была плодородная земля цветущих садов. Земля, на которой пчелы собирали мед, знаменитый еще в добиблейские времена. Эти сладостные места преисполняли радостью сердце мужа и заставляли петь жену. В этих благословенных долинах люди боролись и с понятием Бога, и самим Богом. Но теперь эти сказочные холмы, где когда-то стояли баалы и обнаженными танцевали прекрасные девушки, спали под слоем песка.
        Как противоречиво тут все складывалось: расширялись болота, в которых впустую пропадала вода, и в то же время окружающие земли высыхали от жажды. Как-то по этим местам случайно пронеслось племя бедуинов - они бессмысленно перебили всех земледельцев, которые пытались оживить землю, и снова исчезли. Непонятно было, откуда они явились. Незамеченным осталось и их исчезновение - лишь еще большая мрачность воцарилась над окружающими пространствами.
        И затем в начале 1500-х годов сюда начали возвращаться немногочисленные мужчины со своими семьями. Они прибывали с дальних концов Средиземноморья и из раскинутых между ними портов. Они были евреями, но приходили не в Макор, откуда были изгнаны их предки и о существовании которого они ничего не знали, а в Цфат, что лежал в семнадцати милях к востоку - так было положено начало новому циклу бытия, который позже приведет и к Макору.
        Глава четырнадцатая
        Уровень III
        Святые из Цфата
        Золотая менора, отлитая в соответствии с указаниями Бога, которые приведены в Книге Исхода (25; 31 - 40). Создал ее мавр-ювелир из Аваро, Испания, примерно в 1240 г., в тот период, когда иудаизм еще был разрешен в этом королевстве, вставлена в Макор на закате 21 июня 1559 г.
        То было время, когда мир стремительно расширялся. Константинополь, который с 1453 года был под властью Оттоманской империи, предлагал Европе такие богатства, доставленные из Индии и Китая, что перед ними бледнели даже россказни Марко Поло. Колумб открыл миру новое полушарие в дополнение к старому, а отважные португальские навигаторы доказали, что торговые суда, обогнув оконечность Африки, могут добраться до богатств Азии. Испания изумляла Европу сокровищами ацтеков и инков, и горизонты мира расширились настолько, что Средиземное море перестало быть центром силы. Страны Атлантики, которые до сих пор считались мелкими и незначительными, внезапно стали хозяевами империй столь огромных, что те не поддавались описанию. Даже столь скромное королевство, как Англия, границам которого с трех сторон угрожали враждебные Шотландия, Уэльс и Ирландия, смогло подчинить себе территорию в тысячу раз большую, чем она сама, а голландцы уверенно утверждали торговые форпосты всюду, где неустрашимые капитаны находили удобные якорные стоянки и источники чистой воды.
        То был век интеллектуальных открытий. Из подвалов забытых монастырей, из давно заброшенных королевских библиотек, но куда чаще из рук арабских ученых, которые сохранили мудрость Запада, перед изумленными глазами людей появлялись труды Аристотеля и Фалеса, Платона и Евклида с их великими открытиями. Данте и Боккаччо заставляли вспоминать забытый мир Вергилия и Овидия, а слава Софокла и Сенеки придавала новую жизнь искусству драмы. Возвращались не только знания прошлого; каждый корабль, что приходил с Явы или из Перу, вместе с мешками специй и ящиками с серебром привозил с собой новые открытия, дававшие пищу мозгу, - так прокладывались пути к появлению людей, изменивших мир, таких, как Гутенберг, Коперник и Галилей.
        Ты было время религиозного взрыва. Столетиями христианскую Европу объединяла единственная всеобъемлющая церковь, мудрая, всезнающая и дальновидная. Еще недавно христиане были воодушевлены двумя победами: изгнанием ислама из Испании и началом обращения ацтеков в христианство; а теперь были основания надеяться, что и миллионы людей в Азии и Африке присоединятся к святой церкви, поскольку туда уже держали путь самоотверженные миссионеры, преданные своей задаче. Какое-то краткое время торжествовало логическое убеждение, что скоро весь известный мир сможет объединиться под властью Рима. Но тут через все границы Европы грубыми решительными шагами двинулось учение Мартина Лютера; оно пробудило таких людей, как Кальвин и Нокс, которые разрушали старые связи и создавали новые.
        То было время политических открытий и преобразований. Города-государства уступали место национальным образованиям, а бароны подчинялись королям, которые обретали себе поддержку в нарождающемся среднем классе. Светские правительства сменяли религиозные, и их лидеры принимались читать Маккиавели вместо Фомы Аквинского. Наконец удалось покорить северных варваров, а Европа, изгнав из Испании мусульман-арабов, вооружилась и смогла отбросить мусульман-турок, уже угрожавших Вене.
        То был век, когда росла и крепла свобода. Люди, которые восставали против заточения в границах Европы, ныне обрели свободу искать счастья в Америке и Азии. Любой, кто старался вырваться из-под власти папы, имел право перейти в лютеранство, а крестьяне, которые с рождения молчаливо терпели тиранию землевладельцев, поднимали бунты. Усилилась судебная власть, и те, кто умели писать, люди искусства, смогли сломать рамки средневековых ограничений, чтобы следовать по стопам Микеланджело или Петрарки. Каждый год открывались новые горизонты, ибо то воистину было время свободы.
        Только не для евреев. В 1492 году после более чем семисот лет верного служения Испании, евреи были изгнаны из этой страны. Они перебрались в Португалию, где их подвергали гонениям, насильно крестили, а потом изгнали и оттуда. В Италии и Германии им создавали бесчеловечные условия бытия и заставляли носить уродливые одеяния. Время от времени, через почти одинаковые промежутки времени против них выдвигали обвинения в убийстве христианских младенцев, на крови которых якобы замешивалась пасхальная маца. Их обвиняли в отравлении колодцев, в распространении холеры, в умении заражать крыс чумой, от которой вымирали христианские общины; особенно их обвиняли в том, что, выступая в роли католиков, они во время Святого причастия хитро прятали облатку под языком, чтобы потом использовать ее в своих богохульных черных мессах. В то время, когда росли и расширялись границы свободы, на евреев постоянно налагались все новые ограничения - куда они могут ездить, что они должны носить и, особенно, какими делами им позволено заниматься.
        В этот золотой век открытий евреи открывали для себя лишь узы и страдания. Каждый раз, как еврея обвиняли в убийстве христианского ребенка, хотя такое обвинение никогда не подтверждалось, волна жуткого погрома сметала еврейскую общину. Каждый раз, когда преступление совершалось неподалеку от еврейского квартала, в его пределы врывались разгневанные христиане и сжигали обитателей квартала живьем. Пo всему христианскому миру во время Святой недели монахи читали такие проповеди против евреев, что разъяренные прихожане, покидая свои кафедральные соборы, убивали и калечили каждого еврея, что попадался им по пути, считая, что тем самым почитают Того, кто был распят в Страстную пятницу и воскрес в Пасху.
        Почему же христиане, которые обладали всей полнотой власти, не уничтожили всех евреев раз и навсегда? Их оставляли в живых потому, что христианские теологи из какого-то абзаца в Новом Завете вывели сомнительную теорию, что Иисус Христос не вернется на землю, принеся с собой царствие небесное, пока все евреи не обратятся в христианство. В то же время надо было иметь под руками 144 000 необращенных евреев, дабы они опознали Его и засвидетельствовали Его приход. Из этой двусмысленной теории вытекали два направления действий. Евреев было необходимо обращать в христианство, а тех немногих, которые откажутся, должно содержать в таком явном убожестве, дабы любой, кто взглянет на них, мог убедиться, какая судьба ждет людей, которые отвергли Иисуса Христа. Так что еврейские кварталы умножались, суровость законов возрастала, и каждый год на евреев обрушивались невероятные кары. Словно церковь сохраняет их в живых, дабы напоминать о пришествии Мессии, как человек сохраняет ноющий зуб в челюсти, чтобы он напоминал о бренности бытия.
        У евреев было только два пути, которые позволяли чувствовать дух времени: им все еще позволялось быть ростовщиками, что и помогало им оставаться в живых; и еще в 1520 году печатник сделал в Венеции полную печатную копию Талмуда. Христиане испытывали такую острую ненависть к этому шедевру еврейской мысли, что власти в Италии, Испании, Франции и Германии сплошь и рядом сжигали его, и когда наконец его взялись печатать, то был известен лишь один оставшийся экземпляр. Собрание еврейской мудрости было сохранено буквально чудом… а венецианский печатник, который спас законы иудаизма, был христианином.
        Но в эти темные времена, когда евреи Европы стояли у позорного столба и христианский мир не издавал ни слова протеста, когда их убивали прямо в своих домах, луч надежды забрезжил там, где его меньше всего можно было ожидать: в неприметном городке Цфат в Галилее, раскинувшемся на склоне холма.

1
        Ребе Заки-сапожник был толст, и это было его несчастьем.
        В итальянском портовом городе Поди, где он обосновался после женитьбы в 1521 году, приход весны влек за собой беспокойство среди тех еврейских мужчин, которые обладали излишним весом, потому что начиная с марта они чувствовали на себе взгляды соседей-христиан - те оценивали их жировые складки и прикидывали, толще ли Заки, чем Иаков, или Иаков чуть полнее Залмана; и они сами, и их семьи начинали волноваться. Тем не менее, эти сопоставления продолжались, и по мере приближения двадцать первого марта ожидание выборов самого толстого еврея все настойчивее давало о себе знать, и в каждой семье втайне шли разговоры: «Выберут ли в этом году нашего отца?»
        Строго говоря, у Рашель, жены ребе Заки, не было повода для беспокойства, потому что Заки был так грузен, что его год за годом избирали едва ли не автоматически. Оставалось вопросом лишь одно - кого из пяти других евреев выберут его заместителем, так что Рашель, свободная от тех прикидок, которые мучили других жен, пускала в ход всю свою энергию, бичуя и понося своего незадачливого мужа.
        - Ну почему ты такой толстый? - весь год гноила она его. - Мозес не толстый. Может, Меир так толст, как ты? - Она жила с ребе Заки двадцать лет, и у нее были основания считать, что он представляет собой худший образец мужчины. Он никогда не мог как следует обеспечивать семью. Он никогда не зарабатывал достаточно своим сапожным ремеслом, позволяя хитрым итальянцам обманывать себя. И теперь было совершенно ясно, что ему никогда не стать знаменитым ребе, который мог бы прославить свою общину. Он был просто толстяком, который большую часть года вызывал сочувствие, а в марте - откровенную жалость.
        Евреи Поди представляли собой небольшую, тесно сплоченную общину. Когда их изгоняли в 1492 году, они все вместе перебрались из Испании в Португалию, откуда - после потрясшего всех крещения, которое происходило по приказу правительства Португалии, - из Лиссабона в Италию. В строгом смысле слова и ребе Заки, и его острая на язык жена Рашель, и все евреи Поди были христианами, потому что в Португалии их насильно крестили - кому-то в кровь разбивали губы, кто-то плакал; но ряд пап, рассмотрев эту ситуацию, признали, что христианская церковь не может принять плоды такого крещения и что отныне евреи Поди вольны вернуться к своей религии, которая, кроме всего, имеет истоком Святую Библию. Благородный герцог Поди дал им пристанище, как энергичным купцам, которые обеспечили его владения хорошими доходами, и даже разрешил им возвести собственную синагогу, так что в доброжелательной атмосфере Италии преследования, которым они подвергались в Испании и Португалии, постепенно были забыты.
        Одним из ведущих купцов в Поди был рыжий Авраам, тесть ребе Заки, и евреи этого портового города, глядя на своего забавного маленького ребе, часто удивлялись, как он смог заполучить дочку этого купца. Рашель надеялась на лучший брак, чем тот, который ей достался, и часто напоминала и своему отцу, и мужу:
        - Еще до того, как мы поженились, я знала, что Заки ничего не добьется.
        Но ее отец возражал:
        - Я знаю, что Заки станет прекрасным ребе, и ты еще будешь гордиться, что он взял тебя в жены.
        Но у Рашель не было никаких оснований для гордости. Еще ребенком в Португалии она знала Заки как толстяка, которого дразнили остальные ребята, а подрастая и становясь девушкой, она видела, как Заки все толстеет. Никто из ее подруг не смотрел на него с вожделением. Когда его оставляли в покое, он читал Талмуд и учился ремеслу у сапожника-итальянца, который предупреждал его родителей:
        - Вы впустую тратите деньги. У Заки такие толстые пальцы, что он не сможет удержать гвоздики.
        Тем не менее, добродушный парень ухитрился как-то стать и ребе и сапожником.
        Евреи Поди никогда не могли понять, как такой человек, как Авраам, согласился отдать дочь за такого олуха, а когда спустя годы сама Рашель задала ему такой же вопрос, он объяснил:
        - Когда я смотрел на толстое лицо Заки и его круглые глаза, я понимал, что он добрый человек, а добрый человек будет хорошим мужем.
        Свадьба прошла своим чередом, и Рашель обнаружила, что связана с совершенно непримечательным человеком, который каждый март навлекал на себя и свою семью невыносимый позор.
        - Почему ты так много ешь? - с каждым годом заводясь все больше, кричала она на него. - Вот скажи мне - разве Меир каждый день нажирается, как свинья?
        У Заки был лишь единственный ответ:
        - Должно быть, Бог хотел, чтобы я был толстым. - Он был добродушным увальнем, любил свою умную злоязычную жену, обожал трех дочек; он испытывал радость и когда садился за стол в кругу семьи, и когда исполнял обязанности раввина. Поскольку он был невысок и отменно толст, ему никто не завидовал, и он всем нравился. Колыхаясь, как маслянистый застывший студень, он всегда был в хорошем настроении и полон готовности всем помочь. Он отнюдь не пытался сознательно вызывать смех, но, поскольку понимал, что этого не избежать, не старался бороться с природой.
        - Богу был нужен кто-то, с кем Он мог бы хорошо провести время, - как-то сказал он жене.
        - Вот и получил того, над кем каждую весну смеется весь город, - взорвалась она.
        - Я вовсе не специально толстею, - слабо возразил он.
        - Еще как специально! - заорала она. - Ты годами жрешь, как свинья!
        - Рашель, - взмолился он. - Только не это слово.
        - Беру свинью назад, - фыркнула она.
        - Но ты все равно толстый, - пожаловалась Сара, самая некрасивая из его дочек.
        - Я раввин, - тихо сказал он. - Будь я даже таким худым, как Меир, христиане все равно выбрали бы меня.
        Эта новая мысль, которая в этот момент подсознательно родилась у Ребе Заки, с такой силой поразила его жену, что она перестала жалеть себя. Она посмотрела на своего нескладного мужа и в долю секунды смутно осознала положение, в котором он находится. Но когда он говорил, лицо его было измазано рыбьим соусом, так что убедительность его слов была смазана.
        - Так продолжай! - горестно застонала она. - Ешь, толстей - мы и дальше будем стыдиться тебя. - Дочки заплакали.
        Униженный Заки послушал их плач и сказал:
        - Они снова изберут меня, и вы снова будете стоять на солнце и смотреть на меня, и от этого никуда не деться. Но они изберут меня потому, что я раввин, и думаю, лучше, чтобы я был толстым - надо мной будут смеяться из-за толщины, а не потому, что я ребе. Или ты так не считаешь?
        Конечно же выбрали его. Вот уже несколько сот лет герцоги Поди устраивали праздник для города, организуя в день весеннего равноденствия карнавал с фиглярами, жонглерами, шутами и танцорами. В этот день царило всеобщее веселье, пусть даже он приходился на Великий пост, а в последние годы апогеем празднества стали соревнования в беге между толстыми евреями и городскими проститутками, обитавшими на соседней улице. В ходе этих соревнований, которые обрели известность во всей Восточной Италии, шестеро отобранных самых толстых евреев были вынуждены раздеваться до исподнего и босиком выходить на старт, где занимали места среди шумных, грязных и нечесаных шлюх.
        Удовольствие от этих бегов, которые привлекали тысячи людей даже из таких далеких городов, как Аркона, заключалось не только в веселье смотреть, как почти голые евреи, пыхтя, бегут по улицам, а народ кидает в них разные предметы - нет, не такие опасные, как камни, что было запрещено, а безобидные яйца и пучки куриных перьев, склеенные медом, - но и в том, что короткие подштанники, которые приходилось надевать евреям, были скроены таким образом, что по пути христианским женщинам то и дело представлялась возможность увидеть, как выглядят эти загадочные обрезанные.
        Для евреев унижением была любая форма обнаженности, но бег в этих подштанниках, из которых то и дело выскакивал пенис, был откровенным оскорблением. Не только Рашель, но и другие женщины, и другие еврейские мужчины, которые не участвовали в этих бегах, оплакивали Израиль.
        День 21 марта 1541 года был солнечным и жарким, и в утренние часы акробаты и жонглеры поработали на славу. Члены герцогской семьи неторопливо прошли сквозь толпу и, торжественно раскланиваясь с горожанами, заверяли их:
        - В этом году соревнования будут просто великолепными.
        К полудню состоялись игры в мяч, собравшимся предлагали бесплатные напитки, прошли конские скачки по улицам и вокруг площади. То был день отдыха и веселья, что было особенно приятно в середине Великого поста.
        Но люди ждали спектакля, назначенного на вторую половину дня, и ближе к пяти часам городской стражник под всеобщее ликование громогласно потребовал доставить из тюрьмы шесть самых известных проституток, заверив их, что те, кто финиширует в числе первых трех, будут освобождены от отбытия остатка наказания.
        - Но чтобы выиграть, - с широкой ухмылкой предупредил он их, - вы должны толкать и таскать толстых евреев, или они обгонят вас. - Шесть шлюшек сказали, что все поняли.
        Толпа радостно приветствовала девушек и начала делать на них ставки, но все ждали главных участников соревнования, и к пяти часам, когда первые закатные лучи позолотили крест на кафедральном соборе, герцог приказал герольду подать долгожданный трубный сигнал. Толпа взревела и, раздавшись, образовала проход к огороженной канатами части пьяццы. На площади воцарилась тишина, когда по мановению руки герцога из кафедрального собора вышла внушительная вереница церковников в облачении христианской церкви. Производя впечатление и богатством риз, и массой своих тел, клирики величественно обошли площадь и заняли место рядом с временным герцогским троном. Снова раздался звук трубы, и снова толпа возликовала, потому что в узком проходе, ведущем в еврейский квартал, показалась шутовская группа, возглавляемая шестью мужчинами в длинных коричневых одеяниях, на каждом из которых красовалась яркая желтая звезда.
        Во главе шел ребе Заки, уморительно толстый - роста в нем было не более пяти футов и трех дюймов, а весил он, самое малое, двести двадцать фунтов. Босыми ногами он шлепал по камням, а на голове у него подпрыгивал высокий красный колпак. Один только вид его заставил чернь завопить от радости. За участниками соревнований, полные мрачных предчувствий, пусть даже все были в своих длинных коричневых сюртуках, шло население гетто, потому что каждый еврей, разве что он был близок к смерти и получил разрешение отсутствовать от брата-доминиканца, был обязан стать свидетелем унижения своих соплеменников.
        Участников соревнования подвели к месту, где их уже ждали шестеро проституток, и одна из них одобрительно вскрикнула, когда, оттянув завязку штанов Заки, заглянула в них с возгласом: «А я видела!» - и сделала непристойный жест. Рашель и три ее дочери, которых вытолкнули в передние ряды, стояли не поднимая глаз, но босоногий монах, надзиравший над евреями, крикнул, что они должны смотреть прямо перед собой. Девочки как раз успели увидеть, как их смешной отец снимает сюртук, так что под радостные крики толпы он остался стоять на свету почти голым.
        Герцог лично обратился к участникам соревнования:
        - Бег должен быть честным. Вы три раза обежите площадь, потом вниз по Корсо - и обратно к собору. Любой девушке, которая придет в числе первых трех, наказание будет отменено. - При этих словах толпа возликовала. - Но если в числе первых трех финиширует любой из евреев, ему на один год будут дарованы привилегии. Бегите как следует. На зрителей не обращайте внимания. А я буду ждать вас на финише. - Он благодушно кивнул бегунам, дал сигнал трубачу и удалился.
        Повинуясь жесту доминиканца, евреи и проститутки начали бег, и толпа радостно выдохнула, когда один из евреев упал прямо на старте.
        - Неумеха! Идиот! - орали зрители, кидая в него гнилыми овощами.
        Встав на ноги, он попытался догнать остальных. С неуместной жестокостью Рашель подумала: «Слава богу, что это не Заки».
        Бегуны три раза обогнули площадь. Проститутки орали и визжали, трое толстых евреев хранили молчание. Зрители, приветствовавшие радостными криками начало бега, теперь смолкли в ожидании чего-то интересного. Женщины-христианки с пересохшими губами смотрели, как распахивались и закрывались неуклюжие подштанники. И тут все и случилось. Ребе Заки бежал вторым, когда одна из шлюх вырвалась вперед, схватила его за штаны и спустила их почти до колен. Его толстые ноги никак не могли остановиться, и, запутавшись в одежде, он кубарем полетел по камням, ободрав себе колени и представ почти голым.
        - Кто бы ни была эта девушка, - закричал герцог, - освободить ее, победит ли она или нет! - Толпа, наблюдавшая за каждым движением толстого ребе, приводившего в порядок свои штаны, одобрительно засвистела. Заки остался далеко позади остальных и, страдая от боли, попытался отказаться от бега, но доминиканец ткнул его и сообщил, что он, как и все прочие, должен закончить дистанцию.
        Пробежав по Корсо, Заки вернулся обратно к собору, но, когда бегуны снова оказались на площади, та же девица сдернула штаны у другого из евреев, и бег закончился непристойной свалкой, которая сопровождалась взрывами шутих, громкими аккордами оркестра и восторженными воплями толпы. Через несколько минут после всех остальных прибежал и раби Заки, который, хромая, вошел в двери собора.
        Как и пяти другим бегунам, ему вручили его коричневое облачение и красный дурацкий колпак. В таком виде его проводили в кафедральный собор, где на деревянных скамьях, отгороженных канатами от остальной церкви, уже сидели все евреи общины, и, пока горожане и многие жители близлежащих деревень, которых не баловали такими зрелищами, с неприкрытой враждебностью глазели на евреев, прелаты церкви занимали места на дощатом подиуме. Герцог и его сопровождение устроились на специально вознесенных местах, и все стали слушать примирительную проповедь худого изможденного монаха, которая должна была показать евреям величие, благородство и всепрощенчество христианства.
        - Вы скоты, вы свиньи, вы отбросы из отбросов, - кричал он на них, - вы грязь, вы последние бродячие шелудивые псы, почему вы упорствуете в своем неподчинении? Своими крючковатыми носами вы вынюхиваете всю грязь мира, вас устраивает валяться в темноте в своих собственных испражнениях! Все ваши женщины - шлюхи. Ваши мужчины - обрезанные преступники. Ваши дочери - распутницы из распутниц. Все вы антихристиане, и гореть вашим сыновьям в вечном адском огне! Почему вы так упрямы? - Минут двадцать брат-монах, чьей задачей было обратить евреев к более высокой религии, метал в них громы и молнии позора и выливал на них сосуды брани. Не было таких преступлений, которых они не совершили бы, не было такой грязи, в которую их нельзя было бы окунуть. Именно такие проповеди звучали в те времена по всему христианскому миру. Они были основаны на какой-то извращенной логике - евреев постоянно осыпали все новыми оскорблениями, окружали веревками отведенные для них места, но, поскольку евреи знали, что все слова яростного проповедника - сплошная чушь, они приходили к выводу: если церковь так безоговорочно
отвергает иудаизм, то в самом деле нет смысла даже слушать призывы к обращению. Если бы даже евреи Европы испытывали хоть малейшую склонность к вероотступничеству, то обязательное ежегодное присутствие на таких проповедях лишь ожесточало их сердца другой веры.
        Монах перешел ко второй части своего обращения:
        - В убожестве вашего ничтожества вы утверждаете, что Бог един, хотя мы-то знаем о существовании Троицы. Как вы можете быть настолько слепы? Настолько глупы? Так упрямы? Почему вы так упорно держитесь за свой Ветхий Завет, хотя мы доказали, что он ложен? Почему вы отказываетесь принять блистательный Новый Завет, который, вне всякого сомнения, содержит истину? Бог троичен в лицах, и весь мир признает этот факт. Неужели вы не понимаете, что ваш Ветхий Завет был вручен вам лишь временно, чтобы проложить путь слову истины Нового Завета? Почему вы так цепляетесь за свои ошибки? Почему?
        И каждый еврей, который в тот день терпеливо сидел в соборе, понимал, что он в самом деле упорствует в своих ошибках, которые часто оказывались фатальными. Но еще со времен Авраама, Моисея и Илии он усвоил, что Бог един, непознаваем и неделим.
        Монах на кафедре обратился к финальной части проповеди и, увещевая, наконец смягчил голос:
        - Придите, евреи, которые однажды были христианами, вернитесь к истинной церкви, пока еще остается такая возможность. Отриньте свои заблуждения. Откажитесь от своей слепоты. Возвращайтесь с радостным сердцем под этот необъятный покров, где вы найдете мир, любовь и доброту. - Он сделал паузу. Из-за канатов на него смотрели каменные лица. Монах, видя этих упрямых евреев и чувствуя, что они даже не хотят его слушать, решил напомнить им об особых условиях, в которых они жили. - Вы не простые евреи, мужчины и женщины Поди, - тихо начал он, - вы люди, на которых однажды почивала благодать Христова крещения. Вы люди, которые сбились с пути, и, если вы как можно скорее не вернетесь на праведный путь, вас ждут суровые кары. - Он возвысил голос до вопля, и в нем появились нотки пугающего предостережения: - Ибо если вы не вернетесь к церкви, вас будут ждать мрачные подвалы, где познаете кнут, дыбу и воду, которой захлебнетесь. В теле вашем переломают все кости, и сердца ваши разорвутся от горя. Умиротворение, которое я вам сегодня предлагаю, долго ждать не будет, и вы выйдете на эту площадь не для
участия в веселом соревновании, как было сегодня, а неся с собой факелы - они разожгут костры, которые поглотят вас. Дьявольские отродья, глупцы, дети ада - у вас еще есть время раскаяться. Присоединитесь, не медля, к истинной церкви. Отрекитесь от богохульств Моисея и от старых привычек. Ну же! Не медлите! - На последних словах его затрясло в таких судорогах религиозного жара, что раби Заки, который кое-что знал о таких вещах, испугался.
        Тем же вечером, после того как Рашель еще раз измордовала его за то, что он так толст, и за то, что позволил той шлюхе стянуть с себя штаны во время бега, Заки завел серьезный разговор, но, едва только он упомянул о своем страхе, дочери в голос стали жаловаться и настаивать, чтобы к следующей весне он сбросил вес и больше не унижал их. Вымотанный до предела, он испытал искушение грохнуть кулаком по столу и заорать: «Мы говорим не об унижении! Мы говорим о наших жизнях!» Вместо этого он подождал, пока женское население кончило осуждать его, на что, как он знал, они имели право - потому что его стараниями они были уязвлены до глубины души, - и, когда они утихомирились, тихо сказал:
        - Вот что монах имел в виду. Нам будет отпущено еще несколько лет. А потом заполыхают костры.
        - Заки! - взорвалась жена. - Ты что, идиот?
        - Когда я говорю, то знаю, что это правда. Мы на этой же неделе должны оставить Италию.
        - Что ты имеешь в виду - заполыхают костры? - перебила его жена. - Потому, что ты так толст и из-за этого упал? Из-за того, что монах произнес свою обычную мерзкую речь? И ты вдруг испугался?
        - Я жутко перепугался, - признал Заки. - Этот разгневанный человек знал, о чем он говорит.
        - И куда же мы отправимся? - вопросила Рашель. - Вот скажи мне - куда?
        Понизив голос, Заки обвел взглядом комнату и сказал:
        - В Салоники. Пришло письмо от одного немецкого еврея, который добрался до Салоник, и он говорит, что великий султан…
        - В Салоники! - повторила жена. Показывая на дочерей, она залилась истерическим смехом: - Ты думаешь, я позволю им выйти замуж за турок?
        Заки подождал, пока возмущение жены стихло, после чего тихо сказал:
        - Рашель, мы в беде. И я думаю, мы должны немедленно отплывать в Салоники.
        Для Рашель это было уже чересчур. Она вскочила со стула, обрушила град проклятий на никчемную мастерскую Заки и заорала:
        - Разве не сам папа заверил нас, что мы можем спокойно жить в Италии сколько захотим? И не трус ли ты, что усомнился в его словах?
        - Этот папа пообещал. А другой папа взял его слова назад, - осторожно возразил Заки.
        - Но он дал это обещание потому, что знал - нас крестили насильно. Мы никогда по-настоящему не были христианами, и, как порядочный человек, он позволил нам снова стать евреями. Я не хочу перебираться в Салоники. Я отказываюсь.
        - Рашель, - взмолился ребе. - Ты спросила, не трус ли я. Да, трус. Я слушал сегодня этого человека, и он прямо пылал. Его голос звучал, как у священников в Испании и Португалии. Он не успокоится, пока не пошлет на костер всех таких евреев, как ты и я. Послушай меня, Рашель!
        Но Рашель отказывалась его слушать. Она запретила и дочкам слушать отца. Измученная событиями этого бурного дня, семья ребе разошлась по постелям, оставив его в одиночестве, и утром после молитвы он отправился во дворец герцога, где ему пришлось ждать пять часов, пока герцог не допустил его до себя.
        - Я хочу получить разрешение сесть на корабль и отплыть в Салоники, - сказал Заки.
        - Что? - бурно возмутился герцог. - Ты хочешь уехать?
        - Да, - согласился Заки.
        - Но почему?
        - Я боюсь.
        - Чего? Заки, - издал смешок герцог, - ты не должен переживать из-за вчерашней шуточки. Мы не хотели тебя обидеть. Что же до девки, которая стянула с тебя штаны, то это ей подсказал тюремщик. Ты же знаешь, как женщины интересуются такими вещами, - хмыкнув, беззлобно поддел он его. - Заки, мы не собирались оскорблять тебя. Так что тут тебе нечего бояться.
        - Но я все же боюсь.
        - Ну ладно! В будущем году тебе не придется бегать.
        - Я испугался проповеди.
        - Что? - расхохотался герцог. - Но нам приходится ее выслушивать. Раз в год. Не обращай на нее внимания. Этим городом правлю я.
        - Ваша светлость, монах знал, о чем он говорит.
        - Этот болван? Эта мелкая сошка? Да он ничего не может сделать, поверь мне.
        - Ваша светлость, я жутко боюсь. Позвольте мне отправить семью К великому султану.
        - Нет, клянусь Господом! Только не к этим неверным!
        - Прошу вас. Я уверен, что грядут зловещие дни.
        Герцог счел эти слова оскорбительными, потому что папа Клемент лично пообещал насильно крещенным евреям, что отныне и навечно они будут под защитой папского престола и при желании могут свободно вернуться к своей религии. Предполагалось, что следующие папы повторят это обещание. Следовательно, когда ребе Заки выразил желание оставить Италию и направиться во владения турок, его просьбу можно было оценить только лишь как оскорбление церкви.
        - Ты не можешь уехать, - сказал герцог, и на этом разговор был закончен.
        По возвращении домой женщины поняли, где он был, и осыпали упреками за малодушие. Другие евреи тоже высмеивали его. Все указывали, что его страхи могли быть понятны в Испании или Португалии, где святая инквизиция решительно разоблачала евреев, притворявшихся христианами, - но в Поди для таких страхов не было ровно никаких оснований.
        - Это же Италия! - настаивали они, находя спасение в вечном стремлении евреев все объяснять доводами рассудка. - Здесь такого не может быть! Здесь слишком культурные люди.
        Впервые в жизни ребе Заки не смогли поколебать ни его семья, ни друзья. Он четко видел, что неминуемо должно случиться в Италии - то ли с приходом нового папы, то ли после каких-то изменений на процветающем полуострове.
        - Я боюсь, - упрямо повторял он. - Вчера я видел лица этих людей. Собор был полон ненависти.
        - Да он каждый год произносит ту же речь, - напомнил ему даже самый осторожный из купцов. - Мы бы чувствовали точно, что и вы, доведись нам бежать полуголыми по улицам и над нами смеялись бы женщины.
        - Но ведь вам этого не пришлось, не так ли? - разбушевалась Рашель. - Потому что вы не толстые, как свиньи!
        Заки был поражен, что жена снова пустила в ход это слово, да еще перед его общиной.
        - Так нельзя называть ребе, - умоляюще прошептал он.
        - Но ведь ты жрешь, как свинья! - заорала она, и Заки уставился в пол. Отличительной чертой маленького ребе было то, что, даже испытывая такое унижение, он и помыслить не мог оставить Поди без своей ворчливой жены, хотя ему нетрудно было это сделать; два человека из города, оставив тут свои семьи, уже добрались до Амстердама, но он не мог понять их поведения. Он знал, что на Италию надвигаются страх и ужас, и перед лицом этих бед не мог бросить ни свою упрямую жену, ни своих некрасивых дочек - как бы они ни упирались.
        - Я забираю свою семью в Салоники, - тихо сказал он, - и, если у вас, люди, хватит ума, вы сделаете то же самое.
        Его жена была так возмущена, что отказалась и дальше обсуждать эту тему, и встреча закончилась, оставив по себе чувства раздражения и страха. Но утром Заки вернулся продолжить спор с герцогом и, принеся извинения, если какие-либо его слова герцог сочтет оскорбительными для папы, церкви или для себя, герцога, снова попросил разрешения на отъезд.
        - Приведи мне хоть одну причину! - загремел герцог.
        Ночью Заки обдумал не менее полудюжины убедительных причин, но, растерявшись, забыл их всех и сказал:
        - Потому что у меня три дочери, ваша светлость, и, как хороший отец, я хочу, чтобы они вышли замуж за еврейских молодых людей, а их я могу найти в Салониках.
        Обдумывая этот неожиданный довод, герцог разразился смехом:
        - Ты должен найти им трех мужей, Заки?
        - Да, - согласился ребе и, чувствуя, что вызвал у герцога какой-то интерес, добавил: - А это непросто, ваша светлость. В наши дни нелегко найти даже одного хорошего мужа.
        - И ты думаешь, что в Салониках…
        - Да.
        Герцог позвал своего младшего брата, которому он добился поста архиепископа Поди. Когда добродушный прелат услышал просьбу Заки, он сделал все, что было в его силах, дабы успокоить страхи этого еврея.
        - Здесь правит герцог, - рассудительно напомнил он, - и ты должен знать, что он не потерпит никаких действий, направленных против евреев.
        - В вас нуждается моя торговля, - сказал герцог.
        - Но я слышал, как монах сказал, что нам предстоит сгореть на кострах, - сказал Заки. - И я ему верю.
        - Этому? - И архиепископ благодушно посмеялся, как человек, вспоминающий приятный день на природе. - Ты конечно же знаешь, что мы с братом, как и ты, считаем этого глупого монаха просто отвратительным созданием. Считай все происшедшее всего лишь частью пасхального праздника и больше не обращай на него внимания.
        - Я не могу выкинуть это из головы. Я боюсь.
        Высокий архиепископ подвел Заки к окну и показал на центр площади, где, высеченная из гранита, высилась статуя герцога Поди на белом жеребце. Скульптор изобразил кондотьера с мечом в руке в момент взятия Поди, и его мужественная осанка говорила об отваге и достоинстве, воцарившихся в городе, которым он правил.
        - Неужели ты предполагаешь, что такой воин, как герцог, позволит какому-то жалкому монаху или даже папе решать, как ему себя вести? - Церковник засмеялся абсурдности этой мысли, но, когда Заки повторил, что все же хочет уехать, архиепископ лишь пожал плечами. - Мы в Поди не можем держать человека против его воли, - с сожалением сказал он. - Но правила отъезда определяют монахи. - И он послал именно за тем, кто читал проповедь.
        Доминиканец поклонился герцогу, поприветствовал архиепископа и с отвращением посмотрел на еврея, который осквернял собой герцогские покои.
        - Он не имеет права получить разрешение на отъезд, - предупредил монах. - Он крещен в христианство, и его желание перебраться к туркам просто отвратительно.
        - Он так решил, - отрезал архиепископ, и доминиканец, попросив перо и бумагу, начал составлять список ограничений, не преодолев которые Заки не мог уехать. - Он не имеет права брать с собой долговые расписки христиан. А также любые книги, печатные и рукописные. Никаких монет, отчеканенных в этом государстве, никакого перечня имен, которые могут оказаться полезными туркам, никаких предметов, священных для христиан.
        Когда условия отъезда были обговорены, герцог Поди подписал бумагу, и, когда прошли годы, этот запомнившийся факт был обращен против него. Подписал ее и архиепископ, что также было отмечено. Наконец доминиканец вручил документ еврею, предупредив его:
        - Если хоть один пункт будет нарушен, ты никуда не уедешь.
        Но все же Заки получил от него разрешение. Он в каком-то мистическом ужасе вылетел из комнаты, где и герцог, и его брат всегда справедливо относились к нему, ибо чувствовал, как крепнет то ощущение трагедии, очертания которой он лишь смутно осознавал; но, когда он пересекал площадь по пути в порт, где ему предстояло договориться с капитаном судна, он остановился у мраморной статуи кондотьера и пробормотал молитву: «Путь Бог, который позволил тебе завоевать этот город, позволит и удержать его».
        По пути он стал обильно потеть. Хотя он уговорил и герцога, и архиепископа, и монаха, и к тому же капитана судна, ему еще предстояло убедить жену, что было труднее всего. Он абсолютно не сомневался лишь в одном: пусть даже он понимал, что надвигающаяся беда готова поглотить Поди, но, если жена и дочери откажутся бежать вместе с ним, ему придется остаться с ними.
        - Рашель порой бывает сущим наказанием, - бормотал он про себя, - но мужчина не может бросить свою жену. Кроме того, она подарила мне трех прекрасных дочек. - Он молился, чтобы ради собственного же благополучия она позволила убедить себя.
        Рядом с сапожной мастерской он попытался придать себе уверенный вид и, должно быть, преуспел в этом, потому что Рашель увидела - пора принимать решение.
        - Я был у герцога, - начал он.
        - Да?
        - И он согласился отпустить нас.
        - Куда?
        - Кроме того, я повидался с капитаном, и он тоже согласен…
        - Куда?
        - Пути назад нет, Рашель, - взмолился толстый ребе. - Этот город ждут страшные дни.
        - Куда? - заорала она. - В Салоники?
        - Да, - отважно сказал он, выставляя вперед руки, чтобы отразить нападение, которое не могло не последовать.
        К его удивлению, Рашель села. Она лишь тяжело дышала и, не издавая никаких других звуков, закрыла лицо ладонями. Помолчав, она всхлипнула и позвала из другой комнаты дочерей.
        - Мы отправляемся в Салоники, - тихо сообщила она. Голос ее напоминал шепот вулкана, который боится взорваться. У старшей дочери Сары перехватило дыхание, и мать сорвалась со стула. - Да! - крикнула она. - Ваш отец забирает нас в Салоники! - Младшая разразилась слезами, и Рашель отпустила ей оплеуху. - Мы отправляемся в Салоники, - с истерическим смехом крикнула она. - И все вы выйдете замуж за турок! - Она рухнула на стул, но, когда дочки начали с плачем носиться по комнате, Рашель с криком «О Господи, мы едем в Салоники!» вскочила, дала каждой из дочерей по хорошему подзатыльнику и спокойно объявила: - Мы будем все делать, как говорит отец. И никто в этом доме впредь не посмеет спорить с его решениями.
        Она сдержала слово. В лихорадочной спешке она принялась упаковывать вещи семьи, но, когда уже перевязала все тюки и свертки, проверить их явился монах-доминиканец. Он напомнил ей - многое из того, что она хотела взять с собой, по условиям соглашения принадлежит церкви. Заки испугался, что Рашель набросится на доминиканца, но она покорно отдала даже детские игрушки. Но когда монах в третий раз принялся за обыск, она, пробормотав «Очень хорошо!», объявила ему войну. Запрещенные к вывозу золотые вещи она так искусно распихала по самым неподходящим местам, что, когда семья ребе подверглась последнему обыску, она сумела протащить столько монет, что те смогли поддерживать семью в течение нескольких лет их бегства.
        Евреи Поди пришли на пристань, чтобы попрощаться со своим перепуганным ребе, и они ему казались ожерельем драгоценных камней, рассыпанных по пирсу. На глазах у него были слезы, когда он слушал их прощальные слова, но, к счастью, ребе не слышал, как они перешептываются: «Вы только посмотрите на нашего сумасшедшего ребе. Совершенно потерял голову лишь оттого, что шлюха спустила с него штаны». Но тут по волнам словно скользнула тень смерти, в глазах у Заки потемнело, и он увидел, что ждет его возлюбленную общину. Вот стоит Якоб, который тоже участвовал в бегах, и в 1556 году он будет сожжен заживо. Рядом с ним стоит Меир, обожаемый друг, которого тоже сожгут в 1555 году. Вот сестры Руфь и Ципора; старшая погибнет на костре в 1555-м, а младшая умрет в тюрьме, разодранная на куски пытками. Вот и добряк Иешуа, который в 1556 году испустит дух на костре, но он избежит смерти в языках пламени, потому что, потеряв рассудок и ничего не понимая, скажет: «Конечно, я готов обратиться в христианство», и палач перед тем, как поджечь костер, милосердно задушит его.
        Облака уплыли, и мрачные евреи расступились, давая проход на пристань улыбающемуся герцогу Поди.
        - Прощай, Заки! - крикнул он. - Никто в Поди не питал к тебе злых чувств. Ты поступаешь очень глупо. - Но придет день, когда этот благородный человек претерпит унижения и гонения в своих же владениях из-за той помощи, что он оказал евреям в час их испытаний.
        Было бы неверно утверждать, что в этот день 1541 года Заки, глядя на потемневшие лица своих друзей, точно предвидел, что их ждет, но он не сомневался, что случится нечто ужасное. Никто, даже его взбалмошная и верная жена, не мог понять причин, по которым к нему пришло озарение. «Если человек раз за разом вспоминает то, что вызывает у него ненависть, зло не замедлит прийти». Он обвел взглядом своих дорогих друзей, спутников его жизни, обреченных своей добродушной беспечностью, и заплакал.
        Его жена, устыдившись последнего проявления его трусости, плакать отказалась. Но когда судно отошло от причала, она истерически закричала:
        - Мы идем в Салоники!
        В первые дни утомительного перехода она лишь держала дочерей при себе, но, когда мусульманские пираты стали угрожающе нагонять судно, тут и она заплакала:
        - Для того ли ты взял нас в Салоники?
        Она вызвала такой переполох, что капитан рявкнул:
        - Ребе, заткни этой женщине рот - или я сдамся пиратам!
        Заки подошел Кжене и взмолился:
        - Рашель, если уж мы покинули Италию, Бог теперь не бросит нас и мы не попадем в рабство.
        Жена с таким неподдельным изумлением уставилась на него, что забыла о пиратах: ее муж продолжал нести чепуху, но, поскольку она уж вышла замуж за такого идиота, ей осталось только замолчать.
        От пиратов удалось оторваться, но судну пришлось бросить якорь у берегов Северной Африки. В сапожниках тут не было нужды, и Рашель с девочками пришлось работать. Лишь спустя много лет они прибыли в Цфат.

2
        Холодным зимним утром 1540 года жители города Аваро, что в Центральной Испании, нашли на порогах своих домов большой лист бумаги с печатным текстом. Святая инквизиция требовала, чтобы они сообщали обо всех, кто публично принял крещение как христианин, но втайне продолжает вести себя как еврей. Чтобы помочь выслеживать такое преступление, тут же приводился продуманный ряд признаков:
        «Поставьте перед вашим соседом такие блюда, как свинину, кролика и морского угря, и, если он откажется от них, значит, он еврей.
        Внимательно наблюдайте, чем ваш сосед занимается в пятницу. Накрывает ли он стол свежей скатертью? Зажигает ли он свечи по крайней мере за час до того, как это делают честные люди? Убирает ли его жена дом в этот день? Если вы поймаете его на этом, то вы имеете дело с евреем.
        Поднимитесь в пятницу на крышу за два часа до заката и присмотритесь к каминным трубам города. Те, которые внезапно перестанут дымить с закатом, выдадут евреев. Немедля узнайте их имена.
        Когда вы посетите дом соседа, посмотрите, не слишком ли часто он моет руки. Когда его жена замешивает хлеб, не бросает ли она кусочек теста в огонь? Если вы заметите хоть что-то из таких действий, сразу же сообщите о своем соседе, потому что он еврей.
        Пусть ваш сосед и считается честным человеком, но не качает ли он головой вперед и назад, не сгибается ли временами в талии во время пребывания в церкви? Читает ли он псалмы, как честный человек, но не отказывается ли в конце повторять Gloria Patri? Не относится ли он с особым почтением к любым словам из Ветхого Завета? Не присыхает ли его язык во рту, когда он вынужден произносить «Во имя Отца, Сына и Святого Духа»? Если он что-то из этого делает, вы видите перед собой еврея.
        С удвоенным вниманием следите за соседом во время Святого причастия. Честно ли он проглатывает облатку, как подлинный христианин, или пытается скрыть ее во рту, чтобы потом передать Сатане? Или же держит ее в губах и потом проглатывает ее, когда видит, что вы смотрите на него? Если он делает такие фокусы, запомните его имя.
        Всегда сохраняйте бдительность. Если вы присутствуете при смерти соседа, убедитесь, не отворачивает ли он лицо к стене с последним вздохом. Если у соседа рождается сын, проверьте, не откладывает ли его жена на сорок дней возвращение к нормальной жизни. Убедитесь, не дано ли новорожденному втайне имя из Ветхого Завета. Попытайтесь осторожно посмотреть, не обрезан ли он. Изучайте все, что делает ваш сосед, и, если вам повезет, вы обнаружите еврея, а если вы восторжествуете над этим дьявольским отродьем, то тем самым окажете великую услугу».
        Несколько дней спустя уважаемому наперснику короля Австрии и Испании Карла, советнику Диего Химено, чьи предки одиннадцать сотен лет жили в Испании как евреи, а в последнем веке - как перешедшие в христианство, довелось за едой поперхнуться кусочком свинины. По небрежности он позволил свинине упасть на пол и, видя, что она уже непригодна для еды, рассеянно наступил на нее пяткой. Сосед по столу ревниво заметил эти его действия и на следующий день окончательно убедился, что Диего Химено, вне всяких сомнений, - тайный еврей, потому что, как он заметил, здоровый и крепкий советник моет руки не менее трех раз в день, хотя истинно верующий человек так не поступает.
        И как полагается, этот близкий друг зашел в резиденцию инквизиции и сообщил: «У меня есть серьезные основания подозревать, что Диего Химено - еврей». Доминиканец, который записывал все такого рода обвинения, удивленно вскинул брови. Хотя за последние несколько лет в сети инквизиции попали несколько видных граждан Аваро, в улове не было ни одного лица столь важного, как Диего Химено, и местное отделение инквизиции, доведись ей уличить такого достойного человека, обретет известность по всей стране. Тем не менее, старшие чины инквизиции, собравшись, стали дотошно допрашивать доносчика.
        - Я уже довольно давно, - рассказал он им, - подозревал дона Диего, что он скрывает свое еврейство, но, лишь когда ко мне пришла бумага, рассказавшая, на что обращать особое внимание, я смог разоблачить его.
        У самого комитета был гораздо более подробный перечень уловок, как поймать еврея, чем тот, что был распечатан, и его вопросы один за другим ставились перед возбужденным свидетелем, которого заставили припомнить все годы их дружбы с советником, пока все не пришли к заключению, что действия Диего Химено, которые он время от времени позволял себе, выдавали в нем скрытого еврея. Доносчик мог без всякой опаски выдвигать свои туманные обвинения, потому что по кодексу расследований инквизиции он никогда не представал лицом к лицу с человеком, которого обвинял, а также Химено никогда не ставили в известность, кто донес на него и в чем суть обвинения. В завершение нескольких часов разговора священники, ведущие следствие, поблагодарили соседа, а когда он ушел, сделали вывод: «Наконец мы поймали воистину крупную рыбу. Честь нам и хвала».
        В тот же день стражники в мундирах инквизиции явились в резиденцию Химено. Ничего не говоря советнику, они арестовали его и доставили в узкую, грязную подземную камеру, где он в полной тишине и находился четыре месяца. Инквизиторы понимали, что дело против такого человека надо готовить с особым тщанием. Пусть даже сто лет назад у него были еврейские предки, он продолжал пользоваться большим влиянием при дворе, и его арест уже вызвал появление множества всадников, сновавших по дороге между Аваро и Веной. Наконец инквизиция была готова приступить к допросу заключенного, который проводился под большим секретом и весьма торжественно, но, поскольку Химено не сообщили, какие против него выдвинуты обвинения, он ни в чем не признался. И во второй день не удалось добиться прогресса, а также в третий, так что на четвертый день суд убедился, что доказать тайную приверженность Диего Химено к еврейству будет исключительно трудно.
        Посему его одиночное заключение продлилось на остаток 1540 года и на весь 1541 год. Все это время он должен был платить солидные суммы за свое содержание и сбор доказательств против себя. И независимо от исхода грядущего процесса финансово Химено был разорен и знал это.
        Отделение инквизиции в Аваро должно было действовать столь осмотрительно из-за важности того дела, которым оно занималось. Прежде чем обрести власть в Испании, инквизиция существовала как рука церкви шесть или семь столетий, в течение которых защищала церковь от многочисленных ересей. Первые полтысячи лет своего существования она в целом представляла собой довольно незначительное и нестрашное ведомство, но, когда во главе его встал Томас де Торквемада, генерал-инквизитор Испании, он возвысил инквизицию, сделав ее независимой и от папы, и от императора, и полицейские функции этой организации, изменившись, стали вызывать ужас и панику: за семнадцать лет было уничтожено почти 120 тысяч испанских интеллектуалов Теперь, когда Торквемада скончался и вера была надежно ограждена от ложных посулов, пришло время ослабить террор, но в этот момент Мартин Лютер в Германии провозгласил самую опасную ересь из всех, и даже последний дурак убедился, какую опасность истинной христианской церкви несет протестантство. И что было также опасно, некоторые христиане, такие, как Эразмус Роттердамский, писали книги, в
которых издевательски высмеивали церковь, а если и этой опасности было мало, выяснилось, что еврейские семьи, которые были крещены несколько столетий назад, тайно придерживались древних еврейских ритуалов. Так что церковь подвергалась осаде и снаружи и изнутри, и только на инквизицию, которая была даже выше папы, возлагалась надежда, что она сможет выкорчевать ереси, сжечь оскорбительные книги и выследить лютеран и тайных евреев.
        Официальные данные об инквизиции в Аваро иллюстрировали ответ церкви на опасность, перед которой она предстала. За два века до появления Торквемады в Аваро обезглавили только четырех человек, но это были отъявленные враги церкви, которые отказывались покаяться в своих великих грехах. А с 1481 года до 1498-го, когда свирепствовал бич Торквемады, судьи в Аваро казнили одиннадцать тысяч еретиков. Затем последовал спокойный период и количество смертных приговоров упало до менее чем двадцати в год, но в 1517 году с появлением смертельной угрозы в лице Лютера и потока работ Эразмуса число казней резко возросло.
        Важно, что за этот период в шестьдесят лет, с 1481-го до 1541 года ни один настоящий еврей не был казнен инквизицией в Аваро. Если любой человек, оказавшись под стражей, откровенно заявлял: «Я еврей, и всегда был известен, как таковой», его изгоняли из пределов владений, но не сжигали. Испанская церковь подвергала его презрению и отправляла в те печальные странствия, которые предсказывал Новый Завет, но не трогала его. Тем не менее, в то же время инквизиция Аваро уничтожила около восьми тысяч человек, чьи семьи когда-то принадлежали к евреям и которые, перейдя в христианство, приняв крещение и став полноправными членами церкви, продолжали втайне придерживаться еврейских обрядов. И из этих восьми тысяч отступников более шести тысяч были сожжены живьем. Среди них была девушка Мария дель Иглесиа, чья семья была христианами триста лет. Она влюбилась в молодого человека Раймундо Каламано и, когда он ухаживал за ней, призналась, что и она, и ее семья соблюдают еврейскую Пасху. Он прямиком заторопился в инквизицию, и за три дня до свадьбы в дом дель Иглесиа ворвались солдаты и убедились, что сорок один
человек едят мацу. Все взошли на костер. Известный ученый Томас де Саламанка учил молодежь Аваро, и как-то его Девятилетний сын, выскочив на улицу, заорал: «Отец отшлепал меня! Он спешит на Йом-кипур!» И после расследования, которое длилось семь лет, пришлось сжечь живьем шестьдесят три близких знакомых Томаса. Особенно пугало, что среди разоблаченных евреев было шестнадцать монахинь, которые блюли еврейские обряды в своем монастыре, тридцать монахов, семеро священников и два епископа. Церковь подвергалась опасному разрушению изнутри, и только самое тщательное расследование могло спасти ее. В силу этой причины дело Диего Химено, советника короля, продвигалось так медленно.
        В начале третьего года Химено опять предстал перед трибуналом, который теперь имел в своем распоряжении объемистый том материалов о его связи с иудаизмом. Информаторы и из итальянского Поди, и из немецкого Гретца представили убийственные для него доказательства, и судьи были совершенно уверены, что он скрытый еврей. Теперь проблема заключалась в том, чтобы заставить его признаться и обвинить других жителей Аваро, которые, возможно, скрывали свои дьявольские пристрастия так же успешно, как и он сам. Четыре дня его допрашивали о мельчайших подробностях, и, поскольку он продолжал упрямо стоять на своем, у трибунала не осталось выхода - они должны были подвергнуть его пыткам.
        Его немедленно отволокли в подземный склеп, который с давних времен служил цели извлечения признаний, но, хотя многие это предполагали, Диего Химено попал отнюдь не в руки жестоких палачей, готовых мучить его, едва только им это захочется. Он предстал перед умным и терпеливым священником, который уже много лет вел такие допросы. Рядом с ним постоянно присутствовал знающий врач, который из опыта усвоил, какие пытки способно выдержать человеческое тело, не расставаясь с жизнью. Правда, несколько человек все же скончались под пытками в этом подвале Аваро.
        С другой стороны, обыкновенный труженик, который руководил тремя разрешенными пытками, стал опытным специалистом, знакомым с целым набором приемов - уж они-то гарантировали, что решимость любого тайного еврея в конце концов будет сломлена. И когда Диего Химено доставили в подвал, тот уже знал, что сегодня ему придется проверить свое искусство на некоем специальном объекте. Если они добьются признания, то их наградят, если же нет, то придется выслушать укоры. Это был волнующий момент, когда красивый пятидесятилетний мужчина, не потерявший мужества даже после двух лет заключения, твердо печатая шаг, вошел в камеру пыток и, полный молчаливого возмущения, остановился перед священником, которому предстояло допрашивать его.
        - Так вы признаетесь, Диего Химено? - спросил священник. Заключенный с презрением посмотрел на него, а доминиканец, который знал, что нередко так смотрят в начале допроса и никогда - в конце, обратился К врачу: - Заключенный отказывается говорить. Выдержит ли он вопросы? - Доктор осмотрел Химено и подумал: он самонадеян и у него крепкое здоровье. С ним придется повозиться.
        Он кивнул писцу, сидящему у ног священника. Его обязанностью было записывать признания и письменно подтверждать, что в камере пыток соблюдались все гарантии сохранения жизни.
        - Записывай, - указал священник, - что установлено: заключенный готов выдержать допрос.
        С этими словами доминиканец дал сигнал подручным, которые тут же схватили Химено и, прежде чем он успел понять, что происходит, скрутили ему руки и сорвали одежду. С той же сноровкой они связали ему руки за спиной, к каждой из лодыжек подвесили по двадцать пять фунтов веса и с помощью толстого каната, привязанного к запястьям, подняли в воздух футов на сорок. Снизу старший подручный крикнул: «Теперь ты заговоришь, советник!» На час они оставили его в подвешенном состоянии, пока заломленные назад руки медленно выходили из плечевых суставов.
        Он едва мог вынести такую боль, разламывающую тело, и доминиканец, видя его страдания и чувствуя, что он готов заговорить, спустился вниз и обратился к нему:
        - Дон Диего, теперь вы признаетесь?
        Все еще не имея представления, в чем его обвиняют, Химено молча терпел боль.
        - Диего Химено, - взмолился священник, - если вы сейчас и испытываете боль, поверьте, это только начало. Прошу вас, признайтесь, или нам придется применить другие средства.
        Заключенный не ответил, так что священник вернулся на свой маленький подиум и дал указание писцу отметить тот факт, что заключенному было предложено снисхождение.
        Внезапно подручный палача с жутким криком рванул веревку, на которой висел Химено, и позволил ей скользнуть в руках, так что заключенный рухнул вниз футов на тридцать, и резкая остановка вывернула основные сочленения, причинив предельную боль. Его запястья, локти и плечи были изуродованы, а подвешенный к ногам груз, вес которого многократно увеличился в момент стремительного падения и резкой остановки, совершенно искалечил его лодыжки, колени и бедра.
        Прежде чем Химено успел осознать эту новую боль, палач снова подтянул его к потолку, чтобы начать одну из самых страшных пыток. Он то с уханьем подтягивал и отпускал веревку, то крякал, но не отпускал. И снова без предупреждения она опускалась на несколько дюймов, или же следовало убийственное падение почти до самого пола - и жуткий хруст рвущихся связок.
        Химено уже перешел болевой порог, и, когда доминиканец снова потребовал от него признания, мужественный узник даже не услышал его. Канат был отпущен, и он рухнул на пол. Его тут же подняли на стол и подготовили к совершенно другому виду пыток; пусть даже подтягивание и сбрасывание вниз причиняло сильную боль, такой человек, как Химено, мог заставить себя сопротивляться ей. Но теперь его ждала психологическая пытка, которой мало кто мог противостоять.
        Поперек середины стола, на котором его разложили, был небольшой брусок. Когда его прижали к нему, мышцы спины с силой напряглись, а живот запал. От самой этой позы он едва не задохнулся. В рот ему вставили воронку и зажали нос. Из глиняного кувшина в воронку залили огромную порцию воды, и, когда его сдавленные легкие отчаянно ловили остатки воздуха, он, давясь и глотая воду, чуть не задохнулся. Это была мучительная пытка, которая потрясла его.
        Прежде чем опорожнить второй кувшин, вернулся священник и снова попросил узника раскаяться.
        - Пытка сразу же прекратится, - заверил он его, но Химено уже был готов к смерти и ничего не ответил. Священник ушел, а писец отметил тот факт, что прозвучало предложение милосердия.
        - На этот раз ты заговоришь, - пообещал палач. Он с силой нажал на вздувшийся желудок Химено, который, выгнувшись, лежал на бруске, и поток воды, внезапно заполнившей внутренности, чуть не убил его. С ловкостью, говорившей о долгом опыте, другой подручный затолкал ему в рот тряпку, и теперь вода стала просачиваться через нее. Задыхаясь и борясь за каждую каплю воздуха, Химено сосал ткань, забившую ему горло, куда медленно текла вода. Казалось, что сейчас-то он обязательно должен задохнуться, но, когда долгая агония подходила к концу, палач внезапно выдернул тряпку у него из горла с такой силой, что потекла кровь.
        - А теперь говори, - шепнул палач, но, когда он отказался, окровавленную тряпку снова засунули ему в рот. В него влили шесть кувшинов воды, шесть ужасных, удушающих, смертельных кувшинов, и все время сильные руки так давили ему на живот, что ему казалось, будто легкие, желудок и сердце вот-вот разорвутся.
        Но он так и не стал говорить, и его потащили на последнюю пытку. Пока он, корчась в страданиях, с вывернутыми суставами и ободранным горлом лежал на каменном полу, ему дали передохнуть несколько минут, в течение которых он слышал, как священник еще раз просит его избегнуть худших страданий, что уже ждут его. Он продолжал хранить молчание и когда подошвы ног ему натирали смесью перца, масла, мяты и чеснока, а когда мазь впиталась во все поры, по ногам стали водить пылающей головней из очага. Кожа вздувалась и лопалась, сотрясая все тело невыносимой болью. Он потерял сознание.
        Очнулся он в своей камере. Матрац забрали, и он голым лежал на каменных плитах; рядом валялся ком его одежды. Он был не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ноги раздирала нечеловеческая боль, а рот был так разодран, что каждый вздох давался с трудом. Так он лежал четыре мучительных дня, надеясь умереть, а на пятый, когда волдыри налились жгучей болью, суставы воспалились и опухли, а горло представляло собой сплошную рану, его притащили обратно в подвал, где священник сказал:
        - Диего Химено, мы получили неопровержимые доказательства, что ты еврей. Прошу тебя, ради милости Господней признайся, и покончим с этим делом.
        Химено ничего не ответил.
        Доминиканец искренне хотел избавить заключенного от дальнейших страданий. Он показал на дверь пыточной камеры и сказал:
        - Диего, из сотни заблудших людей, что доставляли сюда, по меньшей мере девяносто мы отпускали на свободу. Они возвращались к нормальной жизни. И воссоединялись с церковью, как исправившиеся христиане. - Он подождал ответа, но Химено продолжал молчать. - Это правда, мы здесь их наказывали, но когда они признавались, то выходили на свободу, неся с собой лишь неприятные воспоминания. Диего, если ты назовешь нам имена других евреев, ты, как и другие девяносто, выйдешь на свободу, унеся с собой лишь несколько шрамов на лодыжках. Пожалуйста, прошу тебя, говори.
        Но Химено ничего не сказал.
        На этот раз палачи избрали другую тактику. Подняв его к потолку, они просто стали с предельной быстротой сбрасывать его вниз и снова подтягивать - так что сердце Химено должно было вырваться из груди. Затем, спустя несколько минут, они кинули его, как неодушевленный предмет, на стол, прижали его к бруску с такой силой, что у него чуть не поломалась спина, и немедленно приступили к процедуре с тряпкой и шестью кувшинами воды. Без промедления перейдя к пытке огнем, они нанесли ему такие ужасные ожоги, что Химено снова впал в беспамятство. Они с отвращением оттащили его безжизненное тело обратно в камеру и, раскачав в воздухе, с силой швырнули о стену.
        - Будем надеяться, что хоть сейчас прикончили его, - пробормотали подручные палача, которых тоже вымотало его упорство. У них были доказательства, что он тайный еврей, и его отказ признаваться был просто непостижим.
        О пытках в третий день он ничего не помнил, но они ровно ничем не отличались от остальных, потому что инквизиция не разрешала своим палачам отчленять плоть человека, ослеплять его или укорачивать отдельные части тела, и, если заключенный продолжал, как Химено, хранить молчание под пытками дыбой, водой и огнем, этими методами позволялось подводить его к порогу смерти - но не дальше. Когда третий набор пыток, во что было трудно поверить, подошел к концу, доктор склонился над безжизненным телом, валявшимся у огня, и сказал:
        - Больше он не выдержит.
        Доминиканец посмотрел на изуродованное, покрытое ожогами тело и воскликнул:
        - Ну почему они не признаются, чтобы спасти себя от этих мучений?
        - Вы уверены, что он в самом деле еврей, отче?
        - Сначала я был уверен, - ответил доминиканец. - Но после таких… - Он отвернулся.
        Ближе к концу 1542 года, когда Химено провел в одиночной камере уже почти три года, в течение которых из его состояния еженедельно отсчитывалась арендная плата за содержание, доминиканец с грустными глазами наконец пришел повидаться с ним:
        - Диего, завтра тебя ждет судный день. Ты будешь сожжен.
        Узник ничего не ответил, и священник взмолился:
        - Диего, прошу тебя, во имя Господа Бога, признайся, и, когда тебя будут привязывать к столбу, у палача будет разрешение задушить тебя прежде, чем разжечь костер.
        Снова не последовало ответа, и раздосадованный священник закричал:
        - Диего! Не принуждай нас к этим ужасным вещам. Твоя душа уже в руках Бога. Позволь, чтобы твое тело наконец обрело покой.
        Но непреклонный узник продолжал хранить молчание, и священник ушел.
        В четыре часа воскресного утра в камеру вошли два молодых доминиканца, неся с собой одеяние из мешковины, в которое Диего Химено пришлось облачиться. Поверх него священники накинули длинный желтый плащ с изображениями маленьких красных чертенят, которые бросали в адский огонь еретиков и тайных евреев. Наконец они напялили на голову заключенного высокий остроконечный колпак желтого цвета, расписанного языками пламени.
        - Вы должны следовать за нами, советник, - сказали два молодых монаха из Аваро, которые в лучшие дни часто обращались к нему за помощью, и он охотно оказывал ее.
        У ворот тюрьмы Химено вручили зажженную свечу, которая означала, что ему предстоит быть сожженным. Он оказался в самом хвосте босоногой процессии: шестьдесят три человека, которые признались в незначительных прегрешениях против церкви, например чтении трудов Эразмуса; они избежали смерти, лишь чтобы провести остаток жизни в полном убожестве - преданные анафеме, они нищенствовали, не имея права работать. Далее следовали девятнадцать тех, кто признался в серьезных преступлениях, таких, как назвать сына Моисеем и отказ есть угрей, - им тоже предстояло взойти на костер, но в последний момент их душили, избавляя от смерти в огне. Последними шествовали шестеро таких, как Диего Химено, которые не признались ни в лютеранстве, ни в иудействе, - им не оказывали последнюю милость в виде удавки, и они должны были сгореть живьем.
        Длинную процессию возглавляли высокие чины церкви, да и день был длинный, отмеченный проповедями, молениями и обвинениями. Более сорока тысяч человек столпились на площади, чтобы стать свидетелями торжественного действа, ибо об этом дне широко оповещали по всей округе, и все, кто явились, получили специальное освобождение от работы, поскольку все должны были лицезреть, к чему приводит путь ереси.
        Лишь во второй половине дня инквизиторы приступили к делам тех, кому предстояло сгореть на костре, и оправдание сему было в словах Иисуса Христа, которые приводятся в Святом Евангелии от Иоанна: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают». И едва только был прочитан смертный эдикт, отцы церкви торжественно умыли руки, отрешаясь от судьбы приговоренных. Заключенные были переданы в руки светской власти с увещеванием, чтобы с ними обращались с заботой и без пролития крови.
        Светская власть заставила осужденных перейти в совершенно другую часть города, где уже в землю были вкопаны столбы, едва ли не доверху обложенные вязанками хвороста, и, когда узники шли к этому месту, толпа оскорбляла их, закидывала камнями, проклинала и поносила. Эти заключенные подозревались в приверженности к еврейству и прошли через настоящую геенну: они познали Бога, но отвернулись от Него; они распяли Иисуса; они были хуже, чем свиньи, которых отказывались есть. Два монаха не отходили ни на шаг от тех, кто подозревался в еврействе, и постоянно взывали:
        - Еврей, признай, что твоя религия ложная! Признай, что Бог троичен в лицах, а не един!
        И для многих евреев этого смертного шествия такое поношение их веры было куда хуже, чем оскорбления толпы. Горожане, толпившиеся у будущих кострищ, с испуганным изумлением смотрели на Диего Химено, молчаливого и сурового, который без посторонней помощи поднялся на костер, не обращая внимания на мольбы сопровождавших его монахов спастись от последних страданий. Внизу, держа наготове перья, ждали секретари, готовые записать все, что он выкрикнет в смертных муках. Это было особенно важно, потому что многие в городе уже начинали верить, что Химено не был евреем, а это убеждение было совершенно неуместным, ибо вело к тому, что в этих местах его будут считать святым. Но когда языки пламени дотянулись до самого горла, Химено собрал воедино ту железную волю, которая не покидала его и в камере пыток, и умер, так ни в чем и не признавшись. И в момент его смерти люди, знавшие его, начали перешептываться:
        - Нет, он не был евреем. Он был святым. - Так, к крайнему возмущению инквизиции, которая рассчитывала на совершенно другой результат, были сделаны первые шаги к его канонизации.
        Среди всех зрителей, которые пришли посмотреть, как будет гореть Диего Химено, никто не ждал его появления с большим трепетом, чем доктор Абулафиа, уважаемый медик, чьи предки стали христианами в 1391 году и кто сам, как добрый христианин, пользовался большой известностью в городе. Он был женат на христианке с безупречной родословной. Он ел свинину, не был обрезан, как и его сыновья, и даже в самые суровые времена инквизиции никто не подозревал, что он еврей. После того как в 1540 году появился список примет, по которым можно опознать тайного еврея, кое-кто из знакомых в шутку примерял этот перечень на него и убежденно говорил: «Ну уж никто не сможет обвинить тебя, Абулафиа, в еврействе». Никому из его друзей и в голову не приходило сообщить о нем инквизиторам. Он был безупречен.
        И теперь, полный ужаса, он стоял на площади, слушая обвинения против его старого пациента Диего Химено, а когда процессия двигалась к месту казни, он дважды оказывался в таком положении, что приговоренный должен был пройти рядом с ним, но Химено в предсмертном трансе смотрел лишь прямо перед собой, отказываясь взглянуть на доктора. Когда Химено поднялся на костер, доктор Абулафиа оказался рядом с секретарями инквизиции, готовыми уловить любое слово, которое сорвется с губ обреченного человека. Но в последний момент, когда волосы Химено вспыхнули и кожа начала обугливаться, он все же бросил последний тоскующий взгляд на доктора, и их глаза встретились сквозь пламя.
        Когда костер догорел и на его месте остались только железные кандалы, покрытые жирным пеплом, доктор Абулафиа тупо побрел домой. Теперь и он впал в транс. Дома донья Мария спросила:
        - Почему ты такой бледный?
        И он ответил:
        - Я только что видел, как сжигали Диего.
        А его жена сказала:
        - Должно быть, он в самом деле был виновен. Так что нам не из-за чего переживать.
        Абулафиа был не в состоянии проглотить ни ложки супа. Не захотел он и поиграть со своими двумя сыновьями. Он направился в кабинет, чтобы осматривать пациентов, но у него закружилась голова, и он подумал, что может потерять сознание. Усилием воли опытный врач взял себя в руки, сказав себе: «Если я сейчас потеряю сознание, это может плохо кончиться. Кто знает, кого из этих пациентов послали шпионить за мной этим вечером». И он приступил к работе.
        Доктор Абулафиа был высоким человеком с темными добрыми глазами. Обаятельный и пользующийся уважением у жителей Аваро, он мягко и заботливо относился к больным, что позволяло ему зарабатывать больше, чем остальные врачи в городе. Он был опытным хирургом, имевшим высокую репутацию даже в таких далеких городах, как Толедо, где однажды пользовал императора Карла. Он вышел из семьи, которая служила Испании с 400 года нового времени, и в этот призрачный вечер, когда дымный запах костров еще висел над городом, он имел право чувствовать себя совершенно спокойно - но не мог. Избегая встречи со своими домашними, он прошел в небольшую внутреннюю комнату, где не было ни книг, ни бумаг, ни картин. Здесь были лишь белые стены и стояли грубо сколоченные стол и стул. Сев, он уставился прямо перед собой и погрузился в размышления. Он опасался что-либо записывать, хотя ему отчаянно хотелось это сделать, потому что жена или какой-то соглядатай может найти его записи и передать их в инквизицию. Он боялся бормотать слова, которые складывались у него в мозгу, потому что он слушал и слышал звуки не испанского языка. Он
не имел права ни прочитать литанию, ни справиться с книгами, ни заглянуть в наставление. Он мог лишь сидеть.
        Так он около часа продолжал смотреть в стену, пытаясь изгнать из памяти те ужасы, что ему довелось увидеть сегодня, но языки пламени и пронизывающие их глаза Химено преследовали его; как он ни пытался сосредоточиться, он видел лишь глаза советника, но наконец это жуткое видение поблекло и на фоне белой стены стали возникать буквы еврейского алфавита. Они, перемещаясь туда и сюда, складывались в понятие, которое несло с собой то ли осуждение, то ли утешение. Он продолжал смотреть, а буквы тем временем сложились в осмысленное понятие, заставляя его вспомнить о тех мыслях, которые он подавлял много месяцев; затем они стали некими символами других глубоких концепций, а он продолжал неподвижно сидеть, испытывая лишь желание взять перо и бумагу и зарисовать эти буквы, но он страшился этого действия. После долгого периода неподвижности еврейские буквы занялись огнем и поплыли по стене, а доктор стал короткими всхлипами втягивать в себя воздух. Желудок у него свело спазмой. Буквы продолжали тускнеть и исчезать из виду, пока стена не обрела первоначальную молчаливую белизну.
        Затем, откуда-то из невообразимой дали, что простиралась за стеной, возникли четыре буквы, несущие с собой такую невероятную мощь, что на них было невозможно смотреть в упор. Он опустил глаза. Буквы прошли сквозь стены и поплыли по комнате, пока не запечатлелись у него на лбу. Даже без помощи зрения он видел все их ужасающее величие. Они разошлись. YH оказалось на одной стороне, a WH - по другую, и как он ни старался, не мог свести их воедино, чтобы образовать невозможное непроизносимое имя; буквы медленно удалились, пока снова не оказались на фоне стены, и теперь уже он смог поднять на них глаза - они обвинением стояли перед ним. YH по одну сторону, WH по другую, и у него не было сил свести их в одно слово. Ибо слово, которое он искал, было священным именем самого Бога, и Абулафиа не мог произнести его, так как чувствовал на себе великий грех: он должен был взойти с Химено на костер, но из-за трусости не сделал этого. Наконец он перестал смотреть на обвиняющие его буквы и поймал себя на том, что ради спасения души Диего Химено бормочет древнюю еврейскую молитву; ибо доктор Абулафиа безоговорочно
знал, что советник в самом деле был тайным евреем, и с точки зрения своих правил инквизиция действовала совершенно справедливо, отправив его на костер.
        В тот день 1540 года, когда он впервые услышал об аресте Химено, доктор Абулафиа, сотрясаясь дрожью в этой белой комнате, сказал себе: «Диего признается, он расскажет им, что я тоже еврей». Так начались мучения трусости. Теряя остатки мужества, он смотрел на тюрьму, в которой содержали Химено, каждый день ожидая, что и ему придется предстать перед инквизицией и услышать уличающие его слова Химено. Те три года, в течение которых Химено хранил молчание, были для доктора вечностью, ибо он отчетливо видел перед глазами пытки, которым подвергался его друг. За последние годы среди пациентов доктора было несколько человек, которых после предварительных допросов в камере пыток все же освободили, и, приходя к нему, они показывали вывернутые суставы и страшные шрамы на ногах; они хотели рассказать ему, как получили эти отметины, но он отказывался слушать. «Святая инквизиция выполняет свой долг и действует справедливо», - говорил он им, потому что никогда не знал, кто из его пациентов спасся от костра, лишь чтобы уловить его.
        В убежище своей тихой комнаты он молился: «Бог Моисея, нашего Учителя, спаси Диего». А когда недели шли за неделями и инквизиция так и не являлась арестовать его, он сказал про себя, что, может, Диего так ни в чем и не признался, и устыдился, что думал только о себе. И несколько дней назад по улицам запорхали листки бумаги, оповещавшие, что следующее сожжение еретиков возглавит советник Химено, и доктор Абулафиа снова стал терзаться угрызениями совести, пока им не овладела мания принести себя в жертву - пройти рядом с Химено вплоть до костра и, если обреченный человек даст ему сигнал, выйти вперед и объявить себя евреем, но у него не хватило силы духа. Химено уходил из жизни в молчании, оберегая имена тех, о тайном еврействе которых знал лишь он один. Когда он проходил мимо, Абулафиа увидел то, чего он никогда не смог забыть. Лицо Химено было бесстрастной маской, но его босые ноги были изуродованы зияющими ранами, которые мог причинить только огонь. И лишь в самом конце своего пути он бросил ему последний братский взгляд.
        И теперь в эту ночь его смерти доктор Абулафиа снова уединился в своей белой комнате и спросил себя: сколько еще тайных евреев этого города Химено спас своим мужеством? И когда он оценил все невыразимое мужество этого мученика, он не смог не заплакать навзрыд, не думая, подслушивают его шпионы или нет. «Да воздаст Бог тем, кто имел силу умереть ради святости Его имени». Повысив голос, он воздавал дань благодарности тому доброму еврею, который сегодня предпочел сгореть живьем, но не позволил себе избавиться от страданий, обвинив других, которых после его кончины затравили бы до смерти.
        Доктор Абулафиа встретил Химено двадцать лет назад, зимой 1522 года. Они случайно обменялись несколькими словами на торжественном обеде в часть святого, покровителя Аваро, когда он с невинным видом спросил: «Что это за Каббала, о которой говорят евреи?» И после ряда осторожных проверок выяснилось, что сам советник - высокий знаток Каббалы, что этот высокий мистицизм возник в Германии и Испании и служит путем к пониманию еврейского Бога. Химено дал доктору рукопись Зохара, тайную книгу каббалистической мудрости, по преданиям составленную несколько столетий назад таинственным евреем в Гранаде. Он же посвятил врача в ее тайны. К своей радости, Абулафиа многое почерпнул из нее, потому что никогда не мог искренне воспринимать принцип христианства, гласящий, что у Бога одна субстанция и три воплощения ее. Но строгий суровый монотеизм древнееврейского учения был столь же труден. И это была его жизнь, когда его испанская натура чувствовала вдохновенный полет духа, страстные метания человеческой души, стремящейся осознать себя в Боге, и только в Зохаре Абулафиа нашел те ответы, которые устроили его.
        Между безмерностью Бога и несущественностью человека Зохар размещал десять сфер божественных проявлений, к которым человек мог приблизиться и даже войти в них: высший венец Бога, мудрость Бога, его знания, любовь, власть, сострадание, бесконечность, величие, корни истоков и царство Божье. Эти десять сфер, через которые Бог проявляет непознаваемость своего состояния, могут быть представлены в виде дерева, но известно, что смола этого дерева, его жизненная сила существует, представляя собой высокий дух Божий.
        Путем изучения этих сфер и размышлений над ними Химено и Абулафиа достигали того мистического состояния, в котором после долгих часов упражнений с буквами ивритского алфавита они приближались к последней тайне Бога. Тогда на бумаге перед ними могли возникнуть четыре буквы мистической тетраграммы YHWH, сливаясь в Имя, и их пробирала дрожь подлинного присутствия Бога.
        Но когда цепкие пальцы инквизиции начали выхватывать одного скрытого еврея за другим, Химено предупредил: «Приятель, лучше бы сжечь все наши книги» - и, преодолев душевные терзания, они сожгли экземпляр Торы, пусть даже это была священная книга и для христиан, и их извлечения из Талмуда. Когда же пришел черед Зохара, Абулафиа пообещал, что сожжет его сегодня же вечером, но, не сообщив Химено, он спрятал ее в стене своего подвала, потому что не мог сжечь книгу, что принесла свет знаний в его душу. Позже Химено снова предупредил: «Мы больше не должны писать еврейские буквы. Ребенок может найти несгоревший клочок бумаги, или твоя жена увидит на столе следы букв». У них появилась привычка сидеть бок о бок в полном молчании - два скрытых еврея, каждый из которых по-своему постигал тайну Бога.
        Удивительно, думал Абулафиа, что инквизиция не обратила на него внимания как на одного из друзей Химено, но тут он вспомнил, что Диего всегда мудро отказывался встречаться с ним в обществе. Он всегда приходил к нему как пациент, жалуясь на постоянные простуды.
        - Я даже тебе не расскажу о других евреях, - однажды сказал он, - потому что может прийти день, когда нам обоим придется противостоять жестоким пыткам, и, если мы их не выдержим, лучше ничего не знать о соседях.
        И теперь, сидя в этой белой комнате, Абулафиа старался восстановить в памяти все, что он знал о привычках Химено. «Он часто навещал меня, а я был евреем. Кроме того, он бывал в лавке Луиса Моро. Может ли это значить…» Он хлопнул себя ладонью по губам, чтобы положить конец даже этим размышлениям, потому что если он и попадет в камеру пыток, то не должен вызывать у судей ровно никаких подозрений. Он должен навсегда изгнать из памяти имя Луиса Моро, и если…
        - О Господи! О Господи! - не выдержал он. Затем успокоился и подумал: «Как у Диего хватило мужества не назвать мое имя?» Абулафиа был готов выйти на улицы с восхвалением Химено, молиться за великую душу человека, отдавшего жизнь на костре, но он боялся. Он лишь беззвучно плакал, стараясь скрыть слезы, потому что неожиданно могла войти жена.
        Задыхаясь от горя и чувства прегрешения, доктор Абулафиа принял решение: «Я покину Испанию. Я больше не могу выносить этот ужас». Он надеялся найти какое-нибудь тихое место, где сможет спокойно изучать Зохар - может, ему и удастся найти путь, каким, изучая эти десять сфер, обыкновенный человек сможет прийти к осознанию Бога. Но где еврей может обрести свободу? И как ему покинуть Испанию, чтобы добраться до нее? Лихорадочно размышляя, Абулафиа вспомнил, что однажды виделся с одним немецким евреем, который утверждал, что в великой Турецкой империи евреи могут жить, не опасаясь преследований, - и стал составлять сложный план, как добраться до Константинополя.
        План был любительским, и реализовать его было почти невозможно, но доктор был в таком паническом состоянии, что его нелепости можно было простить. Первым делом, ему придется оставить жену и детей, что само по себе было непростым решением, потому что Мария Абулафиа была красивой и страстной женщиной, к которой он испытывал глубокую любовь, и у него было два здоровых, крепких и веселых сына. Но он сказал себе: «Если они захотят быть евреями, я не смогу спасти их из этой страны. А если они предпочтут оставаться католиками, как я могу доверить им свою тайну?» Он решил ничего не говорить им. Он был не в состоянии понять, что его бегство конечно же должно будет навлечь на них подозрения инквизиции, как на возможных соучастников.
        Далее он предпринял столь же дурацкий шаг. Спустившись в подвал, он отодвинул два камня стены, вынул рукопись Зохара, оставшуюся от Диего Химено, и маленький золотой семисвечник, фамильную менору, которую Диего вручил ему в тот день 1522 года, когда они признались друг другу, что оба - скрытые евреи. Попытка тайно вывезти эти вещи из Испании, особенно через Севилью, была чистым сумасшествием, потому что их обнаружение означало безоговорочную смерть, но он не мог уехать без них.
        Утром он поцеловал Марию, попрощался с мальчиками, сообщил, что его, как медика, вызывают в Севилью, и по пути, остановившись в гостинице, хладнокровно подделал документ, предписывавший ему по королевскому повелению отправиться в Египет, чтобы изучить медицинские открытия знаменитого испанского врача Маймонида, который в Каире пользовал калифа из рода Фатимидов. Более умный человек подделал бы документ так, что его безупречность вызывала бы сомнения; работа же Абулафиа, усеянная королевскими печатями сверху донизу - перенесенными с другого приказа, - была столь абсурдной, что сошла за подлинную.
        В Севилье он трижды едва не попался. В гостинице придирчивый чиновник решил осмотреть его багаж, и Зохар чуть не попал ему в руки; в другой раз - когда он представил в крепости свое поддельное разрешение на отплытие; и наконец, когда доминиканцы допрашивали его, как и всех пассажиров, перед окончательным отплытием.
        - Разве этот Маймонид не был евреем? - поинтересовались они.
        - Да, - ответил Абулафиа, напрягая все мышцы, чтобы скрыть дрожь. - Сотни лет назад. Но его ценят как испанца.
        - Почему король хочет, чтобы ты изучал еврейскую медицину?
        - Вы знаете, что говорят о Маймониде. Если он советовался с луной, то не обращал внимания на ее пятна.
        Доминиканец засмеялся.
        - В тебе есть еврейская кровь?
        - Ни капли.
        - Что ты везешь с собой?
        - Медицинские книги. - И наконец он покинул Испанию.
        Едва только судно пристало в Тунисе, доктор Абулафиа, сойдя на берег, нашел лавку мясника, где изрезал верхнюю одежду и вымазал ее кровью. Он заплатил мусульманину, чтобы тот засвидетельствовал капитану - испанского врача зарезали грабители, и сейчас его тело лежит где-то на дне залива. Затем он перенес свой драгоценный багаж в маленькую гостиницу и с замиранием сердца стал ждать, пока не увидел, как корабль, подняв паруса, возвращается в Испанию. Его детский замысел сработал.
        Он зашел к владельцу гостиницы и попросил у него ножницы и свечу. Заперев двери своей комнаты, он разрезал свечу на семь частей. Вставив их в менору Диего Химено, он зажег свечи, вознес молитву на иврите и символически смыл с головы воду крещения. Затем дрожащими руками взял ржавые ножницы и начал делать себе обрезание. Первый же надрез причинил столь неожиданную боль, кровь хлынула так внезапно, что он едва не потерял сознания. Но он справился с собой, прошептав:
        - Дурак! Вспомни ноги Химено! - и, собрав все силы, о существовании которых раньше даже не подозревал, завершил обряд завета. В возбуждении он настежь распахнул окно и громко выкрикнул священную молитву иудаизма:
        - Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един! - Прохожие поднимали к нему головы, словно он был еврейским муэдзином, призывавшим в мечеть, и он крикнул: - Химено, я еврей! Я еврей!
        Спустя много лет он прибыл в Цфат. При нем была книга.

3
        Третий еврей, который проделал столь же долгий путь, прибыл в Цфат не из-за откровенного страха, как ребе Заки, не из-за любви к Каббале, как доктор Абулафиа; его гнала куда более мощная сила: моральное неприятие общества, презиравшего его.
        В 1523 году Германия представляла собой странное явление среди прочих народов: Испания, Португалия, Франция и Англия, становясь национальными государствами, изгнали своих евреев; но Германия, которая несколько веков оставалась раздробленной, так и не смогла найти пути к объединению, и тем самым в ней стала копиться та историческая ненависть, которая позднее давала столь дикие вспышки. Например, Кёльн изгнал своих евреев в 1426 году, а Франкфурт - нет. Аугсбург, Нюренберг и Ульм давно избавились от своих евреев, а вот рейнский город Гретц, обнесенный стенами, продолжал сохранять у себя улицу Юденштрассе, где было позволено обитать евреям; и никто из жителей этого квартала не пользовался большим уважением, чем ребе Элиезер бар Цадок, потомок знаменитой семьи Хагарци ха-Ашкеназ, чьи предки, будучи мельниками, прибыли из Вавилонии около тысячи лет назад. В 1523 году ребе Элиезер уже был высокообразованным человеком, который удивлял незнакомцев своими мальчишескими шутками и любовью к хорошему пиву. Женившись на дочери ткача Леа, самой красивой еврейке Гретца, он изумил Юденштрассе тем, что танцевал
всю ночь, пил пиво с любым, кто был готов присоединиться к нему, а холодным утром привел группу ученых евреев в синагогу, где до вечера цитировал им Талмуд, не пропустив ни слова.
        - Но как же невеста? - спросили его друзья, и он, широко улыбаясь, ответил:
        - Наш брак с Леа вечен. Мы ничего не потеряем, если одну ночь я потанцую с друзьями, а днем отдам дань уважения Талмуду.
        Он был признанным лидером еврейской общины, арбитром споров на Юденштрассе. Более, чем любой другой еврей, он пользовался свободой передвижения в Гретце, хотя обязан был соблюдать все нормальные законы, управлявшие еврейским кварталом, но он единственный умел принимать их, не теряя достоинства. Например, хотя он и так был высоким, закон обязывал его носить еврейскую шляпу высотой едва ли не в три фута, остроконечную и красную, с полями, загнутыми в форме рогов дьявола, чтобы, когда он шел по городу, в нем все узнавали еврея. Ему также приходилось носить одеяние из грубой шерсти, «которое должно было отстоять от земли на два дюйма», - в нем его фигура напоминала ведьму и как бы приглашала уличный сброд издеваться над ним; но Элиезер носил свое облачение с таким достоинством, что на нем оно казалось чем-то вроде формы, облагораживающей человека, который носит ее. На спине между лопатками, как мишень, был пришит яркий желтый круг, обозначающий - словно других примет не хватало, - что его носитель является евреем, и такой же круг поменьше диаметром был на груди, на сердце. То были мерзкие стигматы,
призывающие сообщество благородных людей относиться с презрением даже к таким уважаемым евреям, как ребе Элиезер, ибо, где бы он ни появлялся, желтая нашивка оповещала: «Вот идет еврей!» Эти круги кое-кто истолковывал как изображение монет, издевку над единственной профессией, разрешенной евреям; но большинство знали, что они напоминают об облатках, которые использовались при Святом причастии, - евреев обвиняли, что они их похищают, дабы потом использовать в своих оскорбительных ритуалах. Именно этот символ более, чем что-либо иное, отделял евреев от порядочных людей; и если мальчишки кидали камни в евреев, то частично и потому, что эти круги представляли собой соблазнительные мишени.
        Были и другие поводы для раздражения. В нормальных условиях Элиезер, как раввин, должен был бы отрастить длинную бороду, но, поскольку такие бороды были признаками немецкой респектабельности, ему приходилось носить короткую. Ему не позволялось проходить мимо кафедрального собора, показываться на улице во время Страстной недели, громко говорить во время церковных служб, чтобы его можно было услышать; он никогда не мог останавливаться поговорить с детьми, чтобы не склонить их к вероотступничеству. Хуже всего, и закон и обычай обязывали его жить на Юденштрассе, улице, которая в Гретце была воплощением ужаса. В XII веке христиане воздвигли два ряда больших домов, а поскольку их владельцы враждовали, между рядами было оставлено пустое пространство, где то и дело происходили стычки. Властям пришлось возвести две стены, наглухо отделивших дома друг от друга; между ними оставалось место шириной сорок пять футов, на котором на расстоянии всего шести футов друг от друга и сгрудились два ряда еврейских жилищ. Дома стояли вплотную друг к другу, но по мере того, как еврейское население росло, каждому узкому
дому приходилось тянуться все выше и выше, пока наконец от неба не оставался лишь крохотный клочок; Юденштрассе постоянно лежала в тени, ее помещения задыхались без воздуха, а ее жители существовали в невообразимой скученности.
        Один конец улицы был перегорожен домом в пять этажей, который закрывал солнце, а другой конец охранялся прочными железными воротами, над которыми возвышался другой дом, - так что пространство ценилось на вес золота. Этот узкий район был перекрыт со всех сторон, а вечером каждого дня железные ворота с лязгом захлопывали и закрывали стражники-христиане, которым евреи были вынуждены платить жалованье. За воротами возвышался памятный обелиск, мимо которого евреи должны были проходить ежедневно. Он напоминал о преступлении, по всей видимости совершенном евреями Трента несколько лет назад. На каждой из сторон рельефные изображения в подробностях рассказывали о святом ребенке, умученном жуткими евреями в длинных одеяниях, а по верху обелиска шла надпись: «Да святится память христианского младенца Симона из Трента, чье тело было использовано для кровавого жертвоприношения евреями этого города в году 1475 -м, за каковое бесчеловечное преступление все евреи Трента были сожжены живьем». То было торжественное напоминание о тех вулканических страстях, которые в любой момент могут обрушиться на евреев. Это
было тем более горько, что вскоре после массового сожжения евреев было, вне всякого сомнения, доказано, что евреи не имели к Симону ровно никакого отношения, и всю эту историю необходимо считать очередной печальной ошибкой.
        В каждой узкой комнатке на Юденштрассе жило в среднем по шесть человек, так что количество евреев в городе не имело значения, поскольку им не разрешалось ни работать в христианских кварталах города, ни вступать в любую из гильдий, члены которых считались настоящими художниками своего дела, ни заниматься куплей и продажей, кроме как между собой, и вообще заниматься каким-либо делом, кроме предоставления денег взаем, что церковь все еще запрещала христианам; было привычно видеть, как высокие лица христианской общины Гретца тайком заскакивают в меняльные лавки Юденштрассе с просьбой о займе, а несколько месяцев спустя по их наущению чернь убивает заимодавцев и сжигает кассовые книги, списывая таким образом все долги.
        Апологеты этой системы указывали: «Если держать всех евреев в одном месте, то это позволяет их защитить в случае беспорядков», и порядочные христиане, которые никогда не видели немыслимых условий жизни евреев, искренне в это верили. Они и сами говорили: «Евреям нравится жить на Юденштрассе. Они там прямо процветают, не так ли?» Как ни странно, евреи сами доказывали это, ибо когда они видели, в какой скученности живут их семьи в этом проклятом квартале, то еще настойчивее следили за неукоснительным соблюдением своих строгих санитарных законов, а еврейская медицина, которую христиане в равной мере презирали и которой пользовались, спасала их от многих эпидемий, которые выкашивали остальное население. Да и сам Талмуд говорил: «Ни один еврей не может жить в городе, где нет хорошего врача».
        На самой середине Юденштрассе размещалось узкое строение, старое и покосившееся, - но для ребе Элиезера оно было средоточием радостей. Это была его синагога. Мало какой дом Бога был в столь убогом состоянии, как это уродливое маленькое помещение, в котором приходилось молиться евреям Гретца, - в нем не было ни скамеек, ни окон, ни полок для священных рукописей. Те евреи, которые хотели молиться, сидели на полу или, если помещение было забито людьми, стояли. Было небольшое возвышение, с которого в Шаббат дядя раввина Исаак Готтесман читал Тору, и здесь же висел небольшой украшенный лоскут, прикрывавший шкафчик, где хранился свиток Торы. И это было все, если не считать, что в одном углу стоял испятнанный и скрипучий стол, которому было не меньше ста лет от роду, стул и подсвечник; именно здесь день за днем в течение долгих лет ребе Элиезер изучал Талмуд, одержимый стремлением познать юридические и моральные основы своей веры. Среди евреев Германии было принято считать, что, если ему достанется долгая жизнь, он станет одним из светил иудаизма.
        В другом углу синагоги ребе Элиезер организовал что-то вроде школы для мальчиков Юденштрассе, и под его присмотром они учились читать, потому что он не уставал повторять их родителям: «Научите своего сына читать - и вы дадите ему еще две руки». Элиезеру не хотелось использовать синагогу таким образом, потому что голоса детей мешали чтению учеников постарше, но на всей Юденштрассе было просто невозможно найти другой свободный угол.
        Евреям Гретца досталась столь убогая синагога отнюдь не в силу их предпочтений. По существующим законам ничего лучше им не полагалось: «Юденштрассе может содержать синагогу при том условии, что она будет не выше и не больше собора, а также не будет иметь никаких украшений. Однажды построенная, она без одобрения епископа не может быть изменена ни в одной детали, в каком бы состоянии ни находилась». Евреи с сокрушением смотрели, как их ученый раввин восседает за своим шатким столом, и несколько лет назад они сделали ему стол получше, но стражники у ворот заметили, как они его перетаскивают, и позвали чиновника, который конфисковал новый стол, наложил на евреев штраф и приказал вернуть старый стол на место.
        Интересно, думал ребе Элиезер, что эти тупые ограничения введены не светскими законодателями, а церковью. И он объяснил своей общине: «Эта религия, которая пытается поразить нас в самое сердце, стараясь обратить Юденштрассе в другую веру, доказывает тем самым свою беспомощность».
        На самом деле в Гретце почти не предпринималось попыток обращения, потому что ни один еврей не отвергал руководства ребе Элиезера, да и христиане не приняли бы его, решись он на это. Несколько веков назад Гюнтер Крестоносец в своей грубой германской манере сформулировал, в чем дело: «Обращенный еврей - как цыплячье дерьмо. Горячее, когда птица освобождается от него, но стоит ему упасть на землю, как уже холодное».
        Более того, в те времена у евреев было мало причин завидовать христианам, потому что католицизм сотрясали внутренние разлады. Но если в 1517 году евреи равнодушно наблюдали, как Мартин Лютер, монах, знавший иврит, метнул первое копье в материнскую церковь, то в 1523 году Юденштрассе захлестнула волна надежды, когда Исаак Готтесман принес домой экземпляр первого публичного заявления Мартина Лютера, касающийся евреев.
        - Невероятно! - вскричал он, когда евреи собрались на улице.
        - Так что он сказал?
        - Он говорит, что Христос был рожден евреем. Читая эти слова, я просто не верю глазам своим! - И он громко и отчетливо прочитал звонкие слова: - «Наши идиоты и ослы, эти священники, епископы, софисты и монахи, так относятся к евреям, что, если бы человек захотел стать подлинным христианином, он бы предпочел стать евреем. Будь я евреем и видя, какие тупоголовые болтуны правят христианством, направляя его, я бы предпочел бы стать свиньей, чем христианином. Потому что они относятся к евреям скорее как к собакам, чем как к людям. А ведь евреи - это родные и близкие, это единокровные братья нашего Спасителя. И если уж мы хвастаемся добродетелями нашей расы, то Христос относится больше к ним, чем к нам. Никакому иному народу Бог не оказывал столько доверия, когда вверил им Свое Святое Слово». - Исаак поднял глаза и, увидев, какой надеждой полны серьезные лица слушателей, возбужденно вскричал: - Пусть Бог даст Лютеру победу! Если он победит, мы покинем Юденштрассе, потому что слушайте, что он говорит дальше: «И посему я советую достойно относиться к этим людям. Пока мы будем позволять по отношению к
ним насилие, ложь и злословие, пока мы будем запрещать им работать, торговать и вообще бывать в наших кварталах, тем самым ввергая их в бедность, как мы можем надеяться, что мы лучше их и тем самым одерживаем над ними победу? Если мы хотим помочь им, то должны использовать не папистские законы, а христианскую любовь. Мы должны протянуть им руку дружбу, позволить им работать и жить в нашей среде, чтобы у них появились поводы и возможности стать такими, как мы, и жить с нами».
        Эти страстные слова захватили воображение всех евреев, и один из них подвел итог:
        - Он позволит нам работать.
        Но как раз в эту минуту ребе Элиезер миновал железные ворота и, увидев толпу, присоединился к ней, чтобы услышать последние слова послания монаха. В нем тоже всколыхнулась волна надежды, но, будучи человеком осторожным, он попросил показать ему сам текст и, молча изучив его, попытался сформулировать те предположения, что имел в виду Лютер, когда писал эти слова. Он пришел к печальному заключению, что евреям стоило бы проявить достаточно сообразительности и не возлагать слишком большие надежды на призывы Лютера. О чем он и сказал.
