На холмах горячих Иоаким Вячеславович Кузнецов
        В историческом повествовании «На холмах горячих» автор, уже известный по ранее изданной книге «Крепость в степи», посвященной Ставрополю, ведет рассказ о зарождении в районе Пятигорья маленькой Константиногорской крепости, ставшей бастионом одной из малых вспомогательных линий укреплений на Северном Кавказе в конце XVIII века
        иж

+=====
|
        |
+=====
| W | ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ О ГОРОДЕ ПЯТИГОРСКЕ
        СТАВРОПОЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
        1980
        63.3 (с 163) К89
        В историческом повествовании «На холмах горячих» автор, уже известный по ранее изданной книге «Крепость в степи», посвященной Ставрополю, ведет рассказ о зарождении в районе Пятигорья маленькой Константиногорской крепости, ставшей бастионом одной из малых вспомогательных линий укреплений на Северном Кавказе в конце XVIII века.
        На основании глубокого изучения исторических и литературных источников автор воссоздает картины тех далеких времен: бескрайние степи предгорья, необжитая долина Подкумка, первые поселения — казачьи станицы и солдатские слободки. В ткань повествования автор органично вводит конкретные исторические лица того времени, большинство героев — подлинные участники событий двухсотлетней давности: А. В. Суворов, А. Нл Ермолов, Г. А. Емануель, П. С. Паллас, И. А. Гюльденштедт, П. С. и П. П. Чайковские, Иоганн и Иосиф Бернардацци, Ф. П. Конради, А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов, Н. В. Майер и сосланные на Кавказ декабристы А. А. Бестужев, А. И. Одоевский, С. И. Кривцов, В. М. Голицын;. И. В. Кузнецов рассказывает о жизни и судьбах русских солдат и мастеровых, строивших и защищавших Пятигорск, о жителях этих мест — родственниках М. Ю. Лермонтова: Хастатовых и Шан-Гире-ях, его современниках Верзилиных, Мерлини и др. Автор освещает период от зарождения города-курорта до сороковых годов XIX века.
        КУЗНЕЦОВ И. В.
        К89На холмах горячих. Историческое повествование о городе Пятигорске. Ставрополь, кн. изд-во, 1980.
        264 С.
        АВТОР ПОВЕСТВУЕТ О ЗАРОЖДЕНИИ НА ПЯТИГОРЬЕ ПЕРВЫХ ПОСЕЛКОВ, БУДУЩИХ ГОРОДОВ КАВКАЗСКИХ МИНЕРАЛЬНЫХ ВОД. ОСНОВНАЯ ТЕМА — ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ГОРОДА ПЯТИГОРСКА, ПЕРИОД С 1780 ПО 1841 ГОД.
                ОТ АВТОРА
        Все российские города на кавказской земле начинались с военного укрепления — редута или крепости. Возводились они на трактах, вдоль пограничных речек. Строились на единый лик: земляной вал, реже — каменная стена со сторожевой вышкой и короткоствольными пушчонками на бастионах, въездные ворота на крепком запоре, внутри казармы, склады, конюшни...
        Около крепостцы лепились турлучные крытые камышом хатенки казачьей станицы и солдатской слободки. Посреди поселения — площадь для сбора и построения, а в торговые дни — для базара —«сатовки». На площади церковь и канцелярия станичного атамана; местная власть была с шашкой на боку, с нагайкой в руке и крестом на шее... Так выглядели Кизляр, Моздок, Ставрополь, Георгиевск, Екатеринодар. Росли они по-разному: одни быстро, как в сказке, другие — медленно и туго.
        Пятигорск возник вдали от больших дорог, в захолустье, в сорока верстах от тракта, соединяющего Россию с Закавказьем. И рос потому долго и трудно, как золотушный ребенок: между первым поселением на Под-кумке, Константиногорской крепостью, и окружным городом лежит дистанция в пятьдесят лет...
        Отыскать первоначальную точку отсчета появления на свет крохотной крепостцы на Северном Кавказе оказалось не простым делом. Минуло два века, сменилось несколько поколений людей, свидетелей нет. В архивах остались одни документы, но и они постарели, пожелтели, иссохли. Тронешь иной лист, а он рассыпет-ся —время делает свое дело. И все-таки документы показали, что начало Константиногорской крепости положил... Суворов. С этого мы и начнем...
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        ПО ЗАМЫСЛУ СУВОРОВА ТУГОЙ УЗЕЛ ПРОТИВОРЕЧИИ
        Шел 1780 год. По заснеженной дороге торопко мчалась на юг, в Астрахань, крытая черной кожей генеральская повозка. В углу ее, съежившись, сидел Суворов. Из-под теплой треуголки непокорно торчал хохолок светлых волос. Лицо со впалыми щеками выглядело усталым, большие глаза не мигая смотрели тревожно и озабоченно.
        Последнее время Александр Васильевич все чаще стал задумываться о смысле своей жизни. Он твердо был убежден, что человек рождается для того, чтобы совершенствовать все, что окружает его: жилище, орудия труда и предметы быта, землю — делать мир лучше, чем достался он от предков. А он, Суворов, чем занимается?.. Всю жизнь воюет, разрушает. Война — это коса, которая беспощадно смахивает на своем пути все, что создано природой и человеком... Варварство! Но не по своей охоте занимается он этим. Не сидеть же сложа руки, когда на твое отечество посягает враг.
        И вот после двадцатилетних, почти беспрерывных походов в Пруссию, Польшу и на Балканы, после оглу-тигельного треска ружейных залпои и грохота пушек, моря крови, трупов, горя и человеческих страданий, пожаров. в миг уничтожающих леса и посевы, наконец-то Александру Васильевичу удалось пожить по-человечески, спокойно. И вдруг — высочайшее повеление Екатерины: немедля скачи на Волгу, излови бунтаря Емельяна Пугачева!.. Легко сказать «Излови!» А как?.., если многотысячные войска генералов Панина, Щербатова, Муфеля, Меллини и подполковника Михельсона ничего не могли с ним сделать?.. Разобьют плохо вооруженную армию лапотников в одном месте, ан нет! Она, как на дрожжах, вырастает в другом — да еще в большем количестве... Умен, сноровист бунтарь! И если бы не измена бывших при Пугачеве полковников Творогова, Чумакова и Федульева, то и ему, Суворову, не поймать бы новоиспеченного «даря»!
        После этого новые повеления: возвести на Кубани укрепления на правом берегу реки, ставшей границей, согласно Кючуг-Кайнарджййскому договору; потом — Бахчисарай, где с двумя корпусами, Кубанским и Крымским, стерег восточное побережье Черного моря от вторжения турок...
        Два года в Крыму Суворов давал отпор заморскому султану, который чего только не предпринимал: то к ногайцам, абазинам и черкесам зашлет своих агентов, сеющих ненависть к русским; то, высадив десант в крепостях Сунжук-кале^1^ и Анапе, направит отряды янычар к прикубанским племенам, принуждая их написать «магзар» —прошение о защите от северян; то пошлет корабли к берегам Крыма, угрожая вторжением...
        Но самым памятным и неприятным был последний «сюрприз». В Керчи, Кафе[1 - ^^ Сунжук-кале — ныне Новороссийск.]^[2 - ^^ Кафе — Феодосия.]^ и других городах неизвестные люди ночью стали врываться в дома армян и вырезать семьи, не щадя даже детей. Русские поймали двух разбойников, оказавшихся местными татарами, допросили. «Армяне — вечные враги мусульман и Аллаха, ваши тайные агенты. А вы за верную службу отдадите им наш Крым, — признались крымчане. — Так говорят почтенные шейхи Порты...»[3 - ^^ Порта — Турецкая империя.]^^
        Суворов понял, что это была первая попытка турок начать борьбу с Россией на религиозной почве, игра на магометанских чувствах кавказских и крымских племен.
        Пока вылавливали остальных разбойников, из Петербурга пришла депеша, смысл которой сводился к следующему: турецкий султан дал клятву России в том, что он будет жить с великой державой в дружбе, но поставил условие — убрать русские войска с правого берега Кубани и выселить армян из Крымского ханства. Дабы не осложнять отношений с дружественной по договору Портой, наше правительство пошло на уступку султану. А посему, любезный генерал-поручик, потрудитесь исполнить миролюбивый шаг ее императорского величества государыни Екатерины...
        Дрогнул документ в руках Суворова: все, что он сделал на Кубани и в Крыму для обеспечения мира, все полетело прахом. Теперь, когда будет снята узда с турок, они вовсю начнут плести свои сети на восточном побережье Черного моря. Но что поделаешь, приказ, хоть и опрометчивый, есть приказ и его надо выполнять... Вывести русские войска с Кубани не так сложно: дал команду и пошли. А как переселить армян?.. Когда подсчитали, сколько же их проживает в Крыму, то схватились за голову: двадцать тысяч. Это ведь целая армия! Но куда переселять?... Крымское ханство расположено не только на полуострове, но и за Перекопским перешейком, в Едикульской орде. Оставлять же несчастных армян на татарской земле, значит обречь их на нож.
        Посланные Суворовым квартирмейстеры у пограничной крепости Дмитрия Ростовского^1^ подыскали рядом, под защитой русского гарнизона, удобное угодье, названное потом Нахичеванью. Так началось армянское переселение. Беднота добиралась на подводах через Крым, Перекопский перешеек, а затем на восток вдоль побережья Азова; люди состоятельные построили ладьи, парусные суденышки, переправились из Керчи в Тамань и уж потом сухопутно по берегу до устья Дона...
        Не успел Александр Васильевич полностью закончить отвод войск и эвакуацию несчастных армян, как поступил новый приказ от наместника южных губерний России князя Потемкина: срочно в Петербург к императрице. Из августейших уст и получил повеление ехать в Астрахань, собрать там войско для похода на Персию.
        ^1^ Крепость Дмитрия Ростовского — ныне город Ростов-на-Дону.
        «Тут пожар, там пожар —туши Суворов. И не откажешься ведь. Хоть и граф, а солдат — обязан исполнить. Но как? Поход — не груздь сорвать под сосенкой и положить в кузов!» —возмущенно шептал обветренными, потрескавшимися губами Суворов.
        Александра Васильевича раздражала дорога: чем
        дальше на юг, тем раскатистей. Теплое февральское солнце растопило снег, ровная, как столешница, степь запестрела черными проталинами, на колее грязь по колено. Нудно скрипят полозья санной повозки на ухабах, и тройка взмыленных курьерских лошадей, выбиваясь из сил, еле тащит тяжелый экипаж. Бородатый, в домотканом армяке ямщик, восседая на козлах, сердито бурчит: несговорчивые, капризные оказались господа пассажиры, не захотели пересесть в колесный фаэтон, и вот теперь майся, надрывай коней.
        Суворов упрекал себя: ведь знал же, что уже в январе в этих местах начинаются оттепели, к полудню — лужи. Нечего было выезжать из Петербурга на своей зимней повозке; сподручнее было бы на перекладных, ямщицких пролетках, сменяемых в зависимости от погоды; так нет, послушался супруги Варвары Ивановны: «Да нам ли ездить на перекладных?.. Все должно быть свое — и повозка, и постель, и посуда. Ведь известно, какой комфорт на почтовых станциях — грязь, клопы, дрянная пища!» —и грузила повозку пуховиками, узлами с одеждой, а на задок велела пристроить гору чемоданов.
        Изредка Суворов бросал отчужденный взгляд на молодую беззаботно-веселую, одетую в дорогие меха жену. По дороге в Астрахань он завернул в Полтаву, где в имении тестя, князя, генерала Прозоровского, жила Варвара Ивановна с пятилетней дочерью Натальей. Встреча с супругой была холодной: он застал ее в обществе молодых людей, танцевавшей со щеголеватым гусарским офицером. Увидев неожиданно появившегося мужа, Варвара Ивановна вспыхнула, стыдливо отстранила от себя кавалера, с лица исчезла веселая милая улыбка. Александру Васильевичу пришлось выслушать упреки в том, что он «прохлаждается» в Крыму, а она тут, в захудалой Полтаве, вынуждена прозябать с болезненной девочкой.
        Александр Васильевич, увидев в углу комнаты одиноко игравшую дочь, кинулся к ней, порывисто прижался лицом к белой кудрявой головке и, чувствуя острую боль в сердце, горько подумал: «Только дочь и связывает меня с супругой... Плохо, когда муж старше жены на двадцать с лишним лет — до семейного разладу недалеко. Надобно увезти ее отсюда...»
        Дорожные неурядицы, тревожные мысли о жене и дочери отходили на задний план, едва Александр Васильевич вспоминал о приеме в Петербурге, это все время не давало ему покоя...
        Князь Потемкин встретил его холодно и отчужденно. Он сидел в огромном, светлом кабинете, откинувшись крупным телом на высокую спинку стула. Исподлобья взглянул на низкорослого, щупленького генерал-поручика и густым голосом сказал: «Прибыл! Поехали в Зимний !»
        В Зимнем дворце, раздевшись в приемной, светлейший князь задержался у высокого во всю стену зеркала, одернул на себе светло-зеленый кафтан, расшитый серебром, молодцевато расправил плечи; косясь единственным глазом, поправил парик. Суворов, пряча улыбку, подумал: «Прихорашивайся не прихорашивайся, а увядания не спрячешь. Много ешь, пьешь непомерно —под глазами мешки, подбородок отвис...»
        Потемкин повел Александра Васильевича по мягкой ковровой дорожке коридора к массивной, украшенной золотом двери, за которой вершила судьбами России уже немолодая, имеющая «лисий хвост и волчьи зубы» женщина-немка.
        Второй раз за свою жизнь Суворов шел по этому коридору, первый раз — в 1763 году, когда Екатерина, год спустя после восшествия на престол, решила поехать на коронование в Москву. Тогда первый фаворит новой императрицы, синеглазый красавец-богатырь Григорий Орлов, вызвал во дворец Александра Васильевича, в ту пору полковника, и его отца генерал-аншефа Василия Ивановича Суворова. Суворов-младший недоумевал: «Отец-то сенатор, член Военной коллегии, во время дворцового переворота держал в Ораниенбауме под стражей свергнутого офицерами гвардии придурковатого Петра III, а меня-то, всего лишь командира Астраханского полка, зачем к царице?»...
        Григорий Орлов любезно сказал: «Господа бесцен
        ные, матушка государыня, милостивая императрица изъявила желание встретиться с вами с глазу на глаз и поговорить по очень важному делу, кое она может доверить токмо вам, людям неподкупной честности и добродетели».
        Сын незаметно дотронулся до руки отца: гордитесь, мол, батюшка. Он прежде не видел вблизи Екатерину и, войдя в кабинет, был удивлен ее простым, радушным приемом. Из-за маленького столика поднялась и вышла навстречу, подала руку, усадив на диван и сев рядом, молодая, необычайно красивая, одетая в скромное лиловое платье царица, и, улыбаясь, мягко справилась о здоровье Суворова-старшего и его семьи, доволен ли он службой, не испытывает ли какой нужды. Всем видом своим она выражала величайшую материнскую озабоченность о «детях» своих.
        — Верно ли, как мне сказывали, что ваш прадед еще при Иоанне Грозном служил воеводой в казанском и шведском походах?
        — Истинная правда, ваше величество, — скупо ответил генерал.
        — Верно ли, что ваш отец, Иван Суворов, был генеральным писарем Преображенского полка, и когда родились вы, то светлейший государь Петр Великий самолично крестил вас, дав имя Василий? —вновь обратилась Екатерина и, чуть помедлив, добавила: —А опосля, когда вам исполнилось четырнадцать лет, государь назначил вас своим денщиком?
        — Истинная правда, ваше величество! — по лицу Василия Ивановича разлилась краска.
        Александр Васильевич еле сдержал себя, чтобы не добавить к словам отца, что должность царева денщика в те времена была не лакейская, как ныне, а адъютантская, весьма ответственная, чрез кою прошли такие смышленые мужи России, как Меньшиков, Румянцев и многие другие. И еще хотелось добавить ему, что после смерти Петра императрица Екатерина I пожаловала отцу чин прапорщика Преображенского полка. С этого первого офицерского чина и пошел отец вверх по служебной лестнице, честно служа русскому народу, достигнув при Елизавете Петровне генеральского чина, стал кавалером Андреевского ордена и орденов Святой Анны и Александра Невского.
        Императрица поднялась, давая понять, что теперь, после неофициальной части беседы, настал черед деловой, ради которой и вызваны были Суворовы.
        — Милейший Василий Иванович, на время поездки в Москву я поручаю вам охрану дворца и Петербурга, за что будете потом награждены по достоинству, — сказала она генералу и перевела взгляд на полковника: — А вам, любезнейший Александр Васильевич, надлежит офицерами и солдатами своего полка нести караулы, — и неожиданно взяла со стола свой небольшой портрет в легкой позолоченной рамке и пожаловала молодому графу. На этом портрете потом Александр Васильевич написал: «Сие первое свидание проложило путь к славе». Императрица уже тогда умела заставить людей делать нужное ей дело...
        Теперь, подходя к кабинету царицы спустя 17 лет после первой знаменательной встречи, Александр Васильевич, волнуясь, подумал: «Какое новое щекотливое дело поручит мне государыня?..»
        Как изменилась за эти годы Екатерина! На высоком голубом кресле с золотым фигурным ободом гордо восседала правительница государства Российского, в светло-зеленом с пышной пеной кружев платье. На голове в высокой прическе массивный бриллиантовый венец. Унизанные изумрудами нити обвивали туго сплетенные пряди волос, одна из которых лежала на оголенном бело-розовом плече. Стареющее лицо властно и надменно. И не встала, как прежде, не улыбнулась, не пригласила сесть. Императрица холодно посмотрела на вошедшего генерала, ребенка в сравнении с геркулесом Потемкиным, коротко спросила: «Как идут дела в Крыму и на Кубани, любезный Александр Васильевич?»
        Суворов ответил, что после известных государыне «сюрпризов» турки и горцы более не выказывали злобы. Он намеревался доложить о том, что затишье это, однако, временное, султан не оставит своих планов захвата левого берега Кубани и, более того, двинется дальше, посему верить ему опасно, но Екатерина не захотела слушать, перебила: «Мы надеемся на то, что
        Турция будет жить с нами в дружбе и перестанет преподносить свои «сюрпризы». Теперь же устремим наш взгляд на Персию, чтобы поскорее вернуть земли вдоль западного побережья Каспия, завоеванные Петром Великим и отданные потом царицей Анной Иоанновной».
        Александр Васильевич удивленно поднял брови: «Помилуйте, ваше величество! Турция готовится к войне, а если еще и Персию рассердить, то придется воевать с двумя государствами. По силам ли сие сейчас России?», но н этого высказать ему не дозволила императрица, повелительно показала глазами на Потемкина: «На сей счет князь Григорий Александрович даст вам подробнейшую инструкцию», —и, верная своей лисьей привычке умасливать нужных ей людей, отколола от своего платья бриллиантовую звезду Александра Невского и величаво протянула холеную руку: «Сие вам, граф, за радение в походе на Персию!»...
        Вернувшись в свой кабинет, Потемкин пригласил Суворова сесть за стол, озабоченно вынул из ящика объемистую папку, положил на нее свою тяжелую, пухлую руку: «Здесь дела персидские. Не таясь скажу: бочка с порохом! С приходом к власти молодого шаха Ага Мохамеда отношения наши с Персией резко ухудшились...»
        Не стесняясь в выражениях, Петемкин бранил желторотого щенка-шаха, позарившегося на займы и золото, подсунутые ему англичанами, которые, дескать, просят у него совсем пустяшное: разрешить им устроить свой торговый флот на Каспийском море. Шах, по всему видно, готов пойти навстречу партнерам по борьбе с Россией, не понимая того, что они легко смогут переоборудовать торговые суда под военные, овладеют Каспием и вытеснят Персию с Кавказа, а потом нацелятся на Россию. «Ежели мы, нынешние правители, позволим хозяйничать алчным англичанам на Каспии, то такого просчета нам никогда не простит Россия. Важно и другое: получив солидный заем, Ага Мохамед воспылал воинственным духом. Он готовит свою армию для опустошения Грузии, а затем намерен направиться к нашим границам. И уже расчищает путь своему войску для продвижения на север — заслав агентов, которые подстрекают владельцев Шемахинского, Бакинского ханств и Дагестана на разжигание вражды с русскими. На всем протяжении торговой дороги, от Астрахани до Закавказья начались грабежи караванов наших купцов. Астраханский же губернатор и командир казачьих войск
генерал Якоби и в ус не дует. Ухудшение отношений с Персией его не касается, лишь бы нападений на границе по Тереку не было. И вообще, как и все выходцы из иностранщины, Якоби службу несет так: прикажешь — сделает, не ткнешь носом в беспорядки — пальцем не пошевелит. И ежели бы не наши постоянные вмешательства, то в прикаспийском крае хозяйничали бы не мы, а персы.
        Суворов подумал: «Что верно, то верно. Рьяно, с львиной хваткой исполняете, князь, должность наместника Астраханской, Азовской и Новороссийской губерний, по сути дела, вы здесь полновластный хозяин. И преуспели изрядно. По своим прожектам с настойчивостью возвели Азово-Моздокскую линию, укрепили южную границу. Но какой ценой?.. Ведь сорваны с насиженных мест в спешном порядке хоперские и волжские казаки и под конвоем драгунов и егерей переселены на Кавказ, а кто пытался бежать из-под стражи, тех батогами били. По вашему указанию солдаты и казаки с рассвета до темноты, не разгибая спины, возводили укрепления, получая за адский земляной труд всего пять копеек в день. Каждая крепость, редут и станица на голой степи поднимались в страданиях, обильно политые потом и кровью русского люда».
        Продолжая наставление, князь Потемкин заговорил о весьма щекотливом вопросе — взаимоотношениях с горцами.
        — Имейте в виду, на Тереке неспокойно. Кабардинские князья шлют жалобы матушке императрице: рус-ские-де отобрали у них земельные угодья под свои крепости и поселения на Линии. Лучших угодий, где раньше они пасли свой скот, теперь нет. Из-за захвата пастбищ между племенами растет вражда... Жалуются и на то,, что русские в своих крепостях и станицах дают приют беглым горским холопам и данникам князей — осетинам и ингушам, — отчего хозяйство кабардинских владельцев терпит урон. Требуют вернуть беглецов...
        — Как же уладили сей конфликт? —спросил Суворов, зная по опыту жизни на Кубани и в Крыму, что недовольство горских князей может обернуться взрывом.
        — Всеблагая матушка императрица повелела мне
        ответить князьям на манер дипломатии: сожалеем,
        мол, об отторжении княжеских земель, но вернуть угодья нет никакой возможности — крепости на Линии возведены, казаки в станицах поселены, и не токмо для охраны русских владений, но и для вашей, господа князья, пользы, дабы охранять Кабарду от посягательств Турции и Персии. А беглых холопов и данников повелела вернуть на правый берег Терека. Вернули и что же? Кабардинские князья принялись пороть бегле-
        цов. наложили на них подати еще тяжелее, а особливо непокорных — продавать в горные владения, подальше от Линии. Мера сия, однако ж не подействовала — побеги холопов и данников еще более усилились... Мы повелели генералу Якоби привести в образ человеколюбия особо свирепых князьков. В деле сем Якоби проявил невиданное старание: вынудил их написать сие ручательство, — князь Потемкин с хитроватой улыбкой взял из папки и подал Суворову лист бумаги, на котором было написано убористым почерком клятвенное . обещание кабардинских князей:
        «Владельцам и узденям подвластный им черный народ не притеснять, излишней подати не требовать и содержать точно по обычаям и учреждениям предков и отцов их; паче всего, их самих: холопов, жен и детей и имеющихся при них особого пола холопов не только куда в чужие руки отдавать, продавать и дарить, но и к себе в дом не брать; а что пред сим за 2 года у них отнято, ныне возвратить, и за принесенную ими справедливую жалобу отнюдь упреков и мщения не чинить. Если кто вопреки всего вышеописанного поступит, то должен лишиться своих холопов вечно...»
        Александр Васильевич понял, что Потемкин облегчил жизнь кабардинскому народу, но не из человеколюбия и чувства справедливости. Важно было другое: ослабить позиции кабардинских князей, бунтующих против политики российского правительства на Кавказе. Этот шаг может вызвать у горских князей новую волну раздражения, и возможно, уже не жалобы, а кое-что похлеще, скорее всего, вооруженное нападение ожидается на Линию. Палочка-то о двух концах.
        — Да, ваше сиятельство, вы правы: левый фланг
        кавказской границы действительно «бочка с порохом», — тяжело вздохнул Суворов. — Вы полагаете, что поход мой поправит дело?
        — Не полагаю, а, наверное, знаю: вернем земли, утраченные по глупости, и станем твердо вдоль западного побережья Каспия от Терека до Куры, Ага Мохамед хвост прижмет, а за ним и кавказские племена, дабы слишком высоко нос не задирали! —с превосходством ответил Потемкин.
        — А не получится наоборот?.. Не затянется туже узел противоречий на Кавказе?
        — Рано или поздно все одно придется его рубить.
        — Так-то оно так, но не единым взмахом — сабля может притупиться о горы, ваше сиятельство.
        — Что же вы предлагаете, граф? Может быть, не воевать на Кавказе? —нахмурив кустистые брови, спросил Потемкин.
        — Этого я не предлагаю. Кавказ — есть ключ к морям Черному и Каспийскому. Не овладев сим ключом, нечего и помышлять о могуществе России, о создании условий для развития ее йак нации великой. Но завоевывать Кавказ надобно, по нашему разумению, не сразу, закусив удила.
        Потемкин сердито смежил веки, насторожился:
        — Куда вы клоните, граф?.. Отказаться от похода?
        — Да, отказаться! Сейчас не время — на носу война с Турцией. Может случиться так, что мы начнем на левом фланге, а на правом само разгорится. А достанет ли нам сил размахивать саблями воберучь? Не обождать ли с походом?
        Реакция Потемкина была неожиданной. Он вскочил, заметался по кабинету, словно лев.
        — Ждать до того времени, когда нас начнут бить справа и слева?!.. Я не узнаю вас, граф! Из бесстрашного воина, всегда идущего навстречу врагу, вы превратились в генерала «Подожмихвост», каких в нашей армии лопатой греби! Где ваше правило: быстрота, натиск? На задворки выбросили?
        — Горячность, ваше сиятельство, плохой помощник. Коль вы напомнили о моем правиле, то на первом месте в оном стоит «глазомер», что означает: сперва высмотри хорошенько неприятеля, распознай его намерение, прикинь, как сподручнее на него обрушиться, а уж потом нанести удар врагу, не давая опомниться. Без глазомеру нам не выиграть битву за Кавказ, — Суворов напомнил наместнику о своем плане строительства малых, вспомогательных линий от русской границы в глубь кавказских гор на пути предполагаемого движения турецкой армии от побережья Черного моря на восток для полного захвата и отгорожения Кавказа от России. План этот был выслан в Петербург еще два месяца назад и до сих пор не получил ответа.
        — Сей замысел — мыльный пузырь!.. Откуда вам знать, что турецкий султан пошлет свои войска с северозапада по подножию гор? И где ему набрать армию после разгрома на Дунае? А вот персидский шах уже навострился на нас. Его удар надобно упредить немедля. Да и план похода вдоль Каспия утвержден Сенатом и государыней императрицей. — Потемкин подошел к Суворову и уже примирительным тоном добавил: —Граф, поймите, вы откажетесь возглавить экспедицию, другого пошлют, а другой-то столько дров наломает! Понапрасну солдат загубит! А вы малой ценой принесете победу...
        Теперь, следуя в Астрахань, Александр Васильевич все чаще продолжал спорить с наместником Юга России, сердито бормоча: «Нет, не поход, а возведение
        вспомогательных линий — вот победа малой ценой!» — Неосторожно взмахнув рукой, задел за плечо жены. Варвара Ивановна резко повернулась к мужу:
        — Перестань, батюшка, размахивать! Так и по лицу можешь угодить!
        Суворову вдруг стало душно. Он покрутил головой, освобождая шею от тугого ворота шубы, распахнул дверь, в которую ворвался яркий свет весеннего дня и бодряще свежий воздух, пахнувший талым снегом и испарениями земли. По густо-синему небу легко плыли облака. В неоглядной уставшей от долгой зимы степи, буреющей от первых оттепелей, серела жиденькая цепочка перелесков, за ними — Астрахань...
        РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД КАРТОЙ
        Семья Суворова поселилась.в большом светлом доме бывшего астраханского губернатора Никиты Афанасьевича Бекетова. Хозяин дома, высокий, стройный старик с холеным лицом принял гостей с любезной улыбкой: весьма приятно оказать приют графу, прославленному полководцу...
        Александр Васильевич с головой ушел в неотложные дела, с утра до вечера проводил время в штаб-квартире экспедиционного корпуса, которого пока еще фактически не было: приехали из Петербурга несколько офицеров. Их-то не мешкая разослал он по волжским городам — в Казань, Самару, Саратов — формировать полки; на Терек — готовить казаков; в астраханскую флотилию — наблюдать за ремонтом судов, которые оказались не приспособленными для перевозки десанта. Два полковника работали над составлением плана экспедиции.
        А сам сел тоже за карту Кавказа, на которой был обозначен маршрут персидского похода Петра... По глаза. Александра Васильевича помимо воли глядели вправо от побережья Каспийского моря, в срединную часть течения Терека, где серел крохотным кружочком город Моздок.
        Вспомнилось детство..- Рос мальчик хилым, дурно сложенным. Даже дворовые ребятишки потихоньку дразнили его «обезьянкой». Одна отрада была — книги, благо научился он читать шести лет. У отца была большая библиотека военных и исторических книг, в которых рассказывалось о походах Александра Македонского, Ганнибала, Конде, принца Евгения Савойского, Петра Первого — полководцев, превративших войну в искусство. Бывало целыми днями пылкий и впечатлительный ребенок просиживал над пожелтевшими страницами, становился участником баталий.
