Пурпур Вибеке Леккеберг
        Роман известной норвежской писательницы Вибеке Лёккеберг (р. 1945) переносит нас в Италию XV века, ставшую второй родиной для норвежской красильщицы Анны, владевшей секретом изготовления драгоценного пурпура, который считался утраченным со времен захвата Константинополя войсками турецкого султана Махмуда Второго.
        Вибеке Лёккеберг
        Пурпур
        Пролог
        Античный, пурпур добывали из желез морской улитки мурекс. Он ценился столь оке высоко, как золото, серебро или жемчуг: улитки попадались нечасто, а краски требовалось много, на один грамм пурпура шло десять тысяч моллюсков. Способ изготовления был великой тайной, переходившей от отца к сыну.
        Завоевав в 333 году до Рождества Христова Персию, Александр Великий захватил среди прочих шахских сокровищ запасы пурпура - двадцать пять килограммов, многие из которых пролежали в хранилище двести лет, но не утратили свежести и яркости. Александр почитал эту добычу драгоценнейшим из своих трофеев.
        В 1453 году султан Махмуд Второй вошел в Константинополь и водрузил на куполе Святой Софии полумесяц что положило конец не только Византийской империи, но и тысячелетним традициям изготовления античного пурпура. Перед поражением император Константин приказал сжечь красильню и отрезать мастерам языки, чтобы секрет не достался врагу. После победы Махмуда тайна пурпура оказалась практически утрачена. В 1458 году Папой Римским стал Энеа Сильвио Пикколомини. Под именем Пия Второго он вошел в историю как один из самых влиятельных церковных деятелей эпохи Возрождения, а до избрания на папский престол прославился литературными произведениями весьма фривольного свойства. Горячее всего он мечтал о крестовом походе на Константинополь.
        Для этого ему нужен был пурпур.

* * *
        Красильщице приснилось, что она заперта в шкафу. Время от времени он открывается, и некая рука протягивает ей пишу. Потом дверца захлопывается, и вновь наступает полное одиночество во тьме. Была ли это рука мужа? Кто знает…
        Она проснулась.
        За окном виднелись виноградники и оливковые деревья, поля пшеницы по склонам холмов, белая глина оврагов. Там, где рубили лес, громоздились поваленные дубы. Она встала с постели и подошла к окну. Замок стоял на возвышенности посреди долины Орсия, и глазам открывался широкий обзор. Хорошо были видны селения Монтичелло, Сан-Квирико-д'Орсия, Баньо-ди-Виньони, Кастильоне-д'Орсия и Радикофани. Монастырь аббатства Сан-Сальваторе, вознесенный на вершину Амиаты, почти полностью скрывала скала. Внизу, вдоль подножия горы, тянулась Виа-Франсиджена - дорога, ведущая из Рима в Европу, привычный путь паломников. Под холмом, на котором стоял замок, змеилась река Орсия. На берегу пастух Андрополус пас овец и коз.
        Дальше и выше, возле Амиаты, виднелся город Корсиньяно. До ее ушей доносился оттуда звук колоколов. Звонили в церкви Святого Франциска.
        Скользя взглядом по чудесной долине, Анна пребывала во власти давешнего сна. Все, что она видела, было овеяно его зловещим дыханием, все, что слышала, звучало предостережением. Неохватный простор, на котором ничто не могло укрыться, заставлял ощущать себя ничтожной и беспомощной.
        Анна прошла в другую комнату - мастерскую, где работала над картиной. В глаза сразу же бросилось кольцо. Лежит на столе около плошки с порошком телеперт киноварного цвета. Лучи солнца играют на рубине. Обручальное кольцо. Она сняла с пальца этот подарок Лоренцо много дней назад - не дай бог, грани камня поцарапают золото вокруг лика святой Агаты. Алтарная картина, ее картина, еще не закончена.
        Анна взяла гравировальную иглу, чтобы осторожно снять излишки алого с юбки святой. Постепенно проступили золотые складки.
        Монах Лиам помешивал варево из свиных ушей, мела и белил. Уши кучкой лежали на полу, горшок стоял в очаге на горячих углях. Скоро варево загустеет. Гипсообразной массой грунтуются дубовые доски, на которые натянут холст. Потом поверхность зачищают - и можно золотить раму.
        Лиам, склонившись, помешивал в кипящем горшке. Выдержанные дубовые доски пахли приятно, чего не скажешь о свиных ушах. Сутана монаха покрылась меловой пудрой. Руки и лицо - тоже. Среди этой белизны еще ярче стали светлые ирландские глаза. Лицо состарилось, а глаза по-прежнему молоды. Лиам принялся наносить грунт, уже седьмой слой. Анна следила за его уверенными движениями. Все надо делать как следует. Лиам приобщился к искусству живописи у братьев-монахов в Константинополе. «Что-то вроде молитвы, неизменный ритуал», - подумала Анна, глядя на размеренный ход кисти, наносящей левкас.[1 - Грунт под окраску или позолоту деревянных изделий. - Пер.] И писать алтарную картину - тоже сродни молитве. Свой смысл имеет каждый мазок. Три оттенка умбры и золотое обрамление - вот что пристало для мученического лика. Золото есть сияние Божье, небесный свет.
        Алтарную картину должно творить по правилам, как литургию, учил ее Лиам. Оно, конечно, верно, но грудь мученицы Агаты Анна все-таки изобразила по-своему. Стоя в спальне перед зеркалом, нагая, она подолгу рассматривала себя, поворачиваясь то так, то этак. Соски набухают, если к ним прикоснуться, потом вновь становятся мягкими. А еще они меняют форму и цвет от холода и тепла… Лиам смутился, впервые бросив взгляд на картину - на белую, как алебастр, грудь святой Агаты. Ты нарушила правила. Твоей рукой водил не всевидящий Господь, а слепая сила плоти. Он сказал так (подумала тоща Анна), потому что не видал фресок Мазаччо и Пьеро делла Франческа в ватиканской опочивальне Папы. А она видела. На тех картинах всё как есть, без всяких правил. Пьеро делла Франческа - художник флорентийской школы, он первым стал работать за пределами родного города. Его Святейшество обратил внимание Анны и на фигуры Мазаччо, полные жизни и простоты. Смотри, они опираются на землю всей ступней, а не стоят на цыпочках, как принято было изображать раньше.
        Она попробовала объяснить Лиаму, чем притягательны для нее картины Пьеро делла Франческа и Мазаччо, в которых столько правды. Монах ответил, что писать на их восточный манер опасно для души. Но виденное в ватиканских покоях не шло у Анны из головы во все время работы над образом святой Агаты. Теперь картина была почти готова. Золото она очистит от приставших пылинок отрезанной прядью собственных волос, обычный для этого дела беличий хвост не понадобится. За лифом покоится гладко обработанный топаз-кабошон.[2 - Камень, обработанный в форме гладкой полусферы.] Всю ночь драгоценный камень ласкал и грел ей кожу, впитывая влагу теплого тела. Он нужен для полировки золота, краска основы должна слегка просвечивать. На столе лежит блестящий волчий клык. Зуб зверя придаст золоту особый блеск, заставит его пламенеть.
        Ей много раз снилось, что она пишет образ святой Агаты. Сны стремились воплотиться явью. Она отдаст картину в новую церковь, которую Пий Второй повелел возвести в Корсиньяно. Анна была уверена, что Его Святейшество желал бы видеть в алтаре и Агату среди прочих подвижников.
        Картина не давала Анне покоя. Она проводила в мастерской все дни с утра до вечера, только об Агате и помышляя. Какая жизнь! Какая мучительная смерть![3 - Согласно житийному рассказу, Агата, уроженка Катании, происходила из богатого рода. Горячая приверженица христианства и целомудрия, она отказалась стать женой римского наместника Квинтилиана. В наказание ее сначала осудили на пребывание в публичном доме, а затем бросили в тюрьму и отрезали обе груди, после чего сожгли на костре. История эта относится к III веку. - Ред.] Завершение работы должно было положить конец этим навязчивым думам. Но и теперь, почти закончив картину, она не успокоилась. Правильно ли выбрана композиция? Верно ли наложены краски? Разумно ли было отказаться от одних деталей и выбрать другие?
        Убедившись, что Лиам стоит к ней спиной, Анна расстегнула лиф, достала топаз и занялась полировкой. Удовлетворившись результатом, взяла циркуль, обмакнула острие в разведенную киноварь и попыталась очертить нимб вокруг головы мученицы. Пальцы дрожали, и Анна отложила инструмент. Нимб следует изображать твердой рукой. Линия окружности должна быть четкой и непрерывной, ее нужно начать и завершить единым движением.
        Лиам, ее духовный отец, знает молитву на укрепление руки. Он неустанно молится и о том, чтобы Господь указал Папе Римскому и ее Лоренцо дорогу к замку и поместью. Уже почти год, как муж в отъезде. Только короткие весточки приходят с гонцами. От себя посланцы рассказывают, что Его Святейшество и его военный советник Лоренцо всецело заняты будущим устройством Европы.
        Думая о муже, она неотступно глядела на небольшой сосуд, в котором темнела жидкая кашица, добытая когда-то из желез морских улиток. Драгоценная слизь предназначалась для окраски папских одеяний и выполнения других его повелений - если таковые воспоследуют. Ни для чего другого. Такой был заключен клятвенный договор. Когда очередной гонец доставил Анне письмо от мужа, в котором сообщалось, что Пий Второй намерен совершить апостольский визит в аббатство Сан-Сальваторе, Анна перенесла драгоценную бутыль из кладовой в мастерскую. Наверняка Его Святейшество и Лоренцо заедут в поместье. Папа Римский благословит Лукрецию. Возможно, ему понадобится и содержимое сосуда.
        Анна взяла бутыль в руки и поднесла к свету. Под солнечными лучами светло-серая слизь превращается в пурпур, самую древнюю из всех красок. Если густо смазанную кашицей материю, шерсть или шелк, разложить под солнцем, она сначала приобретет зеленый цвет, потом станет голубой и, наконец, сделавшись пурпурно-красной, останется такой уже навсегда.
        …И для выполнения других повелений Его Святейшества, ни для чего другого. Например, для изготовления пурпурных чернил. А ведь мученица Агата тоже святая, и образ ее предназначен для храма Божьего. Так что истратить малую толику пурпура на картину не будет великим грехом, решила она. Папа Римский не слишком разгневается, если даже узнает. Вряд ли пурпур ему дороже, чем память о великомученице.
        Отодвинув плошку с обычным красным кадмием, Анна сломала сургучную печать на горлышке бутыли, соскоблила остатки приставшего к отверстию сургуча, слегка обмакнула тонкую кисточку из конского волоса в сосуд и бережно поднесла ее к груди святой Агаты.
        Невесть откуда прозвучало ее имя. Она узнала голос Лоренцо. «Анна!» - пронеслось по долине. Она устремилась из дома в сад, окруженный темно-зелеными колоннами кипарисов. Под ними толпились слуги и их дети, привлеченные приближающейся музыкой.
        - Viva! Viva! - кричали они.
        Охваченная нетерпением, Анна поспешила на звуки флейты. Зов Лоренцо продолжал звенеть в ушах. Добежала до кипарисов, отгораживающих сад от оливковой рощи с южной стороны, и увидела обоих - Лоренцо и Пия Второго - внизу, у реки, среди многочисленной свиты. Вот бы подхватить общие приветственные крики, но нельзя вести себя неподобающим образом. Подняв руку, плавно повела ею из стороны в сторону. Папа Римский восседал в обитом парчой паланкине. Вокруг - кардиналы и гвардейцы. Разноцветье одежд, мулы и лошади с пышными плюмажами. Различив на холме жену, Лоренцо низко склонился, зачерпнул пригоршню песка и посыпал им голову. Желто-красные кусты сиротамиуса создавали изумительный естественный фон для пестрых нарядов. Анна едва сдержалась, чтобы не броситься вслед за ребятней к папскому кортежу, но заставила себя остаться на месте и с величавой учтивостью ожидать посетителей, как и следует хозяйке-баронессе.
        Пастух Андрополус, стоя среди овец, изо всех сил выкрикивал приветствия.
        Навстречу процессии торопливо трусил на осле приходской священник. Стояло раннее утро. Его Святейшество, должно быть, выехал из аббатства Сан-Сальваторе еще до восхода солнца. То садился на носилки, то ехал верхом: она узнала его коня и ткань седла, окрашенную пурпуром.
        Из письма, которое доставил от Лоренцо гонец, Анна знала, что Пий Второй и лица, его сопровождающие, собираются провести в аббатстве все лето, дабы переждать летнюю жару и в августе осмотреть результаты строительных работ, которые ведутся в Корсиньяно. Монастырь аббатства Сан-Сальваторе расположен выше, чем обновляющийся город, и там: можно не опасаться малярийных комаров - эти кровопийцы не жалуют сухой горный воздух. Радость жителей долины подогревалась удивлением: никто не ожидал Папу Римского так рано, в самом разгаре лета. Обычно тот благословлял паству долины Орсия позже, в день Усекновения главы Иоанна Крестителя.
        - Надень праздничное платье, Лукреция, - обернулась Анна к дочери, выбежавшей в ночной сорочке, с неприбранными волосами. - Его Святейшество прибыл, чтобы благословить тебя!
        Увидев внизу, на берегу реки, родного отца рядом с Папой Римским, Лукреция, неловко приплясывая, радостно поспешила в дом переодеваться. Мимо цветущих кустов, мимо озерца с плавающими птицами… Длинные черные косы плясали по плечам.
        «Долго же тебе пришлось ждать», - подумала Анна.
        Лукреция вернулась нарядно одетой, с венком из ветвей оливы. Скоро Пий Второй даст ей свое благословение.
        Анна велела слугам принести из погреба лучшее вино, сыр пекорино и ветчину, а сама проскользнула в кладовую с низким сводчатым потолком и взяла там еще один запечатанный сургучом сосуд.
        Челядь продолжала громогласно приветствовать шествие и обсуждать его неспешное продвижение по дну долины.
        - Они идут в Спедалетто! - говорили одни.
        - Нет, сюда! - не соглашались другие.
        - Еще чего! - уверенно возражали третьи. - Его Святейшество направляется к целебным источникам Баньо-ди-Виньони!
        Сжимая сосуд в руках, Анна застывшим взглядом следила за процессией, повернувшей в сторону Виа-Перуджино, к мосту.
        Они не собираются заезжать в поместье. Они показались, чтобы напомнить о себе и вновь удалиться. Последний раз она встречалась с ними год назад, в Ватикане, на церемонии канонизации Екатерины Сиенской.[4 - Екатерина Бенинказа (1347 -1380), дочь красильщика из Сиены. Канонизирована в 1461 году. - Ред.] Тогда Его Святейшество, получив от Анны пурпурные чернила, вручил ей четки. С тех пор папский подарок всегда висит у нее на поясе, сейчас - тоже. После канонизации Пий Второй с кардиналами отправился в Тиволи, предместье Рима, и взял Анну с собой. Стоял июль, ему хотелось уехать из города, но излишне удаляться от Ватикана было никак нельзя, ибо мятежные умы из Соры и Аквилеи[5 - В период, о котором идет речь, - автономный церковный округ в Папской области, Аквилейская патриархия. - Ред.] продолжали угрожать спокойствию апостольского престола. Безопасности ради Лоренцо собрал для охраны Папы десять пеших эскадронов и кавалерию во главе с Федерико из Урбано и кардиналом Теанским. Войско сопровождало Его Святейшество до самого Понте-Лукано. Лучи вечернего солнца играли на щитах и шлемах солдат.
Кавалеристы, не покидая седел, соревновались в искусстве фехтования Пию Второму на потеху. Во время отдыха, за трапезой в папском шатре, Лоренцо был на удивление сумрачен и молчалив. Его Святейшество возбужденно говорил о жестокости султана Махмуда и его янычарах, а муж не сводил с нее глаз. То, о чем Папа Римский повествовал с живостью личного свидетельства, не было для Анны новостью: эти истории она уже слышала от Лоренцо. Султан Махмуд провел ночь с наложницей, выставил ее голой на всеобщее обозрение и отрубил несчастной голову, чтобы показать янычарам, как мало власти имеют над ним женщины…
        Его Святейшество явно желал, чтобы Анна оставалась в его свите и дальше, но Лоренцо настоял на немедленном отъезде жены в долину Орсия, домой. После чего Пий Второй совсем перестал требовать ее к себе. Традиция, согласно которой Анна неизменно передавала ему пурпурные чернила из рук в руки, оказалась нарушенной. Теперь за пурпуром являлись гонцы от имени мужа. Почему? Может быть, Его Святейшество, заметив ревность Лоренцо, не хочет по старой дружбе задевать чувства своего военного советника? Когда с Лукрецией случилась беда, Анна послала мужу письмо с мольбой: уговори Папу Римского приехать в поместье и благословить девочку. Гонец вернулся с обещанием: они скоро прибудут.
        Она пристально вглядывалась в движение процессии. Правы оказались те, кто предсказывал путь на Спедалетто. Как долго длилось напрасное ожидание! С того самого дня, когда дочь постигло несчастье. И вот Пий Второй нарушает обещание.
        Возвращаясь к дому через сад, она спиной чувствовала взгляды слуг.
        Анна направилась к комнате дочери. Лукреция отказалась открыть запертую дверь.

* * *
        Андрополус из Константинополя, окруженный своими овцами, снова прокричал «Viva!». И тут же подумал: ой, как стыдно! Что сказал бы отец, увидев сына, радостно приветствующего Папу Римского среди овец на речном берегу? «Что со мной сталось? Кто я?» - безмолвно спросил он, не переставая кричать. Он уже не чувствовал себя византийцем. Он еще не был подданным Пия Второго. Ему тринадцать лет, он принадлежит Лоренцо, он три года кряду пасет здесь овец и коз. Он из тех, кого именуют «populo minuto». Никто и звать никак, безымянный раб с Востока. Но когда вокруг звучит «Viva!», он тоже кричит «Viva!» и становится равным среди равных, и знает, что, став солдатом Рима, вместе со всеми пойдет в священный крестовый поход против турок. Ты почти взрослый. Ты такой же, как все. Как слуги и парни из поместья, кричащие «Viva!» и машущие оливковыми ветвями на склоне холма… Но почему кортеж двинулся к мосту, а не свернул на дорогу к замку? Ведь Лукреция так давно ожидает благословения Папы Римского! Андрополус, бросив овец, поспешил к удаляющейся процессии.
        - Ваше Святейшество, отведайте овечьего молока!
        - Мой пастух, - сказал Лоренцо Пию Второму.
        Папа Римский приблизил протянутый бурдюк ко рту. Сделал вид, что пьет. Но пробку не вынул.
        Андрополус просиял от удовольствия. Ну не сделал ни глотка - зато ведь и не отверг подношения!
        - Летают ли над долиной птицы? - спросил пастуха Папа Римский.
        - Да, - ответил Андрополус, - часто. Большие стаи уток.
        - Садятся?
        - Нет, Ваше Святейшество. Никогда не садятся. Пролетают мимо.
        - Почему же?
        Андрополус обрадовался, что может дать правильный ответ:
        - Утки любят спокойную воду. Река для них слишком быстрая. Поэтому мы и не ставим здесь силки.
        - Вот видишь, - обернулся Пий Второй к Лоренцо. - Если мы построим плотину, долина превратится в озеро, и у здешних жителей не будет недостатка в еде.
        Процессия тронулась по направлению к Спедалетто. Андрополус заворожено смотрел ей вслед. Кажется, он сумел подать Папе Римскому отличную мысль. Жаль только, что не успел напомнить о Лукреции. Пастух поднес бурдюк к губам и поцеловал его.
        - Viva!

* * *
        Приходской священник наконец-то почти достиг папского кортежа. Но тут осел заупрямился. Как ни пинал падре пятками упрямую скотину, та только кричала и упиралась. Дикий кабан, что ли, напугал? Или само многолюдное шествие?
        Священник поднял глаза на холмы по ту сторону реки, где раскинулось поместье Лоренцо и высился его замок. «С чего бы это Папе вздумалось заявиться в долину Орсия со всей свитой?» - мучительно соображал падре. Тоска по родным местам, должно быть. Ходят слухи, Пий Второй купался в горячих источниках неподалеку от монастыря аббатства, тщась поправить здоровье, да вел беседы с кардиналами в орешнике на склоне священной горы Амиаты, в тени густых ветвей. А сейчас посреди долины указывает куда-то, простирая руку.
        Кадило приходского священника, незаменимое при изгнании злых духов, позвякивало при порывах ветра.
        Упрямая скотина этот осел. Хлещи его, не хлещи - никакого толку. Стой теперь и жди, когда кортеж подойдет. Сегодня во время утренней мессы прибыл гонец. Сказал, что велено молитвой и каждением отогнать злых духов. За нашедших приют в Спедалетто пилигримов Его Святейшество будет молиться сам. Потом воспоследует совместный с ними обед на странноприимном дворе. Далее Папа Римский намерен отдохнуть. Пусть для него приготовят жаркое из певчих дроздов и постель в одном из покоев дворца. Так сказал гонец.
        Кажется, удалось распорядиться наилучшим образом.
        Падре вновь ударил осла пятками по бокам. Да очнись ты, глупая скотина! Нам надлежит стрелой нестись навстречу наместнику Иисуса Христа, чтобы припасть к его ногам, а не столбом стоять, ожидая, пока Папа Римский приблизится! Осел еще чуть помедлил, ринулся вперед и врезался в гущу свиты.
        - Ваше Святейшество! - возопил священник. - Простите осла! В него, видать, вселился злой дух!
        Ну вот, они смеются. Падре обвел глазами лица гвардейцев и кардиналов. Нет, не смеются. Осел стоял как вкопанный.
        - Будьте осторожны, Ваше Святейшество! - сказал священник. - Здесь полным-полно диких кабанов.
        Пий Второй подал знак носильщикам. Паланкин опустили на землю. Падре спешился и подошел к Папе Римскому, кадило - в руке.
        Лоренцо с улыбкой взглянул на ношу священника.
        - Это вам для чего, святой отец? Чтобы изгонять злых духов из осла или отбиваться от диких кабанов?
        Вот тут-то они засмеялись.
        «Животики надорвешь, коли папский советник шутить изволит», - вздохнул падре.
        Лоренцо был не в гвардейской форме - в камзоле с продольными пурпурными полосами, как и следует барону. Юлий Цезарь, подумал священник, носил тогу, целиком окрашенную пурпуром, а сенаторам полагалось только несколько полосок.
        - Итак, будущий епископ Корсиньяно поспешил в долину, чтобы предупредить нас о свирепости здешних диких животных? - спросил Пий Второй.
        - Ваше Святейшество! Я был не в силах ждать. Я должен был выехать вам навстречу!
        У священника пересохло во рту. Он коленопреклоненно рухнул на прибрежный песок, чтобы вознести хвалу преемнику князя апостолов. Порыв ветра задрал сутану и накинул ее на голову, как капюшон.
        - Всех ли злых духов отогнал ты с дороги на Спедалетто, дабы мы могли спокойно продолжать свой путь?
        - Они на водопое, чуть ниже по реке, - ответствовал падре, отбиваясь от непослушного подола сутаны.
        - Духи? - Пий Второй присоединился к общему хохоту.
        - Кабаны, Ваше Святейшество. Злых духов я изгнал. Один Господь Бог знает, где они теперь.
        Веселье не смолкало, все больше смущая приходского священника. Уместно ли Пале Римскому так потешаться? Прилюдный смех противоречит трем главным добродетелям: кротости, умеренности и смирению. Не говоря уже о великодушии по отношению к несчастному падре, который изо всех сил старается сделать как лучше.
        Папа подал знак. Носильщики подняли паланкин, и процессия продолжила свой путь. Смеются. Все смеются. Мочи нет слышать этот гогот.
        Поднявшись с колен, священник поспешил к ослу, неспешно трусившему по дороге. Поймал - и оглянулся на удаляющийся кортеж.
        Его подташнивало. Пий Второй сказал - «епископ». От этого слова кружилась голова. «Будущий епископ Корсиньяно…» Спазм волнения перехватил горло, тошнота поднималась все выше и выше. Священника вырвало. Не впрок пошли проклятые дрозды: перья, потроха, головы - отбросы от будущей папской трапезы. Повар бросил их наземь подле печи, а ты приобщился. Вот и мучайся теперь. Надо бы последовать за кортежем, но как?
        Шествие удалялось, а падре оставался на месте, согнувшись в три погибели и содрогаясь всем телом. Пес, лижущий собственную блевотину. А кто виноват? Осел! Вечно спешит не вовремя и не туда.
        Священник поднял с обочины хворостину и принялся охаживать ею строптивое животное. Осел отчаянно заревел.
        - Я знаю, куда делись злые духи, изгнанные мною из Спедалетто! - перекричал его падре. - Они вселились в тебя!
        Он едва стоял на ногах.
        - Гнусная кляча! Когда стану епископом, попрошу Папу Римского дать мне мула!

* * *
        Лукреция, запершись в комнате, ничком лежала на кровати, не сняв выходного платья, и плакала.
        Пала Римский не сдержал слова. Сразу после того, как с ней случилась беда, он обещал, сто раз твердила матушка, приехать и дать свое благословение. Ну и где оно? А ведь был совсем рядом!
        Ей скоро минет четырнадцать. Только благословение Папы Римского может ее спасти.
        Лукреции было нехорошо. Такое случалось нередко. Приступы дурноты стали особенно частыми с той поры, когда матушка принялась за картину. Вонь вываренных свиных ушей, запах сырых яичных желтков, которые баронесса добавляла в краску, предварительно проткнув тонкую пленочку иглой, печная сажа для черного цвета, острый волчий клык для полировки золотых пластинок… От всего этого мутило. А уж аромат улиточной слизи из распечатанного сосуда! Несет гнилой рыбой. Эту кашицу добывают так, объясняла матушка. Ловцы находят прилепившиеся к скалам раковины, раскрывают их и сильно сдавливают пальцами таящиеся внутри упругие липкие тельца. Раз, и два, и три. В третий раз из морской улитки уже сочится кровь. Больше от бедняги нет проку, и ее выбрасывают. Изувеченные улитки умирают. Матушка знает о них все. Они живут в Норвегии.
        Лукреции было жаль улиток. Их мучают и убивают. Почему бы матушке не пользоваться краской, которую делают в мастерских Козимо Медичи из корня азиатской марены? Пусть это и не совсем пурпур, он отдает оранжевым, его даже называют иначе - ализарином и пурпурином, но все равно разница невелика. А еще бывает венецианский багрец из кошенили, прозывается «кровь святого Иоанна», его делают из красных личинок. Эта гадость живет только на листьях дуба и только в Палестине. Личинок соскабливают, сушат и привозят в Венецию, обращаясь с ними так бережно, словно это не личинки, а невесть что. Матушка рассказывала. Корень марены нравится Лукреции больше, чем кошениль. Батюшка привезет из Константинополя семена, и марены в долине Орсия станет сколько угодно.
        Она приподнялась на кровати, дотянулась до ночного столика с маленьким зеркальцем. Нос, кажется, немного вырос. Губы словно набрякли. Во взгляде появилась какая-то поволока.
        Каждый раз, беря зеркальце, Лукреция надеялась увидеть в нем совершенно новое лицо. Не лицо подростка, день ото дня меняющееся, а уже взрослое, вполне готовое. Она отложила зеркало. Рука бессильно свесилась с постели. В комнате стоял полумрак. Солнечный свет почти не проникал сквозь ставни, закрытые, чтобы не было слишком жарко.
        Где Андрополус? Почему его не слышно? Отчего матушка не разрешает бродить с ним по речному выгону, где пасутся овцы?
        Нарушь сегодня Лукреция запрет - получила бы, может быть, долгожданное благословение… Она бросается там, у берега, на руки отцу. Тот передает ее в объятия Пия Второго. Папа Римский крепко прижимает ее к себе. Щека к щеке. Слова благословения - на ухо, шепотом. И всё, она спасена. Если бы только не вечное это «нельзя»!
        Она ведь просила матушку отпустить ее с Андрополусом. Та ответила, что внизу, в тени Амиаты, веет сыростью. Глупости! Дело в другом: матушка не хочет, чтобы Лукреция купалась. В июне, мол, Орсия еще не прогрелась, и вода в ней такая же холодная, как в горных ручьях питающих реку. А удержаться Лукреция не сможет, слишком уж любит плескаться. Кто год назад в эту же пору шлепал по воде босиком? Так тепло же было! Они с Андрополусом сначала бросали в реку камешки, а потом пускали кораблики из дубовой коры. Вместо парусов - тряпицы. Андрополус еще хотел построить плот, чтобы вместе пуститься по течению.
        Вот как раз сегодня и могли бы построить. Если бы не матушка.
        Как хочется снова стать здоровой и гулять где хочешь с утра до вечера! Пасти с Андрополусом овец, купаться в реке, валяться на траве рядом с ягнятами и козлятами - словно никакой беды вовсе и не приключалось. Так нет же. На каждый шаг приходится испрашивать разрешения.
        Чуть что - в постель. Она проболела всю осень и зиму, только весной почувствовала себя лучше. Приходится всему, даже лазать по деревьям, учиться заново. Окна комнаты выходят на юг. Луч, пробравшись через щель в ставне, упал на лицо. Лукреция повернулась спиной к окну и плотно сомкнула веки. Дурнота накатывает волнами; стоит только подумать: «дурнота» - и она тут как тут. А как не думать? Кровь, сочащаяся из лона, пахнет улитками, напоминая о смерти. Эта кровь - знак Господень, упреждающий о скором конце. А матушке не до того. Матушка пишет алтарную картину. Ей невдомек, какие великие мучения доставляет дочери лик великомученицы. В ее образе таится какая-то угроза. Это из-за картины Лукреция стала с опаской смотреть на матушку и думать о смерти.
        Но вдруг это не просто мысли, а открывшийся дар провидения? Такое бывает. Матери Пия Второго, когда она была на сносях, приснилось, говорят, будто ее сына коронуют, а в семь лет мальчики, с которыми он играл в Корсиньяно, и впрямь украсили ему голову сплетенной из веток тиарой, да еще и ноги целовали. Что приснилось, то и сбылось; все сразу поняли: вот он, будущий Папа Римский. Это не сказки - одним из тех мальчиков был ее собственный отец. А сейчас на стене рядом с образом Святой Девы висит венок. Лукреция сама его сплела, чтобы подарить Пию Второму, когда тот приедет с благословением. Оливковый. Олива - символ Сиены, подсказал Андрополус.
        Часто, когда он приходил к лежащей в постели больной Лукреции, она просила что-нибудь спеть. Андрополус сам выучился пению. Голос у него краше всех на свете, от чудесных переливов всегда становилось как будто легче. Если Папа Римский все-таки приедет, Лукреция уговорит Андрополуса спеть и для него. Матушка говорит, что Пий Второй тоже нездоров; может быть, пение ему поможет.
        До чего же долго она хворала - месяц за месяцем! Потом потихоньку стала поправляться, и они с Анрополусом для себя двоих разыграли целый спектакль. Она была святой Екатериной, дочерью красильщика из Сиены, которой во время болезни являлись голоса. Она слышала Господа. А Андрополус изображал Григория Одиннадцатого. Лукреция нарядила его в шитый золотом плащ своего отца, получилось очень похоже, а сама повязала волосы простым полотняным платком, как монахиня. Григорий и Екатерина встретились в Баньо-ди-Виньони, и она убедила Папу Римского вернуться из Авиньона в Рим. Это было сто лет тому назад.
        Из-за болезни тело Лукреции сделалось словно чужое. Теперь она даже близко не подходит к большому венецианскому зеркалу матушки - смотрится в свое, малюсенькое, отражающее только лицо, да и то по частям. Тело изменило ей, изменилось против желания. Ее желания никогда не исполняются. Как тоскливо и тревожно! Будто стоишь на берегу и глядишь на свое отражение в тихой воде, а тебя так и тянет погрузиться в нее целиком и навсегда - однажды Лукреция уже ощущала эту тягу, когда оказалась с матушкой в мареммах.[6 - Полоса низменных, частично заболоченных участков на западе Апеннинского полуострова, вдоль берегов Лигурийского и Тирренского морей. - Ред.] Тягостное воспоминание. Она тогда не поддалась пугающему влечению, не уступит ему и сейчас. Будет глядеться в маленькое зеркальце. По частям. Губы. Нос. Глаза. Все само по себе.
        Играя с Андрополусом, Лукреция забывала о своей беде. Каждое утро казалось желанным, потому что обещало встречу. Она больше не будет Екатериной Сиенской. Она будет другой: прекрасной дамой в ожидании возлюбленного, женщиной, полной страстей, о которой написал книгу Пий Второй, когда еще не был Пием Вторым, в ранней молодости. Ту тоже звали Лукрецией. А Андрополус пусть станет ее избранником Эвриалом, офицером немецкого короля Сигизмунда; о, рожденный под северным небом, светловолосый и голубоглазый, как матушка Лукреции, - не той, а этой…
        Книга называется «Повесть о двух влюбленных». Обложка из кожи антилопы. Она мягче телячьей, Лукреции не однажды доводилось выбирать в дубильне материал себе на башмаки. В последний раз - совсем недавно. Славные выйдут туфельки. Носки вытянутые, по нынешней моде. Обувь должна быть красной, как у матушки. Но красят пусть ализарином, который именуют еще пурпурином или кармином турецким, а делают из корня марены. Потом кожу надо обработать алунитом, квасцовым камнем, чтобы краска держалась прочно, не выгорала. Когда отец снова отправится к султану Махмуду с письмом от Папы Римского, она попросит привезти оттуда семена марены, посеет их в саду, и матушка увидит, что турецкий кармин ничуть не хуже улиточного пурпура. С каким удовольствием Лукреция надела бы новые туфли завтра, когда превратится в другую Лукрецию, в ту, из «Двух влюбленных»! Но башмаков еще ждать и ждать… Ничего - зато она тайком возьмет в матушкиной спальне одно из французских платьев, наденет его и пойдет к горячему источнику. Андрополус уже будет там. Он обещал. Они искупаются в обжигающей воде, бьющей из недр Амиаты, священной горы
этрусков.
        Солнце только входит в знак Льва, а она притомилась так, словно уже настал поздний вечер. На лестнице слышатся шаги. Нет уж, матушка, никто тебе не откроет!

* * *
        Обнаженная Анна стояла у распахнутого окна. Задевая за верхушки кипарисов, по небу двигалось ночное светило.
        Щедро напитав шелк ночной сорочки жидкой кашицей из драгоценного сосуда, который по клятвенному обету предназначался для Его Святейшества, но был уже распечатан и вскрыт ради великомученицы, Анна перекинула рубашку через туго натянутую тонкую веревку. Под первыми лучами ткань станет пурпурной. Опустевшая бутыль пусть постоит на подоконнике.
        Ночь. Одиночество. Висящий на веревке шелк мягко колышется под дуновениями легкого ветерка.
        Она преступила клятву. Совершила грех. Растратила понапрасну то, что не должно быть растрачено. Сначала святая Агата, потом ночная сорочка… А как же Пий Второй и его кардиналы?
        Но ведь Папа Римский не приехал! Он тоже нарушил договор. Они оба нарушили - и Его Святейшество, и Лоренцо. Пурпур для вас дороже всего - так вот вам ваш пурпур!
        Она прислушалась. Вокруг царила полная тишина. Ни оклика, ни цокота приближающихся лошадиных копыт. Взошел Сириус, гончий пес небесного ловчего Ориона. В долине - ни души, только овцы да козы пасутся у реки. В селениях на склонах гор светятся огоньки, ветер гладит вершины холмов. Имя ему сирокко, он что-то нашептывает ветвям кустов и деревьев, он несет из Африки жару и красный песок. Сегодня сирокко разыгрался: кипарисы шумят, балдахин над кроватью колеблется и надувается парусом. Ветер, словно мягчайший шелк, овевал Анну, нежно касался плеч, ласкал руки, грудь, бедра. Ее пальцы сами собой скользнули по телу вниз, туда, где стало влажно. Качающийся перед окном кипарис предстал тенью мужчины. Анна опустилась на пол. В тот же миг сильный порыв ветра сорвал с веревки ночную сорочку, распластал под потолком, и она, колышась, полетела над маковыми лугами. Сирокко поднял рубашку к звездному небу.
        - Я лечу! - прошептала Анна.

* * *
        Сирокко взвихрил сухую пыль, и Андрополусу пришлось прикрыть ладонями запорошенные глаза. А за минуту до этого ему при свете луны нежданно-негаданно явилось видение - женщина в окне, совсем голая. Тут-то песок и ослепил его: не для пастуха такое чудо, не Андрополусу и взирать на него. Но, вновь открыв веки, он увидел, что чудеса продолжаются: женщина кружилась в воздухе. Послушная объятиям сирокко, она металась влево и вправо, вверх и вниз, причудливо изгибая стан. Ветер стих. Летящая распростерлась в небе и стала похожа на ангела. Андрополус, стоя посреди отары, воздел руки горе - туда, откуда навстречу ему спешил небесный посланец. Лети сюда! Наверное, ты принес из Константинополя привет от отца! Не ты ли явился ему годы назад и повелел отослать сына далеко-далеко, чтобы турки не заставили Андрополуса служить в войске султана? И вот теперь прилетел сюда…
        - Я здесь! - крикнул пастух, простирая к ангелу руки.
        Но тут же испуганно прижал их к груди. Что, коли это горевестник? Вдруг отца больше нет, и его голова с искаженным гримасой лицом венчает кол посреди города?
        Нет, о таком и помыслить нельзя! Светло парящий ангел вот-вот опустится среди овец и, передав радостную весть, поведет Андрополуса за собой. И вся семья снова будет вместе. В Константинополе.
        Вверх-вниз, влево-вправо… Ангел воспарил над кипарисами и устремился к оливковой роще, что рядом с домом приходского священника. Потом, подхваченный ветром, ненадолго скрылся из глаз. Андрополус, радостно смеясь, пустился следом. Казалось, ветер подхватил и его.
        - Ангел, ангел, вон там! - кричал пастух. Пес отвечал лаем. Овцы тесной толпой семенили за босым тонконогим Андрополусом по крутым склонам и глинистым овражкам. Мимо кипарисов, мимо большого дуба, а ангел парил и кружился выше крон. Сирокко испустил последний вздох. Если ангела нес ветер, то теперь небесный гонец опустится, должно быть, на оливу у дома падре. Так оно и вышло.
        Запыхавшийся Андрополус остановился и осенил себя троеперстным крестом. Овцы перестали блеять, пес улегся у ног. Небо и звезды, казалось, замерли в тревоге. Каково придется ангелу на земле?
        Послышались поспешные шаги и тяжелое дыхание. Мелькнула тень. К дереву приблизился некто, в темноте неразличимый.
        Приходской священник возвращался домой после причастия. Он помог ангелу выпутаться из густых ветвей оливы, и замерший Андрополус стал тому невольным свидетелем.
        «Женщина», - шептал священник, спускаясь с дерева и ощущая в руке тонкий мягкий шелк. Как он ждал этого мгновения, этой милости Божьей!
        Конец целибату, нерушимому обету целомудрия. Он станет епископом, а епископам закон не писан.
        Он полон любви ко всему. К явленному наконец-то чуду, к лунному свету, заливающему поля мака, кваканью лягушек, стрекоту цикад под серебристыми оливами.
        Падре шел по оливковой роще, прижимая к груди ночную сорочку.
        Священнику не спалось. Луна бросала на стены колдовские узоры, ветер легонько пошевеливал шелковую ночную рубашку, повешенную в проеме открытой двери. Когда ветер сдувал шелк в сторону, можно было видеть овец, щиплющих сочную тосканскую траву. В зеркале отражалось нагое тело приходского священника. Невеселая картина, дьявольская насмешка над подобием Божьим. Природа не наделила падре привлекательностью. Всевышний послал испытание и смеется, видя, что несчастный раб Его не в силах бороться с искушением. Желание обладать женщиной не укротишь исповедью и молитвой. Он снова глянул на собственное отражение. Стыд и срам, а не творение Господне. Падре прикрыл руками вздыбленный член, ибо незачем зеркалу запечатлять то, что, возможно, есть сатанинский морок.
        Не впервые - каждую ночь вопрошал он Создателя: Ты ли, Всеблагой, подвергаешь меня греховным соблазнам или нечистая сила?
        Священник погладил рукой колеблющийся шелк. Нежная мягкость. Его молитвы услышаны. Знаки поданы: приезд Пия Второго, обещание возвести в сан епископа и, наконец, шелковая женская сорочка…
        Или все же происки дьявола? Не поддавайся, борись! Но с чем бороться и как? Сам Господь снимает с него грех - иначе для чего было посылать это сладостное одеяние?
        Он припал к сорочке, словно ища в ней искупительную силу. Взор вновь упал на зеркало. Священник увидел, что пенис его обмяк, а взгляд исполнен беспомощного ожидания, как у женщины. Отвратительно. Ему не раз доводилось слышать тайком шепоток прихожан: стоит любой кумушке только посмотреть нашему падре в глаза, как тут же захочется сознаться во всех смертных грехах. Женщины они и есть женщины. Слабые и жалкие, несчастные и покорные, всегда готовые подчиниться. Хоть кому, хоть ему. Но он еще никогда не дотрагивался до них.
        А сейчас, он чувствовал это, не Бог, а желание властвовало над душой. Кто хочет снять с него обет целомудрия - Господь, дьявол или они оба? Но разве может сатана внушать любовь - пусть даже при прикосновении к женской сорочке? Наверное, любовь приливает к сердцу от Бога, а кровь к члену - от дьявола.
        Черный кот, разлегшийся на полу, вдруг перевернулся лапами кверху, уставился на падре и издал мурлыкающие звуки, будто смеясь над ним. Священник схватил зверюгу за шкирку и швырнул об стену.
        Этот котяра - непростое животное. Что ни ночь, так и норовит залезть в постель. Теперь лежит под стулом, вытаращив глаза. А только что смеялся. Не поплакать ли тебе немного? Знай, кто тут хозяин.
        Священник любовался ветреным танцем сорочки на фоне звездного неба. Нет больше никаких сомнений: женщину хочет послать ему Господь. Сорочка - не что иное, как предвестье. Ждать осталось недолго. Любой шорох может оказаться шагами, легкими шагами, неземными шагами. Вот, кажется, и они. Нет - не они… Снова и снова он касался ласкового шелка. От сорочки исходил странный аромат, настоятельно требовавший молитвы о милости и прощении. Сорочка висит в дверях не просто так: в проеме, выходящем на восток, вывешен сигнальный флажок Богу: я понял, что это Ты прислал мне ее. Взойдет солнце, и лучи, пройдя сквозь шелк, подтвердят получение сигнала.
        Когда солнце наконец поднялось над горной грядой и пронизало сорочку своим огнем, священник увидел, как кто-то быстро приближается к его дому, едва касаясь земли. Сквозь прозрачную ткань, просвеченную лучами, фигура поначалу показалась колеблющимся фантомом. Падре сощурился, чтобы сфокусировать взгляд, и в дымке палящего солнца разглядел стоящую у самого порога женщину в свободной накидке. Его отделял от гостьи только полупрозрачный занавес сорочки. И вдруг словно Господь хотел развеять последние сомнения в чудесной сущности происходящего, цвет шелка начал меняться на глазах и менялся до тех пор, пока ткань не окрасилась в пурпур. Пурпур, позолоченный солнечными лучами.
        Чудо!
        Лишь трущийся о ногу женщины пес выглядел излишне здешним. Кот зашипел на собаку; священник пнул его. Не обращая внимания на мяуканье кота и ответное тявканье пса, женщина молитвенно сложила руки и опустилась на колени перед сорочкой. Может быть, приняла ее за исповедальный полог и для начала хочет покаяться в грехах, а уж потом… Священник ожидал, затаив дыхание. Лучше бы рубашка не висела между ними. Мешает разглядеть как следует.
        - Я ищу ангела, ваше преподобие, - произнес нежный трепещущий голос, - всю ночь ищу, а здесь только его одеяние. Неужели он разделся?
        - Тут нет никакого ангела. Кроме тебя, разумеется, дочь моя.
        - Ангел опустился с небес на ветви вон той оливы, - голос, хоть и настойчивый теперь, не утратил нежности.
        Что за трогательное простодушие! Какая нетронутая наивность! Священник сдержал улыбку. А по-итальянски говорит не совсем чисто.
        - Ты уверена, что видела ангела? - спросил он через сорочку.
        - Это тот самый, который велел отцу отослать меня из Константинополя, подальше от турок. Отец, конечно, послушался. Меня везли на венецианском корабле. Ангел привел меня в долину Орсия. А сегодня ночью прилетел, чтобы передать весточку от отца. Помогите мне услышать ее и понять.
        Судя по всему, совсем молодая девушка. Как хочется ей помочь! Но что она может услышать и понять?
        Никакого ангела нет. Есть только сорочка, ниспосланная свыше будущему епископу. Впрочем, отчасти девушка права: сорочка - инструмент, указующий перст, с помощью которого ангел направил гостью к порогу приходского священника. По спине падре пробежали мурашки. Его знобило. Все указывает на то, что девушка - Господня награда. Всевышний не забыл о нем. Или - мелькнула мимолетная мысль - она Господне испытание. Или дьявольское наваждение.
        - Я плохо разбираюсь в ангелах, - вновь зазвучал ангельский голосок, - не то что вы, святой отец. Не оставьте меня в неведении.
        Все что угодно, моя радость! Все, что пожелаешь! Вслух священник не произнес ни слова. Падре чувствовал неловкость: по сути дела, он не знал об ангелах ничего.
        - Можно мне хотя бы коснуться его одежды? - спросила девушка. - Только краешка кружева, ладно?
        Он не видел ангела. А она видела. Так где же этот ангел? С овцами на лугу? Он видел лишь сорочку. Может быть, сорочка скрыла от него посланца Божия? Нет. Быть того не может. Все это - равноценные божественные знаки: и сорочка, и девушка, и ангел. Предвестье новой жизни.
        Разделявшая их ткань внезапно наполнилась ветром. Гостья хотела подхватить ее, но, опередив хозяйку, пес прыгнул на кота, запутался в шелке всей мордой и лег у ног девушки, пытаясь, глухо ворча, сорвать сорочку с головы. Падре стоял молча. Девушка осторожно потрогала кружево. Священника безудержно тянуло сжать ее смуглую от загара руку, но он заставил себя сдержаться. Долгое молчание нарушила гостья:
        - Мне всего тринадцать лет, я пастух, меня зовут Андрополус.
        Ослепленный страстью и похотью, священник не отрываясь глядел на прелестную невинную девушку.