        - Что ты имеешь в виду? - спросил Готтесман. - Он же прямо тут говорит, что с евреями стоит обращаться как с человеческими созданиями.
        - Да, говорит, - согласился Элиезер.
        - Поэтому я думаю, что мы должны поддержать его, - сказал Исаак, и его предложение получило всеобщее одобрение.
        - Ошибка, - заметил Элиезер.
        - Как ты можешь говорить такое? - вскинулся его дядя. Он был главным ростовщиком и считался очень благоразумным человеком.
        - Мы знаем церковь, - ответил Элиезер. - И как она относится к евреям. Но мы не знаем этого монаха Мартина Лютера.
        - Так прочти его слова, ребе! - предложил один из слушателей.
        - Я читал их, - ответил высокий раввин, - и понял, что имеет в виду Мартин Лютер, когда хочет использовать нас против своей же церкви. Но какова будет его позиция, если он победит? Не станет ли он настаивать, чтобы мы перешли в его веру?
        Сначала аргумент Элиезера показался бессмысленным. И как возразил один еврей:
        - После долгой ночи угнетения появился Лютер и сказал: «Судя по вашему обращению с евреями, вы больше животные, чем христиане». И я говорю: доверимся Лютеру и будем надеяться на его торжество.
        - Нет, - спокойно предупредил Элиезер, - евреи этого города не окажут поддержки Лютеру. Нам не стоит создавать нового противника на замену старому.
        Он попросил одолжить ему памфлет Лютера и, оказавшись в стенах двух маленьких, душных и убогих комнаток, в которых вместе с ним жили его жена и ребенок, теща и две тетки, Элиезер почувствовал уверенность в правоте своего решения; и, когда снова, слово за словом, перечел текст Лютера, он позвал жену и, поскольку она не умела читать, сам прочел ей эти слова и уставился на нее. Она сидела зажав руки между коленями, самая красивая женщина, которую он когда-либо видел; закончив читать, он спросил:
        - Что ты думаешь об этом послании?
        - Он сказал многое из того, что я хотела бы услышать, - ответила Леа.
        - Но что он имел в виду?
        - Я думаю, что две вещи. Использовать нас сейчас и обратить в свою веру потом.
        - Именно! - воскликнул Элиезер. Он был женат на Леа два года, но его восхищение ею не уменьшилось. Она была столь же проницательна, как и красива, и относилась к обитателям Юденштрассе так же тепло, как к своему сыну. Ее волосы, разделенные на пробор, спадали, прикрывая уши и ее чистое, ясное лицо было словно обрамлено их черной волной. Большую часть жизни она провела за закрытыми воротами квартала, потому что отец мудро предвидел - стоит столь привлекательной юной еврейке попасть на глаза молодым горожанам, как ей не избежать неприятностей; и после замужества Элиезер по той же причине тоже попросил ее держаться ближе к дому. Было немало случаев, когда симпатичных еврейских девушек насиловали или убивали, а власти никак не могли наказать злодеев - главным образом, потому, что судьи отказывались рассматривать грубое заигрывание с девушками как нечто преступное.
        Так что вот уже десять лет Леа, молодая жена раввина Элиезера бар Цадока, знала только Юденштрассе. Она излучала такое обаяние, что, когда Леа выходила на узенькую улочку, та оживала. Она не была акушеркой, но многие беременные женщины хотели, чтобы она была рядом во время родов, и она многим помогала. Она была одарена искусством рукоделия, и в полумраке домов Юденштрассе она учила девочек, как заботиться об отцовской одежде. Но лучшей ее черточкой было живое воображение, и она любила рассказывать древние истории о героях иудейства, и матери на этой узкой улице с нетерпением ждали, когда их дети подрастут, чтобы бывать в доме ребе Элиезера, слушая, как его жена расшивает узорами своего воображения волшебные истории, о которых в Библии говорилось лишь несколько предложений.
        - Так что не стоит думать, будто Яэль была обыкновенной женой, - как-то услышал Элиезер ее повествование, которое внимательно слушали дюжина ребятишек. - О нет! Она была высокой, с рыжими волосами, и когда Яэль была не старше вас, то отправилась в Синайскую пустыню и приручила льва, потому что она никогда и ничего не боялась. Она умела ткать, и у нее было много красных, золотых и синих платьев, и она искала цветные камни для своих ожерелий. Можете мне поверить - когда Яэль вышла замуж за Хевера, такой свадьбы никто не видел. Люди приезжали из самых далеких деревень. Они ехали на лошадях и верблюдах, а младшая сестра Яэль - она была примерно вашего возраста - оседлала ручного льва, а некоторым из гостей пришлось идти три дня, чтобы попасть на эту свадьбу.
        - И им позволили уйти с Юденштрассе? - спросил какой-то Мальчик.
        - Моше! - вскричала она. - В те дни мы не жили на запертых Улицах за железными воротами! Разве ты не знаешь, как мы тогда Жили? у нас были красивые деревни под открытым небом, и пальмы были увешаны финиками, а у таких мужчин, как твой отец, были лошади, на которых они скакали по зеленым полям. Может, твой отец, Рахаб, разводил пчел, и, куда бы он ни направлялся на своем белом муле, его всюду окружали цветы, а в лесах жили львы, на которых охотились отважные мужчины, а по пустыне бродили верблюды, на которых можно было ездить, если у вас хватало сноровки поймать их. Повсюду царила красота. А озера… озера были такими большими, что даже нельзя было обойти вокруг них, но у человека по имени Натаниель на одном из озер была лодка, и после свадьбы он устроил для всех детей катание по озеру.
        Тихонько пристроившись в углу комнаты, ребе Элиезер слушал ее рассказ, и одна из девочек постарше с конским хвостиком на голове спросила:
        - А почему Яэль взяла молоток и вбила гвоздь в голову военачальника Сисары?
        Ребе подался вперед, чтобы услышать объяснение жены, потому что Талмуд учит - Яэль, дабы обмануть врага, семь раз отдалась ему, после чего и загнала гвоздь в череп Сисары.
        - Если я сейчас все объясню тебе, Мириам, ты, наверно, не поймешь. Так что просто поверь мне, когда я рассказываю, что Яэль была одной из умнейших женщин среди евреев Скажи, Мириам, неужели ты думаешь, что женщина, которая приручила льва, может быть иной?
        - А как выглядит верблюд? - спросил один из мальчиков.
        - Ты никогда не видел верблюда? - вскричала Леа. - Шерсть у него как у льва, хвост как у тигра, и у него четыре быстрых ноги, как у лошади, и еще есть большие зубы, которыми он обрывает верхушки деревьев, а спит он свернувшись в клубок, как котенок. Вам бы стоило посмотреть, как Яэль со своим мужем Хевером и их детьми ехали на верблюдах по цветочным полям. Они махали людям на озере, а вечерами танцевали на широких открытых полянах под звездами. Неужели вы в самом деле думаете, что в былые дни мы, гордые евреи, жили на таких узких улочках, как эта?
        Ребе Элиезер нередко испытывал искушение прервать повествование жены, потому что потом детям придется переосмыслить многое из ее рассказов, но никогда не говорил с ней на эту тему. Ибо когда дети вырастут и обзаведутся семьями, которым придется ютиться по углам переполненных комнат, и у них пойдут свои дети, которые тоже будут знать только Юденштрассе, можно лишь радоваться, что когда-то им довелось узнать, что есть открытые пространства, что существует самоуважение. Эти ошибки не принесут вреда, потому что они будут помнить лишь то, что Яэль была героической женщиной, которая ради спасения Израиля убила человека.
        Но настал день, когда даже Элиезер понял, что должен положить конец слишком вольным рассказам своей жены. Как-то утром, когда он сидел на своей кровати, как всегда, читая, он услышал рассказ Леа, которому, вытаращив глаза, внимали ребятишки.
        - Ковчег, который Моисей нашел в пустыне, был длинным, как этот дом, и вдвое больше его. Он весь был покрыт золотом, как трость Готтесмана. Моисей положил в него скрижали законов и сорок лет носил их по пустыне. По пустыне? - Она помолчала. - Пустыня была такой же большой, как отсюда и до городской стены, плоской, а песок был покрыт мягкой травой, и всюду, сколько видел глаз, росли цветы. И каждую ночь рядом с каждым цветком вырастал ломоть хлеба с черной коркой - так Бог сорок лет поддерживал жизнь своих евреев.
        - А что случилось с ковчегом? - спросил мальчик, представляя себя в цветущей пустыне.
        - Он был потерян, - сказала жена раввина, откидывая со лба черные волосы, - и все мы очень скорбели. Мы плакали. Рвали на себе одежды. И когда наконец царь Давид нашел его спрятанным в маленькой деревушке, он был так счастлив, что принялся танцевать и петь, и еще он выпил несколько больших кувшинов пива. Он танцевал всю ночь. И что, по-вашему, он делал, когда танцевал?
        - Целовал девушек? - спросила Мириам, девочка с конским хвостиком.
        - Да. Он и это делал. Но кроме того, он, полный радости, сочинил больше ста псалмов. - Вот именно в этом месте ребе Элиезер почувствовал, что обязан остановить жену, но почему-то не сделал этого, и Мириам спросила:
        - Это правда, что говорит моя мама? Что на вашей свадьбе ваш муж тоже танцевал всю ночь?
        - О да! - согласилась Леа. - Когда мы, евреи, жили свободно, под открытым небом, в окружении цветов, которыми благоухала пустыня, мы все время танцевали. Только здесь мы это забыли, Мириам, и, когда ребе танцевал на нашей свадьбе, он возвращал дни царя Давида.
        И ребе Элиезер, посмотрев над головами маленьких детей, увидел, с какой любовью смотрит на них его жена, и он неожиданно сказал:
        - Дети, вам пора идти по домам. - Когда дети ушли, он выслал из комнаты и их сына и обнял Леа с такой страстью, словно впервые остался с ней наедине. - Ты моя любимая псалмопевица, - прошептал он. - Путано и противоречиво, но ты принесла мне правду. - Он страстно поцеловал жену, чувствуя, как прохладные пряди ее волос падают ему на лицо, и с шумной улицы до них доносились крики детей.
        В результате этих нежностей в конце 1533 года пришел черед и Леа звать акушерку. Родилась девочка, которую назвали Элишебой, и теперь Леа со своими двумя детьми редко кто видел вне компании юного поколения, которое бегало за ней по пятам, и почти каждый день ей приходилось рассказывать детям очередную историю из прошлого евреев: о Самсоне и его просторных владениях, по полям которых человек мог несколько дней скакать в любом направлении, так и не приблизившись к границам; и о Мириам, великой танцовщице, у которой был оркестр из, наверно, семидесяти музыкантов и не менее шестнадцати разных костюмов; и о мальчике-пастушке Самуиле, что любил бродить по тропкам, которые вели его через поля, леса и вдоль озер, через всю страну, которую невозможно было забыть. Когда бы Леа ни рассказывала свои истории, перед глазами детей всегда возникала Земля обетованная.
        То были самые счастливые годы, которые когда-либо знавала улица Юденштрассе в Гретце, и ни у кого из ее обитателей не было больше поводов для радости, чем у ребе Элиезера и его жены. Община внимала его словам, и конфликтов в пределах квартала почти не случалось. Его семья была едва ли не идеальным еврейским домом, если не считать, что в задней комнате ютились еще четыре человека из другой семьи. Теперь у него не было места, где сидеть над книгами, но он всегда мог уединиться в синагоге, где его ждали скрипучий стол, свеча и Талмуд.
        Но в 1542 году к нему пришел с предложением Исаак-ростовщик.
        - Я получил прибыль и хотел бы вложить ее в строительство новой синагоги, которой мы могли бы гордиться.
        Ребе Элиезер осадил его:
        - Городской закон гласит, что мы должны жить с той синагогой, которую имеем.
        - В новой будут скамьи, - возразил Исаак, - и место для твоего кабинета. Это будет подношение Господу.
        Элиезер снова возразил против этого предложения, посоветовав возможному благотворителю отдать деньги бедным, но Исаак указал, что при сегодняшнем периоде религиозной растерянности отцы города будут более снисходительны. Так что, подавив свою убежденность, Элиезер предстал перед ними и сообщил:
        - Евреи Гретца просят разрешения построить более приличную синагогу.
        Ответ он получил незамедлительно: «Это будет оскорблением для города и представлять собой вызов верховному главенству собора. И так как евреи уже должны иметь на руках средства для такого святотатства, мы наложим на Юденштрассе штраф в размере суммы, потребной для строительства новой синагоги».
        Ребе Элиезер не мог не возразить против несправедливости такого штрафа, и гнев городских старейшин обрушился на него: «Что же касается данного неподчинения, то ребе с Юденштрассе за противодействие святому закону подлежит суду, поскольку Библия гласит, что вид синагоги оскорбляет христиан, так как она представляет собой мерзость и осквернение».
        Собрался суд, и Элиезер предстал перед ним, но церковь внесла официальный протест - ни один еврей не способен честно присягнуть, что будет говорить правду, тем более на Библии, которую они отвергают, так что тут надо прибегнуть к древнему германскому обычаю, и посему в суд притащили окровавленную шкуру только что заколотой свиньи. Ребе заставили скинуть обувь и чулки, босыми ногами стать на кровавую шкуру и повторить: «Пусть плоть этой свиньи обоймет меня, если я вру, пусть ее мясом подавится моя мать, пусть голова этой свиньи превратится в голову моей дочери и пусть кровь свиньи три поколения будет видна на лбу моих детей, если я не скажу правду».
        Ребе Элиезер, который умел читать на семи языках, подобно преступнику занял место на шкуре свиньи и принес присягу. Затем чиновники заставили его произнести полагающееся признание: «Я гнусный еврей, чей народ распял подлинного Христа. Я бездомный бродяга, который обитает лишь там, где ему позволяет благоволение церкви. Я зло, разложение и осквернение для всех людей. Я отравляю источники, сею чуму и обречен навечно пребывать в аду, поелику я враг церкви и всех добрых христиан».
        После этого ребе Элиезер публично признал, что это описание точно характеризует его, а затем, испятнанный кровью свиньи, на шкуре которой стоял, был обязан засвидетельствовать, что предстал перед судом не как раввин, глава общины, потому что признание такого лидерства могло быть истолковано как право на законное существование евреев, а как обыкновенный человек со своей наглой просьбой. Он был вынужден встать на колени, упираясь обеими руками в кровь свиньи, - что он и сделал.
        Последовал не только отказ в строительстве новой синагоги. Но и было отдано распоряжение о сносе той синагоги, что уже стояла на Юденштрассе, поскольку она была источником зла и оскорблением Христа. И в виде кары за свою личную наглость ребе Элиезер в следующий Шаббат должен будет целовать зад свиньи Гретца на глазах собравшихся горожан.
        Оскверненный и уязвленный до глубины души, ребе вернулся на Оденштрассе и сообщил своим евреям, что им придется потерять свою синагогу. Стоя на узкой улочке, он объявил: «Этот приговор нам вынесен за нашу надменность. Когда же поймем, о Израиль, что мы служим Господу не в зданиях, а в наших сердцах? Грех лежит на нас, а не на тех, кто рушит дома. И сетовать надо нам, поскольку мы бросили им вызов своим тщеславием. И все мы будем смотреть, как сносят здание, и облачимся в траур, поскольку на нас лежит грех».
        Он пошел в ритуальную баню, чтобы смыть с себя ту скверну, что легла на него в христианском суде, но когда, успокаиваясь, лежал в горячей воде, то услышал детские голоса: «Идут люди с ломами!» Он успел выбраться на улицу, чтобы увидеть, как рабочие принялись сносить синагогу. Они выломали дверь и, позаимствовав горящие головни из очага ближайшего еврейского дома, запалили ее, выкидывая в дверной проем и старый стол Элиезера, и шаткий стул. Приподнятый подиум, с которого читалась Тора, был охвачен пламенем, и Элиезер с горечью увидел, как они сорвали вышитое покрывало на шкафчике и равнодушно швырнули его в огонь, словно беспомощную женщину, и, когда один из мужчин попытался спасти прекрасную тонкую ткань, его отбросили в сторону.
        Печаль Элиезера превратилась в глубочайшую трагедию, когда он смотрел, как рабочие взломали шкафчик и вытряхнули из него пергаментный свиток Торы. Священная книга покатилась по земле, и ее пинками подтолкнули к огню. Один из громил ловко поддел ее носком, и, описав высокую дугу, Тора свалилась прямо в пожарище. Огонь быстро добрался до тонкой овечьей шкуры и пожрал ее.
        Из среды евреев вырвался долгий стон: «Бог Моисея, прими свою Тору!» Они стали рвать на себе одежду, словно в присутствии смерти, и ребе Элиезер, рванув свой длинный сюртук, воззвал из псалмов Давидовых: «На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их; к Тебе взывали они, и были спасаемы; на Тебя уповали и не оставались в стыде…» Так в этот момент предельного унижения он старался утешить свой народ, но в середине моления голос его прервался, но не из-за страха и не от жара огня, а потому, что рабочие вытащили из синагоги драгоценные свитки Талмуда, и эти редкие книги тоже полетели в насмешливое пламя.
        Мальчик, которого Элиезер учил Талмуду, видя, как пламя пожирает драгоценные книги, и полный страстного желания все же познать заключенные в них тайны, вырвался из рук матери и попытался спасти их. Проскочив между пылающими поленьями, он отчаянно схватил тлеющий пергамент, и христиане, видя, что у него ничего не получается, стали весело потешаться над ним; наконец пламя заставило его отбежать, и он остановился рядом с ребе, не обращая внимания на свои обожженные руки.
        - Да не покинь меня, о Господь, - молился Элиезер. - О силы мои, поспешите на помощь мне.
        А люди с ломами продолжали свое дело.
        Когда пламя догорело, когда были перевязаны руки мальчика, будущего ученого, ребе Элиезер остался стоять, глядя на тлеющие головни в синагоге, вспоминая те зимние вечера, когда свечи бросали отблески на лица стариков, изучающих Талмуд, и то яркое, полное надежд утро Шаббата, когда взволнованные тринадцатилетние мальчики стояли перед старшими, звонкими голосами сообщая: «Сегодня я стал мужчиной». Где теперь читать старикам, где мальчикам оповещать, что они стали взрослыми? Он с любовью смотрел на крышу, на которой каждый год, вот уже много столетий, весной гнездились аисты, прилетавшие из Святой земли, на зияющий проем двери, за которой странники всегда находили теплый прием, на пустоту выжженного помещения, где поколения евреев изучали принципы, по которым люди могут жить в мире и гармонии. Синагога была силой великого добра в Гретце, и, разрушив ее, христиане нанесли урон сами себе.
        Полный этих мрачных мыслей, ребе Элиезер побрел домой. Он медленно волочил ноги, словно они по колено были в пепле. Дома он увидел, что его жена спокойно сидит в окружении детей, рассказывая им о единственной неизменной реальности, которая всегда оставалась с евреями:
        - В те дни нам принадлежал город на холмах, где людей со всего царства встречали тепло и дружба. Имя ему было Иерусалим, и в его стенах царь Соломон построил не маленькую синагогу, а храм, стоящий на открытом месте, храм столь огромный, что его было не обойти. Если бы Моше начал с одной стороны, а Рашель с другой, то они встретились бы лишь через день. И там стояли деревья с птицами, и верблюды пили из прохладных источников, Храм этот был столь прекрасен, что царь Хирам из Тира послал судно, на борту которого было двести человек, чтобы они осмотрели его и сообщили ему, так ли он красив, как храмы Тира; и двое из его посланцев воскликнули: «Да потеряй я свои глаза, чтобы мне не надо было рассказывать царю, какое совершенство довелось мне увидеть!», а двое других сказали: «Давайте останемся в земле евреев, потому что мы боимся рассказать нашему царю, как величествен этот храм», а еще двое очень важных людей из Тира сказали: «Дайте нам метлы, чтобы мы могли остаться тут на всю жизнь, подметая этот храм, так он прекрасен». Так царь Хирам потерял шесть своих лучших людей.
        - А там были конюшни для лошадей? - спросил мальчик.
        - Не в самом храме, - объяснила Леа. - А вдоль полей, где стояло много конюшен, с красивыми лошадьми, и такие мальчики и девочки, как вы, седлали их и уносились вскачь… О, вы скакали по лугам и дорогам, а подлетая к ручью, вы наклонялись вот так, пришпоривали коня и… о! - Леа вскинула руки в воздух. - Вы на лошади перелетали через ручей, уверенно приземлялись на другой стороне и мчались дальше, овеваемые свежим воздухом, а когда наконец вы останавливали коней и поворачивали их в обратный путь - как вы думаете, что открывалось вашим глазам?
        - Храм? - спросил мальчик.
        - Да, - сказала она.
        Ребе Элиезер сел на стул в углу и похоронил лицо в ладонях. Леа, увидев его, подумала, что он, может, плачет, и попросила детей выйти и поиграть самим. Но лошади христиан волокли по узкой улочке обугленные остатки синагоги, так что они укрылись со своими шумными играми в другом доме, так и не став свидетелями святотатства, - а потом Леа вернулась к мужу.
        Он не плакал. Ребе Элиезер был не из тех мужчин, что плачут, но порой ему казалось, что на плечах его лежит неподъемный груз, с которым он не может справиться. Это он чувствовал и сейчас, и, видя его в таком состоянии, жена разразилась слезами.
        - Наша милая любимая синагога, - причитала она. Как место для поклонения она была сущей карикатурой, на самом деле убогой хижиной, но и ее эти аристократы не могли вынести - и вот ее больше нет. - О Бог Израиля, в чем мы ошиблись? - плакала она.
        Сдержанно, потому что он не мог выдать свои мысли, ребе сказал:
        - В Шаббат состоится еще одно оскорбление. Придется целовать свиной окорок.
        - Тебе? - потухшим голосом спросила она.
        - Да.
        - Нет! - вскрикнула Леа и осела на пол, обхватив руками колени.
        Он погладил ее волосы и начал смеяться.
        - Да, твоему мужу. В полдень Шаббата. И ты, и все евреи Гретца придут смотреть. Но это будет унижением не для меня, а для тех, кто все это организовал.
        Леа подняла глаза на мужа. Тот был до странности спокоен. Поднявшись с пола, она села рядом с ним и спросила:
        - Что мы будем делать с синагогой?
        - Отведем иод нашу синагогу эту комнату, - объяснил он и послал на улицу попросить евреев, чтобы они присоединились к нему для молитвы, и, когда люди битком набились в комнатку, он по памяти процитировал большой кусок из Торы, потому что во всей общине ни у кого больше не было ни одного экземпляра: «Таков завет Моисея, Учителя нашего: И если ныне ты начнешь взыскать Господа нашего Бога, ты обретешь его, если будешь искать его от всего сердца и от всей души. И если ты страдаешь в несчастье и все горести обрушились на тебя, то даже если ты в последний день обратишься к Господу твоему Богу и будешь покорен Его голосу (потому что Господь твой Бог милосерден), Он не отринет тебя, не поразит тебя и не забудет обет, который дали твои отцы, когда Он воззвал к ним».
        В Шаббат, когда всем евреям полагалось быть в синагоге, они в своих высоких красных шляпах и длинных одеяниях с желтыми кругами миновали железные ворота Юденштрассе и собрались перед собором, где предстали перед двумя самыми художественными каменными статуями в Европе. Они именовались «Триумф Церкви над Синагогой». Слева от входа стояла Церковь Торжествующая: изящная женщина со строгими чертами лица высилась во весь рост, держа в правой руке древко знамени, а в левой - крест, увенчанный терновым венцом. Черты ее лица были совершенны, но дух церкви, о котором говорило выражение глаз и твердый подбородок, был не умиротворяющим, а порицающим, строгим и непримиримым.
        Холодность статуи была понятна, потому что она смотрела на вторую статую по другую сторону от входа в собор. Та представляла Синагогу Поверженную, и в этой женщине не было ничего красивого. Глаза у нее были завязаны, и она с мрачной униженностью склоняла голову. В правой руке она держала сломанное копье с оборванным флажком, а вот в левой у нее был самый любопытный предмет. То были состоящие из двух частей каменные скрижали Моисея, на которых Бог запечатлел для него закон, но эти скрижали были поломаны, и вся фигура, изображающая синагогу, полна отчаяния. Ребе Элиезер, как всегда, рассмотрел лишь поломанные скрижали и подумал: «Неркели какая-то теология может создать теорию, что новая церковь воздвигнется лишь на обломках того, что придавало ей моральную силу? Неужели они считают, что отменят закон Моисея, расколов его скрижали?»
        Но в этот день его мучители меньше всего думали о законе Моисея, да и вообще ни о чем, кроме веселого празднества конских бегов, обычай которых сохранился со Средних веков и долго держался в Германии, даже когда он повсюду исчез. После беглой проповеди, напомнившей евреям о несказанной милости церкви, все столпились с северной стороны собора, где в стену было вделано массивное грубоватое изображение, куда более известное, чем статуи Церкви и Синагоги у входа. То была знаменитая Гретцская свинья, и теперь народ смотрел, как евреи жались вокруг нее. Старый город был полон весельем и радостными возгласами.
        Каменная Гретцская свинья представляла собой лежащую на боку огромную свиноматку с двумя дюжинами сосков и с мерзким выражением морды. У задней ее части суетились веселые чертенята с забавными хвостиками и нахальными рожками. Они кормились из части сосков, а у оставшихся пировали карикатурные фигуры евреев. Смысл изображения был в том, что евреи осквернены с самого рождения, потому что вскормлены гнусной свиноматкой иудаизма. Если бы скульптура на этом и кончалась, ее можно было бы счесть лишь неуклюжим религиозным поучением, которое соответствовало грубоватым вкусам того времени; но с правой стороны изображения представала более злобная картина. Дьявол, задрав свинье хвост, показывал еврейскому раввину происхождение Талмуда, потому что из задницы свиньи высовывался краешек еврейской книги и оттуда же в лицо каменному раввину хлестал поток экскрементов. В течение столетий у христианских детей Гретца существовал обычай разрисовывать желтым испражнения свиньи и той же краской покрывать лицо раввина.
        - За свое высокомерие раввин ныне поцелует окорок Свиньи! - объявил чиновник. Элиезера подвели к задней части статуи и заставили отвесить ей поклон. Но его охватило такое отвращение, что он отпрянул, и с него свалилась высокая шапка. Народ издал общий вопль протеста. «Шляпа! Шляпа!» - орали они, и ему пришлось водрузить ее на голову, но, когда он повернулся к Свинье, шляпа снова упала, и чиновник, вынув шнурок, привязал шляпу к ушам Элиезера. Толпа веселилась.
        Когда ребе, приготовившись целовать свиной окорок, склонился к нему, он увидел, что проказники вымазали его настоящими экскрементами, и те в толпе, которые знали об этом, хихикали в предвкушении удовольствия; но он поцеловал Свинью и невольно вытер губы. Толпа возмущенно заорала, и чиновник объявил, что он должен повторить наказание, не вытирая губ. Что он и сделал.
        Тем же вечером он собрал в своей домашней синагоге кое-кого из лидеров еврейской общины и прочел им письмо, которое тайно ходило по Германии вот уже несколько лет. Оно было написано евреем из Гретца, который, покинув Юденштрассе, добрался до Турции.
        «Во владениях великого султана даже беднейший еврей может жить как человек. В Константинополе ни в чем нет недостатка, и это один из красивейших городов мира. Я одеваюсь как хочу и не ношу никаких специальных отметок. Мои дети выглядят точно так же, и их не избивают на улицах. Мы построили прекрасную синагогу, а один из наших людей - советник султана. Турки приветливо принимают любого человека, который может работать».
        - Думаю, мы должны ехать, - сказал ребе Элиезер.
        - Ты возбужден из-за этих гнусностей со свиньей, - возразил Исаак Готтесман. - Но они не смогли тебя унизить, Элиезер.
        - Я даже не помню, что целовал Свинью, - искренне ответил Элиезер. - Но я отчетливо помню выражение ненависти на лицах немцев. И именно из-за них мы должны уезжать.
        - Почему тебя так волнуют немцы?
        - Если мы вызываем такую ненависть в сердцах католиков, значит, мы должны уезжать, - просто ответил Элиезер.
        - Ты имеешь в виду сегодняшнюю толпу, - возразил Исаак. - Не будь нас, они бы нашли какой-нибудь другой объект ненависти.
        - Я больше не хочу быть причиной, из-за которой христиане впадают в грех, - сказал Элиезер, и жена поняла, что в этих нескольких предложениях он сформулировал претензии к немцам-католикам, отделяя их от христиан. И, продолжая, он твердо сказал: - Я не буду жить со своим братом, если из-за него приходится ненавидеть Бога. - И Леа подумала: он великий и мудрый человек, в любом разговоре умеет коснуться самых высоких материй.
        Дискуссия изменила свой характер, когда Исаак, все еще питая надежду, что евреи найдут себе достойное место в Германии, возразил:
        - Господство церкви над нами имеет свои пределы, Элиезер. Пройдет не так много времени, и Гретц станет лютеранским городом.
        И возбужденные этими словами, евреи в переполненной комнатке синагоги возобновили размышления, начатые двадцать лет назад, когда Лютер обратился к евреям со словами умиротворения: есть ли возможность, что новое христианство сменит старое?
        - Мы должны молиться за торжество Лютера, - доказывал один из благодушно настроенных евреев. - По всей Германии он подавляет эту церковь, и с его победой мы обретем свободу.
        Им блеснула подлинная надежда. Дыхание свежего воздуха пронеслось над веками преследований, влетев даже в этот покосившийся домишко на Юденштрассе. Никто из евреев не осмеливался открыто признаться, что он молится за падение своих давних угнетателей, потому что церковь доказала, что она умеет безжалостно карать ренегатов, но, отвергнув совет ребе Элиезера, все решили подождать еще, и той же ночью, когда община разошлась, даже Леа шепнула:
        - Нам не стоит отправляться в Турцию, муж мой. Наши дети тут счастливы, и у нас хорошая жизнь. - Но Элиезер знал, что она не права. Никакая жизнь не может считаться хорошей, если она полна той ненависти, которую он увидел сегодня, - пусть даже никого не убили и ни один дом не был сожжен.
        - Леа, - резко сказал он, - ты можешь будить воображение у детей и рассказывать им о широких полях, но только не говори своему мужу, как хороша эта гнусная жизнь. - Он показал на спальню, в которой они стояли. - Синагога в половину комнаты, где спит ребе.
        - Я надеюсь, - сказала Леа, - что придет день, когда все улучшится.
        - Евреи Германии всегда надеются, - горько сказал он, рывком ставя кровать на место.
        Леа взяла его за руки.
        - Элиезер, скажи мне правду. Почему ты решил уезжать?
        На мгновение задумавшись, он ответил:
        - Потому что жить так, как мы живем на Юденштрассе, морально оскорбительно.
        Эта простая истина поразила Леа, и она тихо сказала:
        - Я отправлюсь с тобой.
        - Уезжать нам придется очень скоро, - загадочно добавил Элиезер. - Еврейские книги придется сжечь, и, как только я закончу работу, им предстоит исчезнуть.
        И в 1543 году даже такие благодушные евреи, как Исаак Готтесман, поняли, какое их ждет будущее, потому что Мартин Лютер, их недавний герой, одолевший церковь, теперь обрушился на них с такой яростью, которую мог предвидеть только такой мудрец, как ребе Элиезер. Тщетно попытавшись обратить в лютеранство несгибаемых евреев и обнаружив, что они относятся к протестантам столь же непримиримо, как и к католикам, Лютер лишил их всех надежд, начав с такой яростью бичевать их в своих проповедях, что это граничило с одержимостью или с откровенным помешательством. «Отравители источников, ритуальные убийцы, сеятели чумы, поклонники черной магии! - это были лишь самые мягкие из оскорблений, которые он обрушивал на них. - Еврейские банкиры высасывают все жизненные соки из общины, а еврейские врачи травят благородных пациентов. Синагоги должны быть снесены с лица земли, свитки Торы, где бы их ни удавалось найти, сожжены, дома разобраны по кирпичикам, а евреев - выгнать в открытое поле, пусть живут как цыгане. Я вырву им языки из глоток, - пригрозил протестантский владыка, - если они не признают, что Бог
воплощен в Святой Троице, а не един». И он призвал всех богобоязненных христиан выгонять евреев, как диких зверей, со своих земель.
        Удар, с которым наконец захлопнулась дверь, был ужасающим, потому что, хотя эти обвинения веками ходили в Рейнской долине, они странным и чудовищным образом обрели голос. И тем же вечером ребе Элиезер объявил своей семье:
        - Завтра мы пускаемся в путь к туркам.
        - Ты хоть знаешь, где это? - спросила жена.
        - Мы поднимемся по Рейну, - ответил он, - пересечем Венгрию и спустимся по Дунаю к столице великого турецкого султана. - И только его жена могла понять страх и одиночество, прозвучавшие в этих словах.
        Но Элиезер не мог оставить Гретц, не выполнив своего последнего обязательства перед общиной, и перед самым отъездом он собрал ее лидеров в своей узкой комнатке.
        - Я думаю, - сказал он, - что вы должны немедленно оставить Германию. Те, кто не сможет пойти на риск длинного пути в Константинополь, должны перебраться в Польшу, где есть свобода.
        Его предложение было встречено возгласами протеста, и он добавил:
        - Я знаю, как глубоко вы любите Германию и надеетесь, что придет день, когда вы обретете в ней мир и покой. Исаак Готтесман согласен возглавить тех, кто остается, и, может, с ним вы и найдете тот мир, которого ищете.
        - Передумай! - обращаясь к племяннику, взмолился Готтесман. - Это сумасшествие пройдет, и нас, евреев, будут ждать столетия расцвета в этой прекрасной стране, потому что все мы немцы.
        - Я чувствую себя обязанным спасти душу иудейства, - сказал ребе Элиезер, и следующим утром его здесь уже не было. Но когда он в последний раз проводил свою семью через железные ворота, его жена оглянулась и с тоской посмотрела на маленьких детей, которые, плача, смотрели, как она уходит, и она издала горестное стенание всех еврейских матерей, оставлявших гетто, в которых они пытались как-то наладить жизнь:
        - Наша маленькая улочка, какая на ней царила любовь!
        Когда семья бар Цадока достигла границы Германии, на них налетела банда каких-то всадников, обративших внимание на красоту обеих женщин, Леа и Элишебы, которой было почти одиннадцать лет. Они стали так настойчиво досаждать им, что ребе с сыном пришлось защищать своих женщин от этих конных бандитов, которые орали: «Давайте позабавимся с евреечками!» Между ними завязалась серьезная драка. Наездники хлестали четырех евреев плетьми и наконец сбили Леа с ног.
        Когда Элиезер увидел, что его жена упала, он кинулся на одного из нападавших, схватил его за ногу и попытался стащить с седла, но другие с такой яростью налетели на него, что Леа погибла под копытами. Охваченный горем, которого он никогда раньше не знал, ребе Элиезер повел детей в Венгрию.
        В этой стране сын раввина заболел, и, так как у них не было денег купить ему лекарства, он тоже умер. И спустя много времени ученый со своей дочерью Элишебой оказался в Цфате.
        ХОЛМ
        - Господи Иисусе! - воскликнул Кюллинан, рывком вынырнув из сна и сев на койке. Было три часа утра. Он был весь в испарине, и приснившийся ему образ двух деревьев был столь же четок, как и звезды, сиявшие над палаткой.
        Первое дерево он увидел, будучи майором Кюллинаном, бомбардировщик которого в самом конце Второй мировой войны базировался на базе Ацуги в Японии. Как-то мартовским утром в гостиничном номере, который разделила с ним очаровательная японская девушка, он после прекрасной ночи любви лежал в постели и рассеянно смотрел на вишневое дерево, на котором ранний теплый бриз играл первыми весенними цветами. Это было совершенно не такое дерево, которые он знавал в Америке: мощный узловатый ствол нескольких футов в обхвате можно было бы считать мертвым, если бы не несколько живых побегов, усеянных цветами.
        - Почему бы не спилить это старое дерево? - спросил он у девушки.
        - Спилить? - не веря своим ушам, откликнулась она. - Я привела тебя сюда… к самому лучшему дереву в Японии… к самому знаменитому - - И, помогая себе жестами, она объяснила, что японцы ценят такое дерево больше всех прочих, потому что тому, кто смотрит на него, оно напоминает, что пусть оно старое и на краю гибели, но и в нем сквозь кору мощно пробивается пульсация жизни; и поскольку, лежа здесь, он искренне радуется присутствию девушки, тихой гостинице и старому дереву, то, значит, он что-то понял о душе японцев и об их ценностях.
        - В Америке, - сказал он, - всякий уважающий себя фермер давно бы срубил эту старую корягу. Но я понимаю, что ты имеешь в виду.
        Потом в марте та же самая девушка показала ему в Токио сад бонсаи, где он увидел карликовые деревца высотой не больше шестнадцати дюймов, которым было двести лет от роду; восхищение, которое он испытывал, разглядывая их, было столь очевидно, что она отвела его к своему дяде, и в первый раз он понял, что она не проститутка, а тонкая девушка, получившая образование в колледже, которой приходится выживать после военного краха империи. Он показала бонсаи дяди, известный во всей Японии, - карликовое вишневое деревцо, которому было более трехсот лет; ствол его был еще более дряхл, чем у дерева в гостинице. Он представлял собой почти сплошное дупло, черное и безжизненное, с бесчисленными сплошными дырами там, где когда-то росли ветви - и опять-таки на нем буйно цвела единственная ветка, сплошь покрытая цветами.
        - Это чудо, - сказал старик. - И ее корни, и эти цветы.
        Второе дерево он нашел в Макоре - очень старую оливу, сухую растрескавшуюся реликвию прошедших веков; она существовала лишь в виде сплошного дупла, окруженного остатками живой древесины, но, как и вишня в Японии, этот патриарх - наверно, ему было не менее двух тысяч лет - все же выкинул из своего умирающего тела мощные прекрасные ветки, которые продолжали приносить плоды. Впервые заметив это потрясающее оливковое дерево, он не вспомнил вишню в Японии, но как-то в августе, сидя под ее ветками и пытаясь представить Макор времен императора Веспасиана, Кюллинан как-то по-новому увидел дерево и, щелкнув пальцами, воскликнул:
        - Да оно же точно как та вишня, что Томико показывала мне в Японии! - Он вспомнил и имя девушки, и ту гостиницу, и бонсаи ее дяди.
        И теперь он сидел на койке в темной палатке в Макоре и видел перед глазами два древних дерева - и кроме того, перед ним четко, как график в книге, предстал и концептуальный образ. Он подумал: «Я вырос в убеждении, что Ветхий Завет мертв, а все ценное, что стоило сохранить из него, перешло в Новый. Точно так же для меня, как и для всех, если не считать горсточки упрямых евреев, мертв был и иудаизм, и я не сомневался, что подлинная религия находится в руках христианской церкви, под попечением которой она и расцветает».
        Он потряс головой, чтобы стряхнуть сонное оцепенение, но два дерева продолжали стоять перед ним. Они представляли собой нечто вроде образа религии, хотя он не мог облечь его в слова: перед нами могучий, но примитивный ствол иудаизма; кроме того, мы видим цветущую ветвь христианства, и я интуитивно чувствую, что дерево мертво и все его жизненные силы достались цветущим ветвям. Я никогда серьезно не задумывался, пустила ли христианская церковь свои корни в почву или нет. И если бы кто-то сказал мне, что у этой цветущей ветви нет других корней, кроме тех, на которых зиждется запретный старый ствол иудаизма, я бы не понял, о чем идет речь. Но теперь я понимаю.
        Он был удивлен неотступностью стоящего перед ним образа и развеселился, когда попытался понять, каким образом перед ним возникли эти деревья. Он глубоко погрузился в мысли о Веред Бар-Эль в Чикаго, которые и вызвали у него эротический сон о Томико - наверно, самой восхитительной девушке из всех, кого он знал, - и она, обнаженная, превратилась в ствол старой вишни, а затем стала оливковым деревом, под которым мог сидеть Иисус; вот таким путем он и пришел к вопросу о Боге. Эти мысли проникают в самые тайные уголки сознания, пробормотал он, когда деревья медленно расплывались перед глазами. Но их загадка осталась.
        Освободившись от этого видения, он попытался уснуть, но понял, что это невозможно, и, пока еще не рассвело и не начали щебетать птицы, Кюллинан стал думать о том, чем он занимается. До появления в Макоре он никогда серьезно не оценивал масштабы иудаизма. Он никогда не понимал, как кто-то может считать образом жизни это непреклонное упрямство евреев; не принимал он и неуклюжую процедуру в синагогах, которой так не хватало гармонии и обращения к чувствам. Кюллинану казалось - и он был чужд раздражения или слепой приверженности к собственной вере, - что христианская церковь привнесла в религиозный опыт исключительную красоту и личную вовлеченность, превосходившие все, что он видел в иудаизме. Словно сравнивать, подумал он, прекрасное, полное жизни пение молодой женщины с ворчанием старухи…
        Он задохнулся. Видит бог, вот оно! Твердая, неподатливая и несгибаемая религия, которую он был не в состоянии понять, заслуживала всех нелицеприятных слов, которыми он оценивал ее; но в то же время в ней было что-то от старой женщины, мудрой, терпимой и в своем бессмертии близкой к Богу. Он закрыл глаза и снова увидел оливковое дерево Макора: оно обладало такой мощью, плоть от плоти земли, и было таким старым, старым, с зияющими пустотой дырами, что рядом с. ним время переставало существовать. И тем не менее, оно было живым.
        Оставаясь в сидячем положении, он строго взглянул на себя и задался вопросом: «Вот мы ведем раскопки в самом сердце религии - и могу ли я честно ответить на вопрос, что я сейчас думаю об иудаизме?» А поскольку Кюллинан был человеком книжным, его выводы базировались на трех книгах: иудаизм был негибким корявым набором примитивных убеждений, основанных на Торе. Плюс ритуалы и предписания Талмуда, столь же жесткие, но очень действенные, когда человеку требовалось руководство. И еще Зохар. Троица этих книг, Тора, Талмуд и Зохар, образовывали единую религию, обладающую потрясающей жизнестойкостью; фактически, казалось, что в нее была встроена эта решимость выжить любой ценой, ибо на всем протяжении истории, чем бы ей ни грозила современность, откуда-то из глубин ее вырывались новые, пусть и примитивные силы, которые давали ей еще один толчок вперед. Даже даты таких толчков имеют значение, подумал Кюллинан. Исходя из характеристик Ветхого Завета, иудаизм был достаточно хорошо развит уже к 1100 году до нашей эры и, как это ни удивительно, он в неизменности просуществовал примерно тринадцать веков, когда
в те годы, что последовали за окончательным разрушением еврейского государства, скажем году в 200-м, стал формироваться Талмуд. Период господства Талмуда длился очередные тринадцать столетий, до примерно 1500 года, когда Каббала из Испании перебралась на холмы Цфата, где ее внезапный взрыв дал загадочное сияние, которое распространилось по всему еврейскому миру, и оно обладает такой жизненной силой, что дух иудаизма будет жить очередные тринадцать столетий, скажем, до года 2800-го нашего времени. Но куда он приведет евреев, подумал Кюллинан, это уже не мое дело.
        Он снова улегся и попытался уснуть, но не смог и стал размышлять над вопросом: если бы мне пришлось в самых простых выражениях рассказывать об иудаизме человеку, который ровно ничего не знает о нем, какими бы словами я пользовался? И едва ли не против его желания к нему вернулся образ оливкового дерева, и, осознав смысл этого символа, Кюллинан ответил на свой же вопрос: это древняя, неудобная, негибкая, но мощная религия, которая возвращает человека к основам его природы и опыта. Он засмеялся. За две тысячи шестьсот лет своего существования иудаизм оказался способен принять лишь два нововведения, Талмуд и Каббалу, в то время как умное и гибкое христианство произвело на свет дюжину неуклюжих модификаций, которых требовало время: тринитарианство, то есть веру в догмат Троицы, обряд причастия, при котором хлеб и вино превращаются якобы во плоть и кровь Христову, непогрешимость папы, почти полное обожествление Девы Марии… Вот тут и лежала разница между двумя религиями, вот тут и крылось объяснение, почему христианство завоевало мир, а иудаизм оставался бескомпромиссной первобытной религией немногих ее
приверженцев.
        - Эй, Элиав! - окликнул он. - Ты еще спишь? - Отсутствие ответа дало понять, что Элиав спит и, без сомнения, хочет спать и дальше, но Кюллинан все же подобрался к койке Элиава и потряс его.
        - Ты спишь?
        - Уже нет, - ответил Элиав.
        - Просто не могу уснуть. Не дают покоя кое-какие идеи, и я бы хотел вывалить их на тебя.
        - Валяй. - Сев, Элиав подтянул колени к груди, а ирландец устроился в ногах койки. Под полог палатки проникал лишь лунный свет, и они говорили шепотом, чтобы не беспокоить Табари.
        - Я ломал себе голову… - Он помолчал, словно стараясь справиться со смущением. - Над сутью религии.
        - Почему бы и нет? Мы достаточно долго копаемся в ней.
        - И я пытался понять верующего еврея…
        - Только не смотри на меня. Я не ортодоксальный раввин, который не вылезает из синагоги.
        - А я не священник, который лишь служит мессы.
        - Ты хочешь сказать, - предположил Элиав, - что оба мы неучи?
        - Совершенно верно, если не считать, что такие люди, как мы, и заставляют мир крутиться.
        - Согласен.
        - Так что дай я снова спрошу тебя. Что думает о параллельном развитии иудаизма и христанства такой средний неортодоксальный еврей, как ты?
        Элиав распрямил колени и откинулся на подушку. Какое-то время он размышлял и, подавшись вперед, сказал:
        - Я всегда думал, что классический иудаизм примерно к 100 году нашего времени был готов к новой вспышке. Старое мышление было готово расширить свои границы. Для доказательства посмотри на концепции, полученные из свитков Мертвого моря. Или как развивался Талмуд. Так что меня никогда не смущало взрывное появление христианства. Мир был готов к нему.
        - Почему?
        - Может, потому, что иудаизм был жесткой несгибаемой старой религией, которая не давала личности свободы воображения. Она никогда не могла бы обращаться к миру в целом. Яркая, самоотверженная христианская религия идеально соответствовала потребностями обращения в свою веру.
        - Только ли яркость отличает эти два верования?
        - Частично. Потому что, понимаешь ли, когда под влиянием Талмуда иудаизм в самом деле стал реформироваться, он вернулся к своим истокам. Он стал тверже и неподатливее к современным изменениям, в то время как христианская церковь психологически шла вперед, а во времена бурных перемен у организма, который не развивается, куда меньше шансов, чем у того, который растет.
        - Сдается мне, что иудаизму не повезло. В решающие годы ваши раввины были заняты лишь внутренними проблемами, когда наши отцы церкви обладали широким кругозором.
        - Вот именно тут и кроется вопрос, который тебе стоило бы задать, - медленно произнес Элиав. - Ты говоришь, вам повезло, что в критические годы между 100-м и 800-м христианство шло вперед, а вот нам не повезло - в те же годы иудаизм шел назад. Неужели ты не понимаешь, в чем кроется настоящий вопрос? Вперед - к чему? И назад - к чему?
        Поразмыслив, Кюллинан сказал:
        - Ради бога, я все уяснил! Вот что подсознательно все время грызло меня, и я даже не сформулировал вопрос.
        - Я считаю, что в те критические годы, когда иудаизм возвращался назад, к основным религиозным предписаниям, которые и позволяли людям сосуществовать в обществе, христианство рвалось вперед, к величественной личной религии, но она и за десять тысяч лет не научила бы людей, как им жить бок о бок. У вас, христиан, будут красивые и полные страсти взаимоотношения с Богом, потрясающие храмы, самозабвенное поклонение и взлет духа. Но у вас никогда не будет такой тонкой и продуманной организации общества, семейной жизни и маленькой общины, что возможно только в иудаизме. И вот о чем я хочу спросить тебя, Кюллинан. Может ли группа раввинов найти в Торе и Талмуде такое решение, которое подвело бы их к изобретению инквизиции, концепция которой противоречит всем законам общества?
        Теперь настала очередь Кюллинана раскачиваться вперед и назад. Наконец он признался:
        - Боюсь, что в то время мы обращались с вами не очень хорошо.
        Элиав застонал:
        - Ну почему вы, христиане, вечно употребляете такой удивительный эвфемизм «обращались не очень хорошо»? Джон, ваша инквизиция сожгла заживо более тридцати тысяч лучших представителей еврейства. Мне довелось прочитать, как выдающийся немец признавался, что его народ «не очень хорошо» обращался с евреями. Он прибегнул к этому мягкому выражению, чтобы скрыть уничтожение целого народа. Иудаизм просто не позволил бы своим раввинам принять такое решение. Мне кажется, иудаизм можно понять, только если увидеть в нем фундаментальную философию, направленную на решение величайшей из всех проблем: как людям жить совместно в организованном обществе?
        - А я думаю, - предположил Кюллинан, - что подлинная религиозная проблема всегда одна и та же: «Как человек может прийти к познанию Бога?»
        - Вот в этом и есть разница между нами, - сказал Элиав. - Вот в этом и есть разница между Ветхим Заветом и Новым. Христиане ищут дух Божий, но в действительности он столь ослепляющ, что вы отворачиваетесь от него, предпочитая строить соборы и убивать миллионы людей. Евреи же избегают такой близости и год за годом продолжают жить в своих гетто, со своими убогими маленькими синагогами, разрабатывая те принципы, которые позволяют сосуществовать людям.
        - Об эвфемизме «обращались не очень хорошо». Что такие евреи, Как ты, думают о нем… сейчас?
        Снова Элиав сбросил руки с коленей и откинулся в темноту палатки.
        - Я думаю, миру очень повезло, - медленно сказал он, - что появился Мартин Лютер.
        - Что ты имеешь в виду? - не понял Кюллинан.
        - Я имею в виду, что до той поры вы, католики, в самом деле относились к евреям, как вы выражаетесь, не очень хорошо. Если бы кто-то составил даже неполный список всего, что твоя церковь сделала моей, то он бы полностью уничтожил любое моральное оправдание существования католицизма, и, если бы такой обыкновенный человек, как я, пришел к выводу, что отношение твоих единоверцев к моим и является основной сутью католицизма, я не вижу, как мы могли бы сосуществовать. Но к счастью для мировой истории, появился Мартин Лютер, который доказал, что и протестанты могут быть такими же дикарями. Кстати, отнюдь не сбитые с толку католики разжигали крематории в Германии 1939 года, а порядочные скромные протестанты. Не политические лидеры католиков пожимали плечами, не обращая на это внимания. Это были протестантские премьер-министры и президенты. Так что такие люди, как я, говорят: «То, что происходило в Испании, не было порождением католицизма. И то, что происходило в Германии, не было протестантством. И то и другое просто выражало свое время, говоря о смертельной болезни христианства». Ты понимаешь, что я
хочу сказать?
        - Что те, кто убивали евреев, не были ни католиками, ни протестантами, а просто христианами?
        - Да, - сказал Элиав. - Эта глубокая личная религиозность черпала свои силы в личности Христа и того, что он и Павел проповедовали. Это было ярко, убедительно и вело по пути личного спасения. Эта религиозность позволяла возводить парящие в небе соборы и создавать еще более ценные сокровища мысли. Но она была совершенно не в состоянии научить людей, как им жить бок о бок.
        На другой койке послышался шорох, и к Элиаву подошел Табари.
        - Не верь ни одному его слову, - сказал араб. - Единственная причина, по которой евреи не вели себя как христиане, заключалась в том, что последние две тысячи лет при них не было никого, кто позволял бы себя пинать. Вот это главное. Стоило им создать царство, оно тут же расползалось по швам. Сколько просуществовали империи Саула и Давида? Чуть больше сотни лет. В таком маленьком месте, как Палестина, они раскололись на Северное царство и на Южное. Джон, ты слышал, что рассказывают о евреях? Встретились два еврея и построили три синагоги. «Ты будешь ходить в свою, я в мою, а к тому сукиному сыну на горке - ни ногой».
        Элиав засмеялся:
        - Чему-то ты здесь научился, Джемал. В ходе истории мы убедились, что нам так же трудно договариваться, как и вам, арабам.
        - Это точно, - согласился Джемал. - Но когда я слушал, как вы, ребята, спорите, то думал: чего это я молча лежу себе, когда у меня есть решение?
        - И каково же оно? - спросил Кюллинан.
        - Очень простое. Время иудаизма прошло. Будь евреи поумнее ко времени появления тут христиан, они бы присоединились к ним. Прошло время и христианства. Будь вы посообразительнее, то оба присоединились бы к самой новой религии. К исламу! - Он низко поклонился. - Скоро вся Африка будет исламской! И вся черная Америка. Я предвижу, что Индия откажется от индуизма, а Бирма и Таиланд отринут буддизм. Джентльмены, я представляю религию будущего. Предлагаю вам спасение.
        Небрежная чушь этого заявления развеселила мужчин, и они рассмеялись. Из другой палатки послышался голос фотографа: «Кофе!» - и начался день, почти ничем не отличающийся от тех пятнадцати миллионов дней, что рассветали над Макором с тех пор, как в его пещерах поселилась первая организованная община.

* * *

4
        В первые годы XVI столетия Цфат был незаметной деревушкой, в глинобитных домах которой, что жались на узких улочках, жило не более тысячи человек. Улицы вились по юго-восточным склонам холма в Галилее. Вершина его купалась в солнечных лучах. Ее посещали только орлы и ползучие твари; тут же стояли суровые остатки форта крестоносцев. Его некогда высокие башни обвалились, и стены осели.
        Северные ветра приносили к развалившейся крепости тучи песка. Он оседал, и деревья пускали в нем корни, так что некогда гордая крепость сейчас представляла собой лишь земляной холм, из которого тут и там торчали камни кладки; порой на них виднелась резьба, напоминавшая, каким величественным был этот холм. Из тысячи жителей примерно двести были евреями, несколько христиан, остальные же были мусульманами, и лишь один или два человека помнили рассказы своих дедушек, что когда-то этот холм был бастионом крестоносцев.
        В городке, который приютился на склоне холма ниже развалин, были две мечети, синагога, маленькая церковь, горсточка еврейских лавок и восточный базар, на котором всегда царил полумрак. Турецкий правитель, получив на право правления эдикт из Константинополя, поддерживал мирные отношения между различными общинами. Он позволял кади судить мусульман, раввины разбирались с евреями, а священники руководили христианами. Раз в год сюда добирался небольшой караван из Дамаска, неся несколько тюков убогих товаров, которые навевали грустную память о шелках и пряностях былых времен, а турки время от времени собирали скромные налоги, потому что торговля тут еле теплилась. И если бы кто-то объективно оценил состояние Цфата в те ранние годы, он мог смело утверждать: «Эта деревушка будет спать вечно, единственная стоящая вещь тут - это горный воздух».
        Но в 1525 году несколько событий, никоим образом не связанных между собой, изменили историю Цфата, и на ближайшие девяносто лет его община стала одной из самых заметных в мире: в городе появились фабрики и мастерские и теперь тут жило шестьдесят тысяч человек; он стал торговым центром, известным во всей Европе, и духовной столицей еврейского народа. Сонный маленький городок вошел в свой золотой век, залив его таким сиянием, что память о нем сохранилась даже у народов, обреченных на исчезновение. И эта революция совершилась при помощи трех вещей, которые меньше всего подозревали о возложенной на них роли: верблюда, веретена и книги.
        Чудо Цфата началось с верблюда. По мере того как росли богатство и власть Турецкой империи и Константинополь сменил Геную и Венецию в контроле над торговыми путями из Азии в Европу, такие промышленные центры, как Дамаск и лежащий в развалинах порт Акко, стали процветать заново. Так как караванные пути по высокогорью всегда шли через Цфат, город постепенно стал тем местом, где останавливались купцы и откуда осуществлялась защита караванов. Каждая группа путешественников оставляла в Цфате часть своих богатств, а порой тут оставался и кто-то из их спутников, потому что чудесное расположение города, где снежными зимами царила прохлада, привлекало людей, уставших от пустыни. Большинство, кто таким образом попадал в Цфат, были арабами. Они занимали южные и восточные кварталы города, строили новые мечети и дополнительные ряды на крытых рынках.
        Но без веретена верблюды мало что дали бы городу, а оно попало в Цфат по иронии судьбы. Когда евреев изгнали из Испании, а потом и из Португалии, кое-кто из самых смелых и умных изгнанников не стал добираться до таких новых убежищ, как Амстердам, а решил вернуться в Эрец Израиль, землю, о которой они мечтали. Сходя на берег в Акке, они слушали рассказы моряков, которые останавливались в единственной гостинице на набережной: «Иерусалим представляет собой убогое зрелище, а Тиберии вообще больше нет. Настоящая Святая земля только в Цфате». Пешком и на мулах эти энергичные евреи преодолевали и сухопутную дорогу до Цфата, где начинали осваивать западную часть города, строя небольшие каменные дома на красивых склонах, которые смотрели и на вади и на горы. Редко когда жертвы религиозных преследований находили такое прекрасное убежище, которое досталось тем евреям из Аваро и других испанских городов, добравшихся до Цфата.
        Вот они-то и привезли с собой веретено, которым пользовались в Испании, чтобы крутить нитки из шерсти мериносов, и оно помогло превратить их новый дом в самый крупный центр ткачества в Азии. Среди развалин Акки стали собираться огромные верблюжьи караваны в ожидании кораблей, которые доставляли сырую шерсть из Испании и Франции, а в Цфате евреи делали из этой шерсти прекрасную ткань, окрашивали ее по древним рецептам и через ту же Акку отправляли обратно на рынки Европы. Неожиданно доход Цфата вырос от десяти тысяч флоринов в год до двухсот, а потом и до шестисот тысяч, а еврейское население увеличилось с двух тысяч до более чем двадцати тысяч человек. И теперь уже моряки в Акке говорили о нем: «Главный город в Палестине».
        Но караваны верблюдов ходили во многие города, и, хотя те богатели, они не оставили по себе следа в памяти истории. Та же судьба могла постичь и Цфат, если бы евреи, которые доставили сюда веретено, не привезли с собой и книгу, одну из самых необычных в истории, и именно воздействие этой книги донесло имя Цфата до самых отдаленных еврейских общин в мире. Этот центр знаний на склонах холма манил к себе ученых десятка стран столь различных, как Египет и Польша, Англия и Персия.
        Но ведь и во многих городах были книги - только они мало что давали. К вящей славе Цфата послужило то, что в нем обосновались три раввина, которые смогли оценить значение этой книги: ребе Заки из Италии, ребе Элиезер из Германии и харизматический ребе Абулафиа из Испании.
        Первым из трех раввинов до Цфата добрался Заки-сапожник. После семи лет мучительного существования в Африке он добрался до берегов Греции и наконец вместе с женой и тремя дочерьми высадился в разрушенном, заваленном камнями порту Акка. Караван, направлявшийся в Дамаск, разбил первую ночную стоянку на необитаемом холме Макор, который предки Заки покинули более тысячи лет назад; но дома, в которых они жили, теперь были погребены под остатками форта крестоносцев, под наносами песка, усеянными цветами.
        На следующий день около четырех часов караван втянулся в проход, отделявший долину от холмов Цфата, и в первый раз Заки и его семья увидели этот очаровательный город, которому предстояло стать их домом. На самой вершине несколько огромных каменных глыб, оставшихся от форта крестоносцев, отражали яркий солнечный свет, а под ними на крутых склонах разбежалась россыпь маленьких домиков, напоминавших своим расположением опавшие лепестки соцветий. У Заки замерло сердце при виде этого чуда, и он произнес те незабываемые слова, которыми Бог побуждал Лота идти вперед: «Спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть». Всю жизнь он провел в равнинных местах, и вот теперь его манили к себе горы.
        - Похоже, что тут будет холодно, - предупредила Рашель.
        - В Салониках нас заверили, - напомнил он ей, - что жить тут хорошо.
        - Похоже, что, если человек вывалится из дома, он так и покатится по склону, - посетовала она.
        - Это только так выглядит, - убежденно сказал Заки.
        Дорога в Цфат привела их на площадь, что простиралась у подножия разрушенного замка. Она же служила и торговым центром города. Здесь разгружали верблюдов и сортировали их грузы, которые доставлялись купцам. Турецкие чиновники сновали меж погонщиков мулов, расспрашивая о новостях из Акки, и ребе Заки остался один. Он стоял, озираясь, в самом сердце Цфата и, шепча благодарственную молитву в честь своего прибытия, смотрел вдаль за пределы города и видел меж холмами к югу озаренные закатным солнцем воды моря Галилейского.
        Чья-то сильная рука взяла его за предплечье, и он услышал грубоватый уверенный голос, спрашивающий его:
        - Ты собираешься остаться в Цфате?
        Повернувшись, он оказался лицом к лицу с крепким добродушным мужчиной с густой черной бородой и в рабочей одежде.
        - Меня послал сюда ребе Джемуэль из Константинополя, - ответил Заки.
        - Да будет благословенна его память, - последовал короткий ответ. - Это твоя семья?
        - Моя жена Рашель и мои дочери.
        - Тебе понадобится большой дом, - сказал человек из Цфата. - Как раз сейчас такого у нас нет.
        - Говорила я тебе, что не надо ехать в Цфат, - начала стонать Рашель. - Как мы были счастливы в Салониках!
        - Пока не оказались здесь, - не обращая внимания на ее сетования, уточнил бородач. - Будете жить со мной. Как и все приезжие - на первых порах. Меня зовут Йом Тов бен Гаддиель. - И он повел семью - багажа у нее почти не было - по крутому спуску и по улочкам, шириной лишь в несколько футов, пока у Рашель не закружилась голова и она не напомнила Заки:
        - Я же говорила тебе, что на этих спусках невозможно удержаться. Они вышли на площадь, которая не имела ничего общего с европейской, а была всего лишь пятачком на склоне холма футов двадцати в поперечнике, где можно было остановиться и передохнуть, что маленькая компания и сделала. Они стояли в окружении домов, и ребе Заки наконец получил возможность присмотреться к Цфату: теплый уютный городок, где спокойно жили евреи. Затем они проследовали дальше по склону холма, пока не добрались до жилища Йом Това, от дверей которого открывался вид на холмы к западу, на дорогу, которую они миновали, и на просторные поля, тянувшиеся до самого горизонта. Заки закрыл лицо руками и подумал: «Это мы и искали», но его жена безутешно вспоминала Поди, Салоники, Измир и все другие хорошие места, с которыми им довелось познакомиться.
        На следующий день, когда евреи Цфата узнали, что среди них ребе из Италии, они собрались в доме Йом Това, дабы расспросить его, и многие хотели узнать, почему еврей, живший в Поди, оставил такое достойное убежище, - и Рашель эхом повторила вопрос: «Да, почему?» Заки объяснил, какие его мучили страхи, и рассказал, как все семь лет мечтал добраться до Цфата. Он рассказал, что слава этого города на холмах распространилась по всему еврейскому миру, и он хотел стать частью этого братства.
        Его простое объяснение было выслушано в молчании, словно люди Цфата сомневались, достойны ли они столь высокой оценки, и, тюка оно длилось, Заки рассматривал лица гостей: бородатые, с глубоко посаженными глазами, в которых, казалось, было тихое восхищение этим городом. На них была одежда восточного покроя, а кое-кто носил и тюрбаны; всем было свойственно сдержанное достоинство, словно они много лет учились держать в узде свои эмоции и мысли. «Этим людям, - мелькнула у Заки мысль, - свойственна интеллектуальная мощь, далеко превосходящая мои собственные знания». И он подумал, сможет ли найти себе место среди них.
        Эти опасения усилились, когда Йом Тов сказал:
        - Не пройтись ли нам по улицам?
        Оставив женщин, Заки вышел и бросил взгляд на свой новый дом. Сначала его провели обратно на ту площадь, на которой семья остановилась прошлым вечером, откуда они по узкому проходу двинулись в южную сторону, где, к своему удивлению, он предстал перед иешивой, где не меньше сотни мужчин в возрасте за пятьдесят лет были погружены в изучение Талмуда. Ими руководил великий ребе из Цфата Иосиф Каро, который в подчеркнуто сдержанной холодноватой манере растолковывал законы иудаизма. Никогда в жизни Заки не видел такой большой иешивы, никогда раньше он и представить не мог, что так много евреев интересуются философскими дискуссиями.
        Затем Йом Тов повел его еще ниже и они повернули к западу, где в доме побольше его представили не менее знаменитому учителю, мудрому Мозусу из Кордовы; этот житель Цфата знал больше всех о тайнах Каббалы, и при нем тоже было около сотни учеников. Они внимательно слушали сложные запутанные объяснения, и Заки понял, что никогда не сможет их усвоить.
        Йом Тов повел своего толстого гостя на другой уровень городских улиц, где тот увидел стоящие бок о бок четыре синагоги, в каждой из которых был свой учитель и шестьдесят или семьдесят учеников.
        - Это город мудрости! - вскричал он на ладино, который усвоил в Измире и который служил языком общения во всем городе, кроме немецких кварталов Цфата.
        - Это еще и город труда, - напомнил ему Йом Тов, направляясь к большому строению, сквозь которое струился горный поток, заставляя работать многочисленные устройства, и тут Заки понял, что его проводник не только уважаемый раввин Йом Тов бен Гаддиел, но и главный производитель ткани в Цфате. На его фабрике были заняты триста человек. Они расчесывали и приводили в порядок шерсть, которая, став сукном, подвергалась процессу окраски.
        - В Цфате мы говорим: «Без труда нет и Торы», - объяснил ребе. Он рассказал об одном знаменитом раввине, который держал лавку, о другом, который брил и стриг людей. - Я найду работу для твоих Женщин.
        - И что им придется делать? - спросил Заки, потому что на фабрике он видел только мужчин.
        Йом Тов привел его обратно в центр города. По пути они останавливались у нескольких домов, и в каждом женщины крутили нити из шерсти, доставленной из Турции, или ткали сукно, которое и обеспечивало славу Цфата по всему Средиземноморью. Йом Тов объяснил, что ему принадлежит мельница, еще одна красильня на краю города и склады.
        - Должно быть, ты очень богат, - без всякой зависти заметил Заки.
        - Нет, - поправил его местный ребе. - Деньги, что приносит нам ткань, идут в иешивы и синагоги.
        Заки уставился на чернобородого человека в рабочей одежде и промолчал, потому что в слова, которые он только что услышал, было трудно поверить.
        Когда они вернулись в дом Йом Това, Заки обливался потом, и Рашель заметила:
        - Наконец-то! Будешь карабкаться вверх и вниз по этим горам и наконец растрясешь свой жир! - Она пустилась описывать во всех подробностях, как была расстроена, когда во время бега в Поди ее муж потерял штаны, но никто из слушателей не испытал смущения, потому что многим из них, когда они жили среди христиан, довелось пережить такие же поношения.
        - Я дам вам четыре веретена, - сообщил женщинам семейства Заки раввин Йом Тов.
        - Для чего? - с подозрением спросила Рашель.
        - Для работы, - резко ответил Йом Тов, и прежде, чем Рашель успела сказать, что прибыла в Цфат не для того, чтобы сучить нитки, он добавил: - Здесь мы все работаем. Я найду вам дом. В задней его части женщины будут крутить нити, а в передней расположится сапожная мастерская Заки. - И такой дом был найден.
        Когда семья устроилась в новой жизни, ребе Заки никому не признавался, в чем главная причина его радости от пребывания в Цфате, но про себя он часто думал: «Просто великолепно! Так много молодых неженатых людей. И уж если я здесь не найду девочкам мужей, то куда еще в мире мне податься?»
        Так что, где бы он ни оказывался, где бы ни собирались мужчины поговорить о религии, ребе Заки неизменно цитировал слова Торы или Талмуда о радостях брачной жизни.
        - Как гласит Талмуд, - говаривал он в своей сапожной мастерской, - неженатый мужчина живет без радостей, без блаженства, и в его жизни нет ничего хорошего. Его нельзя назвать мужчиной в полном смысле слова. - И всегда в ходе разговора с клиентами он напоминал им слова из Книги Бытия - «и создал он мужчину и женщину».
        Трудно было бы найти худшего пропагандиста радостей брака, чем ребе Заки; Цфату не понадобилось много времени, дабы понять, что он сидит под каблуком у своей сварливой жены. Что же до трех девиц, которых толстый ребе предлагал как Божье благословение холостым мужчинам, то они были скандальны, обидчивы и некрасивы. Трудно было поверить, что старшая, Сара, когда-либо вообще выйдет замуж, потому что у нее был острый язык и перекошенная физиономия, а двое младших Аталия и Тамар, хотя были и посимпатичнее, но характеры у них были столь же ехидные.
        Но пришел день, когда погонщик мулов из Дамаска, флегматичный еврейский парень, который никогда не читал Талмуда и не слышал о иешивах, спустился по крутым улочкам городка и присел на скамейку в сапожной мастерской Заки:
        - По дороге из Акко мне попалась на глаза твоя дочь, Заки.
        - Правда? - вскинулся толстый сапожник. - Которая?
        - Аталия. Манеры у нее получше, чем у других.
        - Она прекрасная девушка! - страстно вскричал Заки. - О, эта девушка… она умеет готовить… и еще ткет. - Он пришел в такое возбуждение, что слова полились сами собой, потому что его дочери становились все старше и наконец хоть кто-то в первый раз, пусть и косвенно, заговорил о браке… Он резко остановился. - Значит, ты хочешь на ней жениться, не так ли? - прямо спросил он.
        - Да, - пробормотал погонщик мулов. - Я уже сказал матери.
        - Рашель! - закричал толстый ребе. Он собрал семью, и, когда дочери выстроились в ряд, отец объявил: - Этот прекрасный молодой человек из Дамаска… как тебя зовут? - Он поперхнулся, побагровел и, взяв Аталию за руку, подвел к ее поклоннику.
        Как только это позволили правила приличия, погонщик мулов увез свою суженую в Дамаск, и в ту же ночь ребе Заки стал основателем традиции, которая принесла ему любовь Цфата и известность во всем еврейском мире. Когда зашло солнце, он отправился в постель, потому что в Талмуде написано, что после наступления темноты человек не должен находиться вне дома. Но ему не спалось, потому что он был во власти огромного счастья - наконец-то он нашел мужа для одной из дочек, а когда он стал думать о несчастных обреченных евреях, которые этой ночью засыпают в Поди, в Португалии и Испании, то, как подкинутый, вскочил с постели, оделся и вышел на узкие улочки города, взывая:
        - Евреи Цфата! Как вы можете спокойно спать, когда евреи во всем мире унижены и несчастны? Осознаете ли вы все могущество вашего благословения им? Евреи Цфата, счастливые, очень счастливые евреи, давайте поднимемся, отправимся к дому Бога и вознесем ему благодарение! - Он поднял с постелей и ученых, и старейшин, и вообще всех, кто знали гораздо больше, чем он, и повел их к синагоге, и здесь при свете нескольких свечей процитировал торжественные строки Пятикнижия - и таким простым путем он подвел горожан Цфата куда ближе К Богу, чем смогли сделать все талмудисты и знатоки Каббалы.
        Каждый месяц две или три ночи Заки впадал в это состояние полного счастья и с криками носился по узким улицам, собирая евреев Цфата на общую молитву о Божьих щедротах; и, когда ученым стало ясно, что Заки из Италии не претендует на почетные места в их школах - даже как студент, потому что он мог и не понять, о чем ведут речь такие люди, как законник Каро или мистик Кордоверо, - он в силу откровенной простоты своей веры стал одним из самых знаменитых раввинов Цфата. Хотя он не оставил по себе никаких письменных трудов, его человечность и доброта оказали на город такое воздействие, что он изменил все последующее религиозное поведение.
        Ключевым словом его учения, которое он повторял снова и снова во время своих ночных бодрствований, была благотворительность.
        - Золото не растет на земле, - учил он. - Его дает лишь труд человека. И те, кто получают доходы от золота, должны часть его возвращать бедным. - Он прибегал к простым объяснениям, говоря: - Мельницы ребе Йом Това не проработали бы и дня, останови Господь горный поток, что питает их. И если мы живем милостью Божьей, разве мы не должны делиться тем, что нам дает Господь Бог? - Он утверждал, что человек должен отдавать нуждающимся хотя бы пятую часть своих доходов. - А если он отдает менее десятой части, - говорил Заки, - то не имеет права называть себя евреем. - Снова и снова он взывал к своим слушателям быть добрыми и благородными, и в Цфате ходила шутка: «Ребе Заки, как ни один человек в мире, хочет отдать то, что у него есть… особенно дочерей».
        Вне пределов синагоги ребе Заки действовал еще напористее, и, сидя на табуретке сапожника, он вспоминал простые предписания еврейских мудрецов:
        - Великий Акиба говорит нам: «Любой, кто избегает обязанности посещения больного, виновен в пролитии крови». Бывала ли ты у жены ребе Палтиела после того, как она заболела? Отправляйся немедленно, а свои туфли получишь по возвращении.
        Его круглое лицо и роскошная борода стали словно бы символом той доброты и человечности, что царили в еврейской части Цфата, но Заки был самым любимым евреем и в арабских кварталах, потому что он приносил своим мусульманским друзьям не религиозные аргументы, а лишь улыбку и починенную обувь.
        Один молодой человек, видя его веселое непринужденное поведение, стал рассуждать: «Так как Тамар долго прожила с таким отцом, она не может быть такой плохой, как кажется», и наконец настал день, когда он пришел в мастерскую и неуверенно сказал:
        - Ребе Заки, я вот подумал, что мог бы жениться на вашей дочери.
        - На Саре? - заволновался Заки. - Она прекрасная девушка.
        - Я имею в виду Тамар.
        - Она тоже прекрасная девушка! - с энтузиазмом заверил его отец, но после свадебного торжества обратился к зятю: - Относительно Сары. Не знаешь ли ты кого-нибудь еще…
        - Нет, - твердо ответил новобрачный, и той же ночью Заки снова бродил по улицам, призывая евреев ценить тот рай, что им достался в Цфате, и кто-то из отъявленных циников заметил:
        - Вот попомните! Когда он избавится от старшей дочери, то мы весь месяц будем слушать полуночные службы.
        Но Цфату нравился бурный темперамент толстого ребе, потому что все признавали - даже крупные ученые, - что время от времени кто-то должен призывать людей обращать внимание на простые радости достойной жизни.
        - И невозможно представить для него большей радости, - сухо высказался Иосиф Каро, - чем находка мужа для такой дочери, как Тамар.
        Если благотворительность была прагматической сутью молений ребе Заки, то их философское зерно он нашел в словах Маймонида, которые вернул к жизни в Цфате: «В течение года каждый должен относиться к себе как к наполовину невиновному и наполовину виноватому. Точно так же он должен относиться и ко всему человечеству. И если он совершит еще один грех, тот перевесит чашу весов, на которых лежат его прегрешения, что скажется и на грузе грехов всего мира. И он станет причиной всеобщего разрушения. Но если он выполнит хоть одну заповедь, то весы качнутся в его пользу и, может, он спасет весь мир. Так что любой человек обладает властью принести спасение и благоденствие людям всего мира». Он часто цитировал эти слова, добавляя:
        - И сегодня вечером каждому человеку в Цфате, и еврею и арабу, представляется эта божественная возможность. И своим добрым делом ты, Мухаммед Икбал, завтра спасешь мир.
        Мягкие поучения маленького ребе оказывали куда большее воздействие, чем его собственная личная жизнь, которая лежала в руинах. Как выяснилось, в прошлом Рашель буквально обожала Салоники. Благодаря потоку изгнанников из Испании он стал крупнейшим еврейским городом в мире, хотя, впервые прибыв сюда из Африки, она убедила дочерей, что Салоники - вонючая дыра, турецкий правитель которой - гнусная личность, греческие горожане негостеприимны, а евреи нерелигиозны. В Цфате те же люди, которые с крепнущим уважением слушали, как их скромный ребе говорит о хорошей жизни, слышали, как жена этого же человека ругает его идиотом. Но одно не имело отношения к другому.
        Можно было понять причины плохого настроения Рашель. Она убедила себя, что, если бы семья оставалась в Салониках, Заки уже нашел бы мужа для Сары, но, когда ребе поглядывал на эту несчастную девушку, которой уже минуло двадцать пять лет и у которой явно портились и фигура и характер, он в этом сильно сомневался. Он сочувствовал Саре. Две ее младших сестры были замужем, а ее ждала печальная участь, но она была настолько строптивой, что Заки не осмеливался заводить разговор о ней с молодыми людьми, которые заходили в его мастерскую.
        В один из дней 1547 года он, отдуваясь, вернулся домой с интересной новостью: в Цфат прибыл новый раввин.
        - Высокий и очень симпатичный. Его имя Абулафиа, и он побывал в Африке и Египте. Жены у него нет.
        Рашель так и подпрыгнула.
        - Сейчас же поговори с ним, Заки! Это ты виноват, что у твоей дочери до сих пор нет мужа.
        Заки согласился с этим неоспоримым утверждением. В эти дни он соглашался почти со всем, но Рашель было не остановить.
        - Это долг отца - найти мужа для своей дочери, и позор для тебя, Заки, что твоя старшая дочь еще не замужем. Ты только посмотри на нее - великолепная женщина!
        Заки посмотрел на нее и подумал: «Могу назвать шесть вещей, необходимых девушке, которые помогли бы ей куда лучше, чем любое из моих усилий». Тем не менее, он стал готовиться к доверительному разговору с новоприбывшим, потому что раввин не может быть неженатым.
        Доктор Абулафиа вызвал интерес не только у семейства Заки. Годы странствий заставили его похудеть; у него была седая борода, и он носил тюрбан; его постоянные поиски таинственного смысла взаимоотношений человека с Богом придали его чертам сдержанное обаяние, которое волновало и мужчин и женщин. Его тонкость и изысканность чувствовались во всем, что он делал, сочетая в себе испанское изящество и еврейскую проницательность; он не пробыл в Цфате и месяца, как стало ясно, что группа каббалистов обрела нового учителя и, возможно, лидера.
        И на публику, и на многих учеников, которые толпились на его лекциях о сущности Бога, Абулафиа производил впечатление, потому что он учил даже самых застенчивых евреев, что полной концентрацией и стремлением к бесконечности Бога можно подняться на гораздо более высокий и сложный уровень понимания, чем тот, которым он сейчас владеет; но лишь отобранная группа специалистов, с которыми он встречался каждое утро, осознавала глубину знаний Абулафиа, поскольку лишь перед этими опытными философами испанский врач раскрывал сокровенные тайны Каббалы.
        Убеждения Абулафиа, которые он излагал простыми и ясными словами во вступительной же лекции, носили двойственный характер: «Чтобы жить в гармонии с самим собой, человек должен трудиться, распутывая узлы, которые связывают его душу, и это касается его личных взаимоотношений с самим собой; затем путем созерцания он должен искать понимание имени Бога, что и представляет собой суть бесконечных взаимоотношений человека и Бога».
        Поучения Абулафиа, как почувствовать приближение Бога, были просты и понятны: «Вы должны уединиться в тихой комнате, положив перед собой лист чистой белой бумаги и перо. Начните беспорядочно писать буквы еврейского алфавита, того языка, на котором Бог создал Тору. Не сопоставляя этот струящийся летучий поток букв с конкретными словами, вы должны позволить им приходить и уходить по своему собственному желанию. Откажитесь от намерения управлять своей кистью или пальцами, дабы перо выписывало определенные буквы или размещало их в определенных местах. Через несколько часов такого шествия букв, если ваша концентрация будет достаточно велика, перо выпадет из пальцев, куда-то уплывет лист бумаги и вы окажетесь во власти бескрайней мысли, когда буквы будут сами собой свободно перемещаться в пространстве, а через какое-то время ваше тело охватит дрожь, дыхание станет прерывистым, а может, и вообще прекратится, в груди запылает жжение, и вы почувствуете, что стоите на пороге смерти, - и вот тут на вас снизойдет всеобъемлющий покой, ибо ваша душа распутала все узлы, что давили ее, и с ваших глаз спадет
пелена; проведя какое-то время в таком состоянии, залитом светом, вы увидите новые сияющие буквы, которых раньше не знали, они сольются в невыразимое сочетание из четырех букв, и вы увидите его - не на бумаге, не на стене, не в комнате, а в бесконечной глубине своей души - это священное имя Бога, YHWH».
        Таков был первичный уровень поучений Абулафиа, доступный любому, кто взял на себя труд изучить одну из рукописных копий Зохара, ходивших в Цфате. Эта книга была столь же мистична, как и вытекающее из нее учение, и за авторство ее кипели нешуточные споры. Может, из-за местной гордости жители Цфата считали, что она была написана бессмертным ребе Симеоном бен Иохаи, который во II веке тринадцать лет скрывался здесь от римских солдат императора Адриана. Он жил в пещере рядом с соседней деревушкой Пекуин, где его посещал Илия. Он приносил с собой секреты Каббалы, которые Иохаи и собрал в Зохаре Блистательном.
        Но Абулафиа знал, что книга эта, которая содержала комментарии к Торе, была составлена около 1280 года неким испанским авантюристом, который написал ее на древнем арамейском языке, чтобы придать ей достоверность; она представляла собой смесь мистических формул, возможно почерпнутых из многих оригинальных источников, плюс убедительное объяснение, каким образом поэтическое мышление может порой вводить в гипнотическое состояние, дабы постичь реальность Бога. Зачитанные копии Зохара тайно передавались по ночам, расходясь из Гранады в Испании по всем уголкам Европы, и мистики-христиане ценили эту книгу даже больше, чем евреи.
        Но лишь в горном поселении Цфат ее мощь предельно ясно дала знать о себе, потому что здесь, скорее всего, в силу случайности оказались полдюжины людей, которые и смогли дать этой книге ее философскую энергию, после чего ей была суждена долгая жизнь в Германии, Польше и России, формируя основу для совершенно нового радикального истолкования иудаизма. То была книга, которая влияла на всех, кто прикасался к ней, и доктор Абулафиа, как лидер этой цфатской группы, рассказывал о ее первом уровне ясной и увлекательной прозой, но когда подходил ко второму и третьему уровням, то путался в словах, не в силах дать логическое объяснение - но продолжая блистать потоком метафор и предположений. Однажды, когда из него, как горный поток, хлынули малопонятные слова, он извинился: «Произнести хоть одно слово из мира конечной тайны - то же самое, что обрушить замковый камень арки, и никто не будет знать, откуда рухнет очередной камень». Ученики попросили его привести свои слова в какую-то упорядоченную систему, но он отказался: «Откуда человеку познавать поле, которое не имеет ни начала, ни конца, ни размеров? Но
если вы будете достаточно долго слушать меня, то обретете чувство того, что я пытаюсь сказать, - и это то, что я знаю сам». Случалось, что он говорил с такой ясностью, которая была едва ли не мучительной, полная озарений, обретенных частично путем отказа от мира и личных трагедий, а частично - путем всепоглощающего осознания Бога: «И если нас семьдесят человек в этом помещении изучают Тору, то мы убедимся, что на нас смотрят семьдесят различных лиц, ибо у каждого из нас собственное понимание красоты, сияющей в словах Бога. Но говорю я вам, что у Торы не одно лицо, не семьдесят, а шестьсот тысяч лиц, по одному на каждого еврея, который присутствовал, когда Бог вручал Моисею, нашему Учителю, закон; и если путы, связывавшие ваши души, спали, то вы свободны искать свою Тору среди шестисот тысяч».
        Среди группы слушателей, на которых воздействовали поучения доктора Абулафиа, был и ребе Заки, но его волновало нечто другое. Чем более глубокомысленными становились рассуждения, тем больше его клонило в сон, и порой он даже всхрапывал, потому полет каббалистической мысли был недоступен его пониманию. Но как-то утром, когда ученики собрались было осмеять посапывающего сапожника, ребе Абулафиа остановил их, сказав:
        - Я думаю, наш спящий толстяк лучше, чем мои слова, описывает то, что я пытаюсь сказать. Ребе Заки видит не лицо Торы, а заглядывает в самое сердце ее, где и находит единственную заповедь Бога, на которой покоятся и Тора, и Талмуд, и иудаизм: «Люби ближнего, как самого себя». Мне довелось узнать, что ребе Заки провел прошлую ночь, сидя у постели больной жены ребе Палтиела, поэтому его и клонит в сон, и в этой комнате нет ни одного человека, достойного разбудить его.
        Причина, по которой ребе Заки любил посещать лекции Абулафиа, которые он редко понимал, заключалась в том, что он мог сидеть в синагоге и думать: «Такой прекрасный раввин, как Абулафиа, просто обязан иметь жену. Не могу представить, чтобы хоть какая-то женщина в Цфате или Салониках была бы для него лучшей женой, чем моя Сара».
        И как-то обыкновенным днем 1549 года, когда испанский доктор кончил урок, полный высоких мыслей, Заки дождался ученого якобы для того, чтобы задать ему последний вопрос. И затем, оставшись наедине с ним, он спросил напрямую:
        - Доктор, почему бы тебе не взять мою дочь Сару себе в жены?
        Доктор Абулафиа так и сел.
        - Сару? - переспросил он. - А я ее знаю?
        - Ты должен был видеть ее. Она часто появляется вместе с моей женой.
        - Ах, Сара! Да. - Наступило молчание.
        - Талмуд говорит, что раввин должен иметь жену, и заверяю тебя, что Сара такая же прекрасная девушка, как и ее мать.
        - Не сомневаюсь, - сказал испанец.
        - И даже если тебя не устроит моя дочь, доктор Абулафиа, ты должен где-нибудь найти себе жену. Многие из нас считают, что твое влияние в Цфате было бы куда больше, если бы…
        - Если бы я был женат?
        - Да. Потому что для раввина это обязательно.
        Испанец несколько минут не поднимал глаз от своих рук, а потом тихо сказал:
        - Я слишком стар для твоей дочери. Ведь мне пятьдесят семь лет, хотя чувствую я себя на все сто двадцать. - Так у евреев было принято говорить о возрасте, исходя из обещания, которое Бог дал в Торе: «И да продлятся твои дни до ста и двадцати лет».
        - Уверяю тебя, что Сару это не волнует.
        Снова воцарилось долгое молчание, и никто из мужчин не знал, как нарушить его. На сердце Абулафиа лежал тяжелый груз, но когда он посмотрел на простодушное круглое лицо своего друга, то решился поговорить с ним так, как никогда и ни с кем не разговаривал.
        - Не подняться ли нам к старому форту? - предложил он.
        Два бородатых раввина неторопливо миновали узкие вьющиеся улочки Цфата, которые до любого поворота тянулись не больше чем на сотню футов, и, поднявшись мимо семи синагог, вышли к развалинам форта. Абулафиа показал на далекие возвышенности и синеву Галилейского моря.
        - Это рай, Заки, и я согласен с тобой, что каждый живущий здесь мужчина должен иметь жену.
        - Поверь мне, доктор! Сара будет для тебя прекрасной женой. Она опрятна, а мать научила ее готовить.
        - Но в Испании… - Абулафиа остановился, боясь вызвать к жизни мучительные воспоминания, но ободряющее присутствие ребе Заки придало ему смелости. Издав нервный смешок, он сказал: - Заки, ты хочешь избавиться от дочери, которая мешает тебе в доме. А я должен избавиться от дьявола, который терзает мою душу, - но это невозможно.
        Маленький ребе изумленно посмотрел на каббалиста.
        - Но не ты ли каждое утро говорил нам, что мы должны сбросить путы, которые лежат у нас на душе.
        - Говорил, - признался Абулафиа. - А вот от своих избавиться не могу.
        Два раввина смотрели на простирающуюся красоту верхней Галилеи; в те дни, когда тут все было покрыто лесами, когда великие раввины III и IV столетий собирались в Тверии, составляя Талмуд, должно быть, эти места были еще прекраснее. И Абулафиа прошептал:
        - В Испании я был женат. На христианской женщине, которую обожал. Мы были счастливы, но я боялся рассказать ей, что скрываю свое еврейство. У нас было два сына. Они тоже не знали, что я еврей. Когда на нас обрушились самые страшные преследования… - Он запнулся. Встав, он стал прохаживаться, глядя на Табарию, где душа иудаизма была спасена группой преданных раввинов, напоминающих тех, кто ныне собрался в Цфате с почти схожей миссией. Он подумал, был ли хоть один из этих великих стариков, таких, как ребе Ашер-мельник, отягощен таким ужасным грехом, как у него. Пока он смотрел вниз, ребе Заки ждал.
        - Лучший друг, которого я имел в этом мире, - продолжил Абулафиа, - более близкий, чем даже моя жена, был тайным евреем. Звали его Диего Химено. Он познакомил меня с Каббалой, и все, чего я смог добиться… - Он вспомнил, как Химено смотрел на него сквозь пламя. - Инквизиция настигла его. Не знаю, каким образом. Они выворачивали ему суставы, уродовали горло, прожигали дыры на ногах. И в тот день его протащили по улицам до места, где ему предстояло сгореть живьем. Он прошел так близко ко мне, что… - Давнее чувство греха сдавило ему горло.
        - Сгореть? - переспросил Заки. - Живьем?
        - Да. Словом, той же ночью я решил бежать из Испании, потому что Диего Химено устыдил меня своим мужеством, которого у меня никогда не было. В свой смертный момент он был так близок от меня, как вот сейчас ты, и он посмотрел на меня - но так и не выдал. Так что я подделал бумаги…
        Ученики Абулафиа, которые завидовали седовласой величавости и блистательному языку своего учителя, были бы несказанно удивлены, доведись им сейчас его услышать: человек на глазах терял силы, не в состоянии ни связно говорить, ни даже посмотреть на друга. Сжимая виски ладонями, он бормотал:
        - В своем невежестве… но я хотел спасти жену… я никогда и представить не мог… - У него вырывались бессмысленные звуки, но затем: - Я добрался до Туниса… сделал себе обрезание старыми ножницами… крикнул из окна: «Я еврей! Я еврей!» - В эту минуту от прежнего Абулафиа ничего не оставалось. Но тут он взял себя в руки и заставил продолжить рассказ. - Годы спустя некий испанец, проезжавший через Александрию, заболел, и меня привели к нему. «Абулафиа? - переспросил он. - Не этим ли именем звали ренегата-еврея из Аваро?» Хотя мне ничто не угрожало, меня стала бить дрожь. «Тот Абулафиа сбежал, оставив свою жену и детей в руках инквизиции». Я схватил этого человека за руку, чтобы не упасть в обморок, и он догадался, кто я такой. Хотя он себя плохо чувствовал, он в ужасе отпрянул от меня. Я схватил его и вытащил на улицу. Собралась толпа, и он вырвался. Он показал на меня…
        Вспоминая тот день в Египте, высокий ребе безудержно разрыдался, и, пока толстый Заки утешал его, он был не в силах вымолвить ни слова.
        - Моя жена была живьем сожжена на костре. Сгорел и мой старший сын. Мой младший сын скончался под пытками. Они даже не слышали о евреях.
        Подобно тому больному в Александрии, ребе Заки отшатнулся. В Салониках он встречал много евреев из Испании и Португалии, которые перенесли пытки инквизиции, и он уже не ужасался этим повествованиям. Но Заки никогда не встречал человека, который, как бы низко он ни опустился, спасал свою шею за счет жены и детей. Судя по своему опыту расставания с Поди, он искренне был не в состоянии представить, как мужчина может бросить свою семью. Но, несмотря на автоматически возникшее в нем отвращение, он не считал себя вправе выносить суждение по поводу такого человека, как Абулафиа, который так поступил. Не мог он обсуждать это с моральной точки зрения. Так что он оказался совершенно неподготовленным к следующему вопросу высокого раввина:
        - Заки, так я могу жениться на твоей дочери?
        К своему собственному удивлению, Заки услышал, как он произнес:
        - Нет.
        В этот день они больше не разговаривали. Но когда Заки пришел домой и увидел свою некрасивую дочь Сару, он испытал угрызения совести. «Господи, - воскликнул он про себя. - У меня была возможность раздобыть для нее мужа, а я отказался». Он преисполнился раскаяния и сожалений. Как раввин, он никуда не мог деться от сурового осуждения поведения доктора Абулафиа: бросить жену и детей, обречь их на пытки и гибель; о более тяжелом грехе ему не доводилось и слышать. Он был даже более серьезен, чем вероотступничество, потому что повергал все принципы человечности. Тем не менее, чем дольше Заки размышлял над этой историей, тем в большее смущение он впадал.
        Его растерянность усилилась, когда в дом к нему пришел доктор Абулафиа и в полном отчаянии спросил Рашель и Заки:
        - Могу ли я жениться на вашей дочери Саре?
        - Да! - вскрикнула Рашель.
        - Пусть он скажет, - сказал Абулафиа, показывая на Заки.
        - Я говорю - да, - радостно закричала Рашель.
        - Нет, - сказал Заки.
        - Загляни к себе в сердце, - уходя, взмолился Абулафиа. Когда он, полный печали, поднимался по узкой улочке, то слышал, как Рашель орала на мужа.
        Три дня сапожная мастерская была сущим адом. Сара, которая сразу же была очарована стройным раввином из Испании, рыдала безостановочно, пока ее одутловатое лицо не покрылось уродливыми красными пятнами. Она обвиняла отца, что тот погубил ее жизнь. Рашель была более конкретной:
        - Он сумасшедший. Нам надо нанять араба, чтобы тот заколол его.
        Прячась от бури, которую сам вызвал, Заки втягивал голову в плечи, но никуда не мог деться от моральных проблем, которые предстали перед ним. Абулафиа, бросив свою жену-христианку, вывел себя из мира, где царит любовь, и пусть даже раввин в самом деле собирался жениться, ему стоило бы дать хороший совет - не делать этого; Заки чувствовал свою вину за то, что он вообще сегодня поднял этот вопрос, тем более что к нему имела отношение его дочь.
        У Заки была привычка, сталкиваясь с такими конфликтными ситуациями, советоваться с мудрецами, чьи писания приходили ему на помощь, когда требовались совет и руководство. Так что он пошел в синагогу и, сняв с полки свою любимую книгу, стал неторопливо листать ее страницы, пока не наткнулся в Талмуде на предложение в рассуждениях Маймонида, где он суммирует свою философию: «Тора говорит языком живого человека». Закон для человека, а не человек для закона. Абстрактно рассуждая, поведение Абулафиа не позволяло ему вступить во второй брак, но теперь это была уже не абстракция. В эту историю были вовлечены человеческие существа - одинокий раввин, который вершил свою работу во имя Бога, и незамужняя женщина, - и здравый смысл кричал: «Пусть они поженятся!» Все еще неуверенный, правильно ли он поступает, Заки, отдуваясь, поднялся к медицинскому кабинету Абулафиа, остановился на пороге и прерывающимся голосом сообщил:
        - Можно праздновать свадьбу.
        Повернувшись, он спустился с холма и сказал дочери:
        - Ребе Абулафиа женится на тебе.
        В день свадьбы евреи Цфата шутили: «Так как Заки избавился от нее, он соберет нас в синагогу на всю ночь». После празднества все разошлись по домам, ожидая звуков голоса толстого ребе, который, бегая по улицам, будет собирать их. Но ничего не произошло. Миновала полночь, потом час ночи, и наконец несколько человек подошли к сапожной мастерской и окликнули его:
        - Ребе Заки! Сегодня ночью мы не пойдем праздновать?
        Он не дал ответа, и соседи, вернувшись, сообщили:
        - Наш толстый старина сидит в углу и молится. И даже не посмотрел на нас.
        Тогда пошли другие и обратились к нему:
        - Ребе Заки, пожалуйста, пригласи нас в синагогу!
        Но этот брак не принес ему радости, и он не ответил, и тогда в третий раз обратились к нему:
        - Если мы соберем целую толпу, ты выйдешь к нам?
        Он уже был готов отказать и этому приглашению, когда из кухни вышла Рашель. Раньше ей даже не приходило в голову, что жители Цфата в самом деле любят ее смешного мужа, и, услышав, как они просят его присоединиться к ним, она по-новому посмотрела на их брак: Заки пусть и не сразу, но нашел хороших мужей для своих дочек, а сегодня вечером она готова была признать, что ее дочери - далеко не подарок. Но он в самом деле добился успехов, и Рашель с уважением посмотрела на него. Она неловко положила руку ему на плечо и сказала:
        - Они хотят праздновать, муж мой. И я тоже хочу.
        - Тебе не стоит выходить на улицу, - заботливо сказал Заки.
        - Я налила себе стакан вина на кухне. - Заки ничего не сказал, и она потянула его за рукав. - Тебя зовут, - напомнила она и распахнула двери.
        С таким приглашением он не мог спорить, и когда с болью в сердце добрался до синагоги, то увидел худого бородатого незнакомца, стоящего у стены рядом с красивой девочкой. Это был ребе Элиезер из Гретца, только что прибывший в Цфат со своей дочерью Элишебой.
        Появление немецкого раввина, последнего из тех трех, чьи труды в Цфате смогли потом приспособить иудаизм к современности, умиротворяющим образом сказалось в городе. Он не был ни простым добрым человеком, как Заки, ни блистательным мистиком, как Абулафиа. Он давно расстался с обликом красивого молодого раввина, который любил танцевать и пить доброе немецкое пиво, потому что семь лет скитаний заметно состарили его. Теперь он стал строгим сдержанным человеком, опаленным огнем преследований и унижений. В нем осталось лишь кристально ясное настойчивое представление, как евреи всего мира могут быть спасены от того хаоса, что через несколько лет ждет их, - и он был всецело и неотступно предан этой идее, которая и дала ему бессмертие.
        В Цфате он никого не учил. Не возвел свою синагогу, как сделали многие другие выдающиеся раввины. Когда богатый ребе Йом Тов предложил построить ее для него, он отказался. Вместо этого он собрал все книги, которые только смог найти в Галилее, и погрузился в них - день за днем, год за годом. Любой, кто хотел с ним посоветоваться, мог это сделать, и через несколько лет у него побывал практически весь Цфат, включая и арабов, потому что он пользовался известностью даже у ведущих законников Галилеи. Он отказался заниматься Каббалой, сказав:
        - Это поле деятельности доктора Абулафиа. К нему приходят мистические видения, а ко мне нет.
