Библиотека / История / Максимов Сергей / Грифон : " №03 Путь Грифона " - читать онлайн

Сохранить .
Путь Грифона Сергей Григорьевич Максимов
        Грифон #3
        Сергей Максимов - писатель, поэт, режиссер, преподаватель Томского государственного университета. Член Союза писателей России, многократный лауреат фестивалей авторской песни.
        Гражданское противостояние между двумя войнами.
        Завершение истории «колчаковского золота».
        Отвага и честь. Человечность в нечеловеческих условиях.
        Сила духа и стойкость под трагическими ударами эпохи.
        Любовь и предательство. Преданность и верность.
        Череда испытаний послереволюционных и предвоенных лет.
        Воинский долг как мерило человеческого и офицерского достоинства.
        Вожди и рядовые. Фронт и тыл.
        Великая Победа.
        Сергей Максимов
        Путь Грифона
                
        Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
        )
        Часть первая
        Глава 1
        Обмен любезностями
        1942 год. Ноябрь. Москва
        Через непроглядную завесу снегопада его служебный автомобиль двигался медленно, точно на ощупь, преодолевая ямы и колдобины Марьиной рощи. В центре Москвы снег теперь убирался и вычищался почти так же, как до войны. Окраины столицы утопали в сугробах.
        Случилось то, чего он больше всего опасался в своей нынешней жизни. Арестовали Ангелину. Ему было некогда раздумывать над сложившейся ситуацией. Нужно было действовать. Не было в Москве Берии, не было и Судоплатова, к которым он мог бы обратиться за помощью. Ни маршал Шапошников, ни тем более генерал-полковник Василевский помочь в этом деле не могли. А если бы и могли, то время безвозвратно и трагически оказалось бы потерянным. Нужно было предпринимать что-то срочное и не ординарное. Была дорога каждая минута. С ужасом думал о том, что сейчас может происходить с женой.
        Одно неосторожное слово на допросе или, не дай бог, подписанная бумага может погубить Ангелину. А если к ней уже применили методы физического воздействия? О себе он даже и не беспокоился. Только проклинал себя последними словами. «Чем думал, идиот, когда просто приблизился к ней! Чем думал?» - повторял и повторял он. Решение им было принято быстро, и оказалось оно действительно неожиданным даже для него. Нельзя было позволить состряпать даже какую-нибудь заготовку уголовного дела. А значит, нужно было поступать так, чтобы растерялись даже видавшие виды чекисты. Так он и поступил…
        Следователь Ольга Викторовна Каблукова была привязана к стулу, ножки которого оказались привинченными к доскам пола. Такого специфичного элемента мебели, предназначенного для допросов с пристрастием, просто не должно быть нигде, кроме учреждений НКВД. Каблучиха, как уважительно называли её за глаза сослуживцы, была женщиной не из робкого десятка. Но люди, в руках которых она сейчас находилась, кажется, и не пытались её запугать.
        Пугало именно то, что они обращались с ней, как с трупом. Равнодушно и без какого-нибудь видимого интереса. Не били, ни о чём не спрашивали. Даже не забили в рот кляп.
        Тонкий шёлковый шнур пропустили через полураскрытый рот и сильно его затянули у основания черепа на шее сзади. Отчего дышать можно было без затруднений, но распухли и уже полностью онемели шея, язык и щёки. Даже мычать сейчас оказалось бы больно. От кого-то она слышала, что так поступают в гестапо, пользуясь не кляпом, а именно шнуром.
        Но эти крепкие мужики явно не немцы. Трудно вообще понять, кто они такие. Одно понятно - они не чекисты. У двоих на руках она заметила наколки тюремного происхождения. Но считать этих людей простыми уголовниками она тоже не могла. Тем более что среди них выделялся один, который не имел характерной для уголовников сутулости. Напротив, подтянутый и прямой, он походил скорее на бывшего офицера белой армии. И это окончательно сбивало её с толку.
        А когда в комнату в сопровождении этого «подтянутого» вошёл генерал с тремя звёздами на алых общевойсковых петлицах - она совсем не знала, что и думать. Точнее сказать, она поняла, что в её положении думать будет очень не просто. То, что это генерал настоящий, она поняла сразу. И от этого в голове у неё окончательно спутались все мысли.
        Суровцев встряхнул папаху от тающего снега. Некоторое время молча смотрел на Каблукову. Он уже достаточно много видел подобных ей женщин. «Ничего оригинального. В молодости привлекательная. Сейчас обрюзгшая и стремительно стареющая. Наверное, когда-то из хорошей семьи. Нарочито грубоватая в юности и действительно омужичившаяся с годами. Попавшая на чекистскую работу во время Гражданской войны или сразу после неё. Надо полагать, не мало пострелявшая на своём веку по живым людям. По большому счёту - опасная гадина, востребованная когда-то революционным и смутным временем. Этим же временем и воспитанная. Что ещё? Курит. Выпивает. Не замужем. Детей скорее всего нет», - закончил он свои размышления.
        - Вы, вероятно, догадались, что вопросов у меня к вам не будет. Нужны вы мне только затем, чтобы вырвать из лап ваших сослуживцев свою жену. А вы сами вольны додумать, что с вами дальше произойдёт. Вы в туалет её выводите? - вдруг спросил генерал «подтянутого».
        - Приходится, - обыденно ответил Новотроицын.
        - Развяжи ей голову.
        - Как прикажете, - сказал Новотроицын и лёгким движением пальцев левой руки развязал сложный узел у самого уха Каблуковой. - Получите. Во всей красе и в непорочном состоянии…
        Кричать Ольга Викторовна действительно не собиралась. Но всё же фыркнула в сторону Новотроицына. Подумав про себя: «Ты бы, тварь, в моих руках свою непорочность на первых минутах допроса потерял».
        - Находиться здесь вы будете ровно столько, сколько ваше руководство будет думать и решать, как выкрутиться из создавшегося положения. Не скрою, если моя жена уже подписала хотя бы один протокол или заявление - ваше положение несказанно усложняется. Арестованная вами Ангелина Брянцева является носителем совершенно секретной информации и объектом контрразведывательной защиты. Впрочем, вы человек неглупый, знающий и опытный - сами всё, если ещё не поняли, поймёте.
        Каблукова действительно теперь начинала понимать. Она, как выяснялось, поняла всё ещё позавчера, с первой минуты, когда увидела перед собой арестованную. Чутьём, сформировавшимся за многие годы работы в ЧК-ОГПУ-НКВД, она сразу же почувствовала страшную опасность там, где другие не увидели бы даже намёка на какие-нибудь сложности.
        Это в тридцать седьмом году было принято работать с предварительными заготовками дел и по шаблону готового протокола. Так тогда и работали. Когда дело касалось простых смертных, то и подпись арестованного под протоколами своей рукой, бывало, ставили. А через год, в тридцать восьмом, за такие подписи ставили к стенке самих следователей и оперуполномоченных. «Социалистическая законность - баба страшная и двуликая. И если сегодня она тебе улыбается и приветливо кивает, то уже завтра может повернуться спиной, и там, где у других затылок, у неё вдруг окажется ещё одно лицо. И это лицо будет лицом твоей смерти», - по чужому горькому опыту знала Каблукова.
        Вчерашний допрос она проводила в своей привычной шутливо-издевательской манере:
        - Да кто ж тебя, такую лапушку, раскрасавицу, слепил-нарисовал? - заученно распаляла она себя. - Это откуда же мы такие черноглазенькие да белокоженькие взялись-образовались? А титечки-то, титечки-то… как у молодой козы. Поди, сосочками в разные стороны глядят - кого выбрать не знают…
        При этих словах начальник отдела Литвинчук, производивший арест и ставивший до этого ей задачу, встал, едва кивнул и вышел из кабинета. И это тоже насторожило Каблукову. Не могло не насторожить. На её допросы арестованных женщин обычно набивались в кабинет все свободные от дел коллеги-мужчины и дружным смехом сопровождали её преамбулы перед допросом.
        Задача, казалось бы, не стоила и выеденного яйца. Нужно было взять у жены показания на мужа. Но тут-то и выяснилось, что эта жена - работник 2-го, диверсионно-разведывательного, отдела Судоплатова, а её муж - штабной генерал. Дела такого уровня делались в тридцать седьмом через два дня на третий. Но сейчас на дворе сорок второй год. Сейчас генералов и их жён так просто не трогают. Всё было бы просто, попади тот генерал в окружение или немецкий плен. Но он здесь. И вот этот генерал сам и нарисовался.
        - Она ничего не подписала, - с трудом выговаривая слова, хрипловатым голосом произнесла Каблукова. - Дайте закурить, - без всякой паузы продолжила она.
        - Угостите даму табаком, - приказал Суровцев Новотроицыну.
        - Вы теперь папиросы с собой не носите? - ехидно поинтересовался Новотроицын, чем породил новые вопросы у Каблуковой.
        Ольга Викторовна Каблукова с интересом слушала и наблюдала за этими странными во всех отношениях людьми. «Подтянутый» вставил ей в рот папиросу, чиркнул спичкой. Она жадно затянулась табачным дымом.
        - Это хорошо, что ничего не подписано, кроме справки об аресте, - точно думал вслух Суровцев. - Кто, кстати, утверждал арест?
        Каблукова кашлянула. Внимательный Новотроицын забрал из её опухших губ папиросу. Свободной рукой аккуратно, почти дружески, постучал ей по спине. Снова вставил папиросу в рот женщине.
        - Можете не отвечать, - продолжал Сергей Георгиевич. - Я вам сам всё расскажу. Справку об аресте моей жены подписал ваш непосредственный начальник - лейтенант госбезопасности Литвинчук. Его подпись чуть ниже той строчки, которая гласит: «Арест согласовать с прокурором». А вот в левом верхнем углу этого документа, там, где написано «Утверждаю», соответственно должность и подпись другая: «Начальник Управления особых отделов НКВД СССР Виктор Семёнович Абакумов». Я правильно говорю?
        Каблукова молчала и напряжённо думала. Сам принцип составления справки об аресте составлял служебную тайну. Знать это может только человек, знакомый с делопроизводством в системе НКВД. Этого не может знать ни армейский, ни даже штабной генерал. Даже если он когда-то арестовывался. Справку при аресте в то время предъявлять было не принято. А по тому, как спокойно, без всякого трепета этот человек произнёс фамилию и должность самого Абакумова, было ясно, что он уверен и в себе, и в том, что за ним могут стоять очень большие люди. Недобрые предчувствия Ольги Викторовны находили своё реальное подтверждение. А кардинально поменявшееся положение, превратившее её из следователя в допрашиваемую, уже выводило её из равновесия. Этот факт начинал терзать и крушить её личность.
        - Таким образом, моей жене вы желали предъявить «пятьдесят восемь - двенадцать»? - продолжал спрашивать Суровцев.
        - И «пятьдесят восемь - один». Подпункты «в» и «г», - ответила на вопрос генерала Каблукова.
        - Понятно. Таким образом, мне предполагается шить «пятьдесят восемь - один»… «А» и «б»…
        Каблучиха молча кивнула. Ничего не понявший из этого диалога Новотроицын вопросительно, поочерёдно смотрел на Суровцева и на женщину-чекиста. Что было не удивительно. Разобраться в хитросплетениях самой зловещей статьи советского Уголовного кодекса было очень и очень не просто. Зато хорошо понимали друг друга люди знающие. И если перевести их диалог на доступный язык, то это выглядело достаточно угрожающе. Даже чудовищно. Суровцев, таким образом, предположил, что Ангелине пытаются предъявить двенадцатый пункт страшной пятьдесят восьмой статьи - единственный пункт, который не предполагал высшей меры наказания. «Недонесение о достоверно известном готовящемся или совершённом контрреволюционном преступлении» - таково его неполное содержание. И точно подтверждая следственную практику тех лет, Каблукова перечислила ещё две части всеобъемлющей статьи, которые тоже касались «недонесения», но меняли «лёгкость» лишения свободы на высшую меру - расстрел. Пункты «1б» и «1в» относились исключительно к военнослужащим и карались «расстрелом с конфискацией всего имущества». Из этого набора пунктов следовало, что
и самому Суровцеву, дай Лина показания, угрожала всё эта же пятьдесят восьмая статья, имеющая в пункте «1а» страшное определение - «Измена Родине».
        Но не это сейчас занимало мысли Суровцева. Он теперь наконец-то понял и осознал причинно-следственную связь всех трагических событий, развернувшихся вокруг него и жены. И как это уже бывало не раз в его жизни, полное понимание ситуации пришло через малозначительную деталь…
        - Ну и что с ней делать-то? - нарушил вопросом затянувшееся молчание Новотроицын и кивнул на Каблукову.
        - Что с ней делать, к счастью или к сожалению, решать не нам, - ответил Суровцев.
        - Не понимаю, - покачал головой Новотроицын и вынул изо рта Каблуковой окурок. - Ещё покуришь? - обыденно спросил он у женщины, точно она была его старой приятельницей.
        Не дожидаясь ответа, вставил ей в губы новую папиросу. Снова чиркнул спичкой, давая прикурить.
        Изначально Сталин приказал явиться в Кремль первому заместителю Берии комиссару государственной безопасности 1-го ранга Меркулову. Но в телефонном разговоре приказал разыскать и Суровцева. А когда узнал, что тот находится в кабинете Меркулова, приказал явиться обоим. И вот теперь два автомобиля, точно и по пунктам выполняя инструкции охраны, ехали в Кремль. Переезжать в одной машине вдвоём и более человек с началом войны генералам и высоким должностным лицам было категорически запрещено.
        В отличие от Меркулова, Суровцев мало думал о причине такого странного и срочного вызова. В последние дни и часы все его мысли не выходили из круга обеспокоенности судьбой жены. По этой причине он и оказался в кабинете замнаркома. В отсутствие Берии и Судоплатова ему больше не к кому было обратиться. Так случилось, что в Москву они вернулись почти одновременно. Суровцев с Волховского фронта два дня тому назад. Меркулов прилетел с Кавказа сегодня утром. Обсудить с ним свои личные дела он не успел. А обсуждать было что. Начиная с ареста Ангелины до его, Суровцева, самоуправства с использованием сверхсекретной и строжайше законспирированной группы московского подполья, созданной из бывших уголовников, под названием «Лихие». Не успел узнать Меркулов и о том, что в Управлении особых отделов наркомата, руководимом Абакумовым, произошло чрезвычайное происшествие - пропала следователь Каблукова. А в подъезде своего дома был жестоко избит неизвестными начальник отдела контрразведки СМЕРШ Литвинчук. Оружие и документы нападавшие у чекиста не похитили.
        - Это у вас теперь такая практика работы? - не поздоровавшись и даже не дав доложить о прибытии, почти без акцента спросил Сталин.
        И Меркулов, и Суровцев могли только гадать, что конкретно подразумевает вождь. Каждый успел подумать о своём. И как часто это бывало при встрече с верховным, никто из них не угадал причину вызова.
        - Вы, я вижу, себя великими полководцами возомнили! - распаляясь всё больше, продолжал Сталин. - Или в Гражданскую не повоевали как надо? Так напишите рапорты - мы обсудим и найдём вам место на фронте, - жёстко, опять почти без акцента продолжал он. - Или вы в плен к немцам захотели? Они немало наших генералов наловили. Им теперь как раз замнаркомов и руководителей отделов НКВД не хватает. Где Судоплатов?
        - Остался в Тбилиси, - ответил Меркулов.
        Всеволод Николаевич понял, что кто-то уже доложил Сталину об их недавних неприятных фронтовых приключениях. При уничтожении одной из насосных станций на нефтепромыслах в районе Моздока они вместе с Судоплатовым чуть было не угодили в немецкий плен. А что было делать? Нужно было лично проследить за исполнением приказа. Вот и получилось, что пришлось отстреливаться от прорвавшихся немецких мотоциклистов и уходить в горы вместе с альпинистами-диверсантами.
        - Вы как там, на Кавказе, работали? - обращаясь к заместителю наркома, продолжал Сталин. - Погиб видный грузинский чекист Саджая. Адмирал Исаков ранен. Член Политбюро Каганович ранен. Мы не говорим о том, что во время вражеских налётов погибло несколько представителей Ставки.
        Не успел Суровцев подумать о причине своего присутствия при этом разносе, как сам Сталин разъяснил и этот вопрос:
        - А вас, товарищ генерал, с каких таких пор тянет к авиации? Тоже прежние войны вспомнили? Так теперь надёжная связь между фронтами установлена. Откуда такая любовь к воздушным полётам?
        Суровцева впервые за многие годы отчитывали на столь высоком уровне. Чувствовал он себя от этого не лучшим образом. Но уже по своему военному воспитанию он не привык возражать старшему начальнику. А боевой, военный опыт сформировал и другое стойкое убеждение: оправдания и разъяснения бесполезны, когда начальству нужно выговориться. А уж хамить старшему он просто не мог себе позволить, как и абсолютное большинство офицеров прежней армии. Не мог даже возразить в самой невинной форме. Хотя, конечно, мог заметить Сталину, что так называемая «любовь к полётам» у него сформировалась осенью прошлого года при перелёте через линию фронта в Финляндию. Но промолчал. Вместо этого второй раз за день вспомнил строки из пятьдесят восьмой статьи, пункт 1а. «Измена Родине». «Действия, совершённые гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелёт за границу». «Или перелёт за границу», - ещё один раз повторил он про себя. Теперь он уже больше не
сомневался в том, кто виноват в его нынешней беде.
        Сталин точно догадался о его мыслях. Не желая больше продолжать разговор, вернулся на своё рабочее место за столом. Присел. Взял в руку курительную трубку.
        - Идите! Отчёт о проделанной работе мне в письменном виде. Выговоры получите в установленном порядке.
        Нестройно повернувшись кругом, Меркулов и Суровцев направились к выходу из кабинета.
        Вождь закурил. Выждал некоторое время. Затем поднял одну из телефонных трубок.
        - Слушаю, товарищ Сталин, - ответила телефонная трубка голосом Поскрёбышева.
        - Верни генерала, - перешёл на кавказский акцент Сталин.
        - А Меркулова? - уточнил секретарь.
        - Не надо.
        Он максимально использовал своё рабочее время. Сталинский тип руководства, о котором много писали и говорили и будут ещё много писать и говорить, имел и такую особенность: только что привычно произведённый разнос подчинённым избавил его от необходимости выражать благодарность за хорошо исполненную работу. Благодарить он не любил. «Излишние благодарности и почести ещё никому пользы не принесли», - считал Иосиф Виссарионович. Себя, впрочем, причисляя к тем, кто всегда будет вынужден принимать и то, и другое. В целом же он был доволен этими своими подчинёнными. Трусов он не терпел и не выносил. Зная, что и Меркулов, и Судоплатов, и Суровцев ещё и умные люди, был уверен, что если они и рисковали жизнью, то делали это не из глупой бравады, а из необходимости.
        - Присаживайтесь, - опять вставая из-за стола, не дав Суровцеву доложить, заговорил Сталин. - У нас с вами есть ещё одно важное дело, которое нужно завершить.
        Суровцев присел на указанное ему место за столом для заседаний. Вождь неспешно обошёл длинный стол. Сел напротив.
        - У нас сложились взаимопонимание и добрые отношения с вашим бывшим начальником - генералом Степановым, - продолжил разговор вождь. - Не так часто можно встретить политика из числа царских генералов. Генерал Степанов именно такой случай, - сделав ударение на слове «такой», проговорил он. - Советское правительство с благодарностью принимает дар Русского клуба. Продумайте конкретные действия и обратите внимание на саму процедуру передачи ценностей. Должны быть соблюдены все формальности. Вы меня понимаете?
        - Так точно, товарищ Сталин!
        - Вот и хорошо. По этому вопросу можете всегда обращаться ко мне лично. По другим тоже, если они возникают.
        Суровцев не в шутку заволновался. «Может быть, именно сейчас нужно завести разговор об Ангелине?» - подумал он. За какие-то секунды он успел перебрать в голове длинную цепь из рассуждений, сопоставлений и выводов. «Нет. Этого категорически делать сейчас нельзя», - твёрдо решил он. «Само соотношение непростой государственной тайны с его личной драмой может принести непоправимый вред всему личному», - подумалось ему. И если сознание привело к такому выводу, то подсознание выкинуло стойкое предчувствие того, что свои личные дела он сегодня же решит без помощи вождя.
        - Товарищ Сталин, хотел бы лично вам адресовать служебную записку, - неожиданно даже для себя самого сказал Суровцев.
        - О чём? Может быть, без канцелярской волокиты разобраться можно? Что за вопрос?
        - Вопрос непростой и требует анализа. Дело касается дублирования функций наших разведывательных и контрразведывательных органов. В работе Особой группы мы уже сейчас составляем всю дезинформацию для противника, учитывая и особенности структур, и соперничество между немецкими СС, СД, а также их конкуренцию с абвером. Нужно обезопасить наши органы от подобных манипуляций со стороны противника.
        - Это хорошо, что вы обратили на это внимание, - после короткой паузы произнёс Сталин.
        Мысли такого рода не раз приходили и к нему. Думал он об этом и сегодня. Но, в отличие от генерала, он знал истинную причину такого дублирования. Это нужно было для того, чтобы всегда быть уверенным, что любая недобросовестность, предательство или даже заговор будут раскрыты путём сравнения информации из разных источников. Но в условиях войны мера подозрительности должна иметь свои пределы. «Если мы учитываем организационную структуру немецкой разведки и контрразведки, то немцы тоже не лыком шиты», - согласился Сталин.
        - Работайте, - кивнул он. - Василевский вас хвалит, - неожиданно перешёл он к другой теме. - И ещё… Что произошло между вами и членом военного совета Волховского фронта товарищем Мехлисом?
        - Простое недоразумение, - уже не раздумывая, ответил Сергей Георгиевич.
        - Мне тоже именно так и показалось. До свидания.
        Ничего о предстоящем введении погон, как ожидал Суровцев, Сталин не сказал. «Вероятно, это уже решённый вопрос, о котором и говорить ничего не следует», - решил Сергей Георгиевич. Ничего не было сказано и о других аспектах сотрудничества с Русским клубом. Сталин перестроил работу с ним таким образом, что вся информация от Степанова из Америки и от Вальтера из Германии шла теперь напрямую к нему из разведывательного управления НКВД. Часто минуя даже Берию.
        Даже общее дело не сближает и не объединяет сослуживцев так прочно, как несправедливое к ним отношение руководителя. Был ещё один любопытный фактор в отношении Меркулова к Суровцеву. Всеволод Николаевич происходил из военной семьи. Чин прапорщика царской армии не сформировал в нём по-настоящему офицерского мировоззрения, но на всю жизнь определил его принадлежность к офицерскому корпусу России.
        - Подождём генерала, - сказал Меркулов своему водителю, усаживаясь в машину.
        Некоторое время сидели молча, наблюдая, как на ветровом стекле автомобильные «дворники» борются с крупными хлопьями мокрого снега. Водитель в который раз за последние пятнадцать минут вышел из машины и принялся сметать веником снег с капота и крыши. Увидел идущего к автомобильной стоянке Суровцева. Предупредительно открыл перед ним заднюю дверцу. Сергей Георгиевич понял, что его ожидают.
        - Садитесь ко мне, - приказал Меркулов.
        - Настучит кто-нибудь, что приказ нарушаем, - располагаясь на заднем сиденье, не без иронии заметил Сергей Георгиевич.
        - Ай, - взмахнул рукой Меркулов, - выговор туда, выговор сюда. Поехали, - приказал он водителю. - Слушаю вас.
        Всю дорогу от Кремля до Лубянки Суровцев рассказывал о событиях последних дней. Высокопоставленный чекист ни разу его не перебил. Против ожидания, даже не упрекнул за самоуправство по отношению к сотрудникам управления Абакумова и за использование «Лихих».
        - Он всё знает, - сделал неожиданный вывод Меркулов.
        - Товарищ Сталин знает? - поразился Суровцев.
        - Я вам говорю, знает, - холодно заметил Меркулов. - Всегда так. Никогда прямо не скажет. Сейчас сядет и будет наблюдать, кто что делать будет. Кто же у нас стучит? Это несправедливо, - неожиданно весело продолжал заместитель Берии. - Много у нас стало работников, которые пороха не нюхали. Мы за командировки на фронт выговоры получаем, а подчинённые в тылу - звания и ордена. И чёрт-те чем здесь занимаются. Это нужно исправлять.
        Очень удивился бы Всеволод Николаевич, если бы узнал, что сразу после ухода Суровцева Сталин вызвал Поскрёбышева и приказал подготовить приказ о награждении Берии, Меркулова, Судоплатова и Суровцева.
        - За Кавказ? - уточнил секретарь.
        - Чекистов за Кавказ. Генерала за Ленинград.
        - К каким орденам, товарищ Сталин?
        - Красное Знамя. Нет. Чекистам знамёна… Генералу орден Александра Невского. Первой степени.
        Осведомленность Сталина о событиях на фронтах и о действиях командующих фронтами объяснялась достаточно просто. Личный опыт Гражданской войны он всегда помнил. В те годы он сумел поднять авторитет членов военных советов на небывало высокий уровень. В своё время командующий Юго-Западным фронтом Егоров не мог отдать ни одного приказа, не посоветовавшись с ним.
        В том же 1920 году командующий Южным фронтом Фрунзе, раздражаясь и злясь, был вынужден принимать решения, учитывая мнения членов военного совета Гусева и Белы Куна. На практике это означало, что на работу Фрунзе через своих ставленников влиял сам Троцкий. Во время новой войны Сталин не позволял политработникам вмешиваться в боевую работу войск. Но через партийный контроль знал всё, что хотел, о своих командующих, включая детали их личной жизни. Члены военных советов приняли такие правила игры. Откровенно отвечали на все вопросы Верховного главнокомандующего и генерального секретаря. И помалкивали, когда их мнением не интересовались. Пожалуй, только Мехлис переоценивал своё значение, находясь в должности члена военного совета. За что и поплатился петлицами комиссара первого ранга.
        Другое дело было с НКВД. Он точно официально назначал своих любимчиков в Наркомате внутренних дел. Во-первых, всегда давал понять руководителям, что к их подчинённым он относится лучше, чем лично к ним. Во-вторых, не упускал случая выделить кого-нибудь из заместителей наркома как особенно ценного работника. В этом плане Абакумов обычно ходил у него в фаворитах.
        Берия знал об особом отношении вождя к Абакумову и отнюдь не разделял мнение Сталина. Меркулов в этом вопросе был полным союзником Лаврентия Павловича. Разговор с Виктором Семёновичем Абакумовым был как списан с разговора кремлёвского.
        - Вы свою лапу зачем в чужое управление запустили? - спросил Меркулов.
        - Этого требовала оперативная обстановка.
        - Какая такая оперативная обстановка? Мехлис для вас оперативная обстановка? Вы товарищу Сталину докладывали о своих действиях?
        - Нет.
        - А откуда товарищ Сталин знает?
        - Я не знаю.
        - Так узнайте! Только не нужно лгать. Вы не в те игры играете, Виктор Семёнович. Совсем не в те… И не на той стороне. Если будет хоть какая-то утечка информации, вас даже Берия не спасёт. «Кто такой Абакумов? - скажет. Не знаю никакого такого Абакумова!» Генерал, которого вы по недомыслию или по беспечности зацепили - генерал не простой. Очень не простой генерал. Агентурный псевдоним ему сам товарищ Сталин дал. Вы не знаете, под каким именем он по оперативным документам проходит?
        - Нет.
        - Вот и хорошо, что не знаете. Я сам знал и забыл. Приказали забыть. А я вам приказываю забыть об этом генерале. Что за нарушение приказа бывает - это-то вы, надеюсь, ещё помните? Что молчите?
        - Знаю, - глухо ответил мощный и спортивный Абакумов. И внешне, и внутренне никогда не проявлявший излишней покорности, он вынужденно согласился.
        Маховик нареканий и разносов, едва только тронутый в этот день Сталиным, продолжал крутиться.
        - Сопли подотри! - спустя десять минут после разговора с замнаркома орал Абакумов на начальника отдела Литвинчука. - Мало того что постоять за себя не можешь, так работу наладить не можешь. Где Каблукова?
        - Не знаю, - непроизвольно шмыгая разбитым носом, отвечал Литвинчук.
        - А если она сейчас пишет где-нибудь, кто и как ей задачу ставил?
        - Ольга - человек опытный. Её не так просто расколоть.
        - А те, кто её похитили, - пионеры-тимуровцы? - продолжал кричать Абакумов. - Вон как тебя разделали. Показательно разделали. Ты хоть это-то понял?
        Литвинчуку не оставалось ничего, кроме как молчать. Избили его действительно профессионально. Сломали по ребру с каждой стороны груди. Напинали по почкам. А главное, действительно превратили лицо в один сплошной синяк. Было ещё сотрясение мозга, из-за чего нестерпимо кружилась голова и сильно тошнило.
        - Ты, помнится, рапорт подавал. На фронт просился, - заканчивал разговор начальник управления. - Считай, что рапорт удовлетворён. Завтра же на фронт, к ядрёной матери! Что делать с Каблучихой, когда объявится, - без тебя решать будем. Работнички…
        Суровцев в сопровождении начальника внутренней тюрьмы НКВД быстро шёл по коридору. Охранник встретил их у дверей камеры. Звякнув связкой ключей, молча приставил правую ладонь к козырьку фуражки.
        - Открывай, - приказал ему начальник.
        - Есть, - коротко ответил охранник и, гремя ключами, принялся открывать дверь камеры.
        Сергей Георгиевич отстранил его и сам резко распахнул дверь с окошечком для передачи пищи и глазком для наблюдения, которые зэки именуют «кормушкой» и «волчком».
        На топчане с тонким матрасом, закутавшись с ногами в серое одеяло, неотрывно глядя на вход, сидела Ангелина. При его появлении она высвободила руки, молча протянула их к нему. Как завороженный, Суровцев смотрел и не мог оторвать глаз от тонкой седой пряди в её чёрных как смоль волосах. Бросился к жене. Распахнул одеяло. Будто не давая рассмотреть себя, она обняла его. Прижалась. Он подхватил её на руки. Встал. И без того миниатюрная и хрупкая, она показалась ему почти невесомой.
        Сел на топчан. Чуть отстранил Ангелину от себя и с ужасом посмотрел на её ноги. Ступни были настолько распухшими, что, казалось, шерстяные серые носки на них сейчас лопнут от напряжения. Он оказался прав - её подвергли «стойке». Бросил взгляд на стол с нетронутой тюремной баландой. С женой на руках встал. Одной рукой сдвинул в сторону алюминиевую тарелку и кусок чёрного хлеба. Посадил её на стол. Снял с себя шинель. Расстелил на топчане. Положил Ангелину обратно на топчан. Запахнул полы шинели. Снова взял её на руки, как ребёнка, и быстро вышел из камеры.
        Шёл по тюремному коридору, ничего не видя перед собой. Сзади с сапожками Ангелины в руке шлёпал начальник тюрьмы. Их бегом обогнал охранник, отправленный за личными вещами и шинелью женщины.
        Точно налившись недоброй гигантской силой, Суровцев совсем не чувствовал веса тела жены. Возникло ощущение, что взрослая женщина превратилась в маленького ребёнка. А может быть, он сам за какие-то минуты стал другим. Нечто похожее он впервые испытал когда-то во время сабельной рубки под Самгородком. Тогда ему показалось, что только сама смерть и может его остановить. А от его сокрушительных сабельных ударов не было никакого спасения. Сейчас он постарался успокоиться. И это ему, кажется, удалось.
        Под крупными, сырыми хлопьями снегопада влезали в салон автомобиля. Черепанов помог им разместиться на заднем сиденье. Принял из рук охранника шинель, шапку, ремень с портупеей и кобурой. Сложил впереди рядом с водительским местом. Забрал личное оружие Ангелины - маленький браунинг. Сунул пистолет в карман брюк.
        Находясь на заднем сиденье, Сергей Георгиевич снова взял жену на руки. Она уже не плакала. Уткнувшись ему в шею, молчала. Молчал и он. И не было сейчас в мире столь необходимых при общении слов, которые могли им понадобиться. Ужас, боль и отчаяние, весь кошмарный сумбур последних дней в одночасье закончились. Само осознание только что пережитых ими событий заставляло молчать. И какая-то новая, невиданная прежде степень взаимопонимания уже вступила в свои права. Слова оказались не нужными ни для общения, ни для объяснения чего бы то ни было. Почти мгновенно между ними установилась та драгоценная взаимосвязь, которая в обычной жизни возникает между мужем и женой только через десятки лет совместной жизни. Да и то не всегда и не между всеми супругами.
        Молчаливое понимание, установившееся между ним и женой, всё более и более вступало в свои права. Супруги вели непрекращающийся диалог, не произнеся вслух ни единого слова. Не давая сделать ей и шага, он отнёс её в ванную комнату. Понимая, какую непредсказуемую реакцию может вызвать появление у неё в волосах пронзительно-белой седой пряди, поставил жену перед зеркалом, но продолжал придерживать её обеими руками.
        Ангелина посмотрела на своё отражение и в секунду поняла то, о чем он сейчас подумал. Спокойно, внешне почти равнодушно рассмотрела седые волосы у себя на голове. Грустно улыбнулась сначала его отражению в зеркале, затем, повернув голову, повторила невесёлую улыбку, глядя ему в глаза. Два взгляда и лёгкое объятие оказались равны длинному диалогу с многочисленными объяснениями и уточнениями с ненужными деталями.
        Он помог ей раздеться. Взял на руки. Осторожно посадил в ванну. Сняв с себя китель, обнажившись по пояс, впервые в жизни принялся мыть другого человека. Само отношение к этому, казалось бы простому, житейскому акту, приобретало какой-то почти мистический смысл.
        Не изведав в своей жизни отцовства, не имея даже малейшего представления о том, как купают детей, тем более девочек, он осторожно стал мылить ей голову. Аккуратно смывал душем с головы жены мыло, боясь его попадания в глаза. Провожая пенные струи до красивой груди и дальше вниз к животу ладонью, любовался её телом.
        Чувство восхищения, перемешиваясь с чувством жалости, приобретало неожиданную остроту и яркость. Аккуратно, очень бережно, вымыл шею, плечи и руки любимой. Боясь оцарапать нежную кожу, с легким нажимом мылил ей спину. На линии талии остановился, как в замешательстве… Чарующая соразмерность и одновременно разница объёмов красивой женской фигуры вызвала у него приступ волнения. Волнения, которое он в себе безжалостно и беспощадно тут же подавил. «Сейчас не время и не место для любовных порывов», - твёрдо знал он. И, что самое удивительное, она опять без слов благодарно понимала его.
        Растерянно замер, глядя на мыло в одной руке и на мочалку в другой, не зная, как поступить с грудью. Мыл одной рукой, нежно касаясь сосков, которые своими твёрдыми вершинками щекотали ладони. Осторожно поставил жену на израненные ноги. Заново намылил мочалку и теперь сзади и спереди мыл бёдра и голени стройных ног. Бережно вымыл опухшие до синевы ступни. Сначала одну, затем другую. Смыл и снова наполнил пеной свои руки. Одной рукой круговыми движениями мылил щетинки аккуратного, почти правильного чёрного треугольника на её теле. Пальцы его рук встретились на сокровенных лепестках между ног, вызвав у женщины безотчётное круговое движение бёдер. Ангелина вздрогнула, резко и глубоко вздохнула. И без того плоский живот втянулся. Плечи приподнялись вверх, и, казалось, красивая грудь сейчас взлетит.
        Завернул её в свой халат, который казался на ней гигантским. Отнёс в постель. Отправился на кухню. Разогрел на электрической плитке банку перловой каши с мясом из продуктового пайка. Выложил горячие консервы в тарелку. С куском чёрного хлеба в одной руке и с тарелкой в другой вернулся в спальню.
        Ему понравилось ухаживать за ней. Глупо улыбаясь и не стесняясь этого, он принялся её кормить. «Так, наверное, кормят любимых детей», - подумал он. Закончив это приятное занятие, поставил пустую тарелку на прикроватную тумбу.
        - Спасибо, - полушёпотом поблагодарила его Ангелина.
        - Пожалуйста, - едва слышно ответил ей Суровцев.
        Ещё раз осмотрел ступни её ног. Нашёл в шкафу чистые шерстяные носки, надел их жене на ноги. Закутал Ангелину в одеяло, точно перепеленал, подогнув под тело толстые края покрова. Принёс из кабинета венчальные свечи и подсвечник. Установил свечи. Зажёг. Сел рядом.
        Ангелина вытянула из-под одеяла руку. Нежно коснулась ладонью руки мужа. Они продолжали молчать. И продолжали без слов своё неизъяснимое, радостное и желанное общение. Пока она не уснула. Большие венчальные свечи медленно и ровно горели без малейшего треска и копоти.
        Под вечер Сергей Георгиевич вышел в прихожую, где был установлен телефонный аппарат. Плотно закрыл дверь. Повод, по которому он хотел позвонить, показался ему крайне важным и срочным. Назвал телефонистке номер телефона охраны особняка на Пречистенке. Трубку снял дежурный по объекту:
        - Дежурный слушает!
        - Сергеев у аппарата, - назвался Суровцев фамилией для телефонных переговоров.
        - Здравия желаю, товарищ Сергеев! - отозвался дежурный, узнавший голос генерала.
        - Скажите, голубчик, мой помощник на месте?
        - Так точно!
        - Найдите его и пригласите к телефону.
        - Есть, - ответил дежурный.
        Искали Черепанова недолго.
        - Здравия желаю, товарищ Сергеев, - раздался в трубке бодрый голос лейтенанта.
        - Как наши ведомственные дела? - спросил Суровцев, перейдя на особую манеру разговора по телефону, которая не допускала упоминаний учреждений, званий и настоящих фамилий.
        - Женщина накатала два листа любовных признаний. Они у меня.
        - Где она сейчас? - спросил Суровцев о Каблуковой, отметив при этом, что его помощник стал перенимать не лучшие черты общения у Новотроицына.
        - Вернул туда, где взяли. Прямо к парадному крыльцу, - точно подтвердил подозрения о дурном влиянии помощник.
        - Хорошо. Но я по другому вопросу. Меня беспокоит судьба лётчика, с которым я летал по известному вам маршруту. За суетой последних дней я, признаться, упустил этот вопрос.
        - Вас понял, товарищ Сергеев.
        - Вот и хорошо. Свяжитесь, с кем следует, и попытайтесь самостоятельно решить это дело. Если возникнут трудности - звоните мне в любое время.
        Черепанов не позвонил ни вечером, ни ночью. Из чего Сергей Георгиевич заключил, что с поручением тот справился. Работал почти до утра, через каждые полчаса вставая из-за стола и подходя к спящей жене. Если Ангелина беспокойно ворочалась в постели с вечера, то ночью спала спокойно. Опять присел на постель рядом с ней. Вспомнилось, как однажды, узнав, что когда-то он писал стихи, она настояла, чтобы он прочёл их ей. Лучше бы он этого не делал. Понимая, что эти стихи посвящены другой женщине и, в общем-то, не ревнуя его, она всё же поинтересовалась:
        - А почему мне ты не посвятил ни одного стихотворения?
        Он пытался ответить сам себе на этот вопрос. Ответ оказался не утешительным. Было понятно, что не генеральское это дело - писать стихи. Но и не в этом даже дело. Это молодой человек уверен, что всякое его поэтическое откровение есть шедевр и открытие, неизвестное миру. Для юноши всё новое, почти всё неведомое и незнакомое. «Поэзия, - был убеждён он теперь, - фиксация проявления чего-то нового, никем не описанного. В крайнем случае, новый, неизвестный взгляд на давно известные явления. Красивое описание давно знакомого человечеству - просто риторика».
        Но, как это было ни странно, вернувшись в кабинет, он впервые за многие годы написал лирические стихи. И обыденные строки имели свойства поэзии:
        Поиск россыпи слов - святое
        и опасное ремесло.
        Горн бессонниц пройдя, как литое,
        в жизнь мою это знанье вошло.
        Я не ведал, что жизнь предложит
        мне такое… Но ей видней…
        Ты на целую жизнь моложе…
        Я на жизнь без тебя бедней…
        Глава 2
        Кровавый путь
        1920 год. Сентябрь - ноябрь. Украина
        1920 год, точно грязная, густая и кровавая трясина, из которой даже в повествовании так просто не выбраться. И едва вырываешь ноги из месива одного, другого месяца и ощущаешь под ногами твёрдую почву возвышенности, как тут же поскальзываешься и сползаешь обратно.
        Уже через ветреные, слякотные октябрь и ноябрь, кажется, выходишь к снежной вершине года. Кажется, стряхнув с ног пудовые, загустевшие комья вязкой неразберихи, ощущаешь под ногами землю, как уже не по грязи, а по замёрзшей глади декабрьского гололёда, точно в кошмарном сне, катишься обратно, через ноябрь и октябрь, в сентябрь и август.
        Он сухой, безоблачный и солнечный. Он просолен людским и лошадиным потом. Насквозь пропитан не успевающей высыхать даже от нещадной жары кровью. Трупным смрадом. И снова, как в кошмарном сне, бежишь и не можешь убежать из военных лета-осени одна тысяча девятьсот двадцатого года. При всех немыслимых и мыслимых усилиях остаёшься на месте. Вдруг оказываешься в середине октября у железнодорожного полотна в районе села Ольшаники. И хочется трясти головой, чтоб понять, - сон это или явь? Что это? Вдоль рельсового пути, в поле, недалеко от села выстроились обвиняемые в грабежах и погромах полки неполного состава шестой дивизии Конармии. Свежий утренний ветерок заставил всех надеть шинели. Оружейная сталь винтовок и шашек неприятно холодит ладони. Уже близки первые заморозки.
        Несколько дней тому назад в местечке, населённом исключительно евреями, комиссар шестой дивизии Шепелев застрелил бойца, пойманного им с поличным, за грабеж и убийство. Не прошло и полчаса, как сам комиссар Шепелев пал от пуль погромщиков. О чём и сообщил в своём рапорте в Реввоенсовет армии секретарь убитого комиссара по фамилии Хаган. И вот уже по личному распоряжению Ленина и Троцкого в Первой конной армии работает комиссия ВЦИК, наделённая самыми широкими полномочиями. Члены комиссии где-то заседают. Что-то изучают. Делают какие-то выводы.
        - Ну что, доигрались, бляди? Дошутковались, мать вашу, - продолжал ругаться матом на конармейцев Будённый, - дошалились, шалуны херовы! Довыпендривались, индюки гребучие!
        Спешенные бойцы «замаранных полков» отворачивали головы в сторону от бившего в глаза солнца. Со стороны казалось, что они виновато отводят взгляды. Или так они искоса поглядывают на большую группу коноводов при лошадях, которых оказалось так много, что невольно возникало подозрение, что «виноватые» в любой момент готовы броситься к своим коням, чтоб вскочить в сёдла и в один момент ускакать куда глаза глядят.
        - Просили, умоляли вас, бисовых детей… Не трогайте жидов! Не трогайте, варнаки, чёртово еврейское семя! А вы что сотворили? Как сговорились, пакостники хреновы, - и снова следовал изысканный набор нецензурных имён нарицательных.
        - Охолонись, Семён, - вполголоса сказал командарму Ворошилов, - погоди заворачивать, пока бронепоезда не подошли.
        - И что с вами делать-то теперь? - чуть спокойнее спросил бойцов Будённый. Раздосадованно сплюнув под ноги своего коня, командарм поскакал вдоль рядов «чистых полков», стоявших чуть позади командиров. Ему предстояло возглавить «чистых» в случае сопротивления разоружению со стороны «замаранных».
        - Давай, читай, - как можно спокойнее сказал Ворошилов члену комиссии Всероссийского центрального исполнительного комитета Минину, стоявшему рядом, и кивнул на пеший строй подразделений шестой дивизии.
        Чуть проехав вперёд и ближе к понурым рядам пеших будённовцев, член ВЦИК и член РВС Первой конной Минин остановил коня. Строй чуть шевельнулся, точно хотел приблизиться к всаднику, чтобы лучше слышать его речь.
        - Смирно! - оставаясь на месте, во всё горло прокричал Ворошилов, да так, что боевой конь под ним вздрогнул от неожиданности и едва не встал на дыбы.
        - Приказ Революционного военного совета по войскам Первой конной красной армии. Номер восемьдесят девять. Одна тысяча девятьсот двадцатый год. Девятое октября, двадцать четыре часа, станция Ракитно, - почти криком подхватил приказной тон Ворошилова Минин.
        Одновременно, вдали, справа и слева от выстроившихся полков, прогудели паровозные гудки бронепоездов, которые, сбавив ход, стали медленно приближаться. Им предстояло остановиться за строем, создав непреодолимую бронированную стену за спинами «замаранных».
        - Мы, Революционный военный совет Первой конной красной армии, именем Российской Социалистической Советской Рабоче-Крестьянской Республики объявляем, - артистически сделал небольшую паузу Минин, - слушайте, честные и красные бойцы, слушайте, преданные до конца трудовой республике командиры и комиссары…
        Точно не понимая, кого и что им слушать, пешие полки, несмотря на команду «смирно», стали вертеть головами, пытаясь понять, что происходит вокруг них. Минин нарочито театральным голосом продолжал читать строки приказа:
        - Первая конная армия в течение почти целого года на разных фронтах разбивала полчища самых лютых врагов рабоче-крестьянской власти… Гордо реяли красные знамена, орошённые кровью павших за святое дело героев, окроплённые радостными слезами освобождённых тружеников. И вдруг совершилось чёрное дело, и целый ряд неслыханных в рабоче-крестьянской армии преступлений. Эти чудовищные злодеяния совершены частями одной из дивизий, когда-то тоже боевой и победоносной. Выходя из боя, направляясь в тыл, полки шестой кавалерийской дивизии, тридцать первый, тридцать второй и тридцать третий, учинили ряд погромов, грабежей, насилий и убийств. Эти преступления появились ещё раньше отхода. Так, восемнадцатого сентября совершено было два бандитских налёта на мирное население; девятнадцатого сентября - три налёта; двадцатого сентября - девять налётов; двадцать первого числа - шесть и двадцать второго сентября - два налёта, а всего за эти дни совершено было больше тридцати разбойничьих нападений…
        По мере того как читался приказ по армии и медленно приближались бронепоезда, росла напряжённость в рядах конных и растерянность с нервозностью в пеших рядах «замаранных» конармейцев. Стояла почти абсолютная тишина, нарушаемая только стуком колёс приближающихся бронированных вагонов, которые казались символами неотвратимости грядущего возмездия. И до всех, казалось, только теперь стал доходить истинный смысл событий, произошедших в последние дни и недели в Первой конной армии товарища Будённого. Казалось, что и голос Минина, продолжающего чтение исторического приказа, становился всё более громким и непостижимо грозным:
        - В местечке Любарь двадцать девятого, десятого, произведён был грабеж и погром мирного населения, причем убито было шестьдесят человек. В Прилуках, в ночь со второго на третье, десятого, тоже были грабежи, причем ранено мирного населения двенадцать человек, убито двадцать один и изнасиловано много женщин. Женщины бесстыдно насиловались на глазах у всех, а девушки, как рабыни, утаскивались зверями-бандитами к себе в обозы. В Вахновке третьего, десятого, убито двадцать человек, много ранено изнасиловано. Сожжено восемнадцать домов. При грабежах преступники не останавливались ни перед чем и утаскивали даже у малышей-ребят детское бельё.
        Знакомый с содержанием приказа, знавший, что текст его вот-вот будет дочитан, Ворошилов обернулся и нашёл взглядом Будённого. Даже с большого расстояния они без слов поняли друг друга. Будённый выхватил из ножен свою тяжёлую казачью шашку. Готовый отдать любую, самую жестокую, команду, он опустил руку с оружием и теперь чуть касался длинным клинком ноги в стремени. От прикосновений шашки стремя время от времени позванивало, как маленький колокольчик.
        - Там, где прошли преступные полки недавно ещё славной Первой конной армии, - дочитывал приказ Минин, - учреждения советской власти разрушены, честные труженики кидают работу и разбегаются при одном слухе о приближении бандитских частей. Трудовое население, встречавшее когда-то ликованием Первую конную армию, теперь шлёт ей вслед проклятия…
        - Слушай мою команду, - продолжил командовать Ворошилов. - Командиры и комиссары, знаменосцы со знамёнами полков, ко мне шагом… марш!
        Растерянно переглядываясь, делая руками знаки знамённым группам, нестройно и ошеломлённо командиры начали выходить из строя. За ними двинулись знаменосцы. Комиссаров среди вышедших людей не оказалось. Верхом на коне навстречу им и двинулся сам Ворошилов в сопровождении Зведериса и Хмельницкого.
        Сблизившись с пешими командирами и знаменосцами, конные стали спрыгивать с лошадей. Как по команде, справа и слева к образовавшейся группе подскакали другие всадники. Выяснилось, что это были чекисты особых отделов других полков и дивизий, мобилизованные Зведерисом для операции разоружения. Каждый второй в кожаной куртке.
        - Сдать оружие! - не громко скомандовал Зведерис командирам полков.
        Точно в поисках защиты и поддержки взгляды командиров устремились к Ворошилову.
        - Сдавайте, - скорее разрешил, чем приказал, тот, - мы же знаем, что настоящих «замаранных» тут нет.
        - Мы ещё должны в этом разбираться, - заметно волнуясь, с акцентом, недовольно заметил Зведерис.
        - Тебе раньше разбираться надо было! - прикрикнул на особиста Ворошилов.
        Командиры полков неохотно снимали с себя шашки. Вынимали из разнообразных кобур личное оружие.
        - Именной, - передавая кому-то из чекистов свой маузер, заметил один из командиров, - не потеряй смотри.
        - Товарищ Ворошилов! Товарищ Ворошилов, - двумя руками держась за древко свёрнутого и зачехлённого знамени, со слезами на глазах говорил молоденький знаменосец, - знамя ВЦИК у меня. Почётное знамя у меня.
        Ворошилов переглянулся с Мининым. Точно так же, как до этого было с Будённым, молча поняли друг друга.
        - Вот члену ВЦИК Минину знамя и передай. На хранение, - добавил он. - Обратно в Москву, поди, не повезут? - спросил уже у Минина.
        - Видно будет, - забирая знамя, ответил тот.
        Подскакал Будённый. Следом - комполка Гриценко полк которого, как и другие части четвёртой дивизии, в происходивших налётах и погромах замечен не был. Оба наблюдали за происходящим разоружением командиров и знаменосцев, не слезая с коней.
        - Чего дальше-то делать? - спросил ординарец Хмельницкий.
        Все невольно посмотрели на понурый строй «замаранных». Бронепоезда между тем, встретившись, действительно казались железной стеной за строем. Паровозы обоих бронепоездов точно переговаривались вполголоса между собою, попыхивая малыми порциями пара. Казалось, и они решали, что делать дальше… Особисты явно не горели желанием разоружать такое количество отчаянных и скорых на руку рубак. Учитывая, что настоящие разбойники просто не явились на построение, и это являлось для всех очевидным, можно было ожидать и открытого неповиновения людей, не знавших за собой никакой вины. Времени на обсуждение плана дальнейшего разоружения не оставалось. И все это понимали.
        - Поступим так, - попытался в очередной раз взять инициативу в свои руки Зведерис, обращаясь к чекистам, - сейчас по два-три человека идёте к каждому полку и начинаете разоружение.
        - Ты ещё сам к ним выйди, - бросил с коня Будённый.
        - А мы посмотрим, куда ты от них потом бежать будешь, - ухмыляясь, добавил Ворошилов.
        - Давайте я, - предложил Гриценко, - меня не тронут. Да и опыт тут нужен. А вы за мной, - обращался он к разоружённым командирам полков. - Может, когда ещё кого разоружать придётся.
        - Давай, - то ли приказал, то ли согласился с Гриценко Будённый, которому вместе с ним в семнадцатом году приходилось разоружать корниловцев.
        Зведерису не оставалось ничего другого, как промолчать и остаться на месте под тяжёлыми взглядами командования армии. Гриценко, пришпорив коня, быстро поскакал к левому флангу пешего строя. Остановился перед стоящим с краю тридцать первым полком шестой, опозоренной, дивизии.
        - Полк, - протяжно скомандовал Гриценко, - слушай мою команду. Командиры эскадронов, - внятно, громко и чётко продолжал он, - по моей команде пятнадцать шагов вперёд. Шагом… марш!
        Командиры эскадронов неожиданно чётко выполнили его команду. Гарцуя на своём вороном коне, Гриценко кратко и не так громко скомандовал только командирам:
        - Командиры эскадронов, кругом!
        Пять командиров эскадронов чётко выполнили команду и замерли лицом к строю. Гриценко спокойно проехал между ними и строем. Говорил только комэскам:
        - Личное оружие на землю рядом с собой. Будете принимать оружие бойцов - следите, чтоб не валили в одну кучу. Вам потом обратно раздавать. Оружие должно лежать в ряд, - распоряжался комполка. - По мере сдачи сами переходите справа налево. В ряд оружие! В один ряд!
        Обернулся лицом к бойцам. Остановил коня напротив первого эскадрона тридцать первого полка. Продолжил командование, обращаясь к бойцам:
        - Первый эскадрон, на месте… шагом… марш! - скомандовал Алексей Петрович и почти сразу отменил команду: - Отставить! Не проснулись, ироды, мать вашу? Первый эскадрон, на месте… шагом… марш!
        Со второго раза первый эскадрон не очень слаженно, но замаршировал на месте.
        - Справа по одному, - глядя на правофлангового, продолжал он, - для сдачи оружия к командиру эскадрона шагом… марш!
        Правофланговый сделал первый шаг и пошёл к своему командиру. За ним и первая колонна строя…
        - На месте, - скомандовал Гриценко бойцу, стоявшему первым во второй колонне шестишеренгового строя.
        Терпеливо дождавшись, когда последний боец первой колонны положил свои шашку и винтовку у ног командира эскадрона, продолжил распоряжаться:
        - Прямо!
        И вот уже вторая колонна по одному зашагала мимо него. Гриценко поскакал принимать и заново выстраивать строй уже разоружённого эскадрона. Проезжая мимо командира полка, бросил ему:
        - Дальше сам давай командуй!
        Командир кивнул в ответ и пошёл к эскадронам своего полка. Двое других комполка тоже отправились к своим подчинённым. Не прописанная ни в одном строевом уставе процедура разоружения была запущена, и теперь следовало только следить за её претворением в жизнь.
        - Что тебе, что Минину надо в театре представления давать, - улыбаясь, встретил Гриценко Ворошилов. - Артист, ничего не скажешь. Намудрил, намудрил… Можно было проще всё сделать. Оружие на землю и десять шагов вперёд… И все дела.
        - Пробовали так в семнадцатом году под Оршей. Товарищ Будённый подтвердит, - со знанием дела авторитетно заявил Гриценко, - стоит полк как вкопанный, и хоть ты заорись. До драки дело доходило. Пулемёты перед строем не помогали. А то ещё и палили из толпы… Однако наши-то молодцы какие! И строевой подготовкой не занимаемся, а не хуже офицеров всё выполняют.
        Весь день командованию Первой конной армии пришлось заниматься вопросами расформирования «замаранных» полков. Полки «не замаранные» принимали неожиданное пополнение. Составили списки зачинщиков погромов. Особый отдел приступил к арестам. Сразу выявили и арестовали сто семь человек. Ревтрибунал армии не церемонился. К вечеру сорок смертных приговоров было приготовлено к исполнению. Оставалось только их утвердить. Но многих из числа разыскиваемых преступников не нашли.
        - Где, где? - вопросами на вопрос отвечали опрашиваемые особистами бойцы. - А то сами не знаете, где? До Махно подались. Али ещё к якому батьку…
        - Куды ещё нашему брату, рядовому бойцу, от вас бежать? - вздыхая, спрашивали другие.
        - Как харчи реквизированные жрать, так комиссарам паёк отдай и не греши. А как ответ держать, так мы за всех отвечай, - слышалось в наступающих сумерках.
        - А комиссары с чекистами - дальше хари растить… Морды наели - за неделю не обсерешь, - не стеснялся в выражениях совсем уж отчаянный конармеец.
        Вечером того же дня, с топотом, звеня шпорами, задев ножнами шашки дверной косяк, в горницу дома, где разместились Будённый и Ворошилов, чуть не влетел Хмельницкий. Почти с порога, запыхавшись, сказал:
        - Гриценко убили.
        - Как? Кто? - медленно вставая из-за стола, ошеломлённо спросил Ворошилов.
        Хмельницкий молчал.
        - Говори. Чего душу тянешь? - спрашивал уже Будённый.
        - Хрен знает кто. Пришли его ординарца арестовывать. Гриценко заступился. Кто-то в суматохе да в темноте пальнул из нагана. И сразу наповал…
        - Где Зведерис? - спросил Ворошилов.
        - Сюда идёт. Я вперёд его побежал.
        Командиры не успели ничего сказать, как, осторожно ступая, в горницу вошёл Зведерис. Казалось, ни одна половица даже не скрипнула. Внешне чекист оставался спокоен, но и при свете керосинки было заметно, что он бледен. Прошёл к столу. Присел на широкую лавку.
        - Выйди, - приказал Ворошилов Хмельницкому.
        Не сказав ни слова, опять царапнув шашкой об косяк, прозвенев шпорами, ординарец вышел. Молчали. Казалось, что выжидали, у кого первого сдадут нервы. Первым неожиданно заговорил хладнокровный чекист:
        - Имею точные сведения. В полку Гриценко существует тайная казна.
        - Поэтому Гриценко убивать надо было? - наливаясь злобой, спросил Будённый.
        - Так случилось, - невозмутимо ответил Зведерис.
        - А что если я тебя сейчас рубану поперёк плеча, а потом скажу, что так случилось?
        Ворошилову показалось, что сейчас командарм действительно выхватит шашку, и без того напряжённая, нервная и трудно управляемая ситуация в их армии станет просто катастрофической. Он предостерегающе поднял руку. Заговорил:
        - Казна, говоришь? А то, что он с этой казной и лошадей, и фураж, и припасы покупал, ты не знаешь? Не грабил, как почти все, а покупал!
        - Это не имеет значения.
        - Я тебе скажу, что для тебя имеет значение. Думаешь, мы не знаем, на какие шиши ты одеваешься и столуешься? Думаешь, пять процентов чекистского навара от реквизированного добра для нас тайна большая? Ты и за казной Гриценко потому пошёл, что свой интерес блюдёшь. Ты в этой казне пять своих чекистских процентов уже узрел. Простые бойцы об этом не знают, а то давно порвали бы вас всех на портянки. А тебя в первую очередь.
        - Нам положено пять процентов от ценностей, изъятых у буржуазии. Это не я придумал.
        - Не ты… Конечно, не ты… Куда тебе такое придумать… Троцкий с Урицким в семнадцатом году это придумали, - согласился Ворошилов. - Вам разрешили, а армия как хочешь, так и живи. Где что ухватишь, то и жри. А если уж жида заденешь - под трибунал иди! Да и какой тебе Гриценко буржуй?!
        - Так положено, - продолжал гнуть свою линию чекист.
        Будённый схватил Зведериса за ворот кожаной куртки и легко оторвал его от лавки. Процедил сквозь зубы:
        - Пошли во двор, сучий сын! Я тебе покажу, чего тебе положено. Хату потрохами твоими погаными марать не хочу!
        - Погоди, погоди, Семён, - не на шутку встревожился Ворошилов, пытаясь разъять железную хватку командарма на кожаном чекистском вороте.
        По опыту зная, что Клим не будет зря его останавливать, Будённый с силой грохнул особиста обратно на лавку. Отошёл от него подальше. Точно боялся за себя.
        - Жалко Гриценко. Слов нет, как жалко, - напряжённо думая, проговорил Ворошилов. - Однако Гриценко не вернуть, а всё это дерьмо расхлёбывать как-то надо. И о живых думать надо. Вот что я тебе скажу, Зверис, - на манер покойного теперь Гриценко передразнил он чекиста. - Того, кто комполка застрелил, ты всё же накажи. Под трибунал сукина сына. Хотя его теперь ничто не спасёт, - глядя в глаза особисту, продолжал он, - кто бы он ни был. Народ у нас на обиды памятливый. Бойцы Лёшку любили. Да только я не о том…
        - О чём? - кратко спросил чекист.
        - Мы ход делу давать не будем. Но ты прямо сейчас идёшь и освобождаешь из-под домашнего ареста комдива шесть Апанасенко и комбрига Книгу.
        - Я не имею права это сделать. Они должны ответить за действия своих подчинённых.
        - Тогда и ты нам ответишь. Прямо сейчас и ответишь. За своих подчинённых, - вынимая из кобуры наган, закончил говорить Ворошилов и направил оружие в живот чекисту.
        Ему вспомнились слова Гриценко после митинга в Умани, когда словоохотливый, а теперь покойный комполка заметил ему по поводу вынутой шашки: «Без нужды не вынимай…» «Жалко. Ох, как жалко Гриценко! Так глупо погибнуть! Ни одного ранения, ни одной царапины за всё наступление, и вот те на», - точно распалял себя Ворошилов. Ещё секунда, и раздался бы выстрел. И Зведерис это понял.
        - Я согласен, - бесцветным голосом сказал он.
        - И в Москву начальству своему кляуз больше не пиши, - пряча в кобуру наган, продолжил Ворошилов. - До тебя Мельничанский и Троцкому, и Ленину, и Дзержинскому всё про нас написал. Что вы все за писари такие! Воевали бы так, как пишете!
        Через полчаса комдив шесть Апанасенко и комбриг Книга, подчинённые которых «отличились» в погромах, были освобождены из-под ареста. Отстранённые от должностей, трибунала они избежали. Судить их предполагалось в Москве. В этом случае в расстрельном приговоре ревтрибунала при РВС республики под председательством товарища Розенберга сомневаться не приходилось. Военные карьеры в дальнейшем сложились у них успешно. Генерал армии Апанасенко принял перед войной командование Дальневосточным фронтом, преобразованным из Дальневосточного военного округа. Сменив на этом посту репрессированного генерал-полковника Г.М. Штерна. Который, в свою очередь, принимал округ от командующего Особой Краснознамённой Дальневосточной армией В.К. Блюхера.
        За пять месяцев, с апреля по сентябрь 1941 года, некрасивому, грубому и решительному, с несмываемой репутацией самодура Апанасенко удалось построить целую сеть шоссейных дорог, которые бывшие командующие не удосужились построить за предыдущие двенадцать лет своего командования. До него не было даже грунтовой дороги вдоль Транссиба. Погиб Иосиф Родионович Апанасенко на Курской дуге в 1943 году. Последняя должность - заместитель командующего Воронежским фронтом. Василию Книге уже после войны пытались приписать сомнительную честь атаки наступающих немецких танков кавалерийской частью. Было это якобы в Крыму. Это ложь.
        Как Будённый и Ворошилов, Василий Иванович Книга был далеко не ангел. Но идиотом, как и его бывшие командиры, тоже не был. Поэтому после ранения в Крыму летом 1942 года, где его дивизия чуть ли не единственная сохранила боеспособность, он занимал должность командующего кавалерией Северной группы войск Закавказского фронта. После очередного тяжёлого ранения, уже при обороне Моздока, готовил пополнение для фронта. Скончался в 1961 году в Москве.
        На похоронах во время Гражданской войны было принято клясться отомстить за смерть боевых товарищей. Клятвенных речей над могилой комполка Гриценко не звучало. Хоронили молча, стиснув зубы. Сами похороны были похожи на другие, происходившие поблизости. Там без гробов, в братской могиле хоронили бойцов, расстрелянных по приговору ревтрибунала. Число их уже составило сто пятьдесят семь человек. Таких похорон в Конармии до сих пор не было.
        У могилы комполка оркестр играл мотив революционной песни «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Но звуки музыки точно адресовались и к другим убитым за последние дни. Свою горсть земли на гроб комполка приехали бросить Будённый и Ворошилов. От них ждали речь. Не дождались. Молча закидали землёй могилу. Но когда назначенный почётный караул дал первый залп прощального салюта, весь полк, не сговариваясь, стал стрелять в небо. Пальба в белый свет стояла такая, что в полевом штабе армии сначала подумали, что идёт бой. Это был совсем не салют. Происходящее было похоже на предупреждение, даже на угрозу. Когда стихла стрельба, Ворошилов спросил у одного из командиров эскадрона:
        - А Санька гриценковский где?
        - Кто его знает, товарищ Ворошилов! Наверное, к Махно подался, - обыденно ответил командир.
        - А начальник штаба ваш, военспец?
        - Из отпуска так и не вертался.
        - Если появится, пусть сразу ко мне идёт.
        - Если появится - скажу, - пообещал эскадронный.
        Комиссия ВЦИК уезжала в Москву в подавленном состоянии. Члены её, люди опытные и умные, осудили то, что должны были осудить, но оказались не готовы дать оценку сложным процессам, происходившим внутри Конармии. А может быть, не захотели давать такую оценку. А может быть, уже и не могли. Да и трудно было тогда понять очевидный факт - Гражданская война процесс не линейный. Горизонталь противостояния между красными и белыми с поражением последних сойдёт на нет. И тогда кровавые и беспощадные законы гражданской бойни будут продолжать работать уже не только по горизонтали «белые - красные», но и по вертикали, и во всех других направлениях. А внутри нового, ещё не сформированного послевоенного общества будут новые направления противостояний…
        Стенограмма совместного заседания РВС Первой конной и комиссии ВЦИК напоминает эпизод из драматургического произведения. Отсутствие авторских ремарок только добавляет скрытый драматизм в действие этой пьесы. Первым выступал начальник политотдела армии Вардин. Настоящие его имя и фамилия Илларион Виссарионович Мгеладзе. Поэтому говорил он с кавказским акцентом:
        - При таком положении наша армия не получила и десятой доли того количества работников, в которых она нуждалась. Первая партия работников - около двухсот человек - прибыла в конце июня. Второй серьезный отряд - триста семьдесят человек под предводительством товарища Мельничанского… Мы отпраздновали прибытие этой партии, но когда стали их распределять, то только незначительная часть оказалась пригодной, каких-нибудь два-три десятка, а остальные или совершенно не приспособлены к армии, или совсем больные, глухие, хромые и так далее…
        - Таким образом, триста человек глухонемых агитаторов, - не без иронии заметил член комиссии Луначарский. Нарком просвещения то ли усомнился, то ли подтвердил слова Вардина - не понятно.
        Каким образом сложилась дальнейшая судьба комиссарского пополнения и почему неудавшийся начальник политотдела Мельничанский сбежал из Первой конной обратно в Москву, история умалчивает. Пусть читатель сам ответит на этот вопрос.
        Двадцатый год с одной стороны являлся знаковым в разгроме основных белогвардейских сил, а с другой стороны стал началом нового этапа в истории Советского государства. Именно в двадцатом году началось зримое размежевание в партийном руководстве страны и усилилась тайная кровавая борьба между различными партийными и военными группировками. Сведение счётов во время войны с расстрелами по ложным и истинным обвинениям логично переходило в цепь тайных убийств 20-х годов. И очень скоро станет невозможно понять, кто стоит за той или иной неожиданной смертью в этом списке не боевых потерь. Во дворе Бутырской тюрьмы в начале 1921 года конвоир запросто и обыденно застрелит бывшего командующего Второй конной армией Ф. К. Миронова. Летом того же года во время производственных испытаний аэровагона окончит свои дни старейший большевик, делегат Пятого (Лондонского) съезда РСДРП, близкий товарищ Сталина и Кирова, секретарь Московского комитета РКП(б) Фёдор Сергеев. Более известный как товарищ Артём. В следующем году под колёсами чуть ли не единственного в Тифлисе грузовика погибнет дореволюционный соратник Сталина
С.А. Тер-Петросян (Камо). Без промаха будут стрелять то в красного героя Г.И. Котовского, то в бывшего белого генерала Я.А. Слащова. Убийцы будут руководствоваться исключительно «личными мотивами»… В авиакатастрофе под Сочи в волнах Чёрного моря окончит свои дни отважный латыш Я.Ф. Фабрициус. В далёкой Америке близ посёлка Эдион, что под Нью-Йорком, тоже нежданно-негаданно утонет «правая рука Троцкого» и организатор «Обращения генерала Брусилова к солдатам армии Врангеля» Э.М. Склянский. А уже осенью того же 1925 года умрёт М.В. Фрунзе.
        Как более болтливые и зависимые от власти люди, первыми проговорились литераторы. Сразу после смещения Троцкого с поста председателя Реввоенсовета, накануне кончины Фрунзе, свою оценку обоим политическим и военным деятелям дал Владимир Маяковский:
        Заменить ли горелкою Бунзе нам
        тысячавольтный Осрам?
        Что после Троцкого Фрунзе нам?
        После Троцкого Фрунзе - срам.
        Под чьи аплодисменты происходило первое публичное чтение стихотворения можно легко представить.
        Своей «Повестью непогашенной луны» выполнил «социальный заказ» троцкистов Борис Пильняк. Хотя он прямо и не обвинил Сталина в убийстве Фрунзе, но вину с больной головы на здоровую успешно переложил. В двадцать шестом году, вероятно, струсил и написал своему товарищу Воронскому, «скорбно и дружески»… сообщил в письме, что «целью рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоена». А о чём же тогда «рассказ»?
        До самого громкого убийства в 1934 году С.М. Кирова в стране целых четырнадцать лет будут не стихать выстрелы. А ещё - спокойные, мирные смерти на операционных столах и в больничных палатах очень беспокойных и совсем не мирных личностей новой эпохи… Политических личностей… Потому и убийства таковых - убийства политические. Само понятие «политическая смерть» во время гражданских противостояний лишено риторической изящности. Это всегда настоящая физическая и насильственная смерть.
        После громких, позорных и неприятных событий Первая конная армия, так и хочется сказать, поплелась в направлении Крыма. План взятия Крыма утверждался согласно пожеланию Ленина: «Главное заключается в том, чтобы не допустить зимней кампании… Нельзя допустить бегства Врангеля в Крым. Разгром его надо закончить до декабря». «Нельзя допустить», «нельзя допустить», «нельзя допустить», - повторяла и повторяла Москва.
        Директива командующего Южным фронтом М.В. Фрунзе также не допускала никакого двоякого толкования: «Ставлю армиям фронта задачу - разбить армию Врангеля, не дав ей возможности отступить на Крымский полуостров и захватить перешейки. Во исполнение общей задачи правобережная армия должна отрезать противнику пути отступления в Крым и наступлением на восток разбить резервы Врангеля в районе Мелитополя».
        На этом ясность заканчивалась и начиналась неясность практического исполнения. И зримое проявление этой неясности - «особое мнение» командования Первой конной армии. Началось с того, что Будённый, армия которого совместно с 6-й армией должна была выйти к крымским перешейкам, отрезая противнику пути отхода, разослал план свой. Разослал по трём главным в то время адресам советской республики: председателю Совета народных комиссаров В.И. Ленину, председателю Реввоенсовета республики Л.Д. Троцкому и главнокомандующему Красной армии С.С. Каменеву.
        Командующий Южным фронтом Фрунзе удостоился только копии послания. Суть плана Семён Михайлович изложил в своих мемуарах: «Следовало прежде всего ликвидировать Мелитопольскую группу. Иначе противник, подавшись правее Александровки, пропустит наши части через Перекоп в Крым и отрежет их. Закроет ворота. Настораживало и то, что Врангель при осаде нами Перекопа мог ударить в тыл нашим частям».
        Получив по прямому проводу нагоняй от главкома Каменева за то, что он обращается со своими предложениями по нескольким адресам, «тогда как они должны быть посланы лишь по оперативной линии», Будённый не успокоился. Теперь он обращался к Троцкому с просьбой подчинить свою армию не командованию Южного фронта (Фрунзе), а непосредственно главкому (Каменеву). Троцкий отмолчался. Лопнуло терпение и у Фрунзе. «На основании телеграммы главкома, вверенная вам армия поступила в моё подчинение», - раздражённо телеграфировал Михаил Васильевич 22 октября в штаб Конармии. На другой день, 23 октября, главком Каменев своим предписанием вызвал Будённого в Харьков, чтобы «установить полное понимание». Не тут-то было. «Вместо меня выезжает в Харьков член РВС Ворошилов», - наложил свою резолюцию Семён Михайлович.
        Никогда, ни до, ни после, таким инициативным, таким строптивым и не дисциплинированным одновременно Семён Михайлович Будённый не был. Но всё становится на свои места, если знать, что происходило в армии до этого. Если знать, что Первой конной предстояло стоять насмерть на пути рвущихся из окружения в Крым врангелевцев. Предстояло геройски погибнуть. Будённый и Ворошилов это поняли и сделали всё, чтобы устраниться от этой сомнительной чести. А их недруги забыли одну важную деталь. Забыли, что в списках Первой конной находился один примечательный боец, награждённый почётным революционным оружием - саблей. Надпись на клинке гласила: «Конная армия - своему основателю, красному кавалеристу 1-го эскадрона 19-го полка 4-й кавдивизии И.В. Сталину». И был награждён Сталин этой саблей ещё в 1919 году.
        В эти дни Сталину, знавшему, что происходило в Конармии, на фоне упрёков в зверствах конармейцев, пришлось жалеть о том, что и он в своём интервью газете «Коммунист» от 24 июня тоже основательно замарался… Разве можно было похваляться тем, что только вторая польская армия во время летнего наступления «потеряла свыше одной тысячи человек пленными и около восьми тысяч человек зарубленными!» Да ещё и добавить: «Последняя цифра мною проверялась из нескольких источников и близка к истине, тем более что первое время поляки решительно отказывались сдаваться, и нашей коннице приходилось буквально пробивать себе дорогу». И уж совсем кровожадно и не интернационально воспринимались его слова о судьбе третьей польской армии… «Треть армии (всего в третьей польской армии насчитывалось около двадцати тысяч бойцов) попала в плен или была зарублена; другая треть её, если не больше, побросав оружие, разбежалась по болотам, лесам - рассеялась».
        Гражданская война заканчивалась. С чем Сталин из неё выходил? С набором должностей и постов? С авторитетом? Это почти ничего не стоило без опоры на конкретную вооружённую силу. Попытку создания такой силы под вывеской «военных резервов республики» Троцкий решительно пресёк в зародыше. Но у Сталина сформировалось понимание, что после разгрома Врангеля внутрипартийная борьба примет самый ожесточённый и беспощадный характер. И не тогда ли впервые пришёл ему на ум тезис об усилении классовой борьбы по мере построения социализма? Другое дело, что определение этим классам он не дал. Но те, кому надо было понять, поняли, о чём это он…
        Совсем, казалось бы, в другой сфере человеческой деятельности находились мысли бывшего командующего Западным фронтом М.Н. Тухачевского. В мастерской, оборудованной в своём личном вагоне, он «доводил» до готовности новую скрипку. Первая же примерка (натяжка) струн выявила скрытый дефект. Трудно было понять, ошибка ли это в расчётах или же следствие торопливости, но инструмент получался фальшивым. Неудачная скрипка. «Проще разбить и начать создавать новую, чем исправить дефект, который носил какой-то технологический характер», - понял будущий маршал. Сибирскую традицию закончить военную операцию вместе с новой, удачной скрипкой Тухачевскому ни сейчас, ни потом закрепить не удалось. Михаил Николаевич беспощадно расхлестал заготовку инструмента о верстак.
        13 ноября 1920 года, когда Вторая конная армия Миронова была уже в Симферополе, когда согласно приказу Врангеля в крымских портах началась погрузка на пароходы частей белой армии, Первая конная только вступала в Крым.
        - Вот, Семён, где-то здесь и наши с тобой бойцы сейчас лежали бы, - указав рукой на многочисленные окоченевшие трупы красноармейцев перед Турецким валом, проговорил Ворошилов.
        - А может быть, и мы с тобой вместе с ними тут легли бы…
        - Нет. Нас с тобой где-нибудь ещё раньше шлёпнули бы…
        Глава 3
        Пентаграммы, руны и руины
        1943 год. Апрель. Красногорск - Москва
        Многие значительные, труднообъяснимые, иногда парадоксальные события предшествовали этому поручению Сталина. Первый допрос командующего шестой немецкой армией в Сталинграде Фридриха Вильгельма Эрнста Паулюса производил генерал Михаил Степанович Шумилов. Командующий русской шестьдесят четвёртой армией не испытывал трепета перед новоиспечённым фельдмаршалом. В воспоминаниях связистки его штаба Марии Ермаковой генерал предстаёт человеком не особо почтительным к высокому званию пленника. Начал с того, что одёрнул немца, когда тот приветствовал его привычным «хайль». Кажется, будь на то его воля, ордена и знаки различия он приказал бы сорвать с Паулюса без всяких разговоров. Но ему, фронтовому генералу, нужно было вырвать из пленного только приказ о капитуляции. Что оказалось не так просто сделать.
        - Войска мне не подчиняются, - повторял и повторял в те дни Паулюс.
        Скорее из любопытства, нежели из целесообразности, вместе с командующим артиллерией Вороновым приехал взглянуть на фельдмаршала генерал Рокоссовский. Какое впечатление на Константина Константиновича произвёл Паулюс, неизвестно. Но каждый может додумать сам. Завшивевший, худой, долговязый, с детства болезненный, большую часть своей карьеры штабной офицер Паулюс. И высокий, широкоплечий, сильный физически, рубака Мировой и Гражданской войн, а теперь опытный и авторитетный командующий русским фронтом…
        Несмотря на плотную опеку советских специальных органов, с первых дней пленения фельдмаршал не дал никакой сколь-нибудь ценной информации в течение двух месяцев.
        В своём докладе Сталину Меркулов так и сказал:
        - С таким подходом мы ничего от него не добьёмся…
        - У тебя какой чин в царской армии был? - неожиданно спросил Сталин.
        - Прапорщик, - смутился Меркулов.
        Верховный развёл руками. Помолчав с минуту, сказал:
        - У прапорщика с фельдмаршалом разговор не может получиться. Пусть с ним разговаривает генерал. У нас такой генерал есть.
        Суровцев возвращался из Красногорска в Москву. Кажется, успевал к назначенному времени, но всё равно нервничал. Злился. В последнее время хронически не высыпался. Даже в тюрьме, без свободы, без свежего воздуха, при ночных допросах, иногда с пристрастием, времени на сон оставалось несравнимо больше. Спать в машине, как это делали другие, он так и не научился. Что тоже было странно. «В Гражданскую войну и в седле получалось если не спать, то хотя бы чуть подремать. Это, наверное, просто возраст берет своё», - думал он.
        Своё первое посещение Особого оперативно-пересыльного лагеря № 27 в Красногорске, куда он отправился с Ангелиной, Суровцев начал со столовой. Если перед его заброской в Финляндию его неприятно поразило хорошее качество пищи военнопленных, то теперь он отмечал совершенно иное. Питание пленных немцев сравнялось с кормёжкой в советском лагере. Четыреста граммов кляклого хлеба на весь день. Завтрак - ложка каши и бесцветный чай. Обед - черпак супа и ложка каши. Ужин - вода с капустными листьями и чечевицей. Рацион генералов был не намного лучше. Но в нём всё же было мясо. Изменились конвоиры. Прежняя предупредительность пропала. Здесь они хоть и не орали по делу и без дела, как в советской зоне, не норовили ни за что ни про что сунуть прикладом между лопаток или по голове, но такую готовность охотно демонстрировали. Что было совсем необязательно для дисциплинированных немцев.