* * *
        - Она поглощает меня, - прошептал Лоренцо, - тьма хочет меня пожрать. Обнимай меня крепче.
        Так он попросил. И вот уже несколько часов кряду Анна лежала, тесно прижавшись к мужу. Верный друг Пия Второго, его военный советник, его кондотьер.[7 - В описываемый период - начальник наемного войска Папы Римского. - Пер.] Никто и представить себе не может, что Лоренцо умеет бояться.
        Он страшится большой крови, подумала Анна, крестового похода против турок, который задумал Папа Римский. Лес для потребных к тому кораблей валят здесь, в долине Орсия. Год за годом каждое утро начинается со стука топоров. Неужто все дубы вырубят подчистую, все до единого? Она горестно вздохнула.
        Его Святейшество больше похож на светского государя, чем на князя Церкви, вот что я вам скажу. Ему ближе земное, а не небесное.
        Пий Второй всецело доверяет мужчине, лежащему в ее объятиях. Верит ему, его знаниям о беспощадных турках, которые Лоренцо приобрел во время проигранной битвы за Константинополь.
        Муж прискакал к Анне поздней ночью, а заснул в ее объятиях уже при проблесках утра. Бухнувшись в постель к жене, он хотел сразу же войти в нее, но Анна, только что разбуженная галопом конских копыт во дворе, но не совсем еще проснувшаяся, остановила его:
        - Погоди.
        И вот он лежит, уткнувшись лицом ей в грудь. От тяжелого дыхания разит перегаром. Он приехал ненадолго, она знает. Для него супруга - одна среди многих женщин, помогающих подавить страх, скоротать ночь, забыть о пожирающей тьме. Испуганный Лоренцо - как он не похож на того мужчину, с которым она познакомилась когда-то, давным-давно! Чужой. Незнакомый. Да и она тогда была семнадцатилетней девушкой с пурпурной лентой в волосах.
        Спит. Анна перебирала как четки бесконечные одинокие ночи. Лоренцо повсюду и всегда с Папой Римским; с таким же успехом мог бы отправить ее обратно в монастырь, из которого вывез. Счастье, любовь, супружество отныне в ее собственных руках. Вот именно, в самом прямом смысле этих слов, горько усмехнулась Анна, вспомнив о том, что случилось незадолго до приезда Лоренцо. А еще ночная сорочка улетела, порхая над садом, как диковинная птица. Забавно, что вообразят себе крестьяне, найдя рубашку висящей на какой-нибудь оливе, - уже не белую, а пурпурную, окрашенную лучами солнца?
        Лоренцо проснулся под стук топоров.
        - О Господи, - пробормотал он, глядя в сторону, - лес моего деда, оливковая роща отца, мой виноградник, все это Энеа превратит в одно большое озеро?
        - Спи, Лоренцо!
        - Он хочет отнять у меня все.
        - Я с тобой, Лоренцо.
        - Скоро упадет последнее дерево!
        - До этого еще далеко, - сказала Анна и погладила мужа по щеке.
        Быть деревьям боевыми кораблями, даже Дантову не расти больше на земле. Дубовую рощу насадили предки Лоренцо для защиты долины от сирокко и ледяного трамонтана, дующего с севера. А Дантов дуб, который здешние жители так почитают, был, говорят, любим знаменитым поэтом, нашедшим приют в долине Орсия после изгнания из Флоренции.
        - Его Святейшество и сам поэт; он прикажет пощадить дерево Данте, - уверенно сказала Анна.
        - Он был поэтом. Теперь он больше не поэт, - ответил Лоренцо и добавил с интонацией испуганного ребенка: - Тьма, тьма, она пожирает меня!
        Анна еще крепче обняла мужа. Свободную руку положила ему на лоб и попыталась поймать его убегающий взгляд.
        Река никогда не затопит долину, - успокаивающе прошептала Анна, - Папа Римский не Господь Бог, чтобы перекраивать Землю. Мало ли что ему привидится!
        - Ошибаешься, - возразил Лоренцо, - на реке поставят плотину.
        Эта мысль осенила его прошедшей ночью в аббатстве Сан-Сальваторе, когда стая уток разбудила Его Святейшество, опустившись на отдых в монастырском саду, и напомнила об отроческой мечте. Вот бы птицы садились в долине Орсия! То-то было бы здорово! И всего-то надо запрудить слишком быструю реку.
        Сначала Лоренцо решил было, что эти речи - сентиментальная дань воспоминаниям детства, но случилось иначе. Уже на раннем рассвете Папа Римский подробно изложил свой план. Сразу же после того, как закончатся работы в Корсиньяно и все новые постройки будут освящены во славу Пия Второго, под стенами его родного города широко разольется озеро - завершающий штрих великого труда. Пусть Лоренцо покинет свиту в долине Орсия и заглянет в Корсиньяно, дабы Бернардо Росселино, архитектор, руководящий тамошним строительством, и Леон Баттиста Альберти обдумали новую идею, а уж потом присоединится ко всем в Баньо-ди-Виньони, невелик крюк. Честь подготовить чертеж будущей плотины и эскизный рисунок предполагаемого в результате ландшафта возлагается на Росселино. Хочется наглядно представить себе, что получится из замечательной задумки. И нам тоже пора в путь, с Богом!
        Пий Второй, хоть и не совсем еще оправился от недуга, пожелал тем не менее спуститься по крутой дороге из аббатства Сан-Сальваторе верхом; в долине же пересел на носилки, имея в виду детально осмотреть почву, которой вскоре предстоит стать дном озера.
        - Я махала вам, - молвила Анна, - думала, вы направляетесь к нам.
        - Поначалу Его Святейшество имел такие планы. Я тоже советовал ему отдохнуть - он еще очень слаб. Но ему хотелось добраться до Баньо-ди-Виньони, прежде чем сгустятся сумерки. Всю дорогу он толковал про плотину, озеро да про то, сколько пользы принесут городским жителям рыбная ловля и утиная охота. Рыбная ловля и утиная охота на моей затопленной земле. - И Лоренцо мрачно уставился в одну точку.
        - В нашей оливковой роще станет плавать плотва. - Анна поняла, что Пий Второй не отступится от захватившей его идеи. Не в его это духе. Сказано - сделано.
        - Озеро будет защитой от нападений с юга, так он думает. А кому принадлежит эта земля, и думать не хочет, - прошептал Лоренцо. - Зато Виа-Кассия, дорога от Рима к Сиене, сделается недоступной для бандитов с побережья.
        - Для мавров, хозяйничающих в мареммах, - уточнила Анна, - они не смогут добираться, как прежде, до самых тосканских гор и уводить людей в рабство.
        - Что верно, то верно, - кивнул Лоренцо, - не так давно мавры ограбили монастырь аббатства Сан-Сальваторе, сама знаешь. Пий Второй обеспокоен. Кто бы мог подумать: сам великий Энеа Сильвио Пикколомини напутан!
        Анна вздохнула. Стоит только Папе Римскому пожелать, и там, где цвела земля, Дух Божий будет носиться над водою.
        Лоренцо и Пий Второй - почти ровесники, Папа Римский всего двумя годами старше. Отпрыски славных сиенских семей, когда-то потерявших влияние и власть, изгнанных согражданами и обосновавшихся в городке Корсиньяно. Пикколомини владели большей частью долины Орсия, а семья Лоренцо - поместьем в южной ее части.
        Энеа Сильвио был первым учителем младшего друга. Муж рассказывал Анне, как Пикколомини вдалбливал ему древнегреческий и латынь, как они вместе читали Данте, сидя в дупле того самого дуба, а потом купались с крестьянскими девушками в серных источниках.
        Любовь к стихам и родной долине скрепила давнюю дружескую связь. Уехав в Базель и став секретарем императора Фридриха Третьего, Энеа вызвал Лоренцо к себе pi взял на службу.
        Император, вспоминал муж, как-то обмолвился, что раньше или позже его секретарь воссядет на апостольский престол. То-то хохотали приятели над этим предсказанием! Где еще сыщешь человека, менее достойного папской тиары, чем Энеа, при его распутстве и богопротивных выходках, Энеа, фривольными книжками которого зачитывается вся Европа? Особенно славилась та, что была написана вскоре после бурного романа с англичанкой, некой Элизабет, и называлась «Повесть о двух влюбленных». Лукреция, неверная жена родом из Сиены, обманывает мужа в его же собственном доме с его же собственным другом Эвриалом, офицером короля Сигизмунда. Пикантная история. Иные говорили - мерзкая. Мол, Пикколомини, сделав героиней новеллы развратную женщину, толкает читателей на путь порока.
        А те, кто знал, что под Эвриалом выведен друг автора, имперский канцлер Каспер Шлик, сочли весьма нескромным упоминание его имени в посвящении к повести. Но читали книгу все - кто восхищаясь, кто ужасаясь.
        Фридрих Третий провозгласил Энеа королем поэтов. Не за «Двух влюбленных», а за действительно прекрасные стихи и сочинение о воспитании детей, написанное по императорскому заказу. Тогда-то монарх и напророчил Пикколомини римскую кафедру.
        - Энеа думает, что жизнь - это театр, - сказал Лоренцо. - Свои апостольские визиты он превращает в спектакли. Ему нужны овации и всеобщее поклонение. В его честь города украшают пальмовыми ветвями и драпируют драгоценными тканями. Что он понимает в крестовых походах? Процессии, шествия, коленопреклоненная толпа - вот его стихия. А орды дикарей, гарцующих с ятаганами наголо? А запах крови и трупов? А противник, который не вступает в переговоры, считая всех своими рабами? Не дай Бог встретиться с янычарами. Для них Папа Римский - звук пустой. Их мечта - умереть в бою, чтобы попасть в свой мусульманский рай.
        Лоренцо говорил с хрипотцой, говорил с ней на равных, как мужчина с мужчиной.
        - Он ведет нас к гибели и отворачивается от умирающих, тех, кто идет за ним. Нет, он попросту их не замечает, потому что без конца бежит, стараясь обогнать смерть. Множество народа уже погибло от чумы, когда мы были в Витербо.[8 - Город в Центральной Италии, в семидесяти пяти километрах к северу от Рима, бывший в XIII веке папской резиденцией, но и позже сохранявший свое значение. - Ред.] Мы приносим ее с собой, куда бы ни заявились.
        - Мне страшно, - сказала Анна.
        - Меня-то чума не берет. Но кое-кто из свиты, даже и кардиналы, подхватил заразу еще в Риме, перед началом апостольских визитов. В Витербо недужные разболелись по-настоящему, там и отошли в мир иной. Он же тем временем благословлял местных жителей. Тех самых, которым мы принесли чуму. Жаль бедолаг. Одни умерли, другие не доживут до конца лета. А мы удрали в аббатство Сан-Сальваторе. И чума с нами, никуда она не делась. Никто из нас не прошел карантина.
        - А как себя чувствует он сам?
        - Его не перестают мучить боли. Принимает горячие ванны в целебных источниках. Некоторые кардиналы составляют ему компанию. За водными процедурами обычно следует беседа, во время которой взоры то и дело обращаются в сторону долины и Корсиньяно. Они строят планы на будущее.
        - Еще немного, и город будет готов для благословения, - кивнула Анна.
        Сквозь серую утреннюю дымку, возвышаясь над долиной, виднелась возведенная в Корсиньяно новая церковь.
        «Никогда еще ничто не мешало Его Святейшеству воплощать свои мечты в жизнь, - подумала Анна. - Интересно, что для него важнее: превратить долину в озеро или и впредь по первому требованию получать пурпурные чернила?»
        Пурпурные чернила представлялись Пию Второму первыми кровавыми стрелами, пущенными в сердце Османской империи. Пурпурными буквами написал он послание к султану Махмуду, побуждая того принять христианство. Пурпурным росчерком, как покойный император Константин, поставил подпись. Пусть султан трепещет. Для Лоренцо, доставившего письмо, соображения Папы Римского на этот счет не были секретом. И для Анны.
        - Константинополь пал десять лет назад, - сказала она. - Как ты думаешь, крестовый поход принесет удачу?
        Лоренцо покачал головой:
        - Это будет неслыханное кровопускание. Я своими глазами видел, как победитель Махмуд убил императора Константина. Никогда не забуду этого зрелища.
        До чего же он напуган! Папа Римский, надо думать, тоже не оставил без внимания нотки панического страха, проскальзывающие в голосе кондотьера, - и все же не лишил его должности и доверия. Пий Второй мудр и великодушен. Он продолжает покровительствовать старому другу.
        Лоренцо снова уснул. Опять покинул ее, как покидал не раз ради дальних путешествий среди людей, которых она никогда не увидит. С губ спящего срывались невнятные слова, что-то про какое-то «игольное ушко». Наверное, ему снилась война.
        Анна приподнялась и взглянула через окно на долину. Корсиньяно, окутанный утренней дымкой, был невыразимо прекрасен. Пала Римский перестроил город на деньги Ватикана; предки Лоренцо выстроили замок на свои. Они стоят не так уж далеко друг от друга, замок напротив города, и оба украшают долину Говорят даже, что проезжие и проходящие нередко поворачиваются к городу спиной, чтобы насладиться видом замка.
        Из него вид не менее великолепен. На дне долины лежит волнистая пелена тумана. Кажется, что холм с замком на вершине вот-вот пустится, словно корабль, по пенным бурунам - еще до того, как долина превратится в озеро. Анна невесело усмехнулась: их дом будет лежать островком перед глазами Папы Римского всякий раз, когда тот в своем Корсиньяно станет коленопреклоненно возносить молитвы об освобождении от пагубной тяги к чужой ясене.
        О том, что Его Святейшество неравнодушен к Анне не совсем по-пастырски, вслух никогда не произносилось ни звука.
        Прошлым летом в Тиволи, в начале июля, Пий Второй повествовал о султане Махмуде и его несчастной заложнице. Позже была ночь, их с Лоренцо ночь, а потом Анна целый год не видела мужа. С печальной настойчивостью супруг уговорил ее уехать на рассвете домой. Неважно, что Его Святейшество желает иного.
        - Он пошлет меня в Константинополь, - глухо шептал Лоренцо. - В первых рядах. Я - его щит. Скорее всего, я погибну. Может быть, оно и к лучшему.
        Слова и, главное, их тон невозможно было забыть. Ранним утром небольшой отряд проводил Анну в долину Орсия. После той ночи в Тиволи Лоренцо к ней не приезжал, не приехал даже тогда, когда она умоляла его об этом: мы ждем тебя, с Лукрецией случилось несчастье, она может умереть.
        Анна встала с постели и подошла к открытому окну. Оставшийся в одиночестве Лоренцо начал метаться и стонать во сне. Она вернулась, вновь легла рядом и, успокаивая, погладила его по волосам, как ребенка. Он, конечно, изменял ей, здоровый взрослый мужчина, но все же есть в нем что-то по-детски невинное. За это она и полюбила его. Наверное, за это. С годами детскости в нем становилось все меньше, а страха все больше.
        Лоренцо спал, а она лежала рядом и воочию видела, как возводится плотина, как разливается река, как долина превращается в озеро, а их холм - в остров. Пий Второй, покоритель Константинополя, стоит в Корсиньяно на балконе дворца, стоит один, опьяненный удачей, без старого друга и военного советника, смотрит на воду, под которой ветвятся затопленные оливковые рощи и виноградники, на одинокий холм, где высиживают птенцов перелетные птицы, глядит на свое озеро, на свой остров, на Анну. Вечер. В час заката Папа Римский приносит ей корзину винограда и фиг в обмен на пурпур, краску победы, подобающую одному лишь триумфатору.
        Так оно и будет. Кажется, она предчувствовала это с того самого дня, как приехала сюда. Их всегда было трое: Анна, Лоренцо и третий - Пий Второй.
        Ритуал передачи пурпура был таков: его следовало вручать из рук в руки, посторонние не должны были при этом присутствовать, даже самые близкие люди. Под надежной охраной ее доставляли в Ватикан. Папский дворец. Бронзовая дверь. Длинная галерея. Приемная. Отсюда Анну препровождали в библиотеку, место передачи пурпура. Его Святейшество сидит за письменным столом. Пурпурная сутана, пурпурная стола, пурпурные туфли, пурпурная шапочка. На Анне черное платье; темная вуаль, влитая жемчугом, прикрывает лицо. За окном открывается широкий вид на Рим, Тибр и силуэты Альбанских гор.[9 - Группа потухших вулканов в восемнадцати километрах к юго-востоку от Рима. - Ред.]
        Он сжимает ей руку и скороговоркой шепчет молитву. Она передает ему склянку с драгоценными чернилами. Прищурившись, он пристально вглядывается в лицо под завесой вуали. Потом кладет в раскрытую ладонь Анны античные золотые монеты с императорским гербом. Переход в малую трапезную. За столом к ним присоединяется Лоренцо, место мужа - рядом с женой. Его Святейшество в который уже раз вспоминает о том, как в годы странствий его корабль отнесло однажды бурей из Северного моря к западному берегу Норвегии. (Эти места - родина Анны.) Терпящих бедствие спасли норвежские моряки. От них Энеа Пикколомини услышал, что неподалеку на морских утесах собирают улиток нуселла лапиллус, которые годны для добычи пурпура. Он запомнил координаты. Годы спустя Пий Второй отправил Лоренцо на север, чтобы тот привез в Ватикан тайну тамошней пурпурной краски. Поэтому Анна стала женой Лоренцо.
        С тех пор она не денег ради понемногу отдает свои запасы Папе Римскому. Тщательно ли хранишь ты сосуды с улиточной слизью, дочь моя? Для триумфального шествия по Виа-Сакра в честь победы над султаном Махмудом хватит ли пурпура? По возвращении из крестового похода глава церкви хочет умастить им свой лоб, как это делали древнеримские императоры и понтифики.[10 - В Древнем Риме - члены жреческой коллегии. - Пер.] Они шествовали во главе процессии по Виа-Сакра от Форума до Капитолийского холма, где в храме Юпитера приносили благодарственную жертву. От этого обряда и пошел обычай окрашивать пурпуром одеяния пап и кардиналов, говорил Пий Второй. «Не собирается ли Его Святейшество, победив султана, обратиться по примеру дохристианских императоров к языческим богам?» - шутя спросила Анна. Вопрос вовсе не насмешил его. Папа ответил, сохраняя полную серьезность, что Pontifex maximus - а он станет именоваться тогда именно так - есть величайший мост между небом и землей.[11 - Великий понтифик (жиги), в Древнем Риме - глава жреческой коллегии. Пий Второй несколько опережает время: имя великого понтифика было
присоединено к полному титулованию Папы Римского позже, в 1563 году, на Тридентском Соборе. - Ред.]
        Он проследовал мимо поместья, не благословил Лукрецию, прямым ходом отправился в Баньо-ди-Виньони. Слишком сильное разочарование, Ваше Святейшество. Правду говоря, позволив шелку ночной сорочки всласть напитаться содержимым сокровенного сосуда, Анна не чувствовала раскаяния.
        Оно пришло позже, ночью. Скверная история. Горечь обиды заставила нарушить обет, но что будет, когда запасы кончатся? А ведь они не бесконечны. Я всего лишь красильщица, думала Анна, это моя работа, только слизь маленькой улитки делает меня необходимой в жизни могущественного Ватикана, придет конец пурпуру - настанет конец и моему служению, останутся только дом и поместье, кому я нужна?
        Что за легкомыслие - истратить столько драгоценного материала на ночную рубашку! И где она теперь? Анна решила послать слуг на поиски.
        Из открытого окна подул ветерок, стало зябко, она поежилась и вздохнула: неприятно чувствовать себя обманщицей. Оскорбленное самолюбие - не повод для клятвопреступления. Она дала слово почти четырнадцать лет назад, когда нынешний Пий Второй был еще епископом Триестским, а она жила в монастыре. Епископ настаивал на том, чтобы сосуды с улиточной слизью перевезли в подвалы Ватикана. Он мыслил так: монастырь принадлежит церкви, следовательно, и все находящееся в нем имущество - неотъемлемое ее достояние. Вполне логично, но дело обстояло иначе, чем думал епископ: Анна не была Божьей невестой, пурпур не был ее приданым монастырю; чуть позже она станет невестой Лоренцо и принесет приданое ему, а пока тайна изготовления чудесной краски принадлежала ей одной, и девушка вовсе не собиралась делиться знаниями ни с кем. Но желание епископа - это все-таки желание епископа, и Анна клятвенно пообещала, что весь свой опыт красильщицы всецело посвятит церкви, выполняя задания по первому требованию. И ни разу не нарушила данного слова. Вступив на папский престол, Энеа Пикколомини стал время от времени поручать ей
изготовление пурпурных чернил. Пузырьки с ними передавались из рук в руки в Ватикане.
        С каждой встречей он смотрел на нее все пристальней и разговаривал все свободней. Она заслушивалась его вдохновенными рассказами о ветхозаветных временах, о торговцах из Тира,[12 - Древнефиникийский город, крупный центр торговли и ремесел, особенно славившийся выработкой пурпурных тканей; многократно упоминается в Библии. - Ред.] плававших вдоль берегов Средиземного моря и привозивших пурпурную краску сарранус с берегов Палестины.
        Анну и Пия Второго связал пурпур. Ей недоставало их прервавшихся встреч.
        Она обернулась к Лоренцо, лежащему рядом. Спит или притворяется? Как он нуждается в защите! Но она не может спасти его от смерти в крестовом походе.
        Они оба намертво связаны с королем поэтов, сделавшимся преемником князя апостолов.
        Анна уселась в постели. За восточной горной грядой показались проблески солнца. Вспорхнул фазан, несколько раз взмахнул крыльями и опустился за кипарисами. Со скотного двора доносились мычание коров и голоса слуг. Поместье пробуждалось. На прикроватном столике лежала книга Леона Баттисты Альберти «Delia Famiglia».[13 - «О семье», трактат Л. Б. Альберти, написанный в форме диалога. - Пер.] «Повесть о двух влюбленных» Анна заперла в шкатулку и спрятала под кровать.
        Лоренцо не приезжал так долго! За это время она научилась жить в своем собственном мире, существовать среди книжных героев. Лукреция из повести многому ее научила. Надо быть смелее. Надо быть самостоятельней. Ничего постыдного нет в дерзких прикосновениях к собственному телу.
        И пути назад тоже нет. Ни для кого. Даже для Папы Римского. Энеа Пикколомини и Пий Второй обречены жить в вечном раздоре. Что написано пером, того не вырубишь топором, как к написанному ни относись.
        Анна сомкнула веки. Перед внутренним взором предстало лицо человека, вынужденного скрывать свои чувства под пурпурной сутаной. Она знала: он неравнодушен к ней. И она к нему. Но в ее влечении нет ничего плотского: она любит его книги, их прямодушие и жизнеподобие. Он писал новеллы, как Мазаччо - картины, просто и ясно. Всё как в жизни. «Смотри, они крепко стоят на земле всей ступней, а не тянут носочки», - эти слова, сказанные им о фигурах на полотнах Мазаччо в Ватиканском дворце, можно отнести и к его собственным героям. Она узнавала себя в них.
        Анна открыла глаза и взглянула на мольберт, укрытый покрывалом. Там, под белой холстиной - образ Агаты, написанный для алтаря его новой церкви. Она с вечера перенесла законченную работу в спальню, чтобы сорвать покрывало сразу же, как только солнце позолотит вершины гор, - и когда лучи упадут на грудь великомученицы, ее соски приобретут сначала зеленый цвет, потом голубой, потом покраснеют и, наконец, станут пурпурными.
        Пий Второй начал свои апостольские визиты в апреле с пышной церемонии въезда в Витербо. Гонцы с письмами от Лоренцо прибывали в поместье еженедельно. Муж подробно описывал времяпрепровождение Палы Римского и его свиты. Каждый раз, вскрывая очередное послание, Анна ожидала приглашения присоединиться. Этого не случилось. Зато что ни ночь стала являться, святая Агата. По утрам Анну била дрожь от ночных видений. Когда день кончался, великомученица приходила снова.
        И вот картина завершена, труд окончен. Анна смотрит на солнце, все выше поднимающееся над горным хребтом.
        Когда она двинулась к мольберту, Лоренцо окликнул ее. Но Анна и не подумала откликнуться. Сорвав покрывало, она повернула мольберт так, чтобы Лоренцо мог видеть великомученицу, и тут лучи солнца потоком хлынули в окно.
        Муж приподнялся, облокотившись на подушки.
        - Это святая Агата, которая предпочла Бога земному жениху, - сказала Анна.
        Средоточием картины была грудь святой. Не отбрасывая тени, Агата стояла на фоне глинистого склона. Со спины ее обхватывал мужчина. Одной рукой он сжимал ее правую грудь, словно лаская, а другой глубоко вонзал лезвие ножа в левую. При этом лицо палача излучало нежность.
        - Как странно, - прошептал Лоренцо, - не поймешь, чего в твоей картине больше: божественного или сатанинского.
        Анна смотрела на мольберт, повернувшись к Лоренцо профилем.
        - Это алтарный образ для новой церкви в Корсиньяно. Подарок Его Святейшеству. Он хотел бы видеть великомученицу в алтаре, я знаю.
        Цвет сосков Агаты начал изменяться.
        - Ты меня погубишь, - хрипло выдохнул Лоренцо.
        - Тебя? - переспросила она, глянув на него искоса.
        Муж впился глазами в грудь святой мученицы.
        - Пий Второй разгневается - и справедливо. Ты истратила пурпур на ее соски, изобразив святую больше похожей на гулящую девку.
        - Девку? Агата не устрашилась чудовищных истязаний ради верности Господу! Неужто Его Святейшество будет печалиться о капле краски, ушедшей во славу святой, которую он сам так почитает?
        - Откуда тебе знать, как поступит и кого почитает Папа Римский? - Лоренцо еле сдерживал гнев. - Твое дело - окраска тканей. Вот и крась. Только не все что попало.
        - О чем ты?
        - Многие недовольны слухами, будто ты собираешься изготовить пурпурную мантию для Бернардо Росселино.
        Анна на минуту задумалась.
        - Что значит - я собираюсь? Таково повеление Пия Второго. Я узнала о нем из твоего же собственного письма. Тогда ты счел это поручение почетным.
        - Многое изменилось. Росселино поставил Ватикан в весьма щекотливое положение.
        - Каким же образом?
        - Он извел на строительство в Корсиньяно вдвое больше денег, чем было оговорено. Тут уж не до пурпурной мантии.
        - Понимаю. Кое-кто хочет унизить Росселино, вместо чествования выставить его на позорище в день освящения города.
        Анна пристально глядела на мужа.
        - В такие дела женщине вмешиваться не след, - отрезал он.
        Анна отвернулась, чтобы Лоренцо не заметил румянца, залившего ей щеки.
        Она покраснела из-за того, что речь напрямую зашла об архитекторе. Не сама себя ласкала она давеча - руки Бернардо скользили по ее коже, лицо Росселино склонялось над ней. Простится ли этот грех? Она ведь и не думала вызывать образ чужого мужчины - изжаждавшееся тело само соткало его из сумеречных теней и впустило в себя, украло у сгущающейся ночи. Выходит, она воровка. Она крадет чужие лица.
        Не совсем чужие. Четыре года назад, когда про обновление Корсиньяно еще только разговоры велись, флорентийский архитектор посетил Лоренцо. Приехал верхом в сопровождении Леона Баттисты Альберти, подмастерьев и слуг. Анна помнит, что к столу подали stoc-cafsso, сушеную треску из Норвегии. Вставки из китайского шелка на плаще Росселино были окрашены настоящим пурпуром, краской из улиток мурекс, не каким-нибудь пурпурином из корня марены, она сразу разглядела. Говорили о том о сем; об этом тоже. Он оказался знатоком. Она рассказала ему про улиток нуселла лапиллус, которые водятся на западном побережье Норвегии. Взгляните: вот модзетта,[14 - Шапочка, переходящая в широкий воротник. - Пер.] окрашенная норвежским пурпуром; он ничуть не хуже вашего. Даже лучше, ответил Бернардо: цвет более глубокий и яркий.
        Росселино глядел на Анку так, что и сейчас от одного лишь воспоминания пробирает сладкая дрожь. Замужняя дама не должна поддаваться подобным чувствам. Если только она не Лукреция из «Повести о двух влюбленных». В часы бессонницы Анна читала и перечитывала книгу Энеа Пикколомини. Его героиня говорила так: «Неведомая сила помимо воли влечет меня к нему; желания толкают на один путь, а здравый смысл указывает на другой, но даже зная, какая из дорог верная, я избираю желанную».
        Потом Анна случайно столкнулась с ним в Корсиньяно. Бернардо, небрежно накинув черный плащ, быстрым шагом пересекал площадь у папского дворца по направлению к церкви. Чем-то сильно озабоченный, он не заметил ее. Он вообще ни на кого не обращал внимания, целиком погруженный в собственные мысли, по-видимому невеселые.
        Росселино вошел в храм. Анна не последовала за ним, хотя и хотелось. Болтливые корсиньянские кумушки поведали ей, что он часто ходит молиться. Они даже подслушали, о чем: Господи, не дай мне потерять доверие Папы, отведи от меня бесчестье. Анна тогда уже поняла, что вокруг Бернардо сгущаются тучи.
        Она посмотрела Лоренцо прямо в глаза.
        - Сиенцы не любят Росселино, потому что он из Флоренции. А что аукнется в Сиене, то откликнется в Корсиньяно. Церковь, которую он построил, лучшая в Италии, так все говорят, да ты и сам не слепой. Росселино заслуживает пурпурной мантии.
        - Росселино, Росселино… Много ли он значит без своего учителя, Леона Баттисты Альберти, которого знают и ценят повсюду в Европе? Вот кто по праву достоин награды.
        - Работами в Корсиньяно руководит все-таки Росселино. Так решили не мы с тобой, а Папа Римский. И воздать Росселино по заслугам решил тоже он, - не отступала Анна, но, заметив на лице мужа недовольство и недоумение по поводу столь горячей зашиты, замолчала.
        Лоренцо внимательно смотрел на жену, словно видел ее впервые. Взгляд вобрал ее всю и удивленно остановился на пальцах руки. Анна вспомнила, что обручальное кольцо забыто в мастерской.
        Лоренцо положил ладонь на рукоять меча, лежащего вместе с плащом на стуле возле кровати. Молчание длилось. Анна напряженно застыла.
        - Растратчик, - промолвил наконец муж, - не заслуживает триумфа, сколь бы искусным зодчим ни был. И вообще это дело не твоего ума. Тем паче что ты здесь такая же чужая, как и он.
        Лоренцо поднялся с кровати и подошел к картине. Палач вонзал нож в грудь святой Агаты. Ее зеленые соски медленно становились голубыми. Скоро под солнечными лучами сделаются пурпурными. Лучше бы не сейчас, подумала Анна, - неподходящий момент. Она попыталась накинуть на картину покрывало. Лоренцо остановил ее, резко схватив за запястье.
        - Твоя мазня богохульна. Ей не место в алтаре. Папа Римский этого не допустит, уж я-то его знаю. А Господь накажет. Пусть тайна пурпура известна тебе одной, поблажки не будет.
        Они стояли лицом к лицу. Лоренцо смотрел так пристально, будто хотел проникнуть взором сквозь зрачки жены. Голос звучал тихо и холодно.
        - Тебе далеко до наших сиенских мастеров. Ты не можешь писать картины так, как у нас принято, ты вообще нездешняя, вот и нарушаешь все правила и каноны.
        Анна не отвела взгляда. Выведенный из себя ее невозмутимостью, Лоренцо мстительно прошептал:
        - Пий Второй велел привезти тебя сюда, испытывая нехватку пурпура, а не художников.
        - Я думала, ты привез меня сюда» потому что взял в жены, - тихо ответила Анна.
        Они не отрываясь продолжали смотреть друг на друга.
        - Ты понимаешь, что значит в твоей жизни пурпур? Он может принести нам добро, а может - много зла. Дьявольски много.
        Глаза в глаза.
        Он коснулся рукой ее груди. Прикосновение было возбуждающим и в то же время таившим страшную опасность. Как на картине, где лицо палача лучилось нежностью. Анна стояла, прислонившись спиной к окну.
        Раздался легкий стук. Лоренцо бросил быстрый взгляд в сторону звука, но ничего не заметил. Это с подоконника упала на пол задетая тонкая кисточка из конского волоса. Ею Анна рисовала зрачки святой Агаты. Теперь валяется на полу, такая хрупкая и беспомощная. Хочется поскорее поднять. Но руки Лоренцо, обнимая, держат крепко, не дают пошевелиться. Она почувствовала, как высокий сапог мягкой кожи с усилием втискивается, раздвигая ей ноги. Его губы приблизились к ее губам. Она отшатнулась. Он не стал настаивать, отпустил. Опасность миновала.
        - Как скажет Папа Римский, так и будет, - неожиданно ровным голосом спокойно произнес Лоренцо. - Ему решать.
        Отошел и повернулся к ней спиной. Анна глядела на его широкие плечи. По долине разносился лай собак, сгонявших овец в отару. Лоренцо внезапно повернулся к Анне. Глаза его были полны слез.

* * *
        - Я вижу весь мир!
        Лукреция забралась высоко на дерево. Стояло прекрасное раннее утро. Озадаченные лесорубы опустили топоры. Увидев мать, девочка помахала ей рукой.
        - Лукреция! Сейчас же слезай!
        - Если я слезу, они срубят дуб!
        - Не спорь! - рассердилась Анна. - Еще свалишься и поломаешь кости!
        Лукреция упрямо не двинулась с места.
        - Спускайся! Отец ждет тебя.
        - А Его Святейшество?
        Анна отвернулась, глядя на склон холма. Сил не было ответить и встретиться с разочарованным взглядом дочери.
        - Баронесса Анна, - серьезно молвил один из лесорубов, - а мы сперва было решили, что на дереве сидит ангел.
        - Еще чего! - засмеялась Лукреция. - Это я-то ангел? Стоит Папе Римскому приехать в долину, как всем повсюду начинают мерещиться небожители.
        - Тот самый ангел, - не обращая внимания на ее насмешливый тон, продолжал лесоруб, - которого нынче ночью видел Андрополус.
        - Андрополус? А где он? - спросила Лукреция.
        - Побежал к дому священника, - ответили рубщики.
        Девочка перегнулась через толстую ветку. Водопад густых волос заструился вниз. Она, шутя, сделала вид, что падет. Долговязая, щуплорукая, тонконогая. Ноги кажутся слишком длинными для тела, укороченного неестественной посадкой головы, скривившейся на хрупкой шее. Лукреция больше не смеялась. На минуту воцарилась тишина.
        - Меня приняли за ангела, - то ли голос девочки прозвучал глухо и тихо, то ли ветер зашумел в листве.
        Совсем недавно Лукреция и в самом деле едва не стала ангелом Божьим. Боли были так мучительны, что она молила Господа взять ее к себе. А случилось вот что. Она играла в кузнице, в сторонке стояло отцовское копье с только что выкованным новым наконечником, еще теплым. Она споткнулась, упала, копье - на нее, да прямо острием. Наконечник вошел в спину; его, конечно, вытащили, но отколовшийся кусочек металла так и остался где-то между лопатками.
        - Ангел с железякой в том месте, откуда крылья растут! - крикнула Лукреция. - Сейчас как полечу вниз, вот и будет вам ангел!
        Она снова захохотала, встала ногами на ветку и принялась раскачиваться.
        - Мы с деревом любим друг друга, и никто больше нам не нужен. Так и доложите Его Святейшеству, когда увидите его в Корсиньяно! Да он и сам знает. Он все про меня знает. Ведь это он придумал женщину, именем которой меня назвали! А дерево я рубить не дам!
        Лесорубы смущенно поглядывали то на девочку, то Анну, то на топоры:
        - Дуб-то и впрямь валить жалко. Последний такой большой. А в дупле Андрополус часто ночует.
        - Приведите его сюда, - приказала сверху Лукреция, - скажите, что я жду.
        Анна ушла в дом. О, если бы она могла помочь дочери в обрушившемся на нее горе! Но беда была слишком велика. С того злосчастного падения отношения с девочкой сделались непривычно сложными, Лукреция стала избегать Анну, как-то раз даже попросила, чтобы та не смотрела на нее: вечно горестный взгляд напоминал о непоправимости несчастья.
        С дерева доносилось пение. Наверное, девочка напевает, пытаясь сдержать слезы. После того, что случилось, Лукреция старалась не ездить с Анной в Корсиньяно: при встрече горожане горестно причмокивали и пялили глаза. Дочь часто спрашивала, почему не появляются отец и Его Святейшество. Что Анна могла ответить? Что они, как видно, не чувствуют за собой вины, хотя несчастье произошло из-за копья, одного из копий, которые Лоренцо велел изготовить для защиты Пия Второго?
        Увидев дочь, истекающую кровью на полу, Анна решила, что рана смертельна. В кузнице был еще и Андрополус. Не его ли рук дело? - подумалось ей. Треснувший наконечник копья торчал у дочери между лопатками. Лоренцо говорил, что это место называется у военных «игольным ушком» - меч, вонзившись сюда, проходит, как по маслу, до самого сердца. Осколок острия вытащить не смогли, застрял слишком глубоко. Постепенно он сросся с телом девочки, как шиловидный отросток с раковиной морской улитки. Спина Лукреции потеряла былую гибкость, словно окостенела, и постоянно ныла. Лишь бы девочка не обезножела! Анна проводила у постели дочери дни и ночи, слуги то и дело приносили в комнату Лукреции маленькие подарки. Больная отворачивалась от гостинцев. Так заботятся только о тех, говорила она, кто скоро умрет.
        К весне Лукреции полегчало. Выздоравливая, она стала избегать ласк Анны; раньше тянулась к ним, а теперь отталкивала и замыкалась в себе. Почему всегда ты, где же отец? Лоренцо все не ехал и не ехал, был далеко. А Лукреция хотела видеть его. Она отводила от Анны глаза, не желала встречаться с ней взглядом.
        Слуги шептались. Говорили, что хозяев постигла Божья кара - неразумно было давать дочери имя распутницы из той самой книги, сами знаете какой. Вот и пришла расплата.
        Порой Анна не могла уснуть до утра. Сидя у постели дочери, часто думала о матери Его Святейшества: той тоже когда-то сутками приходилось сиживать у кроватки своего ребенка, Энеа Сильвио.
        Трех лет от роду он забрался на высокую стену, упал и ударился головой о камень. А в восемь, играя вместе с Лоренцо, попался на глаза бодливому быку. Острый рог вошел маленькому Пикколомини между лопатками, в то же самое место, куда вонзился Лукреции наконечник копья.
        У Энеа было восемь братьев и сестренок, но только трое детей, считая его самого, пережили тогдашний чумной мор. «И моя Лукреция тоже выкарабкалась, слава Богу», - безмолвно шевелились губы Анны.
        Постепенно она все чаще решалась оставлять дочь на присмотр Лиама.
        Анна была всего двумя годами старше Лукреции, когда родители отвезли ее в Ноннесеттер, бергенский монастырь святого Йоргена, для обучения под покровительством обители. Монах Лиам стал ее наставником и духовником. Она жила в статусе дарительницы на полном содержании, ей дозволялось иметь собственных слуг, одеваться по моде, выезжать в город в сопровождении двух монахинь, пользоваться вещами, привезенными из дому. Своя кровать, свои покрывала, свои льняные простыни, пуховые подушки, золоченый сундук с книгами, маленькая черная шкатулка, фарфоровая ступка, чайные чашки, медные котелки и прочая утварь - все свое. Мать прислала ей праздничное платье, диадему, французскую шляпу и шаль. За содержание единственной наследницы отец пожертвовал монастырю навес для лодок на берегу Вогена. А еще на хранение в монастырский подвал отданы были два сосуда со слизью улиток - плод многолетних трудов. Достойное будет приданое, когда для дочери отыщется подходящий жених и она покинет стены обители. Улитки нуселла лапилус, иглянки, повывелись, на скалистых морских утесах попадались только пустые спирально завитые
раковины с шиловидными отростками: несколько поколений семьи изо дня в день добывали моллюсков - и начисто их уничтожили. Зато ценность приданого неслыханно возросла. Где, как не в монастыре, укрыть его от жадности грабителей-ганзейцев? Немцы насиловали и убивали, палили из пушек по королевскому парку, разрушили стены замка Сверресборг, хозяйничали в городе, нарушали указ о свободной торговле. Но король не смел противиться Ганзе, союзу столь богатому и могущественному.
        Кое-кто из ганзейских купцов, прослышав о красоте и приданом Анны, пытался свататься к ней. Однако отец отказывал им всем наотрез. Ему угрожали: мол, опутаем якорной цепью и спустим в волны Вогсфьордена, если не отдашь дочь. Он оставался тверд, хотя сознавал опасность: один из его лодочных сараев на берегу Вогена полыхнул-таки однажды ярким пламенем; Анна боялась, что ганзейцы могут подпалить и монастырь и все погибнет в огне.
        Прими она постриг, драгоценные сосуды достались бы Ноннесеттеру, но судьба распорядилась иначе.
        В обители Анна сделалась незаменимой. Она одна владела улиточной слизью и тайной приготовления краски из нее. Здесь, на севере, окрашивать ткани в пурпур можно было только в разгаре лета, когда солнце поднималось высоко и его лучи становились достаточно яркими.
        В тот ранний весенний день, когда монастырь удостоил посещением епископ Бергена в сопровождении Лоренцо и его гвардейцев, Анна читала книгу, сидя подле Лиама. На мольберте стоял первый алтарный образ, написанный ею под руководством наставника и духовника.
        Лоренцо прибыл послом Энеа Сильвио Пикколомини, епископа Триестского. Тот, сообщил Лоренцо, считает необходимым переправить в Ватикан сосуды с улиточной слизью, которые, как стало известно, принадлежат монастырю. Про обитание улиток в этих местах епископ, оказывается, узнал уже давно, во время одного из многочисленных своих путешествий, предпринятых в молодые годы, а теперь дошла до него - и таким образом достигла Рима - весть о том, что маленькая норвежская обитель владеет сокровищем, достойным папских хранилищ.
        - Считалось, что тайна античного пурпура, - продолжал Лоренцо, - утрачена с той поры, как пал Константинополь и перестала существовать Византия; теперь ясно, что это не так, и не только в красильне императора Константина, безвозвратно погибшей, владели искусством сохранять красоту и свежесть чудесной краски.
        Монахиня Анна должна открыть свой секрет, а монастырь - передать Ватикану запасы материала для изготовления пурпура, ибо все принадлежащее какой-либо католический обители по праву находится во владении и ведении Папы Римского. Для восстановления справедливости посланник епископа Триестского и прибыл в Ноннесеттер. Красильщицу Анну тоже велено доставить в Рим.
        Вот что сказал Лоренцо в присутствии бергенского епископа.
        Анна искренне удивилась, почему это она и ее приданое должны отправиться в Ватикан. Тогда Лоренцо повторил, что они безраздельно принадлежат римскому престолу.
        И епископ Триеста, и его посланник были уверены: Анна - монахиня, передавшая сосуды в дар Ноннесеттеру. Когда Лоренцо объяснили истинное положение вещей, он попросил вызвать в монастырь родителей девушки, жившей под защитой обители в ожидании замужества, и повел речи о несказанной ценности и значимости пурпура для Ватикана. Отец ответил, что, согласно его воле, содержимое сосудов достанется супругу Анны, никому другому, и кончен разговор.
        Покуда шли переговоры, Анна с детским любопытством разглядывала посланника. Он не был похож ни на ганзейцев, ни на конторщиков, ни на господ из любекской ратуши, ни на английских моряков, ни на торговцев перцем из Голландии, у которых она покупала на пристани пряности и всякую мелочь, - ни на кого, ей знакомого. В каждом его жесте просвечивала галантность. Он легко переходил с одного языка на другой. Даже тогда, когда Лоренцо говорил на незнакомом Анне наречии, слова звучали дивной песней, кружили голову, заставляли весело улыбаться. Никогда еще не встречала она подобного кавалера. Хотелось, чтобы он приблизился и поцеловал ее, как брат сестру. Он этого не сделал.
        В конце июня их обвенчали в Бергене в церкви Святой Марии. Прощай, скучная монастырская келья! Замужество - что-то вроде романтического приключения. До чего ж интересно! Так она тогда думала. Бергенский епископ собственноручно отпер подвал обители, в котором хранилось приданое. Сосуды в присутствии бургомистра и отряда гвардейцев погрузили на корабль. В день святого Иоанна Крестителя он отдал швартовы и заскользил между скалами. День склонялся к вечеру. Ганзейцы в честь праздника Предтечи запалили на берегу возле Бергенхуса башню, сложенную из пустых селедочных бочек. Последним, что видела Анна в подковообразном зализе Воген, был этот огромный пылающий маяк, рушащийся на глазах; бочки плюхались в волны, как огненные ядра. Казалось, что она и Лоренцо покидают город, объятый пламенем долгой осады. Их судно сопровождал эскорт, высланный бургомистром: три небольшие шлюпки. На высоком мысу Нурднес стоял Лиам и махал пурпурной лентой, которой Анна обычно стягивала волосы. Она оторвала взгляд от горящих бочек и подумала, чуть не плача, что, быть может, навсегда покидает и родителей, и Берген, и своего
духовника.
        Он появился восемь лет спустя. Пересек паломником всю Европу, чтобы встретится с ней. До этого Лиаму пришлось воочию увидеть, как ганзейцы сожгли монастырь, как, взяв штурмом епископский дворец, убили и епископа, и Улава Нильссона, фогта,[15 - В средневековой Европе - должностное лицо, исполнявшее административные обязанности в церковной или монастырской вотчине. - Ред.] надеявшегося спастись там. Добравшись до Италии, потерявший кров Лиам нашел приют в Спедалетто и послал Анне весточку. Баронесса уговорила духовника поселиться в поместье. Среди прочего узнала от него, что ее родители тоже погибли от рук ганзейцев.
        С тех пор Лиам каждый день перед утренней молитвой украшает часовню свежими цветами, а также по мере необходимости отпевает слуг и крестит их детей. Анна не пропускает ни одной его службы.
        Ее печалит, что монах совсем исхудал, а пес Лиама становится все жирнее. Собаку он подобрал на ратушной площади в Монте-Пульсиано. Хозяина псины повесили, и она нипочем не желала отходить от болтающегося трупа, все выла и выла, ходя кругами. Старик сжалился над ней, взял к себе; с тех пор пес не отходит он нового повелителя.
        Выйдя из комнаты во внутренний садик, Анна огляделась, надеясь увидеть дочь. Но Лукреции не было и в помине.

* * *
        В синем плаще, накинутом на блузку, отороченную красным, Анна направлялась к дому приходского священника, таща за собой упрямившегося осла. К спине животного была привязана бечевкой алтарная картина. Уезжая в Баньо-ди-Виньони, к Его Святейшеству, Лоренцо пригрозил, что при первом же удобном случае уничтожит богохульное изображение, сожжет его. Угроза не выглядела пустопорожней. Поэтому Анна хотела, чтобы падре окропил образ великомученицы святой водой - совершенный обряд надежно защитит картину от любых посягательств. Анну сопровождал телохранитель. Имя ему Антонио. На поясе тяжелый меч. Едет верхом, правой рукой ведет за уздечку второго коня - для Анны. Тот послушно перебирает ногами.
        - Госпожа баронесса, почему бы вам не сесть в седло? Тогда я мог бы свободной рукой понукать осла.
        Анна не ответила. Никому на свете не доверила бы она свою картину. Кто знает, что может учудить осел, оказавшись в чужих руках.
        - Сейчас же вернись! - крикнул ей в спину стоящий у ворот усадьбы Лиам.
        Он догадывался, куда она идет, он слышал, как они с Лоренцо повздорили из-за картины и что сказал ей муж перед отъездом, - и, конечно, был встревожен.
        - Вернись!
        Прокричав свою просьбу еще пару раз, монах отчаялся и побрел, ссутулясь, к дому. Пес следовал за ним неотступно.
        Навстречу Анне волы тянули тяжеленные дубовые стволы. Увидев их, осел остановился как вкопанный, потом попытался повернуть назад, в усадьбу. Картина, плотно обернутая куском полотна, чтобы никто не увидел ее раньше времени, съехала со спины нерадивого четвероногого носильщика чуть ли не по самое брюхо. Лесорубы поклонились Анне и предложили довести осла с его ношей, видимо нелегкой, до места назначения. Она покачала головой и молча улыбнулась. Знали бы вы, какую поклажу тащит эта скотина: тайную молитву, образ великомученицы, которая не отбрасывает тени, свидетельство неколебимой веры!
        Но так ли это? Она двинулась дальше; в голове роились мучительные сомнения. Лоренцо показалось, что ее Агата похожа на гулящую девку. Лиам тоже был недоволен: «Ты нарушила правила, твоей рукой водил не всевидящий Господь, а слепая сила плоти». Может быть, в его словах есть доля правды? Позже, вернувшись к этому разговору, монах добавил: «Я учил тебя иначе. Если не хочешь вернуться к прежнему, обходись впредь в своих трудах без меня». Так и сказал.
        Она подняла глаза на высящуюся вдали новую церковь - ту, для которой предназначался алтарный образ. Захочет ли она принять святую Агату такой, какой увидела великомученицу Анна? Храм Божий был виден из любой части долины, он словно вырастал из корсиньянского холма неподалеку от древнего языческого капища. Неужели есть в мире другое церковное здание, вмещающее столько же света, свободно льющегося через бессчетные высокие окна?
        Анна запыхалась от быстрого шага и на минуту остановилась, чтобы отдышаться. Как примет ее священник? Понравится ли ему картина? Вдруг он огорчится, как Лиам, или впадет в гнев, подобно Лоренцо? Поверит ли падре, что она сама написала алтарный образ?
        Вероятно, не поверит. Им всем кажется непостижимым, как это женщина может заниматься живописью.
        Анна продолжила путь. Тропинка привела ее к горячему серному источнику. Вода журчала, стекая по затвердевшей сере склона в образовавшийся с годами широкий природный бассейн, над которым поднимался пар. Здесь они с Лукрецией нередко принимают теплые сернистые ванны. Отсюда совсем близко до границы с владениями Пикколомини.
        Уезжая, Лоренцо строго-настрого запретил жене покидать пределы поместья. Чтобы знать, выполняется ли приказание, он приставил к ней телохранителя. Соглядатая, говоря честнее. Антонио должен был докладывать кондотьеру обо всем, что делает Анна, но в его обязанности отнюдь не входило запрещать или советовать. Это - обязанность мужа, никто другой баронессе не указ. Вот и хорошо. Стало быть, она вольна в своих поступках, раз Лоренцо нет рядом.
        Пий Второй хотел, чтобы он повидал Бернардо Росселино, самолично сообщил ему о новом строительстве и передал последние поручения, но Лоренцо решил не ехать в Корсиньяно, а послать туда гонца. Не многовато ли будет для растратчика чести, если военный советник станет его посещать? Кроме того, Лоренцо раздосадовал пыл, с каким Анна защищала архитектора, чужого мужчину. Все это он без обиняков высказал ей незадолго перед отъездом. Курьер поскакал в Корсиньяно с извещением о задуманном Папой озере и сопутствующих идее заданиях, а также о необходимости возведения тюрьмы. Вот новость, которая взбудоражит город! До сих пор ближайшая тюрьма была в Сиене. Теперь пыточный инструмент, к вящему ужасу горожан, перевезут в Корсиньяно. Мысль о застенке растревожила Анну. Она и сама легко может потерять свободу. Тюрьма не тюрьма, а вот монастырь Святой Агнессы в Монте-Пульсиано - вполне возможная перспектива для нее и Лукреции, коли Лоренцо того пожелает. Анна представила себе мрачную сырую келью, и по спине побежали мурашки, хотя солнце светило все жарче.
        - Ты - красильщица. Вот и крась, - сказал он ей.
        - Я крашу, - ответила она, - но этого для меня мало. Я способна на большее.
        Не лучше ли, не проще ли покориться, сделать так, как он хочет? Забыть про святую великомученицу, подумать о себе?
        Она поглядела на царящую над долиной Орсия Амиату. Гора, которую этруски почитали священной, а римляне времен язычества - лучшим местом для рубки корабельного леса, перекрывает вид на морской берег. Но если взойти на вершину, можно любоваться волнами Тирренского моря, чего однажды сподобилась и Анна, находясь в свите Папы Римского. Стоя высоко над землей, она подняла тогда руку и коснулась неба. Это было в тысяча четыреста пятьдесят восьмом году, вскоре после восшествия Энеа Сильвио Пикколомини, взявшего имя Пий Второй, на папский престол. Он признался ей на вершине, что не забывает и прежнего своего имени, ибо Энеа - не кто иной, как Эней, а Вергилий часто применяет к своему герою латинское прилагательное plus, что значит «благочестивый».[16 - Булла 1463 года требовала от верующих «пройти мимо Энеа и сосредоточиться на Пии». - Ред.] В тот день Папа Римский накинул на плечи пурпурную пелерину, которую она подарила ему, приехав в Италию. Глядя Анне прямо в глаза, Пий Второй приблизил окрашенную пурпуром ткань к губам и поцеловал, после чего во всеуслышание объявил, что скоро турецкий полумесяц
займет достойное место на его родовом гербе как символ новых владений, обретенных благодаря ультиматуму, посланному в Константинополь к султану Махмуду - булле, начертанной пурпурными чернилами, как это делал император Константин.
        Горячая вода из недр горы струящимся каскадом изливалась в чащу из окаменевшей серы. Над естественным бассейном курился горьковатый пар. На склонах примостились деревушки. К господским домам тянулись длинные аллеи кипарисов. Все это - владения Лоренцо. Жилища выстроены из белых глиняных кирпичей, дороги и тропинки, петляющие от дома к дому, тоже белесы. Недаром белая глина называется сиенской, crete S e nese,[17 - Сиенская глина (итал.). - Пер.] такое ее изобилие только в этих краях и сыщешь. Анна скользнула взглядом по реке Орсии и вздохнула, подумав о том, что скоро эти воды разольются бескрайним озером.
        Порыв ветра надул плащ подобием паруса; через мгновение ткань снова мягко прижалась к телу.
        Анна громко рассмеялась, вспомнив полет ночной сорочки. Ворюга ветер! И тут же память услужливо разлила по телу сладкую истому минувшего вечера. Анна с легким стоном опустилась на траву.
        Послышался стук копыт. Антонио быстро подъехал, глядя вопросительно.
        - Я вижу, с вами что-то не так, баронесса?
        Что он мог видеть? Шелковую ночную рубашку с ее вышитыми инициалами, повисшую на каком-нибудь кусте? Ничего он не мог видеть. Анна махнула рукой: езжай себе.
        Для тосканцев она по сю пору оставалась северной ведьмой. «Побормочет, пошепчет - и полезут на берег морские чудища», - переговаривались слуги, когда думали, что Анна не слышит. А уж если она заговаривала на своем родном языке, их испугу не было предела. Магия! Колдовство! Они этого боялись. И очень хорошо: страх делает слуг послушными и исполнительными.
        Одолев еще один склон, Анна увидела в оливковой роще поблизости от дома приходского священника овец, мирно щиплющих травку. За ними внимательно следила пастушья собака, но самого Андрополуса поблизости не было. Куда он запропастился? Неужели, бросив отару, беседует с падре? Она стукнула по загривку вновь заупрямившегося осла и заметила прореху в полотне, которым была обернута картина. На обнаженную грудь святой Агаты падали солнечные лучи. Под их воздействием соски стали бледно-розовыми, какими им и следует быть; еще немного - и сделаются пурпурными. Такая уж это краска, в том-то ее секрет, это вам не кармин. А хотелось бы, чтобы приходской священник увидел великомученицу с грудью естественного цвета, - и без того неясно, как он отнесется к картине. Анна подтянула оберточную ткань, прикрыла соски Агаты. Нетерпеливо дернула веревку, на которой вела осла. Подъехал ничего не заметивший Антонио.
        - Не угодно ли будет госпоже баронессе сесть в седло? Людям удивительно, что она так долго идет пешком. - Голос неискренний, заискивающий.
        Не нравится ей этот Антонио, молодой швейцарец-наемник из ватиканской гвардии. Мальчишка на побегушках. Хорошенькое досталось ему на этот раз дельце - шпионить за женой командира.
        - Я иду пешком во искупление своих грехов, - бросила Анна.
        Покаяние - понятие широкое, на него всегда можно сослаться, и будешь прав. Однажды она, нарушая общепринятые приличия бродила по траве босоногая. Слуги это видели и шептались между собой: «Ишь ты! Северная-то ведьма бережет обувку, словно деревенская баба!» А она, заметив насмешки, напомнила челяди, что сам Энеа Пикколомини в свое время совершил, искупая грехи, паломничество босиком. Перестали хихикать.
        Анна остановилась у ручья перед домом священника, возле кованых железных ворот.
        - Антонио! Жди меня здесь. Дай лошадям и ослу напиться. Я должна вручить падре подарок.
        Она стала отвязывать картину. Воспользовавшись этим, осел взбрыкнул и помчался по направлению к усадьбе.
        - А ну, стой, глупая скотина! - От неожиданности Анна перешла на норвежский. - У тебя под брюхом болтается святая великомученица, болван этакий!
        Антонио, не разобрав слов, решил, что сердитый окрик обращен к нему.
        - Чего изволит баронесса? - с испуганным подобострастием спросил он, не получил ответа, но оценил ситуацию и поскакал ловить осла.
        Звуки родного языка погрузили Анну в воспоминания. Отец ведет молодую девушку в монастырь Святого Йоргена. Ее ладошка тонет в большой руке отца. Они приплыли на корабле. Родные места, где собирают улиток на скалах в устье фьорда, остались далеко. Так началось ее долгое путешествие, завершившееся в долине Орсия.
        Вот где она находится, вот как оказалась здесь.
        Анна отбросила с лица вуаль. На склоне лесорубы обрубали ветви с поваленных стволов.
        - Не трогайте дуб с большим дуплом! - что есть мочи крикнула она работникам.
        Стук топоров замер.
        - Не смейте его рубить! Это дерево Лукреции и Андрополуса!
        Лесорубы в ответ в молчаливой озадаченности пожимали плечами. Зачем баронесса глотку дерет? Ежели надо чего, могла бы прислать слугу с приказанием.
        Кто она в их глазах? Кто она на самом деле? Так ли несомненна ее принадлежность к владетельному семейству Лоренцо? Или к семейству жужжащих пчел? Или к роду ослов? Или к классу птиц? Или к сословию сиенских крестьян, пастухов и лесорубов - таких же простых людей, как норвежские собиратели улиток и рыбаки времен далекого детства, о котором она порой вспоминает с такой мучительной силой? Анна взглянула в сторону Корсиньяно, туда, где виднелась церковь. А что как и вправду ее картина будет выглядеть на алтарной стене нелепым ярким пятном? Неужто место образу святой Агаты на ослином брюхе, и будет бродить четвероногий алтарь по пастбищу, являя овцам мученицу Божию?
        Представив себе эту сценку, она невольно расхохоталась. Антонио привел пойманного осла. Солнце сильно палило. Она шла к дверям приходского священника, держа картину обеими руками; вуаль, скрывающая лицо, стала мокрой от пота. Анна почувствовала, что боится, но не темноты, как и Лоренцо, а глубины. Ей почудилось, что, подхваченная морским течением, она опускается в бездонную пучину. Такое ощущение накатывало на нее не в первый уже раз.
        Лоренцо об этом и не подозревал.
        В садике, окружавшем дом падре, кто-то двинулся неверной походкой ей навстречу. Вокруг пошатывающейся фигуры блеяли овцы. Анна вздрогнула, поняв, что это Андрополус, обряженный зачем-то в женскую ночную сорочку. В ее сорочку. Но не белую, а пурпурно-красную.