        Не занимался Элиезер и повседневной мирской суетой, как ребе Заки, о котором он сказал:
        - Это величайший из всех раввинов, и я надеюсь, что в будущем в каждой общине будет такой человек, как он. Но я должен вникать в мои книги.
        Цель, поставленная Элиезером перед собой, заключалась в систематизации еврейского законодательства: он хотел в простых словах изложить те вещи, которые должен делать еврей, если хочет оставаться таковым. Тора содержала 613 предписаний, в Талмуде их число доходило до тысячи, а если учесть решения и истолкования позднейших раввинов, таких, как Маймонид и Раши, то речь могла идти о десятках тысяч. О чем бы ни заходила речь, скажем о браке, никто из евреев толком не знал, какие по этому поводу есть законы, - и вот ребе Элиезер решил разобраться в этой путанице. Более того, в своих скитаниях по Германии, Венгрии, Болгарии и Турции он встречал общины, в которых знание Торы умирало и где не имели представления о Талмуде, не говоря уж о Маймониде. Юридическая структура иудаизма исчезала на глазах, и, если этот процесс продолжится, еврейскому народу угрожало исчезновение. И Элиезер должен создать для всех этих евреев один солидный труд, в котором будут собраны воедино все законы. Он был одержим желанием спасти иудаизм - не меньше.
        Он начал свой труд в Константинополе в 1546 году, но этот город не был приспособлен для постоянной и систематической работы мысли. На руках у евреев было всего лишь несколько книг, и турецкое правительство постоянно давило на таких талантливых людей, как Элиезер, побуждая их занять какой-нибудь административный пост. Трижды худого раввина приглашали занять должность советника при суде, и, без сомнения, его способности обеспечили бы ему продвижение по службе, но он был призван служить другой цели.
        - В Цфате, - рассказали ему друзья, - ты найдешь и книги, и дух учености. - Они собрали ему кошель с золотом, за счет которого он мог бы продержаться много лет, и пообещали еще, если ему понадобится, так что он был свободен направить всю свою энергию на разрешение одного вопроса: «Что должен делать еврей, дабы оставаться евреем?»
        Лишь по вопросу о браке он заполнил записями две тетради, и эти исследования напомнили ему, что у каждого мужчины должна быть жена, и поэтому в Константинополе он женился на вдове, которая взяла на себя обязанность заботиться о его книгах и его симпатичной дочери. Теперь он приводил в порядок законы о наследовании, приемных детях и разводах, для чего потребовались еще две книги. Далее последовали правила об аренде земли, понятия чистого и нечистого, занятия предпринимательством и прочие интимные подробности человеческого бытия. Для каждого значимого поступка должен быть найден закон, и евреям полагалось знать его.
        В последующие годы некоторые либеральные философы сожалели, что этот выходец из Германии, обладавший железной волей, добрался до Цфата, потому что, когда он завершил свою кодификацию, евреи всего мира оказались зажатыми в рамках законов столь жестких и подробных, что любое нормальное развитие казалось невозможным; суровая критика, написанная Элиезером бар Цадоком, оказывала мертвящее воздействие на еврейскую мысль, но в конечном счете даже его противники были вынуждены согласиться, что лишь его несгибаемая воля привнесла порядок в хаос, если признание, что он в самом деле сковал цепи, которые не позволили закону окончательно рассыпаться, в той же мере справедливо, как и то, что ребе проложил надежный мост, по которому евреи прошли из прошлого в настоящее время - и дальше в будущее. Нельзя забыть, что первая проблема, которой занялся Элиезер бар Цадок, была одной из самых важных и неизменных в мировой истории: «Как могут жить в гармонии и согласии мужчина и женщина?» И вторая - «Каковы обязанности и привилегии детей?». И если семейная жизнь в еврейской среде постоянно укреплялась, а среди
окружающих соседей семейные узы слабели, то лишь потому, что Элиезер, немецкий еврей, подробно, во всех деталях изложил законы, касающиеся этой материи: «Никакие аспекты сексуальных отношений между мужем и женой не могут быть предметом обсуждения, но мы выяснили, что есть четыре вещи, сделать которые муж не должен просить у жены, и три, которые жена не должна просить у мужа». И простым языком он изложил, в чем суть этих семи ограничений. Кроме того, он привел краткое и очень убедительное возражение против многоженства: «Тора и Талмуд согласны, что мужчина может иметь больше чем одну жену, но закон гласит, что, если у мужчины три жены, каждая имеет право по очереди проводить с ним одну ночь, и если муж начинает оказывать предпочтение, сексуальное или эмоциональное, одной из них за счет двух других, то обиженная имеет право пожаловаться, что к ней относятся с небрежением, и если он не в состоянии служить каждой по очереди и как полагается, что мало кто из мужчин может делать, то пусть у него будет только одна жена».
        Мир узнал об этом золотом веке Цфата, когда Заки учил любви, Абулафиа мистицизму, а бар Цадок закону при помощи случайного путешественника. В 1549 году испанский еврей, который перебрался в Португалию, а потом и в Амстердам, в предвидении испанско-голландской войны, которая могла разорить его новую родину, пришел к выводу, что сейчас самое подходящее время посетить Эрец Израиль, и после двух лет опасных скитаний он добрался до Иерусалима, где многие говорили ему о Цфате как о подлинной жемчужине Израиля. И зимой 1551 года он двинулся на север к Табарии, а оттуда, перевалив горную гряду, оказался в Цфате. Дон Мигуэль из Амстердама был внимательным путешественником, всецело преданным догмам иудаизма, и его записи в путевом журнале, пусть порой и наивные, сохранили свою познавательность:
        «Я давно слышал, что великие раввины Цфата зарабатывают себе на жизнь, каждый на своей манер занимаясь поучениями, но я не был готов к тому, что Абулафиа Мистик ежедневно принимает больных или что Заки Добрый чинит обувь. Один святой человек из Португалии, бесконечно уважаемый своими соотечественниками, чистит камины, а поэт, написавший «Леха Доди», что поют во всех частях света, зарабатывает на жизнь продажей фуража для караванов, что доставляют товары из Акки.
        Работают и их жены. Предполагается, что дома они убирают, стирают, готовят и смотрят за детьми. Но многие ходят и на фабрику ребе Йом Това бен Гаддиеля ха-Ашкеназ, где сучат нитки и ткут. Другие работают на полях у крестьян, но всем, кто трудится, платят турецкими монетами, на которых, к моему отвращению, прославляется Аллах, а не Бог Моисея, Господь наш.
        Если меня спросят, в чем слава Цфата, я скажу, что это дети. Те, кто помнят бледнолицых молодых людей в еврейских кварталах Европы, удивились бы, увидев детей Цфата. Я видел, как во время недавнего снегопада они, раскрасневшись, кувыркались в сугробах, а теперь, когда пришло лето, они, с загорелыми физиономиями, играют с арабскими детьми. Они шумные. Они поют песни, которые пришли сюда со всех концов Европы, но лет в десять или одиннадцать девочки становятся старательными помощницами по хозяйству, а мальчики начинают изучать Талмуд. Да, я вижу, что евреи из Германии или Португалии могут производить на свет таких детей.
        Счастлив сообщить, что и повседневная жизнь в Цфате руководствуется заповедями, что дал нам Моисей, Учитель наш, после того как получил скрижали с десятью заповедями: «И слова эти, что наказал я тебе в сей день, пусть будут в сердце твоем: и ты будешь прилежно внушать их своим детям; будешь говорить с ними и когда прогуливаешься, и когда пребываешь в доме своем, и когда ложишься, и когда встаешь. И да будет знак их на руке твоей и меж глаз твоих. И напишешь ты его на столпах дома своего и на воротах его». Это предупреждение соблюдается всеми евреями Цфата, ибо Тора постоянно присутствует в сердцах таких великих раввинов, как Заки и Абулафиа. Я выяснил, что она же руководит поведением такого делового человека, как ребе Йом Тов. Даже дети учат законы, ибо слово Божье обсуждается в любом доме, который я посещал. Если я встречал на улице ребе Заки, то он цитировал Тору. Каждое утро мы встречаем молитвой и ею же провожаем вечер, и я бы хотел, чтобы евреи Амстердама вели себя точно так же. Кроме того, я с удовольствием сообщаю, что, когда человек молится, он приматывает кожаными ремнями филактерии, один
на левую руку, а другой на лоб. И в каждом еврейском доме Цфата я видел на правом косяке маленький металлический футлярчик, в котором покоится великий закон всех евреев: «Слушай, о Израиль, Господь Бог наш, Бог един». Как радостно и приятно жить рядом с законом, каждый раз вспоминая о нем - и когда входишь в дом, и когда выходишь.
        Как и большинство путников, которые посещают Цфат, когда я, запыленный и замерзший после дороги, оказался в городе, меня сразу же отвели в сапожную мастерскую ребе Заки. У него три дочери, но все они вышли замуж, и теперь он с удовольствием принимает странников. Его добрая жена Рашель время от времени разражается жалобами, но ни он, ни его гости не обращают на них внимания. Пребывание в доме этого простого человека можно сравнить лишь с общением с мудрецом древних времен, и неделя рядом с ним сложились в цепь памятных дней, каждый из которых имел свое особое значение.
        Каждый день в течение года за полчаса до рассвета по улице проходит посланец из синагоги и стучится в нашу дверь, тихо напоминая. «Вставайте, ребе, и встречайте рассвет». Заки встает, берет свечу и для меня и в темноте присоединяется к другим мужчинам, которые направляются в синагогу. Там в окружении горящих свечей происходит короткая радостная церемония, которой каждый день, кроме воскресенья, приветствуется наступление нового дня.
        - О Господь наш! - восклицает Заки во время этой рассветной службы. - Мы, люди Цфата, приносим Тебе свою преданность!
        Вторник и среду ребе Заки целиком отдает неустанной работе - он делает обувь. Но в понедельник и в четверг он готовится к религиозным службам. Он так истово постится в эти дни, до самого заката не притрагиваясь ни к пище, ни к воде, что я лишь удивляюсь, почему он такой толстый. Порой он проводит добрую часть четверга в синагоге, или читая, или возглавляя молитвенное собрание своих евреев. Понедельник, кроме того, считается рыночным днем, что соблюдается со времен Эзры, и Заки с удовольствием прогуливается между рядами, здороваясь с друзьями.
        Но пятница для ребе Заки - это памятный день, сложный и насыщенный скрытыми смыслами, которые мы, евреи, так любим. Во многих смыслах его можно считать самым лучшим днем недели, лучше даже дня Шаббата с его особой ответственностью. В пятницу ребе Заки, проснувшись, лежит в темноте, дожидаясь звука шагов и стука в дверь, и говорит себе: «Какая радость! Еще одна пятница!» Он заходит ко мне в комнату, целует меня и произносит с таким воодушевлением, что от его дыхания колеблются язычки свечей: «Пробудись, дон Мигуэль! Пятница!» Затем он берет меня в синагогу, где поет громким голосом, а потом, стоя у дверей и переводя дыхание, говорит: «То же солнце. Тот же ветер. А день все равно другой». Утро он проводит, стараясь завершить дела недели, и каждый раз посещает одну из иешив, где по традиции каждую пятницу великие учителя подводят итоги недельной дискуссии или же излагают основные догматы иудаизма.
        В этом повествовании я рассказываю о ребе Заки. Возможно, вам доводилось слышать и о докторе Абулафиа, и о бар Цадоке, но вы поймете, почему я рассказываю о времяпровождении Заки в пятницу днем до приема пищи. Покинув синагогу, он направляется в свою сапожную мастерскую и изучает содержимое коробки, где он держит деньги, заработанные починкой обуви.
        - На этой неделе, дон Мигуэль, - говорит он мне, - мы можем потратить несколько больше, - и берет из коробки половину своего заработка. Спрятав деньги под своим длинным сюртуком, он отправляется прогуливаться по узким улочкам и, как только встречает бедняка или вдову, которой нечем отметить Шаббат, останавливается и начинает расспрашивать их о жизни и в ходе разговора незаметно опускает им в карман несколько монет. А когда встреча кончается, он всегда говорит:
        - Шмуэль, ты человек, который с достоинством переносит свои неприятности. Ты должен знать Бога лучше, чем я. Дай мне в эту счастливую пятницу свое благословение, - и заставляет человека чувствовать, что именно он оказывает ребе одолжение. Так он расстается со своими деньгами.
        Покончив с благотворительностью, направляется к себе, где Рашель уже убрала дом и занимается стряпней на кухне, где одновременно кипят все ее кастрюли. Заки аккуратно снимает новую одежду, от чулок до длинного сюртука, и идет в ритуальную баню, где моется в ожидании того, что будет впереди. Его утренняя трапеза в пятницу, как всегда, скудная, и он с нетерпением ждет наступления урочного часа, но к середине дня и на него, и на город снисходит благословение, и он накидывает красивый талес, молитвенную шаль с черными полосами и кисточками в узелках, оставляет дом и спокойно идет к краю города. Минуя его, он выходит на открытое пространство и говорит мне:
        - Веселее, дон Мигуэль! Мы идем встречать вашу Невесту.
        Пока он движется по узким улочкам, к нам присоединяются и другие люди, и он оказывается во главе процессии из шестидесяти или семидесяти человек - толстенький, округлый человечек с черной бородой, которому полностью доверяют соседи. Едва только мы выходим на зеленое пространство, как видим приближающего доктора Абулафиа, высокого и царственного, с длинной седеющей бородой и величественной походкой. Его всегда сопровождают ученики, изучающие Каббалу. Затем к нам направляется ребе Йом Тов в дорогом одеянии. У него уверенный вид, и за ним по пятам шествуют его помощники в делах. И наконец, поле пересекает одинокая фигура ребе Элиезера бар Цадока ха-Ашкеназ. У него утомленные от чтения глаза. Со дня моего появления в Цфате мне не менее четырех раз рассказывали, что в Германии ребе Элиезера знали как человека, который может танцевать всю ночь и выпить немереное количество немецкого пива, но даже если он и был таким, то горести прошедших лет изменили его.
        В тени холмов мы рассаживаемся за земле, чтобы поговорить о святых вещах. Мы поем гимны, сочиненные городскими поэтами, и любуемся луговыми цветами, но, когда солнце клонится к закату, ребе Заки, не в силах справиться с подступающим острым наслаждением, поднимается и возвращается в город. Сначала шаг его нетороплив, но он ускоряет его и наконец мчится едва ли не галопом, как мул, и покрикивает, оборачиваясь ко мне:
        - Быстрее, дон Мигуэль! Идет ваша Невеста!
        Он спешит по улочкам Цфата, взбегая на подъемы холмов и спускаясь с них.
        - Вот явится Царица Субботы! - вскрикивает он. - Да успеем мы надеть самые лучшие одежды, и да будет наше дыхание благоухать при встрече Царицы!
        Он стучит во все двери по пути и кричит на каждом углу, чтобы никто не забыл встретить Царицу. Затем в том же восторженном состоянии он ждет возвращения остальных раввинов, распевая песни о неминуемом приходе нашей радости. Каждый направляется в свою синагогу. Заки, как и другие сефарды, - в один из многих молитвенных домов испанской общины, Элиезер, как ашкенази, - в одну из двух немецких синагог. Мужчины сидят на полу, пока женщины возносят благодарения на балконе, затянутом прозрачным занавесом, а после того, как исполнены все вечерние молитвы, все голоса Цфата сливаются в величественном гимне, который может звучать и в Амстердаме: «Приди, моя возлюбленная, давайте встретим Невесту. Да придет к нам Шаббат!» И когда опускается солнце, в Цфате наступает время, отданное Господу, эти таинственные часы, когда снова утверждается обет между Богом и человеком».
        В последующих абзацах своего повествования дон Мигуэль, подчиняясь желанию многих евреев, пишет и о свободной дискуссии в Цфате на темы секса.
        «Шаббат в Цфате - это день неподдельной радости, и в пятницу вечером после окончания службы ребе Заки приглашает не менее двух дюжин своих друзей и путешественников из далеких мест к себе в дом, где уже ждет их пища, еще утром приготовленная женой раввина, и полные кувшины вина Цфата. Мы поем старые испанские и итальянские песни, и, если кто-то из странников хмелеет, не столько от вина, сколько от пения, Заки не укоряет их. Как-то в одну из пятниц после нашего пения он сказал мне:
        - Позаботься о них, дон Мигуэль, потому что я должен идти в постель. Со дня женитьбы в Поди я каждую пятницу вечером возлежу с женой, даже на борту судна, когда мы оба мучились морской болезнью. И если я сейчас этого не сделаю, она будет недовольна.
        В сам Шаббат все синагоги трижды в день заполняются людьми: на рассвете, утром и днем. В это священное время останавливаются любые дела, кроме религиозных. Мужчины не должны брать в руки ничего, даже нитку. В этот Божий день они не должны заниматься даже случайными делами. Ни готовить еду, ни раздувать огонь, ни разжигать светильник. Ребе Заки проводит этот день у окна, пусть даже в синагоге, не отводя глаз от озера внизу. Он рассказывал мне, что, когда Машиах придет на землю, он появится утром одной из суббот, пройдет по этим водам, а затем, перевалив эти холмы, возникнет в Цфате.
        - Это будет ошибкой, - говорит ребе Заки, - если мы не будем готовы встретить его, когда он войдет в город.
        Одним из обычаев Цфата, который вызывал у меня неподдельную любовь, был обычай, когда Шаббат завершался в субботу вечером, и на небосводе глаз человека одним взглядом улавливал три звезды, - раввины собирались, словно желая продлить этот день, устраивали трапезу, пели старые песни и говорили о добродетелях, которые им довелось узнать. Ребе Заки молился почти до рассвета, воспевая одеяния Невесты - и этот день уходил в историю. Как блаженны были последние минуты Шаббата!
        Но я никогда не видел более печального дня, чем воскресенье в Цфате. Ребе Заки просыпался с пересохшим ртом, чувствуя в нем вкус пепла. Я слышал, как он ворочался в постели, боясь услышать шаги посланца. Он неохотно одевался, и мы молча отправлялись в холодную синагогу. Как она менялась по сравнению с тем духом, который царил в ней всего несколько часов назад. В эти утренние часы ребе Заки ни на кого не смотрел и молился в одиночестве, как и все мы. А затем, когда поднималось солнце и начинался день, раввины Цфата мрачно встречались на углах улиц и пытались понять, что же было не так на прошедшей неделе.
        - Если бы мы всю неделю вели себя как настоящие слуги Божьи, - сетовал ребе Йом Тов, - Машиах конечно же пришел бы. Что мы сделали не так?
        И раввины обсуждали прошлые ошибки и огрехи евреев, которые преграждали Машиаху путь на его Святую землю. Я часто слышал, как ребе Заки говорил:
        - Здесь в Цфате мы так заняты борьбой за свое личное счастье, что забываем лежащую на нас ответственность за весь большой мир.
        И он часто оставлял эти дружеские воскресные встречи, чтобы, молясь, с новым жаром снова и снова повторять свою простую формулу: «Больше добра. Больше любви. Больше преданности Торе, данной нам Богом». И с началом каждой новой недели евреи Цфата снова предпринимали попытку вести такую безупречную жизнь, дабы их пример соблазнил Машиаха все же снизойти на землю, ибо, как ребе Заки никогда не уставал напоминать нам: «Это написано в Талмуде - если хоть одна община преисполнится искреннего раскаяния, мир будет спасен». Но я лично считаю, что если Машиах когда-нибудь и снизойдет на землю, то лишь усилиями одного человека, и человеком этим будет ребе Заки-сапожник.
        Что же до мирского управления Цфатом, то двадцатью тремя тысячами евреев, тридцатью тысячами арабов и не знаю, каким количеством христиан правили турецкие паши, которых присылали из Константинополя. Турки собирали налоги, устанавливали правила торговли шерстью и время от времени присылали солдат, если рейды бандитов, именуемых бедуинами, слишком приближались к городу. А вот повседневная жизнь евреев была в руках их раввинов; арабы подчинялись своим кади, или судьям, а христиане - их священникам. После появления ребе Заки и ребе Элиезера здесь никого не приговаривали к смерти, а количество разводов сошло почти на нет. Я слышал о каких-то супружеских изменах - но не было ни одного бедняка, которому было отказано в благотворительности. Если у раввинов было время, они учили детей читать, но я не нашел ни следа тех постоянных школ, к которым так привыкли евреи в Германии. Не слышал я и о попытках нарушить гражданский мир. Я с удовольствием убедился, что деловые люди не позволяли себе какие-то чрезмерные доходы, потому что во время моего пребывания ребе Заки публично упрекнул ребе Йом Това за то, что
тот не повысил жалованье своим женщинам, когда у него выросла прибыль, - и по требованию общества жалованье было поднято. Я бы хотел, чтобы все евреи вели такую жизнь, которую мне довелось испытать в Цфате.
        Как ни странно, но теперь, когда я покинул этот город, то вспоминаю лишь один звук, который память сохранила об этом рае на холмах. Это призывы муэдзинов с арабских минаретов, которые окружают еврейский квартал со всех сторон, и когда я слышу их эхо, то не могу не вспомнить, как легко арабы и евреи уживались в этом городе, и с горечью удивляюсь настойчивым утверждениям португальцев, что они не могут жить рядом с евреями, и уродству немецких городов, и особенно той ненависти, с которой испанцы в Амстердаме относятся к евреям. Один человек как-то сказал мне: «Евреи и арабы мирно сосуществуют в Цфате лишь потому, что турки с равной суровостью относятся и к тем и к другим. Будь у власти арабы, они бы унижали евреев, а если бы правили евреи, они бы нетерпимо относились к арабам». Я думаю, что раввины Амстердама все объяснят мне.
        Потому, что наши евреи в Европе вынуждены вести жизнь, далекую от нормальной, я не имею права забывать тот рай Цфата. Но если бы мы должны были полагаться лишь на чистоту и непорочность этого города, чтобы заманить Машиаха на землю, нам пришлось бы долго ждать его. Мужчины Цфата любят женщин и любят вино. Его привозят в больших бочках из Дамаска, а чтобы общаться с женщинами, они изобрели устраивающий всех способ. Вдоль линии, разделяющей две общины, арабы построили дом, в котором еврейские мужчины платят, чтобы нанести визит женщинам, приезжающим из Дамаска, а сами евреи возвели дом, в котором арабы встречаются с еврейскими девушками из Акки и Назарета. Я и сам как-то вечером посетил этот арабский дом, за что остался благодарен городу. Сами раввины были здоровые крепкие мужчины, и мне по секрету рассказали, что у доктора Абулафиа, которого постоянно терзает дома его сварливая жена, есть любовница, которая живет рядом с иешивой, где преподает Иосиф Каро, и я никогда не смогу забыть, с каким удовольствием ребе Заки рассказывал историю о великом ребе Акибе, который, стремясь к знаниям, последовал за
своим учителем даже в уборную, «и из того, что он там увидел, ребе Акиба вынес три хорошие привычки, которыми потом всегда пользовался». Когда я спросил, что же все-таки Акиба усвоил, подглядывая в туалет, ребе Заки грубовато ответил, что не помешало бы и нам в Амстердаме усвоить их. Многие песни, что мы исполняли в синагогах, воспевали страстную любовь, а женщины Цфата обожали красивые ткани и носили их. Драгоценности мы покупали у арабов, и мужчина, который не мог украсить ими свою жену, не пользовался уважением. Когда я покидал город, мне вручили четыре подарка, и они были красивее и дешевле, чем те, что я мог купить в Амстердаме».
        Дон Мигуэль из Амстердама завершает свои заметки о Цфате строками, которые часто цитировались в последующие столетия, поскольку в них шла речь об идеале, к которому должны стремиться евреи:
        «По пути в Пекуин я перевалил через холмы и устроился на отдых в пещере, где Симеон бен Иохаи, скрываясь от римских солдат, писал Зохар, и, думаю, теперь я понимаю Цфат. Если в будущем кто-то скажет вам, что мы, евреи, обречены скитаться бездомными бродягами, не имея своей земли, или что мы не можем управлять собой или мирно жить бок о бок с другими людьми, пошлите этих лжецов в Цфат, где они увидят мирно живущих по соседству арабов и евреев. Вы увидите, как доктор Абулафиа спокойно соседствует с ребе Элиезером бар Цадоком ха-Ашкеназ, и вы увидите, как город на склонах гор счастливо живет по законам Моисея и богатеет, подчиняясь им. И чаще всего вам будет попадаться на глаза невысокий толстенький раввин из Италии, который, отдуваясь, разгуливает по крутым улочкам, даря любовь всем встречным. В Иерусалиме мне говорили: «Столицу иудаизма ты найдешь в Цфате». Я ее там не нашел, потому что столицей для меня всегда будет Иерусалим, но я нашел ребе Заки - вот он-то и есть сердце иудаизма».
        Лишь в одном смысле дон Мигуэль впал в серьезное заблуждение по поводу Цфата: хотя годы, о которых он рассказывал, считались золотым веком Цфата, город так и не смог найти тайну постоянной гармонии бытия, потому что в начале 1551 года между теми самыми раввинами, совершенства которых дон Мигуэль восхвалял, разразился серьезный спор. Вскоре в него оказалась втянутой вся еврейская община, и со временем она неминуемо была бы разрушена, если бы не благоразумные шаги, которые и залечили этот разрыв. Все началось с того, что еврейская женщина из Дамаска решила развестись с мужчиной, который краткое время жил в Цфате и относительно предков которого не было ясности. Ребе Абулафиа, которого продолжал мучить его давний грех и который был несчастен в браке с Сарой - с годами она все больше напоминала свою мать, - испытывал склонность помогать тем, кто страдал от домашних неурядиц. Поэтому, хотя юридический статус истицы оставался невыясненным, он все же дал разрешение на развод. Ребе Элиезер, который не имел отношения К этому делу, неодобрительно заметил, что доктор Абулафиа в четвертый раз нарушает строгие
предписания Моисеева закона, и он, Элиезер, считает, что духовная основа иудаизма подвергается опасности. Посему он уединился в библиотеке, которую своими подношениями организовали для него евреи Константинополя, и написал суровое письмо, полное юридических ссылок и четких немецких определений, к которым он прибегал, кодифицируя закон. И самый главный абзац гласил:
        «Неужели ребе Абулафиа считает, что он может беспрепятственно осуществить такой ложный развод? Неужели он считает, что и в будущем все будет точно так же? В таком случае мы не видим, каким образом раввины Цфата в дальнейшем могут доверять его решениям в этой и в других областях. Конечно же человеку, который не в состоянии понять столь простой закон о разводах, вряд ли можно доверить разрешение более серьезных проблем. Своим самонадеянным и непродуманным решением ребе Абулафиа заставил многих задуматься: «Знает ли он закон? Уважает ли он его? Будет ли он в будущем соблюдать его?»
        Эта ситуация вышла далеко за пределы Цфата. Мы, кому Господь позволил наблюдать печальное состояние иудаизма в мире, понимаем, что евреям угрожает опасность и спастись они могут, только если будут жить в строгом следовании закону. Любой раввин, кто, подобно доктору Абулафиа, пренебрегает законом, помогает разрушать иудаизм. Распространение этого неприятного, но необходимого письма не ставит целью осудить лишь его неправильное решение по дамасскому делу. Эту ошибку можно простить. Но мы убеждены, что величие закона должно быть направлено на спасение иудаизма. И мы говорим доктору Абулафиа: «Если ваше спорное решение по этому делу станет прецедентом, то таким образом будет разрушена основа еврейской семейной жизни». Мы знаем, что он не ставил перед собой такую цель, и поэтому, снисходительно относясь к нему, мы должны сделать вывод, что доктор Абулафиа просто не знает закона. Конечно, он не хотел, что евреи Цфата оказались в том двусмысленном и туманном положении, когда каждый сам себе судья, когда каждый свободен писать те законы, которые устраивают лишь его и где меркнет ясный чистый свет Торы и
Талмуда».
        Письмо это, которое разошлось по улицам и синагогам, вызвало бурю комментариев. Такого рода документ заставлял людей принимать ту или иную сторону, в чем они и преуспевали. Ученики ребе Абулафиа, полные возмущения, начали составлять ответ. Тот должен был доказать ребе Элиезеру, что он полный идиот, но доктор не позволил своим сторонникам опускаться до личных оскорблений и остановил их. Он лучше, чем они, понимал смысл вызова, брошенного ему Элиезером, и хотел, чтобы люди обращали внимание лишь на суть дела. Так что в те недели, что последовали после появления письма Элиезера, Абулафиа продолжал спокойно работать. Каждое утро он встречался со своими учениками, молился чаще, чем обычно, и проводил вечера, обсуждая юридические прецеденты с учеными друзьями. Наконец, когда страсти у его сторонников поутихли, он вручил им письмо для распространения в синагогах. Это был документ, написанный серьезным человеком, обладающим государственным мышлением. В нем не было желчности, но в изобилии встречались юридические ссылки. В поддержку своего решения о дамасском разводе Абулафиа раскопал случаи в шести
различных странах. Он привел эти прецеденты в доказательство справедливости всех процедур, которые ребе Элиезер подвергал сомнению. Он показал, что та практика законов о разводе, которые ныне в ходу среди еврейства Испании, Португалии, Германии, Франции, Египта и Турции, полностью соответствует его решению, так что все обвинения в спорности или невежестве не имеют под собой основания.
        Но пусть даже он сам тщательно составлял эту часть послания, он не мог не признаться себе, что любой ученый, который проанализирует его случай, убедится, что от Испании до Турции даже самые достопочтенные раввины медленно и, возможно, бессознательно шаг за шагом отступают от строгих истолкований Торы и Талмуда. Опираясь на поддержку таких снисходительных широких умов, как у Маймонида, группа раввинов стала развивать собственные традиции, и Абулафиа понимал, что они ревизионистские, и борется с ними не он, Абулафиа, а ребе Элиезер в своем письме. Но испанец предпочел уйти от этого аспекта противоречий; он не отводил пристального взгляда от другого поля сражения между двумя личностями, и оно имело отношение к главной теме, о которой он рассуждал сам с собой в последних страницах своего письма:
        «Я отвергаю те аргументы, которые ученый ребе Элиезер бар Цадок ха-Ашкеназ относит ко мне лично; я искренне считаю, что он оказал и Цфату, и евреям всего мира услугу тем, что поднял эти абстрактные темы. Я веду речь не о юридических проблемах, которым так много внимания уделял Маймонид и так мало - Талмуд. И тут я снова считаю, что ребе Элиезер оказал услугу, указав на эти расхождения. Но настоящая проблема, которой мы занимаемся, - и я буду только счастлив, если смогу заниматься ею и дальше, - такова: сможет ли иудаизм сохраниться, если он и дальше будет привязан к тому узкому ограниченному истолкованию закона, которое практикует группа пожилых раввинов? Разве мы не должны в те годы, что ждут впереди, попытаться оживить нашу религию, вдохнув в нее дух ежедневных открытий, которые делают простые люди? Я считаю, что закон надо строго соблюдать, что и доказывал в предыдущих цитатах, и я был бы покрыт позором в собственных глазах, почувствуй я, что хоть на йоту отступил от того закона, которым руководствуются в жизни и простые люди, и великие раввины. Я не принимаю решения, пока не узнаю, что
делается в Париже, Франкфурте и Александрии, потому что я служу тому закону, который существует в человеческой жизни. Но в то же время я считаю, что иудаизм, если он хочет сохраниться во всем величии, должен избегать роли заповедника для нескольких человек, которые, пользуясь своим знанием законов, подавляют простые радости жизни и ее мистическое осознание».
        Это вежливое письмо внесло свой вклад в сражение. Оно не стало личной стычкой между Элиезером и Абулафиа; другие раввины, да и взаимная расположенность двух участников предотвратили такой исход. Но оно стало фундаментальным противостоянием между двумя динамичными силами иудаизма того времени: между приверженностью букве закона, свойственной ашкенази, - и мистицизмом сефардов, или, говоря другими словами, между консервативностью раввинов и растущим социальным осознанием общины. Неуклонная жесткость Талмуда противостояла взрывной раскованности Зохара. Вот на этой почве и развернулось сражение.
        Окружение Абулафиа - а он пользовался большой популярностью в Цфате - ясно представляло себе, какая судьба в мире ждет иудаизм, если верх возьмут раввины. «Религия, - предсказывал один из его сторонников, - станет чем-то вроде желтка в яйце. Его содержимое останется на месте, чистое и ясное в своей сути, но оно будет отгорожено от здравого понимания плотным белком набора законов и непроницаемой скорлупой сил раввината. Спасти нас может только высвобождение питательного желтка из плена скорлупы и знакомство с ним всех нормальных взрослых людей».
        Сам Абулафиа не пользовался такими доводами.
        - Тайны Зохара, - говорил он, - понятны простым людям не более, чем законы Талмуда. В будущем раввины нам будут нужны более, чем в прошлом. Но восторг и красота, которые можно обнаружить в Зохаре, должны иметь право свободно освещать души всех людей, и если законы препятствуют этому, то их надо усовершенствовать.
        Ребе Элиезер в силу своей сдержанной натуры больше проводил время в одиночестве в своем кабинете. Он держался в стороне и от известных раввинов, и от людей, потому что у него не было своей синагоги. Он предпочитал разговаривать со своей восемнадцатилетней дочерью Элишебой, которая унаследовала и ум матери, и ее красоту.
        - Дело не в Абулафиа или во мне, - объяснял он ей. - Не в законе и не в мистицизме. Абулафиа совершенно прав, отказываясь вести спор на любом из этих уровней, но он обрел свой опыт только лишь в Испании, где евреи могли жить всюду, где захотят и где преследования, когда они все же начались, обрушивались на конкретного человека. С другой стороны, я знаю, что произошло в таких странах, как Германия, где евреев сгоняли на узкие улочки. И с тех пор, Элишеба, большинству евреев в мире приходится вести такую жизнь. Что значит свобода для такого народа? Нас не занимает личное благополучие дяди Готтесмана, порядочного человека, да сохранит его Господь, где бы он ни был. Мы озабочены, как просуществовать четырем тысячам евреев, которые живут буквально друг на друге. А они могут выжить и сохранить свою религию только самым тщательным соблюдением всех законов.
        И как-то вечером, выйдя из себя, он воскликнул:
        - Они говорят только о Цфате! А я говорю обо всем мире! Что, кроме закона, может связывать евреев воедино?
        По мере того как спор разгорался, трещина, разделившая общину, все расширялась. Верблюжьи караваны доставляли готовые рулоны ткани в Акку, а оттуда - шерстяное сырье, так что все получали деньги, но ребе Заки был обеспокоен. При всей своей простоте и непосредственности он яснее, чем любой из основных спорщиков, понимал, что этот разрыв надо залечить, но никто не мог сделать жест примирения. Так что наконец он решился сам и скромно предстал перед ребе Элиезером, но, едва только они начали разговор, его отвлекло появление Элишебы - волосы ее, прикрывая уши, на затылке были связаны в длинный хвостик. И действительно - как полный дурак, как его всегда называла жена, он забыл основную цель встречи и сказал:
        - Ребе Элиезер, а тебе следовало бы подыскать мужа для своей дочери.
        Упрек этот был столь искренен и неожидан, что сдержанный немецкий еврей не удержался от смеха.
        - Ты прав, - хмыкнул он. - Меня отвлекали менее важные дела.
        - Как и всех нас, - согласился ребе Заки. - Ведь город только и знает, что говорит о Талмуде и Зохаре, Маймониде и Абулафиа. Честно говоря, не думаешь ли ты, что стоит вернуться к работе - всем нам?
        - Ты хоть понимаешь, о чем идет спор? - спросил Элиезер.
        - Пытаюсь понять. Доктора Абулафиа беспокоит настоящее. Тебя - будущее.
        Снова Элиезер рассмеялся и притянул к себе дочь.
        - Ты почти вплотную подошел к истине, - признал он. Затем он посерьезнел. - Но я предвижу, что недалек тот день, когда евреи во всем мире, разобщенные и обезумевшие, у каждого - свое видение Бога, услышат, как какой-то сумасшедший воскликнет: «Я ваш Машиах! Я пришел спасти вас!» И если в этот момент богобоязненный еврей не встанет твердо на защиту закона и не спасет его, ему придется кувыркаться в воздухе и кричать: «Машиах у ворот, а я спасен от Юденштрассе!»
        - От чего? - переспросил Заки, и немец вздрогнул: человек, с которым он говорил, не знал ни букв его алфавита, ни основных понятий его языка.
        - Мы, евреи, - сказал он, - можем быть очень глупыми людьми, Заки. И лишь закон дает нам силы. Мы народ Книги, и придет день, когда лишь Книга спасет нас от самих себя.
        - Я верю тебе, ребе Элиезер, но можем ли мы наконец сейчас добиться мира?
        - Да. Я все сказал и буду хранить молчание.
        - Пойду повидаюсь со своим зятем, - сказал Заки, и, когда он ушел, Элиезер сказал дочери:
        - Это святой раввин. Для ребе Заки доктор Абулафиа - не человек, который внес раскол в Цфат и угрожает иудаизму. Для него он зять.
        Придя в дом к каббалисту, Заки услышал заверения Сары, что она «сто раз вдалбливала раввину - пусть он перестанет писать свои письма». Доктор Абулафиа сдержанно усмехнулся, а ребе Заки предложил:
        - Думаю, пришло время покинуть прохладу твоей библиотеки и спуститься в мою сапожную мастерскую.
        - Может, и так, - сказал Абулафиа и накинул свой талес.
        Когда они покидали дом, Сара закричала ему вслед:
        - И слушай, что тебе скажет мой отец!
        А ребе Заки подумал; «Вот я и стал пророком!»
        Он послал мальчика за ребе Элиезером, который спустился к ним. Трое мужчин расположились в сапожной мастерской и стали обсуждать свои разногласия.
        - Думаю, - сказал ребе Заки, - что все мы должны четко изложить свои позиции.
        Элиезер поправил его:
        - Сам ты еще ничего не сказал. Какая же у тебя позиция, ребе Заки?
        - У Торы есть шестьсот тысяч лиц - и только два у моих самых дорогих друзей на этой земле, ребе Элиезера и ребе Абулафиа. Вот они смотрят друг на друга, и от обоих исходит великий свет.
        - Наш спор касается фундаментальных различий, - возразил Абулафиа.
        - Есть ли что-либо фундаментальнее Торы? - задал вопрос Заки.
        - Нет, - ответил Элиезер. - И я больше не буду писать писем.
        - И я, - пообещал Абулафиа.
        Ребе Заки попросил Рашель принести вина и сказал:
        - Каждый из вас интересовался, понимаю ли я суть спора. Да, понимаю. Абулафиа сражается за право каждого отдельного еврея понимать Тору на своем уровне, обретая таким образом радость, с чем я согласен. Элиезер же борется за право существования евреев как цельной общности, что я полностью одобряю. Обязанность такого скромного раввина, как я, - стараться, чтобы каждая из этих высоких целей имела шансы на успех. Но слово «Юденштрассе» я так и не понял и хочу, чтобы кто-нибудь мне его объяснил.
        - Это улочка, страшно узкая, на которой вынуждены жить евреи в Германии, - объяснил Элиезер. - И скоро мы все можем там очутиться.
        - Когда это случится, да снизойдет на нас мужество Диего Химено, - вознес молитву доктор Абулафиа. На этом междоусобица и кончилась.
        Было бы неправильным утверждать, что во время этих острых дебатов город оставался нейтральным. Цфат был местом уникальной красоты; от осыпавшихся стен форта на холме до открытых пространств, что тянулись под синагогой, одна над другой нависали шестнадцать узких улочек, соединенных такими же переходами, которые поворачивали под самыми странными и непредсказуемыми углами. Часто улочки становились такими узкими, не больше трех футов в ширину, что крыши домов едва ли не соприкасались над ними, и приходилось идти как бы по туннелю; во всем этом городе была какая-то тайна. Он был так расположен, что облака, часто наплывающие на город, прихотливо опускались на какой-то дом, минуя другие, и человек, выходя на порог, видел, что дом приятеля таинственно исчез - и снова появлялся в солнечных лучах, когда облака уплывали. Другим был и сам воздух в Цфате - чистый и острый, он, наполняя легкие, заставлял дышать полной грудью и вызывал чувство огромной радости - его незамутненность позволяла четко видеть далекие пространства. Короче говоря, Цфат был городом, в котором царило волшебное мистическое осознание
жизни, и вполне возможно, выбери каббалисты какое-то другое место в Галилее, они бы не добились таких успехов.
        Именно Элишеба первой обратила внимание на особенность Цфата.
        - Сам город выступает против тебя, - как-то сказала она отцу. Тот издал мрачный смешок, но она добавила: - Здесь я сама стала едва ли не мистиком. Улицы здесь почти такие же узкие, как Юденштрассе, где мы жили в Гретце. Но тогда почему же они такие очаровательные?
        - Потому что тут нет железных ворот, которые отрезали тебя от мира, - привел он земную причину.
        Элишебе уже минуло двадцать лет, и теперь она разительно напоминала мать; такая же высокая, она двигалась с достоинством, унаследованным от отца, а от матери ей досталась любовь к детям и фантазия. О ней говорили, и даже испаноговорящие евреи начали посещать немецкую синагогу, дабы посмотреть на Элишебу, которая бывала в ней. Многие молодые люди подумывали жениться на дочери раввина, и кое-кто приходил в мастерскую к Заки, чтобы поговорить с ним на эту тему.
        - Спрашивай ее отца, - советовал им толстый ребе.
        - Я боюсь ребе Элиезера, - отвечали они.
        - Если твои родители попросят, я могу поговорить с ним, - говорил Заки. Одному юноше, который ростом был даже ниже его, он сказал:
        - Забудь об Элишебе. Она высокая, а ты маленький. Мужчина и женщина в браке должны подходить друг другу во всех смыслах. - Он организовал для него другой брак, и потом тот ему сказал, что выбор оказался отличным Дважды ребе Заки, заходя к Элиезеру, заводил разговор о поклонниках Элишебы, но немецкий еврей, не желая расставаться с памятью о Леа, отвечал ему:
        - Элишеба может еще немного подождать. Кроме того, мне нравится смотреть, как она приносит мне книги.
        В течение последующих лет ребе Заки пережил две личные трагедии, которые приглушили его темперамент. Единственное утешение он находил в том, что первая случилась перед второй, избавив его жену от дополнительных страданий. В начале 1555 года Рашель заболела. Пригласили доктора Абулафиа, но и он ничем не смог помочь своей теще. Кое-кто говорил: «Она отравилась собственной желчью». На какое-то время она оправилась и продолжала осыпать мужа упреками за то, что тот не построил ни большую синагогу для себя, ни иешиву, в которой бы учил.
        - Мне нечему учить, - оправдывался Заки.
        - А было бы чему, не будь ты таким толстым, - отвечала она странными словами.
        Смерть она встретила с горечью и мучаясь незавершенностью дел, потому что замужества дочерей нельзя было назвать удачными, но в последнее утро она прошептала: «Муж мой, я бы хотела стаканчик вина», и, пока он сидел рядом с ее кроватью, Рашель, расслабившись, отошла от своей вечной озлобленности и сказала:
        - Мы должны были остаться в Салониках. Но я согласна, что жить в Цфате лучше, чем полуголым бегать по улицам Поди. Пусть так… если уж тебе суждено быть таким толстым.
        После ее кончины Заки погрузился в скорбь, и полгода его почти не видели в Цфате.
        И лишь в конце 1555 года он отвлекся от своей трагической потери, потому что в город прибыл беглец из еврейской общины в Анконе, итальянского портового города к северу от Поди, и, когда в самой большой синагоге собрались люди, он рассказал им о катастрофе, которая обрушилась на город.
        - Много лет, - поведал он, - мы, евреи, покинувшие Испанию, счастливо жили в Анконе, и у нас уже были внуки, родившиеся на итальянской земле. У меня была ткацкая мастерская. - Он помолчал, словно стараясь справиться с невыносимым горем, и тихо сказал: - Из тех восемнадцати человек, что жили на моей улице, спасся только я один.
        - Что случилось? - спросил ребе Заки.
        - Четыре папы один за другим подтверждали наше право жить в Анконе, пусть даже в Португалии нас насильно крестили. Но в этом году на престол взошел папа, который объявил, что церковь должна раз и навсегда покончить с еврейской проблемой. Мы знали, что его племянник издаст новые законы… о которых он и объявил.
        - Сильно ли они отличались от предыдущих? - спросил Заки.
        Повернувшись, беженец уставился на толстого ребе и спросил:
        - Не ты ли тот Заки, что покинул Поди?
        - Да.
        - Новые законы были совершенно другими. Во-первых, ни в одном городе мира не могло быть больше одной синагоги, а если город обладал ими, все прочие полагалось снести. Во-вторых, во всем мире евреи были обязаны носить зеленые шапки. И мужчины и женщины. И когда спят, и когда бодрствуют. Проверяющие могли в любую минуту ворваться в любой дом, чтобы проверить, носят ли евреи свои зеленые шляпы. В-третьих, все евреи города должны жить на одной улице.
        - Как все годы было у нас в Германии, - вспомнил ребе Элиезер. Его пророчество осуществлялось.
        - В-четвертых, никто из евреев не имеет права владеть собственностью. Если у него есть земля, в течение четырех месяцев он обязан продать ее любому христианину, который захочет ее приобрести. В-пятых, евреи не имеют права заниматься какой-либо коммерцией, разве что перепродажей старой одежды. - Он монотонным голосом перечислил и другие запреты: ни один христианин не имеет права работать у еврея; евреи не могут продавать лекарства христианам; никто из евреев не имеет права работать в христианские праздники; никогда и нигде, даже в синагоге, к евреям нельзя обращаться со словами «мессир», или «ребе», или «учитель».
        Ребе Заки, слушая это перечисление, все же попытался обрести хоть какую-то надежду.
        - Это просто ужесточились старые законы, - пробормотал он.
        - Но теперь у нас появились и два новых, - сказал человек из Анконы. - От которых я и бежал. В-тринадцатых: все предыдущие законы, которые гарантировали евреям хоть какую-то защиту, отменены, и во всех городах главы их приглашены вводить любые ограничения, которые они только пожелают. В-четырнадцатых, - и его голос упал до шепота, - стоит только еврею хоть что-то оспорить, как он будет подвергнут физическому наказанию. И очень жестокому.
        В наступившем молчании Йом Тов бен Гаддиель, привыкший мыслить конкретно, спросил:
        - Случилось ли что-то, когда законы были объявлены?
        - Нет, - сказал человек из Анконы, и вся синагога услышала, как раввины Цфата облегченно перевели дыхание. - Но в мою последнюю ночь в этом городе христианин, который был должен мне много денег, тихонько прокрался ко мне в дом и сказал: «Симон бен Иуда, ты был хорошим другом. Вот половина тех денег, что я тебе должен. Сразу же, не медля, покидай город, потому что с рассветом многих арестуют». - «За что?» - спросил я. Он пожал плечами: «Кроме всего, вы же еретики». И когда я укрылся в холмах, окружающих Анкону, то часа в четыре утра увидел, как по всем улицам, где живут евреи, движутся вереницы факелов.
        - И что же случилось потом? - спросил ребе Йом Тов.
        - Не знаю. Я скрылся в Поди.
        - Там тоже арестовывали евреев? - спросил Заки. Его широкое круглое лицо было покрыто испариной.
        - Нет. Ваш герцог сказал, что в Поди новые законы не действуют, и его сопротивление им поддержал брат герцога, кардинал. Из Анконы и из Рима явились возмущенные посланники, чтобы урезонить братьев, но они твердо стояли на своем и не позволили никого арестовывать. Тем не менее, мои страхи росли, и я договорился с турецким судном.
        - Расскажи мне, - попросил Заки, - о Якопо бен Шломо и его жене Саре. В порядке ли они?
        - У них все хорошо, - сообщил беглец из Анконы. - Они продолжают жить в своем красном доме у рыбного рынка.
        Тем же вечером ребе Заки, вернувшись в свою одинокую сапожную мастерскую, стал молиться, но он с трудом шевелил непослушными губами, потому что видел евреев Поди, в тот далекий день стоявших на пристани, - и на лбах их читались огненные знаки. А летом 1556 года в Цфат вместе с грузом шерсти пришел лист бумаги с ужасающим текстом. В середине столетия европейские города испытывали извращенное удовольствие, распространяя их. Этот вышел из-под нового печатного пресса в Поди, и угловатые, вырезанные из дерева буквы сообщали всему миру подробности, как в 1555-м и 1556 годах святая инквизиция спасла Поди, живьем бросив в костер двадцать девять евреев. Скрупулезно приводились их имена, описания и еретические убеждения каждого из них. Двадцать девять строк корявого текста рассказывали, как каждый еврей вел себя на костре.
        Толстый Якопо, который в последний раз бежал вместе с Заки, погиб, вознося молитвы. Худой Натаниель просил о милости. А Сара, жена Якопо, умерла, когда ее волосы вспыхнули живым факелом. Ребе Заки с ужасом читал предсказанную им историю своей общины; ему казалось, что инквизиция уже добирается к нему через Средиземное море, суля кару, от которой он спасся бегством.
        Именно тогда ребе Заки, этот забавный толстенький человек, испытал то чувство вины, которое не покидало его все последние годы. Два удара, последовавшие один за другим, тяжело сказались на нем. Он думал, что, будь он мужем получше, Рашель не досталась бы такая горькая жизнь и что, покинув Поди, он оставил свою общину на произвол судьбы - точно так же, как доктор Абулафиа, бросив свою семью, обрек ее на пытки. Несколько месяцев он терзал себя такими упреками, не находя утешения ни в Торе, ни в Талмуде. Он попытался поделиться своей скорбью с ребе Элиезером, который, уехав из Гретца, прошел через те же испытания, но замкнутый немец был так занят законами, что у него не было времени на утешения. Не мог принести его и закон, который устанавливал, как человек должен провожать своих покойников, но ничего не говорил, что ему делать, когда покойники стоят рядом с ним, объятые вечным пламенем, и дым застилает ему глаза. Когда Заки дошел до полного отчаяния, то получил помощь с неожиданной стороны. В мастерскую к нему пришел доктор Абулафиа и сказал:
        - Заки, дорогой мой тесть и друг, ты так растерян, что тебе пришло время углубиться в Каббалу. - И преданный ей испанец простыми словами объяснил несколько главных концепций этого мистического мира, который мудрые евреи изучали все последние годы. - Мистика воспринимается сердцем. Ум знает, что в ней кроется истина… но не может доказать, - начал Абулафиа. - Мы знаем, что еще до акта творения мира Бог должен был постоянно присутствовать в сути всех вещей. Без Бога ничего бы не появилось. Но если милостивый Бог присутствует во всем и вся и если он отвечает за все, как он мог обречь евреев Поди на сожжение? Потому что еще до создания мира Бог добровольно освободил место для того физического мира, который мы видим. Но чтобы напоминать нам о своем присутствии, Он оставил по Себе десять сосудов, и ты часто слышал, как я упоминал о них. Он наполнил эти сосуды Своим божественным свечением, чтобы так присутствовать среди нас. Но когда первые три сосуда получили свою порцию божественного света и сохранили его для нас, в семь нижних хлынул такой поток сияния, что они не смогли удержать его и раскололись.
Так в мир пришли беды и трагедии. И сегодня мы с тобой стоим меж их осколков, терзаемые воспоминаниями, как мы предали Поди и Аваро. На нас лежат эти грехи, и мы несем ответственность, чтобы наша преданность, наши молитвы, наши сверхчеловеческие усилия восстановили эти сосуды, чтобы в них навечно воссиял свет Господа нашего. Заки, ты должен присоединиться ко всем людям, взыскующим добра, которые стараются собрать осколки сосудов и восстановить их.
        Наконец Заки понял, чему учил его обаятельный зять, появившись в Цфате. В мире существовало зло, с которым Бог был бессилен справиться без помощи человека. Тому предлагалось мистическое содружество, которое ошеломляло силой своих концепций и стремлением понять высокий смысл бытия. Как и тысячи других евреев, которые в те годы старались проникнуть в тайны Зохара, Заки понял, что он не тот человек, который может найти духовное утешение, просто заучивая Талмуд или бесстрастно разбираясь в законах. Он мог обрести это мистическое успокоение только через Каббалу.
        - Что я должен делать, дабы помочь восстановить разбитые сосуды? - испытывая головокружительный взлет души, спросил Заки.
        - Сказать тебе об этом никто не может, - ответил Абулафиа. - Созерцай и молись - и Он даст тебе знать, когда ты Ему понадобишься.
        Так ребе Заки начал усиленно собираться с мыслями, но понял, что эта концентрация дается ему нелегко; обычно он засыпал. Поскольку он был не из тех людей, с которыми Бог разговаривает, Заки вернулся к тем простым делам, которые у него получались лучше всего. Он неустанно молился за евреев Поди - и внезапно мир ослепил его сиянием, хлынувшим непонятно откуда. Это случилось в один ноябрьский день, когда к нему пришли самые достойные люди Цфата, и ребе Йом Тов прямо сказал ему:
        - Заки, тебе не подобает оставаться неженатым.
        Заки ответил, что из отпущенных ему ста двадцати лет он уже прожил пятьдесят семь и что его жизнь с Рашель…
        - Это тебя не извиняет, - возразил Йом Тов. - Когда Бог завершил создание человека, какова была первая великая заповедь, которую Он дал ему? - Подождав, Йом Тов провозгласил громовым голосом: - И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь…
        В ходе первых двух встреч Заки отказывался следовать этим советам, но при третьей встрече его поразила сила самой первой заповеди Бога, когда Йом Тов сказал:
        - В первых же словах, обращенных к человеческому племени, Бог был волен избрать любую из Его заповедей, но Он выбрал самую простую из них. Мужчина должен найти себе женщину, они должны доставлять радость друг другу, и они должны размножаться. Потом Бог сказал много других слов своим упрямым евреям, и мы восставали против Него едва ли не по каждому пункту, но с этим единственным принципом мы всегда соглашались.
        - Так что, Заки, - сказал другой раввин, - ты должен найти себе жену.
        И маленький полный раввин сдался:
        - Я поищу среди вдов в Цфате.
        Но затем в его мастерскую пришел ребе Элиезер и сказал:
        - Заки, моя дочь Элишеба хочет выйти за тебя замуж.
        Эти слова были словно удар молнии, поразивший единственный дом в деревне - и этим домом оказался Заки.
        - Но мне пятьдесят семь лет, а ей только двадцать три.
        - Откуда ты знаешь ее возраст?
        - Потому что, стоило ей появиться в Цфате, я смотрел за всем, что она делает.
        - Тогда чему же ты удивляешься? - спросил раввин из Германии.
        - Но на этом стуле сидели не менее дюжины молодых людей и просили меня: «Поговори с ребе Элиезером, чтобы я получил его дочь». Да ты и сам это знаешь - я несколько раз просил тебя.
        - А почему, по-твоему, Элишеба каждый раз просила меня ответить отказом?
        Ребе Заки хотел поверить тому, что слышали его уши, но он боялся. Он видел перед собой не ребе Элиезера, а свою вечно хнычущую дочь Сару. Она не скрывала разочарования своим обаятельным испанцем, который продолжал оставаться столь же привлекательным для других женщин Цфата. Заки проницательно предположил, что разочарование его дочери имеет истоком древнюю, как век, проблему, о которой с обезоруживающей откровенностью говорилось в Талмуде: «Супружеские обязанности, возлагаемые на супруга Торой, таковы: каждый день для тех, кто не работает, дважды в неделю для работающих, раз в неделю для погонщиков мулов, которые водят караваны на короткие расстояния, раз в тридцать дней для погонщиков верблюдов, которые водят караваны на большие расстояния, один раз каждые шесть месяцев для моряков, а ученики мудрецов, которые изучают Тору, могут воздерживаться от жен тридцать дней». Ребе Заки подумал: «Доктор Абулафиа пожилой человек, оставивший за плечами шестьдесят шесть лет из своих ста двадцати, да и я немолод. И если у него возникли трудности, почему то же самое не может случиться и со мной?»
        И с трогательной откровенностью толстый ребе признался:
        - Ребе Элиезер, я боюсь взять в жены твою дочь.
        Тот убежденно заверил его:
        - Я уверен, что моей дочери известны твои страхи, но она не сомневается, что Бог вас направит. Она готова пойти на этот риск. Она хочет выйти за тебя замуж.
        Трижды ребе Заки пытался что-то сказать, но не мог выдавить ни слова, и наконец Элиезер промолвил:
        - Малыш Заки, ты святой. А женщины куда лучше, чем мужчины, могут распознавать святого, когда видят его.
        И свадьба состоялась в немецкой синагоге.
        Затем пошли дни, которые стали для него земным раем. Ребе Заки, который так многих уговаривал жениться, выяснил, что не понимал смысла этого слова, ибо в присутствии вечно жаловавшейся Рашель брак был обязанностью, а рядом с высоко поэтичной Элишебой - радостью, которую раньше было невозможно представить. Будучи мужчиной без всяких комплексов и не мучаясь, как доктор Абулафиа, духовными проблемами, ребе Заки без всяких трудностей исполнял и даже перевыполнял квоту Талмуда. Фактически существовала лишь одна проблема: когда в пятницу днем, полный безграничных радостей нового брака, он начал было говорить, что наконец понял обращение гимна Шаббата: «Приди, моя Возлюбленная, давай встретим Невесту», но, едва произнеся первые слова, он отбросил их как богохульство, потому что понял, что Невеста Суббота - это больше чем даже Невеста Элишеба, и, обретя в этом уверенность, просиял.
        Не теряя времени, Элишеба сразу же забеременела и сообщила Цфату:
        - Мы с ребе Заки собираемся обзавестись двумя дюжинами детей.
        И едва только появился на свет ее первый сын, она снова забеременела, так что за три года она принесла троих детей. Она все время смеялась, и, когда молодые люди города сказали: «Мы заметили, что ребе Заки уже не так часто посещает вечерние собрания», она поразила Цфат, с напускной застенчивостью спросив: «А вам больше нечем заняться?»
        Когда ребе Заки приходилось на какое-то время расставаться со своей безупречной женой, он острее всего помнил какие-то мелочи. В пятницу, в преддверии Шаббата, она обвела белой краской все трещины на каменных плитах и перед домом, и на улице. Это был немецкий обычай, при котором дом обретал аккуратный и ухоженный вид. И вот как-то, вспоминая эти красивые белые квадраты, которыми его жена возносила хвалу Господу, он мысленным взором увидел их на фоне закатного неба - и впервые перед ним предстали цифры 3, 0 и 1. Они возникли перед ним пылающим символом и, слившись в огненное число 301, были более реальны, чем та земля, на которой он стоял.
        Той же ночью, когда он сидел в свете канделябра, набрасывая на бумаге буквы еврейского алфавита и надеясь, что из-под его руки появится таинственное сочетание YHWH, он свершил то, что у него никогда раньше не получалось, ибо он еще не был достаточно подготовлен к встрече с этими последними тайнами, - одиночные буквы вдруг начали исчезать, и наконец он увидел две оставшиеся - они обозначали число 301. И снова оно занялось пламенем.
        В этот самый счастливый период своей жизни, когда Элишеба гордо ходила со своими тремя детьми, а его влияние в Цфате достигло предела, толстый ребе убедился, что это число 301 возникает перед ним в самых неожиданных местах. Так, в пятницу днем он отправился с раввинами на луга, чтобы встретить пением приближение Шаббата, а когда он расстался с ними и пошел от одной белой стены Цфата до другой, возвещая о наступлении Шаббата, перед ним, испугав его, возникла пылающая цифра 301. Он никуда не мог деться от нее, и на третьем месяце этих видений пришел день, когда, обнимая жену, он увидел эти цифры, пламенеющие у нее на лбу, а затем и на головках своих детей. Это было ужасное мгновение.
        Три дня он ни с кем не разговаривал. В пятницу не стал принимать ритуальную баню и не отправился на луга встречать Шаббат. Вместо этого он тихонько прокрался в немецкую синагогу - человек, неспособный понять открывшиеся перед ним Божественные откровения, и, когда его подхватила и понесла волна поющих голосов, он смог расслышать, как за занавесом, отделяющим женщин, поет Элишеба:
        Приходи, мой Возлюбленный, давай встретим Невесту.
        Ждет нас приход Шаббата.
        И снова, теперь уж на вышитом занавесе, прикрывающем Тору, он увидел пылающие цифры 301.
        И, перекрывая голоса певцов, он вскричал:
        - О Господь, что мне надлежит делать, чтобы помочь? - Цифры занялись таким пламенем, словно собирались поглотить всю синагогу, и, к удивлению молящихся, он распростерся на полу со словами: - Бог, призвал ли ты меня наконец?
        Ребе Элиезер, услышав эти слова, прервал пение и поспешил к лежащему ребе, и когда он увидел экстаз на лице толстяка, то понял - из-за поглощенности Каббалой с ним случилось что-то ужасное и он готов на самые неожиданные поступки. Он отпустил ему три пощечины и крикнул:
        - Это не так!
        Но лежащий не заметил пощечин. Он смотрел только на шкафчик с Торой, на котором продолжали гореть загадочные цифры. Они исчезли, лишь когда Заки, подчинившись, крикнул:
        - Я пойду!
        В конце службы он, не обращая внимания на ребе Элиезера, заторопился домой, где вместе с женой и детьми произнес вечернюю молитву. Он едва не сломался, когда смотрел на эти четыре обожаемых лица. Он закрыл дверь перед обычными гостями, которые любили петь вместе с ним вечером Шаббата. Вместо этого он уединился в своей комнате, где молился всю ночь. Утром, подождав, пока Элишеба накормит детей, он сказал ей:
        - Я должен поговорить с тобой.
        Она просто и открыто улыбнулась ему:
        - Говори.
        - Не прогуляться ли нам до старого форта? - торжественно предложил он, и Элишеба, которая вот уже несколько дней боялась этой минуты, согласилась. Попросив соседскую старушку присмотреть за детьми, она вместе с мужем двинулась наверх по узким улочкам Цфата, что вели к форту крестоносцев. Там они сели на древние камни, глядя на волшебный пейзаж, на лоне которого они жили.
        - Дело касается изъявления Божьей воли, - сказал ребе Заки.
        - Я знала, что так и должно быть, - ответила его жена.
        - Я не так учен, как твой отец, и не умею так проницать в тайны, как доктор Абулафиа, но давным-давно, когда я еще мальчиком впервые прочитал Талмуд, я нашел послание, которое всю жизнь вело меня. Это были слова великого Акибы, который был таким же простым человеком, как и я. Акиба сказал: «Все в жизни дается под залог, и все живущее опутано сетью. Лавки открыты, торговцы предлагают кредит и готовы отпускать в долг, рука пишет, и любой, кто хочет взять займ, может прийти и взять займ; но сборщик налогов неустанно обходит всех, взимая плату с каждого человека, хочет он того или нет».
        Наступило молчание. Элишебе давно были известны эти мудрейшие строки Акибы. Она знала, что все человеческие создания живут в путах, которые и ограничивают пределы их деятельности, и, кроме того, она знала, что сборщики налогов каждый день ходят кругами, взимая плату с тех, кто одалживался в расчете на будущее. Это понимание было основной моральной нормой иудаизма, и она не могла отмахнуться от нее. Она лишь пыталась понять, что на уме у ее мужа.
        - Много месяцев, - сказал он, - я чувствовал, как меня призывает цифра 301, а недавно она появилась на лбу у тебя и на лбах наших детей. - Он вздрогнул и отпрянул. - Она и сейчас на тебе, Элишеба.
        - И что это значит? - тихо спросила она.
        - Огонь.
        Несколько секунд она смотрела на этого маленького толстенького святого человека, с которым ей было позволено испытать такое простое счастье, и наконец до нее медленно дошел смысл его видения, но она отбросила великие слова Акибы:
        - Заки, нет! Нет!
        - Это значит огонь, - глухо повторил он.
        Еще несколько часов они спокойно сидели среди руин замка крестоносцев, пожилой мужчина и его прекрасная молодая жена, и наконец обоим им пришлось осознать, что нет ни спасения, ни иного выхода. И Элишеба, преисполненная такого отчаяния, о силе которого она даже не подозревала, повернулась к мужу и сказала:
        - Если ты должен, пусть Бог укрепит тебя для прославления Его имени.
        - Я должен, - сказал он, и, подобно привидениям, не чувствуя под собой земли, они спустились с холма.
        Элишеба взяла на себя обязанность оповестить других раввинов, и они заторопились по улицам к сапожной мастерской.
        - Что, Заки умирает? - спрашивали соседи, видя это внезапное столпотворение.
        Маленький сапожник с седой бородой, которому ныне исполнилось шестьдесят лет, с непреклонным видом сидел на своей табуретке. Вокруг него собрались самые достойные люди Цфата.
        - Всю жизнь я пытался понять, - сказал он, - почему же я такой толстый. Чтобы порадовать Рашель, я старался есть меньше, но по воле Бога все равно оставался толстым. Все это имело цель. И теперь, когда я отправляюсь на костер ради прославления Его Имени, гореть я буду долго и ярко.
        И тут дало о себе знать духовное единство Цфата. Ребе Элиезер, оторванный от своих занятий, не стал напоминать коллегам, что такой эгоцентризм - конечный результат изучения Каббалы, не стал он и убеждать, что поиски такого мученичества - это высокомерие, не имеющее законного оправдания.
        - Заки, - попытался он урезонить его, - мой любимый зять, Бог ли направляет тебя или твое собственное тщеславие?
        И доктор Абулафиа, который убедил Заки заняться Каббалой и сейчас нес на себе ответственность за его отчаянное решение, испытывал угрызения совести перед решимостью Заки возместить урон, который он нанес общине Поди своим бегством.
        - Заки, - спросил он, - у тебя в самом деле были видения или ты их представил себе, потому что общался с теми, у кого в самом деле были прозрения?
        Ребе Заки терпеливо успокоил каждого из своих друзей:
        - Это случилось со мной задолго до того, как я услышал о Каббале. В тот день, когда я покидал Поди, Бог показал мне, как на лицах моих близких лежат огненные печати. Я отчетливо видел их, все было на самом деле, и во сне голос обратился ко мне и сказал: «Заки, если ты попытаешься разделить число 301 на два, три или четыре или же на пять и шесть, по числу обыкновенных дней недели, то всегда будет оставаться единица. Это ты. Но если ты разделишь его на семь, что является числом нашего Шаббата, остатка не будет, и ты останешься наедине с Богом. - И шепотом добавил: - А если ты сложишь все буквы в слове «огонь», то они дадут число 301».
        Среди каббалистов началась серьезная дискуссия об этих мистических фактах, потому что они, без сомнения, несли какое-то зловещее предзнаменование, но ее сразу же прервал ребе Йом Тов, который напомнил Заки:
        - Есть одна весомая причина, которая должна остановить тебя. Если твои кости будут погребены здесь, в Цфате, то в Судный день ты встанешь встретить Машиаха; но если они останутся где-то за морем, то тебе придется, как кроту, прорываться сквозь землю, чтобы добраться до Святой земли. - Это убеждение было свойственно многим старым евреям, и именно страх перед долгой и непростой обратной дорогой в подземной темноте заставлял их возвращаться, чтобы умереть на Святой земле.
        Столь же весомо было и напоминание ребе Абулафиа:
        - Ты не обыкновенный еврей, Заки, который отправляется в Рим с задачей защитить Тору. Кое-кто пытался это сделать, и ему пришлось бежать. Но ты еврей, который когда-то был крещен христианской церковью, и в ее глазах ты, как те сожженные евреи Поди, - еретик, отступник. Они убеждены, что сжечь тебя - это их обязанность. Если ты отправишься в Рим, то накличешь на себя смерть.
        Но произнесенные в ответ слова ребе Заки оказались куда весомее:
        - Все мы живем под Богом, и пусть даже я отправлюсь в самый дальний конец Средиземноморья, мне никуда от него не деться. Останься я с евреями Поди, я бы сгорел вместе с ними. Они зовут меня. И Бог меня призывает.
        Разговор прервало появление двух старших дочерей Заки, Сары и Тамар, которые пожелали узнать, в чем цель такой встречи. Когда им разъяснили, что их отец собирается вернуться в Рим и выступить там в защиту иудаизма, они начали отчаянно возражать. Как и их мать, они были против того, чтобы он покидал и Поди, и Африку, и Салоники, - а теперь они были против его расставания с Цфатом.
        - Если бы мама была жива… - хрипло кричали они.
        - Она не жива, - прервал их Элиезер. - Но есть я. И я говорю, что если ребе Заки призван Богом к выполнению этой ужасной миссии, то да будет с ним мое благословение и благословение наших детей.
        - Они еще не в том возрасте, чтобы что-то понимать, - завопили сестры.
        - Я знаю, что они все поймут, - сказала Элишеба, - потому что они - дети святого человека.
        - Если бы тут была наша мать… - застонала Сара.
        - Прикажи своей жене уйти отсюда, - сказал Абулафиа один из раввинов, но тот возразил:
        - Она его дочь. И может остаться.
        Суть дела была рассказана Заки, и он сказал:
        - Ты можешь остаться, Сара, но не разговаривай так громко.
        Дискуссия продолжилась, но ничто не могло поколебать Заки в его решимости отправиться в Рим, и наконец все согласились, что он должен это сделать. Он провел в Цфате еще две недели, улаживая все свои дела. Сапожную мастерскую он продал молодому человеку, который надеялся после его кончины жениться на Элишебе. Он вел долгие беседы со своими детьми, надеясь, что у них останется в памяти облик седобородого пожилого человека, который был их отцом.
        Он посещал одну синагогу за другой, молясь вместе с людьми, которые выросли в любви к нему, а в последнюю пятницу пошел с раввинами на луга и пел веселые песни, встречая Шаббат. Затем оставив их, он двинулся в неторопливую прогулку по улицам города, напоминая всем евреям их обязанности по встрече Царицы Субботы. Предполагалось, что он зайдет в немецкую синагогу, которую посещала его жена, но вместо этого он направился к синагоге ребе Абулафиа, человека, который тоже нес на себе груз греха, и два старых человека посмотрели друг на друга поверх голов общины.
        В воскресенье он попрощался с женой. Никогда больше ему не придется ласкать эти любимые груди, никогда больше он не познает волшебную силу ее бедер. Ее чрево никогда больше не взрастит в себе его семя, и он не будет чувствовать по ночам, как ее белые ноги сплетаются с его. Постепенно изгладятся из памяти черты ее милого лица в рамке черных волос, но в последний момент он увидит сквозь пламя не YHWH, а Элишебу, дочь Элиезера бар Цадока.
        Ранним утром понедельника люди Цфата во главе со своими раввинами вышли за пределы города проводить ребе Заки, который начал свой путь. Они давали ему в дорогу деньги и провожали молитвами. Он поцеловал жену и детей, затем еще раз поцеловал жену, но последним из жителей Цфата, с кем он обменялся словами, был доктор Абулафиа, который принес с собой маленький сверток.
        - Ты знаешь мой грех, с которым я живу, - сказал испанец. - Помоги мне. Убегая, я взял с собой эту менору. Верни ее на ту землю, где нас преследовали. Кто-то сохранит ее.
        Ребе Заки посмотрел на человека в тюрбане и, полный смирения, сказал:
        - Я сурово осуждал тебя. Теперь Бог вынуждает меня пройти тем же путем. Прости меня. - Но когда он той же ночью остановился передохнуть на холме Макора, то сказал себе: «Возвращение меноры доктора Абулафиа в Европу - это акт высокомерия, если не идолопоклонства». И поэтому он зарыл ее глубоко в землю, надеясь, что когда-нибудь евреи, которым доведется жить в этих местах, найдут ее и сочтут чудом.
        На следующее утро он встал пораньше и возобновил свой путь в Рим.
        Глава пятнадцатая
        Уровень II
        Сумерки империи
        Схематическое изображение золотой монеты, отчеканенной в Египте во времена правления династии Фатимидов. Надпись разделена - аверс: «Во имя Бога, динар этот выпущен в Тиберии в 395 г. (1004 г.) при имаме Али аль-Мансуре Абу Али. Возглавлял верующих Аль-Хаким би-Амр-Аллах». Реверс: «Нет Бога, кроме Аллаха. И нет никого равного ему. (Эта фраза появилась, чтобы вызывать раздражение у христиан.) Магомет - пророк Аллаха, и послан, чтобы доказать величие истинной веры, пусть язычники и ненавидят ее, Али - друг Аллаха». Речь идет о том халифе аль-Хакиме, который приказал разрушить христианскую церковь Гроба Господня в Иерусалиме в 1009 г., положив начало ряду событий, увенчавшихся Крестовыми походами. Монета оказалась в Макоре 21 августа 1880 г., вскоре после шести часов дня.
        И в самой Тиберии, и за ее пределами стояла жара. Палящее солнце висело над озером, поверхность которого напоминала расплавленный свинец, и его лучи поливали голые холмы, словно огромный факел, готовый спалить весь мир. За массивными черными стенами города стояло просто невыносимое для человека пекло, так что в самые жаркие часы узкие улицы были почти пустынны, тем более что из открытых сточных канав шло жуткое зловоние.
        На земле не было поселений, расположенных ниже, чем Тиберия, которая лежала на шестьсот восемьдесят футов ниже уровня моря, и в то знойное лето 1880 года она представляла собой едва ли не самое жалкое зрелище в мире: сонный, скученный и грязный городок, заваленный грудами отбросов, над которыми вились стаи мух. Он дремал под безжалостным солнцем, словно стыдясь показать миру свое лицо.
        Легенда об этих местах гласила, что в Тиберии расположен двор властителя всех насекомых, и каждое лето тут собираются все его подданные, чтобы придумать новые способы мучения людей, и все их изобретения первым делом испытываются на жителях этого запущенного городка. Естественно, некоторые виды обильно размножались в этих жарких низких местах, где каждый дом кишел мухами, клопами и скорпионами.
        Без малого тысячу лет Тиберия была объектом шуток, потому что в начале 985 года некий арабский путешественник, которому пришлось не по своей воле провести какое-то время в этом городе, поведал своим друзьям: «Два месяца в году горожане обжираются плодами кустарника ююбы, который растет сам по себе и обходится.даром. Два месяца борются с бесчисленными насекомыми, которые в изобилии плодятся здесь. Еще два месяца ходят голыми из-за жуткой жары. Два месяца играют на флейтах, потому что привыкли сосать стебли сахарного тростника, напоминающего флейту. Два месяца купаются в грязи, потому что дождь заливает улицы, а последние два месяца прыгают в своих постелях, отбиваясь от легионов блох». Репутация жителей Тиберии не лучше, чем у их насекомых. Сонные и ленивые, они существуют год за годом, ни к чему не стремясь и ничего не достигая, и путник, перед глазами которого предстанет этот город в его нынешнем состоянии, не узнает в нем ни некогда гордый город Ирода, ни центр высокой учености, откуда были даны миру и Талмуд и текст Библии. Невозможно было представить себе, что когда-то в этих стенах
владычествовали крестоносцы, потому что теперь здесь обитали лишь горсточка арабов в своем квартале и несколько евреев в своем, где сефарды подчеркнуто держались в стороне от ашкенази; столь же небольшая горстка христиан ютилась на южной окраине города, и в такие душные дни, как этот, когда термометр на балконе каймакама стоял на отметке 124 градуса по Фаренгейту, обитатели Тиберии предпочитали валяться в постелях, обливаясь потом и надеясь, что хоть вечер принесет облегчение.
        В этом городе, искусанном блохами, лишь один человек наслаждался прохладой. В подземном помещении, под которым располагался погреб, набитый льдом - его еще зимой доставили с окрестных гор, - сидел симпатичный осанистый мужчина, которому еле перевалило на четвертый десяток. Он полулежал в бамбуковом кресле, задрав ноги выше головы и положив на лоб мокрое полотенце. Он был совершенно гол, если не считать узкой набедренной повязки, и пил виноградный сок, куда бросал кусочки льда.
        Тем не менее, и этот симпатичный мужчина с длинными усами исходил потом - но не из-за жары, а потому, что размышлял о запутанных и опасных планах, в которые был вовлечен. К нему обратились две разные группы истцов. Каждая требовала от него вынести решение, которое совершенно противоречило решению, нужному другой группе. Речь шла о владении участком земли. Кади в длинных белых галабеях объединили силы, добиваясь одного решения, а Шмуэлю Хакохену, пользующемуся влиянием еврею из России, требовалось совершенно противоположное. И Фарадж ибн Ахмед Табари, каймакам Табарии, как сейчас именовалась Тиберия, ломал себе голову, как бы ему получить бакшиш с обеих сторон, ублажив каждую из них. Такое решение говорило бы о его административных способностях.
        Табари полностью откинулся на спинку кресла и вспомнил истцов, которые несколько часов назад стояли перед ним. Краснолицый муфтий громыхал:
        - Как религиозный глава всех мусульман, я требую!
        Маленький кади в белом, боясь услышать его приговор, льстиво шептал:
        - Ваше превосходительство, я надеюсь на вас.
        А Хакохен, человек неколебимой решимости, стоял, неловко выставив левую ногу, и напоминал:
        - В Акке уже причалил корабль, полный евреев.
        И каждый, подавая прошение, в подкрепление ему имел у себя в кармане горсть золотых монет, полновесных английских соверенов. Каймакам понимал, что могут дать такого рода ситуации.
        Но подлинная причина, по которой он обливался потом, заключалась не в двуличии, с которым он пытался решить вопрос о куске земли, и не в духоте этого невыносимого дня. Правитель Табари нервничал, потому что чувствовал наступление того момента, когда ему придется определить свою позицию относительно будущего империи. Этого он и боялся. Незадолго до последней войны султан щедро предложил конституцию, и сердца таких молодых людей, как Табари, всколыхнулись надеждой; но султан столь же решительно и отменил конституцию, и молодежь убедилась, что тирании и деспотизму суждена долгая жизнь. Вот решительные люди и должны были определиться по отношению к такому порядку вещей, и логика подсказывала, что Табари, которому ныне минуло сорок два года, должен примкнуть то ли к молодым идеалистам, то ли к чиновникам, которые не хотели никаких перемен. Обычно, имея дело со столь важными проблемами, он оттягивал решение, но его шурин, возвращаясь из Истанбула, потребовал, чтобы Табари примкнул к реформаторам, которые собирались открыто призвать к восстановлению законности. И попытки понять, в какую сторону двигаться
при таких обстоятельствах, было более чем достаточно, чтобы человек обливался потом.
        Неспособность каймакама Табари принять решение не стоило относить к недостаткам характера; когда дело касалось политики, он, один из немногих арабов, которому при турецком правлении досталось столь высокое положение, должен был быть особенно осторожен. Фактически его присутствие в правительстве было результатом счастливой случайности, и он не мог позволить поставить его под удар в силу какой-то ошибки. Много лет назад остроглазый и смышленый арабский мальчишка из Табарии привлек интерес тогдашнего правителя, турецкого ученого, который пригласил юного Фараджа играть с его сыном и дочерью и, наблюдая за ним во время игр, стал испытывать к нему нездоровую страсть.
        Последовали странные годы, в течение которых Фарадж путешествовал с каймакамом из Цфата в Акку и Бейрут и знакомился с тем, как работает турецкая администрация; а затем страсть так же внезапно, как вспыхнула, исчезла, и каймакам позволил Фараджу жениться на своей дочери и устроил его в школу администраторов в Истанбуле. В ней Табари оказался единственным арабом среди скопища греков, болгар и персов. Он уяснил, с каким отвращением турецкие правители относятся ко всем арабам, последнему из низших сословий империи. Он стремился доказать, чего может добиться араб, и произвел такое впечатление на своих преподавателей, что после окончания обучения занимал немалые посты в Салониках, Эдирне и Багдаде. Именно в этом городе в 1876 году, когда его странный тесть уже был мертв, к нему с потрясающей новостью и явился брат жены: «Фарадж! Тебя посылают в Мекку. И если ты сможешь как-то всучить бакшиш из шестисот талеров Марии-Терезии, то тебе позволят приобрести место каймакама в Табарии!»
        На этом этапе свой карьеры, когда у него уже было трое детей, Табари вымогательством, хищениями и взятками смог собрать всего двести талеров. И теперь, когда появилась возможность купить новое назначение, он, выслушав это тайное предложение, столкнулся со сложной проблемой, но шурин не хотел слушать никаких возражений.
        - Так или иначе, любым путем держись за это место каймакама, - советовал он, - потому что там ты сможешь вершить великие дела! - Так Табари в первый раз услышал одного из этих молодых идеалистов, объяснившего, какой может стать Турецкая империя. - Фарадж! Когда ты вернешься в Табарию, то сможешь открыть там школу. Может, больницу. У нас есть планы военной службы, на которой, кроме всего прочего, крестьян будут учить читать и писать.
        Они беседовали много часов, и в конце Табари сказал:
        - Я как-нибудь найду деньги.
        Они обменялись рукопожатиями - не как заговорщики, а как два человека, турок и араб, которые стремились к реформам, дабы преобразовать их усталую старую империю.
        Двинувшись в путь на юг к Мекке, Табари не знал, что люди султана в поисках нового поколения чиновников, которым можно было бы доверить защиту старого порядка, продвинули его по службе, дабы посмотреть, можно ли в сложной ситуации положиться на способности араба без всяких средств. Они в этом убедились. Не прошло и месяца, как Фарадж Табари привел в действие сложный план, который позволил ему менее чем за год похитить дважды по четыреста талеров Марии-Терезии - и все у обнищавших арабов, которые не смели протестовать. Но было бы неправильно описывать его действия как элементарное хищение; в те застойные годы Турецкая империя руководствовалась принципом, что каждый правительственный чиновник должен тем или иным способом ежегодно собирать со стороны сумму вчетверо больше его официального жалованья; одна часть шла как благодарность за то место, что он уже имел, другая - в уплату за следующее место, еще одна - дабы помочь своему начальнику платить за его место, а последняя - на черный день. Любой турецкий чиновник, который не знал, как, не поднимая скандала, вымогать, лгать, выжимать, шантажировать и
жульничать, считался непригодным для работы по управлению империей, и Фарадж Табари был полон готовности доказать, что он один из лучших, которых за последние годы посылали в Аравию.
        Он начал с того, что, добравшись от Мекки до Джидды, откуда мусульманские паломники начинали свой путь к святым местам ислама, уже через несколько дней создал систему, которая позволила выдаивать из каждого паломника дополнительный налог. Всем судам, швартовавшимся в гавани Акки, неожиданно приходилось платить портовые сборы, а если они пытались протестовать, у них возникали дополнительные трудности, избавиться от которых можно было только уплатой дополнительного бакшиша. Затем энергичный молодой араб заставил все караваны, приходящие в Мекку, платить налог за свои масла и финики, а продажа участков земли придерживалась, пока за нее не выплачивали подношение, в какой бы форме оно ни выражалось.
        Во всех операциях Табари обращало на себя внимание, что проводились они легко и даже учтиво. Каждому подчиненному, который собирал для него бакшиш, позволялось оставлять часть его для себя, но начальство наверху неожиданно обнаруживало, что получает дополнительные суммы. Действуя так, словно он уже много лет был главой правительства, Табари добился всеобщего уважения, со многими поддерживал дружбу и убедительно доказал, что достоин самых высоких постов в империи.
        Когда были собраны шестьсот талеров Марии-Терезии, он лично доставил их в Истанбул и передал чиновнику, ведавшему назначением каймакамов, а оставшиеся памятные недели потратил на посещение своей школы и укрепление дружеских связей с теми, от кого на годы вперед зависели его успехи. Его зять, который пронырливостью добился Хорошего положения, часто встречался с ним в кафе на набережной Босфора и рассказывал, как успешно идут дела у молодого поколения.
        - Мы заняли ключевые позиции в каждом департаменте, - с энтузиазмом сообщал реформатор. - И когда ты вернешься в Табарию, тебе будет чем там заняться.
        В течение первых недель в Истанбуле Табари был почти убежден, что молодые люди близки к провозглашению новой конституции, и его неудержимо тянуло к ним, но на четвертой неделе за ним прислали карету, которая и переправила его через Босфор в блистательный дворец Долма-Багчех-Палас на аудиенцию к султану, и он убедился, что Абдул Гамид, которого считали величайшим правителем современной Турции, - умный, проницательный человек, жестокий в своих решениях и решительно не желающий, чтобы страна снова понесла урон из-за конституционных реформ. Табари оказался одним из нескольких свежеиспеченных каймакамов, которых султан принимал в этот день, и в ходе разговора группа перешла в затемненную комнату дворца, где Абдул Гамид сказал:
        - В старые времена, если один из наших каймакамов предавал свое начальство, его приглашали сюда на консультацию и, пока он ждал… - Абдул Гамид хихикнул, и в наступившей тишине в темную комнату скользнул огромный черный евнух и схватил Табари за горло. У остальных правителей перехватило дыхание, а Табари почувствовал, как пальцы раба сжимаются у него на кадыке. Негр опустил руки, и все нервно рассмеялись. Абдул Гамид добавил: - От предателя не оставалось и следа. Его душили и бросали в Босфор. Конечно, сейчас мы больше не прибегаем к таким наказаниям.
        Проинструктированный таким образом, как править империей, Фарадж ибн Ахмед Табари, самый удачливый представитель семьи Ура, вернулся править своим родным городом Табарией. Он не позволял себе никаких споров, исправно посещал самые отдаленные районы своих владений и регулярно платил бакшиш мутасарифу в Акке и вали в Бейруте. И более того. В результате неустанного давления, которое он оказывал на всех, кто вел с ним дела, Фарадж имел возможность откладывать сумму, которая пойдет на покупку новой должности. Она должна быть настолько значительной, чтобы он мог наворовать столько, дабы потом спокойно уйти в отставку. Он планировал, что, когда придет это время, он вернется в Табарию и купит для себя часть города.
        Потому что он любил это незатейливое маленькое поселение, в котором вырос. Даже служа в далеких местах, он помнил снежные пики гор к северу, огни Цфата, мерцающие на склонах холмов, и красоту озера. Правление его в Табарии было ниже всякой критики, но если судить по стандартам таких мест, как, скажем, от Индии до Марокко, то он старался, чтобы его люди чувствовали себя счастливыми. Он ни на кого не давил и позволял меньшинствам, таким, как христиане или евреи, осуществлять у себя самоуправление, не обращая внимания на их религию или правила семейной жизни. Он контролировал довольно примитивное судопроизводство и заботился о гражданском мире, в котором спокойно и без перемен текли эти скучные годы. К востоку тысячи людей жили в гораздо худших условиях, чем те, которые обеспечивал правитель Табари, и если вдоль озера не было школ, если женщины самых разных верований жили как животные, то просто потому, что ничего иного им не предоставлялось. В течение первых двух лет, что он сидел тут, поглядывая на голые холмы Галилеи, ему не раз приходило в голову, что реформы, о которых говорили серьезные молодые
люди в Истанбуле, могли бы развернуться здесь - стоило бы ему приложить хоть немного энергии. Глядя на бесплодные поля, он не понимал, почему они должны быть иными. Он жил рядом с озером, в котором плавали едва ли не лучшие рыбы в Азии и которое без всяких чудес Иисуса могло бы прокормить множество людей, но он никогда не задумывался над тем странным положением, что в современной Табарии не было ни одной лодки, и этот обильный водоем не мог накормить город, который располагался на самом его берегу. Ему не приходила в голову хорошая идея купить где-нибудь суденышко и доставить его в Табарию, чтобы горожане снова могли ловить рыбу. Последнее парусное судно на этом озере сгнило примерно четыреста лет назад, и там, где когда-то стоял флот из ста двадцати кораблей, ныне не осталось даже гребной лодки. Живя рядом с изобилием, его люди голодали, но он не видел решения.
        - Моя работа, - однажды объяснил он вали в Акке, - заключается в том, чтобы соблюдать порядок и следить, чтобы по ночам бедуины не полезли на стены.
        У каймакама Табари было одно простое и понятное всем правило правления: все достойное внимания в Табарии может быть продано. Если арабского юношу призывали на военную службу, ясное дело, он не мог ее избежать, но, если его отец вносил каймакаму достаточную сумму, юноша не нес военные тяготы. Под страхом самых суровых наказаний, вплоть до смерти, чужакам евреям запрещалось владеть землей в арабских районах, но, если еврей мог собрать хороший бакшиш, ему позволялось купить землю. Когда кади приходил к выводу, что кто-то виновен, то каймакам и кади договаривались: последний выносит преступнику очень строгое наказание, затем осужденный обращается к каймакаму, и если у него достаточно денег для бакшиша, то он выходит на свободу. Чтобы получить простейшую бумажку, надо было платить взятку, для чего существовала установленная шкала, а чтобы или гражданский суд кади, или религиозный суд муфтия вынес потребное решение, надо было всего лишь уплатить соответствующий бакшиш каймакаму.
        Конечно, не весь получаемый таким образом доход доставался лишь ему. Он щедро платил подчиненным, свои доли получали кади и муфтий. Более того, он должен был регулярно отсылать взятки в Акку и Бейрут. В результате постоянного выдаивания населения Табарии не оставалось денег ни на школы, ни на канализацию, ни на водоснабжение, ни на такую тюрьму, в которой человек мог бы выжить. Здесь не было ни больниц, ни нормальной полиции, ни пожарников, ни дорог. Тут стояли стены, которые ограждали от набегов бедуинов, и был добродушный, улыбающийся каймакам, который хотел как можно больше облегчить людям жизнь.
        Чтобы такая система всеобщего взяточничества работала, среди начальства должна была быть система относительной честности, но недавно каймакам выяснил, что краснорожий муфтий утаивает бакшиш и клевещет на него в Акке. В таком его поведении не было ничего удивительного, потому что деверь Табари предупреждал его, что такие арабы, как кади и муфтий, чувствуют себя буквально несчастными, если на месте каймакама сидит их соотечественник-араб: «Они предпочитают иметь дело с чужаками. Например, с болгарами. Они могут запугать его и тогда чувствуют почву под ногами». Как обычно, молодой человек оказался прав, и, когда этот жаркий день близился к концу, Табари решил разобраться с муфтием. Он покончил со своим виноградным соком, в последний раз вытер вспотевшее тело и надел турецкий мундир, в котором обычно вершил государственные дела.
        Из-за занавеса на втором этаже дома он с отеческим интересом наблюдал за жизнью, которая снова начинала пробуждаться на улочках города. У дверей своих лавок хлопотали торговцы-мусульмане. В поисках лохмотьев на рынок спешил старый еврей, пока у дверей синагоги собирались другие евреи, дабы возобновить изучение Талмуда. Христианский миссионер, бессильный обратить в истинную веру как мусульман, так и евреев, потерянно бродил у озера, пытаясь понять, какой же тайной силой владели Иисус и Павел, которые могли открывать сердца, наглухо запертые для него. Наконец каймакам понял, что он хочет увидеть: из дома муфтия выскользнул маленький кади, одетый в белое, и видно было, что он очень нервничает. Опасливо оглянувшись по сторонам, судья торопливо пересек улицу и с невинным видом направился в сторону правительственных зданий. Когда он благополучно скрылся, из тех же самых дверей появился осанистый муфтий в черном; на его красном лице отражались эмоции, которых он не мог скрыть. Муфтий неторопливо миновал несколько улиц, направляясь к зданию, где должна была состояться встреча.
        - Они не хотят, чтобы я знал об их заговоре, - засмеялся Табари. В определенном смысле он был даже доволен, что они строят планы за его спиной, и он позаботился, чтобы они ни о чем не подозревали; он прикинул - чем в большей безопасности они будут себя чувствовать, тем больше будет у него возможностей выжать из них основательный кусок бакшиша. Правда, это было сомнительное рассуждение, потому что обычно полагалось иметь дело с одним человеком, который, прижатый в угол, мог предложить настоящий бакшиш. Турецкие администраторы выяснили, что таковым должен быть человек, который уверенно чувствует себя, у которого есть соответствующие средства и который платит за то, что ему нужно. Такого человека не запугать, но его можно обмануть.
        Каймакам Табари взял турецкую сигарету, водрузил на голову феску и пошел поцеловать жену, которой был так многим обязан. Арабы и евреи почтительно расступались перед ним, а он неторопливой величественной походкой миновал мечеть, а у караван-сарая, который занимал центральное место в городе, остановился спросить, прибыл ли курьер из Акки с посланием ему от мутасарифа, и разочарованно выяснил, что никакие всадники не прибывали.
        - Если появится, - приказал Табари, - то сразу же его ко мне. - Больше он не мог откладывать встречу со своими визитерами, и с преувеличенной серьезностью он влетел в свой кабинет и, кинувшись навстречу двум заговорщикам, тепло обнял их.
        - Дорогие мои друзья, располагайтесь поудобнее в такой жаркий день. - Он предложил им кресла и спросил: - Итак, в чем же ваша проблема?
        Маленький судья изумился:
        - Ваше превосходительство! Мы обсуждаем нашу проблему вот уже два года.
        - Конечно, - охотно согласился Табари. - Но есть ли у нас какое-то новое решение ее?
        - Что слышно из Акки? - напрямую спросил муфтий.
        - Ничего.
        - Значит, вы сами примете решение?
        - Конечно.
        - И что же вы решили?
        - Я склонен принять вашу точку зрения.
        Кади, полный надежд, решил, что победа одержана, и стал раболепно расшаркиваться:
        - Ваше превосходительство, мы всем сердцем знали, что человек вашей мудрости…
        Но муфтий, один из самых умных людей в Табарии, куда лучше знал все штучки турецких администраторов и решил тут же поймать Табари на слове:
        - Значит, мы можем положиться на ваше обещание?
        Если каймакам и был оскорблен этой грубостью муфтия, он сдержался, вспомнив главное препятствие: «Сегодня мне нужны деньги от этого человека. Месть может подождать и до завтра». Он мягко улыбнулся и сказал:
        - Конечно, вы можете положиться на мое слово.
        Кади снова возликовал:
        - Значит, этот еврей земли не получит?
        - Я еще этого не сказал, - ощетинился Табари.
        - Так что же вы тогда говорите? - фыркнул муфтий.
        Правитель в очередной раз подавил гнев. «Рано или поздно, - подумал он, - мне придется раздавить этого человека. Но не сегодня». Муфтию же он объяснил:
        - Я сказал, что разделяю ваше мнение.
        - Но что вы собираетесь с ним делать?
        «Пусть эта красномордая собака окончательно выйдет из себя, - подумал Табари. - Тогда будет проще вырвать у него деньги».
        - Что я собираюсь делать? - небрежно повторил он. - Именно то, что вы, два достойных человека, мне и посоветовали.
        Маленький кади испытал облегчение - наконец-то от неясности не осталось и следа.
        - Что бы ни случилось, - пообещал правитель и широким жестом, говорящим о его честности и открытости, раскинул на столе руки ладонями кверху, как бы говоря: «Теперь все дело перед вами».
        Кади издал нервный смешок, словно с него наконец спал груз, но непреклонный муфтий понимал, что давление продолжается. Стоило только любому турецкому чиновнику употребить эту зловещую фразу «Что бы ни случилось», как любой умный человек понимал, что еще предстоят непростые разговоры и что окончательный вердикт будет выносить высокое лицо, которому придется платить немалую взятку. «Посмотреть только на этого проклятого араба, - думал муфтий. - Он ждет, чтобы я внес предложение, которое завершит сделку. Что ж, пусть ждет».
        Каймакам Табари в самом деле ждал. Он видел, что глупый кади окончательно сбит с толку, но знал - муфтий понимает, чего следует ждать, и все же молчит, чтобы унизить своего начальника. Но деньги, в которых нуждался Табари, были под контролем муфтия, так что именно каймакаму пришлось проглотить свою гордость и сказать: «Мне пришло в голову…» - и, когда он произнес эту универсальную для турецкой продажности фразу, даже тупой кади понял, о чем идет речь.
        - Мне пришло в голову, - повторил Табари, - что, поскольку мы трое согласны - еврей не должен получить земли, я лучше сообщу обо всем мутасарифу в Акке.
        Муфтий был упрям, но, когда дело касалось защиты его мусульман, становился серьезен. Он с презрением посмотрел на увертливого каймакама, и Табари пришлось продолжить переговоры:
        - Но обращение в Акку потребует от меня денег.
        - Сколько? - презрительно спросил муфтий.
        - Тридцать английских фунтов, - не моргнув глазом ответил Табари. Увидев, как побледнел кади, он вежливо добавил: - Я говорю об английских деньгах, потому что знаю - ты украл более сорока фунтов у последней группы паломников в Капернауме.
        Пока муфтий смотрел на правителя, его красное лицо стало багровым. «Это возмутительно, - думал муфтий, - когда к тебе таким образом относится араб, играющий роль турка». Более того - если он все же даст Табари тридцать фунтов, лишь малая часть из них попадет в Акку. У него вспыхнула дикая мысль: а почему бы и не дать Табари эти тридцать фунтов, подождать, пока он украдет половину, а затем сообщить мутасарифу в Акке, сколько Табари похитил у него? Таким способом он может вообще избавиться от Табари - а уж это-то стоит тридцати фунтов.
        Кади не мог уловить его мыслей. Лучшее, на что он был способен, - это как можно дороже продавать свои юридические решения, а затем делиться с каймакамом, и замысел ловушки, которую можно подстроить в Акке, был выше его понимания. Но зато он не испытывал никаких моральных угрызений; к удивлению всех присутствующих, он повернулся к Табари:
        - Каймакам Табари, если вы позволите еврею купить землю за стенами города, он доставит сюда других евреев, чтобы они работали на этой земле, а если им это удастся, то за ними явятся другие евреи и скоро мы, бедные мусульмане… - Он с отчаянием махнул рукой, словно пытаясь отмахнуться от неизбежности.
        - О, я полностью с вами согласен! - возбужденно вскричал Табари. - Поэтому-то я и надеюсь найти деньги для Акки!
        - Сможет ли мутасариф вынести решение? - спросил муфтий, против своей воли втягиваясь в обсуждение на этом уровне.
        - Конечно! - со всей серьезностью заверил Табари, вспоминая при этих словах, что еще два года назад бумаги начали свой путь из Табарии в Акку, оттуда в Бейрут и дальше в Истанбул. К этому времени решение уже конечно же принято, и где-то по цепочке в обратный путь движется фирман султана. Теперь европейские правительства настаивают на введении более либеральных законов о земле по всей империи, и если султан даст привилегии русским и англичанам, то же самое он должен будет сделать и для евреев. «Так что, если я хочу получить от кади и муфтия свой бакшиш, то лучше сделать это сейчас же, прежде чем они узнают, что решение султана не в их пользу».