        Поняв, что великие полководцы были не только храбрыми, но и здоровыми, выносливыми, он десяти лет научился ездить на коне. Дворовый конюх, пожилой услужливый Кондратий помог освоить первое «ратное дело»: воин без коня — не воин.
        Выедут они на окраину Москвы, Александр пришпорит своего скакуна и с поднятой «саблей» понесется атаковать кусты, с размаху форсировать речку, перепрыгивать через овражки, а бедный Кондратий, умирая от страху, жалобно кричит: «Тише, тише, голубчик! Убьешься, с меня, старика, голову снимут!»... Ни дождь, ни снег не могли удержать мальчика. Лазал по деревьям, высматривал «скопища вражеские», купался в холодной воде, привыкая даже в лютый мороз ходить в легкой одежде.
        Была еще одна страсть у юного Александра. Вроде и был он истинным северянином, рос на равнине среди лугов и березок, привык к морозным зимам, любил снег, и все-таки какое-то неодолимое чувство влекло к югу, с его горами, бурными, каменистыми реками, могучими дубами, разлапистым тутовником и виноградным лозняком; к небу, где лениво парят орлы.
        Когда ему исполнилось одиннадцать лет, он тайком насушил сухарей, набил ими переметные кожаные сумы, положил туда котелок, кружку, ложку, нож, сел на коня и поскакал на юг. В тот же день его поймали в ближайшей деревне и отправили в родной дом. Отец, с акку-
        ратно подстриженными усами пшеничного цвета, красным, взволнованным лицом, держа сына за воротник, допытывался: «Сказывай, куда хотел бежать?» Пришлось чистосердечно признаться: «На Кавказ». —«За
        чем?» —«Папенька, ведь там, в Моздоке, родичи матушкины живут, прах дедушки н бабушки похоронен». Мать, черноволосая, с большими печальными глазами армянка, всплеснув руками, обратилась к мужу: «Батюшка, Василий Иваныч, не наказывай Сашеньку строго, я кругом виновата. Поведала ему про Кавказ, про бегство наших семей от персов и турок. Не надобно было, видно, сказывать и о прахе предков».
        Тринадцати лет недоросль Александр Васильевич Суворов был зачислен солдатом Семеновского гвардейского полка...
        Только в возрасте сорока девяти лет Суворову удалось побывать на Тереке — всего лишь год назад, когда проинспектировал только что возведенную Азово-Моздокскую линию укреплений.
        ...Когда Терек показался, Суворов вышел из губернаторской повозки, велел генералу Якоби, который сопровождал его со свитой верховых, дать отдых людям и лошадям, а сам, поднявшись на холм, обнажил голову. Он думал об этой реке, на которой еще при Иоанне Грозном русские построили городок-крепостцу, где более двух столетий назад впервые раздалась русская речь, русские песни. Давно-давно, в детстве Суворову Терек представлялся широким, подобно Волге, величаво несущим волны, а это оказалась небольшая, бурная и мутная речка. На правом, южном берегу желтела редкая полоса камыша, за ней — серый аул. Левый берег веселее — стеной стояли заросли леса, вдоль которого, как сказывали, одна за одной через семь-восемь верст тянулись казачьи станицы и сторожевые посты.
        Разочаровал Суворова и Моздок — маленький и серый городишко. Мужчины были одеты в черкески с газырями, на поясе кинжал, на ногах чувяки с ноговицами. И у женщин непривычный наряд: бешмет, обтягивающий талию, да не то юбка, не то татарская рубаха. А на лицо почти все одинаковые: смуглые, чернобровые, темноглазые, не поймешь, русская это или кабардинка, а может быть, чеченка.
        Александр Васильевич заехал в ближайший дом купца Петра Ивановича Манукова. Встретил его сам хозяин, обрусевший армянин. Узнав, что генерал приходится ему родственником, искренне обрадовался.
        Усадив дорогого гостя в красный угол, он охотно рассказал Суворову о том, как его покойный дед и бабка, Манукяны, оказались в Моздоке. Бежали они из Карабаха еще во время похода Петра, спасаясь от преследования персов, пристали к одному из полков, приехали вначале в русскую крепость на дагестанской реке Сулак, потом в Кизляр, а когда их старшая дочь Роза, мать Александра Васильевича, уехала в Москву и вышла там замуж, поселились в Моздоке и занялись торговлей вином.
        В горницу вошла жена Петра Ивановича, чернявая, невысокого роста женщина, низко, по-русски поклонилась гостю, что-то сказала на ухо мужу, тот кивнул в знак согласия, и она поспешно вышла. В полуоткрытую дверь заглядывали дети, чтобы хоть глазком глянуть на знаменитого родственника. Вскоре хозяин пригласил к столу: «Пока перекусите с дороги; а потом мы уж и пир закатим!» —Суворов ответил, что пировать ему некогда, а вот чайку бы с полным удовольствием. На столе появился самовар.
        Петр Иванович с гордостью расхваливал Моздок. После Кизляра — это второй русский город на Северном Кавказе. Стоит на хорошем, веселом месте — перекрестке дорог. У густого леса по названию Мездог было когда-то имение кабардинского князя Кончокина. Князь тот со своими узденями верно служил русским, охранял участок границы на Тереке, за что и был произведен в подполковники. В 1763 году с Волги приехали казаки-переселенцы, воздвигли рядом крепость и станицу. И пошел расти городок как в сказке, споро и шумно.
        Росту способствовали три причины. Прежде всего, беглые горцы. Хлынули они из-за Терека целыми партиями и с семьями, прося защиты от притеснения своих жестоких владельцев, готовые принять русское подданство и даже православную веру, тогда-де «не достанут» их кровожадные тираны.
        Наше начальство быстро поняло всю выгоду такого положения. Быстрехонько церковь построили, епископа привезли, нарекли его Моздокским и Маджарским, Иначалось обращение мусульман в православные. Но поскольку беглые были в рванье, смотреть страшно, пред алтарь священный в таком одеянии ставить непотребно, каждому перед крещением выдавали отрез холста, дабы сшить одежду, помыться, в божий вид себя преобразить. Из-за этого холста казусы возникали: иные горцы по два, по три раза крещение принимали.
        И еще важное событие произошло в Моздоке: побег Пугачева из гарнизонной гауптвахты. Бывшие пугачевцы, что бежали на Терек после разгрома, паломничество сюда устраивают, чтут как святое место: отсюда-де наш батюшка пошел завоевывать волю. Суворов встрепенулся: «Ну-ну, милостивый государь, поведайте про
        побег Емельяна Ивановича».
        Оказывается, в 1772 году Петр Мануков служил писарем Моздокского казачьего полка, и все это дело происходило на его глазах. Зимой, в феврале, местные казаки поймали на базаре и привели в полковую канцелярию бородатого человека, хотя по годам и не старого: купил незнакомец синий китайский бешмет, желтые сапоги, лисий малахай, шелковый кушак, саблю и провианту, не охнув, заплатил за все большие деньги — семь рублей сорок копеек. Потом направился к мастеровым, которые отливали из олова и свинца разные памятные безделицы и искусно надписи на них делали. Незнакомец и говорит: «Смастерите мне свинцовую печать атамана войска Донского», —и задаток в руки сунул. Казаки смекнули: да он проходимец-мошенник, ежели схватить такого и доставить начальству, благодарение можно получить. Вот руки ему скрутили и привели.
        — Кто такой? — спросил полковник Савельев.
        — Казак станицы Дубовской Емельян Пугачев, — и подал отпускной билет.
        — А где такие большие деньги взял? Для какой цели печать заказывал?
        Мнется, на память-де о прошлой службе на Дону.
        — Посадить до выяснения личности, — распорядился Савельев и повелел запрос в станицу Дубовскую сделать. Оттуда ответили: бунтовщик.
        «Государственный преступник! Стеречь строжайше», — приказал полковник Савельев и бумагу заставил сочинить для отправки в столицу. Приковали бунтаря цепью к стульчаку — обрезку бревна, охрану крепкую выставили. А через день гауптвахта оказалась пуста, один стульчак с пиленой цепью посередь валялся...
        По просьбе Суворова полковник Савельев повел его во двор к добротному каменному флигелю. «Тут и содержался Пугачев?» —спросил генерал. — «Никак нет. Сие здание мы воздвигли после побега злодея. Злодей же сидел вон в том помещении», — показал Савельев на турлучную, крытую камышом мазанку с крохотным зарешеченным оконцем. «Позвольте взглянуть!» —Внутри мазанки вдоль стены деревянные нары, в углу тот стульчак с ржавой цепью, о котором говорил Мануков, пол глиняный, стены и потолок закопченные. Суворов оглядел помещение и строго приказал: «Стульчак с песком вымыть, цепь от ржавчины очистить, стены и потолок побелить, и впредь так содержать!» И вышел... На приглашение полкового командира пожаловать в канцелярию коротко бросил: «Потом» и направился к семье Мануковых, ожидавшей его у ворот. — На кладбище ведите!
        На кладбище ему показали два заросших холмика с крестами, вытесанными из серого камня, под которыми покоился прах деда и бабки. Отдал он им христианские почести, облегченно и радостно вздохнул: нако
        нец-то исполнил сыновний долг — материнский наказ, который помнил сорок лет...
        Суворов тряхнул головой, прогоняя воспоминания, грустные большей частью. В кабинете по-прежнему было тепло и тихо, в окно заглядывало яркое солнце.
        Только теперь взгляд Суворова упал на извилистую пунктирную линию персидского похода Петра.
        О нем он много читал, много слышал от отца — крестника и денщика государя. Петр первым из русских царей понял, что Россия не сможет сбросить с себя оковы отсталости, если не будет торговать с передовыми развитыми странами. Строительство города на Неве дало выход к Балтийскому морю для развития торговых и культурных связей со странами Европы. А чтобы развернуть торговлю с южными странами, надо было иметь свой флот на Черном и Каспийском морях. Но как, если на Кавказе хозяйничают турки и персы, натравливают подвластных им князьков против русских, против тех кавказцев, которые душой тянутся к России? Более того, они сеют смуту среди самих же кавказцев, разжигают кровавую месть между племенами, довели край до полного разорения.
        Захватив Азов, царь Петр построил там гавани, вывел в море суда. Первый шаг на юге был сделан. Второй шаг —в сторону Каспия. Для этого Петр решил привлечь живших на правом берегу Терека, у гребня Черных гор, между Кабардой и Чечней, бежавших еще при Иоанне Грозном засечных казаков из волости Червлениый Яр. Обосновали они там Гребенское Вольное казачье войско.
        Направил царь послов к гребенцам, велел бить челом: «Зовет вас государь в родную семью, просит переселиться на левый берег Терека и несть честно службу отечеству. Хорошо вооружит, будет платить из казны, наделит землей вволю...»
        Разве могли сыны Отечества своего не откликнуться? Переселились гребенцы на левый берег Терека, возвели сперва четыре станицы: Червленую, Курдюковскую,
        Шадринскую, Гладковскую, а потом и пятую — Ново-гладковскую. В 1711 году приняли бой с крымскими татарами, показали невиданную удаль вместе с кабардинцами... Через шесть лет Петр Алексеевич направил тысячный отряд драгун и гребенских казаков под началом полковника Бековича-Черкасского в Среднюю Азию, чтобы через Хиву открыть торговый путь в Индию. Хивинский хан встретил русских миролюбиво, клялся в дружбе. Однако по его приказу хивинские проводники завели отряд в пустынную степь, где злодеи напали на спящий лагерь и перерезали всех до единого.
        Тяжело пережил государь гибель отряда лучших своих воинов. Долго думал, как восполнить потери войска на юге, и решил: переселить с Дона тысячу казачьих семей, посадить их в новых станицах Каргалинской, Ду-бовской и Бороздинской, создав из них Терское семейное казачье войско... Теперь, надежно укрепив приграничную полосу на Тереке, можно было смело думать об освобождении торгового пути на юг, вдоль западного побережья Каспия...
        Глядя на карту, Суворов думал о знаменитом петровском походе в Персию. Он хотел проследить движение русских войск, важно было знать, где русские полки были встречены дружелюбно, а где и огнем, обвалами в узких проходах, какую тактику применял неприятель.
        Когда русская армия штурмом овладела крепостью Дербент — главными воротами в Закавказье, а затем очистила от персидского засилья. Кубинское, Шемахин-ское и Бакинское ханство, Петр приступил к восстановлению разрушенных неприятелем торговых колоний и строительству новых городов на Куре... Государю доложили: на Апшеронском полуострове местные жители добывают из ям черную, маслянистую жидкость — нефть, отапливают ею помещения, делают жирники для освещения своих жилищ; как из-под земли с шипением вырывался горючий газ и пылал огненными факелами. Подумал: «Господи, какое богатство! И ежели сие поставить на службу России!?»...
        Он и ранее предполагал, что в недрах Кавказа таятся несметные богатства. Для поиска серы, необходимой при изготовлении пороха, горячих источников — для лечения людей от болезней он послал на Терек лейб-медика Готлиба Шобера.
        Возвращаясь с Кавказа, царь повелел заложить в устье дагестанской реки Сулак крепость. Рукава Сулака при впадении в Каспий глубоководны, залив тих, можно спокойно держать военные и торговые суда. После обследования берега горной реки был обнаружен греческий городок под названием Ставрополь. Греки приехали сюда для распространения христианской веры среди мусульман. И поселение это означает «ставрос» —крест, «полис» —город, что-то вроде города Святого Креста, — объяснили Петру.
        Закладывая крепость на Сулаке под чисто русским названием Святой Крест, царь рассчитывал, что она станет опорным пунктом, резервной базой для снабжения провиантом и вооружением гарнизонов, расположенных по побережью Каспия вплоть до Баку, надежным защитником торгового пути в Закавказье. Но замыслу этому так и не удалось сбыться.
        В годы правления Анны Иоанновны под давлением знати, не. желавшей платить высокие военные налоги, было решено вернуть западные берега Каспия Персии, а крепость Святой Крест срыть, войска из нее перевести в устье Терека.
        Иранский шах Надир, почувствовав ослабление на русской границе, обрушился на Армению, Грузию, Азербайджан и Дагестан. В Дагестане Надир принялся истреблять не только мужчин, но и женщин, детей, стариков, сооружая из их голов кровавые храмы, мстя за дружественный прием русских войск во время похода Петра Великого.
        Огромная армия Надира рвалась к Тереку. Новая императрица Елизавета Петровна, желая исправить ошибки предшественницы в персидских делах, повелела в устье Терека, рядом с Кизляром заложить крепость о большим и хорошо вооруженным гарнизоном, превратив Кизляр в центр управления пограничными войсками в Прнкаспии.
        Но предотвратить столкновения на юге новой императрице не удалось. Турецкий султан, опасаясь вторжения Персии на Северный Кавказ, начав войну с Россией, принудил Елизавету Петровну подписать в Белграде мирный договор, по которому Кабарда была признана «свободной», ничьей.
        Царскому правительству пришлось подтягивать свои войска ближе к границе с Кабардой, которую турецкий султан намеревался из «свободной» превратить в свою собственную. В 1763 году Екатерина II высочайше повелела заложить на левом берегу Терека, западнее станиц Гребенского войска, крепость Моздок, поселив рядом с нею свыше пятисот семей волжских казаков и разместив их в станицах Мекенской, Наурской, Галюгаев-ской, Ищерской и Калиновской. Кроме того, пришлось возводить от Моздока до Азова, вдоль Черкасского тракта, линию укреплений из десяти крепостей.
        «Вот какова обстановка на кавказском фланге нашей границы. И турки, и персы, и русские, даже англичане и французы тянутся к Кавказу, готовые смять друг друга», — тяжело вздохнув, подвел итог размышлениям Суворов...
        Разминаясь от долгого сидения, он вышел на крыльцо. На молоденькой, с оголенными розоватыми ветками и набухающими почками яблоньке, росшей во дворе, беззаботно чирикали воробьи. С улицы доносились веселые голоса. По высокому прозрачному небу не спеша плыло белесое с сизым подбоем облачко.
        Сегодняшний мир жил свой спокойной жизнью, как будто не было на земле ни войн, ни слез и страданий. Люди в этот час, наверное, и не думали о том, что зловещая весть о новой войне разрушит их добрые планы, принесет невосполнимые потери, гибель близких.
        «Блажен, кто не знает о приближении черного дня», — подумал Суворов, чувствуя щемящую боль в сердце...
        НЕОЖИДАННЫЕ УДАРЫ
        Любил Суворов юг. Вот только март начался, а уже приятно пахнет пробудившаяся степь. В полдень лас-новый ветерок доносит из-за Волги терпкий запах нагретой солнцем пожухлой травы. Над головой редкой прозрачности голубизна неба. Зори тут румяны и скоротечны. Вечером быстрее чем на севере, наступают сумерки и сразу накатывает темнота, хоть глаз коли, что кстати Александру Васильевичу: привык рано ложиться спать. Утром едва забрезжит рассвет на востоке золотистой каймой, не успеешь повернуться с боку на бок, как уже полыхает багряное пламя и не спеша выплывает огненный шар: поднимайся скорехонько и берись за дело.
        Суворов приказал хранить в тайне цель экспедиции. Астрахань, как никакой другой южный город России, был наводнен разноязычным купечеством: русские, татары, армяне, грузины, персы, греки, дагестанцы, имеющие связи в Дербенте, Кубе, Шемахе, Баку и Ре-ште. Не дай бог, дойдет до иранского шаха Ага Мохамеда весть о надвигающейся опасности. Поэтому интенданты, заключая сделки с помещиками и купцами, ссылались на то, что запасы продовольствия нужны полкам, расквартированным на Азово-Моздокской линии и на Кубани, где ныне неурожай. Среди чиновников ходило мнение, что Суворов приехал готовить парад в честь двухсотлетия взятия Астрахани Грозным, поэтому-то, возможно, прибудут сюда войска и из других волжских городов.
        Только астраханского губернатора, командующего войсками на Азово-Моздокской линии генерал-поручика Якоби Суворов посвятил в свои планы. С Иваном Варфоломеевичем он познакомился год назад во время зимней инспекции. Теперь, уединившись с ним в просторном, светлом губернаторском кабинете, Александр Васильевич коротко рассказал о цели экспедиции и попросил всячески содействовать в подготовке сухопутных полков и флотилии к походу. Якоби, тучный, располневший за последний год, вытер платком высокий, белый лоб.
        — А я, смею признаться, изрядно струхнул-с, подумал — ваше превосходительство изволило приехать, дабы взять в свои руки всю военную власть в наших краях. И такая, знаете ли, печаль нашла. Жалко прощаться со своим детищем — Линией-с. Столько сил на нее положил, денно и нощно заботясь о безопасности отечества. Зато теперь граница от Терека до Дона на крепкий замок заперта, ни один разбойник не проскочит.
        — Ну, ну, милостивый государь, не хвастайте. Во время прошлогодней инспекции сколько «дыр» в вашей Линии я обнаружил. И каких! По тридцать верст шириною! Между крепостями целые отряды абреков запросто могли прорваться.
        — По вашему требованию там теперь редуты, более двадцати, — оправдывался Иван Варфоломеевич, вынул карту из ящика стола, услужливо раскинул ее перед гостем. — Вот-с, удостоверьтесь, ни одного замечания вашего превосходительства не обошел.
        Суворов насквозь видел Якоби, который из кожи лез, чтобы показать себя в наилучшем свете. И тогда, год назад, и теперь он старался пустить пыль в глаза. Взглянув на карту, Александр Васильевич указал на участок пограничной линии между крепостями Георгиевской, Марьинской и Павловской:
        — Вот тут, вы, милостивый государь, мои рекомендации не исполнили. Вместо шести редутов, как я советовал, поставили четыре.
        — Ваше превосходительство, сей участок самый спо-койный-с. В предгорье между Подкумком и Баксаном мирные кабардинцы проживают. У них ружей, боеприпасов мало. За горсть пороха дают бурку, за пять пуль — жирного барана. А с шашками да кинжалами лезть на крепости все одно, что на рожон-с, —осторожно настаивал Якоби.
        — А нападение Дулак-султана на Ставропольскую крепость летом прошлого года? —напомнил Александр Васильевич. — Ведь полез на рожон султан, хоть Ставропольская крепость каменная, не чета Марьинской и Павловской, полевым... Смотрите, милостивый государь, как бы вам тут, — он снова ткнул пальцем на ослабленный участок Линии, — не опростоволоситься. Свинья лезет в огород там, где плетень редок.
        Строить дополнительные редуты Якоби не хотелось, тем более теперь, когда Линия признана Военной коллегией вполне прочной, да и спокойно на ней. Устал он от этих забот-хлопот. Да и совет Суворова не опростоволоситься на участке между Марьинской и Павловской крепостями — всего лишь совет. Теперь граф не инспектирующий, а посему не указ для губернатора. Приехал готовить экспедицию, пусть занимается своим делом.
        Пошел по Астрахани слух, что Суворов приехал не для парада, а чтобы сместить Якоби с губернаторского поста. Говорили об этом чиновники губернского управления, ненавидящие генерал-губернатора за жестокость, говорили купцы: «Слава богу, вымогателя-то сковырнут. Александр Васильевич, честная душа, не полезет в наш карман». Офицеры тоже считали, что давно пора приверженца штукмейстерства убрать от войск. Муштрой замучил...
        Иван Варфоломеевич, услышав разговоры, усмехнулся, нашел способ заставить подчиненных прикусить язык, но осадок в душе от слухов остался. «А что, ежели после удачного похода Суворов и в самом деле займет мое кресло?.. Ведь давно уже грозится князь Потемкин сместить меня и направить губернатором в Сибирь». Ехать из благодатного края в дикий, арестантский, лишиться «выручки» денежной и натуральной в виде подношений, каких в Сибири и во сне не увидишь, для Якоби было сверх его сил.
        Подготовительные работы к персидскому рейду шли полным ходом, но вдруг из Петербурга перестали поступать деньги на оснащение экспедиционных полков. Заготовка провианта и фуража затормозилась. Вслед за этим от Потемкина фельдъегерь привез распоряжение: временно приостановить подготовку войск к походу. Как выяснилось, Турция готовится к открытию фронта на Балканах, на Черном море, поэтому императрица и Потемкин отложили осуществление своих заманчивых планов на побережье Каспия.
        Значительные события последовали в апреле. Суворову сообщили, что на Линию было произведено нападение. Хорошо вооруженный отряд кабардинского князя Атажукина ночью атаковал станицу Павловскую, разграбил многие дома, захватил в плен двадцать казаков, угнал табун лошадей. А генерал-губернатор факт скрыл, не донес в Петербург, убоявшись гнева князя Потемкина, который непременно наказал бы его за то, что казачье войско и гарнизоны регулярных батальонов и рот, сидящих в крепостях, распустились до такого состояния, что перестали зорко нести пограничную службу.
        Якоби решил снарядить карательную экспедицию во владения Атажукина, разгромить его, освободить пленных казаков, отобрать награбленное имущество — и делу конец. До Петербурга далеко, вряд ли узнает наместник южных губерний об энергично потушенном конфликте между горцами и русскими, а если и узнает, то гнев князя будет не таким грозным: победителя строго не судят.
        Экспедиция, состоявшая из егерского полка и двух сотен казаков, направилась в верховье реки Малки и в точности исполнила приказ. Якоби радостно потирал руки: «Ну, теперь, глядя на такой разгром Атажукиных, другие горские князья, мирные и немирные, подожмут хвост».
        Но, к несчастью Ивана Варфоломеевича, надежды не оправдались. Через неделю отряд другого горского князя внезапно напал на станицу Марьинскую и повторил то же самое, что и атажукинцы. На самом спокойном и, казалось, безопасном участке пограничной полосы развернулись настоящие баталии.
        Теперь умолчать о случившемся было нельзя, слишком громкое получилось дело, и поэтому, прежде чем послать депешу в Петербург, Иван Варфоломеевич приехал в штаб-квартиру Суворова с намерением узнать, как в наилучшем свете изложить в депеше о случившемся и обелить себя.
        Суворов понимал, что этот военный конфликт не случайное явление, а тщательно подготовленная акция персов или турок, вероятно, узнавших о задуманном императрицей походе вдоль Каспийского побережья. Следовательно, военная тайна открыта. Хотя подготовка к экспедиции временно и приостановлена, но потом все одно начинать поход рискованно — будет много жертв. Внезапность, как важное условие успеха во всякой войне, окажется безвозвратно потерянной. Трудно восполнимую вдали от России гибель солдат и офицеров в Петербурге отнесут на лицевой счет Суворова — не сумел сохранить в тайне подготовку к походу.
        Выслушав Якоби, Александр Васильевич сказал:
        — Князь, прочтя вашу депешу, непременно подумает о самом главном: где кабардинские князья взя.ди оружие?.. Есть у вас сведения для ответа на сей вопрос?
        — Есть! Как только начался конфликт, я сразу же послал на место происшествия начальника разведки корпуса подполковника Вартаняна, он и доложил, что ружья, захваченные у разбойников, турецкие, но есть и английской марки, — поспешно ответил Якоби. ^Л^
        — Турецкие и английские? —переспросил Суворов. — А как они оказались у кабардинцев?
        — В стане атажукинцев были турецкие купцы, которые на допросе признались, что под видом обычных товаров на лошадях и ослах вьючно привозили ружья и боеприпасы, причем не только в Кабарду, но и в Чечню, и даже в Дагестан.
        — Каким путем?
        — По горной тропе-с, —астраханский губернатор подошел к карте Кавказа, висевшей на стене, приставил палец к синей каемке восточного побережья Черного моря и указал место перехода через перевал Большого хребта в верховьях Кубани.
        — Под Эльбрусом, ваше превосходительство, живет сильное и воинственное племя карачаевцев, цодвластных турецкому султану. Здесь купцы отдыхали. Затем их караван двигался на восток к верховью реки Подкумок и от верховья вниз по течению, не доезжая сорока верст до нашей линии укреплений, сворачивал вправо на реку Малку во владения кабардинских князей. Как признались купцы, они привозили сюда не только оружие, но и мулл своих для подстрекательства горцев против России, против неверных, вторгшихся на священные кавказские земли, — закончил Якоби.
        Еще при строительстве оборонительных сооружений на Кубани Александр Васильевич, анализируя расстановку сил, понял, что Турция в будущем может начать захват Кавказа не с юга, прямо в лоб, а с северо-запада, высадив войска на побережье Черного моря в крепостях Сунжук-кале и Анапе. Направив свою армию по северному склону Кавказского хребта, она отрезала бы Кавказ от влияния России, самого сильного для нее противника, и двигаясь на восток, встретила бы сочувствие племен, большей частью находящихся под ее властью, пополнила бы свои ряды за счет прекрасных джигитов.
        Потом, в Бахчисарае, он долго размышлял над этим и пришел к выводу, что русским надо возвести от левого берега Кубани в сторону гор, вдоль рек Белой, Лабы и Урупа, малые вспомогательные линии укреплений, которые преградили бы путь турецкой армии. Он составил план и послал в Петербург, но князь Потемкин назвал его «мыльным пузырем».
        Теперь, как оказалось, Суворов был прав. Турецкий султан именно с запада протягивает щупальца: от Черного моря до Каспийского, пока пробует проникнуть через перевалы Большого Кавказского хребта.
        Глядя на карту, Александр Васильевич напряженно думал, как сорвать планы алчной Порты не только на северных склонах гор, но и на восточных. Как устранить разногласия между горцами и русскими на Азово-Моздокской линии, сделать так, чтобы не лилась кровь тех н других?
        Он взял карандаш со стола и уверенно провел на карте четкую линию от крепости Георгиевской на запад, вверх по долине реки Подкумок, к перевалам хребта.
        — Навстречу турецким караванам, подвозящим оружие и агентов по сей тропе, надобно выставить русский штык. В долине Подкумка возвести хотя бы две крепости — одну, к примеру, в сорока верстах от Георгиевска, другую в верховьях реки, у Кислого ключа...
        И Александр Васильевич поставил на линии два креста, а между ними наметил расположение редутов, постов и пикетов. Такие малые вспомогательные линии, считал Суворов, нужны России не только для того, чтобы преградить путь туркам, доставлявшим оружие горским племенам, или неприятельской армии в случае войны, но и для того, чтобы обжить пустующие земли, наладить хозяйственные и торговые связи с горцами. Без хозяйственного освоения пустующих земель крепости и редуты — ничто...
        — Так и напишите в депеше князю: на Подкумке крайне нужна вспомогательная линия. Без нее не будет здесь покоя — турки завозили оружие и подстрекателей и впредь станут поступать так же, военных конфликтов не избежать ни с Кабардой, ни с Чечней, ни с Дагестаном.
        Хотя Суворов понимал, что вспомогательные линии — полумера: турецкий султан и персидский шах не отступят от своих замыслов полностью захватить Кавказ, но с этими малыми линиями сражение можно выиграть с наименьшими потерями. Ведь около крепостей и редутов непременно вырастут поселения казаков, отставных солдат, безземельных крестьян, приехавших из России искать счастья в теплом и благодатном крае.
        Александр Васильевич верил, что в долинах предгорий русские крестьяне сумеют сеять хлеба, растить сады, разведут скот, проложат дороги. Сюда приедут купцы, ремесленники, появятся лавки, мастерские. Станицы и села начнут превращаться в города. А город, как магнит, притягивает горцев, которые станут продавать скот, свои изделия, а в лавках покупать соль, украшения, предметы домашнего обихода. С миром, доброй улыбкой придут к русским, а не с ненавистью и враждой. А это обстоятельство и станет главным препятствием для распространения турецкого и персидского влияния на Кавказе.