        Суровцев мог воочию наблюдать, какое впечатление окажет на немецких военных русская форма нового образца. Генштаб первым во всей стране примерил новое обмундирование. Во время начавшегося разговора фельдмаршал был рассеян. Взгляд его непроизвольно останавливался на золотых генеральских погонах русского. Путаная французская речь Паулюса и переводчицы с первых минут этой беседы стала раздражать Сергея Георгиевича. В роли переводчицы выступала дочь начальника лагеря. Её немецкий язык был плох. Выпускница истфака МГУ лучше владела французским.
        - Вот что, барышни, - обратился Суровцев к Ангелине и переводчице, - оставьте-ка нас наедине.
        Как и было условлено, Ангелина встала и взяла переводчицу за руку. Несмотря на зримое нежелание, недоумение и вялое сопротивление девушки, она увлекла её к выходу.
        - Господин фельдмаршал, - неожиданно для Паулюса уверенно заговорил Суровцев на немецком языке, - от имени русского командования должен засвидетельствовать своё уважение к вашему высокому званию.
        Пленный удивлённо чуть кивнул в ответ. Он не мог не отметить, что русский генерал говорит без малейшего акцента. Пожалуй, только и без того мягкие окончания берлинского говора были у него мягче, чем теперь принято.
        - Русское командование не будет требовать от вас поступков, порочащих звание солдата и несовместимых с офицерской честью, - как ни в чём не бывало продолжал Сергей Георгиевич.
        Будто и не прошло двадцать с лишним лет с первых допросов немецких пленных. «Не так уж и сильно они изменились, если и этот только кивает, когда начинаешь говорить о воинской чести и солдатском долге», - отметил Суровцев. Но заученные и обязательные фразы быстро заканчивались, и нужно было общаться, тщательно подбирая слова.
        - Ваше положение нельзя назвать простым. Это совсем не значит, что оно отчаянное. Вам не следует его делать хуже, чем оно есть. У вас больной желудок, поэтому вам нужно следовать диете.
        - Я буду есть только то, что едят мои подчинённые, - ответил пленный.
        - Этим вы ставите своих подчинённых в идиотское положение.
        - Я вас не понимаю.
        - Вы лучше меня знаете немецкого солдата. Он скорее умрёт, чем позволит голодать своему фельдмаршалу. Поэтому незаметно начнёт вас кормить. Это значит только одно. Он будет лишать пищи себя.
        Паулюс едва заметно улыбнулся. «Хорошего же мнения этот русский о немецком солдате», - подумал он. Среди пленных уже получило распространение одно презрительное прозвище. Русское слово «каша», которое были вынуждены выучить военнопленные, стало этимологической основой нового слова… Насколько русского, настолько и немецкого… По аналогии со словами «нацисты» и «фашисты» возникло слово «кашисты». Так стали называть тех, кто за лишнюю ложку каши шёл на сотрудничество с администрацией лагеря. Это было даже изящное прозвище, если сравнивать с русским эквивалентом. В русских лагерях таких людей называли и называют до сегодняшнего дня «суками».
        Сталин оказался прав вдвойне. Русский генерал не только понимал, с кем он имеет дело, но и знал, как вести себя с таким человеком, как Паулюс. Который к тому же ещё год тому назад тоже был генерал-лейтенантом. Фельдмаршал, со своей стороны, не мог не оценить разговор без переводчика. Получалось, что русский был не только равен ему, но даже его превосходил. Паулюс ещё только-только учился разговаривать на русском языке, который давался ему с трудом.
        Суровцев сразу перевёл свой разговор из сферы интересов военной разведки в сферу разведки политической. Пленный ничего в этом не понимал. Он даже не предполагал, что обладает информацией, которая будет оставаться совершенно секретной ещё не один десяток лет. При этом был уверен, что от него нельзя ничего узнать из того, что не касалось собственно военного дела. А зря. Мог бы и догадаться, что секретов и планов немецкого верховного командования никто при нынешнем допросе выпытывать у него не собирается. К тому же ко второму году войны русские достаточно хорошо прогнозировали действия противника.
        - Война - ваше прошлое, господин фельдмаршал. Воевать вам больше не придётся. Поэтому сейчас нужно много думать о мире, - осторожно подбирал слова Суровцев. - Нужно ответить на простой вопрос. Почему немцы опять воюют с русскими? Разве война четырнадцатого - восемнадцатого годов принесла Германии и России что-то похожее на победу? Вам нужно думать о новой Германии. Кто бы ни оказался у власти.
        - Вы очень хорошо говорите на немецком языке.
        - Судьбе было угодно, чтобы я дважды воевал с вами. И в прежнем и нынешнем главных штабах изучали и продолжают изучать немецкий язык.
        - О каких штабах вы говорите? Я вас не понимаю, - в этот раз искренне воспользовался дежурной фразой Паулюс.
        - Я причислен к русскому Генеральному штабу с четырнадцатого года.
        - В каком звании вы закончили первую нашу войну? - продолжал удивляться пленный.
        - Полковник.
        Паулюс закончил ту войну капитаном. Но не это в тот момент поразило фельдмаршала. И даже не то, что они с этим русским, вероятно, ровесники. Был он удивлён тем, что в нынешней русской армии служили ещё царские офицеры. Да ещё и Генерального штаба. Выходило, что не только Геббельс нагло врал про разгром командных кадров Красной армии. Врала и немецкая разведка…
        Суровцев, в отличие от собеседника, знал, что он младше Паулюса на три года. Как знал он и то, что кадровый разгром произошёл не в 1937 -1938 годах, а намного раньше. Он в тот момент подумал: «А что могло бы быть, если бы в нынешней русской армии оказалась хотя бы малая часть прежнего офицерского корпуса царской России? Может быть, нынешняя война никогда бы и не началась…»
        - Напишите письмо родным, - прощаясь после той первой встречи, сказал он фельдмаршалу, - они ничего о вас не знают.
        За первой встречей последовала вторая, и третья, и четвёртая. Наконец, встреча сегодняшняя, которую ещё предстояло осмыслить, чтобы доложить руководству результат. Ни на секунду не прерывая размышлений, он возвращался в Москву.
        Не доезжая примерно полкилометра до железнодорожного переезда, упёрлись в хвост воинской колонны. Черепанов, не мудрствуя лукаво, погнал машину в обгон гружёных полуторок. Пока не упёрся в пробку уже из легковых автомобилей.
        Не один водитель и помощник Суровцева оказался таким «умным». Перед железнодорожным переездом скопилось с десяток машин. И теперь их пассажиры, как это водится в армиях всех стран, непроизвольно стали выяснять, кто из них старше если не по званию, так по должности. Пока все вместе они не принялись кричать на капитана-пограничника, стоявшего у шлагбаума в сопровождении бойцов в зелёных фуражках и вооружённых автоматами. Причиной такого единодушия стало требование предъявить для проверки документы. И если без вины виноватый командир пытался что-то спокойно объяснять, то находящийся тут же пограничный пёс непрестанно громко лаял, несмотря на все попытки проводника его утихомирить. «Придётся вмешиваться», - понял Сергей Георгиевич. Он вышел из машины и отправился к переезду. Устало отвечая на воинские приветствия, подошёл к пограничнику.
        - Товарищ генерал-лейтенант, капитан Родионов, - представился капитан. - Район оцеплен в связи с проведением войсковой операции. Имею приказ проверять документы и никого не пропускать до пятнадцати ноль-ноль.
        Сергей Георгиевич поздоровался с капитаном за руку. Присутствующие командиры молча со стороны могли наблюдать, как генерал достал из внутреннего кармана удостоверение и предъявил его. Пограничник еще раз поприветствовал генерала отданием чести. В этот раз приветствуя представителя НКВД.
        - Парашютисты, товарищ генерал, - вполголоса сообщил пограничник.
        - Давно вы здесь?
        - С рассвета. Сейчас по рации сообщили, что взяли одного. Ещё двое где-то бегают. Как им объяснишь, - взмахнул он рукой в сторону командиров, - что это - парашютисты-диверсанты!
        «Действительно, объяснять бесполезно. Даже армейские командиры не могут себе представить, насколько это опасно - столкнуться на большой дороге с настоящими диверсантами. К тому же с диверсантами, со всех сторон окружёнными и которым нечего терять», - мысленно согласился Суровцев. В сентябре 1941 года ему самому пришлось побывать в роли разведчика-парашютиста. И чем это закончилось для немецких фельдъегерей, вставших у него на пути, и вспоминать не хотелось.
        - Товарищи командиры, - обернувшись, обратился он к присутствующим, - приготовить документы для проверки. Выполняйте приказ, - приказал он уже пограничнику.
        - Всем отойти от переезда! - уверенно в свой черёд приказал командир в зелёной фуражке.
        Пограничный пёс перестал лаять. Суровцеву даже показалось, что он посмотрел на него с признательностью во взгляде. Ещё и тонким писком сопроводил взгляд умных собачьих глаз. Получилось, что поблагодарил…
        - Давай в объезд, - сказал генерал Черепанову.
        Парашютистов в Подмосковье в последнее время вылавливали немало. Но то что этих искали именно между Москвой и Красногорском, не могло не настораживать. Наверное, он правильно сделал, что приказал сегодня готовить Паулюса и приближенных к нему генералов к эвакуации в более глубокий тыл. Впрочем, и весь район был привлекателен для вражеских лазутчиков. Здесь и Волоколамское шоссе, и Калининская железная дорога. Тушинский и Ходынский аэродромы. Спать расхотелось. Утренний разговор с Паулюсом заново воспроизводился и проявлялся в сознании.
        - Вам не кажется странным, что русский генерал знает о немецкой революции восемнадцатого года больше, чем немецкий фельдмаршал? - не скрывая раздражения, спросил он сегодня Паулюса.
        - Дело военных - война, а не политика, - сухо ответил фельдмаршал.
        - Прекрасно. Я обещал вам показать полный текст перемирия между Германией и Антантой. Освежите память.
        Документ на немецком языке был извлечён из папки и выложен на стол. Абзацы нескольких статей договора были подчеркнуты красным карандашом. Фельдмаршал с изумлением, точно впервые, читал выделенные строки документа, датированные ноябрём 1918 года:
        «Статья 4. Уступка германской армией следующего военного материала: 5 тысяч пушек, 25 тысяч пулемётов, 3 тысячи миномётов и 1700 аэропланов…
        Статья 7…Уступка союзникам 5 тысяч паровозов, 150 тысяч вагонов и 5 тысяч грузовиков…
        Статья 9. Содержание оккупационных войск в Рейнских землях (не включая Эльзас-Лотарингии) будет на обязанности германского правительства.
        Статья 10. Немедленная репатриация без взаимности… всех военнопленных, принадлежащих к армиям союзников…»
        Паулюс растерялся от заново открывшейся ему трагической и чудовищной картины уничтожения немецкой армии 1918 года.
        - Ответьте как военный, - не дал ему прийти в себя Суровцев, - без всякой политики. Это договор о перемирии? Обратите внимание на передачу Антанте немецкого флота. «Десять линейных кораблей, шесть тяжёлых крейсеров, восемь лёгких крейсеров, пятьдесят эсминцев, сто шестьдесят подводных лодок». Это перемирие? Это - безоговорочная капитуляция. И кто же победитель в той войне?
        - Откуда у вас эти данные? - скорее для того, чтобы хоть что-то сказать, нежели руководствуясь здравым смыслом, спросил пленный.
        - Таким образом, - не удостоив его ответа, продолжал Суровцев, - временное правительство с большевиками у нас и социал-демократы у вас путём революционных переворотов привели Россию и Германию к уничтожению своих армий. А это значит - нарушили государственный суверенитет наших стран.
        - Я не могу вам верить.
        - Я не прошу вас верить. Отвечайте себе, кто собирается воспользоваться результатами войны нынешней? Отвечайте как военный. Никакой политики. Армии каких государств понесут теперь наибольшие потери? Чьи армии в конце нашей с вами драки будут полнокровны, не измучены войной и будут готовы к новому противостоянию?
        - Во время нашей прошлой встречи вы, генерал, убеждали меня в том, что Адольф Гитлер то же самое, что ваш Троцкий. Я очень долго размышлял над вашими словами. Это не так. Троцкий - революционер. Фюрер стал лидером нации только потому, что выступил против революции.
        - Какая разница для русского и немецкого народов, если Гитлер сейчас говорит о мировом господстве, а Троцкий говорил о мировой революции? Это означало и означает только одно - русские и немцы должны гибнуть на полях сражений, а результатами войны традиционно воспользуются другие нации. Как всегда победителями хотят оказаться англосаксы.
        И начало этого разговора, и последующая его часть - не были для советского генерала Суровцева самоцелью. Но для того, чтобы перейти к конкретным вопросам, ему нужно было сейчас сломать устоявшиеся оценки и мировоззренческие установки фельдмаршала.
        - И заметьте, у вашего офицерства не хватило простого мужества противостоять предательству и измене, - чуть ли не презрительно добавил Суровцев, - тогда как офицерство русское нашло в себе силы сопротивляться.
        - То, что русские офицеры воевали со своим народом, нельзя считать доблестью.
        - Это так, - вынужденно согласился русский генерал, - но давайте посмотрим на события и факты недавней истории. Оставим декларации и речи наших политиков. Гитлер ругал и продолжает ругать Англию. Наш руководитель ругает все капиталистические государства. Но нас интересуют факты.
        Вот когда пригодилась Сергею Георгиевичу информация, почерпнутая из довоенных немецких газет, и привычка фиксировать окружающие события и явления.
        - В двадцать втором году на месте Российской империи сформировался Советский Союз. Большевики взяли деньги на революцию. Разрушили империю. И вдруг воссоздали её заново. Деньги, прошедшие через германские и другие банки, оказались рискованным вложением. На Генуэзской конференции в ответ на требование стран Антанты большевики не только ответили отказом выплачивать восемнадцать миллиардов золотых рублей, но и выставили ответное требование заплатить тридцать миллиардов за военную интервенцию и экономическую блокаду. Правда, уже через пару дней эти требования смягчили. Согласились признать долги царской России и пообещали сдавать в аренду бывшим собственникам их прежнее имущество. Пообещали концессии. А потом отъехали несколько километров от Генуи в Рапалло и заключили договор о сотрудничестве с Германией. Так получилось, что и Германию вытянули из пропасти, в которую она угодила.
        - В двадцать втором году никто о Гитлере в Германии не знал.
        - Да-да. В то время наши общие враги ставили на другую политическую фигуру. И это был Троцкий с идеей мировой революции - значит, с гарантией скорой новой войны. Но почему-то через год и гитлеровская газета «Фёлькишер беобахтер» стала выходить ежедневно, а тираж её вырос с восьми до семнадцати с половиной тысяч экземпляров. Вашего фюрера заметили. И через год в голодной Германии у него появились деньги не только на проведение партийного съезда, но и на обмундирование, и на проведение парада силами пяти тысяч штурмовиков. Целый усиленный полк. Даже бригада. Откуда появились деньги?
        Паулюс хорошо помнил, что было с ним в 1922 -1923 годах. Годы депрессии укоренились в его сознании в виде серого тумана постоянной нужды, связанной с мелкими должностями, с мизерным жалованьем, которое к тому же не выплачивалось вовремя. Вспомнил, что в двадцать третьем году французы оккупировали Рур. А осенью Гитлер устроил пивной путч с целью свержения правительства. За что угодил в тюрьму. Русский между тем, продолжая рассказывать ему, что происходило в Германии и России, вдруг неожиданно поинтересовался:
        - В Германии на девятый день после смерти поминают усопших?
        Вопрос был столь неожидан, что фельдмаршал растерялся.
        - Да. Почему вы об этом спросили?
        - В Англии, вероятно, тоже зажигают поминальные свечи.
        Произошло то, чего добивался Суровцев. Он вывел Паулюса из равновесия и стал выходить на финишную дистанцию этой странной беседы.
        - Двадцать первого января двадцать четвёртого года скончался Ленин, - вдруг сказал он. - Девять дней, таким образом, выпало на двадцать девятое января. Через день после поминального ужина, первого февраля, Великобритания официально признала Советский Союз. Большевистский лидер Троцкий как никто другой оказался в России близок к единоличной власти. Вот вам и шанс, что история опять пойдёт по пути, намеченному в семнадцатом году. Лидер нацистский, Гитлер, в это время сидит в тюрьме.
        Дальше совсем просто. Как только англичане понимают, что Троцкий теряет власть, двадцать седьмого мая двадцать седьмого года они разрывают дипломатические отношения с СССР. В феврале двадцать девятого Троцкого выкинули из России. И уже в августе того же года ваш фюрер проводит свой самый грандиозный съезд. Двести тысяч партийцев на заказных поездах приезжают в Нюрнберг. И уже не пять прежних жалких тысяч, а шестьдесят тысяч штурмовиков маршируют по ночному городу. Это уже не полк и не бригада. Численность общевойсковой армии. И когда? Когда мир охватывает кризис.
        Этот год Паулюс, как и вся Германия, помнил очень хорошо. Кадры гигантской свастики, составленной из многотысячной толпы факельщиков, медленно движущейся в ночи по направлению часовой стрелки, обошли все экраны и газеты мира. А ещё двадцать девятый год помнился массовым разорением и закрытием мелких предприятий. Запомнился возвращающейся безработицей и многочисленными самоубийствами. Иногда даже целыми семьями…
        - Вспомнить всё, что произошло в тридцать третьем году, вам не составит труда.
        И действительно, фельдмаршал очень хорошо помнил дальнейшее. Да и как забыть. С приходом Гитлера к власти карьера обрела новое ускорение. Уже в 1934 году он принял командование мотобатальоном. В следующем году стал начальником штаба командования танковых соединений. Задержек с выплатой жалованья больше не случалось, и его экономная, терпеливая и преданная жена наконец-то могла позволить себе и обновлять гардероб, и даже принимать гостей. Подросли дети. «Но зачем русский всё это ему рассказывает? Надо быть начеку», - подумал он. Но русский генерал с этими раздражающими погонами с двумя звёздами, к виду которых Паулюс никак не мог привыкнуть, вдруг с обидой в голосе неожиданно спросил:
        - Почему вы меня обманываете? Я этого не заслужил.
        Фельдмаршал пытался вспомнить и не мог понять, что он мог сказать из того, что можно было бы посчитать обманом. До сих пор он не выдал ни одного секрета и не сказал ничего, что могло бы даже отдалённо относиться к военной тайне. За время своего пребывания в плену он вообще старался ничего не говорить, кроме дежурных фраз. И вдруг такое обвинение. Пришлось опять дежурно произнести:
        - Я вас не понимаю.
        - В одной из наших бесед я спросил вас о человеке с примечательным именем и фамилией. Я спрашивал вас об Эрнсте Франце Зедгвике Ганфштенгле…
        - Да, я помню, - растерялся Паулюс.
        - Вы ответили, что не знаете такого господина.
        - Я и сейчас могу повторить, что не знаю человека с таким именем, - казалось, искренне признался фельдмаршал.
        - Вы могли заметить, что за всё время нашего общения я никогда не пытался заставить вас отвечать на вопросы, если вы сами этого не желали.
        Паулюс с достоинством кивнул.
        - Из уважения к вам и к вашему высокому званию, - продолжил Суровцев, - советское командование не допускало даже мысли о допросе вас с применением физической силы.
        Фельдмаршал снова кивнул, но в этот раз заметно побледнел.
        - Мне, поверьте, меньше всего хотелось уличать вас во лжи, но как быть вот с этой фотографией? - положил он на стол групповой и примечательный снимок немецких военных. - Себя, надеюсь, вы узнаёте?
        Паулюс действительно узнал на снимке себя.
        - Да, - ответил он и машинально указал пальцем на своё фотографическое изображение.
        Использование фотографии в работе разведки и контрразведки становилось привычным делом. И результативность такого метода уже поражала воображение.
        - Вы стоите рядом со своим покровителем генерал-фельдмаршалом Иобом-Вильгельмом Георгом Эрвином фон Вицлебеном. Правда, здесь он ещё даже и не генерал.
        - Да.
        - Кто рядом с ним? Я говорю о высоком господине в смокинге.
        - Я, к сожалению, не знаю его.
        - Вашего патрона кто-то придерживает за локоток, и вы не знаете, кто это такой?
        - Вы не поняли меня. Я много раз видел этого человека, но я действительно не знаю его имени.
        - Но Вицлебен как-то к нему обращался?
        - Путци.
        - Путци? - переспросил Сергей Георгиевич.
        - Генерал-фельдмаршал называл его Путци, - кивнул Паулюс.
        Он боялся, что его сейчас начнут спрашивать о других офицерах, запечатлённых на фотографии. Многие из них сейчас занимают высокие посты. И он не знал, что ему в этом случае придётся делать. Врать он не умел, а говорить правду значило нарушить присягу и долг. Едва ли самое неприятное сейчас было то, что крайним слева человеком на фотографии был нынешний руководитель абвера адмирал Канарис. В то время тоже ещё не адмирал. Но русский, казалось, потерял всякий интерес к снимку.
        «Путци» в переводе на русский язык означало «малыш». В некоторых значениях «смешной», «забавный». Что несло в себе основательную долю иронии по отношению к двухметровому росту человека в смокинге. Между Паулюсом, чей рост составлял сто девяносто три сантиметра, и гигантом Путци малышом казался фон Вицлебен. Сергей Георгиевич в очередной раз поразился самому процессу рождения прозвищ и агентурных псевдонимов. Если Сталин два года назад назвал Суровцева Грифоном, то уже сам Суровцев создал оперативно-агентурное имя Ганфштенгля. Он назвал его сначала - Композитор, потом - Пианист, а затем - Тапёр. А он, оказывается, был ещё и Путци. Сам Паулюс, кстати говоря, проходил по агентурным документам как Сатрап.
        Финские впечатления продолжали приносить самые неожиданные плоды в нынешней работе Суровцева. Впервые с именем Ганфштенгля он случайно столкнулся именно в Финляндии. Что имело свою историю. Заинтересовавшись сборником немецких маршей, случайно попавшимся ему на глаза, Суровцев из любопытства однажды вечером сел за рояль и, чтобы как-то отдохнуть после напряжённой умственной работы, на скорую руку все их переиграл.
        Из шестидесяти маршей, представленных в сборнике, только три из них показались ему интересными и оригинальными. Большинство маршей были вторичны, бесформенны, без ярко выраженной мелодики, излишне церемониальны даже для музыки такого рода. И если отечественная воинская музыка в последние годы создавалась в соответствии с мифологемами революции, то большая часть немецкой военной музыки была написана под влиянием средневековых, так и хотелось сказать, рунических, традиций. И только те из них, которые в той или иной мере тяготели к танцу, запоминались. Как уже стал запоминаться всем видевшим трофейную кинохронику марш «Эрика». Но ни один из маршей даже отдалённо не приблизился по мелодичности и популярности к новому варианту старинной солдатской песни с новыми словами: «Дойче зольдатен унтерофицирен!». Точнее, «…унд ди официрен»… «Марширен, марширен унд нихт капитулирен!» - непроизвольно допел про себя генерал Суровцев.
        Автором десятка «рунических» маршей и оказался Эрнст Ганфштенгль. Но не это было удивительно. Необычным оказалось то, что немецкие военные марши написал гражданин США. Этот американец немецкого происхождения благополучно пересидел за океаном войну и революцию и вдруг, как бильярдный шар, выкатился на неровный стол послевоенной немецкой действительности. Затем он приобрёл независимость и подвижность Колобка из русской народной сказки.
        Напевая песенки, сочиняя музыку, он перекатывался из светских салонов на партийные сборища. С партийных собраний без труда перемещался на заседание офицерского кружка и уже спешил на вернисаж современных немецких художников. Точно пытаясь оправдать свой официальный статус заокеанского мецената и коллекционера. Так и продолжалось до тех пор, пока он не стал нарезать устойчивые круги вокруг Гитлера в качестве пресс-секретаря. Что отметил ещё иностранный отдел ОГПУ, но почему-то не уделил этому должного внимания… Хотя, казалось бы, должен был это сделать. И даже не потому, что на языке разведчиков всего мира человек «занимался сбором информации».
        То, что на деньги американца были куплены две новые печатные машины для газеты Гитлера, никак нельзя было отнести к благотворительности. Теперь советская разведка смотрела на компанейского и общительного американца, как на волшебный клубок из другой русской народной сказки. Ухватив нить, Суровцев быстро его раскручивал, не переставая удивляться продолжению и развитию традиций английской разведки их американскими преемниками и собратьями.
        - Вам приходилось слышать о частном визите в Германию нынешнего премьер-министра Великобритании Черчилля? - спросил он Паулюса.
        - Нет. Не помню. Я, повторяю, никогда не интересовался политикой.
        - Это было в тридцать втором году, - подсказывал Сергей Георгиевич, - он приезжал вместе со своим сыном. Об этом много писали.
        - Нет. Не помню.
        - Русский поэт однажды сказал о русских, что «мы ленивы и не любопытны». Немцев трудно упрекнуть в лености. Но ваше равнодушие к политике в последние годы сводит на нет всё ваше многовековое трудолюбие.
        - Боже, сохрани Германию от русской любознательности, - вдруг заявил фельдмаршал.
        Суровцев искренне рассмеялся. Но причиной его смеха было вовсе не неожиданное остроумие Паулюса, а результат этой беседы. И находился этот результат совсем не в пространстве разговора. И он не удержался от того, чтобы не испортить настроение Паулюсу. Указывая на снимок, продолжил:
        - Судьба играет людьми! Вы в плену. Генерал-фельдмаршал фон Вицлебен уже год как в отставке, а Путци теперь - советник президента Соединённых Штатов Америки Франклина Делано Рузвельта. Он ещё и эксперт по Германии. Хотя работает он под арестом. Но мы с вами можем догадаться, что его просто так охраняют. Кстати, где был сделан этот снимок?
        - Я не помню. Слово чести.
        - А единственный моряк, тот, что крайний слева, кажется, Канарис? Не отвечайте. Я не стану задавать вам вопросы, на которые вам не хочется отвечать.
        Он действительно не собирался ничего больше спрашивать. Хотя мог это сделать. В принесённой им папке находились весьма примечательные снимки из английской и немецкой газет. Английская «Sunday Times», 1931 года, в разделе «Светская хроника» поместила любопытное фото. На снимке были запечатлены: лидер немецких нацистов Адольф Гитлер, сын премьер-министра Великобритании Рендольф Черчилль и, кто бы мог подумать, Эрнст Ганфштенгль. Композитор и пианист. Все трое в лётных костюмах и шлемах. Похожая фотография нашлась и в немецкой газете. Надпись под ней гласила: «Рендольф Черчилль после полётов над Германией с новыми друзьями». Ганфштенгль - Путци действительно, точно тапёр в кинотеатре, сопровождал своим аккомпанементом кадры новейшей немецкой истории.
        - Вы когда-нибудь слышали о Парвусе? - вдруг спросил Суровцев.
        - Нет, - по обыкновению ответил Паулюс.
        - Жаль. Любопытный персонаж. И Парвус, и Путци - это какой-то новый тип политических посредников-провокаторов. Парвус в своё время погостил в Турции - и последовал геноцид армян. Путци пообщался с Гитлером - и началось уничтожение евреев.
        Генерал-фельдмаршал молчал.
        - Ваше равнодушие к политике не имеет границ. Послушать вас - вы и о перелёте Гесса через Ла-Манш не слышали, - иронизировал русский. - Или вы тоже считаете, что Гесс сошёл с ума, когда полетел доложить англичанам о том, что все соглашения в силе и что свои обязательства Гитлер выполнит? Вот уж поистине, дьявол всегда расплачивается черепками… Англичане в этом отношении прилежные ученики…
        Странным образом Москва становилась для него дорогим и даже родным городом. Москву дореволюционную он не знал и потому менее болезненно смотрел на перемены советского времени, чем коренные москвичи. Да и где они, коренные? Сейчас ему нравилось наблюдать, как город переставал быть городом фронтовым. И это не могло не радовать. Был демаскирован Кремль. Через маскировку и через перекрашенные исторические здания начали опять проступать черты столицы. Заблестели купола уцелевших храмов. А что до родства, то и это было понятно. И он приложил свои усилия к защите города. О чём свидетельствовала медаль «За оборону Москвы». Он был награждён и медалью «За оборону Ленинграда». Но медали не носил. Мало того, на самом высоком уровне обсуждался вопрос о его звании.
        Только теперь он осознал слова Батюшина о том, что генерал контрразведки не должен в карьере подниматься выше генерал-лейтенанта. Всякий его карьерный рост было решено прекратить, чтобы не настораживать противника. Набравшая обороты операция «Курьеры» предполагала информирование немцев о том, что Демьянов получает разведданные из Генштаба. Этим источником якобы и является начальник одного из отделов оперативного управления генерал-лейтенант Суровцев.
        Детали его прошлого немцы, надо полагать, попытались выяснить и по мере сил выяснили. Так получилось, что и его с Ангелиной венчание «сработало» на создание легенды. Теперь точно так же, как операция «Монастырь» перешла в операцию «Курьеры», последняя давала толчок к зарождению следующих оперативных мероприятий. Из-за особой секретности этим действиям даже не стали присваивать кодовое название.
        - Жизнь подсказывает, - завершал свой доклад Суровцев, - мы должны готовить отдельно и передавать разную дезинформацию для абвера и для министерства имперской безопасности. Пусть Канарис и Гимлер с Гейдрихом иногда докладывают руководству взаимоисключающие данные.
        Руководители разведки некоторое время молчали.
        - Справимся? - спросил начальник разведки НКВД Фитин.
        - Наше дело эту дезинформацию передавать. Готовить её всё равно должен Генеральный штаб. Но я не могу ухватить главную цель, - признался Павел Анатольевич Судоплатов, - чего мы этим добиваемся?
        - Цель простая, провокационная, подрывная, - размышлял вслух Фитин, - рассорить окончательно два немецких ведомства. И потом, если два разведывательных органа представляют руководству разную информацию, то что руководство должно думать о работе этих органов?
        - Думаю, своё неудовольствие оно выскажет, - так же вслух размышлял Судоплатов.
        - А если оно узнает, допустим, что абвер делится полученной от нас информацией с англичанами? - в свой черёд задал вопрос Суровцев.
        - Об этом можно только мечтать, - действительно мечтательно проговорил Фитин, - тогда как минимум немецкое начальство перестреляет и перевешает всё руководство ведомства Канариса.
        - Вы меня не понимаете, - живо отреагировал Судоплатов, - одно дело, если мы хотим, чтобы Гитлер так думал, и совсем другое, если дело обстоит именно так.
        - Я убеждён, что дело обстоит именно так, - твёрдо заявил Суровцев. - Канарис делится разведданными с англичанами. А если среди германского генералитета завелись английские агенты, то в скором времени следует ожидать заговоров и переворотов.
        - Против кого ожидать заговоров? - спросил Судоплатов.
        - В данном случае против Гитлера, - ответил генерал.
        - Смелое утверждение. Очень смелое, - не без иронии заметил Суровцеву Павел Анатольевич.
        - Скажу ещё смелее, - оживился Суровцев. - Если произойдёт покушение на Гитлера, санкционированное из Англии, союзники сразу же откроют второй фронт. И со всех ног бросятся спасать Европу от «красной заразы». Я говорю о нас с вами. Хотя скорее всего последовательность будет другая: сначала второй фронт, а затем покушение на Гитлера.
        - Подождите. Нам для начала нужно хотя бы понять, есть или нет утечка информации из абвера к англичанам. Работаем и ждём подтверждения, - подвёл черту под разговором Фитин.
        Косвенное подтверждение утечки разведывательной информации из абвера к англичанам пришло с самой неожиданной стороны. Через семь месяцев после описываемых событий, на Тегеранской конференции, в присутствии Рузвельта Черчилль сказал Сталину, что английская разведка располагает точными сведениями о том, что в советском Генеральном штабе работает немецкий агент. Сталин лишь кивнул. Но уже вечером этого дня из Тегерана в Москву ушла радиограмма, общий смысл которой сводился к тому, что предположения советской разведки о непрерывающихся во время войны контактах Канариса с англичанами верны. То что в Лондоне знали об агенте абвера в советском Генштабе, не вызвало в Москве никаких сомнений, откуда англичане об этом узнали.
        Можно было только поражаться, с какой лёгкостью Сталин осваивал искусство дипломатии. В беседах с главами Великобритании и США был всегда сдержан, с внешней демонстрацией доброжелательной готовности к переговорам. Вместо прямого возражения - только ирония. Вместо согласия - обещание подумать. А вместо отказа - требование помочь в осуществлении чужой просьбы, но таким образом и с такими условиями, что просьба часто сама собой исчезала.
        Это, впрочем, не мешало ему устраивать традиционные нагоняи подчинённым. Так в Тегеране досталось Ворошилову. Но отчитал он Климента Ефремовича не при главах иностранных государств, а при своих. Причиной послужила неловкость маршала. От имени английского короля Георга IV, в знак признательности и восхищения перед мужеством жителей и защитников города Сталинграда, премьер-министр Черчилль вручал главе советского правительства меч. Сталин, уже получавший в своей жизни наградное оружие, меч принял. Поцеловал, как это заведено во всех армиях мира. Показал оружие Рузвельту, затем передал его Ворошилову.
        И тут произошло то, что едва не вывело вождя из себя. Маршал, не сообразив, что меч, в отличие от шашки, не имеет в ножнах фиксатора, неловко повернул оружие, и двуручный меч ударился рукояткой об пол. Головка рукояти, изготовленная из горного хрусталя, едва не разбилась. Сталин в тот момент не сказал по этому поводу ни слова, зато после приёма Ворошилов наслушался многое из того, что не принято фиксировать на бумаге, про руки, про ноги, про голову и про другие части маршальского тела.
        Но при встречах с главами иностранных государств плавное скольжение вокруг острых тем мировой политики продолжалось без каких-либо срывов и штормовых брызг от столкновений. Хотя Сталин едва себя сдерживал, когда с многочисленными оговорками его партнёры по переговорам пытались отойти от главной темы - открытие второго фронта в Европе. С настойчивостью хозяина нашкодившего кота вождь опять и опять возвращал Черчилля и Рузвельта к неприятной для них теме…
        Были и вовсе любопытные моменты во время встреч и консультаций, когда американский президент и английский премьер неожиданно для многочисленных членов делегаций вдруг принимали условия советской стороны. Хотя до этого и слышать о них не хотели. Помощники и советники не раз были просто обескуражены, когда их, в общем-то, несговорчивые руководители без всяких разъяснений отдавали распоряжения, выгодные скорее советской стороне, чем англосаксонской.
        - Мне кажется, есть вещи, о которых мы не вправе говорить своим народам, - вдруг заявил Сталин после очередного расхождения во мнениях.
        По мере того как переводчик переводил эту непростую длинную русскую фразу на английский язык, лица президента и премьер-министра вытягивались в недоумении.
        Более эмоциональный Рузвельт сразу попытался парировать. Переводчик перевёл:
        - Президент Соединённых Штатов всегда говорит только правду своему народу.
        Обменявшись взглядом с Черчиллем, улыбаясь, Сталин обратился теперь только к президенту:
        - Мне кажется, американцы не поймут своего президента, если узнают, что его нынешний помощник по европейским вопросам Эрнст Ганфштенгль не только товарищ президента по учёбе в колледже, но и близкий друг Адольфа Гитлера. В прошлые годы…
        Знавший всё о Ганфштенгле Черчилль предпочёл молчать. «Не хватало ещё того, чтобы Сталин и ему припомнил знакомство его сына с этим человеком. Вдруг русская разведка отследила предвоенную встречу Рендольфа с Гитлером?» Хотя прошлые личные знакомства политиков часто могут и не влиять на их реальную политику в данный момент.
        - Безумцев не так мало, как может показаться на первый взгляд, - примирительно продолжил Сталин. - И мы от них не застрахованы, - обращался вождь уже к премьер-министру Великобритании. - Кстати, что с Гессом? Как его здоровье?
        - Он находится под наблюдением лучших врачей Англии, - попыхивая сигарой, уверил премьер-министр.
        - И это хорошо, - благодушно согласился вождь, - нам ещё предстоит его судить. Вместе с другими преступниками…
        Глава 4
        Помешательство армий
        1920 год. Крым. Симферополь
        Как только эскадроны Первой конной втянулись в узкие улочки пригорода Симферополя, город стал тесным от наступающих красных войск. Арьергард армии Будённого стал быстро терять строй среди обозов Второй конной армии Миронова. На одной из улиц мироновцы, а скорее всего это были махновцы из состава мироновской армии, чуть было не взяли Будённого в плен. Надо полагать, старые обиды никуда не делись. А может, это и вовсе были «зелёные» атамана Мокроусова, чьи бойцы самыми первыми вошли в город накануне.
        - Это ты откуда такий справный да гарный? - встав сначала одной, а потом другой ногой на ступеньку рессорной тачанки, громко спросил Будённого какой-то боец с блестящими от жира волосяными патлами, торчавшими из-под серой папахи.
        Семён Михайлович медленно поднялся, точно выравнивая покосившуюся под весом нахала боевую тачанку. Стоя он показался всем присутствующим выше ростом. Несколько секунд он точно решал, что делать. По-хорошему - надо было говорить речь. Но он не Ворошилов, чтоб за пять минут уболтать неизвестную вооружённую толпу. А личный конвой между тем отстал и был зажат в одном из примыкавших к улице переулков.
        - Бачите, хлопцы, якие великие вуси? У Будённого бают такие, - продолжал патлатый под смех хлопцев.
        - Тащи его, Никола, до штабу, - крикнул из толпы ещё один боец неизвестной части, облачённый в бурку, - може, он беляк переодетый. Ишь, и орден нацепив. Нехай его поспрошают, що за птиця така важлива…
        От бойца бандитского вида разило винным перегаром и луком. Он чуть склонился, разглядывая орден, окаймлённый красной муаровой лентой и прикреплённый поверх шинели Семёна Михайловича. Прокуренный коричневый палец с грязным ногтем потянулся было к награде. Точно владелец грязных ногтей собирался попробовать на прочность красно-белую эмаль. Царский генерал мог бы растеряться от неожиданного хамства со стороны незнакомых нижних чинов. Командующий белой армией, случись подобное, стал бы, наверное, разъяснять, кто он такой. Бывший вахмистр Будённый обыденно отстранил протянутый к нему палец. Потом широко размахнулся другой рукой. Очертив кулаком какую-то немыслимую кривую, состоявшую из полукруга и ещё неизвестно какой фигуры, он со всей силы врезал патлатому по зубам. Получилось как-то сбоку и снизу… Послышался отчётливый хруст. Ноги разговорчивого наглеца, обутые в грязные сапоги, показалось, взлетели выше его неопрятной головы. Серая папаха, несколько раз прокрутившись в воздухе, упала в ряды неизвестных бойцов.
        - Гони, - бросил Будённый вознице.
        Тачанка дёрнулась с места. Да так, что командарма отбросило на сидушку рядом с пулемётчиком.
        - Резани по верхам, - негромко, но твёрдо приказал он бойцу за пулемётом.
        Секунда - и длинная очередь поверх голов неизвестного воинства разом прекратила и шум и гам. Народ был обстрелянный, и потому все почти разом бросились на грязные камни брусчатки. Тачанку несколько раз подкинуло. Казалось, что наезжали на чьи-то то ли ноги, то ли руки.
        Другие детали инцидента не сохранились. Так или иначе, но атмосфера вражды между двумя красными армиями и «зелёными» союзниками становилась густой и тяжёлой, грозящей вылиться в прямое вооружённое столкновение. Оно и понятно. Одни с боями и с тяжёлыми потерями делали каждый шаг по крымской земле, тогда как другие без потерь и без боёв шли следом. Как говорится, «пришли на готовое». К тому времени в крымских портах разгромленные части белых уже заканчивали погрузку на суда. Те, кому хватило места. И те, кто не верил ни единому слову красной пропаганды, развёрнутой в Крыму.
        Второй раз легализоваться в Красной армии было по-прежнему рискованно. Но, как ни странно, опять всё пошло само собой. Суматоха отступления белых, сумбурное наступление красных стали союзниками Суровцева. А ещё вдруг выяснилось, что в августе он покидал одну армию, а вернулся в ноябре в другую.
        После трагических, неприятных и горестных событий, связанных с «замаранной» шестой дивизией, в полках произошла невидимая переоценка прежних взглядов и прежнего поведения. Внешнее проявление перемен внутренних тоже не заставило себя ждать. Переход на зимнюю форму одежды придал будённовцам неожиданно единообразный, строгий и даже нарядный вид. Островерхие шлемообразные головные уборы, в большом количестве поступившие в армию, теперь иначе и не назывались, как будёновками. Синие, вертикальные, полудекоративные застёжки на груди шинелей точно заставляли ровнять строй. Как последний признак партизанщины, неизвестно куда исчезли кавказские кинжалы, пистолеты и револьверы, которые ещё летом носили не иначе, как попросту заткнув за поясной ремень. Даже украшенные красными флажками-хоружевками трёхметровые пики в некоторых полках вернулись в строй. Бойцы выглядели необычайно подтянутыми и непривычно дисциплинированными.
        Оставив коня на попечение знакомых будённовцев в одном из полков четвёртой дивизии, Суровцев пешком отправился в штаб армии. Встретил его вечно улыбающийся Хмельницкий.
        - Ты оттуда? - спросил его ординарец Ворошилова, точно они вчера только и расстались.
        - Пять дней за вами иду. Едва догнал, - неопределённо ответил Сергей Георгиевич.
        - Про Гриценко уже знаешь? - перестав улыбаться, спросил Хмельницкий.
        - Рассказали…
        - Вот такие, брат, у нас дела. За назначением пришёл? Это ты правильно сделал. Зведерис, кстати говоря, про тебя спрашивал. Сейчас он притих, да надолго ли… Живучий, сука, - не скрывая удивления, добавил ординарец.
        - Рафаил Павлович, скажи как офицер офицеру, как такое могло случиться с Гриценко?
        - Да что ты мне душу рвёшь?! - выкрикнул Хмельницкий.
        Нелепая, трагическая и неожиданная гибель комполка Гриценко сделала Суровцева человеком узнаваемым. Не интересуясь ни его именем, ни его фамилией, бойцы теперь называли Сергея Георгиевича не иначе как «начштаб Гриценко». Со стороны могло даже показаться, что он начальник какого-то штаба и по фамилии Гриценко. Неожиданно всплыла история со стычкой с польскими гусарами и, обрастая фантастическими деталями, из фронтовой байки стала превращаться почти в легенду.
        Что до самого Сергея Георгиевича, то он, против всяких ожиданий, неожиданно ощутил общность с конармейцами. Даже малознакомые бойцы и командиры стали им восприниматься как люди близкие. Само качество этого единения оказалось новым. Что это было? Глупо было причислять себя к красноармейцам. Тем более что будённовцы себя красноармейцами и не считали.
        Вероятно, это было проявлением постоянного стремления личности Суровцева к социализации. Неосознанное желание ощущать себя частью чего-то большего. И почему-то опять и опять какой-то труднообъяснимой болью отзывалось в душе каждое воспоминание о Гриценко. Казалось, что сама нелепая и случайная гибель комполка должна была объяснить что-то важное и жизненно необходимое.
        Но самое удивительное было то, что в Первой конной Суровцеву были рады больше, чем совсем недавно в белогвардейском Крыму. И если Врангель со своим начальником штаба генералом Шатиловым поспешили от него избавиться, направив с глаз долой в Ливадию, к такому же невостребованному Слащову, то здесь всё было иначе. Казалось, что его здесь ждали. Мельком виделся с Ворошиловым.
        - А-а, нарисовался, - протянув руку, приветствовал его член военного совета.
        Суровцев собрался было докладывать о прибытии, но Климент Ефремович при этой первой встрече только махнул рукой. Он куда-то торопился.
        - Некогда. Потом, потом…
        Имея к началу четвёртого года Гражданской войны не только огромный опыт боёв, но и опыт противостояния руководству, и опыт интриг, Будённый и Ворошилов уверенно брали инициативу в свои руки везде, где только появлялись. Не прошёл мимо них и пример Сталина, который, где бы он ни был, сразу же «становился всем». Явившись в штаб Миронова, хмуро и молча обменялись рукопожатиями. Кроме командарма со стороны Второй конной присутствовали члены её реввоенсовета Д.В. Полуян и К.А. Макошин, ещё несколько человек из числа командиров и работников штаба.
        - Рады видеть вас, - пощипывая такие же, как у Будённого, большие усы, приветствовал пришедших Миронов.
        - И мы рады, - сдержанно ответил Семён Михайлович и сразу же атаковал. - Как же вы попали не на свой участок?
        - Я не получал указаний, - точно начал оправдываться Филипп Кузьмич.
        - Почему же мы знаем об этом указании? - бессовестно поинтересовался Ворошилов.
        - У меня потеряна связь с командюжем, - попытался объяснить командарм Второй конной.
        Что-что, а это, находясь сзади наступающей мироновской армии, Ворошилову и Будённому было хорошо известно. Они доподлинно знали, что командарм со своей армией сделал за них всю боевую работу на симферопольском направлении. И не мудрено было потерять связь при таком темпе наступления.
        - Плохо получается, Филипп Кузьмич, - не отставал от Ворошилова Будённый, - в Керчи и Феодосии на суда грузятся врангелевцы, а вы отдыхаете в Симферополе. Я понимаю, тут легче - противник бежит… Да, нехорошо…
        «Я замолчал. Молчит и Миронов», - написал спустя годы маршал Будённый ремарку к приведённому диалогу. А то что противник бежал от Второй конной, он, можно подумать, не знал и не ведал ни тогда, ни пятьдесят лет спустя.
        - Да вы знаете, что у нас под Карповой балкой было?! - давясь обидой, выкрикнул кто-то из мироновцев.
        - Не знаем. И никто не знает. Доклада или рапорта не было - значит, ничего и не было, - закреплял успех интриги Ворошилов. - Нас вон товарищ Троцкий прошлым летом быстро научил. Мы ему про Львов толкуем, а он нам так и сказал… Откуда, говорит, я знаю. Вот и мы не знаем. Приказано вам на Керчь и Феодосию наступать, вот и надо было туда наступать. А вы здесь. На нашем участке.
        - Принимаю на себя командование симферопольским гарнизоном. И начинайте учёт пленных, - решительно заявил в свой черёд Будённый.
        Обида на несправедливость происходящего быстро распространилась из штаба во все части Второй конной армии. Менее подверженные коммунистическим иллюзиям махновцы непроизвольно стали поглядывать в сторону крымских перешейков, за которыми осталась привольная степь и вольная воля. Но было уже поздно пытаться беспрепятственно выбраться из подобного закупоренной бутылке Крыма. Особый отдел ещё одной красной армии, а именно четвёртой, уже приступил к разработке планов разоружения бывших союзников.
        А что же махновцы? Будучи ударной силой армии Миронова, они участвовали во взятии Евпатории, Севастополя, Керчи и Ялты. Пятнадцатого ноября махновская Особая бригада, или, как они сами себя называли, Крымская группа, по приказу Филиппа Кузьмича Миронова начала передислоцироваться в Евпаторию для несения гарнизонной службы. Так получилось, что, пытаясь оградить своих боевых товарищей от соприкосновения с частями других армий, Миронов оказал им медвежью услугу. Теперь махновцы размещались компактно.
        Для разоружения и расправы над ними следовало их только окружить и отсечь от возможных путей отступления. Потеряв бессчётно бойцов убитыми и ранеными в самой бригаде и в других частях и дивизиях, к которым они прикреплялись, махновцы были серьёзно обескровлены. Но говорить о том, что их можно брать голыми руками, не приходилось. Эти люди могли и за себя постоять, и дать сдачи любому, кто попытается напасть. К тому же их популярность в Красной армии стала столь велика, что уже и мироновцы стали называть себя махновцами. Чтобы не тратить время на разъяснения, кто к кому прикреплён и какая часть первой вошла в тот или иной населённый пункт.
        Впервые в жизни Суровцев не работал и не служил, а, как говорится, «отирался при штабах». Пользуясь тем, что пока до него не было никому дела, он сходил и в штаб армии Миронова, где шумно обсуждался и сразу же осуждался приказ Фрунзе о разоружении махновцев. Заглянул в только что созданный особый отдел Чёрного и Азовского морей. Вышел оттуда с настоящим мандатом с подписью и печатями.
        При выходе из помещения, у большой голландской печи с синими изразцами, обратил внимание на разноцветную, пёструю гору непонятного происхождения. «Погоны! Офицерские погоны», - изумился он. Каких их только не было! Большинство чёрных с разными кантами, различных добровольческих дивизий. Алексеевские, корниловские, марковские, дроздовские и другие… В основном обер-офицерские погоны… Хотя попадались и подполковничьи, и полковничьи погоны старших офицеров…
        - Что это у вас? - спросил изумлённый Суровцев у молодого чекиста, растапливавшего печь.
        - Сам, что ли, не видишь? - нарочито грубо ответил молодой человек.
        - Вы ими печь топите? - не мог поверить своим глазам Суровцев.
        - А куда их ещё? Солить их, что ли? Их и не перешьёшь ни на что. Жопу и то не подотрёшь, - рассмеялся чекист, - твёрдые…
        Эта груда погон расстрелянных офицеров навсегда осталась в памяти Сергея Георгиевича мучительным, щемящим символом уничтожения русского офицерства.
        Едва ли не первым, даже раньше командования, узнал от телеграфистов о приказе выводить Первую конную армию из Крыма. «Вступил в должность командующего Вооружёнными силами Украины и Крыма. Приказываю: к 5 декабря 1920 года сосредоточить дивизии 1-й Конной армии в районе Александровки. С последующим выдвижением в направлении Екатеринослав - Харьков», - гласила телеграмма Фрунзе.
        Не пропуская ни одного документа, ни одного приказа, попавшегося на глаза, он достаточно хорошо стал представлять военную и политическую обстановку на полуострове. Противоречивая россыпь событий точно стекляшки смальты складывалась в мозаику. Становилось понятно, что процессы, происходившие вокруг, приобретали страшный, необратимый и жуткий характер.
        Издав приказ об обязательной регистрации всех офицеров армии Врангеля, получив объёмные списки оставшихся, Крымский ревком силами особого отдела четвёртой армии и особого отдела Чёрного и Азовского морей стал арестовывать зарегистрированных офицеров. То вызывая их для повторной регистрации. То проводя ночные облавы по имеющимся адресам. Сначала слухи, а затем и жуткие подробности повсеместных массовых расстрелов заполонили полуостров. Планомерность и методичность проводимых акций не оставляла ни у кого сомнений в том, что проведение казней санкционировано на самом высоком уровне. Суровцеву попался грязный надорванный плакат с обращением «К офицерам армии барона Врангеля». Это было воззвание, перепечатанное из газеты «Правда» за № 202 от 12 сентября 1920 года. Уцелел он, вероятно, только потому, что был напечатан на качественном картоне. Листовки на обычной газетной бумаге, по обыкновению, сразу после прочтения скуривали в самокрутках.
        Воззвание содержало обычную пропаганду о «преступной и постыдной роли, какую вам навязали ваши вожди», о том, что «барон Врангель готов отдать своим покровителям и господам три четверти России на растерзание, чтобы остальную четверть поработить самому». И даже о том, что белогвардейцы являются «сейчас не чем иным, как наёмным войском на службе биржевого капитала и вспомогательным отрядом кровожадной и хищной польской шляхты, ненавидящей трудовой русский народ». И так до последнего абзаца, который гласил: «Во имя единодушного труда всех и всего, что есть честного в русском народе, руководимые заботой о возрождении трудовой России, мы призываем вас: откажитесь от постыдной роли на службе польских панов и французских ростовщиков, сложите оружие, бесчестно направленное против собственного народа. Честно и добровольно перешедшие на сторону Советской власти - не понесут кары. Полную амнистию мы гарантируем всем переходящим на сторону Советской власти. Офицеры армии Врангеля! Рабоче-крестьянская власть последний раз протягивает вам руку примирения».
        Гарантами чистоты намерений выступали: «Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета М. Калинин; председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин); народный комиссар по военным и морским делам Л. Троцкий; главнокомандующий всеми вооруженными силами Республики С. Каменев; председатель Особого Совещания при главнокомандующем всеми вооруженными силами Республики А. Брусилов».
        За окном был ноябрь, и сентябрьское воззвание осталось только воззванием и лживой декларацией. Да и кого теперь винить в том, что два месяца Красная армия «протягивала руку примирения» весьма своеобразно.
        Что касаемо Брусилова, то Суровцев видел в Крыму точно такой же текст на квартире Батюшина, но за единоличной подписью Алексея Алексеевича. И ещё встречал с десяток различных других вариантов воззвания, заверенных его именем. Одного взгляда на подобные листовки Сергею Георгиевичу хватало, чтоб понять - это чистейшей воды провокация. Никто на самом деле не собирался гарантировать амнистию «переходящим на сторону Советской власти». Теперь в красном Крыму поговаривали ещё и об ультиматуме, предъявленном Врангелю Фрунзе… По радио… Это утверждение было почти так же фантастично, как если бы кто-то стал утверждать, что для этого Фрунзе и Врангель неотлучно и одновременно находились у радиостанций. Или же имелся в виду беспроволочный телеграф?
        Позже выяснилось, что с Брусиловым проводилась целая специальная операция. «Работал» с генералом заместитель Троцкого Эфраим Склянский. Что уж там было «наработано», о чём был разговор, доподлинно неизвестно, но в своих мемуарах генерал рассказывал совсем необычные вещи. Якобы ему сообщили, что «в штабе и даже в войсках Врангеля происходит настоящее брожение», войска «заставляют силой бороться и покидать родную землю», что «состав офицеров определённо настроен против распоряжений высшего начальства», намерен «низвергнуть Врангеля и объявить его армию Красной Крымской под командованием Брусилова». «Я воодушевился, поверив этому негодяю (надо полагать, Склянскому). Я думаю: армия Врангеля в моих руках плюс те, кто предан мне внутри страны в рядах Красной Армии: конечно, я поеду на юг со звездой, а вернусь с крестом и свалю этих захватчиков».
        Казалось бы, всё ясно. Вот воспоминания генерала. Вот объяснение причин, побудивших его поставить свою подпись под воззванием, но… Но это не совсем генеральские мемуары… Это мемуары, опубликованные генеральской женой после смерти автора Брусиловского прорыва. 17 марта 1926 года на семьдесят третьем году жизни А.А. Брусилов скончался. Надежда Владимировна Брусилова почти сразу покинула Советский Союз. Есть в этих заграничных мемуарах и утверждение о том, что никаких воззваний генерал не подписывал. Но есть и подтверждение тому, что воззвания, которые он не подписывал, не только имели хождение в Крыму, но им поверили. Поэтому офицеры «оставались на берегу и попадали в руки не мои, а свирепствовавшего Белы Куна, массами их расстреливающего»…
        А если к этому добавить, что за несколько месяцев до своей кончины Брусилов выезжал на лечение в Карловы Вары, то вопросов будет ещё больше. Невольно заподозришь, что товарищи, разрешившие ему заграничную поездку, надеялись, что белогвардейцы отомстят генералу за сотрудничество с советской властью. Но генерал вернулся. Так получилось, - чтобы умереть на родине…
        Крым наиболее известное место массового истребления только потому, что полуостров оказался последним местом дислокации крупных белогвардейских сил. Сколько бывших белых было расстреляно по всей России, даже примерно посчитать невозможно. Уничтожая офицеров и представителей «чуждых классов», большевики осознанно, продуманно и методично уничтожали наиболее образованную часть русского общества. И на это святое место нагло влезала новая, собою же назначенная, менее образованная, но ловкая, циничная, наглая и беспощадная, самонадеянная интернациональная мразь. Желавшая по своему усмотрению распоряжаться судьбой сложного русского мира. Распоряжаться и править целой вселенной. Они не знали или не желали знать, что именно со вселенной имеют дело. «Россия - не государство. Россия - вселенная!» - говаривала Екатерина Великая, «немка по происхождению, француженка по воспитанию и русская душой». Русская душа повсеместно теперь была не в чести. А русская душа Суровцева разрывалась от отчаяния и бессилия что-то изменить. На протяжении следующих лет душа этого человека будет поставлена вне закона, а сейчас она
металась и бунтовала против тьмы, надвигающейся и на неё, и на светлые души близких людей.
        К родителям Серова он явился ночью. Постучал условленным стуком. Не скрывая тревоги, не раздеваясь и не проходя в дом, прямо в прихожей рассказал отставному адмиралу и его жене о жутких расправах, учинённых по всему полуострову.
        - Григорий Александрович, ваше превосходительство, - взволнованно продолжал Сергей Георгиевич, - существует последняя возможность покинуть город. Есть приказ о командировании в центр, в Москву, военных и гражданских врачей. Это единственный шанс вырваться из Крыма. Вот документы на вас и на вашу супругу. Оба эти, с позволения сказать, мандата настоящие. Они заверены подлинными подписями и печатями. Врачебный диплом, думаю, у вас и не спросят. А спросят - скажите, что потерян… Собирайтесь и с утра ступайте на вокзал, пока ещё не остановились поезда…
        - Голубчик, - растроганно отвечал адмирал, - неужели вы думаете, что я смогу сыграть роль доктора? Нет и нет. Мы с Клавдией Ильиничной решили остаться.
        - Серёженька, - в свой черёд подхватила мама Серова, - будем надеяться, что у новой власти хватит здравого ума и совести рассудить, что мы не представляем для них никакой опасности. Мы ещё можем быть и полезны нашему отечеству. Это же очевидно.
        Точно так, как год назад в Томске при разговоре с тётушками, он осознал, что никакого его красноречия не хватит, чтобы убедить этих милых и наивных людей прислушаться к его мнению. А мнение его к тому времени не предполагало никаких иллюзий в отношении намерений советской власти.
        - Давайте пить чай, - обыденно предложила женщина.
        - Нет, - твёрдо заявил Сергей Георгиевич, - мне пора уходить.
        С поцелуями, с краткими и нежными объятьями простились почти молча. Если бы не Клавдия Ильинична, по-матерински перекрестившая его на прощание.
        - Храни вас Господь, Серёженька, - прошептала она.
        В Красной армии наступал свой, новый, неповторимый, но естественный период формирования военной истории. Историческим символом разгрома армий Колчака уже устойчиво считалась Пятая армия под командованием Тухачевского. Теперь такое насколько грозное, настолько противоречивое явление, как Первая конная, на глазах современников превращалось в легенду в деле разгрома Врангеля. Напрасно ещё летом 1920 года Ленин обращался в Реввоенсовет Юго-Западного фронта с просьбой «не делать из Будённого легендарного героя и не восхвалять его личность в печати». К концу того же года, казалось, сама будённовская армия выталкивала за круг исторических событий армию Миронова. И, надо сказать, вытолкала. И в песне-марше о красных кавалеристах, которую вскоре запела вся страна про «Будённого - нашего братишку» и про «Ворошилова - первого красного офицера», было безапелляционно заявлено: «Уж врезались мы в Крым». Да уж, врезались…
        Если в других армиях и соединениях бывшего Южного фронта царило воодушевление от победы над Врангелем, то в Первой конной обстановка была деловой и сдержанной. Опыт грабежей и погромов, учинённых прошлым летом шестой дивизией армии, не только помнился, но и определял нынешнюю сдержанность в проявлении чувств и желаний. Навсегда запомнились будённовцам и суровые наказания за летние бесчинства. К тому же пока незачем было что-то реквизировать и кого-то грабить.
        Брошенное врангелевцами военное и другое имущество буквально валялось под ногами. А одного только вина нынешнего урожая было столько, что можно было обойтись и без налётов на государственные винные погреба. Вином были заполнены все пригодные для этого ёмкости. Вином утоляли жажду. Вином разгоняли грусть-печаль-тоску и дурные предчувствия. Вином встречали и провожали гостей и начальство. Вином только что не умывались. И всё равно опьянения от разгрома Врангеля, подогреваемого захлестнувшим войска пьянством, здесь не испытывали.
        Хорошо здесь помнили и другой недавний опыт. И этот опыт учил, что трофейные запасы имеют свойство исчезать так же быстро, как до этого появились. Поэтому известие о выводе армии из Крыма было встречено если не с воодушевлением, то со спокойным пониманием. В Первой конной армии серьёзно заговорили о послевоенном устройстве своей жизни. И первый, ещё подсознательный, вывод был следующий: по возможности держаться друг друга. Если и до этого яркие, исключительные личности красных командиров проецировались на названия воинских соединений, то к окончанию Гражданской войны сформировались устойчивые военные сообщества, которые отличались не только названием, но и своим особым мировоззрением и даже идеологией. Всем сразу становилось понятно, о ком и о чём идёт речь, когда говорили об армии Будённого, о корпусе Червонного казачества Примакова, о бригаде Котовского, о дивизии Чапаева или о Железной дивизии Блюхера. Придёт время, графа «прохождение службы» в воинском документе, заполненная штабным писарем во время Гражданской войны, станет даже основанием для репрессий. По той простой причине, что сами имена
нарицательные, давшие названия воинским частям, будут иметь ярко выраженную политическую окраску.
        Но это будет потом. А пока Крымский ревком второго состава, под председательством уже Белы Куна, потребовал от всех бывших офицеров армии Врангеля встать на учёт, что было воспринято белогвардейцами как мероприятие грядущей амнистии. Ревком осторожно, точно пробуя силы, санкционировал ночные расстрелы. В эти же дни особый отдел четвёртой армии почти закончил разоружение и уничтожение махновцев и других «зелёных». Точно расчистил поле для более масштабных, грядущих расправ над оставшимися в Крыму не только врангелевцами, но и представителями буржуазных классов.
        Сама четвёртая армия за годы Гражданской войны пережила четыре формирования. Ярко выраженных воинских традиций за этой армией не водилось. Возникнув на Полтавщине, она вела бои с немцами. После сдачи интервентам Харькова потеряла оперативное единство. Из неё, правда, выделились уже устойчивые военные части. Такие, как полк Червонного казачества, Знаменский полк Сиверса, чехословацкий полк.
        Второе формирование произошло в составе Восточного фронта. С июня 1918 года армия вела бои с белогвардейцами и белочехами. Оборонялась. Затем наступала. В ноябре освобождала Самару. В январе 1919 года под командованием Фрунзе освобождала Уральск. Именно под командованием Фрунзе, находясь в составе Южной группы Восточного фронта, армия подавляла антисоветские мятежи в Ставропольском, Мелекесском и Сызранском уездах. Чтобы затем обрушиться на белоказаков на Урале. Опять расформированная, дала жизнь Заволжскому военному округу.
        Третье формирование из войск Северной группы и частей пятнадцатой армии знаменательно тем, что само наименование именно четвёртой армии будет вызывать жаркие споры отечественных и зарубежных историков на протяжении целых десятилетий. Пройдя с боями более восьмисот километров, форсировав такие крупные водные преграды, как Нарев, Неман и Висла, взяв четыре десятка городов и восемь крепостей, разгромив первую польскую армию, захватив в плен полторы тысячи, уничтожив до восьми тысяч польских солдат, эта армия вторглась в Восточную Пруссию. Будучи правофланговой армией Западного фронта Тухачевского, она просто прошла мимо Варшавы, точно выдавая агрессивные намерения советского командования в отношении не только Польши, но уже и Германии.
        И вот интернированная из Восточной Пруссии, заново переформированная четвёртая армия, четвёртого же формирования, находилась в Крыму. К ней присоединили потрёпанные части тринадцатой армии. Факт этот имел далеко идущие последствия. По той простой причине, что политотдел тринадцатой армии возглавляла Розалия Землячка, которая ещё до вхождения её в Крымский ревком в должности секретаря не только практически подчинила себе особый отдел четвёртой армии, но и развернула внутреннее переформирование частей армии по признаку «верности делу революции». Как это уже не раз бывало за годы войны, самыми надёжными оказались латышские стрелки. Документального подтверждения тем событиям, вероятно, уже не найти, но скорее всего именно латышская стрелковая дивизия и третий кавалерийский корпус Гая четвёртой армии стали той силой, которая в первую очередь была направлена против бывших союзников - махновцев. Не отказали себе в удовольствии где рубануть, где стрельнуть и будённовские части. Благо, что приказ Фрунзе всем развязал руки: «Командирам частей Красной армии, имеющим соприкосновение с махновскими отрядами,
таковые - разоружить. В случае сопротивления - уничтожить», - гласил приказ командующего Южным фронтом.
        Так или иначе, но в Гуляй-Поле пред карие очи батьки Махно явились только полторы сотни махновцев из многотысячной прежде Крымской группы. А уже шестнадцатого декабря после многочасового боя в районе Фёдоровки и Акимовки, что совсем не в Крыму, а на Украине, Махно потерял всю свою пехоту и с одним только отрядом численностью не более пятисот сабель смог оторваться от своих преследователей. С этого дня и до двадцать шестого августа двадцать первого года родная земля будет гореть под ногами батьки. И, даже вступив августовским днём на ставший румынским берег Днестра, облегчения своей мятежной душе и израненному телу он не получит. До самой своей смерти от туберкулёза в стенах парижского госпиталя для бедных…
        Встреча с Зведерисом была насколько мимолётной и немногословной, настолько многозначительной. Лицом к лицу столкнулись на выходе с плаца, уставленного машинами вновь формируемого броневого отряда Конармии. Здесь кипела работа по ремонту и по постановке в строй трофейной техники. У броневика с надписью на борту «Зоркiй» несколько человек офицерского обличья обсуждали детали ремонта. Одного взгляда на стоявшие с краю броневики с характерными надписями «СмAлый», «Могучiй» и единственного взгляда на этих людей хватило бы, чтоб понять: и машины, и их экипажи, почти в полном составе, ещё недавно служили в русской армии генерала Врангеля. И Суровцев и Зведерис это, конечно, поняли. Теперь, стоя напротив друг друга, молчали. Первым заговорил чекист. Более сильный, чем обычно, акцент выдавал внутреннее волнение:
        - Вы должны были явиться в особый отдел…
        - Единственный человек в нашей армии, которому я был должен, - убит вами, - спокойно ответил Суровцев, готовый даже к тому, чтобы пустить в ход оружие.
        Но вдруг, глядя в усталые, провалившиеся в череп бесцветные глаза чекиста, он вздрогнул. Уловил знакомое ощущение смерти, исходящее от этого человека. «Нежилец», - скорее ощутил, чем осознал он. И дело даже не в резко проступающих скулах и в заострившихся чертах лица. Даже не в землистом цвете кожи. От Зведериса точно исходила какая-то невидимая и неприятная волна. Из тех, которые почему-то ощущаются вблизи, но не фиксируются человеческими органами чувств. Точно неприятный запах уже начал формироваться в обречённом теле, но ещё не обрёл законченного внешнего проявления. И если раньше при подобных открытиях Суровцев всегда старался скрыть эту свою способность заранее чувствовать чужую смерть, то сейчас он, впервые в жизни, мстительно, не отказал себе в удовольствии сказать вслух:
        - Знаете, мне кажется, вы скоро умрёте.
        - Вы мне угрожаете? - почему-то не особенно удивившись, даже как-то обречённо, спросил особист.
        - Поверьте, нет. Честь имею, - козырнул он Зведерису и прошёл мимо.
        Первая конная армия выходила из Крыма и вывозила в своих рядах не только бесчисленные трофеи, но и бесценный циничный опыт военных и политических противостояний Гражданской войны. Каким-то чутьём здесь теперь безошибочно угадывали и своих союзников, и своих недругов. После разгрома основных белогвардейских сил армия была сплочённой и боеспособной, как никогда до этого. Будённовцы не испытывали симпатий к повсеместно расстреливаемым пленным белогвардейцам, махновцам и буржуазным элементам. Но они чувствовали родство крымских палачей со своими особистами. С теми, кто недавно расстрелял более двухсот бойцов из шестой, «замаранной», дивизии. А зло здесь помнили.
        - В меня опять стреляли, - заметно волнуясь, делая главным каждое слово во фразе, с порога штаба объявил Зведерис.
        - А ты ждал, что тебя по головке гладить начнут? - также не здороваясь, спросил Ворошилов.
        - В меня стреляли, - повторил особист.
        - Так не попали же, - добродушно заметил Будённый.
        Про себя между тем додумал: «Плохо целились».
        - Подозреваешь кого-то? - в свой черёд вкрадчиво спросил Ворошилов.
        Хлопнув дверью, чекист вышел. Ему теперь можно было подозревать всех. Не таясь и не стесняясь, отцы-командиры дружно рассмеялись вслед ушедшему чекисту. Но краткое веселье быстро вытеснила озабоченность насущными проблемами и делами армии.
        - Клим, а в трудовых армиях особые отделы тоже есть?
        - Чёрт его знает, - ответил Ворошилов, - должны быть. Как без них? А ты чего спросил?
        - Не идут у меня из башки эти трудовые армии. А что как Троцкий и нас в трудовую армию захочет переделать?
        - Побоится. Да и Махно кому-то надо кончать.
        - А как укорот Махно устроим, тогда как?..
        - Там видно будет. Что мне у нас нравится, так это то, что народ у нас подобрался всё больше не хлебопашный. Большинство, смотрю, не шибко по домам рвётся. Да и чего там делать? Сопли в станицах да в деревнях на кулак мотать? Служить оно как-то веселее. Вот и пусть служат. А кто учиться желает - пусть учатся. Надо опять подготовительные курсы открывать - вот что я думаю. Надо учебные армии делать, а не трудовые.
        - Значит, говоришь, там видно будет, - во всём доверявший Ворошилову, произнёс Будённый.
        Там и стало видно. Вдобавок к существующим на тот период времени Первой Уральской, Украинской, Кавказской, Трудовой железнодорожной армии Кавказского фронта, Петроградской, Второй революционной трудовой армии в Туркестане в декабре двадцатого года была создана Донецкая трудовая армия, а через месяц ещё и Сибирская. Личный состав этих армий первоначально не особенно возражал их переводу в разряд трудовых. Оно и понятно. Во время войны работать было куда лучше, чем воевать. Но война заканчивалась. В мирное время работать за паёк и скудное жалованье, в отрыве от дома и семьи, неизвестно какое время? Желающих находиться в трудовых армиях становилось всё меньше и меньше. Мало ли что там придумали себе товарищи Ленин и Троцкий, по-настоящему не работавшие и не служившие в своей жизни ни единого дня! «С какой стати они вообще оказались в числе первых руководителей и страны, и армии?» Такие вопросы уже не витали в воздухе. Они прямо задавались на политзанятиях.
        Забегая вперёд можно сказать, что после кронштадского и тамбовского восстаний в грядущем двадцать первом году власть взяла курс на ликвидацию трудовых армий. Роты, батальоны и полки даже с лопатами в руках - это не цеха, не артели и не трудовые товарищества. Того и гляди, не в ту сторону замаршируют да ещё и в боевые цепи развернутся…
        А в адрес Всероссийской чрезвычайной комиссии шли и шли рапорты начальника особого отдела Первой конной армии товарища Зведериса… «В Армии бандитизм не изживётся до тех пор, пока существует такая личность, как Ворошилов». «Ворошилов, самодур по натуре, решил, что дальнейшее усиление Особотдела может иметь скверные последствия персонально для многих высоких “барахольщиков”».
        Были и более конкретные обвинения… В «повальном пьянстве и полном развале работы штаба и учреждений, дошедшего до того, что когда Махно был в двадцати верстах от Екатеринослава и только случайно не завернул пограбить, в городе не только не было никакой фактической силы, но не было принято положительно никаких мер предохранения».
        «В то же время в Реввоенсовете и членами (Минин держался осторожнее и не был замечен), и секретарями распивалось вино, привезённое из Крыма и с Кавказа Дижбитом. Дела доходили до такой циничности, что публика, напившись, отправлялась по разным благотворительным вечерам, прокучивая там сотни тысяч, и требовала обязательства присутствия для подачи на столик молоденькой коммунистки… Установлено, что среди пьянствующей братии, из приближённых рыцарей, есть и довольно тёмные в политическом отношении лица, как секретарь Ворошилова - Хмельницкий, бывший офицер, бывший коммунист, из Красной Армии перешедший к Деникину, бывшему там на командной должности… В Красной Армии сделался любимым фаворитом Ворошилова. Довольно подозрительными оказались и некоторые шоферы Ворошилова и Будённого, привезённые из Крыма, с офицерскими физиономиями».
        Слово «terror» переводится с латыни как «ужас». И не хватит никаких выразительных и художественных средств, чтобы передать истинную картину происходившего в Крыму кровавого ужаса. Стрелять в безоружных арестантов - дело не трудоёмкое. В растерянных, подавленных, до конца не понимающих, что их ожидает… Да вот беда, убивать проще, чем хоронить. А хоронить было уже и негде.
        Ущелья и овраги вокруг крымских городов были завалены трупами. Но можно и не хоронить, и даже не сбрасывать куда придётся. Можно без всяких похорон топить в море. Не то что патронов жалко, - еженощно, однообразно расстреливать, кажется, уже и надоело. А так - всё какое-то разнообразие и какое-никакое развлечение. УСТАЛИ.
        «Убить надо было очень много, - писал очевидец писатель Иван Шмелёв. - Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях. Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начать с человеческих боен. И вот - убивали, ночью. Днём… спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали… Целые армии в подвалах ждали… Юных, зрелых и старых - с горячей кровью».
        Но незримая печать обречённости уже ложилась на личности палачей. Греховность творимого дела было невозможно залить никаким вином. Невозможно было заговорить никакими разговорами о необходимости жертв. Подобно кровавым жрецам майя, ублюдки через кровь убитых нагоняли страх на окружающих и укрепляли, как им казалось, новую религию. Пока не оказались сами перед расстрельной стенкой тюремного подвала. Но дело их продолжало жить. Пример их судеб ничему, казалось, не научил и не учит до сих пор. Да и чему удивляться, если их наследники, как могли, в очередной раз увековечили позорные имена. И замелькали во времена «оттепели» на улицах советских городов таблички с именем Белы Куна. Так и существуют они до нынешнего времени. Улицы имени сукина сына…
        И ещё об одном мерзком персонаже нужно бы написать. О Землячке… Но не хочется вспоминать даже полное имя этой твари, возвращавшейся под утро с расстрелов и не забывавшей по пути «снять с поста часового». Для любовных утех увядающему телу… Противно. Пусть это будет робкой попыткой возродить традицию табу - запрета на упоминание, карающееся высшими силами. Но как не вспоминать о ней, если слишком часто её стали теперь называть «революционной фурией». Никакая она не фурия. Лобковая вошь на окровавленном, истерзанном революцией, теле России.
        Глава 5
        Прикидки и поиски
        1943 год. Май. Москва
        Трёхступенчатая система принятия решений по каждой крупной военной операции стала обязательной и, что самое главное, результативной. Сложилась она к лету 1942 года. В полной мере оправдала себя во время Сталинградской битвы, спланированной и осуществленной Г.К. Жуковым и А.М. Василевским. Получала продолжение и теперь.
        На первом этапе маршалы отправлялись на фронт для ознакомления с обстановкой. Детально изучали противника и направление предполагаемой операции. Уточняли замысел.
        На втором этапе возвращались в Москву, где принимали окончательное решение по планируемым действиям и постановке задач Генеральному штабу. Штаб приступал к разработке плана.
        На третьем этапе, после утверждения Ставкой директив, снова летели на фронт для оказания помощи в проведении военных действий. Авторитет заместителя Верховного главнокомандующего Жукова и начальника Генерального штаба Василевского позволял координировать работу фронтов и достигать чёткости и слаженности в выполнении директив верховного командования.
        Целый штат представителей Ставки и Генерального штаба на фронте работал в этом же направлении. Эти представители не могли менять задачи фронтам. Они не имели права распоряжаться перегруппировкой войск, не могли менять разграничительные линии между фронтами. Но имели право и обязанность требовать от командующих неукоснительного выполнения утверждённых директив.
        - Работайте, - сказал Сталин, прощаясь, - к вечеру соберём расширенное заседание Государственного комитета обороны. Пригласим членов Политбюро. Обсудим положение под Курском. Прибудете в Генштаб, ознакомьтесь с последними данными разведки и сведениями штаба партизанского движения. Всё говорит о том, что вы правильно оцениваете обстановку в районе курского выступа.
        Неожиданное и непривычное многословие Верховного главнокомандующего выдавало его хорошее настроение.
        Маршалы тоже вернулись из Кремля в хорошем расположении духа. Ещё в апреле они доложили свои соображения по проведению весенне-летней кампании 1943 года. На основании этого доклада было принято решение о переходе к преднамеренной обороне. Так складывалось впервые за всю войну. Из-за непрекращающейся активности немецких войск до сих пор советская оборона была всегда вынужденной, но никак не преднамеренной. И означало это одно - произошёл фактический отказ от неизменяемости понятия «жёсткая оборона». Оборонительные мероприятия на курском направлении являлись подготовкой к собственному наступлению. По приезде в Генеральный штаб решили попить чаю. Беседовали.
        - Ты, смотрю, к погонам уже привык, - непринуждённо заметил Жуков Василевскому.
        - Да, получается, как-то особо и не отвыкал. К товарищу Сталину в погонах никак не могу привыкнуть, - ответил тот улыбаясь. - А ты?
        - Я как молоденького лейтенанта при погонах вижу - рука к кобуре тянется, - рассмеялся Жуков.
        - Белые прорвались?
        - Точно. Вылитые их благородия…
        На приёме в Кремле, на котором накануне введения погон устроили показ образцов новой формы, Жуков чуть ли не единственный из присутствующих маршалов и генералов высказался против погон. Что это было с его стороны? Возможно, демонстрация своего особого мнения. А может быть, и искренняя ненависть к старой армии, воплощённой для него в личности его первого командира - унтер-офицера Бородавко. Которому когда-то вместе с Соткиным они устроили «тёмную».
        - Суровцев говорит, Паулюс, когда его в генеральской форме увидел, в меланхолию впал.
        - Чует сучий сын, что наша берёт. Ну, где твой Суровцев?
        - В Красногорске. Уже едет.
        - А без него никак нельзя на документы взглянуть?
        - Нет. Так уж сложилось. Он мне по наследству от Шапошникова достался. Под него и создали в оперативном управлении целый отдел. Но оно и правильно. Кому-то надо сводить воедино данные всех разведок. Дезинформацию вообще нужно готовить централизованно. Чтобы у немцев в этом вопросе расхождения в восприятии не возникало.
        - Что Паулюс рассказывает?
        - Вот сам Суровцева и спросишь.
        - Спрошу. Ты можешь себе представить, я его с шестнадцатого года знаю.
        - Кого? Паулюса?
        - Суровцева.
        - Это как так?
        - А вот. Он меня к солдатскому Георгию представлял. Сам и вручил.
        - Ты смотри. Чего только в жизни не бывает! И в каком же он тогда был звании?
        - Помнится, в капитанах ходил.