        - А вы не боитесь, - тихо буркнул муфтий, - что евреи получат право покупать землю?
        - Еще как боюсь, - с искренней убежденностью ответил каймакам. - От этого все может измениться. Открыть ворота для… - Он не знал, для чего именно, но чувствовал, что старые добрые дни всеобщего довольства и тихой вереницы лет подходят к концу. Он испытывал неподдельную скорбь, которую быстро подавил, потому что время шло, и фирман мог появиться в любую минуту - и тогда уж денег он точно не получит.
        - А если мы дадим вам тридцать фунтов? - жалобно спросил кади.
        - Я сделаю все, что в моих силах, дабы евреи не получили земли.
        - И мы можем положиться на вас? - взмолился кади.
        - Я дал вам слово чести! - возмутился каймакам. - Я завтра же еду в Акку. Лично вручу мутасарифу ваши деньги - и евреев в Табарии не будет. - Себя же он успокоил: «Если султан примет другое решение, буду настаивать: сделал все, что было в моих силах, дабы остановить его».
        Эта коварная мысль, пришедшая ему в голову, должно быть, как-то выдала его двуличие, потому что хитрый муфтий, не отрывавший взгляда от лица Табари, задыхаясь, подумал про себя: «Эта грязная свинья! Он уже знает решение султана и пытается украсть наши деньги. Чтоб ему провалиться! Я дам ему деньги, но он подавится ими. Сегодня же вечером отправлю мутасарифу письмо и расскажу, что случилось. Не пройдет и недели, как наш друг Табари будет сидеть в тюрьме!»
        Но теперь и замысел муфтия как-то выдал себя Табари, который отлично усвоил главное правило турецкого управления: когда ты заставляешь человека платить тебе взятку, внимательно изучи его, чтобы понять, как он собирается тебе отомстить. Табари было совершенно ясно, что, если муфтий и заплатит, сделает он это с ненавистью и лишь потому, что видит какой-то способ причинить урон каймакаму. «Каким образом муфтий может представлять для меня опасность? - задал себе вопрос Табари. - Только одним. Уплатить мне деньги и сообщить об этом мутасарифу, рассчитывая, что я приберу эти деньги к рукам. - Одарив краснолицего религиозного лидера искренней улыбкой, Табари подумал: - Ты, незаконнорожденная свинья! Я возьму твои деньги и до последнего пиастра отдам их мутасарифу, а потом расскажу ему, какая ты на самом деле свинья. И через две недели ты уже будешь в Йемене».
        Муфтий и кади, как бы советуясь, обменялись взглядами, и кади сообщил их решение:
        - Мы дадим вам тридцать фунтов, ваше превосходительство.
        - Чтобы они были использованы, как вы предлагаете, - проворчал муфтий. - В Акке.
        - Конечно! - с радостью согласился правитель Табари, и, по счастью, его осенило подойти к этой паре и обнять обоих, словно они были его ближайшими друзьями, потому что именно в этот момент в дверях за их спинами появился слуга-египтянин, держа в руках пакет с депешей. Но поскольку правитель плотно держал своих гостей в объятиях, они не могли повернуться и увидеть слугу, а когда Табари их выпустил, тот уже исчез, подчинившись сигналу Табари и унеся с собой послание, что бы оно ни содержало.
        Когда объятия завершились, Табари крикнул слуге:
        - Хасан, проводи муфтия до дома. У него есть пакет для меня.
        Египтянин с пустыми на этот раз руками незамедлительно вернулся. Муфтий подозрительно посмотрел на него и сказал:
        - Я сам принесу деньги завтра.
        Его слова заставили Табари вспомнить второе правило турецкой администрации: когда человек соглашается дать взятку, не упускай его из виду, пока не принесет ее. Он может передумать.
        - Вы забыли, - напомнил Табари муфтию, - что я отправляюсь в Акку с самого утра, и ваши деньги, чтобы сработать, должны незамедлительно оказаться у мутасарифа.
        Муфтий поклонился, протянул руку в знак дружбы и подтолкнул кади к выходу. Едва только они расстались с правителем, разгневанный муфтий отвел кади в сторону, чтобы слуга не слышал их, и прошептал:
        - Ты чувствовал, что кто-то вошел в комнату, когда этот старый подонок нас обнимал?
        - Я ничего не заметил, - удивленно ответил кади.
        Внезапно грузный муфтий резко развернулся, схватил слугу за руку и потребовал от него ответа:
        - Ведь ты только что принес каймакаму депешу из Акки, не так ли?
        - Нет, - изумленно сказал слуга. Он в молчании проводил муфтия до его дома, где посчитал и пересчитал те тридцать английских фунтов, которые религиозный глава общины вручил ему.
        В этот момент каймакам Табари открывал пакет с депешами, который слуга чуть не вручил ему несколько минут назад. Обычные бумаги Табари отложил в сторону и, порывшись в остальных, наконец нашел то, что, как он и ожидал, должно было быть в пакете. Он торопливо извлек драгоценный фирман, написанный золотыми чернилами и скрепленный печатью на красной ленте, и прочел:
        «Относительно прошения еврея Шмуэля Хакохена из Табарии о продаже ему земли у подножия Бар-Табарии сообщается, что она находится во владении эмира Тевфика ибн Алафы, уроженца Дамаска, и сим ему дается право на ее приобретение. Другая петиция Хакохена о продаже ему дополнительного участка земли, дающего прямой выход к Бар-Табарии и реке Иордан, сим отвергается. Ни при каких обстоятельствах евреи не должны получать право на приобретение земли, имеющей выход к воде».
        Закончив чтение фирмана, каймакам Табари улыбнулся, ибо это означало, что взятка муфтия окажется бесполезной даже в момент ее уплаты, и, как чиновник Турецкой империи, он не мог не испытать удовольствия от этого насмешливого противоречия. Но в этот момент появился его слуга с тридцатью фунтами и принес менее приятную новость: в приемной стоит тот еврей, Шмуэль Хакохен, полный желания поговорить с каймакамом об участке земли, который он последние четыре года тщетно пытается купить.
        ХОЛМ
        «Странное дело, - подумал Джон Кюллинан, - что дважды в современной истории турки спасали евреев. Это произошло в XVI столетии, когда турки предложили изгнанникам убежища в Салониках, Константинополе и Цфате; и это повторилось в XIX столетии, когда погромы сотрясали Польшу и Россию. Почему так случилось, что турки-мусульмане спасали евреев, а христианские нации пытались уничтожить ту религию, из которой сами вышли? Одна убедительная причина терпимости ислама заключалась в том, что он ценил традиции Ветхого Завета более высоко, чем христиане, да и Магомет специально потребовал терпимо относиться к евреям, чего христианство никогда не делало, но на это были особые причины», - и Кюллинан отложил их.
        Но почему же турок терпел только еврея? В те периоды, когда турок с предельной внимательностью относился к еврею, он одновременно преследовал друзов и армян, болгар и греков. Тот же каймакам, который в понедельник дружески общался с евреем, во вторник вешал армянина, а в среду расстреливал грека.
        Это было необходимо, подумал Кюллинан, когда стал искать объяснения вне сферы религии, и, лишь сделав это, он смог сформулировать некоторые идеи, имевшие смысл. Турки благоволили евреям не потому, что отдавали им предпочтение перед христианами; турки, как и Бог, считали евреев упрямым, упертым народом, которым очень трудно управлять. Но еврей существовал в одиночестве, на чем и строилось отношение к нему. Никакая нация со стороны не пыталась оказывать давление из-за него, и, пока еврей разумно вел себя, в Турции его привечали и хорошо к нему относились. С ним все было совершенно по-другому, чем с христианами или арабами. Относительно первых все время существовало опасение, что они могут призвать на Святую землю для защиты такие страны, как Франция, Англия или Россия; а что касалось арабов, все время надо было опасаться, что они как-то хитро объединятся и скинут турецкое правление. Соответственно, ни христианам, ни арабам нельзя было давать излишнюю свободу.
        «На первый взгляд, - подумал Кюллинан, - ситуация кажется противоречивой. Вроде бы есть основания считать, что, коль скоро еврей так недружелюбен, его можно безнаказанно преследовать, а вот христиан, окруженных дружественными странами, лучше не трогать. Турки же рассуждали по-другому: они вообще не хотят никого преследовать за его религиозные убеждения, но они хотят сохранить свою шаткую империю и не потерпят никого, кто может в будущем представлять собой угрозу ее существованию. Здесь в Табарии не было ни малейшей возможности, что чахлые студенты из гетто, изучающие Талмуд, однажды поднимут мятеж против империи, а вот опасность, что это могут сделать арабы, существовала всегда, так что каймакам, пусть и истовый мусульманин, действовал совершенно логично, принимая решение не в пользу муфтия».
        С другой стороны, Кюллинан понимал, что не стоит принимать индифферентность мусульман по отношению к евреям за их полное приятие. Трагедия 1834 года, которая уничтожила Цфат, - классический пример мусульманского управления, хотя в данном случае речь шла о пришлых египтянах, а не о турках. 31 мая 1834 года мощное землетрясение ударило по Цфату, многие потеряли все свое имущество, а через несколько недель до города донесся слух, что египетская армия собирается призывать новобранцев из арабов. Подозрительные арабы решили, что они стали жертвой какого-то злобного воздействия на них, в чем обвинили евреев. Логическим следствием должна была стать массовая бойня, к которой арабы и приступили. Тридцать пять дней мусульманам никто не мешал бунтовать, разрушать синагоги, убивать раввинов; они осквернили больше двухсот свитков Торы, каждый из которых стоил больше, чем дом. Остатки большой еврейской общины были выгнаны в чистое поле, где больше месяца питались травой и овцами, которых удавалось забивать, после чего правительство, вернувшись, дало знать о своем присутствии: оно переловило главарей арабов и
тринадцать из них повесило.
        Таким образом турки и правили: сами они погромов не начинали, но, если арабы принимались убивать евреев, им не мешали, - но затем турки обрушивались на них и казнили арабов. Вот так все общины потеряли своих лидеров, и воцарилось относительное спокойствие. Но при всей циничности системы турки конечно же относились к евреям не хуже, чем к мусульманам.
        Кюллинана не удивляла эта беспристрастность. Он выяснил, что многие, изучая историю, оценивали религию как гораздо более крупную политическую силу, чем она была на самом деле. Теоретически можно было предполагать, что католическая Франция и католическая Испания признают наличие у них общих интересов, что на самом деле случалось очень редко. В свое время, когда Кюллинан занимался раскопками в Персии, он увлекся привлекательной идеей, что когда-нибудь мусульманская религия объединит Западную Азию, но прежде, чем он успел развить свою теорию, обнаружил, что мусульманский Афганистан - союзник индуистской Индии, а воевать он хочет с мусульманским Пакистаном, у которого в союзниках буддийский Китай. Несколько позже мусульманский Египет попытался уничтожить мусульманскую Аравию. Для любого, кто вел раскопки в Израиле, самым наглядным был пример крестоносцев, христианские армии которых первых своих врагов нашли в католической Венгрии, в православном Константинополе и среди христианских общин Малой Азии.
        Кюллинан понял, что не стоит ждать обретения общих взглядов от католической Ирландии и католической Испании, и он сомневался, что когда-нибудь таковые появятся у мусульманской Турции и мусульманской Сирии. Потому что религия была отнюдь не таким надежным основанием, на котором можно было строить нацию или сообщество наций, и он предвидел, что в отдаленном будущем именно панарабизм, а не религия объединит такие подлинно арабские страны, как Сирия, Ирак и Аравия, а окружающие их неарабские государства пойдут дальше своим историческим путем: на западе мусульманский Египет попытается занять лидирующее положение среди народов Африки, а к северу мусульманская Турция воспримет проблемы Европы. Решающим фактором станет национализм, а не религия, и он часто размышлял, достаточно ли мудро поступает новое государство - Израиль, - объявив о своей глубокой преданности одной вере, какой бы она ни была древней и укорененной на этой земле. Его удивляло влияние религиозных партий в правительстве, место религии в школах и тот факт, что Израиль, так же как и старая Турция, передал рассмотрение гражданских дел,
таких, как брак и наследование, в религиозные суды, где с евреями разбирались раввины, с католиками - священники и с протестантами - пасторы. Как хороший христианин, он не мог не прийти к выводу: такой была Византия шестнадцать веков назад. Почему же новое государство по своей воле настаивает на повторении тех же ошибок? Он чувствовал, что в один прекрасный день ему придется обо всем этом расспрашивать Элиава, потому что евреи явно считали, что их религии присущи некоторые особенности, которые уберегут их от ошибок других религий.

* * *
        Шмуэлю Хакохену была нужна земля. Больше, чем кто-либо в Палестине, этот настойчивый и работящий еврей из России должен был обрести землю. И по мере того как подходил к концу день этого жаркого лета, он волновался все больше, потому что тот же курьер, который доставил каймакаму Табари депешу из Акки, шепнул Хакохену, что два дня назад в порт прибыл первый корабль с евреями из Европы. Завтра они двинутся в сторону Тиберии, и, если тут не будет ждущей их земли, для Хакохена это станет катастрофой.
        Когда четыре года назад он впервые прибыл в Тиберию, ему казалось, что купить землю для еврейского поселения будет проще простого, но шли месяцы и годы мучительных переговоров, полные взяток и неразберихи, и в 1880 году Хакохен был так же далеко от приобретения этих акров, как и в 1876 году. Например, прошло два полных года, как он отослал свою последнюю петицию в Истанбул. Что это за правительство, которое два года не может принять такое простое решение?
        И к шести часам этого невыносимо жаркого дня Шмуэль сидел в своей жалкой комнате, размышляя, что делать. Его хижина стояла на границе между кварталами ашкенази и сефардов, и даже в самые худшие времена в России у него не было такого убогого жилища, потому что в России в комнатах был хотя бы пол и - если он работал не жалея себя - свободное место для клопов; но здесь, в этой безнадежно грязной Тиберии, не было ничего, кроме стариков, изучающих Талмуд, женщин, которые бессмысленно, как животные, влачили свое существование, и детей, на которых год за годом никто не обращал внимания. Это было какое-то чудовищное извращение образа жизни, который евреи должны были вести на своей родине, и Шмуэль Хакохен в душе не мог смириться с этим.
        Его обволакивала удушливая жара, и он застонал. Никуда не деться - сейчас ему снова идти к каймакаму и умолять его отдать землю для приезжающих евреев, но, когда перед ним предстал облик каймакама, он покачал головой: «Я вообще не могу понять его». По российским стандартам Табари был продажен выше всякой меры, и Шмуэль понимал, что он хочет выжать из евреев все до последнего пиастра. Кроме того, он не сомневался, что Табари ссылался на мутасарифа в Акке и вали в Бейруте как на подлинные причины задержек, чтобы раз за разом получать бакшиш, но Хакохен категорически не мог понять полного отсутствия моральных устоев в поступках этого человека.
        Шмуэль был готов признать, что у каймакама Табари доброе сердце; в противном случае он бы натравливал арабов на евреев, а христиан на тех и других, разделяя разные общины, как это делал русский правитель, но Табари отказывался так себя вести. Каждую религиозную группу, каждую общину он обирал в равной мере, сохраняя таким образом какой-никакой мир, а после пережитого Хакохеном в России он понимал, что его стоит ценить. На своей родине Хакохен имел дело с людьми, которые были или плохими, или хорошими по своей сути, и он знал, как себя с ними вести. Но отношения с каймакамом Табари были более сложными, потому что этот человек никогда не мог прямо и откровенно сказать, что надо сделать. Даже когда Хакохен покупал его немалым количеством фунтов, это ничего не решало, потому что другой человек, который вручал чуть больше фунтов, мог перекупить его. Купить землю через такого человека было настолько утомительным делом, что доводило до отчаяния, и Шмуэль Хакохен уже дошел до этого предела.
        В своей грязной душной комнате, которой побрезговали бы даже овца или козел, этот невысокий жилистый еврей надел свою западную одежду, вбил ноги в жаркие кожаные туфли и приготовился в очередной раз вступить в схватку с увертливым улыбающимся каймакамом. Но сегодня все сложится по-другому. Он решил получить землю. И он получит землю, за которую заплатил, или…
        Он не закончил предложение, потому что даже в своем возбужденном состоянии понимал, что у него нет оружия, которым мог бы пригрозить добродушному чиновнику. Еврей не мог обратиться с протестом в Акку или Бейрут. Он должен иметь дело только с каймакамом Табари. Еврей не может, подобно французу, обратиться к своему послу за помощью - потому что у еврея нет посла. Единственное, что Шмуэль Хакохен мог делать, - это платить Табари очередной бакшиш, а потом еще и еще.
        И поэтому в этот свой последний отчаянный день Хакохен опустился на колени в пыль у изголовья своего матраца и, порывшись меж камней, вытащил из-под них бумажник с последними деньгами. У него еще оставалось около тысячи английских фунтов, последние из тех денег, что он привез из России, и они должны были завершить сделку. Он отряхнул брюки и направился к дверям, но, остановившись, погрузился в долгое раздумье, после чего неохотно вернулся к изголовью кровати и, разрыв земляной пол, наконец извлек красивую блестящую золотую монету. Он с любовью и сожалением посмотрел на нее, решив, что в этот судный день и ее придется пустить в ход.
        Он нашел эту древность в одном из своих изыскательских путешествий вдоль южных отрогов Бар-Табарии, когда остановился покопаться в земле, дабы посмотреть, насколько она плодородна. Когда он добрался до темного богатого слоя, способного давать прекрасные урожаи, если его правильно обрабатывать, он взял палку и продолжил копать, словно земля уже была его, - и вот тут-то он и нашел эту древнюю монету, покрытую арабской вязью. «Она ждала меня», - сказал он себе.
        Шмуэль собирался пустить эту счастливую монету на покупку собственного дома в новом поселении, и он сопротивлялся любому искушению потратить ее как-то иначе, но теперь у него не было выхода. Он должен получить землю для своих евреев, и если эта золотая монета способна помочь ему, то ее надо пустить в ход.
        В правом кармане брюк звенела оставшаяся турецкая мелочь. В пиджак он положил пачку английских купюр. А в левый карман, чтобы чувствовать ее приятную тяжесть, Шмуэль опустил золотую монету. Водрузив турецкую феску, он снова отряхнул костюм и взмолился: «Бог Моисея, выведи меня из этой пустыни».
        Шмуэль Хакохен был рожден Шмуэлем Каганом в маленьком городишке Водж у западной границы России. Его отец был благочестивым человеком, который собирал аренду для русского землевладельца, и первый повод для спора родился у Шмуэля, когда ему было девять лет: ортодоксальный отец заставлял его носить мягкие вьющиеся пейсы, свисающие вдоль ушей, - принятый у хасидов знак благочестия, предписанный Библией, но маленький Шмуэль, худой и сутулый ребенок, который ходил выставляя вперед левое плечо, убедился, что на мальчиков с пейсами нападают русские, взял у матери ножницы и обкорнал себя. Мать промолчала, но, когда Каган-старший после сбора вернулся домой, она разразилась слезами, а отец Шмуэля отвел его в темную комнату, где прочитал грозное предостережение Моисея, Учителя нашего: «Если сын у человека упрям и непослушен и не подчиняется голосу отца своего или матери своей, когда они наказывают его, и не внимает словам их, тогда пусть отец и мать его возложат на него руку и приведут его к старейшинам города и к воротам города; и скажут они старейшинам: вот сын наш, упрям и непослушен, не внимает он нашему
голосу; он обжора и пьяница. И все жители города забросают его камнями, пока он не умрет». - И, сделав паузу, отец добавил: - Ты отрастишь пейсы».
        Произнесенные отцом угрозы произвели впечатление на Шмуэля, и несколько недель он не мог отделаться от зрелища наказания, рекомендуемого Торой, но и оно поблекло, и он спокойнее отнесся к требованиям отца. Шмуэль отказался носить пейсы. Конфликт обострился, когда родители решили отдать его в иешиву, где он будет готовиться к ученой жизни, поскольку они убедились, что он способный мальчик. И снова Шмуэль отказался, потому что он уже решил заниматься другими делами.
        - Нет дела достойнее, чем изучать Талмуд, - сказал Каган.
        - Это не для меня.
        - Послушай, Шмуэль. Каждое утро, когда я прохожу мимо синагоги, я прошу Бога простить меня. За то, что я собираю аренду. Для дворян. А не читаю Талмуд, как должен.
        - А вот я хочу работать.
        Каган-старший, зная, какие разочарования приносит евреям жизнь в России, опасаясь погромов, которые часто вспыхивали у границы с Польшей, убежденно сказал:
        - Сынок, ты слабый и сутулый мальчик. Для таких евреев, как ты, есть единственный безопасный путь в жизни. Изучать Талмуд. Стать благочестивым человеком. И верить в Бога.
        Эти доводы не оказали никакого воздействия на упрямого мальчишку, и тогда отец и сын, оказавшиеся в тупике, решили выложить свои разногласия перед святым человеком в Водже и подчиниться его решению. Посему они, выйдя из дома, по грязной улице добрались до городской водокачки, напротив которой располагался двор, а в центре его стоял покосившийся деревянный дом. У дверей его толпились евреи-хасиды в своих меховых шапках, длинных черных лапсердаках и с пейсами. Каган провел сына меж них.
        Не постучавшись, он вошел в дом, объявив:
        - Ребе, мы пришли за советом.
        Святой человек, перед которым они предстали, весьма мало напоминал религиозного лидера. Он был высоким крепким мужчиной сорока с небольшим лет, с красным лицом, улыбающимися глазами и кустистой черной бородой - ребе, который любил танцевать и громогласно распевать народные песни; на свадьбах он, случалось, мог посадить невесту на свои могучие плечи и обежать с ней двор, к веселью общины, высоко вскидывая ноги и голося свадебную песню. Если к полуночи кто-то изъявлял желание закончить торжество, именно он заставлял музыкантов играть и дальше, а когда его однажды укорили, что из-за него свадьба продолжается до утра, он ответил:
        - У евреев в Водже нет ни карет, ни золота, ни дорогого вина. А если еще будем скупиться на танцы и музыку, как нам вообще праздновать? - И когда его собеседник растерялся, огромный ребе сграбастал его и затряс, хрипло гаркнув: - Яков! Невеста - не тарелка, что ставят на стол. Всю жизнь ей придется жить в бедности, утешаясь лишь воспоминаниями об этой ночи, когда она была самой красивой. И ради бога, потанцуй с ней, пока первые петухи не разгонят нас по домам.
        Он был известен просто как воджерский ребе, хасидский раввин, который смягчал убожество жизни своих евреев теми радостями, что несла его религия. В Водже он обустроил двор, на котором жили три поколения раввинов его семьи. В его доме каждый проезжий еврей мог найти место, где переспать, а для местных евреев он был центром, где шли дискуссии. То было святое место, ибо здесь он осуществлял справедливость в возникавших спорах между своими соплеменниками, которые не могли обращаться в местные суды. Во всех городишках на западе России и в Восточной Польше воджерского ребе признавали одним из святых иудаизма, и часто по субботам за его столом собиралось до пятидесяти евреев из разных общин, которые приезжали, чтобы набраться мудрости из его уст, но обычно им приходилось слышать старые еврейские народные песни, которые он распевал веселым голосом.
        На левой щеке у него был шрам, который явно не сочетался с его святостью, но то был его почетный знак, о котором хасиды будут рассказывать из поколения в поколение: «Как-то в пятницу днем дровосек Пинхас пришел к воджерскому ребе и сказал: «Бедняга Мендель! Ему даже нечем встретить Шаббат». В ту зиму у нашего ребе совсем не было денег, потому что он их уже все раздал. Но мысль о благочестивом еврее, которому нечем встретить приход Царицы Субботы, была невыносима для него. Он надел свою меховую шляпу и отправился в большой дом к дворянину, где сказал: «Господин, у ваших бедных евреев Воджа нет денег отметить Шаббат. Сколько вы можете мне дать?» Дворянин был настолько оскорблен его появлением, что, схватив саблю, нанес ребе рану на лице. Не моргнув глазом, ребе сказал: «Этот удар - для меня. А теперь, - что у вас есть для нуждающихся евреев?» И своей смелостью он раздобыл те копейки, на которые Мендель смог отметить Шаббат».
        И теперь, когда отец и сын Каганы предстали перед ним, он улыбнулся при виде коротко остриженного мальчишки и спросил:
        - Шмуэль Каган, чем ты собираешься заниматься?
        - Мой сын отказывается носить пейсы, - пожаловался отец. - И ходить в иешиву.
        - Он не ходит? - спросил ребе.
        - Я хочу работать, - ответил Шмуэль.
        Могучий ребе откинул голову и расхохотался:
        - Как много отцов в Водже были бы только счастливы, если бы их ленивые сыновья однажды сказали: «Я хочу работать». - Он подтянул к себе Шмуэля и сказал: - Сядь ко мне на колени, сынок, - и огромной ладонью прижал хрупкого мальчика к себе, взъерошив его короткий ежик другой рукой. - То-то я заметил, что ты бегаешь по городку, как свежеостриженный ягненок. - При этой шутке хасиды, стоящие в комнате, рассмеялись, как и полагается придворным, но ребе не обратил на них внимания. - Твой отец прав, Шмуэль, - сказал он мальчику. - Израиль не может существовать без ежегодного притока новых ученых. Мой сын учится в иешиве, и я горжусь им. Твой отец тоже будет гордиться тобой, когда ты сядешь за Талмуд. - Он приобнял мальчика и спросил: - Так в чем дело? Мозгов для учебы не хватает?
        - Я хочу работать, - снова повторил Шмуэль.
        - И ты будешь! - радостно вскричал ребе. - Каган, Израилю нужны не только ученые, но и умелые работники. Постриги волосы, Шмуэль. Оправляйся в русскую школу. Поезжай в Германию и ходи там в университет. Твори удивительные вещи, на которые способны евреи. Но никогда не забывай своего Бога. - Поднявшись, он взял мальчика на руки и начал танцевать, подпрыгивая на месте так, что его борода щекотала лицо Шмуэля, а хасиды стали хлопать в ладоши. Один за другим осанистые длиннобородые мужчины с пейсами пускались в пляс, и двор ребе оглашался одобрительными криками, пока святой человек танцевал.
        - Мы танцуем для Шмуэля Кагана! - кричал ребе. - Потому что он дитя Бога, и в этом мире его ждут великие дела! - К концу длинного танца, когда все пели и хлопали в ладоши, высокочтимый ребе поцеловал Шмуэля в щеку и прошептал: - Ты дитя Бога, сын Авраама.
        Танец кончился, и ребе с поклоном посадил Шмуэля рядом с отцом, которому сказал:
        - Путь к Богу многообразен. - Затем, словно он пережил встречу с самим Богом, он привлек мальчика к себе и разразился слезами. Всхлипывания вперемежку с рычанием исходили из гущи его бороды, когда он скорбел. - Ты сотворишь многие вещи, дитя, но не обретешь в них счастья. Ни ты, - показал он на одного из хасидов. - Ни ты. Ни ты. - Вернувшись к своему стулу, он сел, содрогаясь, как ребенок, потому что ему было позволено увидеть ту трагедию, что ждет его евреев.
        Так Шмуэль Каган с согласия отца избежал иешивы и вместо нее пошел в русскую школу; он хорошо учился, но такой маленький городок, как Водж, не мог собрать столько денег, чтобы послать мальчика в университет, так что, когда ему минуло двадцать лет, он нашел работу скупщика строевого леса для правительства, и в этом качестве он много путешествовал по западным губерниям России, маленький еврей со странной походкой, который, переезжая из города в город, начинал чувствовать дуновение странных ветров, которые стали обдувать эту огромную страну. В Киеве он встретил молодого человека, который доказывал: «Единственная надежда для евреев - присоединиться к социалистическому движению и строить новую Россию, которая станет для них достойным домом». В Бердичеве в доме одного поэта он познакомился с группой, члены которой настаивали: «Евреи пойдут своим путем, только когда вернутся в Сион и построят там новое государство». Но в конце каждой поездки он возвращался в Водж и, раскаиваясь, сидел рядом с ребе, слушая, как этот бородатый святой развивает свои взгляды, что для еврея спасение лежит только в святости и
в Талмуде. К его удивлению, молодого Кагана больше тянуло к ребе, чем к говорливым людям из Киева и Бердичева, и ему всегда нравилось, когда духовный лидер кончал разговаривать и затягивал какую-нибудь хасидскую песню. Шмуэль присоединялся, и окружение ребе вторило их звучным голосам - и эта радость, которую бедные евреи обретали, вознося молитвы своему Богу, была постоянна.
        Но и в окружении ребе давали о себе знать противоречия: хотя сам он полагался единственно на Талмуд, ребе не отрицал ценности тех людей, которые считали, что видят и другие пути для евреев. В один из дней 1874 года, когда Шмуэлю уже было двадцать восемь лет, ребе удивил молодого торговца строевым лесом, заметив:
        - То, что тебе сказал поэт в Бердичеве, это правда. Близится день, когда мы, евреи России и Польши, должны объединиться с евреями Эрец Израиля и построить для себя новую страну. Мы будем пахать землю и работать в городах, как и другие люди, и, будь я помоложе, я бы избрал эту новую жизнь.
        В том же году Шмуэля удивило появление в доме отца некоего бородатого елейного еврея средних лет по фамилии Липшиц. Он со всеми раскланивался, губы были постоянно растянуты в улыбке, а руки были вялые, как у женщины. Он ездил по России, перебираясь из одного местечка в другое, имея при себе список евреев, которые могут дать ему приют, и в Водже он явился к Каганам.
        - Я из Тиберии, - объявил он. - Из Тиберии, в Эрец Израиле, и я поживу у вас несколько дней. - Обосновавшись в доме Каганов, он много и жадно ел и, обходя еврейские семьи, просил пожертвований на поддержку ученых талмудистов Тиберии.
        Липшиц Шмуэлю не понравился. Он подозревал, что тот присваивает немалую часть денег, но его упоминания об Эрец Израиле, которые были так близки словам ребе, возбуждали воображение Шмуэля, и, когда гость садился есть, он задавал ему массу вопросов. Между глотками гость объяснял, как на берегу моря Галилейского расположен святой город, где господствуют арабы, как им управляют турки и как живут евреи.
        - Чем они там занимаются? - спросил Шмуэль.
        Удивившись, Липшиц ответил:
        - Они учатся.
        - Все?
        - Да. - И он привел еврейскую легенду, гласившую, что в тот день, когда праведники в Цфате и Тиберии не станут больше изучать Талмуд, иудаизм исчезнет. - Вы тут в Водже даете деньги, чтобы Машиах утвердился в Тиберии, - объяснил он, но Шмуэль подумал, что многое из его слов - полная чушь.
        В последующие месяцы молодой торговец лесом провел много вечеров в беседах с ребе, который прокладывал путь в путанице сложностей, мучивших Шмуэля, как могучий вепрь, что проламывается через лес.
        - Участие в революции я не оправдываю, потому что, когда появится новая Россия, и ты, и я, и все мы останемся евреями, и наше положение не улучшится. Тебе, с твоей энергией, стоило бы эмигрировать в Эрец Израэль - но для большинства моего окружения это было бы неправильно. Нашим спасением может стать лишь неуклонное следование древним еврейским обычаям.
        И, слушая размышления этого крупного человека, Шмуэль усваивал его понимание еврейского отношения к жизни. В любом действии есть правильный путь и неправильный, и честный человек склоняется к первому. Каждый аспект деловой жизни содержит в себе моральные традиции, и игнорирование их приводит к бедам. Человеческие отношения управляются унаследованными законами, долгое существование которых доказало их справедливость. Временами ребе посещали мистические видения будущего, потому что в конце 1874 года он предупредил Шмуэля:
        - Грядет день, когда на евреев в России и Польше снова обрушатся времена Хмельницкого. Я слишком стар, чтобы бежать. Я останусь здесь и помогу своим близким выжить, что бы ни случилось. Но остальные должны понять, что их ждет, и соответственно действовать.
        Теплым весенним вечером 1875 года Шмуэль понял, что его ребе имел в виду. В соседнем местечке случайная компания русских крестьян, рассевшись в корчме на постоялом дворе, шумно и с удовольствием пила после дневных трудов. К заходу солнца один из крестьян погрузился в мрачность, и он, пока еще не имея никаких злых намерений, заметил:
        - Каждая копейка, что я зарабатываю, попадает в руки еврея.
        - Это точно, - согласился и второй крестьянин. - Мы платим и Кагану за аренду, и Лейбе за водку.
        Компания дружно повернулась и уставилась на еврейского хозяина корчмы, а тот, поняв, что означают эти взгляды, стал торопливо убирать стеклянную посуду и дал сигнал сыну.
        - Лейба! - гаркнул первый крестьянин. - Что ты делаешь с нашими деньгами?
        - Хозяин всего лишь поручил мне управлять этим заведением, - извиняющимся тоном сказал Лейба, пряча хозяйские деньги.
        - А Каган? - спросил второй крестьянин. - Он-то чего делает с нашими деньгами?
        - Как и я. Отдает землевладельцу.
        Компания должна была признать, что Лейба прав, и второй крестьянин сказал:
        - Вам, евреям, живется так же плохо, как и нам.
        Лейба облегченно перевел дыхание.
        Но затем первый лениво, словно поразмышляв над печальными событиями своей жизни, произнес:
        - Иерусалим потерян.
        При этих мрачных словах полупьяная компания оживилась и глаза их заискрились. Один из крестьян, который все время молчал, повторил:
        - Иерусалим потерян.
        Наступило долгое молчание, в течение которого Лейба-трактирщик молился, дожидаясь захода солнца. Крестьяне тоже смотрели, как оно склонялось к закату. Сигнал подал молодой парень, который напился больше, чем другие. Он-то и произнес роковое слово, полное ненависти, которое, раз уж оно прозвучало, нельзя было взять назад.
        - Берегись, - тихо сказал он, и Лейба побледнел от страха.
        - Берегись, - повторил первый крестьянин.
        Лейба прикинул, успеет ли он добраться до дверей.
        - Берегись! - заорали все хором, и все местечко слышало, как за окнами грохотало это зловещее слово. Лейба, с искаженным от ужаса лицом, забился в угол среди бутылок.
        - Берегись! - продолжали орать пьяницы, и внезапно тот молодой парень сорвался со стула, перемахнул через стойку и протолкался к трактирщику. Вытянув из-за голенища нож, он нагнулся к побледневшему еврею и перерезал ему горло.
        - Берегись! - орала растущая толпа, врываясь в еврейскую часть местечка; над ней витал давний клич всех погромов: - Берегись! - Hierosolyma est perdita. И тот факт, что Иерусалим пал, каким-то образом стал для жителей этого далекого городка, даже не знающих о его существовании, поводом для убийства евреев. А если какой-то народ в мире и имел право скорбеть о падении этого священного города перед натиском ислама, то это были евреи, но его судьба стала причиной уничтожения их.
        В толпе были и те, которые понимали неуместность этих призывов. У них на вооружении были и другие, столь же убедительные: «Жиды распяли нашего Господа». Но любой призыв лишь подпитывал буйство погромщиков, и все объединились в едином вопле «Бей жидов!».
        Крестьяне, разгромив гетто своей же деревни, высыпали в поле и двинулись в сторону Воджа, обрастая сторонниками из встречавшихся по дороге хозяйств. И в самом Водже кто-то заорал:
        - Давайте к сборщику аренды!
        Ворвавшись к нему в дом, они одобрительными возгласами встретили умелый удар сабли, который одним махом снес голову отцу Шмуэля. Новый повод для веселья появился, когда та же сабля вспорола живот старухе. Ломами и молотами христиане отомстили за потерю Иерусалима, разорвав на куски четырех бородатых хасидов, которые пытались пробраться во двор к ребе.
        Толпа ворвалась и в него. И увидела высокого крупного человека, который самозабвенно танцевал в окружении девяти самых преданных друзей. На минуту крестьяне замялись. Они не были готовы к столь странному зрелищу людей, которые таким образом очищают души перед смертью. Но тут пьяный парень налетел на ребе с криком: «Он же Христа распял!» Так погиб воджерский ребе. Ему спалили бороду, а тело протащили по улицам до того места, где были убиты более шестидесяти детей, женщин и стариков. Остатки их искромсанных тел швыряли в воздух, как полову. Иерусалим был потерян, Христос был мертв, но хотя бы потоки еврейской крови как-то утешили пьяных крестьян в их хмельной скорби.
        Шмуэль Каган вернулся в Водж как раз, чтобы успеть похоронить своих родителей и своего ребе. И этой же ночью он решил покинуть Россию, потому что наконец понял, что сказанные ему слова ребе были правдой: «Когда появится новая Россия, и ты, и я, и все мы останемся евреями, и наше положение не улучшится». Теперь перед его глазами постоянно стоял образ Тиберии на берегу озера, и все дни он проводил, советуясь с евреями, которых привело в оцепенение необъяснимое зверство их соседей. Шмуэль собирал у них средства на покупку общинной земли в Тиберии. Наконец он встретился с сыном воджерского ребе, который уже окончил иешиву и попросил его возглавить отъезд, но религиозный молодой человек отказался оставлять местечко своих предков.
        - Я останусь здесь и буду ребе. На прошлой неделе отец рассказал мне, что очень скоро ты соберешься уезжать.
        Новый ребе помолился вместе с Каганом, и в конце они повторили литанию всех евреев диаспоры: «На следующий год в Иерусалиме».
        Когда Шмуэль в 1876 году оказался в Акке, он не стал, как многие еврейские иммигранты, падать ничком и целовать землю, в которой ему предстояло быть похороненным, потому что он видел в Палестине не конец своей жизни, а начало и посему совершил поступок более символический, чем целование земли: он отказался от своей российской фамилии Каган и заменил ее ивритским звучанием Хакохен. Как Шмуэль Хакохен - Шмуэль Священник - он и вступил в новую жизнь.
        Его путешествие из Акки в Тиберию было приключением, в ходе которого он расстался со многими иллюзиями - особенно как опытный торговец древесиной, потому что и Ветхий Завет и Талмуд внушали ему, что Израиль - это земля, густо засаженная деревьями. Но он видел только пустоши. На протяжении тридцати миль от Средиземного моря до Галилейского он обнаружил только одну маленькую рощицу, древние оливковые деревья в Макоре, и ему оставалось лишь удивляться, кто же нанес такой урон родине евреев.
        Его мрачные предчувствия лишь усилились, когда он добрался до холмистой местности, где покоился ребе Акиба, потому что, глядя с высоты, он видел не просторные мраморные площади римской Тиберии, не прекрасную Тверию времен Талмуда, а обнесенную глинобитными стенами Табарию турок, убогий маленький городок, ютящийся у стен, возведенных крестоносцами. Но больше всего на него подействовал вид голых, запущенных земель; он не видел ни клочка возделанной земли и невольно вспомнил плодородный чернозем России. «Хоть кто-то тут обрабатывает землю?» - спросил он сам себя, но, когда он спустился к городу и миновал каменные ворота, его встретила такая же унылая пустота, как и на окрестных полях. Ему показалось, что он вернулся в ту же ненависть, от которой бежал из России, потому что турки игнорировали арабов, а евреи-сефарды не разговаривали с ашкенази. Он попытался установить дружеские отношения с последними, многие из которых были родом из России и Польши, но они резко отвергли его, как чужака, который пытается урвать долю благотворительных пожертвований, что они получали из Европы. Когда он объяснил, что не
претендует на пожертвования, а хотел бы встретиться с теми евреями, которые своим трудом зарабатывают себе на жизнь, он убедился, что Липшиц в Водже говорил правду: евреи Табарии не работали. Храня для всего мира святость еврейства, они проводили годы в чтении Талмуда, а когда он попытался объяснить им, что привез в карманах средства для покупки сельской земли за стенами города, они сочли его трижды лжецом: «У еврея не может быть таких денег. У этого в особенности. А если они у него и есть, то тратить их на землю за городом может только сумасшедший».
        В первый же день своего прибытия он пустился на поиски пахотной земли, но рядом с городом таковой не было, и на следующее утро он отправился в Капернаум на северном берегу озера, где заметил широкие пространства, заинтересовавшие его, да и на западном берегу озера он нашел участки земли, которые можно возделывать. Вернувшись к себе в комнату, он написал в Водж восторженное письмо: «Здесь пустующие земли только и ждут, чтобы стать такими же прекрасными, как в России. Я сообщу вам, как только куплю их».
        Через два дня он добрался до южного конца озера, где река Иордан начинает свой крутой спуск в Мертвое море, и рядом с этой многоводной рекой он нашел и землю, которую искал, и древнюю золотую монету. Едва только увидев эти места, он решил, что ничего иного не надо; здесь евреи, изгнанные из своих деревень и местечек, смогут построить себе дома и вернуть жизнь тем виноградникам, которые лежат втуне еще со времен Рима. Во втором письме в Водж он сообщал на идише: «Я назвал нашу землю Кфар-Керем, поселение виноградника, и здесь мы сможем делать вино - и разве не царь Соломон воспевал его: «Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах. Поутру пойдем в виноградник, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки…» Начинайте собирать вещи».
        Шмуэль нашел свою землю в феврале 1876 года, но когда он попытался купить ее, то столкнулся с такими сложностями, что сразу же предупредил земляков: «Вам лучше не уезжать из Воджа, пока я не найду, кому принадлежит наша земля».
        Ему потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы установить этот простой факт, но, лишь когда он вручил взятки трем различным чиновникам, ему было позволено узнать адрес владельца: «эмир Тевфик ибн Алафа, хорошо известный в Дамаске». Но когда он уплатил арабскому писцу и отправил эмиру послание, предлагая хорошие деньги за пустоши, то получил краткий ответ от секретаря: «Эмир Тевфик никогда не видел эту землю, не получает с нее никакой арендной платы, не знает, где она расположена, и не испытывает желания ее продавать».
        К концу 1877 года Шмузль сам освоил арабский и отправился в Дамаск, где два месяца пытался увидеться с землевладельцем, но эмир отказался принять его. Высокий сановник в феске и белом одеянии объяснил:
        - Эмир Тевфик ибн Алафа никогда не разговаривал с евреями и не намерен сейчас нарушать свои привычки.
        - Но неужели он не хочет получить доход со своей земли?
        - Эмир Тевфик не продает и не покупает.
        - Разве его не заботит, что земля пустует?
        - У эмира Тевфика тысячи акров пустующих земель. Они его не заботят.
        Шмуэлю пришлось покинуть Дамаск, так и не увидевшись с землевладельцем. Он уже почти смирился с мыслью, что эти волшебные земли так и не станут его, но на обратном пути в Табарию познакомился с очень милым арабом, который и посоветовал:
        - Действуй через каймакама. За деньги он сделает все, что нужно.
        - Даже купит мне землю? - спросил Шмуэль.
        - Все, что угодно.
        Так что следующие три месяца Хакохен изучал турецкий и в начале 1878 года явился в офис каймакама с прошением. К его удивлению, каймакам, высокий, худой турок на седьмом десятке, принял его и сочувственно выслушал его проблему. А ситуация была такова: каймакам знал, что через два месяца ему придется покидать Табарию, но больше никто этого не знал, не говоря уж о Шмуэле Хакохене. Так что правитель поводил маленького еврея за нос, выдоил у него немалые подношения и ушел с активной службы в отставку, не оставив ни одного письменного документа относительно продажи земли. Когда Хакохен убедился в этой двойной игре, он заодно узнал, что тот услужливый арабский попутчик, который посоветовал изложить проблему каймакаму, был двоюродным братом последнего и получил десять процентов от бакшиша.
        Разочарование Шмуэля было так велико, что он был готов кончить все свои дела в Табарии, где процветали продажные чиновники, а сам он чувствовал себя в еврейской общине отщепенцем - не соверши он весной 1878 года паломничества в Иерусалим. Сам вид этого благородного города снова вдохновил его еврейской мечтой, а огромные каменные блоки стены храма напомнили ему о воджерском ребе - нет, он отправился в путь не ради приключений духа. В Иерусалиме он встретил нечто большее, чем память своего народа, - ему довелось разговориться с молодыми евреями из Польши и России, убежденными, что придет день, когда евреям представится возможность управлять своей страной; он встретил и других, которые предсказывали, что через несколько лет евреи Израиля будут говорить не на идиш, а на иврите, «как три тысячи лет назад с нами говорили пророки»; он встретил деловых людей, которые ставили заводы, и других, которые возводили дома за пределами городских стен; а как-то вечером, который надолго остался у него в памяти, он встретил шестерых молодых евреев, начавших строить еврейское поселение под Яффой.
        - Мы назовем его Ворота Надежды, - сообщили они. - Оно будет первым из многих.
        Один из собеседников повернулся к Шмуэлю:
        - А ты сам откуда? Из Табарии? Вы там начали возводить какое-то поселение?
        Эти ребята напомнили ему ту молодежь в Киеве, которые хотели возродить умирающий народ, и поэта в Бердичеве, мечтавшего о еврейской родине; столкнувшись с той неукротимой жизненной силой, которую эти евреи доставили в Палестину, он заново обрел свою решимость и ответил:
        - Когда вернусь в Табарию, куплю землю… около Галилейского моря. И там мы поставим поселение. Кфар-Керем. - И, заново обретя уверенность в правоте своих действий, он вернулся в свое убогое жилище.
        В 1878 году резиденцию правителя занял новый каймакам Фарадж Табари, и, когда Шмуэль рассказал ему о проделках его предшественника, который брал бакшиш за услуги, но так и не оказал их, чиновник обезоруживающе рассмеялся и пообещал: «Со мной ты получишь землю», - и эти сладкие слова Табари начали мучительный период в жизни Хакохена. Отмены, вранье, жульничество - все это теперь стало правилом в Табарии, в то время как в России евреи Воджа, решив, что Каган скрылся с их деньгами, строили планы всем вместе явиться в Акку. В раздражении Хакохен явился к каймакаму и спросил: «Когда я получу землю?» Но Табари всего лишь разгладил усы и сказал: «М-м-м… в таком серьезном деле мне лучше посоветоваться с мутасарифом в Акке», и Шмуэль понял, что опять потребуются деньги. А чтобы добраться до вали в Бейруте, нужно будет куда больше, не говоря уж о письме к султану.
        К концу 1879 года, пусть это и кажется невероятным, Хакохен, этот скромный еврей из Воджа, тем или иным образом вовлек в решение своего дела семь разных чиновников Турецкой империи, но пока земля ему так и не досталась. Пустив в ход неотступное давление и раздавая взятки, число которых он уже не мог подсчитать, Шмуэль добился, чтобы эмир Тевфик в Дамаске согласился продать эти бесполезные акры за не столь уж чрезмерную сумму в девятьсот восемьдесят английских фунтов, но бакшиши, которые пришлось раздать, чтобы добиться его согласия, уже обошлись более чем в тысячу семьсот фунтов. А своего решения еще не вынесло турецкое правительство.
        Тем не менее, Хакохен еще не потерял веры в каймакама Табари, потому что, как ни странно, этот вороватый араб относился к российскому еврею с откровенным дружелюбием. Как-то вечером, когда Шмуэль сидел в своей запущенной комнате, прикидывая, не бросить ли ему Табарию, он услышал приглушенные звуки шагов по каменной кладке и невольно бросил взгляд проверить, в порядке ли его тайники, где он хранил деньги. Едва он это сделал, как дверь распахнулась настежь и на него набросились восемь евреев в меховых шляпах, с пейсами и в длинных сюртуках. Они схватили его за руки и поволокли в суд раввината в той части города, где обитали ашкенази.
        Это было мрачное, зловещее зрелище - три раввина, ждущие пленника, чтобы вынести ему приговор. Хакохену было зачитано на идиш обвинение: «Он не является частью нашей общины. Он не соблюдает наши законы, а также не постигает знания в синагоге. Слышали, как он осуждал Липшица, у которого он вызвал подозрения еще в Водже, и он смущает округу своими глупостями о покупке земли, которую якобы будут возделывать евреи». Пока звучали эти нелепые фразы, Шмуэль думал: «Настоящее обвинение они так и не выдвинули. Что я угрожаю их образу жизни».
        Затем последовал приговор. Для 1880 года он был просто невероятен. Но он стал возможен, поскольку турки позволяли каждой религиозной общине руководствоваться своими внутренними законами и обычаями. «Шмуэль Хакохен приговаривается к штрафу в размере всего своего имущества. С него будет сорвана одежда, он будет побит камнями и изгнан из Табарии, и да покинет он Эрец Израиль, не тревожа больше пути иудаизма». И прежде чем Шмуэль успел возразить, первая часть приговора была исполнена.
        Евреи, которые, как выяснилось, опасались маленького выходца из России, жившего за пределами их узкого мирка, схватили Шмуэля и стали срывать с него одежду, пока он не оказался совсем голым. Они обыскали карманы его рваной одежды в поисках денег, которые и были вручены суду, после чего выволокли и поставили в угол стены, где все стали кидать в него камни, не задумываясь, что могут ослепить его или убить, и его неминуемо ждала смерть, если бы не вмешался один из судей раввината, после чего окровавленного пленника притащили к главным воротам города и выкинули за его стены. Толпа проследовала к его жилищу, где перекопала весь земляной пол, чтобы найти золото, которое он мог там прятать.
        Вот в это время и вмешался каймакам Табари. Его жандармы, услышав, что евреи собираются кого-то наказывать, не обратили на это внимания, потому что это дело касалось лишь самой религиозной общины, а как там расправляются со своими членами, правительства не касается. Но слух о необычно жестоком наказании достиг Табари:
        - Вы говорите о Хакохене? О том еврее из России? - Когда он понял, что камнями собираются забить того маленького покупателя земли, он собрал свою охрану и направился к городским воротам, где в свете факелов увидел голого и окровавленного еврея, который, шатаясь, брел вдоль стены города.
        - Отведите его домой, - приказал Табари. - Ты, ты и ты - дайте ему свою одежду.
        Когда жандармы сообщили, что подручные раввинского суда собираются сносить хижину Шмуэля, он направился туда и приказал толпе:
        - Отправляйтесь по домам! Все!
        Когда Шмуэль очнулся в своей разгромленной комнате, он с радостью увидел, что никто так и не добрался до денег, предназначенных на покупку земли. Он ничком лежал на своем матрасе, испытывая такое потрясение, что у него не было сил даже плакать. Приговор суда был настолько неожиданным, наказание настолько жестоким, что ему не хотелось жить. Шмуэль никак не мог объяснить вмешательства каймакама, но когда он перевязал раны обрывками тряпья, то спросил себя: «Не потому ли он спас мне жизнь, чтобы украсть то, что еще у меня осталось?» Мысль эта была неприятной, потому что Шмуэль помнил, как он стоит голым перед стеной и видит в свете факелов лицо каймакама - лицо человека, который не потерпит таких наказаний. И если в предшествующие месяцы каймакам буквально грабил Шмуэля, это не меняло того факта, что вечером он повел себя как настоящий человек по отношению к другому человеку. Почему он это сделал? Шмуэль заснул, так и не найдя ответа, а Фарадж Табари, сидя в одиночестве в своей комнате, глядящей на мечеть, задал себе тот же самый вопрос и ответил на него: «Этот еврей маленький и сутулый, но он похож
на моего шурина, так что я был должен спасти его». И в первый раз каймакам испытал надежду, что шурин скоро посетит Табарию и объяснит, какими новыми идеями теперь придется руководствоваться.
        Следующий день совершенно выпал у Шмуэля из памяти. Он испытывал такую боль от камней, которыми Эрец Израиль отверг его, что впадал в беспамятство. В ночных кошмарах на него рушились горы; он лежал не в силах пошевелиться на своем матраце, а вокруг его ран роились насекомые. Все еврейские общины оставили его в одиночестве. Подозрительные сефарды посылали ему проклятия, а мстительные ашкенази надеялись, что он умрет. Арабы по традиции не показывались в том квартале, где он лежал. Жар и ночные кошмары сделали свое дело, и через два дня беспамятства Шмуэлю стало казаться, что он вернулся в Водж и бродит по тенистым полянам в поисках строевого леса.
        Когда он без посторонней помощи пришел в себя, то вышел на улицу купить себе поесть, но взгляды, которыми его встречали евреи, были полны такой ненависти, что он скрылся в своем жилище, страдая больше, чем от ударов камней. Неужели он ошибся? Неужели невозможно доставить в эти места евреев из Европы и строить с ними новую жизнь, свободную от всякой благотворительности? И, преодолевая слабость, он сказал себе: «Это можно сделать!» Он снова появился на улицах Табарии, полный решимости противостоять своим мучителям, но, когда он увидел эти бородатые физиономии, которые только и ждали момента лишить его защиты каймакама и схватить, он вернулся к себе и прошептал: «Бог Моисея, я ничего не могу добиться в этом проклятом городе». И он стал собираться к отъезду.
        Из ямы в земляном полу он выкопал все свои деньги, и в драной одежде, которую каймакам заставил его мучителей вернуть ему, Шмуэль покинул город. Дети, увидев, как он уходит, побежали сообщить своим отцам, которые оставили изучение талмудических текстов, чтобы бросить презрительный взгляд на изгнанника, направлявшегося на север. Он убедился, что условия жизни в Цфате были еще отвратительнее, чем в Табарии: старые, полные подозрительности евреи горбились над своими Талмудами, а молодежь прикидывала, где бы что украсть; о духовной славе этого города в горах давно уже никто и не вспоминал. Он оставил его за спиной и поднялся на холмы, что лежали к западу, - и вот тут-то он и обнаружил то, что сберегло его для дела, для которого он был предназначен. Как-то вечером, когда он перевалил через голый гребень холма, где, как он знал, должны были цвести деревья, он наткнулся на маленькое поселение - и оно полностью изменило его взгляды на судьбу евреев в Израиле.
        Селение называлось Пекуин - на первый взгляд просто еще одна горная деревушка с узкими улочками, сбегавшимися к источнику в центре, и синагогой, притулившейся в дальнем углу, но, когда Шмуэлю довелось узнать селение поближе, он обнаружил в нем нечто удивительное. Во-первых, евреи Пекуина не сидели в своей синагоге, читая Талмуд, потому что они были отдалены от таких центров, как Цфат или Табария, и благотворительность из Европы не доходила до них; они растили зерно, а то перемерли бы с голоду, и Шмуэль убедился, что их поля в прекрасном состоянии. Во-вторых, евреи Пекуина не прятались за стены от нападений бедуинов - жили они на открытом месте и посылали вооруженных мужчин охранять проходы в горах. Четыре раза в 1870-х годах бедуины пытались разграбить селение и каждый раз отступали, унося своих мертвых. Евреи тут были крепкими и здоровыми, и Хакохен на много недель получил у них убежище - он работал с ними на полях и лечил шрамы своей памяти.
        Но главное отличие деревни долго оставалось скрытым от него. Долгим весенним вечером, когда уже было ясно, что виноградные грозди дадут хороший урожай, и он сидел, болтая с соседом, на деревенской площади, Шмуэль заметил:
        - Яков, ты никогда не говорил, откуда ты родом.
        - Из Пекуина, - сказал крестьянин.
        - Я имею в виду твоих родителей. В какой части Европы они жили?
        - В Пекуине, - повторил крестьянин.
        - Да нет. Они из России? Польши? Литвы?
        - Я из Пекуина. И Аарон тоже. И Абсалом.
        На лице Хакохена появилось удивленное выражение, потому что он никогда не встречал еврея, который не приехал бы откуда-то из-за границы.
        - Из Египта или из Испании? - снова спросил он.
        - Мы евреи, - сказал Аарон. - Наши семьи никогда не покидали эту землю.
        - Даже во время Изгнания?
        - Сыновья Иакова ушли в Египет, - объяснил пекуинский крестьянин, - а мы нет. Нехемия и Эзра жили в Вавилоне, но нас там не было.
        - А куда вы пошли, когда вас выгнали римляне?
        - Мы не уходили.
        Он не мог поверить, что эти люди Пекуина, скрытые складками гор, никогда их не покидали: это было невозможно объяснить, но в ходе своих настойчивых расспросов он так и не встретил ни одного еврея, который помнил бы Россию, ни одного, который сохранил бы воспоминания о Багдаде. Семьи этих евреев жили тут четыре тысячи лет и не знали раболепного образа жизни изгнанников. Как-то июльским вечером, когда все труженики собрались к обеду, он побрел к холмам, где издавна обитали евреи, и ему показалось, что рядом с ним гигантскими шагами идет воджерский ребе; его огромная туманная фигура пустилась в пляс, и он снова сграбастал Шмуэля и привлек его к себе. «Ты дитя Бога, сын Авраама, - сказал ребе. Он поцеловал мужчину Хакохена, как когда-то целовал ребенка Кагана, и крикнул холмам: - Ты получишь свою землю, Шмуэль, но на ней ты найдешь смерть!» Слова ребе продолжали звенеть у Шмуэля в ушах, когда он вернулся и пожелал спокойной ночи евреям Пекуина.
        - Я должен вернуться в Табарию, - сказал он.
        - Зачем? Если они забросали тебя камнями?
        - Чтобы купить землю.
        - Ты можешь купить землю здесь, Шмуэль. - Они оценили его как работника и хотели, чтобы он остался с ними.
        - Моя земля лежит рядом с озером, - сказал он.
        Когда Шмуэль добрался до Табарии, он увидел, что его хижина занята цыплятами. Выгнав их, он вытряс свой матрац, усыпав земляной пол пометом, выкопал другую дыру в земле у изголовья, где и спрятал свои английские фунты. Золотую монету он скрыл в ногах. Покончив с этими делами, он возобновил давление на каймакама, дав понять, что не остановится, пока не купит землю там, где река Иордан вытекала из озера и где можно было разбить виноградники.
        Лишь память об этих одиноких тяжелых годах и знание, что евреи Воджа уже в Акке, заставили Шмуэля в этот жаркий день отправиться на встречу с каймакамом, чтобы сделать еще одно, последнее усилие и купить землю. Когда он проходил по улицам мимо евреев, не обращавших на него внимания, Шмуэль отнюдь не производил внушительного впечатления. Даже с феской на голове он был не выше пяти футов и четырех дюймов ростом, и одолженная одежда мешком висела на нем. Брюки были коротки для него, а обувь растрескалась от долгого хождения. Он по-прежнему сутулился, и живот выдавался вперед; он ходил, выставив вперед левое плечо, словно прокладывая себе дорогу в жизни. От него исходили гнусные запахи той берлоги, в которой ему приходилось жить, и он пережил столько разочарований, что начал напоминать несчастного еврея, который пробирается по задним улицам таких городов, как Киев или Гретц; но таков был лишь его внешний облик, потому что в душе он обрел мир и покой: евреи в Пекуине доказали, что могут жить на земле, и она у них процветает. Налеты бедуинов можно отбрасывать огнем из ружей, и теперь он шел через
Табарию, полный решимости уйти с последней встречи с каймакамом хозяином земли.
        Каймакам, который надеялся оттянуть встречу со Шмуэлем, пока он окончательно не продумает план, как выудить у Шмуэля дополнительный бакшиш, хотя фирман уже был подписан, обезоружил Шмуэля тем, что встретил его у дверей своей резиденции, словно тот был его лучшим другом, и участливо спросил:
        - Стоило ли в такой жаркий день выходить на улицу?
        - Прибыл ли фирман из Истанбула?
        - Еще нет, Шмуэль, - солгал Табари. И, видя, как Хакохен разочарованно вскинулся, добавил: - Такие вещи требуют времени, Шмуэль. Есть и мутасариф в Акке, и вали в…
        - Я знаю! - едва сдерживаясь, буркнул Шмуэль. - Прошу прощения, ваше превосходительство. У меня непростые новости из Акки.
        Насторожившись, каймакам успокоил себя: «Я знаю, что евреи уже прибыли, но Хакохен не знает, что мне это известно. Тогда почему же он рассказывает мне вещи, которые ослабляют его позицию? Должно быть, не без причины. Скорее всего, собирается воззвать к моему милосердию».
        - Так что же могло случиться в Акке, - сказал он Шмуэлю, - что ты так огорчен этими известиями? Ты же знаешь, что мутасариф на твоей стороне.
        - Евреи, для которых покупаю землю… они уже высадились.
        При этих словах Шмуэля каймакам позволил себе расплыться в улыбке.
        - В самом деле, это серьезно, Шмуэль. - Он подождал, чтобы посмотреть, какое предложение сделает ему еврей.
        Его догадка оказалась верной. Не отвечая, Хакохен залез в карман сюртука и вытащил пачку денег. Подтолкнув ее к Табари, он сказал:
        - Девятьсот восемьдесят фунтов. Для эмира Тевфика в Дамаске.
        Каймакам не притронулся к деньгам и продолжал внимательно наблюдать, как гость разгружает другой карман. Оттуда появилось несколько мелких монет и иностранных купюр - такого рода взятку человек в отчаянии вручает за выздоровление своей лошади. Табари продолжал ждать.
        - Ваше превосходительство, у меня за душой больше нет ни пиастра. Берите все, но позвольте мне приобрести землю.
        - Ты говоришь о серьезном деле, - ответил Табари. - Ты хочешь, чтобы я позволил евреям осесть на этой земле прежде, чем об этом услышат в Истанбуле. В таком случае я могу потерять и свою работу, и свою репутацию. - Он помолчал, чтобы Шмуэль проникся серьезностью ситуации, а потом мягко добавил: - Если мы можем подождать несколько месяцев…
        Хакохен снова подтолкнул деньги к каймакаму и с силой сказал:
        - Если они явятся и увидят, что их обманули, то убьют меня.
        Каймакам Табари откинулся на спинку кресла и расхохотался, успокаивая посетителя:
        - Шмуэль, евреи не убивают других евреев! Они могут оскорбить тебя или даже выгнать из общины, но убивать не станут. - Он не сомневался, что Хакохен где-то хранит куда больше денег, и собирался прибрать их к рукам. Встав, он придвинул другой стул ближе к своему столу: - Садись, Шмуэль.
        Этот жест удивил его. За все четыре года в Табарии ему не позволялось сидеть в присутствии каймакама, и он проникся серьезными подозрениями.
        - Я хотел бы попросить тебя еще какое-то время подождать, Шмуэль, - произнес Табари. - Как насчет бедуинов? Их налетов? То есть, предположим, твои люди получат эту землю. - Каймакам спохватился. - То есть, предположим, мы чего-то добьемся.
        Хакохен постарался не выдать своих чувств. Фирман из Истанбула пришел! Он понял это, наблюдая за поведением каймакама. Евреи получат свою землю! Он прикинул, как складывались события. Тот же курьер, что сообщил ему о высадке в Акке, в то же время доставил каймакаму Табари фирман. Медленно и осторожно, потому что он не знал, что еще предложит Табари, Шмуэль сказал:
        - В Пекуине я понял, как управляться с бедуинами. Сначала ты предлагаешь купить их дружбу. А если не получается, то берешь ружье и открываешь огонь.
        - Огонь? - добродушно расхохотался каймакам. - Шмуэль, ты говоришь о своей компании бледнолицых ученых? Они будут воевать с всадниками пустыни?
        - Нам больше ничего не остается, ваше превосходительство. В Европе мы не могли сопротивляться, и нас сжигали живьем. А здесь, в Табарии, мы будем драться. Но не думаю, что нам придется. - Он подумал о решительных крестьянах Пекуина; вот уже три года на них никто не нападал.
        Каймакам снисходительно улыбнулся.
        - Я предполагаю, что все приехавшие - ашкенази? - спросил он. Жестом Табари изобразил пейсы, свисающие с висков. - Мне они не кажутся бойцами.
        - Вы знаете только одну разновидность ашкенази, ваше превосходительство.
        - Был бы рад познакомиться и с другой, - пошутил каймакам. - Ашкенази, которых мы видим тут, в Табарии… какие-то ограниченные. А вот сефарды, с другой стороны…
        Хакохен не собирался позволять Табари уходить в сторону от главной темы. Истанбул дал евреям право на землю, и ее передачу нельзя откладывать. Он попытался вернуть разговор к этой теме, но Табари продолжал трещать:
        - Я всегда предпочитал сефардов…
        Хакохен подумал: что бы каймакам ни думал об обстановке в Табарии, будущее евреев связано с ашкенази. Оно будет нелегким, и забота о нем ляжет на плечи людей с немецким образованием и русской решимостью - они-то и определят будущее. «Стоит моим друзьям в Акке получить свою землю - и вот тут-то мы и посмотрим». Он тихо сказал каймакаму:
        - Сефарды будут очень рады это узнать.
        - Да! - согласился Табари. - Все евреи, которых я уважаю в Табарии, - это сефарды. - Он поправился: - Все, кроме тебя, Шмуэль.
        Наступило неловкое молчание. Каймакам явно к чему-то вел, но Хакохен не догадывался, к чему именно. Он ждал, и Табари наконец добавил:
        - Так что, поскольку все приехавшие ашкенази, которые мне вообще не нравятся, чего ради мне рисковать своим положением?
        - Это все деньги, что у меня есть, - упрямо стоял на своем Хакохен.
        Каймакам Табари сделал вид, что неподдельно обижен.
        - Мне больше не нужно от тебя денег, Шмуэль. Просто дело в том, что мы должны откуда-то достать еще средства, чтобы купить в Истанбуле нужное решение.
        То был момент непростого решения. Шмуэль чувствовал, как золотая монета трется ему о ногу, и он испытал искушение последним отчаянным жестом грохнуть ею о стол. Но он привык доверять своей интуиции, которая уверяла его, что фирман уже в Табарии, и ему нужно лишь проявить настойчивость. Так что он продолжал ждать, не торопясь выкладывать монету.
        Наконец Табари заговорил.
        - И вот что я подумал… - снова произнес он эту фразу, - если бы ты мог назвать мне имена старших в той твоей группе, что сейчас в Акке, куда я завтра поеду, то я смог бы встретиться с ними и объяснить серьезность ситуации…
        Хакохен, которого затягивал водоворот отвращения, уставился на каймакама, и каждый из собеседников знал, о чем думает другой. «Он явится на судно, - думал еврей, - с переводчиком, каким-нибудь портовым бандитом, и они смутят и запугают иммигрантов. Евреи подумают, что именно он решает судьбу их земли, и отдадут ему все до копейки. Подонок! Какой подонок!»
        Но Хакохен ошибался. Табари думал совсем о другом. «Этот сбитый с толку еврей. Он думает, я так веду себя, лишь чтобы помучить его. Чтобы вымогать у него деньги. Он не понимает, что сейчас я его лучший друг. И лучше я ему это докажу».
        - Так ты не дашь мне имена? - фыркнул он.
        - Ищите их сами. И сами грабьте иммигрантов.
        - Дурак! - заорал каймакам. Он гневно выхватил из ящика фирман и швырнул на стол. - Читай, ты, упрямый еврей!
        - Я умею разговаривать по-турецки. Читать не могу.
        - Ты доверишь мне прочесть фирман? - Табари процитировал первую часть документа и увидел, как на глаза Хакохена наворачиваются слезы радости. Затем он прочитал непреклонный последний абзац, предписывающий держать евреев подальше от воды, и радость на лице Хакохена уступила место разочарованию.
        - Без воды земля ничего собой не представляет! - запротестовал Хакохен.
        - Естественно. Поэтому мне и нужны еще деньги.
        «Это ложь, - подумал Хакохен. - Вранье. Деньги нужны ему самому». Затем он услышал, как каймакам небрежно произнес:
        - Дело в том, что, как я подозреваю, султан не имеет отношения к этому последнему предложению. А вот некоторые мои друзья помогут мне избавиться от него.
        - Каким образом?
        - Таким, что я смогу закончить то, чем я сейчас и занимаюсь. Немного возьму себе… а остальное отдам им.
        Хакохен был уже не в силах воспринимать двуличие Табари. В России чиновники были грубы и жестоки. Но люди умели понимать их. В турецких же владениях… Напряжение его было столь велико, что он рассмеялся. Каймакам присоединился к нему и весело объяснил:
        - Вот таковы наши дела, Шмуэль. Я хочу, чтобы твои евреи получили землю. И воду. Предполагаю, что султан хочет того же. Но, учитывая это последнее предложение, я должен разобраться в Истанбуле, а это потребует…
        - Денег?
        - Кучи денег. Больше, чем у тебя осталось. Итак, сообщишь ли ты имена?
        Хакохен был полностью измочален. Уровень двуличия, с которым он столкнулся, был намного выше его понимания, он превышал все, что Шмуэль мог вынести. Он взял из рук каймакама перо и написал фамилии тех воджерских евреев, на которых можно положиться, когда дело дойдет до сбора денег… если те вообще у них есть. И, когда он выписывал их имена, перед ним проплывали лица друзей: бородатый Мендель из Бердичева в меховой шапке, Соломон из Воджа, прямой и откровенный, Иозадак из соседней деревни, драчун, который терпеть не мог раввинов. И, кончив перечислять их имена, он уронил голову на стол и заплакал.
        ХОЛМ
        Для Кюллинана не представляло сложности разобраться в проблеме морального права евреев на Израиль. Они были хранителями этих мест. Когда царем был Ирод, население Галилеи составляло более полумиллиона, во времена Византии - более миллиона. Но к концу правления арабов, крестоносцев и турок эта земля давала пропитание менее чем шестидесяти тысячам. Из каждых семнадцати человек шестнадцать исчезли. Но судя по тому, что он сейчас видел вокруг, Кюллинан прикидывал, что через двадцать лет, пока евреи будут возрождать и отстраивать эту землю, ее население снова составит миллион человек.
        То был странный, но неопровержимый факт: другие хранители привели эти некогда богатые земли к полному опустошению - источники высохли и леса исчезли; евреи же возвращали земле ее плодородие. Он не мог не думать, что такой заботливый и творческий подход соответствует моральному праву на эту землю, а отсутствие его приводит к заброшенности. Чем больше Кюллинан размышлял над этим вопросом, тем отчетливее понимал, что все его построения морального порядка имеют отношение только к земле - а это было нелогично.
        Тем не менее, другие объяснения отпадали одно за другим. Религиозность Израиля он отбросил без долгих размышлений. У израильтян как у евреев прав владеть Израилем было не больше, чем прав у французов Квебека [12 - Квебек - провинция в Канаде с франкоканадским населением. Это была колония французов, которая перешла к Великобритании.] на свое отдельное государство - лишь потому, что им довелось быть католиками. «Черта с два религия поможет создать жизнеспособное государство», - убежденно сказал себе Кюллинан, хотя как католик он сочувствовал своим единоверцам в Канаде, которые считали, что подвергаются дискриминации. Попытка построить государство полностью на религиозной основе вела или к историческим сложностям, как в Пакистане Джиннаха Мухаммеда Али, его первого генерал-правителя, или к проблеме Северной Ирландии [13 - Северная Ирландия - часть Соединенного Королевства Великобритании и Севера Ирландии. По англо-ирландскому договору 1921 г. осталась в составе Великобритании.]. Как ирландец, Кюллинан считал, что остров его предков имеет право быть единым - но конечно же не из религиозных
соображений.
        В той же мере и историческое право Израиля на эту землю не было столь уж убедительным; для Кюллинана оно не имело большого значения. Стоит только приоткрыть бочку с ужами «исторических прав», и предположить невозможно, какие сомнительные доказательства выскользнут из нее. Допустим, племена сиу и чиппева снова займут Соединенные Штаты. Это будет восстановлением исторической справедливости, но оно повлечет за собой несказанные трудности; девяносто девяти процентам англосаксов придется покидать страну; рисунок современной Франции совершенно изменится - и даже если в лучшую сторону, то все это вызовет больше проблем, чем разрешит их. В истории нет ни логики, ни морали, и нравится ли это или нет, но лишь течение лет устанавливает прагматичный порядок, на который могут покушаться лишь такие эгоманьяки, как Бенито Муссолини или выжившие из ума призраки неприкаянных французских дофинов.
        Один за другим Кюллинан вычеркивал доводы, которые вроде бы доказывали право евреев на эту землю, - язык, раса, перенесенные страдания, авторитет Библии, историческая несправедливость быть единственным цельным народом без родины - все это не производило на Кюллинана впечатления; но, когда он логично и по порядку отверг почти все доводы, осталось одно неколебимое соображение, и, как он убедился к концу первого года раскопок, эта проблема морального права продолжала беспокоить его.
        - Что ты об этом думаешь? - как-то вечером спросил он человека, делившего с ним палатку.
        К его удивлению, Табари выступил в защиту евреев.
        - Для меня вопрос об этом историческом праве предельно важен, - сказал он. - Я считаю, что любой народ, которой доказал свою сплоченность и общую цель, имеет право на землю своих предков. Так что пусть даже на данном этапе евреи восстанавливают эту землю за мой счет, они, тем не менее, имеют на это право. Может, они берут на себя слишком много и действуют слишком быстро. Может, сегодняшний модус вивенди потребует уточнения по каким-то не самым главным вопросам. Но базовое право евреев быть там, где они сейчас, не может подвергаться сомнению.
        Доктор Элиав был, как всегда, осторожен и задумчив. Раскурив трубку, он посмотрел в сторону дверей и тихо сказал:
        - Поскольку поблизости нет репортеров, я признаюсь, что соображения Джемала относительно модус вивенди имеют смысл. В течение всей истории Израиль, как мостик между странами, мог вести полноценное существование, только если устанавливал крепкие экономические отношения с соседними государствами, как Сирия или Ливан, или же с соседними империями, такими, как Египет и Месопотамия. И мы были бы сущими идиотами, начни доказывать, что какое-то чудо в XX веке изменило эту фундаментальную истину. Так что нынешнюю враждебность между народами этого района следует считать лишь временным перерывом исторического процесса, и я убежден, что, поскольку этот временный перерыв противоречит сути истории, долго он не протянет. Как справиться с ним, сказать я не могу, но тут надо учесть весомость того факта, что мы обрели землю, поскольку понимали, как вернуть ей плодородие, и доказали это. И история обычно учитывает такие достижения.
        - Но настоящая проблема, которая волнует Кюллинана, в другом, - предположил Джемал. - Так ли хорошо на деле это теоретическое хранительство? Не в этом ли твоя проблема?
        - Совершенно верно, - согласился Кюллинан. - Из того, что я говорил раньше, вы знаете мои соображения по этому поводу. Передовое сельское хозяйство позволило англосаксам утвердиться в Америке. Более совершенное английское правление дало Англии временное владычество над Ирландией.
        - Вот это слово «временное» пугает меня, - вмешался Элиав. - Ты хочешь сказать, что мы, евреи, будем здесь десяток лет, а потом…
        - Конечно больше чем десяток, - засмеялся Табари. - Кстати, как долго Англия правит Ирландией?
        - Шестьсот или семьсот лет, - ответил Кюллинан. - Вот это я и имел в виду, когда сказал «временно».
        - Стало как-то легче дышать, - откликнулся Элиав. Он заметил, как Джемал хотел что-то сказать, но передумал и остался сидеть держа руки на коленях.
        - Можем ли мы с этим согласиться? - спросил Кюллинан. - Что пребывание арабов и турок стало катастрофой, по крайней мере если речь идет о земле.
        - Относительно арабов - никаких возражений, - вежливо согласился Джемал. - Несколько лет назад англичанин Джарвис указал, что столетиями мир заблуждался по поводу одной фразы. Мы называли бедуинов «дети пустыни», а на самом деле они были «отцами пустыни».
        - Что он имел в виду? - уточнил Кюллинан.
        - Стоит только бедуину сесть на верблюда и погнать своих коз, как он превращает в пустыню любую хорошую землю. Кстати, мало какой народ во всей мировой истории мог превратить в пустыню такие плодородные земли, как долина Нила, низины Евфрата и Галилею. - Засмеявшись, он добавил: - Это наш особый талант, но, конечно, у нас есть и другие. Один из них - настойчивость. Вы же знаете афоризм, которому учат нас, арабов: «Человек, который отомстил спустя сорок лет, слишком торопится».
        - Вопрос, насколько я его понимаю, - пыхнул трубочкой Элиав, - вот в чем. Способен ли мир запретить бедуинам делать то, во что они с таким удовольствием превратили эту землю. Имеем ли мы право настаивать, что каждый кусочек творения - человеческая жизнь, река, выносливый скакун, участок земли - должен доводиться до высшей степени совершенства? Может, учитывая непостижимые пути Господа, бедуин, который творит пустыню, действует куда больше в соответствии с божественным планом для этого района, чем еврей, который доказал, что может уничтожить эти пустыни.
        - Вполне возможно, - сказал Табари, - что Бог, увидев, что вы, евреи, и мы, арабы, сделали с этой землей и какие странные плоды взрастили на ней - ислам, иудаизм, христианство, - вскричал: «Превратить это проклятое место обратно в пустыню, чтобы тут больше не родилось ни одной религии во имя Мое!» Так что, может, путь бедуина - это путь Бога.
        Когда в палатке появился фотограф с кофейником, собеседники расслабились.
        - О чем спор? - спросил он, разливая кофе по чашкам.
        - Я спрашивал - если Израиль заботливо относится к земле, дает ли это ему моральное право владеть ею?
        - Смахивает на деловой подход империалистов, - весело сказал англичанин. - За что нас и выкинули из Индии.
        - Ты прав, - сказал Элиав. - Если судить о еврее в Израиле лишь с точки зрения того, что он заботится о земле, то отсюда недалеко и до обвинения в империализме. Но пусть даже мы обсуждаем моральные права, признаюсь, что хотел бы задать один вопрос. Есть ли хоть один народ на земле, который может предстать перед справедливым судом с уверенностью в своих неоспоримых моральных правах? Хананеи прогнали первых владельцев, их выставили евреи, а потом тут прошла вереница египтян, персов, вавилонян и бог знает кого еще. Вы, арабы, - показал он на Джемала, - слишком поздно вышли на сцену. Именно слишком поздно. Вы просто чуть опередили крестоносцев и турок. Так чего ради Израиль, единственный народ на земле, призывают предстать перед международным судом и доказывать свое моральное право? Знаешь, когда в давние времена тут на холме был город, девушка, выходившая замуж, знала, что утром после свадьбы ее мать пронесет по улицам окровавленную простыню, доказывая, что ее дочь была девственницей. Какого рода простыню ты предлагаешь, чтобы израильтяне показывали всему миру? И кому? Перу, например, где лишили
своих индейцев права на наследство и ничего этим не добились? Австралии, которая сознательно решила перебить всех тасманийцев и преуспела в этом? Португалии? Соединенным Штатам с их проблемой негров? Давайте сначала пронесем на улицам Иерусалима окровавленные простыни России, доказывающие ее невинность. Или простыни Германии и Франции.
        Элиав разгорячился, чего сам от себя не ожидал, и англичанин сказал:
        - Я всегда думал, что постельные принадлежности - прекрасная тема для разговоров за кофе.
        А Табари предложил:
        - Почему бы тебе не обрушить на них их же собственную Книгу: «Кто без греха, пусть первый кинет камень»?
        Элиав рассмеялся и сказал, что приносит извинения, после чего в своей обычной неторопливой манере подвел итог:
        - Вот к чему я веду. Главное оправдание Израиля в самом деле должно носить моральный характер - но не в том смысле, в каком у всех народов в прошлом было принято употреблять это слово. Мы не будем взывать ни к истории, ни к праву владения этой землей, ни к преследованиям, которым мы подвергались в других странах. Мы можем предстать перед всем миром и сказать: «Здесь, на этом маленьком клочке земли, мы показали, как люди самого разного происхождения могут в мире и гармонии сосуществовать друг с другом. С нами арабы и друзы, мусульмане и христиане познали социальную справедливость». Ты не прав, Джон, когда оправдываешь все лишь отношением к земле. Любой может добиться этого с помощью полицейской силы и опытных агрономов. Но предмет разговора - отношение Израиля к людям, к правам человека. - Помолчав, он показал на всех присутствующих черенком трубки. - Вот оно, наше моральное оправдание.
        Табари хлопнул его по плечу и сказал:
        - На этой земле, предназначенной для благородных речей, ты произнес едва ли не лучшую, Элиав. Но боюсь, у тебя не будет времени доказать свою точку зрения, ибо вот что я предвижу. Через несколько лет мы, арабы, объединимся, пусть сегодня это и кажется невозможным. Лидерство окажется в руках пока еще неизвестного человека из каких-то отдаленных мест, типа Персии или Марокко, а может, из Центральной Азии, как бывало в прошлом. И, объединившись, мы, арабы, скинем евреев в море. Точно так же, как крестоносцев. Конечно, весь цивилизованный мир придет в ужас от этой бойни, но ровно ничего не сделает, чтобы остановить нас. Абсолютно ничего. Часть беженцев примет Испания, которая, возможно, снова станет монархией. Как и раньше, немногих примут Польша и Голландия. Но тогда начнутся жуткие погромы в Соединенных Штатах. Пока я не вижу их причин, но вы что-нибудь придумаете. Всех евреев Нью-Йорка загонят в огромный космический корабль и запустят его без возврата, а добрые христиане во главе с вашим президентом проводят его аплодисментами. Из Сан-Франциско и Кливленда и особенно из Форт-Уэрта взлетят другие
ракеты. И эти одинокие корабли будут кружить вокруг Земли, и свет будет отражаться от них, так что по ночам вы будете наблюдать, как они проплывают на фоне Луны, и кричать: «Вот они летят, наши евреи». Но спустя много лет совесть мира снова всколыхнется, и великодушные граждане Германии и Литвы позволят выжившим евреям еще раз вернуться в Палестину. И когда они доберутся до этих мест и увидят, какая разруха постигла их ирригационные системы, и, когда увидят, как при арабах исчезли и школы и виноградники, они скажут: «В наше отсутствие все пошло к чертовой матери». И снова начнут все строить.
        И Элиав и Кюллинан наперебой стали опровергать этот итог, но никто не мог сказать хоть что-то толковое.

* * *
        Чтобы по августовской жаре каймакам Табари мог добраться из Табарии в Акку, его каравану надо было сниматься с места на восходе солнца, дабы к полудню спокойно добраться к месту стоянки и там до наступления самого пекла разбить шатры. Поэтому уже к четырем утра в караван-сарае толпилось многолюдное сопровождение; и лошади, и запасы провизии были готовы.
        По берегам озера таинственно мигали огоньки, и со всего города к воротам собирались люди посмотреть, как уходит караван. Дети из арабских и еврейских семей шныряли по узким улочкам, каждая группа держалась сама по себе; матери молча ждали, пока их мужья переговорят с погонщиками мулов. Утро, в духоте которого уже было трудно дышать, было полно острым запахом конского пота. Наконец городские ворота распахнулись.
        Тут и прошествовал каймакам, высокий представительный мужчина в развевающемся арабском одеянии, а из правительственного здания рядом с крепостью появились четверо вооруженных солдат, которые, оседлав коней, заняли места по обеим сторонам каравана. Под грохот барабанов и крики толпы экспедиция направилась к размытым очертаниям холмов на западе.
        В 1880 году двигаться в путь в сопровождении вооруженного отряда было разумной предосторожностью, потому что одинокого путешественника могли убить, и даже группы из трех или четырех человек, если их не сопровождал человек с ружьем, подвергались налетам бедуинов. Всю длинную дорогу, по которой когда-то в полной безопасности ходил одинокий Иисус, турецкий каймакам старался побыстрее миновать, подобно напуганной школьнице; если в свое время вдоль дороги стояли многочисленные постоялые дворы и селения, то теперь она проходила по пустынной опасной местности. И что хуже всего, если удавалось безопасно миновать холмы, то дальше дорога шла вдоль бескрайнего малярийного болота, которое раскинулось куда шире, чем ему полагалось быть; две тысячи лет назад все эти места были осушены и на этой земле росли оливки и виноград, которые и составляли богатство Галилеи.
        Вскоре после одиннадцати вооруженный караван достиг голой верхушки холма Макора. Тут было принято разбивать стоянку, потому что с вершины охрана могла заметить появление бандитов. Здесь и был раскинут шатер каймакама Табари. К полудню, когда солнце палило особенно нестерпимо, он погрузился в сон.
        В шесть часов его разбудил громкий смех. Высунув голову из-под полога, дабы посмотреть, что случилось, он ничего не заметил, но, поскольку смех не смолкал, он накинул на плечи халат и поднялся на вершину холма. На тропе внизу он увидел зрелище, которое у любого вызвало бы смех.
        По дороге из Акки спускался одинокий путник. Он шел пешком, был тощ, и на нем было странное одеяние. Время от времени он останавливался и то ли от радости, то ли будучи не в себе, делал несколько танцевальных движений и подпрыгивал высоко в воздух, выкрикивая какие-то неразборчивые слова. А затем, подхватив заплечный мешок, продолжал свой путь.
        - Кто это такой? - спросил Табари. Никто не знал. - Приведите его, - приказал он, и трое охранников, сбежав с холма, предстали перед удивленным странником.
        Должно быть, он решил, что те собираются убить его, потому что спокойно остановился и обнажил грудь, ожидая выстрелов в упор. Страха он не испытывал. Им владели какие-то другие чувства, и, когда арабы ясно дали ему понять, что не собираются причинять ему вреда, он снова затанцевал, а затем послушно последовал за ними вверх по склону.
        Этот тощий человек остановился перед каймакамом и застыл в ожидании, пока люди на холме хмыкали и посмеивались, потому что вид у него в самом деле был удивительный - изможденный сутулый бородатый еврей. Вдоль ушей у него свисали длинные пейсы, а на плечи было накинуто длинное черное одеяние, собранное в талии. Каймакам никогда не видел таких штанов, как у него: они были скроены из серой в полоску мешковины и болтались как на мальчишке, достигая лишь середины голеней. Под ними виднелись белые рубчатые носки, а завершался гардероб туфлями с серебряными пряжками. Костюм дополнялся большой плоской шляпой коричневого меха, а поскольку человек шел по самой жаре, лицо было покрыто потом и грязью. Но больше всего запоминались не его брюки, или меховая шляпа, или грязное лицо, а пронзительные голубые глаза.
        - Спросите его, кто он такой, - приказал Табари.
        Караванщики безрезультатно обращались к нему на турецком, арабском языках и на ладино, но один из охранников, который знал идиш, выяснил, что путника зовут Мендель из Бердичева и он прибыл, чтобы осесть на новой земле.
        Каймакам Табари припомнил имя этого человека, которого Шмуэль Хакохен называл как одного из лидеров будущей колонии. Именно у этой публики он надеялся получить дополнительные деньги, якобы чтобы подать прошение о воде.
        - Спроси его, что он тут делает один на дороге, - проворчал Табари.
        Переводчик мало что понял из слов путешественника, но попытался объяснить:
        - Он не мог дождаться остальных. Он хочет поскорее увидеть землю.
        - Почему он танцует?
        - От радости.
        - Откуда он знает, куда идти?
        - У него есть карта.
        Каймакам попросил показать ее, и из русского издания Торы бердичевский Мендель извлек карту времен Ветхого Завета, но она была ничуть не хуже тех, что еще недавно выпускало турецкое правительство. По крайней мере, был показан путь из Акки в Галилею, по которому и шел этот еврей.
        Табари было ясно, что любая попытка получить бакшиш от этого сумасшедшего еврея совершенно бессмысленна, и поэтому он спросил:
        - Он хоть понимает, что его могут убить бандиты?
        Переводчик переговорил с незнакомцем, но тот то ли не понял, то ли его это не волновало. Он был убежден, что если и обречен на смерть до того, как достигнет своей земли, то предотвратить такую судьбу не в силах.
        - Он говорит, что в России чуть не погиб, что в Данциге у него украли все деньги, что корабль был готов утонуть, но все же он очутился в Израиле.
        Каймакам и иммигрант несколько мгновений в упор смотрели друг на друга. Восторженные голубые глаза еврея заглянули в самую глубину черных арабских глаз, но взаимопонимания между ними не возникло. Хотя не появилось и враждебности.
        - Скажи ему, - неохотно бросил Табари, - что он может провести ночь с нами. - Не имело смысла посылать его под пули бедуинов.
        Но еврей решил не останавливаться. Он поклонился каймакаму, стражникам, всем, кто был рядом, и, танцуя, стал спускаться с холма.
        - Дайте ему с собой воды, - приказал Табари, и, когда фляжка этого человека наполнилась, он двинулся по дороге, повернувшись лицом к Галилее и радостно приплясывая, словно в самом деле не в себе, но подошвами ног он чувствовал странный теплый призыв этой земли.
        Он шел на восток, и в сгущающихся сумерках Табари долго смотрел вслед этой исчезающей фигуре, пытаясь понять, что могло значить ее появление. Он испытывал странное ощущение, что этот путник из Бердичева смотрел на него тем же жестким взглядом, что и Шмуэль Хакохен предыдущим вечером. Не в силах забыть эти две пары глаз, Табари стал рассеянно играть той золотой монетой, что Хакохен уплатил ему за Талмуд. Но он не замечал, чем занимается, потому что его внимание было приковано к танцующему еврею.
        На следующее утро, едва оказавшись в Акке, Табари собрался сразу же идти к иммигрантам, чтобы прикинуть, какой он сможет получить с них бакшиш за то, что возьмется решать в Истанбуле их проблему с водой, но поймал себя на том, что встреча с танцующим евреем как-то отодвинула в сторону все эти заботы и теперь он не испытывал желания тут же встретиться с приезжими. Он тянул и откладывал эту встречу, отвлекаясь на какие-то маловажные дела, но к середине дня наконец заставил себя направиться к древнему генуэзскому караван-сараю, где в ожидании расположились евреи. Здесь он убедился, что с Соломоном и Иозадаком разговаривать куда проще, чем с Менделем; но сердце у него не лежало к делам, и он сделал лишь малую часть того, что собирался. Он был рад покинуть караван-сарай, откуда направился в знаменитые просторные турецкие бани в старом здании напротив цитадели. Здесь его ждал приятный сюрприз. Огромный негр-банщик, совершенно голый, если не считать повязки на бедрах, встретив его, сказал:
        - Некто в дальней комнате хочет вас увидеть.
        Табари торопливо разделся, полный желания смыть дорожную пыль и разогреть кости, и вошел в небольшое, хорошо известное ему помещение, где каменные лавки всегда были безукоризненно чисты и стоял густой пар. Сначала он не разобрал, кто его ждет, но постепенно за пеленой пара и меж теней он увидел сидящую на одной из лавок массивную фигуру мутасарифа Акки. Тот был огромен, с крупным смуглым турецким лицом и весь, от подбородка до щиколоток, в складках жира; мутасариф напоминал огромную жабу в ожидании мухи.
        - Мутасариф Хамид-паша! - вскричал Табари. - Вот уж неожиданная радость из радостей! - Толстяк хмыкнул, а Табари продолжил: - Всю дорогу из Табарии я мечтал увидеть только лишь вас - и вот вы здесь!
        - Я ждал тебя, - сказал мутасариф, и голос его словно исходил со дна колодца. Он пригласил Табари сесть рядом, а поскольку мутасариф Акки был чистокровным турком, а Табари всего лишь арабом, это был не просто жест вежливости.
        Для каймакама этот момент имел исключительное значение, потому что в это помещение, где постоянно стоял сумрак и в нем за завесой пара колыхались темные таинственные фигуры, старый каймакам Табарии приводил его еще мальчиком, и тут одурманенный похотью турок запер двери и объяснил юному арабу, какой страстью он одержим. Позднее, когда эта одержимость прошла и Табари стал зятем старого каймакама, они снова бывали в этом помещении, но теперь у них были уже другие отношения.
        Ну и вид у старого мутасарифа Хамида! Его жабья внешность напомнила Табари тестя в год его смерти.
        Негр принес свежей воды и плеснул ею на стены, чтобы сгустить пар.
        - Хочешь виноградного сока? - спросил мутасариф, и, когда Табари согласился, негр исчез, чтобы тут же вернуться с запотевшими стаканами.
        Табари, пока пил пурпурный сок, обдумывал стоящую перед ним деликатную проблему: если исходить из того, что муфтий Табарии не сообщил мутасарифу о тридцати английских фунтах, то он, Табари, может оставить все тридцать у себя. С другой стороны, знай он, что муфтий его выдал, он может сделать широкий жест и предложить Хамиду все деньги, не дожидаясь, пока тот сам поднимет этот вопрос. И наконец, если муфтий побоялся сам предстать перед мутасарифом, но подослал кого-то сообщить, что некая неизвестная сумма денег сменила хозяина, Табари может часть их оставить себе, а остальные вручить Хамиду.
        Но он должен также помнить, что от мутасарифа зависит его продвижение по службе, так что необходимо, дабы он не просто хорошо относился к нему, но и активно занимался его делами. Что делать? Именно такая проблема представала перед всеми чиновниками Турецкой империи: насколько честен я должен быть… в этот раз?
        Он решил, что делать, и, воспылав откровенностью, сказал своему хозяину:
        - Ваше превосходительство, у меня хорошие новости. Муфтий Табарии передал мне тридцать английских фунтов. Для вас. Чтобы заручиться вашей помощью и выставить евреев из Табарии.
        - Знаю, - пробурчал толстый старик.
        Табари его ответ не обманул. Скорее всего, старик ничего не знал и вел себя так, чтобы Табари не вздумал его обманывать в будущем. В таких хитрых делах человек ни в чем не может быть уверен.
        Старый квакун продолжил, вытирая пот, который собирался у него на лице и капал на бурдюк живота.
        - Но как ты хорошо знаешь, Фарадж ибн Ахмед, султан уже принял решение разрешить евреям иметь землю. Так что дар муфтия… - Двое управляющих дружно посмеялись, и старик развел руки беспомощным жестом.
        - Я сочувствую муфтию, - осторожно сказал Табари.
        - Он гнусный тип, - буркнул Хамид, скрытый густой завесой пара, - и я счел оскорблением, когда он лично явился ко мне предупредить, что уплатил тебе деньги.
        - Неужели он это сделал? - удивился Табари.
        Старая толстая жаба улыбнулась про себя и подумала: «Ты-то отлично знаешь, что первым делом с этой историей он поспешил ко мне. Иначе чего ради ты отдал бы мне все тридцать фунтов?» Но Табари он сказал:
        - Да, он прибежал ко мне, как школьник…
        - Как он успел? - неподдельно удивился Табари. - Он уплатил их мне всего две ночи назад, а когда я выезжал из Табарии, то видел его в толпе.
        - После твоего отъезда он с кади поехал старой дорогой через Цфат. Муфтий хочет избавиться от тебя в Табарии.
        Продувная хитрость краснорожего муфтия произвела впечатление на Табари. Враг стал представлять для него нешуточную угрозу, и с ним надо было что-то делать. Лучше сразу же.
        - Ваше превосходительство, этого муфтия необходимо сместить.
        - Я уже послал письмо вали в Бейрут. Но такие вещи, как ты знаешь, ибн Ахмед…
        - Стоят денег, - понял Табари. - Я знаю, и именно поэтому я принес вам особый подарок. Золотую монету, отчеканенную восемьсот лет назад. Я нашел ее в Табарии.
        Старик от жадности вытаращил глаза и расплылся в теплой улыбке, которую Табари заметил даже сквозь густой пар.
        - Щедрый дар, ибн Ахмед. Не думаю, что муфтий еще будет тебе надоедать в будущем.
        Двое чиновников расслабились в приятной жаре и с ленивым интересом смотрели, как негр принес им влажные полотенца на голову. Кроме того, он плеснул теплой водой им на плечи и сильными руками размял тела. Когда он удалился, старик заметил:
        - Через два года я ухожу в отставку.
        - Так скоро? - спросил Табари.
        После долгого молчания старый мутасариф пробурчал в полутьме:
        - Вернусь в поместье рядом с Багдадом. Прекрасное место.
        - Мне нравится Багдад, - сказал Табари. Последовало долгое молчание, в течение которого молодой пытался понять, что на уме у старого.
        - Поместье требует от человека немалых денег… чтобы все привести в порядок.
        «О Господи! - простонал Табари про себя. - Этот дряхлый вор хочет еще денег. Но на этот раз Табари ошибался. Старик просто вспоминал свои долгие годы чиновничьей службы, и сейчас ему был нужен лишь внимательный слушатель.
        - Последние несколько недель, ибн Ахмед, меня преследуют воспоминания о местах, где я служил. Лучшим был Багдад. Самым интересным - Алеппо. А самым худшим местом была Болгария. Будь я вправе, то отпустил бы Болгарию и сказал бы ей: «Управляйте сами этим проклятым местом. Тем и будете наказаны».
        - А мне всегда самым худшим местом казалась Греция, - сказал Табари.
        - Никогда не служил в Греции. Но три дня назад, глядя, как в гавань входит это судно с евреями, я испытал странное чувство, что они доставят нам куда больше хлопот, чем греки или болгары. Фарадж ибн Ахмед, не совершаем ли мы огромную ошибку, позволяя им въезжать в страну?
        - Фирман уже подписан.
        - Порой подписывают и неверные фирманы, - загадочно произнес старик. Выжав полотенце, он прикрыл им влажное крупное лицо.
        Каймакам понял, что этими словами он хочет поймать его в ловушку, но не знал, в чем она заключается. Неужели мутасариф произнес эти совершенно предательские слова как способ проявить его нелояльность к империи? В таком случае он должен решительно опровергнуть их, потому что они впрямую касаются султана. А может, старик наконец пробудился, увидел, какие дряхлые корни у империи, и искренне поверил в необходимость перемен? В таком случае Табари надо соглашаться с ним, потому что во власти мутасарифа решать, какое продвижение по службе ждет Табари, а если его ответ не удовлетворит начальника, он так и будет держать его на задах.
        Для Табари было жизненно важно что-то сказать, и, мучительно прикидывая, в какую сторону ему податься, он начал потеть так обильно, что даже пар тут был ни при чем. Несмотря на душную влажность, горло у него пересохло, и он в отчаянии уставился на мутасарифа, надеясь, что, может, выражение лица выдаст его подлинные мысли, но грузный старик продолжал бесстрастно сидеть, специально прикрыв лицо полотенцем. Табари отчаянно напрягал мозги, но в голову ничего не приходило. В глубине души он хотел бы быть таким же отважным, как Шмуэль Хакохен, который в случае необходимости бросал вызов препятствиям, но, видя перед собой тушу мутасарифа, он никак не мог собраться с духом. Он практически не сомневался, что старик хотел поймать его на неосторожном слове, так что Табари сжал кулаки и твердо сказал:
        - Я убедился, что обычно султан не делает ошибок в тех фирманах, которые подписывает.