        Суворов понимал, что возведение укреплений на том же Подкумке будет происходить болезненно, не все горцы пойдут русским навстречу, недовольные князьки, подобно Атажукину, будут сеять вражду. Не одно, не два нападения совершатся еще на Линию. Но сближение кавказцев с северянами необходимо как воздух, как хлеб, потому что враг у них общий. Сама жизнь заставит их сблизиться... * * *
        Вернувшись в губернское управление, Якоби составил депешу. Следуя совету Суворова, он надеялся обелить себя: в конфликте он не виноват. Турки завезли оружие, агентов, и те спровоцировали нападение на Павловскую и Марьинскую станицы. Якоби в силу необходимости вынужден был послать ответную экспедицию, и конфликт быстро был потушен. Кроме того, выдвинутое им предложение о постройке двух крепостей на Подкумке представит его в глазах чинов Военной коллегии как человека, заботящегося о благе России.
        Но в душе Якоби не был согласен с планом Суворова. «Прославленный полководец надумал строить укрепления на Подкумке Как средство не только оборонительное, но и как мост для хозяйственных и торговых связей с горцами. Как будто дикие племена .ждут русских с распростертыми объятиями! Да они поднимутся с насиженных мест, уйдут дальше в горы, и еще яростнее станут набеги на наши поселения», —с усмешкой думал Иван Варфоломеевич, подписывая составленную депешу. Он также был уверен, что Военная коллегия не поддержит прожект по той причине, что на возведение вспомогательной линии потребуются немалые деньги.
        Отправляя фельдъегеря в Петербург, генерал-губернатор и не подозревал, что этот же гонец привезет в Астрахань грозный приказ князя Потемкина.
        Светлейший князь, не стесняясь в выражениях, винил астраханского губернатора в том, что он проворонил горную тропу, по которой турки доставляли в Кабарду, Чечню и Дагестан оружие и агентов; что гарнизоны крепостей Павловской н Марьинской несли сторожевую службу «спустя рукава, коль позволили напасть на себя».
        Но то, что он прочел дальше, потрясло его. За вопиющие беспорядки в полках князь отстранил Якоби от командования войсками на Линии. Вместо него назначен генерал Фабрициан, штаб-квартира которого будет обоснована в крепости Георгиевской. Ежели Якоби не выправит опасное положение в губернии, то будет смещен и с поста губернатора. В довершение всего Военная коллегия утвердила план возведения двух крепостей на Подкумке, при этом подчеркивалось, что это план Суворова. Якоби вменялось в обязанности строительство первой крепости Константиногорской, нареченной так в честь второго внука государыни императрицы. Крепость ту поставить в сорока верстах западнее Георгиевска...
        Иван Варфоломеевич облегченно вздохнул: Констан-тиногорская крепость — это наказание за упущения по военной службе и испытание — справится ли он с новым поручением. Именно испытание! И спасение! Ежели он с усердием возведет крепость, то, может быть, и не сместят с губернаторского поприща.
        Не время сидеть сложа руки и предаваться горестным переживаниям. Как всегда в подобные минуты, Якоби развил кипучую деятельность: вызвал главного
        квартирмейстера полковника Германа и приказал выбрать в долине Подкумка удобную позицию для возведения Константиногорской крепости в сорока верстах от Георгиевска. Инженерную команду посадил за составление чертежей и расчетов. Все предварительные к строительству работы велел закончить к маю, нижних чинов не жалеть.
        Герман, опытный фортификатор, спросил:
        — Чтобы строить крепость, нужны прежде всего деньги, а их у нас нет.
        — Деньги будут, голубчик. Возьмем из казны губернаторства, со статьи на возведение богоугодных заведений.
        — Лишать крова обездоленных? —с укором посмотрел на губернатора полковник.
        — Не беда, обождут. Государственная необходимость защиты отечества — прежде всего. В сравнении с этим судьба сотни нищих — ничто.
        В один из жарких майских дней 1780 года вверх по Подкумку устало шел пятый саперный батальон 16-го егерского полка. Солдаты в бескозырках, в темных, коротких до пояса мундирах, в серых штанах, вправленных в сапоги, несли за спиной ружья с гранеными штыками и скатки шинелей, оттягивала плечо кожаная сумка с боеприпасами. Шли по бездорожью, по колено в густой траве. Привал был всего один.
        Солдаты недовольно переговаривались:
        — Скоро ль дотащимся до назначенного места?
        — Ноги гудят!
        — Одежа взмокла, в пору хоть выжимай!
        Сзади колонны волочился обоз из двадцати подвод со снаряжением и провиантом. У возчиков, георгиевских казаков, беспокойно поглядывающих на лошадей, тоже кипело внутри.
        — Умаялись кони вконец, пена на боках!
        — Распрячь бы, напоить!
        — Надорвем лошадок!..
        Впереди колонны на прекрасном вороном жеребце ехал батальонный командир майор Петр Семенович Чайковский. Молодое, красивое лицо с черными усами было озабочено. Он понимал, что нужен еще один привал, но время к вечеру, а до места назначения еще пять верст. Машук-то вот он рядом, зеленая папаха подпирает небо. Засветло успеть бы переправиться на левый берег Подкумка, а там через четыре версты от горы Горячей и лагерь можно разбить. Но где переправиться? — хмурил брови майор.
        Заливаясь булькающим смехом, шумно вспенивая брызги, неслась мимо горная речка. Ранней весной, в паводок, разъярится, поднимется вровень с берегами, несет коряги, валуны. А вот в засушливые месяцы Под-кумок притихнет, вьется мелким ручьем. Курица, перепрыгивая с камня на камень, вброд переходит речку.
        Сейчас же хоть и не сердит Подкумок, но шутки опасны с ним. Петр Семенович наконец нашел пологие берега и мелкий перекат — у самой горы Горячей. Рискнул попробовать сам. Воды оказалось коню по брюхо. Значит, пешему по пояс. Перекат сравнительно спокойный — течение с ног не собьет. С левого берега громко подал команду)
        33
        2 ЗАКАЭ М 372
        — Батальон, приготовиться к переправе!
        Егор» разделись до пояса и начали переправу. Взвод за взводом, рота за ротой. А за батальоном и обоз. После «купания» сил словно прибавилось — до заката отмахали еще четыре версты.
        Для лагеря Чайковский выбрал ровную поляну недалеко от левого берега Подкумка. Колонна рассыпалась. Составили в козлы ружья, живо, весело начали разгружать подводы, натягивать палатки, разжигать костры, варить чай и кашу. В наступающих сумерках слышались бодрые голоса, шутки. Кто-то уже тренькал на балалайке, подпевал сам себе.
        В ожидании ужина Петр Семенович сидел перед своей палаткой. У костра хлопотали денщик Епифан Серебряков и его младший брат Елисей, ординарец. Оба невысокого роста, смышленые и исполнительные.
        — Елисейка, гляди какие тута земли! Что ни посей, будет расти! А травы? В пояс! Вот сюда бы наших тощих коровенок, в момент справными стали бы.
        — Красота-то здесь, Фаня, какая! Горы, небо! —ра-достно отозвался Елисей.
        — Тебе б токмо красотой любоваться! Не об пустом надоть думать! —одернул его старший брат
        — О чем же?
        — А о том, как опосля службы съездить в Расею, домишко, скарб тяжелый продать да жениться. Тогда и сюды податься на веки вечные.
        — А отпустят в Расею-то? Указ ведь есть, чтобы нижних чинов, которые отслужат двадцать пять лет, селить в слободках подле крепостей. На обзавод денег выдадут — хатенку поставить, лошадь, корову купить. И десять десятин земли на голову...
        — Неужто не отпустят? —тяжело вздохнул денщик. — А как тута жить без бабы?.. Без хозяйки ни деньги, ни десятины не милы.
        — Вон рядом аул, женись на черкешенке.
        — На бусурманке-то? Креста на тебе нету!
        — Креста нет! Да гребенские казаки спокон веку берут кабардинок и чеченок и не нахвалятся — работящие и честные...
        «Вот о чем мечтает солдат1 О поселении здесь», — удивился Петр Семенович. Уже третий год Чайковский на Кавказе. Много видел красивых мест, но эта долина вызвала в его душе какое-то особое чувство. Накануне
        целый день сидя в седле, он с восхищением оглядывал нехоженые, в пояс человека травы. Густо-зеленый ковер пестрел пятнами ромашки, бледно-фиолетовой солодки, синими васильками. Перекатывались волны цветочного моря, и тогда выглядывали пурпурные чашечки мака. Пахло чабрецом, полынью. А птиц сколько! Звенели жаворонки-крохи, стайками перелетали с места на место овсянки, каменки, белозобые дрозды и луговые луни. Стремительно проносились над головой черные стрижи. Из-под ног коня не раз с фырканьем взвивались фазаньи выводки. В густой траве ходили перепела и перекликались между собою: «птицу видел!»...
        Этому редкостному обилию птиц, трав, цветов, даже чистоте воздуха, видимо, способствовало удачное расположение долины Подкумка, тянувшейся с запада на восток. С севера ее стерегли от холодных ветров зимой и суховеев летом горы Бештау, Машук, Змейка, Железная, Бык, Верблюд, Боргустанский хребет; с юга прикрывали хребты Джина и Кабардинский.
        После ужина, прежде чем спать, Петр Семенович подозвал ординарца:
        — Вот что, братец, разыщи командира первой роты и передай ему, пусть выставит на ночь посты вокруг лагеря...
        Лагерь вскоре затих. Сон сморил людей. Невдалеке; на поляне, паслись стреноженные кони. Егерь с ружьем на плече ходил вокруг палаток. Два других солдата сидели в секрете на берегу Подкумка. Сменялся караул. Ночь шла на убыль... На рассвете Епифан выполз из палатки и, взглянув на табун, увидел, как на вороного жеребца кошкой вскочил человек в лохматой шапке и, припав к гриве, рванул во весь карьер.
        — Эй, часовые! Язви их душу! Абрек украл Ворон-ка! —закричал денщик.
        Часовой то ли спал, притулившись спиной к телеге, то ли просто не видел, как горец подкрался к табуну; услыша крик, с перепугу выстрелил вверх. Егери в секрете, видимо, тоже дремали, понадеялись на то, что уже рассвело; в такое время горцы не осмелятся приблизиться к лагерю. Услышав выстрел, они ошалело вскочили на ноги и, увидев переплывающего через Подкумок человека на вороном коне, дали залп, но не попали. Командирский конь вынес похитителя на правый берег и умчал его к возвышающемуся в полуверсте плато, на
        2*
        35
        северном склоне которого темнела землянка — только сейчас ее и заметили (часовые увидели, как абрек соскочил с коня у этой землянки).
        Лагерь превратился в растревоженный улей. Пять смельчаков, в числе их и Елисей, схватив ружья и вскочив на коней, помчались догонять похитителя. Подняв снопы брызг, переправились через Подкумок, галопом понеслись к землянке.
        — Бесполезно! Абрек не станет дожидаться, чтобы его схватили, — тяжело вздохнул Чайковский.
        Спустя полчаса казаки вернулись. Но не с пустыми руками. Елисей крепко держал перед собой оборванную, в страхе озирающуюся девочку лет десяти.
        — Вот нашли в землянке. Должно быть, абрекова дочь, — сказал он, опуская пленницу на землю. И как только ноги ее коснулись поляны, она кинулась бежать к Подкумку.
        Елисей, спрыгнув с коня, бросился за ней. Догнал ее, поднял на руки и понес, но девочка билась, старалась вырваться, царапалась и кусалась. Епифан бросил брату шинель, сказал:
        — Запеленай ее, иначе она тебя издерет в клочья.
        Елисей укутал горянку в шинель, оставив на поверхности только голову, обмотал вожжами и, как куклу, положил на землю.
        — Зачем ты приволок звереныша? —с сердитым укором спросил Епифан.
        — Жалко стало. Без отца с голодухи подохнет. И все ж таки заложница-аманатка. Отец, может быть, вернет Воронка за нее, — ответил младший Серебряков.
        — Вернет — разевай рот пошире! За такого коня абрек готов десять своих детенышей отдать! —ворчал старший брат.
        Егери обступили связанную горянку. Из огромных, черных глаз градом катились слезы. Густые черные брови сдвинуты. Тонкие ноздри прямого, точеного носика раздувались, губы вдрагивали — девочка вот-вот должна разреветься. Но даже такое, искаженное горем лицо юной пленницы поразило русских солдат редкостной красотой.
        — Хлопцы, а ведь из нее получится гарная дивчина! — сказал один.
        — У Елисея губа не дура, знал кого прихватить! — отозвался другой.
        — После срока царевой службы собирается жениться на кабардинке али черкешенке. Через семь-восемь лет невеста будет готова, — хохотнул третий.
        Ординарец с гневом глянул на зубоскалов.
        — Ежели еще слово услышу — берегитесь! —угро-жающе сказал он...
        Первая же ночь для егерского батальона стала серьезным предостережением: без надежной охраны здесь
        ничего оставлять нельзя — ни ночью, ни днем. Об этом Чайковский объявил батальону на построении. Он приказал разрушить на северном склоне землянку — аб-речье логово, из которого, вероятно, удобно наблюдать за лагерем.
        — А то, что девочку Серебряков привез, считаю, поступил правильно, по-человечески. Детей, хоть бы и абрека, на произвол судьбы бросать грешно. Но уж коль ты, братец, — Петр Семенович повернулся к ординарцу, — привез ее, то и корми, ухаживай, не оставляй без присмотру. Иначе она убежит в лес, а там волки, или в Подкумок прыгнет — утонет. Пообвыкнет у тебя чуть-чуть, отправим ее в Георгиевск. Зажиточные казаки охотно берут таких в свои семьи на воспитание...
        Завтракали молча. Неприятное происшествие будоражило душу. Епифан горестно кивал головой: «Надо же, из-под носа увели Воронка. Какого коня проворонили!» Елисей, посадив девочку, пытался накормить ее кашей, подносил ко рту ложку, но пленница вертела головой, отплевывалась.
        — Да перестань ты ее силой! Голод — не тетка, подожмет, сама попросит и за милую душу съест, — наставлял старший брат.
        Мертвой куклой полдня лежала на спине девочка в дальнем углу палатки, только лихорадочный блеск глаз, неподвижно уставленных вверх, и мигание длинных ресниц свидетельствовали о том, что она жива и в голове ее идет какая-то напряженная работа.
        К обеду она зашевелилась, ловко уперлась черными, потрескавшимися пятками о землю, перевернулась на бок и жалобно, просяще сказала что-то на своем языке.
        — Братуха, она наверняка на двор просится, — высказал предположение Епифан. —Ты ее отведи да покарауль.
        Елисей исполнил совет брата и, на удивление, привел девочку в палатку присмиревшую, подал ей чашку с кашей, и она, скрестив ноги на полу, охотно стала есть, уже без опаски посматривая на кормильца.
        Младший Серебряков присел на корточки перед ней, заглядывая в большие черные глаза, спросил:
        — Тебя как зовут?
        Девочка непонимающе смотрела на русского солдата. Тогда ординарец, тыча пальцем себя в грудь, стал повторять, что его зовут Елисей, показывая на брата, твердил — Епифан. И пленница скорее всего не поняла, а догадалась, чего от нее требуют, прошептала: «Тань-гей».
        — А-а-а, Таней, значит, по-нашему! —обрадованно заключил Серебряков, повернулся к брату: —Слышь, братуха, Таней зовут черкешенку-то!
        — Ну, что ж, имя доброе! —отозвался Епифан...
        После тяжелого перехода батальон весь день отдыхал. Елисей сводил пленницу на Подкумок, сам умылся Иее заставил умыться. Сам вытерся полотенцем и ей подал. Привел в палатку. Показывая на рваное и грязное ее платье, сказал, что его надобно снять, выбросить. Подал белую солдатскую рубаху, прикинул, что она, пожалуй, длинновата будет девочке, но это даже хорошо —заместо платья сойдет — и велел надеть ее. Вышел из палатки, а когда вернулся, увидел Таню в чистом белом одеянии и улыбнулся, показав большой палец: дескать, полный порядок.
        На другой день майор Чайковский и командиры рот, согласно плану, начертанному на большом листе бумаги, рядом с лагерем на поляне обозначили деревянными колышками прямоугольные с выступами во внешнюю сторону контуры будущей крепости. Вдоль этих колышков егери проворно начали ломами и кирками долбить землю, выбрасывать ее лопатами из траншеи, насыпая высокий вал, который и должен стать стеной оборонительного сооружения.
        Пришел новый обоз, привез в разобранном виде дома, купленные астраханским губернатором у казаков Георгиевской и Марьинской станиц. Солдаты принялись разгружать телеги, снимать клейменые бревна, доски половые и потолочные, двери, косяки, оконные рамы и складывать их в штабеля по порядку.
        Петр Семенович сидел перед своей палаткой на раскладном стульчике, держал на коленях рекогносцировочную карту, составленную Германом, и, хмуря брови, огорченно думал о том, что главный квартирмейстер выбрал неудачное место для Константиногорской крепости: укрепление будет «слепо». Не в низине, на берегу речки, следовало строить сооружение, а чуть выше, на подоле Машука: оттуда как на ладони видна окружающая местность, сподручнее наблюдать за аулами абазин и кабардинцев, разбросанных южнее и севернее долины Подкумка. А теперь вот придется размещать дозорные посты на отрогах Машука, в четырех верстах от крепости.
        Но и эти дозоры полностью не спасают. В долине, по-над речкой, могут быть туманы, и тогда предупреждающего при появлении неприятеля или купеческого каравана зажженного костра или смоляной бочки не увидишь из крепости. Пока прискачет в Константино-горскую нарочный, времени уйдет немало.
        «Эх, Герман, Герман! —тяжело вздохнул Чайковский. — Теперь уж и изменить ничего нельзя. Сколько лишнего будет труда солдатского».
        Он знал, что после окончания строительства его назначат комендантом Константиногорской крепости. Чайковский втайне мечтал вырваться с Кавказа, уехать служить в какой-нибудь гарнизон центральной России. Причиной тому была его жена, которая, опасаясь скуки на диком Кавказе, не собиралась переезжать к мужу. Вот уже три года они поддерживают связь только через письма.
        После обеда Чайковский велел Епифану и Елисею оседлать коней, взять ружья и поехал с ними на Горячую, с которой он намеревался выбрать позиции для дозорных постов. По дороге Епифан спросил батальонного командира:
        — Ваше высокоблагородие, пошто сия гора называется Горячей? Егери сказывали, будто она дышит жаром. Зимой и летом от нее пар идет.
        Майор улыбнулся:
        — Жаром, братец, она не дышит, а вот парок вьется.
        — Откель же парок-то? —заинтересовался Елисей.
        — Горячие ключи из-под горы вытекают.
        — А пошто горячие-то?.. Может, внутрях горы огонь? Вот он и нагревает воду-то? —строил догадку практичный и хозяйственный Епифан, подумывая о том, как БЫэту горячую воду приспособить к делу.
        Чайковский опять улыбнулся, покачал головой:
        — Братец, ты такой вопрос задал, что я, пожалуй, не отвечу. В самом деле, почему родники вытекают из-под горы горячими? Вот приедем на место, попробуем разгадать загадку...
        Гора Горячая — южный отрог Машука —темно-се-рым каменным серпом вытянулась с востока на запад, как бы отхватывая небольшую часть равнины, приподняла, ласково, по-матерински прижала к себе, образовав уютное плато, где царили безветрие, влажное тепло и покой.
        Конники остановились у западного, лобастого подножия «серпа» и вдруг увидели, что со склона горы от самой вершины в разных местах по темным расщелинам говорливо, серебристыми струями стекали ручьи.
        — Чудеса! Из-под горы бьют ключи — ладно, но чтоб с горы?.. Такого отродясь не видывал! —удивлялся Елисей.
        — Да, явление редкостное! — подтвердил Чайковский, завороженный небывалым зрелищем.
        Первым спешился Епифан и — к прозрачному ручью, пахнувшему серой. Присел на корточки, сунул палец в воду:
        — И впрямь горяча!
        Лизнул палец языком, поморщился:
        — Эх, мать! Горька, солона, да еще и кисла! Беда какая, огород такой не польешь.
        Чтобы удостовериться, прав ли денщик, Чайковский слез с коня, присел рядом с Епифаном и, проделав то же самое, задумался: «Почему вода в ручье горячая и горьковато-соленая, с легкой кислинкой?..»
        Тем временем братья Серебряковы пошли осматривать местность: трава вокруг хилая, кустарники низкорослые, колючие, неприветливые. Наткнулись на выдолбленное в скальном грунте корыто. Внутри корыта стенки ровные, гладкие, на дне отверстие с куриное яйцо, рядом каменная затычка, вытесанная по величине отверстия. По всему видно, такое мог сделать только человек.
        — Елисейка, видать, сюда воду горячую люди из родника наливали. Вишь, красно-серый осадок на дне. Выходит купались тута, а?
        Подошедшему Чайковскому Епифан радостно сказал:
        — Петр Семенович, полюбопытствуйте, какую штуковину мы нашли!
        — Да. Наверное, местные жители в ней купались.
        — Петр Семенович, и нам она пригодится. Баньку над корытом соорудить и сразу шестерым егерям можно греть натруженные косточки. Жаль, березка тут не растет, а то бы веничком с превеликим удовольствием... Ничего, мы и дубовым, —рассуждал старший Серебряков.
        — Мысль верная, но не всякому человеку можно лезть в минеральные ванны. Иные, искупавшись в них, болеть начинают.
        — Неужто?.. Вот напасть какая! — изумился Епифан.
        — Да, братец, так медики считают. А посему вначале надобно попробовать, какое действие окажет на организм сия вода, и уж потом баньку. Я попрошу приехать сюда медика штаба Линии, пусть он определит, можно ли нашим егерям ванны принимать.
        Елисей загорелся желанием сейчас же опробовать на себе действие воды.
        — Разрешите, ваше высокоблагородие, искупаться? Я торбой в один момент натаскаю в корыто воды.
        — Нет, братец, не будем рисковать, купаться только после специального разрешения, — возразил Чайковский.
        — Петр Семенович, ну хоть босу ногу в ручей опустить, — не унимался ординарец.
        — Ногу можно, — улыбнулся офицер.
        Егерь быстрехонько скинул сапог, засучил штанину до колена и смело ступил в русло родника.
        — Не щиплет? — спросил его Епифан.
        — Не! — блаженно улыбался младший брат...
        Через неделю в Константиногорскую крепость приехал главный медик Азово-Моздокской линии, седенький старичок в очках, утомленный, нервный, как видно, очень занятой человек. Раздраженно выговорил Чайковскому:
        — Ваше высокоблагородие, у меня забот — полный саквояж. В лазаретах не хватает лекарств, оборудования, инструмента, а вы по пустяку от дела отрываете. Купались же горцы, купайте и солдат.
        — Купались и, по слухам, умирали, не мне вам об этом говорить. Определить, с какими болезнями можно принимать минеральную ванну, а с какими нельзя, ваш первейший долг, —настаивал командир батальона.
        — Мое посещение вряд ли внесет ясность. Боюсь, что не смогу сказать, наверно, благо или вред кому от тех процедур — дело мало исследованное у нас.
        Приехали к горе Горячей. Старичок опустил в родник стеклянный термометр, подержал его в воде минуту, вынул, посмотрел на циферки, записал в книжечку. Потом набрал в бутылку воды, закупорил пробкой.
        — Вот единственное, что я могу сделать — увезти провизору нашей главной аптеки сию бутылку и велеть ему учинить содержимому химический анализ и отослать его в Петербургскую медицинскую академию...
        В палатке Тане нравилось: солнце не печет, дождь не мочит. Сухо, светло, не то что в земляной норе отца. И кормят сытно.
        Первые дни Епифан поглядывал на нее косо. Потом подобрел — нет-нет да и сунет лишний кусочек хлеба. А Елисей лучше отца. Отец, вечно злой, никогда с ней не разговаривал. После смерти матери и двух братишек от какой-то страшной болезни он не хотел ее видеть. Уедет на неделю в горы, крошки чурека не оставит. Питалась ягодами, кореньями. Отец , приедет — она забьется в угол, дерюжкой прикроется, выглядывает оттуда, как мышь. А когда под ним коня убили и он вернулся пеший, изодранный, целыми днями высматривал долину, девочка даже боялась выползти из своего угла. Выходила только ночью, когда отец спал... Так зачем же ей бежать от русских?
        Через неделю Таня стала выглядывать из палатки, удивляясь, для чего вокруг лагеря возводят земляной вал. Насыпали в высоту — рукой не достать. А за валом — глубокий ров. Из бревен, привезенных откуда-то, складывают сакли. Но почему и для чего такие огромные? И не с плоской крышей, а шатром? И окна со всех сторон? Зачем столько окон? Подойдет к «сакле», смотрит, как егери тешут топорами бревна, натужась поднимают на стены.
        — Ну, что, дочка, пришла посмотреть, как строим? — ласково спрашивали те.
        Она хоть и не понимала, что ей говорят, но чувствовала, что их бояться не следует. Зря отец отзывался о них плохо: «Урус — гяур, шакал. Их кинжалом резать надо!»
        — Не кумекает по-нашему. Надо учить ее, —сказал один солдат и, показав топор, который он держал в руках, добавил: —Топор.
        Таня испуганно подняла брови и попятилась назад, готовая убежать.
        — Не с этого, Егор, начинай. Чего доброго, подумает, что собираешься ей голову отрубить, — сказал другой и вытащил из кармана высохший кусочек хлеба, подал ей:
        — Сухарь. Повтори: сухарь!
        К веселому удивлению солдат, Таня вымолвила: «Су-хар», — взяла хлеб и начала есть.
        Третий егерь вынул кошелек, достал из него медную монетку, потер о штаны, чтобы заблестела, и тоже подал ей:
        — Копейка!
        — Копека, — ответила девочка и, обрадованно схватив монетку, мечту своего детства, крепко зажала в ладошке.
        И теперь, когда Таня приходила к солдатам, каждый старался ей что-то преподнести: вытесанную топором из дерева куклу, пуговицу, иголку с ниткой, ленту, пряник, конфетку, купленные у приезжавших в лагерь купцов. Даря это девочке, каждый заставлял повторить название предмета. Обучение черкешенки русскому языку стало заботой солдат, в какой-то мере утоляло их тоску по мирной, семейной жизни.
        Солдаты сшили ей из кожи чувяки и бескозырку от солнцепека. Большой, несказанной радостью для Тани был подарок самого начальника, майора Чайковского. Он купил ей красное платье, бусы на шею, соломенную шляпку и сандалеты. Но прежде чем нарядить девочку, Елисей хорошенько вымыл ее, особенно заботливо — волосы, причесал.
        Петр Семенович велел Епифану каждый вечер подавать ужин на две персоны и с удовольствием усаживался за раскладным столиком вместе с девочкой. Вначале Таня удивлялась этому, ей непривычно было ласковое обхождение с ней человека, строгого с егерями, которого они даже побаиваются.
        Ритуал еды за столом, красивая необычная столовая посуда —все поражало ее. Она зажала рот ладошкой, чтобы не прыснуть от смеха, когда увидела, что «Петр Семен Чай», так она стала называть командира батальона, сев за стол, надевает на грудь белый фартучек, подоткнув его верхний край под ворот мундира. Но потом и она стала прилаживать на груди такой же белый фартучек, который Епифан неизменно клал перед ней. Закончив ужин, «Петр Семен Чай» вытирал руки о другую салфетку, и она делала то же самое.
        Вечером Чайковский после ужина спросил Таню:
        — Ну-с, милейшая, как идут дела с обучением нашему языку?
        Она уже стала многое понимать из того, что ей говорили русские.
        — Карош! — ответила она и начала сыпать слова, хвастаясь перед офицером своими успехами: —Сухарь, монета, топор, егерь, река...
        — Боже мой, да тебя егери обучают одним существительным! — воскликнул Петр Семенович и, показав на стакан, спросил:
        — Что это?
        — Стакан.
        — А какой он?
        Таня не могла ответить по-русски, пожала плечами.
        — Повторяй за мной: стакан стеклянный.
        Девочка охотно повторила. Всякий раз, когда Таня ошибалась, коверкала фразу, Петр Семенович не сердился, бывало и-хохотал от души. Ему было весело, он отдыхал в обществе забавной маленькой «дамы».
        А однажды он вынул из футляра скрипку и начал играть. Таня вначале изумленно, склонив голову набок, слушала нежные звуки, раскачиваясь в такт. И вдруг, раскинув ручонки, пошла танцевать, повторяя то, что она видела в своем ауле в дни праздника — большого байрама...
        Таня привязалась к обходительному и веселому офицеру, часто прибегала в его палатку, просила позаниматься с нею или поиграть на скрипке.
        Чайковский не раз задерживал взгляд на этой дикой маленькой красавице: вьющиеся густые черные волосы, смуглый высокий лоб, яркие, тонкими полудужьями брови, прямой отточенный носик; чуть-чуть припухлые алые губы, тонкая высокая шея — все линии подчинялись гармонии, были изящными, плавными.
        «Что ж, хорошо, очень хорошо, что природа создает таких красивых будущих женщин. И пусть эти женщины рожают таких же красивых сыновей и дочерей. В мире все должно быть прекрасно», — думал Петр Семенович, с грустью вспоминая жену. Брак со знатной, богатой графской дочерью был несчастливым, отец почти силой женил его... И все-таки это была его жена. И если бы она приехала сюда, то жить было бы ему гораздо легче... Однажды Чайковский поймал себя на мысли: «Детей у меня нет и вряд ли будут. Не удочерить ли мне Таню?»...
        Он написал жене, что у него появился забавный друг — прехорошенькая, очень смышленая девочка — черкешенка, и он намерен удочерить ее. «Как только закончим строительство крепости, приезжай ко мне. Уверяю, тебе с нею не будет скучно...»
        Теперь, не раз играя с Таней, он рассказывал ей о жене, что они возьмут ее, как дочку, в свой дом. «Так что, можешь считать меня отцом, а Наталью Ивановну — своей матерью». Епифану же Петр Семенович велел научить Таню мыть посуду, готовить пищу, накрывать на стол. Ее надо приучить прежде всего к женскому труду. Графиней она не станет, а вот матерью, хозяйкой дома — непременно. Выйдет замуж, появятся дети. Поэтому должна уметь делать все. Через день денщик пришел к командиру с жалобой:
        — Ваше высокоблагородие, ничегошеньки не получается! Все перепортила, две тарелки фарфоровые разбила. Мала она еще. Подрастить ее надобно. В женские руки отдать, в семью хорошую, в Георгиевскую отвесть, как вы говорили. Да и не дело держать девочку здесь, среди солдатни. Ведь она еще дитя, ей поиграться с подружками хочется.