* * *
        Священник поднялся с табурета, сидя на котором плакал, и сильно потер ладонями мокрые от слез щеки. Видение не исчезло: в дверном проеме действительно маячил ангел в синем одеянии. Небожитель помавал широкими крылами. Наверное, он прилетел уже давно и мог быть свидетелем всего, что произошло в комнате.
        Ангел мог лицезреть безумие похоти, заставившее приходского священника надеть на мальчика женскую ночную сорочку. Ангел мог видеть, что для падре было тогда безразлично, кто перед ним: юноша или девушка, главным казалось облачить живую плоть, ниспосланную в этот дом свыше, в податливый мягкий шелк. Только поэтому он и бормотал нечто несусветное о божественных дарах, перенесенных из Константинополя в долину Орсия, потому только гладил черные длинные локоны, целовал нежное овальное лицо и припухлые губы, не переставая благодарить Господа. Тело юноши, чего еще желать? Любой мальчик - больше женщина, чем мужчина. К тому же обнажиться перед существом своего пола не так страшно и непотребно. Вот какие мысли роились тогда в голове приходского священника, если мыслями можно назвать невнятный хаос отрывочных озарений.
        Лишь когда мальчик, наряженный в женскую сорочку, запел псалом, падре пришел в себя. Плотское отступило, как и должно быть, безумие сменилось острым приступом стыда. «Да не будет никто поневолен и принужден», - пел мальчик. Священник ужаснулся.
        Он упал на колени. Он молился и плакал. Он осознал мерзость содеянного. Он возжелал загладить свою вину, но только усугубил ее мелочной вещественностью раскаяния: падре напоил мальчика церковным вином, заставил взять половину копченого окорока и попросил никому ничего не рассказывать. Юноша захмелел и отправился, покачиваясь на нетвердых ногах, в садик перед домом - болтать с овцами на своем наречии.
        Что будет, если люди все-таки заметят мальчика в шелковой сорочке? Будем надеяться, решат, что тот сам напялил на себя женскую рубашку, где-то надравшись. Да и вообще, он ведь одел мальчика, а не раздел.
        А вот с окороком дело похуже, размышлял священник. Народ может подумать, будто ветчина - плата за содомские услуги. Не было никаких таких услуг! Падре чист, как вот эта только что капнувшая слеза!
        Молясь и плача, он понял, что должен, тем не менее, заранее защититься от обвинений в смертном грехе. Надо привлечь внимание паствы к чему-то иному. Заручиться поддержкой тех, кто в фаворе и силе. Но как это сделать?
        Тут-то приходской священник и заметил сияющего в солнечных лучах ангела.
        Нет сомнений, что это именно ангел. Подтверждением тому - сорочка, которая сначала была белой, а потом приобрела цвет раскрывшейся плоти. Перемена окраски - очевидное доказательство, очередное знамение. Господь снова подает ему знак.
        Знай люди, какие борения претерпевает ежечасно его душа, они были бы снисходительнее, они не сужали бы так границы дозволенного. Все, что случилось в комнате, касается лишь Господа и его верного слуги. Но люди этого не знают. Они питаются слухами и сплетнями. Он сгорит на костре, а потом вечно будет пылать в геенне огненной. Перед глазами, сменяя друг друга, возникали страшные видения. Его вздернули на ратушной площади, руки и ноги болтаются над землей, как у кукольного паяца. Его обезглавили, голову посадили на кол, а срамную часть тела швырнули свиньям… Но слава Богу: Он прислал ангела, чтобы тот спас приходского священника.
        Ангел видел все. И все понял. Все. Так и только так.
        Падре пал на колени перед посланцем небес, застывшим в дверном проеме. Кто ты: ангел жизни или ангел смерти? Не о приближающейся ли чуме прибыл ты возвестить, о моровом поветрии, ниспосланном Всевышним роду людскому за содомские грехи? Всякий знает, Тоскана погрязла в них глубже некуда, городским учителям даже запретили обучать мальчиков из провинции. Но не приходской священник виной тому, что гнев Божий обрушится на паству - и как раз тогда, когда Папа Римский соизволил посетить эти края.
        Из-под тонкой вуали проглядывают глаза - голубые, как у всех обитателей рая. Чело окружено золотым нимбом, сотканным из солнечных лучей. Священник отвел взор. Он не смеет смотреть на ангела, который видел все и теперь, должно быть, презирает падре. Презирает так же, как падре самого себя.
        Люди давно ждали чуда, и вот оно наконец-то явилось в долине Орсия. Приходского священника охватила радость - то ли от лицезрения ангельской фигуры, то ли оттого, что он успел опомниться, не разделся перед мальчиком и ангел не застал слугу Божьего во всей мерзости его наготы.
        В сегодняшней проповеди он возгласит о явленном чуде, призовет всех к искуплению грехов и покается в своем собственном, о сути которого умолчит. Исповедь ни к чему: он грешил лишь в мыслях, а от греховных помыслов не будет ему избавления ни на земле, ни на небе.
        Блуждая вокруг дома, Андрополус оказался за спиной у Анны, стоявшей около двери. Солнце не било ему в глаза, как священнику, и он сразу узнал баронессу по красной оторочке одежды и волосам цвета созревшей пшеницы.
        Несколько овец, повсюду следовавших за своим пастухом, вошли в открытую дверь и стали тупо мыкаться по углам комнаты, заставляя посуду мелко звенеть. Черный кот терся о ноги Анны. Священник отрешенно замер, словно внимая легкому бризу, долетающему с гор.
        Оставаясь коленопреклоненным, он, не глядя, принял дрожащими руками картину, переданную Анной.
        - Я прощу вас, падре, - тихо промолвила она, - окропить этот дар святой водой и передать до приезда Его Святейшества на хранение маэстро Росселино.
        Священник кивнул.
        - Стало быть, дар этот предназначен для главы нашей церкви?
        - Он предназначен для новой церкви в Корсиньяно. Его Святейшество останется доволен.
        - Кто ты? Кто тебя прислал? - не удержался от вопроса падре.
        - Святая Агата, - был ответ.
        Священник даже не взглянул на картину. Он не отводил глаз от ангела. Андрополус, из последних сил стараясь удержаться на ногах, с хмельным упрямством пытался восстановить связь событий. Голая женщина в окне… Летящая женщина, распростертая в воздухе над деревьями, как парус… Баронесса Анна, мать Лукреции, около двери… Неужто все это - одно и то же? Ну конечно же! Она и есть нагой ангел, паривший над долиной, над склонами холмов, покрытыми цветущими маками. Как только он сразу не понял: ночная духота заставила ее раздеться. Андрополус поклялся себе, что никогда не расскажет Лукреции, в каком виде ее мать являлась ночью цветам, овцам и ему.
        А вот падре, наверное, должен узнать о его догадке. Священник думает, что в опочивальню залетел ангел, а ведь это не так. Но разве можно лишать человека, каков бы тот ни был, веры в явленное чудо? Тут нужны жестокость и решимость, которых у Андрополуса нет. Не всякий способен взять в руки карающий меч и вонзить его в тело противника. Андрополус не способен.
        Он вообще мало что может. Маленький, жалкий, ничтожный, никому не нужный - даже падре совсем забыл о нем, едва перестал ощупывать жадными потными ладонями.
        Меч, пронзающий тело противника… Отец убил во время битвы сотни турок. Настоящий воин императора Константина.
        Приходской священник преклонился перед баронессой, приняв ее за ангела, и молил о прощении, размышлял хмельной Андрополус. Это неспроста. Водоносы у колодца на церковной площади часто болтали между собой о том, что Анна - не обыкновенная женщина, а северная ведьма. Будто краска, которой она пользуется, имеет какую-то необыкновенную силу. Будто разъяренный бык, увидев окрашенную колдуньей ткань, становится смирнее ягненка и падает на колени. Выходит, они правы. Он сам видел, как то же самое сделал падре. «Плащ матадора» - так вроде бы водоносы называли пурпурную пелерину, которую Папа Римский, часто накидывает на плечи?
        Пурпур исчез в 1453 году вместе с Византией. Во время осады Константинополя императорская красильня была разрушена. Отец, легко вонзавший меч в тело противника, сам отрезал красильщикам языки, чтобы тайна осталась тайной. Так приказал император Константин. Пурпур, говорил отец, дороже золота. Его секрет не должен достаться врагу, таково нерушимое правило.
        Константинополь пал в четверг, на третий день битвы, хотя городу покровительствовала сама Дева Мария. Но султану Махмуду было наплевать на нее, и Константинополь достался ему.
        Четверг - ужасный день, день горести и позора. Махмуд велел водрузить полумесяц на купол Святой Софии и въехал на белом коне в медные ворота храма. Его конь топтал трупы побежденных. Живые утратили гордость. Янычары с золочеными мечами и луками сопровождали султана. Он нагнулся в седле, подхватил с дороги пригоршню песка и посыпал им волосы.
        И тогда Византии не стало.
        Андрополус живо представил себе отца, застывшего как соляной столб на поле битвы, среди мертвецов, лежащих среди цветущих маков. От пристани отходит корабль, на котором турки увозят в рабство множество женщин. Там, в битком набитом трюме - мать Андрополуса и его сестры, три сестры. Скоро и сам он, связанный по рукам и ногам, покинет родной город в большой плетеной корзине, как и другие мальчики, которым суждено стать солдатами детского войска; из них сделают верных слуг султана и отправят воевать со своими.
        Это было девять лет назад. Андрополусу удалось убежать. Но с тех пор он все время боится: что как турки найдут его, схватят и заставят убить собственного отца?
        Полными слез глазами Андрополус смотрел на Анну, на красную оторочку блузки. Баронесса владеет тайной волшебной краски. Она владеет и им, Андрополусом, потому что в этом мире он - раб Лоренцо, ее мужа. Раб, у которого вместо крыши над головой небо. Конечно, лучше жить в рабстве у латинских варваров, чем у султана, но Андрополус сыт неволей по горло. Он хочет стать сильным и гордым мужчиной, рыцарем крестового воинства. Он сразится с султаном Махмудом и отомстит ему за отца, мать, сестер, за собственную никчемность и бездомность.
        Анна и Андрополус отправились в обратный путь. Немного отойдя от дома приходского священника, баронесса помогла мальчику выбраться из ночной сорочки и спрятала ее под плащом. Зачем он надел женскую рубашку? Тот словоохотливо объяснил, что ночью по небу пролетел ангел, опустился на оливу, неожиданно превратился в сорочку, и падре велел Андрополусу в нее облачиться, ибо Андрополус - это женщина, которую Господь Бог послал верному своему служителю.
        Рассказывая, пастух с пытливым любопытством пристально смотрел на Анну, и она машинально расправила вуаль, чтобы получите скрыть лицо.
        - Ему, конечна, виднее, - частил Андрополус, - не мне спорить, мужчина я или женщина, мальчик или девочка, да и самому падре было, кажется, все равно, - голос его слегка дрогнул.
        Андрополус вел за веревку довольного скорым возвращением осла. Овцы семенили следом. Собака, искоса следя за ними, бежала сбоку. Антонио ехал чуть поодаль. Пастух устремил взгляд в небо, щурясь на палящее солнце. Под яркими лучами его лицо стало прекрасно.
        - Отец послал мне с ангелом добрую весть. Но священник думает иначе.
        Анна содрогнулась от сочувствия и жалости. Что сделал падре с ребенком, к чему принудил силой или обманом? Впрочем, об этом позже. Андрополус еще не отошел от случившегося. Требовать от него внятных ответов было бы безжалостно. Бедный мальчик! Почему она раньше не обращала на него почти никакого внимания?
        - По ночам я прячусь в дупле большого дуба. Не от волков и кабанов - от людей. Мало ли кто может тут ходить. Во тьме не разберешь. Я слезаю вниз только на рассвете. - Андрополус всхлипнул. - Где мне спать, когда лесорубы повалят дерево?
        - Мы устроим тебе постель в доме, - пообещала Анна.
        Лоренцо обещал отцу Андрополуса спасти мальчика от турецкого рабства. Он выполнил клятву, данную соратнику. На том и остановился, забыл о пареньке, выкинул его из головы. Знать не хочет, каково пасти овец, спать в дупле и есть скудную пишу рабов. Разве хлеб да вода могут насытить растущее как на дрожжах тело? Она возьмет Андрополуса к себе. У нее будет сын, а у Лукреции - брат.
        Если Лоренцо не согласится сразу, молено сослаться на необходимость иметь еще одного телохранителя. Антонио в одиночку не может за всем уследить; с двумя будет вдвое надежнее, тут не поспоришь.
        - Я буду вас защищать, когда вырасту, - горячо сказал Анне Андрополус, словно подслушав ее мысли. Она сжала руку мальчика. - У турков я научился метко стрелять, а остальное у меня в крови.
        - Ты настоящий воин, - улыбнулась Анна.
        - Я как отец. Тут главное - решимость. Не всякий может вонзить меч в противника.
        При этих словах Андрополус несколько раз судорожно глотнул. Небольшой отроческий кадык поднялся и опустился под тонкой нежной кожей без малейшего пушка.
        «А пока не подрастешь, я буду твоим тайным телохранителем», - подумала Анна.
        В ее руке лежала теплая детская ладонь. Широкая - такой удобно натягивать лук. Надо бы взять мальчика на охоту. Она не раз в норвежские годы охотилась вместе с отцом.
        Не дожидаясь, пока подрастет, Андрополус приступил к обязанностям защитника.
        - Опасайтесь сиенских красильщиков, они вам завидуют. У колодца болтают, будто пурпур дает вам господин Лоренцо, вы только пропитываете ткань краской. Я, конечно, поспорил с водоносами, но они…
        Анна засмеялась, но в глубине души почувствовала беспокойство. До чего же сплетни далеки от истины! Только она умеет превращать в краску улиточную слизь, и люди это знают. Да на чужой роток не накинешь платок.
        - Вы бывали когда-нибудь в Константинополе, в императорской красильне? - осторожно спросил Андрополус.
        - Никогда.
        - Вот о том люди и говорят. А господин барон был, он ведь там сражался. И будто бы один мастер открыл ему тайну пурпура.
        До чего знойно и душно! В горле - наждачная сухость. Анна сделала несколько глотков воды из кожаного бурдюка и отдала его Андрополусу. Как тяжело дышится! Хоть бы дуновение! Но воздух словно замер.
        Лоренцо нередко рассказывал ей про день падения Константинополя. Кровавая бойня, победа султана, гибель императора Константина. Но ни разу муж не упомянул о знакомстве с мастерами из строго охраняемой императорской красильни.
        - Красильщикам отрезали языки. Как они могли выдать секрет? - промолвила Анна.
        И мельком подумала: а если бы не отрезали? А она сама, окажись в безвыходном положении, смогла бы хранить тайну - под угрозой пыток, например? Ее пробрала мелкая дрожь.
        - Ясное дело, - сказал Андрополус, - с отрезанным языком не много скажешь.
        - А раз император позаботился, чтобы языки отрезали, то и судачить не о чем. Болтовня у колодца - пустые сплетни.
        - Я и сам знаю. Но водоносы считают, что господин Лоренцо подкупил начальника воинов, которым было велено сделать красильщиков немыми, и смог поговорить с мастером прежде, чем приказ императора был исполнен.
        - И что же ты ответил водоносам?
        - Я ответил: ложь! Теми воинами командовал мой отец, а его подкупить никак нельзя!
        - Твой отец?
        Анна вперила взгляд в Андрополуса и только тут заметила, что плачет. Если про Лоренцо ходят такие слухи, об этом обязательно должны быть осведомлены в Ватикане. Почему же не потребовали объяснений от мужа и от нее? Неужели их считают заведомо виновными и даже не хотят разбираться, где истина, а где клевета?
        Андрополус хочет. Он ждет ответа. Анна почувствовала необходимость оправдаться хотя бы перед ним. Она доверительно положила руку пастуху на плечо.
        - Я посвящена в тайну пурпура с детства. Лоренцо с младенчества был другом Энеа Пикколомини, а сейчас нет у Папы Римского более верного стража. Мы оба преданны Пию Второму. Так и скажи тем, кто разносит гадкую сплетню. Интересно, откуда она идет?
        - Мне ли об этом знать? Я только пересказываю то, что слышал. Говорят, господин барон, вернувшись из Константинополя, передал секрет краски не Ватикану, а вам, госпожа.
        - Кто говорит?
        - Водоносы у источника на площади. Нахватаются в толпе всякого, а потом шушукаются. И ничего им не докажешь. Может быть, говорят, твоего отца и впрямь нельзя подкупить деньгами, а коли господин Лоренцо пообещал ему вызволить тебя из султанова детского войска? От такого предложения, мол, кто ж откажется… Выходит, мой отец способен нарушить приказ?! Да я голыми руками убью за такие слова! Так и сказал водоносам.
        Андрополус кулачком вытер слезы. Кожа на лице сухая и шелушащаяся, волосы шевелятся от вшей. Сегодня же надо велеть кормилице заняться его головой. Анна шла медленно, бережно поддерживая мальчика, который, казалось, вот-вот рухнет без сил.
        Он ведать не ведает, откуда идут слухи. Может быть, от кого-то из кардиналов? Андрополус широко раскрыл глаза от удивления. Какие кардиналы? Он водится только с водоносами да пастухами.
        - А что еще болтают водоносы и пастухи? - настойчиво спросила Анна.
        Андрополус задумался.
        - Да вроде ничего… Хотя нет. Я ж с этого, кажется, и начал. Вроде бы господин барон хочет теперь продать тайну флорентийским красильням Козимо Медичи. Вот сиенцы и злятся. Дескать, пурпур должен по праву достаться им. Флорентийцы, мол, и так богаты; хватит с них и того, что Пала Римский окружил себя архитекторами из Флоренции.
        Голос Андрополуса, обессилев, перешел в слабый шепот.
        Они были уже недалеко от замка. Не выбежала ли заждавшаяся Лукреция им навстречу? Нет.
        Анна не хотела раньше времени открывать Дочери секрет кроваво-красной краски. Неведение - своего рода защита. Она хорошо помнила себя маленькой, несущей груз тайны, которую надо во что бы то ни стало сохранить от непосвященных, не выдать, не проболтаться. Исподволь Анна готовила Лукрецию к неизбежному служению, облекая знание в сказочные покровы.
        В незапамятные времена жил-был король. Он объявил морских улиток священными, потому что они не простые, а волшебные. У каждой из них есть маленькая желёзка, из которой можно выдавить капельку сероватой слизи. Эта жижица так и называется - секрет: в ней заключена тайна пурпура. Желёзки с секретом расположены у морских улиток сзади, пониже спины…
        Лукреция зашлась смехом:
        - Твой король объявил священными улиточьи попы! Ничего себе волшебная краска - из какашек!
        Лучше бы дослушала до конца. В маленьком углублении возле головы есть у улитки еще одна железа, в ней тоже таится секрет. Чудо происходит, когда жижица встречается с солнечными лучами. А иначе ничего не получится. В подробности Анна пока не углублялась. Всему свой черед. Придет пора, и она расскажет Лукреции, как сделать краску яркой и стойкой, поведает обо всем, что узнала когда-то от своих родителей, а те - от своих.
        Волшебные желёзки заинтересовали Лукрецию. А нельзя ли получать краску из обыкновенных улиток, которых в саду полно? Она набрала целую горку. Лиам благословил несчастных брюхоногих, Андрополус принялся надрезать их задние части…
        - Расскажи мне побольше про священных улиток! - просила Лукреция по вечерам, стоило Анне перед сном сесть на краешек ее постели.
        Анна отделывалась сказками. Час еще не пришел. Но скоро настанет. Мать - дочери, отец - сыну, из уст в уста, ничего не записывая: так велит вековечный обычай.
        И вот Лукреция стала старше. Больше тянуть нельзя. Мало ли что может случиться, пора передавать драгоценное наследство. Но готова ли дочь нести груз тайны, знание, чреватое опасностями и угрозами с разных сторон? Да и нужна ли эта ноша: вдруг запасы улиточного секрета иссякнут раньше, чем Лукреции придется принять на себя обязанности красильщицы? Тогда Папа Римский, пусть и скрепя сердце, передаст свои заказы Козимо Медичи. Тот большой мастер делать краску из корня азиатской марены. Для этого необходим алунит, Козимо привозит его из Турции, но что можно флорентийцу, того нельзя жителям Папской области: Его Святейшество не хочет торговать с султаном, он именует алунит «святотатственными турецкими квасцами». Не будь этого, Анна, с ее-то опытом, сделала бы пурпурин куда более яркий, чем это удается Медичи. Да что толку бессмысленно мечтать? Зачем выращивать марену, если нет квасцового камня? Пустая трата времени.
        Входя в большие ворота усадьбы, Анна оглянулась. Приходской священник не узнал ее, принял за кого-то другого. Андрополус говорит - за ангела, ниспосланного свыше как некий знак. Но ведь падре опомнится, поймет свою ошибку, осознает, перед кем пал на колени, тогда жди неприятностей - кому ж охота выглядеть дурнем, пусть даже в глазах немногих? Да и немало лишнего наговорил он, находясь в своем экстатическом заблуждении. Ох, не будет добра от ее картины. Анне стало страшно.
        Она, подобно юному Энеа Сильвио Пикколомини, переступила черту и ясно это чувствовала. Но обратного пути все равно нет.
        Анна увидела вдалеке фигурку, медленно движущуюся по холму в сторону Корсиньяно. Падре с картиной в руках. Будь что будет.
        Ладонь Андрополуса вновь доверчиво легла в ее пальцы. Дома надо будет первым делом поискать сундук с привезенными из Норвегии книгами. В одной из них, она точно помнит, есть изображение растения, какой-то травы, произрастающей на землях, богатых солью. А где много соли, там и алунит. Рисунок этот Анна рассматривала последний раз лет шестнадцать назад, надо бы освежить память. А потом попробовать найти в округе похожую травку. Нельзя целиком зависеть от каких-то морских улиток. Его Святейшество не будет против.
        Однажды, довольно давно, когда еще был епископом, он показал ей расколотую керамическую вазу, найденную в купальне императора Тита. Сосуд был окрашен в красный цвет. Что это: настоящий пурпур или кошениль из высушенных личинок? Она тщательно изучила вазу и ответила, что морские улитки тут ни при чем: краска замешена на квасцовом камне, алуните, который используют для изготовления пурпурина из корня марены.
        Услышав про квасцовый камень, он оживился. Оказывается, в языческие времена римляне разрабатывали небольшие алунитовые залежи на острове Искья.[18 - Остров в Тирренском море. - Пер.]
        Потом она слыхала, что Пий Второй послал на Искью и Липарские острова[19 - Группа вулканических островов в Тирренском море. - Пер.] специальную экспедицию. К великому разочарованию, поиски окончились ничем. Римскую вазу он подарил Анне.
        Встретив во внутреннем саду кормилицу, Анна поручила Андрополуса ее заботам («Приведи его голову в порядок!») и отправилась в часовню.
        У алтаря, готовясь начать обряд крещения, стоял Лиам. Он отвернулся от вошедшей Анны. Сердится. Еще бы: его ученица изобразила святую неподобающим образом; не великомученица, а гулящая девка, сказал господин барон. Как бы и учителю за это не досталось, возьмут и погонят со двора. Раздался младенческий крик. В дверях появилась одна из служанок со своим новорожденным на руках. Анна подошла, мать с гордостью и готовностью продемонстрировала дитя. Не просто как женщина женщине: согласно обычаю, такие смотрины подтверждают, что младенец произведен на свет не от хозяина. Излишнее подтверждение: Лоренцо не заезжал в замок целый год. Анна ласково улыбнулась ребенку и его матери. Часовня постепенно наполнялась людьми.
        Анна встала у купели и ощутила в сердце острый укол зависти к собственной служанке; светящейся мягкой радостью материнства.

* * *
        Лукреция висела на ветке, вцепившись в нее обеими руками. Очень хотелось есть.
        Она висела так уже долго, наверно полчаса, и все это время под ложечкой посасывало. Но лучше умереть от голода, чем идти к матери.
        В то место, откуда у ангела растут крылья, навсегда врос кусок копья. «Чужеродное тело», - сказал кто-то. У нее с тех пор все тело стало чужеродным: плечо полезло куда-то вверх, голова скособочилась. Однажды, заглянув на кухню, Лукреция услышала, как повариха жалостливо вздохнула: «Убогая…» - это о ней.
        А в другой раз, когда Анна пересказывала историю про Лукрецию, придуманную Папой Римским еще до того, как он стал священнослужителем, стряпуха краснела и ахала. Матушка любит эту книгу, «Повесть о двух влюбленных», знает чуть не наизусть, а слуги всегда готовы послушать про любовь и всякие страсти. Лукреция с Андрополусом - тоже. Хорошо забраться под большой кухонный стол, где их никто не видит, и узнать, о чем беседуют взрослые. Между прочим, Пий Второй отрекся от своих юношеских писаний, потому что в молодые годы мало думал о Боге, а теперь только о нем и думает, матушкины слова.
        Анна рассказывала, а женщины, месившие тесто возле печи, то смеялись, то вздыхали, то перебрасывались словами об авторе книги: это ж надо понаписать такое, чего потом сам стыдишься. Но когда Лукреция, мужняя жена, оказалась в объятиях Эвриала, своего незаконного воздыхателя, в кухне сгустилась тишина. Только мерно звучал голос Анны, да тесто бухало в кадушках.
        Потом снова начались разговоры. Смелая она деваха, Лукреция. Бесстыдница. От любви не уйдешь, это точно. Что написано пером, того не вырубишь топором, тут уж отрекайся не отрекайся. Кто осуждал Лукрецию, кто восхищался ею. Под столом все хорошо было слышно.
        Мать назвала ее в честь выдуманной женщины. Действительно, честь. Кругом лишь о Лукреции и говорят.
        Папа Римский перечеркнул свое создание, в котором было слишком много земных страстей. «Выкиньте из головы, забудьте», - сказал Пий Второй. Но перестала ли Лукреция после этого существовать? Да нет же, вот она: висит, держась за ветку обеими руками.
        Автор придумывает героев. Затем делает с ними, что пожелает, может даже убить. Но если их именами успели назвать настоящих людей - неужели этим воплощениям книжных строчек, абзацев, страниц тоже суждено исчезнуть? Власть писателя и в самом деле так велика?
        Суставы пальцев, вцепившихся в ветку, побелели. Лукреция из плоти и крови не хочет умирать, даже если в ней заключена душа Лукреции вымышленной. Пусть лучше жизнь придуманной продолжается в теле живой. В чужеродном теле убогой девушки, не нужной никому, кроме Андрополуса. А она ведь еще помнит, что значит быть здоровой.
        С недавних пор Лукреция стала чувствовать, как внутри происходит что-то новое. Сладкое томление, иначе не назовешь. Да и вовне многое менялось: в какого красавца превратился за последнее время Андрополус!
        Умывая ее однажды утром, кормилица приметила между лопатками молочной дочери, в том месте, откуда у ангелов должны расти крылья, а у Лукреции засел осколок железного наконечника, припухлость - твердую, округлую, похожую на маленькую луну.
        В луне-то все и дело. От ее движения по небосклону, сказала кормилица, зависит, когда крови течь из лона; ночное светило перейдет в другую фазу, регулы кончатся, жить станет легче, шишка исчезнет. Луна передвинулась, но гадкий нарост остался. Стало быть, от положения луны на небе зависит лишь лоно, а не спина.
        Припухлость меж ангельских крыльев не проходила. Наоборот: с каждым полнолунием она становилась чуть больше.
        Потому-то Лукреция и висела на ветке.
        Лечить таким образом спину посоветовал Андрополус. Он, когда не был занят, даже помогал ей: стоял внизу и тянул Лукрецию за ноги до тех пор, пока она криком не давала знать, что стало больно.
        По ночам ей снилась матушка. Матушка, которая даже смотреть на нее не хочет с тех пор, как дочь стала убогой. Вот бы стать прежней!
        А вчера ее перепугал странный сон. Будто бы баронесса Анна умерла, и Лукреция спустилась в царство мертвых навестить покойницу. Матушка предложила ей поесть, села рядом за накрытый стол, но к пище даже не притронулась. Лукреции еда понравилась, за ушами трещало. Когда тарелки опустели, матушка недовольным голосом спросила, почему это дочь не приглашает ее к себе на ответный обед. Лукреция очень удивилась вопросу. Ведь каждому понятно, что мертвецы не могут вернуться назад к живым. Или могут? Недовольство матушки сильно ее опечалило, потому что было несправедливым: ведь она многим рисковала, спускаясь сюда! Между тем тьма становилась все гуще, Лукреция сидела, уставясь во мрак, ее вдруг снова начал мучить голод. Матушка сказала, что оно и понятно: в царстве мертвых и еда мертвая. Зачем же сразу не предупредила? Вот чем она, оказывается, потчевала дочь: стервятиной и молоком из сгнившей груди. Сама-то, небось, есть не стала! Матушка ее не любит, поняла Лукреция, проснувшись с привкусом падали во рту.
        Она встала с постели, пошла в спальню матери и, открыв дверь, увидела, что Анна лежит на полу совершенно нагая, странно восторженный взгляд уставлен в потолок, кожа белая-белая. Окно открыто, легкие занавески полощутся на ветру, как паруса. Балдахин над кроватью чуть колышется, словно от могучего дыхания. Но кровать пуста, отца в ней нет.
        Под порывами ветра в спальне было свежо, и вместе с духотой, казалось, ушло из нее ощущение надежности, которое раньше охватывало Лукрецию вблизи матушки. Анна не чувствовала прохлады. Она даже не заметила, что испуганная дочь, затаив дыхание, стоит в дверях.
        Лукреция закрыла дверь и ушла к себе.
        Внутри тела царила пустота. И впервые появившееся острое желание поскорее ее чем-нибудь заполнить.

* * *
        Приходской священник, погрузившись в раздумья, брел по загаженной коровьей тропе в сторону Корсиньяно. Под мышкой он нес внимательно изученную и вновь обернутую в ткань картину. Чем дальше, тем отчетливей падре осознавал, что женщина, изображенная на ней, никакая не великомученица. Грудь этой Агаты, вовсе не святой, полна сладострастным огнем, который тысячу с лишним лет назад охватил мужчину плотским желанием. Наместник Квинтилиан посватался к юной деве Агате, она отказала ему, пожираемый похотью римский префект жестоко отомстил - столь жестоко, что память о том сохранилась в веках, - вот и все.
        Неужели Папе Римскому желательно, чтобы алтарный образ не давал прихожанам забыть о борении страстей? К чему белизна тщательно выписанных грудей, если они скоро будут отрезаны? Изображения святых не должны бередить умы и души. Вот, например, он, приходской священник, глядя на картину, невольно ставил себя на место палача, ощущал в одной руке упругую податливую мягкость правой груди, а в другой - удобную рукоять ножа, глубоко вонзенного в левую.
        У падре вспотели ладони, по телу пробежала дрожь. Грань между желанием и убийством так хрупка! У сатаны тоже есть своя литургия. В задумчивости священник ускорил шаг, он почти бежал, шмякая башмаками по жиже из мокрой глины и коровьих лепешек, с трудом вытаскивая ноги из засасывающей вонючей трясины. Все глубже и глубже. Зато миазмы смутных вожделений, таившихся под спудом где-то в глубине, поднимались на поверхность. Приговоренные к аутодафе женщины со связанными за спиной руками молят его о пощаде: «Все что угодно, святой отец, только спасите!» Приходской священник посмотрел прямо на палящее солнце, пытаясь отогнать морок. Видение исчезло, глаза заслезились, сердце бешено бухало в такт шагам.
        Он вошел в Корсиньяно.
        Встречные кланялись, но он их не замечал.
        Опустив взгляд, падре обнаружил, что обувь целиком заляпана навозом. Он шел не Божьими путями, а дьявольскими тропами.
        И еще сорочка, вдруг сделавшаяся пурпурной… В пурпуре издавна являлись подданным властители, чтобы принять поклонение черни. А вот в Элладе, говорят, так метили блудниц. Соблазнительная краска с рыбным запахом отдающим ароматом плотских мужских извержений. С древнегреческих времен ничего не изменилось. Сорочка окрасилась в цвет похоти. Смрад любострастия пытался соблазнить его.
        - О Господи! - вслух воскликнул священник, входя в двери храма.
        Он чуть было сам не загнал себя в западню, приняв женскую ночную рубашку за знак Божий.
        И все-таки тьма этой ночи постепенно развеялась, обернувшись дивным светом. Чудо было явлено! Долг пастыря - рассказать об этом прихожанам, донести до их ушей и душ тайный смысл небесного знамения. Для этого нужно отрешиться от всего постороннего. Сумеет ли он? На мгновение падре парализовала робость. Но чего ему бояться? Разве не этого звездного часа ждал он так долго? Постыдно было бы его упустить.
        Он помедлил, стоя спиной к пастве, безмолвно вознес короткую молитву, повернулся и взошел на кафедру.
        Он готов говорить. Сорочку оставим в стороне. История с ней носит скорее комический оттенок и, стало быть, только повредит общему впечатлению. Он знает своих прихожан как облупленных: их грязные фантазии и страсть приписывать другим самое дурное. И вообще подробности ни к чему. Последовательность событий не так важна, как самое чудо. Итак: вашему духовному отцу явился ангел с вестью от святой Агаты.
        Ангел был явно женского пола, но это мы упустим, оберегая мужскую часть паствы от излишнего соблазна.
        Падре начал проповедь, но скоро, к собственному ужасу, убедился, что слово «чудо» совершенно для него непроизносимо. Как ни подбирался к нему святой отец, с какой стороны ни подходил, речь неизменно соскальзывала на иносказания и уподобления, дальше несколько неопределенной фразы: «Меня осенил небесный свет» - дело не шло.
        Он так и не произнес ни звука о чуде.
        Вина за случившееся, конечно, лежала на прихожанах. Они слушали вполуха, они всем своим видом намекали на слабость и уязвимость пастыря, они глядели с таким недоверием, что великолепный размах помавающих крыл стал блекнуть в глазах самого священника.
        Это было невыносимо. Хотелось тут же высказать тупо таращащимся глазам все, что накипело. Огласить во всеуслышание исповедь за исповедью: тут - похоть, там - измена, в том углу - подлог, в этом - козни, лицемерие, гордыня, кража, клятвопреступление, детоубийство! Господь нашлет на вас чуму и прочие болезни! Как мечтал бы он выплеснуть обвинения и угрозы прямо с кафедры и освободиться от тяжкого груза, непосильной ношей легшего ему на плечи - ему, единственному чистому посреди гнусности и мерзости!
        Между тем он продолжал толковать про небесный свет. И вдруг умолк, пораженный внезапной мыслью: слово «чудо» недоступно для языка, ибо молитвы остались втуне. Господь не пожелал оградить его от власти дьявола. А как же негласный договор, во исполнение которого падре трудился с первых дней своего священства: служение в обмен на защиту от сатаны? Видит Бог, ему необходима была эта помощь. Святая дева свидетельницей тому, как он смолоду отводил глаза от жеребца, покрывающего кобылу, от петуха, топчущего курочку, - отворачивался, чтобы не умереть от зависти.
        Господь снял с него руку свою. Не пожелал поддержать. Не даровал очищения. Чудо непроизносимо, потому что чуда не было. Сорочка, упавшая с неба, пухлогубый юноша, явившийся в опочивальню, ширококрылый посланец небес - все это всего-навсего странное стечение обстоятельств. Или даже хуже: у его двери стоял ангел греха. Оттого-то во время проповеди блеск ангельских крыльев, столь светлый и чистый, поблек, расплылся, угас. Падре спустился с кафедры и ушел в ризницу.
        Здесь, в святом месте, картина не должна пребывать больше ни минуты. Грудь обнаженной Агаты вызывает вожделение, ее соски вопиют о грехе. Прочь из ризницы, порождение дьявольских соблазнов! Но как вынести картину незаметно? И в церкви, и на площади полно народа.
        Ангел греха повелел передать свой дар маэстро Росселино. Еще чего! Приходской священник не обязан выполнять веления сатанинского посланца. Он сумеет противостоять им, грядущий сан епископа обязывает к этому. Бернардо Росселино не увидит богомерзкого изображения. Решено: оно будет предано огню. Не сейчас, позже. После причастия прихожане разойдутся, и тогда падре, никем не замеченный, вынесет картину из ризницы и сожжет. А пока пусть лежит здесь вместе с заляпанными навозом башмаками. Кто ее тут увидит? Разве что церковный служка, когда станет чистить замаранную обувь священника, но этот и внимания не обратит, он ни на что не обращает внимания.
        Окропить картину святой водой и передать Бернардо Росселино! Смешно и думать, что он мог бы на это пойти. Ни в коем случае. Падре сам решает, где кропить, а где не кропить. Хватит и того, что он впустил дьявольского ангела к себе.
        Приходской священник ощутил голод.
        Пора домой. Он пойдет в тех же башмаках, в которых читал проповедь. Подошвы стоптались, в пальцах жмет… Падре снял один башмак и поднес к носу. Никак, воняет? Так и есть, несет навозом. Ноги пропитались им насквозь. Впредь надо ходить другой, чистой дорогой. Он наполнил водой оловянный тазик и позвал в ризницу прихожанку из бедных. Она привычно вымыла ему ноги. Нельзя переступать порог собственного дома грязным.
        На храмовой площади приходского священника окружила паства. Люди были взволнованы проповедью. Оказывается, про чуму и прочие болезни он сказал-таки вслух. Олухи поняли это в том смысле, что с приездом Папы Римского в Корсиньяно на город обрушится мор. Пий Второй, говорят, уехал из Витербо не просто так, а спасаясь от чумы. Там даже некоторые кардиналы отдали Богу душу. Кто жив остался, бежал сломя голову, это точно.
        Перепуганные прихожане наперебой спрашивали у падре, что ему известно о моровом поветрии.
        - Толстосумам да сутанщикам не впервой впереди чумы бежать, - крикнул какой-то старикашка. - А мы - ложись да помирай!
        Атмосфера накалялась. На площади стоял гвалт. Чума, чума, чума, чума… Вот уж действительно, очумели.
        - В аббатстве Сан-Сальваторе, слышь ты, тоже началось. Недаром Его Святейшество уехать оттуда изволили!
        - И на носилках его тащили недаром - сам Пий Второй чуму подхватил!
        - Теперь и нас заразит, коли явится на праздник Иоанна Крестителя!
        Падре все сильнее хотел есть, а народ не успокаивался. Священник оглянулся по сторонам. Фасады домов украшены ветвями мирта и лавра. Из окон свешиваются восточные ткани и ковры ручной работы. Город прихорошился, ожидая прибытия Папы Римского. В проеме одного из окон ратуши на толстой веревке болтается повешенный. Смотрите все, как кончают жизнь преступники, пусть и вам неповадно будет. Скоро труп расчленят и части тела развесят по разным концам Корсиньяно.
        Падре нетерпеливо проталкивался сквозь толпу. Вот бургомистрова вдова. Могла бы, между прочим, пригласить на обед, как это водится по четвергам. В церкви она вместе с великовозрастным сыном сидела на обычном месте поблизости от алтаря. Перед проповедью священник подошел к ним и осведомился о результатах утренней охоты на зайцев.
        - Полный ягдташ, - ответствовал сынок, но отведать зайчатины на этот раз не позвал.
        Какая разница, привезет Папа Римский чуму или нет? Пустой желудок пел свою голодную песню.
        Неожиданно гомон толпы стих. Наступила тишина, тревожная и настороженная, как перед казнью или смертным боем. Падре недоумевающим взглядом окинул море голов. Не может быть! Нет, не померещилось. На ступенях храма с таким видом» словно отыскал сокровище, стоял церковный служка и держал в высоко поднятых руках картину с изображением святой Агаты, обнаженной во всей своей красе.
        - Я нашел ее в ризнице! - возгласил служка и поднял великомученицу еще выше. - Она лежала под башмаками, испачканными навозом!
        «Этого еще не хватало!» - пробормотал себе под нос священник.
        Теперь картину будут связывать с его именем. Она, лежавшая под изгаженными башмаками, и сама мерзостна - с этими двумя богохульно голыми грудями и нежной улыбкой палача. Надо дать людям понять, что он, священнослужитель, не имеет с ней ничего общего. Иначе бед не оберешься.
        - Должно быть, - нашелся падре, - скромный автор подбросил в ризницу свое полотно, не решаясь самолично передать его на суд маэстро Росселино! - Протиснулся сквозь толпу и вырвал картину из рук служки.
        Приходилось импровизировать на ходу. С картиной под мышкой он направился к воротам папского дворца. Не потому, что так хотел ангел греха, нет, не потому. Пусть все видят, как, заботясь о благочестии паствы, священник спешит оценить качество изображения у людей знающих и облеченных доверием самого Папы Римского. Не секрет, что мастерская городского архитектора расположена во дворце.
        Он дернул веревку колокольчика, и стражник, открыв калитку, впустил его.
        На лестнице священник столкнулся с десятником, руководившим строительными работами. Тот стоял, прислонясь к стене, и плакал. Мокрые щеки, нос красный, волосы всклокочены. Десятник посмотрел на падре и по-детски всхлипнул.
        - В чем твое горе? - мягко спросил священник.
        - Вот записка для маэстро Росселино, - невнятно выдавил из себя десятник невпопад и протянул запечатанный конверт. - Хорошо, что мы встретились, святой отец. Сам я не в силах отдать письмо маэстро. - И он поперхнулся слезами.
        - Расскажи, что случилось, тебе сразу станет легче, - настаивал падре.
        - Приказано приступить к строительству тюрьмы. Боюсь, что мы возведем узилище для самих же себя. Тюрьма предназначается нам.
        - Нам? - дрожащим голосом переспросил перепугавшийся священник.
        - Маэстро истратил гораздо больше денег, чем было дозволено. Это уже само по себе плохо. А если припомнить, как жители Сиены ненавидят нас, флорентийцев, да прибавить, что в стенах есть трещины, то сомнений в грядущем не остается: застенок и петля. Здешние только повода и ждут.
        - Какие трещины? - недоуменно осведомился падре, слегка успокоившись: он ведь не флорентиец.
        - Раньше или позже церковь рухнет. - Десятник закрыл лицо руками. - Не передаст ли святой отец письмо господину Бернардо? У меня на душе кошки скребут. Маэстро слишком благороден, чтобы спастись, а я не могу спокойно наблюдать, как он идет к гибели.
        Десятник всучил-таки приходскому священнику конверт и кинулся вниз по лестнице.
        Как это - «церковь рухнет»? Что он имеет в виду? Надо прочесть письмо. Несомненно, десятник измучен тайным грехом и хочет покаяться, но боится напрямую обратиться к Господу. Вот и решил, так сказать, обратиться к Всевышнему через третьи руки. Но при чем тут архитектор? Куда естественнее, если посредником между землей и небом станет служитель Божий. Так распорядились сами небеса - иначе письмо не попало бы в руки падре. Господь руководит всеми в больших и малых делах и направляет наши стопы по верному пути. Не будем же ему противиться.
        Священник вошел в боковые покои, где никто не мог помешать, и взломал печать на конверте.
        Вот оно что! Десятник предлагает архитектору обмануть Папу Римского. Скрыть тот факт, что через фронтальную стену храма идут трещины. Предать доверенность Пия Второго. Теперь невольным свидетелем тайного умысла стал и падре. Перед его внутренним взором возникло горестное видение: троих ведут по городу к новой тюрьме. Десятник, Бернардо Росселино и приходской священник. Вся троица - в ручных кандалах.
        «Третий - лишний! - безмолвно возопил он. - У меня и в мыслях не было предавать наместника Божьего! Я не Иуда! Я не совершал содомского греха, я сумел устоять, хоть и имел соблазн. За это не бросают в тюрьму!»
        Ему нечего страшиться. Никого нельзя осудить за грезы.
        Стоило только мысленно произнести: «грезы», как по всему телу разлилось тепло и детородный орган напружинился.
        Он собрался с мыслями и внимательно перечитал письмо. Десятник убедительно советовал архитектору утаить от Папы Римского угрожающее положение вещей. А ведь все помнят, что, когда трещины обнаружились в первый раз, еще в начале строительства, этот Росселино только отмахнулся: мол, пустяки, случайность, преходящие обстоятельства. И убедил в своей правоте Пия Второго.
        Нет, флорентийцам нельзя доверять.
        А совесть падре чиста. Вскрывать чужие письма дурно, но если их содержание вопиет о предательстве, то в высшей степени необходимо. Маэстро Росселино попался.
        Ощущение собственной значимости пьянило приходского священника. Архитектор допустил ошибку в расчетах! Кто будет виноват, когда церковь рассыплется, как карточный домик, круша камнями правого и виноватого? Росселино! А ведь знающие люди его предупреждали: под фундаментом храма течет подземная река. И вообще в здешних местах большие здания нельзя строить на склоне - может случиться оползень, и пиши пропало. Такая уж тут зыбкая земля.
        Самоуверенный господин Бернардо отвечал: забьем сваи! поставим арочные перекрытия! укрепим фундамент! Трещины пошли не от ошибки в проекте, а от нерадивости каменщиков! Больше такого не случится, Ваше Святейшество!
        Кто видел, тот помнит. На Амиате рубили под сваи деревья - высоченные, с башню величиной. Арочные перекрытия поставили. Фундамент укрепили. Ушли ватиканские денежки. И, как теперь становится ясным, кошке под задние ножки. Ошибся маэстро Росселино. Письмо десятника доказывает это как дважды два.
        «Церковь оседает, - значилось в нем среди прочего, - трещины появились вновь. Их тщательно замазали, и никому, кроме меня и рабочих, об этом покуда не известно. Сиюминутной угрозы нет, но насколько тяжкими будут последствия, покажет время. Я молю Бога ниспослать нам спасительное землетрясение, на которое списались бы все огрехи и несчастья. Проклятая почва! Во Флоренции она совсем другая. Мы понапрасну вырубили лес. Мы увязли в этой глине».
        И под конец: «Лилль бы своды не обрушились, когда Папа Римский будет освящать церковь. Преданный Вам…»
        Понятно, почему десятник искал кого-нибудь для передачи письма. Оно - вроде нижайшей просьбы: «Арестуйте меня, пожалуйста!»
        Еще недавно, стоя на кафедре, падре сомневался в собственных силах и возможностях. Глаза молчаливой паствы, казалось, осуждали его, и он готов был принять безмолвное обвинение. Теперь - иное дело. Вместе с письмом он получил власть.
        Приходской священник положил конверт в потайной карман внутри сутаны и твердым шагом поднялся по ступеням к двери мастерской маэстро Росселино.

* * *
        - Богохульство и попрание канонов, не правда ли? - сказал священник архитектору, внимательно разглядывавшему картину.
        Сам падре с любопытством озирался по сторонам, словно очутился в какой-то ином мире. Шелковые драпировки, скульптуры, эскизы, карандашные чертежи.
        - Я думаю не так, - ответил Росселино, поправляя бархатный берет, - я думаю, что Его Святейшество высоко оценит работу и найдет для нее место в церкви. Можете сообщить об этом художнику.
        Священник был смущен. Реакция Росселино оказалась для него неожиданной. Некие силы пожелали, чтобы архитектор первым из властных лиц увидел картину. Он, падре, стал орудием в руках этих сил. Богомерзкое изображение привело маэстро в восторг. Неужели ангел греха берет верх? Кто победит в сражении Господа и сатаны? Кажется, пришла пора поведать всем и каждому, подумал падре, как образ святой Агаты оказался у него. И тут же одернул себя. Положим, он признается, что ангел греха, явившись под видом женщины в одеянии с красной оторочкой, велел ему отнести картину к маэстро Росселино. А ему скажут: смелое признание! Приходской священник, слепо исполняющий приказы антихриста, пастырь, чуть было не окропивший святой водой безбожное воплощение плотских вожделений, станет притчей во языцех. Тому не бывать!
        А тут еще, не дай Бог, пастух проболтается. Тогда падре вполне могут заподозрить в связях с дьяволом.
        В глубоком раздумье он смотрел на Росселино. Вот человек, который думает, что ухватил судьбу за хвост. Господин Бернардо во исполнение воли Папы Римского превратил Корсиньяно в жемчужину из жемчужин. Пройдут века, а при упоминании Пия Второго как эхо будет слышаться: «Росселино». И наоборот. Завидная перспектива. Да только не знает маэстро, в чьих руках находится его будущее. Письмо-то - вот оно! Скоро, очень скоро Росселино придется выторговывать свою честь и самою жизнь и у него, бедного приходского священника, который в одночасье может превратить славу в позор!
        Архитектор подошел с картиной к окну, чтобы получше рассмотреть ее в лучах света. Падре промолвил ему в спину:
        - Знайте: вы разглядываете творение дьявола. Не советую показывать его Папе Римскому Ладно уж, открою правду, только обещайте сохранить ее: ко мне явился ангел греха под видом женщины в одеянии с красной оторочкой, настоящий тирренский пурпур, уверяю вас и вручил эту картину. Но меня не проведешь. Господь не тратит драгоценную краску на ангелов, лишь дьявол может быть столь расточителен и легкомыслен.
        - Хорошо ли вы себя чувствуете, святой отец? - улыбнулся Росселино. - Не переусердствовали ли с вином на доброй трапезе? Полно чудачить. Картины создаются без ангелов. А это прекрасный алтарный образ, несомненно, флорентийской школы. Мученица действительно мучается, вы только поглядите. Палач и жертва. Сколько жизни в этом полотне!
        Росселино отошел на несколько шагов, издали любуясь залитой солнцем картиной.
        - На заднем плане глинистые овраги, - пробормотал он, - стало быть, художник работал здесь.
        Погрузившись в созерцание, маэстро, казалось, забыл о присутствии священника. Чтобы напомнить о себе, тот несколько раз кашлянул. Росселино никак не отреагировал.
        «Ужо будут тебе глинистые овраги, - мстительно подумал падре, - ты еще и ведать не ведаешь, до какой степени жизнь может зависеть от нашей зыбкой почвы!»
        Росселино отрешенно прикоснулся подушечками пальцев к грудям святой Агаты, белым, как слоновая кость. Только он это сделал, как соски из розовых стали красными, потом бордовыми.
        - Дьявольское наваждение! - возопил священник. - Теперь-то вы убедились?
        - Какой мастер! - с восхищением прошептал Росселино. - Чудо!
        - Сей мастер - сатана, - не унимался падре, - и это не чудо, а предвестие чумы, которую Господь обрушит на Сиену за наши тяжкие прегрешения!
        Росселино нахмурился. Кажется, и до него дошло, подумал священник. Нас ждет расплата за содомские вожделения. Надо с корнем вырвать все свидетельства о них, и тогда пастуху никто не поверит, что бы он ни болтал. Вслух падре произнес:
        - Сожгите картину, маэстро, а не то Сиену сожжет чума!
        - Не всегда то, что превыше нашего разумения, имеет дьявольскую природу, как это кажется воинам святой инквизиции, - задумчиво молвил Росселино.
        С чего это он завел речь про инквизицию? Осторожность и еще раз осторожность! Никогда нельзя быть уверенным в том, что слугу Божьего не захотят представить пособником сатаны. Тем более сейчас, когда люди взбудоражены предстоящим приездом Папы Римского. Показательное аутодафе в такие дни многим представляется более чем уместным. В этом есть свой резон. Тот, кто смотрит на пылающего еретика, как бы проходит через обряд очищения. Уж кому, как не падре, об этом знать! Но пусть лучше сожгут картину, а не его. Иначе епископом ему не бывать.
        Или над ним просто смеются? Архитектор повернулся к священнику и выжидательно посмотрел на него, словно хотел услышать ответ, хотя никакого вопроса не задавал. Падре молчал. Маэстро все-таки снизошел до вопроса:
        - Если я вас правильно понял, святой отец, картину принесла какая-то женщина?
        - За ее вуалью скрывалось дьявольское обличье, - как можно убедительней повторил священник и приблизил губы к уху архитектора. - Эта картина богопротивна. Она может соблазнить кого угодно. Ведь и вам первым делом захотелось потрогать обнаженную грудь! Что уж тут говорить о прихожанах! Не показывайте срамное изображение Папе, оно больше подходит не для алтаря, а для публичного сожжения. Только так и следует поступить.
        Росселино бросил взгляд на картину и тут же обратил его к священнику:
        - Уж не сами ли вы написали святую Агату, падре?
        - При чем тут я? И как только такое может прийти в голову? Хотя… - священник опустил глаза. - Прихожане тоже склонны подозревать меня во всяческих слабостях. Не слушайте их, люди болтают попусту.
        - Что вы имеете в виду? - удивился архитектор.
        - Ничего, - смутился падре и покраснел. - Всего лишь стараюсь оградить вас от злонамеренных слухов.
        Наступило молчание. Священник, раздосадованный собственной неосторожностью, уставился в пол. Росселино вновь смотрел на картину.
        - Образ святой Агаты, - уверенно вынес он окончательный приговор, - следует освятить и поместить в алтаре. На мой взгляд, картина того достойна. Скажите все-таки, кто ее автор?
        Священник вспыхнул. В глазах у него потемнело от гнева.
        - Неужели сказанного недостаточно? Да и неважно, кто автор. Важно, что если я не осужу неподобающее изображение должным образом, меня лишат прихода - и правильно сделают. Церковь не одобряет нарушения канонов. Надеюсь, это для вас не секрет.
        - Сейчас для меня секрет - имя мастера, написавшего алтарную картину. Напрасно вы пытаетесь его скрыть.
        Священник молчал, плотно сжав дрожащие губы.
        - Что ж, думаю, перед лицом кардиналов вы станете разговорчивей.
        Росселино приоткрыл дверь и велел одному из подмастерьев позвать кого-нибудь из монахов, чтобы отнести картину в парадную часть дворца.
        От ненависти священника обдало холодом. Мысли его необыкновенно прояснились.
        «И минуты не пройдет, как все твое высокомерие испарится, - подумал он. - Твоя гордыня неуместна, ибо репутация безупречного маэстро в моих руках. Ты был свободен и обладал властью - хватит!» Он достал из-под сутаны конверт и молча подал его Росселино.
        - Я подожду за дверью, покуда вы прочтете. Потом заберу картину и сожгу.
        Он еще не успел выйти, когда архитектор воскликнул:
        - Стойте! Печать на конверте сорвана!
        - Разумеется. Тот, кто написал письмо, просил меня об этом. Своего рода исповедь, знаете ли.
        Взявшись за ручку двери, падре обернулся к Росселино и промолвил тоном, вовсе не похожим на мольбу:
        - Если вы, паче чаяния, и прочтя письмо не соблаговолите отдать мне богохульный образ для сожжения, извольте сообщить всем заинтересованным лицам, что картину подбросили в ризницу неизвестные. Не упоминайте о посетившем меня ангеле: разглашение этих сугубо конфиденциальных сведений может породить в простонародье непристойные фантазии. Не доставляйте мне неприятностей, тогда и я не сделаю подобного с вами, - священник слегка задохнулся от длинной тирады и собственной смелости. Оставалось только поставить последнюю точку. Он выровнял дыхание и отпечатал: - Следуйте этому указанию. В противном случае мне придется огласить правду о вашем предательстве по отношению к Святому Престолу!
        Неужели это он говорит так грозно и гладко? Вот это слог! Вот это решимость! Сердце так сильно колотилось в груди, что падре едва расслышал ответные слова архитектора:
        - Вы забываетесь, святой отец. Ступайте прочь и не попадайтесь мне на глаза.
        «Скоро твоему леденящему спокойствию придет конец, маэстро, - думал священник, застыв у двери. - Ты еще ходить в любимцах Пия Второго, тебе пока доверяют. Недолго осталось. Читай, читай, гнусный обманщик!»
        Падре наблюдал, как от строчки к строчке у Росселино меняется выражение лица. Побледнел. Кажется, колени задрожали. В комнату вошли два монаха, прикрыли полотном стоящую у окна картину и молча понесли ее прочь.
        Священник громко кашлянул, чтобы Росселино оторвался от письма и успел остановить их. Но тот стоял как громом пораженный. Взгляд устремлен куда-то вдаль, листки бумаги в руке колышутся, словно на ветру.
        - Слишком поздно, - прошептал падре.
        Монахи с картиной направились в парадные покои дворца. Где-то там кардиналы утоляли голод зайчатиной. Что это именно зайчатина, падре определил по доносившемуся запаху. Святая Агата ушла из-под власти приходского священника.