        Из-под полотенца послышалось одобрительное сопение мутасарифа. Не отбрасывая полотенца, он уставился на Табари большими усталыми глазами и сказал:
        - Это хорошо, что ты, араб, так думаешь. Утром муфтий пытался меня убедить, что ты примыкаешь к реформистам.
        - Какая свинья! - Табари был возмущен этим предательством, но его радовало, что в оценке муфтия он не ошибся.
        - В другое время я не стал бы и слушать его, - мягко продолжил мутасариф, - но два дня назад твоего шурина повесили в Бейруте. Как заговорщика.
        Табари обмяк, словно веревки, на которых он был подвешен в камере пыток, провисли. Старая жаба чуть не поймала его. Ответь он неправильно, то был бы уже на пути к смерти, но не это чудесное спасение заставило обмякнуть и тело и мысли. Он понял, что, слишком неторопливо формируя свои мнения, дабы не упустить возможное продвижение, он навсегда потерял его. Другой человек возглавит турецких реформаторов, но только не он. Будущее откроется для Шмуэля Хакохена - но не для него. Может, с этой целью он и спас еврея тем вечером. Вялой рукой Табари подтянул полотенце и прикрыл лицо, потому что хотел, дабы никто не видел его выражения.
        - Ты мудро поступал, ибн Ахмед, - сказал старик, - когда сопротивлялся уговорам своего шурина. Никогда больше султан не позволит этих глупостей с конституциями. Нам предстоит противостоять всем переменам и надеяться, что дела сложатся к лучшему.
        В эти дни его стол был завален прошениями относительно здравоохранения, школ, католических миссионеров; тут же лежал продуманный план очистки гавани от ила, но в течение оставшегося времени его правления ни одному из них не будет дан ход.
        Старая жаба перевалил из стороны в сторону свой огромный живот, чтобы пар добрался и до других складок тела, а затем внезапно сорвал полотенце с лица Табари и уставился на него.
        - Когда я покину Акку, - сказал он, - ты займешь мое место.
        Табари перевел дыхание. Наконец-то с его продвижением что-то прояснилось.
        - Обещай мне одну вещь, ибн Ахмед. Ничего не меняй. Пусть все остается как есть. У нас тут счастливый город. Убедись, что христианские паломники спокойно посещают свои святые места и их никто не унижает. Отгоняй бедуинов от городских стен. И кроме того, когда из Бейрута прибудет вали, проверяй, чтобы все было в полном порядке. Для этого трать любые деньги, даже свое жалованье. Потому что в таком месте, как Акка, ты всегда так или иначе получишь его обратно.
        Негр бесшумно проскользнул в парную с предложением, что, может, оба уважаемых человека хотят перейти в другое помещение для массажа, но мутасариф отказался:
        - Давай еще немного побудем здесь, ибн Ахмед.
        Позже, когда они одевались, Табари решил вручить золотую монету, но обнаружил, что потерял ее, и, пока в тщетных поисках пропажи обыскивал всю одежду, он не сомневался, что старый толстяк разозлился и подозревает его в какой-то двойной игре. Если он утвердится в своих подозрениях, мутасариф может передумать продвигать его, потому что мстительности старой жабе было не занимать. Так что, искусно изобразив раскаяние и любовь, Табари вскричал:
        - Ваше превосходительство, я потерял вашу монету! Но вот у меня есть средства, которые я собрал для другой цели. - И он протянул деньги, которые сегодня изъял у прибывших евреев.
        И, едва только расставшись с мутасарифом, он послал двух всадников в Макор с указанием найти золотую монету, которую, скорее всего, уронил именно там. Но найти ее так и не удалось.
        Глава шестнадцатая
        Уровень I
        Ребе Ицик и сабра
        Пуля, произведенная в Нью-Хэйвене, Коннектикут, в феврале 1943 года. Предназначалась для использования во Второй мировой войне. Выпущена из ружья английского производства (Манчестер) в апреле 1944 года, которое также использовалось во Второй мировой войне. Оказалась в Макоре после полуночи, ближе к утру пятницы 14 мая 1948 года.
        Вот что было общего у этой троицы: каждый из них любил эту землю столь же страстно, как мужчина любит женщину, и так же радостно, как ребенок встречает рассвет дня, когда его ждет пикник на траве; сабра любила Галилею, как землю, на которой жили бесчисленные поколения ее предков; солдат любил Палестину, как убежище после долгих лет войны, а маленький голубоглазый ребе любил Израиль, как землю, избранную Господом, где Он провозгласил свои заповеди. И в течение бурных весенних дней 1948 года эти три любви сошлись воедино.
        Для Исидора Готтесмана, солдата, указания Моисея, Учителя нашего, были столь ясны, что их не стоило и обсуждать: «Когда ты идешь на битву с врагами своими… командиры обратятся к народу со словами: кто тут построил новый дом?., пусть он идет и возвращается в свой дом, а не погибнет в бою… И кто тут разбил виноградник?… пусть он тоже идет и возвращается к своему дому, а не погибнет в бою…» И больше всего Готтесману нравилась другая заповедь: «Когда человек взял новую жену, он не должен идти на войну… но год он должен провести дома, и да радует он жену каждый раз, когда берет ее».
        Сокрушенно оценив свое положение, Готтесман поднял глаза от календаря, над которым работал, и прикинул: «Новый дом я построил. Виноградник разбил. И у меня молодая жена. Мозес Раббену, конечно, рассчитывает на меня, но я бы предпочел остаться дома, а не погибать в бою».
        Он нервно рассмеялся. «А вот эти указания относятся прямо ко мне. Моисей явно имел меня в виду, когда говорил: «И начальники продолжат говорить с народом, и они скажут: «Какой человек тут преисполнен страха и слабодушен? пусть он уходит и возвращается в свой дом…»
        Он отодвинулся от стола, за которым собирал данные из календаря, прислушался к звукам, доносящимся из кухни, где жена готовила ужин, и помотал головой. Он был высоким худым аскетичным евреем с впалыми щеками и глубоко посаженными глазами, над которыми нависали темные брови. Не похоже было, чтобы он обладал чрезмерной впечатлительностью; скорее, он сдержан и дисциплинирован более, чем другие. У него была привычка закусывать нижнюю губу. Когда он цитировал Тору, то пользовался ивритом, но в обычной жизни пользовался немецким, потому что тот был его родным языком. Кроме того, у него был великолепный английский с легким немецко-идишским акцентом. «И уж Бог-то знает, что последнее указание относится ко мне, потому что я вырос полным трусом. «Преисполнен страха и слабодушен» - это точно обо мне».
        Он покачал головой и на иврите с невыносимым акцентом крикнул в кухню:
        - Еда готова, Илана?
        Из кухни его нового дома с белыми стенами донесся низкий грудной, почти мужской голос:
        - Занимайся своими цифрами. Кухню оставь мне.
        Готтесман вернулся к календарю и продолжил подсчеты, аккуратно размещая их по графам в своем блокноте. Сегодня, 12 апреля 1948 года, солнце садится в 18.08. Завтра, 13 апреля 1948 года, встает в 5.13. Итак, если мы добавим по сорок пять минут видимости после вечернего заката и перед завтрашним восходом, у нас остается… он сделал паузу, подсчитывая, и получил самый важный ответ: у нас остается примерно девять с половиной часов темноты, в течение которых надо будет сделать все необходимое. Он аккуратно отложил карандаш в сторону и склонился над календарем. Ему еще предстоит прикинуть, что сделать и кто получит приказ заняться этим.
        Прошло какое-то время, прежде чем он поднял голову, и было видно, как он устал. «Моисей, Учитель наш, - утомленно сказал он, - подвел бы итог в одной простой команде: «Кто устал от войны? Пусть себе возвращается домой». Он закусил губу и пробормотал: «Я слабодушен, труслив и больше ничего не могу сделать».
        Чувствительным одиннадцатилетним мальчиком он в 1933 году в Гретце видел, как всеобщее сумасшествие прокатилось по Рейну, и понял своего отца, когда тот в 1935 году на корабле отправил его в Амстердам. Когда началась война, он присоединился к еврейскому подполью, которое действовало у немецкой границы по принципу «бей или беги». Они спасали беженцев. Английские агенты, проникавшие в Голландию, наткнулись на группу и, взяв ее под жесткий контроль, поручили ей взрывать мосты. Англичане быстро заметили способности Готтесмана и по своим тайным каналам переправили в Антверпен, откуда на пароме доставили в Фолкстон. Там англичане как следует и занялись его образованием. В 1942 году он вступил в английскую армию как капрал отдела снабжения и поставлял лизол для полевых туалетов, но вскоре был переведен в секретное подразделение. Их направили в Сирию, и им предстояло уберечь Дамаск от рук Виши или немцев. Потом, когда страхи перед Роммелем испарились, он дрался в Италии; и вот тут он впервые встретил членов Еврейской бригады из Палестины. Он познакомился с их представлением о свободном Израиле и принял
его, вызвавшись помогать тайной доставке нелегальных иммигрантов. Девять лет, с 1937-го по 1947 год, он не выходил из войны. У него начали сдавать нервы - если они вообще у него остались, - и он хотел только одного: спокойно возделывать свой виноградник в Кфар-Кереме.
        Впервые он увидел эти прекрасные виноградные кущи при необычных обстоятельствах: как-то зимним днем 1944 года, когда немецкая угроза Сирии сошла на нет, благодаря победам англичан в пустыне и триумфу русских под Сталинградом, особый отряд Готтесмана послали на грузовиках из Дамаска в Каир, и, поскольку конвой получил приказ избегать главных дорог, их путь пролег через Цфат, в этом горном городке из-за неожиданного снежного бурана им и пришлось остановиться. Английские солдаты высыпали из машин, чтобы осмотреть эти улочки, возникшие словно из сказки.
        - Посмотрите на этого старика из гетто! - удивленно восклицали они.
        Но Готтесман в одиночку пошел спускаться по узким улочкам, думая: вот такой была Юденштрассе в Гретце, когда там жил Симон Хагарци. И он испытал теплую радость, когда наткнулся на маленький домик, украшенный почтительной надписью:
        Здесь работал Великий Ребе
        ЭЛИЕЗЕР БАР ПАДОК ИЗ ГРЕТЦА,
        который собрал Закон.
        Потом, когда он поднялся на вершину холма и снег перестал падать, он в первый раз в жизни увидел в пробившихся лучах солнца величественные холмы Галилеи; этим зимним утром их обнаженные коричневые склоны золотились под неожиданными солнечными лучами, а вершины были присыпаны серебром свежевыпавшего снега. Складки холмов гармонично переплетались и кружились, словно застывшая музыка, спускаясь к озеру, которое блистало вдали кристальной синевой. Всю жизнь Готтесман слышал о Галилее, но не представлял, насколько она прекрасна.
        - Об этой ли земле шли разговоры? - охваченный радостью, вскричал он. - Она ли дарована нам, евреям?
        Глядя на это великолепие, он заметил, как из пустыни к востоку от Иордана поплыли облака, которые полет над безводными песками напоил жаром; и когда они перевалили через горы, защищающие Галилею, то столкнулись с холодным воздухом недавнего снежного урагана и над озером началась сумятица воздушных потоков - высоко в небе метались клочья облаков. На мгновение Готтесману показалось, что природа показывает ему то будущее, которое ждет евреев Галилеи, когда из пустыни хлынут орды кочевников, и небо отражало то волнение, которое сжало его сердце в предчувствии подступающего насилия, но вид этой непревзойденной красоты, полной мира, успокоил его. Такова была прекрасная Галилея - тот, полный бурь, край земли, где рождались государства и религии; и, не в силах расстаться с охватившим его восторгом, Готтесман влез в армейский грузовик, который стал спускаться по горному склону к Тиберии, где капитан, командовавший их группой, предложил отдохнуть и расслабиться в горячих источниках, и они с удовольствием отдали должное древним римским баням на южной окраине города. Испытывая непривычную чистоту и бодрость,
Готтесман, выйдя из бани, решил неторопливо пройтись по городу и наконец оказался на берегу озера, где обнаружил ухоженные поля и спящие в ожидании тепла виноградники Кфар-Керема. Несколько человек ухаживали за лозами, и он спросил у них на идише:
        - Кому принадлежит эта земля?
        - Людям Кфар-Керема, - ответили они на иврите.
        - Кто они такие?
        - Это мы, - ответили виноградари.
        - Евреи? Такие, как вы? - переспросил он.
        - Да, точно такие же евреи, - на ломаном идиш с юмором ответили собеседники.
        И в этот момент к нему пришла идея: «После войны я не вернусь в Гретц. Никогда. И Англия не мой дом».
        - Как, вы говорите, называется это место? - осторожно спросил он.
        - Кфар-Керем. Деревня Виноградника, - перевел один из мужчин.
        - Мы самое старое еврейское поселение в этих местах, - добавил второй. - Заложено много лет назад человеком по имени Хакохен.
        И Готтесман запомнил эти имена, эти поля и виноградники.
        Когда его конвой по пути в Каир добрался до Иерусалима, Готтесман в первый раз испытал то таинственное очарование, которое этот город нес в себе для всех евреев, и молитва, которую произносили в каждой семье - «На следующий год в Иерусалиме», - наполнилась глубоким смыслом. Пока английские солдаты бродили по арабским базарам, составлявшим часть очарования города, он вместе с несколькими еврейскими солдатами поднялся на гору Скопус к Еврейскому университету, откуда за холмами открывался вид едва ли не на всю страну. Здесь он заметил трех красивых еврейских девушек, которые обратились к солдатам на иврите. Он дал понять, что не знает этого языка, и тогда самая решительная из них повторила на безупречном идише:
        - Мы надеемся, что, когда эта война кончится, вы вернетесь помочь нам обрести родину.
        Этой девушке, крепкой и загорелой, было лет семнадцать; у нее были густые, коротко остриженные волосы и короткая юбка цвета хаки. Ее сильная подтянутая фигура была как бы олицетворением государства Израиль; она была подлинная сабра - «цветок кактуса», как называли тех, кто родился в Палестине, «колючие снаружи, сладкие внутри», - но в ее красивой внешности были черточки, выдававшие происхождение из России: тонкая верхняя губа и полные щеки. У нее были высокие скулы, а подбородок упрямо выдавался вперед, так что она не походила на еврейку. Когда она улыбалась, были видны ее крупные белые зубы. Сильная и уверенная, она не была похожа на других еврейских девушек, которых ему приходилось видеть.
        - Так вы вернетесь помочь нам? - спросила она.
        - А что надо делать?
        Она посерьезнела, теперь больше ничем не напоминая семнадцатилетнюю девушку, которая кокетничает с солдатами.
        - Здесь ожидается война, - сказала она. - Будут тяжелые бои, и нам понадобится ваша помощь.
        Он вспомнил клубящиеся над Галилеей облака и сказал:
        - Вы не сможете одолеть всех этих арабов.
        - Мы не хотим воевать с ними, - ответила девушка, - но они нападут на нас. Они решат, что могут уничтожить нас. Но после того, как мы возьмем Иерусалим…
        - После того, как… что?
        Она уставилась на него широко расставленными красивыми карими глазами.
        - Мы возьмем Иерусалим, - уверенно сказала она. - И нам, конечно, будет нркна помощь. - Крепко схватив его за руки, она с силой сказала: - Солдат, пожалуйста, возвращайся! - Застеснявшись своей вспышки чувств, она отступила на шаг и, помолчав, спросила: - Где твой дом, солдат?
        - В Германии.
        - А твоя семья?
        - У меня нет ее.
        Она снова схватила его руки и поцеловала их.
        - В Германии у тебя нет дома. Он здесь, в нашем свободном Израиле. - Он изумился, а она произнесла на иврите несколько слов, которые он не понял, но уловил ту страсть, которую она в них вложила: - Наш дом здесь! Иерусалим будет нашей столицей, и, если они хотят воевать с нами, мы покажем им такую войну, какой они никогда раньше не видели!
        Захваченный образностью ее слов, он спросил на идише:
        - А где твой дом?
        - В самом большом из всех еврейских поселений, - тихо ответила она. - Внизу, у моря Галилейского, где мой дедушка доказал, что евреи…
        - В Кфар-Кереме?
        - И ты тоже слышал о нем? - с гордостью спросила она.
        Он сжал в ладонях ее красивую скуластую физиономию и поцеловал ее.
        - Кфар-Керем будет моим домом, - сказал он на идише, - а ты будешь моей женой.
        Как любовники времен Крестовых походов, говоривших в Бордо в тот день, когда рыцарю предстояло отплывать в Святую землю, где он и пропадал десять лет, они в этот день говорили об исторических днях, которые предстоит пережить евреям, и в ее горячем патриотизме он уловил дух, царящий в Кфар-Кереме.
        - Я прошла военную подготовку, и мы избавимся от англичан, - уверенно предсказала она, - и от арабов, если они будут стоять на своем. Нам будет принадлежать весь огромный Иерусалим, и наш университет…
        - Вы никогда не удержите Иерусалим.
        - Удержим, - твердо сказала она и проводила его до армейских грузовиков, где дала ему адрес, хотя он не нуждался в нем: Илана Хакохен, Кфар-Керем. Но когда грузовики отъезжали, она вдруг взволнованно крикнула: - Еврейские солдаты! Пожалуйста, пожалуйста, возвращайтесь!
        И теперь, 12 апреля 1948 года, сидя в своем новом доме меж оливковых деревьев, он слушал беспорядочное звяканье кастрюль на кухне. Звуки напоминали возню ребенка с посудой на плите, и он с нежностью подумал об Илане, которая с такой неохотой занималась домашним хозяйством.
        Галилея, отдаленная от центров власти, похоже, жила как бы сама по себе, и евреи не знали, что происходит и что им делать. Шли какие-то разговоры, что арабы готовят нападение на Тиберию, но здравый смысл подсказывал, что первому удару должна подвергнуться Акра, и нанесут его тоже арабы. Что же до Цфата, то ситуация в нем была хуже, чем отчаянная. Она была просто безнадежной.
        И заключалась она в следующем. 29 ноября 1947 года Организация Объединенных Наций в Нью-Йорке 33 голосами против 13 приняла решение вернуть Англии мандат, врученный ей старой Лигой Наций. В соответствии с ним она несла ответственность за управление территорией, известной под именем Британская Палестина. И проблема, что теперь делать с ней, перешла в ведение Объединенных Наций. Специальный комитет принял решение, что эта страна должна быть разделена на три части: арабское государство в материковой части, населенное преимущественно арабами, еврейское государство вдоль побережья Средиземного моря с преобладанием еврейского населения и между ними - Иерусалим под международным управлением, в равной мере принадлежащий мусульманам, евреям и христианам, поскольку этот город считался святым для всех трех религий.
        Но в первое же утро после принятия этого решения арабы Палестины показали всему миру, как они собираются действовать. Напав на мирный еврейский автобус, они убили пять человек и ранили семерых. Конечно, это была не первая стычка сторон, но она стала детонатором необъявленной арабо-еврейской войны, участники которой дрались, чтобы к тому дню, когда разделение войдет в силу и начнется открытая война, иметь территориальное преимущество. В течение последних месяцев действия мандата англичане честно пытались установить хоть какой-то мир, но по мере того, как перестрелки усиливались, а поселения затягивались дымом пожарищ, англичане ясно дали понять, что они настроены уходить. 15 мая 1948 года они оставили эту землю, предоставив арабам и евреям делить ее в ходе военных действий. В тяжелые месяцы конца 1947 года и начала 1948-го англичане столкнулись с нелегкими проблемами, в которых они обвиняли евреев; правительство в Лондоне внешне делало вид, что оно совершенно беспристрастно, но его люди, работавшие в Палестине, все чаще принимали сторону арабов, и было совершенно очевидно, что, как только решение
об отводе всех английских сил начнет действовать, а это произойдет со дня на день, у арабов уже будет масса преимуществ, а положение евреев заметно ухудшится.
        Что было совершенно естественно. Средний англичанин испытывал симпатию к арабам и недоверие к евреям; но для бесстрастного англичанина более важен был тот факт, что евреев было катастрофически мало - 600 000 против 1 300 000 в неразделенной Палестине плюс еще 36 000 000 единоверцев, готовых к наступлению из Египта, ТрансИордании, Сирии и Ливана, которые граничили с Палестиной, а также из Саудовской Аравии, Йемена и Ирака, с которыми общих границ не было. Английских политиков можно было понять. Ведь они считали, что через две недели после 15 мая 1948 года последний еврей в Палестине будет сброшен в море, и посему было бы глупо лишь продлевать страдания этого обреченного народа. Всюду, где только было возможно, укрепления и снаряжение передавались в руки арабов, обеспечивая им физическое преимущество. К середине апреля стало ясно, как сложатся дела: англичане уходят, арабы приходят; флоты мира будут стоять в Восточном Средиземноморье, спасая тех немногих евреев, которым удастся унести ноги от массовой бойни. Где им удастся найти убежище, будет решать ООН.
        Сухие цифры, представшие перед Исидором Готтесманом, были обескураживающими. Во всей Верхней Галилее, которую предполагалось удерживать ему со своей группой, было не более пяти тысяч евреев. Противостояли им не менее ста тысяч арабов, не говоря уж о тех двухстах тысячах, готовых хлынуть из прилегающих арабских стран к северу и востоку. Например, во всех еврейских поселениях между Цфатом и Акрой было ровно тридцать четыре еврейских мальчика и девочки, вооруженных винтовками. Точные расчеты были сделаны и по Цфату, которому, по всей видимости, и придется принять на себя главный удар: 1214 евреев, окруженных 13 400 арабами. Поскольку Готтесман учился в немецкой школе и английском университете, он знал, что даже самые точные цифры и расчеты нуждаются в поправках, но по самым скромным оценкам выходило, что на одного еврея приходится 11,1 араба. Запомнить эту цифру было легко - 11,1. Но даже она не давала представления о подлинном соотношении сил. Арабы не только занимали все высоты и стратегически важные точки, так что, ведя огонь сверху вниз, они могли держать под обстрелом все еврейские кварталы.
1214 евреев Цфата были пожилыми религиозными людьми, которые или отказывались защищаться, или просто былине в состоянии это делать. Многие были уверены, что Бог решил покарать евреев за какие-то их неизвестные грехи, и на этот раз для претворения своего замысла выбрал арабов, как в недавнем прошлом выбирал немцев, а еще раньше казаков Хмельницкого и испанскую инквизицию. Евреи Цфата были обречены на смерть; об этом и в Торе говорилось. Им оставалось лишь сидеть в своих синагогах и ждать длинных ножей, как они ждали их появления в прошлом.
        Готтесман еще раз просмотрел невеселые расчеты. Из 1214 евреев Цфата вооружены были лишь 140, и только 260 человек из всех были способны вести бой. Настоящая пропорция между еврейскими защитниками города и арабскими атакующими, к которым конечно же подойдет подкрепление, должна была составлять сорок к одному. Но удержать Цфат было жизненно необходимо для еврейских сил - только так можно было сохранить еврейское государство и победить в войне. Потому что Цфат занимал господствующее положение в этой гористой местности, защищая Тиберию и дороги в Акру, что понимали еще крестоносцы в 1100 году и мамелюки в 1291-м, - тот, кто владел этим городом, мог контролировать всю остальную Галилею. И теперь, в 1948 году, эта точка снова стала яремной веной окружающего района. Учитывая ошеломляющее превосходство арабских сил, с логической точки зрения Объединенные Нации должны были передать Цфат будущему арабскому государству, но если позволить ему остаться в руках арабов, то евреи будут обречены на исчезновение. Пока срок действия мандата подходил к концу, Цфат стал главной заботой евреев, живущих в этих местах,
но на каждого из них приходилось по 11,1 араба.
        В своих заметках он использовал современное написание названия города. Сафед произносился как Сфат, напоминая своим односложным звучанием слово «пункт». Как и все места в Галилее, этот укрепленный город имел много разных имен: первым было Сефф, затем Сефет, а потом Сафат; крестоносцам он был известен как Сафет, историкам - как Сафед, арабам - Сафад, картографам - как Тсафат, а еврейские националисты называли его Цефатом. Таким же образом Акра носила имена Акка, Акко, Птолемаида; для крестоносцев она была Сен-Жан-д'Акр. Но самое большое количество изменений претерпело море Галилейское. На первых порах его знали как море и называли Синнерет по схожести рисунка береговой линии с арфой, затем Киннерет, а потом Геннисарет, а дальше пошли Галилея, Тиберия, Тверия, Табария. Тирбериадис у крестоносцев, а для турок - Бар-Табария. Для англичан оно стало Галилейским озером, а потом - Ям-Киннерет с ударением на втором слоге второго слова.
        Исидор Готтесман, приведя расчеты по Цфату в окончательный порядок, закрыл блокнот и откинулся на спинку стула. Он не сомневался, что попозже вечером, когда сюда явятся Тедди Райх и его лейтенанты из Пальмаха, чтобы оценить ситуацию, Тедди обязательно скажет: «Мы должны удержать Цфат. За дело, Готтесман». Он кисло усмехнулся: его все зовут Тедди, а меня Готтесман. Потому что я похож на худого англичанина. Да и потому, что мне это нравится.
        Он вспомнил те времена, когда было так важно, назовет ли англичанин его имя. Той ночью мы взорвали мост на территории Германии. И английский майор, командовавший подпольем, сказал своим хрипловатым бесстрастным голосом: «Блестящее представление, Готтесман. Направляешься в Антверпен». Его слова провели черту между жизнью и лагерем уничтожения, потому что те, кому не довелось попасть в Антверпен, были пойманы и убиты. Или та ночь в бельгийском порту, когда другой английский оперативник крикнул: «Есть еще одно место на борту! Живее, Готтесман!» - и это тоже был выбор между жизнью и смертью, потому что через неделю в их антверпенскую сеть проникли нацисты. Помнил он и тот день, когда в составе разнокалиберной команды в грязной гражданской одежде стоял перед профессором. «Что касается университета в Норвиче, Готтесман. С твоими бумагами все в порядке, парень». По окончании было хрипло названо его немецко-еврейское имя, и он был направлен в английскую армию, оттуда в Сирию, а потом в Италию - всегда под командой английских джентльменов, которые великодушно признавали его способности и дарили ему свое
благоволение.
        Но позже язык, на котором к нему обращались, сменился на идиш - грубоватые жесткие интонации маленького и такого же жесткого человека:
        - Готтесман, нам надо раздобыть судно для беженцев в Эрец Израиль. Арендуй корабль в Таранто. Понятия не имею, откуда ты возьмешь деньги. Раздобудь их.
        И голос Тедди Райха, который был еще меньше ростом, чем остальные, но куда круче их - один только мозг и мышцы:
        - Готтесман, доставишь этот динамит в Тиберию и подождешь, пока грузовик…
        И как раз перед тем, как саквояж взорвался, кто-то в мучительном отчаянии закричал по-английски:
        - Боже мой, Готтесман! Что ты делаешь?
        Именно тогда, после взрыва, скрываясь от англичан, он и пробрался к Кфар-Керему. Там ему предстояло найти дом Натаниеля Хакохена. Он осторожно постучал в дверь, и на пороге перед ним предстал высокий скуластый еврей, который хрипло сказал:
        - Если за тобой гонятся, заходи.
        - Я встречал вашу дочь в Иерусалиме.
        - Ее нет здесь. А ты, должно быть, Готтесман, и предполагаю, что это ты взорвал грузовик. Добро пожаловать, сынок.
        В ту ночь он впервые увидел давний портрет маленького Шмуэля Хакохена - левое плечо вперед, словно он готовится к драке, глаза блестят.
        - Его убили бедуины. Он вступил с ними в бой, защищая свою землю, - объяснил Натаниель. - Когда тут начались неприятности, другие решили бросить виноградник и отступить за стены Тиберии, но Шмуэль воззвал: «Мы построим стены надежнее, чем в любой Тиберии. Из нашей любви к этой земле!»
        - Воззвал? - перебил его Готтесман. - Он что, был раввином?
        Сын Шмуэля Хакохена расхохотался.
        - Шмуэль? Раввином? Когда он умер, то был по горло сыт ими. В его семье не было ни одного раввина. Еврейское государство могло родиться только тогда, когда много таких, как мой отец, обзавелись оружием и перестреляли подонков, которые им угрожали. Отцу минуло пятьдесят, когда он организовал свою маленькую армию для защиты поселения и купил себе мула, чтобы ездить от одного поста до другого, муштруя своих людей. Бедуины во всеуслышание объявили: «Мы убьем этого маленького еврея на муле, а остальные сами разбегутся». Вот они и убили его. Когда мы нашли его тело, у него было девятнадцать пулевых ранений. Но его вера была так сильна, что никто не снялся с места, и после двух или трех стычек бедуины оставили нас в покое. Готтесман, чтобы удержать эту землю, нам приходилось драться за нее. Если мы хотим, чтобы у евреев было свое государство, мы должны отвоевать его. Ты сделал хорошее дело, когда взорвал грузовик.
        - Я спросил, не раввин ли он, когда увидел эти тома Талмуда, - сказал Готтесман.
        - Эти? - Натаниель засмеялся. - Кто-то продал их моему отцу, и он сберег их. Шмуэль Хакохен… он мог убедить кого угодно. Его слова были просты, Готтесман, но ты их помнил. Никто не принесет тебе страну на серебряном блюдечке. Ты заплатишь за нее своей кровью. Раввины, правительства и красивые идеи не помогут завоевать эти земли. Поможет оружие. Если у тебя будут винтовки, ты обретешь Израиль.
        В один прекрасный день, когда Готтесман лежал в своем укрытии, Натаниель влетел в комнату и объяснил:
        - Тебе надо перебираться отсюда. Моя дочь возвращается домой из университета!
        И тут на пороге появилась Илана. С того дня, когда он увидел ее в Иерусалиме, девушка похудела, улыбка стала еще обаятельнее, но она стала куда серьезнее, полностью отдавшись идее еврейского государства. Увидев, как Готтесман укладывается, она сказала: «Не уходи», и потом, вспоминая их первую встречу, он припомнил, какое напряжение чувствовалось и в ее словах, и во внешности. Она стояла, приподнявшись на носки и не касаясь пятками пола. У нее был упрямый подбородок, как у ее неистового деда на фотографии, а глаза, каких Готтесман никогда не видел у других девушек, были полны внимания. Кроме того, он помнил ее крепкие круглые коленки, которые высовывались из-под очень короткой юбки, помнил, как приятно было ласкать их в его комнате и чувствовать, как эта девушка, которая не боялась ничего на свете и принимала любой вызов, подрагивая, прижимается к нему.
        И теперь он весело хмыкнул, слушая, как она громыхает на кухне. Приготовление ужина подходило к концу. Готовила она ужасно и считала себя типичной израильтянкой. Она обожгла большой палец, мясо у нее подгорело, и она грохнула еду на стол, наверно, точно так же, как ее предшественницы, жившие в этих же местах четыре тысячи лет назад, ставили ее на деревянные столы в шатрах, когда их мужчины, гоня овец, возвращались с пастбищ. Она была великолепной личностью, эта его Илана, непреклонной в своей решимости, но как отчаянно ее муж хотел держаться подальше от войны, которая неумолимо захлестывала его… как он мечтал остаться с женой в виноградниках.
        Тем не менее, мечтая об этом, Готтесман должен был признать, что даже гуманные законы Мозеса Раббану не дают ему права уклониться от этой войны. Пусть у него был новый дом и новый виноградник, но жены у него на самом деле не было. Они с Иланой не были женаты. Однажды в своей решительной манере она просто перебралась к нему и объявила поселению: «Мы с Готтесманом будем жить вместе». Он ожидал, что ее отец запротестует, но суровый Натаниель привел двух свидетелей, в присутствии которых любовники повторили древнюю формулу: «И вот, отныне ты по законам Израиля посвящен мне», после чего Натаниель прогудел: «Вы женаты. И чтобы у вас была куча детей». Несколько заботливых соседей предложили, что, может быть, Готтесман и его девушка хотят с помощью раввина из Тиберии подтвердить свой брак, но Илана презрительно фыркнула: «Обойдемся без раввинов и этих штучек Микки Мауса».
        Фраза удивила Готтесмана своим несоответствием обстановке, и он спросил Илану: «Что это за выражение - «штучки Микки Мауса»?» Она объяснила: «Когда ты идешь в кино и смотришь мультик, его герой вечно попадает в разные неприятности, но в конце, когда должно случиться что-то ужасное, откуда ни возьмись, появляется Микки Маус и спасает мир. Готтесман, так не бывает. И уж конечно, так не бывает в Израиле, - Илана всегда говорила так, словно ее новая родина уже существует, - потому что тут никто не будет появляться невесть откуда. Ни Бог, ни Моисей, ни какой-то раввин. Так что пусть эти штучки Микки Мауса они оставят себе. Придет день, когда с этих холмов спустятся пятнадцать тысяч арабов, и нам лучше быть в готовности. - Ее глаза блеснули, и она повторила: - Нам лучше быть в готовности. Без Микки Мауса. Без раввина, который будет заламывать руки и стенать: «Израиль пал. Израиль настигла кара». Вспомнив эту вспышку, Готтесман посмотрел на свой блокнот и улыбнулся.
        За его спиной хлопнула дверь. Раздался звук шагов, звон подноса, опущенного на стол, скрип стульев, которые по каменному полу подтаскивали к столу.
        - Еда готова! - крикнул хрипловатый голос. В доме Готтесмана был готов ужин.
        Илане Хакохен был двадцать один год. Она не была ни высокой, ни полноватой. Ее крупные белые зубы блестели, как всегда, и обычно у нее был лукавый, насмешливый вид. Она любила ощущение надежности, всецело полагалась на мужчину, с которым жила, и гордилась своим новым домом. Грубоватыми, но все же заботливыми руками она расставила на столе глиняную посуду и щедро налила супа в тарелку мужа. Еда представляла собой мешанину из мяса и овощей, и Готтесман давно мечтал об обеде в английском ресторане.
        - Съедай все, - сказала она. - Для Тедди Райха я оставила. - Затем вдруг перегнулась через стол и поцеловала своего высокого, с серьезно сдвинутыми бровями мужа.
        - Ты беспокоишься из-за Цфата? - спросила она.
        - На каждого еврея в Цфате приходится 11,1 араба, - мрачно сказал он.
        - Если они настоящие евреи, - заметила она.
        - И арабы занимают все господствующие позиции.
        - Как всегда.
        - Честно говоря, их силы превосходят наши в сорок раз.
        Илана пережевывала пищу маленькими порциями, чуть заметно шевеля челюстью, и сейчас она как-то странно задумалась; она закусила тонкую верхнюю губу, и вокруг глаз появились морщинки. Она думала об этом соотношении, сорок к одному, и как уязвимо положение Цфата, столь важного для евреев.
        - Сдается мне, - медленно сказала она, - что Тедди Райх собирается сегодня ночью ввести в город свой Пальмах.
        Исидор Готтесман заметно напрягся. Он перестал жевать и приковался взглядом к белым доскам стола. Илана считала, что пользоваться скатертями во время войны просто смешно, и не собиралась стирать их, когда у нее было полно других дел. Муж продолжал молчать, и она тихо сказала:
        - Если Тедди Райх решит послать своих людей в город, мы с тобой тоже пойдем.
        - Думаю, придется, - согласился муж, и они продолжили ужин.
        Илана Хакохен отлично знала Цфат. Дедушка был убит бедуинами задолго до ее рождения, и она не знала его, но она помнила те счастливые дни, когда отец, посадив ее перед собой в седло, поднимался по крутой горной тропе в Цфат, откуда перед ними открывался вид на море Галилейское и на Тиберию. Среди руин старой крепости крестоносцев отец рассказывал, как отсюда евреи видели внизу большой римский город Тиберию, как на озере стоял большой флот и как в позднейшее время в Тиберии собиралась группа слепых фанатиков и писала Талмуд, «который заковал весь мир в свои цепи». Он рассказывал, как несколько столетий спустя, примерно в 900 году нового времени, в Тиберии собиралось сообщество более талантливых раввинов, «которые и составили единственный честный текст Библии, так что Тиберия так же важна для христиан, как и для евреев». Но он был убежден, что единственным раввином в этих местах, достойным любви, был ребе Заки Мученик. «Он был великий и благородный человек, - сказал отец, - и все могли ему доверять». Из современных раввинов он не знал никого, кроме ребе Кука, о ком можно было бы сказать такие
слова. «Всегда помни, - сказал он дочери, - что в этой стране у нас лучшие раввины, которых можно купить за деньги». Они представляли собой грязную неряшливую компанию, и старый Шмуэль Хакохен заявил, что никто из них не ступит на землю Кфар-Керема.
        Это отнюдь не значит, что Илана выросла, не имея представления о религии. В доме отца чтение Торы было равносильно чтению Шекспира в доме интеллигентной английской семьи или Гете в немецкой среде - если не считать, что из-за древности и исторической мощи воздействия их великий литературный шедевр был для евреев поселения большим, чем Шекспир для англичан, Гете для немцев или Толстой для русских. В детстве Иланы редко случался день, когда она не слышала какие-то дискуссии на библейские темы, которые касались исторических корней ее народа. Она знала, что Кфар-Керем стоит там, где когда-то правили хананеи и куда во время своего победного возвращения из Египта евреи пришли через горные долины на западе и хлынули на север. Порой ей казалось, что вереницы их продолжают идти по гребням гор за Тиберией. Для Иланы решение Бога разделить Ханаан между двенадцатью коленами, которое состоялось примерно три тысячи лет назад, было столь же реально, как и решение Организации Объединенных Наций о разделе страны, которое прозвучало всего несколько недель назад: Кфар-Керем стоял как раз на пересечении тех мест, что
были выделены коленам Нафтали, Иссахара и Манасеи, и именно с этих земель жителей Израиля угоняли в неволю. Гора Табор продолжала стоять на севере неизменным маяком, и море Галилейское оставалось точно таким же, как его описал Исайя. Для поколения Иланы Библия была полна реальностей. В отцовском винограднике она находила монеты, отчеканенные во времена Маккавеев, и помнила тот день, когда отец, взяв ее посмотреть недавние раскопки в Бет-Шаане, показал на давно знакомые места в Изреельской долине.
        - Ну почему он так сделал? - возмутился отец.
        - Что сделал? - спросила Илана.
        - Привел сюда свои войска из Гильбоа, а враг стоял лагерем в Шунеме. - И объяснил, что этот человек сделал крупную ошибку потому, что вел себя как дурак.
        - Кто это был такой? - снова спросила она.
        - Царь Саул, - ответил отец.
        Для евреев Кфар-Керема Саул был исторической личностью, а не какой-то туманной фигурой религиозной хроники - так же как Гидеон, Давид и Соломон.
        Как и большинство ее друзей и подруг, родители которых были или нерелигиозными, или активно не принимали религию, Илана Хакохен носила не библейское имя. Оно обозначало «дерево» и говорило об этой древней земле. Другие девочки тоже носили имена, пришедшие из глубин истории, такие, как Авива (весна), или Айелет (лань), или Тальма (пахота). Мальчиков называли Дов (медведь), или Ария (лев), или Даган (злак). Илана решила, что, когда у них с Готтесманом появятся дети, среди них не будет ни Сары, ни Рашель, ни Абрама, ни Менделя; она не хотела иметь дело ни со старыми библейскими именами, ни с теми, что пришли из Восточной Европы. Строго говоря, для нее единственным поводом для разочарования был тот факт, что муж продолжал носить немецкое имя Исидор, которое, с ее точки зрения, никак не соответствовало современному еврейскому государству.
        Трудно сказать, были ли Илана и ее отец религиозными или нет. С одной стороны, они любили Библию, как литературу своего народа. С другой стороны, они презирали то, что из нее сделали раввины. «Тюрьма! - возмущался Натаниель Хакохен. - И эти раввины-талмудисты, что трудились тут в Тиберии, были хуже всех. В свои уродливые маленькие категории они загнали весь мир, который по замыслу Бога должен был быть свободным. - С той же неприязнью он относился к трудам раввинов и более позднего времени, которые жили в Цфате: - Живя в изгнании в Испании и Германии, они нахватались бредовых идей и, прибыв сюда, стали силой запихивать их нам в глотки». Другие обитатели Кфар-Керема пошли еще дальше, чем Натаниель Хакохен, в своем отвращении к раввинистическому иудаизму. Они были готовы отбросить и Бога и Моисея.
        Илана знала труды более поздних мыслителей и считала их доводы довольно убедительными. «Мы евреи, - доказывали они, - и наша единственная задача - отвоевать Палестину. И когда мы это сделаем, нам не понадобится куча раввинов из Польши и России, которые будут объяснять, как тут управляться!» Женщины были особенно непримиримы в своем неприятии, и именно от одной из них, студентки университета, которая какое-то время жила и училась в Америке, Илана и усвоила фразу, которая, по ее мнению, лучше всего подводила итог всем религиозным проблемам: «эти штучки Микки Мауса».
        Среди друзей Иланы получил распространение странный культ, который можно было объяснить лишь сочетанием глубокой любви к Библии и столь же глубокого недоверия к общепринятой религиозности, свойственной евреям Галилеи. Многие девушки откровенно отказывались заключать браки в соответствии с устоявшимися требованиями раввината. «Чтобы я принимала ритуальную баню? - возмущалась Илана. - Да я лучше прыгну в котел, где вода стоит десять дней, чем голой буду заниматься этими штучками Микки Мауса!» Каждая ее подружка, найдя мужчину, с которым она хотела бы жить, быстро беременела и становилась прекрасной матерью и великолепной главой семьи. Они также отказывались пользоваться косметикой - пусть ее употребляют бесцельно живущие женщины в таких развращенных странах, как Франция и Аргентина. Это становилось актом веры - не брить подмышки, избегать косметики, носить очень короткие юбки, коротко стричь волосы и усиленно изучать устройство пулемета - на тот случай, если понадобится заменить мужчин. Кроме того, эти девушки говорили только на иврите, которым пользовались с необыкновенной легкостью. Идиш
считался неприятной памятью о восточноевропейских гетто; такое же отношение было и к ладино. Те же, чьи родители не знали иврита, говорили со своими стариками на их родном языке, на русском или на польском, но идишу тут места не было. «Это смешная примета раболепства, - возмущалась Илана, - и неевреи правы, что смеются над ним».
        Они представляли собой прекрасную, крепко сбитую группу решительной молодежи и если даже отвергали формальную религию, то нашли себе равноценную замену: они были преданы идее создания еврейского государства. Оно будет именоваться Израиль и построено на идеях социальной справедливости. В Кфар-Кереме не было коммунистов, и на самом деле тут хватало тех, кто предпочитал капитализм, который всегда давал человеку шанс разбогатеть, но большинство придерживалось взглядов Иланы: «Наш дом на самом деле нам не принадлежит. Это собственность поселения, и, если мы куда-то уедем, дом перейдет другой семье, такой же, как наша, и это будет только справедливо. Я работаю в винограднике и считаю его своим, но на самом деле и он принадлежит поселению, и, если я уеду, другие руки будут заботиться о лозах. Самое главное, что эта земля продолжает жить».
        Вот в этом и заключалась мистическая убежденность этой группы: земля будет жить. «Евреи обитают в этих местах четыре тысячи лет, - часто говорила Илана, - и я горжусь быть частью этой цепи. Когда меня не станет, другие евреи будут жить на нашей земле еще четыре тысячи лет. И это самое главное».
        Она часто вспоминала уроки своего дедушки, который остался жить в Кфар-Кереме на страницах маленькой книжки, вышедшей в свет после его гибели. В ней он рассказывал об огромных трудностях, с которыми приобретал землю, и о ее важности для евреев, которые впервые осознали, что она принадлежит им:
        «Я встречал их, когда они преодолели путь из Акки. Арабы столпились у ворот Тиберии, глазея, как они медленно и с трудом втягиваются в них, и они смеялись, потому что все приезжие были тощими и изможденными, а многие из мужчин сутулыми от долгого корпения над книгами в бердичевской иешиве. Мало кто даже из евреев Тиберии считал, что приезжие смогут выжить на этой земле. Один год ее терзала засуха, другой - наводнение, и постоянно - налеты бедуинов. Но я поклялся, что евреи Кфар-Керема - так я назвал новое поселение - поднимут эту землю. И с этой целью я постоянно возил их смотреть, как арабы возделывают угодья, заставлял вспоминать, к каким приемам на своих полях прибегают русские; недели и месяцы я ни разу не слышал слова «Талмуд», а вот слово «земля» было у нас на устах, стоило нам только проснуться».
        Илана рассказывала мужу:
        - Как только стало ясно, что у дедушки дела пошли на лад, в поселении попытались обосноваться многие религиозные евреи, но, когда они убедились, что Шмуэль решительно настроен сделать из Кфар-Керема ферму, а не сельскую синагогу, они, полные отвращения, оставили ее и поднялись в Цфат. Дедушка никогда не позволял, чтобы в Кфар-Кереме появилась синагога, тут не было торговцев, и Кфар-Керем стал первым новым поселением, в котором говорили на иврите. Шмуэль так и не овладел этим языком… как мне рассказывали старики, он говорил на нем, как ребенок. Но незадолго до смерти он провел на иврите собрание поселения. Мой собственный отец не позволял мне говорить на идише, и теперь я ему за это только благодарна. Конечно, у меня есть определенный набор слов, и я понимаю идиш, но стесняюсь говорить на нем.
        Целью и смыслом существования была земля, земля Ханаана и Израиля, древние поля, врученные Богом Нафтали, и Иссахару, и Манасее. Как-то, когда Илана вместе с мужем ехала на армейском грузовике в Акру, она увидела некогда просторные сельские угодья, ныне уничтоженные малярийными болотами. Она разразилась слезами:
        - Это преступление по отношению к земле. Вот что произошло, когда Эрец Израиль попал в чужие руки. Мы, евреи, должны спасти все эти земли, и через три года мы вернем им плодородие. Мы должны драться за них, идти шаг за шагом, и мы победим, потому что я не верю, будто Бог хотел…
        - Ты смущаешь меня, когда говоришь о Боге, - прервал ее Готтесман.
        - Почему?
        - Вчера ты очень убедительно разносила религию. Сегодня ты говоришь так, словно Бог готов дать тебе эти болота.
        - Неужели ты не веришь, что Бог избрал нас, дабы возделывать эту землю?
        - Нет, - ответил Готтесман.
        - А я верю, - фыркнула Илана, и ее муж решил оставить эту тему. Тем не менее для него было очевидно, что для Иланы и Бог, и земля слиты воедино и она не видит между ними разницы. Управляя грузовиком, он думал: «Должно быть, люди верили в это пять тысяч лет назад, когда только начался долгий переход к единобожию - «Бог - это земля и, значит, мы должны поклоняться этим холмам», - но почти сразу они выяснили, что между Богом и Его землей должны быть какие-то посредники. Поэтому они и изобрели священников, те привели к раввинам, а уж раввины - ко всему тому, что Илана так ненавидит».
        И теперь в своем новом доме, ожидая появления Тедди Райха и решения по Цфату, Готтесман признался Илане, что, по крайней мере, частично согласен с ее образом мышления. Доедая остатки ужина - среди местных жен отсутствие десерта было предметом гордости, - он признал:
        - За последние несколько дней я пришел к выводу, что ты права. Первым делом земля, а потом, когда получим ее, сможем побеспокоиться и о других проблемах.
        - Как ты правильно говоришь! - возбужденно воскликнула она, сдвигая тарелки в сторону. Поставив локти на стол, она наклонилась вперед, и тревожные морщинки вокруг ее глаз исчезли. - Когда мы будем владеть этой землей, Готтесман… - Как и многие другие сабры, она всегда обращалась к мужу по фамилии, но в данном случае ею руководила и неприязнь к его имени.
        - У меня чувство, - продолжил он, - что следующие шесть недель и решат, получим ли мы эту землю или нет.
        - Получим ли! - вскричала она. - Готтесман, иначе и быть не может! Или ты боишься, что у нас не получится?
        - Я солдат, - объяснил он. - И я знаю, что это значит… для такого города, как Цфат… сорок с одной стороны на одного с другой…
        - Но мы должны, - тихо сказала она. Илана возбужденно вскочила из-за стола и стала ходить по комнате, крепкая красивая девушка, преисполненная взрывной силы. Она была невысока ростом, и казалось, что ее напряжение подпитывается духом тех полей, которые завоевал и защищал ее дед.
        - Бог Моисея! - прошептала она. - Позволь нам вернуть нашу землю.
        И тут в дом ворвался Тедди Райх, и все разом изменилось. Он был молодым выходцем из Германии двадцати четырех лет от роду и успел потерять руку. У него не было ни капли жира и ни тени иллюзий. Он двигался словно под высоким напряжением, стремительно и резко, как бы подгоняемый какой-то неиссякаемой внутренней силой. У него были внимательные холодные глаза, раздвоенный подбородок и короткий черный ежик волос. Он был лишь чуть выше Иланы и, соответственно, куда ниже Готтесмана, и у него были едва ли не самые лучшие мозги в Галилее. Его сопровождали четверо человек, весьма смахивавших на него самого, крутые немецкие евреи, и пятый, который, казалось, был тут явно не к месту. Этот молодой парень, с лица которого не сходила улыбка, был толстоват, с мягким округлым лицом и покатыми плечами. Его звали Ниссим Багдади, и фамилия говорила о его происхождении - среди всех восьми человек в комнате он был единственным евреем-сефардом.
        - Расскажи, что в Цфате? - потребовал Райх. Рывком пододвинув стул, он сел, схватил карандаш и приготовился слушать.
        - Я был в нем два дня назад, - начал Готтесман.
        - Какие трудности?
        - Обстрелян на пути туда и обратно.
        - В сельской местности?
        - Нет. В городе.
        - Чего и следовало ожидать, - вскинулся Райх. У Иланы перехватило дыхание. Готтесман не рассказывал, что попал под огонь арабов. Он вообще редко говорил о своем военном опыте. Райх заметил, как у нее перехватило дыхание, и посмотрел на Илану. - Как это место выглядит? - фыркнул он.
        Готтесман взял одну из глубоких мисок Иланы и вверх дном поставил ее на стол.
        - Вот так, - на плохом иврите объяснил он. - Эта плоская площадка на самом верху - развалины замка крестоносцев. Их удерживают арабы. Отсюда они все держат под контролем. Теперь представьте, что стороны разрезаны на шесть ломтей - как пирог. Пять у арабов. Мы владеем лишь одним… вот этим, самым маленьким. В верхнем углу нашего сегмента - массивный каменный дом, который англичане передали арабам, а вот тут - полицейский участок, и мы опасаемся, что англичане и его передадут им.
        Восемь евреев мрачно изучали невообразимую ситуацию: их силам принадлежит только один участок склона, да и над ним господствуют развалины крестоносцев, каменный дом и полицейский участок.
        Готтесман поставил за миской высокую книгу. Прижав ее верхний обрез кулаком, он сказал:
        - А сзади, господствуя над всем и вся, стоит огромная новая крепость, построенная британцами. И арабы уже занимают ее.
        Нетерпеливым движением руки Райх сдвинул всю эту конструкцию в сторону. И книга и миска полетели через стол. И неприступная крепость, и каменный дом, и бетонный полицейский участок исчезли.
        - Сколько у нас людей? - рявкнул он.
        - Подсчитано точно - 1214 евреев. Против примерно 13 400 арабов. То есть на десять наших - 111 врагов.
        - Стандарт, - хмыкнул Райх. - Эти евреи будут драться?
        - Двести шестьдесят могли бы… если мы обеспечим их оружием.
        - Сколько у нас стволов?
        - Сто сорок.
        - Лучше, чем я думал! - вскричал Райх. - Аллон говорит, что Цфат должен быть взят. Мы введем в него взвод, который скрывается к северу от города.
        - Справится ли взвод?
        - Запросто, - сказал Райх, не отрываясь от своих корявых заметок. - Цфат должен быть взят. На это мы можем выделить один взвод. - Наступило молчание, после которого он добавил: - Готтесман, если ты сейчас двинешься, сможешь ли до рассвета выйти к этому взводу?
        - Луны нет. Если поднажмем, справимся.
        - Так двигайся, - приказал Райх, продолжая делать записи. - Скажи им, что завтра к вечеру они должны прорваться в Цфат.
        - Очень хорошо, - последовал ответ на немецком. Если у него и была какая-то эмоциональная реакция на это предельно трудное задание, она ничем не дала о себе знать.
        - Кто-то из моих ребят тебе нужен? - спросил Райх.
        - Я возьму Илану, - ответил Готтесман. Он присмотрелся к четырем крепким ашкенази и решил, что они ему не пригодятся. - И проводника. Багдади.
        Никто в комнате не проронил ни слова. Илана, стоящая у стола, не шелохнулась.
        Райх оторвался от своих записей, повернувшись, посмотрел на Илану с Багдади и кивнул, после чего поднялся, пнул ногой дверь в спальню где повалился на неубранную постель и сказал:
        - Пока вас не будет, мы здесь организуем штаб-квартиру. - И не успели Готтесман с женой выйти из дому, как он уже спал.
        Для членов Пальмаха было привычным делом, отправляясь на военную операцию, тащить с собой груз в сорок килограммов, но, учитывая те сложности, с которыми они могут столкнуться на пути в Цфат, Готтесман взял для себя и Багдади груз всего в тридцать килограммов, шестьдесят шесть фунтов, а Илана вызвалась нести сорок четыре фунта. В нормальных условиях путь от Кфар-Керема до Цфата хорошо подготовленные евреи Пальмаха (аббревиатура названия Плугат Махатц, «ударная сила»; эти штурмовые батальоны были организованы в 1941 году для сопротивления угрожавшему немецкому вторжению) преодолевали без больших трудов, поскольку расстояние составляло всего двадцать две мили, дороги были удобные и подъемы не изматывающие; но этой ночью трое бойцов не могли пользоваться дорогами, потому что их патрулировали вооруженные арабы, и они уже убили нескольких евреев, которые ночью выходили с заданиями. По плану Готтесмана они должны были двинуться на запад от Кфар-Керема, затем повернуть на север и выйти с востока к Рогам Хаттина, пересечь равнину к западу от озера и наконец проникнуть в горы, на которых и стоял Цфат.
Шансов на успех было не так уж много, поскольку предстояло пересечь четыре главные дороги. Окружавшая их сельская местность была пересеченной, но надо было уложиться до половины пятого, когда занимался рассвет. Если путников заприметят после восхода солнца, то арабские часовые перещелкают их одного за другим - такая судьба постигла тридцать пять евреев, застигнутых днем в Хевроне.
        Но Готтесман не случайно выбрал третьим спутником Багдади. Толстоватый выходец из Ирака был не только искусным разведчиком и неустрашимым бойцом. Он прекрасно знал этот район и с чисто звериным чутьем определял те места, где враг может организовать засаду. Пустившись легкой рысцой, он без остановки повел свою команду прочь от моря Галилейского. Илана, которая тащила ружье и немалый груз боеприпасов, без труда держалась рядом с мужчинами. И когда Готтесман, оборачиваясь, посматривал на нее и видел, как она, вскинув голову и плотно сжимая губы, держит темп, его охватывала любовь к этой необыкновенной девушке, которой в нормальных условиях было бы самое время учиться в университете.
        Багдади ловко перевел своих спутников через первые две из главных дорог, что вели в Тиберию с запада, после чего их ждал крутой подъем на Рога Хаттина, и, когда неутомимая троица достигла древнего поля битвы крестоносцев, под ними внизу открылась спящая Тиберия, в которой евреи пытались понять, что принесут им следующие несколько дней. Когда Готтесман сказал об этом, Илана прошептала: «Пусть Бог даст им победу», но ее муж уже забыл о Тиберии и на ходу размышлял о той исторической битве у Хаттина, которая в огромной мере решила историческую судьбу этой части света. Достаточно нации сделать один неверный шаг, и она может исчезнуть, думал он. Не является ли такой ошибкой их попытка прорваться в Цфат? Багдади, которого история явно не интересовала, прибавил шагу. Они направились на север, и древнее поле сражения осталось позади.
        - Замри! - шепнул Багдади, и трое евреев застыли как вкопанные.
        По третьей из главных дорог неторопливо двигался английский патрульный броневик, прожектор которого бесцельно шарил по полям. Багдади заставил всех лечь плашмя, и Готтесман понял, как он рад этому вынужденному отдыху. Когда луч, не зацепив их, прошел над головами, он заметил, что Илана, закрыв глаза, глубоко дышит, но, едва броневик проехал, Багдади шепнул: «Мы опаздываем». Когда они поднялись, Готтесман не мог не улыбнуться, заметив, как жена машинально стряхнула песок с рубашки и короткой юбки цвета хаки.
        Они снова пустились рысцой. Теперь перед ними лежало ровное чистое пространство, которое вело к холмам, уводя на запад от главной дороги Тиберия - Цфат, что тянулась вдоль озера. Уже минула полночь, и, не позволяя замедлять шага, Багдади наверстал часть потерянного времени, так что, когда они достигли крутых горных склонов, на которых притулился Цфат, они поняли, что, по крайней мере, у них есть шанс выйти к деревне Пальмаха до восхода солнца. Но теперь двигаться стало куда тяжелее, потому что Цфат лежал на три с половиной тысячи футов выше Кфар-Керема, и им приходилось прокладывать путь через каменные россыпи, хотя рядом тянулась дорога. Но никто не возражал, потому что все чувствовали - солнце пока спит, но вот-вот ударит им в спины. Оно не должно застать их в какой-то промоине.
        Теперь они были в самом сердце местности, населенной арабами. Со всех сторон тянулись их деревушки, и вот тут-то Багдади проявил все свое искусство, ведя команду в отдалении от всех мест, где могли сидеть в засадах арабские снайперы. Остановившись, он прошептал: «Отсюда и до последней дороги придется нелегко. Еще труднее будет пересечь ее. Теперь нас ждет очень крутой подъем. Что делать, если мы наткнемся на арабов?»
        - Не стрелять, - предупредил Готтесман. - Ни в коем случае не стрелять. - Он отдал приказ больше для Багдади, чем для Иланы, поскольку знал, что в напряженных ситуациях она ведет себя исключительно спокойно.
        - Не стрелять, - повторила Илана, понимая, что беспокоит ее мужа.
        - Не стрелять, - пообещал Багдади, направляясь к дороге, которая вилась по склону головокружительным серпантином. Их ждал мучительно трудный подъем.
        Они миновали одну арабскую деревушку, потом другую. Их провожало только ленивое побрехивание собак в ночи. Перед ними открылась дорога, но пока они держались в отдалении от нее, потому что полотно ее выглядело каким-то странно зловещим, словно там их могли подстерегать снайперы. Пока они скрывались в темноте, они видели зрелище, которое вызывало и радость и опасение. Над их головами, так близко, что казалось, его можно коснуться рукой, лежал Цфат, блистая в ночном воздухе огнями арабского квартала. Всем им больше, чем чего-либо, хотелось подняться прямо в ждущий город, конечную цель их пути, но все они знали, что им еще несколько часов придется ползком и украдкой прокладывать себе путь, пересекать опасные тропы, чтобы бесшумно пробраться в безопасные горы к северу от города, где ждет Пальмах. Это было столь же трудно, как уйти от ярко освещенных дверей дансинга, когда ты так молод.
        - Двинулись! - шепнул Багдади. Они стремительным броском пересекли открытую дорогу и исчезли в коричневых холмах на северной стороне, где Багдади заставил свою команду подниматься бегом по крутому склону, который в конечном итоге и должен был привести их к холмам за Цфатом.
        Уже было три утра. Они восьмой час были в движении, и Илана была на пределе сил, но она сделала маленький глоток из фляжки Багдади и перевесила ружье на другое плечо…
        - Давай я понесу его, - предложил Готтесман, но Илана яростно оттолкнула его и, наклонившись, продолжила карабкаться по склону.
        - Держитесь плотнее, - предупредил Багдади. - Вокруг сплошь арабские деревни.
        Через час, ближе к четырем, он взял убийственный темп. Даже Готтесману было трудно тянуться за неутомимым иракцем, но падение могло бы плохо кончиться, и они нажимали изо всех сил, потому что за спиной зарделись первые проблески рассвета.
        Теперь все зависело от решений Багдади. Где-то впереди лежала деревня, которую удерживал Пальмах, но путь к ней преграждали другие, где их ждали арабы, и, чтобы не наткнуться на их часовых, в этих чужих местах надо было исключительно точно прокладывать путь. К тому же надо было не нарваться на случайный выстрел разведчика Пальмаха. Для этого требовалось исключительное мастерство. Багдади двигался медленно, проверяя каждый свой шаг, пока Готтесман, нервы которого были на пределе, не фыркнул:
        - Господи, человече! Двигайся!
        Мягко, словно упрекая ребенка, Багдади сказал:
        - Вот сейчас мы не можем себе позволить ошибиться. - И как умный лис, который идет по запаху, он выбрал единственную тропу, что и должна была провести их меж застывших в ожидании деревень.
        Но едва только они оказались в центре арабских владений, настал тот ужасный момент, когда солнце, окончательно проснувшись, выглянуло из-за горизонта. Было двадцать минут пятого, и вот-вот должен был начаться рассвет. Троих еврейских бойцов охватил ужас, потому что каждый из них видел очертания своих спутников… видел слишком четко. Илана, которая хотела лишь свалиться на месте и передохнуть, со страхом увидела, как из тающей темноты выступает лицо ее мужа; то было лицо человека, который довел себя до предела изнеможения и остановился. Он не мог больше сделать ни шага.
        - Мы должны идти, - потребовал Багдади.
        Готтесман был не в силах сдвинуться с места. Ноги ему не подчинялись, и он решил остаться там, где и был, - на виду у арабских деревень.
        - У нас всего пятнадцать минут! - взмолился Багдади.
        Готтесман не отреагировал. Он увидел углубление среди скал и заполз в него. От лучей восходящего солнца вокруг падали густые тени.
        - Подними его, - попросил Илану Багдади. Перебарывая смертельную усталость, она подошла к Готтесману и потянула его за руку, но безуспешно.
        Теперь судьба их вылазки была в руках только Багдади. Эмоционально он был плохо подготовлен для такой задачи, потому что всю жизнь подчинялся приказам и указаниям, которые отдавали евреи-ашкенази. Двухлетним мальчиком, одним из отпрысков многодетной семьи выходцев из Ирака, живших в Хевроне, он видел разгул массовой резни 1929 года, когда арабы, захватив город, с неописуемой яростью убивали всех евреев. В комнате, где он прятался под кроватью, семерым членам его семьи перерезали горло и изуродовали трупы, и, хотя, к счастью, из памяти ребенка изгладились подробности этого зрелища, он смутно вспоминал лужи крови, через которые он полз, когда крики стихли и евреи-ашкенази пришли им на помощь.
        Он вырос сиротой в Тель-Авиве, где превосходство ашкенази не подвергалось сомнению, и ребята постарше, которые избивали его на городской свалке, тоже принадлежали к ним. Когда он искал работу, то убеждался, что все места уже достались ашкенази, так же как и несколько вакансий в школах. В Пальмахе он получал приказы только от офицеров-ашкенази. Но теперь, когда за спиной стояла неминуемая гибель, ответственность за будущую судьбу этой части Израиля легла на него.
        Поняв, что Готтесман готов пойти на самоубийство, Багдади отшвырнул Илану и нанес растянувшемуся на земле немецкому еврею две оглушительные пощечины.
        - Ты побежишь! - сказал он. Одним рывком сильной руки он поставил Готтесмана на ноги и дал ему пинка, который заставил Готтесмана, спотыкаясь, зигзагами пересекать те полмили, что отделяли их от деревни Пальмаха. - За мной! - рявкнул Багдади, повернувшись к Илане, и, меняя направление, рывками преодолел последний кусок арабской территории.
        Иррациональное поведение Готтесмана стоило им нескольких драгоценных минут, и теперь они были полностью видны в лучах рассвета. Откуда-то из холмов донесся звук выстрела, который испугал Илану, но пробудил от забытья ее мужа, прояснившийся взгляд которого увидел впереди клубы пыли от пуль, которые летели в бегущих евреев. Может, они промахнутся, подумал он. Он сейчас не осознавал, что именно его полуобморочное состояние поставило команду в такое опасное положение. Пуля с возмущенным свистом пролетела мимо его головы и срикошетировала о камни. Он с трудом дышал и еле передвигал ноги. Должно быть, для Иланы это сущий ад. Он посмотрел вслед бегущей, и то, что он увидел, тут же вернуло его к реальности. Илана, полная решимости добраться до деревни, бежала изо всех сил - но по прямой. Стрелок взял ее в вилку, и через несколько шагов поразит ее.
        В эту страшную секунду Готтесман вспомнил человека по фамилии Пинскер, которого знал по подпольной работе в Германии. Уверенный и спокойный, он был невысок ростом, и целью всей его жизни была борьба с нацистами.
        - На бегу ты будешь представлять себя кроликом, - инструктировал он своих людей. - Всю оставшуюся жизнь ты должен считать себя кроликом и бежать так, словно знаешь - кто-то уже взял тебя на мушку. Не думай, куда тебе прыгать, влево или вправо, главное - сбить с толку стрелка. Готтесман! - рявкал он. - Ты кролик!
        - Nieder! - заорал Готтесман, но, к его ужасу, Илана продолжала бежать по прямой. Пуля врезалась в землю у ее левой пятки. Ему стало плохо, и тут только он понял, что невольно отдал команду по-немецки вместо английской «Прячься!». Он запаниковал. Нужно крикнуть на иврите: «Artza!» Но прежде чем он смог подать голос, Багдади оглянулся, мгновенно оценил ситуацию и взмахом руки показал Илане, что она должна делать. Едва только увидев его команду, она бросилась на землю, трижды перекатилась и, вскочив, бросилась бежать в другом направлении. Очередная пуля попала именно в то место, где она только что находилась. Трое евреев, сорвавшись с места и пригибаясь, оторвались от арабов и оказались на окраине деревушки, занятой Пальмахом.
        Теперь настала очередь Багдади действовать предельно внимательно, потому что в неверных лучах рассвета любой боец Пальмаха мог открыть огонь по всему, что движется. На бегу Багдади развернул маленький белый флаг с вышитой синей звездой Давида и заорал изо всех сил: «Пальмах! Пальмах!»
        Сообразительный часовой в деревне тут же оценил положение дел и очередью снес арабов с хребта. Врага удалось отбросить, и трое посланцев из Кфар-Керема преодолели последние сто ярдов, не опасаясь арабских пуль.
        Когда они, задыхаясь, добрались до импровизированной штаб-квартиры, солнце уже поднялось и на землю падали четкие тени. Готтесман положил руку на влажное от пота плечо Багдади.
        - Да, ты знаешь эти места, - сказал он. Прежде чем Готтесман кончил докладывать командиру Пальмаха, Илана нашла место на полу, легла и свернулась, как котенок. После часового разговора они с Багдади подняли ее и отнесли на настоящую постель. Она не проснулась и спала весь день.
        Когда вторник, 13 апреля, подходил к концу и сгустились сумерки, ребята Пальмаха разбудили Илану и ее двух хорошо отдохнувших спутников. В этом маленьком поселении стояла атмосфера уверенности. Приказ Тедди Райха двинуться вперед, проникнуть в Цфат и соединиться с силами местной обороны был дотошно осмыслен, все трудности оценены, и возбуждение и страх уступили место деловитости. Теперь все знали, что взвод из тридцати трех ребят и девушек к полуночи должен по-пластунски преодолеть три мили и, минуя арабские патрули, попытаться проникнуть в город. Если в ходе этой попытки завяжется бой, то Пальмах ответит огнем, продолжая двигаться вперед.
        Отряд возглавил Меммем Бар-Эль, сильный жилистый парень. Он носил бороду, гордясь и ею, и своим происхождением сабры, и тем, что говорил только на иврите. Он был рыж и голубоглаз и, как настоящий боец, умел контролировать свои инстинкты. Свое прозвище он получил от ивритского названия командира взвода и идеально соответствовал этим обязанностям. Его приказы были четкими и понятными; в любых ситуациях он неизменно был во главе своего отряда. В мирной жизни Бар-Эль, небрежно жующий зубочистку, был бы записным сердцеедом; но теперь он был закаленным в боях командиром. Двадцати лет от роду.
        Его сопровождала симпатичная семнадцатилетняя девочка с темными глазами и чистой детской кожей. При всем уважении к ней, она и лицом и телом больше походила на ребенка, чем на молодую женщину. Илане она доставала лишь до плеча, но на французский манер взбивала волосы надо лбом, чтобы казаться выше. Она не расставалась с солдатским головным убором, который всегда сбивала на затылок, чтобы торчащий кверху козырек прибавлял ей роста. Одевалась она отнюдь не как Илана, производя впечатление девушки, которая любит и ценит хорошую одежду, но вынуждена подчиняться правилам сабры: ни губной помады, ни румян, никакого макияжа. Она была секретарем Пальмаха, и ее знали просто как Веред - «роза» на иврите. В отряд Бар-Эля она попала простейшим образом: как-то утром она пришла в него и сказала, что готова исполнять любые обязанности, и теперь без проблем устраивалась в любом месте, которое Бар-Эль мог найти для нее. Когда ее спрашивали, она уверенно говорила: «После войны буду учиться в университете». Постепенно из отдельных ее слов боевые соратники выяснили, что она родом из семьи очень известного в
Тель-Авиве врача, но родители понятия не имеют, где она находится, и до окончательной победы она им ничего не будет рассказывать. Порой мужчины видели, как она плачет, и Веред смущалась, но, как ни странно, при всей ее привлекательности у Веред не было близкого друга и она никого не подпускала к себе. Бар-Эль был при ней просто кем-то вроде сторожевого пса. Готтесман откровенно удивился, когда этот хрупкий ребенок, с треском сложив походный столик из штаб-квартиры Пальмаха, легко сунула его под левую руку; в правой она держала винтовку, а за спину закинула рюкзак с боеприпасами. В общей сложности она навьючила на себя те тридцать два килограмма, которые на марше полагалось нести девушке. Ему невольно захотелось склониться к ней, поцеловать, словно ребенка, и сказать: «Оставь в покое эти игрушки, Веред», но она ясно дала понять, что пойдет по вади освобождать Цфат.
        Ужинали евреи уже в темноте, и в поселении воцарилась тишина, словно они, как обычно, отправились спать. Несколько членов отряда, которые не уходили на штурм Цфата, несли обычную караульную службу на окраинах деревни, время от времени останавливаясь, чтобы их могли рассмотреть арабские патрули. По улицам, взлаивая, бегали собаки, и со всех точек зрения в деревне ровно ничего не происходило. Но незадолго до полуночи Меммем Бар-Эль собрал свой отряд. Двадцать семь ребят и шесть девушек легко и беззвучно покинули деревню и растворились в темноте глубокого вади, который тянулся от Цфата на север и юг. Никто из арабов их не заметил.
        Вереница пальмахников бесшумно спустилась по крутым склонам вади. С собой они несли один «стенган», пулемет «виккерс», украденный у англичан, винтовки «маузер» и «гаранд», несколько ружей чехословацкого производства и револьверы, полученные из самых разных источников. В середине отряда трусил маленький мул, тащивший четыре «гочкиса». Трое ребят были в маскировочных накидках. Готтесман, замыкавший группу, подумал: «Любопытно было бы послушать, что при виде такого отряда сказал бы английский сержант-майор». Подняв голову, он, как и вчера, увидел высокие огни Цфата и осознал, что отряд уже спустился на самое дно вади, откуда им предстоит начинать подъем к цели. Остальная часть операции представляла собой крутой подъем с грузом в восемьдесят восемь фунтов на плечах.
        Теперь им впервые угрожала настоящая опасность. Все евреи были на самом дне оврага, осторожно прокладывая себе путь к еврейскому кварталу Цфата, и стоит допустить малейшую оплошность, они окажутся в ловушке и враг сверху откроет по ним огонь. Более того, путь по дну вади представлял собой узкую естественную тропку, так что любой патруль из арабской части Цфата может легко перехватить их. Тем не менее, Готтесман не мог не оправдать этот опасный переход. Если они собираются проникнуть в Цфат, то только таким образом. А тем временем, если кто-то религиозен, он может молиться. Никто из тех, кого Готтесман знал, этого не делал, и у всех оружие было в боевой готовности.
        Евреи молча шли по вади. На одном из его поворотов Бар-Эль прошептал Готтесману:
        - Теперь будет самый проклятый участок. Растянуться как можно дальше. Если арабы что-то заподозрили, для них самое время нанести удар.
        Бар-Эль дернулся. Готтесман почувствовал, как у него спазма перехватила горло. По вади разнесся дикий страшный вопль, эхо которого металось от одной стены промоины до другой. Илана задохнулась и схватила Готтесмана за руку. Вопль был просто ужасающим. Спокоен оставался только Багдади.
        - Шакалы, - хмыкнул он. - Они почуяли мула.
        Любой араб, услышав этот звук, узнал бы его. Он не вызывал никаких подозрений. Обливаясь потом, евреи двинулись дальше.
        Теперь они были готовы к стремительному броску в Цфат. Оставалось лишь подтянуть отставших, и Меммем продолжал стоять на месте, пока не увидел последних. Посоветовавшись с проводниками, Бар-Эль шепнул:
        - К кладбищу.
        Поскольку заранее все было детально обговорено, каждый знал, что ему делать.
        Тремя группами евреи просочились на старое кладбище, обогнув слева могилу ребе Абулафиа, величайшего из каббалистов; справа осталось надгробие ребе Элиезера из Гретца, который упорядочил закон; третья группа миновала чтимую могилу самого любимого ребе Заки Мученика, который погиб в Риме. Может, потому, что эти давно скончавшиеся святые оберегали евреев, может, арабы не могли поверить, что такая попытка будет предпринята, но скорее всего, арабы были успокоены заверениями англичан, что они уйдут 16 апреля - послезавтра - и заберут с собой всех евреев… В силу одной из этих причин Меммем Бар-Эль смог бесшумно провести своих людей через кладбище, и их никто не заметил.
        Бах! Выстрел прогремел из еврейского квартала, со стороны массивной старой синагоги ребе Йом Това бен Гаддиела. Из арабского квартала ответили беспорядочной стрельбой, и Готтесман подумал: «Черт возьми, тут начнется настоящая канонада». Пальмахники, ругаясь, рухнули на землю. Бар-Эль послал двух проводников в город, чтобы прекратить стрельбу с еврейской стороны.
        Тишина. Парни и девушки осторожно, буквально по дюймам, двинулись вперед. Они были почти в безопасности… почти в Цфате.
        - Вперед! - гаркнул Бар-Эль, и оставшиеся тридцать один человек стремительно рванулись с кладбища в спасительное укрытие Цфата.
        Едва только евреи оказались на узких улочках Цфата, высокий девичий голос Веред восторженно затянул песню:
        От Метулы до Негева,
        От пустыни до морей
        Молодежь берет винтовки,
        Каждый парень на посту.
        Поднимаясь и спускаясь по улочкам еврейского квартала Цфата, пальмахники горланили свои боевые песни.
        - В шеренгу по трое! - крикнул Бар-Эль, и его солдаты строем прошли вдоль границ арабской части города, распевая песню еврейских летчиков:
        Эта песня для тебя, Бат-Шева, Бат-Шева.
        Тебя мы не забудем от Дана до Бер-Шебы.
        Песню шлем мы тебе с высоты.
        Давай выпьем за жизнь - Ле хаим! - с Пальмахом!
        - Пусть кто-то начнет орать, что явились две тысячи пальмахников, - приказал Меммем, и малышка Веред бегом кинулась по улицам, откуда донесся ее детский голос:
        - Мы спасены! К нам пришли две тысячи храбрых бойцов! Из-за арабских линий!
        Вскоре все граждане Цфата подхватили эти крики, но Исидор Готтесман продолжал стоять молча, с любовью слушая и наблюдая, как Илана и Ниссим Багдади организовали парад группы пальмахников и молодежи Цфата, во главе которого торжественно выступал мул.
        Илана затянула песню, слова и мелодия которой точно уловили дух этого еврейского движения, в котором такие девочки, как Веред, едва только вышедшие из детского возраста, отдавали свои жизни за свободу:
        Данеле,
        Данеле,
        Ешь свой бананеле.
        Это был умоляющий голос заботливой еврейской мамы, которая упрашивала своего толстенького малыша съесть еще кусочек. Когда она пела эти дурацкие слова, голос Иланы был, как… он был полон любовью и радостью, что они прорвались в Цфат.
        В среду на рассвете волна надежды заполонила улочки Цфата. «Пришли солдаты!» И евреи, перед которыми день тому назад стоял выбор между массовой резней и бегством, теперь получили свободу взвешивать третью возможность - победу. И мужчины всего города преисполнились решимости держаться. Цфат был полон радости.
        Да, весь Цфат, кроме ашкеназской синагоги во главе с ребе Ициком из Воджа. В длинном узком помещении стояли и молились десять стариков в длинных черных лапсердаках и с пейсами, свисающими вдоль ушей. День тому назад британское правительство предложило им безопасную доставку в Акру, но они решили не покидать Цфат.
        Возглавлял их невысокий худой человек, еврей из России, который сорок лет назад доставил свою общину из Воджа в Израиль, чтобы ее члены могли скончаться на Святой земле и с приходом Мессии избежать трудной и унылой обязанности пробираться под землей из России. У него были проницательные голубые глаза и кустистые брови, длинные седые пейсы и борода. Его широкополая шляпа была отделана мехом, а свисающее с плеч одеяние во всех деталях соответствовало той одежде, которую триста лет назад было предписано носить польским евреям. У него были белые морщинистые руки, и, когда в синагогу влетел мальчишка, крича: «Ребе! Ребе! Пришли еврейские солдаты! Целая армия!» - этот маленький человек, не обратив внимания на новость, лишь плотнее сцепил пальцы и склонил голову. Девять его последователей сделали точно так же. Они стояли плотно прижав друг к другу лодыжки и колени, как предписано Торой. Они молились, чтобы дети Израиля со смирением приняли свою судьбу, когда на них нападут арабы. Они молились, чтобы Бог принял их души, которые отлетят в блеске длинных ножей. Они молились, чтобы скорее очутиться в
обществе Моисея, Учителя нашего, великого ребе Акибы и доброго ребе Заки, который понял, что такое Бог.
        Постояв на пороге, мальчик пожал плечами и побежал дальше, выкрикивая волнующую новость.
        ХОЛМ
        Едва только Кюллинан залез в раскоп, работу пришлось прервать, потому что прибыла команда археологов из Колумбийского университета. Они вели раскопки развалин Антиохии в Южной Турции и приехали познакомиться с находками в Макоре. На встрече за ленчем в кибуце руководитель университетской группы с нескрываемым удовольствием сообщил:
        - Известия о вашей работе циркулируют в профессиональных кругах. Поскольку вы прошли все уровни от времен крестоносцев до начала сельскохозяйственной культуры, у вас прекрасная возможность провести тут образцовые, классические раскопки.
        Кивнув, Кюллинан сказал:
        - С такими двумя помощниками, как Элиав и Табари, мы не собираемся терять данные, которые можно сохранить для истории.
        - Вы араб, мистер Табари? - спросил один из гостей.
        Кюллинан предоставил право ответить своему арабскому помощнику, но, когда Табари лишь улыбнулся, он объяснил:
        - Если вы понимаете смысл арабских имен, вам все станет ясно, когда я скажу, что полное имя мистера Табари - Джемал ибн Тевфик ибн Фарадж Табари. Семья наделила его этими именами, дабы напомнить миру, что он не только сын сэра Тевфика Табари, возглавлявшего арабскую общину во время английской оккупации, но также и внук выдающегося Фараджа Табари, правителя Акки. Он известен тем, что перестроил большую часть города.
        - Разве фамилия Табари не имеет общих корней с Тиберией? - спросил один из американцев.
        - По-турецки это одно и то же слово, - объяснил Джемал.
        - Но вы решили остаться в Израиле? - продолжил расспросы нью-йоркский профессор.
        - Да, - коротко ответил Табари. Он ничего не имел против того, чтобы обсудить вопрос о своей лояльности, но знал, что для Кюллинана и Элиава это была уже избитая тема, да и ему самому она уже поднадоела.
        Житель Нью-Йорка уставился на трех археологов, отвечавших за раскопки в Макоре, и решительно сменил тему разговора:
        - Неужели вы, ребята, не считаете… Ведь пятьдесят миллионов арабов, или сколько их там есть, дышат вам в затылок… Мне доводилось читать пламенные воззвания из Каира, Дамаска и Багдада. Они в самом деле собираются скинуть вас в море? И вырезать всех евреев. Если они на это пойдут, что будет с такими арабами, как вы, Табари?
        И внезапно Кюллинан понял - этот достаточно интеллигентный профессор убежден, что те, кто работают в Израиле, существуют под молотом истории, под постоянной угрозой уничтожения, но, похоже, он совершенно не учитывает, что и он в Нью-Йорке, и его брат в Вашингтоне живут под точно такой же угрозой.

* * *
        На следующий день начались долгие дебаты, которые должны были определить характер государства, боровшегося за свое право появиться на свет. Начало им было положено тем, что Илане Хакохен и Исидору Готтесману отвели для жилья маленький домик рядом с исторической сапожной мастерской, где когда-то работал ребе Заки Мученик. Жители Цфата берегли ее, и по традиции этот дом предназначался для раввина. В 1948 году, когда арабско-еврейский конфликт близился к своему апогею, он был занят ребе из Воджа.
        Идишское слово «ребе» первоначально означало учителя начальных классов, который на иврите вел обучение религии в польских и русских местечках; но позже оно стало относиться только к тем одаренным раввинам, которые имели дело с традициями ребе Абулафиа из Цфата: мистические, полные харизмы лидеры и вдохновенные цадики восточноевропейского хасидизма, те уникальные раввины, которые собирали вокруг себя преданных последователей. Встретившись, двое из них говорили: «Мой ребе может снести горы своей мудростью». - «Да, а вот мой ребе может излечить любую болезнь на свете». Евреи Воджа говорили: «Наш ребе понимает Талмуд лучше всех в мире. Он - тот источник, который, не проливая ни капли, поит нас водой».
        Даже когда он был еще совсем молодым человеком в Водже, не подлежало сомнению, что он предназначен для святой жизни, и среди евреев России и Польши разнесся слух, что наконец-то найден достойный наследник великому ребе из Воджа, который погиб мученической смертью во время погрома 1875 года. Внимательные голубые глаза этого молодого человека, казалось, проникали в самую суть проблем, мучающих простых смертных, и он обрел широкую известность как Ицик, маленький Ицхак. В двадцать четыре года он решительно осудил самого богатого еврея Воджа за его скупость, которая противоречила Талмуду, и единственно его энергия позволила организовать массовый исход его последователей в Цфат. Как бы ни было трудно вернуть эти семьдесят человек в Эрец Израиль, тридцать лет спустя большинство евреев, которые не последовали за ним, нашли свою смерть в газовых камерах Освенцима.
        В Цфате ребе Ицик основал новое пристанище для своих сторонников. На узких улочках они обнаружили брошенные строения, которые, перестроив, превратили в чистые жилища. Живя на пожертвования, поступающие из Америки, они обосновались в одной из древних ашкеназских синагог - она не была крепкой и надежной синагогой ребе Йом Това Гаддиеля, но тоже служила надежным убежищем, и спустя годы при всей своей скромности бытия стала процветать. Их называли «воджерские евреи», и, хотя часть молодых людей перебиралась в более оживленные места, приверженцы ребе продолжали составлять группу из примерно шестидесяти человек, полных решимости почитать Господа в соответствии с Торой, как ее истолковывал их воджерский ребе.
        Его теология была проста. Он верил буквально в каждое слово великих заповедей Моисея, Учителя нашего: «Слушай, о Израиль, постановления и законы, которые я изреку сегодня в уши ваши… Не добавляй ни слова к повелениям моим и не умаляй их, ибо я повелеваю вам следовать заповедям Господа нашего так, как я приказываю вам». Для ребе Ицика эта заповедь была прозрачной, ясной и всеобщей. Она значила именно то, что было в ней сказано. Евреи должны блюсти закон в том виде, в каком он был вручен Моисею самим Богом. Закон был запечатлен в Торе, которая содержала 613 точных указаний, начиная от первых высоких слов в Книге Бытия «Плодитесь и размножайтесь» и до последней трагической заповеди Моисея, Учителя нашего, когда он лежал, умирая в виду Земли обетованной: «Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но в нее ты не войдешь». Между этим величием и трагедийностью и лежали все законы, потребные человеку, перечисленные в Левите, повторенные в Числах и окончательно собранные во Второзаконии. Законы эти ребе Ицик знал наизусть, и каждое слово их было для него свято. «И если странник временно обоснуется в твоей
земле, не досаждай ему». «Если человек дал обет из обетов Господу или принес клятву связать с ним свою душу, он не нарушит свое слово и действовать должен в соответствии с тем, что произнесли его уста».
        По этим законам Торы человек и должен был строить свою жизнь. И рождению и смерти его предписывались свои ритуалы. Его любовь к женщине оберегалась разумными предосторожностями; подробно излагались его отношения с сыном, со своим делом и своим царем. Ребе Ицик не сомневался, что евреи должны жить в полном соответствии с этими законами, и он собрал вокруг себя общину из шестидесяти человек, готовых вести такой образ жизни.
        Жизнь, которую они вели по указаниям ребе Ицика, отличалась от образа жизни других евреев Цфата. Обращала на себя внимание их одежда; в своих длинных черных сюртуках они напоминали какие-то архаичные привидения. Они носили бороды, не снимали черные кипы и упрямо предпочитали ходить сутулясь, как было свойственно для них в дни убогого существования в гетто. Обыденная жизнь во многом походила на ту, что вели евреи Цфата четыреста лет назад, - с частым посещением синагоги и строгим соблюдением законов питания. В Шаббат, который начинался ближе к вечеру пятницы, они подчеркнуто старались держаться в стороне от остального населения Цфата - эта маленькая группка богобоязненных евреев, живших вокруг старой мастерской ребе Заки.
        Нельзя было разжигать огонь и пользоваться светом. Запрещено было готовить пищу и использовать транспортные средства. От дома разрешалось отходить не дальше чем на две тысячи шагов и ничего не нести с собой; если человек был простужен и нуждался в носовом платке, его следовало повязать на запястье и считать просто куском материи, но нельзя было отдельно держать его в руках. В этот день Шаббата мужчина даже не имел права отнести свой талес в синагогу. Дети из общины ребе Ицика особо отличались от сверстников длинными изящными пейсами перед ушами и квадратными талесами, которые они надевали через головы и носили под рубахами. В соответствии с Торой, данной Богом, на краях талесов были кисточки-цицит: «Скажи детям Израиля и предупреди их, чтобы они сделали узелки по краям своих одеяний… чтобы, видя их, они вспоминали все заповеди Господа и блюли их».
        Но, властно требуя соблюдения такого образа жизни, ребе Ицик все же не страдал высокомерием; так, он никогда не считал себя достаточно мудрым, дабы истолковывать Божью Тору. Он постоянно чувствовал необходимость изучать Талмуд, находя там указания, которые вот уже более полутора тысяч лет объединяли евреев; и каждый день, кроме 9 Аба, когда они скорбели о потере Иерусалима, всю ночь читая плач Иеремии, взрослые мужчины воджерской группы собирались в синагоге, дабы изучать Талмуд. А поскольку все жили за счет благотворительности, поступавшей из-за границы, мужчины имели возможность сидеть вокруг ребе, слушая, как он истолковывает абзацы из массивного тома. Один из воджерских евреев как-то написал в Бруклин: «В мечтах я так и представлял себе рай: зимним вечером в Цфате сидеть в синагоге, когда снег покрывает землю, мерцает лампада, а наш ребе истолковывает Талмуд».
        Ребе Ицик знал эту великую книгу буквально наизусть, и члены его общины любили хвастаться: «Вот что может наш воджерский ребе. Ты берешь Талмуд и протыкаешь булавкой любые шесть страниц. Стоит нашему ребе лишь взглянуть на первую страницу, он закрывает глаза и говорит, через какие одиннадцать слов прошла твоя булавка». Талмуд, по которому он жил, содержал ответы на любую существенную проблему, хотя в середине XX столетия их порой приходилось то тут, то там подправлять и вытягивать, чтобы они обрели вид законов, но он никогда не избегал этого, ибо обнаружил, что некоторые факты на Удивление современны: «Ребе бар Мехасиа говорит от имени ребе Хамы бен Гориа, который говорит от имени Раба: если все моря превратятся в чернила, и все тростники станут перьями, и все небеса пергаментом, то и этого не хватит, дабы описать весь бюрократизм этого правления».
        Но самой главной особенностью, которая отделяла ребе Ицика и его группу от остальных евреев Цфата, была их твердая решимость никогда и нигде не пользоваться ивритом, кроме как при отправлении священных обрядов. Из Торы и Талмуда они извлекли убеждение, что иврит станет обыденной речью только после пришествия Мессии, а до этого времени он должен оставаться языком лишь религии; и в подтверждение этой уверенности ребе Ицик указывал: «Обратите внимание, что в самом Талмуде только Мишна, закон Бога, написана на иврите. Гемара, объяснения простых ребе - на арамейском. И то, в чем отказывает Талмуд, в том мы отказываем тоже».
        Так что вне стен синагоги воджерские евреи пользовались только идишем и считали оскорблением, когда кто-то обращался к ним на иврите. Случалось, ребе Ицик распекал тех, кто пытался заговорить с ним на этом языке. Он дошел до того, что запрещал своим последователям ездить на поездах, потому что они принадлежали английскому правительству, и посему билеты были напечатаны на иврите, на арабском и английском языках.
        Пока Палестина оставалась в руках англичан, странности группы ребе Ицика не доставляли хлопот. В Иерусалиме некоторые евреи, точно так же убежденные в необходимости подчиняться Талмуду, случалось, забрасывали камнями машины «Скорой помощи», которые осмеливались работать в Шаббат, но в воджерской части Цфата улочки были такими узкими, что ни одна машина не могла въехать в них, так не было и повода для нападок. Но в 1948 году, когда замаячила возможность создания еврейского государства, возникли и проблемы.
        К идее, что в Палестине может возникнуть такое государство, которое будет носить имя Израиль, ребе Ицик отнесся с отвращением. Он сказал своим сподвижникам: «Сама эта мысль возмутительна. Этого нельзя допустить!» Он столь яростно отвергал еврейскую государственность, что это уже стало граничить с одержимостью, и, когда несколько молодых людей из его общины действительно ушли в кибуц Макор, чтобы драться вместе с Пальмахом, он осудил их, словно те перешли в другую веру. «Тут не должен быть Израиль!» - протестовал он.
        Для поддержки своих странных взглядов ребе Ицик прибегал к авторитету Торы. Раз за разом Бог подвергал детей Израиля изгнанию среди других народов: «И я рассею вас среди других язычников… и земли ваши опустеют, а города разрушатся». Иерусалим был оккупирован, а это означало, что арабы, удерживавшие Святую землю, действовали как посланцы Бога, и противостоять им было святотатством. Более того, Святая земля должна быть передана евреям только с приходом Мессии; вот тогда евреи и смогут выступить единым целым, а когда отдельные люди, как эти пальмахники, пытаются силой обеспечить приход Мессии, это недопустимая самонадеянность. Не должно быть ни Государства Израиль, ни иврита, ни сопротивления арабам. Пусть будут покорность, молитвы и смирение; а если арабы начнут резню, значит, на то Божья воля.
        К счастью для Меммема Бар-Эля и его пальмахников, таких экстремистских взглядов придерживалась лишь горсточка воджерских евреев, и даже среди преданных последователей маленького ребе примерно половина слушали советы рава Лоуи и ребе Гольдберга: «Пальмах служит оружием Божьей воли. Помогайте ему любым образом, потому что на этот раз нам придется драться с арабами». Когда ребе Ицику рассказали, что говорят другие раввины, он сложил руки и опустил глаза долу.
        - Им неведома Божья воля, - сокрушенно прошептал он.
        Конфликт возник в четверг, 15 апреля, ближе к полудню, когда Плана Хакохен, отдохнувшая и посвежевшая после нескольких часов страстных занятий любовью с мужем, вышла на узкую улочку, что вела мимо дома ребе Ицика. Покидая новое жилье, она причесала коротко подстриженные волосы, закинула за плечо винтовку и одернула короткую юбку. Взгляд ее упал на мезузу, в соответствии с требованиями Торы прибитую к косяку. Чувствуя, что им предстоят дни испытаний, она подняла руку и коснулась ее. Одновременно она увидела на улице напряженную маленькую фигуру ребе Ицика.
        - Чтобы нам сопутствовала удача! - сказала Илана на иврите. - Она нам пригодится.
        Все, что делала эта нахальная девчонка, возмущало ребе. Вид у нее был как у распутницы. Она таскала ружье. Явно воевала за Государство Израиль. Она коснулась мезузы, словно это был обыкновенный христианский идол. Отнеслась к ней как к амулету на счастье. И еще обратилась к нему на иврите. Он с отвращением повернулся к ней спиной и пошел прочь.
        Илана Хакохен, унаследовавшая воинственные принципы своего дедушки и отцовское отрицательное отношение к раввинам, действовала не раздумывая. К изумлению самодеятельного диктатора, она схватила его за плечо и так резко развернула к себе лицом, что у него свалилась шляпа.
        - Не пытайся учить меня! - предупредила она.
        Ребе Ицик не привык к возражениям, и беспрецедентное поведение сабры ошеломило его. Он нагнулся поднять шляпу, но неловким движением откинул ее еще дальше. Подняв глаза, он увидел перед ними дерзкие голые коленки, а потом и наглое загорелое лицо девушки. Непонятно, почему он закричал на идише: «Ты даже не замужем за этим мужчиной в доме, не так ли?»
        - Когда говоришь со мной, - фыркнула Илана, - пользуйся языком этой страны!
        Разъяренный ребе обрушился на нее с упреками. Илана не осталась в долгу. Ее решительный отпор привлек группу приверженцев ребе, и один старик воскликнул:
        - Шлюха! Не смей обращаться к нашему ребе!
        Илана резко повернулась к нему, и при этом ее движении приклад винтовки скользнул вдоль щеки ребе, отчего он отпрянул. Старику, который только что подошел, показалось, что ребе получил удар, и он было двинулся к Илане. Она ловко перехватила ружье обеими руками и пресекла его неуклюжую попытку.
        Шум заставил Готтесмана выскочить на улочку, и он сразу же понял, что произошло. Он знал отношение Иланы к этим ультраортодоксам, над которыми потешались ее дед и отец, и он без труда мог представить реакцию раввина на нее, солдата рождающегося государства. Перехватив жену, он втащил ее в дом. Затем занял ее место на улице и попытался успокоить разъяренных евреев.
        Пустив в ход идиш, который в какой-то мере охладил накал страстей, он сказал патриарху:
        - Ребе, мы пришли спасти ваш город - если сможем.
        - Только Богу решать, выстоит ли Цфат или падет, - ответил ребе.
        - Это верно, - согласился Готтесман.
        - Но мы ему поможем! - крикнул на иврите проходящий мимо молодой пальмахник.
        Готтесман, пытаясь смягчить это новое оскорбление, заверил ребе на идише:
        - Мы должны сотрудничать, и это самое важное.
        Оскорбленный ребе удалился к дому сапожника, где преданные сторонники принялись утешать его. Одновременно Готтесман скрылся в других дверях дома, где сказал Илане:
        - Мы здесь ради одного-единственного дела, Лан. Не отвлекайся.
        - Мы здесь для двух дел, - поправила она его. - Чтобы выиграть страну и убедиться, что она правильно начинает свой путь. А ты позволил этому старому дураку…
        - Дело не в словах, - возразил муж. - Просто держись от него подальше.
        - Хорошо. Если и он будет держаться подальше от меня.
        Но на следующий день разразились новые неприятности. 16 апреля 1948 года англичане уходили из Цфата. Капитан, командовавший колонной грузовиков, ветеран, сытый по горло этой неразберихой, родом из какого-то промышленного английского городка, который не понимал ни арабов, ни евреев, в сопровождении четырех крутых томми с автоматами устало направился в центр еврейского квартала. Он пригласил к себе ребе Ицика и четырех других стариков, а Меммем Бар-Эль, спрятавшись за каменной стенкой, слушал, что ему переводит с английского Готтесман.
        - Евреи Цфата! - крикнул британский офицер. - Через час мы уходим. Ваше положение безнадежно. Вас всего тысяча. Наверху только и ждут четырнадцать тысяч арабов. Прошлой ночью подошли свежие силы из Сирии. Если останетесь, бедствия не избежать. Мы предлагаем вам - всем вам - безопасно доставить вас в Акру. - Он замолчал в ожидании.
        Вперед вышел ребе Ицик.
        - Мы тут посовещались, - сказал он, указывая на десять евреев его общины. - И решили, что воджерские евреи останутся. - Английский офицер застонал и вытер вспотевший лоб. - Но люди ребе Голдберга и рава Лоуи могут уезжать с вами.
        Англичанин повернулся к этим двум раввинам и сказал: «Вы сделали правильный выбор», после чего стал выкрикивать приказы. В соответствии с ними все евреи в его грузовиках добирались до Акры. Инструкции были повторены на иврите и идише, и несколько стариков и матерей с детьми стали готовиться к переходу через арабские позиции, за которыми их ждали грузовики.
        - Внимание всем! - рявкнул офицер. - Пошли! - Он стал было подталкивать людей к охраняемому коридору, но тут его решительно остановил Меммем Бар-Эль. Его драматическое появление с ружьем в руках сопровождали десять пальмахников.
        - Ни один еврей не покинет Цфат, - спокойно сказал он на иврите.
        Все оцепенели. Английский офицер не поверил собственным ушам, когда услышал перевод. Что же до возможных беженцев, они восприняли этот приказ как смертный приговор, а ребе Ицик был неподдельно оскорблен, что какой-то человек, не пользующийся авторитетом, - и вообще чужак в Цфате - посмел оспорить решение раввинов, что старики и дети могут уходить.
        - Ни один еврей не покинет Цфат, - повторил Бар-Эль.
        - Это еще что такое? - вскипел англичанин. - Кто вы такой?