        «Да, пожалуй, прав», — согласился Чайковский.
        — Таня! —обратился он к девочке. — Поедешь, Та-нюша, в Георгиевскую станицу, поживешь в семье моего хорошего и доброго знакомого казака Василия Вах-ромовича Гагаркина. Там тебя будут сытно кормить, научат готовить еду, шить, вязать, будут учить грамоте. На твое воспитание я стану высылать деньги.
        — Нет, не поедешь, — отрицательно мотнула головой Таня.
        — Там у тебя будут подружки, играть с ними станешь.
        — Нет, мой подружка егери. Елисей — подружка, ты —подружка. Мне с вами хорошо, —заупрямилась девочка.
        Петр Семенович написал письмо, вручил его ординарцу Елисею и велел отвезти в Георгиевскую станицу казаку Гагаркину.
        — Если согласится Василий Вахромович взять на воспитание Таню, то привези сюда его двенадцатилетнюю дочку Машу.
        Елисей привез дочь казака, Чайковский долго с ней о чем-то говорил наедине. Прибежала Таня. Петр Семенович сказал ей:
        — К тебе в гости приехала Машенька. Познакомься с ней. Будете жить в моей палатке. А потом ты поедешь к ней в гости.
        Девочки быстро подружились. Маша, исполняя наказ Чайковского, рассказывала о своей станице, какие там добрые люди живут, как красиво одеваются в праздники, какие веселые песни поют. Рассказала про своего учителя, что она умеет читать, писать, считать и рисовать. Показала картинки в книжке, которую она привезла с собой (по просьбе Чайковского), прочла короткую сказку. Показала, как она пишет, нарисовала дом, в котором они живут. Все это очень заинтересовало Таню.
        Дети скоро находят между собою общий язык. У них больше доверия друг к другу. И Таня согласилась поехать в «гости». Елисей отвез девочек в Георгиевск, а также деньги и письмо, в котором Чайковский просил, чтобы его дочери все время внушали, что Петр Семенович ее приемный отец, а его жена Наталья Ивановна ее мать. И как только она приедет, то Таню сразу же отвезут домой...
        КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ
        За три года Константиногорская крепость превратилась в довольно мощное укрепление. Высокий, с бастионами, выступающими наружу, земляной вал. Вдоль стены глубокий ров. Двое ворот: южные, Георгиевские, и западные, Водяные, к речке Золотуха, где брали чистую воду (в Подкумке она мутна и безвкусна). Внутри крепости — восемь больших ротных казарм, конюшни, склады, пороховой погреб, плотницкая, ледник для хранения мяса, колодцы с запасом воды на случай осады. В восточной части — плац для строевых занятий. Тут же полковая церковь. Рядом лазарет. В северо-восточном углу построен большой дом для командира 16-го егерского полка генерал-майора Лихачева, который вот уже второй год собирался перевести штаб полка из
        Георгиевска в Константиногорку. Рядом — домик прислуги. У северной стены — дом для полкового адъютанта, пока здесь жил Чайковский.
        С юга и запада от крепости — первые поселения отслуживших двадцать пять лет нижних чинов —Солдатская слободка.
        Гарнизон пополнялся ротами из других батальонов егерского полка, прибыли драгуны и артиллеристы. Генерал Лихачев назначил Чайковского не только комендантом Константиногорской крепости, но и начальником созданных на Подкумке Ессентукского и Кисловодском редутов.
        Дозорные, высылаемые из крепости, дважды перехватывали караваны турецких купцов на горной тропе — во вьюках оказалось оружие. Лазутчики доносили, что турки используют еще одну тропу, которая проходит под самым Эльбрусом: по ней они вывозят из Ка-барды, Чечни и Дагестана рабов, купленных на «ясак-базарах».
        Линейное начальство начало поговаривать о том, что в верховьях Подкумка, на месте Кисловодском редута, надо построить каменную крепость с большим гарнизоном. Генерал Лихачев распорядился о строительстве грунтовой дороги от Константиногорки до Кислых Вод. Чайковский развернул дорожные работы. Однако штаб Линии неожиданно прекратил финансировать строительство. Вскоре выяснилось, что заболел лихорадкой и умер генерал Фабрициан. На его место князь Потемкин назначил своего троюродного брата генерал-поручика Павла Сергеевича Потемкина, того самого, который, по слухам, в крестьянскую войну возглавлял Следственную комиссию, пытал, вешал бунтарей-пуга-чевцев, чем снискал особое уважение императрицы. Но теперь, как поговаривали в штабе, генерал-поручик прибыл на Кавказ с новой инструкцией: проявлять к
        горцам благоразумие, человеколюбие, дабы побеждать суровость их нравов.
        Новый командующий с первых же дней завел дружбу с кабардинскими князьями, не скупясь на подарки.
        6 мая 1783 года в Петербурге был издан манифест о присоединении к России Крыма. Надежда заключить с сильной северной державой выгодный союз взбодрила и властителей Кавказа. Первым пожелал вступить Вподданство России и грузинский царь Ираклий, спасая свой народ от опустошительных походов турецких н персидских завоевателей. 18 июля 1783 года послы Ираклия князья Багратион-Мухтанский и Чавча-вадзе прибыли в Георгиевск, где были приняты генерал-поручиком Потемкиным, а 24 июля стороны подписали трактат, по которому владения грузинского царя будут обеспечены такой же защитой, как владения самой России. Ираклию было назначено пособие в 60 тысяч рублей на содержание войска. Для связи с Грузией началась прокладка дороги от Терека до Тифлиса, названной потом Военно-Грузинской.
        Вслед за грузинами с просьбой о принятии в русское подданство обратились хан Карабаха Ибрагим и кубинский хан Фет-Али.
        Щедрая денежная помощь, оказанная Грузии, развила аппетиты и у кабардинских князей, они также пожелали иметь свои войска на содержании сильной и богатой северной державы, охотно согласились выделить девять сотен всадников для охраны отведенных им участков. За службу русское командование выплачивало жалованье: князьям 120 рублей, узденям — по 50, рядовым —по 12 рублей в год и в дополнение холст на обмундирование.
        Не могли отстать от кабардинцев осетины и ингуши, выделив для такой же цели и на тех же условиях восемь сотен. К удивлению всех, ранее настроенный враждебно к русским тарковский шамхал, считавший себя властелином Дагестана, добровольно принес присягу о подданстве, за что особой грамотой императрицы был пожалован чином тайного советника и немалой суммой денег на содержание своего войска для обороны западного побережья Каспийского моря.
        Теперь после удачно предпринятых шагов для обеспечения спокойствия на Кавказе Павел Сергеевич Потемкин считал, нет нужды тратиться на строительство укреплений на Подкумке.
        Рапорты о переводе в центральную Россию, дважды поданные Чайковским, получали отказ. Петр Семенович загрустил. И вдруг радость: пришло письмо от жены — наконец-то она решила приехать на Кавказ. Чайковский привез из Георгиевска Таню. Это была уже девушка, высокая, стройная. Одетая в розовую кофту с пышными плечиками и длинную, расклешенную юбку, в короткие сапожки, она была похожа на казачку. Сходство это дополняли длинная коса, уложенная вокруг головы, и развитые, сильные крестьянские руки.
        — Чему, Танюша, научилась? — спросил приемную дочь Чайковский
        — Всему, что умеют делать женщины, —по-русски, с чуть заметным кавказским акцентом гордо ответила Таня. —Готовить пищу, шить, вязать. Ткать холст. Доить коров. Жать хлеб. Запрягать лошадей. Ездить верхом...
        Чайковский покраснел: «Уж не превратил ли Гагар-кин ее в батрачку?»
        — А грамоте?
        — Читаю, пишу, считаю не хуже Машеньки! —зар-девшись, ответила она.
        — Не жалеешь, не обижаешься на меня, что я послал тебя в казачью семью?
        — Нет! Чему бы я научилась в крепости среди солдат? — рассудительно ответила Таня.
        Петр Семенович приготовил дочери подарки. Подвел ее к гардеробу, распахнул створки: платья, накидка,
        шляпки.
        — Примерь, не малы ли? Ведь я не рассчитывал на то, что ты так вырастешь.
        Таня обрадовалась, порывисто поцеловала отца, вся вспыхнув от этого. Схватила с вешалки бордовое платье, приложила его к груди — платье действительно коротко.
        — Не беда. Купим черного материала и к подолу пришью ленту шириной в ладонь, воротник отделаю им же. Красное с черным должно быть красиво, — уверенно сказала дочь...
        В один из осенних дней в Константиногорскую крепость въехала карета с графским гербом в сопровождении двух казаков, посланных Чайковским для встречи.
        С волнением ждала приезда Натальи Ивановны Таня. Дважды выбегала за ворота крепости: не покажется ли на дороге карета.
        Беспокоился и Петр Семенович. К великой досаде, он простудился. Лекарь поставил ему на спину банки, велел лежать в постели, после банок — горчичники. Но к вечеру Чайковский все-таки поднялся, оделся потеплее и, выйдя на крыльцо, спросил у Тани:
        — Ну как?
        В этот момент и показалась карета. Петр Семенович быстро сошел с крыльца и почти побежал навстречу к жене. Таня тоже бросилась было к экипажу, но остановилась. Что-то словно толкнуло ее в грудь: «А как
        встретит меня мать? Если холодно, что тогда? Как она отнесется ко мне?..»
        Из кареты с достоинством вышла полнеющая средних лет женщина в богатой одежде. Чайковский обнял ее, поцеловал. И она стала целовать его, что-то недовольно выговаривая. Повернувшись к комендантскому дому, кивнула в сторону Тани, громко, повелительно спросила:
        — Это она?
        — Она, Наталья Ивановна! —радостно ответил Петр Семенович.
        — Чего же стоит? —и вдруг ласково добавила: — Дитя мое, подойди ко мне!
        Таня кинулась к графине, покорно припала к ее груди. Графиня нежно обняла ее, поцеловала в лоб. И этот женский порыв до глубины души тронул черкешенку, не знавшую материнской ласки: отчаянно забилось
        сердце, по телу разлилось что-то горячее и приятно охватило все ее существо, к горлу подкатился ком; неожиданные- слезы полились из глаз. Та нежно погладила плечи девушки и ободряюще сказала:
        — Ничего, дитя мое, не волнуйся. Все будет хорошо...
        И действительно, в доме Чайковских с первого же дня дела пошли, как нельзя лучше. Графиня задалась целью ввести приемную дочь в светское общество. Она стала учить ее французскому языку, манерам, танцам, умению изящно одеваться, полагая, что, обладая всем этим, необычайно красивая девушка сможет произвести фурор. Она мечтала вывезти приемную дочь в Петербург и продемонстрировать там творение своих рук: вот какую прелесть при желании можно создать из дикой черкешенки, дочери абрека.
        Вначале Таня внутренне сопротивлялась требованиям матери, без энтузиазма повторяла по нескольку раз одну и ту же фразу, добиваясь правильного произношения; опускалась в реверансе с вынужденной улыбкой. Нелегко переменить походку: не торопиться, ходить,
        грациозно и гордо подняв голову, — и это изо дня в день. Но потом как-то незаметно привыкла. Кроме то* го, изысканно одеваться, держать себя с достоинством, разговаривать со всеми наравне ей было приятно. Иногда она замечала, что у мужчин при виде ее восхищенно загорались глаза.
        Прошло два года. Шел июль. Стояла жара, в крепости дышать было нечем. Графине, хорошей наезднице, захотелось выехать на взгорье — там прохладней, ветерок веет, приятно побыть в лесу, послушать пение птиц. Она и Таня, одетые в легкие белые платья, в шляпах с широкими полями сели на коней и неторопливой рысцой направились к подножию Машука. Здесь действительно была прелесть.
        Таня, щурясь, взглянула на долину Подкумка, залитую ярким светом солнечного дня, на речку с прибрежным лозняком, серое пятно Константиногорской крепости с тоненькой свечкой церковной колокольни. А дальше — необжитая гладь заприкумского плато, с разбросанными шатрами возвышенностей, на горизонте исполинские горы. Она отвела глаза: шумела чащоба дикого леса у подножия Машука с неуемным птичьим гомоном, с бормотанием светлых, чистых ключей, с пьянящими запахами трав, с звериными тропами, от которых веяло таинственностью и сыростью. На алом зонтике цветка, горбя пушистую спину, трудился шмель, в траве шуршал какой-то зверек. Таня вдруг осознала, что прекрасная, полная жизни степь с годами безвозвратно удаляется от нее.
        Таня соскочила с коня, подбежала к роднику, бившему из-под серых камней, с жадностью стала пить прохладную воду.
        — Поедем дальше. На той стороне Машука прохладнее, — сказала Наталья Ивановна и направила своего коня каменистой тропой, тянувшейся по опушке.
        Всадницы не проехали и пяти минут, как вдруг прямо перед ними из леса выскочило стадо диких кабанов, черных и грязных. Конь, на котором сидела графиня, фыркнул и взвился свечой, сбросив хозяйку. Одна нога всадницы крепко застряла в стремени. Женщина испуганно закричала:
        — Танечка, спасай меня.
        Конь, обезумев, старался освободиться от всадницы, прыгал на месте, подбрасывал задние ноги. А потом, круто развернувшись, понесся к крепости.
        Таня увидела страшное: голова Натальи Ивановны, ударяясь о камни, волочилась по земле; белое платье надулось колоколом, потом вывернулось, закрыв лицо; колючие кустарники в клочья рвали платье. Таня, вскочив в седло, кинулась за матерью, но рассвирепевшую и обезумевшую лошадь догнать было не так-то просто. Влетев передними ногами в яму, конь графини перевернулся через голову, лопнули подпруги седла, и тело наездницы покатилось по склону вниз.
        Таня спешилась, подбежала к матери, упала на колени, чтобы помочь ей, но было поздно. Наталья Ивановна раза два вздохнула, вздрогнула и затихла, неподвижно устремив глаза в небо...
        Теперь никто в крепости уже не решался называть девушку Таней. Многие молодые офицеры гарнизона просили руки Татьяны Петровны, но она отвергала все предложения, не в силах оставить отца, который страдал бы от одиночества. Петр Семенович недоумевал, неужели ни один из претендентов не тронул сердце дочери, но говорить с ней об этом не решался.
        Однажды Таня вошла в кабинет отца:
        — Петр Семенович, я решила выйти замуж.
        — За кого же? —с интересом спросил Чайковский.
        — За одного очень хорошего человека.
        — Ты любишь его, Танюша?
        — Да! С ним хоть на край света!
        — И он тебя любит?
        — Мне кажется, он без меня жить не может.
        — Кто же этот счастливчик?
        Глаза Тани сияли:
        — Поклянитесь, что вы благословите меня на этот брак!
        — Клянусь, Таня, памятью нашей матушки!
        — Это вы, Петр Семенович!
        Чайковский не мог сказать ни слова, он смотрел на приемную дочь и не узнавал ее. Куда делся послушный рассудительный подросток — перед ним стояла, вызывающе подняв голову, любящая молодая женщина, гордая и сильная, в сознании своей красоты и молодости.
        — Это безумие! Как можно! —задохнулся от волнения Чайковский.
        — Нет, это не безумие. Это право того, кто дорог сердцу. Вы сами внушали мне, что человек свободен в выборе, с кем связать свою судьбу. Или вы отказываетесь теперь от этих слов? —Смотря прямо в глаза Чайковскому, с укором сказала она.
        — Нет, не отказываюсь. Но, Таня, я не могу вступить в брак с приемной дочерью. Ты ведь знаешь, сколько мне лет, скоро сорок.
        — Петр Семенович, не отговаривайте меня. Мое решение твердое. Вы пригрели меня своей лаской, вырастили, воспитали, помогли забыть тяжелое прошлое. Я обязана вам своей жизнью, я люблю вас и никого другого не полюблю... — губы ее дрогнули, из глаз потекли слезы. Она бросилась в свою комнату...
        Через месяц Петр Семенович и Татьяна Петровна обвенчались в Константиногорской церкви. Это был первый брак, зарегистрированный в крепости. Прошел год. У Чайковских родился сын, смуглый черноволосый, крепкий мальчик, очень похожий на мать.
        Когда прошло сорок дней, младенца понесли крестить в гарнизонную церковь, а священник руками развел — не в чем крестить-то, нет купели.
        — А вы, батюшка, без купели. Побрызгайте святой водой, — попросил Чайковский.
        Совершив подготовку к обряду, иерей приступил к выбору имени:
        — По святцам на сей день — Порфирий, Поносий, Панкратий, Пантелеймон, Петр, Пуд... Может, последнее, поелику чадо увесисто?
        Супруги переглянулись:
        — Нет, батюшка, назовите Петром.
        — Ну, что ж, будь по-вашему, — младенца положили на простынку, и священник, обмакнув веничек в серебряное ведерко, окропил его святой водой, осенил массивным крестом. Густым басом пропел:
        — Нарекается раб божий Петром...
        НОВЫЕ СВЕРШЕНИЯ
        То, чего опасался Суворов, размышляя в Крыму о захватнических планах Турции на Северном Кавказе, случилось. Султан Селим Третий высадил войска в Сун-жук-кале и Анапе и под водительством сераскира Ба-тал-паши в начале сентября 1790 года двинул тридцатитысячную армию на восток по левому берегу Кубани. Турки беспрепятственно пересекли реки Белую, Лабу, Уруп и, пополняя свои войска отрядами горцев, подкатились к верховьям Кубани, готовясь нанести удар по крепостям Ставрополь, Георгиевск, Александровск, Марьинской и Павловской.
        Начальство Азово-Моздокской линии в спешном порядке стягивало полки к Тахтамышским высотам, поставив во главе сводного корпуса полковника Германа, ставшего к тому времени командиром бригады. Как ни торопился Герман со своими десятью тысячами пехоты и конницы занять выгодные позиции и предупредить переправу через Кубань вражеской армии, опоздал. Янычары беспрепятственно форсировали на мелководном Каменном броду последнюю водную преграду и расположились огромным лагерем во владениях русских для отдыха. Сам Батал-паша в большой белой палатке с трехбунчужным знаменем отдыхал, предвкушая победу.
        В ночь на 30-е сентября русские войска заняли Тах-тамышские высоты и с восходом солнца, лавиной скатываясь с горы, внезапно обрушились на лагерь. Треск ружейных залпов, грохот пушек, ржание лошадей, крики раненых огласили долину. Турки кинулись к реке, сбивая и топя друг друга в воде. Ядра поднимали огромные столбы кипящих, сверкающих на солнце брызг. Бурлящие волны Кубани, окрашенные кровью, торопились унести тех, кто с мечом пришел на кавказскую землю. Батал-паша был пленен...
        Жизнь на Подкумке была мирной, изредка нарушаемой приездами начальства. Теплой осенью 1793 года в Константиногорскую крепость въехала повозка, с нее соскочили три пассажира в запыленных одеждах. Двое не спеша начали выгружать ящики, снаряжение, а третий направился в штаб-квартиру.
        В кабинет Чайковского вошел человек лет. пятидесяти, с продолговатым загорелым небритым лицом, плохо по-русски отрекомендовался — Паллас Петр Симон, из Петербурга. Приехал с экспедицией Академии наук сюда, на Кавказ, для исследовательской работы.
        «Паллас! Паллас!.. Эту фамилию я где-то слышал», — пронеслось в голове у Чайковского. И вдруг вспомнил: в Петербурге. О нем говорили, как о необыкновенно талантливом ученом. В 26 лет он стал профессором натуральной истории. По приглашению Петербургской академии он прибыл из Берлина и здесь, в России, возглавил экспедицию по исследованию Урала и Сибири, где жил целых шесть лет. Уральские горы, оренбургские степи, восточная и южная Сибирь раскрывали перед ним свои богатства. Сбывались пророческие слова Ломоносова о значении Сибири.
        Для какой же надобности в Константиногорскую крепость приехала экспедиция Академии наук? Чайковский подал гостю руку, любезно пригласил сесть, подумал, что лучше, пожалуй, говорить с ним по-французски,
        — Рад познакомиться с вами, мсье Паллас.
        — О, вы прекрасно владеете французским! Мне легко будет с вами иметь дело! —оживился ученый и осведомился, известно ли господину коменданту, что еще в 1717 году по велению Петра Первого на Кавказ приезжал лейб-медик Готлиб Шобер искать серу для изготовления пороха и целебные воды, и медик нашел-таки за Тереком горячие источники?
        — Нет, не слышал об этом, — признался Чайковский.
        — А знаете ли вы об экспедиции на Кавказ Гюль-денштедта и что она здесь нашла? —задал новый вопрос ученый.
        Чайковский огорченно пожал плечами. Паллас с увлечением рассказал, как еще двадцать лет назад, в 1773 году его друг, Иоганн Антон Гюльденштедт, член Петербургской академии наук, побывал здесь, на Пя-тигорье. Он исследовал грязевое озеро Тамбукан, «черно-синяя глина» которого, по его заключению, способна лечить людей. Поднимался ученый и по южному склону Машука к Провалу. А главное — описал один из мощных минеральных источников на Горячей горе. Но дальнейшие исследования, к несчастью, продолжить не сумел — работу оборвала смерть. И он, Паллас, подготовил ныне к печати его записки о найденных на Кавказе природных кладах. Ведь целебные грязи и источники для народа ценнее золота. — Я со своими коллегами приехал сюда, — закончил Паллас, — чтобы продолжить начатое Гюльденштедтом. дело, весьма нужное для России.
        Ученый вынул из сумки документы и подал их Чайковскому. Тот быстро прочитал их, подумал: искать
        целебные источники? Они все на виду. Не натуралисты здесь нужны, а доктора медицины, дабы научили, как использовать воды или грязи.
        — И вот еще взгляните, господин комендант, —Пал-лас подал старый пожелтевший лист бумаги с латынью и цифрами, —Это химический анализ минеральной воды вашего источника, составленный провизором аптеки Азово-Моздокской линии. Готовясь к экспедиции, я нашел его в архиве Медико-хирургической академии. Этот документ дополняет описание Гюльденштедта и весьма обнадеживает. Действует ли тот источник на Горячей горе?
        — Да, мсье Паллас, тысячи ведер воды выливает. Наши солдаты соорудили баню над ним и купаются. Говорят, если гнойники на теле, застарелые раны, боль в суставах, то даже несколько купаний очень хорошо помогают.
        — Вот как?.. Любопытно! —оживился Паллас. — Скажите, а в других местах, кроме Горячей горы, нет подобных источников?
        — В верховьях Подкумка имеется ручей с кислой водой.
        — С кислой?.. Интересно! —Паллас вынул из сумки карту Кавказа. — Где это?
        Комендант обвел карандашом место слияния притоков Подкумка, Козоды (ныне Ольховка) и Елькуши (Березовка). Паллас сосредоточенно некоторое время смотрел на карту.
        — Господин комендант, позвольте посвятить вас в наши планы. Вначале мы обследуем Горячую гору, а затем кислый ручей. Проживем у вас, может быть, месяц. Нужно пристанище. И еще требуется проводник, хорошо знающий местность.
        — Разумеется, мсье Паллас, все устроим, работайте спокойно. — Про себя подумал: «Стоило ли из Петербурга ехать в такую даль открывать давно открытое?..»
        Рано утром следующего дня к штаб-квартире крепости подкатил на паре рысистых лошадей, запряженных в легкую пролетку, Елисей Серебряков. Выйдя в отставку, братья Серебряковы остались на поселении около Константиногорской крепости. Епифан с большим трудом выхлопотал разрешение съездить в Рязанскую губернию. Как было задумано, он женился там, ПРОДАЛ КОРОВУ, ПОСАДИЛ НА ТЕЛЕГУ СТАРЫХ ОТЦА И МАТЬ, ЖЕНУ И ПРИВЕЗ ИХ В ДОЛИНУ ПОДКУМКА. В СОЛДАТСКОЙ СЛОБОДКЕ ПОСТАВИЛ ТУРЛУЧНЫЙ ДОМ, НА ДЕСЯТИ ОТВЕДЕННЫХ ЕМУ ДЕСЯТИНАХ ПАХОТНОЙ ЗЕМЛИ ПОЛУЧАЛ ПРИЛИЧНЫЙ УРОЖАЙ ЗЕРНА И ОВОЩЕЙ.
        ЕЛИСЕЙ ЖЕ, ДЕМОБИЛИЗОВАВШИСЬ НА ДВА ГОДА ПОЗДНЕЕ, НА РЯЗАНЩИНУ НЕ ПОЕХАЛ: ОТЕЦ И МАТЬ БЫЛИ ЗДЕСЬ, КАЗНА ВЫДАЛА ДЕНЬГИ НА ОБЗАВЕДЕНИЕ ХОЗЯЙСТВОМ. ПОСТРОИЛ НЕ КАКОЙ-ТО ТАМ ТУРЛУЧНЫЙ ДОМИШКО, А ДОМИНУ ИЗ ТРЕХ КОМНАТ, С РЕЗНЫМИ НАЛИЧНИКАМИ, С «ПЕТУШКОМ» НА КОНЬКЕ КРЫШИ. ВЗЯЛ В ЖЕНЫ КРАСИВУЮ ЧЕРКЕШЕНКУ, КУПИЛ ПАРУ ЛОШАДЕЙ, ГОДНЫХ ПОД СЕДЛО И ПОВОЗКУ, И ЗАНЯЛСЯ ВЫГОДНЫМ ДЕЛОМ — ПЕРЕВОЗКОЙ ОФИЦЕРОВ, ЧИНОВНИКОВ И БОГАТОЙ ЗНАТИ, «КУРСИРОВАЛ» МЕЖДУ КОНСТАНТИНОГОРСКОЙ И ГЕОРГИЕВСКОЙ, ЕЗДИЛ ДО СТАВРОПОЛЯ, ОТТУДА — НА МОЗДОК И КИЗЛЯР. ПОЧТОВЫХ ТРОЕК НЕ ХВАТАЛО, А ЕЛИСЕЙ СО СВОЕЙ ПАРОЙ СЫТЫХ КОНЕЙ И ЛЕГКОЙ ПОВОЗКОЙ ТУТ КАК ТУТ, ДОМЧИТ ХОТЬ НА КРАЙ СВЕТА. И САМ ИЗВОЗЧИК ВНУШАЛ ДОВЕРИЕ: ОДЕТ И ВООРУЖЕН ПО-КАВКАЗСКИ, С ТАКИМ НЕ ПРОПАДЕШЬ.
        ЕЛИСЕЙ ЕЩЕ ВЕЧЕРОМ УЗНАЛ, ЧТО ПОВЕЗЕТ УЧЕНЫХ, КОТОРЫЕ БУДУТ ИСКАТЬ ЧЕГО-ТО У ГОРЯЧЕЙ ГОРЫ.
        ПРИ ВИДЕ НОВЫХ ПАССАЖИРОВ, ОДЕТЫХ НЕ АХТИ КАК, ДВУХ МОЛОДЫХ РУССКИХ, ЗУЕВА И СОКОЛОВА, И ПОЖИЛОГО МОЛЧАЛИВОГО ИНОСТРАНЦА, ЕЛИСЕЙ СРАЗУ ПОНЯЛ, ЧТО С ТАКИХ, ПОЖАЛУЙ, МНОГО НЕ ВОЗЬМЕШЬ.
        В ДОРОГЕ ЗУЕВ И СОКОЛОВ ВСЕ ВЫСПРАШИВАЛИ ЕЛИСЕЯ О ГОРЯЧЕЙ: МНОГО ЛИ ТАМ ИСТОЧНИКОВ, ДАВНО ЛИ РУССКИЕ НА НИХ НАТКНУЛИСЬ И КАК ПОЛЬЗУЮТСЯ ТОЙ ВОДОЙ.
        ЕЛИСЕЙ ПОДВЕЗ ПАССАЖИРОВ К «БАНЬКЕ» —НЕБОЛЬШОМУ ДЕРЕВЯННОМУ ДОМИКУ НА ПЕРВОМ УСТУПЕ ГОРЫ. ИНТЕРЕСНО, ЧТО, УЧЕНЫЕ МУЖИ НЕ ПОХВАЛЯТ ЛИ СОЛДАТ ЗА ТАКУЮ СМЕКАЛКУ?
        ОСМОТРЕВ КОРЫТО В СКАЛЬНОМ ГРУНТЕ, ИЛИ ВАННУ, КАК ОНИ ЕЕ НАЗЫВАЛИ, СОКОЛОВ ПЕРОЧИННЫМ НОЖОМ СТАЛ СКОБЛИТЬ ВНУТРЕННЮЮ ЕЕ СТЕНКУ — ПОКА СЕРО-КРАСНЫЙ СЛОЙ СОЛЕЙ НЕ КОНЧИЛСЯ. ЕЛИСЕЙ СЛЫШАЛ, КАК СОКОЛОВ ГОВОРИЛ, ЧТО ВАННЕ, ВОЗМОЖНО БОЛЕЕ СТА ЛЕТ, ЗУЕВ РЕШИТЕЛЬНО ВОЗРАЖАЛ: «ГДЕ ЖЕ СТО? ОТЛОЖЕНИЯ СОЛЕЙ НА СТЕНКЕ ВАННЫ НЕ НАСТОЛЬКО ГЛУБОКИ...»
        ПОТОМ НАТУРАЛИСТЫ ПОДОШЛИ К РУЧЬЮ, ЧТО СПАДАЛ С ВЕРШИНЫ ГОРЫ. МОЛОДЫЕ ВЫТАЩИЛИ ИЗ СВОИХ СУМОК РАЗНЫЕ БАНКИ-СКЛЯНКИ. НАЛИЛИ ВОДУ ИЗ КЛЮЧА В ФАРФОРОВУЮ ЧАШЕЧКУ, ПОСТАВИЛИ ЕЕ НА ОГОНЬ И ДЕРЖАЛИ ДО
        тех пор, пока вода не испарилась. Буроватый порошок, что остался на дне, ссыпали в бумажный пакетик.