        - А то что у Колчака он уже генералом был, ты знаешь?
        - Шутишь, - в свой черёд удивился Георгий Константинович.
        - Какие шутки! А потом ещё и у Будённого воевал.
        - Удивил ты меня, Александр Михайлович. Очень удивил.
        - Так и сам в своё время удивился.
        - А что за история у него с Мехлисом приключилась?
        - История забавная, - с улыбкой ответил Василевский. - Лев Захарович решил по обыкновению «подровнять генерала». А тот даже и не понял, кто перед ним. Комиссар да комиссар… Хоть и корпусной. Да ещё и хамит генерал-лейтенанту, представителю Ставки. А с Суровцевым автоматчики из НКВД. Ну и закончилось дело «стой, стрелять будем!». Ещё и очередь из автомата дали поверх головы. Мерецков рассказывает, товарищ Мехлис чуть в штаны не наложил.
        - Хорошо, - рассмеялся Жуков. - Хоть кто-то нашёлся, кто ему, псу, место указал…
        В ожидании генерала маршалы разговорились. Вспоминали Гражданскую войну. В который раз, не без радости, удивляясь, что оказались именно в Красной армии. Их личный опыт в изобилии давал примеры столкновений и стычек с подобными себе офицерами и унтерами, воевавшими по другую сторону фронта.
        - И ты представляешь что, - продолжал свой рассказ Жуков, - я его нагоняю, чтобы рубануть, и не замечаю, что он шашку левой рукой перехватил. Я уже и замахнулся. А он чуть приостановил коня и с левой переписал мне поперёк груди - я из седла колодой и вылетел. На простой казачий приём, как мальчишка, попался. Полушубок, сука такая, аж до нательной рубахи рассёк. Если бы не мой ординарец, дорубил бы, нечего делать… Грудь потом месяца три ныла…
        - Разрешите? - спросил, входя в кабинет, Суровцев.
        Двадцать километров из Красногорска до Москвы генерал преодолевал ровно час. Может быть, в другой раз начальник Генерального штаба и отчитал бы подчинённого за нерасторопность, но сейчас не стал этого делать. Лишь заметил:
        - Ждать себя заставляете, товарищ генерал.
        - Виноват, - без пререканий и разъяснений повинился Суровцев.
        Жуков предпочёл не вмешиваться. Он с интересом наблюдал за своим бывшим начальником по царской армии и нынешним сотрудником оперативного управления советского Генштаба. В последний раз он видел его в приёмной Сталина летом 1941 года.
        Был Суровцев тогда без знаков различия и только что вышел из кабинета Сталина, где, так получалось, беседовал с вождём наедине. Узнали они тогда друг друга сразу, но у обоих хватило ума не выдавать своё давнее знакомство. Тем более в присутствии начальника разведки НКВД Фитина и секретаря Сталина - Поскрёбышева. Теперь Суровцев был иным. Не знай Жуков его биографии, мог бы поразиться и выправке и внешности генерала. Как ни странно, погоны, почти старорежимного образца, не вступали в его внешности в противоречие с советским орденом Красного Знамени и совсем уже современным орденом Александра Невского на груди. И даже юбилейная медаль «Двадцать лет РККА» не казалась несуразной на генеральском кителе с погонами, с первоначальными обладателями которых и сражалась рабоче-крестьянская Красная армия.
        - Докладывайте, - приказал Василевский.
        - Товарищ Маршал Советского Союза, во время вашего отсутствия по линии агентурной разведки получены сведения чрезвычайной важности. Учитывая секретность и абсолютную конфиденциальность информации, работали с ней только Верховный главнокомандующий, начальник оперативного управления генерал Антонов и я. Вот документ. Прошу ознакомиться.
        Суровцев достал из папки несколько листов машинописного текста и аккуратно разложил их на столе. Чуть больше часа тому назад из этой же папки он доставал другие бумаги, чтобы показать их Паулюсу.
        - Слева - немецкий оригинал. Справа - перевод. Перед вами часть стенограммы и сам оперативный приказ номер шесть, - пояснил он и отошёл в сторону.
        - Кто переводил? - склоняясь над бумагами, спросил Василевский.
        Бросил взгляд на Суровцева, потом на протирающего очки Жукова.
        - Ну да, - сам себе ответил маршал.
        Документ с первых строк захватил внимание полководцев сильнее, чем захватывает сюжет авантюрного романа. Чего только стоило указание места и времени действия: «Ставка фюрера. 15 апреля 1943 г. Совершенно секретно. Только для командования», - бесстрастно сообщал гриф. Далее следовала стенограмма исторической речи-приказа Гитлера:
        «Я решил, как только позволят условия погоды, провести наступление “Цитадель” - первое наступление в этом году.
        Этому наступлению придаётся решающее значение. Оно должно завершиться быстрым и решающим успехом. Наступление должно дать в наши руки инициативу на всю весну и лето текущего года.
        В связи с этим все подготовительные мероприятия необходимо провести с величайшей тщательностью и энергией. На направлении главных ударов должны быть использованы лучшие соединения, наилучшее оружие, лучшие командиры и большое количество боеприпасов. Каждый рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления. Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира.
        Я приказываю:
        1. Целью наступления является сосредоточенным ударом, проведённым решительно и быстро силами одной ударной армии из района Белгорода и другой - из района южнее Орла, путём концентрического наступления окружить находящиеся в районе Курска войска и уничтожить их».
        Заместитель Верховного главнокомандующего и начальник Генерального штаба непроизвольно переглянулись. Продолжили чтение. Далее в документе говорилось о «моменте внезапности», об «обеспечении максимально массированных ударных сил на узком участке», об окружении русских войск, о соблюдении «радиомолчания» в армиях, прибывающих в состав групп армий. И так до седьмого пункта приказа, который сообщал: «В целях соблюдения тайны в замысел операции должны быть посвящены только те лица, привлечение которых абсолютно необходимо».
        Если после прочтения первого пункта приказа Василевский и Жуков обменялись взглядами между собой, то после пункта последнего подняли глаза на Суровцева.
        - Что скажешь, Георгий Константинович? - обратился Василевский к Жукову, не отрывая, впрочем, взгляда от генерала.
        - Одно из двух, - сняв очки, отвечал маршал, - или мы воевать научились, или немец хочет создать у нас такую иллюзию. Ваше мнение, - обратился он к Суровцеву.
        - Налицо практическое исполнение директив немецкой ставки. Достоверно установлено, что главные потоки войск и военных грузов противник направляет в районы Орла, Кром, Брянска, Харькова, Краснограда и Полтавы. Идёт усиленная концентрация войск противника в районе Орла и Белгорода. В дополнение могу сообщить, что в Германии объявлена тотальная мобилизация. Призывают пятидесятилетних. По самым скромным подсчётам, численность немецких войск только на главном направлении равна не менее девятистам тысячам солдат и офицеров. Партизаны сообщают об эвакуации местного населения из районов расположения немецких частей.
        - Ну вот. А помните, как нас первоначально смущало название немецкого плана? - улыбаясь, спросил Василевский. - Или я что-то путаю?
        - Засмущаешься тут, - вполголоса сказал Жуков, - то у них «план Барбаросса», то операция «Тайфун», а тут вдруг «Цитадель». Вроде как обороняться немец собирался…
        - А вы что скажете? - спросил Василевский.
        - Современное «цитадель» от итальянского «citadelle», - точно вспоминал Суровцев. - Буквально означает - наиболее укреплённая центральная часть крепости. Или крепостное укрепление внутри города. Противник собирается наступать и, не без иронии, подразумевает под цитаделью наш Курск. А весь курский выступ - это и есть для них город.
        - Огород, - вдруг оживился Жуков.
        - Что? - не понял Василевский.
        - Огород, говорю. Они опять собрались к нам, как козлы по капусту. Пора им рога отшибать. Ох, что-то руки у меня зачесались, Александр Михайлович! - вставая, произнёс Жуков. - А ведь насуём мы им. Так насуём, что до самого Берлина сопли утирать будут. Главное - первый удар выдержать. Главное, чтобы им не удалось в первые часы нашу оборону смять.
        Суровцев молча сложил в папку документы со стола.
        - Интересные у вас бумаги, товарищ генерал. Очень интересные… Прочитал, как самого Гитлера послушал, - убирая в футляр очки, прокомментировал эту беседу Жуков. - А что Паулюс у нас говорит?
        Сергей Георгиевич ответил не сразу. Вопрос был не столь простым, как могло показаться. Пересказывать содержание своих бесед с немецким фельдмаршалом он не имел права. Поэтому сейчас мысленно вычленял именно то, что имело практическую пользу для заместителя Верховного главнокомандующего. Потом, этот вопрос был задан не из праздного любопытства. Не спросил же Жуков его об источнике, от которого была получена стенограмма совещания у Гитлера! А спроси, и пришлось бы рассказывать о нашем агенте в немецком Генштабе - Вальтере. Не спросил. Понял, что несколько раз эта информация проверена-перепроверена. И сам источник так засекречен, что и упоминать о нём даже нельзя.
        - Товарищ Маршал Советского Союза. Георгий Константинович, - перешёл он на более доверительный тон, - общий вывод из общения следующий… Немецкий генералитет по-своему, как говорили в Гражданскую войну, «политически сознателен», «идеологически устойчив». Говоря языком более позднего времени, «плохо поддаётся перековке».
        - Даром, что комиссаров у Гитлера нет, - рассмеялся Василевский.
        - Ну-ну, - не разделил легкомысленного тона начальника Генштаба Жуков.
        - Если серьёзно, то никакой ценной для нас информацией военного характера Паулюс сейчас не располагает. Как, впрочем, и другие пленные генералы. Это первое, но не главное. У нас, что греха таить, правая рука часто не знала, что делает левая. Но, даже не ведая, что творим, мы в итоге что-нибудь, да сотворяли. А потом уже соображали, что получилось так, а что нет… Во всяком случае нам теперь всегда понятно, что делать дальше. У немцев сейчас обычно слаженные руки не знают, за что им хвататься. Получается, что и голова отдельно от рук, и ноги чёрт-те куда занесли. Как в царской армии во время начавшейся революции. Даже хуже. Немецкие военные изначально знали, что воевать с нами - себе дороже. А теперь они ещё начинают понимать, что мы настолько стали другими, что наша логика вне их восприятия. Я вот, честно говоря, не припомню из военной истории ни одного примера преднамеренной обороны, которая сейчас выстраивается под Курском. До сих пор любая оборона была мероприятием вынужденным, но никак не преднамеренным одиумом наступления. Потом, вы полководцы с опытом Гражданской войны. Это, наверное,
главное. Когда почти заново создавалась картотека немецкого генералитета, мы и предположить не могли, что она станет самым востребованным архивом не только для командующих фронтами, но и для командующих армиями и дивизиями. Сейчас наши военачальники воюют с немцами точно так, как с белыми генералами. Да, с опытными. Да, с образованными. Но самонадеянными. Чаще всего это ещё и штабные офицеры, не имеющие кровавого, фронтового опыта. Противник никак не может понять и смириться с тем, что ему в подавляющем большинстве противостоят маршалы и генералы из рядовых и унтер-офицеров, отличающиеся подтвержденной боем личной смелостью и отвагой. И которые, в свою очередь, очень хорошо представляют себе своего противника. И уже бьют его.
        - И будем бить, - без всякого пафоса заявил Георгий Константинович.
        Сомнений в этом волевом и неотвратимом для неприятеля действии у советского командования действительно уже не было. Василевский, лишь взглянув на Жукова, видел прямое подтверждение слов своего подчинённого. Глядя на мускулистую, коренастую фигуру маршала, можно было не сомневаться, что, случись тому нужда, он и теперешний, в рукопашной схватке хоть в конном, хоть в пешем строю оказался бы на высоте. Как, наверное, абсолютное большинство нынешних советских маршалов и генералов.
        В личном деле маршала Жукова была и есть любопытная запись времён подавления Тамбовского восстания… «Награждён орденом Красного Знамени командир 2-го эскадрона 1-го кавалерийского полка отдельной кавалерийской бригады за то, что в бою под селом Вязовая Почта Тамбовской губернии 5 марта 1921 г., несмотря на атаки противника силой 1500 -2000 сабель, он с эскадроном в течение семи часов сдерживал натиск врага и, перейдя затем в контратаку, после шести рукопашных схваток разбил банду». Шесть рукопашных за семь часов - это даже просто физически трудно вынести. А ещё за строками из личного дела остались потери эскадрона. В том числе гибель от ран друга будущего маршала комвзвода Ухач-Огоровича - сына бывшего царского полковника и преподавателя на курсах красных командиров в городе Рязань. Умалчивало личное дело и о том, что несколько раз за день в бою буквально спасал своего командира эскадрона политрук с примечательной фамилией Ночевка. В последний раз это случилось, когда Жуков отстреливался из нагана от антоновцев, пытавшихся взять его живым.
        - Остаётся только жалеть, что троцкистская тенденция гнать людей в атаку, как скот на бойню, в войсках продолжается, - не удержался от ещё одного комментария Суровцев.
        Маршалам очень не понравились последние слова сотрудника оперативного управления. Но ни один ни другой не сказали ничего в ответ. Удивительное дело. К исходу второго года войны все, включая Сталина, стали неожиданно терпимыми к мнению подчинённых. Однажды Василевский спросил Ворошилова, почему их предложения теперь Сталиным «не только не отвергаются, но и охотно обсуждаются; и если предложение разумно, оно принимается». Климент Ефремович, подумав, ответил: «Раньше Сталин был не таким. Наверное, война научила его многому. Он, видимо, понял, что может ошибаться и его решения не всегда могут быть самыми лучшими и что знания и опыт других могут быть также полезными. Сказались на Сталине и годы: до войны он был моложе и самоувереннее…»
        - Ну что ж, спасибо, - прощаясь, подал руку Суровцеву Жуков, - и побольше нам таких сведений…
        Василевский, неодобрительно глядя на Суровцева, руки не подал. Даже не поблагодарил.
        - Можете идти, - сухо произнёс он.
        Суровцев не двинулся с места. Молча, поочерёдно, бросал взгляды то на одного, то на другого маршала.
        - У вас что-то ещё? - неопределённо, но заинтересованно спросил его Василевский.
        - Так точно. У меня дело частного характера, - ответил Сергей Георгиевич, глядя на Жукова.
        Молчание длилось достаточно долго. Все трое напряжённо думали. Тишину нарушил Жуков. Глядя в глаза Суровцеву, с грозным вызовом спросил:
        - Уж не ко мне ли дело?
        - Так точно, товарищ Маршал Советского Союза! - построевому ответил Суровцев.
        Преодолеть неловкость сложившейся ситуации оказалось не так просто. Даже с точки зрения обычной субординации заместитель Верховного главнокомандующего не мог вот так, запросто, в присутствии начальника Генерального штаба спросить, что за «дело частного характера» имеет в виду сотрудник оперативного управления возглавляемого им штаба… И сам начальник Генерального штаба тоже не та фигура, чтоб обыденно сказать: «Вы тут поболтайте, а я пойду покурю». Для Суровцева же было понятно, что другой возможности встретиться и поговорить с Жуковым в ближайшее время может и не представиться. Сама должность такова, что даже в Москве встретиться с ним было не просто. Но и дело к нему имело не совсем частный характер. Это был тот случай, когда дела личные и частные становились делами государственной важности…
        - Никак общих знакомых предлагаете вспомнить? - предположил вслух Жуков.
        - Сослуживцы - дело святое, - нашёлся что сказать и Василевский. - Я к Антонову. Минут через пять вернусь.
        Взяв со стола курительную трубку и кисет с табаком, Василевский вышел.
        После ухода начальника Генштаба Жуков почувствовал себя более уверенно. То ли просто сказал, то ли приказал:
        - Садитесь. Слушаю вас.
        - Дело касается Александра Александровича Соткина, - продолжая стоять, доложил Суровцев.
        - Значит - о Сашке разговор… Ты, никак, его ищешь?
        - Так точно, Георгий Константинович.
        - И на чёрта он тебе сдался, позволь спросить?
        - Есть один долг времён Гражданской войны. Мне с ним вместе надо этот долг вернуть.
        - Ну так и возвращай. Я-то тут при чём?
        - Я разыскивал Соткина весьма тщательно, - точно не услышал маршала генерал. - Выяснил, что накануне войны он освободился из лагеря. Вступил добровольцем в сто шестьдесят шестую Сибирскую дивизию. Дивизия попала в окружение и полностью полегла на подступах к Смоленску. На том можно было бы и успокоиться. Но я нашёл рапорт начальника особого отдела двадцать четвёртой армии о спасённом знамени погибшей дивизии с указанием фамилии спасителя. Это старшина по фамилии Соткин.
        - Может быть, однофамилец…
        - Георгий Константинович, в отличие от чекистов, я знаю, что старшина Соткин и представитель Ставки генерал армии Жуков, находившийся в тот период времени в двадцать четвёртой армии генерала Ракутина, знакомы с шестнадцатого года. Ещё по учебной уланской команде в городе Изюм. Особист, писавший рапорт, этого не знал. И уже не узнает. Он геройски погиб в бою.
        Жуков хорошо помнил того особиста, почти мальчишку. «Вот как оно бывает, - подумал он, - а казалось, что такой “воин”, как тот чекист, струсит в первом же бою. Но что так крепко связывает Суровцева с Сашкой Соткиным? Наверняка это служба в белой армии, - был уверен маршал. - А сам этот разговор слишком похож на провокацию». Он мог бы накричать на генерала, даже припугнуть так, чтоб тот даже думать забыл подходить к нему с подобными разговорами, но что-то удерживало. И это «что-то» непостижимо крепко было связано с их неожиданной встречей в кремлёвской приёмной Сталина и с особо секретными документами, добытыми из ставки Гитлера, и ещё с чем-то, не менее серьёзным…
        - Я и Александр Александрович Соткин имеем прямое отношение к исчезнувшему золоту Колчака, - точно опередил своими словами мысли Жукова Суровцев. - Секретность дела такова, что, не принадлежи вы к высшему руководству страны, я бы просто не сказал вам об этом.
        - Вот оно как, - точно выдохнул маршал и с видимым облегчением встал из-за стола.
        Помолчали.
        - Считай, что нашёл ты Соткина, - окончательно перешёл в обращении на «ты» Жуков.
        - Жив? - спросил Сергей Георгиевич.
        - Месяц тому назад был жив. Воюет хорошо. Даже карьеру свою, чёрт такой, выправил. Уже подполковник. Но генералом ему с его биографией и с его характером лучше не становиться. Хотя, смотрю, у тебя это лихо получилось. Несмотря на биографию… Помощника моего, Бедова, знаешь?
        - Доводилось видеть.
        - Я сам, что требуется, Ивану Харлампиевичу скажу, а он уже тебе подскажет, как умнее поступить. Он Сашкой занимался. Иди к Бедову. Я дождусь начальника Генштаба и тоже подойду. И ещё раз спасибо за немецкие бумаги. Тоже, надо полагать, дело непростое было…
        Суровцев то ли утвердительно кивнул, то ли так поклонился.
        - А вообще, часто бывших сослуживцев по царской армии встречаешь?
        - Со многими приходится работать.
        - А вот тот, что с нами в разведку ходил… Пулков, кажется. Не встречал? Противный был офицер.
        - Этот противный офицер теперь финский генерал.
        - Вот оно как, - не слишком и удивился такому известию маршал. - Ты где такую фуражку пошил? - вдруг спросил Жуков, повертев в руках генеральскую фуражку Суровцева, которая была не уставной - с небольшой тульей и округлым козырьком.
        Уставные генеральские фуражки того времени были большего размера с громоздкими, почти четырёхугольными козырьками. Эта же была почти полной копией головного убора генералов царской и белой армий.
        - В специальном ателье НКВД. Адрес дать? - ответил и сразу же предложил Суровцев.
        - Не надо. Найду себе мастера в другом месте. И подешевле…
        Через полчаса Суровцев знал всё, что касалось жизни Соткина за последние два года. Самым неожиданным оказался тот факт, что после недавнего тяжёлого ранения Александр Александрович находился на излечении в одном из госпиталей далёкого Томска. Ещё через полчаса Сергей Георгиевич беседовал с Судоплатовым. Павел Анатольевич оказался одним из тех работников наркомата внутренних дел, которым форма нового образца была решительно к лицу. Удивительное дело - такая, казалось бы, не слишком значительная деталь военной формы, как погоны, заставила людей невольно развернуть плечи. Ещё было забавно наблюдать, что опущенное правое плечо бывших гражданских начальников и партийных аппаратчиков, оттянутое за многие годы ношением в правой руке тяжёлых портфелей, при наличии погон выдавало их недавнее бюрократическое прошлое. А ещё твёрдые вставки в погонах старших офицеров вступали в противоречие с самой гражданской привычкой сутулиться.
        - Таким образом, - не скрывая облегчения, продолжал Судоплатов, глядя на Суровцева, - никаких препятствий для изъятия и передачи ценностей больше нет.
        - Так точно. Не найден только один человек: дочь заместителя начальника Томскасинлага Железнова - Мария. Мария Железнова, - уточнил Суровцев.
        Да, дорогой читатель! Суровцев, используя своё нынешнее положение, разыскивал дочь Аси - Марию.
        - Если она осуждена, то рано или поздно найдём. Когда планируется акция изъятия и передачи золота?
        - Сразу, как только смогу лично выехать в Сибирь. Нам всем сейчас предстоят жаркие месяцы и потому сложно что-то планировать.
        - Я думаю, что товарищу Берии будем докладывать вдвоём.
        - Вам необходимо зафиксировать сам момент выполнения вашей части задания?
        - А как вы думали? С одной стороны, хорошо, что этот вопрос в компетенции высшего руководства, но с другой - из-за этого и я до сих пор не мог себе позволить забывать о нём. А у меня своих дел, извиняюсь, по горло. Вот что ещё мне пришло на ум… Вы что-нибудь слышали о Нафталии Ароновиче Френкеле?
        - Конечно. Как все сидевшие в тюрьмах и лагерях…
        - Вот как. И что говорят о нём в тюрьмах и лагерях?
        Суровцев ответил не сразу. Это оказалось совсем не просто - даже приблизительно систематизировать мнения об этом человеке.
        - Зэки отзывались о нём со смешанным чувством восхищения и ненависти. Тюремное и лагерное начальство чаще всего со страхом, переходящим в ужас, - ответил он на поставленный вопрос.
        - Хороша характеристика, - рассмеялся Павел Анатольевич. - Насколько я знаю, теперь и военные не могут определиться со своим мнением о Френкеле. Что-нибудь о строительстве железной дороги во время Сталинградской операции слышали?
        - Разумеется. Но детали не знаю.
        - Восемьдесят два километра железнодорожного полотна за десять дней работы были проложены под руководством Френкеля. Он откуда-то из Забайкалья и шпалы и рельсы притащил и чуть больше чем за неделю построил новую дорогу. У вас сложная биография, а у Нафталия Ароновича и вовсе не биография, а один большой приключенческий роман. Есть в ней и два смертных приговора, и зэковское прошлое, и нынешняя должность, почти равная должности заместителя наркома. Если человек, которого мы не можем найти, имел отношение к руководству строительством железной дороги, то следы такого человека нужно искать в Главном управлении лагерей железнодорожного строительства НКВД СССР. Это значит у Френкеля. Я вам точно говорю.
        Сергей Георгиевич, как все довоенные и зэки, и чекисты, знал легендарную историю строительства бани на Соловках, осуществлённого строителем по диплому Френкелем за двадцать один час вместо испрошенных у лагерного начальства полных суток. Всех удивлял и поражал сам подход, как и категорическое требование тогда заключенного Френкеля. «Мясной пищи и спирта для строителей», - нагло потребовал у лагерного руководства Нафталий Аронович. Бригада его состояла из пятидесяти человек, из которых тридцать, здоровых, были владеющие топором и пилою бывшие моряки-кронштадтцы. С ними двадцать больных доходяг - лагерных старцев из числа духовенства и научной интеллигенции.
        Как байку пересказывали историческую речь «бугра» о том, что «если не успеем построить, к стенке встанем все». «Доходяги и того раньше окочурятся при морозе минус двадцать пять и при северном ветре. Для них сейчас и первые стены. Пусть сразу и печи себе и нам кладут». Вот что-то такое или приблизительно такое он и сказал в день строительства.
        Конечно, легенда есть легенда, и построил он не баню, а то, что потом в лагерной жизни получило название «санпропускник». Но дело было сделано - разносчики эпидемии, вши, на Соловках были побеждены. А зэк Френкель с ополовиненным сроком стал начальником производственного отдела СЛОНа - Соловецкого лагеря особого назначения. Чтобы скоро возглавить такой же отдел, но не в СЛОНе, а в УСЛОНе.
        Должен пояснить читателю, что в понимание этих созвучных понятий в перестроечное время была внесена путаница. УСЛОН - это уже не Соловецкий лагерь. Это - Управление северных лагерей особого назначения, объединившее шесть лагерей русского Севера: Пинюгинский, Усть-Вымский, Котласский, Архангельский, Сыктывкарский и Ухтинский. А по состоянию на 1 января 1930 года эта система дополнилась Северным, Соловецким, Карело-Мурманским, Свирским и Вишерским лагерями. Эти лагеря стали эталонными в деле превращения каторги в сложное, максимально рентабельное хозяйство страны.
        С тех времён сохранилась одна примечательная фраза Френкеля: «Заключенный интересует меня только первые полтора месяца заключения»… Надо прямо сказать, что, несмотря на все ухищрения, приблизить рабский труд по производительности и по качеству к труду часто тоже полуголодных, но свободных строителей большевикам не удалось. Но, думается, личность Нафталия Ароновича Френкеля от таких уточнений станет более рельефной и более понятной по своей значимости. После этого стоило ли удивляться, как ему удавалось в считаные дни прокладывать железнодорожные ветки. Путевая решётка для Сталинградской фронтовой дороги была демонтирована с Байкало-Амурской магистрали, строительство которой перед войной возглавлял этот человек. Где Байкал с Амуром и где Сталинград?
        - Так давайте обратимся к Френкелю с нашим вопросом, - то ли пошутил, то ли серьёзно предложил Сергей Георгиевич.
        Судоплатов посмотрел на Суровцева так, как может смотреть на глупого, непосредственного в проявлении чувств внука умудрённый жизнью дед. Назидательно сказал:
        - Это со стороны может показаться, что у нас здесь монолитные, стальные чекистские ряды. Всё у нас очень не просто. Могли бы и сами это заметить. Как, кстати, наша Лина-Ангелина?
        Часть вторая
        Глава 1
        Худо без добра
        1923 год. Май - июль. Томск. Аян
        Отличительной особенностью новой власти оказалось то, что проливать кровь она не только не боялась, но и охотно её проливала, как только чувствовала малейшую для себя опасность. Наградив в своё время Николая Второго эпитетом «кровавый», большевики свою кровожадность именовали «классовой непримиримостью». В Крыму ещё продолжалось уничтожение офицеров и представителей буржуазных классов, а первого марта 1921 года в Кронштадте вспыхнул антисоветский мятеж «красы и гордости революции» - балтийских моряков. Делегаты X съезда РКП(б) через две недели после начала мятежа, пятнадцатого марта, проголосовали за принятие новой экономической политики и частично отправились на подавление восстания бывших товарищей по революционному переустройству страны.
        Весь 1921 год прошёл для новой власти в неутихающей борьбе с мятежами и крестьянскими восстаниями по всей стране. Но замена продразвёрстки (до семидесяти процентов и выше отъема урожая) на продовольственный налог (тридцать процентов урожая) сделала своё дело. Восстания пошли на убыль. Что всё равно не спасало от голода, мора и глада из-за разрухи во всех отраслях экономики. Разбалансированная денежная система изживала сама себя, и единственным надёжным средством товарообмена становился обмен натуральный.
        Демобилизованные красноармейцы заставали по возвращении домой расстроенное хозяйство. Деревни заметно обезлюдели. Города захватила безработица. Власть не могла и не умела наладить новую жизнь. Жить в новых условиях оказалось невыносимо. «Возвращаться к жизни по-старому - значило признать ошибочность и глупость самого свершения революции», - такой вывод всё чаще терзал сознание победителей в Гражданской войне. А теперь и вовсе хозяевами жизни оказались третьи лица. Быстро богатели нэпманы. Уголовная преступность нового времени оказалась необычайно смелой, циничной и несказанно жестокой. Часто с опытом бандитизма. Государственный, чиновничий аппарат налаживал свою, отдельную от народа, жизнь.
        Кто бы что ни говорил об экономической политике, но общее мнение населения было о ней таково: выверенной программы построения нового общества у власти не было. Послереволюционная жизнь выстраивалась методом проб и ошибок. Методом, который народ быстро окрестил «методом тыка». Попробовали военный коммунизм - не пошло. Попробовали новую экономическую политику - оказалось, что она противоречит самой идее бесклассового общества. Плохо было почти всем, и можно было только спорить: кому жилось хуже?
        В весенние месяцы 1922 года накануне расформирования в Первую конную армию, централизованно, из Москвы, поступила партия парадных гусарских киверов. Экзотические головные уборы вызвали у будённовцев самые противоречивые чувства от веселья до раздражения.
        - Да они что, издеваются?! - негодовал Будённый. - Они ещё гусарские ментики с доломанами нам прислали бы!
        - Не шуми, Семён, - успокаивал командарма Ворошилов, - в другие армии вон кирасирские каски поступили, и то ничего… В Москве и Питере все кавалерийские курсы давно в киверах и касках. О смотрах и парадах уже не говорю.
        - И что? Орлов царских они бумажкой залепляют? - громко недоумевал командарм.
        - Кто как приспособится.
        - А вы чего лыбитесь? - переключился Будённый на Хмельницкого и на зашедшего по делам в штаб Суровцева.
        - Да я ничего не говорю, - оправдывался Хмельницкий.
        - А ты чего? - спрашивал Будённый уже Суровцева.
        - Я понимаю ситуацию таким образом, что военной формы не хватает, - отвечал Сергей Георгиевич, - а на складах осталось много парадной формы старой армии. Во время войны это носить - конечно, глупость. Но для учебных команд и для кавалерийских курсов мирного времени - это даже хорошо. Хотя бы голову научатся прямо держать.
        - Ну, это да, - согласился командарм, поносивший до революции уланскую парадную форму, - кивер и каску, оно конечно, на затылке не потаскаешь. Да и казакам свои чубы хочешь не хочешь, а придётся прятать. А то дай волю - они бороды опять отрастят.
        - Народ правильно говорит, - вставил своё слово Ворошилов, - не бывает худа без добра.
        Мария Александровна Суровцева и Маргарита Ивановна Мирк, прежде снимавшие этаж в особняке на улице Белинской, сносили в бывшую гостиную свои вещи. Повсеместное уплотнение коснулось и этой странной семьи. Уже был заселён по ордерам томского жилищного отдела первый этаж двухэтажного дома.
        С сегодняшнего дня за тётушками Суровцева осталась только одна из пяти занимаемых прежде комнат во втором этаже. Среди сваленных как попало вещей эти женщины были похожи на двух коллекционных кукол, случайно попавших в лавку старьёвщика. Если в молодые годы они имели обыкновение разговаривать между собой одна на немецком, а другая на французском языке, то в новом времени они не находили и русских слов, чтоб не выделяться среди языковой стихии нового времени. Да и правда, лучше им теперь было бы помалкивать.
        - Но должен же быть какой-то выход, Мария! - воскликнула Маргарита Ивановна, водружая на стол поверх груды старых вещей подшивку таких же старых газет.
        - Я не вижу выхода, - присев на стул, устало проговорила Мария Александровна.
        - Роялю здесь просто нет места. Может быть, нам следовало согласиться на переселение вниз?
        - Нет. Здесь у нас хотя бы остается отдельный вход, - кивнула Мария Александровна на застеклённую дверь на балкон, который действительно был оснащён крутой лестницей с перилами.
        - Что будем делать с книгами? Новые жильцы их попросту сожгут в печи.
        - Пусть жгут. Ничего мы с тобой не сможем поделать. Ничегошеньки. Журналы и газеты университетская библиотека согласилась взять, в приёмке книг отказали. Говорят, теперь их просто негде хранить. Библиотеки томских купцов свалены прямо в коридорах. Редчайшие издания. Смотреть жутко: инкунабулы и фолианты лежат на полу.
        Они долго, молча глядели на газеты, в которых до революции под звучными псевдонимами публиковали свои стихи и фельетоны. Прислушались к скрипу ступеней на лестнице в глубине комнат.
        - Параскевушка, кормилица наша, вернулась, - грустно улыбнувшись, объявила Мария Александровна.
        Тяжело дыша, в комнату вошла няня Сергея - Параскева Фёдоровна. По довольному лицу пожилой женщины можно было заключить, что её поход на городскую толкучку был удачным.
        - Ну вот и я, - объявила няня, - книжки обратно принесла, а часы вот обменяла.
        Женщина выставила на свободный угол стола бутылку молока. Достала из сумы на лямке через плечо черную как смоль буханку хлеба и свёрток с жирными пятнами поверх газетной обёртки.
        - Сало. Вот богатство-то! - хлопнув в ладоши, воскликнула Маргарита Ивановна, уловив аппетитный запах.
        - Что бы мы без тебя делали, Параскевушка, - только и добавила Мария Александровна.
        - Сашки не было? - вдруг спросила Параскева Фёдоровна.
        - Какого Сашки? - не поняла немецкая тётушка Суровцева.
        - Нашего Сашки… Соткина… Я его, шалопута, на рынке встренула. Сказала, что письмо ему от нашего Сергея пришло. Впереди меня побёг. Обещал муки принести. Так что тесто к вечеру заведу.
        - Нет, не было Соткина, - ответила за двоих Мария Александровна, как и Маргарита, воспринимавшая Соткина как Соткина или Александра Александровича, но не как Сашку.
        - Умеет жить, прохиндей. Пока стояла с ним на рынке, и цыгане к нему подходят по ручке здоровкаются, и жулики базарные кланяются, и милиционер прошёл, честь, как большому начальнику, от шапки отмахнул.
        Параскева Фёдоровна сказала только часть правды про встречу с Александром Александровичем. Первоначально встретились они у стен Алексеевского монастыря, где женщина просила милостыню. За этим занятием и застал её бывший офицер. Подошёл точно к незнакомой, вложил ей в руку двадцатирублёвую купюру советскими деньгами. Это были очень большие деньги. Когда изумлённая женщина подняла глаза, то со стыдом и ужасом услышала:
        - Пойдём, христова невеста. На сегодня лимит милостыней вышел…
        Не успела «невеста» и слова сказать, как была поднята с земли сильными руками и увлечена в сторону.
        - Ты уж смотри, Сашенька, голубушкам моим не проговорись, что я милостыню просила, - пыталась высвободиться женщина, - сердиться станут. Голодают мои родненькие. Сил нет смотреть, как страдают бедненькие.
        - А ты тоже смотри не говори, что я тебе деньги дал. Я тебе ещё давать буду, только не ходи сюда больше. Договорились? Чего это в суме у тебя?
        - Да вот на продажу или на мену снести хочу. Часы да книжки.
        - Книжки можешь сразу выкинуть, а часы я тебе пристроить помогу, - пообещал Соткин.
        - Сашенька, да тебя же письмо от Сергея нашего ждёт.
        - Ну а чего же ты молчишь?
        - Так и сказать не успела.
        Соткин действительно явился почти следом за Параскевой Фёдоровной. Принёс полмешка муки. С его физической силой он мог бы одной рукой пронести даже пятидесятикилограммовый мешок с мукой, но это значило привлекать завистливые, удивлённые и любопытные взгляды голодных горожан. Половина мешка с мукой в его руках смотрелась примерно так же, если бы он шёл с обычной хозяйственной сумкой. Расцеловался с тётушками. Выложил на угол стола рядом с молочной бутылкой увесистый кусок сахара и коробку чая.
        - Примите паёк, гражданки дворянки. И извольте дать мне моё письмо.
        Пока женщины освобождали стол для предстоящей трапезы, Соткин читал. Письмо было не просто странным - оно было идиотским:
        «Здравствуй, дорогой товарищ Соткин!
        В битвах с польскими панами и международной контрой получил я телесно-головную и душевную контузию. Лечился на берегу тёплого Чёрного моря. Да так до конца и не вылечился. Видать, не там и не у тех лекарился. С великой радостью сообщаю тебе, что я и мои верные боевые товарищи-будённовцы вымели поганой метлой махновские и прочие недобитые контрреволюционные элементы с запада советской республики. Знаем, что на востоке ещё изрыгает предсмертные проклятья в адрес Красной армии японский капитал и не могут успокоиться белые недобитки - кровавый барон Унгерн в Монголии и кровожадный генерал Пепеляев в Якутии. Встречайте их по-пролетарски, бейте гадов на восточных рубежах нашей дорогой республики закалённым штыком-молодцом, а когда и революционной, сознательной пулей. В хвост их и в гриву. Недалёк тот день, когда последние клочки мирового капитала разлетятся по закоулкам мировой человеческой истории. А если будет вам трудно, то сформируем заново нашу конную и придём к вам на помощь. Жму твою сильную и щедрую руку. Знамо дело, с революционным первоконским приветом, твой боевой товарищ Сергей».
        Повертев разорванный конверт без почтовой марки, Соткин увидел штамп: «Проверено военной цензурой». Всё ему сразу стало понятно. Письмо напоминало письмо контуженого человека. Чего автор явно добивался. Александр Александрович, было время, развлекался похожим образом, когда неграмотные солдаты просили «отписать письмо до дому». Но он понял главное: Суровцев побывал в Крыму. Как понял и то, что золото не нашло там своего адресата. Действительно, где Крым, а где Томск?
        В те времена в обиход сибиряков входила присказка не присказка, байка не байка о Крыме и о столице ссыльных Нарыме. Показав на южную звезду, спрашивали: «Видишь звезду?» «Вижу», - отвечал собеседник. «Там Крым», - говорил рассказчик. «А эту звезду видишь?» - снова спрашивал интервьюер, указывая на звезду Полярную. И не дожидаясь ответа, добавлял: «А там Нарым…» О высадке в порту Аян добровольческой дружины Пепеляева Соткин знал. Он действительно какое-то время ждал посланца от генерала. Но по всему выходило, что белогвардейская экспедиция в Якутию не достигла желаемого результата. Посланцев не было, и, значит, золото, изначально предназначенное для продолжения борьбы с большевиками, опять не дождалось своего часа. Армию Будённого, надо полагать, расформировали, и сейчас Суровцев решает, как жить дальше. Александр Александрович раскрыл дверцу в голландской печке. Бросил туда скомканное письмо. Чиркнув спичкой, поджег конверт. Поймав на себе любопытные взгляды женщин, обернулся и, чтобы пресечь всякие расспросы, авторитетно заявил:
        - Письма по нынешним временам - лишняя головная боль. Ваш знакомый, редактор Адрианов, письмо Корнилова хранил, и что? Нет больше редактора Адрианова.
        Мария Александровна и Маргарита Ивановна невольно перевели взгляд на подшивки «Сибирской жизни». Соткин между тем встал. Направился было к выходу. Он не желал смущать голодных женщин своим присутствием. Предупреждая их предложение вместе отобедать, заявил:
        - Без меня откушайте, что Бог послал. А я вот что вам скажу: съезжать вам отсюда надо.
        - Да куда же мы съедем? - спросила Мария Александровна.
        - Хоть к чёрту на кулички. Не дадут вам здесь никакой жизни. Видите, как лихо вас подвинули и уплотнили! На квартирный вопрос теперь есть тюремный ответ. А то и стенка безответная. Донос кто-нибудь состряпает, подкинут вам чего-нибудь запрещённого, и в дом заключения переселитесь, не заметите как…
        В двадцатые и тридцатые годы в Томском доме заключения отбывали срок люди, чей образовательный и культурный уровень, вероятно, остался недосягаем не только для пенитенциарной системы страны, но и для среднестатистического уровня в срезе образованной части всего советского общества. Строки из отчёта Сибюста за тысяча девятьсот двадцатый год гласили: «Широко поставлена культурно-просветительная работа среди заключённых, устроены оперный и драматический театры… имеются струнный, симфонический и духовой оркестры; открыты художественная и скульптурная мастерские». Можно было бы отнести эти строки к обычному советскому очковтирательству, коим с первых лет своей власти успела отличиться новая революционная бюрократия. Но более конкретные отчёты за двадцать второй год потрясают удивительными фактами… «Силами заключённых той же тюрьмы поставлено семь оперных спектаклей, сделавших бы своим репертуаром честь любому современному оперному театру: “Фауст” Гуно, “Борис Годунов”, “Аскольдова могила”, “Гейша”. Дано пятьдесят пять драматических спектаклей по пьесам А. Островского, А. Чехова, А. Куприна и многих
других». К этому остаётся добавить семнадцать концертов, в программах которых произведения Грига, Листа, Бетховена, Шопена и почти вся отечественная классика.
        - Съезжать, - снова повторил Соткин. - Параскева говорит, что и с работы вас выперли.
        - Происхождение… ничего не поделаешь, - вздохнула Маргарита Ивановна.
        - Знали бы прежние студенты из дворян и разночинцев, что при нынешней власти их не то что свободы слова, их просто возможности поступать в университет лишат, - добавила от себя Мария Александровна.
        - Ну почему же, - не согласилась Маргарита Ивановна, - свобода слова есть. Один студент, из сознательных пролетариев, недавно потребовал от студенческого профкома закрепить за ним студентку. Якобы нерешённый половой вопрос мешает ему добросовестно и усидчиво учиться. Онанизм вредит учёбе… Так и написал. Причём слово «онанизм» написал через букву «а» и ещё с тремя грамматическими ошибками.
        - А ты сам-то чего не едешь домой? - поинтересовалась Параскева Фёдоровна.
        - Съездил. Посмотрел… Два моих брата у красных были… Так что я вроде как в семье выродок. Опять же квартирный вопрос. А ты, старая, чего не в деревне? И у тебя, знаю, тоже всё не просто…
        - Ой, не просто, Саша. И у меня тоже всё наперекосяк. Вся семья с этой самой революцией пересобачилась.
        Соткин покинул тётушек Суровцева со смешанным чувством тревоги и досады. Он понимал, что его доводы о необходимости если не скрыться, то сменить место жительства не были услышаны. Для себя, впрочем, решив, что он не бросит их в трудное время и будет помогать впредь. Удивительное дело: за эти годы он неожиданно для себя отметил, что у него всегда стали легко находиться средства к существованию. Деньги точно прилипали к уполномоченному по заготовке пушнины Соткину. И он усмотрел в этом какой-то неясный Божий промысел. Он улавливал какую-то мистическую связь между тем, что сохраняет огромные, но не свои личные средства, и тем, что сам всегда был при деньгах при небольших усилиях. Никто не запрещал ему запустить руку в золотые закладки, но и без того точно высшие силы давали ему средства для существования и даже для помощи близким. Нечто похожее отметил за собой продолжавший служить в Красной армии Суровцев. Но Сергей Георгиевич, в отличие от Соткина, был скромен в потребностях. Ему всегда хватало самого малого. Господь точно давал им знаки… Не иначе.
        А ещё бывший капитан Соткин удивительно легко адаптировался в новых послевоенных условиях. В каждом небольшом городе всегда были, есть и будут люди, которые, даже несмотря на свою сомнительную репутацию, пользуются всеобщим вниманием и уважением. Так было и с ним. Единственная категория жителей, с которой Александр Александрович не желал иметь и не имел взаимоотношений, были чекисты. Он справедливо рассудил, что иметь дело с ЧК-ОГПУ - это иметь дело с опасным механизмом или машиной. И даже отдельные чекисты и не люди вовсе, а части страшной, убивающей конструкции. Прикоснёшься - зацепит, намотает на себя и затащит в лязгающее нутро. А вот бывшие белогвардейцы, напротив, казались частями сломанной государственной машины. Кто-то весь проржавел и был ни на что не годен, кто-то был в рабочем состоянии, но нового достойного применения себя в новой жизни не находил.
        Случайно на томской улице столкнулся с бывшим поручиком контрразведки Никоновым, который тринадцатого сентября девятнадцатого года встречал пароход «Иван Корнилов», которым Соткин доставил в Томск из Тобольска первую часть золота и церковные ценности. Никонов, конечно, не забыл о золоте, которое выгружалось на берег Томи рядом с речным дебаркадером. Жадно вцепились друг в друга при общении. Но если интерес к собеседнику после завязавшегося разговора со стороны Никонова только возрастал, то Соткин, напротив, быстро терял даже признаки интереса. Никонов оказался «старателем», занятым частными поисками следов золотого запаса. Тогда как Александр Александрович ждал полномочного представителя белого движения. Между тем Никонов оказался человеком, достаточно информированным о перипетиях с золотом. О чём свидетельствовали его вопросы:
        - А штабс-капитан Киселёв в Томске не объявлялся? - спросил он Соткина.
        - Нет. С декабря девятнадцатого не видел и не встречал. Я так понял, ты из-за кордона вернулся? Так что это я о Киселёве тебя спрашивать должен.
        По молчанию Никонова Соткин понял, что не ошибается насчет недавнего пребывания Никонова за границей. Как понял и то, что штабс-капитан Киселёв, перевозивший одну из частей золота, в основном драгоценный лом, состоявший из орденов сибирского правительства, как в воду канул. Теперь осталось только выяснить, где именно за границей находился сам Никонов после разгрома и отступления белых сибирских армий. А ведь еще, кроме Никонова, где-то коптили свет такие «старатели» и охотники за золотом, как поручик Богданов и штабс-капитан Дранкович. Того и гляди, могут тоже объявиться в Томске.
        - Что генерал Пепеляев? Возвращаться обратно не собирается? - спросил он бывшего поручика.
        - Отправился из Владивостока в Якутию. Там началось восстание против большевиков.
        - А ты, значит, за золотишком отправился?
        - А почему бы и нет? - в свой черёд спросил поручик.
        - Тогда разворачивайся и дуй обратно в Харбин, - больше не сомневаясь, откуда тот прибыл, объявил Александр Александрович Никонову.
        - Почему?
        - Золота в Томске нет.
        - Как нет? - удивился Никонов.
        - Есть на севере, в районе Сургута. Там Киселёв оставил, что не смог довезти до Томска из Тобольска, когда реки сковало льдом. Я тебе больше скажу, у меня и карта есть с обозначением места. Но я тебе не советую туда отправляться.
        - Почему же?
        По нездоровому блеску в глазах Никонова Соткин понял, что, как любой человек, подверженный золотой лихорадке, поручик психически не совсем нормален, когда речь заходит о золоте. «Сейчас ему можно говорить и внушать всё что угодно и он всё примет на веру. Всё, кроме одного - этого золота он никогда не увидит», - в одну секунду он точно поставил диагноз, заодно и вынес смертный приговор поручику.
        - Спрашиваешь, почему бесполезно туда отправляться? - обратился бывший капитан к больному.
        - Да. Да. Почему?
        - Сколько с тобой человек?
        - Трое.
        - Офицеры?
        - Да.
        - Втроём его не перевезти.
        - Почему?
        - Мало людей. Раз. Не организовать охрану и незаметную доставку. Два. Не вывезти потом из Томска. Три.
        - Что же делать?
        - Я же сказал. Отправляться обратно в Китай. Пока границы дырявые.
        - Но с вами нас уже будет четверо.
        - Я же тебе сказал, я в этом не участвую. Единственно, что могу - это помочь встретить вас с грузом, чтобы потом как-то двинуться дальше. Понятно, что не бесплатно. Карту в этом случае я согласен вам дать.
        - Мне нужно подумать и посоветоваться.
        «Советуйся, - подумал про себя и Александр Александрович, - а думать придётся мне». Ему действительно нужно было думать, как обезопасить и себя, и закладки золота от возможных последствий этого старательского визита. В отличие от прибывших офицеров он знал, что через несколько дней их попросту выловят томские чекисты. Это бы не особенно волновало Соткина, если бы не было этой встречи. На допросе в ОГПУ из Никонова со товарищами в пять минут выколотят всё, что они знают. И о золоте, и о бывшем капитане Соткине, который столь благополучно устроился и обжился в городе. «Ну что ж, они сами выбрали свою судьбу», - решил Александр Александрович.
        Действовал он быстро и решительно. Перво-наперво снял дом на окраине города в районе ближнего склада, в двух шагах от реки Томи. Туда и поселил нежданных гостей: Никонова и ещё двух бывших офицеров - подпоручика и прапорщика, именами и фамилиями которых даже не поинтересовался. На свои деньги купил продукты и амуницию для экспедиции, договорился с капитаном парохода о доставке на томский север «охотничьей артели». Других «охотников» он в течение дня завербовал среди уголовников. С ними же решал вопрос вооружения.
        - Расклад такой, - говорил авторитетному томскому жулику по кличке Водяной, - офицеров кончать сразу, как только они выведут на золото.
        - Это понятно, - глядя большими, бесцветными, и действительно, какими-то водянистыми глазами, кивнул Водяной. - А твой интерес какой?
        - Мой интерес простой. Как и у тебя. Встретить в Томске тех, кто вернётся. Да поделить, что привезут.
        - А как ты делить думаешь? По совести? По справедливости? Может быть, по закону? Так он у всех разный, закон…
        - Я думаю делить поровну, - ничуть не смутился от многозначительности вопроса Александр Александрович. - На нас двоих делить. Это золото и на двоих разделить трудно. Твоим тоже надо укорот делать. Так что подбери таких, которых не жалко потом пристрелить будет.
        - Ишь ты! А кто ты такой, чтоб я с тобой делился и своих кончал? Да и что делить-то? Разговор пока ни о чём.
        Соткин знал, с кем имеет дело, как доподлинно знал и то, что Водяной, по воровской своей профессии, ещё больше, чем бывший офицер Никонов, подвержен загадочной для него самого болезни, именуемой «золотой лихорадкой».
        - Я тебе, Водяной, небольшой задаток принёс. И своим покажи, что им искать надо, и сам посмотри товар лицом, - сказал он и выложил из кармана на стол красивый орден - крест из золота и малахита на зелёно-белой орденской ленточке.
        - Вона как, - изумлённо впился глазами в орден уголовник.
        Соткину даже показалось, что только что водянистые, бесцветные глаза Водяного в секунду приобрели какой-то зеленоватый, малахитовый блеск.
        - Всё, - подвёл итог разговору Соткин, - послезавтра с утра эту экспедицию отправляем.
        Точно так, как поручику, заболевшему лихорадкой, Водяному теперь тоже было всё равно, что и как делать. Лишь бы в руках оказалось золото. Как можно больше золота. Болезнь - одним словом. Доподлинно не известно, с этого времени или с другого, но целые десятилетия потом в недрах ОГПУ, НКВД, МГБ, КГБ и ФСБ гуляла и продолжает гулять ориентировка, представляющая из себя выписку из постановления Совета министров, ещё доколчаковского, правительства Сибири: «Первой степени Крест золотой, большой, в который с лицевой стороны вделан малахитовый крест меньшего размера таким образом, чтобы по краям последнего была видна золотая оправа. Толщина малахитового креста постепенно к концам уменьшается. Ширина креста как золотого, так и малахитового к концам постепенно суживается. В середине лицевой стороны малахитового креста золотая накладная дата “1918”».
        Сохранилось также описание звезды ордена: «Носится через правое плечо на ленте шириною в два с четвертью вершка о двух полосах, из коих одна белая, другая зеленая, со звездой на левой стороне груди. Звезда восьмиугольная, кованая, серебряная, позолоченная, причем средние вертикальные и горизонтальные лучи длиннее прочих. Вертикальные и горизонтальные лучи звезды блестящие и украшены каждый пятью хризолитами. Прочие лучи матовые. В середине звезды плоское поле, в котором поставлен малахитовый в золотой оправе крест, доходящий до краев поля. В середине креста золотая накладная дата “1918”».
        Разговор с Никоновым был чуть искривлённым, но почти зеркальным отражением разговора с Водяным:
        - Уголовников сразу кончать, как раскопаете ценности и опять окажетесь на воде. Встречать вас в Томске буду я. Жду через месяц каждый день, под вечер. Если что-то не совпадёт, то адрес вы теперь знаете. Приходите сюда. По городу ни под каким предлогом не шлындать. Как говорят наши нынешние компаньоны, «заметут одним махом».
        Последний, неожиданный, штрих задуманной операции насторожил, но потом и обрадовал Соткина. Когда он на другой день после отплытия «старателей» сам собирался на север и как полномочный представитель заготовительной конторы приобретал пассажирский и багажный билеты на пароход, увидел на берегу небольшой катер и группу чекистов, которые спешно грузили на судно амуницию и припасы. «Ай да Водяной! Так ты и в чекистских рядах свой человек! Значит - стучим… Ну не дурак ли?! Дурак», - убеждённо решил Александр Александрович, наблюдая за погрузкой.
        Никакого точного расположения закладки Соткин Никонову, конечно, не указал. Отправил людей на очередное взаимное истребление и погибель.
        Сибирскую дружину генерала Пепеляева современник справедливо назвал «аргонавтами белой мечты». Сама идея этой экспедиции родилась буквально от безысходности. Жадно ловя любые вести из России, слухи о начавшемся антибольшевистском восстании в Якутии, белогвардейская эмиграция в Китае восприняла как призыв «К оружию!».
        Не буду утруждать читателя всеми перипетиями организации и подготовки десанта. Сообщу только, что операция началась в сентябре 1922 года с выходом из бухты Владивостока двух пароходов с добровольцами. Через одиннадцать месяцев, летом 1923 года, в порту Аян, военные действия закончились сдачей оружия и полной капитуляцией белогвардейской дружины. Тщетность усилий и фактическая безрезультатность неудавшейся вылазки мало интересна. Разве только тем, что сами военные действия были характерны для заключительного этапа Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке.
        В это время с полей крупных сражений вооружённое противостояние переместилось в леса, изредка вырываясь из таёжной чащи в деревни, посёлки, иногда в уездные центры. Запала и сил для захвата губернских городов, для овладения центрами промышленности у повстанцев не хватало. Как не хватало сил и у новой власти сразу и одновременно покончить со всяким недовольством. И такой немаловажный штрих: по всей Сибири точно так, как против Колчака, бывшие красные партизаны теперь часто партизанили против советской власти. И единственно, что отличало от этих партизан дружину Пепеляева, - это то, что мечты они действительно имели белогвардейские, и то, что на их плечах были погоны.
        А ещё было любопытным, что воинские обращения в дружине начинались не старорежимными «ваше превосходительство» или «ваше благородие», а неожиданным словом «брат». Можно было постоянно слышать «брат генерал», «брат подполковник», «брат поручик» и «брат солдат».
        На помощь красным после жестокой, морозной зимы из Владивостока, где в очередной раз сменилась власть, пришла подмога. После череды боёв стало очевидно, что Сибирская дружина генерала Пепеляева обречена.
        Лица и красного командира Вострецова, и белогвардейского генерала Пепеляева были одинаково опухшими от многочисленных укусов комаров и мошки. Гнусу было решительно всё равно, кто перед ними - красные или белые. Тёмные, несмываемые пятна дёгтя одинаково испачкали гимнастёрки обоих военачальников. Дёготь на одежде ненадолго отпугивал насекомых. Но смываемый потоками пота, непроизвольно стираемый руками, он достаточно быстро прекращал своё действие, попадал на ладони рук, затем понапрасну обжигал и без того израненную кожу лица, чем только обострял зуд от укусов.
        Июль в тех местах месяц беспредельного господства воздушных паразитов. Воздух был заполнен миллиардами крылатых жалящих и кусающих насекомых, мешающих даже дышать. Кроме мошки и комаров, в это время года пик активности ещё и слепней, и обычных мух. От постоянного, непрекращающегося жужжания у людей в таких условиях начинаются слуховые галлюцинации. А ещё невозможно принимать пищу, без того чтобы не съесть два-три десятка комаров, налетевших в суп или кашу. С непривычки их сначала выбрасывают из тарелки, но уже через неделю такого мучения поедают вместе с пищей. Иначе можно просто месяц оставаться голодным. А голод, как известно, не тётка…
        - Вы что же, серьёзно намеревались отправиться в кунгасах на Сахалин? - спросил Пепеляева начальник красного экспедиционного отряда Степан Вострецов, кивнув на груду свежеструганых лодочных вёсел в углу просторной комнаты.
        - Намерения сдаваться вам я не имел, - ответил Анатолий Николаевич.
        - Принимайте правильное решение, генерал. Принимайте. Я к вам потому и пришёл один, чтобы избежать лишней крови. Надеюсь, это вы поняли?
        - Я знаю, что вы человек бесстрашный.
        - Не в бесстрашии дело, Анатолий Николаевич. Когда с наше повоюешь, начинаешь понимать, что личное мужество - это ничто рядом с десятками и сотнями загубленных жизней. Потом, я тоже совсем не в восторге от того, как развивалась наша революция. Но народ свой выбор сделал.
        - Вы просто народ обманули и продолжаете его обманывать.
        - Возможно. Но вера людей в наше дело обязывает нас слушать и слышать свой народ. Значит, мы скажем ему и правду. А вот кто мешал слушать свой народ вам и вашему царю-батюшке? Или не понятно было, что война с немцами всем осточертела? Или вы тоже считаете, что революцию у нас сделали немцы с евреями?
        - Оставим это. Что нас ждёт в случае сложения оружия?
        - Суд. Я думаю, добровольную сдачу он учтёт.
        - Как ваш суд что-то учитывает, мне известно.
        - Вам ничего не известно. Вы, как выясняется, даже не знали, что уже полгода как существует Союз Советских Социалистических Республик. Вы здесь, в прямом смысле слова, одичали. Вот, что они у вас такое делают? - спросил Вострецов, разглядывая через мутные стёкла окна большой костёр во дворе, рядом с которым были разбросаны куски бересты, а вокруг, точно в ритуальном танце дикарей, двигались двое неопрятных добровольцев.
        - Дёготь вытапливают, - обыденно ответил Пепеляев.
        - Как это? Никогда не видел.
        - Костёр - это только видимая часть процесса. Самое важное происходит в земле. В яму ставится металлическое ведро. Сверху водружается железная бочка с небольшим отверстием в дне. В бочку плотно забивается береста. Всё это накрывается крышкой. Присыпается землёй. Сверху разводится костёр. Береста томится, выделяется деготь, который по капельке стекает в ведро, - объяснил Пепеляев.
        - Так сказать, готовится ваша ложка дёгтя в нашу бочку мёда, - пошутил Вострецов.
        - Позаботьтесь лучше о своих воротах в светлое будущее. Думаю, вам их ещё не раз придётся от дёгтя оттирать, - неожиданно даже для самого себя едко заметил в ответ Анатолий Николаевич.
        - Я прощаюсь с вами. Совещайтесь. Принимайте решение. Завтра утром в десять ноль-ноль буду принимать капитуляцию вашего батальона, - стал прощаться с генералом Вострецов.
        Прямое напоминание о малочисленности его дружины больно кольнуло самолюбие генерал-лейтенанта Пепеляева. Было в этом упоминании и нечто символическое. Последняя его должность в старой армии была «начальник батальона». После командования целыми армиями под его началом опять оказался батальон. Причём батальон не полного состава.
        - Свои погоны и ордена, если желаете, можете не снимать, - продолжал Вострецов. - По-хорошему, Анатолий Николаевич, им место в музее. Вы, по всему видать, последний белый командующий и последний белый генерал на территории СССР. Можно сказать, историческая личность - не нам чета.
        Вскоре на многие годы оба они исчезнут из истории. Наверное, для того, чтобы появиться в ней вновь и своими судьбами хоть что-то объяснить потомкам о непростом, кровавом времени, в котором они всё же оставались людьми. И бывший прапорщик Вострецов, в разное время награждённый тремя Георгиевскими крестами и четырьмя орденами Красного Знамени, и генерал Пепеляев - тоже кавалер, обладатель золотого оружия за храбрость. О судьбе орденов и наградного оружия Анатолия Николаевича автору ничего доподлинно не известно. Возможно, они и вовсе были оставлены генералом в Харбине.
        Вострецов даже не предполагал, насколько он был прав, когда объявил Анатолию Николаевичу Пепеляеву, что он историческая личность. Судьбе было угодно сделать так, чтобы именно Сибирская добровольческая дружина под командованием генерал-лейтенанта Пепеляева действительно оказалась последним крупным белогвардейским формированием на территории СССР. На долгие годы этот факт был большим историческим неудобством и хронологическим казусом, ставившим под сомнение саму официальную дату окончания Гражданской войны. Тридцатого декабря тысяча девятьсот двадцать второго года Первым съездом советов был утверждён договор о создании Союза Советских Социалистических республик. Сам факт воссоздания государства почти в прежних границах не предполагал продолжения гражданской войны на его территории. И на долгие годы отечественные историки датировали окончание Гражданской войны декабрём 1922 года. Но только через полгода, в двадцатых числах июня, года двадцать третьего, последний крупный белогвардейский отряд под командой Пепеляева сложил оружие.
        Указывать точные даты гражданских столкновений - дело не благодарное. Гражданские войны могут продолжаться не одно десятилетие, меняя формы, методы и способы противостояния. Подобно пожару в глубине торфяника, они могут едва заметно тлеть и едва заметно гореть годами, готовые в любой момент вырваться на поверхность и в одночасье захватить в свои испепеляющие объятия молодой лес. И первые большевики как никто другой это знали. Соотношение понятий пространства и времени всегда было сложным для человеческого восприятия и понимания. Двадцатые, а вслед за ними тридцатые годы, не успев закончиться, превращались в некое ощущение в человеческой памяти, переставая быть и временем и пространством как таковым. Два десятилетия русской истории XX века, казалось, потеряли внутреннюю хронологию и быстро превратились в нарицательные - «двадцатые» и «тридцатые»… Послереволюционные и предвоенные годы… Было любопытно поинтересоваться, кто и чем занимался в летние месяцы 1923 года из других героев этого повествования.
        Шестнадцатилетний пограничник и активный участник Гражданской войны Павел Судоплатов был направлен на комсомольскую работу, чтоб через два года снова вернуться из комсомола в систему ОГПУ.
        Командир Бузулукского конного полка Георгий Жуков летом готовился к учениям. С блеском их провёл. В финале показательно продемонстрировал элементы «немого учения» лично, отдавая команды исключительно шашкой. Выполнив череду построений, движений, заходов, поворотов, остановок и равнений, кавалерийский полк Жукова по той же немой команде шашкой развернулся в лаву и с шашками наголо, с громогласным «ура!» «атаковал» пригорок, на котором находился командир дивизии Г.Д. Гай.
        - Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь! - с сильным кавказским акцентом, подняв руки вверх закричал комдив, затем, подъехав к Жукову, добавил: - Спасибо, большое спасибо.
        Об этом времени через годы Георгий Константинович отзовётся такими словами: «Командир части, который хорошо освоил систему управления полком и способен обеспечить его постоянную боевую готовность, всегда будет передовым военачальником на всех последующих ступенях командования, как в мирное, так и в военное время».
        Прибыв в Сургут, Соткин застал рыбачий посёлок напуганным и перевозбуждённым. Все говорили, что в тайге несколько дней тому назад чекисты уничтожили банду. Рассказывали, что среди чекистов тоже большие потери. Едва высадившись с парохода, Александр Александрович отправился в таёжную чащу. На подходе к известному ему месту его встретил громогласный медвежий рёв и страшный, специфический запах… Насколько знакомый, настолько ненавистный и пугающий, знакомый каждому фронтовику густой трупный запах. Не желавший встречаться с медведем и лишний раз вдыхать запах разложения, Соткин отправился к остякам, где без труда узнал детали происшествия.
        - Семь человек пришли, - угощаясь привезённым Соткиным табаком, рассказывал пожилой хант, - землю копать стали. Ещё двенадцать человек пришли. Стрелять стали. Тех, которые первыми пришли, - всех убили. Из тайги пять человек ушли. Два целых. Трое раненых. Ружья брать будешь?
        - Оставьте себе, - великодушно разрешил бывший капитан.
        Одна странная томская семья не могла обустроить свою жизнь соразмерно новому послевоенному времени. Вопрос пропитания здесь не стоял так остро, как у большинства населения, - чекистского пайка и денежного довольствия Павла Железнова, которое постепенно становилось жалованьем, хватало. В этой семье не хватало семейного лада.
        - Ты уже все мозги пропил, Павел! Как ты этого не понимаешь! - восклицала Ася.
        - Брошу. Ей-богу брошу, Асенька, - в очередной раз, маясь с похмелья, обещал жене Железнов. - Я же сам вижу, что допился до края…
        Он уже понял, что пагубная привычка превратилась у него в болезнь. И самое поразительное то, что он с ней смог справиться. Не бывает худа без добра, и за всю свою последующую жизнь он не выпил больше ни единой рюмки спиртного.
        Глава 2
        Театр уж полон
        1943 год. Декабрь. Москва
        Был тот самый случай, когда требовалось быстрое взаимодействие разведки и контрразведки. В кабинете начальника Четвёртого управления Судоплатова, как когда-то в начале сорок второго, присутствовали одновременно начальники разведки и контрразведки НКВД П.М. Фитин и П.В. Федотов, сотрудник оперативного управления Генштаба С.Г. Суровцев, заместитель Судоплатова Н.И. Эйтингон и старший лейтенант Пётр Демьянов. Он же «агент» абвера Макс. По документам советской разведки - Гейне.
        - Опять, как в известной пьесе Гоголя, тема нашего собрания укладывается в четыре слова, - начал совещание Судоплатов…
        - К нам едет ревизор, - подхватил Фитин.
        - Так точно, - согласился Судоплатов.
        - Немая сцена, - процитировал Фитин гоголевскую ремарку из «Ревизора».
        - Пожалуйста, Александр Петрович. Докладывайте, - кивнул Судоплатов Демьянову.
        Если сразу после возвращения из школы абвера в начале сорок второго года Демьянов терялся от присутствия высокого начальства, то теперь о нём нельзя было этого сказать. Демьянов-Гейне докладывал лапидарно и уверенно:
        - Мои ссылки в радиограммах на источник в нашем Генеральном штабе два года тому назад вызвали стойкий интерес немцев к самому этому источнику. По согласованию с генералом Суровцевым я назвал его имя, - доложил Демьянов.
        - Это пришлось сделать по той простой причине, что звание старшего лейтенанта Демьянова изначально не соответствовало уровню секретности сведений, которые мы поставляли немцам, - пояснил Судоплатов Федотову.
        - Вот теперь, действительно, немая сцена, - сказал Федотов.
        Пётр Васильевич Федотов не знал этой столь важной детали радиоигры, которую столь успешно второй год вели разведывательное управление Фитина и диверсионно-разведывательное управление Судоплатова.
        - Продолжайте, - приказал Судоплатов Демьянову.
        - Немцы через засланных агентов перепроверили личность генерала Суровцева. Остались довольны его статусом и даже религиозностью. Чтобы катализировать их дальнейшую заинтересованность, было принято решение передать противнику сведения о причастности генерала Суровцева к так называемому золоту Колчака.
        - Спасибо, Александр Петрович. А теперь мы послушаем генерала Суровцева, - продолжил Судоплатов.
        - Накануне Курской операции, - не вставая с места, заговорил Суровцев, - по согласованию со Ставкой мы отправили немцам настоящие сведения о преднамеренной обороне и о подготовке нашего контрнаступления. Наш расчёт, что эти сведения будут восприняты противником как дезинформация, полностью оправдался. Такой шаг к тому же внёс определённую дезорганизацию в действия неприятеля. А ещё в результате этой рискованной подмены авторитет «немецкого агента» в русском Генеральном штабе, то есть авторитет мой, вырос необычайно. Получилось, что я предрёк грядущее немецкое поражение.
        - И у немецких разведчиков возникло желание познакомиться ещё ближе, - подвёл итог Федотов.
        - Всё, к сожалению, не так просто и не так ясно, - не согласился Судоплатов. - Сейчас вдруг они стали интересоваться не только разведывательными данными, но и золотом, информацию о котором мы доводили до них крайне осторожно.
        - Что из этого следует? - поинтересовался Фитин.
        - Думаю, многое, - размышлял вслух Суровцев, - в том числе и то, что в Берлине утратили веру в свою победу. До нынешнего времени они были уверены, что это золото от них и так никуда не уйдёт.
        - Вы пока свободны, Александр Петрович, - сказал Демьянову Эйтингон, - подождите меня в моём кабинете. И пригласите в приёмную Брянцеву.
        Демьянов встал. Кивнул головой. Чётко повернулся и направился к двери. Вышел. Теперь настоящая, не театральная, немая сцена воцарилась в кабинете начальника Четвёртого управления. Хозяин кабинета и прервал эту паузу спустя полминуты:
        - Когда мы решили готовить отдельную дезинформацию для министерства имперской безопасности и для абвера, мы, конечно, предполагали, что это не будет содействовать их дружбе. Но мы и предположить не могли, что утечка информации из ведомства Канариса имеет такие широкие берега и такое западное направление, что уже премьер-министр Великобритании Черчилль в Тегеране, два месяца тому назад, сказал товарищу Сталину о том, что в советском Генеральном штабе действует немецкий агент. Вы понимаете, о ком из присутствующих идёт речь? И это ещё не всё. Самое интересное, что с недавнего времени генералом Суровцевым стало интересоваться английское посольство.
        - Вот это номер! - воскликнул Фитин.
        - Наум Исаакович, - обратился Судоплатов к Эйтингону, - если подошла Брянцева, пригласите её сюда.
        - Есть, - ответил Эйтингон и отправился к двери.
        Отсутствие заместителя Судоплатова затягивалось. Наконец входная дверь снова отворилась, в кабинет вошли Эйтингон и Ангелина. Официально уволенная со службы, она была в гражданской одежде. Выглядела изящно и элегантно. Серая строгая юбка, из-под которой выглядывали чёрные сапожки на высоком каблучке, качественной английской шерсти жакет. Под жакетом белоснежная блузка с высоким воротничком, к которому прикасались кончики крупных серёжек. Её высокая причёска была сделана явно в хорошей парикмахерской и у очень дорогого мастера. Если бы не седая прядь волос, наверное, выглядела бы она моложе своих лет. Но именно это сочетание стройной фигуры, красивого молодого лица и седины в волосах делало её совершенно особым образом привлекательной и загадочной.
        Аромат экзотичных для военного времени французских духов мягкой волной коснулся обоняния присутствующих мужчин. Шлейф изысканного запаха точно не желал растворяться в атмосфере кабинета.
        - Добрый вечер, - окончательно добила Ангелина присутствующих неуставным приветствием.
        - Вечер добрый. Вечер добрый, - переводя взгляд то на Ангелину, то на Суровцева, согласился Фитин.
        Суровцев поцеловал жену в щечку. Подставил ей стул. Вернулся на прежнее место за столом.
        - Докладывайте, - не принимая вольную манеру общения, строго приказал Судоплатов.
        - Последние полгода я имела сомнительное удовольствие вести жизнь не достаточно умной генеральской жены, - совсем не по-строевому начала свой доклад Ангелина.
        - По данным моей службы, вы неплохо справляетесь с этой ролью, - прокомментировал слова женщины начальник контрразведки Федотов, - доносов на вас скопилось больше чем достаточно для немедленного ареста и приговора.
        - Продолжай, - мягко сказал Суровцев.
        - Два дня назад на приёме в английском посольстве, - продолжила Ангелина, - ко мне подошёл господин. Назвался Виталием Григорьевичем Серовым. Попросил меня передать мужу письмо.
        - Очень интересно, - действительно заинтересовался Фитин.
        - Вы знаете такого человека? - в свой черёд спросил Суровцева Федотов.
        - Знаком, - был предельно краток Сергей Георгиевич.
        - Вы передали письмо? - поинтересовался уже Фитин.
        Ангелина отрицательно покачала головой.
        - Почему? - не желал успокаиваться Павел Михайлович.
        - Мне показалось, что серьёзные намерения таким образом не выстраиваются, - ответила женщина.
        - Пётр Васильевич, - обратился Судоплатов к Федотову, - вы, надо полагать, больше нас знаете об этом Серове?
        - Не так много, как хотелось бы. Офицер русского императорского флота. Эвакуировался с войсками Врангеля из Крыма. После Гражданской войны мотался по Европе. Во время гражданской войны в Испании воевал на стороне Франко. Добровольцем. По профессии инженер. Прибыл из Англии как консультант по судостроительной промышленности. Всё, пожалуй, - закончил Федотов.
        - Не томите, товарищ генерал. В чём тут фокус? - обратился к Суровцеву Фитин.
        - Фокус в том, что в Крыму Серов служил в морской контрразведке. А ещё в том фокус, что он ещё в двадцатом году знал, что я имею прямое отношение к золоту Колчака.
        Все присутствующие снова молчали. Такой уж выдался вечер. Паузу нарушил Судоплатов:
        - Пора поразмышлять вслух.
        - Размышлять особенно некогда, - неожиданно заявил обычно молчаливый на совещаниях Эйтингон, - «Лихие» только что сообщили, что немецкий ревизор прибыл. Мало того, назначил генералу, - посмотрел он на Суровцева, - встречу на послезавтра. Ещё и место встречи указал.
        - Ну это, извините, наглость какая-то, - не удержался от замечания Федотов.
        - Наглость, - согласился Судоплатов.
        - Это не наглость. Это похоже на очередную грубую проверку агентуры, почти вызов, - возразил Эйтингон.
        В этот раз молчания не последовало. Реакция большинства присутствовавших людей была почти молниеносной, несмотря на то что вопрос был крайне серьёзен, чтобы делать скоропалительные выводы и принимать незрелые решения.
        - Эта операция - операция не разведки, - категорично заявил Фитин.
        - А я должен напомнить, - в свой черёд заявил контрразведчик Федотов, - что кроме контрразведки, которую возглавляю я, есть ещё и контрразведка СМЕРШ. И возглавляет её, теперь заместитель народного комиссара обороны, уважаемый всеми нами товарищ Абакумов. Я бы не хотел что-то планировать совместно со СМЕРШ. Как и не хотел бы и конфликтовать с ними.
        - В таком случае и я должен напомнить, что моё управление не специализируется на задержании шпионов, - высказал своё мнение и Судоплатов.
        Взгляды руководителей и подчинённых сошлись на Суровцеве. Сергей Георгиевич не стал брать театральную паузу. Спокойно произнёс:
        - А я-то по простоте душевной считал, что нынешние русские разведчики и контрразведчики изжили дореволюционные пороки несогласованности действий…
        - Но-но, не забывайтесь, товарищ генерал-лейтенант, - строго предупредил Фитин, - здесь вам не оперативный отдел Генштаба. Хотя ваше мнение мы готовы выслушать.
        - Прежде ещё поговорим об англичанах, - спокойно проговорил Суровцев. - Одновременно с бывшим капитаном императорского флота Серовым в английском посольстве объявился ещё один гость из прошлого. Это джентльмен по имени Освальд Райнер.
        - Есть такой, - подтвердил слова Сергея Георгиевича Федотов.
        - А о нём что мы знаем? - поинтересовался у коллеги Фитин.
        - Не много, - отвечал Пётр Васильевич. - Впервые появился у нас в двадцатом году как торговый представитель во Владивостоке, затем в Москве, длительное время работал в Финляндии как корреспондент «Дейли телеграф», по-моему, и сейчас аккредитован у нас как журналист.
        - Этот, с позволения сказать журналист, впервые появился в России намного раньше. Ещё до революции. По некоторым документам русской контрразведки проходил под псевдонимом Шестой.
        - Что это значит? Поясните? - спросил Судоплатов.
        - Осенью шестнадцатого года, после легендарного Брусиловского прорыва, я вернулся с фронта в столицу. Подполковник. Георгиевский кавалер. Адъютант. Правда, возраст подкачал. Был я тогда младше Ангелины. Мне было поручено разобраться в череде скандальных происшествий в Петрограде, связанных с Григорием Распутиным, в которые оказались втянуты военные чины. Скандалы с участием Распутина будоражили общественное мнение и буквально потрясали тогда столицу. Я взялся за дело и начал с того, что изучил полицейские сводки последних месяцев. Выяснил любопытную вещь: получалось, что Распутин устраивал скандалы и занимался непотребством в нескольких местах одновременно. Не было это тайной и для полиции. Как не было у полиции и приказа что-либо предпринимать. Я несколько превысил свои полномочия и инспирировал полицейскую облаву. За вечер и ночь в полицейских участках оказалось несколько человек, называвших себя Григорием Распутиным… Три бородатых мужика из провинции, два загримированных столичных актёра и один бывший каторжанин - растлитель малолетних…
        - Я ничего об этом от вас не слышал, - то ли упрекнул, то ли просто констатировал факт Судоплатов.
        - Сделал и забыл. Так и тогда было принято…
        - И что следует из сей притчи? - спросил Фитин.
        - Деньги на свои представления в ресторанах и борделях означенные лицедеи получали от людей, связанных с английским посольством. А также от английского военного представителя Освальда Райнера. Это к вопросу об английском интересе к моей персоне. Мы знакомы с дореволюционных времён. А ещё точно так, как тогда, уверяю вас, нынешние английские дипломаты заинтересованы в кровопролитной войне между русскими и немцами с минимальным участием в этом кровопролитии стороны английской. Тогда как вашему управлению, Павел Михайлович, поставлена задача содействовать скорейшему открытию второго фронта в Европе. Я правильно понимаю ситуацию?
        - А почему он Шестой? - спросил Фитин.
        - Контрразведка и тогда знала, что, кроме пяти известных всем убийц Распутина, был шестой участник расправы. Это и был Райнер. Отсюда он и Шестой…
        - Если не секрет, чем закончилось это дело для вас лично? - поинтересовался знакомый на своём опыте с наказанием за инициативы Эйтингон.
        - Выговором по службе и отправкой в отпуск. Я уехал в Сибирь. Там и узнал об убийстве Распутина. И никто тогда не взял на себя смелость сказать, что главным участником и организатором убийства старца был не великий князь Дмитрий Романов, не князь Юсупов и совсем не Пуришкевич, а английский капитан. Мало им было дискредитировать династию. Стоило Распутину серьёзно заговорить при дворе, что нужно прекращать войну с Германией, как его и прихлопнули. Вот такие у нас, с позволения сказать, союзники были тогда и есть сейчас. В этой связи очень логично и появление в Москве осведомлённого о золоте Колчака Серова. Всегда нужно помнить ещё одну аксиому: англичане вполне искренне считают, что если где-то что-то плохо лежит, то это «что-то» принадлежит исключительно им. Думаю, что и американцы, как ближайшие и кровные родственники англичан, в этом вопросе абсолютно такие же бесстыдники.
        - Как-то путано вы строите разговор, товарищ генерал-лейтенант. Распутин. Англичане. Золото. Вы, часом, не забыли о немецком ревизоре? - напомнил Фитин.
        - Ревизор тоже интересуется золотом Колчака, - напомнил Эйтингон.
        - Не тяните кота за хвост. Что из всего этого следует? - начинал уже злиться Фитин.
        - Я повторюсь: из этого как минимум следует, что немцы теперь не рассчитывают на скорую победу немецкого оружия. Иначе бы посчитали, что золото Колчака от них в любом случае не уйдёт, - высказал действительно своё мнение Сергей Георгиевич. - А ещё скорее всего последует проявление английского интереса и к золоту, и ко мне, как к источнику в нашем Генштабе.