        - Меммем Бар-Эль, - вмешался Готтесман. - Пальмах.
        - Как вы здесь оказались? - удивился британец.
        - Прошли сквозь ваши линии, - засмеялся Готтесман.
        - Но, человече! Вас разнесут в куски! - Усталый англичанин показал на четыре стороны света. - Вы окружены. У другой стороны подавляющее преимущество. Вам угрожает голод.
        - Это верно, - согласился Готтесман. - Арабам остается сделать лишь несколько шагов и взять нас голыми руками.
        Офицер пожал плечами и попросил:
        - По крайней мере, давайте мы вывезем детей.
        - Вы его слышали, - показал Готтесман на Бар-Эля.
        Англичанин, не обращая внимания на Меммема, спросил у Готтесмана:
        - Вы учились в Англии?
        - В Норвиче.
        По всей видимости, для англичанина это имело значение, и он взмолился:
        - Вы хоть понимаете, что они собираются всех вас перебить? Они нам об этом говорили.
        - Мы не уйдем.
        - Дайте нам хоть инвалидов и больных.
        Меммем понял его просьбу и фыркнул.
        - Мы остаемся. Как мы стояли в Масаде… и в Варшаве.
        Англичанин облизал пересохшие губы.
        - Я пытался предотвратить массовую бойню. Теперь ответственность лежит на вас.
        - Она лежит на всех нас, - просто ответил Бар-Эль. - На ваших матерях и моих дядях. Вы, англичане, сделали все, что в ваших силах, дабы уничтожить Палестину. Когда вы уйдете… через несколько минут… все ваши укрепления вы передадите арабам, не так ли? И еще оружие, припасы - словом, все.
        - Так мне приказано, - смущенно объяснил англичанин. - С арабами достигнуто соглашение, что этот город достанется им.
        - А вас беспокоит резня, - презрительно сплюнул Бар-Эль.
        - В таких делах мы должны быть беспристрастны.
        - Черт бы побрал ваши беспристрастные души! - хрипло сказал Бар-Эль. Готтесман отказался переводить эти слова, но один из англичан, понимавший иврит, стал проталкиваться вперед. Его остановила девушка из Пальмаха.
        - Вы совершенно не правы относительно Цфата, - сказал Готтесман. - Он не падет.
        Меммем с горечью добавил:
        - Вручите ключи от него арабам и, когда вернетесь домой, не забывайте это имя. Цфат. Цфат. Цфат. - Он сплюнул на землю и увел своих людей.
        Готтесман прошел с англичанином до границы еврейского квартала.
        - Я стою на своем, - повторил он. - Мы удержим город.
        - Да поможет вам Бог, - ответил англичанин. Он больше не упоминал, что обязан передать арабам все укрепленные позиции, запасы продовольствия, оптику и лишнее вооружение. Из Сирии и Ливана идут примерно две тысячи дополнительных сил, чтобы принять участие в этом убийстве. Шесть тысяч хорошо вооруженных арабов полны решимости не выпустить живым ни одного еврея.
        Сразу же после того, как они расстались, произошли две вещи. Измотанный англичанин сказал одному из своих заместителей:
        - Я в первый раз вижу, как евреи готовы сопротивляться. Они продержатся не более трех дней. Молитесь за этих бедняг.
        И арабский снайпер, увидев в проеме улицы четкий силуэт Готтесмана, выстрелил в него, но промахнулся. Началась последняя битва за Цфат.
        ХОЛМ
        Как-то ясным октябрьским утром, сидя в обеденном зале, Кюллинан спросил:
        - Что думают о поведении англичан в 1948 году те евреи, которые служили вместе с ними? Это был неприятный, тяжелый вопрос, и большинство старалось его избегать. Преуспей англичане в своих планах передачи Палестины арабам, они бы навечно заслужили ненависть евреев; обычно на эту тему старались не разговаривать. Но Элиав часто думал о ней и пришел к некоторым общим выводам, которые был готов обсудить.
        - Да нормально думают, - начал он, раскуривая свою привычную трубку. - Я не готов обсуждать всю проблему целиком и не уверен в последовательности своих размышлений, но добрую часть жизни я имел дело с Англией и англичанами, и было бы глупо не принимать некоторые их идеи. Короче, когда англичане подобрали меня, я был грубым, необразованным хулиганом, и они сделали из меня человека. Во время войны с немцами они уважительно относились ко мне, и я был готов почти полюбить их. Когда мы начали войну против них, они вели себя с неприкрытой грубостью, и я должен был драться с ними. Оценивая все, что было, я просто в растерянности.
        - Давай разберем твои мысли одну за другой, - предложил Табари. - Во-первых, они воспитали в тебе мужественность.
        Элиав кивнул:
        - Более того. Они дали мне жизнь. Спасли из Европы. Дали мне образование, наделили этим оксфордским акцентом, который помог произвести такое впечатление на американских археологов. Представь себе, что бы ты мог с ним сотворить в Чикаго, Джон!
        - Спасибо, я себя прекрасно чувствую и в своих ирландских башмаках, - заметил Кюллинан. - Не забывай, Чикаго - не английский, а ирландский католический город. Но скажи мне вот что - англичане относились к тебе как к равному партнеру?
        - Я думал над этим. Знаешь, некоторые евреи занимали в Англии очень влиятельные позиции. Дизраэли добрался до самого верха. Прекрасно шли дела у сэра Герберта Самуэли, Лесли Хор-Белиша. Они в самом деле были заметными личностями.
        - Но они принимали тебя в свою среду? - прямо спросил Табари.
        - Думаю, лишь какое-то время, когда шла война. Но я обманывался.
        - Довольно странно, - заметил Табари, - потому что мы, арабы, которые учились в Оксфорде, всегда считали себя полноправными английскими джентльменами. И продолжаем считать.
        - Тебе не приходилось потом драться с ними, - сказал Элиав.
        - Верно. Мы дрались на их стороне, так что наши чувства к ним лишь усилились. Есть и другой интересный фактор… - сказал он как бы между прочим, но передумал развивать эту мысль и показал на Элиава. - Твой второй пункт. Что во время войны они хорошо относились к тебе.
        - Так и было, - подтвердил израильтянин. - Они научили меня, как вести партизанскую войну, как руководить военным отрядом… словом, всему. В войне освобождения мне пришлось не самым лучшим образом поступать с англичанами, но я всегда говорил: «Томми, старина, ты сам научил меня этому». И я убеждался, что они хорошо учили меня.
        - И у тебя не осталось горечи? - спросил Кюллинан.
        - Ни капли, - сказал Элиав. И затем, несколько раз затянувшись трубкой, добавил: - И предполагаю, что говорю от имени большинства израильтян.
        - Минутку! - возразил Кюллинан. - Я читал кое-каких израильских авторов и знаю, как они презирали проарабскую политику англичан… Почему, по-твоему, группа евреев взорвала в Тиберии грузовик с английскими солдатами?
        Элиав сделал глубокий вдох, рассматривая трубку, которую он теперь гонял между ладонями, и сказал:
        - Давай поговорим об этом грузовике. Как ты должен помнить, он был взорван в отместку за грубые действия англичан в Акке. И сомневаюсь, что ты можешь сделать вывод, будто грузовик был уничтожен евреями лишь из ненависти к англичанам. Человек, который это сделал, скорее всего, очень уважал англичан.
        Под звон тарелок, которые кибуцники убирали со столов, Табари резюмировал:
        - Ты сказал, что во время Второй мировой войны едва ли не полюбил их. Довольно странное утверждение для еврея.
        - Я имел в виду, что после моего бегства из Германии… когда я узнал, какие там творились ужасы… - Элиав помолчал и сухо добавил: - У нас была большая семья. Мало кто из нее выжил.
        Кюллинан сжал спинку стула и подумал: «Рано или поздно тебе должны были кинуть это в лицо. Я знаю Элиава много месяцев, но лишь сейчас он сказал, что потерял почти всю семью. В ресторане ты осадил грубоватую официантку. И лишь затем увидел вытатуированный у нее на руке номер из Берген-Бельзена». Он закусил губу и промолчал.
        На Табари, может, потому, что он учился в Англии, последние слова Элиава не произвели такого впечатления.
        - Да здесь у каждого есть такая же горестная история. Какое она имеет отношение к нашему разговору?
        Элиав, как и большинство израильтян, понимал, что последует именно такая реакция, и сказал:
        - Вот какое. В те самые худшие дни войны, когда я служил здесь в Палестине…
        - Среди моих знакомых евреев, - перебил его Табари, - ты один из немногих, который говорит «Палестина». Я думал, что это слово изгнано.
        Элиав улыбнулся:
        - Когда я говорил, как солдат британской армии, я пользовался этим наименованием. Как израильтянину, мне не понравится, если ты назовешь мою родину Палестиной. Словом, когда я служил здесь и мы ждали, что из Египта на нас обрушится Африканский корпус Роммеля, а другие немецкие части ударят по нас из Сирии… - Он помолчал, пыхнул трубкой и сказал со сдержанной силой: - Если бы англичане не держались так отчаянно - можешь сказать, что героически, - то шестьсот тысяч евреев Палестины погибли бы в газовых камерах. - Расслабившись, он легко добавил: - Молюсь я редко, и когда делаю это, то обычно оставляю в покое и Бога и Моисея. Но часто прошу благословения фельдмаршалу Монтгомери. Уверен, никто из вас и представить не может, как я отношусь к нему. - Он выбил трубку и сказал, глядя в пол: - Это очень интимная вещь, джентльмены.
        - То есть ты проводишь разницу, - спросил Кюллинан, - между теми англичанами, которые дрались вместе с тобой, и теми, кто воевал против тебя?
        - Конечно. Потому что я обязан отличать друг от друга моих два «я». Того еврея, который все, что он знает, усвоил от англичан, и того, кто отчаянно дрался с ними.
        - И ты способен разобраться в этой путанице собственной личности? - с сарказмом спросил Табари.
        - Если не получается, то становишься круглым идиотом, - засмеялся Элиав. - Ты же, как израильский араб, тоже несешь на себе груз многообразных обязанностей…
        - До чего приятно слушать, - прервал его Кюллинан, - как еврей говорит об этих вещах. Я, как ирландец, чувствую то же самое. Я готов признать, что в мире в целом англичанам удавалось творить чудеса, но вот в Ирландии… - Он вскинул руки. - Я говорю, как ирландский политик из Чикаго, но хочу сказать, что к Ирландии им так и не удалось подобрать ключ. Они действовали, исходя из совершенно иных интеллектуальных предпосылок.
        - Ты перехватил мою мысль, - сказал Элиав. - Но дадим слово Табари. - Он стал снова раскуривать трубку.
        - Еще одно, последнее, - остановил его Кюллинан. - Я знаю, почему они ошибались в Ирландии, но почему у них тут ничего не получилось?
        Пока еврей продолжал раскуривать трубку, Табари наклонился вперед, словно собираясь заговорить. Элиав, заметив это его движение, уступил ему слово. Табари кивнул и сказал:
        - У вас есть Гайд-парк.
        - Чтобы понять действия англичан в Палестине, - заметил Элиав, - тебе придется понять, почему они вообще тут очутились. Затем изучить, как англичанин относился к арабам, с которыми ему доводилось встречаться, и к евреям.
        - Совершенно верно, - с ехидным удовольствием сказал Табари. - Дело в том, Кюллинан, что в Палестине нам доводилось встречаться с двумя типами англичан. Бедные, необразованные, второсортные сыны Альбиона, которых нельзя было ни пристроить дома, ни поручить им какой-нибудь важный пост в Индии. Не забывай, ведь наша маленькая Фаластын на самом деле представляет собой задний двор, а мы - отбросы на нем.
        - Верно, - кивнул Элиав. - А вот вторая группа англичан - это в полном смысле слова высшее общество. Знатоки Библии, ученые-арабисты, джентльмены с широким кругом интересов. Как этим двум совершенно различным типам англичан вести себя в Палестине?
        - Вот в этом могу считать себя специалистом, - пошутил Табари, - потому что моя семья муштровала нас как следует… Я серьезно. Мой отец собирал нас и учил, как обращаться с этими глупыми англичанами. Я до сих пор слышу, как он внушает мне: «Слова - это дешевка, Джемал. Пускай в ход самые высокопарные, которые ты только знаешь. «Эфенди, досточтимый сэр, ваше превосходительство, паша». Он советовал называть генералом каждого армейского полковника. У меня было оксфордское образование, но я получал истинное удовольствие, называя эфенди какую-нибудь дешевку из Манчестера. Я разработал целый ритуал, по которому касался лба, груди, низко кланялся и говорил: «Досточтимый сэр, я почтительно прошу оказать мне честь… сделать то-то и то-то».
        - Что именно?
        - Ну, я проверял, знает ли он арабский, и если не знал, то заканчивал предложение словами «Поцеловать меня в задницу», а этот идиот скалил зубы, расплывался в улыбке и давал все, что мне было нужно. Средний англичанин считал продажность арабов просто преступной.
        - И в тот же самый день, - продолжил Элиав, - этот одураченный англичанин встречал еврея из Тель-Авива, который и одевался как англичанин, и вел себя как англичанин. Если не считать, что еврей был лучше образован. Не было никаких глупостей с титулованием эфенди, ни пресмыкательства. Еврей хотел обсуждать или юридические темы, или симфонии Бетховена, или последний скандал. Разве что существовал один нюанс, которого англичанин не мог простить. Еврей настаивал, чтобы к нему относились как к равному.
        Табари засмеялся:
        - Кто посмеет осуждать англичанина из низших слоев общества, что в этих обстоятельствах он предпочитал иметь дело с арабами?
        - С англичанами из верхов общества проблема была в другом, - сказал Элиав. - Они являлись, обладая учеными степенями. Обычно они владели арабским, но очень редко - ивритом. И все они читали великие романтические книги, которые англичане упорно сочиняли об арабах. У вас хватило мужества прочитать хоть что-то из тех фантазий, которыми они питались? Т.Э. Лоуренса Аравийского, Гертруду Белл?
        Табари засмеялся:
        - Да, мы, арабы, с удовольствием пользовались услугами лучших рекламщиков в мире. Все были англичанами. И расскажи ему о фотографиях. - Араб принял подчеркнуто высокопарную позу - правая рука подпирает подбородок, пальцы манерно вытянуты. Левой рукой он накинул на голову салфетку, которая изображала бурнус, и таким образом обрел очень романтический вид.
        - Как-то мы с Джемалом потратили целый день, - сказал Элиав, - просмотрев две дюжины книг об этих местах, и в каждой была фотография автора во всех арабских регалиях. Плащ, тюрбан, расшитый пояс. - Собеседники рассмеялись, а Элиав сделал вывод: - Одним из самых худших интеллектуальных фокусов, покоривших Англию, была фотография Лоуренса в арабском костюме. Черт возьми, она действовала просто гипнотически.
        - И помогала британской политике в этих местах, где так много нефти, - заметил Табари.
        - Если бы удалось докопаться до правды, - сказал Элиав, - держу пари, что и у коротышки Эрни Бевина где-то спрятана его фотография в полном арабском костюме.
        - Но ты можешь себе представить уважаемого англичанина, который захотел бы сфотографироваться в облике палестинского еврея? - И Табари с отвращением отмахнулся.
        Едва только археологи представили себе эту картину, как подошедший кибуцник проворчал:
        - Вы собираетесь сидеть здесь весь день?
        - Можем, - сухо бросил Кюллинан.
        Но если он надеялся смутить кибуцника, это у него не получилось.
        - Просто хотел узнать, - сказал парнишка, со звоном собирая тарелки.
        - Я оставлю свою чашку, если ты не против, - сказал Кюллинан.
        - Не имеет смысла, - сообщил кибуцник. - Кофе кончился.
        Кюллинан побарабанил пальцами по столу, чтобы не разозлиться, и парнишка, насвистывая, ушел.
        - Был и еще один дополнительный фактор, - осторожно начал Табари. - В официальных сообщениях о нем не упоминалось, но в этой части света он был достаточно ощутим. - • Откинувшись на спинку стула, он продолжил: - Многие прибывающие сюда англичане уже имели гомосексуальный опыт. В школе. В армии. И они уже были предрасположены смотреть на арабов пустыни, которые всегда испытывали такие же наклонности, с восхищением, если не откровенным обожанием. И если кто-то занимался гомосексуализмом, что могло быть более волнующим, спрашиваю я вас, чем роман с арабом, закутанным в простыню? Вы с ним на двух верблюдах отправляетесь в оазис. Из пустыни налетает песчаная буря, и вас могут спасти только две финиковые пальмы. Одна для него, одна для вас. Братство крови и все такое. И заверяю вас, в те годы в этой части света происходили весьма забавные вещи.
        - Я не хотел бы поднимать эту тему, - тихо сказал Элиав, - но, поскольку ее начал Джемал, должен сказать, что он не шутит. Теперь представь себе, Джон, что ты активный гомосексуалист…
        - Не буду представлять себе ничего подобного, - возмутился Кюллинан. - Ты забыл, что меня интересует Веред, а не Джемал. Так что, пожалуйста, называй вещи своими именами.
        - Я хочу сказать, - продолжил Элиав, - что будь ты молодым англичанином, полным романтических представлений… Он сходит с корабля в Хайфе - и к кому, по-твоему, будут обращены его симпатии?.
        - Черта с два - симпатии! - возмутился Табари. - С кем бы ты захотел пойти в постель? С Мустафой ибн Али из оазиса Согнутых Пальм или с Менделем Гинзбургом, у которого портняжная лавка на Герцль-стрит?
        Кюллинан счел тему разговора абсурдной и спросил:
        - Но ты согласен, что, учитывая все обстоятельства, англичане довольно достойно вели себя в Палестине?
        - Да, - сказал Элиав.
        - Говоря от имени арабов, - добавил Табари, - думаю, что только англичане могли так толково справляться с ситуацией.
        - То есть у тебя нет по отношению к ним злости? - спросил Кюллинан еврея.
        - Я никогда не воюю с историей, - ответил Элиав. - С будущим - да. И когда я дрался с англичанами, они представляли будущее. И я должен был противостоять им.
        - Скажи нам правду, - с детски невинным видом попросил Табари. - Не потому ли ты так благороден в своих сегодняшних суждениях, что, когда ты служил в английской армии… какой-нибудь офицер… проявлял к тебе… ну, скажем, чрезмерно нежные чувства? Выкладывай, Элиав. Мы все поймем.
        - Самое интересное, - ответил Элиав, - что все они вели себя чертовски порядочно, и я этого никогда не забуду.
        Через весь центр Цфата, начинаясь от бетонных стен полицейского участка и вниз по склону холма до кладбища с надгробиями великих раввинов - Элиезера, Абулафиа, Заки, - тянулся величественный пролет лестницы. Она состояла из 261 ступени великолепно отполированных плит известняка. Они, разделенные на двадцать один марш, были широки и удобны, и весь их внешний вид говорил о стабильности и постоянстве. Эта лестница станет предметом долгих дискуссий в истории Израиля, потому что построили ее англичане с конкретной целью - отделить арабскую часть города от еврейской, и тут было о чем спорить: «Вот видите! Англичане верны себе. Они официально воздвигли барьер между арабами и евреями. Они сделали этот раздел постоянным, потому что, отделив две группы друг от друга, они могут играть на страхах каждой из них, оставив за собой право управлять событиями. Пролеты лестницы создали новое разделение, которое в противном случае могло и не появиться, и укрепили старые различия, которые в противном случае должны были раствориться. Если вы хотите увидеть монумент английским гнусностям в Израиле, то посмотрите на эти
261 ступень в Цфате».
        Но имели место и другие доводы: «У нас есть сведения об истории Цфата, восходящие ко времени вскоре после появления Христа, и за это время кто только тут не правил. Но, насколько нам известно, всегда существовала часть города, в которой сами по себе обитали евреи, и другая, где жили неевреи. Существовали синагоги и церкви, затем синагоги и мечети, и каждая держалась сама по себе. И, построив этот лестничный пролет, англичане сделали единственную вещь - они признали существующий порядок вещей и в конкретной материальной форме воплотили традицию столь же старую, как и сам город. Не эти красивые лестничные марши разделили Цфат. Это разделенный город вызвал их появление. Может, придет время, когда эти ступени разберут, но пока длится английская оккупация, этого не произойдет».
        А бесстрастный голос истории доказывал: «Истина лежит где-то посередине. Помнятся времена, длившиеся столетиями, когда евреи и арабы мирно и гармонично делили Цфат. Так было в ранние дни торжества Мухаммеда. Никаких трений не было и во времена каббалистов. И даже в этом столетии, до великого погрома 1929 года, евреи спокойно жили в центре арабских кварталов. С другой стороны, помню и времена горести и опустошения. Крестоносцы перебили всех евреев в Цфате. В 1834 году тут состоялась массовая резня, и сомневаюсь, что в тот период Цфатом правили англичане. И кто может вспомнить, почему англичане в связи с этой датой возвели столь красивую лестницу. И я точно знаю, что с 1936-го по 1948-й лестница разделяла людей, готовых вступить в войну; и по ночам, когда мощный прожектор полицейского участка освещал ступени, и евреи и арабы в равной степени опасались пересечь их и причинить зло другой стороне».
        Но к 16 апреля 1948 года положение дел решительно изменилось, и, когда англичане в ходе торжественной церемонии передали арабам ключи от всех бастионов, от всех высоких укрепленных точек в городе, а затем их колонны под звуки волынок покинули город, стало ясно, что военные действия в Цфате начнутся у этих ступеней. Если евреи смогут удержаться на этой линии, то у них появится шанс удержать и город.
        Фьють! Ци-и-и-у! - начали свистеть арабские пули, прилетавшие с другой стороны этих величественных серых ступеней. Уходившие англичане заверили Лондон, что евреев перебьют через три дня. Арабы не сомневались, что захватят город через два. Плотное неотступное давление со всех сторон начало душить еврейский квартал, и в первые же полчаса перестрелки многим еврейским семьям пришлось покинуть дома, стоящие поблизости от этой красивой лестницы. Арабские дозорные разразились криками: «Они отступают!»
        Бах! Трах! Пули врезались в глинобитные стены еврейских домов, и через час после начала обстрела по другую сторону лестницы не было видно ни одного еврея. Арабский командир, понимая, каким психологическим потрясением окажется захват плацдарма по другую сторону лестницы, отдал приказ идти на штурм. «Itbah il Yahoud - смерть евреям!» - кричали сирийцы, иракцы и ливанцы, рванувшись через открытое пространство.
        В течение нескольких следующих минут еврейские ребята и девушки возникли, казалось, ниоткуда. Меммем Бар-Эль, ожидая такого хода со стороны арабов, продуманно расположил своих людей. Вынырнув из-за пустого дома, Илана с убийственным спокойствием вела огонь. Малышка Веред, в своей угловатой солдатской кепке, рвалась вперед, поливая арабов очередями из пистолета-пулемета. Готтесман и Бар-Эль, поднявшись из-за кучи щебня, забрасывали наступающих гранатами, а залегший на крыше Ниссим Багдади, улыбаясь, вел прицельный огонь, который наносил врагу страшный урон. Изумленные арабы откатились назад. Они было попытались перетащить своих раненых через ступени, по потом бросили их.
        - Прекратить огонь! - крикнул Бар-Эль, и евреи отошли.
        Со стороны ступеней не доносилось никаких звуков, кроме хныканья молодого араба из Мосула. Мужчины в арабском квартале перешептывались: «У них и девушки воюют. С ружьями». Той ночью каждая из сторон четко осознала, что если и состоится резня евреев в Цфате, то достанется она далеко не столь легко, как было в прошлом.
        В последующие дни еврейское население Цфата по приказу Меммема Бар-Эля было мобилизовано на укрепление внешней линии обороны. Рылись окопы, соединявшие наблюдательные пункты; пришлось снести несколько домов, чтобы на них не могли укрываться арабские снайперы; на дорогах появились перекрытия; и сто семьдесят три вооруженных еврея окапывались, чтобы сдержать натиск шести тысяч арабских штурмовиков. Каждому мужчине и каждой женщине было что делать, и Бар-Эль поддерживал в городе атмосферу стойкого оптимизма.
        Но ему не удалось воздействовать на ребе Ицика, который отказывался принимать участие в этих возмутительных богопротивных деяниях. Каждое утро он и его десять стариков в меховых шляпах латали воджерскую синагогу в ожидании неминуемого разрушения Цфата, и, поскольку история повторялась, а прецеденты им были известны, они знали, как должна вести себя обреченная группа евреев в последние минуты перед гибелью. Иудаизм был единственной религией, по которой полагалось произносить особую молитву, «когда нож у горла, когда пламя у ног», и в течение веков этот последний символ веры употреблялся, чтобы «восславить Святое Имя Бога». Особая слава всегда даровалась тем, кто, погибая от рук чужаков, продолжал провозглашать веру в единого Бога, и ребе Ицик решил, что, когда арабы ворвутся в город, судьба воджерских евреев впишет новую главу в великую историю еврейского мученичества.
        И поэтому он так обеспокоился в понедельник утром, когда застал в своей синагоге только семь евреев.
        - А где Шепсель и Авраам? - спросил он. Кроме того, он заметил, что отсутствует и Шмуэль.
        Один из стариков объяснил:
        - Они крошат камни.
        И маленький ребе выскочил из синагоги, чтобы найти своих последователей. Он увидел, что они работают под руководством Меммема Бар-Эля, кроша камни из снесенных домов. Образовавшуюся щебенку засыпали между досками, и получались брустверы, в которых будут застревать арабские пули. Чтобы защитить еврейские дома, выходившие к пролетам лестницы, требовалось много камня, и трое воджерских евреев, обливаясь потом, струйки которого стекали из-под их меховых шляп, трудились не покладая рук.
        - Шепсель! - закричал ребе. - Почему ты не в синагоге?
        - Я тружусь, чтобы остановить арабов, - ответил старый еврей, и у ребе Ицика не нашлось никаких убедительных аргументов. Он потерял троих из своего батальона.
        В то же утро он испытал еще одно потрясение, когда увидел, что Илана Хакохен, закинув за спину винтовку, организует из девушек его общины отряд обороны. В их обязанности входило подтаскивать камни старикам и готовить еду для Пальмаха.
        - Иди сюда, малышка Эстер! - позвал он, но теперь девушки подчинялись более яркому лидеру, и старик передернулся, когда Эстер крикнула ему в ответ:
        - Илана говорит, что следующая винтовка достанется мне! - Этой девочке, дочке Авраама Гинсберга, было тринадцать лет.
        Но, организовав своих девушек, Илана сделала неожиданную вещь: она остановилась у дома ребе Ицика, решив объяснить, что надо сделать для обороны Цфата, потому что Меммем буркнул:
        - Посмотрим, сможешь ли ты убедить этого старого козла.
        Когда она распахнула дверь в былую сапожную мастерскую, то увидела перед собой лишь старую жену ребе, простую крестьянку из русской деревни, которая варила суп. Илана попыталась заговорить с ней, но жена раввина понимала только русский и идиш, а последним Илана отказывалась пользоваться. Через минуту появился ребе, с изумлением увидев, что в его доме сидит вооруженная девушка-сабра. Встреча оказалась достаточно странной, потому что ультраортодоксальный ребе считал невозможным даже посмотреть на какую-либо женщину, кроме своей жены, и, когда они наконец начали разговаривать, ребе вел себя так, словно сидел в отдельной комнате.
        - Прошлой ночью мы отбили четыре арабские вылазки, - сказала Илана на иврите.
        - Такова воля Бога, чтобы Израиль понес наказание за свои грехи, - ответил ребе на идише.
        - Но не арабам ее воплощать.
        - В прошлом Бог использовал ассирийцев и вавилонян. Почему бы и не арабов?
        - Потому что ассирийцы смогли нанести нам поражение. А арабам не удастся.
        - Как ты можешь быть такой высокомерной?
        - Как вы можете быть таким слепцом?
        В среду, на третий день их возобновившихся споров, у Иланы сформировалось четкое убеждение, что маленький ребе каким-то странным образом получает удовольствие от ее слов и поступков, потому что, предвосхищая любое ее слово, он громогласно провозглашал:
        - Дочери Израиля прекрасны!
        И к ее собственному удивлению, она отвечала:
        - Мы стараемся построить такой Израиль, которым вы будете гордиться!
        Не поднимая взгляда от своих сложенных рук, он возразил:
        - Как вы сможете этого добиться, если вы столь высокомерны? Почему бы тебе не выйти замуж за того высокого ашкенази?
        Ее упрямый ответ на иврите неподдельно расстроил старого раввина:
        - Мы женаты.
        Тем не менее, какой-то слабый контакт возник, когда Илана взяла с собой Веред, и, когда пришел ребе, его жена кормила девушек супом из вареной ботвы.
        - Одной вещью я в самом деле горжусь, - сказал маленький ребе.
        - Баррикадами, которые мы построили? - спросила Илана.
        - Нет, - ответил ребе Ицик. - А тем фактом, что, когда продукты в Цфате подходят к концу, никто из евреев не торгует на черном рынке.
        - Попробуй он, - сказала Веред, - и Меммем тут же пристрелит его.
        - Сколько тебе лет? - спросил ребе, краем глаза глядя на ее почти детскую фигурку.
        - Семнадцать, - ответила Веред.
        - Твой отец религиозен?
        - Да. Он не знает, где я.
        - Должно быть, у него болит за тебя сердце, - сказал ребе и пробормотал молитву над двумя девушками.
        Но это чуть наладившееся взаимопонимание разлетелось вдребезги. Вечером 23 апреля, когда начинался их второй Шаббат в Цфате, Меммем Бар-Эль до мозга костей был убежден, что арабы готовятся к атаке. Он боялся, что штурм будет предпринят именно в субботу, когда, по логике вещей, евреи будут молиться, так что в пятницу он собрал всех трудоспособных, чтобы возвести дополнительные заграждения, и теперь евреи молча таскали доски и камни. Именно в это время из сгущающейся темноты и появился ребе Ицик.
        - Чем вы заняты в Шаббат? - вопросил он на иврите.
        - Строим стену, - ответил Бар-Эль.
        - Прекратите! - крикнул этот невысокий человечек.
        - Ребе, идите домой к своим молитвам, - попросил Бар-Эль. Возмущенный ребе явно намеревался помешать работам, и было ясно, что его протесты привлекут внимание арабов. Меммем решительно заткнул ему рот ладонью, развернул его и подтолкнул к Ниссиму Багдади. - Убери его отсюда, - приказал Бар-Эль.
        Иракский еврей, весивший, как минимум, вдвое больше, чем ребе, легко оттащил его подальше от спешной работы и, подталкивая, направил к сапожной мастерской, где, позвав Илану, сказал ей:
        - Придержи его дома. Нам надо строить стенку.
        Илане пришлось войти на половину ребе и усесться рядом с ним. Пока за домом спешно шла работа, он был погружен в мрачное молчание. Ближе к рассвету старик выдал предсказание на идише:
        - Бог обрушит проклятие на эту стену. Бог проклянет любую армию, которая работает в Шаббат.
        Но настоящий кризис возник к Пасхе. Давление арабов становилось все ощутимее, и Меммем настоял, что надо укрепить брустверами два самых важных ряда домов, пусть даже придется снести несколько других домов и использовать полученные из них камни. Работы начались в самый канун Пасхи, и ребе, услышав звуки молотов и ломов, пришел в неистовство. Он носился меж склоненных работников, кисточки его талеса метались у них перед глазами, и он не уставал напоминать, что их собственные отцы возносят молитвы в этот святой день. Он молил их сопротивляться осквернению сего дня, но в ответ слышал, что ребе Голдберг и рав Лоуи, понимая, что пришел час смертельной опасности, дали полное разрешение пренебречь и Шаббатом и Пасхой.
        - Поэтому мы и работаем, - отвечали ему.
        То есть решение ребе Годдберга и рава Лоуи имело под собой почетную традицию почти двух тысяч лет еврейской истории, потому что и греки и римляне, зная, что евреи отказываются что-либо делать в Шаббат, избирали именно этот день для решительного удара и легко одерживали победы. Такое положение сохранялось до времен ребе Акибы, который провозгласил принцип, что, когда человек или народ находятся в смертельной опасности, все предписания Торы временно отменяются, кроме тех, что касаются убийства, кровосмешения или отступничества. Меммем Бар-Эль, полагаясь на него, явился к раввинам и сказал, что подступает самый опасный момент осады, с чем они и согласились. Солдаты могут делать свое дело. Но для ребе Ицика закон был более свят, чем сохранение еще неродившегося государства, которое вообще не имело права существовать, и он вылетел на улицу, выкрикивая проклятия.
        - Уберите его отсюда, - взмолился Бар-Эль, и на долю Иланы снова выпала обязанность держать старика дома. И вот в эти напряженные минуты и случился инцидент, о котором Илана часто вспоминала с неприкрытым сожалением.
        Они с Багдади отвели ребе домой, отстранив несколько его преданных сторонников, которые требовали ответа на вопрос: «Что вы делаете с нашим ребе?» Багдади вернулся на передовую линию, где продолжались работы. В сапожной мастерской, где когда-то ребе Заки Мученик делился своим здравым смыслом с жителями Цфата, Илана села рядом с голубоглазым ребе из Воджа, пресекая все его попытки что-то предпринять.
        - Я должен быть в синагоге, - запротестовал он.
        - Вы были в синагоге, - сказала она, - и покинули ее, чтобы устроить неприятности. Сидите спокойно.
        - И вы думаете, что Бог благословит государство, где работают в Пасху? - пригрозил он.
        - Сначала мы обретем государство, - ответила она. - А потом уж будем беспокоиться о Боге и о Его Пасхе.
        Такое богохульство было просто ужасающим.
        - Пока мы не возвратимся на старые пути, любой Израиль, что вы обретете, будет лишь пеплом во рту вашем.
        Этот довод вызвал у Иланы отвращение, и она презрительно спросила:
        - Ребе Ицик, вы что, серьезно верите, будто обветшавшие обычаи, родившиеся триста лет назад в Польше, представляют Божью волю?
        - Что ты имеешь в виду? - вскинулся старик.
        - Одежда, которую вы носите. В Израиле не будет ничего подобного. Она - прямое порождение польских гетто.
        - Ее окаймление… - вскричал ребе.
        - А этот лапсердак, - с насмешливым презрением перебила она его. - Он пришел не из Израиля, и мы его здесь не потерпим. Эти меховые шляпы. Эти черные цвета. Эта мрачность. Все родом из гетто.
        Потрясенный ребе сделал шаг назад. Эта наглая девчонка бросает вызов всем символам его жизни, почтенным традициям десяти поколений святых людей Воджа.
        - Таково облачение Бога, - начал он.
        - Вот этого мне не говорите! - заорала она, пресекая его намерения. - Это позорное клеймо, наложенное на вас господами! - На мгновение она потеряла самообладание - так возмутительно было отношение этого маленького испуганного человечка к ее Государству Израиль, которое было совсем рядом. К сожалению, она бросила взгляд на жену раввина, стоящую у плиты - где когда-то стояла Элишеба из Гретца, заботясь о своих трех осиротевших детях, которые потом так многого добились в Израиле, - и, сорвав с нее парик, швырнула его на пол. Женщина, полная стыда, осталась стоять на месте, и теперь на ее наголо выбритой голове были видны все вены и шишки. Ее парик валялся на каменных плитах пола.
        - Да простит тебя Бог, - потрясенно прошептал ребе. Ему было даже страшно подумать, что еврейская девушка может себе такое позволить. Ссутулясь, он поднял парик и вернул его жене. Та неловко пристроила его на голой голове и пригладила завитки на висках. Выглядела она смешно и трогательно, и муж слегка поправил ей парик.
        - Уходи отсюда, - хрипло шепнул он на идише.
        Но Илана, сделав все это, отказывалась сдвинуться с места.
        - Где в Талмуде говорится об этом обычае? - закричала она. - В средневековой Польше невесты брили себе головы, чтобы эти аристократы-дворяне не потребовали права первой ночи. Чтобы они выглядели уродливыми… отвратительными для всех, кроме мужей. А вы вплоть до наших дней заставляете невест брить себе головы, чтобы уродовать их, - а, потом покупаете им парики, чтобы приукрасить их! Что это за штучки Микки Мауса?
        - Уходи отсюда, - снова прошептал он. - Еврейская девушка, которая может оскорбить пожилую женщину. Какой же Израиль вы построите? - С неожиданной в нем силой он вытолкал из дома эту девчонку из Пальмаха, эту сабру с короткой стрижкой.
        Несколько минут Илана неподвижно стояла на темной улице, слушая, как из соседнего дома доносятся звуки пасхального праздника. Это были мучительные минуты ее перерождения. Что она наделала? Она видела перед глазами растерянную бритоголовую женщину, парик которой валялся в грязи. Внезапно она закрыла лицо руками и содрогнулась, потому что ощутила пустоту в душе.
        Так она и продолжала стоять, когда из-за угла вышел Готтесман, собиравшийся что-нибудь перекусить. Он отвел ей руки от лица и увидел, что Илана плачет.
        - Что случилось, Лан? - спросил он.
        - Я ударила… - Она больше не могла выдавить ни слова, но муж, догадавшись, что ей пришлось иметь дело с воджерским ребе, поцеловал жену и приказал ей оставаться на месте. Осторожно приоткрыв дверь, он вошел, чтобы поговорить с ребе. Через какое-то время он вернулся и, ничего не говоря, с подчеркнутым спокойствием взял Плану за руку.
        - Куда мы идем? - спросила она.
        - Извиняться.
        - Нет! - дернулась она.
        - Ты войдешь туда, - шепнул он, и в голосе его слышалась железная непреклонность. Она попробовала упираться, но он втащил ее и поставил перед пожилой женщиной.
        - Моя жена хочет извиниться перед вами, - сказал он на идише.
        Молчание. Он сжал ей руку. Молчание. Готтесман снова сжал ей руку.
        - Мне очень жаль… - наконец прозвучало на иврите.
        - На идише, - шепнул Готтесман.
        - Мне очень жаль, - повторила его жена на иврите. Он еще раз, теперь до боли, стиснул ей пальцы, но она и в третий раз сказала на иврите: - Мне очень жаль. На улице я плакала от стыда. - Она выдернула ладонь из пальцев мужа и руками закрыла лицо.
        Готтесман, потрясенный этой сценой, уже был готов увести жену из комнаты, где ей пришлось столько пережить, но тут его остановила пожилая жена раввина.
        - Дети мои, сегодня Пасха, - сказала она. - И Илию вы встретите здесь. - Она заставила Готтесмана и Илану вернуться в центр комнаты, чтобы помочь ей праздновать Пасху, которая, как она предполагала, станет для нее последней. - Найди дрожжи! - шепнула она, полная радости времен своего детства, и Готтесман почувствовал комок в горле, когда понял, что для этой Пасхи, над которой нависла тень обреченности, эта пожилая женщина сберегла в доме кусочек хлебных дрожжей, хотя, скорее всего, не ждала гостей. И, разрываясь между паникой и фантазиями, она заняла нужное место и воскликнула, как много лет назад ребенком кричала в Гретце: «Мама! Я нашла дрожжи, которые ты проглядела!» - и небрежно, словно она была легкомысленной домохозяйкой, кинула их в огонь - как и предписывала Тора.
        Таким образом дом был очищен. Она усадила гостей на шаткие стулья и поставила перед ними жалкие остатки еды, которую приберегла для этого святого праздника: горькие травы, пресный хлеб. Но никакого мяса, потому что Цфат голодал. Тем не менее, ей удалось найти две свеклы, из которых она сварила небольшую миску традиционного красного супа, символизирующего Красное море; раньше в России она варила на Пасху его целое ведро. Затем ее муж плотно затянул пояс, надел сандалии и взял посох, словно готовясь немедленно двинуться в путь, едва только Господь отдаст приказ, и все четверо участников празднества раскрошили сухой хлеб на маленькие кусочки и бросили их за спину, словно им тоже приходится бежать из Египта. И в заключение ребе разлил им по стаканам немного цфатского вина, после чего вознес молитву: «Да будь благословлен, о Господь Бог наш, Царь вселенной, который сохранил нам жизнь до этой минуты».
        Для Готтесмана этот момент был полон невыносимой боли. Последний еврейский праздник, на котором он присутствовал, состоялся в Гретце, когда его большая и знаменитая семья отмечала Пасху 1935 года. В тот вечер кидуш читал его внучатный дядя Мордехай, и пятьдесят пять стаканов были налиты вином до краев - и за Шолома-романиста, и за Ицхака, профессора химии, и за Рашель, которая стала первым социальным работником в Гамбурге, за пять раввинов, двух поэтов, трех музыкантов и за честных бизнесменов. То была Пасха песен и скорби, потому что отец Готтесмана предвидел, что должно случиться, и уже в конце недели отослал своего сына Исидора в Голландию. Пятьдесят пять стаканов были наполнены вином в ту ночь, когда большая семья дружно пела «Козленок, козленок за два гроша» - и все пятьдесят пять, кроме двух человек, сгорели в пламени холокоста. «Кто даровал нам возможность этих минут», - молился воджерский ребе, и Готтесман почувствовал, что не в силах воспринять торжественность этого мгновения; К нему снова пришло головокружение, которое поразило его в то утро в самом сердце арабских деревень. И он
медленно и осторожно сжал стакан с вином в ладонях, чтобы скрыть, как они дрожат.
        По завершении молитвы жена раввина встала из-за стола и приоткрыла дверь, дабы проходящий мимо странник мог войти в нее, а муж ее налил пятый стакан вина и отставил его в сторону дожидаться такого странника; и тут пришел черед одного из самых торжественных и трогательных моментов еврейской жизни, который в тот вечер и сохранил Готтесману душевное здоровье. В Пасху, этот радостный праздник исхода евреев из египетского плена и их стремления к свободе, существует обычай, при котором самый юный член семьи мужского пола звонким голосом задает четыре традиционных вопроса, ответы на которые и объясняют смысл Пасхи. Но поскольку тут не было мальчика, и ребе, и его жена, и Готтесман повернулись к Илане, как к своему любимому ребенку, и она густо покраснела.
        В таком атеистическом поселении, как Кфар-Керем, не было принято отмечать еврейские праздники, потому что твердоголовые последователи Шмуэля Хакохена были убеждены, что еврейская религиозность в массе своей и архаична, и вообще оскорбительна; но если какие-то отдельные семьи хотели соблюдать Пасху, как память о свободе, они могли это делать. Натаниель Хакохен с женой никогда к ним не относились, но в домах у подруг Илана несколько раз присутствовала на этом торжественном празднике, так что, по крайней мере, примерно представляла себе его ритуал. Запинаясь, она прошептала знаменитый предварительный вопрос: «Почему эта ночь отличается от всех других ночей?» И тихим голосом задала первый вопрос: «Почему в другие ночи мы едим хлеб на дрожжах, а сегодня пресный?» Трое евреев хором пропели ей ответ, и она запнулась в нерешительности на втором вопросе: «Почему в другие ночи мы едим овощи, а этим вечером только горькие травы?» И снова слушатели хором дали объяснение, и она приступила к третьему вопросу.
        Она забыла его. Готтесман покраснел, словно был взволнованным отцом, на ребенка которого смотрят сотни глаз. Ребе заерзал. Наконец его жена прямо показала Илане на свои руки - мытье их и было темой третьего вопроса, но Илана решила, что ей показывают на стул. «Ну да! - звонко вскричала она, полная детского восторга. - Почему в другие вечера кто-то сидит расслабившись, а другой напряженно, а вот сегодня всем хорошо?» Это был четвертый вопрос, но ее никто не поправил, потому что из арабского квартала ударил треск автоматных очередей, и Готтесман, вскочив, схватил оружие и рванулся в открытые двери.
        Илана рефлекторно тоже вскочила из-за пасхального стола и кинулась к своему оружию, но ее остановила жена раввина.
        - Сегодня пасхальная ночь, - сказала она, снова усаживая Илану на стул.
        Она вернулась к дверям и снова распахнула их, а ее муж продолжил оставшуюся часть праздника, задав вопрос: «Почему мы оставляем открытой дверь? Почему мы наливаем лишний стакан вина?» - и теперь Илане пришлось отвечать, сохраняя смешные, но любимые традиции волшебной сказки, чтобы пророк Илия мог присоединиться к этому празднику - и по традиции все повернулись лицом к полуоткрытой двери, чтобы сразу же увидеть появление Илии. Но, глядя на дверь, Илана молилась, чтобы в ее проеме возник не Илия, а Готтесман. Огонь становился все плотнее.
        Закончилась и древняя легендарная песнь. Ребе высоким голосом пел о счастье евреев, с которым они ушли к свободе, пусть даже это была свобода пустыни без воды и пищи. И празднование обрело тот странный и совершенно еврейский характер, когда все присутствующие запели песенку, которая звучала как колыбельная:
        Козленок, козленок,
        Что папа купил
        За два гроша.
        С весельем, которого не мог нарушить даже треск арабских очередей, ребе и его жена в парике пели об «ангеле, который казнил мясника, который убил быка, который выпил воду, которая потушила огонь, который спалил палку, которой побили собаку, которая укусила кошку, которая
        Съела козленка,
        Что папа купил
        За два гроша».
        В эту ночь в дверях не появились ни Илия, ни Готтесман, так что трое евреев просидели за столом долгие часы ожидания, скрашивая их осторожным диалогом между голубоглазым ребе и загорелой саброй. Диалог этот длился все восемь дней Пасхи и продолжился в первые дни мая, когда казалось, что натиск арабов вот-вот сомнет евреев, и лишь отчаянный героизм бойцов спас жизнь еврейскому кварталу старого города. Сопротивление евреев Цфата можно было назвать только чудом, потому что со всех точек, занятых арабами, те вели прицельный огонь, беря на мушку любого, кто неосторожно показался на открытом месте. Тем не менее, эти упертые евреи как-то держались, хотя были окружены со всех сторон; у них не хватало оружия, и они были лишены свободы маневра. И во время этой героической обороны района, который, скорее всего, удержать было невозможно, но за который они отчаянно дрались, Илана и ребе Ицик вели разговоры.
        РЕБЕ (на идише). Вы в самом деле считаете, что, пойдя против ясно выраженной воли Бога, вы сможете установить на Святой земле государство Израиль?
        САБРА (на иврите). Да. Такие люди, как мой муж…
        РЕБЕ. Как ты осмеливаешься называть его своим мужем? Вы не женаты.
        САБРА. Я называю его своим мужем, потому что мой отец пригласил двух соседей и в их присутствии объявил: «Моя дочь вышла замуж. Да будет у них куча детей». Разве не так евреи на этой земле заключали браки еще четыре тысячи лет назад? Где тогда были раввины?
        РЕБЕ. Годы идут, и люди становятся умнее. Через несколько столетий евреи сочли, что для их дочерей лучше выходить замуж определенным образом. С соблюдением всех правил. С одобрения общины. Вы не так сильны, чтобы жить по своим собственным законам. Но обретете силу, если будете следовать нашим священным традициям. Если выйдешь замуж за своего высокого ашкенази по закону. Как делают умные люди.
        САБРА. Вы все время говорите о традициях. А ведь это именно я возвращаюсь к великим традициям этой земли. К традициям патриархов… Моисея… Аарона… Иакова. Людей, жизнь которых была свободна. И именно такие, как вы, пытаются игнорировать эти традиции и заменить их мелкими убогими фокусами, родившимися в Польше и России, где евреи жили, как свиньи.
        РЕБЕ. Ты можешь не уважать такие страны, как Польша и Россия, но две тысячи лет евреи во всем мире были вынуждены жить в этих странах. И то, что там происходило с ними, определило их историю, сформировало характер. Разве можно забыть Маймонида, который жил в Египте? И Баал Шем Това из Польши? И виленского Гаона, который жил в Литве?
        САБРА. Да. Мы собираемся строить новое государство, а не какое-то жалкое подобие того, что существовало в Польше и Литве. Мы хотим обрести новые законы, новые обычаи - все новое. И мы настаиваем - в основе этой новизны будет дух тех евреев, какими они были в древние времена. На этой земле.
        РЕБЕ. Но о том, что тогда существовало, можно говорить только в понятиях прошедших лет. Из всех евреев, что обитают в мире, девять десятых никогда не видели Израиль. И вы собираетесь вводить свои традиции только для этой одной десятой, которой доведется жить здесь?
        САБРА. Да. Если девять десятых сошли со своего пути, нам лучше забыть их ошибки.
        РЕБЕ. И вы собираетесь отбросить всю мудрость, собранную в Талмуде?
        САБРА. Да. Вы, раввины, сделали из Талмуда тюрьму духа. И если для того, чтобы вырваться из этой тюрьмы, нам придется отбросить и все хорошее, что есть в Талмуде, мы сделаем это. А потом уж соберем среди обломков все хорошее и нужное.
        РЕБЕ. Неужели ты считаешь, что одному поколению евреев хватит мудрости и озарений ума, дабы восстановить то, что в течение двух тысяч лет строили наши величайшие умы, такие, как Маймонид, Акиба?…
        САБРА. Настало время решительных перемен. И если мы будем действовать достаточно мудро, то сможем все восстановить.
        РЕБЕ. Ты не почитаешь Талмуд?
        САБРА. Нет. Когда примерно семьдесят лет назад мой дедушка пришел в Тиберию, талмудисты этого города сорвали с него одежду и избили. Они сказали, что его идея вернуть евреев на землю - глупость. Когда он привез в поселение евреев из России, те, стоило им лишь бросить взгляд на выбранную им землю, испытали желание скрыться за стенами Тиберии и снова засесть за Талмуд. Сбежав из одного талмудического гетто, они решили искать убежища в другом. И если Талмуд Делает людей такими, то это неправильно.
        РЕБЕ. Разве ты забыла, что сказал Маймонид о евреях, когда они становились народом? «Да примет твой народ подлинные ценности, которых ни уничтожить, ни изменить, и возвысь свой голос в вере, которая никогда не умалится. Стой на этом завете, крепи религию, хранилище своей веры». Разве может быть лучший совет?
        САБРА. Нет. Но вы же против государства. Так чего ради вам беспокоиться о его форме?
        РЕБЕ. Меня всегда волнует то, что делают евреи.
        САБРА. Так что, если мы обретем страну, вы захотите, чтобы в ней было как можно больше примет старины?
        РЕБЕ. Я хочу, чтобы все евреи жили под защитой Талмуда. Ты забыла, что говорил великий ребе Акиба? Для рыбы наступили тяжелые времена, когда сети перегородили ее ручей, и лиса сказала: «Оставь эти опасные воды. Выбирайся на берег», и рыбы уже были готовы это сделать, когда вожак их стаи спросил: «Если в воде, где мы привыкли жить, наступили тяжелые времена, какие опасности будут подстерегать нас на земле, где лиса захочет съесть нас?» Если евреи испытывают трудности, имея при себе Талмуд, в котором вся их жизнь, насколько хуже им будет без него?
        САБРА. Мою главную претензию к Талмуду выразил мой отец… и мой дедушка. Талмуд истолковывали узколобые раввины. В Торе сказано просто: «И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих…» Это ясно и понятно. Но раввины написали кучу книг о том, чего человек не имеет права делать в Шаббат, и, когда Цфат может пасть перед арабами, вы вытаскиваете эти книги и пытаетесь остановить так нужную работу. И вы надеетесь, что, если мы завоюем для вас Израиль, вы будете втолковывать нам каждую мелочь из своих книг?
        РЕБЕ. Жить ли Цфату или погибнуть - это решает Бог. Если нам суждена смерть, то мы погибнем, как умирали в прошлом. Но если мне будет суждено спастись, то я буду настаивать, чтобы Израиль соблюдал закон, данный нам Богом.
        САБРА. А истолковывать его будете вы?
        РЕБЕ. Меня пугает твое высокомерие, с которым ты выносишь свое личное суждение, что будет хорошо для государства, которое вы планируете создать.
        САБРА. Это не мое личное мнение. А суждение всех, кто создает эту страну.
        РЕБЕ. Разве ты не знаешь, что случается с евреями, когда они слишком полагаются на свои озарения? Когда забывают о Талмуде? На этой улице жил один из самых знаменитых евреев в истории, доктор Абулафиа. С помощью других, столь же одаренных сподвижников, он развил мистическое понимание сути Бога. Понимание, которое сделал доступным для каждого человека. Каждый сам для себя ребе. Бог обращается лично к каждому человеку, как он говорил с Моисеем, Учителем нашим. И может, новые заповеди поступят прямо от Бога, и не потребуется ни анализа знатоков, ни вмешательства раввинов.
        САБРА. Но ведь пока именно вы, раввины, истолковываете слова Бога, не так ли?
        РЕБЕ. Конечно. Бог говорит нам, что хорошо для мира в целом, а раввины изучают его слова, дабы определить, что хорошо для человека.
        САБРА. То есть, если в нашем государстве будет или избранный парламент, как в Англии, или конгресс, как в Соединенных Штатах, вы пожелаете, чтобы группа раввинов просматривала издаваемые ими законы и решала, какому закону следует подчиняться, а какому - нет?
        РЕБЕ. Конечно. Кто-то же должен заниматься этим, и труд этот возьмут на себя опытные раввины. Потому что после времен доктора Абулафиа, когда каждый был сам для себя раввином, кто пришел к нам со своими призывами, заставив поверить, что он-то и есть Мессия? Шабтай Цви, турецкий еврей из Смирны. Он принес и высокий подъем духа… и всеобщую подавленность. Его движение распространилось среди евреев по всей Европе, и люди в Водже были уверены, что в 1665 году перед миром откроется рай, который станет возмещением резни, что несколько десятилетий назад устроили казаки Хмельницкого. Для евреев то были восхитительные дни, полные счастья… и ты знаешь, что случилось потом? Шабтай Цви, спаситель еврейского народа, был схвачен в Константинополе и, испугавшись пыток, дал согласие перейти в ислам. Наш великий спаситель обладал мужеством мышонка, и урон, который он принес евреям всего мира, не поддается исчислению.
        САБРА. И вы считаете, что раввины могут предотвратить такую беду?
        РЕБЕ. Только раввины блюдут чистоту иудаизма. Раввины Иерусалима знали, что Шабтай обманщик, и назвали его таковым. Раввины, которые первыми вкусили его яда, выступили с таким же предостережением. А через сто лет после того, как Шабтай Цви, став истовым мусульманином, исчез из истории, на его место пришел другой, который оказался еще хуже, - Яков Франк. Он тоже объявил себя Мессией, и ему тоже противостояли раввины. Но он обладал силой убеждения и обрел большую власть. Он учил, что прежде, чем познать добро, человек должен познать зло, и, подчинившись его заклинаниям, бедные обитатели Воджа осквернили свою общину - и все во имя Мессии. А когда иудаизм был подорван и развращен, что сделал Яков Франк?
        САБРА. Я о нем не слышала. Так что же он сделал?
        РЕБЕ. Он сказал, что Талмуд должен быть публично сожжен. Что и произошло. И что было потом?
        САБРА. Что?
        РЕБЕ. Он привел всю свою общину в католический собор, где их и крестили.
        САБРА. Он это сделал?
        РЕБЕ. Но даже католики сочли, что не хотят иметь с ним дело. Они выяснили, что когда их еврейские единоверцы-католики молились Троице, то имели в виду Бога, Шабтая Цви и Якова Франка. Так что они заточили Якова Франка в монастыре. Да что говорить, даже в Цфате объявился свой ложный Мессия. Легендарный Иосиф де ла Рейн, который последовал по стопам Шабтая Цви, тоже обратился в ислам. Так что, как видишь, нам, евреям, не стоит особенно доверять, если мы отдаляемся от своих раввинов.
        САБРА. То есть вы считаете, люди будут постоянно связаны со старыми законами польских гетто?
        РЕБЕ. Я считаю, что еврейское государство создаст приход Машиаха. Во Франции или Америке агностики могут строить любое государство, которое им заблагорассудится. А евреи, верующие в единого Бога, - нет. Они должны создать еврейское государство, которое должно будет всецело подчиняться еврейскому закону. А закон таков, как его истолковывают раввины.
        САБРА. Наше государство будет еврейским, но оно вернется к тому еврейству, которое существовало четыре тысячи лет назад, до того как его развратил ваш дух, пришедший из Восточной Европы.
        РЕБЕ. Евреи остались в живых, чтобы бороться за свое государство, лишь потому, что гетто, которое вы так презираете, сохранило им жизнь. И они выжили лишь благодаря воле раввинов, которые несли слово Талмуда в каждую, даже самую маленькую общину. Вы существуете сегодня потому, что мой дедушка в Водже отстаивал вас перед и поляками, и русскими, и немцами. Без него вас бы не было. А что поддерживало его? Что заставляло евреев Воджа противостоять давлению, которое их совесть не могла принять? Стойкая вера в законы.
        САБРА. Если иудаизм гетто продолжит свое существование, я скорее предпочту победу арабов.
        РЕБЕ. Ему ничего не остается, кроме как выжить. Потому что он унаследован. А евреи больше, чем весь остальной мир, живут на своем наследии.
        САБРА. Мы создадим новое наследство. В Водже ваш дедушка и его добрые евреи, собравшись в синагоге, подставляли шеи ножам погромщиков. А их дедушки ждали Хмельницкого и его орды. Больше этого не будет, ребе. Если арабы собираются перебить нас в Цфате, им придется прикончить каждого проклятого еврея, и прежде, чем они доберутся до вас, им придется застрелить меня, потому что я до последней минуты буду отстреливаться от них вот из этой винтовки. Мы новые евреи.
        РЕБЕ. Mein tochter, доченька, богохульством ты не создашь новую традицию. Вы, девушки, так гордитесь своими ружьями и своей военной подготовкой, вы стоите бок о бок со своими мужчинами, чего вы не должны делать. Это не отважная новая традиция, а очень старая, и именно о ней говорит Моисей: «Когда мужчины вступают в бой друг с другом, а жена одного из них, приблизившись, пытается помочь ему, но лишь мешает, вызывая беспокойство за нее, и, когда она протягивает руку, чтобы тайно увести его, да сверши ты сие: отруби ей руку».
        САБРА. Никогда не слышала более нелепого текста. Если араб поднимет руку на моего мужа, я всажу ему пулю между глаз. Я дочь Деборы, и, когда мы отвоюем Цфат, я буду, как она, петь и танцевать.
        РЕБЕ. Я расстроен, когда ты говоришь лишь о силе оружия. Ты забыла, что говорит Моисей, Учитель наш: «Я не одарил бы вас своей любовью и не избрал бы вас, будь число вас больше, чем любого другого народа; но вас меньше любого прочего народа». Наша цель - озарять весь мир своей преданностью единому Богу.
        САБРА. Сейчас наша цель - дать победу народу. Что мы и собираемся сделать.
        РЕБЕ. Видя твое молодое высокомерие, я даже опасаюсь напомнить тебе, что, может быть, именно мы, раввины, понимаем мир лучше прочих. Мой брат в Водже куда ортодоксальнее меня, и ты можешь считать, что он совершенно далек от жизни. Могу я прочитать тебе письмо, которое он написал в 1945 году? Он спасал жизни двух таких девушек, как ты, которым досталось куда больше, чем ты можешь себе представить.
        «Вопрос. Две красивые еврейки из Воджа пришли ко мне в крайне расстроенных чувствах, потому что их мужья и семьи отказываются принять их обратно в свое лоно. Причина в том, что у каждой девушки большими буквами вытатуировано на правом предплечье: «СОЛДАТСКИЕ ШЛЮХИ НЕМЕЦКОЙ АРМИИ». И их мужья считают, как говорят девушки, что узы их брака разорваны из-за того, чем их заставляли заниматься в лагере для рабов. Их семьи убеждены, что девушки должны были покончить с собой из-за такого позора, а дяди говорят, что стоило бы отрезать себе руки прежде, чем евреи поняли бы, какими делами девушкам приходилось заниматься. Что делать?
        Ответ. Суть этого дела столь ясна, что понять ее может любой. Замужняя женщина, которая, как жена Хосии, становится проституткой, должна быть извергнута. Мужья правы, считая, что их браки распались. И закон гласит, что отец дочери, которая стала проституткой, должен отвести ее на край города, где ее побьют камнями. Таким образом, правы и семьи, считающие, что у их дочерей, в соответствии с законом, порваны все отношения с семьями.
        Но это не может быть концом ситуации, потому что в случаях с двумя еврейскими женами обыкновенные слова не подходят. Об этом мы и говорили в 1941 году, видя, как четыре юные еврейские невесты предстали перед безжалостным трибуналом. Двум, которые были не столь уже красивы, судья приказал отправляться в теплушку, а оставшиеся двое получили приказ нанести на руку татуировку - и в полевой бордель. Отказ подчиниться означал немедленную смерть. Был ли выбор у этих девушек? Сама ли еврейская девушка из хорошей семьи подставляла руку для татуировки, а тело для осквернения? Был ли среди нас, жителей этого маленького городка, хоть один, который не ощущал бы ужас этого зла? Как мы можем сегодня забыть это и говорить, что девушка должна была вести себя так и так, а жена - поступать вот таким образом?
        Поэтому я дал указание, чтобы эти две женщины вернулись к своим мужьям и в свои семьи и чтобы все относились к ним как к людям, на которых лежит благословение Господа, которого мы лишены. В мою синагогу они могут заходить с почетом, и в моем доме их встречают с радостью. Мы все вернулись с края могилы, но мало кто носит столь явные следы божественного прощения Господа нашего, как эти девушки. Если хоть кто-то в Водже посмеет что-то сказать против них, будь то муж или отец, такой человек будет навечно отлучен от еврейства этого города и любого другого, куда попадет это письмо.
        Что же до дяди, который советовал девушкам отрубить руки, то он частично прав и частично не прав. Они должны носить платья с длинными рукавами, дабы скрывать то ужасное, что с ними произошло, и не должны гордиться своими страданиями. Но с другой стороны, им не стоит делать ничего, дабы избавиться от этих унизительных знаков, потому что Бог с целью явил их среди нас, и все из нас в Водже, кто остался в живых, несут на себе такой знак, но ни у кого он не выжжен так отчетливо. И когда эти женщины проходят мимо нас, они - живое доказательство, что Бог жестоко карает евреев, но потом возрождает своей любовью».
        То есть в обществе всегда должен быть кто-то, кто может выносить суждения по таким вопросам, но у него будет такое право лишь в том случае, если он сверяется с Книгой. С древней и священной Книгой.
        САБРА. Сдается мне, что брату вашему потребовалось слишком много времени, дабы сказать простую вещь: «Вы, идиоты, примите этих девушек обратно. У вас была своя война, а у них - своя».
        РЕБЕ. Ты кое-что упускаешь. Ты можешь сказать это просто и ясно, но слушатель может то ли поверить тебе, то ли нет. Когда мой брат обратился к евреям Воджа, они должны были слушать его и подчиняться. Он был для них высшим авторитетом, моральным авторитетом, если хочешь, дабы напоминать им, что гласит закон, или говорить: «В данном случае вы не должны подчиняться ему».
        САБРА. То, что вы говорите, относится к гетто. Но не к Израилю.
        РЕБЕ. То, что я говорю, относится к человеческому сердцу… к вечности иудаизма.
        САБРА. Есть известная еврейская поговорка, которая мне нравится куда больше, чем ответ вашего брата, ребе Ицик. Я думаю, что в 1948 году она имеет к нам прямое отношение. «В царском дворце много комнат, и от каждой комнаты есть свой ключ, но самый лучший ключ из всех - это топор». Вот мы и живем в век топора.
        РЕБЕ. В еврейской истории каждый век - это век топора, но мы ищем что-то более постоянное. И я пытаюсь понять, задумываешься ли ты, что ты можешь сделать по отношению к мужчине, которого называешь своим мужем? В Талмуде есть рассказ о человеке, который изучал Тору и оказался в тени высокого дерева. На иврите - илана. И он вскричал: «Как прекрасно это дерево!» Остановившись под ним и прервав изучение Торы, он не только совершил великий грех, но и сам подверг себя опасности смерти.
        САБРА. Вот это, конечно, принять я не могу. У нас с Готтесманом будут дети, и они унаследуют благородную страну, которой мы будем управлять без помощи раввинов.
        РЕБЕ. Раввины всегда будут рядом с тобой, потому что твое сердце призовет их.
        САБРА. Сердце не призовет.
        РЕБЕ. Пока ты не придешь домой с татуировкой на руке… по-арабски.

* * *
        Утром четверга, 6 мая, их диалоги подошли к концу. Окончательное разделение Палестины состоялось девять дней назад, и арабы, осаждавшие Цфат, получили приказ от верховного командования великого муфтия в Иерусалиме:
        «Цфат должен быть немедленно очищен от евреев и превращен в нашу постоянную штаб-квартиру в Северной Галилее. Как только мы тут укрепимся, то отсюда начнем завоевание всего севера Фаластын».
        Так что в этот день начался последний штурм еврейского квартала. Снайперы вели интенсивный огонь, и евреи начали нести потери. Захватывая дом за домом, арабы все теснее стягивали петлю, порой даже перебираясь через лестницу, а люди в воджерской синагоге продолжали молиться.
        ХОЛМ
        Оказавшись в том месте, где шли бои за Цфат, Кюллинан сказал Табари и Элиаву:
        - Как раз в апогее этого сражения в Чикаго я едва не выставил себя идиотом. Одна из газет узнала, что я работал в этих местах и немного знаю арабский. Редактор попросил меня написать статью о том, что произойдет, когда арабы начнут сбрасывать евреев в Средиземное море. Я вытащил свои карты, запросил в справочном отделе библиотеки последние данные и написал очень убедительную статью, доказывающую, что при подавляющем превосходстве арабов в живой силе, вооружении и подготовке они через три недели после начала наступления автоматически добьются успеха. Я заверил газету и ее читателей, что исходя из моих впечатлений на месте нынешних событий - кроме того, я цитировал английских экспертов и приводил массу цифр - и при соотношении тридцать семь миллионов арабов против шестисот тысяч евреев «война конечно же будет короткой, жестокой и станет катастрофой для евреев».
        - Большинство экспертов были с тобой согласны, - саркастически заметил Элиав.
        - И как твоя проарабская пропаганда была воспринята в Чикаго? - пошутил Табари.
        - К счастью, я обладал здравым смыслом… должно быть, мне ворожили Моисей или Магомет. Как бы там ни было, я решил на всякий случай показать статью приятелям из британского консульства, чтобы они проверили все данные, и два крупных специалиста сказали, что не нашли никаких ошибок. Но стоило мне прийти домой, как я узнал, что меня отчаянно разыскивает парень, который там считался атташе по культуре. Он настоятельно потребовал нашей немедленной встречи. Он сразу примчался и тут же, с порога, выпалил: «Господи, Кюллинан, надеюсь, ты еще не отдал статью?» Я сказал, что нет, а он рухнул в кресло и попросил выпить. «Слава Богу, старина. Ты избавился от крупных неприятностей на свою голову». Я спросил, что он имеет в виду, и услышал: «Видишь ли, евреи вроде побеждают, и мне бы не хотелось, чтобы ты выглядел круглым идиотом в глазах публики». Помню, я перестал наливать ему выпивку, и у меня перехватило дыхание. «Что? Евреи побеждают?» Он удивленно посмотрел на меня и ответил: «Конечно! Это уже всем известно». Я напомнил, что даже его собственное начальство не в курсе дела, а он рассмеялся: «Да они не знают
даже, что у них делается под носом. Они думают, что если какой-то полоумный английский полковник научил арабов держаться в верблюжьем строю, то из пустыни тут же хлынет могучая армия». Он много еще чего выдал, в том числе и массу ругательств, но его слова помогли мне прослыть в Чикаго пророком. «Посмотри на это вот с какой точки зрения, Кюллинан, - сказал он. - Для арабов совершенно невозможно провести колонну бронетехники с запасами горючего и вооружения из Каира в Газу». Я восстановил в памяти карту этих мест… со всеми дорогами и прочими условиями местности и поправил его: «Ты забываешь, что там есть хорошие мощеные дороги. Им больше не приходится перебираться через каменистые вади». Он стукнул стаканом по столу и заорал: «Ты забываешь одну важную вещь, черт бы ее побрал! Так же, как и эти военные тупицы в конторе! Они видят лишь цифры на бумаге. Египтяне - восемьдесят тысяч стволов. Что эти идиоты делают в Каире, если бои идут в Газе? Они видят на бумаге, что у египтян восемьсот орудий. Они что, будут стрелять из-за пирамид? Взять конвой с военным снаряжением. Он под командой двух полковников
собирается отправиться на фронт. К ночи он уже сформирован в Каире, но прежде, чем покинуть город, первый полковник продает своему брату, дельцу черного рынка, все запасные покрышки. Все до одной. При первой же проверке второй полковник позволяет своему дяде спереть половину запасов горючего. При второй проверке первый полковник продает две трети боеприпасов. В первой же деревне крупный деятель черного рынка, он же племянник второго полковника, предлагает за наличные продать ему половину грузовиков. На границе водители оставшихся машин решают украсть пулеметы и продать их евреям. - Я помню, как он беспомощно уронил руки, и пальцы у него дрожали, как листья на ноябрьском ветру. - Так что ты понимаешь, Кюллинан, у такого конвоя нет никаких моральных сил даже покинуть Египет». Его аргументы были столь убедительны, что я порвал свой опус. Мы сели за выпивку и принялись анализировать ход военных действии, после чего я написал статью, которая и принесла мне известность. Ее прочел Пол Дж. Зодман, и он был так рад найти кого-то, кто считает, что его евреи победят, что позже и предоставил средства, из
которых ныне платят зарплату и мне, и тебе, и тебе.
        Трое собеседников поднялись по лестнице, которая некогда разделяла арабский и еврейский кварталы. Слева их взглядам открылась покинутая мечеть. Она обладала такими продуманными пропорциями, в ней так удачно соотносились стены, купол и минарет, что при всех ее скромных размерах она была настоящим произведением искусства, украшавшим холм и придававшим законченность опустевшим арабским домам, что толпились у ее основания. Справа же виднелась приземистая квадратная синагога воджерского ребе. Она не сочеталась с окружающей местностью, не выделялась своим изяществом среди обступавших ее глинобитных домов, но она громогласно напоминала о том факте, что веками к ее дверям приходили упрямые люди, стойко продолжавшие верить, что Бог един. Бог, который играл такую важную роль в мирских делах - если люди Ему это позволяли.
        Табари присел на ступеньки. Локти он упер в колени и подпер подбородок костяшками сплетенных пальцев.
        - Я тебе когда-нибудь рассказывал об обороне Акры? - спросил он у Кюллинана. - Понимаешь, мне, как сыну сэра Тевфика Табари, было поручено возглавить оборону старого города, и в моем распоряжении конечно же были и люди и техника. Меня особенно обрадовало открытие, что в караван-сарае старого венецианского квартала боеприпасов оказалось столько, что можно было взорвать всю Фаластын. Главное, у нас было два миллиона патронов к английскому вооружению. Две тысячи оружейных ящиков, и в каждом по тысяче патронов. Да и другого добра хватало.
        - Я дрался в Акре, - сказал Элиав.
        - И что же случилось? - спросил Кюллинан.
        - Ты же читал о падении Акры в 1291 году? - спросил Табари. - В тот раз нападали мамелюки, а христиане оборонялись. Но христиане были раздроблены на примерно десять самостоятельных групп: венецианцы, генуэзцы, тамплиеры, госпитальеры… В наше время атаковали евреи, а арабы оборонялись. Но мы состояли из четырех тысяч групп.
        - Из четырех тысяч? - переспросил Кюллинан.
        - Да. Я был единственным генералом в истории, под командой которого было четыре тысячи армий. Каждая из одного человека. У нас были иракские арабы, которые проникли в город, чтобы убивать. Ливанские арабы, готовые, едва только мы победим, открывать свои лавки. У нас были египтяне, иорданцы, немало сирийцев, несколько саудовских арабов. У меня были палестинские арабы из Иерусалима, Которые не могли разговаривать с арабами из Хайфы. Мне приходилось иметь дело с тремя тысячами отважных тигров, единственным желанием которых было разграбить еврейские лавки. Пусть с евреями дерутся другие арабы, а их дело - грабить.
        - Неужто дела были так плохи? - спросил Кюллинан.
        - Хуже. Потому что на нижнем этаже караван-сарая расположился тощий, уродливый, злобный араб. Его дядя знал великого муфтия, и тот наделил его особой властью, даже надо мной. У него был ключ от арсенала в подвалах крестоносцев, и без разрешения дяди он отказывался выдать мне хоть одну обойму, а его дядя отказывался и пальцем шевельнуть без одобрения великого муфтия. Он буквально сводил меня с ума. Я молил дать побольше боеприпасов… для отряда, который готовился к вылазке… двести человек. Он отказался их выдать. Как-то я подумал: расстреляю этого урода и заберу у него ключ. Но он, должно быть, догадался, что мне пришло в голову, потому что предупредил меня: «Не думай, что, застрелив меня, ты получишь боеприпасы. Потому что ключ я спрятал».
        - И что с ним случилось?
        - Когда евреи подошли к городу и готовились к штурму, он спешно перебрался на парусник и удрал в Бейрут.
        - А ключ?
        - Он взял его с собой.

* * *
        Натиск арабов, который начался днем 6 мая, должен был окончательно разделаться с евреями, если бы арабы и вечером продолжали давить, продвигаясь от дома к дому, но в силу какой-то причины, которую Готтесман так и не смог понять, в сумерках арабы остановили свое продвижение, дав евреям время перегруппироваться. Но не подлежало сомнению, что защитники города долго не продержатся. Меммем Бар-Эль был совершенно измотан, а Готтесман с трудом держался на ногах. Нервы у него были на пределе, и Илана сомневалась, продержится ли он еще день. Из всей маленькой командной группы только Ниссим Багдади был в хорошей форме, хотя и он заметно похудел.
        В этот вечер Пальмах собрался в доме Иланы. На встрече царило мрачное настроение. Обсуждались планы, как продержаться из последних сил. У них еще хватило бы мужества рвануться в атаку, но энергии оставалось лишь на единственную тактику: держаться и ждать; пока они вели разговоры в эти полуночные часы, из вади за кладбищем донеслись пугающие звуки, и Готтесман поежился. Если арабы готовятся к последнему штурму, он должен идти, но…
        Затем стали слышны веселые голоса, словно иракцы в красных шапках и «львы Алеппо» в белых рубашках подбадривали друг друга перед вакханалией убийств. Малышка Веред схватила свой ручной пулемет и рывком распахнула двери. Стояла звездная ночь, и голоса стали звучать громче. Это пели мужчины… и женщины. Теперь даже Готтесман мог разобрать слова, дерзко звучавшие в ночи:
        От Метулы до Негева,
        От пустыни до морей
        Все ребята с винтовками,
        Все девушки на страже.
        Первой подала голос Веред:
        - Их, должно быть, сотни. - Она пулей вылетела из помещения, и за ней последовали Багдади и Бар-Эль - он обрел силы, которых, как ему казалось, у него уже не было.
        - Идем, Готтесман! - вскочила Илана.
        - Я подожду.
        - Хорошо. - Оставив его сидеть, она бросила взгляд в открытые двери и торопливо кинулась вслед возбужденным евреям, бежавшим по узким улочкам вниз к кладбищу, но на углу воджерской синагоги она остановилась как вкопанная, оставшись одна в ночи.
        - Это ловушка, - сказала она. - Там арабы, и, когда мы спустимся встретить их, другие нападут из-за лестницы.
        Она круто развернулась на месте, скинула с плеча ружье и в одиночестве заторопилась к уязвимой точке, но когда, готовая тут же открыть огонь, она оказалась там, то никого не обнаружила, потому что возможные участники предполагаемого штурма были буквально парализованы звуками, доносившимися из вади.
        В эту решающую ночь в Цфат прибыли двести бойцов Пальмаха, и появление во главе их Тедди Райха придало новую силу сопротивлению евреев. Сухой, жилистый, возбужденный, он горел тем огнем, который питался пониманием, что альтернативы нет. «Мы удержим Цфат - или нас шаг за шагом оттеснят к морю», - бесстрастно охарактеризовал он положение, с которым еврейским бойцам придется иметь дело следующие восемь месяцев. В выцветшей рубашке хаки, с ручными гранатами, свисающими с тугого пояса на талии, и с револьвером, удобно прилаженным под правую руку, он как-то ухитрялся одной рукой управляться с небольшим автоматом-«шмайсером». Пустой левый рукав был аккуратно приколот к плечу. Он был невысок ростом, но, казалось, его напряженная фигура обрела твердость камня, потому что, когда он собрал всех командиров, одного лишь его внешнего вида хватило, чтобы вселить в них уверенность.
        - Нам придется кое-что предпринять, - сказал он.
        Кратко представив своих лейтенантов - Габбаи, Зучанский, Гельдценберг, Пелед, Мизрахи, - он отправился на ночное знакомство с Цфатом.
        - Вон там ступени, - объяснил Меммем. - На самом верху их - бетонный полицейский участок.
        - Сколько в нем засело арабов?
        - Около четырехсот.
        - Пулеметы?
        - Как минимум, тридцать. Оставлены англичанами.
        Райх легко переместился на другой конец еврейских позиций и показал на зловещее трехэтажное каменное здание с плоской крышей. - Его обороняют точно так же? - спросил он.
        - Да, - кивнул Бар-Эль.
        Затем Райх вернулся к середине линии окопов и застыл, рассматривая грозные руины замка крестоносцев, которые господствовали над всем городом, а потом поднялся на крышу еврейского дома, чтобы приглядеться к самому неприступному из арабских укреплений - огромной крепости на горе за городом. Англичане выстроили ее на совесть, и она была неуязвима. У нее были толстые стены, вдоволь припасов и обильные запасы воды. Ее силуэт в ночи не предвещал ничего хорошего. Она казалась такой могущественной и совершенно неприступной для обыкновенного человека. Готтесману, пытавшемуся совладать с собой, показалось, что, когда Райх увидел это чудовищное сооружение, у него перехватило дыхание.
        Но если Райх и испытал потрясение при виде арабских позиций, он смог скрыть его.
        - Вернемся в штаб-квартиру, - буркнул он. В эти тихие ночные часы он созвал совещание командиров, и никто из тех, кто на нем присутствовал, не смог его забыть. Взяв глубокую миску, он вверх дном поставил ее на деревянный стол. - Ребята, - сказал он, - это то, что нам противостоит. Плоская часть - это холм крестоносцев. По бокам холм разделен на шесть частей. Арабам принадлежат пять из них. Мы держим одну.
        Готтесман закрыл глаза. Где-то он уже слышал эти слова: «Каменный дом… бетонный полицейский участок… развалины крестоносцев». Кто-то уже возил такую же миску по столу, и эти звуки эхом отдавались у него в ушах… эхом отдавались. Он уже был готов что-то выкрикнуть, но тут его потрясли слова Тедди Райха. В них было невозможно поверить.
        - Итак, - сказал однорукий немец, - вот что нам предстоит сделать. И как можно лучше… - Сухощавый командир остановился, в упор посмотрел на каждого из своих лейтенантов и наконец перевел взгляд на Готтесмана, которому сказал: - Мы бросим в бой всех мужчин, всех женщин, но возьмем эти три укрепления.
        - Возьмем? - задохнулся Бар-Эль.
        - Да. Броском вверх по холму. За арабскую дорогу. И - подавим каждую из этих трех точек.
        Даже те, кто пришли вместе с ним, были изумлены, и первые несколько мгновений стояло молчание. Затем Бар-Эль провел рукой над миской.
        - А как насчет той крепости? Наверху?
        Теперь нечего было сказать Тедди Райху. Он глубоко набрал в грудь воздуха, откинулся на спинку стула, а потом медленно наклонился вперед и перехватил руку Бар-Эля, которой тот показывал на массивную крепость.
        - Об этом мы подумаем позже. - Он уловил испуганные взгляды и внезапным рывком схватил Бар-Эля за грудки. - Мы это сделаем! - заорал он. - Потому что, говорю вам, когда арабы там наверху услышат, что мы взяли тот каменный дом… - он грохнул кулаком по столу, - и этот бетонный полицейский участок… - еще один удар по столу, - и добрались до самого верха этой миски!… Ребята, - гаркнул он, - придет их черед волноваться. А не нам, евреям в Цфате!
        Он понимал, насколько важно убедить горстку своих людей, что этот донкихотский план победы над арабами сработает, и поэтому, прежде чем они приступили к его обсуждению между собой, он с головокружительной быстротой стал отдавать приказы:
        - Ты, Зучанский. Ты видел тот каменный дом. Сколько тебе нужно человек? Будешь брать его этаж за этажом. Драться придется как следует… как в Хайфе. Сколько тебе надо?
        - Н-ну… - пробормотал Зучанский. - С Габбаи и Пеледом…
        - Они твои. Так сколько тебе?
        - Тридцать.
        - Собирай их. - Зучанский замялся, и Райх гаркнул: - Собрать всех! И быстро!
        Отряд для штурма каменного здания был отобран.
        - Теперь ты, Бар-Эль. Сколько тебе нужно людей, чтобы захватить развалины крестоносцев?
        - Если дашь Готтесмана, нам хватит сорока пяти… пятидесяти. Перед штурмом мы их развернем в окопах.
        - Значит, пятьдесят. Они твои. - Райх посмотрел на оставшихся и сказал: - Полицейская станция… на верху лестницы. Она для меня. И для Багдади. Ты сможешь подтащить взрывчатку к стене?
        - Да, - спокойно ответил бывший житель Ирака.
        Но тут Тедди Райх увидел Веред и прекратил планирование операции.
        - Не дочь ли ты Пинхуса Евницкого?
        - Да, - смутилась Веред.
        - Почему ты не пишешь родителям?
        - Они потребуют, чтобы я вернулась домой.
        - С кем ты здесь?
        Веред показала на Бар-Эля, у которого были припухшие, покрасневшие глаза, и Райх улыбнулся этому лихому парню.
        - Минутку! - возмутился тот.
        - О нет, мы не спим с ним! - вспыхнула Веред.
        Нервное напряжение пальмахников разрядилось смехом и шуточками.
        - Мы не спим! - повторил один из них, и все стали подталкивать Бар-Эля.
        - Ладно! Ладно! - пробурчал он.
        - Илана, - приказал Тедди, - позаботься, чтобы Веред оставалась при тебе. Понимаешь? Теперь относительно девушек… Они не пойдут на штурм, а будут прикрывать фланги. Как я понимаю, Илана, ты хочешь быть с Готтесманом?
        - Конечно.
        Райх поговорил с остальными, и все разобрались по группам. Наконец он повернулся к Веред Евницкой.
        - Где ты хочешь драться? - спросил он.
        - Вместе с Меммемом, - тихо ответила она.
        Райх завершил встречу, сказав, что ему нужно шестеро ребятишек - до тринадцати лет - и немедленно. Илана знала, где их разыскать, и через несколько минут шестеро мальчишек, у двух из которых вдоль ушей свисали аккуратные ухоженные пейсы, предстали перед командиром Пальмаха, и тот спросил:
        - Кто из вас самый храбрый?
        Все сделали шаг вперед.
        - Отлично. Если бы вам предстояла очень трудная работа и надо было разбиться на две группы, кого бы вы выбрали себе в напарники?
        Выдвинулись двое ребят с пейсами, и остальные четверо разобрались на две группы.
        - Хорошо, - продолжил Райх. Нагнувшись, он схватил кисточки талеса, которые торчали из-под рубашки одного из ребят-ортодоксов. - Тебя зовут?…
        - Иаков, - ответил мальчик.
        - Иаков, я хочу, чтобы ты со своими ребятами подобрался как можно ближе К арабскому кварталу. Сколько у тебя хватит смелости. Гельдценберг и Пелед с оружием будут стоять в тени, охраняя вас. Вы будете делать вид, что вроде бы окликаете друзей… орите, что есть сил: «Пальмах притащил огромную пушку!» Если кто-то спросит о пушке, можете отвечать что угодно. Поняли? - Ребята закивали, и Райх сказал: - Хорошо. Теперь всем на улицу, и я послушаю, как громко вы можете орать.
        Шестеро ребят вместе с Райхом вышли в темноту, и Готтесман услышал, как они завопили на разные голоса, четверо на иврите, двое на идише: «Пальмах привез пушку!» Через несколько минут пронзительные детские голоса стихли, удаляясь к арабскому кварталу, и Готтесман не сомневался, что на вражеской стороне их должны услышать. Но тут он и сам услышал, как Райх шепчет Илане:
        - Как ты думаешь, Готтесман сможет собраться перед атакой?
        - Думаю, что да, - ответила она.
        Секретное оружие, которое Пальмах в самом деле приволок в Цфат, было конструкцией, наводившей страх, особенно на тех, кто должен был иметь с ней дело. Когда Багдади изучил ее - а уж он-то разбирался во взрывчатке лучше любого, - он вернулся к Илане и Веред и сказал:
        - Может, арабов оно и не испугает, но я ее чертовски боюсь. - Он взял их с собой на крышу дома, где было установлено это доморощенное изделие: на сваренном из железных полос треугольнике со сторонами тридцать дюймов под углом стоял, опираясь на подпорку, солидный отрезок металлической трубы, отлитой где-то в Германии неким X. Бессе. На трубе был выбит номер 501, она была примерно пяти дюймов в диаметре и двадцати восьми в длину, представляя собой грубое подобие миномета. Его тяжелые боеприпасы смахивали на плотно умятый куль с картошкой: тупые и плоские с одного конца, они сужались к хвосту, чтобы их можно было опускать в дуло миномета. - Вот эти стабилизаторы и издают звук, - объяснил Багдади, показывая четыре металлических плавника, торчащие на запальном конце этого примитивного снаряда. - В полете он визжит, как живой. Звук ужасный, но больших бед не причиняет.
        - Как его называют? - спросила Веред.
        - «Давидка», - объяснил Багдади. - Маленький Давид. Он помогает в нашей борьбе против Голиафа. - Ниссим показал на бетонную глыбу полицейского участка, который через несколько дней ему предстоит штурмовать.
        В ту же ночь «давидка» открыл огонь. Как Багдади и предвидел, неуклюжие мины издавали в полете ужасающие звуки и, должно быть, пугали арабов, но особого вреда не приносили, потому что летели кувыркаясь и взрыватель часто не срабатывал. Евреи, обслуживавшие «давидку», нашли выход из положения, который не на шутку перепугал Багдади: перед выстрелом они вставляли в нос мины отрезок бикфордова шнура и спичкой поджигали его. Затем срабатывал капсюль, и пылающий «куль с картошкой» взмывал в воздух. Если он втыкался в землю носом, то взрывался. Если нет, то его взрывал бикфордов шнур. Первые два выстрела сработали. Но Багдади беспокоило другое: «Что, если капсюль не сработает, и эта «картофелина» останется в стволе - с горящим фителем?» Минометчик Пальмаха показал на девушку: «Если это случится, она подбежит и выдернет фитиль. Надеемся, она успеет». Девушке было лет шестнадцать.
        Бесполезность «давидки» стала ясна, когда арабы выкатили на позиции несколько настоящих орудий и стали крушить тяжелыми снарядами еврейский квартал. Результаты были ужасающими, потому что при взрыве мощные английские снаряды разносили в куски дома, сложенные из камней и глины, и их ошметки разлетались во все стороны. Несколько их обитателей были похоронены заживо. Выжившие, высыпав на улицы, набрасывались на пальмахников с криками: «Пока вы тут не появились со своим «давидкой», арабы нас не трогали!»
        Ребе Ицик, шествуя по узким улочкам, провозглашал: «Это Божья кара непокорному народу!» И когда арабы усилили обстрел, в еврейском районе снова воцарились мрачность и обреченность. Его обитатели не знали, что Тедди Райх готовится к вылазке, которая заставит замолчать орудия. И в этот критический момент Райх получил поддержку с неожиданной стороны.
        В эти последние дни в Цфате дал о себе знать ребе Гедалиа, чернобородый мужчина с болезненным желтоватым цветом лица и спиной согбенной от долгих часов сидения над Талмудом. Он был замкнут, и в нормальных условиях от него вряд ли можно было дождаться помощи, но, всесторонне оценив ситуацию, он пришел к выводу, что у евреев есть шанс создать свое государство в Палестине - но только если святой город Цфат останется в их руках. И благочестивым евреям своей синагоги он дал указание, полностью противоречащее словам ребе Ицика: «Идите и помогайте бойцам. Делайте все, что они от вас требуют, ибо с Божьей помощью они победят».
        Он и сам появился среди пальмахников, советуя Тедди Райху, Бар-Элю и другим:
        - Вы не должны думать, что каждому из вас противостоит сорок врагов. Потому что большинство арабских солдат не верят в то, за что они воюют. Какое дело иракцам и сирийцам до Цфата? Они хорошие вояки и, я уверен, хорошие люди. Но это святое место - не их дом. Он наш.
        Как ребе Гедалиа и говорил, закаленные молодые бойцы черпали силу в его цитатах из Торы, которая была для них не столько религиозной книгой, сколько историческим трудом. «Моисей, Учитель наш, предвидел дни, когда его евреям придется штурмовать холм, чтобы взять такой город, как Цфат, и он произнес: «И ты скажешь в сердце своем: народы эти больше, чем я; как смогу я рассеять их? Но не должен ты бояться их, ибо вспомнишь ты, что Господь Бог твой сделал с фараоном и со всем Египтом».
        Но мере приближения дня штурма он цитировал обещание Господа своему народу: «И поразишь ты своих врагов, и падут они перед тобой от меча твоего. И пятеро вас обратят в бегство сотню, а сотня вас поразит десять тысяч». И при этих словах на его худом бледном лице сорокалетнего человека светилась неколебимая уверенность в победе евреев.
        Днем 9 мая, когда казалось, что арабская артиллерия готова окончательно подавить все еврейское сопротивление в Цфате, Тедди Райх в последний раз собрал своих ребят, которым предстояло штурмовать высоты, где засели арабы. Спокойно и уверенно он еще раз напомнил тактику действий и посоветовал всем как следует выспаться.
        - До восьми часов, - тихо сказал он, после чего сам улегся на полу и заснул.
        В последний раз встретилась и старая команда Иланы: Бар-Эль, Багдади, Готтесман и Веред Евницкая. Илана на скорую руку приготовила поесть и внимательно присмотрелась к мужу.
        : - Ты выглядишь усталым, Готтесман.
        - Так и есть, - признался ветеран. - Как я хочу, чтобы она кончилась, вся эта война.
        - Готтесман! - засмеялась Илана. - Да она и через несколько лет не кончится. После того как возьмем Цфат, рассядемся по грузовикам и спустимся к Иерусалиму, а оттуда пойдем на Газу.
        Муж понурил голову.
        Багдади лишь хмыкнул, представив, какое изумление ждет арабов, засевших в полицейском участке:
        - Должно быть, они верят, что эти бетонные стены навсегда защитят их. Пусть только дождутся, когда сработает динамит!
        - Думаешь, что сможешь взять его? - подняв голову, спросил Готтесман.
        - Конечно! - закричал еврей из Ирака. - А ты разве не думаешь, что возьмешь развалины на самом верху?
        - Нет, - сказал Готтесман.
        Багдади не удивился этому признанию. Подтянув стул, он положил пухлые ладони на стол.
        - Говоря по правде, Готтесман, и у меня мало надежды. Разве что случится чудо. Но я уверен, что оно случится.
        - Какого рода? - мрачно спросил Готтесман.
        - Да не бери его в голову, - на кухне старого дома засмеялась Илана. - Перед боем он всегда впадает в пессимизм. Вспомни, каким он был в тот день, когда мы взорвали грузовик. Готова поспорить с тобой, Багдади. Он захватит те развалины раньше, чем ты - полицейский участок.
        В те далекие и трудные дни пятеро друзей представляли ту еврейскую молодежь, от которой зависела судьба Израиля. Но сейчас они с удовольствием съели скудную трапезу и стали обсуждать свои действия в ближайшие часы. Илана, все еще взволнованная диалогом с ребе, сказала:
        - Я вот все думаю - какой Израиль строим мы сегодня вечером?
        Меммем, верный своей прагматичности, сказал:
        - Сейчас нам надо покончить с арабами, а о государстве будем беспокоиться потом.
        Она посмотрела на Готтесмана, чтобы тот помог ей оспорить эту ужасную ошибку, но он не отрывал взгляда от костяшек сжатых кулаков.
        - Израиль, которым я его вижу, - вступил в разговор Багдади, - это страна, где будут с удовольствием принимать евреев из Ирака, Ирана и Египта. Чтобы они работали рядом с хорошо образованными евреями из Германии и России. Уверяю тебя, Готтесман. Может, ты сейчас так не думаешь, но стране в самом деле понадобятся сефарды. Чтобы по окончании войны вместе с арабами строить мосты.
        Бар-Эль зевнул и сказал:
        - Ты нам нужен, Багдади, но еще больше нам нужно поспать.
        И все втроем, разыскав себе места, улеглись передохнуть перед штурмом высоты. Когда они заснули, Веред тихо спросила:
        - Илана, это приятно - жить с мужчиной?
        Девушка постарше бросила взгляд на своего рослого немецкого мужа, который нервно ворочался во сне, и ответила:
        - Если тебе повезет найти такого, как Готтесман…
        - А что в этом… ну, я имею в виду, особенного?
        И снова Илана повернулась к своему спящему солдату.
        - Даже не могу ответить, - сказала она.
        Помолчав несколько минут, Веред спросила:
        - Ну… ложиться в постель… то есть… это так важно?
        Илана засмеялась:
        - А как ты сама думаешь - важно ли?
        Веред покраснела и пригладила волосы.
        - Думаю, что очень важно.
        - И в десять раз более того, - тихо сказала Илана. - А может, в пятьдесят.
        - Мне стыдно, что я так глупо вела себя в ту ночь… когда пришел Тедди Райх. - Никто из девушек не нарушил молчание, а потом Веред смущенно спросила: - Если бы ты была на моем месте и если бы Меммем… - Она замялась, и девушки уставились на спящего парня. Он был чертовски симпатичен. Илана не нашлась что сказать, а Веред заметила: - Беда в том, что после войны я хочу пойти в университет.
        - И я вернусь, - поддержала ее Илана.
        - Даже если у тебя будет ребенок? - спросила Веред.
        - Тем более, если у меня будет ребенок. - Она возбужденно вскинула руки, как делал ее дедушка, рассказывая другим, каким со временем станет Кфар-Керем. - Мы не должны позволять, чтобы женщины Израиля были глупы и необразованны.
        А когда пришел урочный час и бойцы стали выдвигаться для броска к своим нелегким целям, из других дверей домика показалась жена раввина в парике и окликнула их:
        - Идите своим путем, дети мои. И Бог поведет вас, как Он вывел нас из Египта.
        Сам ребе не слышал богохульственных слов жены, потому что он молился в воджерской синагоге вместе с двумя стариками - единственными, кто остался из всей его общины поддерживать своего ребе в противостоянии битве, которая вот-вот должна была начаться.
        К восьми часам все отряды выдвинулись на свои исходные позиции. Ночь была темной, и Тедди Райх надеялся, что неожиданный рывок евреев к передовым линиям арабов застанет тех врасплох и они не успеют понять, что случилось. Но когда он уже был готов подать сигнал к атаке, случилось нечто ужасное. Упала первая капля дождя. Затем другая. Дождь в середине мая было невозможно себе представить. Это случалось исключительно редко, но это случилось - капля за каплей дождь набирал силу. Евреи стали лихорадочно озираться, пытаясь оценить это неожиданное развитие событий. Ребе Гедалиа шепотом напомнил Тедди Райху и Бар-Элю непререкаемые слова Господа, обращенные к Его евреям: «И вот простер я перед вами землю эту: идите и владейте ею, которую Господь завещал отцам вашим, Аврааму, Исааку и Иакову, - и вручил Он ее им и семени их». Райх свистнул, и атакующие рванулись вперед.
        Подняться из еврейского квартала к полицейскому участку было нелегким делом даже в мирные времена - приходилось немало петлять по узким улочкам, чтобы добраться до верхней площадки, но, чтобы преодолеть этот опасный участок в дождливую ночь, под плотным обстрелом арабов, требовался настоящий героизм, и бойцы Райха проявили его. Когда было необходимо, они с холодной решимостью открывали огонь и, удивляя арабов, продолжали давить, пока наконец к девяти часам не оказались у серых бетонных стен полицейского участка. Багдади и его команда взрывников пристроили свой груз у крепкой стены, но, когда они отбежали, чтобы спастись от осколков, ничего не произошло. Этот неожиданный дождь затушил бикфордов шнур.
        - Еще раз! - крикнул Багдади и повел своих раздосадованных ребят обратно к стене. Двое были убиты.
        И снова дождь затушил запал. В третий раз Багдади крикнул: «Мы идем!» - и в его полной неуклюжей фигуре было то мужество, которое воодушевило остальных бойцов. На этот раз стрелкам Тедди Райха удалось подавить огонь арабов, и Багдади не потерял ни одного человека. Но и в третий раз упрямая взрывчатка не поддалась его усилиям. Вспомнив множество случаев, когда динамит взрывался как бы сам по себе, он выругался.
        Райх отозвал свою группу и попытался взорвать динамитные шашки, расстреляв их, но ничего не получилось. Из развалин замка крестоносцев, нависавших прямо над полицейским участком, доносилась отчаянная стрельба.
        - Как там наверху дела? - крикнул Тедди, не обращаясь ни к кому в отдельности.
        - Похоже, что Илана выигрывает пари, - ответил Багдади.
        - Что ты имеешь в виду?
        - А то, что они выйдут на вершину раньше, чем мы возьмем участок, - пробурчал Багдади. Он в четвертый раз рванулся к стене - и снова безрезультатно. - Черт бы побрал этот дождь! - заорал он. Капли стекали у него по лицу, как слезы.
        В четыре минуты одиннадцатого минометный расчет запустил «куль с картошкой» номер один в дальний конец развалин замка, и пронзительный визг в полете и последовавший взрыв были просто ужасны, потому что для надежности пальмахники пустили в ход восемнадцать фунтов черного орудийного пороха, хотя для обыкновенного орудия хватало двух.
        - Запах кордита чувствуется даже здесь внизу, - изумленно сказал Багдади.
        В десять двадцать пять заряд номер два свалился на курдский квартал. В полете он издавал тот же ужасающий звук, но большого эффекта не оказал, разве что майский дождь превратился в настоящий поток. Райх крикнул Багдади:
        - Стоит ли еще пытаться взорвать наш динамит?