* * *
        Андрополус нежился на кровати, застеленной свежими простынями. Сквозь щели закрытых ставней в комнату просачивались солнечные лучи и звуки тихого разговора, который вели Анна и Лоренцо, прохаживаясь по выложенной камнем садовой дорожке. Речь шла о том, как картина оказалась у священника. Кондотьер, только что вернувшийся из Баньо-ди-Виньони, где Пий Второй принимал целебные ванны, был обеспокоен до крайности.
        - Падре не разглядел моего лица под вуалью, - успокаивала мужа Анна, - он вообще принял меня за какое-то видение.
        Андрополус хотел услышать о другом. О том, что баронесса разрешила ему жить в господском доме. Как это воспримет ее муж? Голоса удалились от окна, слова стали едва разборчивы.
        Пастух встал на колени и прильнул к щели в деревянном ставне. Господа были видны ему только наполовину, от пояса и ниже. Анна держала Лоренцо за руку. Точно так же баронесса и Андрополус шли от священника, сцепив пальцы. Его кожа еще помнила нежную мягкость женской ладони, почти материнской. Тогда ее пожатие остановило слезы. Теперь же он заметил, что Анна так и не надела обручального кольца.
        Лоренцо резко вырвал свою руку. Анна вновь сжала ее и повторила, что осталась не узнанной приходским священником.
        - Почем знать? - буркнул Лоренцо. - И откуда эта новая блажь - ходить без обручального кольца? Что люди могут о нас подумать, баронесса?
        - Успокойся. Говорю тебе, падре решил, что перед ним призрак. Он и не догадывается, кто написал картину.
        - Пустое! Достаточно того, что об этом знают другие. Приходской священник бывает не в себе, но правда все равно раньше или позже выплывет. Скандала не избежать. Картина разгневает Ватикан; ее назовут богохульной, а тебя проклянут.
        Андрополус продолжал коленопреклоненно стоять на кровати. Блики солнечного света играли на его лице. Разговор смолк. Снаружи доносились щебетанье птиц, мычанье коров да шаги пробегающих слуг.
        Но главное Андрополус уже понял: Анне грозит опасность. Хорошо еще, что никто не видел, как она голышом стояла у окна. Слава Господу, он один пас овец в долине. А то сплетен и пересудов было бы - не оберешься. Кто-нибудь вообразил бы, будто великомученицу Агату баронесса написала с себя самой и вознамерилась выставить в церковном алтаре собственный портрет в голом виде. Ужас! Говорят, недавно поймали монахинь, которые раздевались перед мужчинами; бесстыдниц погнали из обители прочь за такое непотребство. Вздохнув, Андрополус опять прильнул к щели.
        - Кто писал картину, поймут быстро, - сказал Лоренцо. - Что будет со мной и добрым именем моей семьи?
        Он тяжело опустился на известняковую скамью возле пруда, гладь воды отразила его лицо. Прямо в отражение бухнулся воробей, нашел время купаться. Лицо пошло кругами. Андрополус плотно закрыл глаза. Стало темно.
        Он услышал, как плачет Анна.
        Где же Лукреция? Он прошептал ее имя. Может быть, прячется на чердаке среди сушащихся кистей винограда? Или сидит в погребе между большими бочками с вином и дрожит от холода? В любом случае, ждет, когда он ее отыщет. Это такая игра. Их игра. Он найдет Лукрецию.
        Андрополус улегся и с головой укрылся одеялом. Над кроватью висит небольшая икона. Ее повесил на стену Лиам. Образ Девы Марии достался Андрополусу от матери. Больше от нее ничего не осталось. Лик пресвятой Девы напоминал ему о матушке. Это было ее лицо. Точь-в-точь.
        Пока у него не появилось собственной комнаты, он хранил икону в сумке телячьей кожи. Сумку дал ему отец, когда Лоренцо увозил Андрополуса из Константинополя. Если тоска по родителям становилась невыносимой, Андрополус где-нибудь в укромном месте доставал из сумки образ Святой Девы и молился ей. Отныне икона обрела свою стену. Чуть ниже образа висела освященная оливковая ветвь; на сундуке стояла масляная лампа с немного чадящим фитилем. Комната стала часовней во имя Богородицы. Здесь он и будет молиться. Матерь Божья, охрани моих покровителей от всяческого зла, а мне ниспошли силу.
        Молитва шла из глубины сердца. Он и с закрытыми глазами видел Святую Деву, такую простую и кроткую. Когда молишься, время перестает существовать, и облик Богородицы растворяется в душе. Все византийские иконы похожи друг на друга. Открыты лить лицо и немножко шея, все остальное плотно окутано тканью.
        Под самым окном послышались шаги. Андрополус прильнул к щелястому ставню.
        - Ты взбунтовалась против церкви, - глухо прозвучал голос Лоренцо. - Ответственность за это ляжет на меня.
        Андрополус вскочил и быстро оделся. Бездействовать нельзя. Баронесса оказалась на краю пропасти. Лукреция может потерять мать, уж он-то знает, как это страшно. Весь их мир, вся так интересно придуманная игра, в которой Лукреция была то святой Екатериной Сиенской, то героиней из «Повести о двух влюбленных», разрушится. Анну сгноят в застенке. Если, конечно, Андрополус ее не спасет. А он спасет ее! То-то благодарна будет Лукреция! У него достанет сил и смелости. Кто угостил Папу Римского молоком из бурдюка? Андрополус! Ему храбрости не занимать. Он отыщет приходского священника и заставит отдать злополучную картину.
        Пастух выскользнул из дома и оседлал белого коня, на котором ездила Лукреция, когда была здорова. У кузницы прихватил копье. Рыцарь Андрополус, сын своего отца, несется вскачь; рысак легко перепрыгивает через поваленные дубы, будущие корабли крестового похода. Слуги стоят, разинув рты. Рука мстителя сжимает копье. Вперед! Сначала он вернет картину, а потом поведет войска Папы Римского на захваченный турками Константинополь. И тогда султану Махмуду конец.
        На площади у колодца он придержал коня, спешился, напоил скакуна, попросил водоносов приглядеть за ним и направился к воротам папского дворца. Стража не впустила его.
        Площадь была безлюдна. Заложив копье за спину, Андрополус прихватил его поясом и начал карабкаться вверх по стене, окружавшей дворцовый сад. Шипы увивших ее роз царапали до крови, но стоит ли обращать на это внимание? Из сада доносился запах жареной дичи, смешанный с ароматом цветов и плюща. Славная будет трапеза. Лошади, привязанные у подножья стены, похрапывали. Какой-то мальчишка, проходя мимо и заметив Андрополуса, швырнул в него камнем. Ну и пусть. Осталось совсем немного.
        Подтянувшись в последний раз, он встал на плоской стене во весь рост и осмотрелся. Сад был прекрасен, как рай. За накрытыми столами сидели служители церкви. Приходского священника среди них не было. Пия Второго тоже.
        Андрополус набрал в грудь побольше воздуха и запел гимн Иоанну Крестителю. Вот так же он пел для Лукреции, только высокие ноты никогда еще так чисто у него не выходили. В восторге он поднял копье высоко над головой.
        Святые отцы воззрились на Андрополуса с недоумением. Ему показалось - с любовью. На него так внимательно давным-давно никто не смотрел, разве что овцы, а тут - люди! Чистые и непорочные, красивые и нарядные, они не сводили с него глаз. Они слушали его. Они приняли Андрополуса в свой круг. Он больше не бесприютный чужак, посланный Господом пасти скот в долине Орсия. К нему прислушиваются приближенные самого Папы Римского. Его не гонят. На мгновение Андрополус забыл, зачем сюда пришел.
        Глаза, глаза, сколько глаз! А вот еще одни - пронзительные, добрые, кроткие… Это глаза Лукреции, понял пастух. Они повелевают им, как он сам - овцами. Нищий, одинокий, без гроша в кармане и без единого родича на земле, ради этих глаз он готов на все.
        Очнувшись, он оборвал пение. Мир тотчас предстал иным. За столами сидели немолодые упитанные мужчины, все как один чем-то похожие на приходского священника.
        - Я - Андрополус, вольноотпущенный раб господина Лоренцо, - крикнул он им сверху. - Мне нужно поговорить с Его Святейшеством.
        - Он пребывает в Баньо-ди-Виньони, - ответил один из кардиналов. - Ответь лучше, зачем ты размахиваешь копьем?
        - Я буду крестоносным рыцарем в походе на Константинополь! - не смутился Андрополус.
        Два солдата в мундирах папской гвардии, приставив к стене лестницу, взобрались тем временем наверх и стащили пастуха на землю, предварительно отняв у него оружие. Стоять лицом к лицу со священнослужителями столь высокого разбора, встречать их испытующие взгляды было непривычно и неловко. Андрополус потупился.
        - Это тот самый, который предложил Его Святейшеству отведать козьего молока, - хмыкнул кто-то.
        - Раб Лоренцо. Но вольноотпущенный, - задумчиво произнес другой кардинал. - Надо понимать так, что барон дал тебе волю?
        - Да, - коротко кивнул Андрополус, подумав: какая им разница, сам Лоренцо или его жена?
        - Ты поешь как ангел, - похвалил пастуха третий и хотел было покровительственно похлопать его по щеке, но Андрополус резко откинул голову, и рука кардинала повисла в воздухе.
        - Я теперь свободный человек и по праву могу участвовать в крестовом походе. Дайте мне увидеться с Папой Римским.
        - Твое желание - не повод для аудиенции. Войско набирает кондотьер. Тебе следует обратиться к барону.
        - У меня к Его Святейшеству есть и другое дело. Очень важное и срочное, - упорствовал Андрополус.
        Так учил его отец: если хочешь добиться быстрого решения, обращайся сразу к самой высокой персоне - это поможет избежать проволочек и мелких интриг. Он встретится с Папой Римским, объяснит ему, что Анна не имела злого умысла, и расскажет о приставаниях приходского священника. Пий Второй оценит искренность, велит падре вернуть картину баронессе, а Андрополуса прикажет включить в христово воинство, где ему самое место. Он не раз сидел на коленях императора Константина, пока отец беседовал с монархом о том, как оборонять Константинополь! Он все помнит. Он достойный сын своего отца.
        - Не потому ли вольноотпущенник столь назойлив, что бывший господин не хочет принять его в войско? - задумчиво промолвил кто-то из сидевших за столом.
        Пастух сглотнул комок в горле. И зачем он только заговорил о крестовом походе? С этим можно было и подождать. Главное - картина, попавшая не в те руки. Если ее не вернуть, Анну сожгут на костре, Лоренцо отправят в ссылку, и Лукреция станет сиротой, как он, Андрополус. Может быть, даже рабыней. Он явился в папский дворец, чтобы спасти ее от "позора и гибели… Подумав так, он с ясностью осознал: именно ее, все остальное - пустяки. Именно ей он хочет показать, что может действовать как свободный человек.
        Свободный? Но разве не один лишь господин волен отпустить раба? Жена не имеет права распоряжаться имуществом мужа при его жизни. Андрополус - имущество Лоренцо, не Анны.
        Кардиналы переговаривались между собой. Погруженный в собственные мысли, пастух не сразу понят, о чем. Кажется, просят взять как можно более высокую ноту.
        - В крестоносцы ему еще рановато, - наконец разобрал краем уха Андрополус, - а вот для хора кастратов подойдет отлично.
        Сотрапезники дружно захлопали в ладоши. Раздались голоса:
        - Голос у него бесподобный!
        - Поистине ангельский!
        - Порадуем Его Святейшество!
        Андрополус продолжал думать о своем. Коли уж с Папой Римским встретиться не суждено, пусть дадут поговорить хотя бы с приходским священником. Или тот уже передал образ святой Агаты маэстро Росселино? Тогда… Но губы свело ужасом, слова не выговаривались. Зачем он безропотно отдал копье?
        - Ты будешь жемчужиной в хоре кастратов, - влажным шепотом обслюнявил щеку Андрополуса престарелый кардинал.
        - Нет, - едва смог выдавить пастух и повернулся, чтобы уйти.
        Ему не позволили. Два стражника заломили Андрополусу руки за спину и потащили прочь из сада, из рая, из мира, освященного сиянием очей Божиих.
        - Отпустите меня!
        - Хор кастратов! Хор кастратов! - эхом звучало в ответ.
        Лестница, ведущая вниз, была мрачной и сырой, от стен веяло холодом. Пахло мочой. Во тьме не видно ничьих таз, сколько ни смотри.
        Андрополус оказался в подземелье, заменявшем покуда городскую тюрьму. Его втолкнули сюда и ушли, заперев дверь. Оставалось лежать на жестком топчане и слушать, как откуда-то мерно капает вода. И ждать. Скоро придет человек со скальпелем, и Андрополус станет еще лучше брать самые высокие ноты.

* * *
        Анна опустилась коленями на маленькую скамеечку в новой корсиньянской церкви, ожидавшей освящения Папой Римским. Баронесса пришла ради того, чтобы молить Господа о прощении. И, может быть, увидеть Лоренцо, уехавшего из поместья сразу же после трудного разговора. Но среди многочисленной знати, наполнявшей храм, мужа не было.
        В алтаре развешивали картины, чудные работы прославленных художников. Ее великомученица такой чести пока не удостоилась.
        Неподалеку от Анны молился Бернардо Росселино. Она видела его профиль и слегка дрожащие руки.
        В церкви был весь папский совет. Леон Баттиста Альберти, которого, как справедливо сказал не так давно Лоренцо, знают и ценят повсюду в Европе, стоял в алтарной части и пристально смотрел на Росселино, словно хотел обратить на себя внимание верного ученика, - но тот, погруженный в раздумья, ничего не замечал. Или не желает замечать, подумала Анна. Он вырос и состоялся как мастер, ему отныне претит внимательная опека учителя. Веки Бернардо были сомкнуты, губы шевелились.
        На алтарной стене укрепили очередной образ, работу сиенского художника Веккьетты.[20 - Лоренцо ди Пьетро, названный Веккьетта (1422 -1480). - Пер.] Из-за спин окруживших картину людей Анна не могла рассмотреть ее целиком. До баронессы доносился шепот людей, обсуждавших манеру изображения. Еще раз пронзительно взглянув на Росселино и вновь не получив от архитектора ни малейшего ответного знака, Леон Баггиста Альберти присоединился к ним.
        Анна окинула взглядом алтарь, выложенный по проекту Бернардо белоснежным известняком. Стены сияли, залитые светом, льющимся через высокие окна. Освещенные солнечными лучами члены папского совета, стоящие у картин алтаря, сами казались фрагментом его великолепного убранства. Теперь уже все они, включая Альберти, повернулись спиной к молящимся, лицом к живописи.
        Плащ плотно облегал согбенную спину Бернардо, ссутулившуюся (подумала Анна) в предвидении несчастий. Лоренцо сказал: Росселино придется ответить за растрату. Те, кто сейчас разглядывают алтарные картины, предадут его. Руки архитектора бессильно опущены, глаза закрыты, складки у губ говорят о смертельной усталости.
        Хотя, быть может, все это - только игра воображения? Может быть, она мысленно перекладывает на плечи Росселино тяжкий груз треволнений, которых ожидает сама, а он тем временем спокойно молится и вот-вот присоединится к своим друзьям у алтарных картин? Анне тоже хотелось рассмотреть живопись повнимательней.
        Сано ди Пьетро, Маттео ди Джованни, Веккьетта из Сиены - самые знаменитые здешние мастера. Она оглянулась по сторонам, глядя из-под вуали с жемчужной вышивкой по краю. Волосы уложены в узел и скреплены заколками из слоновой кости и перламутра. Брови подведены синим, веки - золотой пыльцой и индийской сажей. На шее - нитки жемчуга. Платье обильно обрызгано розовой водой, чтобы гнилостный запах окрашенных пурпуром вставок не был таким явным. В церковь ее доставили на носилках четверо слуг, как и подобает. Не обошлось и без Антонио; он остался ожидать госпожу у дверей храма, а она заняла место, принадлежащее семье Лоренцо… А вот десятник: уперся коленями в молельную скамеечку, но и не думает обращаться к Господу, озирается, то и дело останавливая взор на архитекторе.
        Группа людей, толпившихся у алтаря, раздвинулась. Перед Анной полностью открылась картина Веккьетты. Святая Агата держит в обеих руках блюдо. На нем лежат ее безупречные груди без малейших следов ранений. В правом углу помещен Пий Второй в красной сутане. Он величественно поднял правую руку, благословляя блюдо и его содержимое.
        Сначала картина показалась Анне самим совершенством. Ее потуги смехотворны перед лицом такого мастерства. Какой цвет! Какая композиция! Прав Лиам, прав Лоренцо: зря она взялась не за свое дело. Но великомученица Веккьетты не мучается! Где тут страдание, унижение, насилие, боль? Ясно, что, изобразив Папу Римского с портретным сходством, художник хотел подчеркнуть единство между небесным и земным воплощением Господней власти. Однако сосредоточившись на одном, он упустил другое. Агата протягивает блюдо для благословения с очаровательной улыбкой, наместник Божий неукоснительно исполняет пастырский долг - и только. Анна закрыла глаза. Голый сюжет, изложенный в рамках канона. Агата - не героиня. Средоточие картины - не она, а Пий Второй, не подвижница, а заказчик, его благословение, его тщеславие.
        Вот, значит, каково было желание Папы Римского! Анна сделала нечто совершенно противоположное. На ее картине нет Пия Второго. Есть только мука мученическая.
        Анна поднялась с колен и направилась к творению Веккьетты. По церкви пошел шепоток:
        - Баронесса ди Винченти! Куда это она?
        Леон Баттиста Альберти вежливо поклонился:
        - Не правда ли, алтарная картина воистину хороша? Вы только взгляните на перспективу!
        - И ни капли крови. Словно груди отпали сами собой. - И Анна двинулась по центральному нефу к выходу. Краем глаза она видела, как прихожане, провожая ее, мелко крестятся.
        Сердце билось быстро-быстро: пур-пур, пур-пур-пур. Если бы не пурпур, все сложилось бы иначе. Ей с детства внушили, что тайна краски важнее жизни. Она не спорила и не спорит. Конечно важнее. Но есть еще кое-что: нельзя изменять себе - даже если борьба идет не на живот, а на смерть, и святая Агата примером тому. Анна, оказывается, тоже может быть стойкой. Только что она высказала Альберти правду о так восхитившей его алтарной картине; высказала пусть тихо, но твердо, а для этого требуется побольше храбрости, чем для громогласных восхвалений.
        У последних скамей храма, подавлявшего огромностью и величием, Анна резко остановилась, заметив, что чуть не опустила подошву на изображение мужниного герба. Анна отдернула ногу. Меч и львы. Свидетельство силы и власти многих поколений.
        Лоренцо спросил в саду: «Что будет с добрым именем моей семьи?» Что будет, то и будет. Анна не хотела об этом думать. Во всяком случае, сейчас. И все-таки: чего следует ожидать после всего сделанного? Еще несколько шагов, и она выйдет на церковную площадь. Обычно сожжения производят здесь. Могут ли ее спалить на костре? Ну уж нет, Его Святейшество такого не допустит. С тех пор как он взошел на папский престол, ни одной женщины не сожгли. Да и в чем он может обвинить тех, кто служит правде и красоте? Папа Римский должен защитить и ее, и Бернардо Росселино. Архитектор - не растратчик. Хотя бы потому, что его творения нельзя оценить никакими деньгами.
        Она перекрестилась, глядя на изображение распятого Христа.
        Почувствовав чей-то упорный взгляд, Анна обернулась ему навстречу и встретилась глазами с Росселино. Он встал с колен и поклонился. Архитектор смотрел на нее так же, как тогда, в гостях, во время разговора о пурпуре. Как хорошо было бы молиться рядом с Бернардо!
        Порыв ветра из открытых церковных дверей поднял вуаль. Анна не сразу поправила ее, позволяя солнцу ласкать кожу и пшеничные локоны. Лицо Бернардо просветлело. Он слабо улыбнулся. Улыбка говорила: наши судьбы схожи, на кону стоят жизнь и честь. Так показалось Анне.
        Пию Второму предстоит принять непростое решение: Росселино превратил в истинное чудо его родной город; если архитектора обвинят в растрате, во главе угла окажутся не красота и величие, а мелкие финансовые расчеты. Пристало ли это наместнику Божьему на Земле?
        Лишь мгновение Анна не поправляла вуаль. Лишь мгновение лицо ее было открыто чужим глазам, легкому ветерку и яркому свету, еще шире, чем прежде, хлынувшему через высокие окна. Под могучим сводом храма разносились удары молотка: в алтарной части продолжали развешивать картины. Откуда-то издалека слышался собачий лай. В церковь вошел монах, - погруженная в свои мысли Анна едва заметила его. Он нес сверток, объемистый, но не очень: в руках тащить неудобно, а вот для осла поклажа была бы подходящая.
        Святая Агата. У Анны перехватило дыхание. Она оперлась о спинку скамьи.
        Монах пронес картину в алтарь. Вокруг нее сразу же образовался кружок заинтересованных лиц. Удары молотка стихли. Приглушенные молитвы перешли в чуть слышный шепот. Все гуще становилась тишина, которую нарушал лишь щебет ласточек, продолжавших виться под сводами как ни в чем не бывало.
        И - конец молчанию. Из алтаря донесся чей-то смех, а следом - раздраженные голоса:
        - Непристойность!
        - Безобразие!
        - Ересь!
        Анне незачем было подходить ближе: эхо разносило слова по храму. Их слышали все: кардиналы, мастеровые, подмастерья, монахи, служки. Подобным изображениям не место на церковной стене.
        Святая Агата предстала перед взорами прихожан: те, кто только что окружал картину, отшатнулись от нее, как от дьявольского наваждения.
        - Это не церковная живопись, - веско произнес Леон Баттиста Альберти, самый первый во всей Флоренции знаток таких вопросов. - Это вообще не живопись, а попытка перенести на холст самую низкую действительность. Да и вообще, кажется, тут не обошлось без балаганных фокусов. Клянусь, ее соски меняют цвет! Из багряного он переходит в пурпурный!
        Святая правда, имеющий глаза да видит. Это началось уже давно: зеленый, голубой, розовый… Но картину то и дело закрывали от солнечных лучей, и только теперь они смогли придать секрету улиточных желез окончательную окраску.
        - Изображение страданий не может быть самоцелью. Вид мучений не возвышает, а отвращает, - продолжал Альберти, глядя на Росселино. - Точно так же, как козни лукавого.
        Смелость Анны сошла на нет, сменилась чувством бессилия и животным страхом. «Козни лукавого» попахивали гарью костра. Она сама запалила первую искру. Росселино направился к своему учителю. Края плаща, вовсе не щегольского, как раньше, заметила Анна, и местами даже замаранного сырой землей, мели по полу.
        - Не вы ли приказали монаху принести эту картину в храм? - сурово осведомился Леон Баттиста Альберти.
        - О да.
        - С какой же целью? Вам видится на холсте нечто достойное церковных стен? - Кардиналы криво усмехнулись. - Кто автор? Вы, Бернардо?
        - Я? Нет. У меня не хватило бы смелости. К великому сожалению.
        - Так кто же? Полотно принесли из вашей мастерской. - Леон Баттиста смотрел вопросительно.
        - А тот, кто принес его в мою мастерскую, недвусмысленно намекал на участие ангела в обретении картины.
        - Вы, что, издеваетесь? - Альберти невольно скосился на святую Агату. - Не юродствуйте. Мне нужно имя, и поскорее.
        Он решительно двинулся к выходу по центральному нефу. Поравнявшись с Анной, слегка склонил голову, молча приветствуя ее.
        Все пропало. Баронесса в ужасе зажмурилась.
        Открыв веки, она встретилась с взором Росселино. Эти люди, прочла Анна в карих глазах, способны взять в руки карающий меч и без раздумий вонзить его в тело противника.

* * *
        Священник возвращался домой, и вдруг ему почудился женский голос. Он огляделся, но никого не заметил. Было ветрено, над горой клубились темные тучи. Жаркое солнце спряталось. Наконец-то пришло избавление от зноя.
        Снова голос женщины… Нет, никого не видно.
        Глинистая грязь на тропинке подсохла, чавкающая жижа не затягивала, как давеча, а была словно трясина.
        «Женщина», - сказал падре. Он ли это произнес? Казалось, слово прозвучало невесть откуда.
        Так вот кто явился в дверях его опочивальни! Женщина! Он слишком настойчиво думал о чуде и принял за ангела баронессу. Не удивительно: у нее тоже небесно-голубые глаза. Любой бы спутал, если женщина стоит спиной к солнцу да еще с вуалью на лице.
        Между прочим, когда в стене храма обнаружились первые трещины? Сразу же после того как она изготовила для двух новых кардиналов пурпурные шелковые ленты. Нас не проведешь! Мало ей красить папские и кардинальские тряпки, так она замахнулась на святое! Не слишком ли далеко вы зашли, госпожа? Он не одинок в своих мыслях. Недаром цех сиенских красильщиков считает, что вершится несправедливость. Зачем Его Святейшество отдает предпочтение ее пурпуру? Почему он, кстати сказать, приглашает архитекторов из Флоренции? Мало их, что ли, в родной Тоскане?
        А еще позвольте поинтересоваться, откуда у нее пурпурные чернила, которые по примеру императора Константина так ценит Папа Римский? Ходит слух, что барон Лоренцо привез их из Константинополя, когда ездил туда с поручениями от Пия Второго. Очень просто: договорился с султаном Махмудом - и привез. То есть как это - договорился? Может быть, подкупил? Или еще краше: он только с виду служит Ватикану, а на самом деле - Махмуду?
        Будущий епископ, верный слуга инквизиции обязан во всем разобраться досконально. Сомнений нет: барон с баронессой - магометанские шпионы. Хитрый ход: заметив, что на нее смотрят косо, Анна решила соблазнить приходского священника, чтобы заручиться его поддержкой. Вот и заявилась, бесстыдница, в образе ангела. А этот пастух уж точно в сговоре с ней. Он ведь их раб.
        Нарядилась в блузку с пурпурной оторочкой, бери меня! Глаза под бровями, подкрашенными синим, - что твои сапфиры. Надумала испробовать свои женские чары, заставить его отнести картину к Его Святейшеству. Намазала соски святой Агаты пурпуром, думала, падре от этого возбудится. Нарочно встала против солнца, чтобы остаться неузнанной, заставила его преклонить перед ней колени, как он заставляет прихожанок склоняться перед Господом.
        Развесил уши, старый балбес, клюнул на чародейство. Бабенки с севера и не на такое горазды, всякий знает: могут своей ворожбой вызывать на берег клыкастых морских зверей. Эти колдуньи и на костре не горят: надо сперва обрызгать их рыбьим жиром, чтобы толком вспыхнули.
        Падре глумливо хихикнул. Потом рассмеялся во весь голос. Пускай кардиналы уплетают зайцев да фазанов, ему наплевать, он им больше не завидует. Архитектору - тоже. Этому, небось, весь аппетит отшибло, только жажда и мучит, дует, небось, вино стаканами.
        Ничего, впредь приходского священника будут приглашать на трапезы в сад папского дворца. Уж и наестся же он до отвала в день Иоанна Крестителя! Впрочем, еще подумает, принимать ему приглашение или нет.
        Яснее ясного: когда в Корсиньяно приедет Его Святейшество, город поразит чума. Следует держаться подальше от главных торжеств, чтобы болезнь его миновала и тело не покрылось гнойными язвами.
        Падре оглянулся на церковь. Мог бы не оглядываться: даже не глядя, он видел трещину в капитальной стене. Видел, как глыбы песчаника расползаются и катятся вниз по зыбкому склону. Ну, давайте, покажите, кто чего стоит!
        Тучи разошлись. Лучи света ударили в глаза. Падре ослепили не столько они, сколько яркая до ужаса мысль: пастух! Как же можно было о нем забыть? Вдруг он станет врать, будто приходской священник понуждал его к соитию?
        Опять женский голос. Кажется, он слышится из поместья. Падре ускорил шаги, почти перешел на бег, словно его подгоняло пламя костра.

* * *
        Лукреция купалась в серном источнике. Горячая подземная вода, пышущая паром, стекала по откосу из окаменевшей серы и наполняла естественный бассейн, заросший со всех сторон карабкающимся ввысь плющом. Вокруг зеленела трава и цвели лилии.
        Где Андрополус? Они же договорились встретиться здесь! Она обещала, что позволит ему посмотреть, как купается - ведь сернистая вода совсем непрозрачная. И вот зовешь его, кричишь, голос сорвать можно, а он куда-то запропастился. Говорил, что сделает себе крылья из птичьих перьев и докажет, что умеет летать. Ну, докажи, где же ты? Или Андрополус совсем забыл про нее?
        Лукреция лежала на спине, слегка подгребая руками, и смотрела на холмики своих грудей, выглядывающие из-под воды, покрытой серной корочкой. Обломала веточку плюща, ползущего по белесому склону, прицепила к волосам. Перевернулась на живот. Коса расплелась, локоны заколыхались в бассейне, словно водоросли. Она встала во весь рост и подставила лицо бегущим сверху струям. По телу побежали щекочущие ручейки. Она потянулась, запрокинула, сколько могла, голову, сомкнула веки и застыла с блаженной улыбкой. Боль в спине, там, откуда должны расти крылья, затихла. Лукреция вновь почувствовала себя здоровой и красивой. Время от времени она открывала глаза и смотрела по сторонам - не видно ли Андрополуса. Вода доходила ей только до пояса. Вдруг в траве что-то зашуршало. Лукреция быстро присела, над гладью бассейна остались только шея и голова. Кто там? Наверное, фазан пробежал в камышах. Она снова поднялась.
        Приходской священник стоял за кустом розмарина и, не моргая, глядел на красивое лицо девочки и ее уже оформившуюся грудь. Ноги, кажется, длинные. А левое плечо вздернуто вверх и немного вкось - это из-за пташки между лопаток, вон она какая большая, словно кусок застывшей серы метко попал в спину, вырвавшись из чрева горы, из этой дьявольской топки. Бог шельму метит, родство - наказание Господне. Лукреция, сообразил падре, последний раз он видел ее на конфирмации, тогда девчонке было лет девять-десять. Вскоре после этого она стала калекой и в церкви больше не появлялась. Дочка баронессы, красильщицы. Мамаша всегда приходит к причастию в черном, с вуалью на лице. Хорошо ли прятать свое обличье от служителя Божьего? А не пускать дочь в храм, стесняясь ее уродства, - хорошо ли? Девочка должна исповедоваться, даже у детей есть грехи. Никто из людей не чист, таково предначертанье Господне.
        Он поступит правильно, если примет у Лукреции исповедь прямо здесь. Пусть она честно расскажет, откуда у матери пурпур. А он передаст тайну сиенским мастерам, это будет справедливо.
        Приходского священника пьянил запах розмарина. Когда распинали Христа, Дева Мария плакала, и ее слезы падали на ветки такого же куста, потому и розмарин. Падре тоже плачет. Он готов к добрым делам. Он знает, чего хочет девочка, сама того, быть может, не понимая: облегчить душу исповедью. И он готов ее принять.
        - Ты небесно хороша, - сказал приходской священник, выходя из-за ветвей.
        От неожиданности Лукреция забыла, что до пояса совершенно обнажена, и неподвижно застыла. Падре опустился на колени, на лбу его выступил пот.
        Девочка села в воде и скрестила руки на груди.
        - Я помогу тебе, - прошептал священник, глядя на нее неотрывно.
        «Зачем он так смотрит?» - подумала Лукреция. Что он вообще здесь делает? Вдруг он не в первый раз подглядывает, как она купается?
        - Я тебе помогу, - вкрадчиво повторил падре, - если ты не расскажешь об этом ни отцу, ни матери. Договорились?
        - О чем? - Лукреция опустила глаза. Тела почти совсем не было видно в мутной кашеобразной воде молочного цвета.
        Купаться голышом ее научила матушка. У них в Норвегии все так моются в бане - без ничего.
        - Почему я должна молчать о нашей встрече? - спросила Лукреция.
        - Тогда я никому не скажу, что ты купаешься нагая и безо всякого присмотра. Эта непристойность останется между нами двумя и Господом.
        Вот оно что! Попалась. Придется делать как он велит. Иначе пойдут разговоры, и неприятностей не оберешься. Отец и без того хочет отправить ее в Монте-Пульчиано, в монастырь - она подслушала их с матерью разговор. Пусть лучше будет Божьей невестой, сказал он, все равно к увечной никаким приданым приличного жениха не заманишь. А она не хочет в монастырь!
        Лукреция резко встряхнула мокрыми волосами. Жесткие от серы, они больно хлестнули ее по лицу.
        - Там, откуда родом моя матушка, купаться нагими не зазорно. А как вы хотите мне помочь?
        - Молитвой, - ответил падре, - но не совсем обычной. Я должен проникнуть тебе вглубь и тем самым уничтожить корень противоестественного уродства, обезобразившего богоданное тело.
        Струйки теплой воды щекотали Лукреции низ живота, словно гладили птичьими перышками.
        - Тогда отойдите в сторонку. Мне надо выйти и одеться. Нельзя же молиться в чем мать родила.
        Священник не сдвинулся с места.
        - Так что же это за молитва? - спросила Лукреция.
        - Исцеляющий обряд, предназначенный лишь для глаз Божиих. Никто, кроме нас, не должен о нем знать, иначе таинство потеряет силу. Иди сюда и приляг.
        Еще одна тайна. Никому не рассказывай о пурпуре, никому не рассказывай об исцеляющем обряде. Ладно уж, она сумеет сохранить и два секрета. Лишь бы только не кровопускание - от него всегда наступает ужасная слабость. За время болезни ей отворяли кровь раз сто, наверное. Матушка считает, что это должно приносить пользу. А Андрополус говорил, что все наладится, если, сидя в дупле, тесно-тесно прижаться друг к другу. Не помогло. Правда, они с Андрополусом оба были одетые и не заключали никаких договоров - ни между собой, ни с Богом. К тому же он пастух, а не священник, куда ему исцелять.
        Почувствовав прикосновение мужских ладоней, она вновь ощутила внутри пустоту и желание ее заполнить. Священник высоко задрал сутану, навалился на лежащую Лукрецию и раздвинул ей ноги. Что-то большое и твердое уперлось между ними. Она вскрикнула. Падре гладил и целовал ее грудь. Соски набрякли, низ живота стал влажным. Священник оказался ужас каким тяжелым, а его лицо все мрачнело и мрачнело, ноздри расширились, верхняя губа поднялась вверх, обнажив зубы. Взгляд остекленел. У Лукреции перехватило дыхание.
        Сбросить бы его, бить кулаками, исцарапать! Ничего этого она не сделала, продолжала неподвижно лежать, а он елозил, проталкиваясь все глубже и глубже, разрывая хрупкую оборону, и наконец достиг цели. Лукрецию пронзила острая боль, неожиданно окрасившаяся восторгом; боль и восторг вылились в едином крике. Падре прикрыл ей рот ладонью, застонал и утонул лицом в ее волосах. Между ногами Лукреции разлилось мокрое тепло. Она собрала все силы и столкнула с себя давящее тело.
        - Если к следующему полнолунию спина не поправится, - прошептала она лежащему рядом священнику, - я расскажу обо всем родителям.
        Кровь и какая-то белая жидкость. Пахнет рыбой, как улиточная слизь. Падре приподнялся и пристально посмотрел Лукреции в глаза. Он чувствовал себя опустошенным. Все произошло так быстро, не оставив ничего, кроме ощущения стыда и близкой опасности.
        - Теперь мне решать, что и кому ты будешь говорить. Отныне ты женщина, моя женщина. Пропащая женщина, которую могут спасти только Господь Бог и я.
        Он говорил и говорил, ожидая, что Лукреция заплачет, попросит пощады, хотя бы проклянет его. Но она молчала, не сводя взгляда с белой слизи и испытывая только одно желание: увидеть Андрополуса. Он так и не пришел. Обманул ее. И она его обманула.
        - Андрополус! - крикнула Лукреция во всю мочь, и падре, ломая кусты, бросился наутек. - Андрополус! Андрополус! Где же ты?
        Никакого ответа.
        Лукреция стала молиться святой Екатерине: меня выдавили, как морскую улитку; спасибо, хоть тельце, ни на что больше негодное, не вышвырнули. Она призывала Деву Марию и Иисуса. И матушку. Но не отца. Он охраняет жизнь Папы Римского, на дочь ему наплевать.
        Где же мать? Где Андрополус? Ведь уже смеркается. Сможет ли она сама дойти до дома? И что скажет матери? Может быть, правду? Падре пообещал избавить ее от мерзкой шишки на спине - и она поверила, потому что хочет быть здоровой, красивой, любимой и выйти замуж… Домой идти нельзя.
        О чем там еще говорил священник перед тем, как убежать? Она должна соблюдать заключенный договор, а не то опухоль вырастет так, что нельзя будет поднять голову и взглянуть на солнце.
        А ей хочется смотреть на солнце. Лукреция вошла в бассейн, ополоснулась, оделась и побрела прочь от источника. Идти было трудно, каждый шаг отдавался ноющей болью.
        Она плелась, не разбирая пути, куда глаза глядят. Стало совсем темно. Кажется, заблудилась. Что как тропинка выведет ее ненароком прямо к дому приходского священника? От этой мысли Лукреция словно окаменела и застыла на месте, потом повернулась и как могла быстро двинулась назад, к источнику, Уселась на склоне, покрытом окаменевшей серой, и вспомнила, что падре велел приходить сюда каждый день. Наверное, хочет повторить обряд исцеления.
        Господи, сделай так, чтобы его слова не оказались обманом! Пока к боли в спине только добавилась боль в низу живота. А лицо? Не изменилось ли лицо? Лукреция наклонилась над водой. Из бассейна поднимался густой пар, рисуя перед отуманенными глазами причудливые картины. Вот приближается раздутый ветром белый парус. Может быть, подплывает один из кораблей, которые строят для крестового, похода, беспощадно вырубая деревья долины? Значит, уже построили. Какая толстая мачта и какое большое зияет в ней дупло! Так это ведь Дантов дуб, на ветвях которого она столько раз качалась, тайное убежище Андрополуса! Сюда, корабль, сюда! Увези нас с пастухом в далекие края. Он возьмет с собой своих овец, а я - улиток, они крепко-накрепко прилепятся к доскам бортов, чтобы не смыло волной в открытое море…
        Нет, не парус, а ее белый конь. Прискакал откуда-то и остановился чуть поодаль, щиплет траву. Стыдится подойти к собственной хозяйке. Поднял голову, раздул ноздри, заржал, подошел все-таки.
        - Откуда ты взялся? - спросила Лукреция, обняв теплую морду. - Кто оседлал тебя?
        Конь фыркнул ей в промежность, толкнул белым лбом в грудь, но не опрокинул навзничь, как это сделал падре. Скакун всегда был ей другом.
        Лукреция уснула. Ей приснились птицы с разноцветным оперением. Матушка варила их живьем, даже не ощипав.
        - Готово, - сказала Анна. - Теперь, дочь, отправляйся-ка восвояси, скоро придут гости, тебе здесь не место.

* * *
        Над поместьем с юга на север пролетали утки; Лоренцо подбил одну и отправил на кухню - тем и утолил голод. Анны не было, ушла в Корсиньяно. Он узнал об этом от слуг. Когда вернется, не сказала. Ведет себя как хочет. Повадки у нее не женские, а мужские.
        Лоренцо томился в одиночестве. Жаль, что он был с ней так резок. Но иначе нельзя. Их кольцом окружают сплетни недоброжелателей. Болтают, будто он присвоил себе константинопольский пурпур. Что Папа Римский положил глаз на Анну, а Лоренцо и не против, наоборот, потакает, так укрепляя свое положение в Ватикане.
        Мерзость! Он раздраженно встал из-за стола и, чувствуя себя хуже некуда, отправился в спальню. Окна, как всегда, распахнуты, ставни прикрыты. Сквозь их щели просачиваются солнечные лучи, играя на разбросанных тут и там острошипых морских раковинах. Она хочет жить среди примет своего детства. Душой она в Норвегии. Лоренцо осторожно поднес раковину к уху.
        Что он может поделать? Ничего. Единственная дочь навсегда изувечена его же собственным копьем. Он бессилен что-либо изменить. Лоренцо скучал по Лукреции и в то же время боялся ее увидеть, убогую калеку, поэтому и не спросил у кормилицы, где дочка.
        На прикроватном столике Анны лежала книга. «О семье», сочинение Леона Баттисты Альберти, Лоренцо числил его в друзьях. Небрежно перелистал хорошо знакомые страницы. «При соитии супругов плотское вожделение греховно. Зачатие должно быть свободно от похоти. Если сей постулат будет забыт, жена может стать блудницей, а муж - сладострастником».
        О чем думала Анна, читая эти строки? Вспоминала ли ту ночь, когда была зачата Лукреция? Леон Баттиста, твой друг согрешил, нарушив столь важный постулат: едва увидев Анну, он потерял голову от вожделения.
        Вообще-то говоря, Лоренцо хотел сына, но боялся, что, унаследовав отцовскую боязнь темноты, мальчик уродится трусливым. В ту ночь он стремился опуститься до самого дна тьмы, найти ей имя, вызвать на бой - и так избавиться от страха. Если вожделение греховно, значит, Господь наказал его страстным желанием обладать Анной.
        Не в этом ли причина всех его невзгод - во власти, которую с первой встречи взяла над ним эта женщина?
        По ночам, неся в аббатстве Сан-Сальваторе бессонную службу у покоев Его Святейшества, Лоренцо то и дело смотрел из окна на долину Орсия, пытался разглядеть во мраке свое поместье, но тщетно. И все же упорно продолжал вперять взор в темноту - до тех пор, пока не начинало казаться, что взгляд и в самом деле различает очертания замка, проходит сквозь стены, встречается с глазами Анны, проникает в ее тайные мысли, наблюдает за малейшими движениями, поступками, действиями единственной любви.
        Это его дом защищает ее. Дом, где жили его родители, дом, которым он по праву владеет. Ее охраняют пшеничные поля, пышные виноградники и оливковые рощи. Да будут и впредь охранять. Я люблю тебя, где бы ни был.
        Но ничто не вечно, Лоренцо понимал это и этим мучился. Дубовая роща, десятки лет зеленой стражей следившая за покоем поместья, превратилась в вырубку, пустошь с горой поваленных стволов. Он смотрел из окна папских покоев на восход солнца и знал, что могучие дубы валяются на земле, как поверженные воины на поле брани. Скоро придет и его черед. Как ему убедить Пия Второго, что сражение с турками можно считать заранее проигранным? Махмуд никогда не сдаст Константинополь. «Нет бога, кроме Аллаха», - велел передать султан Папе Римскому, прочтя послание, в котором Его Святейшество призывал магометанина принять католичество. Письмо Махмуду передал Лоренцо; Лоренцо и получил ответ.
        «Пусть Европа станет единой!» - писал Пий Второй пурпурными чернилами. «Аллах акбар!» - ответствовал разъяренный султан. Пурпур строк подействовал на него, как красная тряпка на быка. Пурпурные чернила вызвали тень ненавистного Махмуду императора Константина - и что же? Восточный владыка изъявил готовность сражаться и с мертвым, как с живым. «Аллах велик».
        Единая Европа! Лишь Францию, Венецию, Флоренцию и родную Тоскану удалось Папе Римскому склонить на свою сторону. После долгих уговоров скрепя сердце согласились они помочь - да и то только деньгами для строительства кораблей. Вот вам и крестовый поход во имя объединения Европы! Что до Лоренцо, то он не желает больше проливать кровь. Он хочет вернуть Анну, уже почти потерянную.
        Его бил озноб. Надо бы прикрыть окна. Погода переменилась, ветер усилился, белая занавеска на окне вздулась. «Как белый флаг, - подумал Лоренцо, - знак полной капитуляции, да только вряд ли на него в этот раз обратят внимание янычары с ятаганами».
        Однажды он уже стоял у белого флага - в 1453 году, когда со всем своим отрядом сдавался султану. Турки навсегда отвратили его от желания биться насмерть. Турки и Анна. Страсть к женщине заставляет по-настоящему любить жизнь; тот, кто любит, имеет веские причины страшиться смерти на поле боя. Тут дело не в трусости, хотя ближний бой с янычарами может хоть кого лишить мужества и даже рассудка. Махмуд рвался вперед; ответом ему был белый флаг. Христиане потерпели полное поражение. С тех пор по ночам Лоренцо мучили кошмары, тишина сна взрывалась звериным ревом: «Нет Бога, кроме Аллаха! Аллах велик!» Он просыпался от приснившихся криков весь в поту, прижимался к Анне, успокаивался и засыпал снова. Ее тело дарило умиротворение.
        Часто ее не было рядом, слишком часто. Рабыни, служанки, простолюдинки - неравноценная, но все же замена. Их тела тоже спасали его от страха. Ненадолго.
        Неужели и впрямь без Анны никак не обойтись? Лоренцо изо всех сил ударил кулаком по стене над изголовьем кровати. Проклятье! Не одному ему нужна северная красавица.
        Сам виноват. Это случилось через год после того, как Энеа Сильвио Пикколомини стал епископом Триестским. Жизнь при дворе императора Фридриха осталась позади, минули те времена, когда они были молоды и без конца толковали о женщинах. Полуночные споры при полных бокалах канули в прошлое, душой Энеа овладел Дух Святой. И безудержная мечта о пурпуре. Епископ попросил старого друга отправиться в северные края. Лоренцо прекрасно помнил чуть не сотню раз повторявшуюся историю о давнишнем приключении Энеа: буря, кораблекрушение у западных берегов Норвегии, чудесное спасение, рассказы норвежских моряков об улитках, лепящихся на скалистых утесах. Новым было только сообщение о том, что будто бы в одном из монастырей близ Бергена появилась монахиня, принесшая в дар обители запасы пурпура. «Отправляйся туда и доставь краску в Ватикан. Она должна принадлежать церкви. Исполни поручение, чего бы это тебе ни стоило». Лоренцо поехал и привез пурпур. Это стоило ему Анны.
        Женитьба старого друга была для епископа неожиданностью. Приветствуя возвратившегося посланца, он спросил, по любви ли тот возложил на себя узы брака. Лоренцо и сейчас помнит каждую фразу их разговора, каждый взгляд. Будто пьяный матрос, он восторженно и многословно принялся говорить о сжигающей его страсти. Так искренне и убедительно, что заразил ею Энеа.
        Какие взгляды бросал епископ на Анну при первой встрече, Лоренцо никогда не забудет. Она принесла в дар будущему Папе Римскому пурпурную пелерину, шитую золотой нитью, и накинула ему на плечи. Глаза Энеа, внезапно помолодевшие, словно пытались приподнять укрывавшую лицо Анны тонкую вуаль с жемчужной оторочкой. Проникновенно и внятно епископ прошептал строки из «Энеиды» Вергилия:
        Пурпуром тирским на нем шерстяная пылала накидка,
        Вольно падая с плеч: богатый дар тот Дидона
        Выткала, ткань золотым украсив тонким узором.[21 - Перевод С. Ошерова. - Пер.]
        Анна покраснела. Она понимала не все слова, ведать не ведала о Вергилии, но страстный шепот затронул в ее душе какие-то тайные струны, которых самому Лоренцо коснуться было не дано. Так ему показалось.
        - Не чудо ли, что краска Тира обнаружилась на норвежских берегах? И кто бы мог подумать о возрождении царицы Дидоны среди скалистого северного моря? - спросил Энеа, ни к кому не обращаясь, и провел ладонью по щеке Анны.
        Лоренцо почувствовал укол ревности. Это все-таки его жена! Епископ ничего не замечал, отдавшись собственным мыслям. Энеа - Эней, троянский герой, заброшенный волей богов во владения царицы Дидоны. Дальше по сюжету он должен основать Рим. На меньшее, чем Рим, он не был согласен с младых ногтей.
        Эней нашел свою Дидону. Дидона нашла Энея. Лоренцо потерял Анну, едва обретя. Епископ, еще недавно бывший поэтом, стремился лишь к пурпурной папской мантии, шитой золотом; мечты чудесным образом воплощались в жизнь: вместе с пурпуром доставили женщину, достойную возложить ему на плечи ниспадающую до земли накидку. Ничего плотского, плоть останется за мужем. Душа - это более чем достаточно. За долгие годы тесного общения Лоренцо научился читать невысказанные мысли друга.
        Они оба любили ее, и тут ни к чему слова. Он подарил то, чем сам хотел владеть безраздельно. Энеа, и став наместником Божиим, не стеснялся в выражении чувств. Настолько, что Лоренцо порой казалась: Анна в меньшей степени принадлежит ему, чем Пию Второму. От этого ощущения страх темноты усиливался.
        Когда Папа Римский в узком кругу рассуждал о красотах долины Орсия, Лоренцо чудилось, что речь идет об Анне. Да уж, Энеа умеет рассказывать про женские прелести. Кто, как не он, заставил всю Европу зачитываться описанием смелых положений и ненасытной жажды любви, откровенной и бесстыдной? Как это там в «Повести о двух влюбленных», раздумья Лукреции о собственном муже: «Не знаю, почему он не мил мне больше. Его поцелуи уже не вызывают страсти, его разговоры скучны; когда он обнимает меня, я, дабы не оставаться холодной, воображаю прикосновения совсем иных рук».
        Лоренцо обвел глазами спальню. Нет ли здесь какой-нибудь тайны от него? Следов любовных утех, которым предается Анна, когда муж в отъезде? И искать не стоит. Не зря же он приставил к жене телохранителя. Если что, Антонио доложил бы. Ему платят немалые деньги, чтобы следил за Анной как следует, коли придется - то и тайно. Слишком уж она любит свободу.
        Он снова принялся машинально листать трактат Альберти «О семье». Единственная книга, дозволенная Анне для чтения. Автор сам несколько лет назад вручил ей свой труд, навестив их в замке. Может быть, тайно она читает еще что-нибудь? Кажется, другие книги все-таки какими-то хитроумными путями доходят до нее, хотя книжный шкаф на замке, и сундук с приданым прочно заперт.
        Однажды в лучшие годы он позволил Анне под его присмотром прочесть «Повесть о двух влюбленных». Она выказала нескрываемый интерес. Почему Энеа выбрал героиней замужнюю женщину, влюбленную в молодого офицера? Откуда такая странная выдумка? Лоренцо честно объяснил, что выдумки никакой нет, все, описанное в книге, - чистая правда, основанная на любовных похождениях канцлера Каспера Шлика, неосторожно поведанных секретарю императора Фридриха. Она еще больше заинтересовалась.
        Ее восхитило описание обнаженной Лукреции. Тонкости заманивания юного красавца в супружескую постель вызвали явный восторг. Пожертвовать честью во имя любви - вот это да!
        Лоренцо отобрал у Анны книгу и вслух прочитал конец повести: Лукреция, всеми отвергнутая, гибнет в одиночестве и презрении. Вот в чем смысл повествования: женщину, идущую на поводу у страсти, переступившую грань, ждут расплата и смерть. Очень поучительная история.
        Анна заплакала. Он счел причиной слез беременность. Поди их разбери, этих беременных женщин.
        И все-таки, неприятно задетый бурной реакцией Анны на судьбу Лукреции, Лоренцо книгу унес и снова запер в шкафу рядом с греческими философами и христианскими теологами, словно наказав повесть за то любопытство, какое она вызвала у жены. Стоит ли книга на месте до сих пор? Не добралась ли Анна До запертого шкафа? Может быть, назидательных размышлений Леона Баттисты Альберти ей уже недостаточно?
        Лоренцо перевернул спальню вверх дном, безжалостно расшвыривая вещи. Под кроватью он нашел шкатулку с тремя книгами: две тоненькие со стихами и повесть Энеа Пикколомини. Взятая в руки, она сама раскрылась на странице, сто раз, видимо, читаной-перечитанной, с заметными следами пальцев: «Груди ее походили на два райских плода, из которых так и хотелось выжать сок». Лоренцо покраснел. Такое впечатление, что это сказано про Анну. Хотя, конечно, нет. Когда писалась повесть, Энеа об Анне и ведать не ведал. И все-таки червь ревности грызет сердце, воображение рисует немыслимые сцены.
        Ночь. Голая, лежа в одинокой постели, Анна читает строки, рожденные сластолюбием Энеа Пикколомини, и мысленно отдается ему, его похотливым словам. Ее соски набухают и становятся пунцовыми. Энеа для нее - что твое солнце для пурпура. Лоренцо - грязь, в которой вязнут ноги.
        Он хлопнул книгой по столешнице. Все принадлежит Папе Римскому, даже частная жизнь, любовь, брак, семья. Что это, как не язвительная ухмылка судьбы? Давай назовем дочь Лукрецией, говорила Анна. Он не соглашался: ни к чему девочке имя развратницы, нарушившей супружеский обет и неминуемо погибшей из-за этого. Дело не в поступках героини, отвечала жена, просто хочется отдать должное творчеству писателя. Уговорила. Позор на его голову!
        Таковы все женщины. Украдкой читают развратные книги и в мечтах видят своих мужей рогоносцами. Нельзя доверять дочерям Евы. Им наплевать, что автор сам в отвращении отрекся от своих мерзопакостных писаний. Энеа Пикколомини - не Пий Второй. Пий Второй хочет, чтобы люди помнили другие его творения: о лошадях или Базельском Соборе, например. Но читают все равно «Повесть о двух влюбленных», отвергнутую автором, нашедшим в Боге более глубокое утешение, чем в изысканном сладострастии. По крайней мере, утверждающим так.
        Смех и грех! Лоренцо вздохнул. Сейчас над ним тайно смеются, а скоро, когда узнают, что его жена написала богохульную алтарную картину, обвинят во всех грехах.
        Отправляя Лоренцо в замок, Папа Римский велел вернуться с новой порцией пурпурных чернил и Анной - и поскорей. К ее приезду приказано настрелять фазанов, застелить постель новыми льняными простынями, доставить в подарок красильщице лучший шелк из луккских мастерских. Чем Лоренцо объяснит свое промедление? Тем, что потерял контроль над душой и поступками жены? Она, знаете ли, изволила отправиться в Корсиньяно и не сказала, когда ее ждать назад. Пий Второй Усмехнется и справедливо спросит: «Кто командир в твоем семейном войске?» А в папском войске кто командир, Ваше Святейшество?
        Он стал марионеткой и там, и там. Ему задают правила игры, дергая за веревочки.
        Венецианское зеркало над комодом отразило его лицо в окружении флакончиков, обтянутых кружевными салфетками. Весьма соблазнительные формы - словно женские тела в облегающих ночных сорочках. В кроваво-красной мавританской вазе стояли бледные розы. Живое погружено в мертвое.
        Вазу ему, дипломатическому посланнику Папы, подарили в Константинополе. Ее цвет о многом напоминал. Например, о янычарах с ятаганами, обагренными кровью неверных. На лепестках роз лежали, словно слезы, капли утренней росы. Отовсюду смотрела смерть. Лицо в зеркале приобрело зеленоватый оттенок. Лоренцо стоял посреди разгромленной комнаты, солнечные лучи сквозь щели в ставнях падали на книгу о двух влюбленных, на финальную главу. Лукреция умирает в изгнании и одиночестве. Наказание Господне постигло ее за неверность. Последнюю страницу обгрызли крысы, - значит, Анна ее не перечитывала. А ведь тут смысл и мораль, предупреждение, самая суть: преступав грань, ты окажешься вне благодати Божией, женщина. Многих из них Энеа в молодые годы толкнул на подобный путь. Элизабет в блуде зачала от него сына; мальчика отправили на воспитание к дедушке. А Лоренцо даже в освященном церковью браке не сподобился наследника.
        До сих пор Энеа, даже став наместником Божьим, нуждается в женщине. В Анне. Каждый день Папа Римский интересуется делами и мыслями своей красильщицы. Чем она занята? Какие духи предпочитает? Что надевает? Как проводит время? В обязанности Лоренцо входит и эта своеобразная исповедь. Кажется, рассказано и пересказано уже все, включая малейшие нюансы обстоятельств, предшествовавших переезду Анны из Норвегии в Италию. Тайной осталось лишь то, что жене является святая Агата.
        Она являлась ей, как свидетельствуют письма и доверительные беседы, семь раз. Представала в виде алтарной картины. До поры до времени Пию Второму знать об этом не стоило, как и о том, что Анна переносит видения на холст. Реакции Папы Римского часто непредсказуемы, но нет сомнений: изображение, созданное Анной, смутит его до чрезвычайности. Уж Лоренцо-то знает. Воссев на трон святого Петра, Энеа несколько умерил широту своих воззрений.
        Впрочем, это началось раньше. Отложив светское перо, Пикколомини (ему тогда сравнялось сорок лет) сказал другу и потом повторял не раз: «Годы умудрили меня и научили не ждать от женщин ничего хорошего. Мы для них либо любовники, либо придурки. Для второго я слишком себя уважаю, а первое сделало меня грешным - и с лихвой».
        Лоренцо - поверенный многих и многих мыслей и воспоминаний, родившихся в ночные часы, когда боли в ногах не дают Пию Второму уснуть. Лоренцо слушает, а одинокая Анна в это время читает соблазнительную повесть, сочиненную когда-то Папой Римским, и соски ее набухают. Справедливо ли это?
        Прошлой ночью Папе вновь пришло на память давнишнее кораблекрушение у норвежского берега:
        - Стрелка компаса взбесилась, ветер бушевал, невиданные волны превратили незнакомый фарватер в коварную ловушку. Нас несло к ганзейскому городу - шесть градусов к югу от полярного крута. Край света, маленький остров, у скал которого во множестве разбросаны пустые раковины пурпурных устриц. - Он говорил с выразительностью актера, выучившего текст наизусть. - Там я полюбил женщину с красной лентой в волосах и серебристым сиянием во взгляде.
        Поэт всегда остается поэтом. С какой ловкостью Пий Второй перемешал действительность с выдумкой! Он только потерпел кораблекрушение; полюбил не он, а другой.
        Повесть о двух влюбленных. Об Анне и Энеа. Лоренцо стал вырывать из книги страницу за страницей, комкал их и бросал в открытый очаг. Гори она огнем, пустая повесть, не содержащая ничего, кроме суетных соблазнов. Другое дело - сочинения, которые стоят запертыми в шкафу, уж их-то крысы не обгрызут. Переплеты, инкрустированные серебром и камнями. Архимед. Пифагор. Кладезь мыслей, глубина прозрений. Чертежи машин, заставляющих воду и пар выполнять людскую работу, прообразы механизмов, которые когда-нибудь в будущем изменят мир к лучшему. Вот их читать и читать! Но Анне не нужна мудрость Пифагора, ее волнуют лишь тайны Эроса.
        Он швырнул в очаг остатки проклятой книги. Языки пламени взвились красными турецкими плащами, развевающимися за спинами янычар, скачущих галопом. Потом пергамент скукожился и обуглился, как его собственная жизнь. И как жизнь Энеа. Лоренцо отвернулся.
        Спальня наполнилась чадом. Дым улегся под потолком полупрозрачным покрывалом. Лоренцо отошел от очага, чувствуя полную опустошенность. Надо все изменить. Чаще брать в руки запертые книги, толкующие о философии, теологии и праве. Пусть никто не воображает, будто Лоренцо глупее других. Знания переходят к мужчинам по наследству. Энеа начал писать для мужчин, когда постарел; раньше ему нужны были только читательницы.
        Запах дыма смешивался с запахом лаванды, развешанной под потолком. Желудок скрутило узлом. Перед глазами встало видение: Анна опускается на колени перед Папой Римским, молчание окружает их взаимную тайну, Лоренцо здесь места нет.
        Он не отпустит ее. Он снова завоюет ее мысли. Не даст ей отдалиться и исчезнуть.
        Резкий солнечный луч ударил по глазам, как острие меча.
        Леон Баттиста Альберти, скорее всего, прав: необходимо обуздывать страсть. Но если Альберти прав, то Лоренцо, не будучи в силах идти предписанным путем, достоин кары. О том, что она грядет, свидетельствуют слухи и недоброжелательные взгляды. Любовь уже принесла ему унижение. Впереди, он остро чувствовал это, еще горшие беды.