        - У вас есть какой-нибудь план? - в свой черёд спросил Суровцева Федотов.
        Суровцев пожал плечами:
        - Есть план. Но он требует многих согласований на самом высоком уровне. Я возьму на себя смелость письменно изложить свои соображения. Надо многое продумать. Пока скажу главное: время и место встречи и этому, и другим ревизорам, если они появятся, буду назначать я. Не хватало ещё, чтобы русский генерал, как институтка, бегал на тайные свидания с агентами иностранных разведок.
        Хозяин кабинета и гости испытали некоторое облегчение после этих слов генерала. Хотя никто из них не согласился, что такой подход есть хорошо. Ангелина, в отличие от всех, встревожилась после такого заявления мужа:
        - У генерала Суровцева в последнее время и без того слишком много обязанностей. А вместе с ними и ответственности. И конца этому не видно, - заметила она, глядя на Сергея Георгиевича.
        - Надо сказать, что во время войны решительность и смелость крайне востребованы, - проговорил Федотов.
        - Не стоит быть смелее своих непосредственных начальников, - едко и многозначительно ответила женщина.
        - В нынешнее время смелость иметь молодую, красивую и умную жену, - пошутил Фитин. - Ответственность опять же…
        - Должна заметить, что я и сама в состоянии за себя отвечать, и даже постоять за себя могу, - почти огрызнулась необычайно теперь разговорчивая молодая генеральша.
        - И что же вы будете делать, если вас, такую красивую, опять потащат в какую-нибудь служебную машину? - язвительно поинтересовался Фитин.
        - Стрелять, - не моргнув глазом, ответила Ангелина.
        - Ваша школа? - предположил Павел Михайлович, глядя на Суровцева.
        Своим молчанием Суровцев не оставил ни у кого сомнений в том, чья это школа.
        Замысел грядущей операции ещё только складывался в голове генерал-лейтенанта Суровцева. Он не знал детали, но осознавал главное: сложившуюся обстановку нужно использовать максимально продуктивно. А именно, таким образом, чтобы абвер Канариса впредь даже не помышлял оказывать на него давление. То, что на него это давление пытаются оказывать, да ещё через его причастность к золоту Колчака, что напоминало прямой шантаж, он уже не сомневался. Нужно было так напугать немецких агентов, чтоб в ближайшее время у них даже мысли не возникало приближаться к нему близко. Англичане…
        Будучи уверенным, что Серова они будут использовать, не посвящая бывшего капитана второго ранга в конечные свои планы, он примет предложение о встрече. Учитывая, что в Москве сейчас находится Райнер, а также будучи уверенным в том, что англичане пользуются данными из ведомства Канариса, можно было подумать уже о том, чтобы не только прекратить его успешную карьеру основного убийцы Распутина, но и попробовать перевербовать его. Сделать это можно достаточно просто, зафиксировав для англичан многолетнюю связь английского связника Серова с немецким агентом Новотроицыным, чем как минимум, дискредитировать Райнера.
        И немцы и англичане, был он уверен, установят давнее знакомство двух бывших белогвардейцев ещё по Крыму. «В любом случае можно будет поднять большую муть, чтоб в этой мутной воде ловить свою рыбу. Не всегда же этим заниматься исключительно английской разведке», - думал Суровцев. Находясь в кабинете Эйтингона, он отдавал распоряжения Демьянову:
        - Передайте нашему немецкому гостю: пусть убирается к чёртовой матери обратно за линию фронта. Пусть вас и Новотроицына с собой прихватит. Я, скажите, не желаю иметь дело с идиотами. И постарайтесь, чтобы уже сегодня мой ответ узнали в Берлине.
        - А если он будет настаивать на встрече? - задал крайне важный вопрос Демьянов.
        - Он и будет настаивать. Скажите, если у него «горит» и он располагает свободным временем, то я могу уделить ему только три минуты для разговора в антракте, на спектакле в театре. Другое время, передайте, мне не принадлежит. И вообще, хорошенько напомните, что моя должность предполагает хорошую охрану и постоянное за мной наблюдение. Ты в свою очередь, - говорил он уже Ангелине, - скажешь Серову, что я также готов встретиться с ним в это же время. В антракте. Во время того же спектакля.
        - Мы с тобой идём в театр? - удивилась Ангелина.
        - А если мы не получим санкцию руководства на операцию? - в свой черёд спросил Эйтингон.
        - Если не получим, - сказал генерал, - мы с женой до окончания войны в театр точно не попадём.
        Чтобы не связывать себя очередью в гардеробе, супруги оставили верхнюю одежду в автомобиле. Впрочем, зимней гражданской одежды у Суровцева и не было. Никак не находил времени, чтобы ей обзавестись. Как не находил и особого желания это сделать. По лёгкому морозцу, в сопровождении Черепанова, который был в чекистской форме, быстро прошли от машины в помещение Театра Красной армии. При ярком свете гигантских люстр, в отлично сшитом костюме Суровцев сейчас был больше похож на дипломата, на актёра академического театра, даже на иностранца, нежели на советского генерала. Миниатюрная Ангелина в вечернем длинном платье с песцовым манто на плечах оттеняла его, даже и в гражданском костюме, достаточно мужественный облик. Черепанов следовал в нескольких шагах от этой красивой пары.
        Проходя под руку с женой в просторное фойе театра, Сергей Георгиевич пытался вспомнить, когда в последний раз присутствовал на театральном представлении. Было это в Томске. Восемь или девять лет тому назад. Постановка была посредственной и запомнилась только тем, что в одной из ролей выступал актёр по фамилии Алвегов. И был тот Алвегов не кто иной, как сосланный в Томск бывший князь Александр Владимирович Голицын. В первых рядах на том спектакле сидели томские партийные чиновники с жёнами.
        Они, как дети, всерьёз считали, что самые лучшие места в театре находятся в первых рядах. Им хотелось хорошенько рассмотреть настоящего аристократа, коих в тридцатые годы в стране можно было пересчитать уже по пальцам. Самолюбие властей предержащих тешилось тем, что перед ними на сцене лицедействовал бывший князь. Как, впрочем, и тем, что заведующим литературной частью Томского драматического театра в то время являлась ещё одна отечественная знаменитость, уже из новой волны ссыльных - известный, но опальный драматург Николай Эрдман - автор сценария знаменитого кинофильма «Весёлые ребята» и двух пьес, запрещённых к постановке по всей стране.
        При входе в зал увидели Демьянова с программкой спектакля и с театральным биноклем в руках. Бинокль в данной ситуации означал присутствие в театре немецкого агента-ревизора. Тогда как программка значила наличие где-то рядом с ним Новотроицына. Вокруг было много военных. Первые ряды огромного зрительного зала принадлежали им. Это было понятно. Было не понятно другое: откуда среди остальной публики столько молодых людей призывного возраста?
        Даже если предположить, что какая-то часть из них переодевшиеся в гражданские костюмы военнослужащие, сотрудники НКВД и военной контрразведки, то всё равно гражданских было неприлично много для военной поры. Работников спецслужб при более пристальном рассмотрении можно было уже различать по более скромным костюмам похожего кроя, по недорогим рубашкам и галстукам, а главное, по обуви. Суровцев не был знаком с пьесой Михаила Булгакова «Зойкина квартира», где аристократ Абольянинов заметил переодетому чекисту, что «желтые ботинки ни в коем случае нельзя надевать к смокингу». Но и он непроизвольно обратил внимание на несоответствие приличных чекистских костюмов с неприлично изношенной, разношёрстной и разноцветной обувью, которая была представлена то солдатскими ботинками, то даже летними штиблетами на ногах некоторых зрителей. Ботинок жёлтого цвета, правда, не было, но кое у кого под брюками навыпуск угадывались офицерские сапоги с высокой голяшкой.
        Примечательным было и старшее поколение мужчин в зале. Военные, в основном старшие офицеры. Многие в сопровождении адъютантов или охранников. Среди гражданских - сосредоточенные даже здесь, ответственные работники советских государственных учреждений, а ещё производственники с усталыми, воспалёнными от бессонницы глазами. Но были и улыбчивые, подвижные, хорошо одетые, скользящие среди толпы как в родной стихии труженики советской торговли. Кое-кто из них уже переоделся в форму со знаками различия военных интендантов самых различных рангов.
        Рядом с ними крутились матёрые московские спекулянты с золотыми перстнями на пальцах. Глядя на эту, последнюю, категорию зрителей, как и до революции, можно было лишь повторить: «Кому война, а кому мать родна». Но главным было то, что мужчин средней возрастной категории сопровождали исключительно молодые женщины. И это были явно не жёны. Жёны этих людей в самом начале войны большей частью были отправлены в эвакуацию.
        По этой простой причине на Суровцева с Ангелиной никто не обращал особого внимания. Что одновременно и радовало, и раздражало Сергея Георгиевича. Он чувствовал сейчас свою причастность не к самой лучшей части нового русского общества. Видел он и то, что и другие присутствующие военные с нескрываемым раздражением смотрят на гражданских мужчин. А что сделаешь? Ничего не сделаешь. Кому война - кому мать родна… Похожее чувство неприязни испытывала и молодая жена генерала. Но её неприязнь была больше направлена на представительниц одного с нею пола.
        Многие женщины были просто вызывающе, преступно хороши и красивы. Они были какой-то одной категории и породы. Принадлежали к той части женского сообщества, которую приличным словом не называют, несмотря на некую их претензию на элитарность. В нынешнем времени это было нечто среднее между дореволюционными содержанками и женщинами лёгкого поведения в одном лице. Они точно чувствовали, что их привлекательность и красота быстро теряют свою цену в окружающем мире. Они понимали, что их с каждым месяцем и годом начинают теснить молодые, и потому уже более успешные, подрастающие конкурентки.
        А мужчин из-за войны становится всё меньше и меньше. И если в мирное время последние боролись за их внимание и часто прилагали неимоверные усилия, чтоб завоевать их благосклонность, то во время войны всё было с точностью до наоборот. Нет, конечно, это не относится ко всем женщинам великой страны. На фронте и в глубоком тылу напрягавшим силы, надрывавшимся в непосильной работе женщинам было не до веселья и не до нарядов. Но здесь, в столичном театре, сверкали бриллианты. Дорогие меха оттеняли красоту плеч и изящество рук. Сверкали белозубые улыбки, окаймлённые кровавой помадой накрашенных губ. И плевать было этой части публики на реки крови, заливавшей поля сражений, и на такой же кровавый пот, проливаемый даже в глубоком тылу. И пока одни рвали живот на производстве или в несколько слоёв за последние годы устилали своими мёртвыми телами поля боёв, другие жили своей мирной, отдельной от честного большинства жизнью.
        Спектакль оказался примечательным. В основу пьесы драматург Александр Гладков положил историю девицы-кавалериста Александры Дуровой. Может быть, в другом настроении Суровцев и посмотрел бы спектакль с интересом. Но в нынешнем своём расположении духа он не увлёкся ни игрой актёров, ни замечательной музыкой, ни занимательным водевильно-опереточным сюжетом пьесы. Именно эта опереточность и водевильность его и раздражала. Он прочёл мемуары Дуровой ещё кадетом и навсегда запомнил строки о неимоверных тяжестях службы для женщины в уланском полку.
        Но на огромной сцене, на которой уместился бы и батальон солдат, девушка-кавалерист Сашенька Азарова успешно выдавала себя за молодого корнета и в составе партизанского отряда гусар задорно громила наполеоновскую армию. А юный голос героини выводил залихватский куплетец:
        Меня зовут юнцом безусым,
        Но это право, это право всё равно.
        Зато не называют трусом!
        «Давным-давно, давным-давно, давным-давно», - в цыганской манере подхватывал гусарский хор. Пьеса так и называлась - «Давным-давно». А воображение генерала Суровцева рисовало совсем другие, не давние, картины партизанских действий. Советские кавалерийские части, даже входя в редкие прорывы фронта, почти бессмысленно метались внутри полного окружения, при выходе из которого теряли до двух третей личного состава. А то и вовсе не выходили вследствие полного уничтожения противником.
        О партизанских отрядах из местного населения стало возможно говорить только через год после начала войны. Театральные партизаны своим бравым видом начинали его уже злить. И лишь эполеты и погоны на плечах персонажей вызывали у него смешанное чувство удовлетворения и тихой радости. Он не мог не отметить историческую точность художника спектакля. Гусары в отличие от других русских воинов действительно эполет и погон не носили. Костюмы соответствовали исторической правде. Теперь он стал в этом разбираться не хуже настоящего военного историка.
        Судьба пьесы была более чем примечательная. Премьера состоялась в блокадном Ленинграде. По воспоминаниям очевидцев, спектакль в постановке Николая Акимова по своему культурно-историческому значению находился в одном ряду с первым исполнением в героическом городе Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича. Московская премьера «Давным-давно» в постановке Николая Охлопкова предвосхищала грядущую победу. Публика реагировала восторженно и бурно. Аплодисменты следовали за каждой сценой, иногда даже за маленьким эпизодом.
        Буфет театра оказался таким же гигантским, как всё в нём. Было несколько буфетных стоек, но это не спасало публику от длинных очередей. Стоя в одной из них, опять увидели Демьянова. В руках у него по-прежнему был бинокль, но не оказалось программки. Это могло означать, что ревизор устраняется от встречи. Черепанов с Ангелиной обменялись тревожными взглядами.
        Для Суровцева такой поворот событий не стал неожиданностью. Немец оказался в данной ситуации на высоте: быстро понял, что ни о какой встрече, тем более о серьёзном разговоре, в этих стенах речи идти не может. Суровцева теперь интересовало другое: где Новотроицын, и явился ли на встречу Серов? Увидел среди публики того и другого. Бывший белогвардейский полковник занимал место за столиком в той части буфета, где обслуживание производилось официантами и по ресторанным ценам. К той же ресторанной части направлялся и бывший капитан второго ранга со своей спутницей - высокой, красивой блондинкой, которая оглядывалась по сторонам, точно кого-то искала.
        - Давай-ка, займись вместе с Демьяновым немцем, - приказал генерал Черепанову, - по второму варианту.
        - Есть, - ответил чекист и быстро отправился к выходу.
        - Тебе не нравится спектакль? - спросила Ангелина.
        Стоявшая в очереди впереди них полная дама в длинном тёмном бархатном платье резко обернулась.
        - Лина, - с удивлением произнесла она, - Брянцева, кажется…
        Не успела Ангелина ответить, как бархатная дама своим крупным носом с горбинкой, сверху вниз и обратно, точно измерила небольшой рост Ангелины. Затем, закинув голову вверх и чуть в сторону, с каким-то вызовом, неприятным гипнотизировавшим взглядом тёмных как уголь глаз посмотрела на Суровцева.
        Ангелина молчала. Молчал и Суровцев. С этой женщиной в бархатном платье он был примерно ровесник. И точно так же, как она заподозрила в нём бывшего офицера, точно так же и он увидел в ней женщину с комиссарским или чекистским прошлым. Увидел он и чисто женское раздражение быстро увядающей дамы, злобно отмечающей не столь быстрый процесс старения мужчины-ровесника.
        Молоденькая Ангелина рядом с Суровцевым только разжигала в ней неожиданно возникшую, неприкрытую неприязнь к незнакомому человеку. Смелая, вызывающая агрессивность во взгляде по отношению к генералу говорила о том, что ей доводилось общаться с людьми самого высокого ранга и положения. А ещё, казалось Сергею Георгиевичу, она в другое время расстреляла бы его своей собственной рукой. Дай только ей на то волю.
        Трудно сказать, чем закончилось бы это молчаливое противостояние, но вдруг откуда-то со стороны неожиданно появился молодой стройный брюнет. Он остановился от неожиданности и вдруг бросился с объятиями к Ангелине:
        - Лина! Линочка, ты куда пропала? Никто из наших не знает, где ты. Здравствуйте, - поздоровался молодой человек с женщиной в бархатном платье.
        Орлица натянуто улыбнулась молодому человеку. Покровительственно ему кивнула. «Вероятно, они втроём старые знакомые. Скорее всего, с довоенной поры», - понял Суровцев.
        - Здравствуйте, - запоздало поздоровался молодой человек с генералом.
        - Здравия желаю, - по-военному сдержанно ответил Сергей Георгиевич.
        Суровцев вышел из очереди. Ему сейчас было совсем не до того, чтобы заводить новые знакомства. По сдержанной реакции жены на нежданную встречу он понял, что и она не испытывает большой радости от нечаянной встречи.
        - Я пройду в ресторан. Жду тебя там. Честь имею, - откланялся он незнакомой даме и молодому человеку.
        - Ты, я вижу, составила прекрасную партию, - провожая цепким взглядом стройную фигуру Суровцева, проговорила дама. - Кто твой избранник?
        - Генерал, - кратко ответила молодая женщина.
        - Прекрасно. Прими мои поздравления. А я было считала тебя из этих… Из парашютисток с веслами…
        - Та девушка, с которой лепили скульптуру «Девушка с веслом», погибла на фронте, - сухо заметила в ответ генеральская жена.
        - Да? Жаль, - равнодушно отреагировала дама.
        - А ты где? Чем занимаешься? - продолжал спрашивать молодой человек.
        - Служу стенографисткой, - неопределённо ответила Ангелина.
        - А наши - кто где. Давид вернулся с фронта. Он очень много пережил…
        - А ты почему не на войне? - сухо поинтересовалась Ангелина.
        - Так язва, Линочка. Язва проклятая… Ты тоже - язвочка…
        Через минуту Суровцев и Серов оказались вместе за одним столиком в ресторанной части зала, ограждённой от буфета невысоким деревянным парапетом с многочисленными цветочными горшками на нём. Южная зелень небольших пальм точно отсекала одну часть общества от другой. Привилегированная часть располагалась в ресторане. Ангелина с блондинкой, пришедшей на встречу вместе с гостем из Англии, тактично и благоразумно оставили мужчин беседовать без свидетелей.
        - Я необычайно рад вас видеть и крайне признателен вам за эту встречу, - действительно с радостью в голосе начал разговор Серов.
        - Я также рад вас видеть живым и здоровым, Виталий Григорьевич. Начну с того, что ваше поручение позаботиться о ваших родителях мне выполнить не удалось. Григорий Александрович и Клавдия Ильинична наотрез отказались покидать Крым. Что там потом творилось, вы, наверное, знаете, - достаточно хмуро вступил в разговор Сергей Георгиевич.
        - Накануне я пытался навести справки. Советский МИД обещал помочь.
        - Не обольщайтесь. В таком деле Министерство иностранных дел - не помощник.
        - А как ваши тётушки?
        - Погибли.
        - Примите мои соболезнования.
        - Выкладывайте начистоту, что англичане вам поручили?
        - Встретиться с вами и установить контакт. Сообщить вам о том, что с вами желает встретиться человек по имени Освальд Райнер.
        - Прекрасно. Доложите, что контакт установлен. А теперь обратите внимание на военного в дальнем углу зала.
        Серов оглянулся. Когда Суровцев снова увидел лицо бывшего капитана второго ранга, то не смог не отметить, что лицо гостя залила бледность.
        - Это Новотроицын? - изумлённо спросил Серов.
        - Представьте себе, перелетел линию фронта с немецкой стороны. Можно сказать, тоже установил со мной контакт. Англичанам будет нелишне узнать, что вы его здесь сегодня видели. Когда, кстати, вы в последний раз виделись с нашим знакомым Николаем? - насторожённо спросил Сергей Георгиевич, заметив слишком быстрый момент узнавания Серовым Новотроицына, который достаточно сильно изменился за двадцать с лишним лет.
        - В Испании встречались, в тридцать шестом году. Как-то мне неуютно в этой обстановке, - заново оглядев помещение ресторана, заметил Серов.
        «А то, - подумал Суровцев, - так и задумывалось. Правда, в расчёте на появление здесь немецкого “ревизора”, который всё же, вероятно, решил не рисковать и не явился для беседы». «Любопытно было узнать и про участие Новотроицына в испанских событиях», - ещё подумал он. Вслух сказал другое:
        - Не забудьте доложить о золоте Колчака, как о вопросе по-прежнему тёмном. Речь о нём с вами наверняка вели. Намекните, что оно, скорее всего, по-прежнему ждёт своего часа. А теперь уходите. Думаю, здесь могут произойти совсем не театральные сцены проверки документов, а то и арестов. Хотя, может быть, и обойдётся. Как связаться со мной, вы теперь знаете. Через жену. Кажется, я ничего не упустил…
        - Я хотел бы вас спросить, что вы думаете о моём непростом нынешнем положении? - спросил Серов.
        - Думаю, что есть какая-то закономерность в том, что английская разведка испытывает обострённый интерес к русским морякам. Колчака в своё время избрали не случайно на роль верховного правителя… Русские моряки - люди чести. Потому и прямые, как палки. Потому и предсказуемые. Англичане уверены, что вы не оставите желание послужить России, чем бы вы ни занимались и где бы сейчас ни служили. Поэтому не пытайтесь с ними хитрить. Скажите им прямо, как было, что генерал Суровцев куда подальше вас не послал, но особо встречаться дальше не разбежался. Вы же помните эту аксиому: для англичан все остальные жители планеты - туземцы. Что бы они вам ни говорили, что бы вам они ни обещали - не верьте. А теперь ступайте.
        - Я хотел бы остаться в России.
        - Я не могу вам этого рекомендовать. Точно так, как англичане используют вас и бросят, скорее всего, похожим образом поступят по отношению к вам и наши нынешние соотечественники.
        - Жаль. Но вы мне не дали сказать самого главного, - нетерпеливо проговорил Виталий Григорьевич.
        - Я слушаю вас.
        - Райнер сейчас находится в театре.
        Это был тот самый случай, когда даже тщательно продуманная операция может пойти не совсем по тому сценарию, который для неё писался. Что было говорить об операции, которая с начала до конца была похожа на импровизацию. В какие-то секунды Суровцев осознал и понял, что точно так, как он сам создавал неудобную обстановку для сегодняшних встреч, его английский оппонент позаботился о неудобствах для него самого. Осознавать это было не только неприятно, но и мучительно. По той простой причине, что к встрече с ещё одним английским разведчиком за один вечер он не был готов.
        Антракт заканчивался. Зрители покидали буфет и ресторан. Но далеко не все. В огороженном пространстве не было ни одного свободного столика, и по суете официанток было понятно, что посетители не только принимали заказанные блюда и напитки, но и делали новые заказы, собираясь провести второе действие спектакля отнюдь не в зрительном зале. В пространстве между пальмами на парапете Суровцев разглядел Райнера, стоявшего у буфетной стойки. Чёрный смокинг англичанина не только контрастировал с костюмами окружающих, но и ясно указывал, что этот человек в смокинге - иностранец. Англичанин сделал знак рукой то ли Суровцеву, то ли Серову. Поставил на стойку полупустую кофейную чашечку и двинулся к входу в зал ресторана.
        Основной убийца Распутина был по-прежнему подтянутым и энергичным. Выглядел он моложаво. Той нарочитой утончённой моложавостью, которой отличаются увядающие гомосексуалисты. Он подошёл к столику и точно протолкнул перед собой волну изысканного запаха дорогого одеколона. Не сказав ни слова, присел и лишь тогда только поздоровался на хорошем русском языке почти без акцента, обращаясь исключительно к генералу:
        - Здравствуйте, коллега.
        - Вы теперь тоже генерал? - иронично поинтересовался Суровцев.
        Англичанин рассмеялся. Смех его оказался сухим и неприятным для слуха. Видимо, он сам хорошо об этом знал, поэтому почти сразу прекратил смеяться.
        - Русский юмор всякий раз поражает своей грубой парадоксальностью, - заявил он серьёзно.
        - Куда парадоксальнее юмор еврейский, - заметил англичанину Сергей Георгиевич. - Как, кстати, этот юмор сочетается теперь с тонким английским юмором?
        - Традиционно хорошо. Зачем вы спрашиваете? Вы же это прекрасно сами знаете.
        - Думаю, что и Гитлер сумел в полной мере оценить такой коктейль из разной юмористики. Чего стоит только ваш финт с перелетевшим через Ла-Манш соратником Гитлера - Гессом…
        - У немцев всегда плохо обстояли дела с юмором, - совершенно серьёзным тоном сказал Райнер, давая понять, что намерения шутить дальше у него нет.
        - Я вас покину, - вставая из-за стола, благоразумно проговорил, заодно и попрощался, Серов.
        С уходом моряка со стороны могло показаться, что, точно два бойца перед решающей схваткой, русский и англичанин сейчас не видели и не слышали никого, кроме самих себя. Не взглянув даже в сторону уходящего бывшего капитана второго ранга, они неотрывно смотрели в глаза друг другу, точно боясь пропустить опасный выпад соперника. Видевшиеся до этой встречи не более двух-трёх раз, ещё до революции и Гражданской войны, они и более чем через двадцать лет после этого могли бы смело утверждать, что знают друг друга почти всю жизнь.
        - Надеюсь, в этот раз вы не приехали в Россию с намерением убивать всякого, кто подумает о заключении сепаратного мира с немцами? - нарушил молчание русский.
        - После всего, что немцы натворили в России, вряд ли здесь найдётся такой безумец. Но, как говорится, ближе к делу, - точно демонстрировал свой замечательный русский язык англичанин. - Вы правы, нам известно о вашем посещении Финляндии осенью сорок первого года. Как известно и о безумной цели вашего визита, - приступил к серьёзной части разговора английский разведчик, точно и не заметив ухода Серова. - Вы вели речь о сепаратных переговорах. Таким образом, у меня есть все основания для вашего убийства, - не удержался и опять улыбнулся он самой что ни на есть английской улыбкой.
        Суровцеву не доставили удовольствия ни первое, ни второе заявление англичанина. Нужно было любым способом сбить спесивую самоуверенность, даже наглость, Райнера, и русский генерал ринулся в атаку…
        - А нам известно, - в свой черёд сказал он, - что теперь у Великобритании зреет серьёзное намерение заключить свой сепаратный мир с той частью немецкого генералитета, которая занята подготовкой покушения на Гитлера. Вы уже решили, где и когда будете убивать немецкого вождя? Может быть, и нам, со своей стороны, пора кого-нибудь убить?
        Это была импровизация чистой воды, целиком построенная на личных умозаключениях и предположениях Суровцева. Но как это часто бывает в уличной драке, неподготовленный, импровизированный, казалось бы, удар оказался не только неожиданным, но и необычайно сокрушительным для привыкшего к победам на ринге соперника. Английская белозубая улыбка точно искривилась гримасой зубной боли. Затем и вовсе пропала с лица гостя. Будто Райнер и правда только что хорошо получил по зубам кастетом в тёмной подворотне.
        Суровцев понял, что не столь и бредовым оказалось его предположение о том, что если среди немецкого генералитета есть англоманы, то неминуемо возникнет заговор против Гитлера. То, что Райнер не стал даже оспаривать его слова, говорило о многом… Об очень многом и сверхважном…
        - Потом, пора бы и вам лично испытать, что такое кинжал или пуля в спину. Впечатления, уверяю вас, потрясающие, - продолжал закреплять свой успех Сергей Георгиевич.
        - Вы мне угрожаете? - побледнев, спросил англичанин вдруг с прорвавшимся сильным английским акцентом.
        - Безусловно. Вы мне не один раз пытались устроить тайное английское убийство… Теперь я сгораю от желания предложить вам чисто русские, открытые, варианты расправы: нож грабителя, удавку насильника, чекистскую дыбу. Можно что-нибудь ещё более варварское, экзотическое и экстравагантное одновременно… В Сибири среди простого народа до недавнего времени существовало любопытное наказание за некоторые тяжкие виды преступлений… Про ерша для насильников-содомитов не слышали?
        - Что это? - негромко спросил Райнер.
        - В таёжной реке ловится небольшого размера колючая и скользкая одновременно рыбка ёрш и живая забивается в задний проход преступнику, - быстро сказал Суровцев и замолчал, предоставляя собеседнику самому додумывать последствия такой изощренной народной казни за изнасилование, а также за некоторые виды краж, грозившие первым переселенцам в Сибирь голодной смертью.
        Было не понятно, что произвело на иностранца более ужасное впечатление - неожиданная осведомлённость русского о подготовке покушения на Гитлера или же описание азиатской варварской казни. С большим трудом преодолев ужас, смешанный с брезгливостью, Райнер сумел взять себя в руки.
        - Сами того не подозревая, вы упростили мне выполнение моей задачи. Я больше не представляю английскую разведку, - с видимым облегчением сказал англичанин.
        - Освальд, не морочьте мне голову. Если вы намерены вести разговоры о тайных организациях масонского или партийного толка, я прерву нашу беседу, - не скрывая раздражения, заявил генерал.
        - Я представляю людей, чьи интересы находятся выше интересов не только государств и тайных обществ. Людей, для которых даже деятельность разведок многих стран, как и правительства этих стран, всего лишь инструмент для воплощения собственных замыслов.
        - Мы взрослые люди и знаем, что слова и обещания в нашем мире, вне своей общности, ничего не стоят, - устало произнёс Суровцев.
        - Вы лишены своей общности. Вам же предлагают такую общность. По-своему, я вам даже завидую, - вернул он себе прекрасный русский без акцента. - Я только приблизился к кругу избранных, благодаря личным заслугам, и это стоило мне немалого труда и риска. Но я вряд ли займу более высокое положение, чем вы. Если я смог стать человеком состоятельным, то вы можете быть человеком и уважаемым, и очень, очень богатым. Даже иметь власть. Вам ничего сейчас не стоит оказать и самые значительные личные услуги и, в отличие от меня, внести значительный материальный взнос.
        - Вы имеете в виду золото Колчака? - предположил Суровцев.
        - Вы правильно меня поняли. Вы не можете не задумываться о своей дальнейшей судьбе на родине. Я предлагаю вам со временем достойно её покинуть.
        А вот это было уже интересно и ново. Одно дело предполагать и совершенно другое дело разговаривать с тем, кто, по его словам, представляет частицу глобального заговора против России, которому до сегодняшнего дня несколько столетий с момента возникновения. Если, конечно, англичанин сейчас не блефует. Так или иначе, но бьёт он по больному… Он, Суровцев, действительно человек без своего класса, почти полностью истреблённого за последние годы.
        Суровцев со всей очевидностью понимал и то, что в англосаксонских мозгах Райнера, как и в мозгах людей, которых он сейчас представлял, просто не укладывается, как это возможно - иметь прямое отношение к огромному количеству золота и даже не попытаться его присвоить. И если совсем недавно его раздражала тупая самонадеянность немецких разведчиков, уверенных в его ненависти к родной земле, то теперь в неменьшей степени выводила из себя заумь иностранных заговорщиков, всерьёз считавших, что русский офицер и генерал, в силу невзгод и горестей, обрушившихся на его родину и на него лично, напрочь растерял все лучшие качества русского офицера.
        - Мне нужно подумать, - дежурной фразой ответил он Райнеру.
        - Я знал, что встречу в вашем лице разумного человека.
        Не сказав больше ни слова, гость встал и отправился к выходу. «Вот уж действительно, - подумал Сергей Георгиевич, - ушёл по-английски».
        Суровцев кивком головы подозвал Новотроицына. Тот с готовностью встал со своего места, охотно подошёл, присел на стул, который до него занимал англичанин. С собой Николай Павлович принёс рюмку коньяка.
        - Ну что, делись театральными впечатлениями. Понравился тебе спектакль? Ты, кстати, узнал человека, с которым я только что разговаривал? - спросил Суровцев Новотроицына.
        - Какого из них. Первого или второго?
        - Первого.
        - Да, - заметно волнуясь, ответил бывший полковник.
        - Это теперь представитель английской судостроительной компании. Ты почему, кстати говоря, утаил от меня, что воевал в Испании?
        - Меня и без того есть за что повесить, - буркнул Новотроицын.
        - Как и меня, к слову сказать, - признался генерал, - но давай к делу… Я тебя слушаю.
        - Сюда идти немец, по всему видать, испугался. Тебе всё равно велел отбазарить, что ты награждён рыцарским крестом. Я так понял, за Курск.
        Неприлично громко Суровцев рассмеялся. Сам он даже не смог бы объяснить, что больше его рассмешило. То ли забавная в устах бывшего белогвардейского полковника уголовная лексика - следствие общения с «лихими», то ли известие о немецкой награде. Резко оборвал смех:
        - Они что, серьёзно считают, что Георгиевский кавалер будет рад немецкой железке траурного вида? Скажи вашему ревизору, пусть лучше Демьянова наградят.
        - Наградили. И его и меня тоже. Бронзовыми крестами.
        - Тогда мои поздравления вам и мои извинения перед немецким начальством. Но ты всё же скажи ему, что, по моему мнению, вы большего заслуживаете. А если серьёзно, расскажи ему о встрече здесь с Серовым и английским дипломатом.
        - Зачем?
        - Так нужно. Расскажи всё, что знаешь о Серове. И ещё поговори-ка с немцем о том, что ты сильно устал… Что нервы на пределе… Что хотел бы отдохнуть…
        - Я и сам хотел тебя просить, чтобы ты меня определил в какое-нибудь другое место. Меня от уголовников уже тошнит.
        - Я подумаю, Николай. А теперь убирайся-ка отсюда подобру-поздорову… Если, конечно, у тебя это получится.
        В то время когда происходили эти беседы, на улице, у здания театра, разворачивалась полноценная армейская операция. Из подъехавших грузовиков быстро выпрыгивали солдаты. Отдельной машиной были доставлены проводники со служебными собаками. Офицеры выстраивали оцепление. Два патруля московской комендатуры прошли внутрь помещения. Ещё два патруля совместно с милицией приготовились проверять документы снаружи.
        Немецкий ревизор, этот уже знакомый читателю, без особых примет, средних лет мужчина, через широкие стёкла гигантских окон некоторое время наблюдал за событиями, происходившими на улице. Затем медленно направился к гардеробу. Спустился по широкой лестнице, профессионально отметил, что в почти пустом гардеробе присутствуют несколько молодых мужчин далеко не театрального вида.
        Неопытный агент повернул бы обратно или заметался, чем сразу себя мог выдать, но этот человек побывал во многих переделках и имел большой опыт всякого рода столкновений и уходов от погони. Под пристальными взглядами переодетых смершевцев он спокойно подошёл к пожилой гардеробщице и, улыбаясь, сказал:
        - Мне бы биноклик, если можно…
        - А чего сразу не взяли? - посетовала женщина.
        - Да не сообразил как-то… С последнего ряда ничего не видать.
        - Рубль пятьдесят с вас. Давайте номерок.
        Мужчина отдал деньги и номерок. Взамен получил театральный бинокль и клочок бумажки с рукописной пометкой «Бинокль. № 33». Легким поклоном поблагодарил гардеробщицу. Рассеянно улыбаясь, близоруко посмотрел по сторонам и отправился к выходу. За внешним его спокойствием скрывалась целая буря чувств и мыслей. Ему было ясно - так просто выбраться из театра не удастся. На последней ступеньке лестницы, при выходе из полуподвала, путь ему преградили Демьянов и Черепанов.
        - Генерал Суровцев приказал мне вывести вас из здания, - сказал немцу помощник Суровцева, - ведите себя спокойно. Следуйте за мной, - тоном приказа добавил он и, повернувшись, быстро пошёл от лестницы через просторный холл.
        - Не волнуйтесь, - сказал немцу Демьянов, - это помощник генерала. Кто вы - он не знает. Я же вам говорил, что этот театр не лучшее место для встречи. Генерал предвидел сложности. Идите, время не терпит.
        Немецкий агент узнал человека, исполнявшего вместе с Демьяновым роль шафера при венчании генерала. Отреагировал он профессионально быстро. Пронзительный взгляд назад в гардероб, затем, при медленном повороте головы, такой же пронзительный взгляд вокруг. Основным и периферическим зрением он точно снял на кинокамеру всю обстановку вокруг себя. Теперь сказали бы «сканировал»… Ни медленно ни быстро пошёл вслед за Черепановым. Со стороны это выглядело так, как будто человек искал кого-то из знакомых и не нашёл. Потом к нему подошли и предложили поискать не здесь. Он ещё раз просквозил взглядом пространство вокруг себя и точно действительно решил продолжить поиски в другом месте.
        Черепанов знал, кого он выводит из театра. Роль его была по-своему даже более сложной, чем у всех участников операции. Ему следовало довершить дело, начатое другими.
        - Я выведу вас к служебному выходу. Вашу одежду из зрительского гардероба постараюсь потом выручить. Давайте номерок, или что у вас там, - на ходу говорил он агенту. - Пока переоденетесь в то, что я для вас приготовил…
        - А почему именно вы мне помогаете? - как можно беззаботнее поинтересовался ревизор.
        - Выполняю приказ, - с недовольным видом ответил Черепанов. - Впредь, если вам приспичит о чем-нибудь просить генерала, обращайтесь через Демьянова ко мне. Помочь вам с устройством ваших семейных дел мог бы и я.
        Немец благоразумно молчал. Кивнув вахтёру, сидевшему за столом на вахте служебного входа театра, чекист прошёл в служебный гардероб. Переодевание заняло совсем мало времени. С крайней вешалки снял приготовленные заранее полушубок и шапку-ушанку. Помог гостю одеться.
        - Со мной, - сунул он под нос начальнику комендантского патруля и милицейскому офицеру своё удостоверение и неодетый вышел на мороз вслед за своим подопечным.
        Подвёл немца к «эмке», стоявшей почти у крыльца. Распахнул дверцу.
        - Прими пассажира, - сказал он водителю.
        - Куда ехать? - равнодушно спросил из салона шофёр.
        - Узнаешь, - грубо ответил Черепанов. - Скажите сами, куда вас отвезти, - вполголоса проговорил он агенту. - Всё. Вперёд, - добавил он и громко захлопнул дверцу автомобиля за пассажиром.
        Придя домой, супруги некоторое время молчали.
        - Я, кажется, начинаю привыкать к общению с неприятными мне людьми. Ничего не делала, а устала так, что и сил нет раздеться, - присев на стул, произнесла Ангелина.
        - Кого ты встретила в буфете? - спросил жену Суровцев.
        - Преподавательницу и сокурсника по первому институту. Слышал, как она окрестила наших девчонок из института физкультуры? Мы для неё парашютистки с вёслами… Скульптуру «Девушка с веслом» в парке имени Горького лепили с нашей Верочки Волошиной. Она погибла в сорок первом. Попала в руки к немцам. Зоя Космодемьянская тоже из наших. Почти все воюют или, в крайнем случае, служат. А эти… с белыми билетами и проститутки с биноклями…
        Сталин молча выслушал весь доклад Меркулова.
        - Из всего перечисленного самым важным Грифон считает реакцию англичанина на его предположение о готовящемся покушении на Гитлера, - закончил начальник НКГБ.
        - А вы как считаете? - спросил вождь.
        - У меня нет оснований не доверять генералу Суровцеву.
        - Вот нам всем и объяснение, когда союзники будут открывать второй фронт, - грузно вставая из-за стола, произнёс вождь. - Как только будет готово покушение на Гитлера. Нам нужно было ждать такого оборота событий, - устало заметил он чекисту. - Грифон правильно сказал: где англичане - там всегда предательство союзнических интересов и заговор. Теперь вы согласны, что с Паулюсом должен был работать этот человек? Гитлера мы спасать, конечно, не будем. Но нам надо точно знать, кем заговорщики собираются подлеца заменить. Представляйте генерала к награде…
        Глава 3
        Граждане, сдавайте оружие!
        1925 год. Октябрь. Томск
        Никогда человек не бывает так беззащитен, как в минуты горя. Пока живы родители - мы дети.
        Утренний город встретил моросью сибирской осени. Взвесь из микроскопических холодных водяных частиц была подобна туману, который раздражал глаза и как бы размывал очертания окружающих зданий и людей. Этот туман ещё и шуршал особым, едва различимым для уха шорохом. От такой размытости картины и такого звукового её сопровождения всё происходившее вокруг казалось полуфантастическим. Но если люди и предметы, находящиеся дальше десяти шагов, были плохо различимы, то булыжник привокзальной площади под сапогами Суровцева был пронзительно чётким, блестящим и скользким, точно кто-то намазал его салом.
        Не было ни извозчиков, ни встречающих. Одни только плохо одетые пассажиры прибывшего поезда, в котором все вагоны были исключительно четвёртого класса. Часть граждан вытекала из здания вокзала. Два других не очень густых людских потока бесшумно обтекали вокзал слева и справа, чтобы на привокзальной площади заново переформироваться в потоки новые. Граждане, не обременённые ручной кладью, вприпрыжку разбегались в разных направлениях от станции Томск-I. Тогда как другие, так называемые мешочники, жались друг к другу и тревожно оглядывались по сторонам. Серые, разного размера мешки, у кого их было и по два на брата, не позволяли идти быстро. Точно гигантские голуби, мешочники, переваливаясь из стороны в сторону, топтались на небольшом пространстве и, похоже, никуда пока не спешили.
        Сложный процесс меновой торговли между городом и деревней вступил в заключительную фазу, которая была не менее опасной, чем сами эти рейды в село за продуктами. Часто именно по возвращении мешочники становились жертвами произвола со стороны властей и уголовников. Милиционер в короткой тужурке, увидевший звёзды и кубики на рукавах длинной кавалерийской шинели Суровцева, неуклюже отдал честь, приложив руку к козырьку матерчатого белого шлема, вошедшего в историю под названием «здравствуй-прощай», - одного из летних вариантов будёновки. Поприветствовав милиционера в ответ, Сергей Георгиевич прошёл мимо. Буквально чувствовал милицейский взгляд на кобуре, в которой покоился наградной наган от командования Первой конной армии. Воспользовавшись замешательством постового, мучительно соображавшего, какой должности соответствуют кубики на рукавах уходившего прочь военного, обладатели мешков оживились и вдруг, точно не голуби, а лёгкая и подвижная стая воробьёв, почти мгновенно рассыпались в разные стороны. Милиционеру только и оставалось, что крякнуть от досады. Подобно незадачливому коту, собравшемуся на
охоту и упустившему возможную добычу, ему осталось только растерянно крутить в разные стороны усатой головой, не в силах что-то изменить. «Не бежать же за ними, бросив пост! Стрелять нельзя - теперь запрещено. А кричать - не докричишься. И свистеть в свисток - дело бесполезное. Даже смешное. И всё из-за этого, с тремя кубарями на рукавах и с наганом на ремешке», - злился милиционер на давно ушедшего прочь командира Красной армии. Судя по цвету клапанов на шинели и синей окантовке, повторяющей форму красной звезды на шлеме, - кавалериста…
        Утро, начавшееся в туманной мороси, и продолжилось точно в каком-то тумане. На двери дома его детства коваными гвоздями была прибита несуразная, крашенная синей краской жестяная вывеска «Томсккомдорраздзор». На голове человекообразного существа, отворившего ему и сообщившего страшную весть, как и у милиционера на вокзале, тоже был шлем «здравствуй-прощай». Такой же лёгкий и матерчатый шлем без ушей, но армейского образца и защитного цвета. Выцветшие, как и головной убор, широкие не по размеру гимнастёрка без подворотничка и галифе мешковато висели на плоском тщедушном теле незнакомца или незнакомки.
        Тонкая, давно немытая шея и нечищеные сапоги большого размера ничего не прибавляли и не убавляли в понимании того, кто перед ним стоит. Мужчина не мужчина. Женщина не женщина. Может быть, подросток? Нет. И не подросток. Морось не рассеивалась, и будто сквозь неё проступало морщинистое лицо со следами когда-то перенесённой оспы. Казалось, что из какого-то длинного коридора доносился неприятный, скорее всё же женский, чем мужской, прокуренный, пропитой или же простуженный голос человека неопределённого возраста:
        - Так что порешили прежних жиличек, товарищ красный командир. Уж месяц как порешили… И в «Красном знамени» списочек был. Человек, эдак, пятнадцать «контриков» на круг и вышло, - хрипло известили его прямо с порога.
        - Кто вы? - медленно приходя в себя, спросил Суровцев.
        - Сторожим мы тут. Табачком не угостите? - ёжась от непогоды, ответило странное порождение новой эпохи.
        У него, казалось, не было сил даже ответить обычным «не курю». Обыденность, с которой ему только что сообщили о расстреле самых родных и близких ему людей, буквально подавила его, не оставив ни единой, даже малой надежды на какую-либо ошибку в понимании произошедшего.
        - За что порешили? - с усилием произнёс он наполненный страшным смыслом глагол.
        - Так контра офицерско-монархическая… А вы до кого пришли, товарищ красный командир?
        - Здесь ещё жильцы были на первом этаже… Где они?
        - Выселили, как чуждых элементов и несознательных приспешников.
        - Куда выселили?
        - Куда выселяют? На улицу, знамо дело… Куда ещё?
        - А пожилая женщина? Здесь женщина из простых проживала…
        - Так вам кто нужен-то? - точно раздражаясь непонятливости военного, спросило существо.
        Суровцев ничего не ответил. Резко развернулся и пошёл прочь от дома-терема, в одночасье ставшего ему и чужим, и ненавистным одновременно. Едва не выронил из рук вещевой мешок с подарками и продуктами.
        - Товарищ красный командир! Товарищ красный командир, - дважды окликнули его. - Вы к Алексеевскому монастырю сходите. Там бабушку вашу я видала, - наконец-то обозначила свою половую принадлежность сторожиха, - при монастыре она отирается… кажись…
        Ни поблагодарить, ни сказать что-нибудь в ответ даже сил у него, как и самих слов, просто не нашлось. Образовавшийся в горле комок будто сдерживал заблестевшие в глазах слёзы. Это ощущение горечи и боли в горле было столь сильным и неприятным, что от него становилось дурно.
        Вышел к пересечению Белинской улицы с улицей Александровской, которая тоже уже несколько лет как была переименована в улицу Герценовскую. О чём он не знал. Повернув налево, спустя несколько минут оказался у храма Александра Невского, рядом с бывшим исправительным арестантским отделением номер два. Соседство арестантских рот обусловило городское название церкви как «арестантской». В пятнадцатом году здесь венчался его друг Анатолий Пепеляев под слаженное пение знаменитого хора из числа осуждённых, которые под присмотром надзирателя располагались на балконе внутри помещения.
        Двери храма были заперты на огромный амбарный замок. Трудно было понять, действует ли церковь или уже закрыта и передана в руки «освобождённого народа» как почти все церкви в стране. Всегда с параллельным изъятием церковных ценностей и с обычным разграблением. Перешёл бывшую Спасскую улицу, с недавнего времени ставшею улицей Советской. В бывшем доме губернатора теперь тоже находилось какое-то учреждение с вывеской. Складывалось впечатление, что во всех более или менее приличных зданиях Томска расположились конторы непонятного назначения.
        Прошёл вдоль здания, обогнул его. Бросил взгляд на балкончик. Во время своего посещения Томска будущий император Николай II, говорят, именно отсюда любовался Троицким кафедральным собором. Некрашеные с дореволюционных времён стены храма точно просвечивали сквозь мутную и шуршащую завесу мороси. Величественная громада здания если и не казалась зловещей, то уже напрочь потеряла признаки светлого единения земли и небес. Было видно, что собор обречён на разрушение. Вероятно, русские люди больше не желали прислушиваться к небу. И само небо, не слыша звона колоколов, точно стало выше и дальше. Ещё и наслало эту морось, чтобы не видеть корчи и мучения, на которые сами себя обрекали неразумные земные жители. Суровцеву опять вспомнился Анатоль. Вспомнились морозные рождественские кадетские каникулы и тот день, когда у этих стен, под звон колоколов, при ярком январском солнце он встретился со своим другом в толпе верующих, выходивших из храма. А рядом были тётушки. Его милые, трогательные тётушки, которых больше нет и никогда уже не будет.
        Не понял, как оказался в центре просыпающегося города. Со стены здания, в котором размещался когда-то синематограф «Иллюзион», а позже театр для избранной публики «Интимный», на Суровцева с огромного плаката смотрел красноармеец. Одну руку красный воин высоко поднял над головой, другую, большую и мозолистую, протягивал навстречу прохожим. На шапке изображённого военного была пятиконечная звезда с плугом и большим молотом в центре. «Граждане, сдавайте оружие!» - гласила надпись на плакате. Со всех сторон, снизу и с боков, к красноармейцу тянулись худосочные руки граждан с револьверами и пистолетами, с саблями и штыками. Несмотря на очевидный талант, художник был далёк от воинской службы и военного дела. И если красный солдат был нарисован реалистично и рельефно, вероятно с натуры, то изображённое огнестрельное и холодное оружие граждан скорее напоминало пистолетики и сабельки из кадетских и гимназических тетрадок.
        Перевёл взгляд на красивое, знакомое с детства, четырёхэтажное здание магазина купца Голованова и вздрогнул от неожиданности. На стене из красного кирпича красовалось писанное на скорую руку название: «Переулок имени товарища И. Нахановича». Переулок, прежде называемый Ямским, стал переулком Нахановича. Сергею Георгиевичу сделалось чуть ли не дурно. Он с ненавистью смотрел на табличку. Точно она была в чём-то виновата.
        Впервые об этом человеке он узнал от организаторов томского восстания против советской власти в мае 1918 года. Исай Наханович был председателем первого томского ревтрибунала. В сознании Мирка-Суровцева никак не укладывался смысл такого переименования. То, что в Томске площадь Ново-Соборная стала площадью Революции, ещё можно было понять…
        Но почему переулок Нахановича? Даже гибель этого человека несла на себе печать вопиющего ничтожества и бессмысленности. После неудачного белогвардейского восстания весной 1918 года представители советской томской власти не успели даже перевести дух. Томское восстание офицеров провалилось, но уже двадцать восьмого мая восстал Чехословацкий корпус. Вся Транссибирская магистраль оказалась в руках чехов, и единственный выход на неё из Томска, станция Тайга, был в руках контрреволюционеров. Был воскресный день.
        Большевистское начальство спешно погрузилось на два парохода и покинуло Томск. На что они рассчитывали, понять сложно. Скорее всего, просто бежали куда глаза глядят. Потому что уже и по рекам можно было доплыть только до тех крупных городов, в которых тоже была свергнута советская власть.
        Председатель ревтрибунала накануне выехал в село Заварзино, как говорили, на дачу. Откуда у бывшего беглого ссыльного могла быть дача - неясно. Он вернулся с природы, не подозревая о том, что в городе уже властвует контрреволюция. Да так ничего и не понял, пока мальчишка, чистильщик сапог, не стал показывать на него пальцем и горланить что было мочи: «Наханович! Держи Нахановича!». Когда Наханович прежде чистил у этого татарчонка сапоги, то не упускал случая завести беседу о вреде курения в раннем возрасте. Юный курильщик оказался злопамятен, мстителен и жесток.
        Суровцев опять глядел на плакат. Всё что угодно он мог сделать в своём нынешнем состоянии. Но сдавать оружие он сейчас точно не собирался. И это просто счастье, что никто за достаточно долгий путь по городу его не остановил. Что не попался какой-нибудь въедливый милиционер или бдительный чекист. Банальные придирки или неуважительный тон во время проверки документов могли бы стать роковыми поступками для проверяющих его документы людей.
        Шёл по мощённому булыжником переулку. По правую руку - здание Сибирского товарищества печатников. И здесь оказалась новая вывеска. «Газета “Красное знамя”» - сообщала надпись. До революции и при белых в доме находилась редакция «Сибирской жизни». Здесь когда-то и трудился наборщиком человек, увековеченный в новом имени переулка. Редактора прежней газеты Адрианова, приятеля его дорогих тётушек, расстреляли в начале марта двадцатого года. «Тётушки, тётушки», - повторялось и повторялось в воспалённом мозгу.
        Он опять, уже в другом месте города, переходил улицу Советскую, которая, перестав быть Спасскою, точно уводила от спасения в сторону замусоренного берега речки Ушайки. Стал подниматься в гору. Ноги сами принесли к стенам Богородице-Алексеевской обители. До переименования улицы Монастырской, на которую выходила западная сторона монастыря, руки у властей пока не дошли. Вдруг в какие-то секунды холодная морось превратилась в мелкий тёплый дождик. Точно в небе что-то переключили. Дождь тоже шуршал. Но шуршал иначе. Это уже был тихий, не раздражающий шум. Небесная влага оказалась неожиданно тёплой для октября.
        Запах только что испеченного монастырского хлеба был особенно дразнящим во влажном воздухе. При виде вооружённого военного человека монахи, выходившие из главного храма, крестясь, спешили уйти прочь с монастырского двора под защиту толстых стен прилегающих зданий. Суровцев запоздало снял с головы будённовку. Перекрестился на церковь. Затем на часовню Феодора Кузьмича.
        Повернулся вправо и тут увидел свою няню. Параскева Фёдоровна шла от трапезной к храму, глядя себе под ноги. Она сильно постарела со времени предыдущей встречи. Точно не выдержав давления последних лет, спина у нянюшки согнулась, и не было теперь решительно никакой силы, чтоб разогнуть её обратно. Со стороны было просто непонятно, как она до сих пор ходит без палки - столь, казалось бы, необходимой для сопротивления земному тяготению или давлению самих небес, которые готовы были и дальше гнуть ей спину, чтоб уже или сломать, или же окончательно пригнуть к земле.
        Не дойдя несколько шагов до колодца между трапезной и храмом, пожилая женщина увидела своего воспитанника. Охнув от неожиданности, развела руки в стороны, потом сразу непроизвольно потянула к нему ладони. Суровцев бросился навстречу, точно опасаясь, что она сейчас упадёт, если её не поддержать. Обнял маленькую, не разгибающуюся фигурку. Поцеловал тёплую, пахнущую хлебом щёку, прижал к себе. Голова нянюшки оказалась почти у его живота. Чувствовал грудью, как негромкие рыдания толкаются вместе с её причитаниями ему под сердце:
        - Сергей Георгиевич, не суди меня строго, старую. Не уберегла я наших голубушек. Не отвела в тяжкий час от них рук нечестивых, - тоненько голосила женщина. - Прости, батюшка! Христа ради, прости дуру старую, рабу неразумную, дщерь непутную.
        «В своём ли она уме? За что её простить? Не понимаю», - путано думал Суровцев. «Как было бы славно сейчас поплакать вместе с ней», - ещё подумалось ему. Но комок горечи в горле стал теперь столь значительным, что перекрывал не только путь слезам и рыданиям, но и самому дыханию. Не находилось и слов. Приходило горькое осознание того, что, кроме нянюшки, не осталось у него на земле ни одного родного и близкого человека. Тётушки, тётушки… Казалось бы, он мог всю жизнь носить в душе обиду на них. Чего только стоила отдача его в кадеты в шестилетнем возрасте! Мокрая от слёз подушка, на которой он тогда засыпал и просыпался… Но детские горести исчезли сами собой. Чувство родства и признательности с годами оказалось куда сильнее детских обид. И сейчас, обнимая нянюшку, он точно держал в руках последнюю живую нить, связывающую его с тётушками по отцовской и материнской линии. С двумя женщинами, немкой и русской, судьбы которых, точно маленький и крепкий узелок, связал когда-то своим рождением он сам.
        Не размыкая объятий, он стал покачиваться вместе с Параскевой Фёдоровной из стороны в сторону. В такт покачиванию как-то светло и молитвенно повторяя про себя слова своей колыбельной. Точно возвращая нянюшке всю её ласку и всё её тепло, принятое им от неё в детстве. Подумалось, что это он, а совсем не его няня, сходит с ума. Дождик моросил вокруг, дождик, представлялось ему, моросил и в душе, которая щемяще, но тепло и нежно лелеяла слова грустной народной колыбельной песни. Мелодия звучала внутри него. По беззвучно шевелящимся губам нельзя было и понять, поёт ли он или шепчет слова молитвы. Могло даже показаться, что он просто что-то полоумно бормочет:
        На улице дождик землю прибивает.
        Землю прибивает. Брат сестру качает.
        Ой, люшеньки, люли! Брат сестру качает.
        Заоблачному солнцу в тот день так и не удалось пробить и рассеять тучи. Непогода то дождём, то моросью, смешиваясь с шорохом опавшей листвы под ногами, так и шуршала до позднего вечера. Листвы на деревьях становилось всё меньше и меньше. К тому же городские сады и скверы за последние годы оказались почти полностью вырублены.
        Вслед за деревьями и заборами, использованными как дрова, исчезли деревянные, дощатые тротуары. Там, где они прежде пролегали. Почти пропали цветники рядом с многочисленными купеческими особняками, украшенными традиционной для Томска резьбой. Казалось, ещё чуть-чуть - и сама эта резьба отправится в печь.
        Резные наличники и карнизы домов за послереволюционные годы не подновлялись и не подкрашивались. Имели они теперь неопрятный, облупившийся вид. В самих особняках, часто вместо одной-двух семей или прежних хозяев, ютилось до десятка семей хозяев новых, получивших жильё по разнарядке горсовета. Но на этом уплотнение не заканчивалось.
        К семейным жильцам подселяли жильцов одиноких, сооружая перегородки в больших комнатах и приспосабливая под жильё кладовки и другие хозяйственные закутки под лестницами и даже на чердаках. Новые дома не строились. Вместо домов во дворах росли горы помоек. И сейчас, осенью, с этих помоек мыши и тараканы полчищами устремлялись под человеческий кров. Где их в борьбе за тёплое место на зимнее время уже опередили колонии клопов, с которыми не было решительно никакого сладу в условиях коммуналок. И при этом всюду кричащие приметы НЭПа - аляповатые вывески. Только каменные здания из красного кирпича, иногда из кирпича и жёлтого песчаника ещё как-то сохраняли прежний нарядный вид города.
        Трактир из числа многих, заново открывшихся при переходе к новой экономической политике, располагался на Московском тракте. Изначально заведение строилось в XIX веке как заведение для ямщиков. Последнее такого рода в городской черте и первое на уходящем вдоль Томи в юго-западном направлении государственном тракте. В этом в течение веков неблагополучном месте Томска, называемом Заисточье, было небезопасно находиться во все времена. Даже если это было днём. Но Соткина это как раз устраивало и не смущало. Лишних глаз и ушей здесь просто не могло быть. Электричества в этот район Томска как не провели до революции, так не проводили и теперь. Освещение трактира составляли керосиновые лампы. По одной на каждом столе. Сейчас они горели только на двух столах.
        - Картину там я застал жуткую… Сразу и сообразить не мог, в чём дело, - закусывая капустой водку, вполголоса продолжал свой рассказ Соткин, - кости, черепа обглоданные… Вонь несусветная. Своих покойников чекисты в посёлок вывезли. Там похоронили. А офицеров и каторжан медведям с волками на корм оставили. Вот такой вонючий вышел расклад. С остяками сговорился - обещали схоронить. Они, если обещают, всегда договор выполняют. Всяко-разно судил я и рядил, а ничего лучше не придумал. Посуди сам, Сергей Георгиевич… Даже в тайге за золотом, как говорится, нужен догляд. К староверам с этим не обратишься - прогонят и разговаривать не станут. Да и к ним сейчас кто только не жмётся. Много бывших офицеров там встречал. Народа неприкаянного по тайге шляется до чёрта. Ходят, ходят и понимают, что всю жизнь так не проходишь. Идут к людям. Вот так с остяками я окончательно и завязался. У нас попов и до революции не шибко слушали, теперь и вовсе до подлого звания низвели. А у остяков, вогулов и самоедов до сих пор всё по старым обычаям… Как сказал шаман, так и будет. Хакинен, умный мужик, знал, к кому обратиться
можно. Я прикармливаю их как могу. Пушнину когда забираю, рассчитываюсь по самой высокой цене. А золото при них в сохранности. Боятся они его. И правильно делают. В Сибири золотишко всегда было… Нет… Наконечник для стрелы или украшение женское из болотного железа, из камня, даже из кости, они завсегда сладят. Но золото - упаси боже кому-то показать… У меня такое ощущение, что они Майн Рида и Фенимора Купера читали. Историю американских индейцев им повторять не хочется. Так что наши ящики с орденами они не только приняли, но и раскопать никому не дадут - это точно. Интересный они народ. Загадочный. Взять хотя бы то, что на реке живут, а плавать не умеют и не учатся. В воду если кто упал в одиночестве, так тому и быть - в мир вечной охоты отправился…
        Суровцев в очередной раз поражался способности Соткина быстро осваиваться и разбираться в любой обстановке. Будь то далёкая Финляндия, где они с ним побывали в девятнадцатом году, будь то неразбериха эвакуации и отступления из Томска в конце того же года. Вот и сейчас, и на томском севере, где Соткин постоянно бывал как уполномоченный заготовительной конторы, и в этом трактире на Московском тракте, он был в своей среде.
        За одним из столиков сидели и пили пиво несколько человек бандитского вида. «Чаерезы» - называли их в городе за принадлежность к воровству и к грабежам. И само это название томских грабителей было связано именно с государственным трактом, по которому завозился из Китая в Россию чай. Современные преемники древних «разбойников-чаерезов» вполголоса что-то обсуждали. Окажись Суровцев в этом трактире один - и не миновать бы ему неприятностей. Сам его вид не вязался с обстановкой заведения. Чего только стоили его форма и оружие.
        Александр Александрович и в общении с представителями уголовного мира оказался непосредствен и уверен в себе. И ещё стоило разобраться, кто у кого находился в гостях в этом районе и в этом заведении с дурной славой…
        - Ну а что сам-то о своём житье-бытье думаешь? - спросил Соткин.
        Суровцев молчал. Ни раньше, ни позже, а именно миновав тридцатилетний рубеж, он впервые испытал состояние, название которого не имеет перевода на иностранные языки. Подавленность. Подавленность от лишившей его сил несправедливости, от осознания своего бессилия перед страшной обыденностью расправы над родными ему людьми. Суровое воинское ремесло сделало из него человека, способного совершать решительные, жестокие, беспощадные поступки и действия. Превратило его в воина, способного вынести любое испытание. Кроме одного - утраты близких и любимых людей. К тому же абсолютно безвинных.
        - Ахмат скоро подойдёт? - вопросом на вопрос ответил Суровцев.
        - Подойдёт, - неопределённо сказал Соткин. - Как тебе эти господа-товарищи-граждане? - кивнул он на столик, занятый людьми уголовного обличья.
        Суровцев только пожал плечами.
        - Вот, кстати говоря, бич Божий. Надо только знать, как с ним обращаться, с бичом этим. В нашем деле они люди очень даже полезные бывают. Вот только к оружию, черти, плохо относятся: чистить не чистят, носят как попало. Видишь, карманы топорщатся? Если и за пояс наган заткнут, то непременно на пузе. Ума у них, что ли, не хватает сзади его носить… Правильно я говорю? - улыбаясь, громко спросил Соткин молодого паренька-татарина, обернувшегося к ним лицом.
        Парень в ответ улыбнулся. Соткин положил свою сильную ладонь поверх ладони Суровцева. Они встретились взглядами.
        - Можешь на меня злиться, Сергей Георгиевич, да только не удержался я… Не поленился, узнал, кто свои каракули под приговором женщинам поставил. У одного из них фамилия больно смешная была… Титькин.
        Сергей Георгиевич вытянул свою руку из-под руки Соткина. Мысль о мести была и у него. Но он не стал развивать эту мысль до реальных действий. Во-первых, понимал, что тётушек этим не воскресишь. Во-вторых, он был полностью уверен, что сами тётушки, знай они о таких его мыслях, были бы в ужасе. Но самое главное - он уже понял, что ещё одно убийство не принесёт успокоения ни ему самому, ни душам близких и дорогих ему людей. Хотя, конечно, сразу после получения известия, под горячую руку, он был способен на всё. На всё, на что может быть способен человек с его биографией, с его воинским опытом. Самое любопытное, что и у Соткина, как оказалось, было похожее настроение. Но у Соткина, как он о себе говорил, всё было не как у людей…
        - Я, честно говоря, и делать ничего не собирался. Думал, дождусь тебя, там и видно будет. Верил я почему-то, что ты жив. А тут, представь, нэпманы ресторан открыли на перекрёстке Подгорного и Почтамтской. Как в прежние времена, с пальмами, с кабинетами. Медвежатина, лосятина, рябчики… Можно даже девочек заказать… Сижу. Ужинаю. В кабинете соседнем пьянка идёт. Спрашиваю официанта: «Кто шумит?» Отвечает: «ГПУ гуляет». Ну, гуляют да гуляют… Об аресте Марии и Маргариты я от Параскевы уже знал. И фамилию этого Титькина не захочешь так запомнишь… Стал прислушиваться. Слышу, кто-то и говорит: «Ты, Титькин, настоящую контру в глаза никогда не видел. А в том, что двум бывшим дворянкам зубы повышибал, геройства настоящего нет». И Титькин этот… «Они самая опасная контра, - пищит, - у них что ни слово - одна сплошная контрреволюция. И немка хоть не дралась, - говорит, - а русская кусаться давай». Словом у меня аппетит пропал, - закончил часть своего рассказа Соткин.
        Он опять налил себе водки. Суровцеву в этот раз даже не предложил. Выпил в который раз в одиночестве. Казалось, что и аппетит теперь у него пропал при воспоминании об этом событии.
        - Я от греха подальше, думаю, уйду, - продолжил Александр Александрович. - Официант с этими ещё до революции якшался, - кивнул он в сторону уголовной компании. - Я рассчитался, денег ему сверху положил. Мол, не видел ты меня и всё такое прочее… А в кабинет через щелку заглянул. Посмотрел на этого Титькина… Пьяненький… Кудрявенький… Дохленький такой… С женщинами только ему и воевать. Вышел на улицу. Курю. И тут Титькин следом за мной и выходит. Дурно ему стало. И давай его рвать-полоскать… Раз да ещё раз. Противно смотреть. А на меня он даже и внимания не обращает. Увлёкся… Дождался я, когда он прорыгался. Потом одной рукой его за горлышко взял, другой легонько по головке стукнул. К стеночке рядом аккуратно посадил… Посмотрел-посмотрел и набок его, ухом в его же произведение, положил… Ну и всё… Получилось, то ли сердце остановилось у сердешного, то ли своей блевотиной человек захлебнулся. Хорошо получилось. Жаль только, не сказал ему, за что я его прикончил…
        Суровцев молчал. Картина мести, описанная Соткиным, была у него точно перед глазами. А ещё говорят, что месть сладка… Ему по-прежнему было горько. Обыденность и простота, отсутствие всякого пафоса, с которыми Александр Александрович поведал о произошедшем событии, только прибавила ощущение тщетности в усилиях что-то изменить.
        Но самое главное и страшное, что он поступил таким образом без долгих раздумий и колебаний. Он вообще думал, по его словам, дождаться сначала Суровцева. Но так получилось. Подвернулся под руку тот, кто мучил, а потом убил дорогих людей, - бывший капитан и сделал, что сделал. Не дожидаясь высшего суда. «Может быть, сами высшие силы и вывели Соткина на этого Титькина в тот вечер… Наверное, так и должно иногда поступать», - подумал Сергей Георгиевич.
        - Может быть, выпьешь всё же? - спросил Александр Александрович. - Не могу на тебя смотреть спокойно. Да и мне одному пить не привычно. Ахмат придёт - и тот не пьёт. Он ещё и жизни учит. О чём хоть ты думаешь, ваше превосходительство? - спросил он уже шёпотом.
        Суровцев хотел уже ответом увести товарища от истинных своих мыслей… Но думал он о том, что как-то надо устраивать дальнейшую судьбу. Думал он и о золоте… О той его части, которую Соткин спрятал на севере у остяков. И о той, что находилась здесь, в Томске. Но об этом нужно было говорить, дождавшись Ахмата, который всё не приходил и не приходил к назначенному часу. И ради того, чтобы просто что-то сказать, он и сказал:
        - Теперь в Томске может появиться переулок имени товарища Титькина…
        Неприлично громко Соткин расхохотался. Да так, что присутствующие в трактире вздрогнули. Один из сидящих за соседним столиком серьёзным тоном спросил из полумрака:
        - Ты чего это, Сота? Поделись - вместе поржём.
        - Да вот фронтовой товарищ рассказал, как по-польски нужно разговаривать, - продолжал смеяться Соткин, - во время войны с поляками научился.
        - Пусть и нас научит, - не принял весёлого тона старший мужчина за соседним столом.
        - Я быстрей научу. Скажите что-нибудь… Три-четыре слова…
        Старший вор кивнул молодому - точно позволил ему сказать. Молодой парень, до этого переглядывавшийся с Соткиным, с готовностью спросил:
        - Чего смешного вы тут нашли?
        - Го че ного смеш ыв ут шли на! - без запинки исковеркал фразу на польский манер бывший капитан, поделив слова во время произношения пополам. Ещё и посмотрел грозно.
        Дружный смех всех присутствующих, за исключением бывшего генерала, был ему ответом.
        - Всем ещё пива! Угощаю. Ем вс щёе ва пи! Щаю уго! - крикнул он половому. - Вот и настроение людям поднял, - сказал он на фоне продолжившегося гогота. - Смех смехом, Сергей Георгиевич, а насчёт переименований - это точно, - совершенно серьёзно проговорил капитан. - Похороны начальника томской ЧК Шишкова в двадцатом году сам видел. Там и автомобили, и кони… Там и товарищи по службе, и вдова безутешная, и цветы, и салюты, и войска с воинскими почестями, и трудящиеся массы. Тут тебе и митинг… Только что попа не было, чтоб вечную память пропеть. Пламенный революционер! Мужественный борец! Партиец с дореволюционным прошлым! А сдох-то, прямо скажу, погано… Застрелиться для офицера - дело частное. Для православного - грех великий. А этот застрелился, когда его крестьяне-повстанцы хотели в плен взять… По городовым из подворотни стрелять в девятьсот пятом году у него, суки, революционного мужества хватало. Вместе с женой на охоту, говорят, ходил. А когда понял, говнюк, что несознательный трудовой класс может запросто яйца оторвать, - обделался борец за дело революции и за народное счастье как
последний несознательный курокрад. И пулю себе в лоб… Только поэтому, наверное, ничего в его честь и не переименовали.
        Александр Александрович не оставлял попыток вывести генерала из его опасного, как он считал, состояния. Выпивать тот по-прежнему отказывался. Оставалось только продолжать шутить в избранной тональности. Он, конечно, чувствовал всю бесполезность своих попыток. Мало того, он видел и понимал, что все его шутки меньше всего подходили для такого собеседника, как Суровцев. Но и характер Соткина был упрямым. Потому он продолжал и продолжал разговор в избранной манере. Ему хотелось хотя бы разговорить генерала. Может быть, даже разозлить, чтобы вывести из состояния, близкого к прострации.
        - До сих пор не у кого было спросить… про заплатки на рукавах, - ткнул он пальцем в шеврон, а потом поочерёдно в звезду и кубики у манжет гимнастёрки Суровцева. - Что по нынешней табели сии три кубика и звезда на рукаве означают? Поручик?
        - В Красной армии знаки различия строятся по должностному соответствию. В кавалерии один кубик означает - командир взвода. Два - командир эскадрона. Три - командир полка. В моём случае - начальник штаба полка. Два с половиной кубика не предусмотрены. А два уже не соответствуют должности.
        - Вот оно как! А говорят в Красной армии, как прежде: «Щёголь - в кавалерии. Лентяй - в артиллерии. А дурак - в пехоте»?
        - В конармии говорили… О других армиях - не скажу… Не знаю.
        - Это я к тому спросил, что я кругом последний дурак… Как мой боевой друг Егор Жуков отговаривал от военного училища! Может быть, не ранило бы его под Сас-Регеном, так и я не стал бы офицером. Вдвоём, глядишь, и увернулись бы… А меня мало того что в офицерское училище определили, так ещё и в пехотное. Из улан в пехотинцы… Это каким дураком надо было быть, чтоб так опростоволоситься! Где сейчас, интересно, Жуков? Жив? Помнишь Жукова? Кресты наши первые за пленного немецкого полковника помнишь?
        - Помню.
        - Чует моё сердце, если он воевал, то на стороне красных воевал.
        - Ведутся разговоры, что кубики, шпалы и ромбики в форме нового образца будут переноситься с рукавов на петлицы, - проговорил Суровцев.
        Соткину действительно удалось невозможное дело - он вытянул генерала из порочного круга змеившихся мыслей, которые могли удавить и саму душу.
        - А чего сейчас звания на рукавах? Лучше бы сразу на ширинку шили. На самую суровую нитку, - ринулся Соткин закреплять достигнутый успех. - А что? Вместо двух заплаток - одна. Экономия вышла бы… И петлиц никаких не надо. Хотя - нет. На ширинку нельзя пришивать. Вдруг величина хрена размеру звезды или числу кубиков не соответствует! Хрен он независимо от чинов растёт. Или не растёт. У кого как… Запутал ты меня…
        Запутать не запутал, но разозлить - разозлил. Сергей Георгиевич резким движением захватил почти пустую бутылку с водкой. Вторую по счёту, выпиваемую Соткиным за сегодняшний вечер. Резко отставил бутылку в сторону, на край широкого, крупной плахи, стола. Трудно сказать, как стали бы развиваться дальнейшие события, но за спиной Суровцева произошло нечто, что в секунду превратило пьяное лицо Соткина в лицо абсолютно трезвого человека. Даже в полумраке была заметна его бледность. Глаза были сосредоточенно прищурены, как это бывает перед боем. В первую минуту, когда хлопнула входная дверь, Суровцеву даже показалось, что его бывший подчинённый использует какой-то уголовный приём, чтобы отвлечь его внимание, а потом нанести смертельный удар. Сегодняшний рассказ капитана о его расправе с чекистом по фамилии Титькин мог только подтвердить коварство и чудовищную физическую силу капитана. О силе, впрочем, Сергей Георгиевич и без того знал. Соткин сидел лицом к двери. Так когда-то и научил его садиться в помещении сам Суровцев. И сейчас взгляд капитана был устремлён именно к двери.
        - Стреляем? - одними губами спросил его бывший генерал.
        Соткин отрицательно помотал головой. Вернул на место чуть было не отнятую у него бутылку. Молча вылил в рюмку остатки водки. Залпом выпил. Громко хрустя, опять стал закусывать капустой.
        - Не знаю, плакать тебе или радоваться, Сергей Георгиевич. Решай сам. Только смотри не упади, - ещё не закончив жевать, сказал он.
        Суровцев медленно повернул голову. Голова закружилась. И он действительно готов был грохнуться с лавки, на которой сидел, прямо на грязный пол. Впервые в жизни он на себе испытал состояние человека, о котором говорят «отнялись ноги». У словоохотливого в этот вечер Соткина точно кончился словарный запас. Он продолжал хрустеть капустой и молчал. При свете керосинок Сергей Георгиевич увидел виновато улыбающегося Ахмата и рядом с ним Асю.
        Купеческая дочь и выпускница дореволюционных женских курсов на фоне неряшливой обстановки трактира казалась существом из другого мира. Так оно и было. Послевоенные тенденции на омужичивание женской моды и псевдобуржуазные изыски женских туалетов времени новой экономической политики прошли мимо неё. Узкая чёрная юбка не поднялась выше колен и осталась на уровне щиколоток, охваченных высокой шнуровкой женских ботинок на высоком каблуке. Короткая приталенная курточка выглядела вызывающе при повсеместном отказе от корсетов и в стремлении к цилиндрическим силуэтам в женском платье.
        Ася точно подтверждала высказывание известного модельера: «Для того чтобы быть одетой по моде, нужно от неё немного отстать». Она заметно похудела, при этом грудь не потеряла прежний размер. Но волосы, когда-то длинные, густые волосы Аси, были утеряны. Впрочем, короткая стрижка была тоже ей к лицу. Модная шляпка клоше оказалась как нельзя кстати к коротким волосам.
        Томск не такой большой город, чтобы ей можно было остаться неузнанной и незамеченной. Стол, занятый уголовниками, живым шепотком отреагировал на появление на их территории жены известного в городе чекиста Железнова. Что, по их мнению, не предвещало ничего хорошего. Суровцев продолжал сидеть, не в силах подняться. Стуча каблучками, Ася обошла стол и села напротив, рядом с Соткиным. Ахмат опустился на лавку рядом с Сергеем Георгиевичем и крепко его обнял. Некоторое время сидели молча.
        - Нужно уходить отсюда, - не поздоровавшись, нарушила молчание Ася, - сегодня ночью опять будут облавы.
        - Чего уши развесил? - спросил Соткин возникшего из тьмы полового. - Рассчитывай, любезный. Да другим гостям скажи, чтоб ноги уносили.
        Суровцев узнавал и не узнавал любимую женщину. Неосознанное желание встречи с ней в реальности вылилось во встречу с малознакомым и, в сущности, с совершенно чужим ему человеком.
        Глава 4
        Весы миллионеров
        1943 год. Декабрь. Москва
        Было время, когда Нафталий Аронович Френкель, у которого «не биография, а один большой приключенческий роман», имел все основания полагать, что созданная Максимом Горьким литературная серия «Жизнь замечательных людей» может удостоить его личность своим вниманием. Но, как говорят в Одессе, «А оно ему было надо?».
        В книге «Беломорканал» размером с Евангелие его портрет наряду с портретами других чекистов, награждённых орденами Ленина за успешное строительство канала, недвусмысленно дал понять всей стране «кто в доме хозяин». Ну и что? Из восьми человек, удостоенных высшей государственной награды в тридцать третьем году, год тридцать седьмой семеро пережить не смогли. Из чего следовало, что в доме совсем другой хозяин… А что до литературного существования - циничная, беспокойная, в меру артистичная, наглая и грубая, вынужденно чуткая к переменам и при этом трудолюбивая натура Френкеля, когда явно, а когда и незримо, заняла своё достойное место на страницах других произведений.
        «О Нафталии Френкеле, неутомимом демоне “Архипелага”, особая загадка: чем объяснить его странное возвращение в СССР из Турции в 20-е годы? Уже благополучно удрал из России со всеми капиталами при первом дуновении революции; в Турции уже получил обеспеченное, богатое и свободное положение; никогда не имел и тени коммунистических взглядов. И - вернуться? Вернуться, чтобы стать игрушкою ГПУ и Сталина, столько лет отсидеть в заключении и самому, - зато вершить беспощадное подавление заключённых инженеров и уничтожение сотен тысяч “раскулаченных”? Что двигало его ненавистно злым сердцем? Кроме жажды мести к России не могу объяснить ничем. Пусть объяснит, кто может», - написал о Френкеле А.И. Солженицын во втором томе своего исследования «Двести лет вместе».
        Феномен Френкеля могли бы объяснить писатели южнорусской школы, одесситы: Исаак Бабель, Валентин Катаев, Евгений Петров, Илья Ильф, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Лев Славин, Александр Козачинский. Всех не перечислить. Они могли бы многое рассказать… Но им тоже «оно было не надо». Есть любопытный факт: в 1918 -1920 годах в Одессе находились Алексей Толстой и Иван Бунин. Ни добрым словом, ни одной внятной строчкой великие писатели не обмолвились об этом периоде своей жизни, вводя в недоумение исследователей своего творчества. Разве что в «Окаянных днях» Иван Алексеевич дал сцену общения представителей победившего и поверженного класса. Невольно заподозришь, что у двух классиков русской литературы просто не нашлось слов, чтобы описать то, что творилось в Одессе того времени.