        А иностранец в это время, казал им делом занимался. Воткнул в берег ручья две веточки на расстоянии в аршин, вытащил карманные часы, из записной книжицы вырвал листок, бумажку смял в комочек, бросил в ручей около первой ветки, нажал на головку часов, и когда бумажку отнесло течением до второй ветки, снова нажал на часовую головку. Так повторял он свою забаву раз десять. Потом вынул из сумки линейку с делениями, замерил ширину и глубину ручья, стал записывать что-то.
        Паллас делал подсчеты запасов минеральной воды.
        Судя по дебиту одного этого источника, выходило, что экспедиция приехала сюда не напрасно. Ученый велел Зуеву и Соколову внимательно осмотреть подножие горы, а сам, карабкаясь между острых выступов, хватаясь руками за кустарники, поднялся на вершину.
        Именно здесь Гюльденштедт нашел мощный родник и назвал его главным. Как отмечал он в записках, «вода стекает по склону полосой шагов в двадцать, а толщины около двух дюймов». Еще там упоминалось, что, по словам местных жителей, источник прежде был обильнее, до сорока шагов в ширину. Уменьшение дебита академик объяснил засорением выходящего отверстия отложениями туфа. Закупорка должна вызвать «взрыв» в новом месте. Пройдя тысячу шагов на северо-восток,
        Гюльденштедт увидел у самого подножия Машука свежий, быть может, столетней давности обильный ключ, из которого вода широкой полосой стекала по склону в сторону Подкумка, но не достигала его: поглощалась пористой поверхностью и трещинами скального грунта и испарялась от щедрого солнца.
        Так ли все осталось, как было двадцать лет назад?
        Подтвердится ли догадка Гюльденштедта о строении горы: действительно ли в толще ее идет трещина, соединяющаяся с подземной «кладовой» Машука, в недрах которого имеются полости, насыщенные отложениями минералов?
        Вот, наконец, и источник! Теперь он уже не двадцати шагов ширины, а гораздо меньше. Чистая, с парком, пахнувшая серой вода выталкивалась хотя и крупными, но ленивыми пузырями и вяло ниспадала по уступам на северо-западе. Очевидно, отверстие вертикальной трещины снова засорилось, и будет засоряться впредь — нужна периодическая чистка.
        Паллас присел на корточки, опустил термометр в воду. Серебристый столбик прибора поднялся до отметки 57 градусов. «Почему так высока температура? Не по той ли причине, что произошла закупорка выходного отверстия, образовался застой, скопились газы, увеличилось давление, происходит как бы самонагревание воды?.. Произойдет новый «взрыв», выброс газов, снизится давление и температура упадет градусов до сорока... Или причина в другом —в общем уменьшении дебита, повышении насыщенности воды солями?»
        Второй гюльденштедтский источник у подножия Ма-шука Паллас вскоре нашел — этот бил мощно и, как заметил Паллас, к старой, уже побуревшей полосе стока по южному склону по краям прибавились желтые полосы — ширина увеличилась. Следовательно, дебит тоже увеличился. Замерил температуру — 37 градусов. «Значит, в скором времени и в первом, «главном» источнике температура воды снизится до 37».
        Недалеко от второго источника ученый обнаружил сильно разрушенную с обвалившимися стенками широкую ванну, выдолбленную в сером скальном грунте, тех же размеров, что и в солдатской «баньке». У этой не было пробито канавки от родника. На дне ее угадывалось засыпанное песком отверстие, через которое, возможно, поступала вода.
        Вспомнил «Книгу Большому чертежу», составленную в 1627 году, в которой было сделано первое географическое описание России. В ней Паллас обратил внимание на одну скупую фразу: «...а по той реке земля
        Пятигорских Черкасс, колодезь Горячий». Вспомнил «Записки» арабского путешественника Мухаммеда Ибн-Баттута, побывавшего в этих местах еще в четырнадцатом веке. «Я со своими спутниками собрался ехать в ставку султана, находящегося в четырех днях езды, в местности, называемой Бишдагом (биш — пять, а даг — гора). На этом Пятигорье находится ключ горячий».
        Не об этом ли «колодезе» и «ключе» упоминается в книге и записках? Может быть, эти две ванны на горе Горячей и есть «Бештаугорские теплицы»? Но кто соорудил их? Местные жители — кабардинцы? По описанию Гюльденштедта, кабардинцы не большие охотники купаться... Может быть, еще татаро-монголы? Или аланы, жившие здесь?.. Время — беспощадный разрушитель, стирает последние следы прошлого.
        Паллас посмотрел на Машук: на желтоватом, выгоревшем южном склоне где-то находился Провал, обследованный Гюльденштедтом. Ползком добравшись до его края, Гюльденштедт заглянул вовнутрь, увидел внизу синеватую, сильно пахнувшую воду, бросил туда камень, по времени падения камня пытаясь определить глубину воронки —примерно саженей тридцать. Видимо. когда-то здесь произошло небольшое землетрясение. В недрах горы была пустота — верхний слой грунта рухнул в нее... А само сотрясение земли от чего произошло? Не от взрыва ли паров и газов, выделяющихся от горячей воды в подземной «кладовой» Машука?..
        Но кто знает о том, что академик Гюльденштедт добирался к Провалу, до крови изранив руки? Кто знает, что исследованию верховий Волги, Дона, долин Куры и Риона, Северного Кавказа, описанию почв, растительного и животного мира, обычаев, языков населения этих краев ученый посвятил всю свою жизнь?..
        Спустившись вниз, где Елисей возился у костра, готовя обед, Паллас спросил у Зуева и Соколова, сколько они нашли родников и каков их дебит. Оказалось, что обнаружено пять мощных, не считая малых, выходов воды.
        — Это значит, дорогие друзья, что в недрах Машука таятся огромные запасы целебной воды. Можно лечить множество больных. Богатство неоценимое! — воскликнул ученый. — Жаль, что в России плохо распоряжаются дарами природы! Вот выливаются впустую миллионы литров целебной воды, а русские ездят в Европу на воды...
        После обеда Паллас объявил, что завтра группа поедет обследовать кислый ручей. Узнав о новой поездке, Елисей охотно отозвался:
        — Это можно. Мигом домчим до верховья Подкумка...
        Кисловодский редут временно был поставлен на высоком отроге, с которого хорошо просматривалась окружающая местность. Пара лошадей еле втащила повозку по крутому подъему, уткнулась в плиточную ограду. Внутри, на небольшом пятачке на скорую руку были сложены мазанки с плоскими крышами, в которых
        отдыхали несшие дозорную службу конные драгуны, высылаемые на неделю из Константиногорской крепости. Вдоль ограды — плетенные из кустарника навесы для лошадей, небольшой амбар с провиантом и фуражом. Дымилась кухня-времянка, около нее хлопотал солдат-повар. Рядом с воротами, закрытыми деревянной перекладиной, вышка, построенная из жердей. На вышке под навесом часовой.
        — Кто такие? — строго спросил он.
        — Что, Степан, разве не узнал? —выпучил глаза Серебряков.
        — Тебя-то узнал, а с тобой кто?
        — Ученые, приехали по своей надобности.
        Часовой ударил в подвешенный кусок железа. Из
        мазанки вышел корнет, торопливо направился к воротам. Паллас подал ему бумагу. Прочтя ее, корнет улыбнулся и приподнял перекладину, давая возможность въехать повозке в редут.
        Елисей распряг лошадей, дал им корму, а сам подошел к повару:
        — Ну, как тут у вас, тихо?
        — Когда как, — усмехнулся солдат в сером, засаленном фартуке. — Нет-нет да и появляются немирные горцы, издали грозят нагайкой, дескать, на нашей земле укрепление соорудили. — Но есть и мирные, особенно абазинцы. Вон видишь, строятся, — повар показал на долину, где на левом берегу Подкумка горцы возводили свои сакли. — В гости к нам приходят, кунакство заводят.
        — Ишь ты, аул скоро отгрохают, молодцы!
        — Чем же это они молодцы? —спросил солдат.
        — Перестают дичиться нас, поближе селятся, значит, жить в миру да в ладу намерены.
        — Твоими бы устами да мед пить...
        Паллас подошел к краю площадки. Перед ним раскинулась панорама отрогов Кабардинского и Джиналь-ского хребтов, изрезанных глубокими, темными впадинами, в которых зеленел лес, кое-где покрытый уже по-осеннему ярко-желтыми и багряными пятнами. За ближайшими хребтами возвышались синеющие снежные вершины, над ними царственно возвышался Эльбрус, чья серебристая папаха была отчетливо видна и казалась совсем близкой. На чистом небе ни облачка. Воздух, напоенный ароматом трав, застыл в .полном безветрии. Дышалось удивительно легко: не чувствовалось нн духоты, ни повышенной влажности, ни недостатка кислорода. А ведь здесь была высота, и немалая.
        Отдаленная цепь гор казалась покрытой сизоватым туманцем, словно завешенная легкой прозрачной кисеей. Много повидал на своем веку Паллас: бывал в Альпах, Пиренеях и Карпатах, на Урале и Алтае, Байкале, но подобное великолепие обозревал впервые.
        «Какая прелесть! Только ради того, чтобы взглянуть на такое чудо природы, стоило сюда приехать за тридевять земель!» —подумал он и несколько минут еще любовался грандиозной панорамой, охваченный восторгом.
        Посмотрев на часы, он повернулся к своим коллегам, тоже зачарованно глядящим вдаль:
        — Не будем терять времени, господа. Приступим к топографической съемке. Прошу вас, поточнее нанесите координаты развилок Козоды и Елькуши. А мы с Елисеем посмотрим Кислый ключ.
        Оба опустились по крутой, извилистой тропинке в долину. Прыгая с камня на камень, перебрались на левый берег быстрой, шумливой Козоды и на ровной, сильно заболоченной площадке увидели конусообразное возвышение.
        В центре его была довольно широкая, аршин в пять, воронка, из которой вытекала чистая вода. В воронке она пузырилась с такой силой, что поднимала на поверхность темные, гладкие, как порох, железистые песчинки. Из этих песчинок и состоял плотный конус воронки.
        Паллас достал из сумки кружку, зачерпнул — вода с шипением выделяла множество мелких воздушных пузырьков, словно кипела. Отпил глоток —кислая, ударяет в нос, подобно шампанскому. Термометр показал 10 градусов. Интересно! Видимо, русло ключа залегает глубоко.
        Паллас вынул из сумки маленький походный лот, начал спускать его в воронку — глубина оказалась в пределах полутора брасов! Вынув лот, ученый увидел на нем черную липкую грязь, сплошь покрытую железистыми пороховинками, и удивленно поднял брови: дно ключа образовано рыхлым слоем отложений. Какова же толщина его? Паллас попросил Серебрякова сходить в редут и принести длинные шесты. Елисей вернулся не с шестами, а с двумя казачьими пиками. Связали концы тесемкой, опустили в воронку —пики уперлись в каменистый грунт лишь тогда, когда до верха связки остался один дюйм.
        Большая глубина колодца и толстая «подушка» отложений на дне, видимо, поддерживает температуру постоянной зимой и летом, для купания пользоваться водой можно лишь подогревая.
        Теперь Палласа интересовала сила выталкивания воды. По силе можно определить давление в трещине, по давлению — мощность и объем всего водного подземного бассейна.
        Ученый попросил Елисея принести валяющийся недалеко старый мокрый обломок дерева длиной в аршин, взял его в руки, определил вес: не меньше пуда. Бросил в воронку, обломок вначале утонул, но тут же всплыл на поверхность, стал нырять, подбрасываемый струей снизу.
        «Мало пуда, надо два, три, четыре. Как же определить хотя бы приблизительно силу выталкивания родника?» — Неожиданно ученый начал раздеваться.
        — Ваше благородие, вы, что, думаете туда нырнуть? — Елисей показал рукой на горловину ключа.
        Паллас улыбнулся: дескать, наука требует жертв.
        — Да вы же простудитесь с непривычки! Она ведь холодющая. В ней только молодые купаются. Лучше я туда сигану. Я привычный, никакая лихоманка не возь-мет, —Серебряков быстро сдернул с себя рубаху, штаны, перекрестившись, осторожно спустился в воронку, ушел с головой, вынырнул, отфыркиваясь. Паллас посоветовал, чтобы проводник лег на спину, набрав воздуха в легкие. Елисей выполнил — напор воды держал его на поверхности.
        Серебряков вылез посиневшим, дрожа всем телом, сказал:
        — Нарзан не пущает вниз.
        — Что за нарзан? — спросил Паллас.
        — А это так прозвали абазинцы сей ключ за его богатырскую силу.
        Абазинское слово, метко отражавшее суть Кислого ключа, понравилось ученому, и он решил сохранить это название в своем отчете.
        Оглядев болото, Паллас нахмурился: откуда эта
        топь, засоренная палками, старыми ветками, кореньями, космами засохшей травы? Видимо, из речки Козоды.
        При обильных дождях она выходит из берегов и затопляет родник. А ведь она может даже закупорить его илом. Сама закупорка не страшна нарзану, вырвется на поверхность где-то рядом. Страшно другое: источник
        будет опресняться, терять свои ценные качества. Как оградить ключ от затопления?.. Построить выше родника плотину на Козоде, направить ее течение в Елькушу? Пожалуй, это выход. Надо составить проект...
        Переночевав в редуте, Зуев и Соколов уехали обследовать верховья Козоды, искать удобное место для отвода течения ее в Елькушу, а Паллас с Елисеем отправились искать, нет ли поблизости еще выходов нарзана. Поднялись вверх по Козоде, но ни на один ключ не наткнулись.
        Паллас обратил внимание, как только они подходили к берегу речки, в воде из-за больших камней-валунов что-то кидалось на быстрые перекаты, бурависто чертя воду темными полосками.
        — Это рыба, форель, — сказал Елисей. — В Козоде, выше ключа, ее солдаты поставухами ловят.
        — А ниже ключа?
        — Ниже нету форели.
        Паллас понимал, форель не переносит углекислоты. А значит, нечего искать выходов кислых источников в верховьях Козоды.
        — А в Елькуше есть форель?
        — Есть, но мало.
        «Мало. Значит, в верховьях Елькуши, быть может, имеется нарзан, но искать его сейчас некогда — дай бог освоить пока месторождение у редута. Здесь мощные выходы богатырской воды, и если тут развернуть лечебное дело, прекрасный курорт можно создать! Нарзан, воздух, климат! Где еще найдешь такое удивительное сочетание лечебных свойств?.. Но как доказать в Петербурге, что в верховьях Подкумка таится несметное богатство?»
        ...Вернувшись в Петербург, Паллас подвел итог многолетнему труду: написал книгу «Путешествия по различным провинциям Российского государства», в которой подробно изложил результаты исследований на Урале, в южной и восточной Сибири и в долине Подкумка, назвал Пятигорье «жемчужиной Северного Кавказа», положил начало научно обоснованному использованию источников Горячей горы и Кислого ключа...
        И еще одно важное событие на Подкумке произошло в тот год.
        Караульный начальник привел к Чайковскому худого, оборванного, в лохматой бараньей шапке старика горца. Этот человек прибыл с каким-то важным поручением и желает видеть самого сардаря-коменданта.
        «Уж не отец ли Тани?» —с тревогой подумал Петр Семенович, оглядывая кавказца, который стоял склоня голову и приложив руку к сердцу, словно в чем-то был виноват перед русским офицером и боялся взглянуть ему в глаза.
        — Я слушаю вас, — обратился Чайковский к горцу.
        Гость назвал себя: Азамат Кончокин, подвластный
        князя Атажукина. Приехал по поручению бедных людей своего аула. Их хозяин дал обещание русским начальникам, что будет жить по добрым обычаям предков, не станет обижать бедных горцев. Сперва держал слово, а теперь по-прежнему все пошло. Берет лишние подати, а кто не может уплатить, у того забирает последний скот и зерно. — Возьмите горцев под защиту, — просил старик. — Народ голодает, дети умирают.
        Это был не первый случай обращения к русским властям беглых горцев. В аулах хорошо было известно грозное предупреждение кавказского наместника: «Кто из князей будет притеснять своих холопов, тот должен лишиться их вечно». Эту мысль простой народ воспринял как светлый луч освобождения, и горцы при всяком жестоком притеснении владельцев убегали от них, прося защиты у русских. Не только на Тереке около крепостей, редутов и казачьих станиц стали вырастать татарские слободки, но и на Подкумке. Большая партия «черных» людей из верховья реки Малки попросила убежища у командующего Линии, и тот повелел отвести им землю возле крепости Георгиевской. Чайковский, узнав о том, что у Кислого ручья абазинцы намерены поставить свои сакли, распорядился не препятствовать поселению горцев. И вот теперь в Константиногорскую крепость прибыл новый посланник из Кабарды.
        Петр Семенович переспросил: от подвластных какого князя послан Кончокин на переговоры? Кабардинец повторил:
        — Князя Атажукина.
        — Сколько семей желает переселиться?
        — Десять.
        Князь Атажукни был самым сильным и влиятельным нз всех кабардинских князей. После того, как тринадцать лет назад он совершил нападение на Павловскую и Марьинскую крепости и был за это наказан, он дал клятву русским на верность Положив руку на коран, Атажукин обещал не поднимать свой «черный» народ против русских. И строго соблюдал эти обязательства, постепенно стал опорой царской власти в верховьях Малки. Павел Сергеевич Потемкин щедро одаривал его подарками, распорядился впредь: «Нашего верного друга не обижать»...
        Принять на поселение одного Кончокина комендант Константиногорской крепости мог бы, но принять сразу десять семей подвластных князя Атажукина не решался. Видимо, кабардинец понял это по лицу Чайковского, он побледнел, черные глаза заблестели лихорадочно и налились кровью, седая борода затряслась. Старик с жаром заговорил: русский большой сардарь Потемкин Павел обещал защищать бедных горцев, народ радовался и верил этому. Нельзя же нарушать слово. Иначе, правду говорят шейхи — русские неверные, обманщики.
        — Хорошо, не волнуйтесь. Я подам рапорт. Надеюсь, дело будет улажено. За ответом приезжайте через неделю, — успокоил старика Чайковский.
        Проводив посланника до дверей и велев унтеру хорошо накормить его и дать продуктов на дорогу, Петр Семенович написал рапорт генералу Лихачеву и послал с «арочным в Георгиевск. Ответ пришел незамедлительно. «Невзирая на то, что десять семей принадлежат князю Атажукину, за нарушение клятвы и притеснение холопов принять их и отвести им землю возле Констан-тиногорской крепости». Ниже было процитировано Известное всем самонадеянное потемкинское изречение: «Черный» народ большею частью ненавидит своих владельцев и не желает лучшего, как только б им позволили поселиться за нашими крепостями».
        Через две недели не десять, а двенадцать кабардинских семей с нагруженным на арбах немудрящим скарбом приехали на рассвете к воротам крепости, вдобавок прихватили с собой и пять русских пленных, которых князь Атажукин купил у соседнего немирного князя и намеревался продать турецким купцам.
        Чайковский, принимая беглецов, заметил, что на всех
        одежда была рваная и мокрая от росы. Значит, шли пешком и не по дороге, а целиной, ночыо, опасаясь погони. Видимо, велики были страдания людей, раз из покорных вассалов превратились в просителей защиты у русских. Удивили его и пленные: они были страшно изможденными, одежда грязная, рваная, видимо, сидели в вонючих ямах.
        Комендант велел пленных поместить в лазарет, а беглецам отвел землю западнее Солдатской слободки.
        После смерти Екатерины II престол занял ее сын Павел. Жестокий и взбалмошный, он, узнав, что Паллас в своей книге назвал Пятигорье «жемчужиной Северного Кавказа», нахмурил брови и изрек: «Проверить.
        Ежели не подтвердится, наказать писаку».
        На Подкумок зачастили разного рода комиссии. Приехал инспектор Астраханской врачебной управы Шателович, опросил офицеров Константиногорского гарнизона, местных жителей, действительно ли исцеляют кавказские воды людей. Вскоре он отправил в Петербург отчет: «О народном опыте использования горячих и кислых вод».
        Медицинская коллегия, не решаясь представить царю данные опроса, направила на Пятигорье штаб-лекаря Левенца и аптекаря Кернера для химического испытания кавказских минеральных вод. Результаты исследований этих двух мужей медицины показались коллегии неубедительными. Был послан опытный химик Симсен, который приехал в Константиногорскую крепость с огромным ящиком, наполненным специальным оборудованием, произвел тщательный анализ вод Горячей горы и, уезжая, заверил Чайковского, что теперь-то уж дело сдвинется с мертвой точки.
        Но' и после этого оно нимало не продвинулось, хотя к этому времени на престол взошел сын Павла Александр, более либеральный и образованный. Однако медицинская коллегия, подстраховываясь, «нашла» анализы Симсена слишком общими, настораживал также разнобой в показателях температуры источников: у
        Палласа 57 градусов, а у Левенца с Кернером и Сим-сена меньше. Поскольку нет точности, нельзя и дать рекомендаций по лечению. Осложняла дело и позиция коллегии финансов, заявившей, что в представленных отчетах не указано, каков дебит каждого источника. Без ответа на этот вопрос правительство не решится вкладывать деньги, и немалые, в благоустройство «жемчужины Северного Кавказа».
        В Константиногорку приехала экспедиция в лице врачей Гординского и Крушневича и провизора Швен-сона. Они-то и изыскали все точности. Составляя отчет в штаб-квартиру крепости, Швенсон диктовал Гордин-скому:
        — В шестнадцати унциях воды горячих источников содержится тридцать одна целая, шестьдесят семь сотых грана твердых веществ. Температура воды — от тридцати пяти до тридцати семи градусов, а общий дебит — пятьсот пятьдесят три тысячи литров в сутки...
        И только в 1803 году последовал указ правительства о признании кавказских минеральных вод водами государственного значения. Прежде чем приступить к использованию открытых источников в верховье Подкум-ка, в Петербурге было решено на левом берегу Козоды заложить каменную крепость, чтобы обеспечить безопасность от нападения горцев приезжающим в Кисловодск больным и пребывающим на поселении.
        Чайковскому предстояло начать подготовительные работы к закладке оборонительного укрепления, перегородить плотиной Козоду выше ручья Кислого и отвести воду в Елькушу, а сам ключ обнести деревянным срубом, чтобы источник не засорялся.
        Чайковского вызвали в Георгиевск. Генерал Лихачев передал Петру Семеновичу приказ командующего Линией о переселении в верховья Подкумка одной трети семей казачьих станиц Георгиевской, Марьинской и Павловской.
        — А посему, любезнейший, около вашей крепости, Ессентукского и Кисловодского редутов нарежьте земли казакам-переселенцам под усадьбы, пашни, выпасы и сенокосы. Переселение георгиевцев штаб полка возьмет под свою опеку, а вы пошлите своих офицеров в станицы Марьинскую и Павловскую, поторопите казаков. Поручение, как видите, не особо трудное.
        «Как сказать, «нетрудное поручение», — огорченно подумал Петр Семенович. Он знал, что казаки —народ ершистый, не посмотрят на «нарезку», самовольно захватят лучшие угодья и попробуй потом согнать его с распаханного им поля или выкорчеванного от кустарника участка. Без конфликта не обойтись. И вообще поедут ли казаки на новое место?..
        — Поедут! Я уже послал в станицы приказ, — уверенно ответил генерал.
        Однако опасения Чайковского оправдались. К штабу полка подъехало около сотни георгиевцев и потребовало командира. Лихачев вышел на крыльцо: перед ним стояла стена конников — лица нахмурены, глаза смотрят зло, у многих за спиной ружья.
        — Я слушаю вас, господа казаки! —весело сказал он.
        Вперед выехал пожилой бородатый казак:
        — Ваше превосходительство, мы насчет переселения. Оно, конечно, ежели требуется поход в горы, тут ничего не попишешь, ваши распоряжения мы исполним без разных слов, а насчет вмешательства в наши хозяйственные дела — извините. И команду вашу о переселении исполнять не будем, — твердым голосом сказал он и отъехал к сотне, встал в шеренгу.
        Лихачев знал, что с казаками надо держаться осторожно.
        — Да, я подписал приказ, но не по своей воле, а по распоряжению командующего. Следовательно, это есть приказ нашего главного военачальника, — спокойно ответил генерал,' полагая, что ссылка на повеление высшего начальства укротит георгиевцев. Но сотня взорвалась.
        — Доколе нас будут гонять с места на место!
        — С Волги, Дону сорвали сюда, а отседова еще дальше!
        — Только успели на ноги встать, снова поднимайся, начинай с колышка.
        — Не поедем на Подкумок! —горланисто кричали казаки, размахивая руками.
        — Глубокоуважаемые господа казаки! —обратился Лихачев с сочувственным выражением на лице. —Ваши прадеды, деды и отцы всегда исправно несли службу государям великой Руси. В старые времена велено было одной трети донцов и волжан переселиться на Яик и в Оренбургские степи. И они переехали туда. Потребовалось освоить безлюдную, холодную, но богатую Сибирь. И туда направились ваши деды. А потом еще дальше — в Забайкалье, на Амур и в Приморье. Потом, кровью своими казачество приращивало владения России и грудью защищало новые границы государства нашего. Подвиг ваш вечно будет жить в сердцах русского народа... По велению матушки-государыни Екатерины хоперцы и волжане переселились на Кавказ и зажили здесь как нельзя лучше. Но что поделаешь, враги наши не оставляют нас в покое. Одним регулярным войскам, сидящим в крепостях и редутах, не противостоять злодеяниям коварных врагов. Нужна ваша помощь. Вы — особое сословие, взращенное в условиях постоянной опасности. Казак — вооруженный землепашец и скотовод, сызмальства храбр, лих, смекалист. Он умеет постоять за свой дом, свою семью, не то что солдат, земля
которого где-то в России. Теперь вам выпала великая честь утвердиться на новом месте, в верховьях Подкум-ка. Ведь не только вас одних переселяют. В низовьях Кубани посажены запорожцы, в срединную часть — донцы...
        То ли действительно «патриотическая» речь генерала тронула сердце георгиевцев, то ли поняли они, что сопротивление бесполезно, видно такова казачья доля, покричали еще, посудачили и уехали в свою станицу...
        И вот началось. У кого дома были из крепких бревен, в семьях мужской силы побольше, коней вдостаток, те разбирали свои строения, грузили на телеги и переезжали на отведенные Чайковским позиции. У кого ма-занушка из мелкого леса, продавали «на корню» за бесценок. А потом, ближе к осени, после сбора урожая мимо Константиногорской крепости потянулись обозы с пожитками, семьями — позади гнали коров и овец. За год на новой земле обозначились контуры будущих станиц Ессентукской и Кисловодской. Георгиевцы осели не доезжая Константиногорки, разбили лагерь на правом берегу Подкумка, южнее горы Горячей...
        Петя, сын Чайковских, или, как его называли в крепости, Петушок, рос на воле. Часто убегал в Солдатскую слободку играть с ребятишками в бабки, чехарду и «набеги». С солдатской ребятней ходил в Татарскую слободку. Летом в жаркие дни купались в Подкумке, удили рыбу, бегали по берегу, валялись в густой пахучей траве.
        Ватажка русской и горской ребятни, до черноты загорелая, босая, словно табунок резвых жеребят, с ут-
        pa до вечера носилась в поле, на широком раздолье. Кони паслись тут же, рядом, на лугу. В полдень ребятишки бежали к табуну. Каждый выбирал себе скакуна, клонил к земле голову лошади, взбирался по гривастой шее на спину и с гиканьем, свистом мчался к реке на водопой...
        Супруги Чайковские любили выезжать на прогулки в окрестности Машука. И брали с собой Петушка. Еще с пеленок они приучали его к верховой езде. В три года он уже сидел перед отцом на специальном маленьком, с крохотными стременами седелышке, приделанном к луке большого седла. Вначале ездили шагом и отец наставлял: «Держи корпус прямо, гордо. Из левой руки повод не выпускай». Потом рысью: «Не
        болтайся в седле. Пружинь на стременах». Затем — галопом.
        В шесть лет Петя имел уже своего коня и гарцевал по-взрослому, как настоящий всадник. Одет был в сшитую матерью черкеску с газырями на груди, с кинжалом на поясе, правда, деревянным.
        В десять лет носил на поясе настоящий кинжал. Изредка, украдкой от отца цеплял на бок офицерскую саблю и выезжал за крепость, где его поджидали друзья на лошадях. Конная ватага мчалась к Подкумку играть, «кто ловчее». В то время константиногорская ребятня изображала из себя то казаков, то горских джигитов. Подражая им, ребята состязались в умении «провалиться сквозь землю». Кто-то один выскакивал вперед, влетал на скаку в кусты, петлял там, заметая следы. Спешившись, заводил коня в чащу, опускал его на землю, забрасывал травой и ветками и сам прятался, а другие искали.
        У Петушка было два друга: двенадцатилетний сын Елисея Серебрякова Мотька и Пашка Александровский, сын протопопа Малахия. Первого он уважал за необычную смелость и смышленость — лучше его никто не умел прятаться в кустах; второго жалел за то, что Пашка был беспомощен: и коня ему оседлай, и помоги сесть. Петушку приятно было покровительствовать слабому.
        Однажды юный Чайковский предложил дружкам устроить состязание в рубке лозы.
        — А чем состязаться? Где шашки? —спросил Мотька Серебряков.
        - !
        — А вот одной. Попеременке! —показал Чайковский отцовскую саблю. Нарезали кинжалом охапку ивовых прутьев, на ровной площадке воткнули десять вешек, одна от другой шагов на пятнадцать. Первым важно с сосредоточенным видом выехал на рубку Петушок. Стараясь подражать взрослым, он лихо, со звоном выхватил из ножен саблю, поднял ее, сверкающую на солнце, над головой, пустил коня вскачь, стремительно подлетел к вешкам, ударил первую и переломил посредине, но второй скользнул лезвием сабли, третью свалил, смял и остальные. Это считалось величайшим позором, Идружки, смеясь, закричали:
        — Позор! Позор!