* * *
        Лукреция и Анна сидели обнявшись под оливой. Поздним вечером найдя девочку в конюшне, мать помогла ей умыться, накормила и уложила спать. Лукреция не рассказала про приходского священника, не могла и не хотела.
        - Так ты дала Андрополусу вольную? - спросила дочь.
        Уже наступила ночь, луна боковым светом выхватывала из тьмы щеку Лукреции и мягкую линию носа.
        - Вы будете как брат и сестра, - ответила Анна.
        - Зря ты отпустила его. Раньше он мне принадлежал, а теперь уйдет.
        Анне пришлось мысленно согласиться. Куда запропастился пастух?
        Лукреция никак не могла уснуть в постели. Несмотря на то что ночь выдалась теплая, девочку и под толстым одеялом била дрожь. Она боялась остаться одна. Баронесса вывела Лукрецию в сад, под оливы. Кругом царили покой и красота. Из комнаты доносилось пение запертой в клетке канарейки. По ночному саду, как сомнамбула, бродил Лиам. Монах срезал ивовые ветви и втыкал их в землю, обозначая каркас большой лодки, на которой все они поплывут по будущему озеру. Шкуры для днища и бортов уже выдублены, смола приготовлена. Анна незаметно огляделась, проверяя, на месте ли сторожа. Лучше бы дочь не заметила ее озабоченности, и без того Лукреция страшно взволнована, знать бы чем.
        - Расскажи про святую Екатерину, - прошептала Лукреция, словно боясь, как бы кто не подслушал ее просьбу.
        Анна улыбнулась, глядя на девочку. Лукреция на улыбку не откликнулась, смотрела в сторону, словно боялась слишком доверительной близости с матерью. Маленькое худое тельце временами содрогалось.
        На одной из гор, окружавших долину, высилась залитая лунным светом крепость Рокка-ди-Тентенано, в которой сто лет назад провела несколько месяцев Екатерина.
        - Как она выглядела, эта святейшая из всех итальянских святых?
        - Я думаю, - ответила Анна, - она была худощавой и бледной. И всегда помогала тем, кто в горе.
        - Это правда, что она родилась в семье красильщика?
        - Точно. Четырнадцатый ребенок у Якопо ди Бенинказы.
        - А откуда он брал улиточный пурпур?
        - Он красил растениями.
        - Почему же ты не можешь красить растениями?
        - Потому что для этого нужен алунит, квасцовый камень. Только он делает краску прочной. Но алунита здесь нет.
        - Где же он есть?
        - В Турции.
        - А я видела, как наш дубильщик клал алунит в телячью кожу, из которой делал мне туфли.
        - Так ведь самую малость, Лукреция. Я достала немного квасцового камня у Козимо Медичи.
        - Он-то откуда взял?
        - Его красильни закупают алунит у турок.
        - Что ты будешь делать, когда в твоих сосудах, привезенных из Норвегии, ничего не останется?
        - Не знаю.
        Анна обвела взглядом долину. Вон сколько земли, чтобы выращивать марену и изготавливать из нее пурпурин! Вспомнить бы, как выглядит цветок, растущий на алунитовых землях. Кажется, книга, в которой она видела его изображение, называлась «О природе». Надо ее пролистать. А потом поискать этот цветок, любящий соль, - он приведет к квасцовому камню. Может быть, стоит поехать на остров Искья, где, по словам Папы Римского, в языческие времена находили алунит, а потом - нет; должно быть, плохо искали. Она бы нашла.
        С неба упала звезда. Фазан в зарослях позвал свою подругу. В крепости Рокка-ди-Тентенано зажглись факелы.
        - Расскажи, что случилось в то лето, когда Екатерина жила здесь, - попросила Лукреция.
        Как она напряжена! Что-то случилось, пока Анны не было. Но что?
        - Не приходил ли в поместье за время моего отсутствия кто чужой? - спросила баронесса.
        - Только отец.
        Анна промолчала.
        Скоро Лоренцо доложат о разговорах в корсиньянской церкви. Он оказался прав: людей, ближайших к Папе Римскому, даже самого Леона Баттисту Альберта, возмутила ее картина. Как поступит, узнав об этом, супруг? Неужели и вправду отправит жену в монастырь? «Быть мне безмужней матерью, а Лукреции - дочерью без отца», - подумала Анна.
        Лукреция не сводила глаз с крепости Рокка-ди-Тентенано.
        - Святая Екатерина и впрямь умела изгонять злых духов?
        - Да. А еще она имела видения. И уговорила Папу Григория XI перебраться из Авиньона обратно в Рим. Представляешь: убедила Папу Римского, что такова Божья воля. Дочь простого красильщика!
        Анна и сама разволновалась. А вот Лукреция, кажется, наконец немного расслабилась. Указывая на Рокка-ди-Тентенано, она спросила:
        - Это здесь у Екатерины проснулось умение писать картины?
        - Однажды она нашла сосуд с красной краской…
        - Так вот почему наш Папа Римский так любит твои красные чернила! - перебила Лукреция.
        Такой ход мысли позабавил Анну, но и тронул ее. Лестное сравнение. Мрачные предчувствия отошли в сторону. Баронесса покрепче прижала дочь к себе.
        - Давай пойдем паломниками в Рокка-ди-Тентенано! Там ведь нет злых духов, Екатерина всех их изгнала. А этот монах… он действительно повесился из-за нее на дереве? Может быть, прямо утром и пойдем? Вдруг Андрополус где-то там прячется!
        - Почему бы и нет? - ответила Анна, хотя и опасалась, что это не так.
        - Он, наверное, - продолжала фантазировать Лукреция, - захотел посмотреть на лес, где повесился тот монах. Интересно же! А почему монах удавился?
        Анна невольно усмехнулась. Все девочки обожают любовные драмы. Лукреция - не исключение.
        - Монах полюбил Екатерину. Она, конечно, отвергла его. Тогда он решил убить ее во время мессы, но не смог этого сделать. Потеряв голову от безнадежной страсти, монах бросился в чащу, привязал к ветке веревку и…
        - Он не хотел добиваться любви силой или обманом, - печально и задумчиво произнесла Лукреция. - Даже когда подглядел, как Екатерина купается в ручье.
        Мелкая дрожь, снова сотрясавшая девочку, передалась Анне.
        - Она тогда жила в монастыре Святой Агнессы, я помню, ты рассказывала, - продолжала Лукреция, - потому что мать бросила ее. Напрасно матушка так поступила с Екатериной. Она должна была о ней заботиться.
        Анна поцеловала голову дочери и ощутила губами жесткость ее волос. Как будто после купания в серной воде.
        - Ты была у источника? - строго спросила баронесса.
        - Я ведь и раньше туда ходила. Иногда с тобой, иногда с кормилицей, а потом с Андрополусом.
        - Вы купались вдвоем? Ты да он?
        Лукреция кивнула. Вот она и призналась, что нарушила строгий запрет.
        Анна постаралась сдержать недовольство.
        - Екатерина тоже ходила к ручью без матери, - чуть помолчав, уверенно промолвила девочка, - и ничего плохого с ней не случилось, ведь правда?
        . - Ее всегда сопровождали братья-монахи, - уточнила Анна, - следовали за ней повсюду и оберегали. Раймондо, Томазо делла Фонте, отшельник из Санто и еще другие. Они заботились о Екатерине, как Лиам - о тебе. Без них она - никуда, это точно.
        - Даже купаться?
        - Купаться, - после секундного замешательства ответила Анна, - она ходила с подругами.
        - Они купались голые, как мы с тобой?
        - Вы с Андрополусом баловались в источнике голышом, Лукреция? - вопросом на вопрос испуганно ответила баронесса.
        - Нет, голышом я купаюсь только с тобой, матушка.
        «Она обманывает меня, - подумала Анна. - Почему она не взяла с собой кормилицу или Лиама? Надо расспросить слуг. И зачем только я отправилась в Корсиньяно!»
        - Ты говоришь о Екатерине так уверенно, словно знаешь о ней все. А вдруг тот подглядывавший монах все-таки попытался соблазнить дочь красильщика? - Лукреция наморщила в раздумье лоб. - Например, наобещал ей с три короба…
        - Во-первых, ей ничего не было от него нужно. А во-вторых, Екатерина находилась под покровительством Папы Римского.
        - Под покровительством! Монаху-то тому что до этого? Он ведь даже на убийство готов был решиться?
        Анна не нашлась, что ответить. Наступила тишина, только канарейка в клетке продолжала петь свою песню.
        - Погляди, как светятся пурпурные пятнышки в Рокка-ди-Тентенано! - восторженно прервала долгое молчание Лукреция. - Святая Екатерина улыбается мне! Тише! Тише! Ты слышишь, она говорит! Говорит, что мне нечего стыдиться. Господь пожелал, чтобы острие копья всегда было при мне. Значит, меня возьмут в крестовый поход. И Андрополус пойдет со мной!
        Она резко тряхнула головой. Жесткие волосы хлестнули Анну по щекам. Глаза Лукреции покрылись поволокой, на лицо легла тень. Ее трясло как в лихорадке. Баронесса приложила ладонь ко лбу дочери - горит огнем. Девочка не сводила взгляда с замка.
        - Пурпурные пятнышки, - прошептала она.
        - О чем ты? - спросила Анна, тоже шепотом.
        - Она - дочь красильщика, я - дочь красильщицы. Все одно к одному. - Лукреция вскочила на ноги, накинутое одеяло упало на землю. - Найди Андрополуса, матушка. Я хочу выкупить его вольную. Того, что есть в моем сундуке, на это хватит. Пусть мой раб всегда следует за мной, куда бы я ни шла.
        Анна побежала к дому вслед за дочерью. Та стояла возле клетки с канарейкой и перебирала упавшие птичьи перышки.
        - Я хочу быть Екатериной, а не Лукрецией, - твердо сказала девочка, - Вашей Лукреции вообще никогда на свете не было.

* * *
        Андрополус так и не появился в поместье, и Анна, прождав несколько дней, отправилась в Корсиньяно что-нибудь разузнать о нем. Ее сопровождал Лиам. Возле церкви Святого Франциска баронесса спешилась, велела прохлаждавшемуся у храма конюху постеречь коня, пока она будет у мессы, и заодно поинтересовалась, не видел ли он где Андрополуса.
        - Спросили бы лучше у водоносов, - прозвучал неопределенный ответ.
        Анна вышла из церкви вслед за Бернардо Росселино, еще до конца службы. Площадь, раскинувшаяся между церковью и папским дворцом, была почти безлюдна. Свет делил ее пополам - южная часть купалась в утренних лучах, а восточная лежала в тени: высокая башня ратуши загораживала солнце. Там, где тень, у стены дворца, рядом со своими лошадьми, жадно пьющими воду из известняковых чаш, стоял архитектор. Заметив, что он смотрит на нее, Анна отвернулась. Бездельничающие у колодца водоносы с любопытством поглядывали то на баронессу, то на Росселино. Она решила, что с расспросами об Андрополусе можно немного и подождать; застыв посреди площади, Анна ждала, когда же наконец Бернардо подойдет к ней. Лиам и его собака присоединились к пялящимся водоносам. Росселино выбирал подходящее седло, словно не знал дела важнее, и больше на Анну не смотрел. А ведь во время мессы их глаза не раз мимолетно встречались.
        Она разглядывала стены дивных зданий, высившихся по сторонам. На площади было непривычно тихо: визг пил и стук молотков умолк - строительство закончилось. Новая церковь ожидала своего освящения Папой Римским.
        Корсиньяно изменился, и прежним не быть ему никогда. Люди тоже стали не такими, как раньше, подумала Анна. Отныне они - экспонаты волшебного музея, рожденного воображением Папы Римского, необходимый декор лучшей в Италии архитектуры. Город построен. Строители и подмастерья разъехались кто куда. Теперь к отъезду готовится и Росселино. Он, кажется, рад - неудивительно: за время работ корсиньянцы не слишком старались скрыть недружелюбие к мастерам-флорентийцам.
        Неужели он не подойдет попрощаться? Собака Лиама неспешно исследовала окрестности, обнюхивая камни.
        Рядом с Анной прошумела стая голубей, села на рыбообразные терракотовые плитки, которыми выложили площадь. Раньше здесь была глинистая земля. Что же ты застыла, как статуя, баронесса, с нетерпением ожидая, когда едва знакомый мужчина посмотрит на тебя? Ей будет не хватать его.
        Четкая черта, отделявшая солнечную сторону площади от теневой, легла прямо под ноги Анне. Солнце медленно наползало на башню ратуши. Над головой архитектора вспыхнул золотистый нимб. Из-за слепящих глаза лучей лицо Бернардо стало неразличимым для баронессы. Она сделала несколько шажков, перейдя на его, теневую сторону. Слуги Росселино седлали коней. Нетерпеливые удары копыт звучали по-своему весело.
        - Как видите, намереваюсь уехать до окончания мессы, - негромко сказал архитектор, - иначе, боюсь, прощание может оказаться слишком горячим.
        - Вы правы, - так же тихо ответила она. Он сказал «уехать», не «бежать». Гордый человек.
        - Дурные предчувствия делают людей опасными. А местные жители опасаются, что огромные деньги, ушедшие на перестройку города, о которой они не просили, теперь выжмут из них новыми налогами, - вздохнул Бернардо.
        - Чем вы собираетесь заняться? - спросила Анна и подумала: «Надеюсь, он не сочтет меня излишне любопытной».
        - Попробую договориться с флорентийскими банкирами. Надеюсь получить кредит. Суммы, потраченные сверх оговоренной сметы, архитектор обязан возвратить из собственных средств, так уж водится. Я должен Ватикану целое состояние. Получу заем и буду ждать, пока Его Святейшество не призовет меня.
        Он отвечал так спокойно и открыто, как будто речь шла не о крахе. А ведь ему прекрасно известно, что болтают и думают о нем в Корсиньяно.
        - Все обойдется, - успокаивающе промолвила Анна и улыбнулась. - Папа Римский забудет про деньги, когда увидит, какое чудо выстроили вы для него. Я уверена.
        Росселино помедлил, словно испытывая сомнения - говорить или не говорить? - а потом произнес напряженным голосом:
        - Есть еще некоторые обстоятельства. Они до поры покрыты пологом тайны, рано или поздно она всплывет на поверхность.
        - Пусть это случится сейчас, - попросила Анна.
        Она видела перед собой достойнейшего человека, потерявшего уверенность в себе. Очевидно, он не знает, что Пий Второй приказал ей окрасить пурпуром бархатный плащ, который возложат на плечи архитектору - в том случае, конечно, если перестроенный город удовлетворит Его Святейшество.
        - Дело в ангеле, - смущенно и проникновенно сказал Бернардо.
        - В ангеле? В каком еще ангеле? - голос Анны дрогнул.
        - В том, о котором бредил приходской священник, принесший мне алтарную картину. Меняющая цвет краска подсказала мне имя ангела. Я ждал встречи с вами.
        - Так вы знаете… И знали уже тогда, когда образ святой Агаты рассматривали в алтаре?
        - Разумеется. Великомученицу написал некий ангел, залетевший к нам с Севера. - Росселино быстро огляделся, проверяя, не подслушивают ли их. - Берегитесь падре. Он - доносчик и недоброжелательный соглядатай. Ваше творение пугает его - и не только его. Оно слишком смело и, следовательно, опасно для тех, кто всецело предан канону.
        - А кому еще известно, что картину написала я?
        - Пурпур сосков неизбежно выдает автора. Имя по сию пору не прозвучало только потому, что всем известна близость вашего мужа к Папе Римскому. Но будьте осторожны. Вам следует окружить себя опытными телохранителями.
        Анна почувствовала озноб и все-таки, превозмогая себя, засмеялась:
        - Не хотелось бы повсюду ходить в толпе до зубов вооруженных громил!
        Архитектор ответил легкой улыбкой.
        - Прекрасное утро, - сказал он, глядя пристально.
        Она не сочла нужным поддержать новую тему. Молчание прервал Росселино:
        - Мужчины непостоянны. Сегодня вас принимают за ангела, завтра сочтут сатаной.
        Он отвернулся. Лицо его оказалось в тени. На плечах - коричневый бархатный плащ, на сапогах - золотые рыцарские шпоры.
        Четыре года назад Лоренцо пригласил в свой замок Бернардо Росселино и Леона Баттисту Альберти. На обед подали stoccafisso. За столом Бернардо поинтересовался, откуда Анна родом. Он никогда не бывал на Севере, a stoccafisso только несколько раз пробовал в Венеции, ему очень понравилось. Как в Норвегии готовят треску для этого блюда? Она с удовольствием рассказала, что рыбу сушат на открытом морском берегу - сначала на камнях, потом подвешивают на специальных распялках; главное, чтобы не грянули морозы, а то вкус будет совсем не тот. Кожу выбеливают на весеннем солнце. Потом пошла беседа о том, как голодают норвежцы в неурожайные годы, когда дожди губят посевы, о зимней стуже, о выносливости местных жителей, о чуме в Бергене, которую, люди говорят, завозят английские матросы на своих шхунах.
        Вот что было в их первую встречу.
        После застолья Лоренцо сказал ей наедине, что гости хвалили угощение с неприличным восторгом, особенно Бернардо. Что их интерес к ганзейскому городу на гористом севере был неестественным. Что Анна слишком долго толковала с архитектором про сравнительные достоинства улиток нуселла и мурекс. Что она излишне громко смеялась над флорентийскими анекдотами в исполнении Росселино, который, ко всему прочему, еще и заснул прямо за столом, наевшись доброй еды и напившись молодого вина.
        Анна возразила, что хозяин мог бы предложить гостю постель для послеобеденного отдыха, но Лоренцо буркнул:
        - Ему и так неплохо!
        Бернардо проспал в столовой до самого утра и за завтраком неутомимо восторгался вареными яйцами и свежайшим оливковым маслом, лучшего он в жизни не пробовал. А пекорино! Что за сыр! Да уж, долина Орсия богата дарами! А нельзя ли купить усадьбу поблизости? Тут уж Лоренцо едва не вспылил. Только такого соседа ему недоставало!
        Больше архитектора в замок не приглашали.
        - Однажды вы уже называли меня северным ангелом, - улыбнулась Анна, - в тот день, когда мы ели stoccafisso.
        - Я все надеялся быть приглашенным еще хоть раз. Незабываемый вкус! - Он рассмеялся.
        Разговор легко приобрел шутливый оттенок, незримая преграда между ними рухнула, снесенная громким беспечным хохотом Бернардо. Пусть водоносы и конюхи видят, что баронесса и архитектор ведут ничего не значащую светскую беседу, меньше будет сплетен.
        - К сожалению, мне пора, - прошептал Росселино сквозь смех, - месса вот-вот закончится, и народ, выйдя из церкви, еще вздернет меня, чего доброго, прямо на этих поводьях. Медлить нельзя. А вы берегитесь приходского священника.
        Он вскочил в седло, пристально посмотрел на Анну и, прижав руку к сердцу, почтительно поклонился.
        - За картиной, созданной вами, - будущее. Видит Бог, я сам хотел бы быть ее автором. Надеюсь, Его Святейшество окажется на вашей стороне. И на моей…
        Зацокали копыта. Она так и не спросила, не попадался ли ему где маленький пастух с копьем. Андрополус прихватил копье у кузницы перед тем, как покинуть поместье, сказали ей слуги.
        Лиам стоял рядом, но Анна, казалось, забыла про него. Монах молчал. Он был свидетелем всего их разговора, но не произнес ни слова.
        Стук копыт удалялся по направлению к северным городским воротам. За ними Бернардо пустит коня галопом. Баронесса напряженно ждала. Наконец-то! Галоп! Спасен и свободен.
        Скоро ли доведется услышать цокот этих копыт, приближающийся к ней?
        Лиам смотрел на нее вопрошающе. Хватит медлить. Время заняться делом, ради которого она и пришла в Корсиньяно. Лукреция ждет.
        Анна подошла к водоносам у колодца.
        - Вы не видели Андрополуса?
        Те лить безмолвно переглянулись. Баронесса бросила им несколько монет.
        - Он забрался на стену и пел, - ответил один.
        - А в руке - копье, - подхватил колченогий парнишка. - После никто его не видел. Говорят, пастуха заперли во дворце. Пока Папа Римский не приедет.
        - Его посадили в тюрьму? - спросила Анна.
        - Кто ж знает? Стены во дворце толстые. Оттуда не услышишь ни звука. Может, в тюрьму, а может, в постель затащили. Послушать, как он поет.
        Водоносы захихикали.
        - Почему вы сразу не сказали?
        - Так ведь Андрополус больше не раб. Кому о нем докладывать? - пробубнил долговязый.
        Водоносы повернулись к колодцу и стали тянуть из него веревку с тяжеленной бадьей.
        Служба окончилась. Послышались шаги и голоса. Несколько пожилых женщин поклонились, подойдя с пустыми кувшинами, поставили их на землю и уселись на скамью перед папским дворцом. Взялись за иголки и нитки: нечего бездельничать - покуда достают воду, можно повышивать. То и дело сударушки склонялись друг к другу, перешептываясь и пересмеиваясь.

* * *
        «Мой ангел-хранитель - матушка, - подумала Лукреция. - Кто день и ночь наблюдает за мной, сидя у кровати? Матушка. Ангел-хранитель. Другого нет?»
        Болезнь была тяжелой. Жар накатывал волнами. Анна не отходила от дочери. Потом пришел падре. Он потребовал, чтобы его оставили с Лукрецией наедине для причастия и последнего помазания, иначе не будет ей пути в царствие небесное. Никто посторонний не должен присутствовать при покаянии. Анна не соглашалась, но пришлось уступить. Она погладила руку дочери и пообещала, что будет тут, за дверью.
        - Вот так же и Господь погладит твою руку, - прошептала баронесса сквозь слезы и вышла из комнаты. Священник остался.
        А еще матушка сказала, что ничего худого с Лукрецией не случится. А оно уже случилось. В тот день, когда Андрополус не пришел к источнику, как обещал. В тот день, когда Анна отправилась в Корсиньяно, совсем забыв о ней. Теперь матушка снова уйдет. Значит, худое случится опять. А ангел-хранитель никогда не уходит, он всегда с тобой, где бы ты ни находилась. В том-то и разница. Но ангела-хранителя тоже нет рядом. Он покинул ее. Она лишилась его покровительства. Он отдал ее священнику. Никого из заступников нет поблизости. Разве что кошка. Можно позвать на помощь Екатерину Сиенскую, но и она не в силах остановить ладонь священника, все выше щекотно поднимающуюся по ноге.
        Кожа Лукреции покрылась мурашками. Озноб становился все сильнее.
        Кошка жалобно мяукала, сидя в темном углу. При свете масляной лампы казалось, что ее глаза полны слез. Почему она не хочет подойти, лизнуть шершавым языком? Прижаться, ласковая, словно матушка? Пусть даже цапнет острыми когтями - все-таки менее опасными, чем жадные руки падре.
        - Отпусти мне грехи мои, - бубнил священник, продолжая под одеялом оглаживать бедра Лукреции.
        От этих прикосновений ее бросало то в жар, то в холод. Падре смотрел девочке прямо в глаза. Зрачки у него не такие, как у матушки и кошки: они не затуманены слезой. Он глядит, словно видит впервые, словно ничего не обещал, даже не хочет посмотреть, исчез ли осколок копья у нее из-под кожи, выпрямилась ли спина.
        Священник вытащил ладонь из-под одеяла, перекрестился, молитвенно сложил руки и начал читать «Отче наш».
        Когда Анна выходила из комнаты, он спросил, есть ли уверенность, что девочка не подхватила чуму.
        Лукреция переменила положение. Лежать неподвижно не позволяла стреляющая боль в позвоночнике. Зачем матушка послушалась священника? Оставить дочь вдвоем с падре - это все равно что бросить ее умирать в одиночестве. Неужели она не понимает, как Лукреции тяжело? Нет, матушка - не ангел-хранитель и не Господь Бог. Те все понимают и читают чужие мысли, как открытую книгу. А мать за дверью о чем-то тихонько разговаривает с кормилицей.
        Священник тоже не знает ее мыслей. Его молитвы не имеют никакого смысла. Они ни о чем.
        Падре сорвал с нее одеяло. Вдруг все-таки чума? Осмотрев тело Лукреции и не найдя бубонов ни под мышками, ни в паху, святой отец запер дверь на задвижку, вернулся к постели и лег на девочку. Нет, его не столкнешь, не скинешь с себя. И помощи ждать не от кого, даже от Бога нельзя ждать помощи. Немигающий взгляд падре высасывает последние силы. Убежать бы! А еще лучше - улететь. Над землей, мимо дуплистого дуба, мимо источника с вьющимся плющом, туда, к корсиньянской церкви, к колодцу на площади, возле которого сидит Андрополус. Вот она опустилась рядом с ним, над ними звезды, и он смывает с ее тела липкий пот, черпая воду из глубокого колодца…
        Кошка вспрыгнула на кровать и сбоку уставилась Лукреции в лицо. Глаза кошки и глаза падре - вот и все, что оставлено ей в одиночестве и темноте, окружающей со всех сторон. Темнота затягивает ее. Если не убежать и не улететь, то умереть бы!
        - Клянись, что ни слова не скажешь матери! - глухо промолвил священник, встав на ноги. - Клянись на всех четырех Евангелиях!
        Она не ответила, да он, кажется, этого и не ждал. Лукреция видела падре словно через предрассветный туман. Священник повернулся спиной, будто забыл о ней. Про нее все забыли.
        Уже во второй раз падре приходит к ней, как ловец улиток. Матушка рассказывала: они раскрывают раковину и сильно сдавливают пальцами упругое тело. Раз, два и три. На третий раз из морской улитки сочится почти одна только кровь. Дважды он уже приходил.
        Она отвернулась, чтобы не видеть его. Пусть причащает своего осла. Ей ничего не нужно от падре: ни слизи, ни крови, ни тела Христова. Она скоро умрет.
        Лукреция заплакала. Как противно пахнет приходской священник! Скорее бы вернулся Андрополус и убил его пастушеским посохом! Лишь Андрополус может спасти. Лишь он ее понимает. Другие ждут помощи от отца; ей отец не поможет.
        Священник открыл дверь. Анна вошла в комнату. Матушка снова около ложа, вокруг которого воняет стыдом и обманом, но она этого даже не замечает, видит больную Лукрецию - и только.
        - Она не хочет исповедоваться, - покачал головой священник, вымученно улыбаясь, осенил себя крестным знамением и взял Анну за руку. - Строптивица!
        Баронесса отшатнулась, вырвав руку, не желая, чтобы падре касался ее. Глаза Анны недобро блеснули.
        Лукреция смотрела мимо матери в открытое окно. Там шумел сад, Гефсиманский сад, - так она стала называть его после оброненной матушкой фразы о том, что сам Христос любил бродить среди олив. В лунном свете между стволов плавно двигались ангелы. А это кто? Иисус? Ну конечно же, Иисус. Он ходит среди них. Он ищет то место, где Иуда предал его. Оливковые деревья там, за кустами, за фонтаном и беседкой, увитой розами. Какая красота! И как сильно от нее несет предательством!
        - Я не буду исповедоваться никому, кроме Его Святейшества, - прошептала Лукреция. - Только от него приму благословение.
        Язык едва ворочался во рту, словно лишившись крови. Наверное, он стал таким же, как у выпотрошенной рыбины: синим, негнущимся.
        Падре вздрогнул. Он испугался. Если Папа Римский узнает, что творит приходской священник, пиши пропало.
        - Его Святейшество еще не приехал в Корсиньяно, - вздохнула Анна.
        - Тогда отвези меня к нему в аббатство. Ведь отец тоже там. Почему ему молено быть с Папой Римским, а мне - нет?
        - Они уехали из Сан-Сальваторе. Говорят, там чума. Пия Второго ждут у нас со дня на день.
        - А почему он не приехал раньше? Он ведь давно обещал!
        Обещал! Лучше забыть об этом. Взять и забыть, как Пала Римский забыл о своей Лукреции. Ее для него больше нет. Она - лишь буквы на выцветших страницах в книге, обгрызенной крысами. Лукреция испарилась. Умерла.
        О святая Катерина Сиенская! Унеси меня отсюда!
        Безмолвная мольба не была услышана никем, даже матушкой, которой сама природа предначертала беречь и охранять дитя. Как тяжело нести груз непроизносимой постыдной тайны! Как мучительно бремя обмана! Падре обещал ей чудо Господне - вместо этого нагрянула болезнь. А потом пришел он сам и выжал последние капли жизни.
        - Матушка! Натяни тетиву, стреляй! - вдруг выкрикнула Лукреция.
        - Бредит, - сказал священник. - Вот дьявол!
        Анна страшно побледнела.
        - Не смейте упоминать имя нечистого у постели моей дочери! Клянусь, Его Святейшество узнает об этом!
        - Я птица! - крикнула Лукреция, всхлипывая. - Но все перышки у меня выпали! Ой, как стыдно! Все другие птички смеются надо мной!
        Кошка забилась в угол, распушив напружинившийся хвост. Кошка все поняла, потому что внимательно слушает. Сейчас прыгнет на постель - и хвать пташку по имени Лукреция, не слишком-то проворную. Кошка заметила превращение, а матушка - нет.
        Лукреция сбросила одеяло. Смотрите, я птица, голая птица без перьев, а из пор выступает кровь!
        - Бог все видит! - громко обратилась она к матери. - Даже кошка видит! А ты не видишь!
        Она имеет право обвинять. Зубы мелко стучали, прикусывая онемевший язык, бессильно лежавший во рту комком сухого песка. Ее опять никто не услышал. А может быть, она и не кричала. Просто показалось.
        Лукреция из последних сил подняла голову и кивнула в сторону олив.
        Анна повернулась, следя за ее взглядом. Кошка вспрыгнула на кровать и ткнулась носом в дрожащие ресницы Лукреции. Она оттолкнула кошку. Еще рано закрывать глаза.
        - Надо скорее соборовать! - засуетился священник. - Ноги уже пошли синими пятнами!
        Теперь матушка стала все видеть насквозь, как Бог. Она и есть Бог. Они стали едины в трех лицах: матушка, Лукреция и Господь. Обернув девочку одеялом, Анна понесла ее в Гефсиманский сад.
        Летняя ночь была прохладной, с гор дул легкий ветерок. Листья олив шелестели, луна освещала Рокка-ди-Тентенано и вершину Амиаты. Кошка улеглась рядом с Лукрецией. Все понимали, что девочка умирает. Вокруг нее собрались домочадцы, только Андрополуса не было. Может быть, он отправился за Его Святейшеством?
        Говорят, взял копье и ускакал, как настоящий воин. Он еще вернется за ней. Но она не сможет последовать за Андрополусом, даже если увидит его. Ее человеческая жизнь выжата до капли. Лукреция стала оливковым деревом. А матушке об этом знать незачем, а то она поймет, что дочери больше нет, и будет огорчаться.
        - Не беспокойся, я ничего не сказала падре про пурпурный секрет, - одними губами шепнула Лукреция склонившейся к ней Анне.
        Баронесса пристально посмотрела на приходского священника, подозвала Лиама, что-то тихонько сказала ему. Лиам приблизился к падре и попросил того удалиться.
        Сквозь болезненную пелену, застилавшую взор, Лукреция видела, как священник идет вдоль живой изгороди из кустов розмарина, держа в руке масляную лампу, отбрасывающую качающиеся блики. Легкий стук ослиных копыт по сухой глине становился все глуше и вскоре затих. Отправился в Корсиньяно, будет там жаловаться, что ему не дали совершить обряд соборования, а он сам чист душой, словно младенец. Ну и пусть. Все равно он - вор, он украл ее жизнь, и теперь она должна умереть.
        Матушка нежно улыбнулась. От этого сделалось еще горше, потому что улыбка была, может быть, последней, - скоро Лукреция будет далеко-далеко от матери, и эта мысль оказалась тяжелей, чем камень на шее.
        - Ничего по-настоящему тайного ты и не могла рассказать, - сказала Анна, ласково гладя Лукрецию по щеке.
        - Почему?
        - Потому что не знаешь, как сделать пурпур живым и вечным. - Ладонь матери продолжала нежно прикасаться к коже дочери.
        - А как?
        Лукреция снова почувствовала себя обманутой. Она была хранительницей важной тайны, принадлежавшей только ей и матушке, тайны, которую нельзя разглашать ни при каких обстоятельствах, и вдруг оказалось, что самого главного ей не доверили, сочтя слишком маленькой и неразумной… Обида отозвалась физической болью. Ставшая непослушной голова беспомощно понурилась, словно держалась не на шее, а на тонкой ниточке. Вечная жизнь пурпура опять возвела преграду между матерью и дочерью.
        Со слезами в голосе Лукреция спросила:
        - Почему ты скрыла от меня, как делать мертвое живым?
        Она сама услышала, что голос ее перешел в хрип, стал совсем незнакомым, чужим. Ну и что с того? Она всегда была для матушки чужой, их связывала только тайна, которую они обе хранили. Та есть Лукреция думала, будто обе.
        Рука Анны покоилась на лбу дочери. От матушки пахнет лавандой. Матушка - сад, цветущий луг, так не хочется расставаться с этим ароматом!
        Лукреция чувствовала, что ее существование подходит к концу. Она так и не узнала тайну краски, тайну вечной жизни. Вместо этого ее собственная жизнь, не вечная, стала добычей падре. И всем пурпур дороже чьей-то жизни.
        Лукреция попыталась вытянуть скрюченную спину, распрямить то место, где засел осколок отцовского копья, и, подхваченная улыбкой святой Екатерины, закружилась в солнечном вихре.

* * *
        Приходской священник думал о том, каким важным оказалось для него прикосновение - пусть минутное - к руке баронессы у постели умирающей девочки. Только это краткое пожатие и имело значение. Все остальное - мелочь и пустяки, о которых и вспоминать не пристало, тлен и прах, достояние мрачной могилы. Его рука коснулась ее руки; в тот миг луна мягким светом очерчивала заплаканное лицо Анны и ее нежные плечи.
        Ему пришел на ум другой Божий человек, монах-доминиканец, воспылавший страстью к Екатерине, дочери красильщика. Она отвергла его, он вознамерился отомстить смертью, но, не в силах убить предмет своих вожделений, покончил с собственной жизнью. С ним подобное не случится. Он уходит, чтобы вернуться. Он уезжает на осле, но в следующий раз въедет в ворота поместья на коне, как триумфатор. Бог услышит его молитвы.
        Падре облегченно рассмеялся. Не мытьем, так катаньем он добьется ответного чувства. Он знает, как это сделать. Если надо, станет воином инквизиции и страхом внушит любовь.
        Баронесса, столь соблазнительно изобразившая грудь святой Агаты, будет принадлежать ему. Девчонка умерла, и слава Господу. Бог дал, Бог взял. Незачем ей жить, слишком уж много она знала, слишком стала опасна. Из-за нее обещанный Папой сан епископа был под угрозой. Анну, конечно, жаль, но в будущем она будет плакать только по нему. Никто не должен стоять между ними. А Лукреция все равно была не жилица, калека с кривой шеей.
        Падре то и дело осаживал ретивого осла и оборачивался назад, в ту сторону, откуда, как мнилось, смотрели ему в спину немигающие глаза умершей девочки. Чего ей от него надо? Ничего, скоро этот взгляд окончательно потухнет. Ведь яснее ясного, что она ничего не рассказала матери, иначе баронесса не оставила бы их в комнате наедине. «Наедине…» Как сладко звучит это слово в черной ночи!
        - Я - тайный агент инквизиции в Корсиньяно, - внятно сказал приходской священник.
        А может быть, он - тот монах, так и не добившийся Екатерины? Но уж Анна будет принадлежать ему, это точно!
        Вокруг распласталась кромешная тьма, В ней неразличимы ни для кого его темные мысли. Многое и многое поглотил мрак этой долины.
        Папа Римский приказал устроить в Корсиньяно тюрьму. Из Сиены уже везут, должно быть, пыточный инструмент. Кажется, он даже слышит бряцание на Виа-Кассия. Всех безбожников и еретиков ждет настоящий застенок, где падре сумеет вырвать из них слова чистосердечных признаний.
        В день Иоанна Крестителя Корсиньяно примет множество гостей. Паломников, преступников, досужих ротозеев. Кто-то должен будет отделить агнцев от козлищ. Освятив город, Пий Второй вернется в Рим, а приходской священник останется казнить и миловать в Корсиньяно.
        У городских ворот ему преградило дорогу шествие женщин, громко моливших Господа отвести чуму. Боже, прости тосканцам их прегрешения, вольные и невольные! Коптящие факелы двигались по главной улице к церкви и дворцу. Люди толпились у домов, глядя на долгополые белоснежные плащи участниц процессии и большие распятия в их руках. Боже, прости тосканцам грех блудодеяния! Сердце падре гулко забилось. Блуд - вот грех, из-за которого ниспослано на Сиену моровое поветрие! Шествие тянулось босоного, как ходят пилигримы, на белых плащах ярко выделялись ленты нашитых красных крестов, из-под широких капюшонов едва виднелись глаза. Да продлит Всевышний годы наместника Своего на Земле! Значит, Папа Римский со свитой уже прибыл в город. Он и чуму, наверное, привез. Падре уверенно пробирался сквозь толпу к подвалу папского дворца.
        - Ты шпион султана Махмуда, - свистящим шепотом произнес приходской священник.
        Андрополус со связанными ногами лежал на жестком топчане, окаменев в предчувствии неизбежного и страшного. Зачем к нему пришел падре? Неужели падре и есть палач? Для чего вместе с приходским священником явился старый кардинал, обслюнявивший давеча Андрополусу щеку в саду папского дворца?
        - Ты - шпион, а никакой не певец. Пение - отвлекающая хитрость, чтобы поближе подобраться со смертоносным копьем к Его Святейшеству. Ловко придумано, ничего не скажешь. И перестань играть в молчанку!
        Теперь падре говорил с ним совсем не так, как в прошлый раз, когда принял за женщину.
        - Он забрался на стену и пел ангельским голосом, - рассказывал кардинал, - поэтому мы решили определить его в хор кастратов. А потом кое-что заставило нас задуматься. Кроме того, он произнес имя султана.
        - Мы должны выяснить всю правду до начала празднеств, - сказал приходской священник, и Андрополус с ужасом увидел радость на его лице. - Признавайся!
        В чем? - спросил пастух.
        - Во всем. - Падре повернулся к кардиналу. Он пришел ко мне на восходе. Сказал, что видел ангела, опустившегося на оливу в саду. При этом одет был в женское платье и пытался влезть ко мне в постель.
        - Боже милостивый! Содомский грех! - всплеснул руками кардинал. - У людей Махмуда это обычное дело, да падет чума на их головы!
        - Падре говорит неправду! - отчаянно выкрикнул Андрополус. - Он…
        - Итак, султан подослал тебя убить Папу Римского, - поспешно перебил приходской священник. - Лучше признайся сразу, не то отправишься в Сиену, где есть и дыба, и щипцы! - Лицо падре, полное угрозы, нависло над пастухом.
        Он уже дважды встречал похожее выражение глаз. Впервые - давно, у евнухов Махмуда. Один из них склонился над Адрополусом и сделал ему обрезание. Движение острого ножа - и он стал таким же, как все магометане. Тогда Андрополуса вытошнило. Во второй раз его вырвало тоже. Человек со скальпелем пришел в этот подвал, чтобы голос пастуха сделался еще краше, чтобы папский хор кастратов, известный повсюду, прославился еще больше. Но обрезанная крайняя плоть пастуха обратила мысли любителей хорового пения в другую сторону. Действительно ли Его Святейшество желает иметь среди своих певцов мусульманина?
        Тут же все забыли про его голос и вспомнили про копье.
        - С какой целью ты залез на стену с оружием в руках? - спросил кардинал.
        - Да я и не знал, что это копье. Я думал - пастуший посох. Больше никогда не возьму в руки ни копья, ни меча, пока живу в долине Орсия, клянусь. Я раб господина Лоренцо, простой пастух.
        Слова падали в пустоту, словно он был в подвале один. Как хочется, чтобы все оказалось кошмарным сновидением! Но нет, это не сон. Сколько уже он томится здесь? За это время Папа Римский успел приехать в город. Через маленькое оконце Андрополус слышал громогласные приветствия и видел полы красной сутаны да еще туфли, когда Его Святейшество вылезал из своего паланкина. Потом Пий Второй покинул площадь и больше не появлялся. Ну да, ведь все говорят, что он очень болен.
        Лежа на спине, Андрополус отвел в сторону правую руку. Так он делал в дупле дуба, чтобы Лукреции было куда положить голову. Но сейчас рука не приняла на себя знакомую приятную тяжесть. Лукреции здесь нет. И резных листьев, мягких, как ладони матери, нет. Ничего здесь нет.
        Он, связанный, лежит на топчане в подвале папского дворца. Его хотят казнить за покушение на Папу Римского.
        Я раб господина Лоренцо, я пасу его скот. Большего мне и не надо: ведь у меня есть крыша над головой, я ночую в дупле дуба, - произнес Андрополус как можно покорней и убедительней; может быть, они позовут барона, и все разъяснится?
        Приходской священник поднес стеариновую свечу прямо к его глазам. Андрополус зажмурился.
        - Что означало имя султана в твоих устах? - спросил падре, скривив губы в усмешке.
        «Он поил меня вином, он надел на меня женское платье, он ласкал меня, а теперь желает мне смерти», - горько подумал Андрополус, а вслух сказал:
        - Наверное, это случилось во сне.
        - Во сне? - хмыкнул приходской священник. - Ты хочешь сказать, имя злейшего врага христиан навеяло тебе сновидение?
        Но так на самом деле и было. Имя Махмуда прозвучало во сне.
        Андрополусу снились тысячи тюльпанов и черепах. Он и вправду видел их однажды неподалеку от Константинополя - когда пробрался в охотничье поместье отца. Откуда ему было знать, что султан превратил отцовские угодья в огромное цветочное поле и устроил здесь весенний праздник для христиан, принявших мусульманство? Стояла ночь. Множество черепах, к панцирям которых прилепили зажженные свечи, ползали среди цветов, освещая только что распустившиеся тюльпаны, - пусть новообращенные в истинную веру видят, как земля Махмуда похожа на рай. Андрополус был на празднике чужим - христианин, попавший сюда случайно. Он спрятался среди цветов, но свет с панциря одной из черепах упал на его лицо. Солдаты схватили Андрополуса. Одни сочли его шпионом, другие решили, что он добровольно хочет пройти обряд обрезания, вот и пробрался незваным на праздник. Ну да это все равно.
        Никаких прежних примет в охотничьем поместье не осталось. Лишь муравейник да старый пчелиный улей на дереве. Стая гусей пролетела в небе - тем же путем, таким же строем, как и в пору счастливой жизни с отцом и матерью.
        На рассвете следующего дня евнухи швырнули Андрополуса, связанного по рукам и ногам, на землю рядом с сотнями его ровесников. Все - со спущенными штанами. Оставалось только ждать.
        Когда острие ножа отхватило крайнюю плоть, он проклял Махмуда. Но проклятие не принесло Андрополусу освобождения. Проклятия никого и никогда не освобождают. Вот такой был сон. Такая правда.
        За стеной дворцового подвала разнеслись звуки молитвы. Он повернул голову к оконцу и увидел множество босых ног, но щиколотку укрытых белыми плащами. Процессия женщин наконец добралась до площади. Господи, спаси грешных жителей Тосканы! Убереги от чумы!
        Водоносы у колодца как-то болтали о том, что содомские забавы стали в окрестностях делом обычным. Вот и пришла расплата. Андрополус не отказался бы узнать, что это за забавы такие. Вот и падре ужасался: «Содомский грех!» И кардинал о том же. Наверное, это самое страшное прегрешение, хуже не бывает.
        Папа Римский недужен. Люди молятся, чтобы Бог дал ему здоровье и оградил Корсиньяно от чумы, поразившей уже и Витербо, и аббатство Сан-Сальваторе. Они молятся за Его Святейшество и за самих себя, не за пастуха.
        Веревки больно врезались в лодыжки. За окном виднелся нижний ряд колодезной кладки. У колодца толпились водоносы, - он узнал их рваные сандалии. Должно быть, смотрят на молящихся и обсуждают их.
        Андрополус и сам нередко стоял там, перебрасываясь с водоносами словами. Когда кого-нибудь собирались жечь на костре, нередко поминали и о содомском грехе. Андрополус стеснялся расспрашивать. Он что, маленький? Еще засмеют. Наверно, это как-то связано с Содомом и Гоморрой, думал он.
        А теперь его самого сожгут за грех, который он если и совершил, то от неведения.
        Те, кто знают и любят Андрополуса, сейчас далеко, между ними целое море. Хочется думать, что они живы. Он перевел взгляд на приходского священника и кардинала. Те задумчиво молчали, словно забыли про него. Но вот снова вспомнили.
        - Какое дело привело тебя в наш город? - спросил кардинал.
        - Я - пастух. Я никогда не надеваю женское платье. Это падре меня так обрядил.
        В подвал вошел рослый человек с огромными кулаками. Он без раздумий ударил Андрополуса.
        - Что ты делал у султана?
        - Прятался среди тюльпанов, но черепахи осветили меня. И я попал в плен к Махмуду.
        - Прятался за тюльпанными деревьями? - изумился приходской священник.
        - Тюльпаны - не деревья, а цветы. Здесь они не растут.
        - Не пытайся нас обмануть!
        - Я не лгу. Когда расцветают по весне первые тюльпаны, султан устраивает праздник, на котором славят Аллаха.
        - Вздор! - рявкнул рослый, и его кулак снова врезался в Андрополуса. Следом еще и еще раз. Вокруг смеялись.
        Падре молитвенно прижал руки к груди. Кардинал предположил, что шпион лишился рассудка.
        - Он тянет время, - не согласился приходской священник, - вот и потчует нас небылицами.
        Внезапно Андрополуса охватило удивительное спокойствие. Он стал уверен в себе. Будь что будет.
        - Я не лгу, - повторил пастух, - нельзя спрятаться там, где горят тысячи свечей.
        Правда на его стороне. Значит, нельзя поддаваться слабости. Он - воин, такой же, как отец.
        Его опять ударили. Изо рта потекла кровь. Разбитые губы делали речь невнятной.
        - Я не понимаю, что он говорит, - сказал кардинал.
        - Должно быть, просит, чтобы Аллах помог ему, - усмехнулся падре.
        Снова хохот. Это даже к лучшему. Веселящийся не может быть слишком жестоким.
        - Ладно, пусть тюльпаны будут цветами. Но ты-то зачем там оказался? - Они переглянулись.
        - Раньше, до прихода Махмуда, та земля принадлежала моему отцу. Охотничьи угодья, понимаете? Я их наследник.
        - При чем же здесь тюльпаны? - приходской священник задавал вопросы быстро и напористо.
        - Их приказал посадить султан, чтобы райская красота бескрайнего цветочного поля заставляла людей восхищаться мудростью и могуществом мусульманского бога.
        - Чушь!
        - Я говорю, что знаю. Правду, как учит нас Господь.
        Андрополус отер с губ кровь.
        - Ты у меня доиграешься! Рассказывай искренне и подробно, не то пожалеешь!
        Подробно так подробно. Его привела в охотничье поместье тоска по прежней жизни, по родителям. Но никаких следов прошлого, кроме муравейника и старого улья, он не наглел. Отцовские богатство и слава исчезли бесследно.
        Про гусиную стаю, тянувшуюся к морю, Андрополус упоминать не стал.
        Погрузившись в воспоминания, он закрыл глаза. Когда они были открыты, он видел за окошком только ноги; теперь же воображение превратило людей на площади в черепах. Тысячами они медленно кружили вокруг него, даже не подозревая о существовании Андрополуса, подступали волна за волной, и в их глазах светилась вся мудрость вселенной. У времени есть свои приливы и отливы, глухо шептали черепашьи волны, укачивая его, точно материнские объятия.
        - Тебя взяли в детское войско султана?
        - Да.
        - Тебе приказывали кого-нибудь убить?
        - Да. Моего отца.
        Собственный голос звучал словно издалека, будто не Андрополус говорит, а Андрополусу. Как когда-то - отец: черепахи всегда идут на свет звезд, но порой обманываются, принимая за звездное мерцанье любой движущийся огонек. Мусульмане пользуются этим, прилепляя к черепашьим панцирям на весеннем празднике горящие свечи. Тогда черепахи становятся друг для друга звездами: эта ползет за той, а та за этой. Но Андрополус не расскажет тюремщикам, как просто обмануть черепах.
        - А не учил ли тебя господин Лоренцо, - с присвистом прошептал приходской священник, пронзительно глядя на пастуха, - что между лопаток есть место, которое военные называют «игольным ушком»: попав туда, меч или копье без труда проходят до самого сердца? Не этим ли приемом ты намеревался воспользоваться, покушаясь на Папу Римского? Не барон ли подтолкнул тебя к богомерзкому замыслу?
        - Господин Лоренцо ничему меня не учил. Я никогда никого не хотел убивать. Я был и остался христианином. Потому-то и убежал из детского войска султана, - твердо ответил Андрополус.
        - Чепуха! - Падре обвел глазами собравшихся в подвале. - Вы слышали? За всей этой святотатственной затеей стоит барон Лоренцо. Он - тайный пособник Махмуда, а мальчишка - орудие в его руках. О Боже, мерзостью несет до самого неба! Из-за того на нас и ниспослана чума!
        «Ничему Лоренцо меня не учил! - вновь мысленно вскричал Андрополус. - Действительно, мерзостью несет до самого неба, только от вас, падре, и чума от вас!»
        Но вслух эти слова невозможно было выговорить.
        - Умоляю всем святым, - заплакал Андрополус, - приведите господина барона! Делайте со мной, что хотите, но доставьте его сюда. Вместе мы сумеем оправдаться и доказать, что оба невиновны!
        - Не дождешься, - отмахнулся приходской священник. - У Лоренцо и без тебя хватает забот. Он сегодня хоронит дочь. Убогая отдала Богу душу. И ты тоже умрешь, если не признаешься.
        Все ушли. Дверь закрылась, Андрополус остался один. Он пошарил по топчану руками, словно надеялся найти рядом Лукрецию. Нет. Один. Один-одинешенек. Он не нашел ее вовремя. Надо было сначала отыскать ее, а потом уж скакать в город. Порыскать между винными бочками и на чердаке, среди сушащегося винограда. Сбегать к серному источнику…
        Он вдруг вспомнил, что там они и собирались встретиться. Как можно было забыть? Лукреция купалась бы нагишом, а он смотрел. Они ведь договорились! Выходит, он обманул. Проклятое вино отшибло память. Пастух прошептал: «Лукреция!» - и она встала перед ним как живая. Неужели она утонула, купаясь?
        Он будет жить на ее могиле. Устроит склеп со скамьей и столом, отнесет туда ее любимые вещицы: чашку, из которой она пила, ложку, которой ела, положит на кружевную салфетку гребень и зеркало. Раковину морской улитки. Поставит на стол букет цветов. Под иконой Святой Девы будет всегда гореть свеча. Он будет жить там, рядом с ней.
        До слуха Андрополуса продолжало доноситься с площади молитвенное пение. Женские голоса окутывали, обволакивали, усыпляли. Молились не за Лукрецию и не за него, за здоровье Папы Римского.
        В коридоре подвала раздались другие голоса - мужские. Они гулко отдавались под низкими влажными сводами. Эхо множило топот ног. Кто-то громко потребовал, чтобы принесли кнут.
        Женские и мужские голоса слились в меркнущем сознании Андрополуса. Общий хор согласно тянул страшные слова: «Повесить пастуха Лоренцо! Смерть ему! Смерть! Повесить, повесить…»
        И вдруг из темноты в темноту, из ниоткуда в никуда ярким светом ворвался высокий девичий распев: «Не отчаивайся! Жди чудес!»
        Лукреция!
        Андрополус приподнялся на локтях и тщательно вытер кровь с губ, чтобы Лукреция, увидев его, не испугалась. Она где-то здесь, совсем близко. Почему же не подходит? Может быть, у нее повязка на глазах, вот она и не видит? И хорошо, что не видит его, лежащего на топчане, измазанном в крови и рвоте. «Я попал сюда, потому что хотел защитить ее», - с облегчением подумал Андрополус и начал молиться.
        Голос Лукреции смолк и больше уже не звучал.