        Одесса была тем котлом, в котором варилось варево, закипавшее ещё со времён первой русской революции, когда город вдруг наводнило оружие и стали создаваться «отряды самообороны». Которые в конечном итоге оказались организованными объединениями бандитов-налётчиков и, как сказали бы через сто лет, рэкетиров. Если судить по обаятельным, остроумным, почти беззаботным литературным образам одесситов, начиная от Бени Крика, Фильки-анархиста (Бабеля и Славина), заканчивая Красавчиком и блистательным Бендером (Козачинского, Ильфа и Петрова), то может показаться, что вся одесская жизнь была тазом с вишнёвым вареньем, с которого талантливые писатели только успевали снимать лакомые пенки.
        Но если попытаться поднять со дна этого котла реальных прототипов, то фруктовые запахи и краски пропадут, как будто их никогда и не было. И в беззаботной, пленяющей литературной атмосфере южного города появится устойчивый трупный запах. Наверное, действительно, никому этого не надо. Может случиться так, что колоритные личности жизненных прототипов своей реальной тяжестью и значимостью раздавят и размажут обаятельные образы литературных персонажей.
        Если книжный Бендер начинал свою мошенническую карьеру с того, что «выдавал грудастого монаха за женщину с бородой», то реальный сын турецкого подданного, лесной король Чёрного моря Френкель совместно с королём одесского уголовного мира Мишкой Япончиком не без успеха выдали банды налётчиков за отряды еврейской самообороны, нуждающиеся в финансовой поддержке населения. И ещё надо разобраться, кто на самом деле был «великий комбинатор».
        Была создана особая социально-культурная среда, из которой потом кто только не вышел, начиная от известных музыкантов, поэтов и писателей, до такой же многочисленной плеяды агентов уголовного розыска, работников ЧК-ОГПУ, военачальников, заканчивая официальными и подпольными миллионерами, которые ещё и умудрялись переходить из одного враждебного стана в другой, везде оставаясь своими людьми.
        «В Одессе все и всё знают». Вам и сейчас это охотно сообщат. Знать-то они знают, но это совсем не означает, что с вами поделятся своими знаниями. И в этих знаниях, как у Екклизиаста, многие печали… С какой стороны фронта Гражданской войны ни взгляни. Для полноты картины можно кратко сказать только о некоторых выдающихся личностях, также входивших в круг общения Нафталия Френкеля. С Япончиком читателю всё уже понятно. Но был ещё и Лёва Задов - верный помощник Нафталия Ароновича в «делах щекотливых». Он же потом начальник контрразведки у Махно, потом вдруг, с чего бы это, сотрудник ОГПУ. Тут же Григорий Котовский - партнёр по бильярду, затем красный комбриг и претендент на должность начальника Генерального штаба РККА. Тут же Яков Блюмкин - активист «самообороны», потом военачальник, потом чекист, советский разведчик, создатель Гилянской Иранской социалистической республики, отец монгольской революции и доверенное лицо самого Троцкого. Он ещё и исследователь шамбалы. Чем ни ещё один «великий комбинатор»? В этом же ряду замечательных людей человек, имя которого можно называть на выбор. Какое больше
нравится… Соломон, Самуил, Зигмунд, Сидней… Первая от рождения его фамилия - Розенблюм, а последняя фамилия аристократичная, английская - Рейли.
        После длительной разлуки он навестил историческую родину в феврале 1918 года в составе союзнической миссии полковника Бойля. Вот и в какой, спрашивается, «комиссарской среде» занимался английский разведчик созданием агентурной сети? Работал быстро. Уже в марте уехал из Одессы в Петроград. А в июле, когда Блюмкин стрелял в немецкого посла Мирбаха, он, Рейли, как может догадаться читатель, находился, конечно, в Москве.
        Почти официальным прототипом Остапа Бендера, по свидетельству Валентина Катаева, является начальник одесского уголовного розыска Осип Шор. Но Шор так и не смог стать ни миллионером, ни управдомом. И не нужно было пытаться. Ему пришлось безостановочно и постоянно передвигаться по стране, чтоб избежать ареста. А значит, и гибели. Зато арестованному Френкелю удалось переквалифицироваться из миллионеров даже не в управдомы, а в такого высокопоставленного управляющего, что «из окон его кабинета был виден Магадан»… Так тогда говорили в уголовной среде о чекистских и милицейских начальниках. Целая отрасль промышленности под руководством Френкеля, по словам Солженицына, «точно испарилась из системы социализма с его донимающим учетом».
        О прототипе подпольного миллионера Корейко отечественное литературоведение умалчивает. Но не только в Одессе знают, что настоящим сыном турецкого подданного, великим комбинатором и подпольным миллионером одновременно был Френкель. И дело даже не в том, что он в разных долях и пропорциях присутствует в персонажах блистательных романов. Ключ в том, что Френкель в жизни был и Бендером, и Корейко, и много кем ещё в одном лице. А ещё все знают, что из реальных исторических персонажей Френкель не только настоящий эрудит, оратор и философ, но и тот, кто ещё смог выжить и пережить большинство своих беспокойных современников.
        Кавалер двух орденов Ленина (будет и третий) начальник Главного управления лагерей железнодорожного строительства НКВД СССР встречал гостя в кабинете своего заместителя. Долларовый миллионер теперь ворочал миллиардами, если не триллионами рублей. И самое горькое для него было в том, что ни одной копейки из этих денег он не мог потратить без строгого отчёта и по своему усмотрению вне рамок возглавляемого им ведомства. Это были огромные средства. Но средства на многие годы государственные. Большего унижения для человека, привыкшего к деньгам и всегда имевшего дело с деньгами, трудно себе даже вообразить. Но вообразить надо, чтобы хотя бы частично иметь представление о размерах ненависти этого человека к советской власти и лично к Сталину.
        - С чем пришли? - спросил Френкель Суровцева, поправляя прямую чёлку под Гитлера. Которую, впрочем, он носил задолго до восхождения политической звезды немецкого фюрера. Как и маленькие гитлеровские усики. Которые после обвинений в тридцать седьмом году в шпионаже в пользу Германии всё же сбрил и больше не отращивал.
        - С добром, - также не здороваясь, ответил генерал.
        - Добро теперь реквизировано. Хотя кому и вошь - состояние.
        - Бывает, что и пуля - средство от головокружения, - нашёлся что ответить Суровцев.
        - Приятно беседовать со знающим человеком, - не моргнув глазом, согласился Френкель, вставая и протягивая руку. - Обмельчал собеседник. Шутку воспринимают как намёк. Комплимент как угрозу. Сейчас, чтобы не спровоцировать у человека инфаркт, нельзя даже интересоваться его здоровьем.
        - А уж своим-то здоровьем хвастаться - и вовсе верх безумия, - подхватил Сергей Георгиевич, пожимая руку Нафталия Ароновича.
        - Мудрый человек… Слышал, что тоже пришлось страдать… Под смертельным приговором, слышал, ходили, - он так и сказал «смертельным приговором». - Чего это я, - вдруг точно спохватился Френкель, - всё спрашиваю и спрашиваю. С детства язык до коленки… За что и страдаю. Слушаю вас. Присаживайтесь…
        - Спасибо, - поблагодарил генерал, знавший, что как раз болтливостью его собеседник никогда не отличался. - Запрос мой вы получили. Что ещё спрашивать? Не могу же я у вас спросить, в каком полку служили?
        Френкель искренне рассмеялся:
        - Хорошая шутка.
        Единственный полк, в котором, по слухам, пришлось ему служить, был полк, сформированный из одесских налётчиков для защиты Одессы от петлюровцев. Расстрелянный красными как полк дезертирский, за оставление позиций. Вместе с командиром полка - Япончиком…
        Френкель встал, опираясь на тяжёлую трость, прошёл к столу и забрал с него какую-то бумагу. Вернулся к Суровцеву. Не выпуская из рук лист бумаги, проговорил серьёзно:
        - Всё просто решилось. Железнова Мария Павловна. Одна тысяча девятнадцатого года рождения. Отец… Мать… Осуждена и так далее… Расконвоирована… Можете получить, - положил он справку на стол. - Хотите, доставим - куда укажете.
        - Спасибо, - поблагодарил Суровцев.
        - Всегда пожалуйста. Что у нас в Генштабе слышно о создании железнодорожных войск? Или довоюем без реформ?
        Суровцев быстро пробежал глазами справку. Аккуратно сложил её и спрятал в нагрудный карман гимнастёрки. Лишь потом ответил:
        - Верховный главнокомандующий не является сторонником переподчинения вверенных вам подразделений Наркомату обороны. Как и Наркомату путей сообщения. Что касается практики строительства железных рокад в прифронтовой полосе, подобных той, что вы осуществили под Сталинградом, а теперь в районе курского выступа, то смею вас уверить - ничего подобного в военной истории просто не было. И вряд ли когда-нибудь ещё будет. Генеральный штаб отдаёт себе отчёт в масштабах и в качестве выполненных работ. Потом нам предстоит столкнуться с тем, что европейская железнодорожная колея меньше колеи отечественной. У них она меньше на восемьдесят девять миллиметров. Думается, без работы вашего управления успешно выполнить задачи наступления в Европе будет просто невозможно. Немцы позаботятся о разрушении железнодорожного полотна своих дорог.
        - Простые тёплые слова мужественного человека, а сколько радости измученному сердцу, - чуть ли не растроганно проговорил Нафталий Аронович.
        Он опять с усилием поднялся. Подошёл к письменному столу. Сделал пометку карандашом на маленьком листке бумаги, который тут же положил в карман гимнастёрки старого образца, с петлицами вместо погон. Руководство его управления вместе со своим начальником точно не спешило переодеваться в новую форму одежды. Приказ НКВД СССР № 130 от 10 марта 1943 года уже регламентировал соотношение прежних специальных званий со званиями новыми. Всегда и ко всему готовый, бригадный инженер Френкель оказался психологически не готов стать генерал-лейтенантом инженерных войск.
        - А что, Колчак действительно отложил на чёрный день так много золота, что оно не вмещается даже в чемодан? - вдруг спросил Френкель.
        Нельзя сказать, что слова корпусного инженера сильно поразили и удивили генерал-лейтенанта Суровцева. Но такая осведомленность была более чем просто не приятной. Хотя чему удивляться с кругом связей и знакомств этого человека! Да и утечкой информации это нельзя было назвать. Информация циркулировала в замкнутом пространстве НКВД. Было ясно другое: готовясь к встрече, они оба узнали друг о друге всё, что только могли узнать.
        Биография Суровцева была сложна и запутанна, но с таким количеством белых пятен, изгибов, перепадов, кардинальных поворотов, какие случались в биографии Френкеля, её нельзя было даже сравнивать. «Сын турецкого подданного» к началу революции имел законченное образование строителя, полученное в Германии. К началу революции и Гражданской войны за его плечами был немалый опыт спекуляций на бирже. А ещё руководство и контроль над контрабандой западного оружия, украинской пшеницы, колумбийского кокаина и русского леса.
        Увернувшийся в отличие от своего компаньона Мишки от красноармейской пули, он не задержался на революционном берегу. Но, точно переведя дух на буржуазном турецком берегу, во время НЭПа он снова оказался в России. Чтобы арестовываться. Сидеть в тюрьме и лагере. Приговариваться к расстрелу. Реабилитироваться и снова арестовываться. Чтоб затем уже самому карать и миловать, руководить лагерями, строительством крупнейшего канала и прокладкой железных дорог.
        Готовясь к встрече, Суровцев знал, что накануне возвращения Френкеля из Турции с ним вёл долгие переговоры такой «ветеран» отрядов одесской самообороны, как Блюмкин. Что даже породило устойчивое мнение, что якобы Френкеля завербовала советская разведка. Что не могло быть правдой. Потому как, когда человеку за рубежом страны предлагают сотрудничать с разведкой, его и оставляют за границей. И молчат об этом. Что предложил ему убийца немецкого посла Мирбаха, если Френкель не остался в Турции, не поехал ни в Берлин, ни в Париж, а вернулся в Одессу? Что-то же предложил? А если добавить, что в это же время Блюмкин активно контачил с Троцким и с Сиднеем Рейли, то читатель может сам додумать, какие мотивы и какая разведка маячили за спиной Нафталия Ароновича. Только английская разведка и тогда, и теперь столь сильна, что без труда может дотянуться до чужих миллионов даже в швейцарских банках. Конечно, не без помощи еврейской диаспоры.
        И не на этот ли факт обратили внимание новоиспечённого миллионера, когда подталкивали в сторону советской России, в которой существующая власть опять нуждалась в революционной корректировке. Где опять требовались люди, способные наладить приём оружия и надёжный канал нелегального вывоза из страны ценностей. Да и просто хлеба… НЭП к тому же позволял наладить производство собственной контрабанды прямо на одесской Арнаутской улице, чтобы не тратиться на расходы по доставке.
        При всех различиях была в биографиях Френкеля и Суровцева одна общая похожая доминанта. Точно так, как заграничные миллионы Френкеля делали бессмысленным и расточительным его расстрел, отечественные миллионы спрятанного колчаковского золота сохранили жизнь Суровцеву. В случае их смертей обрывалась сама нить к немалым ценностям. А так всегда оставался шанс получить к ним доступ.
        Френкель не был бы Френкелем, если бы прошёл мимо хотя бы смутных и непроверенных слухов о каком-либо золоте. А тут золото, которое кто только ни искал в прошедшие годы.
        - Я ещё до революции был миллионером, как вы, наверное, знаете, - точно оправдывался Нафталий Аронович. - Можете спросить у товарища Сталина, если мне не верите. Ответьте мне как миллионер миллионеру. Не жалко отдавать?
        - Как можно жалеть то, что никогда мне не принадлежало? - искренне удивился Суровцев.
        - И вы мне предлагаете верить, что при здравом уме вы искренне служите абсолютно провальной идее всеобщего счастья и благоденствия? С вашей-то биографией… Не смешите мой баритон.
        «Действительно, смешного мало», - подумал про себя Сергей Георгиевич.
        - Видите ли, Нафталий Аронович. Я до революции был не миллионером, а офицером. Контрразведки, - неторопливо добавил он. - Можете тоже спросить… Зачем беспокоить товарища Сталина? Спросите у товарища Берии… Контрразведчиком я и остался. Поэтому я богаче многих в понимании логики событий прошлого. А уж логика контрабандиста-миллионера не бог весть какая тайна… Я имею объяснение многих, необъяснимых другим, и фактов, и ваших поступков, с ними связанных.
        - Говорите прямо, что вы имеете в виду.
        - Например, караваны кораблей с оружием, отправленные в Россию накануне первой русской революции. Я разумею, то оружие, которым в девятьсот пятом году вооружились сначала одесские налётчики, а потом и другие движущие силы революции по городам и весям империи. Мы-то с вами знаем, что некоторые пароходы с оружием садились на мель не только в финских шхерах, но и в одесских лиманах. Или взять хотя бы мотивы вашего возвращения из буржуазной Турции в страну победившего социализма… Оставить миллионы и поехать в край государственных пайков и туманного будущего… Ну что это такое?
        - Согласен. Вернуться в Россию - глупость чистейшей пробы. Чрезвычайная глупость. Но потянуло в места детства и милой юности…
        - Человек, который без труда переумножает в уме семизначные цифры, не подвержен ни приступам глупости, ни тем более поэтическим порывам. Сдаётся мне, что на вашем возвращении настояли те силы, которые в своё время помогли вам разбогатеть на поставках в страну оружия и кокаина. Ещё и пригрозили, наверное, что отнимут всё нажитое, если ослушаетесь. Но, как бывший белогвардеец, я не собираюсь ни с кем делиться своими прозрениями.
        - Да и правда, никто не оценит…
        - Это вы правильно изволили заметить. Но, согласитесь, что-то есть в этой большевистской идее!.. Жить честно и без денег.
        «Он ещё и издевается», - разозлился Френкель.
        - Честно и без денег можно жить только в тюрьме, - тоном, не терпящим возражения, заявил начальник Главного управления лагерей железнодорожного строительства НКВД СССР.
        Едва Суровцев вышел, как на пороге кабинета возник заместитель Френкеля со своим секретарём.
        - Слышали, - скорее утверждал, чем предположил Нафталий Аронович.
        Если настоящий хозяин кабинета, заместитель начальника управления, предпочёл промолчать, то второй вошедший оказался не столь сдержанным:
        - Товарищ бригадный инженер, Нафталий Аронович, скажите только слово…
        - И что? - со сталью в голосе перебил его Френкель.
        - И этот человек не станет вас донимать своими визитами, - ответил молодой человек.
        - Пошёл вон! - заорал на него во всё горло Френкель.
        Сломя голову молодой человек бросился прочь из помещения. А вслед ему уже летела тяжёлая трость начальника управления, которая с немалым грохотом ударилась о спешно закрытые двери.
        - Подними, - уже спокойным голосом приказал Нафталий Аронович заместителю и указал на валявшуюся на полу трость.
        - Нафталий Аронович, мальчик искренне вас обожает.
        - Кем он тебе приходится?
        - Яша мне племянник. По-своему, он гениален…
        - Ты кому другому рассказывай о гениальности еврейских племянников. А когда будешь в очередной раз рассуждать о врождённой мудрости нашего бедного народа, держи в памяти светлый образ этого идиота. Убери его куда подальше! Если хочешь взять поближе. Пусть займётся чем-нибудь отвлечённым. Пусть пишет статьи о русской литературе или просто бездельничает, а здесь чтоб я больше его не видел.
        - Я подумаю…
        - В этой стране вот уже лет десять, как за нас всех думают другие. Здесь давно есть кому и решать, и думать. А если здесь живыми и здоровыми объявились дореволюционные контрразведчики, со своими зубами и при старорежимных погонах, то для подпольных миллионеров, со вставными челюстями и с ромбами в петлицах, опять наступают тяжёлые времена. Этот визит - очень дурной знак… Очень неприятный человек. И человек опасный.
        - Да что в нём такое опасное, что оно портит настроение порядочным людям? - искренне удивился зам.
        - Ты когда-нибудь держал в руках хотя бы килограмм золота? - думая о своём, спросил Нафталий Аронович.
        - Килограмм не килограмм, но держал. Тяжёлое…
        - Не держал, - поставил диагноз самонадеянности и лжи своему заместителю начальник управления.
        - Почему?
        - Если бы держал, то знал бы, что в тот момент, когда ты взял в руки хороший кусок золота, - ты другой человек. Я знал сильных и очень умных людей, но стоило им просто подержать в руках банковский слиток - у них пропадала и сила, и ум, и воля. Кажется, что сама душа, как моча у висельника, вот-вот вытечет через штаны. Были такие, кто потел как свинья перед закланьем, кто сознание терял… Почти у всех ноги становились ватными. Руки тряслись. Глаза закатывались. У этого генерала, - ткнул он пальцем в дверь, - с золотом в руках волнения всегда будет меньше, чем у тебя с полными горстями своего говна. Я на вокзал, - добавил он и, опираясь на трость, отправился к выходу.
        - А мне что делать? - спросил заместитель.
        - Джека Лондона читать…
        Нафталий Аронович действительно отправился на вокзал к своему вагону, в котором он чувствовал себя куда спокойнее и безопаснее, чем в любом другом месте. Его рабочие кабинеты были разбросаны по всей огромной стране от Москвы до Владивостока. Но работать в них он не любил. И в этом вопросе был прилежным продолжателем традиций Троцкого с его бронированным штабом на колёсах.
        Куда и зачем выехал Френкель, где он в данный момент находится, не всегда мог быстро узнать даже Сталин. Что неизменно выводило вождя из себя. И за что постоянно получали нагоняй и нарком Берия, и секретарь вождя Поскрёбышев. Точно так, как зэк из тесной камеры рвётся на этап, Френкель рвался за пределы городов на необъятные просторы страны. А постоянная боязнь нового ареста подобно катализатору усиливала его тягу к быстрому, не подконтрольному никому передвижению. Во время войны в быт военных и чекистов прочно вошло понятие «тревожный чемодан». В нём, как правило, хранилась полевая форма, предметы личной гигиены и небольшой набор продуктов сухого пайка.
        Всё, что позволяло быстро собраться и выехать на фронт по тревоге. Отсюда и название чемодана. Был такой и у Нафталия Ароновича. Но его отличали некоторые специфические особенности. Во-первых, он был большего размера, чем обычный средний чемодан. Во-вторых, набор вещей, от зимней генеральской папахи до шерстяных носков, был исключительно утеплённый даже для холодного времени года. Запас продуктов был рассчитан больше, чем на три дня. И самое главное, на дне этого чемодана всегда лежал Уголовный кодекс последней редакции. Даже после войны и после выхода в 1947 году на пенсию по состоянию здоровья персональный пенсионер и орденоносец хранил под кроватью заветный чемодан. До самой смерти в тысяча девятьсот шестидесятом году.
        Глава 5
        Я выбираю тишину
        1934 год. Май, декабрь. Западная Сибирь
        Точно так, как научная интеллигенция раздражается от очередного упоминания об изобретении вечного двигателя, сибирские чекисты нервничали от любого упоминания о золоте Колчака. Начальник Томского оперативного сектора ОГПУ, а затем начальник городского отдела НКВД Матвей Миронович Подольский не был исключением. Но если нервозность учёных при возникновении вопроса о вечном двигателе оставалось нервозностью и только, то вопрос о золоте Колчака почти всегда таил для чекистов смертельную опасность. Это золото время от времени проявляло себя с самой неожиданной стороны, проявляясь в самый неподходящий момент. Так произошло и сейчас.
        Только закончили громкое дело о военно-монархической организации в Томске и обмыли награды, как пришлось заниматься чисткой в своих рядах. Сначала жена одного, затем и другого сотрудника сдали в пункт приёмки золота царские золотые червонцы. В экономический отдел краевого управления НКВД ушла сводка. И уже через несколько дней на стол начальника Томского отдела лёг приказ о проведении служебного расследования. Новосибирск прямо спрашивал: «Не из золотого ли эшелона эти червонцы?»
        - Паша, ты в Томске с девятнадцатого года. Скажи мне, существует золото Колчака или это байка чистой воды? - спросил Подольский Железнова.
        Железнов, облачённый в элегантный гражданский костюм серого цвета, внешне совсем не был похож на революционного матроса, каким он когда-то был. Не походил он и на чекиста, которым являлся по должности. Годы, прожитые с Асей, сказались на нём благотворно. Он бросил пить и курить. От этого выглядел моложе своих лет. Заочно окончил институт и получил востребованную специальность инженера железнодорожного транспорта, которая пришлась кстати в системе Главного управления лагерей. Семья теперь жила на два дома. Одна квартира была в Томске, другая в посёлке Асино, где силами заключенных велись работы по строительству железной дороги.
        - Матвей Миронович, мы с женой в театр собрались, - попытался уйти от разговора Железнов.
        - Подождёт твой театр! - повысил голос Подольский.
        В гостиную вошла Ася. Вечернее бархатное платье облегало её стройную фигуру. Озабоченный служебными вопросами Подольский непроизвольно упёрся взглядом в украшения на хозяйке дома. Все они были серебряными. И маленькие серёжки в ушах, и цепочка поверх платья на груди, и красивый браслетик на запястье, и скромное колечко на мизинце. «Всё из серебра. Никакого золота», - профессионально отметил чекист.
        - Добрый вечер, Матвей Миронович, - поздоровалась хозяйка.
        - Здравствуйте, Ася Тимофеевна.
        - Павел, оставайся дома. И прими гостя как следует. Я стол на кухне вам накрыла. Мы с Машей сходим на премьеру вдвоём. Он, Матвей Миронович, театр терпеть не может. Так что вы невольно избавили его от необходимой муки.
        Железнов, действительно ненавидевший театр, в другой раз был бы рад такому повороту событий, но и беседа с начальником городского отдела НКВД не прельщала его большим количеством положительных эмоций.
        - Мы идём? - заглянув в гостиную, спросила пятнадцатилетняя дочь Павла и Аси - Мария.
        - Идём, дорогая, - ответила за двоих Ася.
        - Не иначе как на бывшего князя Голицына решили посмотреть? - с иронией поинтересовался Подольский. - Что-то опять развелось у нас бывших князей да княгинь… Шихматов-Ширинский, Урусова-Голицына, Волхонский с Волхонской…
        - Голицын давно не князь. Он актёр Алвегов и никто больше, - жестко ответила Ася.
        - Алвегов очень хороший актёр, - добавила из-за спины матери Мария.
        - А мы, дураки, не понимаем, что Алвегов - это сокращённое Александр Владимирович Голицын, - рассмеялся Подольский.
        - Идём, - жёстко сказала дочери Ася и, не прощаясь с гостем, вышла из комнаты. Слышно было, как через несколько секунд хлопнула входная дверь.
        - Завидую я тебе, Железнов, - сидя за обеденным столом на кухне и закусывая водку сыром, говорил Подольский.
        - Мы живём в такое время, когда никому завидовать нельзя, - парировал Павел Иванович.
        - А вот это ты правильно говоришь, - согласился Подольский. - Однако жена у тебя, на зависть всем нам, не только красавица, но и умница. Ни одной золотой побрякушки на ней нет. А ведь должны бы быть… Сколько через наши руки золота проходило! Ты запретил носить или сама догадалась?
        - Золото, что я домой в гражданскую и в двадцатые приносил, она, не поверишь, выбрасывала. В окно…
        - Серьёзно? Слушай, действительно умница. Недаром ты её именем целый населённый пункт назвал. Красиво получилось. Поэтично, я бы сказал. Была Ксеньевка, деревня задрипанная, а теперь рабочий посёлок Асино… Деревню в честь великой княгини назвали, а мы её в город почти переименовали. В честь жены чекиста переименовали…
        - А что не добавил, что ещё и в честь купеческой дочери?
        - Да ладно ты… Так что ты о золоте Колчака думаешь-то? - вернулся к главной теме Подольский.
        - А тут думай не думай - всё равно любое упоминание об этом золоте значит одно - смерть. Часто мучительная смерть…
        - Как это? - удивился Подольский.
        - А вот так… Если знаешь что-то об этом - почему молчал до сих пор? Если ничего не знаешь - чего языком треплешь? А если у тебя золото нашли - то почему это не золото Колчака? А если при аресте и обыске золота нет, то куда ты его дел? В глаза, в глаза смотреть, гражданин Подольский! - мрачно пошутил Павел Иванович.
        - Лихо это у тебя получается! - наливая в стакан водку, серьёзно сказал Подольский.
        - Это не у меня, Матвей Миронович. Это у нас.
        - А что делать? - выпив водку, спросил начальник городского отдела.
        - Гасить на корню все слухи о золоте Колчака как провокаторские и контрреволюционные. Вот что делать.
        - У меня такое подозрение, что нынешний Торгсин - самая настоящая и провокация, и контрреволюция, и диверсия против советской власти. Это ещё хлеще НЭПа будет. И всё как всегда из-за баб… Они, дуры, даже не подозревают, что наш экономический отдел фиксирует всю приёмку золота. Одной новую шубу захотелось из торгсиновского магазина, другая и вовсе на чулки капроновые повелась… Сучки недоделанные… И всё за царские червонцы. А умишком своим куриным сообразить не могут, что царский чекан на руках, по нынешним временам, самая страшная улика и прямое доказательство укрывательства и заговора. Как думаешь, новая чистка у нас будет?
        - Думаю, что будет. И не малая чистка, и ещё не одна…
        - Но почему? За что? Мы же не по своей воле свой процент с конфискованного золота раньше брали!
        - Ты ещё скажи, что во время Гражданской войны нам сам товарищ Троцкий разрешил его брать…
        Помолчали, размышляя каждый о своём.
        - Слушай, а у вас, в ГУЛАГе, как обстановка?
        - У нас ещё забавнее. До тебя не доводили наши требования?
        - Какие требования?
        - Значит, не доводили. Хотя, скорее, эти вопросы в центре решаются. Большая масса специалистов там сосредоточена.
        - Каких ещё специалистов?
        - Квалифицированных. Или ты думаешь, что заводы и железные дороги строят только рабочие? В лагерях инженеры нужны, технологи, бухгалтеры, нормировщики, в конце-то концов. Тебя вот актёр Алвегов, смотрю, раздражает. А что делать, когда актёры из рабочих и крестьян слова коверкают, а по сцене и вовсе ходят как в штаны наложили?
        - Вон оно как оборачивается? А мы-то всё повторяем, что они пыль лагерная… Мне на днях один уголовный сказал, кто мы такие…
        - И кто мы?
        - Да и повторить-то неприлично. Уел, покойник… Два дня прошло как сказал, а вот же забыть не могу. «Перхоть, - говорит, - вы подзалупная… Пук из жопы - вам цена…»
        Цены были разные… Пайковые, государственные, коммерческие и торгсиновские… Пайковые цены существовали только на бумаге и, как правило, количество и качество продуктов пайка зависело от занимаемой должности получателя, но никак не от цен на продукты.
        Паёк на двенадцать рублей рабочего и чиновника иногда отличался так, как может отличаться автомобиль от своего макета. А двенадцать рублей в золоте - были уже другой песней.
        Цены государственные были самыми низкими, но приобретать по ним товары и продукты можно было только на основании карточек. Или же без карточек, но то, что не пользовалось никаким спросом. Карточная система предполагала ещё и замещение дефицитных товаров и продуктов не дефицитными.
        Коммерческие цены, последний отголосок капитализма и НЭПа, были самыми высокими. Отпускались по ним любые товары, но только за немалые деньги. И, наконец, цены были торгсиновские… Какое место в этой шкале цен они занимали, сказать теперь сложно. Нельзя сказать, что они назначались с потолка. Скорее их можно было бы назвать именно рыночными. В течение пяти лет всё торгсиновское ценообразование точно специально выстраивалось таким образом, чтобы не мытьём, так катаньем изъять у населения золото.
        Само объединение по торговле с иностранцами, получившее в истории название Торгсин, появилось на свет 18 июня 1930 года. Первоначально Торгсин занимался продажей антиквариата иностранным туристам, снабжал иностранных моряков в советских портах, но уже в декабре того же года стал торговать с иностранцами, работающими в стране на постоянной основе. Таких набиралось немало.
        Взять хотя бы золотодобывающую отрасль, когда частично, а когда целиком принадлежавшую зарубежным компаниям. Не прошло и полгода существования организации, созданной для иностранцев, как механизм, созданный для пополнения золотовалютных запасов страны, перекинул свою деятельность на собственное население.
        Утекающие за границу реки русской пшеницы оставляли голодной страну и всё же не приносили казне достаточного количества золотовалютных резервов. В начале января 1931 года Торгсин получил всесоюзный статус, в середине июля того же года он вовсю торговал за монеты царской чеканки, именуемые «чеканом», а в декабре стал продавать товары в обмен на бытовое золото. Вслед за золотом стали принимать платину, серебро и драгоценные камни. В 1933 году неожиданно для работников Торгсина опять пошёл «чекан». «В тот год, именно в тот год безлошадный и голодный, - писал Виктор Астафьев, - появились на зимнике - ледовой енисейской дороге - мужики и бабы с котомками, понесли барахло и золотишко, у кого оно было, на мену, в Торгсин. Вероятно, в этот период торгсиновской истории из семей пропали ордена Российской империи, содержавшие в своём составе золото и серебро».
        А ещё в том году исследователями отмечена самая высокая смертность в местах заключения - пятнадцать целых две десятых процента от общей численности заключённых. Тогда как ежегодные статистические отчёты санитарных отделов ГУЛАГа (1932 -1940 годы) по тридцать шестому, тридцать девятому и сороковому годам называют соответственно: два целых сорок три десятых, три целых восемьдесят три сотых и три целых сорок семь сотых процента умерших. Автору неизвестен процент смертности в лагерях тридцать седьмого и тридцать восьмого годов. Но вряд ли он сильно отличался от самого «бессмертного» тысяча девятьсот тридцать шестого года[1 - Здесь и далее использованы работы историка В.Н. Уйманова «Репрессии. Как это было» и «Пенитенциарная система Западной Сибири (1920 -1941 гг.)».].
        В Томске пункт Торгсина находился в универмаге номер один и занимал примерно третью часть всей торговой площади. И если около прилавков универсального магазина покупателей было не так много, то в торгсиновском пространстве приёмки и контроля царили толчея и неутихающий ропот, выливающийся время от времени в ругань и скандалы.
        - Тише, бабы, все уедем! - кричал Соткин, выбираясь из начала длинной очереди, состоявшей в основном из женщин. Тут же он влез в начало очереди другой, такой же длинной и к другому окошечку. Над головой он держал номерной ярлык, подтверждающий факт сдачи им ценностей и почему-то называвшийся в народе «собачкой». В другой руке у него были две из трёх квитанций, которые приёмщик ценностей против существующих правил доверил ему, тогда как должен был отдавать их контролёру собственноручно. Одну из выписанных квитанций Соткин уже оставил у приёмщика. Из-за тесноты пространства две очереди к окошечкам с надписями «Приёмка» и «Контроль» ещё и перепутались. И если крестьяне и крестьянки с узелками, которые они прижимали к груди, с настороженным удивлением, молча смотрели на пронырливого городского мужика, то городские жительницы продолжали хором на него кричать:
        - Куда милиция смотрит!
        - Вы, гражданин, опять без очереди лезете!
        - Где ваша сознательность, товарищ?
        - Успокойтесь, граждане. Это скользящий пробирер, - наконец-то разъясняла хорошо одетая дама из числа постоянных посетительниц Торгсина.
        - Ничего не значит. Пусть стоит на общих основаниях, - не желая примириться, возражала ей другая женщина.
        - А вам ещё раз объясняю, - спокойно продолжила женщина интеллигентного вида, - товарищ сдаёт не своё золото, а золото, которое сам принял у населения.
        Соткин между тем уже выходил из двери рядом с окошечком контролёра. Без «собачки», но с оставшейся квитанцией и в сопровождении самого контролёра. Всеобщее раздражение от длительного стояния в очереди было готово опять обрушиться на Александра Александровича с новой силой, но ловкий Соткин опередил события:
        - Граждане женщины, товарищи мужики, вы почему в двух очередях сразу стоите? - строго поинтересовался он. - Вас, наверное, на улицу нужно выгонять, чтоб вы порядок соблюдали.
        Дело было сделано. Очередь точно сразу забыла о нём и принялась заново выяснять, кто за кем и в какой очереди стоит. А Александр Александрович уже шагал к третьему окошечку с надписью «Касса». Здесь сопровождавший его контролёр под расписку сдал полученную от Соткина последнюю, третью, копию квитанции о сдаче ценностей, а Соткин получил долгожданные денежные средства.
        Первоначально это были боны, затем товарные ордера, их ещё называли «тоты», а теперь после многочисленных случаев подделки того и другого это была пометка в именной товарной книжке, именуемой «заборной». От слова «забрать». С этой заборной книжкой, состоящей из отрывных талонов, можно было наконец отправиться к прилавкам и совершить покупки. После чего уже кассир магазина срезал талоны на сумму приобретённых покупок.
        Но и этим дело не заканчивалось. Ещё один контролёр должен был сверить ассортимент приобретённых товаров с выписанным продавцом чеком и проверить правильность заполнения «заборной книжки». И за всей этой многоступенчатой процедурой бдительно наблюдал сотрудник уголовного розыска. Иногда внедрённый в число работников приёмки, иногда прикреплённый к пункту на какое-то короткое время. Ещё существовала и вовсе секретная часть, которая передавала сведения о покупателях в экономический отдел ОГПУ-НКВД. Перевозку золота с периферии в центр осуществлял фельдъегерский корпус ОГПУ-НКВД.
        - Морока, - сказал Соткин Суровцеву, когда они через десять минут встретились на берегу Томи у пристани.
        Они оказались почти одинаково одеты. Оба в армейских бриджах, заправленных в качественные, из отличной кожи сапоги. Оба в темных пиджаках поверх светлых рубашек и при кепках, получивших название «восьмиклинка» из-за того, что верх кепи был скроен из восьми клиньев материи.
        - Спасибо, Саша, - принимая чемодан, поблагодарил Сергей Георгиевич.
        Чемодан, который силач Соткин нёс с лёгкостью, оказался очень тяжёлым.
        - Надоело мне это всё хуже горькой редьки, - присев на речном откосе и закурив папиросу, признался Соткин, глядя на недавно освободившуюся ото льда реку.
        - Я тебе сколько раз говорил, уходи за кордон, - сказал ему Суровцев.
        - Не могу. Да и куда я пойду? Только что в Америку сбежать. На Финляндию я в девятнадцатом году посмотрел. Чего ждать в Европе, мне понятно. В Китай? Поговорил с приехавшими оттуда да на китайцев посмотрел, из которых здесь дивизию формировали, - ещё хуже тоска одолела.
        Под «приехавшими оттуда» Александр Александрович подразумевал бывших советских служащих КВЖД, вернувшихся на родину и сразу же высланных в Томск как лица неблагонадёжные. Кстати, они первоначально стали одними из первых, кто понёс в Торгсин валюту и личные сбережения. Китайская же дивизия была сформирована в Томске из китайцев, которых после Гражданской войны было в России столько, что их хватило на несколько крупных военных соединений. Эти воинские соединения вступили в гражданскую войну в Китае на стороне Чан Кайши, главным военным советником у которого был легендарный Василий Блюхер. И, что любопытно, плечом к плечу с китайскими революционерами воевали бывшие белогвардейцы. И что уж совсем не укладывалось в голове - военные советники РККА, находящиеся в тех же рядах, носили белогвардейские погоны. Чтобы не отличаться от других русских. Но это уже другая история.
        - А чего сам, по совести говоря, не сдёрнешь отсюда? - спросил Соткин. - Или та же любовная рана свербит?
        Прежде Соткин никогда даже не коснулся бы этой темы, но нынешнее одинаково равное, и в сущности бесправное, положение их уравняло. Суровцев, со своей стороны, тоже изменился. Поинтересуйся Соткин прежде его «любовной раной», и он нашёлся бы, что сказать ему в ответ. Теперь же не было ни желания, ни сил говорить на эту тему.
        Никаких связей с Асей у него не было. И если во время его работы в артели глухонемых он ещё иногда виделся с ней, то сразу, как стал выезжать в научные экспедиции, по возвращении из них в Томск избегал всяческих встреч с бывшей невестой. И причина была отнюдь не в том что он не испытывал к ней прежних чувств. И совсем не в том, что муж Аси, Павел Железнов, был работником ЧК-ОГПУ-НКВД, что было во всех отношениях опасно. Дело было в самой Асе. Уходить от законного мужа она, как понял Суровцев, не собиралась, а против любовных отношений с замужней женщиной восстала сама цельная личность Суровцева. Делить любимую с кем-то другим он просто не мог. Ещё и упрекал себя в слабости своих чувств.
        - Молчите, ваше превосходительство. Да и правда, оно лучше молчать, когда сказать нечего. Генералу Пепеляеву мой привет и поклон… Скажите, чем богат, тем и рад, - кивнув на чемодан с припасами, сказал Соткин.
        - Передам.
        Суровцев собирался ехать в Омск, чтобы после встречи с Аркадием Пепеляевым отправиться к месту ссылки своего друга генерала Анатолия Пепеляева, у которого истекал десятилетний срок заключения в ярославской тюрьме.
        - Расскажи ему, как мы с тобой тут чистку среди чекистов провели. Хотя, ваше превосходительство, надо быть экономными. Не то чтобы мне казённого золота жалко, но нечего червонцами направо-налево бросаться. Пятирублёвки надо использовать. Две-три монетки - и будет с них… И пусть глотки друг другу грызут…
        - Нет, - возразил Суровцев, - экономить на личной безопасности мы не будем.
        - Как скажешь, - с лёгкостью согласился Соткин. - А ещё скажи по совести, ты веришь, что это золото ещё потребуется для дела? Нет, не для того, чтобы чекистские грядки прополоть! А для большого дела?
        - Нет, конечно.
        - Спасибо, что правду сказал. Я тоже не верю. А ещё вот что я думаю… Нас с тобой рано или поздно за задницу возьмут. Вопрос только времени. Я хочу в тюрьму сесть, если почувствую, что чекисты ко мне руки потянули. Я с блатными в последние годы много якшался и должен тебе сказать, что среди них есть очень и очень умные головы.
        - Кто бы сомневался.
        - Так вот что они говорят… За колючей проволокой сейчас нужда в образованных… Грамотеи в тюрьме понадобились. Говорят, я бы, при моём характере, там сразу через бригадирство в учётчики, из учётчиков в нормировщики… Словом, в гору пошёл бы… И через месяц, глядишь, где-нибудь уже в производственном отделе сидел бы. А то и как вольнонаёмный в отделе снабжения…
        Сама мысль о том, что в тюрьме можно теперь сделать карьеру, показалась Суровцеву чудовищной. Он с недоумением смотрел на Соткина, точно хотел понять: не шутит ли он? Но, уже неплохо зная характер товарища, понял, что это - очередной пример его оригинального мышления. Позже сказали бы «нестандартного мышления»… И оно, это мышление, ещё имело и многовековую традицию, которая в жизни многих народов воплотилась в афористичную истину о том, что проще всего спрятать труп на кладбище. В тюрьме, наверное, можно было спрятаться от расстрела. А ещё, понял он, направление мыслей друга и товарища совпадает с потоком его собственных размышлений.
        - Ты прав, - согласился генерал, - мы, действительно, не можем гарантированно уберечься от арестов. В этой связи имей в виду, что если сложится совсем безнадёжная ситуация, ты можешь сказать на допросе обо мне. Это первое. Второе - это то, что смело укажи два подземелья, где, по твоим сведениям, я складировал золото. Это, скажешь, старый подземный ход от бывшей городской управы к Университетской роще. И подземелье, вход в которое находится в подвале дома купца Ненашева.
        - Ну хорошо. Допустим, сказал. А ты что будешь говорить?
        - Я скажу, что оно там было, но пропало… И предложу им объяснение, как это могло случиться…
        - Интересно и как это так случилось, что оно там было и пропало?
        - Чекисты сами и стащили… Например…
        Некоторое время Соткин молчал и думал. Наконец произнёс:
        - Не знаю, как это у тебя может получиться. Но принимаю на веру. А ты обо мне, если припрёт, что-то тоже будешь говорить? Правильно я понимаю?
        - Неправильно. О тебе говорить я не стану.
        - Ну так заставят. Не ты первый, не ты последний…
        - У меня непереносимость боли. Я тебе не говорил, и ты об этом просто не знаешь. До сих пор не было повода рассказать. Единственно, о чём я тебя попрошу, так это о том, что мне потребуется, если меня арестуют, твоя помощь по уже отработанной схеме… Нужно будет подбросить золото кому-нибудь из томских начальников. Если ты, конечно, в это время будешь на свободе.
        - Это можно сделать, даже находясь в тюрьме. Мне понравилось их стравливать… А про то, что ты боль не переносишь, я знаю.
        Суровцев не мог поверить Александру Александровичу. Даже подумал: «Неужели память первый раз в жизни дала сбой? Никак не мог Соткин этого знать». Его озабоченный вид рассмешил Соткина:
        - Да не мучайся ты, - рассмеялся тот, - нам с Жуковым про это в шестнадцатом году, в разведке, поручик Пулков рассказал… Тот, с которым ты в немецкую форму переодевался и с которым мы с тобой потом в Финляндии встречались…
        - Как сказал?
        - Так и сказал: «Если капитана ранят, хватайте и спасайте… Он от царапины может Богу душу отдать»…
        Сказанное не доставило Сергею Георгиевичу удовольствия. Если бы не озабоченный вид Соткина, он бы, наверное, дал словесную оценку бестактности прозвучавших слов. Но Александр Александрович продолжал развивать свою мысль о добровольном и преднамеренном заключении себя в тюрьму:
        - Старые каторжане и раньше так поступали. Как только корячилось серьёзное наказание - шли на рынок, воровали какую-нибудь мелочь и на этом попадались. Потом ещё, наверное, может так быть, что я еврей, - уже точно издевался над генералом Соткин. - Евреи в лагерях сразу в гору идут…
        От последнего заявления Суровцев если и не растерялся, то его душевная оторопь выразилась в недоумении, которое изменило его, обычно непроницаемое, лицо. Он вкрадчиво спросил:
        - То есть как, наверное, может быть, еврей? Я всегда считал, что ты из забайкальских казаков.
        - Из казаков. А фамилия, однако, какая-то и казачья, и еврейская. Казачья фамилия - от сотни. Еврейская фамилия - от сотенной купюры или от стопки стограммовой. В тюрьме опять же лучше, чтобы принимали за еврея.
        Такой высокой степени оригинального мышления Суровцев и вовсе никак не ожидал.
        - И что, ты теперь ко мне хуже относиться будешь? - пристально глядя на Суровцева, продолжал Соткин.
        Суровцев искренне рассмеялся:
        - Я и думать об этом не буду. Не хочу, знаешь ли…
        - А вопрос-то серьёзный. Я матушку свою спрашивал… Кто? Откуда? Я же любопытный. Что-то всегда в семье недоговаривали… Я же чувствую…
        - Ну, в Сибири во многих семьях о своём происхождении недоговаривают. Через Томск людей на север сейчас баржами везут. Что ты думаешь, они своим детям и внукам всё расскажут? А которые за триста с лишним лет сюда в кандалах, пешком пришли? Так они всё о себе своим потомкам и рассказали! Потом и в одной семье могут быть разногласия по, казалось бы, самому простому вопросу. Мои тётушки покойные никак не могли прийти к единому мнению об участии моих дедов и прадедов в восстании декабристов. Потом посмотри, как за какие-то годы исчезли в России такие фамилии, как Корнилов, Деникин, Врангель. Почему исчезли - объяснять излишне…
        - Почему?
        - Сменили люди фамилии. Не хотят, чтобы их роднёй врагов народа считали…
        - Сергей Георгиевич, а ты сам, по совести говоря, кем себя ощущаешь? Немцем или русским? - вдруг совсем огорошил Суровцева собеседник.
        - Если я крещён как православный, то кто я?
        - Точно. А я всё голову ломал, чего большевики так попов не любят? А вот поэтому и не любят. Православие - это же завод для производства русских. Православный - значит русский. А русский - значит православный. Толково придумано.
        - Мы с тобой русские офицеры. Это даже больше, чем просто русский. Пётр Первый, говорят, сказывал своему шотландскому другу: «Русский тот, кто Россию любит и Россию защищает».
        - Одно точно я знаю, - вздохнул Соткин, - для чего-то мы были сильно нужны, если новая власть нас как кротов изводит. Тысячи полторы нашего брата опять под заговор подгребли… Не мотайся я по северам, а ты не имей дело с немыми - нас с тобой давно бы оприходовали…
        - Всё так, - согласился Суровцев, - но с хождением по тюрьмам ты пока не спеши.
        - Почему?
        - Время чуть позже придёт. Я даже скажу когда…
        - Когда?
        - Через три года.
        - Сейчас тридцать четвёртый… В тридцать седьмом, что ли?
        - Да.
        - Почему?
        - Двадцатилетний юбилей переворота. Они свой юбилей как-нибудь особенно отметят.
        - А как они десятилетие в двадцать седьмом году отметили? Я что-то не припомню.
        - Троцкого из страны выставили, - напомнил генерал.
        - Слушай - точно. А если знать, что за три года до этого Ленин преставился, - вслух рассуждал Александр Александрович, - то в нынешнем году кто-нибудь наверху должен копыта отбросить… Десять лет со смерти прежнего вождя. Юбилей, как-никак…
        Оба недобро рассмеялись.
        - А ещё к тридцать седьмому году из лагерей и тюрем будут возвращаться те, кто сел на большие сроки в конце двадцатых и уже в начале тридцатых, - продолжал развивать свою мысль генерал.
        - И то правда, - согласился бывший капитан, - по закону о колосках опять же срока как раз истекать начнут. Статья как раз от пяти до десяти лет предусматривает… Есть о чём подумать… Хотя, как говорится, поживём - увидим…
        Сама отстранённость от строительства нового мира позволяла им рассуждать таким особым образом. Они, действительно, настроились пожить и увидеть. Определяя себе место зрителей, но никак не участников предстоящих событий. А ещё за досужими разговорами они совсем не придали значения прошлогоднему пятнадцатилетнему юбилею советской власти, отмеченному мором населения по всей стране, а не только внутри пенитенциарной системы государства. Точно сама жизнь попыталась им об этом напомнить. Беседу двух соратников прервал протяжный гудок старого колёсного парохода, который вытягивал в речной фарватер баржу, набитую людьми. Суровцев и Соткин молча наблюдали, как суда, подгоняемые течением, скользили по центру реки мимо дебаркадера пристани.
        - Спецы, - со знанием дела прокомментировал Соткин, - с Алтая, наверное. Кого они ещё там раскулачивают? Хотя в Сибири каждый второй мужик за кулака сойдёт.
        В Томске и на томском севере спецами в тридцатые годы стали называть спецпереселенцев - раскулаченных крестьян и ссыльных из других областей. Вместе с понятием «спецпереселенцы» в обиход вошло и понятие «спецкомендатура». Не хватит никакого красноречия, чтобы описать тяготы, ожидающие этих людей в суровых условиях Сибири. Но и сама переброска и прибытие на место назначения были ужасны.
        Так весной прошлого, тридцать третьего года в томской пересыльной тюрьме скопилось до двадцати пяти тысяч человек, высланных из всех городов СССР в результате «мероприятий по паспортизации». Многие из них были больны, истощены, плохо одеты. Если Томск был не готов к приёму такого количества переселенцев, что говорить о почти безлюдном томском севере?! Более шести тысяч этих беспаспортных людей в середине мая того же года оказались высажены с барж на остров Назино в среднем течении Оби. К ним добавили не менее пятисот человек, собранных по пути следования каравана.
        Остров находился напротив таёжного посёлка и пристани с таким же названием. Обманутые жаркой солнечной погодой, опьянённые свободой передвижения мужчины и женщины разбрелись по суше, покрытой редкой растительностью. Чтобы встретить утро следующего дня под снегопадом, устелившим тридцатисантиметровым снежным ковром пространство, окружённое потоками ледяной воды. Ударивший следом мороз и неутихающий, пронзительный обской ветер, вместе с голодом, беспощадно и неотвратимо принялись за уничтожение несчастных, у которых не оказалось не то что лопат, пил и топоров для сооружения хоть какого-то укрытия - не было ни чашки, ни ложки, чтобы есть. Как не было и самой пищи. Те, кто был схвачен в частях страны с тёплым климатом, в условиях Сибири оказались к тому же полураздетыми. Под почти непрекращающимися целый месяц дождями…
        Это тот самый случай, когда понимаешь: должна быть какая-то мера в описании ужаса. Когда не знаешь, что с ним, ужасом, делать… Сохранилось письмо к Сталину инструктора-пропагандиста Нарымского окружкома ВКП(б) В.А. Величко. И вот что скрывалось под грифом «совершенно секретно» более шестидесяти лет: «Получив муку, люди бежали к воде и в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели её. При этом огромная часть их просто съедала муку (так как она была в порошке): падали и задыхались от удушья».
        «Банды терроризировали людей ещё в баржах, отбирая… хлеб, одежду, избивая и убивая людей…На острове открылась настоящая охота… за людьми, у которых были деньги или золотые зубы и коронки. Владелец их исчезал очень быстро, а затем могильщики стали зарывать людей с развороченными ртами».
        «Найдено 70 трупов, среди которых были обнаружены 5 трупов с вырезанными мягкими частями тела, из них с вынутыми и не найденными человеческой печенью и сердцем, лёгкими… 21 мая 1933 г. к медпункту были доставлены самими уголовными 3 человека с человеческими печенями в руках и вымазанные кровью», - сообщает акт расследования только об одном из многочисленных эпизодов трагедии.
        Остаётся только добавить, что через три месяца из более шести тысяч людей, находившихся в этой партии спецов, в живых осталось две тысячи двести человек.
        Сколько всего было на сибирских реках подобных островов смерти, сосчитать невозможно. И если назинский остров принял «людей одиноких», то в других случаях высаживали раскулаченные семьи с детьми. Автору довелось услышать и другую, похожую и не похожую, историю. Поскольку речь шла о резком подъёме воды, то эта река была явно не многоводная Обь. Скорее - Томь, Кия или Васюган. Может быть, всегда холодный с сильнейшим течением Чулым. Так же, как у Назино, спецпереселенцев высадили на остров. Всё сначала похоже… Только в этот раз при непогоде неожиданно в реке стала прибывать вода. Местным жителям под страхом расстрела запретили оказывать помощь. За каких-то полчаса скованных судорогами от холода людей просто смыло рекой. Самыми стойкими оказались кормящие матери, до последнего державшие в руках младенцев. Пока и их не снесли в небытиё мутные, ледяные воды. Сохранились факты самого крайнего материнского самопожертвования. Молодые матери кончали жизнь самоубийством, чтобы у детей, сразу забираемых в детский дом, появлялся хоть какой-то шанс выжить… Шансы пережить зиму в землянках при сибирских морозах,
при скудном питании и при тяжёлой работе даже у взрослых были ничтожны.
        После таких десантов следовало распределение спецпереселенцев по таёжным участкам, отведённым под посёлки. «Но и это не было организовано, - сообщает инструктор Величко, - не было инструментов, продуктов питания. Истощение поселенцев достигло предела. Когда на один из участков пришла лодка, то в ней оказались живыми только двенадцать человек из семидесяти восьми».
        Как казус и исключение можно рассматривать историю с цыганами, высланными пятью эшелонами со скарбом, и даже с лошадьми, из Подмосковья. Сначала в Томск, затем на север. Одна тысяча восемь семей. Высланные в июле, в августе они пропали неизвестно куда и в каком направлении. Попросту говоря, сбежали. Вот уж кому действительно были побоку все революции вместе с коллективизацией с индустриализацией. Так получилось, что и репрессии. Руководство, как говорится, плюнуло и постаралось забыть о вечных кочевниках, как о дурном сне.
        Зато не могло забыть других… Примерно в эти дни, когда бывшие белогвардейцы на сытый желудок рассуждали о дате грядущих чисток, русский поэт Николай Клюев, которому заменили тюремный срок на административную ссылку в Колпашево, писал с томского севера в Москву: «Я сослан в Нарым, в посёлок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами… Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и лёгких, обглодали меня до костей…
        Посёлок Колпашев - это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодий избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет, или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки, в погоне за жраньём… Здесь мне суждено провести пять звериных тёмных лет без любимой и освежающей душу природы, без привета и дорогих людей, дыша парами преступлений и ненависти… Рубище, ужасающие видения страдания и смерти человеческой здесь никого не трогают. Всё это - дело бытовое и слишком обычное. Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльные в Колпашеве… Но больше всего пугают меня люди, какие-то полупсы, люто голодные, безблагодатные и сумасшедшие от несчастий. Каким боком прилепиться к этим человекообразным, чтобы не погибнуть? Но гибель неизбежна».
        - Как, кстати, твои немтыри поживают? - нарушил затянувшееся молчание Соткин. - Не жалко бросать?
        - Жалко, - кивнул Суровцев, вспоминая о своём недавнем увольнении из артели глухонемых. - Но ты, Саша, прав, рано или поздно и среди глухонемых достанут. Спасибо за предложение работать с тобой, но в геологической экспедиции мне найдётся занятие и более привычное, и не в пример знакомое. Картографию и минералогию с палеонтологией я ещё в академии изучал. А к коммерции у меня решительно способностей нет. Да и порознь больше шансов, чтобы хоть один из нас остался в живых.
        Александр Александрович говорил правду. Его, Соткина, постоянное передвижение по томскому северу и работа Суровцева среди необычных людей на какое-то время избавили их от опеки требовательного начальства и от доносов бдительных сослуживцев. Но Сергей Георгиевич тоже отлично понимал, что продолжаться так долго не может. Потому и принял решение сменить место работы. Производственную артель на «Сибирский геологический комитет»… Сокращённо «Геолком». Для Томска эти годы оказались очень богаты на научные экспедиции, основу которых составляли учёные университета и томских институтов. Те учёные, чья деятельность позволяла вырваться из стен тесного кабинета или из узкого пространства лаборатории и чьё происхождение считалось теперь порочным и классово чуждым, охотно пользовались тем, что новая власть взяла курс на коллективизацию и индустриализацию. Так буквально не разделял ссылки и экспедиции, почвоведение и геологию выпускник Московского университета Ростислав Сергеевич Ильин. Что вылилось в научный труд «Происхождение лёссов», получивший признание уже после смерти учёного.
        Из года в год зимовал на Крайнем Севере первооткрыватель норильского никеля и основатель заполярного города выпускник Томского университета Николай Николаевич Урванцев. И даже заслуженный учёный с мировым именем, профессор Томского медицинского института Михаил Георгиевич Курлов вместе с сыном Вячеславом, тоже доктором и преподавателем медицинского института, каждое лето отправлялся «в поле» в поисках целебных трав, минеральных источников и озёр с живительной водой, коими испокон веков была богата Сибирь. Чем инспирировал создание целого института, до сегодняшних дней изучающего вопросы курортологии.
        Интересы томских учёных не ограничивались только Сибирью. Бывали и на Урале, и в Казахстане, и в Узбекистане. Кстати говоря, однажды в Средней Азии Курлов-младший попал в плен к басмачам, которые целый год держали его у себя как врача. А ещё каждое лето из научного центра Сибири расходились во всех направлениях бесчисленные большие и маленькие подпартии разведочного и поискового профиля. Но и такое положение не могло просуществовать долго. Что до замечательной артели, то и последний день работы в ней, как когда-то и день первый, опять оказался для Сергея Георгиевича связан с безумно любимой когда-то женщиной.
        В помещении цеха рабочие, прекратив работу, окружили её, молодую, красивую, женственную, которая удивительным образом сохраняла вкус и изящество в грубом послереволюционном мире. Ей были рады. Через дверной проём входа в контору, где он в тот момент находился, Суровцев наблюдал, как Ася «разговаривала» с глухонемыми. Проделывала она это мастерски.
        Есть какой-то высший смысл в том, что анкерный спуск, сделавший возможным изготовление ручных часов, изобрёл драматург. Часовщика и создателя блистательных диалогов Пьера-Огюстена Карона де Бомарше не устраивал не только медлительный маятник прежних часов, но и громоздкое качание «маятника диалога» в пьесах его современников. С обязательным зависанием то с одной, то с другой стороны.
        В диалогах глухонемых людей одна из рук «говорящего» часто исполняет именно роль анкерного спуска пружины общения. Большой палец, направленный на себя, означает «я», прямой указательный палец, направленный на собеседника, значит «ты» или «он». Заучив основные, часто используемые глаголы, можно что-то уже и говорить, и понимать. Части тела говорящего таким образом человека вооружают именами существительными. Когда знаешь это - можно начинать общаться… Глаза - видят, уши - слышат, голова - думает. Понимая это, и ребёнок может уверенно сказать знаками, например: «Я иду к тебе». Или «я вижу», «я слышу», «я думаю».
        Если современный язык, по справедливому утверждению Александра Солженицына, имеет стремление сжиматься, то знаковый язык глухонемых всегда сопротивляется именно сжатию. Невозможно сжаться меньше пределов своего собственного тела. Язык жестов в некоторых случаях выполняет ещё и роль литературы, которая во всех языках обычно играет роль языкового каркаса, который и сохраняет, и по возможности увеличивает языковой объём. Ещё и хранит словарный запас.
        Ася точно радовалась возможности общаться таким образом. Знаковая речь работников и работниц, её собственная беззвучная речь, словно несколько собранных вместе часовых механизмов, казалось, попеременно тикали. То быстрее, то медленнее. Люди чуть слышно смеялись, нежно касаясь друг друга руками. Обменивались, это было понятно, шутками. Снова трогали друг друга. Выражение лиц быстро менялось, но доброжелательность не покидала собеседников за всё время этой, в полном смысле слова, трогательной беседы.
        Наконец он увидел, как Ася спросила про него. За вопросом «где?» последовало побуквенное обозначение пальцами его фамилии. Председатель артели по имени Василий в ответ продемонстрировал собеседнице его фамилию совсем необычным образом: он нахмурил брови и коснулся указательным пальцем переносицы. Этим же пальцем указал в сторону конторы. Ася поняла юмор. Рассмеялась. Ей не только продублировали мимикой фамилию, но и продемонстрировали одновременно суровость Суровцева как руководителя и уважение к его уму. Это можно было считать и прозвищем. Она обернулась. Улыбка на её лице, заметил он, при повороте головы стала рассеянной. С расстояния в десять шагов они молча смотрели друг на друга. Наконец она решительно направилась в контору.
        - Здравствуй, - по-глухонемому поздоровался Сергей Георгиевич с вошедшей в помещение Асей.
        - Здравствуй, - последовал ответ на языке жестов.
        - Ты очень красивая женщина, - сказал он знаками, беззвучно дублируя губами каждое слово.
        После характерных жестов восхищения, создав пальцами букву «жэ», он провёл указательным пальцем по щеке. Что означало слово «женщина» в превосходной степени. Ася повторила это слово иначе. Сделав унылое лицо, проводя пальцем по своей щеке, она чуть оттянула кожу. В её интерпретации слово «женщина» уже означало слово «баба». Причём «некрасивая баба».
        - Нет, - порывисто не согласился он, качая головой.
        Вдруг вся безысходность его чувств к ней, вся тщетность прежних любовных устремлений и обыденного желания быть рядом с любимой стала обретать совершенно немыслимые черты. Его плавные жесты рук, с замедленными движениями музыкальных пальцев стали плести беззвучную мелодию стихов, наполняя тесное пространство артельной конторки невиданным поэтическим содержанием. Мужественный тембр его голоса, присутствуя в едва различимом шёпоте, заставил Асю вздрогнуть от волнения. А сами слова стихов уподобились словам какого-то непостижимого романса. Она готова была поклясться, что слышала сейчас музыку:
        Не давая тебя уберечь,
        нависает как будто беда
        невозможность объятий и встреч
        ни сейчас, ни потом, никогда…
        Суровцев, действительно, точно пел. И это пение, наслаиваясь на немой аккомпанемент пальцев, без слышимых музыкальных нот, точно пробуждало внутреннюю музыку в чуткой душе Аси:
        Ты однажды уйдёшь налегке,
        чтоб уже не вернуться сюда…
        Точно ключ провернули в замке:
        «Ни-ког-да». Никогда. Никогда…
        Он продолжал и продолжал это почти беззвучное пение. Его шёпот ложился поверх плавной игры пальцев, которые неожиданно мощно усиливали воздействие полушёпота и самих слов:
        Буду внешне я жить, как и жил,
        но понять много ль надо труда —
        на глаголах желаний и сил
        как печать, как клеймо «никогда»…
        Повторив жестом рефрен «никогда», он глубоко вздохнул и, качая из стороны в сторону головой, стал заканчивать своё печальное признание. В финале как будто встал на ещё более высокую музыкальную ступень, уподобившись в широте жестов дирижёру:
        И тону в поцелуях твоих.
        Рвусь к тебе и бешусь неспроста.
        Потому что у нас на двоих
        есть одно «никогда». Никогда…
        Стихотворение-романс оборвалось вместе с медленными движениями рук, дублировавшими его полушёпот. Ася молча подошла. Склонилась. Прижалась в поцелуе к его щеке. Он почувствовал её слёзы. Наверное, в этот момент могли последовать объятия и страстные поцелуи, если бы он сделал еще хоть одно малейшее движение. Но Суровцев остался неподвижен.
        Ася отпрянула от него. Повернулась и быстро вышла прочь. Опустив голову, под чуткими взглядами присутствующих прошла по цеху. Хлопнула входная дверь, на звук которой обернулись даже те, кто от рождения не имел слуха. Обернулись совсем не потому, что звук закрывшейся двери был слишком громок. Чуткие к волновому колебанию воздуха, эти не совсем обычные люди точно уловили ещё и энергетическую волну отчаяния, мгновенно долетевшую до них с самой неожиданной стороны.
        Стихи его так и не оставляли, несмотря на очередной зарок ничего не слагать. Стихотворные строки позволяли сконцентрированно объяснить самому себе, что было, что есть и, возможно, ещё будет. Сама неопределённость его судьбы заставляла размышлять о прошлом, о настоящем и о будущем. И если свою любовь он действительно как печатью и клеймом отметил словом «никогда» и принял, что называется, к исполнению, то как жить и поступать сейчас и далее, было не ясно.
        Проведя всё лето и осень в верховьях Томи, занимаясь геоморфологическим описанием обоих берегов реки, он со страшной обыденностью и очевидностью осознавал саму тщетность человеческой жизни. Всю её бесполезность, быстротечность и, казалось ему, никчемность. Образования четвертичного периода, которые он «выколотил» за летние месяцы из скальной породы, все эти сотни тысяч окаменелой фауны, все эти продуктусы и спириферы не прибавляли душевного спокойствия и веры в будущее.
        Он невольно начинал размышлять о том, что даже и три миллиона лет, отделявшие его от окаменелой жизни, в планетарном масштабе - всего лишь миг, который закончится когда-то планетарной же катастрофой и гибелью всего живого. И если не вечна планета, то что в её истории значит жизнь даже всего человечества! Не говоря уже о судьбе одного представителя этого странного, беспокойного, недалёкого и ограниченного сообщества. В ожидании, когда встанет река, в перерывах между оформлением отчёта о проделанной за сезон работе, в охотничьей избушке, при шуме осеннего дождя, не без грусти записал на последней странице геологического дневника:
        Мы все исчезнем рано или поздно,
        пройдя лучом незримым путь земной,
        чтоб превратиться в прах, стать пылью звёздной,
        окутанной вселенской тишиной.
        Частицами мельчайшими, инертно,
        вращаться нам без верха и без дна…
        И если наши души не бессмертны,
        то жизнь людская смысла лишена.
        Ты можешь жить и с верой, и без веры,
        но ты признаешь эдак или так,
        что тридцать километров атмосферы
        для космоса - немыслимый пустяк.
        Оставив на протяжении всего своего маршрута закладки, за которыми предстояло вернуться в следующем полевом сезоне, в первых числах декабря 1934 года, на лыжах, по льду, вышел к деревне со смешным названием Ройки, расположенной среди лесистых гор на правом берегу верхней Томи.
        На здании сельского совета увидел красный флаг, украшенный траурными лентами. Когда узнал от сельчан об убийстве в Ленинграде С.М. Кирова, удивился не особенно. С циничностью фронтовика лишь подумал: «Не первый и не последний…» Если бы эти убийства среди революционеров, захвативших в России место и роль национальной элиты, не касались простого народа, он и думать бы об этом не стал. Но это, теперь традиционно, предвещало скрытое и неприкрытое продолжение гражданской войны. И не обещало ничего хорошего ни другу детства и юности Анатолию Пепеляеву, которому в этом году продлили тюремный срок, ни Соткину, который, получается, не зря подумывал о карьере за колючей проволокой, ни ему самому.
        Стоя под снегопадом на высоком берегу, смотрел на теряющуюся внизу скованную льдом реку, уходящую в северном направлении под плотную завесу снега. В сторону не столь далёкого города Кузнецка, недавно переименованного в Сталинск… В этот раз стихи опять родились одновременно с мелодией:
        Я выбираю тишину.
        Её одну я выбираю,
        как Богом данную жену,
        как вечность без конца и края…
        Я выбираю русский снег,
        Сибирь с холодными дождями,
        тягучесть наших сонных рек
        и всё, что будет дальше с нами…
        Часть третья
        Глава 1
        Грифоны и химеры
        1944 год. Май. Томск
        Так повелось ещё с кадетских и юнкерских лет - длительная поездка в поезде для Суровцева почти всегда становилась началом нового этапа в жизни. Продолжилось так во время германской и во время Гражданской войн. Вот и опять вокзал-терем станции Богашево в этот утренний час встречал его на подъезде к Томску в тяжёлое, военное время.
        Штабной вагон командующего Краснознамённым Сибирским военным округом, любезно предоставленный представителю Генерального штаба, был прицеплен к санитарному поезду.
        Никто из пассажиров на перрон не выходил. Выходить было некому. Тяжелораненые бойцы даже не выглядывали в окна вагонов. Абсолютное большинство из них были лежачими, нещадно искалеченными в недавней битве на Курской дуге. Томск, отличавшийся развитой медициной, подкреплённой научно-исследовательской деятельностью крупных клиник, уже традиционно принимал большей частью тяжелораненых воинов.
        Персонал санпоезда, непомерно занятый своей повседневной, насколько благородной, настолько тяжёлой работой, тоже точно потерял всякий интерес ко всему, что происходит за пределами этого госпиталя на колёсах.
        На перрон быстрой походкой вышел широкоплечий, подтянутый подполковник в выцветшей полевой форме старого образца. Его широкую грудь украшали три ордена Красной Звезды и две медали «За отвагу». А ещё три полоски за ранения. Одна жёлтая - за ранение тяжёлое и две красных - за два ранения лёгких. Если бы не взявшая своё седина, захватившая от висков теперь всю его голову, то можно было бы сказать, что он не сильно изменился со времени прошедшей с ним нашей встречи. Это был Соткин.
        Две недели тому назад, оповещённый правительственной телеграммой о предстоящих мероприятиях, недавно выписавшийся из госпиталя, подполковник в сопровождении работников томской милиции и взвода солдат охраны отправился пароходом на томский север. Откуда им была доставлена та часть драгоценного груза, которую колчаковцам не удалось довезти до Томска в октябре - ноябре 1919 года, - ящики с невостребованными орденами сибирского правительства.
        Из-под козырька фуражки Александр Александрович бросил взгляд сначала в одну, затем в другую сторону от вокзала. Остановил взгляд на двух почтовых вагонах в хвосте состава. Некоторое время наблюдал, как один из них отцепили от другого люди в форме сотрудников НКВД. После чего оба чекиста забрались в отцепленный вагон. Соткин обернулся к зданию станции. Негромко свистнул.
        На крыльцо вышел Новотроицын. Николай Павлович был в гражданском костюме. В руках у него был небольшой чемоданчик, именуемый в те годы «балеткой». Быстрой, уверенной походкой, вдвоём, они направились к вагону-штабу, в тамбуре которого стояли Суровцев и Черепанов.
        Не сказав ни слова, Соткин легко и быстро поднялся по ступенькам и был заключён в генеральские объятия. Черепанов отошёл в сторону и с интересом разглядывал человека, о котором, со слов генерала, знал, что тот обладает недюжинной физической силой, быстрой реакцией и головой с изощренным мозгом авантюриста.
        - Мой помощник, - кивнув на Черепанова, сказал Суровцев.
        Пристально глядя в глаза офицеру, Соткин пожал руку Черепанова. Обернулся к продолжавшему стоять снаружи Новотроицыну.
        - И чего стоим, мух ловим? - обратился он к своему попутчику.
        Ничего не ответив, Новотроицын поднялся по крутым ступенькам в тамбур. Обменялся рукопожатиями с генералом и его помощником. Все четверо прошли внутрь штаба на колёсах.
        Из отдельного спального купе вышла Мария. Она только проснулась. Совершенно ещё не освоившись со своим нынешним положением свободного человека, она точно заново училась улыбаться. Дочь Павла Железнова и Аси была среднего роста с коротко подстриженными под мальчика светлыми волосами.
        Из-за мешковатого тюремного халата, в который она была облачена, сказать что-то определённое о её фигуре было нельзя. К тому же худоба недавней заключённой, казалось, съела изнутри черты её индивидуальности. Тюремные ботинки на ногах не прибавляли её облику привлекательности и изящества. В который раз со смешанным чувством грусти и удивления Суровцев силился понять: на кого из своих родителей она больше похожа. В таких случаях иногда говорят: «Это - смотря с кем стоит рядом…» Действительно, рядом с матерью она была бы похожа на Асю. Стой она вместе с Железновым, и никто бы не сомневался, что перед ним отец и дочь.
        - Доброе утро, сударыня, - поздоровался Суровцев.
        - Доброе утро, - отозвалась девушка благозвучным грудным голосом.
        Если к Суровцеву и Черепанову за последние сутки на свободе она уже привыкла, то вид двух незнакомых мужчин её как минимум настораживал. Соткин с первого взгляда понял, кто эта девушка. Взглядом точно спросил Суровцева. Суровцев взглядом же подтвердил, что Соткин не ошибся в своих предположениях…
        - Умывайтесь, Машенька. И ждём вас в столовой. Позавтракаем и за дела, - покровительственно распорядился Сергей Георгиевич.
        - Располагайтесь, - первым войдя в достаточно просторный кабинет внутри вагона, распорядился Суровцев.
        - Товарищ генерал, я похлопочу насчёт завтрака и вернусь, - предложил Черепанов.
        - Отставить. Пока не тронулись, сходи к охране спецвагонов и пригласи сюда начальника, - приказал генерал.
        - Есть, - ответил помощник и вышел из кабинета.
        - Силёнка у парня есть, - кивнул вслед ушедшему Черепанову Соткин.
        - Всё есть, кроме полноценного образования и желания учиться, - заметил в свой черёд Суровцев. - Докладывайте.
        Александр Александрович переглянулся с Новотроицыным. Понял, что начинать доклад придётся ему. Вздохнул. Вдруг произнёс неожиданно:
        - Должен тебе сказать, Сергей Георгиевич: я мужик ушлый, а ты куда как каверзнее меня. Вот и власовец подтвердит, - кивнул он на Новотроицына.
        - Я не власовец, - жёстко заметил Николай Павлович.
        - Всё одно перебежчик и изменник родине.
        - Это ещё что такое? - повысив голос, спросил Суровцев.
        - Да так. Служебные трения. По причине отсутствия служебного рвения, - многозначительно прокомментировал Соткин. - Докладываю. Всё северное золото мною перевезено пароходом из района Сургута и складировано у Ахмата в Заисточье. Прошло всё достаточно чисто. Ещё мы с Ахматом перебрали то золотишко, что лежит сейчас на улице Белой у Белого озера. Эти две части можно грузить. Прикинули безменом на вес. Получилось целых полторы тонны…
        - Чему ты удивляешься? - совсем не был поражён этому факту Суровцев. - У нас когда была возможность спокойно всё посчитать и взвесить? Примерно столько же в Лагерном саду…
        - Но у нас незадача с Лагерным садом, - перебил его подполковник.
        - Что такое? - встревожился Суровцев.
        - Какой-то придурок из местных военных на днях взорвал вход в подземелье. Почему? Зачем? Пока не знаю.
        - Золото там? - спросил генерал.
        - Если было бы не там - весь город бы знал. Надо разбирать завал. А это совсем не просто при сложившейся здесь обстановке.
        - Что ты подразумеваешь под непростой обстановкой? - спросил товарища и друга Суровцев.
        - Я же говорю… Каверзный вы мужик, Сергей Георгиевич… В городе появилось слишком много приезжих. И это чекисты из Москвы. Причём, сдаётся мне, две разные, но связанные между собой группы. Одеты по-цивильному, но распоряжаются ими два подполковника в форме. Живут - одни в общежитии подшипникового завода, другие отираются при медицинских клиниках. Смешные такие… Томск небольшой, и они сразу везде засветились. Я, пока лежал в госпитале и потом, как-то уже примелькался, а эти как мухи в молоке. Это первое. Второе… С его архаровцами, - кивнул он в сторону Новотроицына, - не лучше… Не знаю, чем немцы думали, когда заслали сюда этих мальчиков. Уголовники куда надо уже стуканули… Почему их чекисты до сих пор не взяли - я лично в толк взять не могу. Продолжай сам, висельник, - опять обратил своё внимание на Новотроицына Соткин.
        - Александр Александрович прав, - согласился Новотроицын. - Всю мою группу уголовники с потрохами сдали НКВД в первый день пребывания. Я еле оторвался от слежки. Если всех и не арестовали до сих пор, то только потому, что ждут, наверное, когда появлюсь я.
        - Ясно, - сказал генерал, хотя ясности доклад двух его друзей-приятелей ему не прибавил.
        - Разрешите? - заглянув в дверь, спросил Черепанов, вернувшийся с начальником охраны - пожилым худощавым мужчиной лет сорока.
        Главный охранник хотел было доложить о прибытии и уже вскинул для доклада ладонь к козырьку фуражки, но Суровцев его перебил:
        - Проходите. Присаживайтесь. Времени у нас мало. Другого совещания провести не удастся, поэтому прошу быть предельно внимательными. Вагон, который вы здесь отцепили, к вечеру перегоните на станцию Томск-Главный, - приказывал он начальнику охраны. - Вагон гружён специальными металлическими ящиками с железом и свинцом. Все они опечатаны. Вес точно соответствует весу ящика с золотом, - сделал он пояснение для остальных присутствующих. - Это вагон номер один. Он основной. Золото и ценности будем принимать именно в него. Вагон номер два заполнен точно такими же ящиками, но пустыми и не опечатанными. Он загоняется на запасной путь станции Томск-II. Этот вагон вспомогательный. По прибытии к обоим вагонам выставляется усиленная охрана. Приказ обоим караулам - стрелять без предупреждения во всякого, кто вздумает приблизиться. Имейте в виду, что возможны попытки снять часовых силой и скрытно.
        - Не волнуйтесь, товарищ генерал-лейтенант. Наши караулы натасканы на все случаи жизни, - заверил начальник охраны. - Опыт отражения нападений у охраны тоже имеется. Опять же, все фронтовики… И вагоны у нас особые - бронированные. Оснащены пулемётами и могут работать как дзоты. Есть нижние люки. Выдерживают попадание даже артиллерийских снарядов. Правда, можно таранить танком или паровозом, но до этого, надеюсь, дело не дойдёт, - заново объяснял он.
        - Вот и хорошо. В двадцать часов ноль-ноль минут начинаем операцию. Погрузку и выгрузку грузов осуществляем, как условились. Вопросы…
        - Люди, транспорт и где моё место? - кратко поинтересовался Соткин.
        - Ты работаешь с милиционерами… С теми, с которыми перевозил золото из Сургута. Вы отгружаете пустые ящики и принимаете точно такие же, но заполненные и фальшивые из первого вагона. Сам покидаешь вагон, как только примешь последний ящик. Машины будут. Черепанов осуществляет доставку настоящего золота к вагону номер один и отгрузку тебе отвлекающего груза. Оба докладываете об исполнении и дальше по плану…
        - Что делать мне? - поинтересовался Новотроицын.
        - Я бы посоветовал, что тебе делать, - начал было говорить Соткин.
        - Вы, Николай Павлович, поступаете в распоряжение начальника охраны, - не дал договорить Соткину Суровцев. - Будете в первом вагоне. Примете у него то, что вам положено принять… В город выходить больше не надо. Как только прибудут Мария, Черепанов и полковник, - кивнул он на Соткина, - сразу трогаетесь.
        - Я подполковник, - поправил генерала Александр Александрович.
        - Я привёз тебе новую форму с новыми погонами и документы.
        - Да и правда, что-то пообносился я, - в своей обычной манере пошутил как ни в чём не бывало новоиспечённый полковник, оглядывая свою выцветшую, ещё фронтовую, форму со старыми измятыми петлицами с тремя шпалами.
        - Сколько вам нужно людей для помощи? - спросил Соткина Суровцев.