        Показать, как правильно рубят лозу, вызвался Мотька, белобрысый с копной нечесаных волос и долговязый не по годам. Он отъехал шагов на сто, пришпорил голыми пятками коня, понесся и каким-то неуловимо-ловким, стремительным ударом срубил вершину первой лозы, потом второй, третьей. Точно бритвой срезанные прутики торчком втыкались острым концом в землю рядом с основанием вешки.
        — Вот как по-настоящему-то, по-казацки! Резко, с потягом на себя! — хвастался Мотька.
        Петя решил повторить. Первая лоза была срублена по всем правилам й под крики: «Здорово! Молодец!», подлетел ко второй, и тут произошло ужасное — сабля смахнула конец уха лошади.
        Юный казак остановил коня, спрыгнул. Выхватив носовой платок, стал вытирать кровь, заливающую большой, влажный глаз и жарко дышащие, мягкие ноздри коня. Ребятня окружила его, испуганно таращась-
        Приехав домой, мальчик пришел с повинной к матери. Татьяна Петровна покачала головой:
        — Ай-ай! Что ты наделал! Испортил коня! Пойдем я посмотрю.
        Пришли в конюшню. Чайковская осмотрела ухо лошади — вокруг раны уже роились мухи. Мать сходила в дом, там сшила чехольчик, принесла из кладовки пучок засушенных листьев подорожника, заварила их кипятком. Врачеванию травами ее научила мать казака Гагаркина, у которого воспитывалась. Зная свойство трав, она собирала их, высушивала, хранила в раз-^:^ных мешочках, лечила семью. Теперь коричневым отваром, принесенным в кружке, она тщательно промыла раненое ухо лошади, приложила сморщенные разбухшие листья к больному месту, надела на ухо чехольчик, сказав: —Через неделю рана затянется.
        Вечером из Кисловодска приехал отец. Мать велела сыну честно признаться. Петя рассказал о том, что он натворил. Глаза Чайковского загорелись гневом.
        — Петр Семенович, не волнуйтесь! Рана пустяшная, —пробовала загладить вину сына мать.
        — Милостивая государыня, вы балуете сына. Он вырастет у нас разбойником. Сегодня коню ухо отрубил, завтра человеку снесет голову. Я за свою службу не пролил не единой капли человеческой крови! —рассер-женно сказал отец.
        — Вы же строитель, потому и не пролили. А Петушок хочет быть джигитом, воином!
        — Нет, сударыня, такому не бывать. Я строитель, моя совесть перед людьми чиста, и сын пусть продолжит мое дело. Это в тысячу раз человечнее, чем рубить чужие головы. Учиться ему надобно! —отрезал отец...
        В чине подполковника Чайковский вышел в отставку и уехал с семьей в Петербург: пора было отдавать сына в военное учебное заведение, делать из него настоящего офицера...
        Новый комендант Константиногорского гарнизона майор Маслов, начинающий полнеть энергичный молодой человек, развернул было строительство в Кисловодске. Не хватало мастеровых, материалов, к тому же поступил приказ создать временный палаточный лазарет для лечения раненых и больных Кавказской армии, сражавшейся с персами, и строительство в верховье Подкумка заглохло.
        Из Москвы приехал доктор Гааз. Федор Павлович был невысокого роста, с продолговатым лицом, гладко причесанными темными волосами, одетый в серый, не застегнутый на груди сюртук. Сын аптекаря-немца, он двадцати двух лет приехал в Россию, начал работать в Москве врачом, но заинтересовался развитием курортного лечения и прибыл на Кавказ продолжить изыскания, начатые Палласом, который из-за болезни не мог довести до конца дело.
        Прочтя документы Гааза, майор Маслов высказал неудовольствие:
        — Сколько можно исследовать маши воды? Не исследователи нам нужны, а практические лекаря. Вон целый палаточный городок больных и раненых. На всех один полковой врач, да и тот ничего не смыслит в действии минеральной воды. Назначения делает, а больным от ванн хуже, серную воду не пьют, противно.
        — Вот за тем меня и послали, чтобы от процедур не было хуже. И новые источники найти, около них лазареты организовать, — терпеливо ответил Гааз. — Прошу помочь с жильем. Желательно, чтобы с хозяйским столом. И еще знающего проводника-извозчика. Паллас говорил мне об одном. Извините, фамилию забыл.
        — Елисей Серебряков, — подсказал Маслов.
        — Вот, вот.
        — У него и будете жить. Комнату выделят просторную, чистую. Жена, черкешенка, хорошо готовит. Люди порядочные...
        На второй день привез Елисей Гааза к горе Горячей. Федор Павлович долго ходил с картой в руках, на которой были нанесены Палласом пять источников, сверял, действуют ли они. Больные пили здесь воду, по нескольку стаканов, иные принимали процедуры в наспех выдолбленных ,в грунте ваннах или деревянных корытах, должно быть, привезенных из дому. Картина неотрадная.
        Вечером, когда схлынул поток лечащихся, Гааз направился в ущелье, поднялся на седловину и вдруг замер, увидев четырех лошадей, пьющих воду из ручья. Рядом, в кустарнике слышались голоса. «Уж не черкесы ли?» —тревожно подумал доктор, хотел было уйти подобру-поздорову, но из-за валуна поднялись двое мужчин, одетых по-казачьи и кинулись отгонять лошадей от ручья:
        — Ишь. вы, шалавы, лезете, куда ненадобно!
        Федор Павлович подошел к мужикам:
        — Разрешите узнать, кто вы такие?
        — Георгиевские отставные казаки. Приехали в Кон-стантиногорку возить господ на воды, — с независимым видом ответил один казак и посмотрел на доктора, будто спрашивая: «А ты-то кто?»
        — Не надо бы поить коней из источника, ведь им пользуются люди, — мягко сказал Федор Павлович.
        — А мы их не приневоливаем, они сами сюда тянутся. По первости, когда приехали сюда, смотреть на их было тошно —кожа да кости. А теперя вишь какими стали — разъелись, гладкие, всякую траву едят подчистую.
        — А из других источников ваши кони не пьют? — заинтересовался Гааз.
        — Не пьют, морды воротят в сторону. В других-то шибко серой воняет. Только отсюдова.
        Федор Павлович зачерпнул воду стаканом, попробовал:
        — Кислосерная, умеренной температуры, превосходного качества питьевая лечебная вода!
        Посмотрев, как бурливо пульсируют из расщелины зеркальные струи, заключил: «Этот источник мощнее
        тех пяти. Если сделать здесь колодец, то только из него можно обеспечить лечебной питьевой водой все потребности будущего курорта. Это же настоящий клад!».
        Гааз искал месторождения минеральной воды не только у Горячей, Елисей рассказал ему, что таковые есть и у Железной. Только туда из-за густого непроходимого леса, росшего темной стеной у подножия Бештау, пробиться на повозке не сумели...
        И лишь через год, во второй свой приезд Гааз достиг желанной цели: Елисей познакомил его со своим кунаком — кабардинским князем Исмаил-Беем, приехавшим в Константиногорку продавать баранов. Князь, отдав доктору свою лошадь, кружным путем, по тропинке, вьющейся западнее Бештау, провел его к горячему источнику на южном склоне горы Железной.
        Мощный ручей пузыристо бил из-под каменного выступа. Федор Павлович зачерпнул в стакан воду без запаха, попробовал на вкус: теплая, приятная на вкус, немного солоноватая, вяжущая, как все железистые воды. Замерил температуру: 34 градуса. И это поразило его. Готовясь к повторной поездке на Кавказ, он изучил всю литературу о курортах Европы и не встретил нигде указания на то, что железистая вода имеет такую температуру, щадящую слизистые оболочки полости рта и желудка. Здесь, в лесных дебрях, он наткнулся на то, чего тщетно искали в Европе. Это открытие, по мысли доктора, должно положить начало основанию курорта в узкой долине между горами Бештау, Развалкой и Железной. Не может быть, чтобы правительство не оценило по достоинству такой дар природы...
        Вернувшись в Константиногорку, Гааз увидел во дворе Серебрякова казака на прекрасном, упитанном с лоснящейся шерстью гнедом коне. Казак собирался уезжать, а Елисей, провожая гостя, с завистью оглядывал лошадь:
        — Слушай, Иван, отчего твои кони такие справные? Чем ты их кормишь?
        — Ты лучше спытай, чем я их пою... Пойло есть такое, после чего они едят все, что ни дашь, — отвечал казак.
        — Какое такое пойло?
        — А на нашем Ессентукском редуте. У речки Бугун-ты есть ручеек Кислуша. Вот как в нем напьются, и аппетит сразу взыграет.
        «Еще в одном месте имеется «лошадиный» источник!» — обрадовался Федор Павлович. Недолго было уговорить казака показать долину Бугунты.
        Когда-то речка Ессентук считалась границей между русскими и абазинскими поселениями. Потом пограничная линия отодвинулась в верховья Подкумка, за Кислый ключ; для охраны дороги там был основан редут и первое казачье поселение около него.
        Не доезжая до хат, беспорядочно раскинувшихся на берегу Малого Ессентучка, казак велел свернуть с дороги влево, ближе к Подкумку, и по лошадиному следу в густой траве привел к крутому болотистому берегу. Среди камыша, осоки и поросших травой кочек возвышался песчаный холмик, из которого била чистая, прозрачная вода, извилисто стекавшая по трем песчаным канавкам — это и был ручей Кислуша. Из него и приохотились лошади пить воду.
        Гааз слез с брички, пошел по крутому обрыву, спугнув стаю уток, с шумом вылетевших из камышей. Недалеко от первого песчаного холмика доктор увидел второй такой же, третий, четвертый — насчитал их в долинке более двадцати, а когда опустился с берега, зачерпнул воду из самого ближнего ручья, то разочаровался: вода имела кисловатый солено-серный вкус, схожий с горячеводской. У Гааза сразу пропал интерес к «лошадиным» источникам. На всякий случай достал лист бумаги, примостил его на сумке и нарисовал схему долинки Бугунты, занумеровал холмики. «Авось пригодится. Дойдут же у кого-нибудь руки до Ессентукского месторождения»...
        Все внимание Федор Павлович отдал горячеводско-му серно-кислому источнику, который назвал Елизаветинским, в честь супруги Александра I — Елизаветы. Убедил Маслова, что надо выдолбить в скальном грунте колодец — пусть из него пьют воду больные, а рядом поставить полотняную, прямоугольной формы палатку — в ней больные могут отдыхать между приемами, спасаясь от жары и дождя.
        Выше Елизаветинского источника Гааз нашел еще два выхода минеральной воды, назвал их Михайловским и Марьинским и рекомендовал их для ванн...
        Вернувшись в Москву, Гааз издал книгу, в которой описал историю открытия и изучения источников на Кавказе, климат и растительность, результаты химических исследований, обобщил опыт использования минеральных вод, высказал свои предложения об устройстве стационарных медицинских учреждений, предсказывая большое будущее молодому курорту...
        И хлынул на Кавказ поток желающих поправить свое здоровье. Первыми проложили дорогу гости из Ставрополя, Георгиевска, Моздока и Кизляра; приезжали со своими лекарями, прислугой, запасясь деревянными ваннами, ставили рядом с военными палатками войлочные кибитки, нанятые у калмыков. Приезжал генерал Сабанеев, построивший здесь помещение для собственных ванн. Три раза в день — утром, в обед и вечером — кавалькада экипажей направлялась к горе Горячей и возвращалась обратно. Лечебный сезон начинался весной, кончался осенью. Многие, особенно офицеры, не столько лечились, сколько проводили время в веселье: играли в карты, пили кавказское вино, устраивали прогулки к Машуку...
        ШАЛЬНЫЕ ДЕНЬГИ
        /
        Многие годы жизнь на Подкумке текла тихо, спокойно. О жемчужине Северного Кавказа петербургское начальство забыло. Лишь в 1812 году в Петербурге вспомнили о том, что еще девять лет назад вышел царский указ о признании Кавказских Минеральных Вод местом государственного значения.
        На Воды приехали для административного надзора коллежский асессор Лякин, сухонький старичок в очках; для медицинского —врач Сухарев.
        Приехали они в Константиногорскую крепость, по-
        дали документы новому коменданту майору Обухову, пятому после Чайковского. Обухов, прочтя предписание, развел руками:
        — Господа любезные, вам указано обосноваться на Кислых Водах. Но там крепость еще не достроена, населения негусто — казачья станица, аул абазинский крохотный, приезжающих лечиться маловато. Все больные обитают в основном здесь, на Водах Горячих. На Кис-лых-то — вам и надзирать, по сути, не за кем будет...
        — Тогда отведите нам место в вашей крепости, — сказал Лякин, сообразив, что жить в надежно охраняемом и благоустроенном укреплении куда спокойнее.
        Доктор Сухарев, молодой, розовощекий, занялся исследованием действия различных источников на организм человека, старательно ведя наблюдения за приезжающими, и к концу первого лета на свой страх и риск составил рецепт: за сезон принимать по 60 — 70 серных ванн, по 20 — 30 железистых и кислых, а воды пить по 6 —10 стаканов в день.
        Смотритель Лякин взял под контроль работы на Кислом ключе: уж слишком медленно возводили там солдаты крепость. После сильного проливного дождя хлынувшие с гор потоки воды разорвали построенную было плотину на Козоде, запечатали илом ключ, родник исчез; по этим местам ездили на телегах, а ниже ручья образовался черный кислый плывун, грязными языками стекающий в речку.
        В то лето случилась беда: в аулах Предгорья вспыхнула болезнь скота, стали болеть и умирать люди. Командующий Линии генерал Портнягин отдал приказ: создать при Константиногорской крепости карантинную заставу, перегородить постами все дороги, по которым горцы ездили и гоняли табуны скота на меновые дворы в Георгиевск, Моздок и Кизляр. На Кислые Воды пропускать больных только по «письменному виду», а на обратном пути выдерживать в карантине.
        Первым приехал в карантинную контору могучего телосложения старик, но худой и болезненный. Его ввели в кабинет смотрителя под руки двое слуг; во дворе остался поезд — крытая кожаная верхом карета и четыре подводы — видимо, хозяин не из простых.
        «Кто такой?» —подумал Лякин, оглядывая старика. Слуга подал официальное разрешение на въезд на Кавказские Минеральные Воды и документ: коллежский ас-сессор В. Г. Федоров, почетный гражданин Астрахани. «Всего лишь!» поджал губы смотритель и велел доктору Сухареву учинить все, что касается медицинской части.
        Доктор приступил к осмотру. Кожа у старика была дряблая, воскового оттенка, но язв на теле* не было, сердце билось ритмично, дыхание ровное. «От чего же так худ старик?» — решал загадку врач.
        — Доктор, возьмите любые деньги, но вылечите меня, поставьте на ноги, — слабым голосом просил Федоров. Присев на стул, добавил: —Наследников у меня нет, умру, а капиталы мои пропадут за понюшку табака. Мысль эта грызет меня денно и нощно! А вода ваша, по слухам, весьма пользительна, быстро исцеляет.
        «Деньги, капиталы — они-то, по всей вероятности, и есть главная причина болезни», — решил Сухарев, и, надеясь на то, что перемена местожительства, прекрасный климат, умеренное купание в ваннах и питье воды поставят на ноги пациента, прописал ему свой рецепт.
        Федоров достал пачку ассигнаций и положил на стол перед доктором: —Это вам плата за лечение.
        Сухарев заметил, что осмотр пациента и лечебные назначения — его обязанность и пациенты освобождены от оплаты, однако в глазах старика блеснули хитринки:
        — Господин доктор, вы не поняли меня. Я прошу лично вас лечить меня по вашему рецепту.
        Молодой врач покраснел. Но в глубине души вспыхнуло желание испробовать на этом физически ослабевшем старике действие вод по выработанной им системе. Установить за больным неотступное наблюдение, в ходе лечения вносить поправки, выигрыш-то какой! И деньги не помеха, помогут добиться благосклонного отношения Лякина к «частной практике».
        Лякин упросил коменданта предоставить астраханскому почетному гражданину квартиру в крепости; доктор лично стал сопровождать пациента к горе Горячей, измерял градусником температуру воды, доводя ее в ванне до комфортной кондиции. Когда Федоров лежал в ванне, подходил к нему, считал пульс и особенно тщательно делал это после процедуры. Потом сопровождал больного к подножию Машука, откуда открывался чудесный вид на Кавказские горы, рассказывал горские легенды, обращал его внимание на красоту степи, удивительный аромат цветов, с увлечением, словно было это для него великим наслаждением, пояснял лечебные свойства трав, тем самым создавая положительный психологический фон для больного, наблюдая, как фактор настроения действует на исцеление пациента. Перед обедом Сухарев рекомендовал прием одного стакана минеральной воды из Елизаветинского колодца, после чего слугам надо было прогуливать хозяина около источника четверть часа, уверяя, что моцион способствует благополучному всасыванию природного лекарства в организм. По меню, составленному доктором, слуги тщательно готовили пищу для больного, после обеда
пациент укладывался спать. И старик медленно, но уверенно начал поправляться, тело его наливалось жизнью, лицо посвежело, в глазах появился веселый блеск, вскоре он смог сам передвигаться.
        Следующий этап лечения должен был проходить па Кислых Водах. Перед поездкой Сухарев заказал в мастерской крепости деревянную ванну, взял военную палатку и большой чугунный котел. Приехав к ключу, велел рядом с недостроенной крепостью поставить палатку, в ней ванну; перед палаткой — из двух больших валунов соорудить очаг, водрузить на них котел, в который натаскать ведрами нарзана, разжечь костер и подогревать воду. Это был первый «самовар», о котором говорил еще Паллас. Сухарев не знал, что получится из этой затеи: а вдруг подогретый нарзан потеряет свои лечебные свойства? Но другого выхода не было — в десятиградусной минеральной воде пациент мог получить воспаление легких, и поэтому врач в поисках способа лечения престарелых, ослабленных и склонных к простудным заболеваниям вынужден был идти на риск, без которого невозможно было закладывать основы курортного дела-
        Федоров, блаженно лежа в ванне с приятным теплым нарзаном, с удивлением поглядывал на свое тело, сплошь покрытое мелкими пузырьками:
        — Доктор, это вытягивается из меня болезнь!..
        После пятнадцати нарзанных ванн, принятых за две
        недели, Федоров почувствал себя совсем здоровым и начал собираться домой, в Астрахань. Поднявшись последний раз с Сухаревым на ближайшую возвышенность, он долго восхищенными глазами смотрел на удивительную панораму и с огорчением вздохнул:
        — Такая чудеснейшая природа, такие исцеляющие воды здесь, и все пропадает втуне.
        Повернувшись к врачу, пытливо взглянул на него:
        — Скажите, доктор, почему так? Надо ведь устроить здесь лечебные учреждения!
        — Сейчас России не до здешних лечебных учрежде-ний —идет война с Наполеоном, —сухо ответил врач.
        — Ну, а до войны? Воды открыты ведь давно. Кажется, лет десять тому назад был специальный указ. Начали возводить крепость и бросили. За это время в Европе уже сотворили бы райский уголок.
        — Казна, наверное, не позволяет, — с досадой вздохнул врач.
        — Ну, а ежели я вложу сюда, — Федоров энергичным жестом показал на долину Козоды, — свои капиталы? К примеру, шестьдесят тысяч пожертвую?
        — Шестьдесят тысяч — капля в море, — усмехнулся Сухарев, не веря в возможность такой благотворительности.
        — Знаю, мало. Но хоть для начала! Соорудить бы здесь да на горе Горячей по одной купальне, дорожки для моциона, подъездные пути. Может, устыдятся господа министры, что я, почетный астраханский гражданин, нос им утер, — с задором сказал Федоров.
        — Если пожертвуете, большое дело сделаете, — одобрил намерение пациента врач, всё еще не веря, что старик говорит серьезно.
        Вернувшись в Константиногорку, Федоров объявил смотрителю о своем желании. Лякин от удивления воскликнул:
        — Шестьдесят тысяч! Возможно ли, господин асессор, такие деньги?
        — А, шальные!.. Выиграл в карты у астраханского купца! —И вдруг помрачнел: —Думал внука осчастливить, но убит под Бородиным. Чувствую, скоро умру, а деньги останутся, пустит их наш астраханский губернатор на какое-нибудь никчемное дело. А тут хоть память обо мне останется. Построят купальни и назовут, их Федоровскими, к примеру.
        «А пожертвования ваши, думаете, не промотают здесь, на Водах?» —чуть было не сорвалось у Лякина. Для уверенности, что деньги пойдут в дело, он посоветовал старику написать прошение в Тифлис главнокомандующему войсками на Кавказе, куда и перевести пожертвования, чтобы оттуда выдача денег шла и контроль был...
        Главнокомандующий распорядился генералу Порт-нягнну приступить к благоустройству Вод на федоровские деньги. Вскоре в Константиногорку прибыл губернский архитектор Мясников: уже не молодой, сухощавый, малоразговорчивый, с острым взглядом хитроватых глаз; изучил местные ресурсы близ Машука и Козоды и пришел к неотрадному выводу: строить помещения не из чего, хорошего леса нет.
        Архитектор испросил разрешения заключить сделку о поставке материала. Ставропольский купец Плотников обязался доставить на Воды 194 бруса и 12 медных кранов для ванн за две тысячи рублей, георгиевский купец Корягин — привезти из Астрахани досок на три тысячи рублей. Нашлась и артель мастеровых во главе с георгиевским мещанином Филиппом Азаровым: «Поставим помещения для горячих и нарзанных ванн и возьмем недорого — всего лишь три с половиною тысячи рублей»...
        К весне 1814 года на горе Горячей выше Солдатской баньки и левее Сабанеевских ванн, у главного (Александровского) источника выросла неказистая купальня на шесть ванн, а на берегу Козоды у нарзанного ключа — дощатая галерея на три ванны.
        Лякин, принимая строения, обнаружил, что в федоровской купальне вода, подведенная снизу из источника, не доходит до ванн на полтора аршина; и у нарзанной галереи много недоделок — помещение сделано на скорую руку, долго не простоит. Лякин запротестовал:
        — Доделывайте, милостивый государь! Негодные не приму. Кроме того, как больные будут восходить на гору? Ни дороги, ни лестницы.
        — Не подпишу приемочный акт! —наотрез отказался смотритель.
        Мясников сделал вид, что согласен устранить недоделки. Спорить с приемщиком бесполезно. «Заменю я ему пару досок и брусьев и достаточно для проверки, а вот с дорогой как выкрутиться? Федоровских-то денег пустяк», — думал Мясников. Надежда только на солдат. Когда у казны не хватало денег, то впрягали солдат. В Георгиевске почти все губернские здания их руками возведены; сделают и дорогу, а не дорогу, так тропу на Горячую.
        Архитектор обратился к коменданту Константино-
        горки с просьбой выделить в его распоряжение солдат —дешевую рабочую силу. Тот назначил команду во главе с унтер-офицером Васильевым.
        Мясников и Васильев приехали на Горячую гору, вошли в неказистое федоровское зданьице, пахнувшее краской. Архитектор объяснил, каким образом опустить ванны, чтобы к ним подошла вода, где оторвать две-три доски на самом видном месте и заменить их новыми; вывел унтера на крыльцо, показал в сторону северо-западного склона горы:
        — Там от подножия до источника проведете дорожку!
        — Дорогу или «дорожку?» —переспросил хитрый Васильев.
        —Дело не в названии. Сделайте, чтоб можно было подниматься больным на гору, — ушел от прямого ответа архитектор.
        Рабочая команда спустила одну ванну, открыла кран, вода, однако, не пошла. Солдаты заметили, что вокруг федоровской «баньки» земля все время влажная, еще неделя-другая и образуется настоящее болото. Сообразили: в грунте не состыкованы трубы, подводящие воду к ваннам. Выбрали щебенку, устранили течь и были рады, что отделались от одного вида работ. Впереди самое трудное — дорога...
        Искры летели из-под кайл и ломов. Острые куски скальной породы резали сапоги, одежду. На руках мозоли, на рубахах — темные соленые круги. За месяц с грехом пополам выдолбили узенькую, неровную, извилистую дорожку, по которой можно было въехать в экипаже на гору. Потом выполнили работу в купальне на Кислых Водах...
        Узнав, что на Горячих Водах выстроено приличное помещение для ванн, кабины обложены отполированным туфом, вода подается из медных блестящих кра-нов —комфорт для тех времен небывалый, местная знать хлынула на Подкумок поправлять свое здоровье. Среди них приехал из Астрахани надворный советник грек по происхождению Варваций, который страдал от зуда, все тело было в расчесах; избавиться от изнурительной болезни, как посоветовали астраханские лекари, можно было только минеральными ваннами.
        После двух ванн ему стало легче, но он заметил: люди, принимавшие с ним процедуру, увидев его изъеденное язвами тело, шарахались в сторону, после него никто не желал ванну. Варваций обратился к доктору Сухареву: —Любые деньги готов платить, лишь принимать бы процедуру в отдельной кабине.
        — Понимаю вас, господин надворный советник. Но на сезон все талоны проданы, на каждом указано время, когда принимать процедуру. Больные приезжают к купальне к сроку, ждут очереди. Никакой возможности нет, — с сочувствием объяснил врач и вдруг посоветовал: — По примеру своего земляка постройте свою, персональную, купальню. Можно подальше от Федоровки, ближе к Машуку. Там есть источник с минеральной водой, самой подходящей для исцеления вашей затяжной болезни, ведь лечить ее придется не один год.
        Посоветовать-то посоветовал, а у самого на душе тревога: Сухарев не уверен был, что источник под Ма-шуком действительно исцелит нервный зуд. Но жгучее желание построить еще одну купальню, пусть крохотную, и испробовать действие вод всех источников толкало его на этот рискованный шаг — эксперимент требовал жертв.
        — Выхода нет, придется возводить свою. Здоровье дороже денег, — вздохнул Варваций.
        И дело пошло. Нанятые греком солдаты быстро вырубили на выходе источника углубление в скальном грунте, сколотили над ванной что-то похожее на домик, и стало это место называться Варвациевской ванной.
        Надворный советник принял более двадцати процедур и чувствовал себя почти здоровым; доволен был и Сухарев — эксперимент удался. Тщеславный Варваций, посмотрев перед отъездом на свою купальню, недовольно поморщился:
        — Пожалуй, это жалкая конура! Велю снести построить новую с несколькими ваннами.
        Не удовлетворяла также и квартира в крепости — снимал одну маленькую комнату вместе с купцом, который не столько лечился, сколько пил, всегда был пьян, ночью вдобавок храпел. На следующее лето Вар-ваций собирался приехать с женой и детьми, но не здесь же жить! «Не построить ли у горы Горячей свой дом, хотя бы турлучный?» —подумал грек. И когда он объявил смотрителю свои строительные планы, то Лякин ответил, что это уже капитальное строение, а для них нужно разрешение губернского архитектора.
        Мясников, вводя Варвация в детали дела, определил расходы на строительство в двадцать тысяч рублей.
        — Двадцать тысяч! — воскликнул надворный советник.
        — Господин Федоров, ваш земляк, пожертвовал в три раза больше.
        — У меня капитал ведь нажит в трудах...
        — Но игра стоит свеч. Ваши затраты через два-три года окупятся с лихвой за счет продажи билетов на ванны и сдачи заезжего дома под квартиры, цены на них очень высоки. Не будете же вы круглый год лечиться и жить на Водах...
        И советник решился. Так был возведен турлучный заезжий дом — первое строение у подножия Горячей.
        Рядом с купальней Варвация пожелал иметь свою купальню командующий войсками генерал Портнягин. Зашевелились и константиногорцы: чужаки ставят у
        источников строения, а мы нет? Да, ежели соорудить дома и сдавать квартиры приезжающим, доход немалый.
        Расторопнее всех оказался чиновник Чернявский: он разобрал деревянный сарай, перевез его в горячевод-скую долину. Солдаты за грошовую плату перестроили сарай в дом из двух комнат, обмазав стены снаружи и внутри глиной. Примеру Чернявского последовал аптекарь гарнизонного лазарета Соболев. Так частники занялись развитием государственного значения Кавказских Минеральных Вод...
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        ПО ВЕЛЕНИЮ ЕРМОЛОВА
        «ЗДЕСЬ ЗАЛОЖИТЬ ГОРОД...»
        Летом 1819 года командующий Кавказской линией генерал Сталь, получив известие о предстоящем приезде главнокомандующего вой-исками на Кавказе генерал-лейтенанта Ермолова, почувствовал волнение. Прежде всего потому, что на Линии было много беспорядков, а беспорядков Ермолов не терпел.
        Сам Ермолов казался Сталю противоречивым и вообще непонятным человеком. Говорили, что Ермолов — убежденный сторонник идей Вольтера, Руссо, свободомыслие которых было всем известно. В то же время Сталь вспоминал, как Ермолов, лично возглавляя экспедицию в Дагестан, жестоко подавил там бунт. Чувствуя немое осуждение офицеров, Ермолов объяснил:
        «Возможно, господа, кое-кто будет осуждать меня за жестокость. А что в подобных обстоятельствах еще можно сделать? Закрыть глаза на волнение горцев? Так их сейчас же турки и персы к рукам приберут, меж тем и англичане давно алчно взирают на горы и долины Кавказа. Не долг ли наш оградить край сей от вожделеНИЯ ЧУЖЕЗЕМЦЕВ? А БЕЗ СУРОВЫХ МЕР КАК ЭТОТ ПЛАН ИСПОЛНЕН БЫТЬ МОЖЕТ?»