* * *
        Папа Римский приехал, и с ним пришла чума. «Одни уже умерли, другие не доживут до конца лета», - слова мужа неотступно преследовали Анну, когда она стояла на коленях перед Его Святейшеством в алтаре новой церкви. Что ж, она и сама не отказалась бы умереть. Принимая причастие, баронесса заметила, что руки Пия Второго мелко дрожат. Он и впрямь еще болен. Бледная кожа, глубоко запавшие глаза. Но взгляд их чист и ясен, полон внимания и прозорливости.
        Лоренцо держался поодаль, среди кардиналов и гвардейцев, делая вид, будто занят своим, однако полностью скрыть интерес к происходящему за спиной ему не удавалось: выдавали неестественный наклон головы и напряженно-сосредоточенное выражение лица. Но подойти ближе барон не решался, словно Анна, оставаясь рядом с Папой Римским, по праву заняла место телохранителя.
        Пий Второй был рад встрече с ней и не желал этого скрывать. Анна и сама ощущала волнение. То и дело бросая на нее заинтересованный взгляд, Папа Римский вел свою красильщицу за руку вдоль ряда алтарных картин. Ее святой Агаты здесь не было.
        Церковь еще не была освящена. Но Его Святейшество не хотел откладывать в долгий ящик благословение изображений и, осматривая алтарь, миропомазывал их одно за другим. Работа Веккьетты привела его в восторг. Именно об этом я и мечтал, сказал он. Картина написана буквально только что, а великомученица на холсте существует вне времени. Его не смутили даже груди святой Агаты, лежащие на блюде, как две сдобные булочки. Вот, значит, какой представляет себе святую Агату Папа Римский - похожей на предыдущие ее живописные воплощения. Каноникам нужен канон. Она уже видела эту картину. Давным-давно. Еще до смерти Лукреции.
        Тогда Анну беспокоило, что скажут о написанной ею картине и как это отразится на ее собственной судьбе. Теперь она ни о чем не беспокоилась. На ней больше не лежит ответственность за жизнь невинной девочки, которой предстояло унаследовать тайну. Отныне тайна в другом: где сейчас Лукреция, каковы ее пути, и тайна сия глубока есть. Ежеминутно Анна мечтала о встрече, возможной только во сне. Или после смерти. Она засыпала, надеясь увидеть Лукрецию, а проснувшись, молилась об искуплении своих грехов. Ибо материнские прегрешения не позволяют маленькой душе прошедшей уже девять небесных сфер, открыть райские ворота и войти в крут ангелов - так снилось Анне. Мать всегда больше думала о пурпуре, чем о дочери; это грех. Возмездие за него пало на Лукрецию.
        Анна огляделась по сторонам: нет ли в церкви приходского священника. Ее бросало в дрожь при одной мысли о его присутствии. Странным образом баронесса чувствовала, что в обрушившемся несчастье виноват падре. Но это только чувство, тут ничего не докажешь, хотя в последние часы Лукреции священник был неприлично назойлив. Она не уберегла дочь и теперь, стоя на коленях, ждет, когда Папа Римский благословит отошедшую чистую душу, томящуюся ожиданием у райских ворот.
        Духовные лица осматривали церковь, вполголоса оживленно обсуждая ее достоинства. То и дело слышалось имя Бернардо Росселино, появления которого ожидали с нетерпением: Его Святейшество велел архитектору прибыть, и все догадывались зачем. Слухи, конечно, но речь идет о суммах немалых, пора и рассчитаться с долгами, маэстро. Говорят, флорентийские банкиры отказались дать ему взаймы. Поэтому Росселино все нет и нет. Интересно посмотреть, как он станет выкручиваться.
        Правду говоря, Папа Римский ничем не поощрял кровожадных ожиданий, охвативших сиенцев. Молча выслушивая обвинения в адрес Бернардо, он и не отвечал ни слова. Подробно осмотрев дворец и церковь от подвалов до чердаков, никакого мнения не высказал.
        - Росселино первым узнает про свою судьбу - отвечал он тем, кто спрашивал впрямую.
        Сноп солнечных лучей упал на алтарь, выложенный белоснежным известняком. Стоя на коленях, Анна ожидала, когда же наконец Его Святейшество благословит имя Лукреции.
        - Нет ли у тебя каких-либо просьб ко мне, дочь моя? - спросил Папа Римский.
        Анна недоуменно промедлила с ответом. Он так и не произнес этого имени. Или она не сумела расслышать? Собравшись с духом, баронесса поднялась и взглянула Пию Второму в глаза.
        - Ходят слухи, что в подвале вашего дворца заперт пастух, его зовут Андрополус.
        - Ты просишь за турецкого шпиона, который залез на стену, вооружась копьем? Мне доложили об этой истории. Я как раз думал сразу после мессы обсудить происшествие с Лоренцо. Ведь это барон привез мальчика из Константинополя в долину Орсия, не так ли, дочь моя?
        - В руках Андрополуса копье не было оружием, - тихо сказала Анна, - он случайно взял его вместо пастушьего посоха.
        - Этим неприятным эпизодом, кажется уже занимается кто-то из инквизиции. Кстати, пастух обрезан, как мусульманин.
        - Лоренцо купил Андрополуса, когда ездил по вашему поручению с письмом к Махмуду.
        Разговор явно не клеился. Что делать? Униженно умолять? Екатерина Сиенская, дочь красильщика, не умоляла Григория XI - она убеждала Папу Римского, сознавая свою правоту. Красильщица Анна поступит так же.
        - Ради памяти Лукреции, - твердо произнесла она, - освободите Андрополуса и отдайте его мне. Он ни в чем не повинен. Лоренцо может подтвердить, что отец мальчика был христианином, приближенным византийского императора. Уверяю вас: Андрополус не мусульманин.
        Папа Римский медлил с ответом. Глаза Анны заблестели от слез.
        - Ваше Святейшество! Вы ведь прекрасно осведомлены, что султан силой отправляет христианских мальчиков в свое детское войско. Андрополус был лишь одним из тысяч этих несчастных. Те, кто не сумел спастись от Махмуда, еще встретятся вам во время крестового похода - славянские и греческие дети, наученные убивать своих близких, наводящие ужас янычары.
        Пий Второй нервно сглотнул. Стоя бок о бок, Анна могла видеть каждое его движение, малейшую тень раздумья на лице, убеждать наместника Божьего взглядом, тоном, теплом своего тела, сутью произнесенных слов. Папа Римский слушал ее внимательно.
        - Говорят, этот Андрополус дивно поет. Местный приходской священник выразился даже несколько выспренне: «Пение его заставляет людей обратить глаза к небу» - как-то так.
        - На этот раз падре сказал чистую истину. Редкий случай. Он скверный человек, приходской священник.
        Пусть Папа Римский знает.
        Пий Второй испытующе посмотрел на Анну. Она испугалась, что он захочет прекратить разговор, но, как оказалось, напрасно.
        - Падре сообщил следователям инквизиции, что твой Андрополус явился к нему, переодетый женщиной, с бровями, подведенными сурьмой, пришел ночью и пытался влезть к священнику в постель.
        - Не совсем так. Святой отец сам обрядил мальчика в женскую ночную сорочку. А сорочка эта - моя.
        - Твоя? - изумился Папа. - Не вмешивайся в запутанное дело, прошу тебя! Забудь и молчи. Кому нужна эта правда?
        Но Анна продолжала:
        - Рубашка сушилась на окне. Ее подхватил порыв ветра. Была ночь. Андрополус пас овец. Увидев летящую сорочку, он принял ее за ангела. Ангел опустился на оливу у дома священника. Падре снял сорочку с ветвей и унес к себе. Пастух пошел следом, чтобы поговорить с ангелом. Вот и все.
        - Всё? - в сомненье приподнял брови Папа Римский.
        - Андрополус решил, что ангел - вестник от отца, оставшегося в Константинополе. А приходской священник заставил мальчика натянуть мою сорочку, напоил вином и понуждал к содомскому греху.
        Пий Второй отпрянул.
        - Откуда тебе это известно? Ты что, была там?
        - Мне рассказал Андрополус, когда мы возвращались домой, в поместье.
        - Возвращались в поместье? Ты ходила за рабом к приходскому священнику?
        - Я шла к нему не за этим. Я хотела, чтобы он освятил изображение святой Агаты, которое я написала для алтаря этой церкви. Для вас.
        - Для меня? Я не знал, что ты владеешь кистью. Но зачем идти к падре, если картина предназначена мне?
        - Лоренцо пригрозил сжечь ее. Он счел, что нарушены правила. Что не Бог водил моей рукой, а я сама, если не хуже. Я попросила приходского священника передать алтарный образ Бернардо Росселино, вы ведь были в Баньо-ди-Виньони, - ответила Анна. - Надеялась так спасти картину от огня.
        - И попала из огня да в полымя. Да поможет тебе Господь. Не уверен, что это удастся мне.
        На мгновение наступило напряженное молчание. Собравшиеся в церкви делали вид, будто не прислушиваются к их разговору.
        - Что же сказал священник, когда ты к нему заявилась? Вероятно, как у тебя водится, без сопровождения, с одним только своим монахом, баронесса? Ну и зрелище!
        - Со мной был не Лиам, а Антонио, телохранитель, приставленный мужем.
        - Всегда задавался вопросом: кто должен сторожить стража женщины? Ладно, Антонио сможет подтвердить твои слова?
        - Нет, я велела ему ждать у ручья, не хотела, чтобы он знал про картину.
        - Так что сказал священник? Надеюсь, тебя он не домогался?
        - Когда я пришла, он был вне в себя от возбуждения.
        - От возбуждения? - вопросительно повторил Папа. - Ты застала сцену разврата?
        В его глазах заплясали озорные огоньки. Он забыл, что говорит с женщиной, подумала Анна.
        - Я имею в виду не плотское возбуждение. Даже не знаю, какие слова подобрать для того, с чем я столкнулась. Похоже, падре принял меня за нечто неземное. За ангела.
        - Думается, женская сорочка временно помрачила разум священнослужителя, воспаленный долгим воздержанием. И тут появляешься ты! Какой сюжет!
        Пий Второй устремил отсутствующий взгляд в никуда, но быстро собрался и деловито спросил:
        - Ты своими глазами видела мальчика в ночной рубашке?
        - Да. Я отдала алтарный образ приходскому священнику и попросила передать холст синьору Росселино.
        - Вижу, ты доверяешь маэстро?
        - А Ваше Святейшество разве нет?
        - Как архитектору и скульптору - всецело. Но когда речь идет о женщинах или деньгах - не вполне. Тут никому из мужчин нельзя доверять.
        Он пристально посмотрел на нее и добавил доверительно и проникновенно:
        - Что ты натворила, дочь моя, неразумное дитя Божие! Взялась за картину, не доверяясь всецело воле Господней. Хотела собственным разумом отыскать новые пути? Не есть ли это шаг в сторону лукавого? Помнишь ли ты, что сказано во Второй книге Моисеевой, глава четырнадцатая, стих четырнадцатый: «Господь будет поборать за вас, а вы будьте спокойны»?
        - Я не могу быть спокойна. Как и вы не могли, Ваше Святейшество, когда были моложе и отдавались писательству.
        - Ты говоришь об «Истории Базельского Собора?» - Он слегка покраснел.
        - Нет, о другой истории. Про Лукрецию.
        - Лоренцо разрешил тебе прочесть эту повесть?
        - Я читала ее украдкой. Слава Господу, поборающему за нас, но и у людей есть свои права. Смелая книга вдохновила меня на смелую живопись.
        - Забудь Энеа и его юношеские писания. Помни лить Пия. Так будет вернее. - В голосе Папы Римского прозвучало явное раздражение.
        - Как можно забыть? Да и зачем? Даже если сжечь теперь строки, продиктованные молодостью, они будут передаваться из уст в уста. Книга живет во мне и во всех других, кто ее читал, Ваше Святейшество.
        - Не забывайся. Сегодня я - глава Церкви, я не Эней Пикколомини, ослепленный высокомерием и безрассудством. И не вспоминай о нем, это может плохо кончиться, в особенности для женщины.
        - Никто не может уничтожить то, что создал. Оно останется навсегда, независимо от нашего желания.
        Он не пожелал продолжать эту тему:
        - Я хочу видеть твою картину, бросающую вызов Богу.
        Анна, и без того зашедшая слишком далеко, без колебаний возразила:
        - Я не бросала вызов. Святая Агата сама явилась мне и повелела изобразить ее мучения, свидетельствовать о них перед вами и перед всем остальным миром.
        - Стало быть, она просила тебя об одолжении - как ты просишь освободить пастуха? Анна промолчала. Безмолвствовал и он. «Больше не хочет со мной говорить, - подумала баронесса, - оно и понятно: уже много лет не доводилось ему ни с кем вести столь откровенных разговоров. Не излишне ли я была резка в суждениях? Впрочем, поздно размышлять об этом. Я высказывала одну лишь правду.
        Пусть так будет и дальше».
        Молчание затянулось.
        - Инквизиция, - наконец промолвил Папа, - может тобой заинтересоваться. Если, конечно, узнает о твоем образе мыслей. Например, возникает такой вопрос: откуда известно, что святая Агата явилась тебе по воле Божией?
        - Неужели у вас есть в этом сомнения? Мы знакомы не первый год. Вы научили меня всему. Как же я могу не отличить руку Господню от дьявольской?
        Он пронзительно взглянул на нее. Она не отвела глаз.
        - Что вселяет в тебя такую уверенность, дочь моя?
        Нежная детская кожа. Неукротимое желание вновь прикоснуться к теплой детской щеке неумолимо ведет ее на костер. Причиной болезни и смерти Лукреции был священник. Сам Господь после этого не заставит ее быть спокойной.
        - Закончим на этом, - решительно отрезал Пий Второй. - Ты мне нужна. Без тебя нет пурпура - кровавого копья, направленного в сердце Махмуда. Столетиями ведется благородная борьба во имя объединения Европы Иисусовой верой. Ты дала нам верное оружие. Султан трепещет. Зная, что нигде, кроме красилен императора Византии, давным-давно уже не умеют производить пурпурную краску из секрета морских улиток, зная, что только император Константин подписывался пурпурными чернилами, он мечется в смятении: «Византийский монарх жив, хоть и мертв». Благодаря тебе душа Махмуда не знает покоя. Твой пурпур преумножает наше могущество.
        Поняв, что время пришло, Анна тут же, в алтаре вручила Его Святейшеству склянку с Долгожданными чернилами. В голове бурлили несвязные мысли о пурпуре и связанных с ним сплетнях, про которые рассказывал ей Андрополус. Звон мечей папских гвардейцев звучал на фоне этих дум угрожающе.
        Папа Римский поднял руку для благословения. Что ему до сплетен? В церкви воцарилась тишина; Анне она показалась невыносимо пугающей.
        Лоренцо стоял поодаль, но не сводил глаз с Анны. Она ощущала это не глядя, спиной, пробуравленной пристальным взглядом, и чувствовала, как боязнь темноты, давно не отпускавшая мужа, перерастает в панический страх.
        Папа что-то прошептал - так тихо, что расслышала только она, остальные и не заметили отступления от ритуальных слов. Да и Анна скорее по движению губ благословлявшего ее угадала еле слышно произнесенное имя: «Дидона». Имя женщины, полюбившей Энея и в знак своей любви подарившей ему пурпурный плащ. Энеа - Эней, основатель Рима, Анна - Дидона, его страсть, вот что он хотел сказать. Поэт Пикколомини вспомнил поэта Вергилия.
        Ее охватило смущение. Птичка попалась в стихотворный силок. Хорошо еще, что никто ничего не слышал и не понял. И без того среди людей посвященных веет слушком, будто красильщица мешает Папе Римскому быть в полном смысле слова главой истинной Церкви, пробуждая в нем поэтические мечтания, - и до такой степени, что порой он сам затрудняется определить, кому в большей мере служит: Христу или Аполлону. Сплетни, сплетни, сплетни.
        Никуда от них не денешься. Апостол Павел обратил ко Христу Лидию из города Фиатир, торговавшую пурпуром.[22 - «И одна женщина из города Фиатир, именем Лидия, торговавшая багряницею, чтущая Бога, слушала; и Господь отверз сердце ее внимать тому, что говорил Павел» (Деян., 16, 14). - Ред.] А недоброжелатели пустили слух, будто Лидия подкупила апостола, подарив ему кусок окрашенного шелка, и так стала считаться одной из первых учениц Христовых.
        Не удивительно, что кое-кто видит в Анне вдохновительницу крестового похода. Дескать, не будь пурпура, безнадежная идея не захватила бы Пия Второго так, что он перестал, отдавшись поэтическим мечтаниям, отличать желаемое от действительного, перо от копья, и готов вести христианское воинство на верную гибель.
        Интриги, борьба за место у папского престола. Из-за этого между ней и остальным миром воздвиглась незримая стена. Их всего двое, живущих среди вымышленных образов: Папа Римский и она. Он поймал ее сачком, как бабочку, - попробуй, освободись! Никто не слышал, как Пий Второй прошептал: «Дидона!» Все в церкви думают, наверное, что он молится о душе бедной Лукреции.
        Папа взял Анну за руку. Она почувствовала себя прилюдно оказавшейся в его объятиях. Но как же она при этом одинока! Такого одиночества сердце долго не вынесет.
        Встретившись глазами с Лоренцо, Анна поспешно отвела взгляд, но успела заметить его тревогу и озабоченность. Знает ли муж, что она - Дидона? Папа Римский, откровенничая по укоренившейся привычке со старым другом, вполне мог проговориться. Ему и самому уже не разобраться, где жизнь, а где Вергилий, где подлинные, а где вымышленные лица, и это толкает его на опасные поступки. Как и ее. Но вот того, что порой ночами перед Анной возникает лицо Бернардо, Лоренцо никогда не узнает.
        Папа Римский стиснул ее ладонь. Анне мучительно хотелось вырвать руку.
        Он все-таки мужчина. И мечтатель. Для него она - мечта о женщине, ожившая книжная страница. А еще он наместник Иисуса Христа. Он сам волен решать, кого ему, когда и где держать за руку. Такова плата за его любовь.
        Но не больше. Анна вскинула голову. Хватит, она покидает поэму Вергилия. Она не героиня - во всяком случае, не героиня поэмы.
        - Отныне я не смогу поставлять Вашему Святейшеству пурпур. Сегодня я отдала все, что есть. Остальное ушло на окраску плаща для Бернардо Росселино.
        Он разжал ладонь. Взгляд вновь обрел сосредоточенность, стал острым и проницательным.
        Вот так и теряют покровительство сильных мира сего. Красильщица без краски - какой в ней толк?
        Среди собравшихся в церкви кардиналов, гвардейцев, телохранителей, дворян и служек Анна была единственной женщиной, не считая монахинь. Папа широко повел рукой, приглашая всех вернуться к осмотру алтарных картин. Послышалось позвякивание шпаг и шуршание кардинальских мантий.
        Пий Второй вновь остановился перед картиной Веккьетты и горячо заговорил о ее несравненных достоинствах. Потом распорядился не добавлять к уже развешанным в алтаре изображениям новых. Ни в коем случае. Он явно хотел, чтобы Анна слышала его слова.

* * *
        Ранним утром 29 августа 1462 года, в день Усекновения главы Иоанна Крестителя, Анна сидела в церкви рядом с мужем среди других представителей знатных фамилий, среди кардиналов, гвардейцев, духовных лиц. Сегодня Папа Римский собирался освятить храм и вручить маэстро Росселино пурпурный плащ. Архитектор сидел по другую сторону центрального нефа, Анна это знала, но обернуться к Бернардо не могла: этикет. Шла месса. Еще не рассвело, церковь освещалась прикрепленными к стенам факелами.
        В колеблющемся свете Анна разглядела хмурое лицо поющего приходского священника. Она едва сдержалась, чтобы не крикнуть: «Детоубийца!» - быстро перевела взор и стала смотреть на Пия Второго, на его красную сутану и кружевную столу, пытаясь подробным изучением деталей папского одеяния отогнать мысли о падре и Лукреции. Папа поднял для благословения правую руку, до локтя прикрытую пелериной с круглым вырезом. Перчатки шиты жемчугом. Почувствовав, что на нее пристально глядят, Анна повела глазами в сторону назойливого взгляда. Приходской священник. Смотрит не мигая.
        На этот раз баронесса не отвернулась. Падре первым отвел глаза и вновь запел. Лоренцо, следивший за каждым ее движением, тронул Анну за плечо. Она словно очнулась.
        Наступила минутная тишина. Прихожане встали. За высокими окнами брезжили лучи рассвета. Хор многоголосо затянул новый псалом. Анна всем телом ощутила гулкие удары собственного сердца. От чего оно так колотится: от ненависти к приходскому священнику или от нежности к Бернардо? Как-то все слилось воедино. Ее бросало то в жар, то в холод.
        Массивные двери храма медленно отворились. В церковь ворвался поток солнца, и в тот же миг хор смолк. В полном безмолвии горячие лучи затопили алтарь. Анна подумала о последнем утре Иоанна Крестителя. В день рождения Предтечи она зачала Лукрецию.
        Папа Римский подозвал к себе Бернардо Росселино. Архитектор вышел из сумрака на яркий свет и твердым шагом двинулся по центральному нефу. Преклонил колени и поцеловал перстень Его Святейшества. Анна потупилась: не хотелось, чтобы Лоренцо обвинил ее потом в излишнем интересе к Бернардо, как это уже бывало не однажды.
        - Ты лгал нам, архитектор, - твердо произнес Пий Второй.
        Анна физически ощутила, как храм наполнился мирским волнением. Губы Лоренцо скривились в иронически-победительной усмешке. Красильщица зажмурилась, не желая ее видеть. «Я этого ожидала, - подумала она, - вместо триумфа и пурпурного плаща - позор и ужасное обвинение».
        Папа Римский обвел глазами церковь, белоснежный алтарь, выложенный травертином, немного помедлил. Росселино стоял, покорно склонив голову, избегая встретиться глазами с могущественным заказчиком. В храме слышалось только дыхание множества людей.
        «Ложь…» Анне казалось, что слово, разнесясь под высоким сводом, обвилось, как ползучий плющ, вокруг колонн, эхом отлетело от тянущихся ввысь арок, созданных вдохновением зодчего. Роковое слово сказано - не вернешь.
        - Ты лгал нам, архитектор, и правильно поступил, солгав. Скажи ты нам, сколько это будет стоить, ни блистательный дворец, ни прекрасная церковь, красивейшая во всей Италии, не стояли бы здесь сегодня?
        «Уж чего-чего, а мудрости Его Святейшеству не занимать! - растроганно подумала Анна. - Он не стал отводить от Бернардо оправданных обвинений в растрате; он просто сказал, что воплощенная в камне мечта того стоит, разом оправдав всех, кто приложил руку к строительству города: и Росселино, и Леона Баттисту Альберти, и себя самого».
        Пий Второй накинул пурпурный плащ на плечи архитектора. Лицо Бернардо расцвело счастливой улыбкой.
        - Это великолепно. Это неповторимо. Я потрясен, - сказал Папа Римский и расцеловал Росселино в обе щеки.
        Архитектор не сдержал благодарных слез. «А ведь он не оправдан, - вдруг сообразила Анна. - Ему воздана великая честь, но обвинение не снято. Наоборот - подтверждено. Пий Второй получил город своей мечты и одновременно - козла отпущения, архитектора из Флоренции, на которого сможет теперь возлагать ответственность, если в Корсиньяно случится что дурное».
        Завершая церемонию, Его Святейшество объявил, что церковная площадь будет отныне именоваться площадью Пия, а город - Пиенцей, в честь Папы Римского.

* * *
        Андрополус, неудобно выгнув шею, прильнул к забранному решеткой оконцу дворцового подвала и глядел на представление, посвященное дню Иоанна Крестителя. Ничего подобного он никогда еще не видел. На веревке, протянутой между домов, раскачиваясь высоко над головами, парил мальчик с ангельскими крыльями.
        Народ вышел из церкви и толпился на площади. В окружении кардиналов и епископов стоял Папа Римский и, как все, запрокинув голову, следил за движениями мальчика, певшего в вышине гимн. Малые дети визжали от восторга; взрослые объясняли им, что это не настоящий ангел, а просто певцу прицепили к спине крылья.
        Андрополус плотно прижался щекой к решетке, но даже не замечал ее. Он был там, на площади, среди зрителей, где вершилось чудо, где раздавалось пение. А ведь мог бы сам оказаться на месте ангела. «У тебя ангельский голос», - говорили ему в саду папского дворца, а потом бросили сюда, в подземелье, и чуть не превратили в кастрата.
        Вот бы выбраться отсюда, забраться на веревку, сделать вид, что он певец из папского хора! Никто и не заметит. Он будет разъезжать по свету вместе с другими мальчиками, они повсюду следуют за Его Святейшеством, куда Папа Римский - туда и хор. Андрополус может брать самые высокие ноты ничуть не хуже того, который сейчас изображает ангела. Когда-нибудь, конечно, голос начнет ломаться, но пока… Он будет петь, вознесясь над всеми, и толпы зевак станут глазеть на него, удивляясь и восторженно слушая!
        Отдавшись мечтам, он, сам того не замечая, начал тихонько подпевать ангельскому гимну, и скоро уже пел в полную силу. Голос Андрополуса долетел до мальчика на веревке, и тот умолк, словно забыл, для чего поднят на такую высоту, застыл, опустив крылья. Все головы, как одна, повернулись к окошку подвала.
        - Андрополус! - завопили коноводы и водоносы.
        - Это Андрополус! - кричал Лиам, проталкиваясь сквозь толпу к Анне, стоявшей вместе с Лоренцо среди ближайшего окружения Папы Римского. Лицо монаха сияло радостью.
        - Что за Андрополус? - заинтересовался Папа.
        - Наш пастух, о котором я вам рассказывала, - ответила баронесса.
        Лоренцо побледнел:
        - С какой стати он оказался в подвале дворца? Что за притча?
        - Его арестовали. Тебе, наверное, побоялись сказать.
        - И правильно сделали. Андрополус - мой раб. - Барон сделал ударение на слове «мой». - Да как они осмелились…
        Последняя оборванная фраза прозвучала так тихо, что Анна едва расслышала. Рядом с ней какой-то ребенок спросил:
        - Почему этот мальчик поет в подвале? Почему не выходит?
        Она попыталась рассмотреть Андрополуса, но, кроме пальцев, вцепившихся в решетку, с ее места ничего не было видно. Анна стала протискиваться поближе к подвалу. Лиам следовал за ней по пятам. Добравшись до подвального окошка, она наклонилась, сжала руку пастуха и не отпускала ее, пока мальчик не кончил петь.
        - Освободите Андрополуса! - зашумела толпа.
        Анна вернулась к Папе Римскому и мужу.
        - Твой раб угодил за решетку, - говорил Пий Второй, обращаясь к Лоренцо, - потому что приходской священник уличил его в шпионаже в пользу султана.
        - В это трудно поверить. Я сражался вместе с его отцом во время осады Константинополя. Потом Андрополус попал в детское войско.
        Подробности я узнал, когда доставлял султану ваше письмо. Отец мальчика попросил меня выкупить ребенка у Махмуда и увезти от магометан.
        - Его надо освободить из подвала, он там умрет! Сделай что-нибудь, Лоренцо! - умоляюще произнесла Анна.
        Неожиданно к ним подошел падре. Отвесив Папе Римскому низкий поклон, затараторил:
        - Пора, давно пора построить у нас настоящую тюрьму, не правда ли? Тогда наконец в городе воцарится спокойствие.
        Лоренцо гневно тряхнул головой:
        - Кто дал вам право распоряжаться судьбой моего раба?
        Священник сделал вид, будто не слышит, и продолжал твердить о своем:
        - Тюрьма не будет пустовать. Вы, Ваше Святейшество, даже не представляете, насколько она необходима.
        - Не ты ли настоял на аресте пастуха? - прервал его Папа.
        - Наш великолепный город нуждается в защите. Нельзя допустить, чтобы беглые рабы разгуливали на свободе, это опасно и вредит репутации прихода, - прижал руки к груди священник. - Парень - шпион. Его замечательный голос - хитрое оружие. Я уверен, что магометане специально научили мальчишку завораживать людей пением, как удав парализует кролика взглядом. Кроме того, он залез на стену и размахивал копьем. Он покушался на Ваше Святейшество. У меня есть доказательства.
        - Оставь их при себе. Этот отрок - раб моего кондотьера. Своим самоуправством ты ставишь барона в неловкое положение. За поступки раба несет ответственность хозяин.
        Анна, внимательно следившая за разговором, заметила, что при этих словах Пий Второй мельком взглянул на Лоренцо и недобро усмехнулся.
        - Видит Бог, я не желал бы доставить господину барону малейшего неудобства, - ответствовал падре. - У зла есть только один хозяин, и его коварство не знает границ.
        Папа Римский кивнул.
        - Враг рода человеческого неразборчив в средствах. На этот раз он избрал своим гербом мусульманский полумесяц, - продолжал приходской священник. - Без застенков в Корсиньяно никак не обойтись.
        - В Пиенце, - поправил Папа.
        - Разумеется, в Пиенце. Прошу меня извинить. Имя еще совсем новое.
        - Ты говоришь о тюрьме для бандитов с большой дороги или для малых детей? - в голосе Пия Второго просквозило раздражение.
        - Вы не знаете моих прихожан, Ваше Святейшество. А у меня они все как на раскрытой ладони.
        - Не люблю доносчиков, - поморщился Папа. - Паства, кстати, знает о тебе не меньше, чем ты о ней. До меня уже доходили кое-какие сведения. Ты самоуправничаешь да еще бросаешь тень на моего кондотьера.
        - Беглые рабы опасны, Ваше Святейшество, - повторил падре. - Особенно вооруженные.
        Анна увидела, что Папу Римского утомила ходящая кругами беседа. Лицо его под жарким августовским солнцем покраснело. Из-под маленькой шапочки, поверх которой была надета широкополая кардинальская шляпа, по лбу струился пот. Ноги дрожали. При помощи двух слуг Пий Второй тяжело взгромоздился в паланкин.
        - Мальчика надо бы выпустить, - донеслось оттуда.
        Приходской священник застыл, разинув от удивления рот. Глядя на него, Папа Римский не сдержал смеха. Все вокруг засмеялись тоже. Хохот пронесся по площади волной, захватывая кардиналов, епископов, простолюдинов. Смеялись все - радостно, освобожденно, беспричинно.
        Папская свита направилась к воротам дворца. Зазвенели веселые ритмичные звуки лютни, трубадур затянул песню. Праздник продолжился.
        Всеобщий разлив веселья обошел Анну стороной. Она даже не улыбнулась, озадаченная той легкостью, с которой изменяется настроение людей. В церкви им было велено молиться и думать о Боге - они так и делали. На площади Папа Римский подал знак к смеху - они хохочут, сами не зная над чем. Не смеются только она и священник. Его лицо приняло зеленоватый оттенок.
        - Сегодня у нас праздник! - крикнул глашатай. - Его Святейшество велел зажарить для народа тридцать отборных быков. Идите под навесы, будем пировать! Потом нас ждут скачки, а под конец бег наперегонки! Участвуют мальчики старше двенадцати лет!
        Опомнившийся приходской священник мелко семенил за папским паланкином и бормотал, слегка заикаясь:
        - Ваше Святейшество, нижайше благодарю за подаренную сутану!
        Действительно, заметила Анна, одежда падре обновилась.
        - И за башмаки спасибо. Я ведь хожу в церковь по коровьей тропе. Grazie, grazie![23 - Спасибо (итал.). - Пер.] Старые ботинки давно прохудились, уж и сапожник ничего не мог с ними поделать. Да и тесноваты они были. Благослови, Господи, Папу, князя Рима! - Пий Второй, отвернувшись, никак не реагировал на слова благодарности. - Собственно, я хотел поговорить с вами о другом. О трещинах в церковной стене.
        Видя, что спина Папы неумолимо удаляется, последнюю фразу приходской священник произнес в полный голос, почти прокричал. Ее услышали многие, но никто не принял всерьез. Людей снова охватил приступ смеха. Анна опять в нем не участвовала. Нет уж, падре, теперь вас и близко не подпустят к воротам поместья!
        Папа Римский смеялся вместе со всеми. Его настроение вновь улучшилось. «Он человек своего народа, - подумала Анна. - но ему редко удается слиться с общими чувствами и чаяниями. А сегодня довелось. Смогу ли я когда-нибудь засмеяться так же беззаботно и открыто? Разве что когда вернусь к своим. Радость детства можно испытать только там, где родился».
        Пий Второй остановил носильщиков. Паланкин опустился на землю.
        - Кто-нибудь, приведите ко мне того мальчика, - приказал Папа, вытирая слезы, выступившие от хохота. - Только не падре, а то пастух чего доброго решит, что в день Усекновения честной главы Иоанна Крестителя мы собираемся отрубить голову и ему.
        Лоренцо подал приходскому священнику знак убираться прочь.
        - Я хочу поговорить с пастухом сам, - сказал Пий Второй. - Если он подтвердит, что злополучное копье не было орудием нападения, пусть принимает участие в празднике и в беге наперегонки.
        - Если только он не слишком ослаб, - вздохнула Анна.
        - Я благословлю его, - ответил Папа Римский.
        Анна улыбнулась Лиаму: все в порядке.
        Отдав охране приказ соблюдать бдительность, Лоренцо пошел во дворец вызволять Андрополуса из заточения. Баронесса огляделась и увидела Бернардо, принимавшего поздравления. Он весело отвечал на объятия и поцелуи. Он в безопасности.
        Слова приходского священника о трещинах в стене не возымели последствий. Всем хотелось праздника и веселья; церковь высится на площади и незачем думать о дурном. Пурпурный плащ архитектора ярко переливался под солнцем. «Бернардо похож на матадора», - подумалось Анне. Она ждала, что взгляд маэстро отыщет ее в толпе, но тот даже не смотрел в ее сторону. Что ж, пусть пожинает сладкие плоды триумфа. Потом все равно подойдет - хотя бы поблагодарить красильщицу.
        Неужели приходской священник и впрямь связан со святой инквизицией? Лоренцо никогда ни о чем подобном не говорил. А вот Бернардо недвусмысленно намекал о такой возможности. Но если это действительно так, значит, и среди инквизиторов процветают наветы и козни, значит, и там не по заслугам возносятся низкие люди. И как только можно было оставить Лукрецию наедине с падре!

* * *
        Анна беседовала с племянницей Папы Римского. Тучи, обычно затягивавшие небо во второй половине дня, рассеялись, и лучи вечернего солнца, пронзая белесые облака, одевали покои папского дворца золотистой дымкой.
        Пий Второй сидел у открытого окна и, поглядывая на веселящуюся площадь, толковал с кардиналами о положении дел вокруг французского трона. Праздник приближался к концу.
        Скачки завершились; подметальщики прибрали мостовую; мальчики готовились к бегу наперегонки. Среди них был и Андрополус. Звук трубы объявил о начале состязаний.
        Племянница, приехавшая на торжества с двухмесячным младенцем, спросила, не найдется ли у баронессы в поместье кормилицы. Только грудь должна быть не слишком большая, а то будет давить ребенку на нос, и носик вырастет плоским. А вот молока хотелось бы побольше. Одним словом, требуется здоровая молодая женщина, лучше незамужняя, готовая отлучить своего младенца от груди. Да, и вот еще что: телосложением кормилица должна походить на родную мать ребенка, это важно.
        Анна ответила, что сможет помочь: недавно родила одна из служанок.
        - Молока у нее много, и фигура подходящая.
        Дамы подошли к окну, чтобы не пропустить бег наперегонки. Племянница продолжала расспрашивать:
        - А характер хороший?
        - Хороший.
        Из окна были видны северные ворота, место старта, где в ряд стояли мальчики, и Андрополус среди них, раздевшиеся перед забегом. Глядя на худые ребячьи тела, Папа Римский отвлекся от разговора и улыбнулся.
        Пошел дождь. Бегуны бросились друг за другом. Комья мокрой глины, вылетая из-под босых ступней, шмякались на белую кожу. Ноги скользили, мальчики падали и сразу же вновь поднимались. Снова бежали, опять падали. Андрополус вырвался вперед. Заляпанный глиной, он бежал так, словно от этого зависела жизнь, поскальзывался, валился, вскакивал - и пришел первым.
        Анна радостно захлопала в ладоши:
        - Он выиграл! Он!
        Парень, финишировавший вторым, отстав всего на три шага, был из знатной семьи. Мягкие вьющиеся волосы и изящное крепкое тело. Потерпев неудачу, он от разочарования горько заплакал; мать, молодая красавица, бросилась его успокаивать и счищать грязь с кожи сына кружевным носовым платком. Судья с призом двинулся к Андрополусу.
        - Не ему! - крикнул в окно Лоренцо. - Он всего лишь раб! Отдай приз другому, который плачет!
        «Откуда в муже вдруг взялась такая забота о плаксе?» - удивилась Анна.
        - Дама с носовым платком действительно необыкновенно хороша собой, - сказал Папа Римский.
        Послышались смешки. Дело не в мальчике, а в его матери, вот оно что, именно ей Лоренцо хочет показать свой интерес! Раньше он никогда не демонстрировал публично внимания к красивым женщинам.
        - Это несправедливо! - крикнула Анна громко.
        Ее голос был услышан.
        - Несправедливо! - подхватили водоносы и коноводы, обступившие Андрополуса, похлопывая пастуха по спине и плечам в знак поддержки. - Почему - не ему?
        Но судья поступил так, как хотел Лоренцо: кондотьеру и военному советнику Папы Римского лучше не противоречить.

* * *
        Анна с мужем остались ночевать во дворце. Назавтра Лоренцо предстояло участвовать в ритуале присяги.
        Андрополуса Анна утюжила спать в соседней комнате. Перед тем как заснуть, он плакал.
        Муж пришел поздно. Анна не сдержалась и завела разговор о беге наперегонки.
        - Все были изумлены тем, как ты поступил с Андрополусом.
        - Он мой раб, а не их, - отрезал Лоренцо.
        Он устал, его тревожил предстоящий день. Все ли пройдет гладко? Ответственности добавляло желание королевы Кипра присутствовать на церемонии.
        Рассказывая, Лоренцо разделся и теперь стоял перед женой обнаженным. Королева со своим двором покинула Кипр. Трон захватил ее брат и заключил договор с египтянами, отдав им половину острова. Она в отчаянии и ищет покровительства Папы Римского.
        - Бедная, - сочувственно сказала Анна. - Сколько ей лет?
        - Двадцать четыре.[24 - На самом деле урожденная Шарлотта Лузиньян. королева Кипра, титулярная царица Иерусалима и Киликийской Армении, титулярная княгиня Антиохии, родилась в 1442 или 1443 году - то есть к моменту описываемых событий была еще моложе. - Ред.]
        Лоренцо лег, положил руку Анне на грудь и заглянул в глаза.
        - Ее зовут Шарлоттой. Папа с нетерпением ждет встречи с ней. О красоте королевы все говорят с восхищением.
        - Чего она ждет от Его Святейшества?
        - Денег, пшеницы, вина, лошадей - всего. По пути с Кипра ее ограбили венецианские пираты. Забрали все, что смогли. Шарлотта и ее свита пришли пешком, как пилигримы.
        Анна слушала с интересом. Новости отвлекли ее от истории с призом, разговор о которой неминуемо кончился бы ссорой с мужем, заставили забыть о других мелких неприятностях. Но не прогнали беспокойства, постоянно теснящегося в груди, - какими переменами в судьбе еще обернется написанная ею алтарная картина? Трудно представить, что Пий Второй выбросил из головы эту тему. Однако Лоренцо ни словом не упомянул святую Агату.
        - Андрополус больше не раб, - сообщила Анна. - Я дала ему вольную. Теперь он наш сын.
        - Сын? - Рука, лежащая на ее голой груди, напряглась. - Я сам решаю, кого мне считать сыном.
        - Он член нашей семьи, - твердо произнесла баронесса.
        Лоренцо засмеялся, запрокинув голову и открыв глазам изгиб мощной шеи. Как у быка. Он всегда отвечает смехом, когда Анна пытается настоять на своем.
        Лежа в прошлый раз в ее постели, он дрожал от страха. От страха темноты.
        - Наконец-то ты удосужилась подарить мне сына! - сквозь смех сказал Лоренцо.
        Он легко принял весть о вольной для Андрополуса, потому что находится в благостном расположении духа. Сегодня ему хочется близости. Страх на время отпустил его.
        - Давненько мы не были вместе. Не попробовать ли зачать настоящего наследника? - хмыкнул Лоренцо.
        - Не все женщины рожают сыновей, - Анна не поддержала игривого тона.
        - Некоторые все-таки рожают. Одну из таких мне довелось сегодня видеть.
        - Это мы заметили. И Папа Римский, и его племянница, и кардиналы, и я. Все видели, как из-за смазливой мордашки ты обидел Андрополуса.
        Наступило молчание. Он не ожидал от нее подобного ответа, но решил свести дело к шутке.
        - Я-то в чем виноват? Вы, женщины, сами выбираете себе мужчин, а нам остается только подчиняться. - Лоренцо комично изобразил на лице беспомощную покорность, обнял Анну и вдруг сказал с внезапной серьезностью: - Быть может, я скоро умру, и род мой прервется.
        - И что ты собираешься делать? Бросить меня? Найти новую жену?
        - Лучше пойди к ворожее или выпей воды из волшебного источника. Многие так делают.
        Вместо ответа она обхватила его шею. Погладила ему спину. Ладонь узнавающе прикоснулась к мускулам под мягкой кожей, к рубцам от страшных ран, нанесенных мечом. Мускулы и рубцы. Ладонь приласкала их. Что я буду делать, думала Анна, если другая женщина родит ему сына? Не бастарда, а наследника, зачатого в законном браке?
        Неожиданно Лоренцо сжал обеими руками ее лицо и, приблизив к своему, пристально посмотрел в глаза.
        - Обещай мне никогда больше не выходить из дома без обручального кольца!
        Вот, значит, как: он может нарушать обет верности, а она нет! Анна почувствовала жгучую обиду. Но что поделаешь? Бездетна - следовательно, бесправна. Ценна лишь та жена, которая может нарожать кучу детей. И в то же время он, кажется, искренне любит ее. Вспомнить хоть, как Лоренцо глядел на изображение святой Агаты - с раздражением, недовольством, даже с ненавистью, но и с тайной гордостью: вот она какова, непредсказуемая сильная женщина, пойманная им в брачный капканы! И при этом готов изменить с каждой и в любую минуту.
        Силу давал ей пурпур. Теперь его нет.
        Лоренцо навис над Анной, дыша в лицо винным перегаром. Рука, лежащая на ее животе, отяжелела, тело плотно прижалось к телу. Какая разница, хочет она этого или не хочет.
        Ночь жаркая и душная, как в тропиках. Через открытое окно в комнату доносились песни поздних гуляк и запах жареного мяса. Веселые людские голоса звучали на фоне жалоб ветра, стонущего в долине, плачущего, как обиженный ребенок. Так же рыдал шторм вокруг корабля в их первую ночь. Тогда Анна боялась урагана и надеялась спастись от страха любовью. Наутро Лоренцо покинул ее и отправился, как выяснилось, к судовому священнику. Молодая жена оказалась сладострастна. И сладостна. Это ли не грех - испытывать в браке взаимное плотское вожделение? Разумеется, грех, ответил священник, - зачатие должно быть свободно от похоти, - но на первых порах простительный. Однако в будущем следует научить женщину должным образом уважать священное таинство соития.
        Лукреция была зачата в ту ночь, полную страсти и неуважения к постулатам. Уже тогда Лоренцо беспокоился, что их обоюдный грех может печально отразиться на судьбе будущего ребенка. Как в воду глядел.
        До той поры Анне не приходило в голову, что выказывать свои чувства грешно. Теперь она знала: во время близости с супругом нужно соблюдать благопристойную сдержанность, усмирять яростные порывы, сохранять застенчивость и скромность, подчиняться без сопротивления, но и без явного восторга.
        Она почувствовала себя отвергнутой и обманутой. Яркий свет любви оказался мраком греха. В том свободном мире, который окружал ее раньше, грешным, наоборот, почиталось сокрытие чувств. Так учили ее родители. Неужели они, провожавшие глазами исчезающий вдали корабль, желали ей зла? Их нет уже на свете; она никогда больше не видела их, никогда больше не увидит.
        Должным образом уважать священное таинство соития оказалось не так-то просто. Трудно скрывать физическое наслаждение, когда испытываешь его. Сам же Лоренцо бывал в постели неукротим, но, кажется, перестал спешить по утрам к покаянной исповеди.
        Бернардо Росселино пробудил в ее сердце былую открытость и новые надежды. Свободны от страсти должны быть супружеские отношения; тут же речь шла совсем о другом. Лоренцо слишком часто оставлял ее одну, было время подумать. Видит Бог, она долго сопротивлялась жажде любви. Она делала пурпур, красила ткани, воссоздавала на холсте образ святой Агаты, выплескивая на картину частицу собственной муки и безысходности, и мерцающий луч света пробился сквозь тьму…
        Лоренцо тронул губами шею Анны. Грудь. Живот. Еще ниже. Его язык проник в нее. Так было только в первую их ночь. Хотите, чтобы я вновь нарушила священное таинство, мой господин? Она представила себе гордое лицо Бернардо, принимающего пурпурный плащ. Сладкий озноб прошел до самого мозга. Анна оттолкнула мужа, но он снова приник к ней. Удивительно, но чем ярче представал перед ней облик флорентийского архитектора, тем благодарней и ярче отвечало тело на ласки супруга. Долгое содрогание выгнуло Анну дугой. Ложь. Ложь! И снова ложь! Вот так же солжет утром Лоренцо, давая присягу под пристальным взглядом Его Святейшества, но думая о другом. Слова клятвы и порывы страсти не исключают обмана.
        И Лоренцо, и она лукавят. Он принял на себя главенство в крестовом походе, не видя в нем смысла и не веря в добрый его исход. Она благодарно принимает нежность мужа, мечтая об иных прикосновениях. У нее нет выхода, нет пурпура - есть только картина, чреватая бедой. Лишь Папа Римский может принести спасение. Если того захочет.
        Лоренцо лег на нее всей тяжестью и вошел глубоко-глубоко. Он соблаговолил снять с нее обет воздержания. Она не ответила «нет». Подними меня ввысь, до самых небес, чтобы я упала и разбилась на мелкие осколки! Она взлетела, но вниз не рухнула, какая-то сила удержала ее. Сила клятвы. Тело не желало больше нарушать обет.
        Анна вспомнила ту ночь, когда стояла в опочивальне нагая. Воспоминание оказалось ярче, чем явь. Вновь возникшее из ниоткуда лицо Бернардо освободило от всех клятв и заставило разлететься тысячей звенящих льдинок. Анна ткнулась носом в щеку Лоренцо и кожей почувствовала слезы. Кто из них плачет - он или она?
        Анна повернулась к открытому окну. Залитая ночным светом долина с туманными отрогами Амиаты и белесыми склонами глинистых оврагов являла собою не земной, а скорее лунный пейзаж. Склоны эти бесплодны как пустыня, но там, за ними, сочатся из недр вулкана источники, из которых надо пить воду, чтобы стать плодовитой и рожать мужу сыновей. Так говорят ворожеи. Сюда пастухи пригоняют яловых коз и овец. Глина цвета слоновой кости лежит у источников холмиками, подобными женским грудям.
        Анна пила волшебную воду не раз. Когда-то гадалка напророчила ей множество детей, но только одну Лукрецию удалось произвести на свет. Теперь нет и Лукреции. Никого нет.
        Объятия Лоренцо ослабли. Он уснул.