        - Человека четыре хватит за глаза. Опять же, чтоб в грузовик без помех влезали, - ответил Александр Александрович.
        Можно было только поражаться проницательности Соткина. Точно так, как маршал Жуков был убеждён, что из его фронтового товарища мог бы получиться полководец, Суровцев не сомневался, что из Александра Александровича мог бы получиться крупный руководитель разведывательных или контрразведывательных органов. В Томске действительно присутствовали чекисты из столицы. Всю операцию по обезвреживанию немецких агентов, прибывших с Новотроицыным, сразу взяла под свой контроль одна из групп. Это были представители контрразведки СМЕРШ.
        - Слава богу, дождался вашего прибытия, - входя вместе с генералом в свой кабинет, с облегчением произнёс начальник городского отдела НКВД Деев, встретивший до этого гостя на вокзале.
        - Докладывайте, - приказал генерал.
        - Издёргали меня. Один явился - удостоверением в лицо тычет. За ним следом другой - то же самое. Людей давай. Машину давай. И оба в один голос: у нас особое, секретное задание. А сейчас, сами видите, как попрятались. Понятно, что с генералом разговаривать - не со мной.
        - Попрятались - это даже хорошо. Мешать не будут. Хотя прячутся они как-то странно. Вы не знаете, как в Южной Америке индейцы на ягуаров охотятся? - вдруг неожиданно спросил генерал.
        - Нет, - честно ответил Деев.
        - По хвостам… Самого ягуара разглядеть в джунглях невозможно, а полосатый хвост из кустов всегда торчит. Ищите ещё один хвост.
        - Какой хвост? - оторопело спросил Деев.
        - Контрразведка СМЕРШ на месте. Шестое фельдъегерское управление на месте. Где-то в городе должен торчать хвост Управления железнодорожного строительства НКВД СССР. Такие чекисты у вас не появлялись?
        Начальник горотдела растерянно присел на стул.
        - Ну дела, - изумлённо произнёс он. - Я знаю, о ком вы говорите… Позавчера прибыли четверо… Разместились у железнодорожников на Томске-первом. Но эти ко мне не являлись… По оперативной информации - это обычная проверка по своему ведомству.
        - Вот и замечательно. Скажите о них смершевцам. Пусть они с ними разберутся: зачем прибыли и что они здесь проверяют. Что у нас с подземельем в районе Лагерного сада?
        - Горе нам с этими подземельями, товарищ генерал-лейтенант! - искренне пожаловался начальник городского отдела.
        - Что такое? - заинтересовался Суровцев.
        Капитан государственной безопасности Деев за всё время своей службы впервые общался со столь высоким начальством. И самым неудобным в этом общении оказалось то, что генерал-лейтенант не грозился и ни за что не отчитывал. Между тем колодки двух полководческих орденов сверху ряда колодок обычных орденов и медалей красноречиво говорили, что этот генерал не только боевой и заслуженный, но и высокопоставленный…
        - На прошлой неделе дети военнослужащих пропали, товарищ генерал-лейтенант. Сначала милиция искала, сами военные, а потом и нам подключиться пришлось. Выяснили, что под землю пацаны лазили. Перетрясли всех, кого только могли. Ничего. А по городу слухи поползли, что под Томском какие-то механические, железные люди живут. Они и утащили ребятишек под землю. Чепуха какая-то…
        Суровцев заинтересованно спросил:
        - Какие, говорите, люди?
        - Да ерунду всякую болтают. Какие железные люди под землёй!
        - Да, да, - рассеянно проговорил Суровцев. - Они же под землёй проржавеют… И чем дело закончилось?
        - Плохо дело закончилось. Отец одного мальчишки, майор из артиллерийского училища, приказал взорвать вход под землю. Сам сейчас под судом за самоуправство. А слухи в рабочем порядке гасим.
        - Ну вот… А вы по телефону жаловались, что у вас здесь скучно, - прокомментировал Суровцев. - Прошу подробно доложить. Где, что и когда взорвали?
        - Это в районе Лагерного сада. Да там и подземелья никакого не было. Старый склад. Ещё дореволюционный. Его и приспособить подо что-нибудь путное нельзя было. Подъездов к нему нет.
        - Когда это произошло?
        - Что именно? - не понял капитан.
        - Всё по порядку… Когда взорвали склад? Когда пропали дети? Сколько детей?
        - Сейчас соображу, - потирал лоб начальник горотдела, - командира мы взяли позавчера. Взорвал он склад, выходит, три дня назад. Дети пропали за неделю до этого. Трое. Десяти и одиннадцати лет. Вот. Стало быть, десять дней прошло…
        - Вы собак в этот склад пускали?
        - А зачем? Я сам там был. Всё осмотрел.
        - А собак вы не догадались туда пустить?
        - Мне собак не положено иметь, товарищ генерал-лейтенант, - попытался оправдываться Деев, - и в милиции тоже теперь их нет.
        - У вас тюрем и зон вокруг полным-полно, а вы не знаете, где собаку-ищейку найти. Слушайте приказ!
        Капитан встал. Вытянулся по стойке «смирно!».
        - Вызвать комендантский взвод и оцепить место, где находится подземелье.
        - То есть склад?
        - Склад. Подземелье. Невеликая разница. Завал разобрать. Вы говорите, что арестованный - командир учебного подразделения… Курсантов взвод к тому месту и пусть разбирают. Арестованного командира доставьте туда же. А прежде заедете к нему домой и возьмёте вещи пропавших ребят. Где взять собаку, вы теперь знаете. Выполняйте.
        - Есть!
        - Подождите. Распорядитесь, чтоб курсанты взяли с собой противогазы.
        Удивлению начальника не было предела. «Противогазы зачем?» - читалось на его лице.
        - Газ в подземельях иногда скапливается, - пояснил генерал. - А ещё найдите квалифицированного врача. Лучше педиатра из клиники мединститута. Поди, не всех профессоров-медиков за прошедшие годы перестреляли?
        «Странные речи ведёт генерал. Подрывные и контрреволюционные речи, - в который раз за сегодняшнее утро подумал начальник городского отдела, - проверяет он меня, что ли?»
        - Разрешите идти?
        - Погодите. Прежде отвезёте меня в Лагерный сад.
        - Товарищ генерал-лейтенант, я не имею права оставлять вас без охраны.
        - Едем, - уже не слушал его Суровцев.
        Он действительно впервые за последние два года оказался без охраны. Черепанову было приказано заняться внешним видом Марии, а затем идти по адресам, которые она ему укажет. Им предстояло забрать из тайников царские ордена Суровцева, его прежние документы и его наградной наган от командования Первой конной армии. А также дневники Аси, вместе с её и его перепиской.
        Водитель начальника городского отдела НКВД оказался единственным человеком из числа томских чекистов, лицо которого оказалось Суровцеву знакомо. Гребень репрессий и начавшаяся война, судя по всему, тщательно вычесали кадровый состав тридцать седьмого и тридцать восьмого годов. Вряд ли водитель его узнал. Хотя именно он вёз его когда-то в управление со съёмной квартиры, на которой его до этого взяли.
        - А что, товарищ чекист, прежний ваш начальник, товарищ Овчинников, жив-здоров? - спросил он шофёра, едва они отъехали.
        Взвизгнули тормоза, и Суровцев чуть не ударился головой о ветровое стекло «виллиса». «Можно было и не спрашивать», - подумал он про себя и громко, не к месту, рассмеялся:
        - Да ты чего это, братец, такой нервный?
        - Не могу знать. Знать не могу, товарищ генерал, - контуженно потряхивая головой, отвечал водитель.
        Он не узнал Сергея Георгиевича, как могло бы показаться со стороны. Просто это был род психоза, который поразил на долгие годы, до самой смерти, многих людей, лично причастных к репрессиям. Страх встретить кого-нибудь из тех, кого они когда-то мучили или своей рукой расстреляли, неумолимо расшатывал психику и развивал манию преследования до самых крайних проявлений. Иногда спасением, казавшимся избавлением от душевных и физических мук, становилось только окончательное сумасшествие или самоубийство. Которое, как известно, тоже диагностируется как психическое расстройство.
        Он стоял на высоком берегу Томи, на который выходил Лагерный сад, где опять, как во время Гражданской войны, почти все деревья порубили на дрова. Смотрел с высокого обрывистого берега через заметно обмелевшую Томь на широкий простор заливных лугов на другой стороне реки. Время от времени переводил взгляд вправо.
        Склон под обрывом, на краю которого зимой девятнадцатого-двадцатого годов расстреливали офицеров, за двадцать с лишним лет окончательно превратился в оползень. Он ещё сохранял крутизну, но внизу, у самой реки, образовалась достаточно широкая прибрежная полоса. «Теперь расстреливать с прошлым удобством не получилось бы», - невольно подумал он. Ещё первобытные люди не оставили своим вниманием это место.
        Доисторические охотники однажды загнали на кромку берега гигантской пра-Томи мамонта. Когда зверь сорвался с пятиметровой кручи вниз и покалечился, его добили копьями с каменными наконечниками. Наскоро сделанными кремниевыми резцами, скребками и ножами разделали тушу, оставив после себя на прибрежной отмели сломанные орудия труда, кости животного и костровища.
        В конце прошлого века эту стоянку древнего человека обнаружил профессор-зоолог Н.Ф. Кащенко. Собранный из костей скелет мамонта занял своё место в палеонтологическом музее университета. В музей археологический были переданы каменные орудия и угли древнего костра. «Вот и офицеров, точно опасных зверей, пригнали именно сюда и с первобытным озверением расстреляли», - провёл он странную и страшную аналогию с недавним временем. «Говорят, что томские мальчишки потом находили на берегу георгиевские кресты. Наверное, их вместе с погонами срывали перед расстрелом и бросали с кручи. В любом случае, места для этих находок в музее не нашлось. И вряд ли найдётся», - ещё подумал он.
        Слева от него, по более пологому склону выставлялось оцепление у входа в подземелье. Разбираться с происхождением подземных ходов под городом в декабре девятнадцатого года ему было некогда. Было довольно того, что подземелья существуют. А раз так, то следовало их разыскать и по возможности использовать.
        Впрочем, привычка систематизировать свои знания и в этом вопросе делала своё дело. При первом же изучении ему стало ясно, что подземные ходы Томска не однородны как по назначению, так и по своему происхождению. И это не пещеры. Карстовых ворот в районе города никогда не было. Традиционно находились «знатоки томских катакомб», выказывающие чудеса осведомлённости. Но, выяснил Суровцев, никто толком ничего не знает. А изучить и классифицировать подземелья не представлялось возможным уже потому, что каждый, кто имел отношение к подземным ходам, предпочитал держать свои знания в тайне.
        Последний томский полицмейстер генерал Романов, в своё время, передал ему карту города с обозначением зданий, имеющих, кроме обычных подвалов и погребов, подземные ходы в различных направлениях. Но и он не мог точно объяснить ни время их появления, ни их назначение.
        Геологические особенности местоположения города были и остаются своеобразными до сих пор. Холмы и возвышенности, на которых расположен Томск, являются следами действия древнего ледника, в течение немыслимого количества времени спускавшегося с Алтайских гор.
        Этот ледник сотни миллионов лет, сотни километров тащился с юга на север навстречу полярному обледенению. А перед собой, как гигантской бульдозерной лопатой, толкал всё, что попадалось ему на пути. Таким образом, вся почва под городом оказалась наносной и состоящей из сланцев. И здесь без труда можно было найти все элементы таблицы Менделеева. Где-то здесь же, на широте Томска, ледник потом таял, пополняя немыслимыми массами воды доисторические реки, озёра и болота. А из-под земли с тех времён стали сочиться бесчисленные родники.
        Взгляд его невольно опять и опять возвращался к месту расстрела, под которым слоями располагались разноцветные пласты геологических обнажений: белые, охристые, сине-зеленоватые, бурые. За тысячелетия со времени охоты на мамонта уровень реки опустился больше чем на сорок метров. Глядя на бескрайний простор за рекой, можно было бы с уверенностью утверждать, что пра-Томь являлась и пра-Обью, нынешнее русло которой пролегает в тридцати пяти километрах отсюда. Вот уж поистине: «Сколько воды утекло!».
        Именно древние люди, был убеждён Суровцев, и заложили основу первым подземным ходам Томска. Казаки - основатели города застали уже многочисленные подземелья не понятного им происхождения. Они оказались очень кстати. На Воскресенской горе, на месте закладки крепости и храма, не нужно было рыть погребов. Нужно было только обустраивать имеющиеся в земле рукотворные полости. Их стали использовать. Точно так же, как крепостные укрепления на Воскресенской горе, на других возвышенностях Томска вставали монастыри.
        Русские монастыри, возносясь куполами храмов в небесную высь, незримо врываются в землю. Монахи, принявшие схиму, как известно, из обычных монастырских келий переселяются в монастырские подвалы. И уже принявшие схиму - схимники, без нарочитого рвения, обыденно, мерно и неуклонно, с молитвой и в смирении, расширяли подземные лабиринты под монастырями. Чем старше монастырь, тем больше его подземная часть. Это почти аксиома. Если добавить к этому фортификационные требования к монастырю как к крепости и военному укреплению прошлых веков, то доступ к воде едва ли не главное, после крепостных стен, фортификационное условие.
        Самое простое решение - колодцы. Поскольку укрепление, как правило, на возвышенности, а то и откровенно на большой горе, то колодец должен быть очень глубоким. К такому колодцу, кроме верхнего явного доступа, обеспечивается и подземный проход. Подземный ход непременно прокладывается к реке, если рядом таковая наличествует. Этот подземный ход всегда и самый необходимый объект укрепления, и наиболее уязвимое место в обороне. Два из трёх томских монастырей имели свои подземелья. Хотя из-за обилия родников часто сама надобность в глубоких колодцах отпадала.
        Золотая лихорадка XIX века и связанное с ней бурное строительство вскрыли и обострили интерес к подземным ходам. Она же, лихорадка, сопровождалась в губернии и городе небывалым ростом преступности.
        Преступники всех мастей проявляли повышенный интерес к лазам под город. Не обошли их своим вниманием и революционеры XX века. Отдельный разговор и особая тема - многочисленные погреба, подземные ходы сообщения и «убегаловки», коих развелось бесчисленное множество сначала во время золотой лихорадки, затем при строительном буме.
        Беспокоясь о сохранности товаров и ценностей, купцы, проклиная на чём свет стоит подземные воды, обустраивали гигантские погреба под своими домами и магазинами. Точно соревнуясь друг с другом, прорывали подземные коридоры из дома до лавки. Прорывали шурфы и водоотводы. Был ещё один фактор, заставлявший жителей зарываться в землю, - пожары. Глубокий погреб не сгорал даже во время пожара массового. Это породило целую сеть открытий в поздние времена, когда во время возведения новых зданий под бывшим пожарищем вдруг находился то заброшенный погреб, набитый давно истлевшими припасами, а то и вовсе склад пушечных ядер.
        - Товарищи курсанты, - обращался Суровцев к строю, - от вашей работы и быстроты действий сейчас зависят жизни троих детей. Имею основания полагать, что они живы и находятся в глубине этого подвала.
        Только что освобождённый из-под стражи майор-артиллерист, отец двоих из трёх пропавших детей, ошалевшими глазами смотрел на Суровцева. Взгляды томских чекистов не выдавали недоумения, но по выражению лиц можно было понять, что и они считают происходящее не более чем самодурством и генеральской блажью. Чуть в стороне от всех стоял пожилой профессор-медик с саквояжем в руке. Сергей Георгиевич тоже отошёл в сторону. Опять смотрел на другой берег Томи.
        Достаточно быстро, за каких-то полчаса, завал разобрали. Оттащили в сторону железные ворота склада. Образовался небольшой лаз, достаточный, чтобы можно было, согнувшись, пройти человеку. Проводник со сторожевой собакой стоял невдалеке.
        - Дайте собаке вещи, - распорядился Суровцев.
        Солдат взял из рук майора детскую рубашку и дал её понюхать собаке. Та ткнулась носом, встряхнула головой.
        - Искать! - приказал проводник. - Искать, Ромба!
        Собака огляделась по сторонам, точно решая, в какую сторону пойти. Затем, прижав уши, заскользила носом у самой земли. Все с интересом наблюдали за происходящим. Через несколько секунд Ромба оказалась у входа в подземелье. Подняла голову на проводника и громко подала голос. Сразу же было рванулась в лаз, но была удержана солдатом.
        - Взяла след, товарищ генерал-лейтенант, - доложил проводник.
        Суровцев обвёл взглядом присутствующих. Сначала обратился к убитому горем несчастному майору:
        - Возьмите у курсантов лом и следуйте за мной. Вы, Иван Петрович, - обращался он уже к Дееву, - также за мной. Ведите собаку, - говорил он уже кинологу. - Прошу вас, профессор, - жестом пригласил он к лазу ещё и доктора.
        Суровцеву не пришлось даже вспоминать маршрут, которым он в последний раз проходил более двадцати лет тому назад. Собака под лучами двух фонарей уверенно вела к потайной двери. Наконец она вывела людей к уже известным читателю углублениям в стене. Обнюхала пол и жалобно заскулила. Было ясно, что она или потеряла след, или след неожиданно оборвался. Не дожидаясь доклада проводника, Сергей Георгиевич осветил углубление в полу, в котором покоилось железное кованое кольцо. Поднял его в вертикальное положение.
        - Вставляйте лом в кольцо. Как рычаг, - приказал он майору. - Теперь всем внимание! Вы, Иван Петрович, - говорил он Дееву, - вместе с проводником остаётесь здесь. Сейчас мы провернём наше орудие по часовой стрелке. В этом месте стена отойдёт примерно на два метра вглубь. Вы и вы, - приказывал он майору и доктору, - быстро проходите следом за мной. Я с той стороны опять закрою вход. Вам, товарищи, не следует воспринимать это трагически. Хотя если минут через десять мы не вернёмся - отправляйтесь за помощью.
        - Товарищ генерал, вам самому зачем туда идти? - встревожился Деев.
        - Мне, как вы уже могли бы и догадаться, доводилось здесь бывать, - ответил Суровцев. - Если дети там, то есть надежда, что они живы. А собака сейчас подскажет, есть ли там газ.
        Газа не было. Не было и света. Но были дети. И они были живы. При свете фонарей вынесли их сначала из тайного помещения, где доктор произвёл первичный осмотр.
        - Светите в сторону, - неожиданным командирским тоном, с волнением в голосе, потребовал профессор, когда они вынесли троих мальчишек из входа в тайную комнату.
        Мальчики были без сознания.
        - Помогите, кто имеет навыки. Бинтуйте ребятишкам глаза. Состояние у них критическое, но не всё так страшно. Да прекратите вы метаться, - прикрикнул доктор на отца. - Успели вовремя. Сейчас обезопасим зрение от света и будем выносить. Истощения нет. Надо полагать, питались старыми консервами. Но видимых признаков отравления, как ни странно, тоже нет. А железные люди, оказывается, не выдумки, - вдруг хихикнул профессор.
        Вечером Суровцев, Соткин, Ахмат, Черепанов и Мария находились на специальном объекте НКВД в корпусе химического факультета бывшего Томского технологического, теперь индустриального, института. День выдался для всех присутствующих хлопотным и волнующим. Сидя за столом в просторной столовой, ждали Суровцева, который вместе с Деевым о чём-то беседовал с недавно пришедшим человеком. Как все поняли - это был сосед по лестничной площадке.
        Почти всё крыло институтского здания занимали профессорские квартиры. Специальный объект тоже был квартирой. Но квартирой особого рода. Площадь её составляла около ста квадратных метров, и здесь до недавнего времени проживала в эвакуации семья Л.П. Берии: жена наркома Нина Таймуразовна и сын Серго. Ленинградская военная академия связи, слушателем которой являлся младший Берия, была эвакуирована в Томск ещё в 1941 году. Теперь семья наркома вернулась в столицу. Квартира же использовалась как гостиница для высокопоставленных гостей.
        За три года войны население Томска увеличилось на пятьдесят тысяч человек. Теперь примерно одна четверть всех городских жителей являлись эвакуированными. Двадцать лет после революции и Гражданской войны жильё в городе почти не строилось. И если прежде «уплотнение» в городе производилось за счёт строительства перегородок в имеющихся помещениях и комнатах старых домов, то во время нынешней войны и эвакуации огораживались уже углы и без того минимизированного жилья. Эвакуированных обыденно, иногда сочувственно, а когда и с раздражением в Томске называли «угловиками». И тем не менее именно в военные годы в Томске было возведено огромное количество жилья.
        Двухэтажные бараки из свежеструганого бруса бросались в глаза на фоне почерневших от времени бревенчатых добротных домов и купеческих особняков дореволюционной постройки. И о ещё одном потоке хотя бы кратко нужно сказать. С 1941 по 1944 год Томская область приняла двадцать четыре тысячи депортированных из мест прежнего проживания немцев Поволжья.
        «Угловиков», ещё недавно проживавших в этой квартире, можно было бы со всей определенностью назвать «этажниками», поскольку это жильё занимало почти весь второй этаж здания. Ещё и имело отдельный парадный вход с постом охраны. В бывшем кабинете Серго Берии находились Суровцев, начальник горотдела Деев и сосед по лестничной площадке прежних именитых соседей заведующий кафедрой технологии неорганических веществ Томского индустриального института Николай Павлович Курин. Выпускник Московского химико-технологического института имени Д.И. Менделеева, кандидат химических наук Курин обладал высоким лбом учёного. Умные светлые глаза смотрели на собеседников внимательно и настороженно.
        - Таким образом, - заканчивал разговор Суровцев, - вы, уважаемый Николай Павлович, с этого момента являетесь объектом контрразведывательной защиты.
        - Я не совсем понимаю, что это значит, - недоумевал Курин.
        - Начальник городского отдела НКВД вам разъяснит детали, я скажу главное: иностранные разведки в ближайшие годы будут проявлять просто неописуемый интерес к деятельности возглавляемой вами кафедры.
        - Я понял общий смысл обозначенной вами проблемы. Но, должен вам заметить, что, наверное, не обладаю всеми необходимыми качествами, чтобы оправдать такое к себе доверие. Я даже не член партии, - заметил учёный.
        - Я тоже никогда не являлся членом коммунистической партии, - спокойно и к полному изумлению Курина и Деева объявил генерал.
        Такое его заявление просто не укладывалось в головах собеседников. Особенно страдал Деев. Он к тому же мало что понял из учёного разговора о каком-то делении ядра и об обогащении урана. «Какой уран? Какое ядро?» И это всё вдобавок к ящикам с золотом, которое сегодня весь вечер возили на вокзал.
        - Почему именно Томск, - продолжил Суровцев, - вам как раз должно быть понятно, как никому другому. Наличие большой реки. Сейсмологическая устойчивость местности. Полная недоступность для ударов авиации противника. Научные кадры. И готовые, и те, которые вам и вашим коллегам предстоит воспитать и обучить в очень короткие сроки. Всё совпало. Не забудьте передать жене привет от Нины Теймуразовны, - вставая, закончил Сергей Георгиевич. - Приятно было познакомиться.
        - И мне, - растерянно ответил Курин, пожимая крепкую генеральскую ладонь.
        - Иван Петрович, проводите нашего гостя. Не забудьте пакет. Там немного продуктов и фрукты для детей, - говорил он уже Курину. - Уже до Москвы, знаете ли, слух дошёл, что за практическое получение карбида кальция один томский учёный получил буханку хлеба, шмат сала и овчинный тулуп.
        - Товарищ генерал, разрешите, я провожу товарища учёного, потом проеду по всем постам, а доложу по телефону, - то ли спросил, то ли попытался перебить генерала Деев.
        - Хорошо. Жду.
        Когда Курин в сопровождении Деева, перейдя лестничную клетку, без стука вошёл в свою квартиру, на пороге его встретила вся семья. Жена и двое детей.
        - Возьмите, - протянул пакет с продуктами жене учёного начальник горотдела. - До свидания. Спокойной ночи.
        С нескрываемым облегчением жена Курина взглянула на мужа и поспешно закрыла дверь за ушедшим чекистом. Затянувшееся молчание нарушил Николай Павлович. Подражая детскому голосу, глава семьи вдруг прокричал:
        - Танька, проси яблочко! Танька, проси яблочко!
        Маленькая Танька испуганно посмотрела сначала на отца и мать, а затем на брата. Именно эту фразу говорил когда-то старший братишка, ставя её напротив двери квартиры прежних соседей. И при этом больно щипал, чтобы она громче плакала. Брат, уже получивший сполна и по заслугам за свои прежние выходки, пристыженно молчал, втянув голову в плечи. Напряжённо думал: к чему это вдруг отец вздумал его передразнивать?
        - Привет вам от Нины Теймуразовны, - серьёзно сказал учёный.
        Жена Курина, Евгения Абрамовна, ничего не ответила, лишь поднесла только что принесённый пакет к лицу.
        - Как вкусно пахнет! - сказала она, уловив фруктовый запах.
        - Мама, дай нам понюхать! Дай нам тоже понюхать! - одновременно закричали дети.
        За накрытым для ужина столом Сергея Георгиевича молча встретила вся компания. К пище никто почти не притронулся. В форме нового образца, специально для него привезённой из Москвы, Соткин был одновременно и похож, и не похож на себя прежнего. «Быть бы ему генералом если бы не биография», - почти так же, как маршал Жуков, подумал о друге Сергей Георгиевич.
        - Товарищ генерал, ваше превосходительство, - не вставая из-за стола, вдруг обратился Александр Александрович к Суровцеву, - позвольте спросить, по какому такому признаку находите вы таких придурков, как мы?
        - Ну зачем же так обобщать? - вопросом на вопрос ответил генерал, глядя на Черепанова и сидящую с ним рядом Марию.
        Молодые люди явно испытывали интерес и симпатию друг к другу. В приобретенном сегодня в магазине военторга дорогом ситцевом платье и в сером жакете, надетом поверх его, девушка стала очень похожей на свою мать в молодости.
        - Этот, - многозначительно произнёс Соткин, указывая пальцем на точно высохшего за последние годы Ахмата, - хотя бы золотые зубы мог себе вставить? На золоте столько лет сидеть и даже зубы не вставить… Это как?
        - Зубы молодым нужны. Старику мясо есть - свои лета есть, - ответил почти полностью беззубым ртом Ахмат.
        - Да ты, мудрец, с таким ртом уже и говорить, смотрю, не можешь, - точно распалялся Соткин.
        - Старику молчать надо. Молодым не сказал - стариком недоскажешь, - улыбаясь, ответил приятелю татарин.
        - Колодец народной мудрости, - буркнул себе под нос Александр Александрович.
        - Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к товарищу полковнику, - вдруг спросил Суровцева Черепанов.
        Не успел генерал ответить, как Соткин то ли с недоумением, то ли с интересом спросил Черепанова сам:
        - Чего тебе?
        - Товарищ полковник, а вам приходилось из этого золота что-то тратить на себя?
        - Милай, о чём ты говоришь! Да будь оно трижды проклято, золото это! Старый бабай хитрей, чем сто евреев. Он сразу понял, что это не то золото, из которого зубы себе вставляют. Я же говорю: колодец мудрости. С таким золотом во рту плавать будешь - оно тебя на дно утянет. Я на себя тоже ничего ни разу толком не потратил. На чекистов много спустил. Купцы на девок до революции столько не выкладывали. Бывалочи, швырнёшь горсть монет вашему брату, глядишь, вы кого-нибудь промеж себя и загрызли… Глядишь, и на клочки кого-нибудь да разорвали… А ты, смотрю, тоже не особенно трясся, когда золото перегружали.
        - Волнение всё же было, - признался Черепанов.
        - Мне ещё недавно совсем не хотелось жить и очень хотелось умереть, - неожиданно для всех сказала Мария, произнесшая за весь день лишь несколько отдельных слов. - То, что со мной произошло за последние дни, похоже на чудо. Благодаря этому золоту я вернулась к жизни и к людям. «Дети подземелья», кстати говоря, пришли в сознание. Но самое поразительное, никто из вас за эти дни не заговорил ни о благодарности, ни о награде, ни о деньгах как таковых.
        - Я же говорю, что придурки, - подхватил Соткин.
        Деньги они всё же получат. Приказом наркома финансов СССР А.Г. Зверева Соткину и Ахмату будет начислена зарплата как сотрудникам наркомата за двадцать четыре года… С декабря 1919-го по август 1943-го… К зарплате прилагалась ещё и премия… «За добросовестную и безупречную службу», - гласила строка секретного приказа. Вряд ли до этого предполагал Арсений Григорьевич Зверев, что в 1943-м во время принудительного размещения облигаций государственных военных займов среди населения подпишет такой странный приказ и примет три тонны золота от двух представителей этого населения. Примет, чтобы сразу передать в Гохран. Кстати говоря, скончается А.Г. Зверев через девять лет после кончины Н.А. Френкеля. Оба миллионера новой формации с почестями похоронены. Правда, на разных кладбищах. Один на Новодевичьем, другой нашёл покой на Введенском (немецком) кладбище столицы. Мир их праху. Царствие небесное упоминать не приходится. В него они не особенно и верили при жизни…
        Оставшись один, Суровцев погасил свет и открыл широкое окно. Центральная улица города была слабо освещена одинокими фонарями, стоявшими на большом, не менее чем стометровом расстоянии друг от друга. Запах опавшей листвы густым потоком потёк в комнату.
        Свежесть осенней ночи после жаркого дня оказалась неожиданно нежной и волнующей. Старинный ночной Томск оказался наполнен не свойственными ему прежде звуками. Из находившейся неподалёку университетской рощи долетал гул электрогенератора. А от расположенного неподалеку электромеханического завода был слышен шум от работы многочисленных станков. Это трудилась ночная смена, которую, судя по голосам, изредка доносившимся до здания индустриального института, в основном составляли женщины и подростки.
        Из центральной части города время от времени слышались пронзительные паровозные гудки небольшого узкоколейного паровоза, именуемого за специфический звук гудка «кукушкой». Суровцев сам не видел, но уже знал, что в центр города, к теплоэлектростанции, проложена узкоколейная железнодорожная ветка. По ней от Томска-II через весь город, и даже через каменный мост через речку Ушайку, построенный когда-то военнопленными чехами, на электростанцию доставляется уголь.
        Он услышал другой - более сильный, ожидаемый им, паровозный гудок от Томска-I, находящегося примерно в полутора километрах. Взглянул на часы. «Груз особого назначения тронулся в путь, увозя с собой близких людей, с которыми менее часа назад попрощался», - было понятно ему. Теперь оставалось только ждать…
        Второй раз за день подумал о том, что все, чем он сегодня занимался, делалось, как по мановению и благословению свыше. Чётко, просто, почти само собой, несмотря на всю ответственность и сложность мероприятия. «Не иначе как сам Божий промысел присутствовал в процедуре возвращения из небытия части золотого запаса Российской империи, которое с этого дня точно перестало быть «золотом Колчака», - невольно думалось генералу.
        Замысел операции родился от географических особенностей города. Томск располагал тогда и располагает до сегодняшних дней двумя вокзалами и, соответственно, двумя железнодорожными станциями. «Вертушка» с настоящим драгоценным металлом и ложными, отвлекающими, ящиками со свинцом и железом полностью удалась. Ключевым моментом комбинации являлось то, что во всех местах, где под надёжной охраной грузилось золото, присутствовал и распоряжался сам Суровцев. И в Заисточье, и на улице Белой, и у склада в Лагерном саду… Как же это выглядело в окончательном воплощении?
        Машина с пустыми ящиками, отправленная Соткиным от второго Томска, прибывала к месту погрузки. Под присмотром Суровцева золото грузилось. Оно опечатывалось и отправлялось… Но отправлялось оно не к Соткину, на второй Томск, как думалось окружающим, а на станцию Томск-первый… К Черепанову. Который в свой черёд уже успел направить к Александру Александровичу другой грузовик, гружённый ломом, который полковник принимал как золото, только что прибывшее из центральной части города.
        Расчёт был прост: лица, интересующиеся процедурой изъятия ценностей, зафиксировали то, что должны были зафиксировать: в специальный вагон на запасном пути Томска-второго, под надёжной и усиленной охраной, была произведена доставка, выгрузка и окончательная погрузка большого количества тяжёлых металлических ящиков. И совершенно не попал в поле зрения заинтересованных лиц основной вагон, с настоящим золотом, находящийся в другой части города.
        Очень кстати оказались под рукой курсанты артиллерийского училища. Казавшиеся почти всем на одно лицо, они абсолютно не привлекали к себе внимание людей, занятых секретными и ответственными делами. Привлечённые к перетаскиванию, к сопровождению, к погрузке и выгрузке, будучи у всех перед глазами, они побывали на всех пунктах. Курсанты могли бы рассказать многое, но им было строжайше запрещено кому-либо что-то говорить, да никто и не спрашивал. Наконец, почти одновременно Соткин и Черепанов приняли в свои вагоны последние ящики с различным содержимым. После чего оба отправились с докладом к Суровцеву.
        И вот теперь, в ночи, Суровцев ждал появления последних участников завершающейся мистерии. Где-то в ночной тиши неслышно и невидимо, точно химеры, вершили свои тайные дела приезжие из столицы в Сибирь чекисты. Пора бы им было и проявиться. Расчёт на то, что они вмешаются на заключительном этапе, пока полностью оправдывался.
        Сравнение чекистов с химерами показалось ему не только точным, но и многозначительным. Особенно памятуя о том, что сам он и в прямом, и в переносном смысле слова - грифон. Тогда как химеры, по принятому толкованию, с одной стороны являются носителями необоснованной, несбыточной идеи, а с другой - порождение Тифона и Ехидны. Великана, олицетворяющего огненные силы земли, и, буквально, гадюки - женщины-змеи. В нашем случае русской революции, которая как истинная гадюка пожирала и продолжала пожирать своих детей…
        Своих «гостей» Сергей Георгиевич сначала принимал иронично-сдержанно, предоставив им самим выпутываться из идиотской ситуации, в которую они попали. «То ли ещё будет», - только и подумал он, замечая признаки растерянности в поведении двух полковников государственной безопасности.
        - Товарищ генерал-лейтенант, мне приказано сопровождать вас в Москву, - после того как представился, объявил полковник-смершевец.
        - Сопровождайте, раз приказано, - спокойно согласился генерал. - Мне, кстати, тоже приказано прибыть в столицу.
        - Мы должны сопровождать не только вас, но и груз, - сказал своё слово и представитель управления по транспортировке специальных грузов.
        - Так за чем дело стало? - спросил Сергей Георгиевич.
        За чем стало дело, он уже, конечно, понял.
        - Можете курить, если желаете, - разрешил он.
        Оба полковника с видимой охотой действительно закурили. Как более решительный по характеру, возникшую паузу в разговоре нарушил контрразведчик:
        - Товарищ генерал, прикажите охране спецвагона передать груз.
        - Вы что, - встав в полный рост, показал самый настоящий командный голос Суровцев, - предлагаете мне устав караульной службы переписать? Или забыли за своими чекистскими забавами и заботами, кто имеет право снять с поста часового! Так напоминаю: только разводящий или начальник караула! Лучше расскажите, что у вас с немецкими агентами?
        - Задержаны, - стоя по стойке «смирно», отрапортовал полковник.
        - Почему об этом не знает начальник городского отдела? Где он, кстати? Его вам не приказали никуда сопровождать?
        - Никак нет, - ответил за двоих полковник-охранник.
        - И то хорошо. Пошлите за ним кого-нибудь.
        - Уже послали, - вставил своё слово другой чекист.
        - Вы курите. Курите, - как ни в чём не бывало, как-то по-сталински, разрешил генерал.
        В полной тишине в течение получаса ждали начальника городского НКВД. Деев явился возбуждённый и запыхавшийся.
        - Докладывайте, - приказал ему Суровцев.
        - Товарищ генерал-лейтенант, произведено нападение на специальный вагон. Пулемётным и автоматным огнём охраны нападение отбито. Потерь среди подвижного караула нет. Личности нападавших устанавливаются.
        - Среди нападавших убитые или раненые есть? - спросил генерал.
        - Выясняем, - отрапортовал капитан госбезопасности.
        - Отставить. Пусть вот они выясняют, - кивнул Суровцев на полковников. - Кстати, скольких немецких агентов вы задержали? - спросил он провинившихся.
        - Двоих, - ответил полковник СМЕРШ.
        - А третьего, надо полагать, ему оставили? - кивнул Сергей Георгиевич на Деева.
        События последующих двух суток были однообразны. На ближайшей к Томску узловой станции Тайга спецвагон вместе со штабным вагоном Суровцева прицепили к литерному воинскому эшелону и почти безостановочно погнали на запад.
        Ещё будучи в Томске, Суровцев знал, что вагон с настоящим золотом утром следующего дня после описываемых событий прибыл в Новосибирск. По специальному пути от Новосибирска-главного его загнали на территорию Новосибирского аффинажного завода, эвакуированного в Сибирь из Москвы в июле сорок первого года и расположенного на трёх гектарах земли прямо в городской черте, на пересечении улиц С. Кирова и Локтевской. Там золото было заново взвешено и принято к переработке. Лишь два слитка с имперскими орлами на поверхности были переданы Новотроицыну. После чего вся сопровождавшая груз компания пассажирским поездом отправилась в европейскую часть страны.
        В Москве к встрече другого, отвлекающего, груза прибыл сам заместитель Верховного главнокомандующего, начальник контрразведки СМЕРШ В.С. Абакумов. Мимо него провели двух немецких агентов, задержанных в Томске. В другое время и при других обстоятельствах им уделили бы больше внимания прямо на вокзале. Но сейчас всем было не до них. Четверо обезоруженных сотрудников ведомства Френкеля тоже, казалось, никого здесь не интересовали.
        - Товарищ генерал-полковник государственной безопасности, ваше приказание выполнено, - стал докладывать известный читателю полковник.
        - Давайте, орлы, показывайте! - перебил его Абакумов.
        Он очень формально поздоровался за руку с Суровцевым и в сопровождении целой свиты подчинённых двинулся к вожделенному вагону. Суровцеву ничего не оставалось делать, кроме как прийти на выручку «орлам». Условленным стуком генерал постучал в бронированную вагонную стенку рукояткой пистолета. В ответ на стук открылось револьверное отверстие, а затем одна из многочисленных амбразур.
        - Приготовиться к сдаче груза, - громко скомандовал Сергей Георгиевич, убирая оружие в кобуру, - выходи строиться!
        Через несколько секунд с шумом отъехали в сторону стальные двери и из вагона поочерёдно выпрыгнули восемь вооружённых автоматами охранников. Заметно уставшие, небритые, с воспалёнными от недостатка света и от бессонницы глазами. Построиться им не дали. Со всех сторон, чуть ли не сбивая их с ног, к открытым дверям устремились любопытные. Даже предоставленные самим себе обезоруженные чекисты-железнодорожники невольно подтянулись к вагону. Вытягивая шеи, пытались заглянуть через головы впередистоящих людей.
        - Ну. Кто первый? - спросил, улыбаясь, генерал-полковник.
        Присутствующие нерешительно переглядывались, точно решали, кто имеет больше прав и полномочий первым прикоснуться к заветным ящикам, металлическим блеском сиявшим из тёмной глубины дверного пространства.
        - Там нет золота, - негромко сказал Суровцев, - не трудитесь.
        - Как нет золота? - ошарашенно спросил Абакумов.
        - Так. Нет. Можете проверить, - равнодушно ответил генерал.
        Заместитель Верховного главнокомандующего даже не кивнул головой. Едва заметно повёл бровью, и десяток человек подчинённых, толкаясь, полезли в открытую дверь бронированного вагона.
        - Открывайте ящики, - распорядился с перрона Абакумов.
        - Они все опечатаны, - крикнул кто-то изнутри вагона, - с замками!
        - Рвите печати к чёртовой матери, - приказал Виктор Семёнович.
        - Ключи держите! - крикнул один из караульных и бросил в вагон связку ключей.
        - Товарищи, это не золото, - изумлённо произнёс кто-то из вагона, как только был вскрыт первый ящик.
        В какие-то секунды Абакумов всё понял… Привыкший всю жизнь жить по известной аксиоме, что победителя не судят, он моментально осознал, что он сегодня не победитель. Он потерпел самое настоящее поражение… А ещё его только что оскорбили и унизили самым изощрённым образом. Именно как личное оскорбление воспринял он сложившуюся ситуацию. С чем он не мог смириться ни по своему характеру, ни по занимаемой высокой должности.
        - Вы что, со СМЕРШ шутки шутить вздумали? - заорал он на Суровцева.
        - У вас эмблема на петличке перевернулась, - точно и не услышал его бывший белогвардеец. - В старой армии считалось - плохая примета… К неприятностям это…
        В эту минуту внешнее сходство Абакумова с Овчинниковым показалось особенно сильным и явным.
        В тот день вернувшаяся из академии Ангелина застыла на пороге в смятении, быстро превращавшемся в негодование. Никакая осведомлённость, ни сам здравый смысл в тот момент не могли сравниться и справиться с ревностью, в одно мгновение овладевшей молодой женой при виде своего супруга, находившегося в квартире с незнакомой ей девушкой. В другой ситуации Суровцев, наверное, пошутил бы. Но и ему было тогда не до шуток…
        - Знакомьтесь, - сдавленно промолвил он, - Ангелина. Моя жена. А это дочь моей Аси - Мария.
        И произошло то, чего никто из них не ожидал друг от друга и сам от себя. Ангелина стремительно подошла к Марии. Порывисто обняла её. Ладони рук Марии встретились на спине Ангелины. Молодые женщины беззвучно плакали, не разрывая объятий, и слёзы их стали общими слезами на щеках друг у друга. Рано поседевшие волосы только добавляли родства и сходства. Суровцев подошёл к ним и обхватил обеих руками. Слёз у него не было, и только горький ком рос и рос в горле, пока не вынудил его хватать ртом воздух.
        Глава 2
        Логика действий
        1937 год. Июнь - декабрь. Воронеж, Томск
        Если бы кто-нибудь услышал разговор Суровцева и Соткина, происходивший три года тому назад на берегу сибирской реки Томи, то теперь он мог бы упрекнуть двух собеседников в глупости и в отсутствии всякой прозорливости и дальновидности.
        Первые месяцы тридцать седьмого года внешне были пронизаны энтузиазмом населения, ожиданием перемен к лучшему, надеждами и верой в то, что тяжёлые времена наконец-то заканчиваются. Ничего не предвещало новых больших потрясений и не омрачало трудовые будни.
        Год двадцатилетия октябрьского переворота, лучистый от улыбок молодёжи, рокочущий громом прокатных станов, сопровождаемый рокотом первых советских тракторов и гулом беспосадочных перелётов отечественных авиаторов стал окончательно и официально называться годом двадцатилетия Великой Октябрьской социалистической революции. Хотя знаки грядущих, как говорят сейчас, «разборок» были налицо…
        Пятого апреля отстранили от должности и арестовали наркома НКВД СССР Генриха Ягоду. Чтобы уже пятнадцатого марта осудить и расстрелять. Наверное, ни у кого в стране, кроме родных и близких этого человека, даже не нашлось слов сожаления и сочувствия применительно к бессрочной и бесславной его кончине. Скорее, наоборот, её тоже восприняли как перемену к лучшему.
        Одиннадцатого июня в Москве состоялся, и в тот же день завершился, «судебный процесс антисоветской троцкистской военной организации», руководителем которой оказался один из пяти первых советских маршалов М.Н. Тухачевский. Вместе с «красным Бонапартом» по делу прошли командармы первого ранга И.Э. Якир, И.П. Уборевич. Военачальники рангами ниже: Р.П. Эйдеман, А.И. Корк, Б.П. Фельдман, В.П. Примаков и В.П. Путна.
        Большинство населения страны и это событие не посчитало чем-то из ряда вон выходящим и выдающимся. Крестьянство, пережившее раскулачивание, натерпевшееся за двадцать лет советской власти бесчисленное множество издевательств и унижений, лишений и страхов, голода и холода, мора и глада, точно потеряло способность чему-то ещё удивляться. Пролетариат, заново формирующийся из этого крестьянства, благодарный власти даже за малейшее улучшение уровня своей жизни, «целиком и полностью поддерживал линию партии»…
        Суды и приговоры не отменили энтузиазма, ожидания перемен, надежд на улучшение жизни. И уж кому совсем не было дела до только что репрессированных, так это заключённым советских тюрем и лагерей. Им хватало своих забот и хлопот… В самом же факте заговора военных мало кто сомневался. В том числе и Суровцев. «Так, действительно, судят только заговорщиков. Быстро, решительно и беспощадно», - сделал свой вывод бывший генерал.
        Настоящий ужас, близкий к панике, смертные приговоры ещё вчера уважаемым и влиятельным людям, героям Гражданской войны, вызвали в рядах новой советской элиты. А ведь не так давно наслаждались яркостью поэтических образов Эдуарда Багрицкого, когда дело касалось «бывших»:
        Их нежные кости сосала грязь.
        Над ними захлопывались рвы.
        И подпись на приговоре вилась
        Струей из простреленной головы…
        О мать революция! Не легка
        Трехгранная откровенность штыка.
        Разве мог Суровцев когда-нибудь даже подумать, что ему придётся следить за другом детства и юности! Следить с жесткой и прагматичной целью, чтобы выяснить, насколько серьёзен за ним надзор со стороны чекистов или милиции.
        Деревянные ворота во двор двухэтажного дома с кирпичным цокольным этажом, где снимал жильё бывший генерал Пепеляев, были распахнуты. Сергей Георгиевич мог беспрепятственно наблюдать, как Анатолий Николаевич сначала спускался по ступеням крутого крыльца, затем шёл через неопрятный, замусоренный двор.
        Сердце с болью сжалось, когда он увидел Анатоля ближе. Нельзя было сказать, что друг изменился до неузнаваемости, но двенадцать лет тюрьмы не прошли для него бесследно. Если раньше Анатолия, казалось, распирало от силы и энергии, то теперь в облике белого полководца доминировала сдержанность. Мускулистая фигура его точно сдулась, и армейская выцветшая, перетянутая нешироким ремнём гимнастёрка, в которую он был облачён, сидела на нём чуть мешковато.
        Прежде чем Анатоль надел на голову измятую фуражку, Суровцев успел разглядеть, что подстрижен тот, мало того что очень коротко, но и крайне неаккуратно. Поседевшие виски топорщились в стороны. Седеющие жёсткие усы его напоминали щёточку для чистки медных предметов.
        Выйдя на улицу, Пепеляев, и правда, точно проверил, не следят ли за ним. Щурясь от яркого утреннего солнца, поочерёдно поглядел в одну и в другую стороны от дома. Бросил взгляд на не чищенные несколько дней сапоги и тронулся в путь. Казалось, и глаза у него тоже потускнели. Фуражка, которую он с кадетских лет носил чуть ли не на затылке, за что постоянно получал нарекания от начальства, носилась теперь тоже совершенно другим образом. Козырек был надвинут на самый нос.
        Прежняя офицерская выправка, впрочем, никуда не делась. Шагал Анатолий Николаевич уверенно, совсем не сутулился, несмотря на несчастья и невзгоды, обрушившиеся на его голову за последнее время. Разве что разворот плеч стал менее крут, тогда как раньше сильная, бойцовская грудь точно разводила плечи в стороны и даже чуть назад. Несуразный узелок в его руке, вероятно с обедом, дополнял его нынешний облик.
        Распорядок дня Пепеляева, надо полагать, не отличался разнообразием и в другие дни. В половине восьмого он зашёл в районный отдел милиции и почти сразу же вышел. «Отметился», - понял Суровцев. В восемь часов утра Анатоль приступил к работе в столярной мастерской при конном парке Воронежского торга. Здесь в буквальном смысле слова готовили к зиме сани. Всё подворье было уставлено новыми и старыми, отремонтированными и ждущими ремонта розвальнями. Через дыры в заборе производственная территория хорошо просматривалась.
        В час дня в мастерской наступил обеденный перерыв. Обедали на рабочем месте. Во дворе для этой цели был сколочен небольшой стол. После обеда кто-то продолжал сидеть за столом, а кто-то, в том числе и Пепеляев, предпочёл прилечь на лавке возле курилки и подремать. В два часа снова приступили к работе.
        В пять часов рабочий день закончился, и через пятнадцать минут Анатолий Николаевич второй раз за день отметился в районном отделе милиции. Он равнодушно прошёл мимо пивной, из чего Суровцев справедливо заключил, что его друг по-прежнему не подвержен дурным привычкам. Пройдя питейное заведение, Пепеляев целенаправленно шёл в сторону снимаемой им квартиры.
        В прежние времена Сергей Георгиевич, не мудрствуя лукаво, взял бы извозчика и, догнав друга, просто пригласил его с ним проехаться. Но частные извозчики, как класс, к тысяча девятьсот тридцать седьмому году в Советском Союзе перестали существовать. Не оставалось ничего другого, кроме как отправиться вслед за Пепеляевым пешком по другой стороне улицы. Догнать, не привлекая к себе внимания, нечего было и думать, а потому Суровцеву не оставалось ничего другого, как не спеша следовать за Анатолем в отдалении. Выручило то, что друг по пути решил зайти в какой-то магазинчик.
        Суровцев не торопясь перешёл улицу. Теперь нужно было только дождаться, когда генерал выйдет из магазина. Он и вышел, после того как приобрёл буханку чёрного хлеба. Догнав его и зайдя сзади с правой стороны, Суровцев на ходу сжал в рукопожатии ладонь Пепеляева. Анатолий Николаевич не успел никак отреагировать. Суровцев, не отпуская его руки, пошёл рядом.
        - Здравствуй, родной. Не останавливайся, - подталкивая свободной рукой друга в спину, тихо говорил он. - Обниматься и радоваться потом… В записке адрес, по которому я остановился. Как стемнеет - жду. Личность ты здесь популярная. Так что к тебе не пойдём, - закончил он и высвободил из рукопожатия руку.
        Тюремный и ссыльный опыт не прошёл для Пепеляева напрасно. В другое время он бросился бы к другу и наверняка уже тряс бы его в своих объятиях. Сейчас же он молча взял из ладони Суровцева записку и, даже почти не обернувшись, внешне неторопливо продолжил свой путь, оставляя после себя шлейф запаха свежих древесных стружек.
        Вечерняя тишина нарушалась только гудками маневрового паровоза на расположенной вблизи железнодорожной станции. Суровцев встретил Пепеляева прямо у калитки дома. Ещё раз, молча, обменялись рукопожатиями. На этот раз крепко обнялись. Постояли, не разжимая объятий. Пошли в глубь двора двухэтажного особняка, поделённого на множество коммунальных квартир.
        Вошли в низкую стайку в дальнем углу двора, в которой предприимчивый хозяин оборудовал что-то вроде флигеля. Точнее, что-то вроде частной гостиницы. Но, не в пример флигелю или гостиничному номеру, помещение было тесным и низким, с единственным маленьким окошечком в сторону такого же маленького огородика. Пол в этом убежище оказался деревянным, застеленным плетёнными из ветоши половичками. Дверь и окно были занавешены не пропускающим свет брезентом. Всё убранство составляли стол, несколько табуреток и аккуратно заправленная, с подушкой в белоснежной наволочке, железная кровать. Стены каморки были оклеены агитационными плакатами с изображением орущих и к чему-то призывающих людей. На столе одинокая бутылка водки. Консервы, хлеб, свежая зелень.
        - Ты выпивать стал? - удивлённо спросил друга Анатолий Николаевич.
        - Нет, - последовал ответ.
        - Тогда и не открывай. Рад тебя видеть, Серёжа. Я почему-то был уверен, что ты объявишься.
        - Мне можно было письмо от брата тебе привезти, но мы с Аркадием решили не рисковать.
        - Ты и в Омске был?
        - Был.
        - Рассказывай.
        - Начну с Томска, - объявил Суровцев.
        - Михаил? - точно боясь услышать нечто более страшное, попытался перебить его Пепеляев.
        - Жив. Жив Михаил, - предупредительно в свой черёд перебил собеседника Суровцев. - Прошёл твой брат по делу о монархическом заговоре как свидетель. Хотя, когда речь о заговоре, свидетели иногда - первые обвиняемые, сам знаешь. На допросах порядком поломали…
        - Это они умеют, - согласился Анатолий Николаевич.
        - Остальных почти всех расстреляли сразу после окончания следствия. Сейчас в Томске стали стрелять в овраге на Каштачной горе. Там же и хоронят.
        - Здесь тоже постреливают. Как Аркадий? - спросил Пепеляев о другом своём брате.
        - Живут трудно. Но племянницы твои уже большие. Опять же корову держат. Она их неплохо выручает. Писем от твоих из Харбина пока не было. Что ещё? Золотом у Аркадия интересовались. Требовали сдать. Говорит, взял обручальные кольца и цепочку жены, пошёл сдавать. Только что не рассмеялись. Отпустили с миром. Сказали, что «были лучшего мнения о вас, доктор Пепеляев». Как хочешь, так и понимай, что они хотели этим сказать.
        - Я повиниться перед тобой должен, Серёжа. Меня ведь тоже ломали немало…
        - Пустое… Прекрати…
        - Нет, ты должен знать. Тобой чекисты очень сильно интересовались. Но почему-то только как генералом Мирком.
        Суровцев рассмеялся:
        - Я же говорю тебе - пустое… Я тебя даже благодарить, наверное, должен…
        - За что?
        - Они до сих пор так и ищут генерала Мирка…
        - Но почему так получилось?
        - Ни одного документа из штаба северной группы и из штаба твоей армии в чужие руки не попало.
        - Поясни.
        - Мы с капитаном Соткиным уничтожили все бумаги. Все, какие только вместе с армией попали в Томск.
        - А я никак не мог в толк взять, почему они документами штаба интересовались… Это скольким же людям вы жизни спасли! - воскликнул Пепеляев.
        - Если бы спасли! Скорее, отсрочили гибель. Ты же видишь, что творится вокруг…
        - А что творится? Ты что мне прикажешь Тухачевского с Якиром и Уборевичем жалеть или по Ягоде с Гаем плакать? Туда им и дорога, христопродавцам! Мне кажется, справедливость торжествует. Ты представляешь, мой противник по Якутии, Вострецов, пять лет тому назад застрелился в Новочеркасске. Почему-то на кладбище. Офицер, три Георгия до революции. Четыре красных ордена за Гражданскую войну и после… А вот же - не пожилось…
        - Я не склонен верить в самоубийства и несчастные случаи с красными командирами. Не замечал я желания сводить счёты с жизнью у начальственного состава РККА. На командных должностях в Красной армии чаще всего природные жизнелюбы, гордецы и оптимисты.
        - Стреляются, я тебе говорю. И жизнелюбы, и гордецы. И оптимистов теперь не так много.
        - Чёрт с ними, пусть стреляются. На то они и люди революции. Они по роду своей деятельности самоубийцы. Что ты о своей-то судьбе думаешь?
        Пепеляев молчал. Точно пытался в который раз за последние годы сформулировать хоть какой-нибудь вывод из своих насколько горьких, настолько и многолетних и бесплодных раздумий.
        - Что не надумаю - ничего, Серёжа, путного не выдумывается, - наконец-то проговорил он.
        - Я мог бы постараться переправить тебя в Китай. Лучше всего это сделать на Алтае. В прошлом году был там с экспедицией. Со времён Чингисхана там мало что изменилось. Тропа проторённая. Иди - не хочу, - самым серьёзным образом заявил Суровцев.
        - А почему сам не уйдёшь?
        - Не могу, - честно признался Суровцев.
        - Золото держит?
        - Держит, - не вдаваясь в подробности, честно признался Сергей Георгиевич. - Тебя-то что держит?
        - Мог бы и сам понять. Да и понимаешь ты всё, Серёжа. С твоей-то головой, да и не понимать! Не приди я завтра отметиться в милицию, и уже послезавтра, в Омске, возьмут Аркадия. Ещё через день начнут опять ломать на допросах Михаила. И пошло-поехало до самого Харбина. Если уж генерала они в Париже достали, то мне в Харбине не спрятаться. Не говоря уже о семье… Больше всего на свете я сейчас хотел бы сделаться маленьким, неизвестным и незаметным.
        - Не получится. К сожалению для тебя, ты историческая личность. Жить на нелегальном положении или полулегально, как я, ты просто не сможешь и не сумеешь. Мне в восемнадцатом году Деникин так про себя сказал: «Решительно нет способностей к конспирации…» Это и к тебе в полной мере относится…
        - Я другого не могу понять: зачем было нужно вычёркивать нас из жизни? Что, мы служили бы отчизне хуже этих тухачевских, якиров и уборевичей с эйдеманами, которых теперь уничтожают за бесполезностью и ненадобностью? - горячо спросил друга Анатолий Николаевич.
        Что он мог ему ответить? Ни соглашаться, ни возражать, тем более спорить с другом не хотелось.
        - Анатоль, ты себя не сравнивай с ними, - как можно мягче отвечал Суровцев, - мы, если ты забыл, белогвардейцы. Плохие мы или хорошие, но мы чуть ли не единственные в России, кто воспротивился предательству и революционному хаосу, привнесённому в русскую жизнь. Нас если кто-нибудь, когда-нибудь и вспомнит добрым словом так только за это. Да и то лет, наверное, через пятьдесят-шестьдесят. Не раньше.
        - Но погоди. Вот и конституцию новую большевики приняли. Вот и выборы в Верховный совет на конец года назначили. Ты же газеты читаешь? Очень толковая и демократичная, я бы сказал, конституция, - никак не желал принимать пессимизм своего товарища Пепеляев.
        - Не обольщайся. Именно из-за этой конституции скоро начнётся, и даже уже началась, очередная мясорубка, - по-прежнему сдержанно отвечал Сергей Георгиевич.
        - Серёжа, объясни. Я не могу тебя понять.
        - Хорошо. Постараюсь… Ответь мне: кто возглавлял Петроградский совет в девятьсот пятом и в семнадцатом годах, во время первой русской революции и после революции второй, накануне октябрьского переворота?
        - Откуда же я знаю! - искренне удивился такому вопросу Пепеляев.
        - Оба возглавлял Троцкий…
        - Вот как! И что?
        - Практика революций показала, что советы всегда были и есть самым зримым, самым ярким и действенным инструментом для дестабилизации политической обстановки в государстве, - точно преподаватель прежней Академии Генерального штаба, чеканно проговорил Суровцев. - Жизнь подтвердила, что именно советы являются самым явным проявлением троцкизма, когда несколько человек с хорошо подвешенными языками способны повести народные массы куда угодно. Часто к тем целям, о которых эти массы имеют самое смутное представление. Не понимаешь?
        - Не понимаю, - честно признался Пепеляев.
        - Поговаривают, что проект основного государственного документа написал Бухарин. Ещё поговаривают, что он сидит сейчас в тюрьме, в связи с именно этой стороной своего творчества. Конституция, которая тебе так понравилась, - это попытка старых революционеров если не захватить, то перекроить и без того мерзкую власть. Заменить одну революционную пакость на очередную другую.
        - Из чего, позволь спросить, это следует? - даже обиделся Анатолий Николаевич.
        - Из того и следует, что если провести выборы так, как написано в конституции, то первый же состав такого совета может вспомнить и выдвинуть лозунг «Вся власть Советам!». Возможно, и более радикальный вариант: «Советы без коммунистов!». Можно будет услышать всё, что угодно. А потом делай со страной всё, что только пожелается. Уже без призывов и лозунгов. И то что поставили к стенке Тухачевского и компанию, говорит лишь о том, что нынешние верхи в ближайшее время начнут расстреливать всех, кто хотя бы косвенно может иметь отношение к троцкизму и к любой другой оппозиции. Расстреливали же прежде по подозрению… И то что начали с военных - очень логично…
        - Так, значит, всё хорошо складывается, - никак не понимал друга Анатолий Николаевич.
        - Для нас с тобой, Анатолий, всё очень плохо складывается. Наши с тобой смертные приговоры вынесены нам двадцать лет тому назад. Просто по разным причинам до сих пор они не приведены в исполнение, - назидательно заметил один бывший генерал другому бывшему генералу. - И наши не отменённые приговоры, поверь мне, пожелают исполнить в самое ближайшее время.
        - А почему ты считаешь, что Тухачевский со товарищами троцкисты?
        - Просто был знаком с двумя процветающими теперь маршалами, с которыми в своё время боролся Троцкий. Один из этих полководцев даже поставил свою подпись под недавним приговором. Это - Будённый. Второй - Ворошилов.
        - Откуда ты с ними знаком? - удивился Анатолий Николаевич.
        - Ночь впереди - расскажу…
        - А что же нам-то делать?
        - Когда тебя арестуют, не сразу, но заведи речь о золоте Колчака и назови мою полную фамилию.
        - Нет, уволь, - неожиданно разозлился Анатолий Николаевич.
        - А я тебе говорю, назови. Может так случиться, что это для тебя шанс уцелеть. По крайней мере, это отсрочит почти неминуемую расправу.
        Непритязательные пророчества Суровцева о тридцать седьмом годе медленно и верно стали сбываться. Хотя и ложились они на такой фон, о котором три года тому назад никто просто не мог знать, а в этом году почти никто сразу не придал должного значения. Действительно, ещё пятого декабря тридцать шестого чрезвычайным съездом Советов был принят Основной закон страны - Конституция СССР, сразу названная как «Сталинская конституция» или «Конституция победившего социализма». Это - одно. Второе - на декабрь текущего, тридцать седьмого, года были назначены выборы в Верховный Совет исходя из положений новой конституции. Удивительно то, что примерно так же, как бывший генерал Мирк-Суровцев, думали партийные и советские функционеры.
        Объяснять же Иосифу Виссарионовичу Сталину, что такое советы и как строятся в них выборы, было и вовсе излишне. Как объяснять и то, как могут голосовать люди, только что вышедшие из тюрьмы или вернувшиеся из ссылки. Как и за кого будут голосовать на грядущих выборах родные и близкие людей, репрессированных за два десятка лет большевистской власти. А таковых к тридцать седьмому году было более чем достаточно. Как голосовали солдаты-крестьяне, вышедшие из окопов мировой войны, и что они думали о царе и царской власти, до сих пор все знали, помнили и понимали.
        А нам, дорогой читатель, будет нелишне вспомнить последний Верховный Совет СССР двенадцатого созыва, избранный Съездом народных депутатов СССР в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году и через два года прекративший свою работу, так получается, вместе с выполненной функцией - развалом СССР. Так что не далеки были от истины старые большевики-коммунисты, когда говорили по этому поводу: «Сталина на вас нет!».
        Полгода проект Конституции победившего социализма активно обсуждался. Семьдесят пять миллионов человек участников обсуждения, внесли полтора миллиона предложений, дополнений и поправок, которые публиковались в периодической печати. Но такие предложения, как «разрешить частную собственность» и «ликвидировать колхозы», без всякого обсуждения сразу были сданы в архив под общим заглавием «Враждебные отклики».
        С самого начала года к Сталину письменно и устно стали обращаться высокопоставленные секретари из республик, краёв и областей. Они прямо указывали, говорили и писали, что демократическая, бухаринская, а совсем не сталинская конституция и грядущие выборы ведут не просто к ограничению власти партии, а к устранению партийного руководства как такового. Одним из самых активных корреспондентов и ходоков к вождю был кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Роберт Индрикович Эйхе.
        Сибирь, как никакое другое место в стране, давала ему чёткое понимание опасной для власти сути происходящих процессов. Коллективизация несколько раз перетасовала сибирское крестьянство выселениями, переселениями и расселениями. Здесь даже счёт шёл не на людей, а на семьи. Индустриализация в свою очередь растолкала спецпереселенцев по старым и нарождающимся промышленным городам и крупным индустриальным центрам. Города и сёла Сибири были переполнены ссыльными всех мастей и всех политических окрасов.
        Население прирастало уголовниками, освобождающимися из лагерей, не всегда спешившими возвращаться в Европейскую Россию. Вне городов и сёл легла сеть лагерных пунктов крупнейшей составляющей советской каторжной системы - Сиблага. Здесь можно было ожидать всего чего угодно при малейшем колебании политической системы. «Эти выборы гладко не пройдут. Антисоветские элементы, не выкорчеванные еще троцкистско-бухаринские агенты фашизма, прикрывающиеся флагом социалистической демократии, попытаются проникнуть в органы власти, обмануть бдительность народных масс. Так же проявят активность церковники разных толков, которые начали готовить к выборам своих последователей из наиболее отсталых слоев населения, играя роль повстанца для не разоружившихся врагов Советской власти», - полнились тревогой директивные документы сибирских крайкомов и обкомов.
        Сталин охотно принял предложения своего актива по уничтожению остатков «бывших». Оперативный приказ НКВД СССР за номером 00447 июля месяца придал событиям невиданное прежде ускорение, чтобы «с 5 августа 1937 года во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». Вот бы покойный Г. Г. Ягода обрадовался! Он ещё год тому назад настоятельно советовал «троцкистов, исключённых из партии в ходе партпроверки, - в лагеря на пять лет, а уличённых в причастности к террору судить и всех расстрелять».
        Правительственная телеграмма лета тридцать седьмого придала государственный размах грядущим мероприятиям на местах: «ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учёт всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел, через тройки, а остальные менее активные, но всё же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД. ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке. Секретарь ЦК И. Сталин».
        Параллельно шла подготовка к выборам. В результате проверок только по Западно-Сибирскому краю были отведены кандидатуры двухсот шестидесяти двух председателей и двухсот девяноста девяти секретарей участковых избирательных комиссий. Отстранённых руководителей и членов избирательных комиссий отделы НКВД тут же «брали на карандаш»…
        В некоторых районах посчитали, что председателем участковой комиссии должен быть только руководитель агитпункта. Речи о том, что в каком-то избирательном округе у кандидата в депутаты будут соперники по выборам, даже не велось. Кандидатуры, конечно, выдвигались, но проходили тщательный отбор на местах, затем утверждались на самом верху и директивно спускались вниз.
        Очень часто кандидат, за которого предстояло голосовать, допустим, на селе, оказывался столичным жителем. У деятельных и любознательных избирателей, интересующихся на предвыборных собраниях «почему он должен голосовать за члена Политбюро (такого-то)?», в свой черёд спрашивали: «А что вы имеете против кандидатуры члена Политбюро (такого-то)?» И тут местный оперуполномоченный НКВД поворачивался лицом к будущему избирателю, играя карандашом в пальцах, в пронзительной тишине ждал ответа…
        Но Сталин не был бы Сталиным, если бы упустил из вида другой аспект партийно-чиновничьих хлопот: недопущение к власти одних - ведёт к усилению и укреплению власти других. Незабвенный Роберт Эйхе, как постоянный член внесудебных троек, поставивший свою подпись на приговорах более пятидесяти тысячам людей, боролся за собственную власть, которая с новой конституцией и новым территориально-административным делением буквально ускользала у него из рук.
        Западно-Сибирский край, бывшая Томская губерния, к тому времени обретал новое деление на Томскую, Кемеровскую, Новосибирскую области и Алтайский край. В сухом остатке получалось четыре избирательных округа… Вместо одного подвластного и лично контролируемого. И таких, как Эйхе, по стране были сотни и тысячи. С ними тоже надо было что-то делать. Повышать в должности и приближать - опасно. Понижать - значит создавать новую оппозицию и плодить заговоры на местах. А делать-то и нечего, кроме того как тоже расстрелять…
        «Terror», как мы помним, переводится с латыни как «ужас». С большой долей условности, прежний не иссякающий поток репрессий, пользуясь народным языком, можно считать тем, о чём потрясённо и ошеломлённо говорят вполголоса: «Тихий ужас». Громкие процессы, конечно, сделали террор громким.
        Тридцать седьмой год, несомненно, был и есть значительным годом в истории советского государства, как завершающий год расправ над бывшими представителями господствующих и чуждых классов. Но он никогда бы не приобрёл зловещего, знакового звучания, не будь в нём военно-партийной и номенклатурной составляющей. И если для людей, отнесённых к категории «бывших», которых осознанно и планомерно изводили всё послереволюционное время, не было большой разницы между годом двадцатым и годом тридцать седьмым, как не было им особой разницы между военным и мирным временем, то образованным революцией новым, господствующим, социально-политическим сообществам было от чего взвыть.
        Если после убийства С.М. Кирова Сталин беспощадно расправился с возможными лидерами в партии, то теперь, помимо расправ с «бывшими», изымались из обращения «нынешние»: «переродившиеся», «замаскировавшиеся», «примазавшиеся» и даже «в прошлом заслуженные»… Всякие, особенно те, кто имел опыт революционных переворотов и был способен мыслить категориями смены власти вооружённым путём. И не потому совсем, что это в основном были люди не глупые, талантливые, яркие и успешные, как потом трубила перестроечная, сверх всякой меры либеральная пресса. А потому, что чаще всего это были люди лукавые. Список таковых не нужно было и составлять. Нужно было просто переписать состав троек, чтобы уже в году следующем разобраться и с ними.
        А ещё нужно было сбить спесь с ретивых исполнителей-чекистов и вернуть им страх, который к тридцать седьмому году они, надо сказать, порядком подрастеряли. О потерянной совести говорить не приходится. Совесть к тому времени была и могла быть только одной - революционной.
        Вещественным воплощением этой совести, рядом с центральными дверями каждого здания, где размещались органы государственной безопасности, со времён ВЧК являлся почтовый ящик. Корреспонденция вынималась по нескольку раз за день. В бытность НКВД были годы, когда эти ящики оказывались постоянно переполненными, и для работы с письмами приходилось выделять отдельных сотрудников аппарата. Нужно было хотя бы как-то отсортировать заявления, анонимные послания, прошения, жалобы, кляузы и откровенные доносы.
        Каковы были масштабы подобной работы на уровне областных, краевых управлений и самого наркомата внутренних дел, можно было только догадываться. Вернувшись из Воронежа в Томск, первое, что сделал Суровцев, - отправил по разным адресам письма… В том числе и через такой особый почтовый ящик. Упрекал себя за то, что, понимая неотвратимость новой волны репрессий, он уже опаздывает.
        В полуподвальный кабинет для допросов доносился шум сильного дождя. Допрос проходил при свете керосиновых ламп. На томской ТЭЦ в эти дни меняли турбину, и с наступлением сумерек весь город погружался в темноту. Кроме начальника городского отдела на допросе присутствовал незнакомый Суровцеву чекист с четырьмя шпалами в петлицах.
        Судя по сухим гимнастёркам, в помещение следственной тюрьмы чекисты прошли по подземному переходу, ещё до революции проложенному между двумя красивыми, высокими, красного кирпича зданиями, выходящими фасадами на бывшую Почтамтскую улицу и Ново-Соборную площадь. Теперь в примечательных домах размещались тюрьма и общежитие для сотрудников томского НКВД. Там же гостиница для приезжих.
        Оба сотрудника государственной безопасности недавно вышли из-за стола, о чём свидетельствовал свежий водочный перегар, смешанный с запахом чеснока и копчёного сала. Казалось, что после сытного ужина и настроены они были весьма благодушно.
        - Ты что, в самом деле совсем боль не переносишь? - искренне поинтересовался начальник городского отдела НКВД Овчинников, с сожалением повертев рукой отражатель бесполезной без электричества настольной лампы.
        Разговаривать Суровцеву не хотелось. Тем более что откровенные разговоры с его стороны были здесь не особо нужны. А что ему нужно было сказать, он уже давно сказал.
        - Тебе, по-хорошему, уже или сдохнуть, или разговориться пора, а ты всё чего-то кочевряжишься, - напротив, сегодня был необычайно разговорчив Овчинников. - То подписывать ничего не подписываешь… А то сказки рассказываешь… Давай-ка ещё раз про свои письма…
        - Три года тому назад я передал начальнику Томского оперативного сектора НКВД Матвею Мироновичу Подольскому данные о закладках в Томске золота Колчака, - делая ударным каждое слово в предложении, проговорил Сергей Георгиевич. - О чём сообщил в своём письме, которое отправил в Москву на имя наркома внутренних дел Генриха Григорьевича Ягоды.
        Он уже понял, что причиной начинающегося допроса является именно появление незнакомого чекиста. Само его присутствие в этом кабинете уже могло говорить о том, что действия Суровцева начали приносить свои плоды…
        - Так. И что Подольский тебе сказал? - действительно, скорее для приехавшего из Новосибирска чекиста, чем для себя, поинтересовался Овчинников.
        - Приказал помалкивать. О чём в этом году я сообщил вам, а также начальнику краевого управления Дергачу и нынешнему наркому внутренних дел товарищу Ежову.
        - Значит, на то намекаешь, что начальник городского отдела Подольский золото к рукам прибрал? Да ещё совместно с врагом народа Ягодой…
        Овчинников встал из-за стола, подошёл к Суровцеву. Взял его за лацканы пиджака, поднял со стула. Глядя в глаза подследственному, с демонстративной ненавистью проговорил:
        - А что же Подольский тебя, суку, не шлёпнул сразу? Что он тебя, тварь белогвардейская, не вписал тогда в список подпольной офицерской организации? На хера ему живой свидетель тогда нужен? Живой, зачем ты ему сдался?
        Он оттолкнул Суровцева на привинченный к полу стул. Вернулся на свой стул за столом.
        - На него посмотришь, - обращаясь к приезжему чекисту, говорил Овчинников, - вроде дохловатый на вид. А в руках - куль увесистый… Офицер, ядрёный корень… Говна, видать, в тебе много, - говорил он уже Сергею Георгиевичу. - Ну да выдавим потихоньку… И говно и правду… Всё выдавим… Так что кишки из жопы торчать будут.
        - Скажите, пожалуйста, - вежливо обратился к Суровцеву приезжий чекист, - когда вы писали о золоте Колчака начальнику краевого управления Дергачу?
        - В июле, - кратко ответил генерал.
        - Откуда ты знаешь про оперативный сектор? Откуда ты, падла, знаешь, что Дергач уже не начальник управления? - хлопнув ладонью по столу, в свой черёд спросил начальник городского отдела.
        Суровцев не стал отвечать. От него, в общем-то, сейчас и не требовали ответа. Медным звонком, прикреплённым к столу, Овчинников вызвал конвоира. Через несколько секунд тот вошёл.
        - Ну смотри, гнида офицерская… Если что-то не сойдётся - я тебя своими руками укувыркаю так, что у тебя глаза местами поменяются, - пообещал он. - Уводи, - приказал он конвоиру.
        Несмотря на распухшие от многочисленных «стоек» ноги, Сергей Георгиевич встал самостоятельно, чтобы не подвергать себя лишний раз рывкам и толчкам в спину. Сопровождаемый охранником, сильно хромая, вышел из камеры.
        - Ну, что скажешь? - спросил Овчинников своего гостя.
        - А что мне говорить? Я тебя слушать сюда приехал. Тебя, а не твоих подследственных, - рассмеялся командировочный, - мне своих хватает. Так что, гражданин Овчинников, колитесь по полной…
        - Ты мне тут страхов не нагоняй. Не нагоняй. Я пуганый-перепуганый… Не верю я ему, - кивнув на дверь, признался Овчинников.
        - Тебе никто не запрещает ему не верить. А мне так факты давай. Было золото в городе во время обысков у чекистов или нет?
        - А у кого из нас дома золота нет? - опять повысил голос представитель принимающей стороны.
        - Я о банковских слитках говорю, а не о бабьих побрякушках и не о золотых портсигарах с часами! Даже не о чекане царском…
        - Банковских слитков у арестованных чекистов не было, - твёрдо заявил Овчинников, - у других людей слитки в Томске изъяли…
        - А какая разница, если слитки из колчаковского золота при Подольском по городу ходили? Значит, было золото. Было. А может так статься, что и сейчас есть.
        - Где? - заорал Овчинников.
        Приезжий беззвучно, одними губами стал проговаривать где… Вслух сказал другое:
        - Твоя забота, Иван Васильевич, где оно может быть… Все тогдашние фигуранты, конечно, давно покойники?
        - Кто давно, кто недавно… Какая разница? Ссылки на мёртвых в оперативно-следственной деятельности не могут быть доказательством для следствия и суда. Или забыл?
        - Ну так это для суда и следствия… А для внесудебной тройки очень даже пойдёт… Да и не в этом дело… Письма этот белогвардеец писал? Писал. Значит, что? Значит, принято и зафиксировано. Как говорится, контора что? Контора пишет, - сам же и ответил он. - И как ты говоришь, хер бы знал, что твой подопечный написал уже в этом году в Москву. Они же там, в Москве, не понимают, что каждая сибирская деревня свою байку про золото Колчака рассказывает! И они там всерьёз считают, что у нас тут в каждом огороде по колчаковскому кладу зарыто… Ты, кстати, по адресам, которые он якобы указал в письме к Подольскому, ходил?
        - Ходил. Даже под землю лазил…
        - Ну и что?
        - Почти ничего. В одном из этих погребов нашли царский чекан. Один червонец. Но он и до Колчака мог туда попасть. А так - барахло старое, гнилое. Правда, видно, что в последние годы кто-то там шарил.
        - Вот видишь… А откуда эти подземные ходы вообще взялись?
        - Теперь не узнаешь. После революции надо было хозяев домов трясти. Всех, у кого дома ходы под землю были. А тогда не до этого было. Это сейчас за каждым попиком и купчиком как падлы бегаем, а тогда последний томский полицмейстер, генерал Романов, только подумай, сам в следственную комиссию пришёл. Настоящий генерал… «Что, - говорит, - не арестовываете, сукины дети!». А его даже не допросили как следует. Вообще, ты товар посмотрел? Посмотрел. Берёшь? Или мне оставляешь?
        - А почему у него до сих пор дело не оформлено? - взяв со стола уголовное дело Суровцева, спросил новосибирец.
        - Вот ты и оформляй, если забираешь его. Начни прямо с фамилии. А то я стал лично разбираться с его прошлым и выяснил, что у него здесь две родственницы жили. Их ещё в двадцатые шлёпнули…
        - Ну и что? - не улавливал пока никакой связи родственников арестанта с оформлением следственного дела собеседник.
        - А то, что одна из них по фамилии Суровцева, а другая была урождённая Мирк. Фамилия Мирк тебе ничего не говорит?
        - По нашим ориентировкам, у Колчака был генерал с такой фамилией, - изумленно вспомнил чекист.
        - Так что я тебя поздравляю, Петр Сергеевич, с серьёзной удачей… Забирай… Вези в Новосибирск… И расхлёбывайте это говно дальше сами, - довольный произведённым эффектом, напутствовал гостя Овчинников.
        - А что же вы из него до сих пор ничего не выудили и не выколотили? - уже без прежнего оптимизма поинтересовался гость.
        - А ты сам теперь попробуешь выколачивать… А если серьёзно, то он действительно малахольный очень… Чуть больно сделаешь - сознание теряет. Со «стойкой» такая же песня… Сутки стоит - потом бабах и падает без сознания. И хоть запинайся - не поднимешь, пока сам не очухается. Любой другой сдох бы - одной заботой было бы меньше. А этого, я тебе прямо скажу, и трогать уже боюсь. Выведешь в расход, а потом такой, как ты, приедет и будет спрашивать: «А не служил ли ты, гражданин Овчинников, в белой армии?»