        - Давай подождем, - ответил тот, и, пока шел плотный дождь, полицейский участок продолжал оставаться в руках арабов.
        Затем «давидка» выпустил заряды три, четыре и пять - по арабскому суку, то есть базару, дому мэра и по отсыревшему складу боеприпасов за женской школой, и, когда смолк звук последнего выстрела, Багдади заорал с восторженностью, не свойственной солдату:
        - Тедди! Смотри!
        Сквозь пелену дождя по склону холма крестоносцев спускались Исидор Готтесман и Илана Хакохен. Они бежали, как дети, и Илана кричала:
        - Тедди, мы взяли весь холм! Он наш!
        На мгновение Тедди закрыл рукой лицо, залитое мутными струями дождя. Затем он поцеловал Илану и спросил:
        - А каменный дом?
        - С ним большие трудности.
        - Взять его! - приказал он, и, когда эта пара двинулась обратно к упрямому строению, он сказал Багдади: - Теперь мы снесем этот участок.
        Взрывники, возбужденные пришедшими сверху известиями, еще раз кинулись под арабскими пулями, еще раз достигли стен бетонной крепости, но, как они ни старались, ничего не получилось. Они были охвачены горьким разочарованием. Сверху до них доносились победные песни Пальмаха, но если полицейский участок так и останется в руках арабов, то все будет потеряно. Понимая это, засевшие в нем арабы вели убийственный огонь, и евреям пришлось отступить.
        Около трех часов утра Илана и Готтесман вернулись на плато.
        - Каменный дом наш! - еще издали закричали они, и Тедди крикнул в ответ:
        - Всем сюда!
        Евреи, получив подкрепление, отчаянно рванулись на штурм неприступного бетонного строения - и снова безуспешно.
        Дождь прекратился, и Багдади пообещал:
        - Ну теперь-то мы его рванем, - но запал снова отказывался срабатывать, и его отчаянные усилия ничего не дали. От его отряда, который пошел на штурм, остался только он один, и Багдади не скрывал слез.
        Минуло несколько минут пятого, и Тедди Райх был в отчаянии. С рассветом улицы окажутся на свету, и арабы, засевшие в полицейском участке - не говоря уж о тех, кто укрепился в той жуткой крепости на горе, - без труда перестреляют всех евреев.
        - Я обращаюсь ко всем! - взмолился Тедди. - Давайте сделаем этот проклятый дом!
        Исидор Готтесман чувствовал, что нервы у него на пределе, и Илана поняла - муж может больше не выдержать. Обоим хотелось вернуться в еврейский квартал, но никто этого себе не позволил.
        - Ну, еще разок, - попросила она своего высокого немца, и он, который вел бой и на вершине холма, и за каменный дом, лишь закусил губу и приготовился к очередному броску к бетонной стене. Но и он ничего не дал, и Тедди отвел своих людей.
        Уже наступил рассвет, и евреи в любой момент могли ждать яростной контратаки из арабского квартала. Тедди, который в отчаянии стоял наверху каменной лестницы, вдруг разразился истерическим смехом. Остальные подбежали к нему, но тоже стали хохотать, как идиоты, потому что на середине лестницы в первых лучах рассвета увидели пожилую еврейку с шалью на голове. Она вышла из арабского квартала, таща швейную машинку.
        - Они все ушли! - хрипло сообщила старуха.
        - Они… что? - вскрикнул Тедди.
        - Их больше нет! - крикнула она в ответ, исчезая со своим сокровищем.
        Четверо пальмахников скатились по лестнице, прыгая через пять или шесть ступенек. С винтовками на изготовку они вошли в арабский квартал. Скоро они начали стрелять - но палили они в воздух.
        - Ты понимаешь, что произошло! - заорал Тедди. Но в объяснениях не было необходимости. Стоя у развалин замка, Бар-Эль крикнул вниз:
        - Они отступили со всех позиций!
        И со стороны каменного дома прибежали другие евреи с сообщением что курдский квартал, располагавшийся на холме, тоже пуст.
        Но ключевую позицию взять им не удалось, и арабы упорно продолжали вести огонь из здания полицейского участка, так что евреям пришлось укрыться под лестницей. Тедди Райх мрачно посмотрел на Багдади и спросил:
        - Готов?
        Тот кивнул, и по его сигналу все бойцы кинулись обходить здание с флангов, а Райх с Багдади зигзагами побежали к фронтальной стене, к которой уже был прикреплен мощный заряд динамита. Спрятавшись за углом здания и пригибаясь от свиста арабских пуль, они дождались, пока на этот раз бикфордов шнур затлел. Раздался низкий грозный грохот взрыва, и Райх с Багдади рванулись сквозь облако пыли в зияющий пролом. Наконец евреи прорвались за бетонные стены полицейского участка.
        Схватка была короткой и жестокой. В одном из помещений еврей и араб, расстрелявшие все обоймы, вцепились друг в друга, и араб наконец задушил своего противника, но Багдади, ворвавшийся в комнату, прошил его автоматной очередью. Затем они с Райхом, прикрывая друг друга, пошли от комнаты к комнате, Однорукий Райх без промаха бил из своего «шмайсера», и наконец Багдади, высунув голову из верхнего окна, крикнул:
        - Он наш! Весь, кроме крыши! - Так пало это неприступное здание.
        Только сейчас Пальмах поверил, что Цфат в их руках. Со всех сторон города поступали донесения: «Врагов больше не осталось», - и когда Райх вместе со своими командирами совершил быстрый обход кварталов города, то убедился, что они загадочным образом опустели; осталось лишь несколько старых арабов, слишком слабых, чтобы сниматься с места. Поговорив с ними, Тедди понял, что произошло. Старик сказал:
        - Мой сын Махмуд прочел об этом в газете.
        - О чем? - по-арабски спросил Тедди.
        - О Хашироме, - ответил старик. Он не понимал смысла этого слова, но объяснил: - Когда атуми бомб упал на Хаширому, пошел дождь. - Он повел руками в воздухе, показывая, как падала бомба, и, изобразив завывание снарядов «давидки», пробормотал: - Не позволяй, чтобы дождь падал на тебя, молодой человек. Он проест тебе тело до костей.
        Случилось нечто невероятное. То чудо, на которое так надеялся Ниссим Багдади. Арабы Цфата, численно значительно превосходившие их, услышав жуткие звуки «давидки» и попав под совершенно неожиданный дождь, вспомнили, как еврейские ребятишки кричали о «новом оружии»… Они сидели в темноте с глазами полными ужаса, шепот был громче, чем взрывы, и наконец какой-то дурак крикнул: «Атуми бомб!»
        - Где твой сын? - по-арабски спросил Райх.
        - Он убежал.
        - И оставил тебя? Прямо вот так?
        - Это был атуми, - прохрипел старик. - Опасайся дождя.
        Арабы покинули и надежные дома рядом с мечетью Джама эль - Ахмар. За несколько часов перед рассветом они оставили укрепленные позиции по обеим сторонам моста Очищения от Грехов, где не было ни одного еврейского бойца. Из надежных окопов полного профиля сбежали красношапочные иракские солдаты, «львы Алеппо» в черно-белых куфиях и воины великого муфтия. Численно превосходя своих врагов более чем в сорок раз, арабские силы впали в панику, которая окончательно завладела ими.
        Но радость от победы покинула Райха, когда примчалась Веред Евницкая с криком:
        - Готтесман сошел с ума!
        Она рассказала, что он нашел на краю города брошенный англичанами «лендровер» и сейчас едет по дороге в Дамаск, упрашивая сбежавших арабов вернуться в Цфат. Это чистое сумасшествие, и его конечно же убьют.
        Райх послал Багдади разобраться, что случилось, и иракский еврей в сопровождении Иланы и Веред, выбравшись из города, смог наконец перехватить английскую машину. Как Веред и рассказывала, Готтесман медленно ехал по дороге, уговаривая арабских беженцев вернуться в свои дома.
        - Вы нужны нам, - снова и снова повторял он на идише, но перепуганные арабы не слушали его.
        Ниссим терпеливо развернул машину, и евреи, полные радости, поехали обратно, но Готтесман сидел молча. Он понимал, что, если арабы ушли навсегда, это омрачит триумф.
        Арабы продолжали держаться лишь в одном месте Цфата - в огромной крепости на горе, что нависала над городом; и, когда Готтесман и Багдади присоединились к Райху, они стали рассматривать это чудовищное сооружение по другую сторону вади. Райх не мог удержаться от восторженного восклицания.
        - Я говорил тебе! - заорал он. - Теперь они волнуются, а не мы! - Но еврейские лейтенанты были обеспокоены, потому что понимали - пройдет не так много времени, и им придется идти на штурм и этого последнего укрепления.
        В семь утра Райх и его командиры встретились на самом верху лестницы. Багдади признался Илане:
        - Ты выиграла пари. Готтесман взял плато раньше, чем я участок. Как там наверху все было? - спросил он.
        - Ты же знаешь Готтесмана, - с гордостью сказала Илана. - Он спыгнул в окоп, прямо им на головы. - И тихо добавила: - Он и обеспечил разгром арабов. Прорвался к их штабу и расстрелял его.
        В этот момент один из арабов, который остался незамеченным на крыше полицейского участка, точно попал в Ниссима Багдади. Люди, стоящие вокруг Тедди Райха, услышали сухой треск, и Багдади рухнул на землю. Илана тут же кинулась к нему, а еврейские снайперы сняли араба, но, когда она отвела руки от груди недвижимого иракского еврея, Готтесман понял, что означают ее окровавленные ладони, и закричал:
        - Нет! Нет!
        Он опустился на колени рядом с его телом и разорвал на груди Багдади солдатскую рубашку, но кровь продолжала идти.
        - Ниссим! - издал он мучительный стон. Руки Готтесмана были в его крови. - Ниссим! - в отчаянии закричал он. - Ты нам нужен! Та крепость…
        Он продолжал бессвязно что-то выкрикивать, пока Илана не попросила двух ребят из Пальмаха отвести его домой, где они положили его в кровать. Затем они вернулись, чтобы принять участие в праздновании победы 1214 упрямых евреев над 19-тысячным арабским воинством.
        Исидор Готтесман лежал не поднимаясь три дня в полном физическом и моральном ступоре. Он был в изнеможении и даже не мог восстановить в памяти картины смерти Багдади, который был для него олицетворением общей цели сефардов и ашкенази. Высокий немец искал спасения во сне. Но утром 13 мая Тедди Райх с вытаращенными от радости глазами влетел в дом и шепнул:
        - Лан! Нам придется разбудить Готтесмана! Такие новости!
        - Дай ему поспать, - ответила Илана, но маленький Тедди, схватив обе ее руки своей одной, пустился в пляс, после чего расцеловал Илану. Она усадила его на стул.
        - Это невероятно, и я хочу, чтобы Готтесман узнал, - прошептал неугомонный командир Пальмаха. - Крепость…
        - Что с ней? - спросила Илана. Хотя она ничего не говорила Тедди Райху, но подозревала, что Готтесман прячется от реальности лишь потому, что штурм этого огромного каменного чудовища был не по силам.
        - Помнишь, как эта крепость пугала нас? - Тедди посмотрел на спящего. - Может, поэтому он и спит. - И внезапно, охваченный эмоциями, которые он не мог выразить иным образом, отчаянный командир Пальмаха опустил голову и закрыл рукой лицо. У обыкновенного человека на глазах были бы слезы. Тедди Райх просто хотел скрыть тик на скуле, с которым он не мог справиться. Затем раздался его шепот: - Утром двое ребятишек из деревни на холме подошли к этому огромному форту… ворота распахнуты… внутри никого. Они принесли нам секретные бумаги… документы, которым просто невозможно поверить. Я сам поднялся наверх. - - Тедди рассмеялся. Он встал и начал стремительно расхаживать по узкой комнате. Затем единственной рукой вытащил из планшета пачку бумаг, которые разложил перед Иланой. Они представляли собой секретные приказы арабским полевым командирам эвакуировать из Палестины все арабское население: «Приказать им создать как можно больше суматохи, нарушить все нормальные службы. Заверьте их, что через семь дней арабские армии захватят всю Палестину, и они смогут вернуться, получив не только свои старые
владения, но и все имущество евреев, которое только пожелают».
        Райх засунул эти обвинительные документы обратно в планшет и пробормотал:
        - Отнюдь не атомная бомба заставила арабов бежать. А их продажное руководство. - Он стоял, расставив ноги, лицом к Илане. - Ты, я и Готтесман могли бы держаться в этом форте не меньше месяца, - убежденно сказал он. - А они при первом же намеке на атаку тут же сбежали. - Он разразился идиотским смехом, в первый раз представ перед Иланой в таком виде, и с отвращением ткнул в себя пальцем: - Великий генерал! Три дня я кусал себе ногти, прикидывая, как подобраться к этому проклятому форту, а он, оказывается, стоял пустой. И наконец его заняли мои героические войска… два малыша.
        Обладание фортом привело Илану в восторг, но тот не мог длиться слишком долго, потому что впереди ждали самые главные дни - любая местная победа означала не конец, а начало нового цикла ответственности, и Райх наконец перешел к цели своего визита:
        - Мы нужны в Акре, Лан. Выступаем после захода солнца.
        Илана, догадываясь, что последует дальше, все же запротестовала:
        - Почему в Акру?
        - Снова повторяется ситуация с Цфатом, - объяснил Тедди. - Ключевая точка. Масса арабов. Евреев нет. Мы должны как можно скорее взять его.
        - Ты приказываешь нам идти на помощь? - спросила Илана.
        - Я должен. Готтесман готов?
        - Он будет, - пообещала Илана, и, когда Тедди ушел, она разбудила мужа и сказала ему: «Сегодня вечером мы идем на Акру». Он ничего не ответил, но оделся, и его жене показалось, что после долгого сна он смог взять себя в руки. По крайней мере, нервы стали покрепче.
        Тем же днем влюбленные прошлись по городу, который спасали ценой своих жизней. Они вскарабкались к древним руинам крестоносцев, откуда открывался вид на озеро, где они впервые занимались любовью. Затем они спустились к мечети, брошенной арабами. Искусство, с которым мусульмане украшали свои святые места, казалось куда прекраснее того, что евреи видели в своих синагогах.
        - Мы должны сохранить эти здания, - сказал Готтесман, - пока арабы не вернутся.
        Какое-то время они посидели, глядя на раскинувшуюся перед ними Галилею, и Илана шепнула:
        - Я жалею только об одном, Готтесман. Как бы я хотела быть беременной. - Ее муж начал было что-то говорить, но она прервала его: - Я бы хотела, оставляя сегодня Цфат, знать, что пока ты и Райх помогаете рождению нового государства… - Он попытался заверить Илану, что и она, и Веред сделали не меньше для победы нового Израиля, но не мог сформулировать свои мысли, и наконец они вернулись в еврейский квартал, чтобы попрощаться с ребе Ициком, которого уже считали своим другом, «нашим трудным другом», как называла его Илана. По пути они прошли через площадь перед полицейским участком, и, когда Готтесман увидел это внушительное здание, когда он вспомнил, как Ниссим Багдади взял его одной лишь силой воли, когда он остановился на том месте, где рухнул Багдади, его снова заколотило. Но, сжав кулаки, он заставил себя успокоиться и сказал: «Он был бы так нужен нам…» Илана подумала, пригодится ли Готтесман Райху в Акре, но буря страстей стихла, и они покинули это место, которое так тяжело подействовало на него.
        Ребе Ицик пожелал паре счастливого пути.
        - Поженитесь, - сказал он, все еще избегая смотреть на Илану.
        - В одном вы ошиблись, - ответила она. - Цфат мы взяли.
        Воджерский ребе улыбнулся.
        - Это сделало Божье чудо. Ну… чудо плюс еще силы природы.
        - Вы имеете в виду дождь? - уточнила Илана.
        - Нет, - ответил ребе. - То, что Бог приходит на помощь своим евреям в виде дождя и ветра, - это естественно. Чудо в том, что так много евреев могли драться за общее дело.
        - Мы еще увидимся с вами, - сказала Илана. - В Израиле.
        - Вот тогда мы и начнем настоящее сражение, - сказал ребе. - За душу Израиля.
        Той же ночью Тедди Райх и группа его испытанных бойцов, рассевшись в кузове грузовика, покинули Цфат. Они шли на помощь еврейским силам, пытавшимся взять важную арабскую крепость Акру. Ехали они не зажигая фар, чтобы не привлечь внимания арабских патрулей, рыскавших между Цфатом и побережьем. Все шло хорошо, пока грузовик не приблизился к древнему холму Макора, который вот уже тысячу лет охранял эту дорогу. Здесь несколько арабов напали на кибуц и теперь открыли огонь по грузовику. Завязалась яростная перестрелка, и Меммем Бар-Эль закричал:
        - Они бегут! Перехватите их!
        Евреи рванулись через холм, стреляя в отступающих арабов. Один из них развернулся и стал торопливо отстреливаться. Пуля попала в Илану Хакохен, и та вниз головой покатилась по склону холма. Когда Райх подбежал к ней, она уже была мертва.
        - Найдите Готтесмана, - сказал он, и двое бойцов кинулись искать Готтесмана, который, обретя в ходе перестрелки самообладание, уже успел подняться на холм.
        - Сюда, - послышался голос Бар-Эля, и Готтесман сквозь темноту пошел туда, где его друг, сгорбившись, сидел над чьим-то телом.
        - Взяли в плен араба? - издалека крикнул он. Но когда подошел ближе, молчаливые фигуры расступились, освобождая ему проход, и он увидел, что погибшим бойцом была Илана. Она лежала, сжимая в руках английскую винтовку.
        Из горла его невольно вырвался страшный вскрик, долгий стон отчаяния. Он схватился руками за грудь, и эмоции, копившиеся десять лет, вырвались наружу. Его покинуло только что обретенное самообладание, и он бросился на землю рядом с отважной девушкой, которая лежала мертвой. Он даже не мог толком осознать, что произошло: смерть Иланы последовала сразу же за гибелью Багдади, и этого его измученные нервы уже не могли выдержать. Человек может вынести десять лет войны, справляясь с одним потрясением за другим - уничтожена вся семья, предают друзья по подполью, от немецких пуль гибнут английские боевые товарищи, еврейские беженцы тонут у берегов Италии, погибает улыбающийся Багдади, который так нужен, - человек может вынести десять таких лет. Но не десять лет и один день. Готтесман судорожно потянулся к Илане, к желанной и любимой Илане из Галилеи, но в его пальцах была лишь земля этого холма, земля, из которой вышли его древние предки. И пока она просыпалась сквозь пальцы, пока дарила холодным бесстрастием своего существования, он медленно обретал силы, и им овладела дикая ярость, которая была
страшнее, чем его первый крик отчаяния. Он вскочил с земли и повернулся спиной к мертвой. Он разбросал всех и, не в силах отделаться от мучительных и блистательных видений будущего, таких же, как апокалиптические картины, которые представали перед Гомерой и псалмопевцем на этом же холме, он закричал:
        - Я больше не Исидор Готтесман! Я больше не немецкий еврей! Я буду срубленным деревом! Мое имя - Илан. Я буду Божьим человеком. Меня зовут Элиав, и я буду драться за эту землю…
        Он стал механическими шагами спускаться по крутому склону холма, с идиотской бесцельностью стреляя из винтовки, словно ангелом мщения овладело безумие берсерка, и Тедди Райх с холодной расчетливостью сказал:
        - Пусть идет. В Акре нам понадобится сотня таких, как он.
        Так еврей Илан Элиав, пылая яростью, покинул Макор и ступил на тропу, которая привела его не только в Акру, но потом и в Иерусалим, чего он, ослепленный горем и болью, не мог предвидеть.
        Глава семнадцатая
        Холм
        Схематическая диаграмма холма Макор, снятая по направлению с юга 30 ноября 1964 года по окончании первого года раскопок. Сплошные линии указывают участки, которые предполагается исследовать во время следующих сезонов 1965 - 1973 годов. Обращает на себя внимание, что расстояние между уровнями заметно варьируется. (Например, как можно убедиться по графику на с. 925, расстояние между уровнями XV и XIV составляет двадцать футов, а между уровнями X и IX всего два фута.) Также опоит обратить внимание, что монолит Эла, может самый важный объект, погребенный под наносами на холме, остался не замеченным землекопами.
        По мере приближения ноября, который нес с собой угрозу дождей, Кюллинан чувствовал, что раскопки вот-вот остановятся. Все его мысли были в Чикаго, где Веред Бар-Эль продолжала читать свои никому не нужные лекции о «подсвечнике смерти». Пол Зодман прислал авиапочтой кучу газетных вырезок с фотографиями, на которых Веред позировала с этой роковой менорой, а сопроводительный текст объяснял, что шесть из врагов царя погибли и такая же участь наконец постигла и самого царя, потому что, по мудрому мнению некого австралийского журналиста, «самым худшим врагом для него был он сам». Но, читая статьи, Кюллинан обнаружил, что у Веред хватило честности признать, что вся эта история выдумана.
        Тем не менее, эти вырезки волновали Кюллинана, потому что напоминали, как он любит эту обаятельную женщину: когда Веред смотрела на него из-за меноры, она была совершенно очаровательна, и он томился в ожидании ее возвращения. «Я сделаю ей предложение в ту же минуту, как она выйдет из самолета», - дал он себе обет, но его поглощенность Веред была прервана газетной публикацией, которая могла радикально изменить ход раскопок не только в 1964 году, но и в последующие годы.

«ПОСЛЕ ОТСТАВКИ КАЛИНСКОГО ПОСТ В КАБИНЕТЕ МИНИСТРОВ ЗАЙМЕТ ИЛАН ЭЛИАВ»
        «Наши источники утверждают, что назначение обязательно состоится, если религиозные партии дадут согласие».
        Стоило Кюллинану узнать эти новости, ему сразу же пришло в голову: именно это и держало Веред и Элиава в отдалении друг от друга. Но он никак не мог понять их отношений, и, прежде чем попросил Табари о помощи, чтобы разобраться в них, из кибуца явился Шварц с просьбой к Кюллинану - не может ли он повидаться с женщиной, которая работала в обеденном зале. Речь шла о большой Ципоре, и Кюллинан предположил, что ей нужна его помощь, дабы где-нибудь устроиться на работу. Она была родом из Румынии и посему обладала определенными амбициями. Он усомнился, что сможет оказать ей действенную помощь, но тем не менее пригласил ее войти.
        Она была симпатичной женщиной лет тридцати, крепкой и бойкой, и он припомнил, как лихо она управлялась на кухне, с каким грубоватым дружелюбием обслуживала столы. Когда она протянула ему широкую ладонь и улыбнулась, он понял, что пропал.
        - В чем дело, Ципора? - спросил он.
        Она села, показала на заголовок статьи об Элиаве и разразилась слезами, в которых не было ничего от женских уловок; она рыдала, полная растерянности и неизбывного горя.
        - О, проклятье, - пробурчал он так громко, что она услышала его.
        - Простите, доктор Кюллинан, - всхлипнула она. - Мне нужна помощь.
        - Не сомневаюсь, - дал он банальный ответ, в котором прозвучала нотка сарказма. Но, едва произнеся эти слова, он устыдился и бросил быстрый взгляд на ее руки - нет ли на них татуировки из немецкого концлагеря. Ее не было. Слава богу, ему не придется иметь дело с одним из этих случаев! Он встал, обошел стол и предложил ей свой носовой платок. - Прошу прощения, Ципора. Итак, что я могу сделать?
        Она высморкалась и посмотрела на дверь.
        - Можно закрыть ее? - попросила она.
        - Конечно. - Он, опередив ее, подошел к дверям и усадил ее обратно на место. - А теперь расскажи мне, что случилось.
        Она без слов вытащила свой блокнот с неизбежной пачкой ветхих бумаг, которая была, кажется, у каждого еврея в Израиле. Он застонал. Нет, все же это один из тех случаев. Без сомнения, речь идет об обращении в американское посольство. Ципора аккуратно сложила свои бумаги и тихо спросила:
        - Это правда, что доктор Элиав переходит в кабинет министров?
        Он показал на заголовок англоязычной газеты:
        - Толком я ничего не знаю. Но похоже, что это вполне реально.
        - Вот что я хотела бы знать… - Женщина из Румынии не смогла закончить предложение, потому что у нее снова хлынули слезы, с которыми она не могла справиться; они стекали с кончика носа и падали на бумаги.
        Кюллинан ждал, удивляясь, почему повышение Элиава могло вызвать такой поток скорби. Неужели эта грубоватая женщина влюблена в него? Или она ревнует к Веред Бар-Эль? Это было слишком сложно для него, и Кюллинан лишь пожал плечами.
        Ципора снова высморкалась и попыталась взять себя в руки.
        - Мне так стыдно, - извинилась она. - Обычно я не плачу, но в этом мире… мне нужна помощь.
        - Давай сюда твои бумаги и выпей воды… Ты куришь?
        - О да! - с облегчением призналась она. И, сделав первую затяжку, расслабилась и вежливо спросила: - Окажете ли вы мне честь выслушать меня, доктор Кюллинан?
        - Конечно окажу, - заверил он ее.
        - Перед вами Ципора Цедербаум, родившаяся в Румынии тридцать лет назад. Девять лет назад в Тель-Авиве вышла замуж за Исаака Цедербаума. Вдова. Я много работаю…
        . - Я это видел. Хотел бы я найти в Америке такую домоправительницу.
        При этих неудачных словах спокойствие, которое вроде бы обрела эта статная женщина, оставило ее, и она несколько минут не могла справиться со слезами.
        - Прошу прощения, - извинилась она. - Мой муж… я знаю, вам приходилось выслушивать много таких историй… но он был плохим человеком. В самом деле. Не давал мне ни единого агорота на еду. Удрал с какой-то йеменской девчонкой. Бросил ее и отправился в Америку. Никогда не присылал мне денег, а когда он шел по дороге, - она заглянула в бумаги, - в Аризоне, его задавил грузовик. И теперь мой друг Иехиам Эфрати… может, вы знаете его? Он работает на молочной ферме.
        - Я его не знаю. Он хочет жениться на тебе?
        - Да, - с облегчением призналась она, словно разрешив загадку. - А это так трудно, доктор Кюллинан. Вдове в моем возрасте не так просто найти мужчину, который захочет жениться на ней. Но он хороший человек. - Она опустила голову и тихо повторила: - Иехиам очень хороший человек.
        - Тебе повезло, Ципора, найти такого человека, как Иехиам, - убежденно сказал Кюллинан. - Так чем же я могу тебе помочь?
        - Не можете ли поговорить обо мне с доктором Элиавом? Если он войдет в правительство…
        - Мы еще в этом не уверены, но допустим, так и будет. Что мне в таком случае делать?
        - Пусть он поговорит с раввинами, - прошептала она. - Они должны изменить свое решение.
        - Какое решение? - спросил Кюллинан, и перед ним легли все те же неизбежные бумаги.
        - Вот мое свидетельство о рождении. Порядочные еврейские родители. Свидетельство о браке. Подписано раввином. Вот фотокопия свидетельства о смерти моего мужа. Заверено американским нотариусом. Здесь же и подпись раввина. А вот свидетельство о рождении Иехиама Эфрати. Тоже почтенная еврейская семья.
        - Похоже, что все в порядке, - спокойно сказал Кюллинан, перебирая многочисленные документы.
        - А это, - мрачно сказала она, - то, что сказали раввины в Иерусалиме.
        Кюллинан взял официальный документ и прочел его самую существенную часть:
        «По делу Ципоры Цедербаум, вдовы, которая желает выйти замуж за Иехиама Эфрати, холостяка, судьи выяснили, что брат покойного мужа вышеупомянутой Ципоры Цедербаум продолжает жить в Румынии и что существующий брат, Леви Цедербаум, отказывается дать вдове своего брата разрешение на повторный брак. В таких случаях закон непререкаем, о чем и говорится в главе 25 Второзакония: «Если братья живут вместе и один из них умрет, не имея у себя сына, то жена умершего не должна выходить замуж на сторону за человека чужого, но деверь ее должен войти к ней и взять ее себе в жены и жить с нею… Если же он не захочет взять невестку свою, то невестка его пойдет к воротам, к старейшинам и скажет: «Деверь мой отказывается восставить имя брата своего в Израиле, не хочет жениться на мне». Тогда старейшины города его должны призвать его и уговаривать его, и если он встанет и скажет: «Не хочу взять ее», тогда невестка его пусть пойдет к нему в глазах старейшин и снимет сапог его с ноги его, и плюнет в лицо его и скажет: «Так поступают с человеком, который не созидает дома брату своему».
        В давние времена раввины решили, что вдова не имеет права повторно выходить замуж, пока брат ее покойного мужа не даст своего согласия, и была достигнута договоренность, что разрешение это должно быть в письменном виде, заверенное соответствующими властями раввината. В данном случае Ципоре Цедербаум необходимо всего лишь получить письменное разрешение от своего деверя Леви Цедербаума из Румынии. И тогда она будет свободна снова выходить замуж. Но поскольку деверь ее отказывается давать такое разрешение, у нее нет законного права на повторный брак. Ее прошение на него отвергается».
        Кюллинан оторвался от этого удивительного документа. Первой его мыслью было: она разыгрывает меня. Какая-то средневековая шутка. Но тут он увидел, что Ципоре это и в голову не приходило.
        - Что это значит? - спросил он.
        - Как там и сказано, - ответила она. Теперь она пылала гневом, и на глазах ее больше не было слез.
        - В Израиле вдова должна получить письменное разрешение от брата покойного мужа…
        - Да.
        - Но почему?
        - Таков наш закон. Семья мужа заинтересована в жене покойника.
        - Означает ли это, что твой деверь в Румынии обеспечивает тебе поддержку?
        - Поддержку? - презрительно откликнулась она. - Никто из Цедербаумов не помогает другому.
        - Тогда почему же ему не подписать разрешение… чтобы ты могла выйти замуж?
        Молодая женщина протянула Кюллинану перевод письма и, кипя яростью, стала ждать, пока он его прочитает:
        «Брашов, Румыния
        3 сентября 1964 года
        Раввинам Иерусалима
        Насколько я понимаю, этот удивительный документ, вчера полученный мной, гласит, что моя невестка Ципора Цедербаум, чей муж скончался, не может снова выйти замуж, пока я не подпишу документ, подтверждающий, что я не хочу жениться на ней и что она имеет право выходить замуж за другого.
        Кроме того, я понимаю, что, находись я в Иерусалиме, моя невестка, услышав, что я не хочу жениться на ней, была бы обязана снять с меня обувь и плюнуть мне в лицо.
        Сейчас двадцатое столетие, и, прими я хоть какое-то участие в этом средневековом обряде, власти в Румынии были бы совершенно правы, посчитав меня идиотом. Я отказываюсь подписывать эти глупости и советую вам тоже забыть о них.
        С отвращениемЛеви Цедербаум».
        Кюллинан сложил письмо и подумал: «Об этом я и писал».
        - И что ты теперь можешь сделать? - спросил он Ципору.
        - Ничего, - сказала она.
        - Что ты имеешь в виду - ничего?
        - Поэтому я и пришла к вам, - объяснила она. - После такого письма я ничего не могу сделать.
        - Ты хочешь сказать, что всю жизнь так и будешь незамужней… хотя есть человек, который хочет жениться на тебе и поддерживать тебя?
        - Да, - просто ответила она.
        - Это бесчеловечно.
        - Таков закон, - сказала она, запихивая бумаги обратно в сумку.
        - Черт бы его побрал, этот закон! - взорвался Кюллинан. - Подожди здесь. - Торопливо добравшись до раскопа, он позвал: - Элиав? Можешь ли зайти ко мне на минуту? - Когда Элиав появился, Кюллинан спросил: - Что это за разговоры о кабинете министров?
        - Время от времени они возникают.
        - Но на этот раз… это серьезно?
        - Может быть. Но никому не передавай мои слова.
        - Твой первый избиратель сидит в моем кабинете. Женщина по имени Ципора Цедербаум.
        При первом же упоминании этого имени Элиав остановился и застыл на месте, отказываясь сделать хоть шаг.
        - Нет, Кюллинан, мне не имеет никакого смысла встречаться с ней. Во всяком случае, не по этому вопросу.
        - Ты не хочешь даже поговорить с ней?
        - Послушай! Я знаю о ее проблеме куда больше, чем она сама. Я сочувствую ей. Но с моей стороны будет совершенно непродуманно разговаривать с ней именно сейчас, потому что я только собираюсь заняться ее делом.
        - Черт побери, Илан! Эта молодая женщина…
        - Джон! - с силой гаркнул еврей. - Иди к ней и утешай ее. Но не лезь в дела, которые тебя не касаются!
        Кюллинан посмотрел вслед своему другу и вернулся к ожидавшей его женщине.
        - С доктором Элиавом я поговорю попозже, - буркнул он.
        - Никак он отказался встретиться со мной, да? - спросила Ципора.
        - Да, и я понимаю почему.
        - Никто не хочет принять меня, - сказала она. - И я ничего не могу сделать.
        - То есть в Израиле ты никак не можешь выйти замуж?
        - Никак. Поженить нас может только раввин, и если они отказываются…
        - Где-то я слышал, что в таком случае люди летят на Кипр.
        - Кто может летать на Кипр? Это деньги! И если даже мы окажемся на Кипре… наши дети будут бастардами. Незаконнорожденными. И когда вырастут, они тоже не смогут завести семью.
        - Не могу поверить. Ты искренне убеждена, что никак… Черт возьми, ты же ни в чем не виновата!
        - Тут ничего не поделать, доктор Кюллинан.
        - Тогда я скажу тебе, что бы я сделал на твоем месте. Собрал бы вещи и уехал с Иехиамом Эфрати… немедля. И если тебе нужно помочь укладываться, я к твоим услугам.
        Эта мужественная молодая женщина, привлекательная и трудолюбивая, откровенно мечтала о муже. Но ей пришлось сказать:
        - Какой смысл, если мы не можем пожениться, как полагается?
        За ленчем Кюллинан, увидев Элиава, решил обрушиться на него, но, какие бы у него ни были намерения, Элиав тут же пресек их:
        - Джон, прошу тебя, не излагай мне эту историю. Потому что одна из причин, по которой я могу попасть в правительство, в том, что мне поручат разбираться с этими сложностями.
        - При чем тут сложности? Это полная чушь!
        - Как тебе угодно. Но таков закон Израиля, а девяносто девять процентов наших законов гуманны.
        - Но эта бедная женщина… в брачном возрасте…
        - Знаю.
        - Ты знаешь, какое письмо она получила от своего деверя. Неужели ты не сочувствуешь ей?
        Илан Элиав сделал глубокий вдох и неторопливо сказал:
        - Нет. Поскольку мне удалось установить, что Леви Цедербаум… - Кюллинан был удивлен, что Элиав знаком с подробностями этой истории, - написал такое письмо, чтобы румынские цензоры не передали его в руки русских властей.
        - Допустим, ты доказал бы, что его посадили в тюрьму?
        - Ципора могла бы выйти замуж.
        - А если бы тебе это не удалось?
        - Не могла бы.
        - Но, Боже мой…
        - Заткнись! - рявкнул Элиав и в расстройстве пошел к раскопкам, но, устыдившись своей грубости, вернулся и сказал: - Мне достались трудные дни. - Он подтолкнул к Кюллинану пачку бумаг. - Ты думаешь, что меня не волнует история Ципоры? Просмотри вот эти.
        И Кюллинан углубился в документы, с которыми Элиаву придется иметь дело, если он займет пост в кабинете министров.
        Случай первый. Трудл Гинцберг родом из немецкой аристократической семьи из города Гретца, что на Рейне. Воспитанная в лютеранстве, она влюбилась в Хаймена Гинцберга и, несмотря на предостережения своей семьи о грядущих неприятностях, вышла за него замуж. С приходом к власти нацистов она стала подвергаться жестоким преследованиям. Трудно поверить, но ей было свойственно такое высокое чувство гуманности, что она добровольно нашила на одежду Звезду Давида. Защищая своего ребенка от штурмовиков, она получила удар в правый глаз. Это привело к частичной слепоте. Героическими усилиями она спасла детей и четыре года прятала мужа в погребе, обеспечивая и его, и семью питанием, потому что пошла работать на заводскую кухню. После войны, когда она больше не могла верить в Бога, Трудл наскребла деньги, которые позволили ей доставить Хаймена Гинцберга и троих детей в Израиль, где раввины объявили: «Трудл Гинцберг - не еврейка. Хуже того, она атеистка, и мы не можем разрешить ее обращение в иудаизм. Таким образом, ни она, ни ее дети не могут быть евреями». Никакие усилия с ее стороны - ни ее предложение перейти
в иудаизм, ни ее готовность жить по еврейским законам - ничто не смогло поколебать решение раввинов. Ни она, ни ее дети не могут быть евреями. Можете ли вы предложить решение, которое устроило бы раввинов?
        Случай второй. Стоит только увидеть Эстер Банарджи и Иакова Иакова, как сразу же становится ясно, что они родом из Индии. Они прибыли из Кохина. У них темная кожа, темные влажные глаза и тонкое изящное телосложение. Но и они евреи. В XV столетии их предки бежали из Испании в Португалию, откуда перебрались в Сирию, в Турцию - и так оказались на берегах Индии, где вступали в брак с темнокожими туземцами. В 1957 году, когда Эстер и Иаков эмигрировали в Израиль, раввины проинформировали их, что в силу определенных технических сложностей они не могут считаться евреями. Их проблема в следующем: они хотят пожениться, но, поскольку не считаются евреями, не могут вступить в брак в Израиле. Будь они христианами, все было бы в порядке. Они могли бы стать мужем и женой в любой из наших христианских церквей. Но они не христиане и не хотят быть ими. Они хотят быть евреями. В Индии их предки оставались евреями более четырехсот лет, деля с нашим народом и беды, и радости, но в Израиле, поскольку Эстер и Иаков не могут представить письменных свидетельств о четырех поколениях своих предков, они не могут быть
евреями. Что делать?
        Случай третий. Леон Беркес родился в ортодоксальной еврейской семье в Бруклине. Он основательно разбогател, основав ряд кошерных отелей в Кэтскилле, а когда было создано Государство Израиль, испытал сильную внутреннюю потребность присоединиться к нам, но процветавший бизнес требовал его постоянного присутствия. Он продолжал оставаться в Америке, втайне стыдясь самого себя и бормоча друзьям: «Будь у меня мозги, я бы был там и помогал настоящим евреям». Едва только отметив свое шестидесятилетие, он решительно передал все свои отели двум зятьям, «отличным еврейским ребятам», как он называл их, и отправился в Израиль, полный желания вложить четыре миллиона долларов в еврейское государство. Естественно, он решил заняться гостиничным делом, открыв отель в Акке, и, как правоверный еврей, оповестил, что его гостиница будет кошерной. Около сорока лет он руководил такими заведениями и с уважением относился к древним законам питания Торы, но, явившись в израильский раввинат за лицензией, столкнулся с массой оригинальных проблем. В Талмуде говорится, что в Шаббат можно работать только в случае крайней
необходимости, которая включает в себя приготовление пищи, - но официантам запрещено записывать заказы и выписывать счета, поскольку это не «крайняя необходимость». Беркес посетовал: «Это означает дополнительную работу, но если таков закон, о'кей». Затем раввины предупредили: «Надо строго соблюдать все религиозные праздники», и Беркес заверил их, что в Америке он так и делал. В дни праздников он запрещал своему джаз-оркестру исполнять музыку, но раввины сказали: «Мы считаем, будет более достойно, если ваш оркестр будет молчать девять дней перед 9 Аба». Беркес сказал: «Это обойдется мне жутко дорого, но если этого требует еврейство, о'кей». Затем раввины указали, что в Торе четко и ясно говорится: «Да не зажжешь ты огня в своем жилище в день Шаббата», на что Беркес сказал: «Огня у меня никогда не бывает», но они объяснили, что в последние годы было установлено - слова эти имеют отношение и к электрическим выключателям, в которых может случайно проскочить искра. Они потребовали, чтобы с вечера пятницы и всю субботу лифты в отеле стояли. Он сказал: «Люди будут ворчать, но если таков закон… о'кей». Но
когда раввины настоятельно потребовали, чтобы автоматические двери, которые вели из обеденного зала на кухню, тоже оставались в бездействии, дабы в их механизме случайно не проскочила искра, Беркес сказал: «Это уже чересчур». Раввины предупредили: «Если хоть одна дверь шевельнется, мы лишим вас лицензии». На что Беркес ответил: «Вашими стараниями оказывается, что быть евреем слишком сложно». И уехал обратно в Америку. Вопрос: можем ли мы вернуть этого отличного человека в Израиль?
        - Сколько проблем ты взваливаешь на свои плечи, - с уважением сказал Кюллинан.
        - И самая сложная - это моя.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Помнишь тот день, когда мы явились к воджерскому ребе… с Зодманом?
        - Да.
        - И служка спросил: «Коэн или Леви?» И все мы ответили - «Израиль».
        - Я припоминаю, что Коэны сидели с накидками на головах.
        - И я сказал, что объясню позже.
        - Что ты и сделал. Коэны - священники. Все Леви - храмовые слуги. Израиль - это все остальные. Общее стадо.
        - Если проследить непрерывную линию предков до дней Торы, то выяснится, что каждый еврей принадлежит к одной из этих трех групп. Все евреи, имеющие фамилии Коэн, Кац, Каилан, Кагановский… остальные можешь себе представить… все они происходят из рода священников, которые даже сегодня имеют определенные привилегии. Теперь ваши Леви, Левины, Левинсоны, Лоуи и прочие… все они относятся к роду Левитов и тоже имеют кое-какие привилегии.
        - А ты, бедняга из рода Израиля… - начал Кюллинан.
        - Я не принадлежу к нему, - сказал Элиав.
        - Но у воджерского ребе ты сказал, что…
        - Сказал. Потому что никогда не воспринимал всерьез эти штучки Микки Мауса… - Он запнулся. - То есть моя жена… Я ведь никогда не рассказывал тебе об Илане? Она погибла именно здесь.
        - Она… что?
        Элиав прижал к подбородку теплый чубук трубки и несколько раз попытался заговорить. Наконец, собравшись, он сказал:
        - Я был женат на девушке, которая могла бы быть символом Израиля. Его знаменем. Она была израильтянкой. Совершенно удивительной личностью. Она была застрелена. Прямо вон там. Там…
        - Будь я проклят, - пробормотал Кюллинан. Он вспомнил тот первый вечер, когда они с Табари увидели Элиава, стоящего на коленях у склона холма. Он не был склонен что-то рассказывать, но Кюллинан интуитивно понял, что сейчас лучше не молчать. - То есть мы раскапываем память об ушедших?
        - Чем мы и занимаемся, - согласился Элиав. - И одно из привидений пришло в дом и дает о себе знать… довольно печальным образом.
        - То есть как?
        - Я же Коэн… это в самом деле так. Я происхожу по прямой линии от святых людей из города Гретца, что на Рейне. И вот что о Коэнах - им никогда не разрешалось жениться на разведенных женщинах.
        - Что это значит?
        - По израильским законам, Коэн не может брать в жены разведенную женщину. Этого просто не может быть.
        - Но вы же с Веред обручены.
        - Это так. И если мы с ней захотим пожениться, нам придется лететь на Кипр, искать какого-нибудь английского церковника, который поженит нас по своим правилам, затем возвращаться в Израиль и там жить во грехе.
        Кюллинан не мог удержаться от смеха.
        - Мы пытаемся раскопать древнюю историю, а оказывается, живем в ней.
        - Ты не прав, - возразил Элиав. - Ты вкапываешься в иудаизм, но даже не попытался понять его. Джон, мы особый народ с особыми законами. Как ты думаешь, почему я просил тебя пять раз перечесть Второзаконие? Черт бы тебя побрал, тупого ирландца! Я не католик. Не баптист. Я еврей - и я вышел из самого древнего народа с самыми древними законами.
        - Теперь-то я начинаю это понимать, - извинился Кюллинан. - Но все эти дела с Кознами…
        - Ты видел и Левитов. Священник не должен брать в жены распутную женщину или неверующую; в той же мере они не имеют права уводить женщин от их мужей… Вот так обстоят дела. Поэтому мы и не можем пожениться в Израиле.
        - Минутку! Ведь Веред - вдова.
        - И даже более того - она разведена.
        - Тогда я ничего не понимаю.
        - Я хорошо знал ее мужа. Мы не раз дрались бок о бок с ним - отважный и красивый юный покоритель женских сердец. Веред была просто очарована им, и в тот день, когда мы сняли осаду с Иерусалима, она вышла за него замуж. Но похоже, когда настал мир, он не смог вписаться в него. Он никак не мог понять, что все изменилось, так что им пришлось развестись. Затем, во время Синайской кампании, ему представилась еще одна возможность. Ты не представляешь, чего он достиг, возглавив танковую колонну, и предполагаю, Бог оказал ему милость, даровав смерть в бою. - Он помолчал, вспоминая своего отважного раскованного друга. - Бар-Эль был одним из настоящих героев, которых мне довелось знать. Он действительно был героем.
        - Но если Веред овдовела…
        - Самое главное в том, что она была разведена. Одно дело, реши я надолго остаться на этих раскопках. Мы бы слетали на Кипр, поженились там, а если бы со временем, когда нашим детям пришла пора жениться, раввины сочли бы их незаконнорожденными, они бы тоже слетали на Кипр. Но я не мог бы войти в кабинет министров, не мог бы попытаться изменить еврейские законы.
        - Ты готов отказаться от Веред ради этого поста? - изумленно спросил Кюллинан. Бурная эмоциональность вопроса убедила Элиава, что романтический ирландец готов справиться с любыми проблемами, лишь бы жениться на Веред. И его дядя, который был католическим священником, его отец, который продолжал изрекать глупости, его сестра, его друзья - все могли идти к черту, если он изъявит желание жениться на миссис Веред Бар-Эль. А оно у него присутствовало.
        Потрясенная реакция Кюллинана заставила Элиава осторожно подбирать слова для ответа:
        - Как ирландец, за спиной которого столь непростая ирландская история, ты именно так и должен был сформулировать вопрос. Но я еврей, и у меня совершенно иная история. У нас две тысячи лет не было своей страны, Джон. Я и еще несколько… нас в самом деле была лишь горсточка… моя жена… муж Веред… и чудесный сефард Багдади, о котором я часто думаю… - Он остановился и после долгого молчания продолжил: - Мы построили страну, в которой евреи со всего мира могут жить еще тысячу лет. Сегодня государству приходится принимать важнейшее решение, имеющее отношение к основам его структуры, и Тедди Райх убедил меня, что я нужен…
        - Где?
        - В самых важных местах. Вопрос, который ты мне сейчас задал, имеет смысл, когда ты задаешь его как ирландец. Для меня же, как для еврея, он должен звучать так: «Готов ли ты в соответствии с еврейским законом отказаться от Веред Бар-Эль, чтобы помочь сохранить концепцию Израиля?»
        - И ты готов?
        Элиав уклонился от ответа.
        - В ту ночь, когда на этом холме погибла моя жена, наш отряд направлялся в Акку. Веред и ее муж взяли на себя заботу обо мне, потому что я был на грани потери рассудка. Мы штурмом взяли Акку, который защищал Табари со своими арабами. Тридцать наших еврейских бойцов столкнулись с… бог знает, сколько там было арабов. Я как-то обогнал цепь наступающих, вырвался далеко вперед, и меня конечно же убили бы, если бы не эта семнадцатилетняя малышка, которая пробилась ко мне с ручным пулеметом наперевес. Открыв огонь, она расчистила улицу и привела меня обратно, словно я был ее дебильным ребенком. Я до сих пор чувствую, как она держит меня за руку.
        - Почему ты не женился на ней?
        - Она была куда простодушнее, чем ты думаешь. Ее восхищала отвага Бар-Эля. А когда они расстались, вступили в силу требования к Коэнам. Решиться лететь на Кипр? Я никогда не считал себя этаким лихим авантюристом.
        Два археолога замерли в молчании. Они смотрели на минареты Акки, где Веред Бар-Эль огнем прокладывала себе путь, чтобы спасти Элиава, и наконец ирландец сказал:
        - Сегодня ты дал мне урок смирения. Я снимаю свой вопрос.
        - Спасибо.
        - Но беру на вооружение твой. Ты хочешь жениться на Веред - или служить Израилю? - Ответа не последовало, и, помолчав, Кюллинан добавил: - Потому что должен предупредить тебя, Элиав. Ты женишься на ней… прежде, чем я отбуду в Америку… или я заберу ее с собой. И да поможет мне Бог, так и будет.
        - Веред дралась за эту страну, - тихо сказал Элиав. - Она никогда не оставит Израиль. Она никогда не выйдет замуж за нееврея.
        И двое мужчин спустились с холма двумя различными тропками.
        На следующее утро явился первый из двух гостей, чье присутствие могло крепко помешать работе. Профессор Томас Брукс путешествовал по Святой земле, чтобы отснять свою очередную серию фотоснимков, и, поскольку он был влиятельным членом правления Библейского музея, Кюллинан был обязан заботиться о нем во время его пребывания в Галилее. Это была не столь уж неприятная задача, поскольку профессор Брукс так и лучился дружелюбием. Он преподавал историю церкви в маленьком протестантском колледже в Давенпорте, Айова, и имел дополнительный доход, разъезжая по Западному побережью с лекциями «Времена Ветхого Завета» и «Сцены из жизни Христа». Профессор сопровождал их цветными слайдами, которые в сочетании с его подробными объяснениями смотрелись лучше, чем кинофильм. Он был добросовестным ученым, старался быть в курсе последних археологических изысканий и давал своей аудитории живое ощущение присутствия на этом маленьком участке земли, откуда вышли великие религии. Он не позволял себе выступать с лекциями в католических церквах, но подозревал, что в протестантские церкви являлось немало католиков, и он,
страдая, включал в набор слайдов и те, которые были интересны именно им.
        Он был уже на пороге шестидесятилетия - крепкий кряжистый мужчина, к которому жизнь всегда была благосклонна. Путешествовал он вместе с женой, которая была на несколько лет младше его, - она заботилась о фотоаппаратуре и чековых книжках. Они были симпатичной парой, к которой в Святой земле относились с той же симпатией, как и дома у них, и Бруксы часто помогали богатой вдове составить завещание, по которому все ее состояние отходило Библейскому музею для финансирования раскопок. Они были честные люди, эти Бруксы, и веровали в такого же простого и честного Бога; но, заканчивая свой фототур 1964 года, они были неподдельно расстроены и поделились своими наблюдениями с Кюллинаном.
        - Джон, я никак не могу оправдать то, что происходит здесь в Палестине, - сказал профессор Брукс. Как пожилой человек, как член совета, нанявшего Кюллинана, он всегда называл его просто Джоном, но, будучи фундаменталистом, он продолжал называть новое Государство Израиль Палестиной. - Мне все это не нравится.
        - Что именно?
        - Кому может понравиться огромная канава, которая разрезает пополам Святую землю?
        - Они должны обеспечить себя водой, - сказал Кюллинан.
        - Понятно. Но мы с Грейс много раз отмечали, что все эти заводы… эти дороги. Честное слово, они сводят на нет те чувства, которые мы привыкли испытывать на Святой земле.
        - Так и есть, Джон, - поддержала мужа миссис Брукс. - Помню, когда мы впервые приехали сюда… тогда управляли англичане и все выглядело точно так же, как в библейские времена.
        - В те счастливые дни мы и сделали несколько наших самых лучших фотографий, - вздохнул Брукс. - Если бы только в те годы у «Кодака» были более качественные цветные пленки. На наших лучших слайдах красный цвет тускнеет, и мы не можем больше ими пользоваться.
        - Но сегодня, - продолжила миссис Брукс, - просто невозможно сделать фотографию, которая перенесла бы аудиторию в Святую землю. Всюду эти города, строятся здания…
        - То есть вы решительно противостоите прогрессу? - предположил Кюллинан.
        - О, конечно, в мире должен быть прогресс, - согласился Брукс, - но это просто позор - разрушать край, который так любят во всем мире. Я припоминаю, что, когда мы впервые очутились здесь, почти в каждой деревушке попадался источник, который выглядел точно так же, как во времена Христа. Несколько наших самых потрясающих снимков - изображения женщин, которые шествуют к источнику с глиняными кувшинами на головах. Честное слово, они выглядели как Мириам или Рашель. А теперь остались только артезианские скважины.
        - Вы живете в Давенпорте, не так ли? - спросил Кюллинан, откидываясь на спинку стула.
        - Когда удается найти время для себя, - сказала миссис Брукс. - Большей частью мы путешествуем.
        - Разве Давенпорт не изменился самым решительным образом… ну, за последние тридцать лет?
        - Давенпорт - это совсем другое дело. Его никто не считает святой землей. Но Палестина… мне неприятно говорить это, Джон, поскольку вы здесь работаете, но мы с миссис Брукс чувствуем себя прямо как дома только по другую сторону границы. В Иордании. Они сохраняют свою землю именно такой, какой она и привыкла быть. Мусульманская Иордания дает куда лучшее представление о Святой земле, чем еврейский сектор. - Кюллинан отметил, что Брукс придерживается старой английской терминологии: еврейский сектор.
        - Мы имеем в виду, - объяснила миссис Брукс, - что в сегодняшней Иордании вы все еще можете встретить сотни сцен с людьми в библейских одеяниях… бродят мулы… детишки с ангельскими личиками играют у водоемов. Куда бы ни развернул камеру, в любом месте видишь библейские картины. И на сердце становится тепло.
        - А в Израиле эти чувства вас не посещают? - спросил Кюллинан.
        Его использование настоящего имени нового государства, похоже, оскорбило Бруксов, и профессор тут же восстановил правильную терминологию:
        - Эта часть Палестины откровенно разочаровала нас. Можно сказать, вызвала раздражение. Вы отправляетесь в такое историческое место, как Тиберия, полные надежд найти там сюжеты, которые передадут жителям Айовы романтическое очарование этих мест, - и что вы там находите? Жилищное строительство… автобусная станция… туристская гостиница… и что, вы думаете, на берегу священного озера? Кибуц! Как вам это нравится?
        - А если вы захотите сделать фотографию, которая могла бы передать сущность этих мест, то не сможете найти человека, одетого так, как на другой стороне. А эти удивительные наряды, которые заставляют вспоминать об Иисусе и его учениках. Нет, вам попадаются мужчины и женщины, одетые точно так же, как в Давенпорте. С пластиковыми пакетами из супермаркетов. Я не увидел в Тиберии ровно ничего, что напомнило бы мне о Библии.
        - Там много евреев, - сказал Кюллинан.
        - Не думаю, что это смешно, Джон, - возразил Брукс. Он пытался избежать употребления слова «еврей»; его проинструктировали, что людей в этих местах предпочтительнее называть «иудеями».
        - Разве вы не утверждали, - спросил Кюллинан, - что мусульмане на той стороне куда больше напоминают библейских евреев, чем живые потомки этого библейского народа?
        - Я этого вовсе не говорил, - запротестовал Брукс. - Но когда эта земля имеет такое особое значение для массы людей, желательно, чтобы она имела., ну… более сельский вид.
        Кюллинан закусил губу, чтобы не улыбнуться.
        - Большая часть паствы Христа предпочитала обитать в городах, - напомнил он. - В Иерусалиме, Иерихоне, Кесарии. Что же до святого Павла, то он, похоже, большую часть времени проповедовал христианство в таких больших городах, как Коринф, Антиохия, та же Кесария.
        - Это правда, - 'признал Брукс, - но я считаю, что большинство американцев воспринимает библейские личности как буколические персонажи. Это делает их более… ну… более убедительными.
        Кюллинан подумал, что в этом и могла быть одна из причин, почему христианство с таким трудом проникало в среду своих городских последователей: они были не в состоянии представить Христа в многолюдных городах, куда стекалось все больше и больше людей.
        - Когда Иисус был в Иерусалиме, - сказал он, - или Павел в Афинах, эти города, должно быть, напоминали Нью-Йорк. Я знаю, что когда мы вели раскопки тут в Макоре, то все время должны были напоминать себе, что здесь было поселение городского типа, а вот Акка дальше по дороге всегда была весьма заметным городом. И я отнюдь не уверен, что Иисус или Павел, когда странствовали по этим местам, выглядели как сегодняшние арабы.
        - Меня вполне устраивает то, что они делали, - сказал Брукс. И затем, чтобы разрядить напряжение, поскольку чувствовал, что Кюллинан упорно не принимает его основных аргументов, сказал: - Во всяком случае, поездка удалась. Мы с Грейс сделали несколько великолепных фотографий Иерихона. Просто восхитительное место. Вы прямо видите, как среди этих древних развалин ходят люди времен Ветхого Завета.
        - Как я предполагаю, вы просили арабов позировать вам, - сказал Кюллинан.
        - Двух симпатичных юношей. Когда они сняли обувь, то их нельзя было отличить от ветхозаветных пророков.
        - Тем не менее я сомневаюсь, что Иеремия одевался как араб.
        - Наша аудитория думает, что он был именно таков, - вмешалась миссис Брукс. - А теперь, Джон, должна сказать вам, что не сомневаюсь - вы проделали тут великолепную работу, но фотографировать ее мы не будем. Она не соответствует нашим целям. Потому что молодые люди, которых я тут видела, выглядят как обыкновенные американцы. И это убивает всю атмосферу.
        - Я предполагаю, что в грядущие годы, - сказал Кюллинан, глядя в потолок, - вам придется все больше и больше снимков делать за пределами Израиля.
        - Так и будет, - сказал профессор Брукс. - Просто местные иудеи выглядят не как им подобает. И каждый новый город или завод уничтожает еще один аспект пейзажа. Мы вынуждены работать на другой стороне.
        - Но когда Иордания успешно превратится в современную страну, что тогда?
        - Я уже думал об этом, - сказал Брукс. - Строго говоря, даже на окраине Иерихона возводятся несколько строений, которые просто уничтожают сельский пейзаж. Так что в будущем году мы вернемся с большим количеством пленки и заснимем все, что только можем, чтобы сохранить это.
        - А затем?
        - Может быть, найдем какой-нибудь нетронутый уголок в Аравии, - предположил Брукс. - Думаю, нам все же удастся сделать великолепные кадры каравана на водопое у источника.
        В аэропорту, когда Бруксы уже были готовы подняться на борт реактивного лайнера, который меньше чем через четырнадцать часов доставит их домой в Давенпорт, Кюллинан испытал какой-то подсознательный порыв, который, как он уже успел понять, мог ввергнуть его в неприятности. И когда член правления, обвешанный камерами с цветными слайдами, которые дадут тысячам людей представление о Святой земле, направился к огромному лайнеру, Кюллинан спросил:
        - А у вас есть хорошие снимки нашего аэропорта?
        Профессор не уловил юмор этого вопроса и счел его за личное оскорбление. Он уже был готов что-то ответить, но внезапно представил себе цветной слайд этого огромного аэропорта, куда такси доставляли еврейских чиновников с атташе-кейсами, где виднелись солдаты в форме израильской армии, - и зрелище это ошеломило его. Он вспомнил, что, когда его судно пришвартовалось в старом порту Хайфы и он впервые увидел Святую землю, по пирсу легкой походкой прошла фигура, задрапированная в длинное одеяние, которое, должно быть, носил и Иисус две тысячи лет назад. И в это знаменательное мгновение профессор Брукс осознал, в чем цель его жизни: читать лекции по всей Америке, сопровождая их показом слайдов Святой земли, дабы люди осознали, как родилась великая религия. И теперь он не сомневался, что этого не добиться, если показывать слайды городов современной застройки. Библия говорит о древности. Люди, которые упоминаются в ней, которые участвовали в описанных в ней приключениях, были совершенно иными, и он сомневается, захочется ли ему когда-нибудь вернуться в еврейскую часть Палестины. К тому же этот нахальный
молодой землекоп Кюллинан раздражал его, и он подумал: «Вернувшись домой, я поговорю о нем на правлении. Тот ли он человек, который должен представлять нас на Святой земле?»
        Кюллинан же, глядя, как этот раздосадованный человек направляется к самолету, подумал: это разбило бы его сердце, знай он, что, когда ученики Иисуса собрались в Тиберии, святой Петр, наверно, сказал: «Слышь, Иаков. Мы за три вечера до Иерусалима не доберемся», а Иаков, скорее всего, ответил: «Доберемся, если копаться не будем». Он подумал о Макоре и вспомнил, как было трудно представить его в любой из прошедших веков: если этот город с тысячью жителей существовал шесть тысяч лет, то это значило, что в пределах его стен прошло существование четверти миллиона человеческих особей. Просто невозможно было осознавать, что в среде этих простых людей развивались и отделялись друг от друга иудаизм, христианство и ислам. В бытие своем они не расхаживали закутанными в простыни и, должно быть, принимали многие из своих главных решений, когда оказывались в таких могучих городах, как Антиохия или Кесария, - или же в таких великих, как Иерусалим и Рим.
        - Господи! - вознес он к небу молитву всех археологов. - Как бы я хотел увидеть Макор в дни его подлинного существования!
        Но из-под колес огромного самолета уже убрали тормозные колодки, и он был готов к взлету. Двигатели взревели, и провожающие заткнули себе уши. Лайнер помчался по взлетной дорожке, набирая скорость. Оторвавшись от Святой земли, он плавно развернулся в сторону моря и направился в Давенпорт, штат Айова.
        Возвращаясь обратно к раскопкам, он размышлял, как профессор Брукс представляет себе религию - с его точки зрения, и эти места, и эти люди были обречены вести такой же образ жизни, как в древности. По пути он обратил внимание, что за ним неотступно следует какая-то машина, и, обернувшись, увидел красный джип, которого знали на всей Святой земле. За рулем, возвышаясь, как гигант, летящий в космосе, восседал очень высокий блондин. Он был без шляпы и в темно-коричневой мешковатой церковной рясе. Он держал рулевую баранку так, словно собирался выдрать ее с корнем, и его джип, который он безостановочно гнал вперед, подскакивал на ухабах. По всей видимости, он направлялся в Макор, и Кюллинан обрадовался, увидев его. Вырвавшись вперед, он остановил свой джип у дверей и, влетев в кабинет, сообщил:
        - Едет отец Вилспронк! Скажите архитектору, чтобы он подготовил чертежи!
        Через мгновение дверь с грохотом распахнулась, и могучий коричневорясый священник кинулся приветствовать Элиава и Табари. За те годы, что он работал с ними на тех или иных раскопках, между ними установились теплые товарищеские отношения. Рухнув в кресло, он навалился грудью на стол и взял Кюллинана за руки.
        - Много ли непонятных вещей выкопали вы из моей земли? - потребовал он ответа, но в его словах не было ничего предосудительного, потому что постоянные интеллектуальные изыскания отца Вилспронка оставили такой след на Святой земле, что она каким-то странным и многозначительным образом стала его вотчиной. Девятнадцать лет назад, молодым священником из Голландии, куда он в один прекрасный день мог бы вернуться кардиналом, он прибыл в Палестину на борту того же судна, что доставило и профессора Брукса. И, ступив на берег, он спросил себя: возможно ли спокойно и вдумчиво разобраться, что происходило на Святой земле в первые четыреста лет христианства? Тогда он и начал собирать воедино обрывки знаний, имевших отношение к этой проблеме, и по мере того, как шли годы, он стал ведущим в мире знатоком этого вопроса. Какое-то время ему пришлось служить приходским священником в Германии, что отвлекло отца Вилспронка от его заветных занятий; несколько лет он провел в Риме рядом с влиятельными кардиналами, которые явно оказывали ему благоволение и продвигали на высокие посты. Они давали возможность изучать
ватиканские документы первых веков христианства - но он не мог заниматься своими раскопками. И ему всегда удавалось найти какого-нибудь преуспевающего мирянина-католика, который и снабжал его средствами, необходимыми для возвращения в Палестину и продолжения изысканий. И теперь он улыбался Кюллинану, с которым познакомился несколько лет назад в пустыне Негев, где они оба работали на Нельсона Глюека.
        - Итак, Джон, - сказал он с интонацией хитрого малыша, который поддразнивает отца, - ты же знаешь, что я хочу.
        - Сейчас все будет, - ответил Кюллинан и попросил Табари поторопить архитектора, но, прежде чем араб собрался, в дверях появился специалист из Пенсильвании с рулонами чертежной бумаги, которые он раскатал на столе. На них были, как отец Вилспронк и надеялся, подробные изображения очертаний фундамента, вскрытого в VII разрезе, где над остатками еврейской синагоги поднялась византийская базилика. Бросив на нее лишь беглый взгляд, Вилспронк принялся тщательно изучать кладку синагогальных камней. Покончив с этим, он попросил показать ему рисунок резного камня, который был найден вмурованным в стену базилики, и несколько минут молча изучал эту выдающуюся находку, а затем спросил:
        - Где именно она была в стене?
        Появились фотографии, и гигант священник смог отчетливо представить себе картину, которая в тот день открылась перед участниками раскопок. Наконец он повернулся к архитектору и спросил:
        - Вы прикидывали и другие проекции?
        Тот откашлялся:
        - Учтите, что длина стены, которую мы обнаружили, составляла всего…
        - Я знаю, - прервал его священник. - Но считаю, что вы могли сделать кое-какие наброски.
        Архитектор развернул большой лист, на котором обе стены были изображены в том виде, в котором их нашли, камень к камню, - а дальше он подробно пририсовал, как они должны были выглядеть в действительности. Если бы наблюдатель со стороны хотел стать свидетелем подлинных тайн археологии, понять, каким образом его современник старается постичь ход мышления давно исчезнувших людей, ему стоило бы посмотреть на этот рисунок архитектора из Пенсильвании. Основанием для его выводов были всего лишь двенадцать сохранившихся футов базилики, вытянутых с северо-запада на юго-восток; под ними он под прямым углом изобразил ранее воздвигнутую синагогу и, руководствуясь лишь этими хрупкими остатками, воссоздал законченные здания, и, как потом выяснится в ходе будущих раскопок на Макоре, они очень напоминали настоящие.
        Отец Вилспронк рассмотрел синагогу и спросил:
        - Почему вы придали ей такие размеры?
        - Судя по тем синагогам, с которыми мы успели познакомиться, - ответил архитектор, - наш камень с резьбой не так уж велик для главного входа. То есть я должен сделать вывод, что он был над одной из трех дверей поменьше. Это требует от фасада такого вида, который я ему и придал на рисунке. Толщина стен точно такая же, с которой мы сталкивались повсюду. Взяв на вооружение эти данные, я провел много времени в старых синагогах Барама, Кфар-Нахума и Бейт-Альфы. Именно это мы и собираемся найти.
        - Согласен, - сказал священник, поворачивая рисунок, чтобы рассмотреть синагогу под другим углом. Он не обратил внимания на более позднюю базилику, и у Кюллинана создалось четкое впечатление, что, как священник, высокий голландец был разочарован тем, что увидел в Макоре, но, как археолог, он был более чем обрадован. - Замечательно, - сказал он наконец. - Соответствует всем нашим предыдущим находкам. - Он пожал плечами и отрывисто спросил: - Радиоуглеродный анализ проводили?
        - Нет необходимости, - ответил Кюллинан. - Мы датируем 351 годом нашей эры. Следы разрушения так отчетливы, что напоминают письменный приказ. Мы предполагаем, что оригинальное здание синагоги было возведено в 330 году… плюс пятнадцать или минус пятьдесят лет. Как пожелаете.
        - Так я и думал, - сказал отец Вилспронк. Отложив рисунки в сторону, он спросил: - Я предполагаю, вы сделали примерную таблицу численности населения?
        - Сделали, - осторожно ответил Кюллинан.
        - Позволите мне взглянуть?
        - Я бы предпочел не… во всяком случае, на этом этапе работы.
        - Как насчет уровня синагоги? Кюллинан улыбнулся:
        - Я бы предпочел не показывать, но вы же знаете, что мы вам все дадим. Но - с обычными ограничениями, хорошо?
        Священник согласился, и Кюллинан извлек из ящика письменного стола документ, который в армии имел бы гриф «Совершенно секретно». Он раздал по экземпляру каждому из археологов и развеселился, увидев, как отец Вилспронк сразу же приковался взглядом к уровню VII, к графе, где учитывалась численность населения. Разобравшись с ней, могучий священник стал внимательно изучать и другие данные.
        Примерные подсчеты численности населения (квадрат 17072584)
        - Я замечаю, что в 1500 году холм был у тебя на шесть футов выше, чем сейчас?
        - Скорее всего, - согласился Кюллинан. - В последующие годы бедуины явно срывали тут землю, чтобы добраться до камней, и уровень, должно быть, постепенно опускался.
        Светловолосый священник задал еще пару несущественных вопросов и снова вернулся к VII уровню:
        - Возьмешься ли ты утверждать, что эти данные по византийскому периоду совершенно точны?
        - Всего лишь ученые догадки, - признался Кюллинан. - Но если синагога была так велика, то она должна была обслуживать примерно восемьсот пятьдесят евреев. Конечно, мы исходили из данных Кфар-Нахума и Барама.
        Элиав раскурил трубку и спросил:
        - Но ведь именно вы пришли к такому выводу несколько лет назад? Это ваше открытие.
        Священник рассмеялся:
        - Половина моего существа это признает. А другая половина - нет.
        - Неужто так трудно? - удивился Элиав.
        Отец Вилспронк вернулся к подсчетам Кюллинана, который собрал остальные экземпляры и запер их в письменном столе. Данные по любому уровню могут быть ошибочными на 50 процентов, но по мере того, как шли годы и методы подсчетов становились все точнее, крупным ученым по всему миру приходилось соглашаться с их теориями, объясняющими факты по Макору, - что сейчас собирался сделать и голландский священник.
        - Когда я пришел в университет, профессора были стопроцентно уверены, что знаю о Святой земле абсолютно все. Евреи, народ по-своему выдающийся, жил тут группами примерно две тысячи лет. Со временем их религия окостенела, и тут появился Иисус Христос, сманивший за собой примерно половину евреев. Остальные продолжали отчаянно держаться и в 70 году нашей эры восстали против Рима. Веспасиан уничтожил и евреев, и их храм. Покорившись приказу Бога, что они должны стать вечными свидетелями его существования, они бездомными странниками рассеялись по миру, пока христианство набирало силу, и такова была наложенная на них кара: скитаться по миру, пока наконец не обратятся к Христу. Это была аккуратная безупречная теория, в которую мир охотно поверил. Первое потрясение я испытал, когда выяснил, что в 135 году нашей эры евреи, которых тут никак не должно было быть, подняли еще более крупное отчаянное восстание против Адриана, а недавно были найдены тексты, без сомнения написанные рукой бар Кохбы, который руководил восстанием. Все это оказало на нас потрясающее воздействие. Нам снова стали внушать: «Все евреи
были изгнаны», но теперь мы принялись раскапывать синагоги IV столетия и выяснили, что в этих местах жило евреев еще больше, чем раньше. Синагоги были большими красивыми зданиями. Обслуживали очень большой состав населения. Это мы обнаружили в Кфар-Нахуме, Бараме, а вот теперь и в Макоре. Всюду одна и та же история. И даже спустя триста лет, когда сюда пришли мусульмане, мы все еще видим тут многолюдное еврейское население. И четыреста лет спустя, с появлением крестоносцев, тут продолжают жить евреи. - Он остановился, и на лице его отразилась растерянность. - Здесь происходило нечто такое, о чем книги по истории нам не рассказывают.
        Отец Вилспронк начал свои работы на Святой земле с целью собрать доказательства, которые укрепят христианство, но по непререкаемой иронии судьбы всю жизнь его труды говорили миру главным образом об иудаизме; тем не менее, он настойчиво продолжал свои исследования, потому что инстинктивно понимал - когда установятся честные отношения, то христианство и иудаизм станут более понятны друг другу и приблизится окончательное обращение евреев. Кое-что он похоронил в глубинах души, предоставив другим заниматься этим вопросом: появление Иисуса Христа в Галилее отнюдь не было таинственным сигналом к исчезновению соперничающих религий; полные упрямого мужества, они выжили и, если доказательствам существования синагог можно доверять, на самом деле усилили свое влияние. И лишь с появлением греков, с воздействием пламенных посланий святого Павла Святая земля стала известна как место рождения христианства. Но пусть об этом рассказывают другие.
        Рослый священник спросил, может ли он посетить раскопки, но Кюллинан быстро убедился, что активного интереса к ним он не испытывает. По сути, он уже ознакомился с большей частью работы. На самом деле ему страстно хотелось поговорить с единоверцем-католиком; они вдвоем расселись на вершине холма, откуда открывался вид на минареты Акки, и завели разговор об одной из первых интеллектуальных тайн мира.
        - Сомневаюсь, что вы нашли какие-то следы, имеющие отношение к Иосифу Флавию, - начал голландец.
        - Никаких. Мы знаем, что следы полного разрушения Макора датированы примерно 66 годом нашей эры. Есть веские основания предполагать, что город был сожжен Веспасианом.
        - В комментариях по поводу Иосифа есть один знаменательный пассаж: «Еврейская традиция утверждает, что в ту ночь Иосиф Флавий скрылся из Макора». - Он кинул камешек в глубокий провал, через который и сбежал великий еврейский военачальник, оставив город на разрушение. - Я бы многое отдал, найди мы неопровержимое доказательство, что этот подонок был здесь, - о чем он потом отказывался даже упоминать. - Голландец сжал кулаки и уставился в пустую траншею, в которую уже заглядывал. - Разве не логично предположить, что, поскольку Макор был первым еврейским городом, к которому подошел Веспасиан, здесь его поджидал генерал Иосиф, готовый сразиться с ним? И я знаю почему. - Священник поднялся и стал расхаживать по холму, пытаясь представить себе город, каким тот был две тысячи лет назад. - Иосиф отказывается даже упоминать Макор, потому что здесь он проявил малодушие. Повел себя как трус. Он многословно проведал о Иотапате, что лежала всего в нескольких милях к югу, - там-то он был героем. Говорю вам, Кюллинан, этот человек всегда тщательно выбирал, где ему быть и что делать. Всегда!
        При помощи этих соображений отец Вилспронк надеялся исчерпывающе объяснить тайну Иосифа. В течение многих лет этот умный и толковый еврей вдоль и поперек пересекал земли, по которым ходил Иисус, а это были годы, когда подлинность Христа не подвергалась сомнениям. В своих трудах Иосиф обсуждает все аспекты еврейской жизни, и плохие и хорошие, он догадывается даже о каких-то отношениях, которые стали известны лишь после открытия свитков Мертвого моря; и последующие открытия археологов лишь подтвердили исключительную точность его живых рассказов.
        Тем не менее, он ни разу не упоминает об Иисусе Христе, величайшем еврее своего времени; нет у него ни слова и о Назарете, хотя он пространно описывал города, лежащие от него всего в девяти милях. И упрямые назойливые факты говорили, что самый проницательный и зоркий знаток и бытописатель Палестины сознательно избегал упоминания о главном событии его времени - о том воздействии, которое Иисус Христос оказал на весь мир. И такой честный исследователь, как отец Вилспронк, не мог не задаться вопросом: «Неужели это воздействие было куда меньше, чем то, в которое нас заставляют верить?»
        Священник мог задать этот вопрос, но у него был и ответ:
        - Я думаю, что Иосиф Флавий сознательно избегал всех упоминаний об Иисусе Христе и Назарете - точно так же, как он не упоминал некоторые факты своей жизни. Мы знаем, что он был лжецом. То и дело мы ловим его на фальсификациях, - продолжил он. - Если он говорит, что римлян было восемьдесят тысяч, мы выясняем, что их было всего сорок тысяч. Если он выставляет себя героем, позже мы узнаем, что вел он себя просто гнусно. В лице Иосифа мы имеем дело с верноподданным евреем, который убедил себя, что Иисус никогда не существовал. Возможно, он и сталкивался лицом к лицу с последователями нашего Господа - но старался вычеркнуть Его из истории.
        Двое мужчин молча проводили глазами солнце, опускавшееся за минареты Акки. Они понимали безмерность проблем, которые только что обсуждали. Наконец Вилспронк сказал:
        - Я привык с презрением относиться к Зигмунду Фрейду. Это враг моей церкви. А теперь я убеждаюсь, что молодые священники точно так же относятся ко мне. Они считают, что я не должен вникать в эти дела. Но когда ты начинаешь раскопки или в человеческой душе, или в наносах на холме, или в исторических концепциях, ты быстро выясняешь, что натыкаешься на такие больные темы, которых никак не ожидал тут встретить. Но они противостоят тебе, и приходится исследовать их - до самых истоков.
        Он поднялся во весь рост, подошел к траншее и по чистой случайности остановился как раз над той заваленной шахтой к источнику, через которую в ту ночь и сбежал генерал Иосиф. Повернувшись к Кюллинану, он сказал:
        - Сложность бытия Божьего так глубока, а тайна Иисуса столь необъятна, что по сравнению с ними еще одна историческая проблема вроде умалчивания Иосифа должна иметь куда меньшее значение. Если твоя вера способна вместить в себя Иисуса, то она, конечно, преодолеет и исторические противоречия.
        Но сам он подвергся проверке куда более трудной, чем необходимость согласия с простыми историческими противоречиями, - столкновению с невообразимо сложной теологической проблемой. Произошло оно случайно. Подкинув Кюллинана от административного здания к обеленному залу, он поставил свой джип и сказал:
        - Пойду помоюсь. Похоже, на холме я основательно запылился.
        К сожалению, как потом выяснилось, его слова услышал Шварц, который предложил:
        - Воспользуйтесь моей комнатой, - и завел Вилспронка в нее, погруженную в темноту.
        Не прошло и нескольких секунд, как они, кипя гневом, вылетели из нее. Было ясно, что произошло нечто серьезное, потому что Вилспронк побагровел от ярости, а Шварц был полон воинственности. Неловкое (молчание было нарушено голландцем, который тихо сказал:
        - Думаю, сегодня вечером я обойдусь без ужина.
        Он решительно вышел из помещения, вскарабкался в джип, круто развернулся, подняв столб пыли, и рванул с места. Будущий кардинал, который был способен спокойно принимать любые новые исторические свидетельства, из наносов холма, касавшиеся бытия евреев в древней Палестине или жития Иисуса на Святой земле, оказался совершенно неподготовленным к столкновению с новой реальностью, которая так ярко проявила себя в современном кибуце. Едва только джип набрал скорость, Кюллинан заорал:
        - Что случилось?
        И могучий священник крикнул в ответ:
        - Ты лучше посмотри на лозунги в своем окружении!
        Удивленный этими словами, Кюллинан вернулся в зал и попросил пригласить Шварца. Когда секретарь кибуца явился, Кюллинан задал ему вопрос:
        - Что у вас произошло с отцом Вилспронком?
        - У него началось несварение желудка. И он сообщил, что не хочет есть.
        - Что он имел в виду - лозунги в моем окружении?
        Шварц замялся - не потому, что был смущен происшествием. Просто он предпочел бы не впутывать в это Кюллинана. Пожав плечами, Шварц сказал:
        - Он кое-что увидел в моей комнате.
        - Может быть, мне тоже стоит это увидеть.
        - Почему бы и нет? - невозмутимо сказал Шварц и направился в спальный корпус, где занимал однокомнатную квартиру. Как холостому члену кибуца, больше ему ничего не полагалось, и, хотя он работал секретарем уже много лет, в его распоряжении была лишь одна комната. Она была совершенно обыкновенной - стол, стул, кровать, кувшин с водой и, конечно, три предмета его личной обстановки: большой книжный шкаф, забитый публикациями, проигрыватель со стопкой пластинок классической музыки и цветная репродукция картины Марка Шагала - если не считать, что вдоль одной стены тянулся тщательно выписанный лозунг: «Мы это сделали - распяли Его».
        То был лозунг молодых евреев, которые пережили все, что принесли им и немцы, и арабы, и которых больше не волновало, что о них думает остальной мир. В начале 1964 года их лозунг стал пользоваться дурной славой, хотя и носил подпольный характер, потому что в то время визит папы Павла VI в Святую землю мог повлечь за собой эдикт католической церкви, снимающий с сегодняшних евреев проклятие за распятие Христа, и широко распространилась надежда, что этот благородный жест ликвидирует те язвы, которые мучили евреев почти две тысячи лет. Некоторые благодушные люди искренне думали, что это заявление лишит антисемитизм его моральной базы и лишит будущих человеконенавистников возможности устраивать погромы. По всему Израилю волна надежды повлекла за собой дискуссии на эту тему, и группа таких обнадеженных даже написала в газеты: «Это будет высокий и светлый день, когда христианская церковь наконец снимет с нас нашу вину».
        Это письмо конечно же не было подписано ни Шварцем из кибуца Макор, ни его друзьями. Они восприняли предложение отпущения грехов как оскорбление еврейского народа, которое визит папы мог только усугубить. Они написали другое письмо, которое израильские газеты сочли подстрекательским и отказались его публиковать: «Любой папа совершит глупость, явившись сюда с прощением, которое он не имеет права даровать. Две тысячи лет мы, евреи, терпели оскорбления от христиан, и не их дело прощать нас. Это унижение и для них, и для нас, ибо это мы должны прощать их». Как доказательство своих намерений оставаться стойкими и упрямыми, как завещал им Бог, евреи Шварца и подняли свой вызывающий стяг: «Мы это сделали - распяли Его».
        - Сними его, - приказал Кюллинан.
        - Ты что, шутишь?
        - Сними его! - заорал ирландец, которому окончательно отказала сдержанность.
        Шварц расхохотался, и Кюллинан, придя в ярость, рванулся к нему, чтобы врезать по этой издевательской физиономии. Шварц легко уклонился, и они застыли лицом к лицу. Кюллинан подавил гневную вспышку и сказал:
        - Именно сейчас в Риме собираются епископы, чтобы исправить древнюю несправедливость. Все, на что вы, евреи, надеетесь, зависит от таких людей доброй воли, как отец Вилспронк. А ты оскорбил его. - Не подлежало сомнению, что Кюллинан включал и себя в число этих людей доброй воли, которые надеялись улучшить и уберечь еврейско-христианские отношения, - и для него эти слова тоже были оскорбительны.
        Шварц высмеял доброжелательность своего советчика и сказал:
        - Никто больше не воспринимает всерьез всю эту ахинею о добрых чувствах.
        Кюллинан вспыхнул и помрачнел.
        - Тогда считай, что во мне говорят злые чувства. Убери эту надпись.
        - В этой комнате никто не сможет заставить меня.
        Одним прыжком Кюллинан оказался около стены, вцепился в полотно и разодрал его на две части. Шварц, тут же оказавшийся у него за спиной, схватил Кюллинана за руки и сцепился с ним. Наконец тот высвободился, но правая рука Шварца получила свободу действий, и размашистый удар пришелся Кюллинану прямо в челюсть.
        Он так ошеломил их обоих, что, забыв о разодранном плакате, они опустили руки и уставились друг на друга. Шварц устыдился своего поступка, а Кюллинан был потрясен и ударом, и яростью схватки, но не мог справиться с возмущением и, пока Шварц продолжал смотреть на него, он вернулся к стене и разодрал лозунг на куски.
        - Никто из нас не может позволить себе ненависти, - сказал он.
        Шварц бесстрастно наблюдал, как Кюллинан уничтожает этот призыв, а затем холодно сказал:
        - Я ни к кому не испытываю ненависти. И не собираюсь оскорблять таких достойных людей, как Вилспронк. Просто мне плевать, что любой из этих добряков думает о евреях. Любой из вас. Девятнадцать столетий такие евреи, как я, преисполненные самых благих намерений, пытались стать такими, кем все вы хотели нас видеть. И куда это нас привело? Мы покорно подчинялись королям и папам. И что это нам дало? А теперь мы отвоевали свою собственную землю и собираемся жить на ней. И меня совершенно не волнует, что вы, или Вилспронк, или папа, или генерал де Голль думают по этому поводу. Ни на йоту.
        Реакция Кюллинана была мгновенной и автоматической. Стремительно выкинув правую руку, он попал Шварцу точно в подбородок - смуглый еврей пошатнулся и рухнул на пол.
        В первый раз в жизни Кюллинан послал человека в нокаут и растерялся:
        - Боже мой! Я же убил его!
        Но к его облегчению, Шварц быстро пришел в себя, приподнялся на колено и потер челюсть.
        - Наверно, я это заслужил, - сказал он. И когда они вернулись в обеденный зал, Кюллинан заботливо не отходил от него, словно Шварц был больным ребенком.
        - Все же то, что мы думаем, имеет значение… - серьезно сказал он. - Вилспронк и такие, как я… потому что во время кризиса именно мы придем к вам на помощь.
        Шварц молча посмотрел на посерьезневшего католика и сказал:
        - Для евреев время кризиса существует всегда. И пока никто не спасал нас.
        Но ужинали они в этот вечер за одним столом.
        На следующее утро Веред, возвращаясь из Чикаго, прибыла в аэропорт Лод. Когда она сбежала по пандусу, напоминая собой яркую птичку крапивника, которая возвращается, чтобы снова обосноваться в листве дерева у кухни, Кюллинан подумал: «До чего она очаровательна!»
        Он собирался возвращаться в Макор вместе с Веред, чтобы в дороге повторить ей свое предложение, но его намерениям безапелляционно помешал Элиав, который усадил ее в свою машину и сразу же снялся с места, возложив на Кюллинана и Табари заботы о багаже. Когда Кюллинан наконец справился с ним, ему осталось лишь посмотреть вслед удаляющейся машине, в которой он видел стройную фигурку Веред. Она что-то быстро говорила, и Элиав то и дело перебивал ее резкими возражениями, словно профессор колледжа размахивая черенком трубки.
        - Ты думаешь, что… традиции Коэнов разрушат этот брак? - спросил у Табари Кюллинан.
        - Он так и так не состоится. Не забывай, какую работу ему предложили. Он же не может в понедельник приступить к ней, а во вторник жениться на разведенной женщине.
        - И что ты думаешь об этом бреде?
        - Считаю, что это достаточно серьезно.
        - Как ты можешь?
        - Потому что знаю историю. На этой земле жило чуть ли не триста поколений моей семьи. На их глазах приходили и исчезали толпы людей. Но евреи тут были всегда. Потому что у них был набор неукоснительных законов Бога - они-то и сплачивали их. А сегодня наш мальчик Элиав, один из подлинных героев воссоздания государства, пойман в тиски того самого жесткого закона, который он помог сберечь.
        - Если у него есть хоть капля мозгов, он сядет на первый же самолет на Кипр и пошлет это правительство к черту.
        - Джон! - вскричал араб. - Ты говоришь как типичный либеральный католик. Если бы папа поставил тебя в аналогичное положение - Коэны, вдовство и все такое, - ты мог бы не обратить на него внимания и улететь на Кипр. Точно так же поступил бы и я, как мусульманин. Но неужели ты не видишь разницы? Никто со стороны не заставляет Элиава уважать древний закон. Он делает это сам… восстановив Израиль. Не сомневаюсь, он не хотел иметь дело с государством, где действуют такие законы… но так или иначе, он его создал. - Двое мужчин погрузились в молчание, которое Табари нарушил предсказанием: - Через две недели, Джон, тебе придется обзаводиться женой. Эта девушка не выйдет замуж за Элиава.
        - Ты так думаешь? - с надеждой спросил Кюллинан.
        - Вот тогда и начнется самое забавное. Ты же, полный сантиментов, скорее всего, захочешь жениться на Веред прямо на холме, взяв в свидетели кибуцников и старого Юсуфа…
        - Это могло бы стать последним аккордом завершения раскопок. И ты в роли посаженого отца.
        - Я бы с удовольствием сыграл ее, - засмеялся Табари. - Но разве ты не слышал? В Израиле такие свадьбы запрещены.
        - Что ты несешь? У меня документы из американского посольства.
        - Полностью исключено. Раввины установили, что в Израиле евреи не могут вступать в брак с христианами. Никогда и ни в коем случае.
        Так что, делая предложение малышке Веред, держи в кармане два авиабилета на Кипр, потому что здесь вам никогда не удастся стать мужем и женой.
        - С ума сойти! - возмутился Кюллинан. - Когда католическая церковь попыталась организовать нечто подобное в Испании, «Нью-Йорк таймс» посвятила этому передовую статью. Ты хочешь сказать, что я…
        - Мы с тобой в одной лодке, - уточнил Табари. - Захоти я жениться на Веред, как мусульманин, я бы не мог этого сделать. Нам бы пришлось лететь на Кипр. Откровенно говоря, что я и сделал… когда женился на своей жене. Она из семьи арабов-христиан. А христианам и мусульманам тоже не разрешено вступать в брак между собой.
        - Судя по твоим словам, половине людей в Израиле, которые хотят вступить в брак, приходится летать на Кипр. Не могу поверить, что раввины издали такие законы. Думаю, что это устроили авиакомпании.
        В передней машине шел резкий разговор.
        - Не надо так подчеркивать, что ты умнее меня, - сказала Веред. - В Америке мне многое понравилось.
        - Тебе доводилось встречаться с американскими евреями? - спросил Элиав.
        - Да. И некоторые произвели на меня большое впечатление.
        - Какие именно?
        - Евреи, которые руководят больницами. Которые основывают библиотеки, знаменитые музеи и университеты. Конечно, я видела и толстых, разодетых, этаких светских дам. Их более чем достаточно. Но кто-то создал у нас ложное представление об американском еврее. А ведь он может быть очень влиятельным человеком.
        - Хотела бы там жить? - спросил Элиав.
        - Нет. Я хочу жить здесь… где помогала строить эту страну. И жить я хочу с тобой. И хочу покончить со всеми этими делами к концу недели.
        - Тедди Райх встречался с премьер-министром…
        - Я не хочу вмешивать ни Тедди Райха, ни кого-либо еще. Илан, ты должен мне сказать - здесь и сейчас. Так мы поженимся? И когда?
        - Как я могу это решить, пока не услышу, что мне собирается сообщить Тедди?
        - Я помогу тебе, - решительно сказала Веред и протянула ему небольшой лист бумаги. - Во вторник на Кипр летит самолет «Эр Франс». В среду - «Кипрские авиалинии». В четверг - «Бритиш эйруэйс». А в пятницу утром на Кипр вылетает самолет «Эл Ал».
        - А в субботу, предполагаю, кто-то еще.
        - Субботы не будет… и воскресенья тоже… ничего не будет. - Она сложила на груди руки и уставилась прямо перед собой. Когда Элиав махнул в ее сторону черенком трубки, она не заметила его.
        - Это ультиматум?
        - Если мы решим, то последний самолет вылетает в пятницу утром. Если нас на нем не будет…
        - То ты выйдешь замуж за Кюллинана? За нееврея? И покинешь Израиль? Не могу в это поверить.
        - Проверить это легче легкого. В пятницу утром.
        В молчании Элиав добрался до Акко.
        - Если я откажусь от поста в кабинете министров, - в упор спросил он, - и займусь преподаванием… в Англии… в Америке… ты выйдешь за меня замуж?
        - Илан, - мягко сказала она и, разведя сложенные на груди руки, схватила его за предплечье, - в ту ночь, когда погибла Илана, я все для себя решила. Когда в Акко я кинулась спасать тебя, то сделала это не потому, что ты был ценным солдатом. Ты был мужчиной, блистательным мужчиной, которого я любила уже тогда. - Не в силах удержаться от слез, она прошептала: - Мы должны были пожениться шестнадцать лет назад, но тогда я этого не понимала. Понимаю теперь. Решай, Илан. Я делаю тебе предложение. Женись на мне - и не медли.
        Элиав, не снимая рук с руля, продолжал сжимать в зубах трубку. Не отводя взгляда от минаретов Акко, он повернул машину на восток к Дамасской дороге, и тот момент, когда он должен был принять решение, канул, а в разных аэропортах мира четыре самолета, которым на этой неделе предстояло вылетать на Кипр, проверяли двигатели, а женщины в комбинезонах пылесосили их салоны. Стоял понедельник.
        Когда археологи добрались до раскопок, на душе у них была осенняя хмарь. Трудились только Юсуф и его семья из двенадцати человек. Они укрывали археологические находки, и было видно, насколько одиноким этот старик чувствовал себя в Израиле. Его дети уже освоили иврит и вписались в жизнь кибуца. Его три жены освоились в Израиле, а беременная даже посетила врача в Купат-Холиме и выяснила, как сегодня полагается рожать ребенка. Матери усваивали от детей иврит, и старый патриарх был обречен на одиночество - человек, потерявший свое место в мире. Его одиннадцать приспешников, которые были так покорны ему в Марокко, легко перехватили контроль над семьей; он потерял весь свой авторитет, и по мере того, как шло время, полуслепой старик преисполнялся горечи, поскольку новая земля лишила его и достоинства, и языка, и самого смысла существования. А во вторник и самолет «Эр Франс» улетал на Кипр и в Марокко…
        Илан Элиав не собирался иронизировать над глубоким одиночеством старого Юсуфа, потому что он и сам ощущал себя в той же тюрьме. Встреча с Веред обернулась непредсказуемыми трудностями; она требовала от него немедленного ответа. «Последний самолет отлетает в пятницу», - предупредила она. Минула среда, и в четверг улетел самолет британской авиакомпании. В пятницу утром Кюллинан, видя, как два дорогих ему человека мучаются не находя выхода из создавшегося положения, наступил на горло собственной песне; дождавшись, когда они вдвоем оказались в хранилище керамики, он как бы случайно зашел в него и бросил им:
        - Это были не пустые слова, когда я сказал: то, что вы делаете с собой, разрывает мне сердце. Элиав, если ты решишь отказаться от места в правительственном кабинете и полетишь на Кипр, я лично гарантирую тебе десять лет работы тут в Макоре и на всю жизнь - преподавание в Чикаго. И уверен, что сможем найти место Веред - она будет вести курс археологической керамики. Я делаю это предложение для того, чтобы экономические обстоятельства не влияли на ваше решение.
        - Мне предлагали преподавать в Оксфорде, - сухо сказал Элиав. - Зная мое прошлое, ты можешь себе представить, насколько это соблазнительно.
        - Мои слова - это знак уважения к вам. Я не хочу жениться на Веред лишь потому, что ты не можешь…
        Веред в это время не отрывала взгляда от своих часов, словно отмечая одну уходящую минуту за другой, и наконец она поднялась и тихо сказала:
        - Улетел последний самолет. - Глядя на Элиава, она взяла его за руки и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала. - Я так хотела быть с тобой, - с трудом произнесла она.
        И тут она не выдержала и разрыдалась. Элиав был не в состоянии успокоить ее, и Кюллинан тихонько обнял Веред за плечи и отвел в сторону.
        - Летом мы вернемся в Макор. Когда Элиав сможет, он покинет Иерусалим и будет работать с нами.
        Оттолкнув его, Веред посмотрела на Кюллинана, словно на незнакомца.
        - О чем ты говоришь, Джон? Я же предупреждала тебя, что выйду замуж только за еврея. - И, увидев потрясенное выражение его лица, она пробормотала: - О, проклятье, проклятье! - и выскочила из хранилища.
        Смысл ее поведения оставался непонятным до трех часов дня, когда в Израиль неожиданно прибыл Пол Дж. Зодман. Он тут же прыгнул в арендованную машину и, взревев двигателем, помчался в Макор. Штаб подводил итоги недели, и, ворвавшись, Зодман хрипло объявил:
        - Я неделю воздерживался от визита. Чтобы дать доктору Элиаву время собраться с мыслями. Он не женится на Веред. Как и Кюллинан. Так что на ней женюсь я. В воскресенье утром.
        Первым глупость сказал Кюллинан. Он уставился на Веред, которая, восстановив спокойствие, снова напоминала миниатюрную Астарту со скромно опущенными глазами, а затем перевел взгляд на Зодмана в дорогом костюме блестящей синей ткани, свежевыбритого, собранного и энергичного.
        - Но ведь у вас уже есть жена?
        - Была, - поправил Зодман.
        - О господи! - вскинулся Кюллинан. - Вот, значит, почему вы прислали мне телеграмму «Приезжай в Чикаго»? Вы знали, что я не мог уехать, и разыграли Веред, чтобы… - Он увидел улыбки на лицах Зодмана и Веред и, к своему удивлению, заорал: - Зодман, ты законченный сукин сын!
        Тот пропустил его слова мимо ушей и добродушно сказал:
        - Послушай, Джон! Я приехал сюда два месяца тому назад неженатым человеком. И увидел двух других холостяков, тебя и Элиава, увлеченных некоей обаятельной вдовой… Я притащил ее в Чикаго, дабы посмотреть, не выйдет ли она за меня замуж. - Наступила пауза, после которой Зодман тихо сказал: - Она ответила, что нет. Даже не позволила мне ухаживать за ней. Сказала, что обручена с Элиавом, а если он не сможет жениться на ней из-за всех этих проблем с Кознами, она, скорее всего, выйдет замуж за тебя, Джон, - и черт с ним, с ее еврейством.
        У всех присутствующих, даже у Веред, перехватило дыхание. Она умоляюще посмотрела на Зодмана и напомнила ему:
        - Тебе не стоило бы об этом говорить.
        Но Зодман продолжил:
        - Пока суть да дело, все вы как-то ухитрились наделать глупостей, и посему в воскресенье мы с Веред собираемся пожениться и улететь обратно в Чикаго.
        Кюллинан посмотрел на присутствующих и жалобно сказал:
        - Раскопки завершатся точно так же, как у Макалистера в Гезере. Мой ближайший помощник уходит в правительство. Мой специалист по керамике улетает в Чикаго. Нам с Табари придется самим вести раскопки.
        - Мы найдем вам кого-нибудь, - пошутил Зодман.
        Но, как говорил Элиав, быть евреем вообще нелегко, и чикагскому миллионеру пришлось убедиться в этом довольно болезненным образом. Он решил этим же вечером отвезти Веред в Иерусалим и без промедления получить разрешение на их брак, но Элиав напомнил, что ехать ему не стоит, поскольку уже наступил Шаббат.
        - Кого, черт возьми, волнует этот Шаббат? - фыркнул Зодман и погнал арендованную машину на юг по просторам Галилеи.
        В Иерусалиме с ним отказывались говорить в Шаббат, а в воскресенье он услышал в раввинате:
        - Простите, мистер Зодман, но вы не можете вступить в брак в Израиле.
        Спокойно, не повышая голоса, он спросил:
        - И почему же?