* * *
        - Ты готов к присяге? - спросил Пий Второй.
        Пришла пора заключить нерушимый договор. Ты да я, да мы с тобой. Левой рукой Лоренцо обхватил древко знамени, а правую вытянул вперед, согнув два и растопырив три пальца - символ Святой Троицы.
        - Клянусь верно, честно и благородно служить Римскому престолу. Клянусь отдать все силы, а если понадобится, то и самою жизнь, для его зашиты. Клянусь в послушании и покорности. Клянусь, и да поможет мне Бог!
        Стены оружейного зала, где давалась присяга, были увешаны щитами и мечами.
        Папа Римский остался доволен.
        «На наемников можно положиться только тогда, когда они верят своему командиру и уважают его. Поэтому Пий Второй выбрал Лоренцо, - думала Анна, присутствовавшая на церемонии вместе с кардиналами и королевой Шарлоттой. Чуть раньше Папа Римский принял солдатскую присягу и отслужил мессу. - А королева Кипра действительно необыкновенно хороша собой».
        Ростом немного ниже Анны, волосы каштановые, одета на французский манер. Ведет себя просто, говорит прямо, открыто и умно.
        - Ваше Святейшество, полагаю, знает о беде, постигшей наш остров. Он наполовину захвачен египтянами. Они разрушают христианские храмы, насаждают свою религию, обращают в рабство детей. Мой брат предательски вступил в сговор с Египтом. Я была вынуждена покинуть Кипр и отправиться за помощью. В пути на нас напали венецианские пираты и ограбили.
        Королеву слушали внимательно и сочувственно.
        - Ваше Святейшество - глава Церкви и символ веры. Вам не может быть безразлична судьба христианского государства, попавшего под власть мусульман. Кроме того, пока египтяне хозяйничают на Кипре, ни Родос, ни Крит не могут чувствовать себя в безопасности. Потом настанет черед Сицилии. Угроза нависнет и над Италией. Я думаю, следует действовать, чтобы предотвратить подступающие невзгоды. У меня хватает решимости, с войском мне поможет свекор,[25 - Свекром королевы Шарлотты был Людовик I, герцог Савойский. - Ред.] и европейские солдаты разобьют магометан, это несомненно. Но для начала надо добраться до Савойи, и здесь не обойтись без вашей поддержки. У нас нет ни лошадей, ни денег, нужны также провиант и вино. Умоляю вас, не откажите мне в поддержке.
        Она разрыдалась. «Женщина, готовая бесстрашно идти на войну, чтобы спасти свой остров, - сама чуть не плача, подумала Анна, - не может не вызвать сочувствия. Она предана собственным братом, у нее нет ничего, но она все равно королева».
        - Вытри слезы, дочь моя, - промолвил Папа Римский. - Мы не оставим тебя. Нам известно твое благородство, известна и несправедливость, жертвой которой ты стала. Не ты одна, Шарлотта. Тронам свойственно качаться, мирская власть - вещь непрочная. Судьба то возносит, то преподносит неприятные сюрпризы.
        «Это относится и ко мне, - вздохнула Анна. - Мы с королевой - подруги по несчастью».
        - Но и о Савойском доме, - продолжал Пий Второй, - я не могу не сказать нескольких слов. Твой свекор решительно отказался от участия в задуманном нами крестовом походе на Константинополь. Твой супруг, проплывая вверх по реке По, не пожелал навестить нас в Мантуе. Они оба разочаровали нас, демонстрируя пренебрежение к Римскому престолу. Мы просили о помощи делу христианства и не получили ничего. Однако, памятуя о заветах Иисуса, я еще тогда сказал, что, если, как и следует ожидать, несчастья обрушатся на Савойскую династию, дружеская рука поддержки будет ей протянута. Пророчество сбылось. Час пробил. Все твои просьбы удовлетворены.
        Королева поцеловала туфлю Папы и встала рядом с Анной, взяв ее за руку. Ладонь Шарлотты была мокра от слез. Пий Второй, оборотившись к Лоренцо, перешел к подробностям. Каждый кардинал даст по одной лошади. Кондотьер пусть выделит для охраны владычицы Кипра пятьдесят всадников. Сиена снабдит королеву и ее свиту провиантом, та же обязанность возлагается на Флоренцию, Болонью и другие провинции - вплоть до пересечения Шарлоттой границы Савойи.
        Королева доверчиво склонила голову Анне на плечо. Щеки Шарлотты пылали, нос слегка припух. Баронесса погладила ее по вьющимся волосам, остро и больно напоминавшим кудри Лукреции. Глаза наполнились слезами.
        - Не хотите ли вы сопровождать меня в Рокка-ди-Тентенано? - спросила королева. - Я отправляюсь туда завтра, чтобы поклониться святой Екатерине. Она ведь провела там целое лето перед тем, как отправиться вслед за Григорием XI в Рим, не так ли? Как хорошо, что нынешний Папа канонизировал ee!
        - Сочту за честь состоять при вас, Ваше Величество. Но не стишком ли вы утомились, так долго пребывая в пути?
        - Было бы постыдно, оказавшись в долине Орсия, не побывать в Рокка-ди-Тентенано, - ответила королева.
        Анна повела ее в опочивальню. Идя по длинному коридору дворца, Шарлотта вздохнула:
        - Меня предали все, даже муж. Савойский дом пальцем не пошевелил, чтобы помочь Кипру. Его Святейшество проявил мягкость, говоря о моей родне.
        На площади шли торжества в честь приезда Шарлотты, но она так устала, что отказалась принять в них участие. В единственном оставшемся у нее платье королева рухнула на постель и мгновенно уснула, не обращая внимания на доносящиеся с улицы звуки флейт и пение трубадуров. Камеристка раздевала ее уже спящую.
        Анна смотрела на королеву и думала: интересно, что ей снится? Наверное, владыки, даже если они женщины, видят иные сны, чем подданные. К ним приходят сновидения не о любви и нежности, а о битвах, движении войск, кораблях, груженных провиантом и оружием, о троне, о политических интригах, о гибели в сражении, о победе - то, что снилось Лоренцо, когда он еще не боялся темноты.
        Шарлотта - женщина-воин. Воин-мужчина Лоренцо не может остаться к такой равнодушен. Не попытается ли он воспользоваться сложными обстоятельствами, в которых оказалась королева, потерявшая престол? Придет ночью, предложит вина, очарует силой и надежностью. Он именно тот, кто нужен сейчас Шарлотте, полководец Папы Римского.
        А Папа, как на самом деле отнесся он к венценосной просительнице? Баронессе мучительно захотелось узнать, какое впечатление на Пия Второго и его кондотьера произвела встреча с королевой, для самой Анны оказавшаяся скорее благодатной, ослабившая ощущение безнадежного одиночества.
        Вместо того чтобы улечься в постель, она пошла обратно в оружейный зал. И не только в досужем любопытстве дело: необходимо спокойно обсудить с Его Святейшеством будущее. Да, улиточной слизи больше нет, но есть растение, которое произрастает на земле, богатой алунитом, оно известно Анне. Она могла бы, если ей дадут для этого людей, попытаться отыскать тот самый цветок и таким образом обнаружить залежи квасцового камня. Внутренний голос подсказывает: поиски надо начинать с побережья.
        Репетируя важный разговор, Анна незамеченной вошла в оружейный зал, встала у дверей и навострила слух. Лоренцо разглагольствовал о влиянии звезд на ход событий. Эта материя никогда не занимала Папу Римского. Прервав собеседника, он повел речь о человеческой природе.
        - Человек изначально порочен, ибо его желания куда обширней возможностей. Но вожделения необоримы, - именно поэтому люди ненадежны, алчны, легкомысленны, подлый способны творить добро лишь по принуждению. Смерть отца человек забывает быстрей, чем потерю отцовского наследства.
        - Она красива. Ты был прав, - невпопад сказал Лоренцо.
        - Королева?
        - Красивее, чем можно было себе представить, - не отвечая на вопрос, продолжил барон.
        - И весьма умна, - добавил Пий Второй.
        Анна была вне их доверительных отношений. Не глава Церкви и предводитель его войска, а двое давних приятелей, обсуждающих понравившуюся обоим женщину. Может быть, даже соперники, говорящие на «ты». Пий Второй приподнял бокал вина:
        - Женщины сатанински привлекательны, именно что сатанински.
        Лоренцо бросил удивленный взгляд:
        - Раньше ты так не думал.
        - Я стал старше. Старость и страсть плохо рифмуются. Не стоит мечтать о невозможном. Женщина - это по преимуществу тело, а не душа.
        - Надо ли понимать так, что твои слова о человеческой природе в большей мере относились к женской сущности?
        - Веришь ли ты в верность женщины?
        - А ты - в мою? - с явным интересом спросил Лоренцо.
        - Твоей мы узнаем цену перед лицом янычар с выгнутыми саблями. В один прекрасный день жизнь покажет, дорого ли стоит присяга.
        Анна подошла поближе.
        - Ваше Святейшество, неужели и во мне вы видите нечто сатанинское?
        - Подумай сама. Ты - та, которая убила мою мечту.
        - Что вы имеете в виду?
        - Пурпур иссяк. Он мне нужен, а ты говоришь: его нет и не будет. Почему? Потому что женщина, нарушив клятву, исчерпала источник драгоценной краски, которой должно было хватить по крайней мере до того дня, когда, празднуя победу над султаном Махмудом, в пурпурной мантии я встану на Кагагголийском холме и назову себя Pontifex maximus!
        Голос его звучал сухо и холодно, совсем не так, как в былые времена.
        Услышав, что запас пурпура окончился, Лоренцо бросил на Анну горький взгляд и отвел глаза.
        - Ваше Святейшество, - попыталась возразить Анна, - вы можете прибегнуть к услугам Козимо Медичи.
        - Не могу. В его красильнях пользуются растительной краской, а для этого, как прекрасно тебе известно, требуются турецкие квасцы, алунит. Медичи покупают камень у султана, обогащая тем самым казну Махмуда. Каждый год - на триста тысяч дукатов. Я в этом грабеже участвовать не желаю. Ничего турецкого мне не надо - кроме Константинополя.
        Анна поняла, что Папа Римский раздосадован несказанно. От страха язык, казалось, прилип к гортани, и она не произнесла приготовленных слов о том, что могла бы отыскать алунит на итальянской земле. Его правда: она - клятвопреступница. Грудь святой Агаты, собственная ночная сорочка - вот на что ушел пурпур, обетованный Ватикану. Анна почувствовала себя кругом виноватой. Казалось, Пий Второй ощутил ее раскаяние. Подчеркнуто обратившись к Лоренцо, словно никакой красильщицы в зале не было, он задумчиво произнес:
        - Отныне одеяние кардиналов будет окрашиваться кармином. Пурпурные мантии предназначаются лишь для дней поста, начала адвента[26 - Адвент - время, предшествующее празднику Рождества. В католической церкви началом адвента считается первое воскресенье после дня святого Андрея - 30 ноября. - Ред.] и собрания конклава. Постоянно носить окрашенные пурпуром одежды имеет право только Папа Римский.
        В оружейном зале нависла тишина. Ее прервал Пий Второй, вновь обращаясь к одному Лоренцо:
        - Я видел злосчастную картину твоей жены.
        Лоренцо покраснел, бросил пронзительный взгляд на Анну: я же, мол, тебе говорил, и быстро отвел глаза.
        - Меня обеспокоило сообщение о том, что соски великомученицы на этом изображении изменили свой первоначальный цвет и, сделавшись непристойно красными, стали возбуждать в зрителях мысли самого богохульственного толка. Я не хотел верить, но пришлось убедиться.
        Папа Римский не смотрел на Анну, попросту не замечал ее, словно она для него перестала существовать. Какие там Эней и Дидона! Он пристально глядел на Лоренцо, словно тот был виноват во всем: и в пропаже пурпура, и в создании опасной картины.
        - Ты слишком часто видишься с женщиной, преступившей границы истинной веры, - произнес Пий Второй и с внезапным стоном ухватился за пронзенную острой судорогой правую ногу. Эти боли периодически мучили его со времени паломничества в Англию совершенного босиком. Они сживут меня со света, не раз говаривал Папа Римский.
        - Ваше Святейшество… - начала было Анна.
        Он раздраженно махнул рукой и, пересилив приступ, сказал:
        - Я думал, ближе Савойи ведьмы не водятся, но, кажется, без того не обошлось и в моем родном городе.
        - Не намекаете ли вы, что моя жена - ведьма? - резко спросил Лоренцо.
        - Прими это за шутку, - изменил тон Пий Второй.
        - Слава Богу, что нас не слышат посторонние, - с готовностью улыбнулся барон, - от таких шуток явственно попахивает гарью.
        - Вернемся к присяге, которую ты дал сегодня. Если я действительно обвиню твою жену в ведьмовстве, останется ли клятва в силе?
        - Не кажется ли вам, что шутки зашли слишком далеко?
        - Я не щучу, - решительно отметая игривость в сторону, произнес Папа. - Ты принес присягу мне, но еще раньше поклялся перед Всевышним хранить и защищать свою жену. Как ты поступишь, если один из обетов станет противоречить другому?
        Блуждающий взгляд поставленного в тупик Лоренцо перебегал с Пия Второго на Анну. Наконец, собравшись с духом, кондотьер сказал:
        - Она не похожа на ведьму Она честно отдавала вам пурпур, пока он был, и ничего не просила взамен.
        - Зачем же было тратить священную краску на святотатственную картину? Я тщательно изучил это, если так можно выразиться, произведение. Оно стоит у меня в опочивальне. Правда сама рвется наружу: под солнечными лучами цвет сосков великомученицы меняется от пурпурного к алому и переходит в гиацинтовый, каким отличаются, говорят, детородные органы магометанок.
        - Каких магометанок? - ошеломленно переспросил Лоренцо, изумленный новым поворотом темы.
        - Тебе лучше знать. Не я, а ты якшаешься с азиатскими рабынями, столь лакомыми для истинных солдат.
        Под высоким потолком на несколько минут воцарилась тишина. Анна смотрела в широкое окно. Вид широкой долины и незыблемо высящейся Амиаты успокоил ее. Священная гора. Святой престол. Святая великомученица. Она окружена святым со всех сторон.
        - Мы говорили о низменной природе человека, о его ненадежности, легкомыслии, подлости, неумении творить добро без принуждения, чему виной несоответствие вожделений и возможностей. И органическая неспособность отделять важное от второстепенного. Итак: если Божий наместник, которому ты поклялся в верности, объявит твою жену, которой ты клялся в том же, еретичкой, какой из данных обетов окажется для тебя нерушимым?
        - Присягу Папе Римскому не может нарушить ничто. Встав перед необходимостью выбрать одно из двух, я попрошу признать мой брак недействительным.
        Он посмотрел на Анну с безысходной тоской. «Пойми меня, - говорил этот взгляд, - изменить что-либо превыше моих сил, тяжесть, обрушившаяся на нас, неподъемна».
        Она отвернулась к увешанной оружием стене. Не слишком ли много убийственных приспособлений для того, чтобы казнить одну слабую женщину?
        - Какая из меня ведьма, Ваше Святейшество? Я виновна в ошибке, но не в злом умысле. Меня увлекла Лукреция, так прекрасно и убедительно описанная вами, что ее невозможно было не полюбить. Я подумала: вы на ее стороне, на стороне женщины, нарушившей клятву, осквернившей священные узы брака, но оставшейся честной перед самою собой. Эта книга расширила для меня границы возможного. Поэтому я полагала, что и в живописи можно выйти за пределы канона и традиции.
        - Не смей упоминать о заблуждениях моей молодости. Повторяю то, о чем говорил не раз: забудь Энеа Пикколомини, помни лишь Пия Второго. Ты снова нарушила строгий запрет. Аудиенция окончена. Закончены все аудиенции, которых ты так щедро удостаивалась только благодаря близости к господину барону. Лоренцо, слушай меня: твоя жена отлучена от причастия. С этого мгновения она изгоняется из общества и объявляется ведьмой.
        Анна отступила на шаг.
        Папа Римский поднял руку, призывая к безмолвию. Однако баронесса все-таки спросила:
        - Вы налагаете на меня малое отлучение,[27 - Наряду со «смертоносным» отлучением католическая церковь знала малое - временное, «врачующее», снимавшееся после определенного покаяния. - Ред.] Ваше Святейшество? Надолго ли?
        - Это зависит от пути твоего покаяния и искупления и дальнейших поступков моего кондотьера. Выбор за тобой и за ним. Посмотрим, прав ли был я, говоря, что люди не умеют ограждать свои вожделения рамками возможного.
        - Я думаю, вы ошибались, Ваше Святейшество.
        Она упала на колени, поцеловала папскую туфлю, встала, повернулась и вышла из оружейного зала. Лоренцо остался охранять от незримых врагов того, кто только что отлучил его жену от таинств, поставил вне общества и закона, лишил всего. Теперь любой может безнаказанно убить ее, опальную и беспомощную. Церковь, бывшая для Анны средоточием жизни с малолетства, отныне заперта для нее, ворота рая закрыты. Она изгнана, как Адам. Как Ева.
        Вслед ей доносилась неспешная, подчеркнуто спокойная речь Папы. Ничего особенного не случилось, как бы демонстрировал его тон. На днях надо отправиться в Петриоло, к тамошним горячим источникам, подлечить ноги. Бог даст, поможет.
        Лоренцо молчал. Пий Второй спросил, не унялась ли чума в Риме. Бушует по-прежнему, ответил Лоренцо хриплым голосом.
        - Я не вернусь в Ватикан, покуда моровое поветрие не утихнет окончательно, - сказал Папа.
        Анна открыла дверь и миновала стражу. Солдаты явно все слышали. Она никогда больше не увидит ни Лоренцо, ни Пия Второго.

* * *
        Анна вместе с Лиамом и Андрополусом покинула Пиенцу той же ночью. По дороге она казнила себя за то, что не предупредила королеву Кипра о своем отъезде. Та, наверное, будет разочарована и удивлена. Но мысли об унижении, испытанном в оружейном зале, превращали все остальное в пустяки, заливая щеки краской бессильного стыда.
        Прежде она не замечала, как непроглядно темны южные ночи. Лиам ехал чуть позади, сутулясь в седле, Анна слышала его всхлипывания. Он чувствует себя отлученным от таинств вместе с ней. Лошадь Лиама едва плелась. Анна остановилась, чтобы подождать монаха. Андрополус тоже попридержал поводья, стараясь держаться поближе к баронессе, юный телохранитель. Позади послышался цокот копыт, и Анна увидела, что пастух выхватил из-под плаща нож.
        - Эту штуку дал мне один солдат после бега наперегонки, - объяснил он. - Вместо приза, гуся, который мне не достался.
        Всадники, не оглянувшись, проскакали мимо. Люди Лоренцо, узнала их Анна. Поехали в поместье.
        - Что за спешка? - удивился Андрополус. - И что им там надо среди ночи?
        - Еще запрут ворота и не впустят в дом, - с ужасом прошептал Лиам.
        - Уж слуг-то предупредят о новом положении их госпожи, это точно, - не стала успокаивать его Анна, а сама подумала: вряд ли Лоренцо выгонит ее на улицу.
        Гонцы пронеслись мимо еще раз, теперь уже в обратном направлении и с поклажей.
        У ворот поместья небольшую кавалькаду баронессы встретили слуги с зажженными факелами. Переданный им приказ барона был таков: выполнять требования Анны и впредь - до тех пор, пока не поступит иных указаний. Каково ей, стоящей вне закона, будет управлять поместьем? Слуги слишком чтут Церковь, чтобы безропотно подчиняться отлученной, она в их глазах стала ниже рабыни. Смотрят искоса, кто с презрением, кто с испугом. Ведьма.
        А вот управляющий полон прежней почтительности. Ведь подлинной хозяйкой много лет была Анна: Лоренцо, целиком отдавшийся делам Ватикана, в домашние заботы не входил. Она - патрон и патронесса в одном лице, но это уже ненадолго: года не минет, как брак будет расторгнут, и здесь появится новая владелица, женщина, способная рожать сыновей.
        В спальне царил полный разгром, шкаф распахнут, вещи раскиданы: люди Лоренцо спешили. Они забрали самые дорогие вещи: платья из шелка и парчи, которые муж привез из Франции, жемчуга и топазы из Константинополя, все другие украшения. Оставлена лишь диадема в позолоченной шкатулке - материнский подарок. Анна сняла с пальца обручальное кольцо и положила его рядом с диадемой.
        Приводя опочивальню в порядок, она увидела в глубине шкафа пурпурные туфельки Лукреции. Тонкая телячья кожа окрашена кармином, протравлена алунитом и винной солью. Если удастся отыскать в Италии залежи турецких квасцов, Анна снова могла бы стать красильщицей Папы Римского. Она поставила туфли на подоконник, под лунный свет, и устремила взгляд на Пиенцу. Церковь и дворец были ярко освещены факелами, ветер доносил слабый запах жареного мяса, отголоски смеха и пения. В городе все еще продолжался нескончаемый праздник.
        «Что ты будешь делать, когда запасы пурпура иссякнут?» - спросил Лоренцо однажды ночью, сидя рядом с женой в саду и глядя вместе с ней на Рокка-ди-Тентенано. С тех пор этот вопрос непрестанно звучит в ушах.
        - Искать алунит, - вслух ответила Анна. На плащ Бернардо ушло куда больше улиточной слизи, чем можно было позволить: все время казалось, что он окрашен еще недостаточно ярко. Представляя себе архитектора в одеянии триумфатора, Анна и не замечала, как пустеет драгоценный сосуд.
        Она повернулась к окну спиной. Комната купалась в лунных лучах. На мольберте белел загрунтованный холст. Завтра она начнет писать новую картину. Сюжет уже ясен, для его воплощения понадобятся листовое золото, белила, желтая охра, жженая сиена, красный кадмий, индийская слоновая кость, ультрамариновый голубой, кобальтовый синий, умбра сырая и жженая и темная лазурь.
        Анна уснула. Во сне ей послышался голос Лоренцо. Еще не вполне пробудившись, она выбралась из-под одеяла, выбежала из дома, миновала живую изгородь и остановилась у темно-зеленых колонн кипарисов, вглядываясь в долину. Брезжило раннее утро. Совсем не так давно стояла она здесь, ожидая, что Папа Римский, остановивший свой кортеж на берегу Орсии, свернет в поместье, дабы благословить Лукрецию, и глядела на окружавших Пия Второго кардиналов и гвардейцев, на разноцветье одежд, на мулов и лошадей с пышными плюмажами, на Лоренцо, махавшего ей рукой. Тогда Папа Римский в поместье не свернул.
        Сейчас откуда-то долетал звук флейт, но берег реки был пуст. Зато на Виа-Франсиджена Анна заметила движение. Вскоре она смогла разглядеть процессию: впереди отряд рыцарей в красных бархатных плащах, шитых золотым кружевом, шлемы и мечи сверкают на восходящем солнце; следом - молодые пажи в одежде из серебряной парчи, в шляпах с перьями; придворные шталмейстеры, камергеры, кардиналы, а дальше - ватиканские гвардейцы при полном обмундировании. Завершали шествие папский паланкин с красно-золотой драпировкой и десять солдат верхом на мулах.
        Под пение флейт кортеж двигался к мосту. Анна увидела всадницу, окруженную оруженосцами в красных плащах. Платье на ней было очень знакомое - ее, Анны, платье из парчи и шелка. На шее блестело ожерелье - не менее узнаваемое. Королева Шарлотта.
        Рядом с ней скакал Лоренцо, надежный телохранитель на пути в Рокка-ди-Тентенано, где однажды летом жила святая Екатерина.
        Анна вернулась в опочивальню, снова легла и стала прислушиваться к тишине, окружавшей ее со всех сторон. Прямо перед глазами висел на стене, как всегда, гобелен: несколько женщин с детьми и солдаты расположились перекусить на берегу реки; чуть поодаль стоит священник и наблюдает за ними.

* * *
        Наступила осень. После паломничества в Рокка-ди-Тентенано Папа Римский вернулся в Пиенцу. Лоренцо постоянно был с ним. С королевой Кипра, продолжившей путь в Савойю, они распрощались в Петриоло, где Папа принимал горячие ванны в вулканическом источнике.
        Все это Анна узнала стороной, от Лоренцо известий не было.
        Прошло время сбора винограда, сок разлили по бочкам. Вопреки опасениям Анны, дела шли как обычно. Слуги и рабы были по-прежнему послушны и уважительны, виноград давили с песнями. Белые мареммские волы под присмотром насвистывающих погонщиков безропотно тянули тяжко груженные возы, в час обеда женщины приносили мужьям корзины с нехитрой едой и вином. Работники переламывали краюхи, пили за добрый урожай. Анна не участвовала в этих трапезах.
        После полудня, когда завывающий ветер сгущал тучи над Амиатой и на поля и деревья начинал лить дождь, Анна уходила в дом, прикрывала ставни и принималась за свою работу - алтарный образ Богоматери для капеллы поместья. Картина писалась по всем правилам, ни один канон не был нарушен, ничто не отличало ее от общепризнанных образцов - разве только черты Лукреции слишком явственно проступали на лице мадонны.
        Перед сном Анна открывала тяжелую дубовую дверь, отделяющую сам замок от пристроенного к нему хозяйственного крыла со складскими помещениями для хранения маслин, конюшней, дубильней, кузницей и тележным сараем, проходила полутемную комнату, где учились грамоте дети слуг (здесь пахло молоком и мочой), и, слегка кивнув монахине, приставленной к детишкам, но не вступая с ней в разговоры о том о сем, спускалась в винный погреб. Не для того, чтобы попробовать, хорошо ли вино. Каждый вечер Анна убеждала себя, что где-нибудь среди бочек мог затеряться случайно забытый сосуд с остатками улиточной слизи - и каждый раз испытывала очередное разочарование. Морские улитки в силах изменить ее судьбу, вернуть в лоно Церкви, помирить с Папой Римским, но долгожданный сосуд не находился, да и не мог найтись. Помощи ждать неоткуда, она одна на всем белом свете.
        Однажды, обходя так помещение за помещением, Анна отыскала в дубильне немного алунита и экстракт марены на дне какой-то склянки. Ну и что? Она прошла дальше, в кузницу. Сюда она не заходила с тех самых пор, как обнаружила здесь окровавленную Лукрецию. Анна внимательно осмотрелась, обнаружила на полу наконечник копья, подняла, сжала в ладони и держала так долго, что он стал теплым.
        С этим острием в руках она и улеглась в постель. Ночью ее разбудили вопли одной из рабынь. Анна знала, к чему этот крик: у молодой женщины начались роды, обещавшие быть тяжелыми. По принятому обычаю баронесса исполняла в таких случаях роль повитухи, но на этот раз осталась в кровати, уставившись в потолок, вслушиваясь в стоны роженицы, становившиеся все тише и слабее, и до боли сжимая кулак с впивающимся в кожу металлом. Наутро она узнала, что рабыня умерла родами. Ребенок тоже. Девочка.
        Дни шли за днями, а гонец от Лоренцо все не появлялся. Известие, ожидаемое с ужасом, не приходило. Постепенно подробности ссоры с Папой Римским и отлучение от церковных таинств стали казаться дурным сном. Она все еще оставалась мужней женой. Казалось, неопределенность может длиться вечно.
        До поместья, перепугав всех, дошли слухи о том, что в Пиенце два человека заболели чумой. Анна нарвала целебных трав и попросила Лиама окурить жилища слуг, пусть успокоятся. Монах принялся за дело рьяно, ходил с кадильницей из дома в дом, молился и благословлял людей.
        Вспышка болезни заставила Папу Римского ускорить свое возвращение в Рим. Обитатели поместья выстроились вдоль дороги и, размахивая оливковыми ветвями, провожали процессию возгласами «Viva! Viva!». Пий Второй покачивался в паланкине. Кортеж следовал к югу по Виа-Франсиджена. Лоренцо возглавлял гвардейцев. В сторону родового замка он даже не посмотрел.

* * *
        Начался сбор маслин. В прохладный ноябрьский день под оливами разложили сети, чтобы плоды падали на мягкое. С гор спускалась морозная дымка. Анна увидела вдалеке двух мчащихся галопом всадников. Они миновали карантинную заставу, выставленную для того, чтобы чума не распространилась по окрестностям, и устремились к поместью. Гонцы спешили сюда.
        Лиам и Андрополус тоже заметили их. Пастух крикнул Анне:
        - Это за вами! Бегите и прячьтесь в мое дупло!
        Она не двинулась с места. Андрополус бросился к монаху:
        - Сделай что-нибудь, Лиам!
        Он боялся, что Анну увезут в Рим и отдадут на суд инквизиции. Она тоже боялась.
        Дети, стоявшие вместе с матерями под оливами, заревели. Все смотрели на приближающихся всадников в военных мундирах.
        - Ступайте по домам и заприте двери! - приказала Анна работникам, кинулась к замку и, поднявшись на второй этаж, припала к окну. Как густо растут деревья на склоне Амиаты! Из них римляне строили галеры во время Второй Пунической войны. Теперь дубы рубят на корабли для новых сражений. В долине Орсия мало что меняется. Как прежде, тянется Виа-Франсиджена, дорога пилигримов.
        На дворе всадники остановились, но не спешились. Осел, бредя по кругу, вращал тяжелый жернов, давивший маслины. Кроме скрипа камня, ничего не было слышно. Не успел осел завершить круг, как гонцы уже унеслись прочь.
        Лиам снизу лестницы окликнул Анну и, когда она спустилась, передал бумагу, подтверждающую, что брак расторгнут. Нарушение священных заповедей. Замужество путем обмана и ложных обещаний. С сего момента брачные клятвы объявляются недействительным. Подпись: Пий Второй.
        Надо уезжать. Но как она уедет прежде, чем до конца будет собран и обработан урожай? Маслины нужно давить сразу же, не мешкая, а то масло получится совсем не такого качества. Еще необходимо дать указания слугам и работникам, иначе в хозяйстве начнутся перебои… Как все это разом решить?
        А вот так. Второй конверт был от Лоренцо. Она должна покинуть поместье утром. Ей предоставляется дальняя заброшенная усадьба в этой же долине на правах аренды.

* * *
        До глубокой ночи Анне не давали уснуть крики осла. Потом ей приснилось, что она попала между мельничных жерновов; стуча копытцами по полу, вокруг постели ходил привязанный к столбу осел и тянул за собой на веревке гроб Лукреции.
        Последняя ночь в замке. Анна встала, накинула плащ и пошла к могиле дочери. По дороге она наломала лавровых ветвей и оставила их у надгробья.
        Анна уложила свои пожитки в корзины и сундуки. Поклажу взвалили на ослов, еще пришлось взять телегу.
        Раковины морских улиток она аккуратно обернула льняной тканью, чтобы не поломались при переезде. Тщательно упаковала остатки алунита и склянку с экстрактом марены. В большой сундук положила платье Лукреции, сшитое к la cresima,[28 - Конфирмация (итал.). - Пер.] ее красные туфельки и свое приданое, привезенное из Норвегии: покрывала, простыни, подушки, кувшины и чаны, чаши и прочую утварь, маленькую черную шкатулку, французскую шляпу и кружевную накидку. Среди одежды разбросала пучки сушеной лаванды - пусть вещи не залеживаются. Подарок матери - диадему - спрятала на груди, листовое золото, которым пользовалась, когда писала картины, сложила в кожаный мешочек, обручальное кольцо подарила кормилице. Сундук со своими книгами Анна отыскать не смогла, «Повесть о двух влюбленных» тоже исчезла, пропали куда-то и два других томика, хранившиеся под кроватью. Что ж возьмем Библию и трактат «О семье» Леона Баттисты Альберти. Взяты были и загрунтованный холст, и краски, и кисти, и ваза из купальни императора Тита, и римские монеты с профилем Цезаря, и венок из ветвей оливы - тот, что Лукреция собиралась
подарить Папе Римскому. Венок Анна упаковала особенно бережно.
        Раз Лоренцо хочет, чтобы она жила в заброшенном дальнем имении, так тому и быть.
        Она покинула замок. Ее сопровождали Лиам и Андрополус. Пастух гнал перед собой стадо: овец, мареммских волов, корову и теленка.
        Двигались молча. Слышались только стук копыт, кудахтанье кур и курлыканье голубей в корзинках. Поднимаясь по крутому склону к заброшенной усадьбе, Анна с тоской вспоминала родину, остров среди северного моря, запах волн, рыбы и влажного воздуха. Она оглянулась и посмотрела на долину, на вьющуюся внизу Виа-Франсиджену. По ней можно уехать в Норвегию. Но не сейчас. Сначала должна определиться судьба. Вариантов всего два: либо суд инквизиции и смерть, либо отпущение грехов и возврат в лоно Церкви. Она должна сама выбрать путь покаяния и искупления, сказал Папа Римский. Недостаточно с утра до ночи повторять «Аве Мария», мало денежных пожертвований. Самопожертвование - вот чего от нее ждут.
        Необходимо очиститься перед лицом Бога, Его наместника и остальных людей, иначе она навсегда останется в их глазах ведьмой, существом вне закона. Пий Второй прав, он не может ошибаться: где-то в глубине ее души таится темная точка, крохотная, как то «игольное ушко», через которое меч легко проникает до самого сердца. Впадая в отчаянье, она порой физически ощущала этот сгусток тьмы. Вот в чем беда, не в Папе Римском и не в Лоренцо.
        Прибыли на место, разгрузили пожитки, разожгли огонь в очаге. Из трубы заструился дым. Заброшенная усадьба стояла выше, чем родовой замок, здесь было холоднее, а Амиата не казалась такой огромной. На юге виднелась крепость Радикофани, внизу, под Рокка-ди-Тентенано, - мост через Орсию, его охраняли солдаты; замок Лоренцо на холме посреди долины был совсем маленьким. Окружающие усадьбу отроги поросли пышными кустами ракитника. Языки белой глины спускались по склонам к зеленым лугам.
        Усадьба представляла собой удручающий вид. Вокруг обветшавшего дома росли дряхлые оливы и древние дубы, заслонявшие кронами солнце, виноградник зачах, побитый морозом. Раньше Анна никогда не бывала тут, но знала, что среди имений бывшего мужа, разбросанных чуть ли не по всей долине, это всегда считалось одним из малоурожайных: здесь, на горе, влага не задерживалась, стекала вниз, не давая напиться сухой невозделанной почве. Общую грустную картину оживляли лишь голуби, обосновавшиеся среди лепного орнамента лоджии, курлыкающие и летающие туда-сюда по своим семейным делам. Стены дома густо увил плющ, он карабкался ввысь до самой крыши и спускался с другой стороны по известняковой лестнице.
        Лиам, Андрополус и Анна поднялись на второй этаж и через лоджию прошли в центральную комнату. Анна распахнула ставни и окна, чтобы впустить свет в темное помещение. Вдоль стен стояли скамьи, сидя на которых в лучшие времена можно было согреться огнем большого очага. Неяркие осенние лучи полосой легли на пол и стены; Анна отметила про себя, как сильно пострадали от сырости фрески. С изъеденных временем крестообразных каштановых стропил сыпалась труха. Терракотовые плитки пола, выложенного классическим орнаментом, потускнели и потрескались; давно же их никто не натирал воском. На всем лежала печать небрежения и покинутости, разрушительной работы холодов и дождей. Издали, из замка, дом виделся совсем другим: одинокое романтичное жилище, особенно красивое зимой, когда снег, ложась на вершины гор, укутывал их белоснежным покрывалом.
        Анна с двумя верными спутниками сидела у растопленного очага в пустой комнате. Ни ковров на полу, ни гербов на стенах, ни одного образа, чтобы помолиться. Андрополус вышел и вернулся, неся свою икону Святой Девы.
        - Она не пожелала услышать моих молитв. Наверное, я виновен в чем-то дурном, - с отчаяньем произнес он.
        У Анны выступили слезы на глазах. Как горько прозвучали его слова об иконе, оставшейся от матери!
        - Ты не сделал ничего плохого, Андрополус.
        - Мне часто снится, что я убиваю нашего приходского священника.
        - Ты и вправду мог бы убить его?
        Андрополус кивнул:
        - Да. У меня есть нож.
        - Даже не думай об этом, - сказала Анна. - Убийство карается смертью.
        - Но иначе моя ненависть никогда не утихнет.
        - Никого нельзя ненавидеть, - одернул «Андрополуса Лиам.
        - Даже падре?
        - Никого. Это грех.
        - А что я скажу Лукреции в своих молитвах?
        - Ты скажешь ей, что победил свою ненависть.
        Андрополус молча бросил в огонь пучок сухой лаванды. Лиам улыбнулся печально и кротко.
        Зима выдалась холодной и дождливой. Орсия вышла из берегов. Глинистые холмы запорошило снегом, и они стали походить на белые скалы. Виноградник совсем зачах, оливы подмерзли и сбросили листву. Корова заболела и перестала давать молоко. Никто к ним не приезжал. Запасы еды кончились. Голуби больше не ворковали: их пришлось съесть.

* * *
        Мартовским днем она шла по дороге, ведущей к Рокка-ди-Тентенано, решившись просить о помощи святую Екатерину. Рядом одышливо брел Лиам. Монах стал совершенно сед, молился и каялся денно и нощно. У него случались провалы в памяти: он все искал свою собаку, которую сам же зимой, плача, и зарубил, чтобы несчастное животное не мучилось от непрестанного голода. Монах без монастыря, Лиам сделался совсем беспомощным и во всем зависел теперь от забот Анны и Андрополуса.
        Они кружили по тесным улочкам маленького городка, расположенного чуть ниже крепости Рокка-ди-Тентенано, ища часовню, в которой Лиам хотел помолиться. Глядя, как тяжко он опирается на посох, поднимаясь по ступеням, Анна подумала, что монах в последний раз смог проделать даже недалекий, казалось бы, путь.
        Она в часовню входить не захотела, осталась У дверей, поглядывая вокруг. Недавно, говорят, здесь был Бернардо Росселино, возносил хвалу Екатерине Сиенской за поддержку и защиту.
        Анна направилась к хижине, в которой много лет назад нашла приют святая, и увидела его. Он стоял возле порога, укладывая ветвь оливы у скособоченной двери. Она ускорила шаг, поскользнулась на гладком камне горбатой улочки и упала. Бернардо обернулся на шум, засмеялся и поспешил на помощь.
        Он пережил опасность и одержал победу, но все же не выглядел счастливым триумфатором. Бледен и худ, взгляд утомленный и озабоченный. Архитектор взял из рук Анны корзинку с нехитрой снедью, и они пошли к крепости, возвышающейся на краю городка.
        - Случившееся с вами, баронесса, так ужасно подействовало на меня, словно я тому виною. Думаю, на самом деле Его Святейшество совсем иного мнения о вашей картине, чем кардиналы и Леон Баттиста Альберти, однако Папе Римскому приходится руководствоваться не только собственным вкусом, но и другими резонами.
        Она чувствовала себя слабой и беспомощной, как тогда, когда посланцы Лоренцо въехали в ворота поместья. Не видать ей защиты как своих ушей.
        Послеполуденное солнце пробилось сквозь толщу облаков, Бернардо скинул плащ на руку. Послышался птичий гомон и шум многих крыльев. Они подняли глаза: караван серых гусей тянулся к северу.
        - Сильно ли норвежский пейзаж отличаемся от здешнего? - спросил архитектора.
        - В Норвегии все другое. На море - лед и фьорды, ущельями врезанные в берега. Земля более влажная, чем тут, многие итальянские растения не смогли бы выжить в Норвегии, зато у вас нет деревьев с белыми стволами в черную крапинку, а у нас их целые леса. Они пускают листву в мае, зовутся березами. Если бы вы только знали, какой запах у этих листьев!
        - Я надеюсь когда-нибудь увидеть вашу страну. - Он сделал долгую паузу, глядя на долину. - И полюбить ее, как полюбил эти края с первого взгляда.
        Архитектор широко повел рукой, словно приглашая и Анну полюбоваться раскинувшейся под ними долиной, а затем задумчиво продолжил:
        - Природа… Его Святейшество не раз говорил, что властитель должен знать ее тончайшие нюансы, ибо без этого нельзя ни управлять в мирное время, ни избрать верную стратегию в годину военных тревог. Что ж, каждому свое. Правители видят в природе средство, а художники - натуру для перенесения на полотно. Но и те, и другие должны изучить ее до ничтожных деталей, досконально. Ведь только то, что хорошо известно, можно любить и уважать.
        - И защищать, - добавила Анна. - Отстаивать при любых обстоятельствах.
        - Как алтарную картину, написанную собственной рукой? Вы смелый человек, баронесса.
        Смелый и непреклонный. Защищайте то, чем дорожите, но помните: вам грозит опасность. Не забывайте этого.
        В его голосе прозвучали беспокойство и волнение. Он не забыл, поняла Анна, о пропасти позора, на краю которой недавно стоял. Папа, опытный охотник, ранил душу архитектора. Если талант Бернардо иссякнет, то убьет и до конца. А ее пурпур иссяк.
        Ведя разговор, Росселино смотрел Анне в глаза. Так, словно хотел придать ей мужества при неминуемой встрече с несчастьем. И действительно, отвага переливалась в нее из его зрачков, освобождала сердце из тисков отчаяния, толкала лететь в неведомое выпущенной из тугого лука стрелой.
        Они поднялись по ступеням до крепости. Огромные камни стен напомнили Анне о гранитных валунах родного края. Две такие глыбы, невесть когда нагроможденные ледником одна на другую, лежали у ее отчего дома. Девочкой она любила, вскарабкавшись на них, смотреть на далекий горизонт. Она никому никогда не рассказывала про эти камни, а теперь воспоминание с непреодолимой силой влекло Анну к ним, как металлическую пыль к магниту.
        Бернардо расстелил на земле плащ. Они уселись. Из корзинки появились фляга с вином и два оловянных бокала. Анна отрезала два ломтя хлеба и немного сыра пекорино. Они подняли бокалы.
        - У меня тоже была своя крепость, - задумчиво произнесла Анна, - но не такая, как эта, а нерукотворная. Ее построил ледник десять тысяч лет тому назад. В детстве казалось - специально для того, чтобы я могла обозревать мир с могучих валунов, возвышаясь надо всеми. Совсем маленькой меня поднимал на вершину камня отец, потом я научилась забираться сама, вся в восторге от того, что покоряю высоту. До сих пор помню каждый выступ, каждую трещинку в гранитном монолите с вкраплениями других пород: работа ледника. Нет, даже не я помню, а ладонь.
        Анна протянула Бернардо раскрытую руку. Он поцеловал точно то место, в котором хранилась память.
        - Я так хорошо изучала эти глыбы, что, по-моему, могла видеть их насквозь, определять, из каких минералов они состоят. Когда. я уезжала с острова, валуны стояли, целиком покрытые зеленым мхом, словно надев изумрудные плащи в мою честь.
        - Такие, как этот? - Бернардо указал на подстеленный зеленый бархатный плащ. - В Норвегии вас ждут только обросшие мхом камни?
        - Увы, - невесело усмехнулась она. - Отрадно думать, что хоть они: моя колыбель, мое надгробие.
        - А горы Корсики, они были вам видны с валуна?
        - Нет, только море, наше море.
        - Немного найдется женщин, которых занимают мысли о форме и составе камней, - сказал архитектор. - Сам же я только об этом и думаю. Такая уж профессия. Полжизни прошло в каменоломнях Каррары. Эти руки ласкали по большей части мрамор, а не женщин, - он с каким-то удивлением посмотрел на свои ладони, потом на нее. - Однажды я предостерегал: те, кто сегодня принимают вас за ангела, завтра сочтут сатаной. Так оно и вышло. Я собираюсь встретиться с Папой Римским и просить о прощении для некой красильщицы. Отправляюсь в Рим завтра утром. - Он опять поцеловал руку Анны, потом погладил ее волосы. Она припала к его груди:
        - Наконец-то!
        Наконец-то его лицо, являвшееся ниоткуда в грезах и фантазиях, приносившее освобождение скованной душе, заставлявшее сердце биться быстрее, а тело - трепетать, склонилось над ней въяве. Анна не почувствовала ни малейшего смущения, когда Бернардо прикоснулся пальцами к ее шее, прижался губами к губам, обнял за талию, опрокинул на спину и лег сверху. Ноги ее широко раскинулись. Она обхватила его бедра обеими руками, две плоти слились, горячая волна хлынула снизу вверх, мечты стали реальностью.
        Анна открыла глаза. Вот она и дома. От плаща исходил явственный запах молодой березовой листвы. Запах дома. «Вот это и случилось», - подумала она с тихим счастливым смехом. Его лицо почему-то стало видеться менее отчетливо. Кто он? Может быть, фавн из ближнего леса?
        Не стоит вновь погружаться в фантазии. Просто над Амиатой нависли тяжелые тучи, сгустился сумрак, и черты Бернардо сделались едва различимы. Скоро и склоны гор нельзя будет разглядеть из-за тумана, наползающего со всех сторон, чтобы вновь окружить Анну коконом, отделяющим от всех остальных, - отверженную, отлученную.
        Думать об этом не хотелось. Вершины уже утонули в белесой дымке. Анна сжала руку Бернардо и плотнее укуталась его плащом. Вот он, ее кокон.
        Запоздалый луч упал на одно из окон крепости, осветив чью-то фигуру, смутно знакомую. Затаившийся там человек все видел. И, конечно, не замедлит оповестить всех, кому это интересно. Например, Папу Римского, который ждет от нее покаяния и искупления. Который утверждал при последнем разговоре, что люди не умеют ограждать свои вожделения рамками разумного. А она отвечала: «Ошибаетесь, Ваше Святейшество».