        - Ладно, - примирительно проговорил командированный чекист, - как тебе вообще работается?
        - Как всем… Знаешь, как сейчас в районах работают?
        - Как?
        - А вот так… Придёт домой районный оперуполномоченный и ломает башку, чешет морду… Где сотню-другую контриков взять? Для новой разнарядки опять не хватает… Все заготовки реализованы… Переберёт весь свой оперативный сектор - вроде руководителя подполья нашёл, наметил… На карандаш его… Баба с работы пришла в слезах - бригадир обругал… Вот уже и радость… И этого на карандаш… Заместителя руководителя подполья нашёл. Сосед руки вчера не подал - вот и активный участник кулацкого подполья образовался… Сука…
        - М-да, - только и сказал собеседник, разглядывая пустую папку дела.
        О «расстрельных делах» репрессированных в то время нужно сказать особо. Такого идеального делопроизводства не встречается ни в какой другой период истории. Начиналось такое дело с постановления об аресте. Далее часто следовал протокол первого, утреннего, допроса, написанный от руки. Ни единой помарки. Тут же машинописный текст этого протокола. В середине - аккуратные выписки из других дел. Поскольку чаще всего речь шла о «контрреволюционной организации», то выписок могло быть много. Завершали «дело» рукописный протокол вечернего допроса и его печатная копия. Подписи. Постановление тройки. Всё. Дальше только справка о приведении приговора в исполнение.
        Следователи, которым первыми пришлось заниматься реабилитацией, были поражены и шокированы такой аккуратностью и порядком, царившим в делах, часто без единой помарки. Разгадка в том, о чём говорил Овчинников своему гостю. Дела составлялись заранее. Так и назывались они - «заготовки»… Для этих целей часто привлекались работники ЗАГСа, других государственных учреждений. Вопиющий случай произошёл в Кузбассе… Там позже был выявлен водитель управления, который исполнял обязанности не только делопроизводителя, но и следователя. Грамотный был шофёр. И на все руки мастер. Нужно только добавить, что спустя несколько месяцев «лица, виновные в нарушении социалистической законности, понесли заслуженное наказание»…
        И здесь приходится говорить об одной из самых неприятных и секретных тайн репрессий. Вероятно, к расстрелам «врагов» привлекались так называемые «простые коммунисты» из числа партийно-хозяйственного и даже комсомольского актива. Доверие партийной организации скреплялось подпиской о неразглашении, данной органам, а самое главное, в прямом смысле слова, кровью. Данных по этому вопросу у автора, понятно, нет и быть не может, но есть факты инициатив на местах о подобных привлечениях «актива» в годы, предшествующие большому террору. Потому и появилось вот такое личное ощущение…
        На улице не утихал начавшийся ещё днём дождь. Из следственной тюрьмы в здание общежития НКВД чекисты возвращались прежним путём - через подземный ход, проложенный между зданиями. Приезжие могли только удивляться и завидовать тому, с каким комфортом смогли обустроить работу и быт томские чекисты. Им можно было ходить на службу даже зимой в летнем обмундировании, только изредка выходя на улицу. В обеденный перерыв, понятно, тоже ходили обедать домой через подземный переход. «Работаем на дому», - самодовольно подшучивали они сами над собой и хвастались перед гостями.
        - Видишь? - указывая на недавно заложенные кирпичом арочные проходы вдоль подземного коридора, спрашивал Овчинников. - Вот такая хренотень по всему Томску. Это всё ходы под землю. Под тюрьмой и здесь ещё по одному подвалу. В прошлые годы каэров прямо тут и кончали. В этом году тесновато стало…
        - Приятеля Сергея Есенина ты мне не показал, - вспомнил гость.
        - Пошли уж, любитель поэзии, - отмахнулся Овчинников, - было бы на кого смотреть… Это только звучит красиво: кулацкий поэт Николай Клюев… А так сумасшедший, вшивый и вонючий старик… Мне его, полудурка лежачего, ещё к месту расстрела надо как-то сегодня оттартать… Забот у меня больше нет… Раньше, оно проще было, - похлопывая ладонью по неаккуратной кирпичной кладке, добавил начальник городского отдела.
        Суровцеву, знакомому со многими известными людьми, встречаться с Клюевым не доводилось. Хотя с его стихами он, конечно, встречался не раз. А ещё он знал, что тот был сначала сослан в Колпашево, а затем переведён в Томск, где жизнь ссыльного складывалась несравнимо лучше, что, впрочем, не спасало известного поэта от нищеты. Милостыню в Томске, в отличие от томского севера, ему, правда, подавали. Это не Колпашево, где, по словам поэта, «нет лица человеческого, одно зрелище - это груды страшных движущихся лохмотьев этапов». В просвещённом городе почти все знали, что за седобородый человек в обносках стоит возле Каменного моста с протянутой рукой. От чего быт известного ссыльного наполнялся неописуемым, ежедневным унижением.
        Когда ночью больного, измученного допросами стихотворца тащили из камеры, Сергей Георгиевич слышал его сдавленные стоны и то, как материлась охрана. Некоторое время ждал команды «с вещами на выход» для себя. Не дождался. Понял, что и в этот раз смерть пока миновала. Тогда как всех обитателей подземной, внутренней тюрьмы НКВД, включая и его сокамерников, ещё вчера вечером вывезли в бывшую каторжную тюрьму, именуемую с двадцатых годов Томским домом заключения. Вывезли на «ликвидацию»…
        Сидя в полной темноте на откидных нарах в наступившей тишине, сквозь шум дождя Суровцев, казалось ему, слышал, как на стенах четырёхместной камеры шуршат, соприкасаясь телами, многотысячные колонии клопов и вшей. Подошвы его сапог даже при сидении были неустойчивы на осклизлом полу, представляющем собой род кустарного асфальта (гравий, перемешанный с битумом, призванный защитить от блох). В полной темноте он на слух пытался отделить мерещившийся ему шорох от явственного шума дождя. Перед глазами вдруг поплыли белые пятна. Неожиданно вспомнились строки из стихотворения Клюева, впервые прочитанные во время Гражданской войны в его сборнике «Пахарь»:
        В мой хлеб мешаете вы пепел,
        Отраву горькую в вино,
        Но я, как небо, мудро-светел
        И неразгадан, как оно.
        Пятна перед глазами вдруг превратились в несуществующий в природе свет. Возникнув неизвестно откуда, никуда не исчезая, свет долгое время будто так и существовал то ли в его сознании, то ли на самом деле перед открытыми и ничего не видящими в темноте глазами. Так не могло и не должно было быть ни по каким известным земным законам. Но это было…
        Вдруг увиделись лучистые световые пласты, непрерывно текущие через просветы в белых облаках. Он не мог разглядеть источника света, но то, что это свет не солнечный, было очевидно. За привидевшимися облаками угадывалось более значительное, живительное и одновременно опасное светило. И сам пригрезившийся небосвод не был земным. Это, показалось ему, было какое-то другое, никем из живущих людей не виданное и не разгаданное небо, где знали всё о том, что происходило в земной, не простой, человеческой жизни.
        В Томском доме заключения в октябре тридцать седьмого года в большом количестве опять оказались заключённые, способные без труда исполнять оперные партии и играть на музыкальных инструментах. Люди широко образованные, владеющие несколькими иностранными языками каждый. Высококультурные. В большинстве своём люди честные и порядочные. Проблемы, чем их занять и как использовать, теперь не стояло. Старая, видавшая виды тюрьма перестала и являться-то тюрьмой. Здесь и не думали на длительное время запирать кого-либо на ключ. Попросту наскоро сбивали и формировали из приговорённых к смерти заключённых группы для еженощных расстрелов.
        Камера смертников в общественном сознании укоренилась как место уединения преступника, приговорённого к казни. Где обречённый размышляет о своей загубленной жизни и тщетно пытается бороться за саму эту жизнь. Теперь переполненные камеры обречённых напоминали собой скорее загоны для скота, ожидавшего грядущего забоя, чем места уединения кающихся преступников. Не было и не могло быть в них никакого уединения и даже размышления. Было только ожидание конца, который часто казался избавлением от мук.
        Николай Алексеевич Клюев, как абсолютное большинство приговорённых, был, вероятно, расстрелян в Страшном рву, находящемся примерно в трёхстах метрах к северо-западу от тюрьмы. Своё название это место получило за дурную славу ещё с дореволюционного времени. Дата на справке об исполнении приговора из уголовного дела весьма своеобразна: «23 -25 октября 1937 года». Всё говорит о том, что расстрелы проводились несколько дней по мере заполнения очень большой могилы. Расстреливали партиями, при свете керосиновых фонарей. На жуткую и безысходную атмосферу тюрьмы и окрестностей накладывалась полная темнота города. На городской ТЭЦ никак не могли установить новую турбину, и без того плохо освещаемый в последние годы Томск находился по ночам в кромешной тьме, заливаемой холодом осенних дождей.
        Томская земля к числу жертв прошлых лет прибавляла и прибавляла новых мучеников… Более двадцати профессоров университета и томских институтов… Около десяти потомков древних дворянских родов, среди которых княгиня Елизавета Волконская, князья Голицын, Долгоруков, Ширинский-Шихматов, Урусов, архиепископ Ювеналий, томский владыка Серафим, несколько архиереев и десятки священников.
        Сотни и тысячи недобитых за предыдущие годы бывших офицеров, купцов, кулаков и всех тех, кто вольно или невольно был втянут в массовую резню, организованную партией и правительством… В Страшном рву закончил свои дни один, наверное, самый эрудированный из русских философов XX века - Густав Густавович Шпет. В двадцатые годы неоднократно увернувшийся от отправки на «философских пароходах»… Одних иностранных языков Шпет знал семнадцать.
        Оперативные разработки томских чекистов «Аристократы» и «Сапожники» подходили к завершению. Всё проходило по намеченному плану. Правда, смущало то, что в Томск зачастили с визитами проверяющие ревизоры. Да ещё то, что в Богородице-Алексеевском монастыре снова видели призрак старца Фёдора Кузьмича, которого томские жители упорно считали императором Александром I.
        Единодушие грядущих выборов после расстрельных мероприятий власти становилось понятным, как становился понятен и предсказуем их результат. Всё подчинилось формуле общественного поведения из тех же стихов, где «подпись под приговором лилась струёй из простреленной головы», где век был «сосредоточен, как часовой»… И сам Дзержинский наставлял лирического героя Эдуарда Багрицкого:
        Иди - и не бойся с ним рядом встать.
        Твое одиночество веку под стать.
        Оглянешься - а вокруг враги;
        Руки протянешь - и нет друзей;
        Но если он скажет: «Солги», - солги.
        Но если он скажет: «Убей», - убей.
        Очень напоминает присказку времён перестройки на стыке последующих двух веков: «Не мы плохие - время такое». Удивительным образом, перед лицом смерти, «пробило» на стихи чекиста Ивана Овчинникова. И кто бы мог подумать, что содержанием их будет взгляд из-за решётки на младшую дочь:
        Проститься, видимо, хотела
        И, с грустью детского лица,
        Она все глазки проглядела,
        Стоявши долго у крыльца.
        Однако ей не показали
        Меня, как водится у нас,
        А может быть, и приказали
        Уйти домой, скорей, сейчас.
        Она всё дальше уходила,
        Махая в такт ноги рукой.
        И милый образ уносила,
        Навеки от меня с собой.
        Ниже рукой автора: «П.П. Овчинников 14. III. 41 г.». «П.П.» - сокращение «подпись подтверждаю». Через полтора месяца после написания этих строк автор был расстрелян. Таким образом, войдя в число тридцати процентов томских чекистов, не переживших годы репрессий. Получилось, что великий грешник и великий мученик Николай Клюев сказал точнее не только за себя, но и за своих палачей:
        Я молился бы лику заката,
        Тёмной роще, туману, ручьям,
        Да тяжёлая дверь каземата
        Не пускает к родимым полям.
        Точно так, как Суровцеву, находясь рядом в Томске, не пришлось встретиться с Клюевым, Пепеляев не встретился с отбывавшим ссылку в Воронеже Осипом Мандельштамом. И ничего точнее строк репрессированного поэта, применительно к судьбе Анатолия Николаевича, наверное, не найти. Может быть, и многовато стихотворных цитат для объёма одной главы, но, как говорится, одной меньше - одной больше… Тема неподъёмная для прозы:
        Мне на плечи кидается век-волкодав,
        Но не волк я по крови своей,
        Запихай меня лучше, как шапку в рукав
        Жаркой шубы сибирских степей.
        Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
        Ни кровавых кровей в колесе,
        Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
        Мне в своей первобытной красе.
        Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
        И сосна до звезды достаёт,
        Потому что не волк я по крови своей
        И меня только равный убьёт.
        До Енисея Анатолий Николаевич Пепеляев не доехал. Жизнь его прервалась на берегу Оби, в Новосибирске. Куда генерал был этапирован после ареста в Воронеже в августе. В январский день, уже тридцать восьмого года, когда в новосибирскую тюрьму из Томска был доставлен Суровцев, в могилу во дворе тюрьмы вместе с другими расстрелянными сбросили безжизненное тело его друга.
        Полное ощущение, что глава как вампир высасывает всё от спокойствия до рассудка, который отказывается рассуждать и понимать происходившее как реальность. И только строки Анны Ахматовой вертятся на языке:
        Звёзды смерти стояли над нами,
        И безвинная корчилась Русь
        Под кровавыми сапогами
        И под шинами чёрных марусь.
        Просторная трёхкомнатная квартира являлась половиной одноэтажного дома на двух хозяев. Одну из половинок этого служебного жилья и занимала семья Железновых. С отличием закончив свою первую студенческую сессию в Томском медицинском институте, Мария Железнова приехала на каникулы к родителям в город Асино. Было десять часов утра, но впервые за последние полгода девушка могла позволить себе никуда сегодня не спешить.
        Лёжа в свежей постели, она с удовольствием прислушивалась к потрескиванию дров в печи и вдыхала знакомый с детства запах свежеиспечённых пирогов с картошкой. Вчера на семейном ужине, сразу по приезде, она почувствовала дома не знакомую ей прежде напряжённость… Несколько раз счастливо пересмотрев её зачётную книжку, отец и мать весь вечер точно собирались сказать ей что-то важное и, показалось Марии, так и не сказали… Спросить сама она почему-то не решилась…
        Девушка встала с постели, отправилась на кухню. Не застав там мать, босиком, в ночной рубашке, прошла в зал. Нехорошее предчувствие родилось при первых же шагах по самой большой комнате в квартире. Мама застыла у стола… Строгая, одетая словно собралась на работу в горисполком… Хотя, помнила Мария, сегодня было воскресенье. У ног матери на полу чёрным, блестящим боком отсвечивал чемодан…
        - Что с папой? - сама не зная почему, спросила девушка.
        - Ничего. С чего ты взяла? - в свой черёд спросила у дочери Ася.
        - Мы уезжаем? - не сводя глаз с чемодана, предположила Мария.
        - Ты уезжаешь, - пугающе твёрдо прозвучал ответ матери.
        Ужас в душе Марии стал появляться постепенно, будто на чистом, белоснежном листе бумаги она вдруг стала различать маленькие пылинки и чёрные точки, на которые прежде не обращала должного внимания. Незначительные детали жизни и быта, о которых она не только подозревала, но и знала, и которые, присутствуя в глубинах её подсознания, мало раньше беспокоили, в какие-то секунды вдруг стали увеличиваться в своей значимости. Все намёки, недомолвки, предположения, опасения и слухи об арестах среди чекистов сначала обозначились крупными пятнами страха, затем стали расползаться в стороны… Пока не соединились в одно большое светящееся пятно, имя которому - катастрофа. Так в детстве для неё проявлялось изображение на фотобумаге, брошенной в проявитель, когда они вдвоём с отцом печатали по ночам фотографии. И уже красным светом, при котором при тогдашних технологиях производилась фотопечать, кровавыми кругами поплыл перед глазами ужас.
        - Я никуда без вас не поеду, - жёсткой фразой точно попыталась прорвать красную пелену перед собой Мария.
        - Это не обсуждается, - передвинув чемодан ближе к дочери, продолжала Ася. - Слушай меня внимательно. Когда приедешь на Урал к бабушке, перво-наперво устройся на работу, связанную с переездами…
        - Мама, я сама в состоянии собрать свои вещи, - не желая принимать решение родителей как окончательное, пытаясь найти хоть какую-нибудь причину задержаться, отвечала девушка.
        - У нас нет времени на сборы. Ступай умываться. Одевайся. Завтракаешь и на вокзал…
        - Мама, я никуда без вас не поеду, - почти закричала Мария.
        - Поедешь. Ещё как поедешь, - негромко, но тоном, не терпящим возражения, заявила Ася. - Фамилию постарайся сменить в самое ближайшее время, - безостановочно говорила она дочери, не оставляя той никаких шансов оспорить окончательно принятое решение.
        - А почему ты не можешь со мной поехать? - плача, точно уже оплакивая свою грядущую судьбу, спросила Мария.
        - Кому-то нужно остаться с папой, - сухо ответила дочери Ася.
        У квартиры Железновых разворачивалась целая войсковая операция. Попытка ареста заместителя начальника Томск-асинлага с первых попыток сорвалась. Его напрасно ждали в управлении лагеря. Проведя первую половину дня на лагерных объектах, на рабочем месте Железнов так и не появился. В обеденное время арестовывать его томские чекисты поехали к нему на квартиру. Когда опергруппа явилась сюда и попыталась войти в дом, её встретили выстрелами через закрытую дверь. Теперь по чекистам и по привлечённым к аресту местным милиционерам стреляли уже из разбитых окон квартиры.
        - Прекратить огонь! Железнов, не дури! Тебя, что, как в гражданскую поджигать надо? Жену и дочку пожалей, - крикнул возглавлявший приезжих пожилой чекист.
        - Слушай, Петрович, однако, и баба его вместе с ним по нам бьёт, - заметил один из чекистов. - Чего делать-то будем?
        - А чего сделаешь? Наверное, и правда, подпаливать придётся…
        Подпаливать и поджигать не пришлось. Из-за разбитых окон квартиры через небольшой промежуток времени раздались два выстрела. Осаждавшие дом люди молча переглянулись. Характерный звук не оставлял никаких сомнений в том, что выстрелы были произведены в упор.
        - Никак застрелились, - озвучил напрашивающийся вывод кто-то из милиционеров.
        - Твою мать, - выругался начальник опергруппы.
        Выйдя из-за поленницы берёзовых дров, за которой он только что укрывался от пуль, старший оперативник открыто пошёл к дому. Никто больше не стрелял… «Застрелились каждый из своего оружия», - позже установит следствие. Кто из супругов сделал это первым - осталось невыясненным. Да и кому это было в то время интересно?
        Мария стояла на заснеженном перроне вокзала среди немногочисленных пассажиров, ожидавших посадки на поезд Асино - Томск. Ей показалось, что люди стараются к ней не приближаться и нарочито обходят её стороной. Так оно и было. В небольшом населённом пункте, совсем недавно бывшем деревней Ксеньевкой, знали семью Железновых. Как знали то, в честь кого был назван недавно образованный посёлок. Звуки стрельбы, доносившиеся от находящегося в пяти минутах ходьбы дома заместителя начальника Томскасинлага, с одной стороны, не на шутку встревожили пассажиров, с другой стороны, обострили и без того не малое внимание к Марии.
        Девушка была готова броситься на звук перестрелки. Уже не только для того, чтобы узнать причину выстрелов, но и для того, чтобы вырваться из потоков нездорового любопытства, устремлённого к ней со всех сторон. И тут она увидела приближающегося незнакомого молодого человека в гражданской одежде.
        - Далеко собрались, Мария Павловна? - подойдя, с улыбкой поинтересовался незнакомец. - Пройдёмте-ка со мной, - миролюбиво и от этого особенно пугающе предложил он.
        Мария почувствовала, что ноги её не держат. Схватившись за протянутую к ней руку, точно боясь упасть, присела на чемодан. Прислушиваясь к наступившей тишине, казалось, почувствовала, что дома у неё произошло нечто непоправимое и ужасное. Беспомощно глядела на людей, образовавших большой молчаливый круг, в центре которого она сейчас находилась. Подняла глаза к небу навстречу летевшим сверху крупным снежинкам. Боковым зрением захватила вокзальную вывеску над входом в здание. И уже глазами другого человека, через лёгкую завесу падающего снега, перечитала знакомые с детства слова… «Вокзал» - крупными буквами. Ниже, буквами помельче: «Станции»… Затем совсем крупно: «АСИНО». «Томской железной дороги», - дочитала она глазами, полными слёз.
        Глава 3
        Оперативное планирование
        1944 год. Август - сентябрь. Суздаль. Москва
        События весны и лета тысяча девятьсот сорок четвёртого года были чрезвычайно ответственными и напряжёнными для генерал-лейтенанта Суровцева. Отдел, созданный при оперативном управлении Генерального штаба, работал не покладая рук.
        Заместитель Суровцева генерал Кудрявцев и несколько офицеров из расформированной особой группы маршала Шапошникова вспомнили и ввели рабочий режим лета и осени сорок первого года. Когда жили на казарменном положении и спали не более четырёх часов в сутки. В стратегическом плане работали над обеспечением скрытности подготовки к операции «Багратион» по освобождению Белоруссии и по дезинформационным мероприятиям по её обеспечению.
        К исходу третьего года войны дезинформация стала настоящим искусством, превратилась в сложную многоярусную, многомерную и много чего в себе таящую систему. Где последовательность, а часто своевременность действий стали обязательными условиями и факторами успеха. Никто не отменял и систематизацию поступающей разведывательной информации. Так или иначе, подразделение справилось с поставленной ему задачей, и к началу лета противник был убеждён, что наступательные операции советские войска вот-вот начнут на Украине и никак не в Белоруссии.
        Новым в работе оказалось вдруг то, что всё чаще и чаще приходилось работать с информацией по союзникам. Так отдельной запиской на имя начальника Генерального штаба маршала Василевского Суровцев, основываясь на данных разведки, пришедших из Финляндии и Англии, назвал дату начала высадки десантов союзников в Нормандии. Шестое июня. Об этом было доложено в Ставку. Ставка тут же в очередной раз потребовала у Генерального штаба спрогнозировать ход боевых действий на побережье Франции. Прогноз гласил: «Англо-американские войска в ближайшие месяцы не способны провести какие-либо крупные стратегические наступательные операции против германских войск». Но и не это было главное.
        - Англичане будут добирать массовыми бомбардировками немецких городов и подрывными, революционными методами внутри Германии, - заявил генерал Суровцев маршалу Василевскому.
        - Вы о чём? - удивился маршал. - Какие подрывные и революционные методы?
        - По имеющимся у нас данным, среди немецкого генералитета зреет антигитлеровский заговор. Я уже об этом сообщал…
        - Ну, это не наша епархия, - отмахнулся маршал, - пусть политики с дипломатами разбираются.
        Советская операция по освобождению Белоруссии, получившая название «Багратион», началась через семнадцать дней после начала англо-американской операции «Оверлорд». И меньше чем через месяц, двадцатого июля, когда стало ясно, что англичане с американцами действительно «не способны провести крупные стратегические наступательные операции», состоялось неудачное покушение на Гитлера.
        Водитель гнал машину в сторону столицы почти на максимальной скорости. Бдительный Черепанов, сидевший рядом, несколько раз предупредительно похлопывал его по колену. Что означало «сбавить скорость». На какое-то время автомобиль замедлял движение, пока с заднего сиденья не раздавался строгий голос Суровцева. Произносил он всего лишь одно слово:
        - Опаздываем.
        Ангелина с укором поглядела на мужа и, принимая сторону помощника генерала, решительно сказала:
        - Двадцать-тридцать минут ничего не решат…
        - Прекратите дёргать водителя! Оба. Иначе поедете в Москву на попутках, - в несвойственной ему манере вдруг повысил голос Сергей Георгиевич.
        - Извини, пожалуйста, - коснувшись ладони мужа, тихо сказала Ангелина.
        У Суровцева были все основания с неудовольствием посмотреть на супругу. Ей излишне было объяснять, что в условиях войны иногда и секунды решают всё или почти всё. Именно поэтому ехать в Суздаль для встречи с Паулюсом, с которой они сейчас возвращались, у него не было ни малейшего желания. Не было и времени.
        В ходе боёв за Белоруссию пришлось быстро импровизировать. И сейчас, может быть, именно в эти минуты, продолжалась крупная радиоигра по дезинформации противника, который поверил, что в белорусских лесах, в тылу наступающих советских войск, героически сражается в окружении крупное немецкое соединение под командованием подполковника Герхарда Шерхорна.
        Операцию, получившую название «Березино», проводили совместно диверсионно-разведывательное управление Судоплатова и специальный отдел при оперативном управлении Генштаба, возглавляемый Суровцевым. Произошло то, чего Сергей Георгиевич добивался целый год: противник уподобился больному человеку - алкоголику или, точнее сказать, морфинисту. Попав в зависимость, в данном случае от поставляемой ему информации. Отсутствие таковой для него сейчас являлось не просто болезненным, а смертельно болезненным. В этот момент неприятель был готов принять любой суррогат, лишь бы хоть ненадолго избавить себя от подобия тяжкого похмелья и наркотической ломки…
        Обстановка требовала присутствия Суровцева в Москве. А вместо этого несколько часов тому назад ему приходилось вести почти досужие разговоры с пленным фельдмаршалом, который, как выясняется, очень долго соображал и с опозданием больше чем в год понял то, что должен был понять при первых встречах: советское руководство не собиралось и не собирается делать из него банального шпиона. И только теперь, когда гестапо расстреляло две сотни немецких генералов и офицеров, причастных к неудачному покушению на Гитлера, он, Паулюс, выразил желание разговаривать откровенно.
        Среди партии первых казнённых в тюрьме Плётцензее заговорщиков был покровитель и наставник Паулюса - фельдмаршал Иоб-Вильгельм Георг Эрвин фон Вицлебен. Был арестован гестапо и руководитель абвера адмирал Канарис.
        Разговор с Паулюсом записывался на магнитную плёнку. И присутствие в Суздале Ангелины было вызвано тем, что дорого было именно время. Водрузив на голову наушники в тайной комнате с записывающей аппаратурой, жена генерала вела стенограмму беседы, чтобы, не дожидаясь местной расшифровки, сразу отбыть в Москву. Если бы кто-нибудь раньше сказал ей, что она без труда будет стенографировать с немецкого языка - она просто не поверила бы. Стенография с переводом - это высший пилотаж и для стенографистки, и для переводчика.
        - В заключение нашей беседы, ещё раз примите мои самые искренние соболезнования, - уже почти прощался с фельдмаршалом Суровцев, - я знаю, как это горько терять товарищей и боевых друзей.
        Паулюс горестно кивал головой. Казнь берлинских заговорщиков произвела на него удручающее впечатление. Точнее сказать, она его добила. А первым событием, выбившим его из равновесия, было даже не покушение на Гитлера, а состоявшийся за три дня до этого проход немецких военнопленных по улицам русской столицы. Многотысячная толпа пленных соотечественников, запечатленная и растиражированная в кадрах советской кинохроники, была зримым образом национальной немецкой катастрофы, истинные и гигантские масштабы которой ещё до конца не были Паулюсу ясны и понятны. Потрясение от увиденного определило мотивацию поступков и действий пленного фельдмаршала если не на всю оставшуюся жизнь, то на ближайшие годы.
        - Вы же понимаете, что от вас в Сталинграде ждали самоубийства, - закрепляя результаты беседы, продолжал русский генерал. - Немецкий фюрер посчитал, что звание фельдмаршала обязывает вас пустить себе пулю в лоб. Потому он вам его и присвоил в условиях окружения и полного военного поражения. До сегодняшнего дня, как ни прискорбно, вы исполняли именно роль мыслящего трупа.
        - Теперь я живу. И готов жить для Германии, - решительно заявил фельдмаршал.
        - Прежде вы должны ответить сами себе на вопрос: почему Гитлер желал и продолжает желать вашей смерти?
        - Я думал об этом. И точного ответа у меня нет.
        - Не только потому, что вы один из авторов плана «Барбаросса», - точно стал подсказывать Суровцев. - Как крупный военный теоретик, вы отдавали себе отчет, с какими трудностями столкнётся Германия при нападении на Россию. И рано или поздно вы должны были спросить сами себя: зачем нужно было начинать войну на востоке с такими туманными перспективами, когда перспектива разгрома Англии находилась всего в тридцати километрах ширины Ла-Манша? Теперь, когда вы полностью повторили почти все ошибки Наполеона, вы понимаете, что судьбу послевоенной Германии будут решать совсем не немцы. И даже не русские. Тяготы двух мировых войн разделили мы с вами, но победителями опять становятся отсидевшиеся на острове англичане. Теперь к ним присоединятся ещё и американцы, которые и вовсе отделены от Европы океаном. Так кто эти войны развязывает? Вы невольный носитель политической информации. Вы, например, можете дать чёткое объяснение того, кто был заинтересован в удачном покушении на фюрера. И теперь вашей смерти желает не только Гитлер, - неожиданно заключил русский.
        Паулюс удивлённо поднял глаза на русского генерала. Изумлённо спросил:
        - Кто же ещё может желать моей гибели?
        - Этим силам нет точного названия. Хотя теперь есть понимание, что они транснациональны и цель их - мировое господство. Путь к которому лежит через устранение с мировой арены крупных государственных образований. Прежде всего, путём их стравливания между собой. Они всегда рассматривали Германию как противовес Франции и России.
        - Хорошо. Пусть будет так. Ответьте мне честно: что я должен делать?
        - Только то, что велят вам долг и совесть. Ваша роль определена вам самой историей. Вы очень важный свидетель. А ещё мы с вами должны сделать всё, чтобы Германия и Россия снова никогда не воевали в угоду третьим странам.
        - Вы не будете от меня требовать давать какие-нибудь обязательства и что-то подписывать?
        - Нет. Поверьте, есть много людей, работающих и готовых работать на русскую разведку. И двигают этими людьми часто не финансовые интересы, как можно подумать, и даже не коммунистические идеи.
        - А что же тогда?
        - Мировоззренческие мотивы. А что до военных секретов, то меня сейчас интересует только один.
        - Какой?
        - Это даже не секрет. Кроме плана «Барбаросса», вы знакомы с планом десантной операции на Британские острова…
        - Такой вопрос рассматривался чисто гипотетически. Были подготовлены несколько специальных судов. Предполагалось использовать воздушно-десантные части.
        - Но первое массовое их применение на Кипре показало, что рассчитывать на успех только воздушных десантов не приходится. Потери немецких десантников на острове Кипр были чудовищны, - подсказал русский генерал.
        - Да. Но вы правы… Десант на Британское побережье по возможным потерям несравним со сражениями на Восточном фронте. Ни под Москвой, ни тем более под Сталинградом…
        Новый прикреплённый к генералу водитель «не прижился». Черепанов опять занял место шофёра в генеральском автомобиле. А через день после возвращения из Суздаля произошло чрезвычайное событие, во многом определившее дальнейшую судьбу генерала Суровцева…
        - Товарищ генерал, за нами слежка, - взглянув в зеркало заднего вида, заявил помощник.
        Сергей Георгиевич даже не обернулся. Лишь спросил:
        - Давно?
        - Так получается, со вчерашнего вечера. Вчера, подумал, померещилось. А сейчас ведут так нагло, что даже не прячутся.
        - Что тебе в этом случае предписывают служебные инструкции?
        - Проверить. Доложить вам. Потом по команде, рапортом, довести до руководства.
        - Давай ещё раз проверим…
        - Как?
        - Выбери двор какой-нибудь безлюдный да остановись.
        Двор искали недолго. Черепанов свернул с улицы, проехал под аркой. Уже в колодце двора, образованном шестиэтажными домами, развернулся. Суровцев взял с переднего сиденья автомат, который всегда был в салоне. Открыл заднюю дверцу и вышел из автомобиля. Вышел и Черепанов. Расстегнул кобуру, вынул из неё пистолет.
        Чёрная «эмка» точно влетела во двор почти следом. Водитель автомашины резко затормозил, увидев на своём пути генерала с ППШ в руках и его охранника-водителя, целящегося в лобовое стекло. К такому повороту событий преследователи оказались не готовы. Мало того, генерал, почти не прицеливаясь, дал короткую очередь из автомата. Срикошетив от асфальта, большая часть пуль царапнула днище машины, пролетев между передними колёсами. Несколько свинцовых подарков ударили в низ решётки мотора. Автомобиль стал быстро сдавать назад. В какие-то секунды на задней скорости он проехал и отрезок двора, и всю арку до самой улицы. Развернулся. Взревел двигатель, взвизгнули пробуксовавшие об асфальт колеса, и автомашина пропала из поля зрения, будто её никогда и не было.
        - Что успел заметить? - сидя уже в машине, возвращая тяжёлый автомат на переднее сиденье, спросил Суровцев.
        - Это не наши, товарищ генерал-лейтенант.
        - Ты хочешь сказать - это СМЕРШ?
        - Нет. Это вообще не наши.
        - А кто, немцы, что ли?
        - Да нет, конечно. Сейчас сообщу по команде, и пусть начальство разбирается, кто это был…
        - Прежде высадишь меня. Потом возьмёшь Ангелину с Марией и отвезёшь их к «Лихим». От греха подальше.
        - Есть, - заводя мотор, ответил Черепанов.
        Инцидент вызвал у Черепанова неприятную ассоциацию с командировкой на Волховский фронт, когда он дал предупредительную очередь вслед уходящему прочь от Суровцева корпусному комиссару, который оказался самим Мехлисом. «И почему вспомнилось?» - недоумевал он. Сам себе Черепанов и ответил: «Да потому и вспомнилось, что хорошо тогда отделался. Выговором. А вот жену генерала чуть было не угробили». У Суровцева были свои неприятные воспоминания. Мысли его занимала расправа на томской улице весной двадцатого года. Он и без того никогда не забывал, как они вдвоём с Соткиным расстреляли красногвардейский патруль.
        Как ни странно, но именно то давнее событие спасло сейчас жизни неизвестным преследователям. Именно из-за того кровавого опыта он только что не резанул очередью из автомата по пассажирам «эмки». Хотя мог бы это сделать. И был бы прав. Его должность и нынешнее положение обязывали исключать всякие недоразумения, сопровождаемые слежкой и преследованием. Вспомнился разговор со Сталиным во время памятного похищения Ангелины. Неужели ещё какая-то параллельная контрразведывательная или разведывательная структура ведёт какую-то свою, не ясную ему, грубую игру?
        - Скажи, голубчик, - обратился он к Черепанову, - почему ты решил, что эти люди не из НКВД? Кстати, сколько их было, по-твоему?
        - Не менее трёх человек, вместе с водителем. А то, что это не наши - точно. Стиль не тот. Наших мы или вовсе не заметили бы, или же они нагло полезли бы с захватом и арестом. А эти ни то ни сё. Ещё и драпанули как зайцы.
        - Ну, это они правильно сделали, - задумчиво произнёс Суровцев.
        Группа «Лихие» оказалась крайне удачным и результативным проектом НКВД. В рамках операции «Курьеры» она выявила десятки немецких агентов. Уже во время войны выяснилось, что руководители диверсионных школ абвера сильно ошиблись, делая ставку на вербовку диверсантов из числа людей судимых. То, что судимый судимому, - рознь, они поняли далеко не сразу. Между тем разница между советским осуждённым по уголовной статье и политическим преступником была колоссальной. А что уголовные преступники, попав в плен и идя на сотрудничество с оккупантами, будут выдавать себя за бывших политических узников, немецкие разведчики и предположить не могли.
        Здесь необходимо сказать о том, что русские уголовники-рецидивисты после тридцать седьмого года имели все основания считать себя политическими. Вопреки распространенному во время перестройки мнению, что уголовный элемент всегда рассматривался большевиками как союзник в классовой борьбе, в конце тридцатых годов их расстреливали пачками. Руководители органов в совершенно секретных справках просили и просили увеличить лимит для репрессирования уголовников по первой категории (расстрел).
        «Остались ещё за отсутствием лимита не репрессированы бандиты-рецидивисты, занимающиеся внутрилагерным бандитизмом», - сообщал заместитель УНКВД по Западно-Сибирскому краю Мальцев. И к уже расстрелянным (по лимиту) восьмистам бандитам просил добавить ещё двести. Таким образом, тогдашние воззрения Соткина о лагерной жизни оказались не столь радужны, как ему виделось на воле.
        Потом, при массовой реабилитации возникали казусы: у некоторых, расстрелянных по политической пятьдесят восьмой статье, в графе «профессия» оказалось красноречивое и короткое название самой профессии - «вор».
        Между тем урки не собирались никому служить, кроме себя. Но они, урки, знали и другое: можно было долго морочить голову фашистам, но на своей земле рассчитывать на понимание, тем более надеяться на снисхождение со стороны чекистов и милиции, им не следует даже пытаться.
        Приземляясь с парашютом на родную землю, они предпочитали вернуться к привычным для себя занятиям. А те, кто по разным причинам не мог этого сделать, всё равно начинали пользоваться старыми связями для того, чтобы заново легализоваться. На этом и горели, и первые, и вторые.
        Уголовная среда оказалась крайне чувствительна даже к простому проявлению политических симпатий. А от заподозренных в сотрудничестве с немцами людей просто шарахались, как от прокажённых. Без зазрения совести их, если и не сдавали сразу органам государственной безопасности, то пытались скорее просигнализировать куда следует… Или, выражаясь языком более позднего времени, «подставить». Подставить под удар. Уголовный мир чуть ли не инстинктивно чувствовал, что посягать на государственные интересы можно лишь до определённых пределов.
        Была и ещё одна скрытая причина неудач немецкой разведки в деле использования судимых - жёсткая кастовость тюремного мира послереволюционной России. «Шестёрка» при всём желании не мог стать авторитетом для вора. Вор, начав служить, да ещё другому государству, переставал быть вором как таковым.
        «Козырной фраер» и фронтовик Соткин легко адаптировался среди «Лихих». Казалось, сама роль создана специально для него. Но получилось по поговорке: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Соткин оказался совершенно не совместим с Новотроицыным. Противоречия оказались не только психологическими. Они носили характер идеологический. Казалось бы, два бывших белогвардейца, что им делить? А вот же…
        - Ты, пёс, кому другому заливай про идейные разногласия. Взял в руки оружие из рук врага - отвечай. Я же любопытный - я интересовался. Немцы, прежде чем вооружить вашего брата-власовца, или в солагерника стрельнуть заставят, или табуреточку из-под ног приговорённого выбить предложат. Да ещё и протокол оформят, а то и на фотоаппарат снимут. А ты мне тут про любовь к родине поёшь…
        - Я в своих стрелял только в гражданскую…
        - Стрелял он… И перестань перед уголовниками заискивать. Не любят они это. Не заметишь, как очко продырявят.
        Приезд Ангелины застал бывших белогвардейцев врасплох. Ангелина, знавшая о трениях между Новотроицыным и Соткиным, с порога заявила:
        - Хватит вам ругаться. Скоро расстаётесь… Неужели доброго слова друг для друга найти не можете? Здравствуйте.
        - Вот отправим его обратно к Гитлеру и заживём как люди… Проходи, Ангелок, - обратился Соткин к Ангелине, на свой манер опять изменив её имя.
        - Александр Александрович, вы снова так меня называете, - смущённо отреагировала молодая женщина.
        - Я-то знаю, - помогая снять пальто, заявил Соткин.
        Прибыв на службу, Суровцев ещё размышлял, как ему поступить, когда в дверь его тесного кабинета позвонили. Взглянул в дверной глазок. За дверью стоял оперативный дежурный.
        - Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться? - спросил дежурный подполковник.
        - Слушаю вас, - не открывая двери, глядя в глазок, сказал Сергей Георгиевич.
        - Вас просили позвонить в штаб АДД. Вот телефон, - показал дежурный в глазок записку с трёхзначным номером.
        - Спасибо. Можете идти, - с одного взгляда запомнив номер телефона, распорядился генерал.
        Даже окошечко для приёмки служебной почты Суровцев в этот раз не раскрыл. Оперативный дежурный в некотором замешательстве несколько секунд постоял перед закрытой дверью. Хотел было приложить ладонь к козырьку фуражки, но посчитал это в данной ситуации лишним. И всё равно по-строевому чётко повернулся и отправился на свой пост. В некотором замешательстве был и Суровцев. Что это значит: «Вас просили позвонить в штаб АДД»? Кому позвонить? Почему? Зачем? Опять же «просили»… Кто просил? Не приказали - значит, можно просто игнорировать, но опять же штаб Авиации дальнего действия…
        Если ведомство Френкеля можно было считать государством в государстве, то АДД в прямом смысле слова была армией в армии. Подчинялась авиация дальнего действия только Верховному главнокомандующему товарищу Сталину, и никому больше. Сергей Георгиевич это узнал доподлинно во время срыва вражеской операции «Базиль» на Ладоге. После минутного размышления он снял телефонную трубку и попросил телефонистку соединить его с авиационным штабом по короткому трёхзначному номеру.
        - Голованов слушает, - раздался из трубки приятный мужественный голос, когда его соединили со штабом.
        Это был голос командующего АДД главного маршала авиации Александра Евгеньевича Голованова. Суровцев несколько раз видел командующего стратегической авиацией на совещаниях в Ставке и Генеральном штабе, но представлен ему не был. В этот раз его поразило соответствие мужественного голоса мужественной наружности маршала, которая была запоминающейся.
        В жизни маршал был высокого роста, имел спортивную фигуру и насколько открытое, настолько почти непроницаемое лицо - умное, мужественное, красивое и простое одновременно.
        - Товарищ маршал, на проводе генерал-лейтенант Суровцев, - представился он по телефону.
        - Здравствуйте, Сергей Георгиевич, - неожиданно обратился к нему по имени-отчеству Голованов.
        - Здравия желаю, товарищ главный маршал авиации.
        - Сегодня произошло досадное происшествие, за которое я должен извиниться перед вами. В машине, которую вы обстреляли, были мои люди. Хотел бы просить вас не давать делу ход, но, наверное, уже поздно… Тем не менее не драматизируйте ситуацию. Это наша вечная беда - дураки. Поручил незаметно, устно, передать вам приглашение встретиться, а в результате последний постовой в Москве знает теперь о стрельбе в районе Волхонки. Делать нечего - встретимся открыто. Вы не могли бы подъехать вечером ко мне в штаб? Если нужно, я поговорю с Василевским.
        - Александр Михайлович в данный момент не в Москве. Назначайте время. Я приеду.
        - Вот и хорошо. Жду вас в двадцать два ноль-ноль. И раз уж так некрасиво получилось, то и тайны из предстоящего разговора теперь не делайте. Вас, думаю, в ближайшее время спросят о нашем разговоре. И не один раз. До встречи.
        Суровцева, не прошло и получаса, действительно спросили. Позвонил Эйтингон. Спросил прямо:
        - Кто за вами следил, вы уже знаете?
        - Так точно, Наум Исаакович, теперь знаю. А вы?
        - И я знаю. И о вашем звонке командующему АДД тоже знаю. Я вот только не знаю, поздравлять вас или, наоборот, вам сочувствовать?
        - Я, честно говоря, ничего не понимаю, - признался Суровцев.
        - Вы человек умный - всё поймёте. Позвоните хотя бы после встречи с маршалом. Если, конечно, он вас не арестует. Мы будем ждать. До связи.
        «Чего ждать? Моего ареста? Вот так и узнаёшь, что тебя и арестовать в любой момент неизвестно кто может, и о том, что разговоры твои прослушиваются», - сделал вывод Суровцев, но мысленно поблагодарил Эйтингона за то хотя бы, что тот его предупредил. И о возможном аресте, и о прослушке его телефонных разговоров. Чекист точно обозначил грань, когда на сам факт прослушивания следует обратить особое внимание. До этого момента это было нечто вроде возможного атрибута. Теперь нет. «Интересно девки пляшут», - как говорит в похожих, непонятных ситуациях Соткин.
        Начальник Генерального штаба находился на фронте. Докладывать о предстоящей встрече пришлось начальнику оперативного управления генералу Антонову. Разговор с начальником управления не добавил понимания ситуации.
        - Если сам Голованов просит вас явиться к нему, что я могу сказать? Поезжайте, - разрешил Антонов.
        - Да что же за личность такая, маршал Голованов, что его просьбы воспринимаются как приказ? - не без иронии поинтересовался Сергей Георгиевич.
        - Судите сами: войну он начинал полковником, а теперь маршал авиации… Главный маршал авиации, - добавил генерал.
        - Он что, такой плохой пилот, что стал делать штабную карьеру? - пытался собрать как можно больше информации Суровцев.
        - Нет, наоборот, он очень хороший лётчик. Если видели в довоенных газетах самолёт с названием «Сталинский маршрут», то пилотом его являлся Голованов, - совсем не добавил ясности начальник оперативного управления.
        - Ничего не понимаю, - искренне признался Суровцев.
        - Вот и я не понимаю, - в свой черёд признался Антонов, - и никто не понимает. Одно знаю, что Голованова даже нарком Берия боится.
        Вечером, ровно в двадцать два часа ноль-ноль минут генерал Суровцев вошёл в кабинет командующего Авиацией дальнего действия. Хозяин вышел навстречу. Улыбаясь, протянул руку для рукопожатия. Жестом пригласил присесть к столу для посетителей. Сам сел с противоположной стороны. Пока Суровцев тщетно пытался понять, кто такой Голованов, сам Голованов его спросил о нём самом:
        - Так кто же вы такой, генерал Суровцев?
        - У меня нет ответа на ваш вопрос, товарищ главный маршал авиации, - после некоторого раздумья ответил Сергей Георгиевич.
        - Так помогите и себе, и мне его сформулировать - ответ. Для начала скажите, с какого времени вы окончательно перешли на сторону советской власти? Если вы, конечно, перешли?
        - С двадцать второго июня сорок первого года. Это же очевидно.
        - Не для всех. Ваше вступление под славные знамёна конной армии товарища Будённого в двадцатом году - это шаг случайный или попытка легализации бывшего белогвардейца?
        - Вы абсолютно правильно толкуете мой поступок.
        - Вы догадываетесь, почему тон нашего разговора больше подходит к допросу, нежели к дружеской беседе?
        - Думаю, вам отведена роль эксперта в каком-то вопросе, который касается лично меня.
        Голованов негромко, искренне рассмеялся.
        - Нафталий Аронович Френкель правильно о вас сказал: «У этого генерала с золотом в руках будет меньше волнения, чем у иного чекиста с полными горстями своего говна», - продолжал смеяться Александр Евгеньевич.
        - Я думаю, что Нафталий Аронович Френкель - человек проницательный.
        - Да уж, - резко перестал смеяться Голованов, отметив, что генерал до сих пор не задал ни одного вопроса, тогда как любой другой уже засыпал бы его ими.
        - Вы ни о чём не хотите меня спросить? - поинтересовался Голованов.
        Суровцев, может быть, и хотел бы спросить, но тюремный опыт вспомнился им почти сразу при встрече с этим самым таинственным советским маршалом. Он на всю жизнь усвоил железное правило советской тюрьмы: вопросы на допросах задаёт только следователь и никак не арестованный, и тем более не заключённый. А ещё он думал, когда и кому Френкель мог сказать подобные вещи про него и про золото, которое он действительно держал когда-то в руках?
        - Справки обо мне не наводили? - заговорщически спросил маршал.
        - Вы знаете, даже не пришлось. Довольно было того, что я поставил в известность о предстоящей с вами встрече своих непосредственных начальников и кураторов.
        - Так-так. И что? - опять разулыбался маршал.
        - Подозреваю, что меня в одночасье стали воспринимать как безнадёжно и смертельно больного человека, которому жить осталось день-два, не больше…
        Голованов опять смеялся:
        - Жить будете. Вы же не Френкель и не считаете, что только в тюрьме можно жить честно?
        Суровцеву стало совершенно очевидно, что их прошлогодний разговор с бригадным инженером Френкелем и прослушивался, и записывался.
        - Ладно, шутки в сторону. Поговорим о деле, - тяжело вздохнув, продолжил маршал, - если вам известны некоторые факты моей биографии, они не должны вас смущать. Да, я долгое время был чекистом в достаточно высоком звании. Занимался оперативной работой и даже целым оперативным отделом руководил. Потом оставил службу в органах и стал простым лётчиком. Что с того? Я и спортсменом-чемпионом был. И личным пилотом товарища Сталина приходилось быть. И войну начал в звании полковника. Вы же вот были белым генералом, а потом и рядовым будённовцем приходилось побыть, и простым геологом на хлеб, знаю, зарабатывали. И парашютистом побывать довелось, знаю… Это лётчики моего полка вас в Финляндию забрасывали. И меня, представьте, это не смущает. А Френкель! Кем в своей жизни Френкель только не был…
        Суровцев не смог сдержать улыбку и в этот раз рассмеялся вместе с Головановым.
        - Я должен выполнить поручение товарища Сталина, - сделал паузу маршал, - и поблагодарить вас за успешную операцию по вербовке фельдмаршала Паулюса. Здесь не плац и «Служу Советскому Союзу!» орать не обязательно. Спасибо.
        - Это вряд ли можно назвать вербовкой, - не согласился Суровцев.
        - Товарищ Сталин учит нас называть вещи своими именами. Главное, что Паулюс может быть свидетелем на послевоенном суде над нацистскими преступниками.
        - И вы думаете, что члены международного трибунала позволят ему хотя бы рот открыть?
        - Посмотрим, - прервал Суровцева Голованов, - у нас с вами речь пойдёт совсем не об этом. Я знаком с вашими отчётами по работе с фельдмаршалом. И больше всего меня, и не только меня, поразили ваши выводы даже не о готовящемся покушении на Гитлера, а о разновекторном составе этой «чёрной капеллы». Я разумею фон Панвица и фон Нидермайера, которые оказались настроены скорее прорусски, чем проанглийски. И сразу вопрос: доводили ли вы свои выкладки ещё до кого-нибудь в НКВД, кроме товарища Меркулова?
        «Чёрной капеллой» после неудачного покушения на Гитлера стали называть заговор немецких генералов, вылившийся 20 июля 1944 года в покушение на Гитлера. Называли её «чёрной» в противовес разгромленной гестапо «Красной капелле», состоявшей из немцев, сочувствующих СССР.
        - С момента моего посещения Финляндии вся информация даже с лёгким политическим оттенком идёт только по одному адресу: Кремль, Сталину. Исключение составила только директива Гитлера от 17 апреля 1943 года перед Курской битвой. И то только потому, что она, скорее, больше военная, чем политическая. И опять же я согласовывал этот вопрос с Меркуловым.
        - Ну что ж, вы меня утешили. А как, по-вашему, кто-нибудь ещё может догадаться, что белоказачьи, власовские и прочие части, сформированные немцами из наших пленных, с недавнего времени направлены против англичан и американцев? И в Италии, и в Нормандии, и на Балканах…
        - Конечно, союзники со временем догадаются. Не один же я такой наблюдательный. Хотя, скорее, англосаксы уже это почувствовали по своим потерям. Как говорится, на своей шкуре почувствовали. А до этого были убеждены, что их в Нормандии с поднятыми руками будут встречать раскаявшиеся, одумавшиеся и уставшие от войны немцы. Но мыто с вами понимаем, что и в Арденнах их встретят восточные батальоны наших с вами соотечественников.
        - Вы отдаёте себе отчёт в том, что вы по сути дела знаете то, что не знают даже руководители нашей разведки?
        - Конечно. И незачем никому об этом знать. Да и англичане будут очень скромны в этом вопросе. Они же не будут трубить на весь мир, что имели намерение встретить русских где-нибудь в районе Вислы. Совместно с солдатами новой демократической Германии.
        - Тогда вопрос главный: как, по-вашему, удачное покушение на Гитлера могло переломить ход войны?
        - Да кто же это знает? Очевидно только то, что англосаксонская политика направлена теперь на то, чтобы не пустить нас в Европу.
        - А вас, как бывшего белогвардейца, не смущает перспектива, что Европа станет наполовину красной?
        - Меня это очень смущало в двадцатом году. Сейчас не смущает. Скорее, радует.
        - Почему?
        - Старые счеты, - неопределённо ответил Сергей Георгиевич.
        В одно мгновение Суровцев взглянул на Голованова другими глазами. Он отметил в облике главного маршала авиации следы чрезмерных психологических и физических нагрузок. Маршал явно не высыпался. И даже желание посмеяться, которое Александр Евгеньевич охотно демонстрировал во время беседы, говорило о том, что нервы у него были на пределе.
        - У вас есть какие-нибудь планы касательно вашей дальнейшей судьбы? - действительно голосом очень усталого человека совершенно серьёзно спросил хозяин кабинета.
        - Какие у меня могут быть планы? Как говорит народ, не до жиру - быть бы живу, - голосом не менее измученного усталостью человека ответил Суровцев.
        - Ещё говорят: хочешь рассмешить Бога - настрой планы, - точно согласился с выводами собеседника маршал, совсем недавно вернувшийся из госпиталя, куда он, действительно, угодил вследствие истощения нервной системы.
        Суровцев почувствовал, что в ближайшие мгновения он получит объяснение всех странных событий, происходивших с ним за последние сутки. И он не ошибся.
        - Вам предстоит нечто такое, что не имеет даже определённого названия, - выдержав достаточно длинную паузу, произнёс Голованов, - вам предстоит возглавить то, о чём знают только три человека в стране. Один из этих людей вы. Второй я. И ещё сам товарищ Сталин. Я говорю о Русском клубе… Хотя его, скорее, можно назвать генеральским клубом. Входит же в него Маннергейм и немецкий генерал, известный нашим разведчикам и контрразведчикам как Вальтер.
        Сергей Георгиевич достаточно спокойно стал думать о том, что стоит за столь неожиданным заявлением Голованова. Достаточно быстро понял, что за этими словами может скрываться в конечном итоге только решение самого Русского клуба… Значит, решение генерала Степанова. «И как же должен был быть убедителен его покровитель, чтоб его предложение принял сам глава советского государства», - поразился Сергей Георгиевич.
        - Должен вам признаться, я не раз за последние годы испытывал желание расправиться с вами, - хмуро продолжал беседу маршал, - хлопотно с вами… Вы, кстати, никогда не думали, почему вас не расстреляли в тридцать восьмом и позже?
        - Думал.
        - И что надумали?
        - Божий промысел…
        - Приятно слышать о себе такое… Должен признаться, я имею прямое отношение к вашей судьбе. Сначала я отслеживал вашу причастность к золоту Колчака. Потом наблюдал, как вы себя вели в тюрьме. И даже то, что первоначально вами занимался Судоплатов, - это тоже моё предложение. Мне приходилось следить за судьбами и более высокопоставленных узников, нежели вы. Вы, я вижу, не сильно-то и удивились…
        - Чему удивляться? За время, проведённое в тюрьмах, я только и слышал, от каждого нового следователя, что это именно ему я обязан своей дальнейшей судьбой и самой жизнью. А механизм ареста высших чинов - это вообще любимая тема разговоров среди зэков… Всегда говорили, что у товарища Сталина для этой цели есть один особый человек. Словом, лагерная байка… Одной больше - одной меньше…
        - Не забывайтесь, товарищ генерал-лейтенант, - строго проговорил Голованов, - это не байка.
        Суровцев не верил главному маршалу авиации. Возможно, Голованов действительно что-то знал о нём и раньше. Возможно даже, что знал достаточно давно. Но поверить в то, что маршал «отслеживал его причастность к золоту Колчака» и «наблюдал, как он вёл себя в тюрьме», Сергей Георгиевич решительно не мог. «Не то это место, тюрьма, где можно отследить судьбу заключённого», - был уверен генерал.
        - А моё мнение по вопросу работы в Русском клубе предполагается? - не боясь обострить и без того опасную беседу, спросил он хозяина кабинета.
        - А разве у вас есть право в этой ситуации на своё мнение? - искренне удивился Голованов.
        - Права может и не быть, но мнение есть и будет.
        - Хорошо. Валяйте своё мнение.
        - Россия опять проигрывает войну, - вполголоса сказал Суровцев.
        - Вы в своём уме, товарищ генерал? - не громко, но от этого не менее грозно спросил Голованов.
        Не дождавшись ответа, он встал. Чуть прошёлся в стороне от стола. Резко обернулся. Вдруг почти заорал:
        - Встать!
        От его голоса зазвенели стаканы, стоявшие на хрустальном подносе рядом с графином с водой.
        Суровцев продолжал неподвижно сидеть. Голованов, внешне готовый задушить своего гостя за контрреволюционное и одновременно пораженческое высказывание, с трудом брал себя в руки. Громко выдохнул из могучих лёгких воздух. В одно мгновение он вдруг осознал, что как минимум невежливое поведение генерала не глупая бравада, а нечто другое. Так оно и было. Бывший зэк, Суровцев вёл себя согласно тюремному девизу: «Не верь, не бойся, не проси». Он действительно не верил, не боялся и не просил. И он знал главное: судьбу его теперь решает отнюдь не Голованов. Это был неприятный урок. «А чего, собственно говоря, было ждать от бывшего белогвардейца, если до этого он, пользуясь своим особым положением, не побоялся противостоять даже Мехлису с Абакумовым?» Александр Евгеньевич тяжело сел на свой стул.
        - Поясните, - потребовал он, - про поражение…
        - Попробую. Но это даже объяснить не просто…
        - Здесь дураков нет, - резко заявил маршал.
        - Это, если хотите, и объяснение поручения товарища Сталина…
        - Не тяните кота за хвост, - перебил Суровцева Голованов, который действительно до конца не понимал, что стоит за столь необычным приказом Сталина: начать подготовку к внедрению генерала в руководство Русского клуба.
        - У государственного суверенитета пять основных составляющих. Мы отстояли только три… Только три из пяти, - спокойно доложил Суровцев.
        - Продолжайте. Я вас слушаю, - окончательно взял себя в руки Александр Евгеньевич.
        - Враг не смог разрушить наш политический суверенитет. Флаг, герб, гимн, политическое устройство страны остались суверенными. Уже в ходе войны был восстановлен суверенитет военный. К концу этого года мы восстановим суверенитет территориальный.
        - Так, где поражение? - громко спросил маршал.
        - Нарушен экономический суверенитет. То, что наша экономика в своей гражданской составляющей разрушена, - это понятно. Должно быть понятно и то, что большая часть мирового золота, в том числе и нашего, в результате войны утечёт за океан. Значит, американская валюта, и традиционно валюта английская, после войны будут самыми устойчивыми. Вы лучше меня знаете, что переговоры о том, чтобы сделать доллар мировой валютой, уже ведутся. Следовательно, экономический суверенитет находится под угрозой. Его уже почти нет сейчас и не предвидится в ближайшем будущем.
        - А может быть, вы влезаете в вопросы, в которых ничего не смыслите? - не без иронии спросил Голованов.
        - Я не многое понимаю в экономике, - охотно согласился Суровцев, - но, как человек военный, я очень хорошо понимаю, что цель любой войны - это свободное и привилегированное хождение на территории неприятеля твоих денег. Которые должны быть во много раз дороже, чем деньги местные. Если таковые ещё будут. И зачем вообще нужно воевать, если на сопредельной территории ходит твоя, обеспеченная золотом, валюта? Посылать на эту территорию армию уже не обязательно. Хотя военным присутствием всегда можно и нужно подкреплять свои денежные знаки… Военной силой можно и втолковать, чья валюта лучше конвертируется. Хотя вы правы, как человеку военному, мне абсолютно наплевать на экономику, как на науку. Потому что, на мой взгляд, экономика и не наука вовсе.
        - А что же это? - удивился Голованов.
        - Экономика - это политика. Какая будет политика, такая получится и экономика.
        - А что это за пятый суверенитет?
        - Пятая составляющая государственного суверенитета - суверенитет культурный.
        К Голованову вдруг вернулось хорошее настроение. Он громко рассмеялся:
        - Эко вас мотануло, товарищ генерал! От экономики да сразу к культуре.
        - Культурный суверенитет не такой смешной, как может показаться, товарищ главный маршал авиации. В нём формируется народное самосознание, и даже идеология.
        - Ну-ка, ну-ка, подробнее, - внешне продолжал иронизировать Голованов, - может быть, пример приведёте.
        - Пожалуйста. Вы никогда не будете иметь ни территории, ни экономики, ни политики, если потеряете родной язык. Территорию можно обратно отвоевать. Язык нет. А ещё через сферу культуры взаимодействуют национальные элиты. И политическая, и экономическая, и военная с элитой научной вместе. А элиты гарантируют устойчивость всех суверенитетов. Через общую культуру взаимодействуют и все другие слои общества. Отечество трудно беречь. Но учит сама история: народ, потерявший речь, - теряет свою территорию, - вдруг заговорил он стихами.
        - М-да. Теперь я понимаю, почему ваша кандидатура на представительство в Русском клубе даже не обсуждается. Чёрт с вами, готовьте мероприятия по вашему исчезновению. Сколько вам потребуется времени?
        - Нужно года два-три. Но столько времени у нас нет. Через полгода я должен приступить к исполнению своих новых обязанностей.
        - А не обидно, что вам, возможно, не придётся победу отметить на родной земле, со всеми?
        - Найдется, кому отмечать. У победы всегда много отцов, творцов, авторов, участников, наследников и собутыльников. Это поражение - всегда сирота, - многозначительно парировал Суровцев.
        - Жалко нет времени пообщаться с вами побольше… Значит, говорите, культуры не хватает… Историю опять же, наверное, плохо знаем…
        - Да история как раз и не культура вовсе. Это одна сплошная политика. Английская история - это такая история о том, как англичане несли и продолжают нести свет цивилизации остальному, туземному миру. Вот такая просветительская, такая благородная, совсем не колониальная государственная политика - читай, что и история. Думается, что и литература часто политика…
        Формальным поводом для следующей знаменательной встречи - в кабинете Судоплатова - послужила сдача Суровцевым своих орденов и документов на длительное хранение.
        - Интересная у вас биография, - разглядывая царские ордена, разложенные на столе, произнёс Судоплатов.
        - Насколько биография интересная, настолько мучительная и странная, - согласился Сергей Георгиевич.
        - Вы ничего о проекте постановления Совета народных комиссаров от двадцать четвёртого апреля не слышали? - поинтересовался Павел Анатольевич, раскладывая старорежимные награды генерала согласно их статуту.
        - Нет, - ответил генерал, - о чём, собственно говоря, речь?
        - Предлагалось приравнять бывших георгиевских кавалеров к кавалерам ордена Славы, со всеми вытекающими льготами. Ещё и разрешить ношение на груди колодки с георгиевской орденской лентой установленного цвета.
        - Интересно, - искренне удивился Сергей Георгиевич.
        - Не то слово, - согласился обычно молчаливый Эйтингон, - прежним крестоносцам следовало выдавать орденские книжки ордена Славы с пометкой «бывшему георгиевскому кавалеру» на основании «подлинных приказов или послужных списков». Сотрудники особых отделов фронтов и округов с карандашами в зубах побежали в штабы переписывать списки бывших…
        - И ряды кавалеров заметно поредели, - сделал вслух вывод Сергей Георгиевич.
        - Не всегда, - с улыбкой заметил Судоплатов, - нашлись чудаки, которые стали носить даже не колодки, а сами кресты… Драматург Вишневский, например, расхаживает везде с крестами на груди.
        - Баловство, да и только, - с недоумением произнёс генерал, - к какому, например, нынешнему ордену приравнять моего Владимира с мечами второй степени? Да как-то и неловко даже его на шее носить при пуговицах с советским гербом… Нет, в одну и ту же реку нельзя войти дважды.
        - А кто занимался у нас введением погон, не подскажете? - лукаво поинтересовался Эйтингон.
        - Понятия не имею, - не менее лукаво ответил генерал.
        - Авантюрная у вас биография, - переключил своё внимание на советские ордена Судоплатов.
        - Да нет же, - не согласился Суровцев, - совсем не авантюрная… Просто не везло…
        - А по наградам этого не скажешь, - не согласился Эйтингон.
        Набор орденов советских тоже был более чем интересным. За каждым была своя история. Орден Красного Знамени был получен за Финляндию. Орден Александра Невского первой степени был вручён за срыв вражеской операции на Ладоге. Орден Отечественный войны за разработку операции «Курьеры». Были ещё два полководческих ордена, оба второй степени. Орден Суворова и орден Кутузова были получены за участие в планировании контрнаступления на Курской дуге и за наступательную операцию «Багратион» в Белоруссии. Медали опять же… Юбилейная медаль «Двадцать лет РККА». За боевые заслуги. За оборону Москвы. За оборону Ленинграда.
        - Личного архива у меня нет. Но есть один вопрос, касающийся документального подтверждения моего существования, - придвинув к орденам наградной наган от командования Первой конной армии, произнёс Суровцев.
        - Задавайте свой вопрос. Если сможем - ответим, - пообещал за себя и за Эйтингона Судоплатов.
        - Где находится сейчас и где будет храниться моё личное дело?
        - Какое из них вы имеете в виду? Личное или служебное? - спросил уже Эйтингон.
        - Я разумею то, на котором в графе «агентурный псевдоним» написано «Грифон»… Я видел его на столе у Павла Анатольевича и на столе начальника разведывательного управления Фитина.
        - Вопрос непростой… Слово «грифон» вписал своею рукой товарищ Сталин. Значит, место хранения не наркомат, - сделал вывод начальник четвёртого управления НКВД.
        - Пусть вас это не тревожит, - высказал своё мнение Эйтингон, - после операции вашего исчезновения в том деле появится только справка о прекращении делопроизводства. Естественно, с указанием причины. Она, причина, как мы с вами решили, будет более чем уважительной.
        - Ну что ж. Пусть будет так. В конце концов, моё будущее туманно, но может сложиться так, что оно более выигрышное, чем даже у вас, - улыбаясь, согласился генерал.
        - Что вы этим хотите сказать? - скорее интуитивно, чем исходя из логических умозаключений, тревожно спросил Судоплатов.
        - У вас положение более опасное, чем у меня, - заявил генерал.
        И если улыбчивый Эйтингон продолжал как ни в чём не бывало загадочно улыбаться, то Судоплатов почти разозлился:
        - Чем это опаснее? - искренне недоумевал генерал-лейтенант государственной безопасности.
        - Товарищ генерал намекает на наши непростые биографии, - теперь без улыбки предположил Эйтингон.
        - Вы правильно меня поняли, Наум Исаакович. Устранение Троцкого вам никогда не простят по обе стороны нашего невидимого фронта. Политические круги не забывают про уничтожение своих представителей. А противоположные им силы имеют обыкновение менять свои взгляды в зависимости от политической конъюнктуры. А то и вовсе отказываться от многого из того, что они ещё вчера вытворяли. А уж как они не любят свидетелей и исполнителей своих прежних замыслов и дел - в словах не опишешь. Бойтесь мести за ликвидацию Троцкого… Теперь говорят, что Ленин живее всех живых. Вы уж простите за контрреволюционное высказывание, но, думается, что блистательный Лев Давидович куда живее несравненного Владимира Ильича. Я не провидец, Павел Анатольевич и Наум Исаакович, но с большой долей вероятности могу утверждать, что так или иначе, но пламенного революционера Троцкого вам ещё припомнят. Было бы лучше, если кто-нибудь проломил ему череп лет на двадцать пять раньше вас. Впрочем, и так всё случилось вовремя. Сейчас в пломбированном вагоне в Россию отправить западным мудрецам положительно некого. И мы меньше всего желали бы,
чтоб после войны сюда опять заслали какую-нибудь революционную компанию.
        - Кто припомнит? - совсем уже зло поинтересовался Павел Анатольевич, пропустив совсем уж контрреволюционное высказывание про пассажиров пломбированного вагона.
        - Спросите у пророков, - попытался отшутиться Суровцев.
        - У нас с недавнего времени завёлся один пророк, - в этот раз без своей обычной улыбки сказал Эйтингон, - Мессинг его фамилия. Работает артистом. У него, что ли, спросить?
        - Душа норовит бросить бренное тело, отчаянье числя за зло… Угадывать мысли - опасное дело и пакостное ремесло, - вдруг заговорил генерал стихами.
        - А это ещё откуда? - спросил Эйтингон.
        - Малоизвестные стихи Фёдора Тютчева. Называются «Пророк», - ответил Суровцев.
        - Врёте? - беззлобно поинтересовался Эйтингон.
        - Конечно, - легкомысленно подтвердил генерал.
        - Так кто, по-вашему, не простит? - всерьёз встревожился предыдущим заявлением Суровцева Судоплатов.
        - А это вы уж сами определите. Может так статься, что кроме как в советской тюрьме и укрыться будет негде, - без всякого сомнения в голосе заявил Сергей Георгиевич.
        - Типун вам на язык, - беззлобно парировал Эйтингон и опять заулыбался своей хитрой улыбкой. - По-хорошему, ваше назначение надо бы хорошенько обмыть, - неожиданно заявил он, - да что-то компания подобралась странная какая-то. Павел Анатольевич спиртное на дух не переносит. Вы, товарищ генерал, идейный противник пьянства. Мне ничего другого не остаётся, как только помалкивать.
        - Компания хорошая, - согласился Суровцев, - и не стоит её осквернять пьянством. А то получится в соответствии с одним высказыванием Чехова: «Мне противны: игривый еврей, радикальный хохол и пьяный немец».
        - Опять врёте? - рассмеявшись, спросил Наум Исаакович.
        - На этот раз истинная правда. Это из записных книжек писателя. Правда, наши национальности нуждаются в серьёзных уточнениях.
        - У меня жена, кстати говоря, еврейка, - не принимая шутливого тона, сказал Судоплатов.
        - До недавнего времени - это почти устоявшаяся партийно-чекистская традиция. А вот у меня жена с татарской кровью. Можно сказать, восстановленная традиция русского дворянства, - в свой черёд серьёзно заявил генерал.
        - Самое интересное, что в минуту опасности мы все становимся русскими, - точно удивился вслух Эйтингон. - Кто-то правильно заметил, что «русский» - прилагательное. Тогда как все другие национальности - имена существительные.
        - Нам вряд ли придётся ещё когда-то спокойно поговорить, - серьёзностью тона беря на себя внимание, заговорил Сергей Георгиевич, - и вот что я хотел бы вам сказать. Это только сначала в том, что произошло с Россией, мне, и таким, как я, виделись козни масонов и подрывная деятельность революционных партий разного толка. Потом различали деятельность разведок, среди которых наглостью и циничностью особенно бросалась в глаза разведка английская. После этого короткое время различали заговор англосаксов и еврейских финансовых воротил. И всегда важно помнить, что именно англосаксы всегда действуют чужими руками. Вот так, в конце концов, понимаешь, что мировой заговор против России строится куда как с более серьёзными людьми и с другими вескими мотивами. И это мотивы мировоззренческие…
        - А подробнее, - попросил разъяснения Судоплатов.
        - А если подробнее, то вы не хуже меня знаете, что и в Германии, и в Англии, и в Америке большинство людей сотрудничают с нами отнюдь не из материальных и даже не из идеологических соображений. Они не верят в коммунистические идеалы. Но наши зарубежные союзники понимают, что только с Россией, какая бы она ни была, можно противостоять глобальным политикам, целью которых является мировое господство капитала любой ценой… С единой целью подчинения и эксплуатации всех и вся. А русский тем и опасен, что он будет всегда стоять на берегу Байкала и любоваться озером-морем, - охотно продолжал Суровцев. - Ему, русскому, никогда и в голову не придёт разлить водоём по бутылкам и продать его в бутилированном виде в страны с недостатком пресной воды. Русский не станет уничтожать местное население, считая его частью ландшафта того края, в который он пришёл. И запахивать под пашню он всегда будет столько земли, сколько нужно для жизни, но не для продажи. А наши неудавшиеся завоеватели всё сетуют, как мы нерачительны и бестолковы. Вот они и идут к нам переучивать нас, нецивилизованных. Кто-то и вовсе, как Гитлер,
например, уверен, что нас можно заставить ещё и работать на кого-то, кроме самих себя.
        - Я вам больше того скажу, - перебил генерала Эйтингон, - вряд ли кому-нибудь, кроме русского, придёт в голову отдать несколько тонн золота государству.
        - Ну, допустим, это касается не всех иностранцев и не всех русских, - резонно отметил Судоплатов.
        - Главное, чтобы это касалось людей, обладающих властью. Иначе желание прикарманить общественное может привести к тому, что во главе государства окажется предатель. А то и глупец. Причём эти качества могут соединиться и в одном человеке. Но меня не это сейчас беспокоит. В силу исторических причин мы, русские, всегда считали пожар у соседа своим собственным пожаром. Тогда как у других народов это часто является делом исключительно пожарных. А то и нечаянной радостью для всей улицы. А не хватит ли быть предсказуемыми и бегать со своими вёдрами на чужие пожары!
        - Но тогда мы перестанем быть русскими, - не согласился Эйтингон. - Русский - это ещё и выбор…
        Глава 4
        Немыслимое
        1945 год. Март - август СССР. Германия. Северный и Центральный Китай
        Выдолбленная в кирпичах небольшая прямоугольная ниша жутко зияла чернотой на красном фоне Кремлёвской стены. Казалось, что чернеющий прямоугольник представляет собой вход в потусторонний мир. Было полное ощущение, что там, за кирпичной кладкой, находится не кремлёвский дворец, а бесконечное и бескрайнее царство мёртвых. У Суровцева возникало непреодолимое желание отойти подальше, на площадь, чтоб убедиться, что дворец за стеной никуда не исчез и над его куполом по-прежнему развевается государственный красный флаг.
        Рядом с нишей для урны с прахом на красной подставке находилась надгробная чёрная плита с золочёной надписью:
        «Шапошников Борис Михайлович. 02.X.1882 г. - 26.III. 1945 г.».
        Пришедшие пешком через Спасские ворота члены Политбюро и Государственного комитета обороны во главе со Сталиным невольно оттеснили от места захоронения представителей Ставки, Генерального штаба и фронтов. Делегации от Академии имени Ворошилова, с работой в которой были связаны последние месяцы, недели и дни жизни покойного маршала, в свой черёд пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы не создавать давку.
        Сергей Георгиевич присоединился к профессорам академии и встал среди преподавателей рядом с генералом Шиловским. Как это часто бывает во время похорон, люди со сходными состояниями души подсознательно, безошибочно находят друг друга и стараются быть рядом перед лицом безвозвратной потери близкого человека.
        Евгений Александрович Шиловский тяжелее других переживал постигшую утрату. Больше чем кто-либо из присутствующих он был близок к Борису Михайловичу, и горе его было по-настоящему безраздельным и личным.
        В этой группе военных было к тому же большое количество людей, незримо связанных схожими биографиями, - бывших офицеров старой русской армии. Что до Суровцева, то у него была особенная причина быть на этих похоронах: четыре года назад, в такие же мартовские дни, его перевезли из Лефортово во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Чтоб потом отправить в особую группу маршала Шапошникова. Даже не верилось в то, что прошло всего лишь четыре года. Несколько лет войны оказались равны целой жизни. И теперь было совершенно очевидно, что заново состоявшейся военной карьерой Сергей Георгиевич тоже был обязан именно покойному маршалу.
        Сама процедура похорон мало интересовала эту группу людей. Урывками, через головы впередистоящих, правда, видели, как сам Сталин подставил своё плечо под носилки с урной. Слышали траурные речи. И точно вышли из оцепенения, когда на стене была укреплена плита с именем маршала. В эту минуту оркестр комендатуры Кремля заиграл утверждённый в прошлом году новый государственный гимн и раскаты орудийного салюта заставили вздрогнуть людей гражданских.
        Едва стихла орудийная канонада, как к этой, оттеснённой, группе военных неторопливо направился сам Верховный главнокомандующий. Генералы и офицеры без всякой команды непроизвольно вытягивались по стойке «смирно».
        Сталин проходил вдоль замершей шеренги, пожимая каждому руку. Пока не остановился напротив Шиловского. Маршал и генерал сжимали ладони в рукопожатии и смотрели друг на друга глазами, полными слёз. Пока вдруг не обнялись. Сталин отстранился от Евгения Александровича, заметил стоявшего рядом Суровцева, сразу его узнал. Протянул руку. За рукопожатием также последовали короткие объятия. Не столь крепкие, как до этого с Шиловским, но знаковые… Особенно для окружающих. Боковым зрением Сергей Георгиевич увидел, как многие из присутствующих стали переговариваться между собой. Не иначе как с целью узнать друг у друга, что это за генерал, которому только что вождём было выказано особое отношение.
        Главнокомандующий, сопровождаемый многочисленной свитой, быстро шёл в сторону Спасских ворот. С Красной площади к некрополю в Кремлёвской стене с венками и цветами двинулся поток москвичей. Борис Михайлович Шапошников оказался первым маршалом Победы, которого потеряла страна… До окончания Великой Отечественной войны оставался сорок один день.
        Этот вечер оказался чем-то средним между дореволюционной помолвкой, семейным ужином и семейным же советом. Сейчас готовились пить чай. Черепанов, которому сегодня ночью предстояло уезжать на Дальний Восток, был молчалив и сдержан. Ангелина с Марией убирали со стола. Неоднократно переходя из столовой в кухню с использованной посудой, они дружно сервировали стол заново, возвращаясь обратно из кухни с чайными принадлежностями.
        Женщины очень хорошо ладили между собой и даже в мелочах понимали друг друга с полуслова. Что не могло не нравиться генералу. Ангелина относилась к Марии как к близкой родственнице любимого мужа, которая к тому же оказалась умницей и красавицей. Что до Марии, она действительно воспринимала Суровцева как родственника, о котором точно всегда знала и при встрече с которым вдруг увидела и поняла, что он теперь единственный на свете по-настоящему близкий ей человек.
        Родство - свойство удивительное. Кроме родства кровного есть много других его форм и видов. Недаром существует устойчивое словосочетание «братья по оружию», не говоря о таких горестных определениях, как собратья и сестры по несчастью… Сцена первого появления Марии в этой квартире запомнилась именно возникновением родственных чувств между людьми прежде не знакомыми…
        Суровцеву невольно вспомнилась сегодняшняя встреча со Сталиным. Не было никаких рациональных объяснений произошедшему факту. Их попросту и не могло быть, рациональных… Но само это происшествие помогло Суровцеву осознать многое из того, что не дано будет осознать и понять другим ни сейчас, ни через много лет спустя. Великий большевик и великий грешник Сталин попал в капкан государственного мышления и государственного служения, которые противоречили его революционному предназначению - уничтожать и разрушать. Уж кого точно судьба таскала за волосы, так это Сталина…
        - Что-то мы как на поминках сидим, - вдруг нарушил молчание Черепанов, точно уловил сферу мыслей генерала, находившуюся где-то у некрополя Кремлёвской стены.
        - Свят, свят, свят, - спешно перекрестился Суровцев.
        - Это всё из-за вашей с Марией нерешительности, - категорично заявила Ангелина. - Дотянули до последнего… Но это и хорошо. Закончится война - тогда и зарегистрируетесь, и свадьбу настоящую сыграем. И чтобы невеста обязательно была в настоящем свадебном платье… Ещё имейте в виду, если не будет венчания, я, при муже заявляю, вам обоим руки никогда не подам.