        ПОКА СТАЛЬ ПРИНЯЛ ВСЕ МЕРЫ, КАКИЕ МОГ: ПРИКАЗАЛ ОБЕСПЕЧИТЬ ПОЧЕТНЫЙ КАРАУЛ, ДОМ ДЛЯ ОТДЫХА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО, ЛИЧНО ПОРЕКОМЕНДОВАЛ ПОВАРА-ФРАНЦУЗА И Т. Д.
        НО ЕРМОЛОВ ПОЯВИЛСЯ В ГЕОРГИЕВСКЕ НЕОЖИДАННО — ПРИЕХАЛ НА РАССВЕТЕ, КОГДА ВСЕ ЕЩЕ СПАЛИ, В ШТАБЕ БЫЛИ ОДНИ ЛИШЬ ДЕЖУРНЫЕ. СТАЛЯ ПОДНЯЛИ С ПОСТЕЛИ. БЫСТРО ОДЕВШИСЬ, ОН ПРИБЫЛ В ШТАБ, ТРЕВОЖНО РАССПРОСИЛ ДЕЖУРНОГО ПОРУЧИКА: «НЕ ЗАСТАЛ ЛИ ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ДЕЖУРНЫХ СПЯЩИМИ?» —«НИКАК НЕТ, ВСЕ БОДРСТВОВАЛИ, ЧЕСТЬ ПО ЧЕСТИ, ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО, — ОТВЕЧАЛ ПОРУЧИК. —«СЛАВА БОГУ! А НЕ СЕРДИТ?» —«НИКАК НЕТ, РАЗГОВАРИВАЛ МИРНО, ПОПРОСИЛ ОТВЕЗТИ В ГОСТИНИЦУ». —«ТАК ОН В ГОСТИНИЦЕ? ЧТО ЖЕ СРАЗУ НЕ ДОЛОЖИЛ?»
        АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ ЕРМОЛОВ, ЗАЛОЖИВ РУКИ ЗА СПИНУ, РАСХАЖИВАЛ ПО ОБСТАВЛЕННОЙ С ПРЕТЕНЗИЕЙ КОМНАТЕ. ВСЕ, КТО ВПЕРВЫЕ ВИДЕЛ ЕГО, ПОРАЖАЛИСЬ ОГРОМНОМУ РОСТУ, ШИРОТЕ ПЛЕЧ И МОЩНОЙ ВЫПУКЛОЙ ГРУДИ ГЕНЕРАЛА. ТЕМНО-ЗЕЛЕНЫЙ, С КРАСНЫМ СТОЯЧИМ ВОРОТОМ МУНДИР ЛОВКО ОБЛЕГАЛ ЕГО ФИГУРУ. НЕБОЛЬШИЕ СЕРЫЕ ГЛАЗА СМОТРЕЛИ ИЗ-ПОД ГУСТЫХ БРОВЕЙ СТРОГО, ИЗУЧАЮЩЕ. МНОГИЕ ТЕРЯЛИСЬ ПОД ЕГО КОЛЮЧИМ ВЗГЛЯДОМ. ПРЯМОЙ НОС, ПЛОТНО СЖАТЫЕ ГУБЫ, ЭНЕРГИЧНЫЙ ПОДБОРОДОК СОЗДАВАЛИ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ВЛАСТНОГО, ВОЛЕВОГО ХАРАКТЕРА.
        ЕРМОЛОВ УСТАЛ. И НЕ ПОТОМУ, ЧТО ОН ПОЧТИ НЕ СПАЛ В ЭТУ НОЧЬ — НЕВЕСЕЛЫЕ МЫСЛИ ВЛАДЕЛИ ИМ. ПОЧЕМУ ВСЕ НАЧИНАНИЯ ЕГО НА КАВКАЗЕ ВСТРЕЧАЮТСЯ В ШТЫКИ? ОТМЕНИЛ ОН В КАВКАЗСКОМ КОРПУСЕ ТЕЛЕСНЫЕ НАКАЗАНИЯ, ПРИКАЗАЛ ПЕРЕД СТРОЕМ ПОЛКОВ СЖЕЧЬ НА КОСТРЕ РОЗГИ. В ПРИКАЗАХ ОФИЦЕРОВ И СОЛДАТ НАЗЫВАЛ ТОВАРИЩАМИ ПО ОРУЖИЮ. А КАК ЭТО ВОСПРИНЯЛИ В ВОЕННОМ МИНИСТЕРСТВЕ? КАК ПОДРЫВ ДИСЦИПЛИНЫ И СТРЕМЛЕНИЕ ПОСТАВИТЬ НА ОДНУ ДОСКУ ДВОРЯНИНА И ПРОСТОЛЮДИНА. В ВЫСШИХ КРУГАХ ДЕМОКРАТИЗМА ЕРМОЛОВА, УНАСЛЕДОВАННОГО ЕЩЕ ОТ СУВОРОВА, ГДЕ ОН НАЧИНАЛ ВОЕННУЮ СЛУЖБУ, НЕ ОДОБРЯЛИ.
        ПРИПОМНИЛИ В ПЕТЕРБУРГЕ ЕРМОЛОВУ И ЕГО УЧАСТИЕ В ЗАГОВОРЕ ПРОТИВ ПАВЛА I, ЗА ЧТО В СВОЕ ВРЕМЯ ПРОДЕРЖАЛИ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ В ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ, ПОТОМ ВЫСЛАЛИ В КОСТРОМУ ПОД НАДЗОР ПОЛИЦИИ. ЕСЛИ БЫ НЕ СМЕРТЬ ПАВЛА I, ТО ДО СИХ ПОР БЫ ПРОЗЯБАЛ «БУНТАРЬ» В ССЫЛКЕ. ВСЕ ВСПОМНИЛИ! САМОВОЛЬНИЧАЕТ-ДЕ ЕРМОЛОВ, И ПОЭТОМУ ДЕЛА С ПОКОРЕНИЕМ КАВКАЗА ИДУТ
        из рук вон плохо. А император Александр, не разбирающийся в обстановке на Кавказе, возмутился: «Этих дикарей за месяц можно привести в покорность, а он за годы ничего не добился!»
        «Да, ваше величество! Не огнем и мечом, а мирной торговлей надеюсь завоевать я Кавказ», — мысленно возражал Алексей Петрович.
        Ермолов учредил при своем штабе специальный отдел, который заключал крупные сделки с российскими купцами на поставку соли и мануфактуры, чтобы обменивать их у горцев на необходимые русской армии товары. Он выделил немалые суммы денег на поощрение горских владельцев, которые охотно торговали с русскими. Во Владикавказе создал школу торговых переводчиков, где обучались по пятнадцать молодых людей от каждой кавказской народности...
        Разве по вине Ермолова план этот не дал желаемых результатов-? Причин много, главные — удаленность Кавказа от промышленно развитых губерний России и плохие дороги. Весной и осенью непролазная грязь. Воронежские, харьковские и ростовские купцы затрачивали недели, чтобы привезти товары на Терек. А на пути в Грозную, Владикавказ нередки нападения разбойников. Это отбивало охоту русским возить товары на Кавказ.
        Вновь участились набеги горцев на русские поселения. Абреки ночью налетали на казачьи станицы, угоняли табуны лошадей, грабили почтовые станции, лавки местных купцов. Начали исчезать офицеры и чиновники. Впрочем вскоре стали приходить письма от исчезнувших, содержащие просьбы выкупить их у немирных горцев. Местные владельцы, нарушая обещание, перестали следить за состоянием Военно-Грузинской дороги, доставлять дрова в крепости и редуты. Более того, участились почему-то обвалы камней, запруживающих узкие места тракта.
        Вот тогда-то и решил Ермолов, исполняя высочайшее повеление, пустить в ход оружие. И что же получил в ответ? Взрыв ненависти горцев, которые дорожат свободой, пусть призрачной, больше жизни. Они превращали свои аулы в маленькие крепости и сопротивлялись отчаянно...
        Горестные размышления Ермолова были прерваны стуком в дверь.
        — Ваше высокопревосходительство, генерал Сталь, — доложил адъютант.
        — Пожалуйста, просите.
        Генерал вошел, лицо его выражало трепет:
        — Какие распоряжения будут, ваше высокопревосходительство?
        Ермолов с трудом подавил в себе желание расхохотаться. «До чего же труслив этот чужеземец! К тому же подхалим, видимо!»
        — Приготовьте на завтра сопровождающих. Хочу посмотреть вашу вспомогательную линию, намеченную рукой графа Александра Васильевича Суворова, — коротко и сухо приказал Алексей Петрович. — Вы свободны, генерал...
        Сопровождать главнокомандующего была выделена сотня хорошо вооруженных, как на подбор казаков во главе с кавалером многих орденов и медалей офицером. Увидев внушительный эскорт телохранителей, Алексей Петрович нахмурил брови:
        — Зачем столько?.. Хватит и трети. Да и кавалера орденов не стоит отрывать от строевой службы. Подберите офицера, понимающего в строительстве.
        Выбор Сталя остановился на помощнике главного квартирмейстера Линии майоре Чайковском, который отвечал за состояние сооружений и дорог на Подкумке.
        Ермолову представили высокого молодого офицера, смуглого, стройного. Алексей Петрович невольно засмотрелся на его лицо: длинный с горбинкой нос, большие темно-синие глаза, тонкие губы, низкий лоб, черные, как смоль, вьющиеся волосы.
        — Русский кавказец? — спросил Ермолов.
        — Так точно! — ответил офицер.
        — Где родились?
        — В Константиногорской крепости, в семье офицера.
        — Где учились? — спросил Ермолов.
        — В Петербургском кадетском корпусе, фортификатор, — ответил Чайковский.
        — И сразу на Кавказ?
        — Никак нет, ваше высокопревосходительство. Первые годы возводил дополнительные форты на побережье Финского залива, углублял дно Невы. Потом у генерала Аракчеева строил военные поселения в Новгородской губернии. Домой вот еле-еле вырвался.
        При слове «домой» Алексей Петрович улыбнулся,
        ему понравилась откровенность офицера. Подобострастие, льстивость были ненависты генералу.
        — Поедете, майор, со мной, — мягко сказал Алексей Петрович и вдруг поднял палец и строго добавил: — Кстати, я посмотрю, как вы, помощник главного квартирмейстера, исполняете свою должность. Увижу непорядок — пощады не ждите!
        Непорядок был! Тревога охватила Петра Петровича.
        ...Приехав на Кавказ в начале весны, он сразу же заехал в Константиногорку. С трепетом подъезжал к родной крепости. И не узнал ее. Господи, что сделалось с творением рук его отца! Земляной вал сполз наполовину. Широкие Георгиевские ворота покосились, одна створка висела только на верхней петле. Здания посерели, выглядели сиротливо. Нижние венцы двух казарм подгнили. В крыше лазарета зияли дыры. Сруб колодца с запасной водой был разрушен. На всей крепости лежала печать запустения.
        Встретившему его коменданту, майору Ивану Никифоровичу Попову, толстому, краснощекому здоровяку, по словам начальства, храброму офицеру, Чайковский выговорил за бесхозяйственность. Попов, благодушно улыбаясь, заверил, что срочно все отремонтирует.
        «А вот починил ли?.. Увидит Ермолов непорядок — беды не миновать ни мне, ни Ивану Никифоровичу», — холодея думал теперь Чайковский...
        Всю дорогу главнокомандующий ехал молча. И только когда стали подъезжать к Горячей, подал знак Чайковскому приблизиться:
        — Мирно ли здесь?
        — Сказать «мирно» было бы неправдой, ваше высокопревосходительство. По дороге от Ессентукского редута до Кислых Вод в одиночку ездить опасно. Абреки шалят.
        — Везде, по всему Кавказу шалят, —кивнул головой Ермолов, — а прекратится это только тогда, когда русских здесь будет больше, чем горцев, и не военных, а гражданского, мирного населения.
        Чайковский удивился: вот уж попробуй узнай, что
        в мыслях этого человека, вся должность которого состоит, казалось бы, в усмирении горцев.
        Под горой Горячей главнокомандующего ожидал предупрежденный Сталем комендант Константиногор-ской крепости майор Попов, в парадной форме с орденами н медалями на груди. Картинно подъехал к генералу и отрапортовал: на вверенном ему участке Линии спокойно, военных столкновений с горцами нет.
        Ермолов махнул рукой:
        — О делах военных потом. Ответьте на такой вопрос, сколько людей приезжают лечиться на Горячие Воды?
        — До тысячи человек в год, ваше высокопревосходительство, — отчеканил комендант.
        — Откуда и кто они?
        — Больше местные — дворяне, мещане, купцы, чиновники, казаки, богатые ногайцы, калмыки, горцы. Меньше из России, но зато знатные — из Петербурга, Москвы, Казани, Киева...
        — Помогаете им устроиться, охраняете?
        — Так точно, ваше высокопревосходительство, многие живут на квартирах в крепости и в Солдатской слободке. Желающих лечиться в Ессентуках и на Кислых Водах сопровождаем оказией...
        — Покажите место, где лечатся люди, — сказал Ермолов, спешившись.
        — Сюда, ваше высокопревосходительство! —показал комендант, пропуская вперед генерала.
        — Успел ли отремонтировать крепость? —шепнул Петр Петрович. «Вчера закончили», — так же шепотом ответил Иван Никифорович. —«Слава богу!» —облегчен-но вздохнул помощник квартирмейстера.
        То, что увидел Ермолов, неприятно поразило его. Узкая долинка, кроме четырех замшелых крытых камышом домишек, строений не имела, была густо заставлена войлочными кибитками, палатками, крытыми повозками. Около них стояли и сидели мужчины и женщины. Горели костры, на которых варили еду. Чуть в сторонке паслись стреноженные лошади, играли собаки, у кола, вбитого в землю, щипала траву коза, привязанная за шею веревкой. Здесь жили те, кто не смог найти квартиру ни в крепости, ни в Солдатской слободке.
        — Цыганский табор! — сердито проворчал главнокомандующий.
        Рядом с «табором» —огромная лужа, образуемая стекающими с горы ручьями, сильно пахнувшая сероводородом. От ручьев были отведены канавки к выдолбленным в скальном грунте корытам, сверху накрытым балаганчиками, наспех сооруженными из камыша и веток. Под такими же покровами стояли деревянные ванны, привезенные больными из дому. Балаганчиками были усеяны и небольшие площадки на склонах горы да и, очевидно, сама вершина, потому что к ней по крутой извилистой тропе поднимались с узелками люди, а тех, которые не могли сами идти, вели под руки или несли на носилках.
        Ермолов показал рукой на серое, с одним оконцем и трубой сооружение, прилепившееся к западному выступу горы:
        — Что это такое?
        — Солдатская купальня, ваше высокопревосходительство, — ответил комендант.
        Главнокомандующий изъявил желание осмотреть ее и быстро направился вверх по выдолбленным ступенькам. Попов и Чайковский еле поспевали за ним. Обозрев солдаткое заведение, Ермолов вынес ему приговор:
        — Рухлядь! Снести и построить новую добротную купальню на несколько ванн. Площадку расчистить, лестницу сюда провести, чтобы удобно было подниматься пешком. А там что на горе? —генерал кивнул в сторону видневшихся зданий.
        — Федоровские и Сабанеевские ванны, ваше высокопревосходительство, — ответил Попов.
        — А Варвация и Портнягина где?
        Попов показал на такие же немудрящие постройки, примостившиеся у подножия Машука. «Чудо» сотворили!» — усмехнулся про себя Ермолов, повернулся к коменданту.
        — Генерал Сталь был здесь?
        — Никак нет, ваше высокопревосходительство!
        — Вы докладывали ему о том, что люди здесь лечатся в ужасных условиях?
        — Никак нет, ваше высокопревосходительство!
        — Почему?
        Комендант растерялся, не зная, как выкрутиться, и сослался на приказ, который обязывал его только нести охрану лагеря, а то как живут тут люди —это военных властей не касается.
        — Э нет, господин комендант! Мы здесь командуем и поэтому за все должны отвечать. И за то, что вместо благоустроенного поселка табор развели, вместо лечебных учреждений —балаганы и развалюхи. За то, что не добились у Сената денег для постройки добротных зданий, где можно было бы лечить раненых и больных воинов нашего корпуса, — Ермолов повернулся к Чайковскому, взглянул на него. —Отныне я учреждаю здесь, на Горячих Водах, строительную комиссию во главе с вами, господин майор. Должность помощника главного квартирмейстера Линии сдайте другому офицеру и переезжайте сюда на постоянное жительство.
        «Так вот к чему идет дело!» —Чайковский понял, какую огромную работу взваливал на его плечи Ермолов. Но в этом назначении было и нечто приятное: его отец возвел Константиногорскую крепость, а он, сын, будет строить рядом новое поселение. Не счастье ли продолжить начатое отцом дело на Подкумке, на этой благодатной земле?
        Оглядывая подножие Машука, Алексей Петрович указал на долинку:
        — Здесь заложить город! Начните с планировки. В первую очередь определите места для казенных зданий. Наверное, нужна будет гостиница для гражданских лиц, желательно, каменная, двухэтажная, с номерами, залами. Такой же двухэтажный дом для офицеров и генералов —больных и раненых. Госпиталь для солдат. Лечебницы. Помещение для администрации... Рядом с казенными зданиями станут строить дома частные владельцы. Землю под их усадьбы отводить согласно составленному вами плану.
        «Вот так же —подумал Чайковский, глядя на волевое лицо генерала, — наверное, он принимал решение о переносе оборонительной Линии с Терека на Сунжу; возводил на пустующем месте крепости Грозную, Внезапную, Злобный стан, Бурную, Воздвиженскую, десятки редутов и постов между ними, солдатские слободки, казачьи станицы. Кавказ завоевывал он, строя поселения русских, прорубая просеки в лесу, прокладывая дороги в горы, вымащивая Военно-Грузинский тракт. Десять месяцев в году солдаты Ермолова ломами, кирками и лопатами копали землю, рубили топорами лес, строили казармы и дома, пахали, сеяли и только около месяца приходилось на экспедиции, когда они держали ружьё в руках и нюхали пороховой дым. Не каратель это, каким его считали многие, а строитель, строитель новой жизни на Кавказе».
        — Беритесь, господин майор, с надлежащим усердием за важное и ответственное дело. В помощники дам
        инженеров. Из Петербурга выпишем архитекторов. Добьемся денег из казны. Пришлю несколько строительных рот для заготовок камня и леса, мастеровых най-мите —Ермолов повернулся к коменданту крепости: — А теперь, господин майор, потрудитесь показать, где расположены дозорные посты?
        — На Горячей главный пост. Напротив него, на соседней возвышенности, —второй, западнее —третий...
        — В караулы ходят из крепости?
        — Так точно, ваше высокопревосходительство!
        — Далеко! Поставьте на горе Горячей оборонительную казарму и держите в ней дозорную роту. Одну-две комнаты в ней отведите под лазарет, я туда раненых и больных велю направлять на лечение... Нападений на сей лагерь не было? —Ермолов кивнул на кибитки и балаганы.
        — Пока, слава богу, не было, ваше высокопревосходительство, — ответил Попов.
        — На бога надейся, да сам не плошай. Вон из того аула, — генерал показал на абазинский аул Трам, в четырех верстах за Подкумком, — ночью шайке абреков учинить набег сюда ничего не стоит. Усилить караулы!..
        В Константиногорской крепости после осмотра казарм, лазаретов было объявлено построение.
        Алексей Петрович придирчиво осматривал, как нижние чины обуты, одеты, в исправности ли оружие. У одного пехотинца проверил содержимое кожаной сумки. Артиллеристы по его приказу вхолостую зарядили пушку, стараясь показать свое проворство. Драгуна заставил снять седло — нет ли мозолей на спине лошади. Остановившись перед серединой шеренги, громко спросил:
        — Досыта^ч^ли кормят вас, друзья солдаты?
        — Так точно, ваше высокопревосходительство! — гаркнул гарнизон.
        — А если честно, хватает пайка?.. Вот вы, отвечайте! — Ермолов обратился к стоящему перед ним солдату, Тот замялся:
        — Казенного пайка негусто. Да ничего, подрабатываем, ваше высокопревосходительство.
        — Каким же это путем?
        — Помогаем сеять, убирать хлеб, сено косить в слободке.
        — И офицеры отпускают вас на заработки?
        — А куда им деться, ваше высокопревосходительство?.. Не из своего же кармана кормить нас.
        Ермолов сердито повернулся к коменданту крепости:
        — Почему подсобное хозяйство в гарнизоне не заведете?.. Огород, пашню, скот. Ведь все одно вынуждены отпускать нижних чинов на заработки... Или считаете такое дело не военным?
        — Заведем хозяйство, ваше высокопревосходительство, — вытянулся Попов.
        — Дело надобно так наладить, чтобы к столу солдатскому были и свои овощи, и мясо, и молоко, и лишний ломоть хлеба. Пожалеть нужно и российского мужика, бедные люди тянутся, отдавая последний пуд хлеба, последний рубль денег на подати, на прокорм армии...
        В штабе Ермолов велел показать план укреплений на Подкумке. На плане были нанесены крепости Кон-стантиногорская, Кисловодская, редут Ессентукский, казачьи станицы около них, пикеты, посты, дозоры. По правую и левую стороны Подкумка на карте не обозначено ни единого поселения. Алексей Петрович кивнул на «голые» места плана:
        — Что же здесь, люди не живут? Пустыня пустыней?
        — Нет, почему же... есть аулы горцев, —смущенно ответил Попов.
        — Так обозначьте на карте квадратиками. А рядом цифры: сколько в ауле жителей, скота, особливо лошадей, данные о ремеслах. Сегодня аулы мирные, а завтра может по-другому обернуться. А вам весьма полезно знать, какой силой горцы располагают, допустим, сколько способны посадить на коней всадников. Знать дороги, крутизну подъемов и спусков, броды через речки... Зачем же уподобляться слепым и глухим, не ведающим, кто их окружает? Это с военной точки зрения, а с мирной... Осведомленность о хозяйстве местных аулов даст возможность заранее знать, насколько горцы могут принять участие в торговле... Ведете торговлю с местными горцами? — как всегда неожиданно спросил генерал.
        — Пытались, но горцы не желают иметь с нами
        ДЕЛО, ПРЕДПОЧИТАЮТ ТОРГОВАТЬ С ШОТЛАНДСКИМИ КОЛОНИСТАМИ, — ВИНОВАТО ОТВЕТИЛ ПОПОВ.
        АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ УДИВИЛСЯ:
        — ОТКУДА ЗДЕСЬ КОЛОНИСТЫ?
        В РАЗГОВОР ВМЕШАЛСЯ ЧАЙКОВСКИЙ, ЗНАЯ, ЧТО ПОПОВУ НЕ ОТВЕТИТЬ НА ЭТОТ ВОПРОС. ВЗЯЛ КАРАНДАШ И НАНЕС НА КАРТЕ КВАДРАТИК МЕЖДУ ГОРАМИ МАШУК И БЕШТАУ:
        — ЗДЕСЬ У НИХ КОЛОНИЯ КАРРАС. ПО УКАЗУ ГОСУДАРЯ АЛЕКСАНДРА СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД КОЛОНИСТАМ БЫЛИ ВЫДЕЛЕНЫ ЗЕМЛИ ДЛЯ КУЛЬТУРНОГО РАЗВЕДЕНИЯ ХОЗЯЙСТВА. ШОТЛАНДЦАМ БЫЛО РАЗРЕШЕНО ПОКУПАТЬ ГОРСКИХ МАЛЬЧИКОВ С ЦЕЛЬЮ ОБРАЩЕНИЯ ИХ В ХРИСТИАНСКУЮ ВЕРУ, ОБУЧЕНИЯ ГРАМОТЕ, АНГЛИЙСКОМУ ЯЗЫКУ И РЕМЕСЛАМ РАЗНЫМ.
        — ПОКУПАЮТ ДЕТЕЙ У ГОРЦЕВ, ОБУЧАЮТ ИХ СВОЕМУ ЯЗЫКУ И ПРЕВРАЩАЮТ В РАБОВ! ТАК, ЧТО ЛИ?
        — ДА, ПОКА ОНИ ЖИВУТ У НИХ, ЗАСТАВЛЯЮТ РАБОТАТЬ В ХОЗЯЙСТВЕ. НО, ВОСПИТАВ ДО ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНЕГО ВОЗРАСТА, ОНИ ОТПУСКАЮТ МОЛОДЫХ ГОРЦЕВ В РОДНЫЕ АУЛЫ. ВОТ ОНИ-ТО, ЭТИ ШОТЛАНДСКИЕ ГОРЦЫ, И НАСТРАИВАЮТ НЕ ПРОДАВАТЬ НИЧЕГО РУССКИМ, ИМЕТЬ ДЕЛО ТОЛЬКО С ШОТЛАНДЦАМИ.
        — ЛОВКО ЗАДУМАНО! —ВОЗМУТИЛСЯ ЕРМОЛОВ. — А МЫ ЭТОМУ ПОЛОЖИМ КОНЕЦ. Я СООБЩУ ГОСУДАРЮ. А ВАМ, ГОСПОДИН КОМЕНДАНТ, ПРИКАЗЫВАЮ ДЕРЖАТЬ ПОД ПОСТОЯННЫМ КОНТРОЛЕМ КОЛОНИЮ. ЗАПРЕТИТЬ ПОКУПАТЬ У ГОРЦЕВ ДЕТЕЙ... А НАШУ ТОРГОВЛЮ С ГОРЦАМИ НАЛАДИТЬ. ПОСЫЛАТЬ РУССКИХ КУПЦОВ В АУЛЫ. ОТКРЫТЬ РЯДОМ С КРЕПОСТЬЮ БАЗАР...
        ПЕРЕНОЧЕВАВ В КОНСТАНТИНОГОРСКОЙ КРЕПОСТИ, ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ВЫЕХАЛ В СОПРОВОЖДЕНИИ ЧАЙКОВСКОГО И КАЗАКОВ ОСМАТРИВАТЬ ЕССЕНТУКИ И КИСЛОВОДСК. И ТАМ ВЕЛЕЛ РАЗВЕРНУТЬ СТРОИТЕЛЬСТВО КАЗЕННЫХ ЗДАНИЙ, ВСЯЧЕСКИ СОДЕЙСТВОВАТЬ ПЕРЕСЕЛЕНИЮ ТУДА ГРАЖДАНСКИХ ЛИЦ, РАЗВИВАТЬ ХОЗЯЙСТВО, ТОРГОВЛЮ, ДРУЖЕСКИЕ СВЯЗИ С ЧЕРКЕСАМИ...
        НА ОБРАТНОМ ПУТИ ЕРМОЛОВ ЗАЕХАЛ В КОНСТАНТИНО-ГОРКУ УЗНАТЬ, НАЧАЛ ЛИ ПОПОВ ВОЗВОДИТЬ ОБОРОННУЮ КАЗАРМУ НА ГОРЕ ГОРЯЧЕЙ.
        — ПОКА ЕЩЕ НЕТ, —ПОБЛЕДНЕЛ КОМЕНДАНТ. ЗА ЭТИ
        ПЯТЬ ДНЕЙ, ПОКА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ЕЗДИЛ НА ОКОНЕЧНОСТЬ ВСПОМОГАТЕЛЬНОЙ ЛИНИИ, ОН ЗАНИМАЛСЯ СОЗДАНИЕМ ПОДСОБНОГО ХОЗЯЙСТВА: ПОКУПАЛ СОХИ, ДОГОВАРИВАЛСЯ С
        ГОРЦАМИ О ПОКУПКЕ КОРОВ И ОВЕЦ, РАССТАВЛЯЛ КОРДОНЫ НА ДОРОГАХ, ПО КОТОРЫМ КОЛОНИСТЫ ЕЗДИЛИ В АУЛЫ. ДАЖЕподумать Остроительстве казармы было некогда. Итеперь комендант ожидал, что генерал отчитает его, но, Кудивлению, Алексей Петрович мягко сказал:
        — Дождетесь беды, а она как гром среди ясного неба может нагрянуть. Завтра же приступайте к закладке оборонительной казармы...
        Простившись с Чайковским, которому Ермолов велел оставаться в Константиногорске и немедля приступить к порученному делу, главнокомандующий выехал в Георгиевск.
        ТО, Очем Алексей Петрович предупреждал Попова, случилось через неделю. Воспользовавшись туманом, абреки из аула Трам напали на поселок у Горячей, очистили кибитки, палатки, захватив все ценное, увели в плен более десяти женщин и мужчин, среди них приехавшего лечиться тяжело больного полковника Уварова.
        Коменданту крепости доложили об этом только утром. Попов немедленно выслал в Трам роту солдат. Наряд вызволил из плена всех захваченных, за исключением полковника. Оказалось, что на восходе солнца все взрослое население Трама справило кровавую тризну: растоптало тело Уварова, а потом абреки разрезали его на куски и бросили собакам на съедение.
        Попов доложил об этом генералу Сталю, тот — Ермолову. Алексей Петрович в это время находился в крепости Грозной.
        Ермолов показал донесение генерала Сталя своему адъютанту, горцу по происхождению, полковнику Кар-данову, мнением которого дорожил. И когда Карданов прочел донесение, генерал негодующе сказал:
        — Зверство сие простить аулу нельзя. Но какое применить наказание?.. Казнить всех, кто терзал полковника Уварова, то есть поступить так же, как поступили фанатики?..
        — Нет, ваше высокопревосходительство. В интересах России не следует применять кровавого наказания. За кровь горцы будут мстить кровью — таков закон мусульман, — ответил Карданов.
        — Тогда, что же, по-вашему, погладить по голове дикарей? —строго взглянул главнокомандующий на адъютанта.
        — Нет, наказать надо, но бескровно... можно переселить...
        Ермолов отдал приказ генералу Сталю: всех жителей Трама выселить, а дома сжечь... И вообще очистить от татарского населения предгорье от Машука до Бак-сана.
        ПЕРВЫЕ ПОСЕЛЕНЦЫ
        Попов Иван Никифорович и его супруга Софья Игнатьевна, молодая, розовощекая толстушка, любезно предложили Чайковскому поселиться в одной из комнат комендантского дома. Петр Петрович был несказанно рад: он будет жить в местах, где родился, рос до тринадцати лет.