* * *
        Он все не приезжал, хотя и обещал встретиться с ней после своего возвращения из Рима.
        Анну не покидал страх. Ее преследовали мысли о человеке, стоявшем у крепостного окна, видевшем все, - и с тех пор, как иногда казалось, продолжавшем неотступно следить за ее чувствами и поступками. Поступки же были таковы: она ходила к священному источнику, пила там воду, но не затяжелела, не смогла забеременеть от Бернардо, как раньше не могла от Лоренцо. Действительно, на ней лежит проклятье. Каменные утесы и глинистые гроты - единственные свидетели ее слез.
        Анна тосковала по Бернардо, которому отдала все, поведала о самом сокровенном, а он не ехал. Что случилось? Если у окна тогда стоял приходской священник, Лоренцо, вне всяких сомнений, сразу же получил известие о ее грехопадении, и, когда архитектор пришел просить об аудиенции, арестовал его. А ведь это почти наверняка был падре: Папа Римский приставил его наблюдать за строительством плотины у Баньо-ди-Виньони.
        Плотина росла день ото дня. Шли проливные дожди. Скоро долина скроется под волнами, как пожелал Пий Второй, и замок Лоренцо станет островом в едином большом море.
        Миновали весна и лето. Жизнь в усадьбе наладилась, никто больше не назвал бы ее заброшенной. Наступил октябрь. Прошел год со времени расторжения брака, но Анна так и не получила своих книг, привезенных когда-то из Норвегии. Хотя это ее имущество, без дозволения бывшего мужа сундук оказался недосягаемым. Лоренцо ни на какие просьбы не отвечал. Доходили слухи, что он командовал папскими войсками во время битвы с королем Сигизмундом за Фано.[29 - Город в провинции Пезаро-э-Урбино, небольшой порт на берегу Адриатического моря. - Ред.] Сражение, как говорят, было жестоким и кровопролитным.
        В усадьбе давили виноград, когда заметили двух всадников, медленно поднимавшихся по крутому склону.
        Лиам и Андрополус бросились к Анне. Остановился вол; стряпуха у печи застыла с налипшим на пальцы тестом, глядя на приближающихся нежданных гостей; давильщики выскочили из огромных чанов как были: длинные Рубахи подобраны и завязаны высоко на бедpax, ноги красны от сока, - и, посмеиваясь, укрылись за стволами деревьев, чтобы не показываться на люди в таком затрапезном виде. Приехавшие, солдаты в мундирах папской гвардии, спешились.
        «Убили. Лоренцо убили», - подумала Анна. Вот так же боялась она неожиданных визитеров, когда ожидала известий о муже из Константинополя. Сдерживая дрожь, она спросила:
        - Чем мы обязаны вашему приезду?
        - Я сражался в войске господина Лоренцо, не жалея жизни, - ответил один из солдат. - Так что, наверное, заслужил кружку от его лозы!
        Анна велела принести вина и хлеба.
        По пути гонцы искупались сами и вымыли лошадей в источниках Баньо-ди-Виньони - об этом со всей определенностью говорил исходивший от них запах серы.
        Солдаты подняли бокалы:
        - За победу! Знайте, что с двадцать пятого сентября Фано наш! Да здравствует кондотьер, вручивший Папе Римскому ключи от города, оставшегося неразоренным!
        - Как было дело? - заинтересовался Андрополус.
        - Понимая, что ему не выдержать осады, Сигизмунд приказал своему сыну Роберто сжечь Фано. «В атаку!» - крикнул, узнав об этом, господин Лоренцо. Стремительный приступ - и город, цел-целехонек, принадлежит нам. Выпьем еще!
        - Что же все-таки привело вас сюда? - спросила успокоившаяся Анна.
        - О главном чуть не позабыл! - хохотнул солдат, достал конверт и подал его хозяйке.
        Она прошла в дом, прикрыла за собой дверь, запыхавшись, поднялась на второй этаж в спальню, отворила окно и, выравнивая дыхание, застыла с нераспечатанным письмом.
        Со двора доносились болтовня и смех. Анна все не решалась сломать печать конверта. Ветер слегка пошевеливал его. Письмо колыхалось, как птичье крыло. Прохладное дуновение коснулось ладони. Ветер дул с севера. Мистраль.
        Она помедлила еще немного, подставив лицо едва ощутимому теплу осеннего солнца.
        «Синьорине Анне», - было написано на конверте. Небрежный почерк Лоренцо. Не баронессе - синьорине.
        На дворе у печи началась трапеза. Андрополус проворно бегал взад-вперед, помогая подавать еду. Появляясь с новыми тарелками и блюдами, он каждый раз задавал солдатам нетерпеливые жадные вопросы:
        - Сколько убитых с той и этой стороны? А городские стены в Фано высокие? А воины Сигизмунда - они смелые? А погода стояла какая?
        Подали bruscetta, чеснок, масло, соль. Хлеб поставили на угли, чтобы освежить. Пахло горячим хлебом, оливковым маслом и чесноком - как в былые времена во время обедов в замке. Но там была еще и Лукреция.
        Приезд солдат внес в жизнь усадьбы радость. Как бы письмо ее не убило.
        Стоял прекрасный осенний, почти счастливый день. Она улыбалась, глядя, как сотрапезники поливают маслом и солят натертый чесноком хлеб, кладут на него подогретый в печи сыр пекорино.
        Лиам ел вместе со всеми, слушал рассказы про битву, но время от времени, словно неусыпный страж, бросал взгляд на окно, в проеме которого виднелась Анна. Он, как и она, не ожидал от письма ничего хорошего.
        Краткое обращение было выведено крупными буквами: «Дрянь!» Дальше разбегались мелкие паучки быстрых букв. Лоренцо писал, что, согласно решению Папы Римского, она находится под домашним арестом вплоть до отпущения грехов, при этом в течение двух лет должна сохранять верность бывшему мужу. В случае нарушения последнего требования легкомысленный любовник будет подвергнут казни.
        «Я убью его своей рукой».
        У Анны перехватило дыхание.
        Она не ошиблась: из крепости на них глядел священник и не погнушался доносом. Почему она не остановила тогда Бернардо? Пустые сожаления: она не могла остановить его, да и не хотела. Пий Второй прав: люди не умеют ограждать свои желания рамками разумного.
        Она сама поставила себя вне общества, пойдя по пути Лукреции, - той, которую прославил Энеа Пикколомини.
        «Солдаты, - продолжал Лоренцо, - останутся в усадьбе, чтобы проследить за выполнением поставленных условий. Да покарает Бог того, кто попытается переступить порог моего дома и моих владений».
        Отныне она узница этих стен.
        Конечно же, приходской священник! А Лоренцо не шутит: он - воин, ему ничего не стоит убить, все равно что выпить бокал вина или провести ночь с женщиной. Падре хочет этим воспользоваться, ему не терпится увидеть хладный труп Бернардо и ее, пылающую в горячем пламени костра.
        И Лукреция умерла из-за него, из-за него покинула мир солнца и ветра. Анна достала из шкафа платье дочери, прижалась к ткани щекой. Ее туфельки, окрашенные пурпурином, поставила на стол. Зажгла масляную лампу. Кликнула Андрополуса, чтобы тот принес дров. Увидев башмачки, пастух понурился:
        - Я был с ней, когда она примеряла их у сапожника. - Он погладил пальцами одну туфлю, потом взял в руки, перевернул, посмотрел на подошву. - Совсем ненадеванные.
        - Она не успела, - коротко вздохнула Анна.
        Андрополус поставил башмачок на место, растопил очаг мелко нарубленными сухими ветвями кипариса и розмарина, вышел. Оставшись одна, Анна бросила в огонь пучок лаванды, огляделась и вдруг ясно осознала, что обречена на медленное умирание. Как в склепе.
        Надо что-то делать. Действовать. Искать выход, который вернет ее в широкий мир.
        Андрополус с помощью Лиама втащил в комнату небольшой, но тяжелый позолоченный сундучок. Лоренцо прислал-таки книги. Запах вишневого дерева вернул Анну в далекое прошлое: отец купил сундук с книгами у одного голландского капитана перед тем, как отвезти дочь в монастырь Ноннесеттер. Он сказал, что эти тома ей еще пригодятся, они - часть приданого. Учи латынь.
        Все четырнадцать лет, которые она провела в замке, сундук простоял запертым невесть где. Лоренцо считал ее собственность своей, а эти книги, наскоро просмотренные, счел малоинтересными и не заслуживающими внимания, хотя сам собрал неплохую библиотеку. Анна за годы прочла многое из нее: писец мужа, хорошо относящийся к баронессе, давал хозяйке новые тома перед тем, как запереть их в шкафу.
        - «О природе», - вслух прочел Лиам название на переплете.
        - Эту книгу я обязательно перечитаю, - сказала Анна.
        - Помню ее еще по ноннесеттерской обители, - мелко закивал старый монах.
        - Зачем вам читать именно ее? - удивился Андрополус. - Она такая потрепанная и с виду скучная! Другие куда привлекательней: взять хоть эту, в золоченом переплете с каменьями! Такую можно продать даже в ватиканскую библиотеку. То-то бы мы разбогатели!
        Он не удостоился ответа. Лиам подлил в лампу масла, читай хоть всю ночь.
        - Поставь ее на очаг, - сказала Анна и велела Андрополусу принести побольше дров. Пастух притащил толстый кипарисовый комель.
        Анна уселась у огня. Поставила ноги на железную скамеечку, протянувшуюся вдоль очага. Ветер завывал в трубе и хлопал оконными ставнями.
        Андрополус подбросил в пламя немного лаванды, комната наполнилась ароматом.
        - Матушка всегда так делала, чтобы хорошо пахло, - задумчиво промолвил пастух. - Завтра я пойду на могилу Лукреции. Хочу отнести ей гребень.
        - Гребень?
        - Зеркало там уже есть - то, что раньше стояло у нее на столе. А гребень куца-то пропал.
        - Отнеси мой, - предложила она.
        Он взял протянутую расческу и несколько раз провел ею по волосам.
        - Это я на всякий случай, чтобы вшей не было. Сам-то я от них избавился.
        - На моем вшей нет, - усмехнулась Анна.
        - Я тоже так думаю, - серьезно ответил пастух, - но ей подходит только самое чистое.
        Его лицо словно освещалось изнутри, когда он говорил о Лукреции. Мальчик живет в окружении мертвых, подумалось Анне: сначала мать, потом отец, потом моя дочь.
        - Вы долго будете читать? - спросил Андрополус.
        - Наверное. Мне нужно кое-что отыскать в этой книге.
        Лиам с другим томом стоял около масляной лампы и, подслеповато водя глазами по странице, тихонько произносил прочитанные греческие слова. Голос монаха звучал торжественно и восторженно.
        - Так ты умеешь читать по-гречески? - обрадованно удивился Андрополус.
        - Умел, - кивнул Лиам, - но многое позабыл. Ты мне поможешь?
        - Конечно!
        Они, взяв книгу, ушли. Анна заперла дверь и перед тем, как закрыть ставни, взглянула в темнеющую даль. Долина показалась ей утратившей былую прелесть, какой-то безжалостной и жестокой. Глинистые волны превратились в барханы пустыни, такой же бесплодной, как она, Анна. Таившиеся в них обеих чудодейственные источники утратили магическую силу.
        Вот ее комната: кровать под шелковым балдахином, раковины морских улиток, лежащие на столе рядом с туфельками Лукреции, букет лютиков в вазе из купален императора Тита, выкрашенной изнутри пурпурином, той, что подарил Пий Второй в бытность Анны папской красильщицей, им же подаренные пять монет с профилем Цезаря… Комната - ее узилище, воспоминания - сокамерники, а единственное занятие - размышления о том, как выбраться на свободу, которую у нее отняли.
        С востока дует марино, с запада - сирокко, с юга - трамонтан, мистраль - с севера. Дубовые рощи не преграждают, как было прежде, путь ветрам, хозяйничающим в долине.
        Анна выбрала среди книг ту, что называлась «O природе», потому что хотела спасти жизнь и вернуть уважение к себе, но, едва взявшись за том, отдернула руку от переплета. Ее пронзила мысль о возможном жестоком разочаровании, которое наступит неминуемо, если Господь действительно отвернулся от отлученной. А это, кажется, так: сколько ни молилась она о приезде Бернардо, мольбы не были услышаны. Боже, зачем Ты отверг меня? Неужели Ты не хочешь, чтобы я нашла в Италии алунит и заслужила прощение наместника Твоего? Я ведь всегда тратила пурпур лишь во имя Твое и только в последний раз - из любви к человеку!
        Терзаясь сомнениями, Анна осторожно взяла другую книгу - ту, в украшенном золотом и камнями переплете. «Сказание об Орфее и Эвридике, переданное Платоном», - было написано на титульном листе. И чуть ниже: «Анне от Лоренцо» - почерком бывшего мужа, синей краской индиго, которую добывают из листьев кустарника, именуемого так же. Великолепная краска. Она провела пальцами по буквам, перелистнула страницу. Из книги выпал обрезок окрашенной пурпуром материи. Пробный кусочек, на котором она проверяла, как густо надо смочить шелк улиточной слизью, чтобы плащ Бернардо приобрел достаточно глубокий цвет. Как этот обрезок оказался здесь, рядом с иллюстрацией, изображающей Орфея, выводящего Эвридику из царства мертвых? Весточка от Лоренцо: Анна для него мертва и никогда не вернется из Тартара; ее связь с архитектором разоблачена.
        Он приехал в замок, рылся в оставленных ею вещах, нашел под подушкой, набитой гусиным пухом, кусочек шелка, оставленный на память, узнал необыкновенно насыщенный цвет, знакомый по триумфальному плащу Росселино, и понял, что приходской священник не врет. Вот почему Лоренцо назвал ее дрянью и подверг домашнему аресту! А она-то сначала подумала, будто книга - тайный знак примирения: Анна давно мечтала иметь в доме сказание об Орфее и Эвридике, и муж в лучшие времена обещал исполнить ее просьбу. И вот при каких обстоятельствах это случилось. Как там Бернардо, не случилось ли с ним беды?
        Один из ставней громыхнул по стене. Она подошла к окну, чтобы навести порядок, и увидела вдали фигурку Андрополуса, бредущего по направлению к поместью, к могиле Лукреции. «Лукреция, - прошептала Анна, - возьми меня к себе! Я не хочу умирать, но ведь и ты не хотела!»
        Надгробный камень стоит рядом с часовней, возле дерева, на том самом месте, где смерть настигла девочку. Только Андрополус навещает могилу. Обычно он пробирается туда ночью и до рассвета сидит рядом с холмиком, прислонясь к стволу старой оливы, а вот сегодня отправился еще до наступления темноты.
        Анна положила миф об Орфее и Эвридике обратно в сундук и решительно раскрыла фолиант «О природе». Шестнадцать лет она не держала его в руках, но телячья кожа переплета была по-прежнему мягка под рукой, пергамент страниц цел и буквы нисколько не выцвели.
        Название первой главы: «Каталог красящих растений». «Без посредства алунита окраска тканей и кож растительными веществами недолговечна». Знакомые латинские названия: flos, folium, fructus, herba, lichen, lignum, radix[30 - Нектар, лист, плод, трава, лишайник, дерево, корень (лат). - Пер.]… Багрец из кошенили, из красных личинок, именуемый «кровь святого Иоанна»… Кошениль доставляют из Палестины. Личинки предварительно следует тщательно высушить… Марена, Rubia tinctorum, содержит красящее вещество ализарин, или пурпурин…
        Следующая глава была целиком посвящена серовато-белому минералу, залежи которого можно отыскать только в Азии, алуниту, или, как его еще называют, квасцовому камню. Он придает растительной краске прочность и глубину.
        Алунит ввозят из Турции, это она и раньше знала. В Смирне, говорят, есть мастерские, в которых из камня получают квасцы.
        До того как Анна попала в монастырь Ноннесеттер, ее вообще не интересовали минералы, применяемые при окраске растительными веществами. Она ведь всегда пользовалась улиточной слизью, при этом никакие добавки не нужны, и только в красильне обители впервые увидела, как сестры протравливали шерстяные нитки в кислом растворе, добытом из сланца. Шерсть при этом становилась темно-коричневой, потому что в сланце содержится много железа, от этого и цвет такой.
        Читая в монастыре книгу, с трудом разбираясь в малопонятной тоща еще латыни, Анна натолкнулась на изображение растения, любящего кислую почву. Там, где оно произрастает, можно найти в земле квасцовый камень, в котором железа почти нет. Она бросилась к монахиням в красильню: а что как поискать эту траву по берегам Бергенфьорда? Вдруг удастся найти алунит? Они облазали все окрестные скалы, но редкостного растения не увидели, зато набрали полные корзины дубовой коры, вереска и мха - ими тоже можно неплохо протравливать нитки, если добавить мыла. Это было шестнадцать лет назад. До того как она вышла замуж за Лоренцо, до того как родилась Лукреция.
        Вспоминая о былом, Анна продолжала листать страницы. Вот же он, тот рисунок! Она внимательно вгляделась. Кажется, это растение вживе встречалось ей где-то в долине Орсия! Но где?
        Анна стала читать дальше. «Белый камень алунит содержит в своем составе окись калия и глинозем. Хорошо растворяется в воде. При нагревании раствора выделяется большое количество квасцов. Если протравить ими нити, окраска будет глубокой и долговечной».
        Она на миг оторвалась от книги. При нагревании… А до какой температуры? На чем? Может быть, на горячих углях?
        «Раствор проще и лучше всего выпаривать на солнце».
        Анна вскочила, подбежала к окну, с грохотом распахнула ставни. Со двора послышались недоуменные возгласы. Ну и пусть думают, что она сошла сума. Подставив лицо заходящим лучам, Анна смеялась от переполнившей ее радости.
        Все дело в нем, в солнце. Оно превращает улиточную слизь в пурпур, оно преобразует камень в соль прочно связующую краску с нитками. Солнце - отец всех красильщиков и красильщиц!
        Анна молитвенно сложила руки и вознесла благодарность небесам. Узница ощутила себя свободной, в ней снова проснулась неуемная жажда жизни. Она была счастлива.
        Солнце зашло за Амиату, вечер входил в свои права. Ветер утих, слышалось негромкое блеянье овец. Анна снова села с книгой у очага. Она найдет это растение, Господь не оставит ее.
        Не оставит? Сомнения опять охватили Анну Просторная опочивальня показалась узкой сырой кельей. Недаром приснилось однажды, будто она заперта в темном шкафу. Посмотри правде в глаза: нет в Италии алунита. Так и будешь жить, всеми забытая, в одиночестве, иногда - впроголодь, отдавая скудные куски Андрополусу, как Лиам делился последним со своей собакой. В венецианском зеркале отразилось лицо женщины со впалыми щеками, сероватой кожей, волосами, потерявшими блеск. Неужели это она - баронесса Анна? Лучше уж совсем не смотреться в зеркало. В Италии алунита нет, хватит обманывать себя. С каждым днем стены комнаты будут все теснее смыкаться вокруг.
        Анна сидела не шевелясь, забыв о том, что огонь в очаге надо поддерживать. Сил не было, клонило ко сну.
        Она проснулась поздней ночью у слабо мерцающего затухающими углями очага, пробудилась от далекого отчаянного крика. Приснилось или в самом деле кто-то кричал? Книга, открытая на странице с рисунком, лежала у нее на коленях.
        Снова послышался крик. Она узнала голос Андрополуса. Душераздирающий вопль, словно долго сдерживаемая боль вырвалась наконец наружу. Это кричит ее отчаяние, отчаяние Лиама, отчаяние Лукреции. Это кричит Андрополус.
        Анна открыла окно. На долину наплывала мгла. Отчаянный голос смолк, будто его и не бывало. Звук заглушила тишина, поглотил сумрак, который сильней человеческого крика.
        Но голос прозвучал не зря. Навстречу ему открылись тайные закоулки памяти, и перед глазами Анны возникли холмы Тольфы, что чуть к северу от Чивитавеккьи.[31 - Чивитавеккья (Чивита-Веккиа) - город в области Лацио, порт на Тирренском море. - Ред.] Именно там средь белесых камней видела она растение, изображенное в книге.
        Порошок мелко раздробленного белого камня, говорил ей Андрополус, останавливает кровотечение. Он всегда на всякий случай носит при себе полученную еще от отца в Константинополе маленькую коробочку с этим снадобьем. Такая полезная соль на раны. Называется - алунит.
        - Андрополус! - крикнула Анна изо всех сил.
        Эхо повторило ее зов, вернуло его обратно.
        Никакого иного ответа не было.

* * *
        В то самое время, когда Анна читала книгу «О природе», приходской священник поднимался на осле к Рокка-ди-Тентенано, чтобы там повеситься.
        Он больше не пастырь, Папа Римский нашел для него иное занятие.
        - Тебе более пристал чин стража, чем сан священнослужителя, - сказал Пий Второй, - отныне ты будешь охранять плотину, а не души ближних своих.
        Долина Орсия станет озером, так хотят Бог и Папа Римский, и озеро будет давать людям пищу.
        Но падре не желает больше быть сторожем! У сторожа нет власти над людьми. О, как ясно он понял это в тот теплый весенний мартовский день, когда увидел Анну в объятиях проклятого архитектора! Росселино, значит, может делать, что хочет, а он - нет? Но ведь и падре имеет право на любовь!
        Поднимаясь по крутому склону, он с раздражением думал, что, прислушайся Папа Римский к его предупреждениям, мерзостного соития в крепости не произошло бы. Мужчина и женщина не превратились бы в четвероногое двуглавое чудище.
        Раз-два - и Росселино опять в своей Флоренции. Получил, чего хотел, и убрался подобру-поздорову. Таковы мужчины, но падре не таков: если уж он любит, то любит, и его любовь чиста.
        Он глянул на долину, на большое поместье Лоренцо, и засмеялся. Скоро замок станет островом. И Анна - островок, отторгнутый от Церкви. И он тоже. Она отлучена, он лишен прихода. Папа Римский обманул, не сделал епископом.
        Правду сказать, поначалу падре был даже горд, получив важное поручение. Приятно стать стражем порядка, распоряжаться шестью солдатами, охранять плотину от возможного нападения бандитов, тех, кого именуют populo minuto, следить, чтобы мешки с песком не сдвигались с места и не разворовывались. Но чувство удовлетворения скоро прошло.
        Перед отъездом Пия Второго из Корсиньяно в Рим приходской священник попытался было еще раз обратить внимание Папы Римского на трещины в стене церкви и назвал имя того, кто несет ответственность за строительную ошибку, чтобы не сказать - преступление.
        Папа только отмахнулся, неприязненно скривившись:
        - Мы сами решаем, кто виновен, а кто нет. От нас ничто не может скрыться.
        Так ли это? Падре готов был поклясться, что стоит к истине ближе наместника Божьего» Хорошо хоть не назначили сборщиком трупов, караульщиком смерти, одним из тех, что под звон колоколов являются на восходе за свежими покойниками, очищая город от зловонных помет чумы. Обычно сборщики и сами долго не живут.
        Что греха таить, он всегда боялся умереть. Постоянно остерегался, все время был начеку. Но после того как отлученная баронесса и архитектор осквернили Рокка-ди-Тентенано, страх исчез, сменившись обидой и гневом. Его отправили охранять плотину специально, чтобы удалить от Анны. Коли так, смерть предпочтительней жизни.
        Упрямый осел, как всегда, не желал слушаться. Падре остановился, отер со лба пот и хлестнул животину веткой:
        - Это последний подъем, уже близко. Закатные лучи освещали усадьбу, в которой теперь жила Анна. От ее нынешнего дома по пустынной тропе двигалась через долину одинокая фигура. Ревность заволокла падре глаза. Она спешит на тайное свидание со своим архитектором! Они опять хотят свиться, как два ползучих стебля!
        Он хлестнул осла изо всех сил. За что такое наказание? За какие грехи он лишен силы, уважения и власти, повергнут ниц, превращен в ничто? Когда долина станет озером, его, чего доброго, определят в паромщики, и он будет общаться с людьми, только перевозя их от берега до берега. Какую проповедь можно за это время прочесть, чему научить? Жизнь кончена.
        Для грешников смерть нередко начинается с железных оков и темницы. Потом - виселица на ратушной площади. В Писании сказано ясно: «Лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили бы его во глубине морской».[32 - Евангелие от Матфея, 18.6. - Ред.]
        Падре о том и просил Папу Римского, просил недвусмысленно: казни не меня, а других, воистину повинных. Дойди доводы до нужных ушей, наказание постигло бы флорентийского архитектора, но к приходскому священнику никто не пожелал прислушаться.
        Он попробовал взглянуть на себя со стороны и презрительно расхохотался: жалкий ночной сторож, которому велено следить за мешками с песком и бесславно умереть, если озверевшим маврам вдруг да придет в голову брать плотину штурмом. Глупый и бессмысленный конец - он ведь никогда не держал в руках оружия, он ведь воин Божий, а не простой солдат. Господи, какая унизительная несправедливость!
        Падре, бросив осла, сошел с нахоженной тропы и двинулся напрямик через заросли кустарника и плюща. Злые духи, которых так хорошо умела отгонять святая Екатерина, вились вокруг, пытаясь пробраться в самую душу. Он направился было в глубь леса, но передумал: зачем и от кого прятать в сумрачной чаще собственную смерть? Тяжело дыша, поднялся почти до самой вершины, остановился у скособоченной оливы. Подходящее место. Священник, лишенный власти, перестает быть орудием Господним. Анна потеряна навсегда. Не он первый, не он последний: тот монах, который воспылал страстью к Екатерине Сиенской, поступил так же, поняв, что любовь безысходна. И вот он я.
        Падре огляделся. Не здесь ли Екатерина изгоняла из людей бесов?
        Конечно, здесь! Она и сейчас стоит неподалеку, вся окутанная сиянием, ангел-хранитель долины, монахиня, уговорившая Папу Григория вернуться в Рим. Завороженного видением священника охватил ужас: выходит, Екатерина давно следила за ним и видела все его поступки, все гнусные дела, видела, как он шел к ней, продираясь сквозь колючие заросли.
        О, всесильный Господь, оставивший нас, как долга и трудна дорога к святости! Падре горько заплакал. В отблесках вечернего света ему явился ангел, держащий в руках склянку, полную пурпурных чернил. Екатерина, пребывая тут, - об этом всем известно, - пользовалась при письме именно ими и теперь протягивает ему сосуд, как бы говоря: пурпур правит миром, пурпур дарует жизнь и смерть.
        Он достал веревку, привязал к толстой ветке, встал на трухлявый пень у ствола и накинул петлю.
        «А кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили бы его во глубине морской».[33 - Там же. - Ред.]
        Это слова Иисуса. Истинно сказано. Долог путь к Господу, непостижим и в то же время ясен.
        «Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты».[34 - Псалтирь. 31,1. - Ред.]
        «Мельничный жернов на моей шее уже слишком тяжел», - подумал священник, и рывком проверил, прочна ли веревка. Бросил последний взгляд в сторону поместья Лоренцо - там огненным жаром опалила его любовь, приведшая к смертному греху самоубийства, - и вновь увидел фигурку на далекой белеющей тропе, спешащую по направлению к замку. Может быть, Анна идет не на любовное свидание, а к могиле дочери?
        Но ведь ей, отлученной от святых таинств, это запрещено!
        Как же она не понимает, красильщица, что только падре может облегчить ей отпущение грехов, принять исповедь (в отдельной, конечно, и запертой комнате), вернуть в лоно Церкви? Покаяние, исповедь и искупление - таков единственный триединый путь. А она не хочет. И дочь ее не хотела. А ведь были его прихожанками много лет.
        Фигура остановилась возле часовни.
        - Дьявол! - процедил священник сквозь зубы.
        Она перешла все границы, как тать в ноши пробралась к запретному для нее Божьему алтарю, опять нарушила правила, думая, что некто не видит.
        Он видит! Он помешает ей! Нынче же ночью, дрожа от страха, она сама будет просить его о любви, как о высшей милости!
        Падре сорвал с шеи петлю и отшвырнул пень ногой. Он сейчас же разбудит всех шестерых солдат, храпящих в неведении у плотины. Это его войско, и он возглавит его, отправляясь в свой крестовый поход.
        Священник поймал осла, вскочил на него и принялся безжалостно нахлестывать, заставляя быстрее трусить вниз по крутому склону.

* * *
        - Убит копьем, - неверным голосом сказал священник Анне, держа перед собой обеими руками крест, словно защищаясь от ее гнева. Солдаты, принесшие в усадьбу тело Андрополуса, жались чуть поодаль.
        - За что? - прошептала Анна.
        - Он хотел, видимо, осквернить могилу твоей дочери, - ответил падре, опустив крест, - для того и ворвался в часовню. Увидев нас, он выхватил из-за пазухи нож.
        Анна взяла гребень, лежащий на груди Андрополуса.
        - Это вы называете ножом?
        - Нет, не это. Однако нож тоже был. Пастух собирался осквернить надгробие, при чем же тут какая-то расческа? Ясное дело, он взял оружие для защиты - на случай, если будет застигнут на месте преступления.
        - Это мой гребень, Андрополус хотел отнести его Лукреции, больше ничего у него в руках не было, - произнесла Анна леденящим тоном.
        - Все равно рабу нечего делать возле христианского захоронения.
        - Он не раб. Он вольноотпущенник. Один из членов семьи.
        Священник по-настоящему испугался.
        - Я тут вообще ни при чем. Я человек, как видите, безоружный. Пастуха убили солдаты, - стал оправдываться он. - Увидели с плотины, что в часовню кто-то входит, и мы вместе поспешили к замку.
        - Ты добился-таки своего, - горько сказал Лиам, плача над трупом Андрополуса.
        Солдаты священника завели в сторонке разговор с гвардейцами, приставленными к Анне. Они шептались, но Анна смогла расслышать слова одного из них:
        - Прибежал как ошпаренный: в часовню, говорит, кто-то вломился. По коням! Он думал, правда, что это синьорина, которой туда нельзя, но пока разбирались в темноте, было уже поздно.
        Анна похолодела. Священник куда-то исчез, словно растворился во тьме.
        Она тяжело опустилась на каменную скамью. Похолодало, ночь входила в свои права. Спиной Анна ощутила знакомый пристально-царапающий взгляд: смотрели из-за ствола старой оливы. Падре прячется там. Он хочет ее смерти.
        Она продолжала сидеть не шевелясь, не вздрагивая, не оборачиваясь. Она не хотела плакать, слезы сами собой катились из глаз. Анна посмотрела на солдат - тех, что убили Андрополуса. Сами еще мальчишки, на год-два старше его, подростки, нанятые в Швейцарии. В этой нищей стране проще простого найти молодых людей, которые, истомясь от бедности, готовы за гроши служить кому угодно, проливать кровь - свою и чужую. А форма у них красивая. Андрополус бы с ума сошел от счастья, предложи ему кто надеть такую шляпу с пышными перьями. А вот убивать бы он не стал.
        Она вытерла слезы. В висках яростно пульсировала кровь, горло пересохло. Анна попросила Лиама принести воды.
        Никто, кроме нее и старого монаха, и думать не хочет о смерти Андрополуса. Солдаты громко обсуждали грядущий поход против турок: Папа Римский-де не смог склонить на свою сторону европейских владык, помочь войсками согласились лишь Филипп Бургундский да какой-то содержатель веселого дома из Северной Италии. Представляете, он говорит, что готов поставить тысячу человек. Вот это будут воины так воины!
        Анна ушла спать, и ей приснился Пий Второй.
        - Слышишь, - спросил он, - как громко машут крыльями стервятники? Крестовый поход завершился.
        Шум крыльев раздавался с востока.
        - Я проиграл битву, - признался Папа Римский.
        По Виа-Сакра к Капитолийскому холму приближался султан Махмуд: на голове - лавровый венок, а лоб выкрашен пурпуром.
        Он празднует свой триумф.
        - Я - Великий Понтифик, мост между небом и землей, - возгласил султан и обратил взор в сторону Мекки.
        Она проснулась от потрескивания горящих олив. Ясно, что они вспыхнули не сами собой. Ей говорят: тебя ожидает пламя костра.
        Анна сказала приставленным к ней солдатам, что должна отправиться к холмам Тольфы: эта поездка входит в обряд покаяния, возложенного на нее Папой Римским. Падре, отославший свой небольшой отряд обратно на плотину, а сам оставшийся в усадьбе, изобразил раздраженное недоумение:
        - Мне об этом ничего не известно.
        - Сторож при запруде и не может знать о таких вещах, - съязвила Анна.
        - В душе я по-прежнему остаюсь священником здешнего прихода.
        - Но не на деле, - оборвала она.
        - Не кощунствуй. Повторяй за мной: «Признаю грех свой и не скрываю вины своей перед Господом. Да отпустятся мне мои прегрешения».
        - Ни слова я не стану повторять. Сам читай покаянную молитву, подстрекатель к убийству и его соучастник. Иди сторожить плотину, как велел Папа. А мне сторож не нужен.
        Он хочет задержать меня в усадьбе, подумала Анна. Для чего? Что ему до моих передвижений?
        - Вы находитесь под домашним арестом, - перешел на официально-вежливый тон падре, - и не можете покинуть усадьбу без дозволения синьора Лоренцо. В противном случае Его Святейшество разгневается.
        - Не понимаю, каким образом моя поездка к холмам Тольфы может прогневить Ватикан. Тем более что я отправлюсь не одна, а под присмотром приставленных ко мне солдат.
        - Раздача милостыни, воздержание и молитва - вот принятый ритуал искупления. У вас нет никаких оснований нарушать его.
        - Я сама вольна избрать искупительный путь, - таково было желание Папы Римского, о котором вам, видимо, забыли доложить.
        Священник решил прекратить спор. Он поедет за ней, а там посмотрим: может статься, совместное путешествие их сблизит - и еще неизвестно, до какой степени. Все к лучшему.
        Небольшая кавалькада - Анна в белом покаянном плаще, Лиам и солдаты - двигалась по долине. Моросил мелкий дождик. Сзади ехал падре. Он отставал все больше и больше, хоть и погонял своего осла, как только мог, понукая его то палкой, то кулаком - темным от загара, загрубевшим от пребывания на открытом воздухе. Руки сторожа, а не священнослужителя высовывались из-под обтрепанных рукавов. Вот что сделала с ним плотина. Это не его руки, благословлявшие еще недавно коленопреклоненных женщин, смиренного моливших о прощении. «Нищий в рубище, - подумал падре о себе. - А каков новый пастырь прихода? Потребовал отдать новую сутану, подаренную Его Святейшеством в день освящения церкви, крохобор!»
        Они подъехали к холмам Тольфы. Солдаты расположились внизу, у реки, бегущей к морю, а Анна поднялась по склону вверх. Падре, добравшийся чуть позже, последовал за ней. Его охватил какой-то необъяснимый восторг. Он чувствовал себя пилигримом, восходящим из глубины греха к светлой тверди Господних небес, к ангельской обители. Там ждет его Анна, чтобы, преклонив колени, вместе с ним вознести покаянные молитвы. Он и она, вдвоем, наедине. Да, да, пора настала, он покается тоже, признается в своем смертном грехе, и будь что будет. Пусть суд вершит она, наполнившая его сердце любовью, пусть сбросит несчастного в пылающую пасть геенны огненной! Она не знает, какой путь ему пришлось пройти. Сын бедного крестьянина, жалкий оборванец, он недоедал и недопивал, чтобы попасть в круг приличных людей, у него не было должных манер, воспитания, лоска, ключа к чинам и званиям. И все-таки он кое-чего достиг: женщины поверяли ему свои тайны, смиренно спеша преклонить колени.
        - Преклонить колени, - вслух повторил падре.
        Она даже не обернулась, занятая своими поисками.
        - Преклонить колени, - сказал он немного громче.
        Ветер бесследно унес его слова. Видно, надо кричать, чтобы она услышала.
        - Преклонить колени!
        Что это она ищет? Порывшись в карманах, падре протянул Анне немного сушеного инжира - вдруг она проголодалась? Никакого ответного движения. Он для нее невидим. Она не верит в его добрые намерения. Ну и не надо. Священник повернулся и спустился с холма. Склонился над рекой, чтобы напиться. В реке-то все и дело. В тот день на берегу Орсии, когда Папа Римский и его свита хохотали над неловким падре и никто не выказал ни малейшего сострадания, его душа опустошилась, светлые чувства покинули ее, испарились вместе с благовонным дымом кадильницы, который должен был изгнать демонов из города.
        «Епископ Корсиньяно», - сказал ему Пий Второй. Какая жестокая насмешка, что за дьявольский соблазн! И в ту же ночь на его оливу опустилась женская ночная сорочка, и пастух обманул его, явившись девушкой, и мнимый ангел встал у дверей. Вот тебе и епископ Корсиньяно!
        Падре взобрался обратно на холм, ведя за собой солдат, подошел к Анне. Она глядела мимо, словно он стал прозрачным, будто он воплощенное ничто. А это не так: он - воплощенное зло.
        Виной тому - сам Папа Римский. Его обещание вселило нечистого в душу, сбросило в тот круг ада, где стенают предатели величества земного и небесного, лишенные в наказание за грехи телесной оболочки.

* * *
        Продолжая искать растение, изображенное в книге, Анна наткнулась на белесый камешек. Подняла с земли, облизала. Солоноватый. Солдаты, усмехаясь, переглянулись. Попробовала надкусить.
        - Питаться камнями - новый вид покаяния? - хмыкнул падре и опять протянул ей инжир.
        Она вновь сделала вид, что не замечает протянутой руки. Солдаты засмеялись. Анна и на них не обратила внимания, просто продолжила поиски. И - вот оно, это растение! Все сошлось одно к одному. Анна молча обошла холм, собирая камни в полотняный мешочек. Потом вскочила в седло и объехала окрестности - от холма к холму, час за часом, не замечая усталости. Наконец она полностью уверилась, что на холмах Тольфы к югу от Амиаты залегает большая жила алунита.
        У Папы Римского будет пурпур.
        На обратном пути они миновали озеро Больсена, проехали каштановые леса Савоны, выехали на Виа-Франсиджена и, немного не доезжая долины Орсия, поднялись по южному склону Амиаты к монастырю аббатства Сан-Сальваторе, где решено было переночевать.
        «Ваше Святейшество! - начала Анна письмо. - Спешу сообщить Вам, что если пурпур имеет решающее значение в победе над турками, то успех за Вами».
        Она сидела за широким столом. Лиам стоял рядом, читал написанное и подавал советы. Два монаха ожидали, когда послание будет готово. Утром они собирались отвезти покаянное, как они считали, письмо в Ватикан.
        «Мне удалось отыскать близ Тольфы семь холмов, столь богатых квасцовым камнем, что его хватило бы и на семь миров. Если Вы пожелаете разрабатывать найденные залежи, соблаговолите распорядиться о сооружении карьеров, подобных тем, которые имели римские язычники на острове Искья. В дальнейшем Ваше Святейшество сможет снабжать алунитом всю Европу, и султан лишится этой статьи своих доходов.
        На холмах в достатке имеются лес и вода. Рядом расположен портовый город Чивитавеккья, что облегчит вывоз квасцового камня. Полученная прибыль, надеюсь, снабдит Ватикан деньгами в количестве, достаточном для подготовки к крестовому походу.
        Хочется думать, что моя находка сможет послужить достойным поводом для снятия отлучения».
        Анна трижды перечитала письмо при свете масляной лампы, запечатала конверт и протянула его сидящему напротив монаху-иезуиту.
        - Я передам послание в канцелярию Его Святейшества, - кивнул тот.
        Анна ответила, что письмо предназначено для передачи лично в руки Папе Римскому - и только ему.
        - По принятым правилам покаянные письма должны проходить через канцелярию, - неуверенно промолвил иезуит.
        - Сделай так, как просит она, - сказал Лиам и подал монаху полотняный мешочек с белыми камнями. - Камни тоже должны попасть к Его Святейшеству.
        Лиам устал, ему хотелось отдохнуть у своих бывших братьев в монастыре аббатства, и он пожелал остаться здесь на всю зиму, чтобы молиться и держать пост. Анна же на рассвете следующего дня отправилась вместе со своими провожатыми в Рокка-ди-Тентенано - поблагодарить святую Екатерину за помощь.

* * *
        Анна стояла у крепости Рокка-ди-Тентекано, подставив лицо теплому сирокко, разметавшему ей волосы. Ветер нес с собой красный песок пустыни, разносил его повсюду, даже воздух слегка окрасился розовым.
        Льняная вуаль наполнилась ветром, была, казалось, готова улететь прочь, как когда-то ночная сорочка. Падре, стоящий рядом, видел мокрые от слез щеки. Анна молилась, безмолвно шевеля губами.
        В прошлый раз рядом был Бернардо.
        Священник смотрел на нее неотрывно, словно боялся выпустить из цепких глаз.
        - Когда же вы соизволите преклонить колени? - настойчиво спросил он.
        - Когда останусь одна.
        - Вы строптивы. Это не доведет до добра. Анна промолчала.
        - Покаянная молитва требует коленопреклонения! - повысил голос падре.
        - Вы мне мешаете.
        Солдаты на вершину горы подниматься не стали, а вот священник, как она ни протестовала, не отходил ни на шаг. Его воля. Анна продолжала молиться.
        Вода в Орсии прибывала, угрожая прорвать плотину. Зима была снежной, весной талые воды устремились с Амиаты вниз, и для реки, принимающей потоки влаги, русло стало тесным. У моста поставили деревянные заграждения, солдаты и крестьяне суетились у плотины, укрепляя ее бревнами и бочками с торфом, но шумная вода поднималась неумолимо. Может статься, скоро большая волна накроет долину.
        Вокруг открывался бескрайний простор, но Анна и здесь чувствовала себя запертой в комнате с закрытыми ставнями. Одиночество бесконечно. Нет Лукреции. Андрополуса нет. Старик Лиам, наверное, до конца жизни останется в монастыре. И Бернардо нет. Почему он не едет? Неужели только она мечтает о скором свидании?
        Его дыхание у самого лица вспомнилось так ясно, что слова покаянной и благодарственной молитвы сменились мольбой о встрече. Губы по-прежнему шевелились безмолвно. Любовь - единственная надежда. Разве она не заслуживает надежды и любви?
        Решено: как только Папа Римский отпустит ей грехи, она тотчас отправится во Флоренцию искать Бернардо и найдет его, даже если до этого придется перетаскать все глыбы в мраморных каменоломнях Каррары.

* * *
        Падре, стоя на краю скалистого обрыва, не сводил с Анны глаз. Что ему до красот природы, до бескрайних просторов долины? Женская красота превыше всего этого. Анна - средоточие прекрасного, но она не желает открыться навстречу, замыкается в свою раковину. Почему? Может быть, виной тому его обтрепанная одежда? Или она подозревает священника в гадких намерениях? Нет же, нет, он полон добрых чувств, а если порой и думает о дурном, то тут дьявольские наущения, а не его собственные мысли. «Но Анна все равно боится», - мрачно подумал он.
        Может быть, она заметила скособоченную оливу, которая растет чуть ниже: на ветке веревка с петлей, как раз подходящей для человеческой шеи, - и решила, что эту удавку он приготовил для нее?
        Его бросало то в жар, то в холод. Анна смотрела спокойно - и не на него.
        - Тебе не горячо, не холодно, - мстительно пробормотал священник.[35 - Видимо, ему вспомнились слова из Откровения: «Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих», (3-16). - Ред.]
        Каждый раз, когда ветер приподнимал ее вуаль, он видел шевелящийся рот Анны. О чем она молится? Эти пухлые губы цвета возбужденных сосков погубят его.
        На скрюченной оливе покачивается под ветром веревка. Затянется на шее - и весь мир скроется за густой вуалью, дрожь берет! И как только ему пришло в голову повеситься? Подошел к дереву, накинул петлю… Нет, это был не он! Нет, все-таки он. И заметил в тот самый миг, когда удавка стала стягиваться, что Анна идет к часовне. Господь отвратил от смертного греха: лучше убить другого, нежели самого себя.
        Эти слова священник произнес вслух.
        Анна услышала и испуганно взглянула на него. Ага, теперь видишь! Наконец-то! Падре потупился - что тут смотреть-то. Он победил. Он пробудил в ней страх, она трепещет и, значит, будет принадлежать ему.
        Анна глядела на падре, а он - на раскачивающуюся веревку. Отличная петля. Если есть виселица, кому-то неизбежно придется болтаться на ней. И пень подходящий. Вон как далеко он отпихнул его от дерева, увидев Анну, идущую к Божьему алтарю, - Господь дал сил, Всевышний не пожелал смерти раба Своего, а повелел следить за отлученной. Священник вновь поднял на нее взгляд.
        - Вы что-то сказали? - спросила Анна.
        - Лучше лишить жизни другого, чем самого себя, - повторил он.
        Рот падре растянулся в улыбку. Мы оба одиноки. У меня есть только ты, у тебя - только я. Пока смерть не разлучит нас, мы будем любить друг друга. Весьма возможно, что недолго.
        - Вы говорите загадками, - с тревогой произнесла Анна.
        Вот и отлично. Чем загадочней, тем интересней и привлекательней. Обрадованный ее смятением, падре заглянул Анне в глаза и вспомнил, как однажды утром, еще не до конца пробудившись от сна, в котором овладел ею, вскочил с постели и оказался перед собственным нагим отражением - столь уродливым и унизительным, что не смог сдержаться, и зеркало разлетелось на куски. Он тогда оделся и посмотрелся в осколки - совсем другое дело. А теперь его сутану, скрывавпгую от людей безобразие, носит новый приходской священник. И башмаки, и Библию под мышкой.
        Гнев на несправедливость этого мира охватил падре. Он подумал: лучше все-таки было бы умереть. Но, помня о намерении подчинить Анну страхом, вслух произнес:
        - Лучше убить.
        Он перевел взгляд на реку и стал свидетелем чуда - она изменила окраску. Бурное течение обрушило краснозем берегов в воду, и, вспомнил священник, «показалась эта вода красною, как кровь».[36 - Четвертая книга Царств, 3,22. - Ред.] Подмытые разливом деревья одно за другим рушились в Орсию и мчались к плотине вместе с потоком, несущим волны глины и мусора.
        - Terra rossa![37 - Красная земля (итал). - Пер.] - в ужасе возопил падре.
        Деревянные заграждения, возведенные у моста, затрещали, неудержимый напор реки подхватил мешки с песком.
        - Боже, помилуй! - ахнул священник.
        Это не чудо. Плотины не стало у него на глазах. Все кончено. Что теперь делать? Не уследил, Ваше Святейшество, нарушил приказ. Вместо того чтобы сторожить плотину, караулил Анну. Это она виновата. Господи, будь милосерд!
        Мост, причудливо изогнувшись, рухнул в ревущие волны. Падре обратил лицо горе:
        - Боже! Простри руку свою и останови воду!
        Но что это? Небо сделалось таким же кроваво-багровым, как и река. Красный песок пустыни, принесенный сирокко, застлал свет рдяной багряницей. Terra rossa! Ужасное знамение!
        - Боже Всемогущий! Молю тебя о милости! Ты уничтожил плотину в наказание за грехи мои, за то, что я соблазнил одного из малых сих. Сам сатана научил меня нарушить целибат с дочерью барона! Повесь мне на шею мельничный жернов, опусти на дно морское. Да сбудутся слова Иисуса! - воззвал к небесам священник и, понизив голос, пробормотал себе под нос: - Все равно гнев Его Святейшества будет пострашнее.
        Петля стягивается вновь. Духи зла опять одержали победу.

* * *
        Плотина и мост рухнули. Люди, вопя, шли ко дну в пенных бурунах, но их крики не заглушили для Анны молитвенных причитаний священника.
        - Что ты сказал? - хриплым шепотом произнесла она, вперившись в лицо падре. - Что ты сделал с дочерью барона?
        Священник припал к ней, рыдая. Оттолкнуть его не было сил. Он уткнулся лицом в мягкую ткань ее плаща, потом приподнял голову и заговорил:
        - Только то, что мужчины и женщины делают каждую ночь. Я не виноват, поверь мне. Та сорочка и соски святой Агаты на картине соблазнили меня. Дьявол овладел моим сердцем.
        Его глаза были мокры от слез.
        Анна наконец вырвалась из мучительных объятий. «Не беспокойся, я ничего не сказала падре про пурпурный секрет», - вспомнились предсмертные слова Лукреции.
        - Как ты смог заставить девочку? Чего ты ей наобещал?
        Он отшатнулся, испуганный мертвящим тоном вопроса.
        - Ничего. И дело не в ней. Она просто показала мне путь к тебе.
        - Какой путь?
        Но священник уже повернулся спиной. Он смотрел, как, крича, тонут люди у руин плотины. Анна не сводила глаз с того места между его лопаток, которое Лоренцо называл «игольным ушком» - меч, вонзившийся туда, беспрепятственно доходит до самого сердца.
        - «Господь будет поборать за вас, а вы будьте спокойны», - прошептала Анна. - Вот я и успокоилась. А ты будешь поборать за меня, Господи. Помоги мне!
        Из складок плаща она достала нож, занесла его, но рука вдруг беспомощно застыла. Боже, этот человек убил Лукрецию и Андрополуса, а я не могу нанести ему удар. Даже поцарапать не могу. О, дети мои, дети!
        Пальцы, держащие нож, пронзила боль, как будто по ним ударили. Она не смогла отомстить. Скорбь оказалась сильнее ненависти. Легче лишить жизни себя, чем другого.
        Она следила, как падает нож, как звонко ударяется о камни. Ни капли крови на нем не было.
        Падре вдруг покачнулся, взмахнул руками и сорвался с края обрыва. Крик священника растворился в грохоте и шуме, несущихся снизу, от реки, а тело упало на скособоченную оливу, и ее ветви пронзили его. На одной из них покачивалась на ветру веревка с петлей на конце. Анна стояла, с трудом сдерживая желание вслед за падре сделать шаг в пустоту.
        Убежав в лес, она безвольно опустилась на траву. Все подозрения подтвердились. Она ощущала себя теперь иным человеком, правда опустошила Анну. Чувство вины перед дочерью и невозможность что-либо изменить были мучительны. Даже месть оказалась ей не по силам, отмщение свершилось, но не ее руками.
        - Лукреция, - прошептала она.
        Наступила ночь. Тишину нарушали лишь доносившиеся из долины горестные причитания: женщины звали своих потерянных детей.
        Никто им не отвечал.
        Конь отыскал Анну в лесу. Вцепившись в уздечку, она поднялась с земли и пошла куда глаза глядят, углубляясь в чащу. Конь, пугаясь темноты и обступающих деревьев, всхрапывал и упирался, приходилось то и дело его понукать. Дальше, дальше! Лишь бы не видеть людей, раствориться в чащобе, исчезнуть! Она хотела смерти падре - но не она убила его. Может быть, это сделало ее желание? Или таково веление Господне?
        Возвратиться домой? Только где он, этот дом? Но оставаться на ночь в лесу - все равно что перейти границу царства мертвых. Ее за то и осудили, что она легко переступала границы. Так ли уж страшна и нежеланна гибель? Однако что-то удерживает в пределах жизни; может быть, это что-то и есть Бог?
        Как хочется увидеть Бернардо!
        Хочется ли жить, она сама не понимала.
        Анна остановилась, легла на мягкий мох и уснула.

* * *
        Наступил февраль. Из Ватикана не приходило никаких известий. Вершина Амиаты белела снегами, на пастбище козы и овцы жались друг к другу, ища убежища от пронзительного ветра. Близилось полнолуние - срок подрезать в усадьбе оливы. После пожара осталось всего три дерева, еще способные плодоносить; будут хоть несколько кувшинов масла, как-нибудь удастся протянуть следующий год.
        Анне снились дурные сны: будто она просыпается утром, а кругом полная тьма.
        Наконец прискакали гонцы с письмом от Пия Второго. «Слишком поздно, - подумалось Анне, - никакого отпущения грехов мне уже не надо».
        О каком прощении может идти речь, если она сама не может простить себе ни смерти Лукреции, ни убийства Андрополуса, ни даже гибели священника? Она сама себя отлучила от святых таинств.
        Гонцы недоумевали при виде холодности и безразличия, с которыми Анна приняла конверт от Его Святейшества и подарок Папы Римского - священную реликвию, серебряный ларец с мощами святой Агаты. Неужели она не рада получить свободу, вновь слушать мессу и ходить к причастию? Они могли бы сопроводить ее в церковь. Анна отказалась от предложенной услуги.
        Она поднялась наверх, прикрыла оконные ставни, стала взламывать печать на письме. Взгляд упал на украшенный золотом и камнями переплет: «О природе». Эта книга смогла многое ей объяснить, круто изменить сложившееся положение вещей, вернуть прошлое, но саму Анну прежней не сделает. Ее природу, непредсказуемую и своевольную, не объяснишь и не переменишь.
        В полумраке она прочла письмо Папы Римского.
        «Дочь моя! Сим снимается с тебя малое отлучение, и я с благодарностью целую твой лоб. Ты вновь допущена к святым таинствам. Грех искуплен.
        Ты оказалась права: белый камень - действительно алунит, и найденной тобою жилы хватит, чтобы удовлетворить потребности всей Европы. Опытные генуэзские мастера, работавшие на азиатских залежах, взяли необходимые пробы с холмов Тольфы и подтвердили необычайное богатство месторождения. Генуя, Венеция и Флоренция уже изъявили желание заказать квасцового камня на двадцать тысяч дукатов. Какова будет их собственная прибыль, можно только догадываться.
        В поисках тобой руководил Господь; с Его помощью час крестового похода во славу нашей веры приблизился.
        Однако отдадим должное и маленькому моллюску. Не будь морских улиток, мы с тобой, возможно, никогда бы не встретились. Косвенно они послужили и делу открытия алунитовой жилы: если бы запас их секреторных выделений не иссяк, кто в Италии стал бы искать квасцовый камень с таким тщанием, как ты? Так что скажем спасибо улиткам нуселла и мурекс. Их время кончилось, зато они могут теперь спокойно обитать и размножаться, не опасаясь людской страсти к великолепной краске. Отныне и впредь кардиналам предписано носить одеяния, окрашенные античным пурпуром, только во время поста, адвента и заседаний конклава. Ежедневное же их платье будет окрашиваться следующим образом: модзетта - кармином, а мантия - "кровью святого Иоанна", получаемой из личинок кошенили.
        Алунитовые квасцы объявляются основным средством для растительной окраски шерсти и шелка».
        Анна уронила письмо на колени. Потом поднялась и подошла к окну. По-прежнему течет Орсия, как прежде, высится Амиата. Скоро Папа Римский, отправляясь в крестовый поход, проследует по долине со своим блистательным кортежем. Сверкнет солнце на острие копья, сжатого в руке Лоренцо. Соответствие человеческих возможностей и вожделений будет проверено в Константинополе.
        Полученное прощение никак не хотело отзываться в сердце радостью. Вместо нее болезненной жилкой билась мысль о том, что квасцовый камень приблизил час войны, которой так страшится Лоренцо. Стремясь очиститься, она послала его на верную гибель.
        Эпилог
        Бернардо Росселино долго болел, а поправившись, сразу же отыскал Анну. Весной 1464 года он увез ее из долины Орсия. По Виа-Франсиджена они направились в Европу. В пути ослабленный болезнью архитектор умер.
        Это случилось в начале зимы.
        Пий Второй выехал из Рима 18 июня того owe года. Двинувшееся в крестовый поход против султана Махмуда христианское воинство возглавил барон Лоренцо. Прибыв в Анкону, они обнаружили, что корабли для них еще не пришли. Суда появились из Венеции только 11 августа. В ночь с 14-го на 15-е Пий Второй скончался от приступа лихорадки. Тело его было перевезено в Рим и покоится в соборе святого Петра.
        После похорон Папы Римского барон Лоренцо возвратился в долину Орсия. Он не вступал в брак до самой своей смерти, последовавшей в 1469 году. Наследство поделили его многочисленные незаконнорожденные сыновья, прижитые от рабынь и служанок.
        Анна вернулась на западное побережье Норвегии. Мощи святой Агаты она пожертвовала кафедральному собору Ставангера, первой норвежской церкви, увиденной по пересечении границы с Германией. Там они находятся до сих пор. Алтарная картина с изображением упомянутой великомученицы хранится в Ватикане.
        notes
        Примечания
        1
        Грунт под окраску или позолоту деревянных изделий. - Пер.
        2
        Камень, обработанный в форме гладкой полусферы.
        3
        Согласно житийному рассказу, Агата, уроженка Катании, происходила из богатого рода. Горячая приверженица христианства и целомудрия, она отказалась стать женой римского наместника Квинтилиана. В наказание ее сначала осудили на пребывание в публичном доме, а затем бросили в тюрьму и отрезали обе груди, после чего сожгли на костре. История эта относится к III веку. - Ред.
        4
        Екатерина Бенинказа (1347 -1380), дочь красильщика из Сиены. Канонизирована в 1461 году. - Ред.
        5
        В период, о котором идет речь, - автономный церковный округ в Папской области, Аквилейская патриархия. - Ред.
        6
        Полоса низменных, частично заболоченных участков на западе Апеннинского полуострова, вдоль берегов Лигурийского и Тирренского морей. - Ред.
        7
        В описываемый период - начальник наемного войска Папы Римского. - Пер.
        8
        Город в Центральной Италии, в семидесяти пяти километрах к северу от Рима, бывший в XIII веке папской резиденцией, но и позже сохранявший свое значение. - Ред.
        9
        Группа потухших вулканов в восемнадцати километрах к юго-востоку от Рима. - Ред.
        10
        В Древнем Риме - члены жреческой коллегии. - Пер.
        11
        Великий понтифик (жиги), в Древнем Риме - глава жреческой коллегии. Пий Второй несколько опережает время: имя великого понтифика было присоединено к полному титулованию Папы Римского позже, в 1563 году, на Тридентском Соборе. - Ред.
        12
        Древнефиникийский город, крупный центр торговли и ремесел, особенно славившийся выработкой пурпурных тканей; многократно упоминается в Библии. - Ред.
        13
        «О семье», трактат Л. Б. Альберти, написанный в форме диалога. - Пер.
        14
        Шапочка, переходящая в широкий воротник. - Пер.
        15
        В средневековой Европе - должностное лицо, исполнявшее административные обязанности в церковной или монастырской вотчине. - Ред.
        16
        Булла 1463 года требовала от верующих «пройти мимо Энеа и сосредоточиться на Пии». - Ред.
        17
        Сиенская глина (итал.). - Пер.
        18
        Остров в Тирренском море. - Пер.
        19
        Группа вулканических островов в Тирренском море. - Пер.
        20
        Лоренцо ди Пьетро, названный Веккьетта (1422 -1480). - Пер.
        21
        Перевод С. Ошерова. - Пер.
        22
        «И одна женщина из города Фиатир, именем Лидия, торговавшая багряницею, чтущая Бога, слушала; и Господь отверз сердце ее внимать тому, что говорил Павел» (Деян., 16, 14). - Ред.
        23
        Спасибо (итал.). - Пер.
        24
        На самом деле урожденная Шарлотта Лузиньян. королева Кипра, титулярная царица Иерусалима и Киликийской Армении, титулярная княгиня Антиохии, родилась в 1442 или 1443 году - то есть к моменту описываемых событий была еще моложе. - Ред.
        25
        Свекром королевы Шарлотты был Людовик I, герцог Савойский. - Ред.
        26
        Адвент - время, предшествующее празднику Рождества. В католической церкви началом адвента считается первое воскресенье после дня святого Андрея - 30 ноября. - Ред.
        27
        Наряду со «смертоносным» отлучением католическая церковь знала малое - временное, «врачующее», снимавшееся после определенного покаяния. - Ред.
        28
        Конфирмация (итал.). - Пер.
        29
        Город в провинции Пезаро-э-Урбино, небольшой порт на берегу Адриатического моря. - Ред.
        30
        Нектар, лист, плод, трава, лишайник, дерево, корень (лат). - Пер.
        31
        Чивитавеккья (Чивита-Веккиа) - город в области Лацио, порт на Тирренском море. - Ред.
        32
        Евангелие от Матфея, 18.6. - Ред.
        33
        Там же. - Ред.
        34
        Псалтирь. 31,1. - Ред.
        35
        Видимо, ему вспомнились слова из Откровения: «Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих», (3-16). - Ред.
        36
        Четвертая книга Царств, 3,22. - Ред.
        37
        Красная земля (итал). - Пер.