        - Ты же сама говорила, что это очень мучительно, - заметила подруге Мария.
        - Мучительно исповедоваться. Ничего, я пережила и ты переживёшь… Зато при венчании будешь невестою в храме, а не посетительницей в задрипанной конторе записи актов гражданского состояния.
        - Минуточку, - прервал жену генерал, - жених ещё и руки невесты у нас с тобой не попросил. И вообще, пойдём-ка, зять дорогой, - обратился он к Черепанову, - побеседуем о приданом. Прошу вас в кабинет, сударь.
        - Слушаюсь, ваше превосходительство, - поддержал шутливый тон генерала его помощник.
        Молодые женщины рассмеялись.
        - Ты меня, конечно, Линочка, извини, но называть тебя мамой я не буду, - уже как-то и не весело вовсе заявила Мария.
        Войдя в кабинет, оставшись наедине с Суровцевым, Черепанов сразу же ошарашенно спросил:
        - Товарищ генерал, Сергей Георгиевич, так Ангелина не знает, что вам в ближайшее время предстоит?
        - Пока не знает. Давай ещё раз повторим, что повторить следует. Я выезжаю на Восток сразу, как только закончим дело в Европе. На новом, советско-японском, фронте мы можем с тобой и не встретиться, поэтому запоминай. По возвращении в Москву поселитесь с Марией здесь. Её я уже прописал. С пропиской твоей проблем, думаю, тоже не будет. На связь я, понятно, после войны сам выходить не буду. Исключая те случаи, когда возникает реальная угроза государству. И вообще, запомни: какая бы в России ни была власть, ни с кем, кроме маршала Голованова, Соткина и тебя, я дел иметь не пожелаю. В случае крайней необходимости можешь обратиться за помощью к Судоплатову и Эйтингону. Пожалуй, что ещё к генералу Фитину. Но это только в случае крайней необходимости. Что ещё? Если у тебя с Машенькой так всё сложилось, то ты отвечаешь теперь за её судьбу целиком и полностью. И перед Богом, и передо мной. Провожать тебя мы с Ангелиной не пойдём. Пусть невеста тебя и проводит. Вопросы есть?
        Точно подтверждая правило, что влюблённые молодые люди меньше всего думают о временах, в которые им выпало жить и любить, Черепанов ответил кратко:
        - Никак нет.
        - Ну и хорошо. И как говорится, с Богом, и будь первым исполнителем своих приказов.
        Проводив своих «молодых», Суровцев и Ангелина беседовали на кухне:
        - Когда война кончится? - вдруг спросила Ангелина.
        - Для нас с тобой - никогда. Когда будет взят Берлин и народ охватит всеобщее ликование, мы с тобой недолго порадуемся вместе со всеми и продолжим заниматься своим делом.
        - Неужели ты не замечаешь, что уже сейчас все вокруг радуются. Народ точно вздохнул.
        - Народ - это большой ребёнок. Он у нас не избалован сытой, благополучной и весёлой жизнью. А тут его хотели уничтожить. А он себя отстоял. Вот он и радуется. К тому же народ наш доверчив. Чем умело пользовались и пользуются. Часто забывая, что он хоть и наивен, но не глуп. И уж совсем удивляются, когда народ вдруг разозлится и переломает не только подсунутые ему игрушки, но и рёбра, а то и челюсти своих незадачливых воспитателей. Истинную силу этого малыша до конца не знает ни он сам, ни окружающие.
        - Ты как-то странно говоришь. Отстранённо… Ты же часть народа…
        - Скорее, его слуга. Я представитель почти полностью уничтоженного сословия, - с горечью произнёс он. - Россия была и осталась смыслом моего существования. Но это не та Россия, что была прежде. И не та Россия, что существует теперь. И даже не та, что будет в будущем. Наверное, я служу России небесной. Ведь зачем-то же нужна она была раньше и сейчас опять нужна Богу. Со своей историей, со своей территорией и со своим многострадальным и сложным народом… Ты что-нибудь слышала о Китеж-граде?
        - Нет.
        - Есть предание, что однажды, в трудную годину, древний русский город скрылся под водами какого-то озера. И до сих пор там существует. Иногда слышатся колокола его храмов. До поверхности доносятся голоса жителей. А внешне обычная водная гладь, по которой ходит зыбь времён и время от времени расходятся круги от наших земных событий. Вот чему, наверное, я служу.
        - Мне иногда кажется, что ты марсианин, - неожиданно и совершенно серьёзно сказала Мария мужу.
        - Возможно, - так же серьёзно ответил Сергей Георгиевич, - только мне об этом, поверь, ничего не известно. От меня это, вероятно, скрыто. С меня, впрочем, довольно осознания того, что я, как и все мы, создан по образу и подобию Божьему.
        - Я думала, ты серьёзно, - обиженно заметила Ангелина.
        - Да куда уж серьёзнее… А ещё мне сказано, что прилеплюсь к жене своей и буду с ней одно целое, - обнимая жену, продолжал он, - и раз уж у нас выдался такой вечер, когда семейные тайны переплетаются с государственными, то должен тебе сказать, что во время залпов победного салюта я буду находиться на Дальнем Востоке. И это ещё не всё… Нам с тобой скоро предстоит покинуть Россию…
        - Спасибо, что не бросаешь меня, - не особенно удивившись такому заявлению мужа, поблагодарила его Ангелина, - я хочу быть всегда рядом с тобой. Как говорится, в горе и в радости, в нищете и в богатстве, в болезни и в здравии - до самой смерти…
        - Давай-ка пока поживём, - предложил жене Суровцев.
        Победа! Не хватит никаких слов, никаких чувств, чтобы даже приблизительно описать состояние победителей! Единство, которое испытала нация, разгромив опаснейшего агрессора… Победа грянула как гром. Все ждали. Все ожидали. И все оказались к ней не готовы. Победа в одночасье разделила людей на выживших и погибших. Породив новые ожидания одних и навсегда перечеркнув надежды других. И только единые слёзы радости и горя навечно объединили весь наш многонациональный народ.
        Пусть немеркнущий отблеск нашей Победы не покинет вас, дорогой читатель, при заключительных строках романа. Куда бы ни привела нас логика повествования, пусть ярким фоном служат победные залпы мая и июня сорок пятого года. Даже тогда, когда волна победных волнений, настроений, порою победного легкомыслия шла точно мимо нашего героя. Как это не раз с ним бывало, обстоятельства складывались совсем не так, как предполагалось и думалось Суровцеву.
        Находясь с апреля на Дальнем Востоке, в первых числах июня он получил предписание срочно вернуться в Москву. Его военная судьба традиционно делала непростые петли. Но это было не так важно и опасно, когда такая сопутствующая военной карьере категория, как военное счастье, ему не изменяла. Чего нельзя сказать о многих и многих людях…
        Человек верующий подразумевает под «военным счастьем» присутствие в военном деле Божьего промысла. Атеист понимает это как удачливость и везение. Николай Павлович Новотроицын до конца своей жизни так и не смог ответить сам себе на вопрос: испытал ли он счастье такого рода, и удалась ли его военная карьера? Да и сама жизнь… «Скорее нет, чем да», - с горечью понимал бывший белогвардейский полковник, а с недавнего времени полковник изменнической «Русской освободительной армии» генерала-предателя Власова.
        «В какой-то пьесе Чехова есть персонаж, называемый “вечный студент”. Я, наверное, вечный полковник», - думал о себе Новотроицын, сбивая пыль с просёлочных дорог, по которым он предпочитал передвигаться по ночам. Можно было бы считать удачной его карьеру разведчика. Доставленные немцам слитки золота продвинули его по карьерной лестнице в стане противника до немыслимых высот. Трудно было даже представить цену документам, которые он сейчас пронёс с собой почти через половину Европы.
        В гражданском костюме, сбивая дорожную пыль, часто сходя с дороги в лес, он шёл и шёл на восток. Но опять не заладилось… Выйдя из англо-американской зоны оккупации, он мало того что сразу угодил в руки управления контрразведки СМЕРШ сорок шестой армии Второго украинского фронта, так умудрился попасть на допрос к человеку, который его, опять так получалось, знал лично.
        Подполковник Литвинчук очень хорошо запомнил мужчину, избившего его три года тому назад в подъезде его собственного дома. Запомнил и теперь, как смог, рассчитался за нанесённую обиду и прошлое унижение. Причём «рассчитывался» он, предварительно приказав крепко связать задержанного. Кулаки Новотроицына он тоже хорошо помнил.
        - Вот и вернул должок, - стоя перед избитым до полусмерти Новотроицыным, потирая кулак, вздохнул Литвинчук. - Ещё довесочек в девять граммов с меня… Может, скажешь чего?
        Новотроицын посчитал ниже своего достоинства отвечать. В душе его не было ни страха, ни отчаяния, ни сожаления. И только одна смертельная усталость много повидавшего, многое пережившего и испытавшего человека всё больше и больше накрывала его собой. Чувства его и мысли по большому счёту, были мыслями и чувствами несчастного человека. Потерявшего всех родных и близких, для которого и сама Россия стала только оболочкой, в которой почти не осталось дорогого ему содержания.
        Даже не поинтересовавшись у Новотроицына, откуда тот взял документы о формировании из немецких военнопленных новых соединений для частичного восстановления немецкой армии, не дав себе труда ответить на простой вопрос, правдивы ли, истинны эти сведения, Литвинчук принял решение избавиться от агента, доставившего важную информацию.
        Хотя то, что этот агент относится к конкурирующей структуре, он, конечно, понял. И сделал то, что годы спустя назвали бы «зачисткой»… Едва получив из Москвы ответ на своё донесение с приказом срочно вылететь для доклада, он отправился в сарай, в котором содержали Николая Павловича.
        - Попрощаться пришёл, - вынимая из кобуры пистолет, проговорил Литвинчук.
        По-прежнему связанный, Новотроицын с трудом встал на ноги. Скорее для того, чтобы не услышать в свой адрес уничижительных замечаний, чем из соображений целесообразности, особист поспешно выстрелил в грудь задержанному. А когда тот упал, с необъяснимым остервенением чекист расстрелял в него всю обойму своего «ТТ».
        - Зароете где-нибудь эту падаль, - сказал Литвинчук часовым и отправился к поджидавшему его «виллису», чтобы ехать на аэродром.
        Особист ни секунды не сомневался, что поступил правильно. Зря он так думал и зря он совершил то, что совершил. Когда план англо-американской операции «Немыслимое» перестанет быть тайной для советских органов безопасности, когда сведения о переформировании немецких частей, доставленные Новотроицыным, едва ли не одним из первых наших разведчиков, станут подтверждаться, этот поступок Литвинчука вспомнят. Вспомнят и спросят: как так получилось, что важнейший агент разведки НКВД «был убит при попытке к бегству»?
        - Я ни в чём не виноват, - будет с выбитыми зубами мямлить Литвинчук сначала следователю, затем назначенному для его расстрела чекисту.
        - Наказания без вины не бывает, - улыбаясь, напомнит ему чекистскую прибаутку коллега, назначенный палачом.
        Эту аксиому оперативно-следственной и судебной практики того времени Литвинчуку пришлось подтвердить уже не чужой, а своей собственной смертью. Всё логично: если в первые годы советской власти всегда и во всём были виноваты представители «враждебных классов», затем остатки недобитых буржуев, купцов, офицеров и кулаков, то теперь винить, кроме самих себя, было уже и некого.
        Голованов был краток. Протянул объёмистую кожаную папку. Чётко и быстро заговорил:
        - Это только первоначальные данные об англо-американском плане нападения на Советский Союз. Маршал Василевский, Ставка и Генеральный штаб приступили к работе над мероприятиями по его срыву. Сейчас же отправляйтесь на аэродром - и в Германию… Встретитесь с Вальтером. Сразу по получении более конкретной информации отправляйтесь к Жукову. Товарищ Сталин разговаривал с ним по телефону. Самолёт вас уже ждёт. Времени на совещания и доклады нет. Его совсем нет.
        - Что здесь конкретно? - спросил Суровцев, указав на папку, точно не желая брать её в руки.
        - Может так статься, что новая война. В дороге почитаете. На словах передадите Жукову, что вся авиация дальнего действия уже приведена в боевую готовность. Сейчас работаем с аэродромами подскока на территории Финляндии и в Норвегии. Если потребуется, то можем ударить в самое ближайшее время прямо по Лондону. Вы поняли, о чём идёт речь?
        - Немецкие дивизии, о которых мы с вами не один раз говорили, занимают своё место в боевых порядках англоамериканских войск, - спокойно предположил Суровцев.
        - Всё правильно. Вы не ошиблись и в Маннергейме… Информация из Англии была подтверждена из финских источников. Ну да ладно. Некогда, - протянув для рукопожатия руку, закончил разговор главный маршал авиации.
        - Раз всё так складывается, - пожимая руку Голованова, проговорил Суровцев, - то я также приступаю к операции, о которой мы с вами говорили при первой нашей встрече.
        - Наши разведчики и контрразведчики говорят, что вы хорошо умеете импровизировать и быстро совмещать несовместимые вещи. Приступайте. Вам и карты в руки. Товарищ Сталин очень в вас верит.
        При широкополой шляпе, в шикарном костюме, с документами на представителя швейцарского Красного Креста и гражданина Швейцарии Густава Неймара, Суровцев смотрелся органично и здесь - в основательно разрушенном союзнической авиацией городке на границе. Разве только белая повязка с красным крестом на левом рукаве несколько портила его элегантный вид. Но эта же белая повязка и защищала от излишнего внимания советских армейских патрулей и не вызывала раздражающего любопытства со стороны местных жителей.
        Сопровождавшая его Ангелина своим обликом соответствовала спутнику. Молодая элегантная европейская женщина. Они стояли одни на смотровой площадке с замечательным видом на горы с белоснежными шапками ледников.
        - Как ты себя чувствуешь? - спросил Суровцев Ангелину на немецком языке.
        - Уверенно, - ответила женщина по-немецки.
        - Прекрасно. А вот и тот, кого мы ждём, - переведя взгляд на лестницу, ведущую к площадке, сообщил генерал.
        Протестантский пастор в сопровождении юноши, видимо секретаря, не торопясь поднимался вверх по лестнице со стороны дороги, ведущей в город. В каком костюме ни предстал бы перед ним этот человек, Сергей Георгиевич узнал бы Вальтера из многих и многих немцев. Хотя видел его только однажды - весной далёкого девятьсот шестнадцатого года. Тогда капитан немецкого Генерального штаба, известный ему как Вальтер, передал русской контрразведке секретные документы. Они сдержанно обменялись рукопожатиями.
        - В нашем полку прибыло, как любят говорить русские, - с ярко выраженным акцентом сказал Вальтер на русском языке.
        - Рад вас видеть, господин генерал! - приветствовал в ответ Суровцев.
        - Дорога каждая минута, голубчик, - сказал переодетый генерал и кивнул своему спутнику.
        Юноша протянул Суровцеву небольшой портфель, который тот сразу взял у него из рук.
        - У вас в руках данные о диспозиции и составе англоамериканских войск на состояние трёхдневной давности.
        - У вас будут какие-нибудь пожелания? Может быть, просьбы? - поинтересовался Суровцев.
        - Я хотел бы одного: чтобы Россия и Германия никогда больше не воевали. Если сейчас англичане опять столкнут нас лбами, Германия может просто исчезнуть с лица Европы. К радости наших флегматичных соседей-островитян. Я сам хотел бы вас спросить о ваших пожеланиях, - заявил Вальтер.
        - Я доверяю вам судьбу и саму жизнь любимого человека, - переведя взгляд на жену, проговорил Суровцев.
        - Не волнуйтесь, Серёжа. Я сам буду сдувать пылинки с вашей очаровательной супруги. Что касается лично вас, то приговор, когда-то вынесенный вам масонской ложей, теперь не будет действовать.
        - Это следствие сделки с нашими тайными противниками? - заинтересовался Суровцев.
        - Скорее условие. Даже ультиматум нашим тайным врагам. Некоторым нашим противникам мы тоже вынесли смертные приговоры… Они об этом знают… А что до моих просьб, у меня их не будет. Я бы мог попросить быть милосердными к немцам, но вы и без меня умеете отделять ненависть к врагу от уважения к разбитому, но достойному противнику. Солдат любой национальности превращается в скотину достаточно быстро. Но русские офицеры, не в пример офицерам немецким, всегда умели быстро прекращать непочтительное отношение к мирным жителям. Неужели такие замечательные костюмы теперь шьют в России? - неожиданно спросил немец, внимательно разглядывая гражданский костюм русского генерала.
        - В России могут сделать всё при наличии желания и воли, - ответил Сергей Георгиевич.
        - О, да! И лучшее подтверждение тому ваши танки и «катюши», - согласился Вальтер. - Вам пора… Нужно спешить…
        Суровцев приблизился к Ангелине. Поцеловал жену.
        - Мы встретимся уже этой осенью, - сказал он и, уже молча, перекрестил супругу, поочередно коснувшись троеперстием её лба, живота, одного и другого плеча.
        - Я тоже так хочу сделать, - сказала Ангелина и перекрестила мужа.
        Сергей Георгиевич строго поклонился Вальтеру. Повернулся и быстро отправился к ожидавшей его внизу под смотровой площадкой машине.
        Машина с генералом тронулась с места и достаточно быстро исчезла за поворотом горной дороги.
        - Идёмте, - обратился к Ангелине пожилой генерал, - я буду преподавать вам уроки жизни вне родины.
        - Для меня воплощение моей родины - мой муж, господин генерал. Если с ним что-то случится, Россия как Родина и Отечество перестанет для меня существовать.
        - Не стоит быть настолько категоричной. Тем более что вас ждут места, которые человечество не без оснований считает земным раем. Там вечное лето и вечно зелёные деревья. Хотя русские с удивительным и необъяснимым упорством везде тоскуют по своей кошмарной зиме и по мерзкому для нормального человека снегу.
        Поработав около часа в резиденции командующего Советской военной группировкой в Европе, Суровцев, по сути дела, выполнил обязанности начальника штаба, заодно и адъютанта маршала Жукова. Большой рабочий стол был заполнен развёрнутыми картами и схемами, отображавшими места дислокации войск предполагаемого противника. Аккуратными стопочками были разложены документы, относящиеся к конкретным частям и соединениям английских и американских войск, нацеленных для нападения на недавних союзников по войне. Все с записками-ярлычками на русском языке сверху.
        Находившийся на каком-то официальном приёме маршал Жуков задерживался. В ожидании хозяина генерал рассматривал витражи на готических окнах замка. Внимание его привлёк витраж, изображавший двух рыцарей на одном коне. «Не иначе сами представители ордена тамплиеров, родоначальники всех грядущих тайных обществ Европы, имели прямое отношение к появлению в Средние века самого этого замка», - подумал Сергей Георгиевич и не без иронии сказал:
        - Ну что ж… Рад вас приветствовать, коллеги.
        Зашёл знакомый Суровцеву помощник Жукова Бедов. С порога сообщил:
        - Маршал уже выехал. Не скучаете?
        - Скорее, даже отдыхаю, - ответил Сергей Георгиевич.
        - Всё хочу у вас спросить: вы нашли того, кого искали? - спросил Иван Харлампиевич, имея в виду Соткина, которого сам и помог Суровцеву разыскать.
        - Нашёл. Спасибо вам за помощь.
        - Не за что. Любопытный у вас с маршалом бывший сослуживец. Ничего не скажешь…
        - А это откуда? - спросил Сергей Георгиевич и указал рукой на аккордеоны и баяны, в футлярах и без, числом не меньше двух десятков, стоявшие буквально везде. Даже на полу.
        И на ещё одном большом столе и на камине оказались инструменты качественной итальянской и немецкой работы.
        - Подарки маршалу, - пояснил Бедов. - Как узнали, что Георгий Константинович играет немного для себя на гармошке, так и стали дарить. В Германию вошли - каждый день новый тащат. Уже и не знаем, куда их складывать. Я, как могу, отбиваюсь - всё равно несут. Надо будет, наверное, отправить в какую-нибудь нашу музыкальную школу.
        - Инструменты такого качества - уровень консерватории, но никак не музыкальной школы.
        Суровцев искренне удивился неожиданной музыкальности Жукова. «Что это значит? - думал он. - Неужели кто-то подсказал маршалу, что музицирование удивительным образом помогает сохранять свежую голову при чрезмерных умственных нагрузках. Или же Жуков интуитивно почувствовал, что игра на музыкальных инструментах снимает умственное напряжение и является своего рода массажем для мозга?»
        Георгий Константинович появился почти сразу после этого короткого разговора. Был он навеселе. За руку, молча, поздоровался с генералом. Совсем не удивился тому, что тот был в гражданском костюме. По всему было видно, что не слишком он удивился и вероломству бывших союзников. Ему было решительно всё равно, с кем воевать. Опираясь кулаками в стол, полководец только переводил взгляд от документа к документу. Сверяясь с картой, несколько раз всё же притронулся к стопкам с машинописным текстом.
        - Переводить лично времени у меня не было, товарищ Маршал Советского Союза. Скажу главное: окончательный вариант датирован двадцать четвёртым мая. Восьмого июня, по имеющимся у нас данным, с планом работал премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль. Им наложена резолюция, содержание которой нам не известно.
        Жуков едва заметно кивнул. Ещё какое-то время стоял, точно нависая над столом. Наконец выпрямился. Вздохнул. Присел на стул с высокой, громоздкой, резной спинкой. Долго, молча, смотрел на Суровцева. Понимая, что молчание полководца является следствием напряжённой работы мозга, нежели отсутствием желания разговаривать, Сергей Георгиевич отвёл свой взгляд в сторону. В очередной раз его внимание привлекли музыкальные инструменты.
        - А не замечали, что голова лучше работает, когда время от времени музицируешь? - спросил он маршала, изучая один из аккордеонов.
        Жуков ответил не сразу. Помолчал.
        - Может быть, что и да, - произнёс он задумчиво, - хотя скорее наоборот - отдыхает голова, когда по кнопкам тычешь.
        - В одной психиатрической клинике в Сибири до революции, - стал рассказывать Суровцев, - был оркестр народных инструментов. Один профессор-медик создал. Сам в этом оркестре играл, сам же и дирижировал. Как только над ним не потешались! Кто-то и в жестоком обращении с больными обвинял. А профессор, знай себе, новые пьесы с ранеными и с сумасшедшими разучивает. Ещё и хор из пациентов собрал. Рассудок, конечно, ни к кому не вернулся, а вот речь после черепно-мозговых ранений возвращалась. Почему - непонятно.
        - Век живи - век учись, - проговорил Георгий Константинович. - Как считаешь, решатся ударить? Или побоятся? - перескочил он на тему, занимавшую его сейчас всё же куда больше, чем вопросы связей деятельности мозга с мелкой моторикой пальцев рук.
        - Думаю, что не решатся. Они не те ребята, которые любят рисковать…
        - Побоятся, что мы против Японии на их стороне не выступим? - спросил Жуков.
        - Главное в том, что такой сильной армии в России ещё никогда не было, - ответил генерал.
        - Это да. Мне сейчас перегруппировку войск провести, не поверишь, - сутки работы. Я даже театр военных действий зачем-то месяца два тому назад весь несколько раз пересмотрел. Здесь и воевать-то неинтересно. Ни тебе болот, ни тебе рек больших. Дорог шоссейных больше, чем тропинок в иной помещичьей усадьбе… Не дорожная сеть, а парковая планировка. Те же Альпы, после Суворова, не бог весь какая защита. Воюй - не хочу! Будь моя воля, я бы их сам спровоцировал на нападение… А потом насовал бы им по первое число… Нет, не ударят, - не скрывая, как показалось Суровцеву, сожаления сделал свой вывод полководец.
        Жуков несколько раз прошёлся по просторному залу. Постучал костяшкой пальца по пустому шлему рыцарских доспехов.
        - Чем думали, когда в Россию шли? - спросил он у полого внутри рыцаря. - Вернулся к своему гостю. - Мы на днях не то что командно-штабную игру перед наступлением проведём, мы командно-штабные учения на местах организуем. Вот как воевать теперь будем! Мечты сбываются! - задорно закончил Жуков свою тираду. Перехватил взгляд Суровцева, опять рассматривавшего один из аккордеонов. - А не слабо чего-нибудь сыграть? Бери любой, какой на тебя смотрит, - указал он на инструменты, стоящие вокруг.
        Озорное настроение маршала не передалось генералу, но желание сотворить что-то такое, что и не свойственно было ему до сих пор, у него возникло. Брать в руки аккордеон ему приходилось не раз и не два… Сейчас Сергея Георгиевича больше занимал вопрос репертуара. «Что играть?» - думал он. Взял дорогой инструмент с многочисленными золочёными инкрустациями в чёрном корпусе. Достаточно ловко накинул ремни добротной кожи на плечи. Решение, что исполнять, пришло само собой. Поочерёдно пощёлкал клавишами регистров, чуть раздвигая меха. Нашёл регистр «орган». Сыграл две первые фразы известного, полузапрещённого в то время романса «Гори, гори, моя звезда». Прочитав удивление на лице Жукова, не давая себя перебить, мощно и сильно начал играть «Токкату ре минор» Иоганна Себастьяна Баха. Музыкальный от природы маршал уловил схожесть первых музыкальных фраз обоих произведений. Мелодия популярного в белогвардейской среде романса и классическая музыка Баха точно пересеклись на самой личности Суровцева, фортепианные навыки которого позволяли ему сейчас без труда весьма профессионально исполнять классику на
аккордеоне.
        Проиграв значительный кусок токкаты, к звукам которой прислушивались все нынешние обитатели замка, от офицеров управления до водителей, Суровцев прекратил игру.
        - М-да, - одобрительно сказал маршал, глядя на свою видавшую виды гармошку, - нам так не суметь. Аккордеон забирай себе. Дарю, - тоном, не терпящим возражения, то ли приказал, то ли просто сказал он.
        - Спасибо, - поблагодарил Сергей Георгиевич, думая, что теперь ему делать с таким подарком.
        - Самолёт, знаю, тебя ждёт. Бедов проводит, - уже прощался Георгий Константинович.
        - Мне бы выйти так, чтобы лишний раз никому на глаза не попадаться.
        - Ну это Иван Харлампиевич организует.
        Суровцев спускался по широкой лестнице замка. Бедов следом за ним нёс подаренный Жуковым аккордеон. Вдруг с верхнего этажа раздались звуки гармоники, в каком-то крикливом, тальяночном регистре, с которым гармошка способна перекричать даже оркестр. Пронзительный звук вызывал специфический эффект, который на своём жаргоне музыканты-профессионалы называют «стеклорезом». Маршал разухабисто и как-то по-хулигански играл плясовую. Нагловатые, шкодливые звуки «Подгорной» производили странное впечатление в пространстве средневекового замка. Вдруг к звукам гармошки прибавился резковатый, совсем не певческий голос Жукова:
        Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица!
        Почему, скажи, Подгорна, сердце так волнуется?
        Суровцев отчётливо услышал лёгкое металлическое дребезжание, исходящее от рыцарских доспехов, стоявших по бокам от лестницы, по которой он сейчас спускался. Старинный металл, казалось, с ужасом резонировал от варварских звуков, рождённых в стране, о которой в Германии хранили самые неприятные и холодные воспоминания.
        Огромная страна не только встала на смертный бой. Держава выстояла в смертельном бою. И теперь, к удивлению бывших союзников, расправив широкие солдатские плечи, твёрдо стояла на ногах, обутых в армейские сапоги. И сапогам этим, было понятно, не будет сноса ещё несколько лет, случись воевать дальше.
        Никогда в отечественной истории русская армия не была такой мощной, такой отмобилизованной, такой сплочённой, обладающей уникальным опытом победоносной современной войны, как весной и летом 1945 года. Прогнозы генеральных штабов Великобритании и США на возможное противостояние англосаксонского воинства с Советским Союзом повергли в шок руководство англоязычных союзников.
        И если новый американский президент Трумэн ещё думал, что русских можно запугать применением атомной бомбы, то выпираемый в отставку английский премьер Черчилль, буквально в дверях покидаемого им кабинета, авторитетно заявил, что русских теперь запугать ничем нельзя. А самое страшное, если их разозлить, то ничем и не остановишь. И можно ещё было разговаривать о том, высадятся ли они на Британские острова и хватит ли у них сил для блокады Англии, но было ясно другое: при желании русские, под восторженные аплодисменты европейцев, за несколько недель могут вымести из Европы, как сор из избы, армии любых других стран.
        Даже при имеющемся соотношении сухопутных сил два к одному, а не три к одному, необходимых для наступления, они могут выйти не только к Ла-Маншу на северо-западе, но и к Гибралтару на западе европейского континента в самое короткое время. И будет одна большая красная, коммунистическая Европа. Сейчас на основании договорённостей Россия вступит в войну с Японией. Это неминуемо приведёт к возникновению красного Китая. Сталин не упустит такой возможности. Но китайская опасность - это ещё далёкая перспектива, а красный Париж, Рим и Мадрид могут уже сейчас занять своё место в списке столиц рядом с Варшавой, Будапештом, Прагой и Белградом. Не говоря о Берлине, который третий раз за всю свою историю оказался в русских руках.
        На полях плана операции «Немыслимое» английский премьер, точно опасаясь, что потомки упрекнут его в излишней кровожадности и в коварстве, своей рукой начертает: «Сохраняя кодовое название “Немыслимое”, командование предполагает, что это всего лишь предварительный набросок того, что, я надеюсь, все еще чисто гипотетическая вероятность».
        Победа! Она незримо легла на всю необъятную Родину, проплывавшую под крылом дальнего бомбардировщика. Заняв место штурмана в известном ему ещё с сорок первого года «Ил-4», Суровцев во второй раз меньше чем за два месяца летел на Дальний Восток. Не переставая при этом удивляться тому, с какой лёгкостью он привык к перелётам.
        За последние месяцы его налёт составлял никак не меньше пяти десятков часов. «Курсанты лётных училищ меньше летают, прежде чем попасть на фронт», - с горечью отметил он. Не без удивления, он также не раз и не два замечал, что не только люди старшего поколения, но и его ровесники боятся летать. «Хотя чему удивляться! Ещё тридцать лет тому назад люди боялись пересесть с телеги в автомобиль. Не говоря уже о паровозе. Зря.
        Где, как не в полёте, человек может ощутить свои силы и своё величие одновременно с необходимостью смирения перед волей Создателя, навечно связавшего человеческое бытиё если и не с самой землёй, то с земными условиями жизни! И даже вырвавшись за пределы атмосферы, преодолев земное тяготение, человек будет вынужден дышать воздухом, если и не земным, то абсолютно схожим по своему составу с воздухом оставленной им планеты», - размышлял генерал.
        Перелетев через Урал, пролетая над Сибирью, он непроизвольно стал выхватывать взглядом озёра идеально круглой формы. Сначала в Барабинских степях, затем среди густой сибирской тайги дальше на востоке они притягивали и притягивали его внимание. «Не иначе, идеально круглые линзы озёр - следы падения многих и многих метеоритов», - подумалось ему. Если в европейской части России, основательно изменённой людьми, это не так бросалось в глаза, то в малолюдной Сибири, при огромном количестве водных запасов, это казалось совершенно очевидным. А ещё он очень удивился бы, что когда-то один французский лётчик уже описал в одном своём произведении целое высокогорное плато на севере Африки, усеянное метеоритами. С книгами Антуана де Сент-Экзюпери ему ещё предстояло познакомиться. Сам этот перелёт был особенным и знаковым. Он точно перелетал в другое время и в другую жизнь, как будто переходил в другое измерение.
        Но прежде ему предстояло поставить некую точку… Не случайно он предлагал выделить мероприятия, которые ему приходилось и опять придётся осуществлять в Китае, в самостоятельную операцию под кодовым названием «Квантунский аккорд». Его предложение по названию было отвергнуто, но от этого сам замысел и суть действий не изменились. Десантные операции, которыми следовало завершать разгром японской Квантунской армии, по своему характеру были похожи на заключительные аккорды сложного симфонического произведения.
        Маршал Василевский до сих пор, несомненно, был и остаётся представителем совершенно особого типа полководцев. Чего стоит только его собственное признание: «Из тридцати четырёх месяцев войны двенадцать месяцев я работал непосредственно в Генеральном штабе и двадцать два - на фронтах, выполняя задания Ставки».
        Баланс сложился явно не в пользу штабной работы. При этом деятельность Генерального штаба была наиболее выстроенной именно под его руководством, а в его собственно полководческой деятельности на фронте были личное руководство наступательными операциями по освобождению Белоруссии и Прибалтики. Между ними была Восточно-Прусская операция, отдельный эпизод которой, взятие Кенигсберга, сделал бы честь любой полководческой карьере. Теперь Александру Михайловичу предстояло возглавить целую военную кампанию против Японии.
        С документами на имя генерал-полковника Васильева специальным поездом Василевский 5 июля 1945 года прибыл в Читу. По решению Ставки Верховного главнокомандования с ним приехали командующий ВВС Советской армии главный маршал авиации А.А. Новиков, заместитель командующего артиллерией Советской армии маршал М.Н. Чистяков, заместитель командующего войсками связи Н.Д. Псурцев, заместитель начальника тыла генерал-полковник В.И. Виноградов.
        Весь день Василевский был занят тем, что выслушивал доклады и знакомился с обстановкой на фронтах. Представителям Ставки в этой очереди докладчиков было отведено последнее место. Поэтому в штабной вагон командующего Суровцев попал поздним вечером, последним из числа докладчиков. В вагоне кроме Василевского он застал главного маршала авиации Новикова. Маршалы выглядели уставшими. Василевский к тому же был заметно раздражён. И причиной этого раздражения явилось само появление Суровцева. Перед отъездом из Москвы Сталин вдруг поинтересовался у маршала, чем сейчас занимается на Дальнем Востоке работник оперативного управления Генерального штаба генерал Суровцев. Не успел Василевский удивиться такому вниманию вождя к личности генерала, как Верховный сказал ему, что было равно приказу:
        - Вы лично отвечаете за безопасность этого человека на фронте. Имейте это в виду, товарищ Василевский. Лично.
        Что имел в виду сам Сталин, он не объяснил. Может быть, готовились репрессивные меры по отношению к генералу? Коварство вождя часто имело такое проявление через видимую заботу. А может быть, и наоборот? За Сталиным водились странные привязанности и симпатии к некоторым людям. Но не принимавший в работе никакой семейственности и протежирования кого бы то ни было маршал был сильно уязвлён таким приказом.
        К тому же труднообъяснимый ассоциативный ряд связывал эту сталинскую заботу о генерале с одним непростым обстоятельством личной жизни Александра Михайловича. Однажды, так же вот запросто, Сталин поинтересовался у него его родителями. И когда маршал сказал, что из идейных соображений не поддерживает отношения с отцом-священником, услышал наставительное:
        - А почему бы вам не съездить к вашему отцу. Вы так давно не виделись с ним.
        Отношения с семьёй Василевский с радостью восстановил. Но какой-то неприятный осадок от такого подхода к делам семейным остался.
        - Докладывайте, - сухо приказал Василевский.
        - Товарищ маршал, в соответствии с директивами Ставки военными советами фронтов на каждом из них созданы учебные подразделения для старших командиров.
        - Отставить, - прервал доклад Василевский, - так дело не пойдёт. Возьмите конкретный фронт и на его примере доложите, что делается. Начните с Приморской группы.
        - Есть! - ничуть не смутившись, ответил Суровцев, про себя, впрочем, отметив, что маршал по привычке назвал Первый Дальневосточный фронт Приморской группой.
        Главком авиации Новиков с интересом наблюдал за докладом настоящего генштабиста. Факт того, что Суровцев генерал Генерального штаба, не вызывал у него никаких сомнений. Другой бы кинулся искать нужный документ или сбился бы, как уже бывало сегодня при других докладах, а этот, наоборот, кажется, вздохнул с облегчением, положил на стол папку с бумагами и продолжил доклад без записей, как по писаному листу:
        - На Первом Дальневосточном фронте в настоящее время работают три группы офицеров-инструкторов. Каждая в количестве двенадцати человек укомплектована общевойсковыми офицерами, а также танкистами, артиллеристами, связистами и сапёрами. Все из числа командного состава пятой армии, прибывшей из Восточной Пруссии. Лекции и доклады читаются по тематике наступления на хорошо укреплённые позиции противника. С учётом опыта именно Восточно-Прусской операции… Отдельно рассматриваются вопросы взаимодействия родов войск и связи. По каждой теме проводятся семинары. В частях, прибывающих с запада, местными инструкторами ведутся занятия по тактике применительно к горным и пустынным местностям.
        - Ладно, - прервал его Василевский, - с этим всё ясно. Что по десантным операциям?
        - Считаю нецелесообразным вмешиваться в планирование десантных операций Тихоокеанского флота. Общее руководство и контроль над морскими десантами осуществляет лично нарком Кузнецов. Планы разрабатывались в течение двух лет и к ним нечего добавить. Хотя хотел бы рекомендовать подкрепить десантные операции моряков в четырёх портах. А именно: на Сахалине - в Отомари, на Корейском полуострове - в Пхеньяне, на Квантунском полуострове - в городах-портах Порт-Артуре и Дальнем.
        - Вы, я смотрю, тут и исторические названия Даляну с Люйшунем вернули, - прокомментировал слова подчинённого критически настроенный командующий. - Не рано ли?
        Суровцев едва сдержался, чтобы не ответить. Но продолжал, как будто и не слышал замечания в свой адрес:
        - Хотелось бы рекомендовать создать штаб по разработке сухопутных десантных операций. Авиационные части стали столь разнообразны по назначению, что вопросы плохого взаимодействия могут поставить под угрозу сами эти операции. Предлагаю для обеспечения высадки десантов создать специальные авиационные отряды. Далее… По аналогии с моряками общее командование сухопутными десантами необходимо возложить на военачальника самого высокого ранга.
        - Что за манера у вас такая появилась - давать рекомендации главкомам и командующим родами войск? - поинтересовался Василевский, глядя на Новикова.
        Неожиданно за Суровцева заступился сам главный маршал авиации:
        - Александр Михайлович, генерал говорит дельные вещи.
        - Вы так считаете? Ну что же, побеседуйте. Вы побеседуйте, а я послушаю, - доставая курительную трубку, согласился маршал.
        - На территории противника в рамках рассматриваемого театра военных действий находятся сто тридцать три аэродрома и более двухсот взлётно-посадочных полос.
        - Ни черта себе! Ай да японцы, ай да молодцы! - не мог справиться с изумлением Новиков.
        - Товарищ главный маршал, нам не следует производить расчёт авиации противника от количества аэродромов, - продолжал Суровцев. - Многие из них использовались и используются только как резервные. Нас интересуют, кроме уже мной перечисленных, ещё не более пяти-шести. Заниматься всеми сразу - значит распылять силы.
        Василевский хотел сделать ещё какое-то замечание своему подчинённому, но не успел. Новиков заинтересованно спросил первым:
        - Почему вы заговорили об авиационных отрядах? Поясните.
        - Авиационный отряд должен состоять из одной-двух эскадрилий штурмовиков, чуть большего количества истребителей и, разумеется, транспортной авиации, по потребности десанта.
        - Почему вы не упомянули бомбардировщики? - опять спросил Новиков.
        - Бомбардировочной авиации можно поручить оставшиеся аэродромы и их взлётно-посадочные полосы, чтобы привести их в негодность. Для десантных операций будут нужны именно штурмовики. Причём без бомб, только с ракетным вооружением, чтобы не повреждать аэродромное покрытие. Объектами атаки являются аэродромы противника в крупных городах.
        - Продолжайте, - окончательно заинтересовался главный маршал авиации.
        - Все операции носят тактический характер. Привязываются они к прорыву основных сил на выбранном направлении. Начинаются операции с высадки парашютного десанта вблизи аэродрома на расстоянии не больше километра, с предельно малой высоты. Этот десант вспомогательный и отвлекающий. Почти одновременно штурмовики вместе с истребителями прикрытия, если они не вступили в бой в небе, производят огневую штурмовку аэродрома из всех видов своего вооружения. Особое внимание зениткам и самолётам на взлёте. Силы основного десанта, не парашютного, приземляются на доставивших их самолётах сразу после штурмовки. Некоторые японские аэродромы имеют до двух и более взлётно-посадочных полос, соответственно мы иногда будем иметь ещё несколько бетонных рулевых дорожек, на которые без труда могут приземлиться опытные лётчики. Как, впрочем, и взлететь, - закончил он характерным жестом ладони, свойственным лётчикам.
        - Вы, часом, не лётчик? - серьёзно спросил Новиков.
        - Нет. Скорее парашютист. Приходилось иметь дело с парашютами, - ответил Сергей Георгиевич. - Но с лётчиками вопросы выброски мной обсуждались.
        - Главное, чтобы парашютист не стал авантюристом, - не удержался от замечания Василевский.
        - Доводилось прыгать с парашютом? - в свой черёд спросил Новиков.
        - Доводилось… И с парашютом прыгать, и в воздухе под обстрелом вражеского истребителя побывать тоже довелось.
        - Когда это, позвольте узнать? - не смог справиться с раздражением Василевский.
        - Осенью сорок первого. Другие подробности могу сообщить только с особого разрешения верховного командования, - всё же огрызнулся Суровцев.
        - Ну а почему не просто выбросить десант, как это до сих пор было принято? - продолжал интересоваться Новиков.
        - Почему так не следует поступать, мог бы объяснить маршал Жуков. Кажется, он утверждал план стратегического десанта осенью сорок третьего на Днепре? - глядя на Василевского, ответил Сергей Георгиевич.
        Василевский знал подробности утверждения Жуковым Днепровской десантной операции. Заместитель Верховного главнокомандующего Жуков подмахнул план, даже не предполагая, что план этот, мягко говоря, абсолютно не готовый. В результате десант приземлился в районы развёртывания вражеских дивизий. Был рассеян и почти полностью уничтожен за исключением одной бригады, сформированной из остатков десанта на вражеской территории каким-то инициативным командиром, представленным за свои действия к званию Героя Советского Союза.
        - Можно ещё у немцев спросить, почему они после крупнейшей операции своих десантников на Кипре вовсе отказались от крупных операций такого рода, - сухо продолжал Сергей Георгиевич.
        - И почему? - спросил Новиков.
        - Гитлер личным приказом запретил из-за огромных потерь.
        - А это-то вам откуда известно? - почти вспылил Василевский.
        - Фельдмаршал Паулюс поведал в минуты откровения, - нарочито спокойно ответил Суровцев. - Разрешите идти?
        Александр Михайлович, действительно, уже как-то и подзабыл, что генерал Суровцев не совсем обычный генерал. Зато он помнил, что у генерала было ещё одно поручение, которое он выполнял уже не только как генерал Генштаба, но и как представитель НКВД. Но сама ситуация в этом разговоре теперь была такова, что выйти из неё достойно было не просто. Маршал решил пойти навстречу генералу и отпустить его. Но всё же спросил:
        - У нас есть ещё вопрос, который нам нужно обсудить?..
        - Так точно, товарищ маршал. План действий пограничных войск НКВД требует вашего утверждения.
        - Вот что. Соберите генералов-пограничников. Познакомимся и поговорим. Вы свободны.
        Не сказав больше ни слова, отдав честь, Суровцев чётко повернулся и вышел.
        - Ну и что скажешь, Александр Александрович? - обратился Василевский к Новикову.
        - А что я скажу? Как лётчик тебе скажу… Хорошо, что немцы до таких вещей в своё время не додумались. А ведь могли бы. Всё у них для этого было. Аэродромная охрана - бойцы всегда неважные. И лётчики в небе могут быть асами, но на земле они вояки жалкие. И ты представь: к японцам, прямо на аэродром, приземляются самолёты, набитые нашими головорезами… Тут прямо по Суворову, можно сказать, получается: удивил - значит победил. А всего-то нужно было отойти от теории «глубокой операции» и привязать все действия к аэродрому противника во время наступления передовых сил фронтов.
        - Не авантюра?
        - Нет. Есть очень интересные аспекты. Мы и вражескую авиацию парализуем, и представь, как просто доставлять десанту подкрепления и боеприпасы. Ещё и раненых можно эвакуировать. Есть о чём подумать. Понравился мне твой генерал. Очень понравился.
        - Да и мне он нравится. Оттого и злюсь.
        - Разве так бывает?
        - Бывает, когда подчинённый умный, образованный и цену себе знает… Когда талант у подчинённого есть. Он генералом ещё в девятнадцатом году был. И у него за плечами ещё дореволюционная Академия Генштаба. Чего мне его любить, если я до революции ускоренный курс военного училища окончил и выше штабс-капитана в старой армии не поднялся. Хотя оно и к лучшему… Иногда, правда, подлая мысль приходит: как бы мы в сорок первом воевали, если бы у нас ещё дореволюционные кадры были?
        - А хорошо бы звучало… Квантунский аккорд… Поэзия, да и только, - заметил коллеге Новиков.
        - Не надо нам поэзии, - раздражённо ответил Александр Михайлович, - обойдёмся привычной фронтовой прозой.
        Суровцеву всё же довелось встретиться со своим бывшим помощником и с нынешним, как он считал, зятем. На одном из аэродромов он увидел капитана Черепанова перед строем прибывших из Германии десантников. Народ это был бывалый - все с гвардейскими значками, со многими боевыми наградами на груди. Кто-то из бойцов, увидев перед ротным строем шеренгу пограничников-дальневосточников, дерзко выкрикнул:
        - А эти что тут нарисовались? Как в сорок втором, заградотряды выставлять нам собрались?
        - Разговорчики, - прикрикнул командир роты.
        В сопровождении командира прибывшего полка генерал остановился неподалёку среди группы офицеров, наблюдавших за происходящим. Был тот самый случай, когда боевой опыт передавался в обратном направлении… Черепанов, чья чекистская форма совсем не прибавляла ему авторитета среди фронтовиков, держался уверенно.
        - Японец - мужик очень юркий, - вышагивая перед строем роты десантников, назидательно говорил чекист. - Достать японского солдата в бою штыком - всё равно что пытаться иголкой попасть в блоху.
        Солдаты в строю рассмеялись. Не обращая внимания на возникшее веселье, Черепанов серьёзно продолжал:
        - Всегда нужно помнить и знать: японец не только не боится ближнего боя - он охотно в него влезает. Во время рукопашной схватки машет ногами так, как многие из вас не умеют махать и руками. Если японец вцепился в вас, то отодрать его от себя тоже почти невозможно.
        - Как вошку с одного места, - подал голос неизвестный весельчак.
        - Выведите его из строя, - попросил пограничник командира роты, - вместе посмеёмся.
        - Силков! - крикнул ротный.
        - Я! - откликнулся весёлый, рослый десантник.
        - Выйти из строя!
        - Есть!
        - Рядовой Силков, - спокойно продолжал свою речь Черепанов, - сейчас нам покажет, как он умеет махать руками. В роли японца выступит сержант Пантюшкин. Сержант Пантюшкин!
        - Я, - откликнулся из группы пограничников маленького роста сержант со скромной медалью «За боевые заслуги» на груди.
        - Для показа приёмов рукопашного боя выйти из строя, - скомандовал Черепанов.
        - Есть! - ответил сержант и спокойно пошёл к бравому десантнику.
        Не доходя до соперника, он остановился. Аккуратно положил на землю автомат, полевую сумку, расстегнул ремень, на котором крепились подсумки с гранатами, фляга, финский нож и запасной магазин к автомату. Всё уложил рядом. То же самое проделал фронтовик и решительно устремился к сержанту. Пограничник вдруг с молниеносной лёгкостью подпрыгнул, перевернулся в воздухе и так же внешне легко ударил десантника ногой в грудь. Точно остановил. От чего рядовой Силков рухнул на землю.
        - Итак, - как ни в чём не бывало продолжал Черепанов, поправив ремень, - даже внешне слабый противник ударом ноги может свалить противника более сильного. Это, надеюсь, понятно. Сержант Пантюшкин не ударил, а всего лишь толкнул ногой рядового Силкова в правую сторону груди. Он просто остановил нападение более сильного и самоуверенного противника. В бою он сломал бы рядовому Силкову несколько рёбер. Осколки костей вонзились бы в сердце. При схожем ударе в голову у рядового Силкова было бы сотрясение мозга, что в боевых условиях равно смерти. Встаньте в строй, рядовой Силков, - с расстановкой закончил он.
        Держась рукой за грудь, подобрав своё снаряжение, десантник встал в строй.
        - Делаем первые выводы. Японцев следует расстреливать из всех видов стрелкового оружия, по возможности не подпуская к себе близко. Это первое и главное. Второе… Они специально обучены и привычны к борьбе с более высоким и сильным противником. Если же он, японец, в вас вцепился, то не следует терять времени и пытаться отодрать его от себя. Ребята они очень цепкие. Следует просто срезать японского солдата хорошо отточенным ножом. Что касается работы ножом, - Черепанов вынул нож из ножен.
        Он быстро повертел нож в одной руке, перебросил в другую. Без видимой разницы снова повертел. Несколько раз махнул рукой с клинком в разных направлениях. Продолжил, иллюстрируя речь манипуляциями:
        - Европейская традиция различает два основных положения ножа в руке. Позицию корсиканскую - клинком вниз, лезвием к себе. И позицию сицилийскую - клинком вперёд, лезвием вверх или вниз. Те из вас, кому доводилось на фронте снимать часовых, знают, что делать это можно в нескольких традициях. В традиции среднеазиатской, истоки которой происходят от ритуального резания баранов, - нож, как в сицилийской позиции, так и в корсиканской, лезвием к себе с давящим, круговым движением по горлу. Как правило, сзади противника. Что сопровождается потоками крови и предсмертными хрипами. Русский, почти бескровный способ снятия часовых вам более знаком и построен на деревенском навыке колки свиней. Он также часто предполагает закрытие рта противника, чтобы предотвратить возможный визг. Немцы оказались крайне чувствительны именно к такому подходу. В Юго-Восточной Азии работа с холодным оружием всегда комбинируется, включая в себя все существующие стили. Активно используются все способы метания оружия.
        Капитан резко обернулся и стремительно метнул нож в телеграфный столб, находящийся невдалеке. Несмотря на расстояние не менее десяти шагов, нож достаточно глубоко вошёл в дерево, и провода на столбе протяжно загудели.
        - Вот примерное расстояние, с которого противник может работать холодным оружием. Прошу его зафиксировать. У японцев не должно быть даже мысли, что мы с ними будем чикаться. И ещё одно важное напоминание перед тем, как мы приступим к практическим занятиям по рукопашному бою. Если вы увидели перед собой японского солдата с поднятыми руками - это вовсе не значит, что он сдаётся вам в плен. Это почти всегда означает, что он или вцепится вам в горло при приближении, или у него есть ещё оружие. С такими фокусами они десятками и сотнями убивали русских солдат в девятьсот четвёртом году. В боях на Хасане и Халхин-Голе от них тоже немало пришлось нам поплакать. Пожалуй, что и хватит издевательств над русским воином. Вам выпала честь посчитаться.
        Разговаривали в походной палатке, подальше от любопытных глаз. Кратко рассказав о делах семейных, генерал спросил:
        - Ну что, не навоевался ещё… Слышал, как вы тут целые японские пограничные заставы вырезали…
        - Не всё же им наших пограничников резать, - был краток Черепанов.
        Наша армия, действительно, просто не оставляла японцам никаких шансов даже на сопротивление. Русская бомбардировочная и штурмовая авиация забрасывала бомбами и прошивала ракетами японскую передовую. Хорошо обученная русская пехота вслед за танками безбоязненно шла за огневым валом разрывов, создаваемым своей артиллерией. Ворвавшись в перепаханные бомбами и снарядами японские траншеи первой линии обороны, практически не останавливаясь, пехота шла дальше, сея смерть и уничтожение всему, что ещё двигалось и сопротивлялось.
        И только тяжелораненые, потерявшие сознание японцы имели на передовой шансы остаться живыми. Артиллерия переносила огонь дальше в глубину обороны противника. Артиллерийские корректировщики и корректировщики авиации выискивали и указывали новые цели для обстрела и бомбёжки. Танки давили и крушили заграждения.
        Трудно было даже представить и поверить, что до самих основных сражений два советских фронта преодолели один безводную, не проходимую в это время пустыню Гоби, а другой фронт перевалил через горные цепи Большого и Малого Хингана.
        Пятнадцатого августа Василевскому позвонил Сталин. Поводом послужило сообщение о безоговорочной капитуляции Японии, сделанное японским императором накануне.
        - Что японцы? - спросил вождь.
        - Дерутся, как и до капитуляции, товарищ Сталин, - доложил Василевский.
        - Нам тоже не следует ослаблять натиск. Завтра мы опубликуем в «Правде» нашу позицию по этому вопросу. До свидания.
        Александр Михайлович ждал, что Сталин скажет что-нибудь о применении американцами неделю тому назад атомного оружия при бомбардировках японских городов. Но генералиссимус об этом не сказал ни слова. Звания Героя Советского Союза и генералиссимуса были присвоены Сталину по представлению командующих фронтами. К концу войны маршальское звание главнокомандующего составило большое неудобство даже при обращении. К вождю с погонами на плечах обращаться как к «товарищу Сталину» стало несуразно, а «товарищ Маршал Советского Союза» из уст такого же маршала часто звучало как тавтология. Но и «товарищ генералиссимус» звучало странно.
        Для человека, далёкого от авиации, понятие «аэродром» ограничивается географической точкой на карте и местом базирования самолётов. Даже постоянно летая воздушным транспортом, мало кто может сказать, как аэродром устроен. Разве только все знают, что он имеет здание аэропорта и взлётно-посадочную полосу, с которой взлетают и на которую же садятся летательные аппараты. Между тем в самом устройстве аэродрома много любопытного. Взять хотя бы ориентированность взлёта и посадки.
        Самолёты всегда взлетают и садятся строго с востока на запад. И причиной тому отнюдь не желание строителей и лётчиков, а законы самого серьёзного масштаба. На всеохватывающий закон всемирного тяготения наслаиваются законы не только планетарного, но и вселенского значения. Взлёт и посадка ещё и потому являются одними из самых ответственных моментов полёта, что впрямую связаны с вопросом вращения планеты.
        Идеи по организации десантных операций обросли конкретикой. Благодаря воздушной разведке командование до деталей знало аэродромы, на которые предстояла высадка посадочных десантов. На аэродромах нашей авиации можно было наблюдать странные картины. Заслуженные, со многими наградами на груди офицеры-лётчики с серьёзными лицами ходили друг за другом с маленькими макетами самолётов в руках.
        Пилоты то выстраивались в какие-то фигуры, то начинали ходить по кругу, опуская руки с игрушечными самолётиками к земле. Не успевали они отойти в сторону, как уже другая группа пилотов с такими же самолётиками в руках сменяла их над макетом японского аэродрома. Офицеры-десантники наблюдали за происходящим. Делали отметки в своих планшетах. О чём-то договаривались с авиаторами. Чтобы уже через час заниматься со своим личным составом, который обучался прыгать с движущегося грузовика. Тренировки продолжались с увеличением скорости движения. С таким расчётом, что именно с такой же скоростью будет двигаться только что приземлившийся на вражеский аэродром транспортный самолёт. Наконец, провели показательную тренировку с настоящими самолётами. На посадочно-взлётной полосе в окрестностях Благовещенска присутствовал главнокомандующий ВВС Советской армии А.А. Новиков.
        - Сдаюсь! Сдаюсь! Молодцы! Все молодцы! - подвёл итог учебной высадке главный маршал Новиков, когда подразделение отборной пехоты, высадившейся с приземлившегося самолёта, «атаковало» наблюдательный пункт.
        Александр Александрович подошёл к стоявшему в стороне Суровцеву. За ним следом двинулась целая свита генералов и старших офицеров ВВС.
        - Работает! Да как хорошо работает, - пожимая руку Сергею Георгиевичу, говорил Новиков, - хочу просить руководство прикрепить вас к нам.
        Эскадрилья штурмовиков «Ил-2», выстроившись колонной и перевалив через пологие сопки, на малой высоте, попарно, заходила для атаки на аэродром города Мукден со стороны солнца. Реактивными снарядами, огнём пушек и крупнокалиберных пулемётов, на бреющем полёте штурмовики поочерёдно прошивали и пронзали смертельными трассами воздушное и наземное пространство аэродрома.
        С первого захода наши лётчики заставили замолчать японские зенитки и разожгли на самолётных стоянках десяток костров из уничтоженных на земле крылатых машин противника. Уже первый, уверенный удар штурмовой авиации оказался сокрушительным. Но отлаженная в недавних боях с немцами тактика боевого применения «ильюшиных» не предполагала поверхностного отношения к поставленным задачам.
        Создав в воздухе подобие карусели, самолеты, называемые за свой характерный силуэт «горбатыми», обрушивались с высоты и безостановочно расстреливали боезапас по наземным целям. Точно закрепляя успех, вслед за штурмовиками, поливая неприятеля кинжальным огнём, несколько раз над головами ошеломлённых японцев прошлась истребительная авиация, которой не нашлось применения по своей воздушной специализации из-за отсутствия в воздухе вражеских истребителей.
        Минута затишья, и новый гул многих авиационных двигателей пробивал себе путь с небес к земле. Из транспортников, примерно в километре от аэродрома, был выброшен парашютный десант. Погасив парашюты, десантники выстроились в цепи и, казалось, что не торопясь, двинулись к аэродрому. Почти сразу же за этим набитый до крайнего предела транспортный «Ли-2» совершил посадку на взлётно-посадочную полосу раскуроченного наземного объекта. Едва посадочная скорость самолёта дошла до тридцати километров в час, как из открытой бортовой двери транспортника, по одному, посыпались десантники. Они выпрыгивали, откатывались в сторону и с перебежками, стреляя на ходу, бежали к зданию аэропорта.
        Самолёт между тем развернулся и вырулил на позицию взлёта. Последними из открытого люка десантировались миномётчики с батальонным миномётом и радист с рацией. Пустой транспортник почти сразу начал разбег перед взлётом и с лёгкостью совершил и то, и другое прямо с рулевой дорожки. Едва его шасси оторвалось от земли, как миномётчики сделали первые, торопливые, выстрелы из своего орудия, а на освободившуюся взлётно-посадочную полосу приземлялся уже другой, очередной транспорт.
        Вся высадка заняла не более пятнадцати минут, которых парашютному десанту хватило, чтобы преодолеть проволочные заграждения вокруг аэродрома и присоединиться к десанту посадочному. Поддерживаемые огнём уже целой миномётной батареи, десантники быстро захватывали сложное авиационное хозяйство. Стена минных разрывов отодвинулась от переднего края в глубину расположения разрозненно оборонявшейся аэродромной охраны. «Ура!» атакующих и стрёкот автоматов стал более явным и грозным.
        Суровцев сидел на поставленном набок пустом ящике от мин. По прекратившейся стрельбе, по наступившей тишине, в которой вдруг точно в мирное время застрекотали кузнечики и запели жаворонки, стало понятно, что дело кончено. В одно мгновение он точно потерял интерес ко всему, что происходило и происходит сейчас вокруг. Равнодушно смотрел, как, нещадно дымя, с треском горят разбитые японские самолёты, как вдали, у здания аэропорта, десантники бесцеремонно выстраивают строй уже обезоруженных японцев.
        Бывалые миномётчики молча курили рядом, присев кто на пустой ящик, кто прямо на землю. Среди артиллеристов своим отстранённым видом особенно выделялся усатый пожилой солдат с двумя орденами Славы и с длинным вертикальным рядом нашивок за ранения на другой стороне груди. Было видно, что солдата-ветерана вообще не интересовало, что сейчас творилось на месте недавнего поля боя. Результатов работы миномётов, как и самой войны, насмотрелся он за свою жизнь немало. И только молоденький радист, прикреплённый к Суровцеву, не успевший по-настоящему понюхать пороха, готов был бежать к месту недавнего боя, чтобы своими глазами увидеть побеждённых врагов.
        А посмотреть было на что… Серия тактических десантов продолжала преподносить сюрпризы… Сутки назад, в Харбине, воздушный десант под командованием заместителя начальника штаба 1-го Дальневосточного фронта генерал-майора Г.А. Шелахова неожиданно захватил в плен самого начальника штаба Квантунской армии Х. Хата. Что не могло не содействовать ускорению капитуляции японской армии. Только что со своей свитой и с японскими советниками в полуразрушенном здании аэропорта группой десантников под командованием Черепанова был захвачен в плен император Маньчжурии Пу И, собиравшийся вылететь из Мукдена в Японию.
        В синем, безоблачном небе над головами победителей и побеждённых вдруг стало собираться лёгкое облачко. Не смешиваясь с чёрными дымами пожаров и находясь несоизмеримо выше едкого дыма, небесное новообразование на глазах изумлённых людей стало большим и серым. Вдруг из облака полился мелкий и тёплый дождь. Явление почти небывалое для этой местности и для этого времени года.
        Неожиданный дождь быстро истощил запасы небесной воды и прекратился едва начавшись. В безоблачном небе снова светило солнце. Довершая необычность и нереальность происходящего, в сотне метров от людей в небо устремился створ крупной радуги.
        Суровцев встретился взглядом с пожилым солдатом-миномётчиком с орденами Славы. «Никакой он не пожилой. Вероятно, мой ровесник», - вглядевшись пристальнее в морщинистое лицо рядового, подумал генерал.
        - Однако, молиться в таких случаях надо, товарищ генерал-лейтенант, - разглядывая радугу, вдруг заявил солдат-ветеран.
        - Так помолись. За чем дело стало? - предложил Сергей Георгиевич.
        - Я, товарищ генерал, ещё в Гражданскую войну все молитвы позабывал. Если бы не эта война, то и «Отче наш», наверное, уже никогда бы и не вспомнил.
        - Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и вся исполняй, - сняв фуражку, неторопливо осенив себя крестным знамением, проговорил Суровцев. - Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и прости беззакония наша, и спаси, Блаже, души наша.
        - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас, - крестясь, присоединился под удивлёнными взглядами сослуживцев к генеральской молитве солдат.
        Эпилог
        Семидесятые годы двадцатого столетия. Западная Сибирь
        Благодетель и наставник Черепанова генерал Суровцев оказался прав… Навоевался бывший помощник генерала до рвоты. За войной с Японией последовала война в Корее. За Кореей был Вьетнам, где военный советник Черепанов занимался подготовкой вьетнамских специалистов по разведывательно-диверсионной деятельности. В промежутках между войнами большими были Ближний Восток и революция на Кубе.
        В дом Соткина, украшенный затейливой деревянной резьбой, с красной звёздочкой на одном из углов, означавшей, что здесь проживает участник Великой Отечественной войны, Черепанов вошёл в сопровождении начальника городского управления КГБ Ахунова. Дверь оказалась незапертой. На стук никто не ответил. Молча прошли в горницу. Хозяин встретил сдержанно. Разве что в ответ на интеллигентное «здравствуйте» гостей приветствовал их несколько развязно, не подав руки:
        - Здорово были…
        Выглядел Соткин впечатляюще: тщательно расчесанные длинные седые волосы и большая окладистая борода делали его голову подобной львиной. Встречал он гостей сидя на высокой табуретке рядом с большим столом собственной работы. Опытный глаз Черепанова безошибочно и профессионально отметил отсутствие старческой сутулости, уже возможной при возрасте Александра Александровича.
        Зная о силе, которой обладал этот человек в молодые и зрелые свои годы, Черепанов с восхищением отметил присутствие ещё большей силы у этого, казалось бы, старика. Размеренная и посильная постоянная физическая работа не только позволила ему сохранить прежние силы, но и преумножила их до чудовищных размеров. «Этот “дедушка”, - понимал Черепанов, - при желании голыми руками может, на свой выбор, разогнать, покалечить, а то и попросту поубивать хоть целую шайку молодых хулиганов».
        Следом за пришедшими гостями в просторный дом ворвался семилетний внук Соткина - Колька. Бросил прямо у вешалки школьный ранец. Скинул с себя пальтишко, заодно и пиджак. Застыл перед дедом. Светловолосый, в белой рубашке с длинными рукавами и с октябрятской звёздочкой на груди.
        - Дед! А дед! Меня в октябрята приняли! Я теперь октябрёнок, - звонко горланил он, чуть картавя букву «эр».
        Соткин смотрел на внука с изумлением и недоумением одновременно. Так он мог бы смотреть на кота, если бы тот вдруг заговорил человеческим голосом. Его указательный палец с коричневым от табака ногтем непроизвольно и вопросительно уставился в худую грудь внука, украшенную звёздочкой с маленьким барельефом в центре.
        - Ты чё? Ты чё, дед? - испуганно спрашивал Колька.
        Соткин покачал головой, что, видимо, означало у него:
        «ничего особенного». Палец при этом он продолжал держать на уровне груди Кольки.
        - Ну ты чё молчишь, дед?
        - Там кто? - спросил Соткин, указывая на барельеф в звёздочке.
        - Ленин! - гордо ответил внук.
        - А-а-а, - протяжно пропел Александр Александрович и уже без всякого интереса опустил руку. Достал из пачки, лежавшей на столе, папиросу. Прикурил от спички. Глубоко затянулся дымом. - А здороваться тебя родители не учили? - вдруг строго спросил он внука.
        - Здравствуйте, - запоздало поздоровался мальчик с гостями.
        - Грехи мои тяжкие, - непонятно по какому поводу посетовал дед и замолчал.
        - Дед, ну ты чё? Чё молчишь? - не унимался маленький Колька.
        - А что говорить, Колечка? - в свой черёд спрашивал Соткин, поглядывая то на внука, то на непрошеных гостей.
        - Чё-нибудь скажи, - попросил внук.
        - Да о чём же говорить, милай?
        - Ну вот про звёздочку. Про Ленина скажи.
        Соткин продолжал молчать. Молчали и гости. Казалось, им тоже было интересно, что Александр Александрович, с его-то биографией, будет говорить про вождя мирового пролетариата. Колька оказался в этот раз не по годам сообразительным и не стал понукать деда. Молча смотрел на него чистыми, бесхитростными серыми глазами. Ждал, когда тот сам обратит на него внимание. Соткин действительно повернулся к нему и переспросил:
        - Про Ленина тебе, что ли, сказать?
        - Ну да. Про Ленина, - согласился внук.
        Александр Александрович, прищурившись, посмотрел на гостей, на пятиконечный значок, вздохнул и вдруг задумчиво произнёс:
        - Да что тут говорить? Хорошенький был… Маленький…
        Гости рассмеялись. Колька, наклоняя голову, с удивлением смотрел на смеющихся дядек, себе на грудь, не совсем понимая, чем это был хорош маленький Володя Ульянов. И вообще, что такого смешного он сделал?
        - Ну, так я пойду, дед?
        - Ступай, дитя неразумное, но честное и простодушное.
        - Чё это я неразумное? - одеваясь, спросил внук.
        - Мамке скажи, - будто и не услышал его дед, - пусть вечером придёт, корову подоит.
        - Чё бабушка не едет? - поинтересовался Колька.
        - Приедет твоя бабушка.
        - До свидания, - попрощался мальчик и вышел.
        Взрослые некоторое время молчали, обмениваясь многозначительными взглядами.
        - Ну а что вы скажете, осколки Берии? - нарушил молчание хозяин дома.
        - Всё шутите, Александр Александрович? - нарочито серьёзно поинтересовался Ахунов.
        - Спасибо, Рим Ахунович, - обратился к начальнику городского управления КГБ Черепанов. - Дорогу я запомнил.
        - Я машину за вами пришлю, - пообещал начальник и отправился к выходу из горницы.
        - Лишнее… Пешком прогуляюсь, - вслед ему проговорил Черепанов.
        - До свидания, Александр Александрович, - попрощался чекист и вышел.
        - О чём думаете, Александр Александрович? - глядя на прикуривающего новую папиросу Соткина, спросил Черепанов.
        - Когда? Сейчас или когда ты с нашим «молчи-молчи» вошёл?
        - И тогда и сейчас, - нараспев сказал гость.
        - Сначала думал: сколько лет могут дать, если я вас обоих придушу? - серьёзно ответил хозяин.
        - А сейчас? - улыбался Черепанов.
        - А сейчас думаю, что правильно сделал, что не придушил, - вставая с насиженного места, заявил Соткин. - Здравствуй!
        Они обменялись сильными рукопожатиями. Расцеловались. Обнялись.
        - Рад видеть тебя, Паша, - растроганно признался Александр Александрович. - Присаживайся. Буду тебя угощать-потчевать. А ты рассказывай, какая такая нужда тебя ко мне привела?
        - Нужда, нежданная, окаянная. Мир вас, вижу, с местным чекистом не берёт, - заметил гость.
        - Да как возьмёт? Сначала давай меня донимать, почему я на реабилитацию не подаю, - накрывая на стол, стал рассказывать Соткин. - Потом вдруг давай писать-отписывать, интересоваться, за что у меня послевоенный орден Красного Знамени.
        - А и правда, за что?
        - За особую храбрость и мужество при непосредственной боевой деятельности… Ты-то должен знать, - театрально пристыдил гостя хозяин.
        - Статут ордена я хорошо знаю. У меня таких два. Мне-то скажите, когда и за что наградили, - заинтересовался Черепанов.
        - Тебе скажу. Получил в сорок шестом году. За освобождение Одессы…
        Черепанов громко рассмеялся. Успокоившись, проговорил:
        - Это хорошо, что ты ему не сказал про освобождение Одессы…
        Павел Иванович, конечно, сразу понял, что мог делать в Одессе в сорок шестом году Соткин, если на момент их последней встречи он находился в составе тщательно законспирированной группы «Лихие». И от кого он освобождал город, когда Одесским военным округом командовал сам маршал Жуков…
        - А по реабилитации… Ты же сам знаешь, что с этой реабилитацией творилось, - многозначительно заметил хозяин гостю.
        - Не знаю. Я в это время был за границей.
        - Кинулись реабилитировать. Ну, Бела Куна или Розенфельда какого-нибудь - святое дело реабилитировать. А в тридцать седьмом уголовных покрошили, их куда деть? Мне самому чуть не переквалифицировали мелкую кражу на пятьдесят восемь, один… Ты лучше про себя расскажи. С Марией живёте? - выставляя на стол закуски, поинтересовался Александр Александрович.
        - Живём. Трое ребятишек. Два сына. Дочка.
        - Хорошо, - одобрительно заметил хозяин. - У меня такой же расклад. Но вот с ними, с детями, уже проблема. Внучат из них силком выдираю. По одному внуку мне родили и сидят довольные. Так и народ русский закончится, не заметишь как. Ну так что за нужда такая?
        - Несколько дней назад на участке Араксского погран-отряда, что в Грузии, на советско-турецкой границе была осуществлена попытка прорыва со стороны нашего тыла, - не торопясь стал излагать причину своего приезда Черепанов. - Прорывались нагло, через пограничный мост. Сбили на «газике» шлагбаум и рванули к туркам.
        - И что пограничники? - прекратив нехитрую сервировку стола, спросил Соткин.
        - Действовали по инструкции… «В случае нарушения государственной границы Союза Советских Социалистических Республик, нарушитель преследуется; в сторону тыла - до полного задержания; в сторону границы - до полного задержания или уничтожения»…
        - Уничтожили?
        - Частично. Из подбитой машины выскочили мужчина с женщиной и успели за дымом перебежать на турецкую сторону. Водителя застрелили. Теперь внимание, - приостановил свой рассказ Черепанов. - Водителем оказался Богданов Вячеслав Николаевич, восемьсот девяностого года рождения, бывший поручик белой армии. В машине обнаружено золото в слитках.
        - Во как! - искренне удивился Соткин и присел на табурет.
        - Знакомый?
        - А второй, что перебежал, часом, не Дранкович по фамилии?
        - Значит, - старые знакомые, - сделал вывод Черепанов.
        Александр Александрович утвердительно кивнул головой.
        - Фамилия второго неизвестна, - продолжал Черепанов. - Но не в этом дело. Нам на это золото обоим взглянуть нужно. Вам и Богданова опознать…
        - Милай, за десять лет человек может так измениться, что ни за что не узнаешь, если встретишь… А тут пятьдесят с лишним лет процокало… Хотя смотреть, конечно, надо…
        Соткин сходил к холодильнику. Вернулся. Выставил на стол графин с жидкостью густого красного цвета.
        - За встречу выпьем. Да дальше поговорим, - наполняя гранёные стопки, объявил хозяин.
        Звонко и радостно чокнулись посудой. Залпом выпили. Закусывали маринованными белыми грибами, отварной говядиной и холодной картошкой, сваренной целиком.
        - Не злоупотребляете? - спросил гость, постучав пальцем по графину.
        - Это тебе наш «молчи-молчи» нажаловался, - с пониманием проговорил Соткин, во второй раз наполнив стопки. - Обидел я его тут крепко на ветеранской встрече… Сказал ему: ты Бога благодари, что русские пьют и не хотят учиться. Если будут трезвые, грамотные и образованные - куда бежать из России, говорю, будете!
        - Есть у нас ещё одна тема для беседы, - прервал Соткина Черепанов, - за нами ещё золото числится.
        - Ты о том, что в сорок третьем году не успели изъять и сдать?
        - Да, - был краткий ответ.
        - Хорошо бы об этом было у нашего генерала спросить, - задумчиво проговорил Александр Александрович.
        - Спрашивал. Сказал, пусть полежит. Говорит, в своё время ему сам Сталин сказывал, что несколько килограммов золота погоды не делают…
        - Ну, коли так, то пусть лежит. Золото жрать не просит. Или просит? Как считаешь?
        - Просит или не просит - не скажу. А людей пожирает. Сами прежде так говорили…
        - Это не я - это Ахмат…
        - Он жив?
        - Жив, да только какая там жизнь?! Ему сто лет в обед. Под себя, правда, не ходит. Двигается. Но говорить уже не говорит. Только лыбится да кивает. Прямо как болванчик китайский… Только не толстый, а худой. Высох весь. Силёнка вся неизвестно куда выветрилась. На вес, как дитя малое. Когда ещё разговаривал, сказал мне, что если выпивать и курить не буду - могу тоже лет сто прожить. Золото, говорит, если с ним правильно обращался, жизнь долгую дарит. Имей в виду. Только на хрена мне такая жизнь нужна!
        - Тут дело, видимо, в другом, - задумчиво проговорил гость, - Ахмат в согласии с совестью жизнь жил. Опять же и мухи не убил, наверное. А вот глядя на вас, Александр Александрович, можно только удивляться тому, как хорошо вы сохранились.
        - А я просто убивал, кого надо было убить… Ну не томи… Скажи, как генерал? Не всё… Что можешь, скажи…
        - Виделся я с ним через несколько лет после войны. Ангелина родила двойняшек. Забавные такие получились девчушки. Одну назвали Марией, другую Маргаритой. Учат языкам. Есть учитель русского. Но Маргарита почему-то предпочитает говорить по-немецки, а другая по-французски. Что ещё? Дома по всему миру. По нашим меркам, денег куры не клюют. Официально занимается… Словом, он этим перед войной и арестом занимался… Что ещё? Сидели вот так, как сейчас с тобой сидим. Только на берегу океана. Под пальмами. Я выпивал ром. Генерал сок какой-то. Всё.
        - Ну и слава Богу, - перекрестившись, сказал Соткин. - Дай Бог ему здоровья!
        - Эйтингон отсидел свой червонец… Судоплатов до сих пор сидит, - посчитал нужным ещё сообщить Черепанов.
        - Ну я их, можно сказать, и не знал… Эйтингона раза два видел. О Судоплатове только слышал. Значит, им тоже свой черпак тюремной баланды власть отписала…
        У историй с золотом есть свойство никогда не заканчиваться. И дело не только в том, судьба государственного золотого запаса - истинная история любого государства. К окончанию Великой Отечественной войны золотой запас СССР составлял, по одним данным, две тысячи, по другим - две тысячи пятьдесят тонн. Называются и другие цифры.
        Причину такого расхождения в вопросе объёма запаса читатель уже знает: Сталин до самой своей смерти так единолично и контролировал цифры производства золота. Можно только предположить, что порог в две тысячи тонн позволяет государству иметь золотое обеспечение своей валюты. Но не только это сделало Сталина врагом «цивилизованного мира», на словах сочувствующего миру русскому, а на деле ведущего непримиримую борьбу с Россией. Красноречивее всего в пользу версии об убийстве главы Советского государства говорит то, что после войны он поставил вопрос печатания денег в зависимость даже не от размера золотого запаса, а от количества произведённого в стране товара. А это уводило страну из сферы влияния долларового печатного станка. Который к моменту окончания войны был обеспечен более чем двадцатью двумя тысячами тонн золота, осевшими за океаном.
        Вождь оставил после себя золотой запас в две тысячи триста тонн. Запомним эту цифру. Что вытворяли с полученным наследством преемники, остаётся только гадать. Один только факт: Н.С. Хрущёв однажды выложил восемьсот тонн на покупку за рубежом пшеницы. Такое ощущение, что пшеница в стране к тому времени просто пропала как сельскохозяйственная культура. Так или иначе, но перед самым распадом государства, с тысяча девятьсот восемьдесят девятого по девяносто первый годы, из государственной копилки было тайно изъято и отправлено за рубеж две тысячи триста тонн золота. Теперь в таких случаях говорят: сакральная цифра.
        Золото пропало так «хитроумно», что государственный внешний долг в своём последнем обращении к нации М.С. Горбачёв обозначил в семьдесят целых и две десятых миллиарда долларов. К тому времени в Гохране лежало только двести восемьдесят девять целых и шесть десятых тонны. Ленин и Троцкий со своими шведскими паровозами, как теперь говорится, отдыхают… Те хоть паровозы в страну завезли, а не моющие средства с сомнительными свойствами. Так России предложили отмыться от «тёмного советского прошлого», заодно и от памяти.
        И в заключение о свойствах информационного общества… На момент написания этих строк в своём интервью директор Новосибирского аффинажного завода Геннадий Гордеев сказал: «При правительстве во главе с Егором Гайдаром запасы хранилища истощились практически до нуля. Потом хватились, начали накапливать снова… Сейчас золотой запас страны достиг определённой нормы. Он считается закрытым.
        По запасам золота Россия занимает третье место в мире, а по добыче и переработке - седьмое». Не без сожаления как показалось автору, генеральный директор отметил: «Хозяевами золота сегодня являются банки. Они кредитуют артели, рудники, и уже сейчас ими куплено золото, которое будет произведено в следующем году. На наш завод оно придёт, здесь будет переработано, и всё уйдёт в банки. Завод получает деньги за переработку - ноль целых шесть десятых процента от стоимости металла… Золото и серебро продолжает подниматься в цене - металл не поддаётся девальвации».
        Читатель без труда сам выяснит, кто основной владелец золота в мире, если все банки России зависимы от Центробанка, который, в свою очередь, является составной частью Международного валютного фонда - значит, и Федеральной резервной системы США.
        Истину о золоте знают его похитители - аримаспы. Которые не боятся никого, кроме богини возмездия Немезиды и запряжённых в её колесницу грифонов.
        notes
        Примечания
        1
        Здесь и далее использованы работы историка В.Н. Уйманова «Репрессии. Как это было» и «Пенитенциарная система Западной Сибири (1920 -1941 гг.)».

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к