        - Мы пришли к выводу, что не можем доверять свидетельству о разводе, выданному обыкновенным американским раввином.
        - Ребе Хирша Бромберга вряд ли можно считать таковым. - Зодман был в составе комитета, который выбрал Бромберга.
        - Его нет в списке доверенных, - сообщил секретарь раввината.
        Продолжая хранить спокойствие, Зодман сказал тем же тихим голосом:
        - Кроме того, у меня есть безупречное свидетельство о гражданском разводе, выданное штатом Иллинойс.
        - Израиль не признает гражданских разводов, - ответил раввин.
        - Вы хотите сказать, что из этой маленькой комнатки вы пытаетесь руководить евреями во всем мире?
        - В Израиле именно на нас лежит ответственность определять, кто может вступить в брак, а кто нет, - стоял на своем раввин.
        - И я не могу, - еле слышно спросил Зодман.
        - Нет.
        - Я жертвую большие суммы Республиканской партии, - угрожающе сказал Зодман. - Я знаю сенатора Дирксена и Пола Дугласа. - Теперь он поднял голос и почти орал: - И я не потерплю такого оскорбления!
        Он помчался в Тель-Авив, чтобы встретиться с американским послом: израильское государство считало своей столицей Иерусалим и из него же управляло страной, но иностранные государства, исходя из соглашения Объединенных Наций интернационализировать Иерусалим, настаивали на пребывании своих посольств в Тель-Авиве и считали столицей именно его. Юридический советник посла заверил Зодмана, что ситуация в Израиле именно такова, как ее описали раввины: для них гражданского брака не существует; местные раввины отказываются признавать большинство свидетельств о разводе, выданных американскими раввинами; и нет никакого приемлемого варианта, по которому Зодман мог бы взять Веред в жены.
        - Конечно, - не стал скрывать молодой человек, - многие решают эту проблему, улетая на Кипр. Но такой вариант наделяет детей, рожденных в этом браке, весьма неопределенным статусом, во всяком случае, если вы собираетесь жить в Израиле, но если вы этого не планируете…
        - Мне? Жить в Израиле? Вы что, шутите? - И Зодман доставил Веред обратно в Макор; почти всю дорогу он без остановки ругался.
        В Макоре и было обговорено, что Веред и Зодман, как и многие израильские пары, должны лететь на Кипр. И за те дни, что были отведены Веред, дабы подвести итоги ее работы первого года раскопок, руководители экспедиции воспользовались этой возможностью, чтобы подвергнуть Веред длительному перекрестному допросу, в ходе которого Веред четко изложила свою позицию: она покидает Израиль не потому, что ей нравятся большие машины и кондиционеры, в чем ее попытались обвинить друзья, сказав, что она купилась на сытную жизнь; не потому, что боится будущего, ибо она уже представила убедительные доказательства своего мужества; не потому, что ее преданность еврейскому государству поистерлась: она не сомневается, что Израиль - единственное приемлемое решение в современном мире, где другие государства не смогли ни защитить евреев, ни стать для них настоящей родиной. Она уезжает потому, что, как человеческое создание тридцати трех лет от роду, она не может больше выносить давящий груз религии, терзающей страну с ее военными, социальными, экономическими и особенно со сложными религиозными проблемами.
        - Я отдала свой долг иудаизму, - спокойно, без бравады сказала она. - Я рисковала жизнью более чем в дюжине боев, потеряла мужа, потеряла почти всех друзей, и искренне верю, что заслужила право сказать: «Рашель, отныне ты будешь просто еврейкой. Малышка Веред чертовски устала».
        Ее слова настолько потрясли Элиава, что Кюллинану показалось - новый член кабинета министров готов ударить ее, но Элиав лишь с силой переплел пальцы и холодно спросил:
        - Как ты можешь повернуться спиной ко всему, за что мы боролись. Разве ты не помнишь Цфат?
        И Веред, говорившая спокойно и мягко, как человек, выяснивший для себя истину, какой бы она ни была горькой, сказала:
        - Помню ли я? Элиав, сдается мне, что мы, евреи, всю жизнь только и делаем, что вспоминаем. И внезапно я поняла, что у меня уже больше нет сил, я устала жить в этой земле воспоминаний. Мой год в Иерусалиме начался с Рош-а-Шаны, когда я вспоминала Авраама, жившего четыре тысячи лет назад. Затем пришел Йом-кипур, и в этот Судный день мы сплошь предавались воспоминаниям. Суккот, праздник Шалашей, - и мы вспоминаем годы в пустыне. Словно гулкие удары огромных бронзовых колоколов с церквей Иерусалима перебирают наши дни, и я вспоминаю наши печали. Конечно, было и несколько счастливых дней. Симхат Тора, Ханука, когда мы вспоминали победу Маккавеев. Весенний праздник древонасаждения. В Пурим мы вспоминаем Персию трехтысячелетней давности, а в Пасху - -еще более давний Египет. Лаг Ба Омер, Шавуот. А 9 Аба мы скорбим о потере Иерусалима. Когда мы его потеряли? Две тысячи лет назад. У нас есть особые дни памяти Герцля, студентов, социалистов, Объединенных Наций, отважных бойцов, которые пали в 1948 году, защищая Иерусалим, и еще День независимости. Из года в год я послушно вспоминала и думала, что это
совершенно естественно - провести жизнь, оплакивая мертвое прошлое, стеная по поводу событий, которые случились в жуткой дали времени. Это был тяжкий груз, но это был наш особый, неизбежный еврейский груз, и я принимала его.
        И тут я попала в Чикаго. Я таскала с собой по Иллинойсу этот идиотский «подсвечник смерти», выступая с речами в еврейских женских клубах, над которыми так любят подшучивать израильтяне, - и знаете, что я в них поняла? Что самые лучшие люди на этом свете - еврейские женщины Иллинойса. Они довольны жизнью и прекрасно существуют без воспоминаний о Персии и Египте, о Маккавеях, Синайской пустыне и Иерусалиме. Они работают в местных художественных музеях, возводят новые пристройки к больницам, помогают советам по образованию, возмещают дефицит средств у симфонических оркестров и вообще делают все, что в их силах, дабы в этом мире было легче единственное, о чем этим женщинам надо помнить, - когда подходит срок очередной платы за телевизор, и может, вас это удивит, но я не могу дождаться, когда стану одной из них.
        Элиав прижал руки к желудку.
        - И для этого пустого существования, - с болью спросил он, - ты пожертвовала иудаизмом? За горшок чечевичной похлебки… в нержавеющем варианте?
        - Прекрати! - вскричала Веред, с силой хлопнув ладонью по столу. - Прекрати кидать в меня старые штампы. Я выразилась четко и ясно, а ты бормочешь нравоучения, которые евреи бормотали со времен Моисея. Горшки чечевичной похлебки! Да я отказываюсь дальше слушать эту ахинею! - Вскинув руки, она прижала их к ушам. - Я отказываюсь провести остаток жизни в сплошных воспоминаниях. Я больше не буду вспоминать!
        Элиав, который все же смог справиться с владевшей им горечью, тихо сказал:
        - Твои нееврейские соседи в Иллинойсе заставят тебя вспомнить, кто ты такая.
        И именно с этой темы и начались саркастические дебаты между Элиавом и Зодманом.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Неужели Веред считает, что, перебравшись в Америку, она перестанет быть еврейкой?
        АМЕРИКАНЕЦ. Именно так она и считает.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Это продлится лишь до того момента ее медового месяца, когда клерк в гостинице скажет: «Евреи нежелательны».
        АМЕРИКАНЕЦ. Мы знаем, как избегать таких гостиниц.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Или пока в медицинском колледже ее сыну не скажут: «Наша квота на евреев заполнена».
        АМЕРИКАНЕЦ. Этого больше не происходит.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Или пока не появится новый сенатор Маккарти. Он потерпит провал со всеми своими экономическими обещаниями. И ему придется сделать вас, евреев, козлами отпущения.
        АМЕРИКАНЕЦ. Теперь у нас есть защита против такого рода вещей.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Или пока не произойдет новая международная трагедия вроде нацистской Германии…
        АМЕРИКАНЕЦ. Мир никогда больше не допустит повторения таких событий.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Это может случиться еще до рождения вашего первого сына. В Южной Америке? Южной Африке? В Квебеке?
        АМЕРИКАНЕЦ. Не сомневаюсь, что-то в конце концов сработает.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Вы говорите точно, как мой дядя в Гретце в 1933 году. И он был прав. Что-то в самом деле сработало. Успешно повесили Адольфа Эйхмана.
        АМЕРИКАНЕЦ. Вы не должны пугать евреев Америкой, Элиав.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. А я и не пугаю. За меня это делает история.
        АМЕРИКАНЕЦ. В Америке у нас есть гарантии, защищающие от такого рода истории. Кроме того, вы упускаете из виду один важный факт. В Америке естественная ненависть, которая присуща всем людям, направлена не против еврея, а против негра.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Если он исчезнет, исчезнете и вы.
        АМЕРИКАНЕЦ. Вы не можете применять европейский опыт к Америке. Это величайшая ошибка, которую мне доводилось слышать от израильтян, и вы ее делаете все время. Мы, американцы, - совершенно иные. Из моих нееврейских соседей более половины прибыли из других стран. Все мы представляем собой группы национальных меньшинств.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. И они привезли с собой все свои антиеврейские предубеждения. Вы говорите, что вы другой - но не потому, что вы американец. А потому, что вы еврей, и Америка никогда не позволит вам забыть это отличие. Ни вам, ни вашим детям.
        АМЕРИКАНЕЦ. За все годы я ни разу не почувствовал и намека на антисемитизм.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Вы его испытываете каждый день, но закалились и привыкли к нему.
        АМЕРИКАНЕЦ. Сдается мне, что вы злы на нас, американских евреев, в силу двух причин. Мы строим новую жизнь, и лучше ее для евреев в мире и быть не может. И отказываемся эмигрировать в Израиль.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Давайте разберем эти причины одну за другой. Что касается вашей новой жизни, то это старая ложная мечта о золотом гетто. О религии, которая не является иудаизмом. О синагоге, которая является всего лишь большим общественным центром, и о третьем поколении, которое считает, что большинство их примет, если они будут называть своих сыновей Брайанами. Процент межрасовых браков среди молодых евреев в Америке составляет больше десяти процентов и приближается к двадцати пяти. Новый образ жизни? Нет, старое заблуждение - мол, придет время, когда вообще не будет евреев.
        АМЕРИКАНЕЦ. Это меня не пугает. Если четырехтысячелетний путь следования за Моисеем привел нас туда, где мы находимся, то есть к тотальному разделению людей, я думаю, как раз пришло время попробовать американский образец. Это будут хорошие евреи. И Веред станет такой же. Но если мой сын Брайан, как вы назвали его, захочет слиться с общим потоком, я скажу ему - вперед!
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Израиль тем более необходим, дабы сохранить иудаизм, но вы не торопитесь слать нам иммигрантов для спасения еврейского государства.
        АМЕРИКАНЕЦ. Наша задача - оставаться в Америке и сделать из нее самый безопасный в мире дом для евреев. И делиться нашими богатствами с соплеменниками-евреями в Израиле. И да простится мне упоминание о себе самом, я всегда заботился об этом и советовал моим обеспеченным соседям в Чикаго делать то же самое.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Вы всегда были великодушны ко всему, кроме людей. Вы когда-нибудь видели, как прибывает судно с иммигрантами? В основном это необразованные люди из Африки. Их называют арабо-евреями. Умные, энергичные ашкенази опасаются, что, если еще сто лет в стране будут преобладать такие иммигранты, Израиль станет еще одним левантийским государством. Отсталой ближневосточной страной, в которой горстка европейских евреев будет стараться справиться с ситуацией, пока страна не стала составной частью этакого почетного альянса с Ливаном или Египтом. И представление о еврейской отчизне снова исчезнет. Нет, я не пессимист. Я посвятил свою жизнь идее, что мы сможем организовать в этих местах нечто вроде арабо-еврейской федерации - для блага обеих сторон. Но для этого мы должны иметь как можно больше образованных западных евреев. А такие люди, как вы, не чувствуют ответственности.
        АМЕРИКАНЕЦ. Еще как чувствую! Я посылаю вам каждую монету, разрешенную законом.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Но ведь людей вы не шлете? Взять, например, вас.
        АМЕРИКАНЕЦ. Меня? Чтобы я жил здесь?
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Да. И вместо того, чтобы помогать нам людской силой, вы забираете одну из самых высокообразованных женщин из тех, что у нас есть. А на следующий год вы заберете полдюжины наших самых толковых молодых евреев. Строго говоря, ведь вы хотели бы забрать и меня. Разве не так?
        АМЕРИКАНЕЦ. В прошлый раз я не скрывал, что был бы горд привлечь вас и Табари.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. И вы не видите в этом ничего аморального? Использовать Израиль как интеллектуальную каменоломню, откуда вы забираете мозги, которые ваша система не в состоянии производить?
        АМЕРИКАНЕЦ. Я убежден, что талантливый человек должен жить там, где ему лучше. И, сделав это, он может щедро делиться своими талантами с другими. Можете не сомневаться, что, когда Веред станет американкой, мы каждый год будем пересылать в Израиль большие суммы денег.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Нам… не нужна… благотворительность!
        АМЕРИКАНЕЦ. Черт побери, вы настойчиво просите ее! Каждый год представители «Объединенного призыва» толкутся у моего стола. «Мы должны как можно больше делать для Израиля. Это отважная страна, и она воюет ради всех нас!»
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Значит, вы хотите считать нас маленькой Черногорией? Этаким крохотным анклавом, который восхищает весь мир потому, что его бойцы отбиваются от окружающих арабов? Значит, американские евреи испытывают гордость за нас? Может ли она быть моральным оправданием для Израиля? Но если мы станем маяком чистого ясного света, лучи которого осветят этот край, если мы вступим в союз с арабским миром, принеся ему процветание… и этот мусульманский полумесяц обретет плодородие…
        АМЕРИКАНЕЦ. Вы говорите, как люди из «Объединенного призыва».
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. А иначе и не выразиться. А тот Израиль, который я хочу увидеть, никогда не состоится, если американские евреи будут красть наши таланты и возвращать всего лишь деньги.
        АМЕРИКАНЕЦ. Где бы вы, черт побери, были, Элиав, если бы мы не давали вам денег? И вы, израильтяне, должны как можно скорее отказаться от ваших нахальных обвинений, что американские евреи заинтересованы лишь в материальных приобретениях. Я приехал в Иерусалим, чтобы повидаться с раввинами, да простит их Бог. Я миновал лес, посаженный американцами, больницу, за которую платят американцы, университетские строения, которые носят американские имена, дома отдыха, оплаченные евреями Монтаны, кибуцы, куда идут деньги евреев Массачусетса, и, не могу не добавить, археологические раскопки, на которых работают американцы. Если это материализм, то лучше бы ваши граждане преисполнились им, потому что, если вы отвергнете дары наших эгоистичных и приземленных американцев, эту землю постигнет разруха.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Если бы эти дары не давали налоговые льготы, вы бы и пенни нам не прислали.
        АМЕРИКАНЕЦ. Но на них даются налоговые скидки потому, что Америка - благородная страна.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Мы благодарны за ваши деньги. Ваши люди - вот что нам нужно.
        АМЕРИКАНЕЦ. Таких, как я, вы не получите. Жизнь в Америке слишком хороша. Да и кроме того, кто согласится жить в стране, где раввины обладают такой властью, как здесь?
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Вы лучше разберитесь сами с собой. Во время первого визита вы сокрушались, что в нашем кибуце нет синагоги. А теперь жалуетесь, что в брачных отношениях мы следуем еврейскому закону. Чего вы, американские евреи, хотите от нас?
        АМЕРИКАНЕЦ. Я хочу, чтобы Израиль сохранял старые обычаи. Мне нравится, когда в ваших гостиницах соблюдаются правила кошера. И когда по субботам не разрешено ходить автобусам. Все это заставляет меня чувствовать себя евреем.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. И чтобы это чувство оставалось живым - не только в Америке, но и где-то еще в мире, - вы готовы слать нам девяносто тысяч долларов в год?
        АМЕРИКАНЕЦ. Откуда вы знаете, сколько я посылаю?
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Это моя обязанность - знать. За деньги я приношу свою благодарность. А поскольку вы не посылаете нам людей, я отношусь к вам с презрением.
        АМЕРИКАНЕЦ. Послушайте, Элиав!
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Я говорю - с презрением. Если у вас с Веред будет сын, пошлете ли вы его в Израиль?
        АМЕРИКАНЕЦ. Конечно. Я хочу, чтобы он как-нибудь летом поработал в кибуце. Недельки две.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Ну и дурак же ты…
        АМЕРИКАНЕЦ. Похоже, вы не понимаете фундаментальную природу американо-израильских отношений.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. А вы?
        АМЕРИКАНЕЦ. Куда лучше, черт возьми, чем вам кажется. Израиль должен существовать. Как средоточие нашей религии. Так же, как у католиков существует Ватикан. Но даже самые верующие католики не эмигрируют в Ватикан. Они остаются в Бостоне, Массачусетсе, в Чикаго, штат Иллинойс, в калифорнийском Лос-Анджелесе, не говоря уж о Сиднее в Австралии. Они чертовски много работают, ведут жизнь добрых католиков и посылают деньги в Рим. Вы забываете, что в одном лишь Нью-Йорке евреев больше, чем во всем Израиле. А если взять все Соединенные Штаты, то их втрое больше, чем у вас. Мы - важнейшая часть еврейского мира. И наше дело заключается не в пребывании здесь. Наше дело - быть самыми лучшими евреями в мире, пусть и в Чикаго, и всеми силами, что есть в нашем распоряжении, поддерживать вас… деньгами, туристами, американским голосованием в Объединенных Нациях, а в случае необходимости и оружием. Эта страна - наш Ватикан, и, если бы я не увидел в этих горах воджерского ребе, я бы не дал Израилю ни цента - но этот ребе воплощает то, чего я жду от этой страны. Благочестие. Кошерные рестораны. Люди, которые
оберегают живой дух иудаизма. Я ясно выражаюсь?
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Это был бы самый лучший день для Израиля, если бы вы полностью забыли нас и никогда не возвращались сюда. Оставьте нас на том уровне, который нас устраивает. Не будем тревожить историю. Считайте нас маленькой колонией с превосходным университетом, откуда наши лучшие умы каждый год эмигрируют в Буэнос-Айрес, Дамаск, Чикаго и другие отсталые районы мира. Пусть раввины и дальше сидят над Талмудом и Торой, но Израиль погибнет, как живое нормальное государство, не в силах нести этот невыносимый груз. Веред не может больше существовать в своем нынешнем состоянии, и вы отказываетесь помочь. Вы хотите, чтобы все мы вернулись в старые времена. Когда дедушка моей жены добрался до Табарии, то увидел, что из более чем тысячи человек еврейского населения работают только двое-трое. Остальные ждут подачек из Европы и, когда получают их, усиленно молятся, призывая благословение на головы тех евреев, что не живут в Израиле. Вы предлагаете восстановить эту систему?
        АМЕРИКАНЕЦ. Я предлагаю, чтобы Израиль оставался таким, какой он есть. Пусть он будет духовным центром иудаизма. А я уж приму на себя ответственность, чтобы он продолжал жить.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Для человека, который делает миллионы долларов, Зодман, вы просто исключительно глупы. Неужели вы не понимаете, что процветание Израиля куда важнее для вас с Веред, живущих в Чикаго, чем для нас с Табари, живущих здесь? Что Израиль защищает вас от следующей волны нацизма? Что Израиль наделяет евреев тем достоинством, которого они никогда раньше не знали? Как много еврейских таксистов в Нью-Йорке говорили мне, когда я приезжал в Соединенные Штаты: «Ваше поведение там заставляет меня гордиться, что я еврей». Вы хвастаетесь своими взносами. Знаете, что я думаю? Что Государство Израиль должно взимать по сорок центов налога с каждого вашего доллара. За те услуги, что мы вам оказываем.
        АМЕРИКАНЕЦ. Как после этих слов вы можете рассчитывать на доброе отношение таких людей, как я?
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. А мне не нужно ваше доброе отношение. И ваша снисходительность.
        АМЕРИКАНЕЦ. Так чего же вы хотите?
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Иммиграции. Вашей помощи, чтобы мы выжили.
        АМЕРИКАНЕЦ. Я американец и не обязан хранить верность Израилю. Если вы и дальше будете говорить точно так же, я перестану быть евреем.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Вот это уж не вам решать. Кюллинан может перестать быть ирландцем, и никого это не обеспокоит. Утром он может объявить: «Я больше не католик», и это будет только его решением. Но если даже вы десять лет будете орать: «Я не еврей!» - это ровно ничего не изменит, потому что решать эту проблему не вам, а вашим соседям. Не вам. Ни одному еврею не удалось покончить со своим еврейством.
        АМЕРИКАНЕЦ. В Америке мы пишем новые правила.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Но ваши новые правила будут оцениваться по старым стандартам. В Испании сотни тысяч евреев твердили: «Мы больше не евреи. Мы испанские католики», но не прошло и двухсот лет, как Испания сказала: «Пардон, все же вы евреи». В Германии последователи Мендельсона говорили: «Мы интегрировались в немецкую среду. Мы перестали быть евреями». Но немцы сказали: «Простите, но ваша бабушка была еврейкой, и поэтому отныне и навечно вы остаетесь евреем». А если вы ищете классическое подтверждение своей теории, то отправляйтесь на остров Мальорку. В 1391 году по острову прошелся жуткий еврейский погром, после которого оставшиеся евреи обратились в католицизм. Поинтересуйтесь, что случилось с ними. Их убивали, сжигали живьем, подвергали гонениям, загоняли в гетто - и как бы они ни хранили верность католицизму, они не могли избавиться от своего еврейства. Эта история страшна, но не забывайте ее. Каждый Шаббат те, кто когда-то были евреями, публично, на улицах, ели свинину, доказывая, что они больше не евреи, но и спустя пятьсот лет ни один из настоящих католиков Мальорки не вступал в брак с ними,
потому что они продолжали оставаться евреями. И мы несем груз этого наследства.
        АМЕРИКАНЕЦ. Вы пытаетесь утверждать, что история остается неизменной. А вот Америка доказала, что история таки меняется. То, что случилось на Мальорке, никак не сможет повлиять на грядущие события в Америке. Мы свободны, и наша свобода гарантирована. Конституция нашего общества утверждает эту свободу, и я верю в нее.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Я тоже, Зодман. Пока Китай не станет главной силой на земле и каким-то образом унизит вас. Пока акции AT amp;T не упадут до сорока и вы не влетите в очередной экономический кризис. Пока не появится наследник сенатора Маккарти. Вот эти дни и станут для вас испытанием. Найдите время и поговорите с секретарем кибуца. В прошлом году он поехал в Россию навестить родных и друзей. Сорок лет Россия утверждала, что стала новым раем для евреев, и многие евреи были согласны с этим. И знаете, когда он оказался в России, никто из его родственников не захотел даже говорить с ним. Увидев его, они захлопывали двери. Скинувшись, они заплатили надежному другу, чтобы тот навестил его в гостинице. Друг пошел на большой риск. «Уезжай домой, - сказал он ему. - И никому не рассказывай, что ты имеешь к нам отношение. И когда вернешься в Израиль, ничего не пиши в газетах против России - или мы исчезнем, и ты никогда больше о нас не услышишь». Вы понимаете, что если Россия разрешит евреям эмигрировать, то миллионы их прилетят в Израиль.
        АМЕРИКАНЕЦ. Я должен верить в благородство своей страны. Я хочу, чтобы Израиль продолжал существовать - для других. Я хочу, чтобы у воджерского ребе была своя синагога - для других. И я буду платить, чтобы его синагога существовала и дальше. Но мой дом, все мое будущее - в Америке.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Но ваш духовный дом будет здесь.
        АМЕРИКАНЕЦ. Я не уверен. Решения ваших раввинов по такими делам, как мой развод, скорее всего, будут все больше и больше отдалять нас друг от друга. И у нас будут два еврейства: одно, духовное, будет здесь, а другое, мощное и эффективное, в Америке. И контактов между ними почти не будет.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Для любого из нас нет более важного дела, чем сохранять эти контакты.
        АМЕРИКАНЕЦ. А теперь мы с Веред должны улетать… в лучший в мире дом для евреев.
        ИЗРАИЛЬТЯНИН. Когда над вами разразится гроза, Израиль будет ждать вас.
        В вечер этого последнего обмена мнениями к столу подсел Шварц, и, когда самые болевые точки спора нашли достойное разрешение, словно дебаты вели вежливые джентльмены в черных галстуках, он поразил собеседников грубой правдой о предмете, который они обсуждали:
        - Вы говорите так, словно будущее будет развиваться по прошлым канонам. Все изменилось, Зодман. Вы живете в совершенно ином мире. Как и ты, Элиав.
        - Что вы имеете в виду? - спросил Зодман.
        - А вот что. Пару лет назад во Флориде были взорваны несколько синагог. Помните?
        - - Какое отношение ко мне имеет Флорида?
        - Похоже, что начинает вздыматься высокая волна антисемитизма, Моя группа тут в Израиле очень внимательно изучила ее. И пусть это потрясет вас, но вам стоит знать, что, если эти взрывы будут продолжаться, мы готовы скрытным образом доставить во Флориду вооруженных добровольцев. Чтобы подготовить местных евреев. И кое-кого пристрелить… раз и навсегда.
        Зодман сглотнул комок в горле. Кюллинан, наклонившись вперед, спросил:
        - Ты собираешься организовать вторжение во Флориду?
        - Почему бы и нет? Немцы убили шесть миллионов евреев, а мир только и делал, что спрашивал: «Почему никто из них не сопротивлялся?» - Он потер предплечья, и Кюллинан в первый раз обратил внимание, что на том и на другом были следы жестоких переломов. - Так вот - я сопротивлялся. Как и многие другие. Почти все они погибли. Но если добрые обитатели Майами, Квебека или Бордо однажды решат ликвидировать своих евреев, я лично прибуду в этот город - и снова буду сопротивляться.
        Зодман и Кюллинан потрясенным шепотом попытались оценить этот новый вызов, брошенный Америке, но им не удалось этого сделать, потому что Шварц продолжил:
        - Вы не будете сопротивляться, Зодман, потому что людям вашего типа этого никогда не приходилось делать. Ни в Берлине, ни в Париже, ни в Амстердаме. И ты тоже, Кюллинан. Вы будете молиться, вы будете выпускать взволнованные заявления, выражать глубокое сожаление, но вы и пальцем не шевельнете. А Элиав от имени правительства привычно заявит: «Ведущие нации мира обязаны что-то сделать», но и он понятия не будет иметь, что именно, и не сможет ничего подсказать. - Шварц с презрением посмотрел на троих мужчин и сказал: - Но никому не придет в голову заявить: «А почему бы самим евреям не взяться за дело?» Вот поэтому моя группа будет готова действовать. - Он повернулся к Зодману и сказал: - Так что, когда в Чикаго начнутся беспорядки, а вы будете уверять, что с ними удастся справиться, если евреи найдут общий язык с правителем и начальником полиции, никто не будет ждать от вас каких-то действий, Зодман. И я прошу только об одном. Если в это нелегкое время вы увидите меня на улице и поймете, что я прибыл из Израиля, чтобы возглавить еврейское сопротивление, не выдавайте меня. Посмотрите в другую
сторону и молча пройдите мимо. Потому что я прибуду, дабы спасти вас.
        Он коротко кивнул трем слушателям и прекратил дискуссию - жесткий и собранный человек, который не питал никаких иллюзий по поводу современного мира. Человек той породы, которую Кюллинан уважал и даже любил, - мужественный и несгибаемый, готовый противостоять и всей христианской церкви, и объединенным арабам, и перепуганным еврейским соглашателям Флориды, и растерянным неевреям. Словом, всем, кто захотел бы принять участие в этом действе. Было приятно знать, что такие люди населяют новый Израиль, и Кюллинан благословил неуемную самоуверенность Шварца:
        - Если вы направите свое мужество в другое русло, Шварц, вы построите великую страну.
        - Если я когда-нибудь увижу его на улицах Чикаго, - сказал Зодман, - то первым делом позову копа.
        Но Веред тихо сказала:
        - Ты изменишь свое мнение, Пол, после того, как мы с тобой поговорим.
        На следующее утро Зодман, американский еврей, доставил Веред, сабру, на Кипр, где их поженил пастор англиканской церкви, который давно занимался этим доходным делом - объединял пары, которые искренне любили друг друга, но по еврейским законам не имели права стать мужем и женой. Он был морщинистым человечком с плохими зубами и, благословив Зодманов, сказал:
        - Передайте всем нормальным евреям, чтобы они не беспокоились из-за этих глупостей. В свое время моя церковь тоже руководствовалась такими же глупыми законами, которые заставляли людей бежать из Англии и вступать в брак в Гретне-Грин, но мы избавились от них. Держу пари, что вы понятия не имеете о Гретне-Грин, что в Шотландии.
        Он сделал обряд бракосочетания глубоко трогательным событием, настоящим религиозным ритуалом, и в конце его смущенно спросил:
        - Поскольку тут некому сопровождать невесту, разрешено ли мне будет поцеловать прекрасную леди? - Он был почти такого же роста, как Веред.
        Не самое лучшее настроение, в котором Зодман и Веред покинули Макор, оставило по себе горький осадок, и именно Кюллинан обратил на это внимание:
        - В 70 году нашей эры, после того как Веспасиан взял Макор, его сын Титус захватил символы иудаизма и увез их в Рим. Сегодня Зодман купил их для немедленной доставки в Америку.
        - Может, он и прав, - мрачно добавил Элиав. - Может, главенство в иудаизме перейдет в руки американцев.
        Состояние потери, в котором находились двое мужчин, было таким подавляющим, что Кюллинан испытал облегчение, когда нашел повод съездить в Иерусалим. Никому ничего не объяснив, он выскочил из кабинета, крикнув из-за плеча: «Ребята, вам лучше начать упаковывать бумаги!», но Табари, которого беспокоила мрачность Элиава, подумал: было бы куда лучше, останься Кюллинан здесь, чтобы Илан мог уехать хоть на несколько дней.
        Погрузившись в задумчивость, араб все же нашел какие-то срочные дела, чтобы отвлечь Элиава от мыслей о Веред. А как-то утром, когда он стоял на каменном основании траншеи В, под которым уже ничего не могло быть, ему довелось заметить, что от северо-западного конца расчищенного скального основания к западу под откос идет еле заметное углубление, и, взяв небольшую лопатку, он начал осторожно раскапывать перпендикулярную западную стенку траншеи, убедившись, что, как он и предполагал, уклон скалы тянется в сторону вади. Окончательно уверившись в правоте основного предположения, он еще около двух часов просидел на дне траншеи, ничего не делая и лишь глядя на массивную скалу. Перед его мысленным взором проплывали самые разные поселения, обитавшие на этом холме, но для Табари все они несли в себе тайну. Где же располагался первый источник? В своих размышлениях он стал переходить к самому раннему поселению, к уровню XIV, которое существовало здесь примерно одиннадцать тысяч лет назад, когда люди только начинали обрабатывать землю, - и он снова и снова приходил к выводу, что самые первые семьи должны были
жить где-то у самого конца этого пологого склона, поближе к неуловимому источнику, где бы он ни был. Его мыслительный процесс носил полубессознательный характер: как член семьи Ура, он испытывал глубокую нежность к этой земле и каким-то образом чувствовал, что самые первые землепашцы должны были найти пахотную землю у подножия склона, чтобы дожди обильно орошали урожай и каждый год приносили вниз размытые осадочные породы, удобрявшие почву, которая в противном случае быстро истощилась бы. Где могла быть такая земля поблизости от скалы Макора?
        Он прекратил бесплодные умствования, расслабился и попытался вызвать в воображении скальное основание холма таким, каким оно было не одиннадцать тысяч лет назад, а двести, триста тысячелетий… Он начал обильно покрываться испариной по мере того, как его тело сливалось с этой древней землей. Ладони стали влажными и липкими; он тяжело дышал. Поскольку Табари прикинул, где кончался пологий склон, он мог сделать вывод, где располагался этот пропавший источник, и если он найдет его, то сможет продолжить историю холма на шестьдесят, а то и на сто тысяч лет назад. Может быть, Макор превратится в одно из великих археологических открытий, станет классикой раскопок, на которую будут ссылаться ученые, как они сегодня упоминают Кармель, Иерихон и Гезер.
        - Элиав! - позвал он, когда подошел к концу третий час. Еврей работал в траншее А, но посыльный нашел его, и вскоре он уже стоял на краю разреза, глядя вниз.
        - Нашел что-то интересное? - задал он традиционный для археологов вопрос.
        - Спустись-ка сюда, - сказал Табари, скрывая возбуждение. Когда Элиав увидел следы раскопок у основания западной стенки траншеи, он осведомился, в чем дело, и Табари ответил: - Присмотрись. Что-то видишь? - Еврей опустился на колени, внимательно рассмотрел цельный камень и сказал: - Следов инструментов не имеется. Нет и надписей. - Поднявшись, он несколько минут рассматривал окружающую обстановку, затем снова опустился на колени и стал вглядываться в раскопанный уровень. На этот раз он возбужденно вскочил со словами: - Весь склон явно идет в ту сторону! - Помолчав, он восхищенно взглянул на Табари и запинаясь, произнес: - И если склон продолжить, то без труда можно найти где-то там, под холмом… - Он остановился.
        - Илан, - осторожно сказал араб. - Я думаю, что этот склон может привести нас к источнику.
        - Не исключено, - с еще большей осторожностью согласился Элиав. - В таком случае, источник должен быть внизу, в самом вади. - И он показал точно в том направлении, которое вычислил Табари.
        Сдерживая рвение, двое мужчин спустились по крутому склону вади, чтобы разыскать хоть какой-то намек на источник, но за это время в провале накопилось столько осадочного материала, что любой источник, который мог тут быть, давно должен был бы заглохнуть и его струя ушла под землю. Тем не менее, они исходили все дно вади, далеко в обе стороны, в поисках каких-то незамеченных следов пробивающейся воды, но обнаружить их так и не удалось. Наконец Табари сказал:
        - Я думаю, мы должны следовать вдоль скального склона. Посмотрим, куда он выведет.
        Элиав согласился, но порядок действий требовал получить разрешение Джона Кюллинана - ведь, кроме всего прочего, он был тут старшим. Элиав обошел это требование, неторопливо сказав:
        - Я думаю, уровень нашей ответственности позволяет нам самим произвести небольшие раскопки.
        И, обзаведясь подпорками, которые крепили потолок в проходке, они вдвоем стали прогрызать узкий туннель, который вел их вниз, к самому основанию скалы. На самом деле в подпорках не было необходимости, потому что за без малого двадцать тысяч лет вода, просачивающаяся сквозь известняковые породы, превратила некогда мягкую землю в брекчию. Эта плотная субстанция, полукамень, позволяла легко прорубаться сквозь нее и в то же время сохраняла свою форму. На пятый день работ Табари, наткнувшись на небольшой карман в брекчии, понял, что раскопки обрели решительно другой характер.
        - Немедленно вызывай Кюллинана! - крикнул он, едва только высунув грязную, пыльную голову из узкого прохода.
        - Что-то нашел? - небрежно спросил Элиав.
        - Не источник… - Табари протянул руки, в которых держал желвак брекчии. В нее были вмурованы человеческие кости, несколько кусков кремня с острыми кромками и какие-то обугленные фрагменты. - Думаю, что пробился сквозь стенку пещеры, которая и открывается к источнику.
        Справившись с волнением, Элиав изучил находку и сказал:
        - Запустим туда девушку - пусть она все зарисует.
        - Я притронулся только к тому, что вывернула моя кирка, - объяснил Табари. - Основная часть заключена в плотной брекчии, но я увидел нечто важное. Тело было захоронено вместе с осколками кремня. И они явно не случайно оказались в погребении.
        Элиав вскинул брови.
        - Ему, должно быть, не менее тридцати тысяч лет.
        - Вот и я так предполагаю, - осторожно согласился Табари. - Но это не все. Сразу за пещерой… Понимаешь, она вся заполнена. Но мне показалось, что когда я пробивался к ней, то слышал какое-то эхо. Словно с другой стороны была пустота.
        - Сомнительно, - ответил Элиав.
        - Я тоже так думаю. Но залезай сам туда и произведи какой-нибудь звук. А я позову фотографа.
        Илан Элиав, извиваясь на животе, проделал весь путь по низкому туннелю, пока не добрался до конца его; и здесь справа, с северной стороны, увидел скрытую в брекчии незаметную нишу, на которую наткнулся Табари. Его первой мыслью было, что потребуется два года, дабы как следует вскрыть и изучить ее. Его царапнуло сожаление, что его тут не будет и он не сможет принять в этом участие; но затем включилось живое воображение и он стал облекать плотью кости, торчавшие из брекчии, пытаясь представить, что же это было за создание - скорее всего, человек. Какие муки голода он знал, почему он старался обезопасить себя, зная, что, когда придет смерть, рядом с ним должны лежать каменные орудия? Как он наконец оказался на этом земляном ложе и мечтал ли он о бессмертии? Здесь, в непроглядной тьме туннеля, прошли тысячи и тысячи лет, прошли другие люди, скорее всего напоминавшие его, люди во плоти и крови, и, все эти годы видя его скрюченные останки, с лицом прижатым к коленям, знали лишь, что в них заключена тайна.
        Элиав прополз еще несколько шагов мимо вмурованного в породу скелета и уткнулся в стенку тупика, о которой говорил Табари. Взяв осколок брекчии с заключенной в нее костью, он постучал по стене перед собой. Как ни странно, она откликнулась эхом. В свою очередь он принялся простукивать боковые стенки, потолок и пол, на котором стоял на коленях, но они издавали совершенно иной звук. Он снова постучал по стенке тупика, и на этот раз сомнений не осталось: может, он слышал и не настоящее эхо, но звук был совершенно другим.
        Он поискал за спиной кирку Табари, оставленную рядом с важной находкой, и осторожно ковырнул плотный каменистый грунт перед собой. Острие кирки легко врезалось в него и, когда он потянул ее обратно, выломало небольшой кусок размягченного камня. Он уложил его в корзинку за спиной - ее потом вытащат - и неловким ударом выкрошил еще несколько кусков. На третьем ударе он с удивлением услышал отчетливое эхо и стал с удвоенной силой рубить стену, кидая обломки через плечо. Свет фонаря падал на груду осколков, и он понимал, что должен остановиться и расчистить место, но был охвачен горячечным возбуждением. Работая киркой с силой, которой не место в археологии, он вонзал ее острый клюв в тонкий слой податливой брекчии - и вдруг тот провалился в пустоту.
        Элиав был весь залит потом, хотя в туннеле было прохладно, но он справился с возбуждением и снова стал профессиональным археологом. Он оставил кирку там, где она была, и неторопливо двинулся обратно, переползая через груду нарубленной им породы. Добравшись до места захоронения, он остановился и стал разравнивать каменные обломки, кусок за куском, пока свет фонаря снова не упал на глухую стенку, в которой под странным углом осталась торчать кирка. Приведя туннель в порядок, Элиав вернулся к ней и легко покачал из стороны в сторону. Загнанный в камень клюв кирки двигался свободно, и Элиав испытал искушение выдернуть его и нанести еще один удар по стене, проломив настоящую дыру в таинственную пустоту, но решил, что это будет нечестно по отношению к Табари. Так что он оставил кирку в том же положении, поставил фонарь так, чтобы он освещал не кирку, а выступающие из стены кости, и пополз обратно к траншее Б.
        Когда он выбрался в нее, там вместе с Табари уже ждали девушка-художница и фотограф, но Элиав сначала деловито подозвал грузчика и приказал ему первым делом вытащить нарубленную породу.
        - Только кирку не трогай, - предупредил он.
        Когда тот исчез в проеме, Элиав проинструктировал художницу и фотографа - дать как можно более полное представление о вмурованных в брекчию костях, а также детально уточнить положение кирки, торчащей в глухой стене.
        Когда инструктаж окончился, он отвел Табари в сторону и сказал:
        - Я еще немного поработал над стенкой, и последним ударом твоя кирка проломила тонкий слой осадочных пород. А за ней - пустота.
        - Уверен? - спросил Табари.
        - Ворочал кирку во всех направлениях. Пусто. Оставил ее для тебя.
        - Что там? Пещера? Источник?
        - Представления не имею, - признался Элиав.
        Во время ленча девушка, которая ползком пробралась в туннель, чтобы сделать наброски, взяла одну из карточек Кюллинана и набросала примерное расположение костей, вмурованных в податливую массу брекчии. Когда карточка пошла по кругу, ее сопровождал возбужденный шепот, и Табари спросил:
        - Почему вы поставили дату 70 000 год до нашей эры?
        - Исходя из опыта, - объяснила художница. - Осколки кремня в брекчии коррелируют с теми, возраст которых определили Гаррод и Штекелис.
        Когда эту тему обсудили со всех сторон, Элиав рискнул высказать мнение, что радиоуглеродная проверка позволит датировать скелет примерно 30 000 годом до нашей эры, и Табари поддержал его.
        - Наши кости будут не так стары, как те, что в пещерах Монт-Кармеля нашла Дороти Гаррод, - предсказал он.
        - Ты считаешь, что брекчия говорит о существовании пещеры? - спросил фотограф.
        - Выясним после ленча, - заверил группу Элиав.
        - Что это за тайна связана с киркой? - заинтересовался фотограф. Табари отодвинул тарелку и навалился на стол. Разговор прекратился, и их обступили кибуцники, потому что они считали холм своим.
        - Когда я нашел кости, - сказал Табари, - то еще немного поработал у стенки, и мне показалось, что, судя по эху, за ней пустота. Когда доктор Элиав спустился осмотреть кости, он тоже пустил в ход кирку. И последним ударом… - Табари сделал вид, что замахнулся воображаемым орудием, - он обнаружил на другой стороне… пустоту.
        - Другую пещеру?
        - Давайте на минутку прикинем, - сказал араб. - Если там с самого начала была пещера… скажем, пятьдесят тысяч лет назад, и вход в нее оказался завален, почему бы ей и сейчас не быть полностью заваленной?
        - Скорее всего, он прав, - подтвердил Элиав, и кибуцники, какое-то время пообсуждав эту теорию, в конечном итоге пришли к выводу, что пещеры там быть не может.
        - Во всяком случае, природной, - согласился один из кибуцников, - но почему она не может быть выкопанной, как те, что Кэтлин Кэньон нашла за стенами Иерихона?
        - Давайте и этот вариант обсудим, - сказал Табари. - Каков, по вашему мнению, может быть предельный возраст такой выкопанной пещеры… которая не заполнена брекчией?
        - Захоронения Кэньон датируются 2000 годом до нашей эры, - откликнулся один из кибуцников. - И в них нет осадочных пород. Так что нашей может быть… сколько? Может, она датируется 3000 годом. Максимум.
        Элиав с удовольствием слушал эту дискуссию. В Израиле все археологи, и кибуцник правильно назвал даты, но Табари указал:
        - Вспомни, что в Иерихоне очень сухо, а у нас большая влажность. В таких местах пещеры заполняются куда быстрее.
        - Тогда что же там за пустота? - вопросил кибуцник.
        Подумав, Табари осторожно сказал:
        - Поскольку кое-кто из вас захочет работать здесь еще лет восемь - десять, давайте займемся чистой логикой. Я категорически исключаю наличие пещеры. Что там еще может быть? - Наступило молчание. - Чего главного нам тут в Макоре не хватает?
        - Запасов воды, - предположил кибуцник.
        - Верно. - Он все еще произносил это слово как «веено». - И о чем это говорит?
        - Источник должен быть или у основания холма, что для Макора сомнительно из-за его каменного основания, или где-то снаружи - как в Мегиддо и Гезере.
        - Верно. И к чему это нас ведет?
        - Судя по тому, что тут происходило, где-то около 1100 года до нашей эры они пробили сквозь холм вертикальную шахту, а потом проложили горизонтальный туннель к источнику.
        - Верно. Так на что же мы наткнулись?
        - Если бы это была вертикальная шахта, - вступила в разговор девушка, - то за три тысячи лет ее бы полностью забило. То есть там тянется горизонталь.
        - Верно. Но что, если я скажу вам, что и горизонтальный проход за это время мог быть забит породой?
        Это предположение сбило с толку кибуцников, и они замолчали. Английский фотограф спросил:
        - Вы в самом деле так считаете? Что там все забито?
        - Именно так.
        - Но ведь мы знаем, что тут на холме был замок крестоносцев, - еле слышным голосом сказала дочка генерала Тедди Райха. - Они должны были иметь запасы воды, чтобы выдерживать осады. Разве они не могли заново откопать туннель? Примерно тысячу лет назад?
        - Как бы я хотел сказать «Верно!», потому что это и моя теория, - засмеялся Табари. - Молюсь, чтобы оба мы оказались правы.
        Трапеза завершилась, и, легко поднявшись из-за стола, он побрел к траншее В, изображая беззаботность, которой на самом деле отнюдь не испытывал. Все, у кого не было важных дел, столь же небрежно тащились за ним по пятам, и кибуцники на полях, предчувствуя, что на их холме должно произойти что-то важное, побросали свои дела ради археологии. На месте араб вручил Элиаву фонарь со словами:
        - Ты нашел провал. Иди первым.
        Но еврей отказался от его предложения:
        - Это твое открытие. - Он окинул взглядом толпу, которую привлекли точные предположения Табари, куда ведет покатая скала. - И это ты вычислил туннель. Кроме того, - добавил он, - будет до черта работы и с другой стороны. - Он подвел Табари к лазу в узкий туннель и отступил в сторону.
        Вот так последний отпрыск семьи Ура углубился в проход в той земле, откуда вышел весь его великий род. Он миновал скальное основание, на котором возводили свои строения еще хананеи; миновал XVI и XVII уровни, на которых его предки ставили допервобытные поселения, которые сами же разрушили в году примерно 13 000-м до нашей эры; спустился вдоль XVIII уровня, когда люди обретали первые представления о религии, к XIX и XX уровням, где женщины открыли, что мертвых надо хоронить с почтением к ним, - и наконец выбрался к скальной стенке, из которой торчала рукоятка кирки. Он тяжело дышал. Чувство древности этой земли заставляло его напрягаться. Мягко взявшись за ручку кирки, он повращал ею в разных направлениях. Элиав был прав. Скрытый от глаз клюв кирки не встречал сопротивления.
        Хрипло выдохнув, он потянул на себя рукоятку. Большая глыба породы качнулась, готовая свалиться к его ногам, но, застыв на месте, рухнула в другую сторону и исчезла. Табари несколько напугало, что он не услышал звука падения. Развернув кирку и действуя ее обухом как тараном, а не как ломом, он нанес четыре мощных удара, разворотив стену, - и теперь за дырой с зазубренными краями лежала пустота.
        У него пересохли губы, и он с трудом дышал, когда, взяв фонарь, вытянул его перед собой и наполовину влез в проем. Сначала он ничего не увидел, потому что обвалившиеся камни подняли пелену древней пыли, которая закрыла все и вся, но постепенно она осела, и Табари убедился, что его предположение оказалось совершенно верным. Перед ним открывался длинный туннель, пробитый в слоях известняка. Уходивший направо и налево туннель был частично заполнен породой, но потолок, изгибавшийся красивой аркой, продолжал демонстрировать, какую безукоризненную работу проделал в 963 году до нашей эры его предок Табари Джабаал Удод, а потом в 1105 году уже нашей эры ее возобновил другой его предок, Шалик ибн Тевфик по прозвищу Люк. Выломанные камни рушились без звука потому, что падали в толстый слой мягкой пыли, копившейся здесь с того апрельского дня 1291 года, когда мамелюки убили графа Фолькмара и начали разрушать замок крестоносцев.
        Так направо или налево? В какой стороне лежит источник? Табари наполовину уже был по ту сторону проема и начал терпеливо собираться с мыслями, чтобы сориентироваться. У него было такое острое чувство земли, пусть даже он был затерян в ее глубине, что смог прикинуть - источник должен лежать справа, то есть к северу от сделанного им случайного пересечения с туннелем. Табари пролез в отверстие, медленно и осторожно поднимая ноги, чтобы не побеспокоить слой пыли. Он двигался куда-то в полную темноту, которая исчезала, как ход времени, когда луч его фонаря падал в пространство, семь веков не видевшее света.
        Все эти годы плотная пыль бесшумно сеялась вниз и теперь вздымалась, оживая под шагами живого человека - но только чтобы опасть в непривычном луче фонарика, освещавшего ступни до лодыжек, - и наконец он выбрался в такое место, где все кончалось - и слой пыли, и звук шагов; посмотрев в темную глубину, он не мог даже прикинуть, как далеко внизу струится вода. Отломав кусок свода, он бросил его вниз. Раздался всплеск. Родник семьи Ура был найден - тот чистый источник, от которого все и пошло.
        За эти дни Элиав и Табари несколько раз пытались связаться с Кюллинаном в Иерусалиме и рассказать ему об удивительных открытиях, но операторы на линии не могли найти его. Им пришлось самим проявить инициативу. Они подтянули освещение к источнику, и после раскопок на его берегу, где были найдены только осколки керамики времен крестоносцев - кувшины для воды, которые роняли беспечные христианские женщины, - Табари случайно увидел на стене чуть выше уровня глаз какое-то изменение цвета породы, на которое те, кто раньше пользовались источником, не обращали внимания, потому что среди них были или хананеи, или еврейские женщины, как Гомера, или крестоносцы - но не археологи. Но, повинуясь какому-то наитию, Табари принялся раскапывать более темную землю, вышел на первоначальный уровень источника и нашел несколько обожженных камней. На них вокруг первого в мировой истории сознательно разведенного костра сидели люди, и именно между камней Элиав нашел брошенный предмет, который и придал холму Макор его значение памятника доисторического периода: кусок кремня размером с крупную ладонь, слегка выпуклого по
краям и заостренного к концу. Это было ручное зубило, произведенное двести тысяч лет назад, в то невообразимо далекое туманное время, когда эти создания ходили на полусогнутых ногах и с простыми камнями охотились на животных, а потом разрывали мясо этими драгоценными ручными зубилами, подобными тому, которое англичанин сфотографировал прямо на месте находки.
        - Господи! - вскричал он. - А это что такое? - Его вспышка высветила в темноте какой-то странный блеснувший предмет размером с тарелку, с многочисленными зубцами. Он обнаружил окаменевший коренной зуб слона - все, что осталось от огромного животного, настигнутого охотниками у водопоя, когда в Израиле стоял другой климат, а вади было руслом глубокой реки.
        Называть их людьми - тех созданий, которые убили слона, - было еще невозможно, потому что они пока не возделывали землю, не ловили рыбу, не растили фруктовые деревья, не приручали собак, не строили жилища и не прикрывали себя одеждой и с их обезьяньих губ еще не слетали членораздельные слова; но их нельзя было называть и животными в силу того, что они уже обладали кое-какими навыками: они делали орудия и могли держать их в руках, порыкиванием и толчками они могли сбить соплеменников в команду, которая совместными действиями загоняла и убивала такого огромного животного, как слон… и именно поэтому они уже были людьми.
        Когда Кюллинан наконец вернулся в Макор, на левом глазу у него была черная повязка, и он объяснил ее появление, односложно буркнув: «Больница». Затем добавил:
        - Медсестра сказала, что вы пытались дозвониться до меня, и понял, что вы нашли нечто выдающееся, но я ничего не мог сделать.
        Он спустился к первому карману с костями, потом к источнику и обгоревшим камням. Он даже не надеялся на такую находку. Она была больше того, что мог ожидать любой археолог. Когда Кюллинан выполз обратно на солнечный свет, он собрал свою группу и сказал:
        - Мы еще годами будем работать здесь, а когда Илан Элиав станет премьер-министром Израиля, скажем году в 1980-м, мы пригласим его и вручим поздравление в связи с окончанием работ. - Кибуцники встретили его предложение радостными возгласами, после чего, подняв над головой кремневое орудие, Кюллинан сказал: - Пусть даже вы считаете, что Израиль развивается слишком медленно, помните, что наши предки пользовались такими орудиями двести тысяч лет, прежде чем сделали следующее крупное изобретение. Небольшие кусочки кремня, заостренные на конце, которые могли служить грозным оружием.
        Первый год раскопок увенчался заслуженным успехом.
        Оставшись наедине с ближайшими сотрудниками, Кюллинан сказал:
        - Завтра мы должны послать образцы из уровня XIX для радиоуглеродного анализа в Швецию и Америку. И хочу, чтобы все молились, дабы они оказались датированы не позже чем за тридцать тысяч лет до нашей эры.
        Наступило молчание, которое решился нарушить фотограф:
        - В каждом шоу должна быть эффектная концовка. Где вы раздобыли такой фингал, босс?
        Кюллинан не засмеялся.
        - В субботу утром. Я ехал в такси на дружескую встречу с министром финансов. Договориться о переводе оставшихся у нас долларов в Чикаго. И вдруг откуда-то появилась банда подростков и молодых людей в меховых шляпах, длинных сюртуках и с пейсами. Они орали нам «Шаббат!» и кидали камни - не осколки, а настоящие камни. Таксист заорал «Пригнись!», но я не понял иврита, а когда он повторил, я уже получил камнем в глаз. Врачи считали, что я мог потерять его.
        - Я не читал об этом в газетах, - как бы оправдываясь, сказал Элиав.
        - Правительство не хотело публичности. Таксист сказал, что это обычное дело. Ортодоксальные евреи настаивают, чтобы в Шаббат на улицах Израиля не было ни одной машины.
        - Значит, они снова взялись за камни, - простонал Элиав.
        - Я чуть не потерял глаз. Полиция никого не арестовала. Они сказали, что в таких случаях им приходится воевать с раввинами, которые говорят, что Талмуд требует забрасывать камнями тех евреев, которые нарушают Шаббат.
        - Это твои проблемы, - сказал Табари Элиаву. - Ты же теперь член правительства.
        - Пока еще не совсем, - возразил еврей. - Но когда войду в него, то сделаю все, что могу, дабы покончить с этими штучками Микки Мауса.
        - С чем? - переспросил Кюллинан.
        - Дурацкая фраза, которую где-то услышал, - буркнул Элиав. - Надо от нее отделаться.
        - В этот Шаббат молодые хулиганы разбили много окон в такси, - сказал Кюллинан. - Таксисты начинают бояться работать по субботам.
        - Чего и добиваются религиозные группы, - объяснил Элиав. - Они считают, что Израиль может существовать, только если вернется к законам Торы… во всех мелочах.
        - Какая чушь! - сказал Кюллинан.
        - Как католик, ты считаешь это чушью, - засмеялся Табари, - и я, как мусульманин, тоже. Но евреи так не считают, и даже член кабинета министров Элиав в этом не уверен. Потому что очень скоро ему придется лицом к лицу столкнуться с этой проблемой.
        - Пока я был в больнице, - сказал Кюллинан, - меня не покидало мрачное чувство, что в один из дней всем нам придется столкнуться с какими-то моральными проблемами. Чего нам явно не хочется. У меня был долгий разговор с чиновником из итальянского правительства. Он приехал договариваться с иорданцами о допуске католических паломников в Вифлеем. Он рассказал, что итальянские избиратели были вот-вот готовы избрать коммунистическое правительство. Объяснил, что для этого было бы достаточно минимального перевеса голосов. Он спросил: «А что, если бы это случилось? Что тогда было бы делать Ватикану? Неужто перебираться в Россию? Или в Соединенные Штаты? Или уединиться в своих стенах и беспомощным оставаться в Италии?» И ведь придет день, когда всем нам придется решать такую проблему.
        - Религии всегда связаны с неприятностями, - сказал Табари. - Но когда на них сваливаются беды, они становятся честнее. И это хорошо для них.
        - И кроме того, у меня было чувство, - продолжил Кюллинан, - что, может, в то же время миру придется иметь дело с проблемой иудаизма. В какой мере мы готовы защищать иудаизм, как религию наших прародителей?
        Элиав, в отличие от Табари, осознал всю важность этого вопроса.
        Араб заговорил первым:
        - Как-то я пошутил, что всех евреев мира надо запустить на орбиту, но, если серьезно, я считаю, что время, когда можно было уничтожить шесть миллионов евреев, осталось в прошлом.
        Но Элиав сказал:
        - Для тебя Израиль - это иудаизм. И ты еще пытаешься понять, что сделает мир, если арабы попытаются вообще стереть Израиль с лица земли?
        - Да, - признался Кюллинан. - В первый раз после того, как я оказался в Израиле… лежа в больнице с этим жутким шрамом на лице, я задумался о тех искаженных идеях, которые заставляли религиозных хулиганов кидать камни… И я хочу сказать, что, если новый Израиль будут представлять такие религиозные фанатики, вам не стоит ждать, что люди, подобные мне, придут к вам на помощь, если нападут арабы. И гибель Израиля вызовет ту моральную проблему, о которой я говорил.
        - Ты ошибаешься, и в то же время ты прав, - сказал Элиав. - Ты ошибаешься, считая, что Государство Израиль и еврейская религия - одно и то же. Что бы ни случилось с Израилем, иудаизм продолжит свое существование. Так же, как всегда жил католицизм, даже когда территория Ватикана принадлежала другим. Но ты прав в том, что все мы, католики, арабы, евреи, должны разработать какой-то приемлемый образец бытия для всего мира - или тут произойдет нечто такое, чего никто из нас не может предвидеть.
        - Как-то днем, - сказал Кюллинан, - врачи сделали мне инъекцию, и передо мной предстало видение… Иерусалима как изолированной зоны привидений, признанной всем миром, в которой у папы будет его маленький Ватикан, потому что его больше не ждут в Италии, и у главного раввина будет место вокруг Стены Плача, поскольку он станет неприемлем для Израиля, и своя территория будет у нового пророка ислама, потому что ни одна из мусульманских стран не захочет его видеть у себя, и свой уголок будет у протестантов, у индусов, у буддистов, потому что они уже никому не будут нужны, а весь остальной трудящийся мир будет, как ты сказал, равняться по радикальным новым образцам. И над каждым проходом в Иерусалим будет стоять арка, на которой крупными буквами на шестнадцати языках будет написано «МУЗЕЙ».
        - Это не просто видение, - сказал Элиав, - и наша забота - сделать так, чтобы это не стало реальностью.
        В субботу пришла телеграмма из Стокгольма. Трое взволнованных археологов собрались в здании с аркадами, чтобы узнать новости, которые подведут итог - имеют ли решающее значение кости, захороненные на XIX уровне, или нет. Шведские ученые сообщили:
        «ВАШ ОБРАЗЕЦ ДЕВЯТНАДЦАТЬ ТОЧКА ПОВТОРНЫЙ АНАЛИЗ ДАЛ РЕЗУЛЬТАТ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ ЛЕТ ДО НАШЕЙ ЭРЫ ПЛЮС МИНУС ТРИ ТЫСЯЧИ ТОЧКА ПОТРЯСАЮЩЕ».
        - Я обзавелся тут работой на следующие пятнадцать лет, - развеселился Табари. - Плюс-минус пять.
        - Как нам повезло! - признал Кюллинан. - Из всех возможных холмов мы выбрали самый лучший!
        Элиав, как всегда практичный, напомнил друзьям:
        - Но раскопать этот солидный слой брекчии стоит денег. - Они оторвались от телеграммы, и Элиав ясно дал понять, что израильское правительство средств выделить не может, какой бы многообещающей ни была находка. После того как археологи обсудили различные варианты действий, Табари мрачно сказал:
        - Ну что ж, осталось лишь произнести это мерзкое слово.
        - Зодман?
        - Правильно.
        - Я никогда не буду просить денег у Зодмана и Веред, - запротестовал Кюллинан.
        - Мой дядя Махмуд, - неторопливо сказал Табари, - как-то выманил деньги на раскопки у главного раввина Иерусалима, у католического епископа в Дамаске, у мусульманского имама в Каире и у баптистского президента колледжа Роберта в Истанбуле. Он руководствовался правилом: «Если тебе нужны деньги, считай, что стыд еще не появился на свет». Я пошлю Зодману телеграмму, которая разорвет ему сердце. - И он начал играть на воображаемой скрипке.
        - Давайте подождем, - посоветовал Кюллинан, - пока из Чикаго не придет подтверждение датировки.
        И трое руководителей сообщили рабочим, что раскопок пока не будет. Но каждый день кто-то из них заползал в туннель, чтобы посидеть у источника Макора, где двести тысяч лет назад жались к костру живые создания. Для каждого из археологов пребывание в пещере было каким-то мистическим ритуалом: для Табари - возвращением к древним истокам своего народа; для Элиава - местом, где человек начал долгую борьбу с концепцией Бога; а для Кюллинана это место знаменовало начало тех философских размышлений, которые пришли к нему на переломе жизни. Но для всех них главным тут был источник, та первая точка, откуда взяла начало цивилизация. В конце недели из Чикаго пришло сообщение:
        «ВАШ УРОВЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЬ ТОЧКА МЫ ПОЛУЧИЛИ ТВЕРДОЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ТЫСЯЧ ПЛЮС МИНУС ЧЕТЫРЕ ТОЧКА ПОЗДРАВЛЯЕМ».
        Как только он ознакомился с подтверждением, Табари составил телеграмму к Полу Зодману с просьбой о деньгах, украшенную сердечками и цветами. Когда Кюллинан прочел ее, он буркнул:
        - Отвратительно. Я запрещаю посылать ее.
        Но Табари подготовил и альтернативный вариант, в котором говорилось, что, поскольку Элиав и Кюллинан находятся в Иерусалиме, он высылает лабораторные отчеты и не сомневается, что столь благородный и дальновидный человек, как Пол Зодман…
        - Все равно противно, - поморщился Элиав.
        - Вот так мы крутили головы англичанам, - пошутил Табари.
        - Ты в самом деле ничего не стыдишься? - восхищенно спросил Кюллинан.
        - Ты слышал о моем отце, сэре Тевфике, когда он был судьей в Акко? Как-то вечером он тайком увиделся с одной из сторон достаточно сложного дела и сказал: «Фазл, я понимаю, что не должен быть здесь, но у тебя есть на выбор три адвоката: араб, грек и англичанин. Сделай правильный выбор». - «Эфенди, - ответил Фазл, - я собирался взять англичанина, но, если вы так считаете, я возьму араба». Мой отец ответил: «Ты не понял. Обязательно возьми англичанина, потому что взятку он мне даст в фунтах стерлингов». Держу пари, что мое послание принесет нам еще полмиллиона долларов.
        Через два дня они получили ответ:
        «Я ПОНИМАЮ ЧТО У КЮЛЛИНАНА И ЭЛИАВА НЕ ХВАТИЛО МУЖЕСТВА ПОСЛАТЬ ТЕЛЕГРАММУ ЧТО И НЕУДИВИТЕЛЬНО ПОСЛЕ ИХ ОСКОРБИТЕЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ ТОЧКА НО У ТЕБЯ ХВАТИЛО НАХАЛЬСТВА ПОПРОСИТЬ ЕЩЕ ПОЛМИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ ДЛЯ ЗАВЕРШЕНИЯ РАСКОПОК ВПЛОТЬ ДО ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО УРОВНЯ ТОЧКА ТЫ ПРЕПОДНЕС ВЕРЕД И МНЕ ПОТРЯСАЮЩИЙ СВАДЕБНЫЙ ПОДАРОК ТОЧКА МИЛЛИОН БЛАГОДАРНОСТЕЙ».
        - До чего легко ненавидеть такого человека, - засмеялся Табари. - Я должен был попросить миллион.
        - А у него есть свой стиль, - одобрительно сказал Элиав. - Надо же - свадебный подарок!
        Кюллинан откупорил бутылку шампанского.
        - Я проползу туда вниз, - сообщил он, - и у источника устрою этому старому сукиному сыну лучший в его жизни прием. - Он прихватил с собой бутылку в туннель и плеснул шампанским на кости, торчащие из породы на XIX уровне. - Господи, как мы рады, что нашли тебя, - прошептал он.
        Затем Кюллинан добрался до самого источника, который тоже покропил шампанским, словно священник святой водой.
        - Это всем вам. Мы вернулись. - Эхо этих легкомысленных слов поразило его, и он тяжело опустился на одну из мраморных скамеек, поставленных здесь Тимоном Мирмексом во времена Ирода. Поставив бутылку в стороне, он закрыл лицо руками. - Веред! - прошептал он, и, поскольку тут никто не мог его услышать, кроме привидений, он признался, как он одинок и несчастен, как отчаянно он хотел жениться на этой маленькой еврейской умнице. В этот момент одиночества его не покидало смутное ощущение, что не сможет найти себе жену-католичку в Чикаго - так же как Илану Элиаву не удастся найти еврейскую невесту в Иерусалиме. И так же, как могучему отцу Вилспронку, им придется годами скитаться по Святой земле, но они будут все так же одиноки - голландец женат на церкви, немецкий еврей - на идее государства, а он, ирландец, одержим философским анализом истории. - Веред, Веред! - бормотал он. - Ты могла бы спасти меня.
        - Старые повесы надрались, - весело сообщил он, поднявшись на поверхность. - Они считают, что, если цивилизация смогла произвести такую прекрасную вещь, как шампанское, им стоило бы как можно скорее приступить к деланию детей, все ускоряя этот процесс.
        - Как они могли усвоить эти прекрасные идеи, - спросил Табари, - если в их времена живой речи еще не существовало?
        - Молча, - объяснил Кюллинан. И в тот же день он улетел в Чикаго.
        Последним, кто спустился в туннель перед тем, как его закрыли до следующего года, был Илан Элиав. Он испытывал глубокое сожаление, что ему приходится покидать раскопки в преддверии таких волнующих лет. Добравшись до источника, он, полный мрачности, сел у прохладной воды, которая так многим дала жизнь. Все это, конечно, началось не просто двести тысяч лет назад, пришла ему в голову мысль. Еще ниже должны лежать остатки долины, куда животные всегда приходили на водопой, а там, прячась за деревом, их подстерегало какое-то создание, которое миллион лет назад пришло сюда из Африки, и в руках оно держало тот первый камень Израиля, который стал оружием. Так было положено начало, когда этот первобытный человек, сгинувший в дали времен, раздвигая тростники волосатыми руками, подобно дикому зверю, приходил сюда напиться воды; тем не менее, Элиав чувствовал свою общность с этим охотником. «В Цфате мы, евреи, держали в руках камни - и больше у нас ничего не было. Так же как в Акко и Иерусалиме. - Он погладил влажную прохладную землю. - А теперь мы снова начинаем подниматься». И он двинулся в долгий обратный
путь к ждавшему его Табари.
        Едва только увидев араба, он сказал то, о чем все время думал:
        - Приведи все свои записи в порядок, Джемал. Кюллинану придется самому заканчивать тут раскопки.
        - Почему?
        - Я перехожу на кабинетную работу. Завтра премьер-министр сообщит об этом. И ты будешь моим первым назначением. Генеральным директором.
        Табари отпрянул.
        - Ты хоть понимаешь, что делаешь? - с подозрением спросил он.
        - Более чем, - ответил Элиав. Он положил руку на плечо Табари и подвел его к краю раскопа, где они присели на камни, которые когда-то были частью синагоги-базилики-мечети-церкви, а теперь служили еврею и потомку семьи Ура - так же как века назад их предкам. Оба были прекрасными людьми в расцвете лет: высокий и серьезный аскетичный еврей с впалыми щеками и сдержанной манерой поведения - и полноватый, загоревший до черноты выходец из рода Ура, отец пяти детей, обладающий живым умом и искренней улыбкой. На раскопках они составили отличную деловую команду, которая не боялась брать на себя ответственность за решения и умела создавать творческую атмосферу. Они были живым воплощением бурного и плодотворного сотрудничества иудеев и хананеев четыре тысячи лет назад. Его же придерживались евреи и арабы тысячу триста лет после появления ислама.
        - Пришло время, когда мы, евреи и арабы, должны по-настоящему помириться друг с другом, - начал Элиав. - Похоже, что нам придется долго сосуществовать бок о бок в этой части мира.
        - Что-то мне не хочется быть частью этого эксперимента.
        - А поскольку в тех делах, которыми мне придется заниматься, ты разбираешься лучше всего…
        - Если ты приглашаешь меня, тебя ждет сущая чертовщина.
        - Так и будет. Но мы должны верить, что придет день, когда Насер назначит еврея на такую же важную должность. И он это сделает.
        - Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, Илан.
        - С неприятностями я справлюсь. Если меня выставят, я вернусь сюда и буду жить за счет Пола Зодмана.
        - Но тебе придется по уши влезть в арабо-еврейские отношения, и я помешаю тебе.
        - Нет. Ты поможешь. Ты докажешь, что даже в этих непростых местах арабы и евреи могут дружно работать рука об руку.
        - Да во всем Израиле не найдется и шести человек, готовых в это поверить.
        - Ты один из этих шести, и наша задача - увеличить их количество.
        - Меня всегда восхищало, что ваш еврейский Бог прекратил человеческие жертвоприношения. А ты восстанавливаешь их.
        - Я пытаюсь восстановить нечто куда более древнее. Братство, которое должно существовать на этой земле. Ты берешься помочь мне?
        Подумав над приглашением, Табари сказал:
        - Нет. Я араб, и тот факт, что я способствую восстановлению страны, не делает меня меньше арабом. В тот день, когда твое правительство даст знак, что оно понимает арабов, хочет, чтобы они оставались здесь, и готово считать их полноправными партнерами, я сразу же пойду к тебе в помощники, Элиав…
        - Разве в это лето я не доказал тебе, что так оно и есть? Разве мы с тобой не были настоящими партнерами, уважающими друг друга?
        - Мы с тобой? Да, были. Твое правительство и мы, арабы? Нет.
        - Чего ты хочешь?
        - Бери карандаш. Мы хотим лучших школ, больниц, дорог к нашим деревням, медсестер, мест в университетах для нашей способной молодежи и сотрудничества, при котором будут уважать наши способности. Мы хотим, чтобы вы поняли - плодотворное сотрудничество на этой земле может быть только на равных. Ваши интеллектуалы должны перестать покровительственно относиться к нам, словно мы дебильные дети. Ваши бизнесмены должны относиться к нам как к людям, которые умеют считать и не менее честны, чем они сами. Элиав, мы хотим чувствовать, что у нас, арабов, есть дом в твоем социуме.
        - Разве всем, что я делал этим летом, я не доказывал тебе, что готов дать такие обещания?
        - И есть еще одна причина, по которой я не могу принять твое предложение.
        - Я о ней знаю?
        - Думаю, догадываешься. Я заметил, что в долгих дискуссиях с Кюллинаном о моральной природе этого государства он постоянно касался одной темы, а ты столь же неуклонно уходил от нее. Американцы приучены очень чувствительно воспринимать проблемы других народов. А это как раз та проблема, которая подвергает испытанию моральные основы иудаизма.
        - Ты имеешь в виду арабских беженцев?
        - Именно. Каждый раз, когда во время ваших разговоров Кюллинан замолкает, он вспоминает беженцев по ту сторону границы. И я тоже.
        - Каких действий вы от нас ждете? - с откровенным недоумением спросил Элиав. - В 1948 году, не слушая никаких просьб и заклинаний с еврейской стороны, около шестисот тысяч арабов оставили страну. Они сделали это по требованию их политических лидеров. Поверив их обещаниям, что через две недели они вернутся победителями, заберут все еврейское имущество и будут делать с еврейскими женщинами все, что им заблагорассудится. Теперь прошло шестнадцать лет. Нам известно, что число беженцев увеличилось до миллиона. Арабские правительства не позволяют им обретать новые дома в своих странах, и уже прошло время, когда они еще могли вернуться в свои старые жилища здесь. Каких действий вы от нас ждете?
        - Я присоединюсь к тебе, Элиав, в тот день, когда Израиль полностью вернет…
        - Мы согласны! В своей первой же речи я объявлю, что Израиль, безотносительно к правам человека и мировому мнению, согласен обсудить вопрос компенсации каждому беженцу, который сможет доказать, что он покинул прежнюю Палестину, - если такое соглашение станет частью всеобъемлющего мирного договора. И я объеду весь мир, в каждой стране прося евреев помочь нам выполнить эти обязательства, которые мы добровольно возьмем на себя. Я предложу повысить налоги. Табари! Своей работой со мной ты поможешь достигнуть этого почетного решения.
        - А как насчет репатриации?
        Элиав замолчал. Не находя слов, он прошелся по холму и издали сказал:
        - После того как мы взяли Цфат, я лично поехал… в захваченном английском «лендровере»… я молил убегающих арабских беженцев вернуться в свои дома в Цфате. Дважды в меня стреляли, но я продолжал просить, потому что знал - нам нужны эти арабы и мы нужны им. Но они меня не слушали. «Мы вернемся с армией! - хвастливо кричали они. - И все заберем обратно. Наши дома. Ваши дома. И всю землю!» Перевалив холмы, они направились в Сирию. Через пару ночей здесь, где я стою, другие арабы убили мою жену, но на следующее утро, после тяжелого боя в Акко… где я впервые встретил тебя… - Все так же стоя на холме в отдалении от Табари, он тихо спросил: - Так что я сделал в то утро, Табари?
        Араб продолжал хранить молчание, и, внезапно кинувшись к нему, Элиав схватил его за плечи и затряс.
        - Так что я делал? - заорал он. - Рассказывай… и немедленно!
        Тихим голосом, который был еле слышен в порывах ноябрьского ветра, летящего из вади, как первые приметы зимы, Табари сказал:
        - Ты вышел на берег. Там стояли суда, полные арабских беженцев. И ты просил всех, кого встречал: «Не уходите. Оставайтесь и помогайте нам строить эту страну».
        - И хоть кто-то остался?
        - Я остался.
        Элиав посмотрел на своего друга с молчаливым сочувствием, понимая, как тяжело далась эта история умному и проницательному человеку. Он сел, чувствуя на плечах невообразимую сложность этой проблемы беженцев, и в памяти всплыли те роковые дни, когда арабы бежали из страны.
        - В тот день Акко покидали более двадцати тысяч арабов, - сказал он, - и я ходил от одного к другому, но из всех я смог уговорить только тебя. - Он поклонился Табари и с нескрываемой горечью резко сказал: - А теперь они хотят возвращаться. Когда земля стала плодородной и в магазинах изобилие, когда вокруг хорошие школы и открыты все мечети, они хотят вернуться. Слишком поздно. На Кипре мы видели, что происходит, когда силой разделяют два разных народа и заставляют их жить рядом, наделив один статусом меньшинства, а другой - большинства. Ты что, хочешь, чтобы мы тут стали вторым Кипром?
        - Я хочу, чтобы государство не только говорило о морали, но и воплощало ее в жизнь, - сказал Табари. - И доказало бы это хотя бы возвращением беженцев…
        - Мы так и сделаем! - закричал Элиав. - В своей речи я еще раз внесу это предложение. Мы не просто вернем их. Мы примем их как братья. Но миллион? Который только и думает, как бы уничтожить нас? Когда ушло всего шестьсот тысяч? Нет, дорогой друг, ты не можешь требовать, чтобы мы совершили самоубийство.
        - Я не приму твое предложение о работе в Иерусалиме, - наконец сказал Табари. - Но вот что я тебе скажу. Помню, когда мы раскапывали уровень времен крестоносцев, я сказал, что, как мы, мусульмане, после двухсот лет вытеснили европейцев, так же мы сбросим и вас в море. Но теперь я начинаю верить, что вы останетесь тут надолго.
        - Очень грустно, что ты не хочешь помочь нам, - с глубоким сожалением сказал Элиав.
        - Я всегда буду арабом, - ответил Табари.
        - Тот день 48-го года в Акко… Почему ты не ушел со всеми?
        - Я принадлежу этой земле, - сказал потомок Ура. - Этому источнику, этим оливковым деревьям. Мы жили здесь еще до того, как вы стали народом. Когда стоило быть хананеями, мы были ими. В силу той же важной причины мы были финикийцами, а когда этой землей правили евреи, мы были евреями, или греками, или римлянами, или христианами, или арабами, или мамелюками, или турками. Если бы вы позволили нам владеть этой землей, мы бы, черт возьми, не обращали внимания, кто в какую церковь ходит или какому флагу отдает честь. Когда мой дедушка был правителем Тиберии, большую часть времени он занимался собственными делами, и когда мой отец, сэр Тевфик, служил британцам, он был так же беспристрастен, потому что нас интересовала только земля.
        - Почему только эта земля, Джемал? Что в ней такого особенного?
        - Здесь с тобой говорит весь мир. Кроме того, если она была так хороша, что ее выбрал и сам Бог, и Моисей, и Иисус, и Магомет, то она достаточно хороша и для меня.
        - Ведь ты же не веришь в Бога, Джемал! Разве не так?
        - Еще как верю. Должен быть бог земли, который живет в таких источниках, как наш, или в оливковых рощах, и он вечно дает о себе знать. Он может жить даже в тех религиях, которые взросли на нашей земле. Но мы не можем существовать чужаками на той земле, что родила его.
        - Мы, евреи, тоже верим в близость Бога, в необычность этой земли и в избранность народа. Мы очень давние братья, Джемал, и в будущем нас ждут частые встречи, потому что мы понимаем друг друга.
        Огорченный, что ему не удалось подрядить Табари на тяжелую работу, которая ждет впереди, Элиав попрощался с раскопками и двинулся на восток по Дамасской дороге. Он успел вовремя добраться до Цфата, где рассчитывал провести несколько часов с воджерским ребе, обсуждая ряд таких юридических казусов, как случай Ципоры Цедербаум. Он убедил себя, что ему удастся одержать верх над стариком и заставить его принять более либеральное истолкование иудаизма, но, встретившись, он увидел перед собой дряхлую развалину с длинной и совершенно седой бородой - и все же ребе был полон яростной решимости сопротивляться любому покушению на закон. Так что Элиаву пришлось отступить, и он вернулся к воспоминаниям о героических днях, когда еще были живы Илана, Бар-Эль и Багдади.
        - Ведь они все, кажется, погибли? - спросил маленький глава общины.
        - Да, но их идеи победили.
        - И ты взял себе другое имя.
        - Да. Теперь я часть Эрец Израиля.
        - И все случилось так, как я и предсказывал, верно?
        - Не совсем.
        - И ты будешь нашим министром, и будешь заниматься теми идеями, о которых мы спорили?
        - Да, и я надеюсь, что вы поможете мне найти кое-какие компромиссы.
        Ребе помрачнел и обеими руками вцепился в бороду.
        - Никаких компромиссов быть не может, - сказал он. - Никогда. У Израиля нет права существовать иначе, чем религиозное государство. - А когда Элиав стал уговаривать его найти какой-то выход, который позволит Ципоре Цедербаум выйти замуж, ребе отказался его слушать. - Есть закон, - упрямо сказал он. Но, взяв Элиава за руку, он пригласил его: - Идем в синагогу. Будешь стоять рядом со мной. И ты поймешь, что такое Израиль. - Элиав запротестовал, что он должен ехать в Тиберию, но ребе не отпустил его. - Это самое главное в твоей жизни, - сказал он, увлекая Элиава в синагогу, где уже, как обычно, звучали молитвы - но только сейчас тут было более шестидесяти человек, а не скромные семнадцать. Все на разные голоса громко распевали «Леха Доди».
        После вечерней службы старый раввин вернулся домой, но и сам не стал есть, и Элиаву не позволил перекусить, а в четверть двенадцатого двое мужчин попрощались с женой раввина и по живописным кривым улочкам Цфата добрались до пустого зала, где уже ждали более сотни евреев в церемониальных одеждах: длинные, худые мужчины в меховых шляпах, невысокие, полные деловые люди в длинных лапсердаках и многочисленные молодые люди в белых талесах. Все они были хасидами Цфата, полными исступленной любви к Богу, и теперь они молча выстроились вдоль U-образного стола, пока их драгоценный ребе устраивался во главе его. Сидел только он один, как король. И только перед ним стояла тарелка. На этом празднестве есть будет только он один.
        В полночь старший помощник, который действовал как шамес, служка, поставил перед ним миску с супом, и, поскольку при этом ритуале не полагалось ни ложек, ни вилок, ребе поднес миску к губам в густой бороде, сделал глоток и церемонно отставил миску в сторону. Едва он это сделал, молчаливые хасиды торопливо расселись по местам, и сотня напряженных рук нырнула в миску. Пальцы с добычей, выловленной в священной похлебке, отправлялись в рот, пока миска не опустела.
        Затем появилась рыба, от которой ребе съел только кусочек, а сотня ждущих рук принялась раздирать ее, пока на тарелке не осталось лишь несколько косточек, потому что в Цфате высоко ценилась возможность сказать: «Я ел рыбу у ребе». Шамес принес миску с разными овощами - именно их и именно так, голыми руками, в древности ел царь Давид, когда путешествовал из Иерусалима в Галилею, и снова ребе лишь ритуально попробовал овощи, и снова все отчаянно накинулись на миску, откуда выскребли все, до последней горошины; для Элиава эта борьба за право сунуть в миску хоть палец была просто отвратительна, хотя он знал, что у хасидов такие трапезы проходят еженедельно.
        Наконец появилась настоящая еда - большой кусок запеченной баранины, приготовленной точно так, как три тысячи лет назад евреи в этих местах жарили мясо, но на этот раз процедура насыщения претерпела изменения. Попробовав ягненка, ребе не стал отодвигать блюдо. Вместо этого он встал, отвесил три сдержанных поклона и шепотом сказал:
        - Моему возлюбленному сыну Илану Элиаву, который был избран, чтобы помогать руководить Эрец Израилем, посвящаю я эту трапезу.
        Он оторвал от кости маленький кусочек мяса и дрожащими пальцами засунул его Элиаву в рот. Сделав это, он отодвинул блюдо, и его последователи завязали борьбу над клочками мяса, пока не осталась лишь дочиста обглоданная кость.
        Полуночный ужин ребе завершился, и воцарившуюся благоговейную тишину нарушил старый еврей, который стал хлопать в ладоши. Заданный им ритм подхватили и другие, и помещение наполнилось требовательными звуками. Чей-то голос запел на идише, и теперь весь зал пел в необузданной религиозной радости, истоки которой шли из России и Польши. Голосящая община была полна экстаза, говорящего о присутствии Бога, и песни эти не смолкали более часа - не торжественные гимны католиков или протестантов, а отчаянные вопли, обращенные к Богу, дабы он оберегал свою паству и на следующей неделе.
        В два утра случилось нечто удивительное: самый пожилой евреи, на дряхлость которого Элиав уже раньше обратил внимание, пустился в пляс. И тут же помещение заполнилось крутящимися телами с развевающимися полами лапсердаков, в съехавших набок меховых шляпах на головах. Как хасидские песни не были гимнами, в той же мере не было танцем и их религиозное действо. Забыв обо всем и вся, они так отчаянно прыгали и скакали, что казалось, будто танцоры пьяны. «Это слишком большая нагрузка, - подумал Элиав, - для того старика, который завел их», - но в три часа сам ребе поднялся и вступил в танец, а все остановились и несколько минут смотрели на него. «Невероятно, - сказал себе Элиав. - Ему, должно быть, лет восемьдесят». Ребе был охвачен религиозным жаром, которому его научил дедушка в Водже, и он скакал, как ребенок, высоко вскидывая ноги и так отчаянно крутясь, что его меховая шапка коричневым пятном металась перед глазами Элиава.
        Сначала он испугался, что старик окончательно загонит себя, но, когда остальные танцоры окружили ребе, он понял, что все они в каком-то исступленном трансе, и, если бы сейчас их поразила смерть, они бы умерли на взлете счастья, как истые дети Бога, постигшие радость общения с Ним.
        Ребе продолжал свой неистовый танец еще минут пятнадцать, после чего мужчины Цфата, взявшись за руки, образовали большой круг, который охватил все четыре стены. Он начал медленное движение против часовой стрелки, а в центре его стоял Элиав. Пожилой еврей запел, и скоро весь зал подрагивал от звуков голосов, а ноги застыли на месте, лишь когда ребе кончил танцевать.
        - Сегодня ночью мой сын Элиав будет танцевать со мной, - сказал старик, - чтобы он обрел понимание этой земли, которой ему придется управлять. - Старый ребе вышел из круга, взял Элиава за руку и повлек за собой. Чувствуя вцепившиеся в него пальцы старика, Элиав танцевал до утра.
        Когда над холмами Галилеи занялся рассвет, хасиды в меховых шапках начали разбредаться из зала по домам. Уходили они группами по пять или шесть человек, и, прежде чем им исчезнуть на святых улочках Цфата, ребе давал им свое благословение. Когда они с Элиавом остались в одиночестве, он тихо сказал:
        - Элиав, мы полагаемся на тебя, что ты сможешь сохранить народ Израиля в его преданности Богу.
        Он попросил молодого министра пройти домой вместе с ним, но Элиав сказал: «Не могу, у меня еще есть дела», и наверно, старик догадался, в чем они заключаются, потому что сказал:
        - Свое главное дело в Цфате ты уже сделал. Ты убедился, что и мы, религиозные люди, готовы драться за свой народ. Но ты не можешь изменить ни одной строчки в законе. - Затем, словно поняв, что жить ему осталось не так уж много, он привстал на цыпочки и расцеловал Элиава в обе щеки. - Мертвые мертвы, - шепнул он, - но они полагаются на нас, что мы исполним их надежды. - И он последовал за остальными по узким горбатым улочкам Цфата.
        Элиав остался один в том городе, за который когда-то дрался, и, переходя с одной улочки на другую, он извилистым путем стал спускаться к подножию Английской лестницы, чтобы совершить паломничество, которое в недавние годы так сказалось на его жизни. Впереди лежал двадцать один пролет, которые ему предстояло преодолеть, и он задумчиво начал восхождение.
        Первый, второй, третий: слева стоял уцелевший еврейский дом, усеянный дырами от пуль, который после войны так и не отремонтировали; здесь Веред Евницкая помогала отбить три атаки арабов - в противном случае, захвати они дом, пришлось бы оставить весь квартал; она была такой юной и такой отважной.
        Четыре, пять, шесть, семь, восемь: справа он увидел арабскую мечеть, которая была точно такой, которой предстала перед ним в то утро победы, а слева от лестницы все так же противостояло ей крепкое здание синагоги ребе Йом Това Гаддиеля.
        Девять, десять: он с болью остановился, потому что именно здесь Илана отбросила первую попытку арабов перебраться через лестницу. Теперь тут играли дети, и он подумал, хватит ли у них, когда они вырастут, смелости сделать то, что сделала Илана, эта чудесная девушка. Она была так несгибаема в своей преданности, что другой такой больше не найти.
        Одиннадцать, двенадцать, тринадцать: он остановился посмотреть на арабские дома, все еще выкрашенные в синий цвет, чтобы уберечься от опасности, и эта синева защищала их тысячу триста лет - но в конце и она оказалась бессильной. До чего красивы были эти синие арабские дома, с их неожиданными арками и садиками; до чего пустыми смотрятся они сейчас, и бесстрастное солнце светит в проемы снесенных крыш. «Я никогда не испытывал ненависти к арабам», - подумал Элиав. Как он хотел, чтобы они остались. Чтобы их поющие арки и садики, как и раньше, были частью этой земли.
        Четырнадцать, пятнадцать: он оказался на маленькой площади, со всех сторон обсаженной деревьями и цветами, которые придавали ей такое очарование. По стене с еврейской стороны тянулись виноградные лозы, а с арабской стороны высились шесть вечнозеленых кипарисов, которые придавали площади строгое достоинство и красоту; здесь Илана и Веред три часа держались под вражеским огнем, и в стройных стволах деревьев еще можно найти застрявшие пули. Осталось позади залитое утренним солнцем синее очарование; и если бы с пролетов лестницы Цфата открывался только этот вид, их стоило бы сохранить.
        Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать: теперь, поднимаясь, он видел нависавшие серые стены полицейского участка, все еще усеянные оспинами пуль, когда Тедди Райх и Ниссим Багдади тщетно пытались взять эту крепость; он все еще испытывал изумление, как же им удалось одолеть это неприступное укрепление.
        Девятнадцать, двадцать, двадцать один: у него не было слов, а только жгучая боль о погибших друзьях; здесь упал Багдади; здесь стояли Илана и Бар-Эль, и они тоже мертвы. Какую страшную ношу должен нести человек, поднимаясь по этим ступеням лет, если он остается в живых и теперь ему предстоит руководить так, как хотели бы его погибшие друзья.
        Рассвет уже разгорелся, когда он добрался до последнего марша лестницы. В мыслях он уже был наверху, у развалин замка крестоносцев, откуда впервые увидел Галилею в снегу. И, поднявшись, он увидел на востоке ту неприступную крепость, против штурма которой восставало все его существо, и он вспомнил тот речитатив, с которым Давид восходил к Иерусалиму: «Если бы не Господь, который был на нашей стороне, когда враги восстали против нас: обрушив ярость свою, они бы быстро поглотили нас». За крепостью, падение которой было таким же чудом, что и описанные в Торе, он снова увидел желанную зовущую землю, над ней величественно вздымались пологие холмы, а башни облаков отчаянно сражались друг с другом над озером, к которому влекло столь многих…
        Перед ним лежало само озеро, и в дальнем конце его тянулся тот клочок земли, который Шмуэль Хакохен наконец выкупил у эмира в Дамаске, та земля, на которой евреи доказали, что умеют не только читать Талмуд, но и взращивать свое наследство. «Наверно, мне понравился бы Шмуэль, - подумал Элиав. - Ты бережешь свою землю. Ты объезжаешь ее на муле, защищая ее. И если кто-то стреляет в тебя, ты открываешь ответный огонь. А если тебя все же убивают, ты умираешь в уверенности, что внучка Илана продолжит то, что ты оставил ей». Он опустил голову и прошептал:
        - Как человек может осмелиться управлять такой землей?
        Подняв голову, он получил неожиданный ответ на свой вопрос, потому что внизу лежала Тиберия, этот маленький и запустевший, этот драгоценный город, который дал миру и Талмуд и Библию. Под старыми стенами, возведенными еще крестоносцами, он смог различить надгробие Моисея Маймонида, о котором говорилось: «От Моисея до Моисея не было такого Моисея». «Надеюсь, я обрету хоть десятую часть его мудрости», - подумал Элиав и дал себе слово, что днем, когда будет проезжать Тиберию, он сделает остановку и поставит свечу у могилы. Он сомневался, что в этой земле нашли себе приют останки тела великого философа. Надгробие было, скорее всего, кенотафом. Легенда гласила, что, когда Маймонид лежал умирающим в Египте, он попросил, чтобы его похоронили в Израиле. Поэтому его тело привязали к мулу, и животное направилось на север. Здесь и стояло надгробие, напоминая обыкновенным людям, что и они могут обрести мудрость, если посвятят себя этой цели.
        - Я зажгу три свечи, - пообещал Элиав.
        Взгляд его поднялся к холму за Тиберией, к тем роковым Рогам Хаттина, и он представил себе другую пещеру, в которой еще одна легенда поместила могилу ребе Акибы, и, отдавая дань уважения этому великому человеку, он подумал: «Как бы я хотел, чтобы сейчас он был с нами».
        Потому что именно с него и в Израиле и в мире началось возмущение против деспотии современного иудаизма: Ципора Цедербаум не могла выйти замуж из-за устаревшего закона, рожденного четыре тысячи лет назад; Элиаву запрещалось взять в жены Веред из-за лежащих на нем традиций Коэнов; развод Зодмана так и не обрел законную силу, потому что современным американским раввинам нельзя было доверять; дети немки, преданной иудаизму настолько, что она потеряла из-за него глаз и рассталась с жизнью, так и не были признаны евреями. Евреи из Индии, лишенные прав, и Леон Беркес, которой так и не смог тут работать… Элиава особенно беспокоила эта жесткая непреклонность в следовании застывшим формам, ибо он достаточно хорошо знал историю, чтобы понимать: если это будет продолжаться, то возмущение кибуцников и таких людей, как Илана и Веред, может обрести разрушительную силу. В любой другой стране такой типичный чиновник, как Элиав, не мог не выступить против священнослужителей, которые упорно держались за свои закостеневшие законы, и ему показалось, что он слышит предостерегающий голос Иланы Хакохен - «эти штучки
Микки Мауса».
        Но Илан Элиав существовал не в «любой другой стране», и он не был «типичным чиновником». Он был евреем, за спиной которого лежала уникальная история его соплеменников. Тех, кто пережил преследования, о которых знал воджерский ребе, лишь потому, что их несгибаемые раввины заставляли хранить верность закону, и если сейчас этот закон вызывает определенные трудности, то в этом нет ничего нового - так было всегда. Закон не нуждался в отмене; было нужно лишь появление нового лидера, чтобы в XX столетии снова вступить в те битвы, которые великий Акиба вел во II веке. Закон должен будет обрести более гуманный характер и соответствовать своему времени. Элиав не сомневался, что, живи Акиба сегодня, он бы уже давно упростил закон, и тот отвечал бы современным требованиям, как в свое время приспособился к владычеству римлян.
        Но закон обязан продолжить свое существование, ибо только на нем зиждется жизнь Израиля. Куда делись халдеи и моавитяне, финикийцы и ассирийцы, арии и хетты? Каждый народ был куда могущественнее, чем евреи, но, тем не менее, они исчезли, а евреи остались. Где Мардук, великий бог вавилонян, и Даган филистимлян, и Молох финикийцев? То были могучие боги, вселявшие ужас в сердца людей, но они исчезли с появлением умиротворяющего, пусть и несколько странного Бога евреев, который не только продолжал существовать, но и дал жизнь двум другим происшедшим от него религиям. И Бог проявлял свою силу через этот закон.
        Быть евреем и подчиняться закону Бога было не так трудно: если Его закон что-то и требовал, он в то же время и облагораживал. Он требовал уважения к себе, а не слепого подчинения. «И нет более высокой цели, - подумал Элиав, - чем сделать так, чтобы и евреи Израиля, и их многочисленные братья и сестры в Америке осознали вечно живую силу этого закона и приняли на себя ответственность за то, чтобы этот закон оставался живым». Он припомнил циничную шутку: «Задача американского еврея в том, чтобы послать деньги немецкому еврею в Иерусалиме, который пересылает их польскому еврею в Негеве, а тот обеспечивает испанскому еврею в Марокко возможность перебраться в Израиль». На самом деле тут крылось куда большее.
        В день отъезда Джон Кюллинан спросил в своей небрежной ирландской манере: «Илан, почему вы, евреи, так усложняете для себя жизнь?» Тогда Элиав не смог найтись с ответом, но сейчас, когда он потерял Веред по чисто еврейской причине и когда на его плечи со всей силой легла эта еврейская ответственность, он понял, что ему следовало бы сказать. Жизнь вообще не должна быть легкой. Это просто жизнь. И ни одна другая религия не защищает так настойчиво простое достоинство всех ныне живущих. В иудаизме нет ни воздаяния после смерти, ни посмертных кар, ни небесного блаженства; все хорошее и ценное находится здесь и сейчас, в Цфате. «Мы так истово ищем Бога, - подумал Элиав, - но на самом деле находим не Его, а самих себя».
        Оттуда, где он сейчас стоял, Илан Элиав видел и то место в Тиберии, где он подорвал английский грузовик, и улочки Цфата, которые он поливал огнем своего пулемета. Он пообещал себе, что навсегда расстался с насилием и попытается стать таким же евреем, каким был Акиба - крестьянин, который лишь после сорока научился читать и, занимаясь самообразованием, стал лучшим законником своего времени, человеком, который смог в семьдесят лет начать совершенно новую жизнь и который; когда римляне обрекли его на мучительную смерть, раскаленными клещами срывая с него плоть, - а ему уже было девяносто пять лет и, вполне возможно, по закону он не был евреем, поскольку считалось, что произошел от Сисеры, того похотливого военачальника, которого Иаиль убила колом от шатра, - смог доказать свою преданность Богу тем, что, когда римский солдат рванул клещами тело у сердца, он заставил себя оставаться в живых, пока не выкрикнул свой последний отчаянный призыв: «Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един», - и, долгим протяжным стоном произнеся слово «един», он умер.
        notes
        Примечания
        1
        Петри (Вильям Мэттью) Флиндерс (1853 - 1942) - английский археолог, который с 1880 г. вел раскопки в Египте (пирамиды Гизы, храм Танис, греческий город Навкратис в дельте Нила, Тель-эль-Амарна, Абидос и Мемфис) и Палестине.
        2
        По принятой на Западе системе датировки a. d. обозначает «Anno Domini» (лат.), то есть в «в год Господа нашего», а с. е. - «common era», или «наша эра», хотя первоначально буквы с. е. читались как «cristian era». Кюллинан опасался, что невольно может оскорбить религиозные чувства мусульман
        3
        Mасада - горная крепость в Иудейской пустыне, над Мертвым морем. В 73 г. после двухлетней осады зелоты, члены еврейской секты, защищавшие крепость, предпочли совершить массовое самоубийство, но не сдаться врагу.
        4
        Уингейт Орди Чарльз (1903 - 1944) - британский генерал. В 1934 - 1939 гг. организовывал в Палестине штурмовые отряды еврейской подпольной армии «Хагана» и руководил их партизанскими рейдами. Во время Второй мировой войны нанес поражение итальянцам в Эфиопии (1941 г.). В Бирме он готовил силы специального назначения Чиндит
        5
        Еврейская религиозная традиция запрещает сочетание мясных и молочных продуктов.
        6
        Кошер, кошерный - приготовление пищи в соответствии с требованиями религии. В переносном значении - чистый, соответствующий правилам.
        7
        Стригил - специальное приспособление, которым в Древней Греции и Риме разглаживали кожу после бани.
        8
        Принято считать, что люди, фамилии которых имеют такие корни (Леви, Левит, Левитас и др., а также Коэн, Кохен, Кан, Каган и др.), - потомки родов первосвященников.
        9
        Книга Бытия, XVII, 7-27.
        10
        Первое послание к коринфянам, IX, 24 - 26.
        11
        Что происходит? (исп.)
        12
        Квебек - провинция в Канаде с франкоканадским населением. Это была колония французов, которая перешла к Великобритании.
        13
        Северная Ирландия - часть Соединенного Королевства Великобритании и Севера Ирландии. По англо-ирландскому договору 1921 г. осталась в составе Великобритании.