        Чайковский сходил в Солдатскую слободку, разросшуюся вдвое, посетил своего первого учителя, протопопа Малахия Александровского, узнал, что его сын Павел закончил семинарию и ныне учится в духовном заведении, даст бог, станет протоиереем.
        Петр Петрович нанес визит отставному титулярному советнику Чернявскому, ведающему управой по гражданским делам. Чернявский в доверительной беседе за рюмкой вина начал расхваливать выгоды домов в сей местности. Поэтому он, Кондратий Степанович, имеет дома для сдачи внаем приезжающим, «не токмо здесь, в Константиногорке, но и у источника Горячего». Там у него поставлены легкие, под камышовой крышей, два домишки, которые он «сдает» за двести рублей в месяц. «Сумма баснословная, скажи в России — не поверят».
        — За все дома, сдаваемые внаем, наверное, налог уплачиваете немалый, — поинтересовался Чайковский.
        — Лично я плачу токмо за те, что в слободке. А те, что у источника, записал на родственников, проживающих в Георгиевске, как будто они их владельцы — по закону неместные пошлину не уплачивают. С умом ведь любое дело надобно вести, — самодовольно хихикнул Чернявский.
        Оказалось, что управа по гражданским делам, подчиняясь Георгиевскому уездному правлению, занималась сбором податей с солдат отставных, живших в слободке, вела хозяйственные книги, вершила суд над ворами, драчунами, нарушителями законов. В подчинении Чернявского были свои люди — коллежский асессор Уманов и провиантные комиссары братья Барковские, которые закупали у местного населения скот, излишки
        хлеба, поставляя это интендантству Линии —вели дело с «умом», не забывали себя.
        Чайковский завел речь о том, что его Ермолов назначил старшим членом Строительной комиссии, а канцелярии, где поместилась бы комиссия, нет, нужен дом.
        — О чем горевать! Я продам пустующий домишко — отставного солдата увели черкесы в плен, а семья вымерла — ничьим считается.
        И продал за бесценок. Чернявский сообразил, что иметь деловой, дружеский контакт с человеком, назначенным на весьма высокий пост, облеченный властью самим Ермоловым, выгода большая. Смотришь, подря-дишко подкинет, лишнюю сотню набавит, когда надо — заступится...
        Две недели ушло на то, чтобы перевезти из Солдатской слободки дом и поставить его у западного лба горы Горячей, при въезде в долину. Из одной большой комнаты солдаты по чертежу Чайковского с помощью перегородок сделали три. Первая комната отводилась для приема граждан, желающих поселиться на Горячих Водах: вторая — кабинет архитектора; третья — для
        приезжающего начальства. А над главным входом канцелярии повесили вывеску: «Строительная комиссия
        поселка Горячие Воды».
        Чайковский с пятью солдатами, выделенными Поповым, наносил на схему рельеф местности, наметил главную улицу — с востока на запад. Солдаты обозначали колышками места под казенные и гражданские дома, усадьбы, на углах кварталов кладя камни.
        Вскоре приехал в Константиногорку губернский архитектор Мясников. Посмотрев план Горячих Вод, он дополнил его: начертил еще одну улицу, параллельную главной, и одну поперечную, расположив их у подножия Машука. Затем были составлены письма военным и гражданским властям городов Ставрополя, Георгиевска, Моздока и Кизляра, в которых просили, ссылаясь на веление главнокомандующего, широко объявить, что желающим переселиться на Горячие Воды беспошлинно будут отводиться участки под усадьбы. Подчеркивалось, что климат здесь чудесный, источники рядом...
        Первыми изъявили желание построить свои дома на Горячих Водах помещица с Терека, вдова, генеральша Хастатова, купец Шапкин, ставропольский помещик Ребров, отставной подполковник Толмачев, из Солдатской слободки — провиантный комиссар Барковский, коллежский асессор Уманов и протопоп Александровский...
        — Украли! Украли! —донесся чей-то истошный крик.
        Чайковский вышел на крыльцо: тихий, сонный «табор» вдруг превратился в растревоженный пчелиный рой. Женщины с испуганными лицами о чем-то переговаривались. Группами собирались мужчины, что-то бурно обсуждая. Кое-где слуги свертывали палатки и грузили вещи на повозки. Беспокойно было и около выстроенных домов, там тоже квартиранты собирались уезжать.
        «Не набег ли горцев?» —тревожно подумал Петр Петрович, посмотрел на дозорные посты, расположенные на возвышенностях — все вроде бы тихо. На западе, куда были обращены взоры всех, тоже не было видно движения.
        — Что случилось? —спросил Чайковский у проходящего мимо господина с озабоченным лицом.
        — Черкесы украли графиню Орловскую, — ответил тот.
        — Как украли?
        — Поехала в Кисловодск, по дороге напали абреки.
        Петр Петрович был знаком с этой молодой, непоседливой красавицей, приехавшей на Воды из Воронежа не для лечения, а как она объяснила, «убедиться в оча* ровании Кавказа». В сопровождении кучера и повара, исполнявших роль телохранителей, она поднималась верхом и на вершину Машука и к Бештау, пыталась пробиться даже к Железным Водам, беспечно пренебрегая опасностью, о которой ее предупреждали...
        В гарнизонном штабе майор Попов допрашивал высокого, широкоплечего повара графини, который чудом спасся от плена и прискакал в крепость на взмыленной лошади.
        — Послушайте, любезный Петр Петрович, что докладывает сей муж, — весело сказал комендант пришедшему Чайковскому.
        Бледный, вконец растерявшийся повар взволнованно повторил то, что он уже неоднократно рассказывал... Вздумалось графине искупаться в нарзане, собралась и поехала рано утром: сама со служанками в карете, а сзади на повозке он, повар, с вещами. Между Ессенту-
        101
        ками и Кисловодском на карету напали три абрека, окружили, велели кучеру править в сторону гор. Он же, повар, тащился поодаль, остановился в лощинке, хотел напоить лошадей. Увидев разбой, повернул обратно и — к Ессентукской станице. Один абрек кинулся за ним вдогонку, но почему-то вернулся. Прискакал телохранитель на Ессентукский редут к постовому начальнику: так и так, а казачий урядник зубы скалит, не могу-де без команды коменданта крепости послать наряд на выручку графини. И этот господин комендант только допрос снимает, а погоню не высылает... Последние слова повар добавил, с надеждой глядя на Чайковского.
        — Почему выпустили в Кисловодск графиню без конвоя?
        Иван Никифорович сразу стал серьезным:
        — Графиня уехала самовольно, не предупредив никого. Вот и поплатилась за неосторожность.
        — Пошлите команду на поиски графини.
        — Ищи в поле ветра! Они давно уволокли ее в отдаленный аул и так спрятали, что и следа не найдешь. Кроме того, если украдено частное лицо, погоню снаряжать разрешается только по дозволению командующего Линией, дабы не раздражать лишний раз горцев.
        — Пока придет разрешение, графине грозит опасность, — озабоченно сказал Чайковский.
        — Какая опасность? Насиловать ее не станут, издеваться — тоже. Конечно, вещицы, золото снимут и разделят между собой. Поместят вместе со служанками в старую саклю, кормить будут, охрану поставят. Для них она — добыча слишом ценная, выкуп за нее большой получат. Письмо муженьку в Воронеж уже везет небось какой-нибудь мирный горец. Через месяц и граф прибудет, выкупит, — уверял Попов посмеиваясь. И вдруг озабоченно проговорил: —А вообще дело дрянь! Придется писать рапорт начальству. Будет мне выволочка, а приказа о поиске ждать нечего. — Комендант раздраженно поморщился: — Не пойму я политики нашего начальства. Ведь ежели не пресекать, не наказывать абреков, то далеко дело зайти может.
        — Пресекать абречество надобно не погонями, а надежной охраной дороги. На день дозорные посты между крепостями и редутами выставлять, на ночь — секреты. Больше посадить в станицы казаков, не по одной сотне, как сейчас, а по две-три. Вообще расширить охранную полосу на Подкумке, на правом и левом плато долины создать несколько поселений, — сказал Чайковский, вспомнив ермоловские слова —Причем больше не военных, а гражданских, занятых мирным трудом.
        — Да, пожалуй, все идет к этому. Слышал я, что начальство решило учредить у нас, на Подкумке, кордонную линию со штаб-квартирой в Кисловодске. Говорят, уже назначили и коменданта — генерала. Облегчение нам будет. Гора с плеч свалится...
        Спустя недели две у канцелярии Строительной комиссии остановилась карета, сопровождаемая казачьим конвоем, из нее вышел полный пожилой генерал, оглядел зарождающийся поселок, кисло поморщился и, не торопясь, поднялся на крыльцо.
        — Вы тут командуете? —спросил он у Чайковского.
        — Так точно, ваше превосходительство, — ответил озадаченный неожиданным визитом майор.
        — Генерал Мерлини, назначен комендантом учрежденной Кисловодской кордонной линии. Все войска и поселения на Подкумке переходят в мое подчинение* в том числе и ваша комиссия, — проговорил гость.
        Чайковский испытывал сложное чувство: приятно,
        что теперь на новой кордонной линии будет военачальник в большом чине. Административные обязанности он возьмет на себя, и Чайковскому будет легче; однако о Станиславе Демьяновиче Мерлини он был наслышан еще с тех пор, когда тот был полковником и командовал строительными отрядами в Новгороде, ставя военные поселения. Слава о нем шла нехорошая: бездарен, жесток, но умеет угождать, за что и ходил в любимчиках Аракчеева. Потом его уже в чине генерала командиром бригады перевели на Кавказ, но в первой же экспедиции в горы он не смог проявить необходимых чисто военных качеств, был отстранен от командования.
        Не радовало и другое: за генерала вышла замуж Екатерина Ивановна — женщина, которая занимала слишком большое место в сердце Петра Петровича. Еще в Петербурге он просил ее руки —но она не пожелала выйти замуж за ничем не выдающегося поручика, сына «дикой горянки». Екатерина Ивановна предпочла остановить свой выбор на генерале, в прошлом польском дворянине, итальянце по происхождению, который был старше ее на двадцать лет. Чайковский взволнованно подумал: «Интересно, с ним она сейчас едет, осталась в Георгиевске или вернулась в Петербург?»
        — Доложите, как горцы похитили графиню Орлов-скую, —приказал Мерлини, входя в роль хозяина Вод.
        Чайковский рассказал.
        — Да... Цацкаетесь вы тут на Линии с разбойниками. Я наведу порядок! У меня абреки не посмеют похищать цвет нашего общества, — хвастливо заявил генерал.
        — Станислав Демьяныч! —послышался в открытую дверь нежный женский голос, и Чайковский сразу узнал его. — Сколько можно ждать? Зашли на минутку, а сидите уже четверть часа.
        — Сейчас, сейчас! —торопливо ответил генерал. Он нетерпеливо потребовал от Чайковского дать отчет, почему так медленно застраиваются Горячие Воды и калмыцкие кибитки стоят вкривь и вкось, а не по ранжиру, в одну прямую линию. Недвусмысленно намекнул, что если господин майор не исполнит его приказа, то придется пожалеть об этом, ибо по складу своей души генерал не терпит неисполнительных.
        Петр Петрович вышел проводить генерала, но Мерли-ни сделал протестующий жест рукой, поспешно сел в карету, где в окошке виднелась белая шляпка и женский голос сердито выговаривал что-то. Майор понял, что Катенька командует генералом. Она знала, что Чайковский здесь, но не захотела встречи, даже не взглянула в его сторону.
        Вскоре Чайковский узнал, что Екатерина Ивановна живет на Кислых Водах на широкую ногу, имеет кабардинских лошадей, научилась верховой езде и в сопровождении молодых повес-офицеров совершает прогулки в окрестностях Кисловодска. Говорили также, что Екатерина Ивановна поощряет вылазки в горы против черкесов, которые устраивал генерал — это свидетельство о доблести и героизме начальника кордонной линии. Более того, она настраивает мужа против неугодных, непочтительно смотрящих на нее офицеров гарнизона.
        Однажды Иван Никифорович приехал на Горячие Воды, приехал оживленный, каким его давно не видел Чайковский.
        — А генерал-то Мерлини под пятой женушки своей. Что она вытворяет! Заставила супруга каждое воскресенье устраивать в Кисловодской крепости парады! — говорил Попов. — Мерлини выстроит батальон на плацу и гоняет его до десятого пота. А женушка рядом подзуживает: «Ходят-то как в строю ваши солдаты? Ни вида, ни выправки! Ох, Станислав Демьяныч, за такое не погладит начальство по головке!» А супруг, как индюк, пыжится: «Выше ногу! Четче шаг! Ать-два, ать-два». Ну, генеральское ли дело такой комедией заниматься?
        Попов убрал усмешку, сделался хмурым:
        — И мой гарнизон муштрой замучил. Как приедет в крепость, и начинаются придирки. То у солдат помята форма, то ружье на плече косо, то ремень затянут слабо. Кричит: «Я научу вас нести государеву службу! Все будете шелковыми!» Да разве ж суть воинской службы в «ремешковой» муштре?.. А тебя, по всему видно, Мерлини не беспокоит?
        — Пока нет. В конце каждой недели я высылаю Станиславу Демьяновичу письменный отчет. И доволен генерал, — ответил Чайковский.
        — А доволен ли? —хитровато посмотрел комендант на строителя. — Что-то косится он на твою канцелярию. Неделю назад приехал он с супругой в Константиногор-ку. Ну, думаю, сейчас комедия начнется. Ан нет, по другому делу: осмотреть спуск дороги с Горячей к Под-кумку. Подъехали к твоему «гарнизону». Екатерина Ивановна с нами была и говорит: «Завернем к Пьеру Чайковскому». Мерлини покраснел как рак, зыркнул на нее: «Нет! Все готов исполнить, только не это...» Вот и выходит, что у тебя с Мерлини не совсем ладно, — сказал Попов.
        Петр Петрович понял, что Екатерина Ивановна, должно быть, рассказала мужу об их прежних отношениях, генерал ревнует жену, и это дело добром не кончится. Чайковский сделал вид, что он не придал значения последней фразе Попова, начал расспрашивать, что делал генерал.
        — Походил по берегу, посмотрел. Скала нависла над дорогой. Приказывает мне скалу взорвать да бровки спуска камнем выложить. Сделай то, сделай это. Дескать приказ самого Ермолова. Я возьми и возрази: «Так у Ермолова свой строитель здесь имеется. Поче-
        №
        му я не свое дело буду исполнять?* —Вижу: Екатерина Ивановна раздражительна: губы кусает, торопит мужа. Замолк. И они уехали...
        — Приказ генерала исполнил? —спросил Чайковский.
        — Подправил кое-что, —улыбнулся Попов.
        Зная, как неохотно берется Попов за подобные поручения, Чайковский пошел к спуску Подкумка, Посмотрел: большая глыба, что свисала со скалы вниз, сброшена в речку, а малая, рядом, угрожающе торчит на подточенной топорами ножке, словно гриб — камень крепкий, не поддался "инструменту. «Не свалится», — решил Петр Петрович, успокоившись.
        Но камень свалился. Через год... Во время грозы из Тифлиса в Кисловодск ехал важный чин. Когда экипаж поровнялся со скалой, раздался страшный раскат грома, земля вздрогнула, «гриб» полетел вниз, подпрыгивая, но, к счастью, проскочил перед самым носом поднявшихся на дыбы лошадей, не задев экипаж...
        Через месяц на Подкумок прискакал гонец от генерала Ермолова с двумя пакетами: один вручил Мер-лини, другой — Чайковскому. Теряясь в догадках, почему главнокомандующий обращается к нему через голову начальства, Петр Петрович поспешно вскрыл конверт:
        «...Дошло до моего сведения, что крутой каменный спуск к Подкумку на ведущей из Георгиевска на Горячие Воды дороге по карнизу, который в прошлом году я лично приказал г. кисловодскому коменданту срыть, камень взорвать и края дороги обложить камнем для предупреждения несчастных происшествий, — остался в прежнем положении... Делая замечание г. кисловодско-му коменданту, до сего времени не исполнившему личного приказания, я предписываю спуск к Подкумку разработать сколь можно поспешнее, сообразно мыслям моим, известным г. коменданту, так, чтобы во вбем месте дорога была совершенно удобная и безопасная...»
        Спуск быстро был исправлен. Чайковский доложил главнокомандующему об этом. Генерал Мерлини сделал то же самое. Казалось, гроза миновала. Однако вскоре Ермолов прислал приказ, в котором Мерлини был отстранен от должности не только за то, что не исполнил приказ относительно дороги, но и за парадоманию, бесхозяйственность.
        Эту неприятную весть привез на Горячие Воды сам Станислав Демьянович. Куда девались его величие и пренебрежительный тон! Он приехал просить Чайковского отвести место под усадьбу у подножия Горячей.
        — По слухам, меня назначат в Закавказье, а Екатерина Ивановна ехать туда не хотят. И в Петербург не желают. Поставим, говорят, дом на Горячих Водах, займемся торговлей, — растерянно говорил генерал, видимо, окончательно смущенный своим незавидным положением.
        Чайковский с готовностью отвел Мерлини участок на бойком месте будущего поселка. Пока не приехал новый комендант, должность сдать было некому, Станислав Демьянович занялся строительством каменного дома, беззастенчиво эксплуатируя солдат. Трудились они с раннего утра до позднего вечера, как в свое время на военных поселениях, получая от генерала гроши. Вскоре вырос каменный дом в несколько комнат, крышу хозяин велел покрыть камышом. Чайковский спросил генерала:
        — Почему камышом? Дом хуже будет выглядеть.
        — А это уж так пожелали Екатерина Ивановна.
        Говорят, под камышом — модно на Кавказе, романтично. И польза есть: в знойные дни крыша сильно не
        нагреется, будет прохладно; зимой — не холодно. Стены оштукатурим, потолки отянем холстом. В комнатах поставим голландские печи. Зал Екатерина Ивановна украсят картинами, привезенными из Петербурга, зеркалами...
        Станислав Демьянович благоговейно перечислял, что пожелала его супруга, каковы ее планы на будущее. Мундир его был помят, запачкан глиной, подбородок зарос седой щетиной, вид был жалкий.
        Кроме большого дома, по настоянию Екатерины Ивановны солдаты выстроили во дворе лавку для торговли иностранными товарами, подвал для кавказских вин и конюшню. Когда усадьба была почти готова, на Горячие Воды приехала сама генеральша. Осмотрев постройки, она пожелала нанести визит Чайковскому. Вошла в приемную, одетая не по-дорожному, а в нарядном туалете. Располневшая, оживленная, она подала руку Петру Петровичу для поцелуя:
        — Ах, Пьер, как я счастлива вновь встретиться с тобой. Наша молодость была так прекрасна...
        Чайковский холодно коснулся губами ЕЕнадушенной руки, пригласил сесть.
        — Пьер, милый, как я тогда ошиблась!.. Моя жизнь так тягостна!
        Чайковский насторожился: к чему клонит гостья?
        — Если бы я знала, что так получится... Но, признаться, сама виновата. Что делать, Пьер, что делать? — генеральша страдальчески вздохнула. —Муж ревнив, подозрителен. Но довольно обо мне. Ты-то как, все еще холост? Может быть, не забыл... — Мерлини умолкла, опустив глаза.
        Чайковский молчал. Слова Екатерины Ивановны не находили в его душе отклика. Вскоре генеральша стала прощаться, подала руку...
        Переехав на Горячие Воды, Мерлини заключила контракт с казаками гребенских станиц на Тереке на поставку виноградного вина. В центральной России закупила весьма ходовые здесь, на Кавказе, ювелирные изделия, галантерею, всевозможные мелочи, которые всегда нарасхват.
        Генерал получил назначение в Закавказье. Распрощавшись с женой, он уехал и больше не возвращался на Воды. Говорили потом, что он сражался с персами, в двадцать седьмом году участвовал в штурме армянской крепости Эриван, настойчиво звал супругу в Тифлис, но Екатерина Ивановна наотрез отказалась...
        Она сделала еще одну попытку встретиться с Чайковским, пригласила его в свой дом. Показывая хозяйство, она намеревалась поразить Петра Петровича своей деловитостью, умением устраиваться, качествами, которые не каждому мужчине по плечу.
        — А не переедешь ли ко мне, Пьер, на квартиру? Иногда чем-нибудь да и поможешь. Зачем тебе ютиться в казенной штаб-квартире? —вкрадчиво предложила она.
        — Благодарю вас, Екатерина Ивановна. Я солдат. Мое жилье меня устраивает, не беспокойтесь, — холодно ответил Чайковский...
        На должность коменданта Кисловодской линии приехал генерал Энгельгардт. Владимир Сергеевич был невысокого роста, сед, на вид простоват. Однако он энергично взялся за дело, наладил надежную охрану Горячих, Кислых и Железных Вод, дорог между ними, достроил красивые каменные ворота Кисловодской крепости, начал возводить гостиницу для приезжих, заложил сад на правом берегу Козоды. Вскоре состоялось торжественное открытие поселка Железноводск...
        «к * *
        Комендант Константиногорской крепости майор Попов вдруг изъявил желание иметь свою усадьбу на Горячих Водах. Чайковский отвел ему участок земли рядом с усадьбой коллежского асессора Уманова. По проекту архитектора Мясникова солдаты крепости построили огромный по тем временам деревянный дом на каменном фундаменте, под железной крышей, во дворе — каменный сарай.
        Однако пожить Ивану Никифоровичу в новом доме не пришлось. Поспорив с офицерами крепости, обвинившими его в неблаговидных связях с черкесами, Попов вынужден был подать рапорт о желании участвовать в «горячем деле» с горцами. Начальство удовлетворило его просьбу и назначило его командиром батальона Куринского полка. Иван Никифорович сдал должность коменданта Константиногорки и уехал в Чечню. Сражался, по слухам, храбро, лично водил батальон в атаку, не кланялся вражеским пулям. Весной Софья Игнатьевна получила из штаба Линии извещение: подполковник Попов пал героически и похоронен с воинскими почестями в крепости Грозной.
        Жена недолго горевала, при активном содействии Чайковского занялась возведением второго дома, рядом, левее первого, который решила продать, подыскав денежного покупателя. Только через четыре года, в 1830 году, Попова нашла такого покупателя — им оказался генерал-майор Верзилин.
        Чайковский, как друг Ивана Никифоровича, не забывал навестить вдову, помочь, если была необходимость. Теплое чувство взаимной привязанности постепенно переросло между Софьей Игнатьевной и Петром Петровичем в нечто большее. Через год по Горячим Водам прокатился слух: недавно приехавший молодой протоиерей, настоятель Горячеводской церкви Пречистой Богоматери скорбящих, Павел Александровский обвенчал Чайковского с бывшей комендантшей крепости Поповой... У них родился крепкий, черноволосый сын, очень похожий на отца.
        Летом 1820 года семья героя Отечественной войны 1812 года генерала Раевского, командовавшего войсками в Малороссии, собралась ехать лечиться на Кавказские Минеральные Воды. Супруга отговаривала генерала: «Зачем на Кавказ, в такую даль? Ведь Крым рядом». Николай Николаевич объяснял, что едет на Кавказ по двум причинам: во-первых, хочет посмотреть Георгиевск, где он когда-то начинал военную службу; во-вторых, на Горячих Водах лечится старший сын Александр и на него надобно взглянуть, давно не видел. О третьей причине Раевский умолчал: он хотел встретиться с Ермоловым, товарищем по оружию, с которым вместе громили наполеоновские войска. Крайне надо было поговорить с ним. На Украине и в Петербурге созданы тайные союзы молодых офицеров, поставивших своей целью изменить образ управления Россией: свергнуть монарха, уничтожить крепостное право. Дело весьма и весьма рискованное. Что скажет на сей счет Алексей Петрович, человек умный, дальновидный. Поймет ли?.. Все это надо было обсудить с глазу на глаз.
        • Жена отказалась ехать с генералом. В путь с отцом тронулись младший сын Николай, офицер, дочери Мария и Софьюшка, семейный доктор Рудыковский, гувернантка Мятен, из прислуги — повар, конюх, кучера. По дороге на юг дети упросили отца захватить с собой на Кавказ друга семьи Пушкина, отбывающего ссылку в Екатеринославле. Приехав в этот город, Раевский с разрешения старого сослуживца генерала Ин-зова, главного попечителя южных военных поселений, под надзором которого находился молодой поэт, взял под свою опеку страдающего лихорадкой Пушкина, чтобы увезти на Кавказ и там вылечить.
        Пушкин был рад встрече с Раевскими, особенно с Николаем. Его, еще мальчика, вместе с шестнадцатилетним братом Александром Раевский взял с собой на войну. Юноши участвовали в обороне Могилева, проявив бесстрашие и героизм.
        Более полумесяца поезд Раевских был в пути. В первом экипаже ехал генерал с доктором, во втором — Николай и Пушкин, в третьем — Мария, Софьюшка, Мятен, в четвертом — прислуга с вещами. Ночевали в степи, пищу готовили на костре. Вечерами Пушкин чи-
        тал стихи. Целительный воздух, разнообразные впечатления, лечение Рудыковского поставили поэта на ноги...
        В Георгиевске сделали остановку. То, что здесь увидел генерал, отличалось от прежнего поселка. В те годы крепость была крохотной, неуютной. А теперь разрослась, похорошела. В окруженной с севера вторым, внешним земляным валом и глубокими рвами, а с других сторон — крутыми берегами шумного и многоводного Подкумка крепости теперь было много новых домов, поселение шагнуло и за крепостные стены, образуя улицы правильной, городской планировки. На центральной Никольской площади возвышалась церковь, здание штаба Кавказской линии, губернского и уездного управлений. Невдалеке от крепости, на левом берегу Подкум-ка, привольно раскинулась казачья станица.
        Генерал надеялся показать детям дом, в котором он когда-то жил, командуя Нижегородским драгунским полком, и где родился старший сын Александр, но так и не нашел следов прежнего жилища...
        Чем ближе подъезжали путники к Горячим Водам, тем отчетливее проступали на горизонте Кавказские горы. Пушкин, выглядывая из кареты, любовался синеющей на западном склоне горизонта цепью гор. Еще издали он увидел мчавшегося навстречу по пыльной дороге всадника. Перед поездом всадник круто осадил коня, легко соскочил на землю.
        — Да это же Александр! — радостно воскликнул Николай, узнав старшего брата, которого известили о приезде родных.
        Александр, среднего роста, сухощавый, в ловко сидевшем мундире, посвежевший, с загорелым лицом, подбежал к первой карете, обнял отца, потом кинулся к брату, сестрам.
        Приехавшие сошли на зеленую обочину дороги у подножия Машука, обступили Александра, наперебой расспрашивая о здешней жизни.
        — Пью воду, принимаю ванны. Посторонних много. Насчет жилья, милый батюшка, не беспокойтесь. Получив известие о вашем прибытии, я нанял дом у помещика Реброва. Правда, хозяин взял шестьсот рублей за сезон, но что делать?.. С квартирами здесь туго, и они очень дорогие, — отвечал Александр.,.
        Семья расположилась в ребровской усадьбе, заняв повозками почти весь двор. [4 - ]^^
        НА ВТОРОЙ ДЕНЬ АЛЕКСАНДР ПОВЕЛ ПУШКИНА И НИКОЛАЯ СМОТРЕТЬ ИСТОЧНИКИ. ОСТАНОВИВШИСЬ У РУЧЬЯ, СТЕКАЮЩЕГО С ГОРЫ И СИЛЬНО ПАХНУВШЕГО СЕРОВОДОРОДОМ, ПОЭТ ПОМОРЩИЛСЯ:
        — И ЛЮДИ ПЬЮТ ЭТУ ВОДУ?
        — И ТЫ, ПРЕДСТАВЬ, ТОЖЕ БУДЕШЬ ПИТЬ, — ОТВЕТИЛ АЛЕКСАНДР, УСМЕХАЯСЬ.
        — А КАК?..
        — А ВОТ СМОТРИ, — РАЕВСКИЙ ПОКАЗАЛ НА КОВШИК ИЗ БЕРЕСТЫ И ДНО РАЗБИТОЙ БУТЫЛКИ, ВИСЕВШИЕ НА ХИЛОМ КУСТИКЕ. — ПОПРОБУЙ!
        ПУШКИН СНЯЛ С ВЕТКИ КОВШ, ПОКРЫТЫЙ ТЕМНО-СЕРЫМ СЛОЕМ СОЛИ, ЗАЧЕРПНУЛ В РУЧЬЕ ВОДЫ, ОТЛИЛ ГЛОТОК, УЛЫБНУЛСЯ:
        — ВЫ ЗНАЕТЕ, НЕ ТАК УЖ НЕВКУСНО!
        — УВАЖАЮЩИЕ СЕБЯ ГОСПОДА ИМЕЮТ СВОЮ ПОСУДУ. И ПЬЮТ НЕ ИЗ ЛУЖИ, — ХОХОТНУЛ АЛЕКСАНДР, — А ВОН В ТОМ ЕЛИЗАВЕТИНСКОМ КОЛОДЦЕ, — ПОКАЗАЛ НА СЕДЛОВИНУ ВЕРШИНЫ УЩЕЛЬИЦА.
        ПОДНЯЛИСЬ НА ГОРЯЧУЮ ГОРУ. У ФЕДОРОВСКОЙ И СА-БАНЕЕВСКОЙ КУПАЛЕН ДЛИННАЯ ОЧЕРЕДЬ. В КОНЦЕ ЕЕ ПРИСТРОИЛСЯ СОЛДАТ НА ДЕРЕВЯННОЙ НОГЕ, СО СВЕЖИМ ВО ВСЮ ЩЕКУ ШРАМОМ.
        АЛЕКСАНДР БРЕЗГЛИВО СКРИВИЛ ГУБЫ:
        — СМОТРИТЕ, И ЭТОТ АНИКА-ВОИН ТУДА, ГДЕ ПОРЯДОЧНЫЕ ЛЮДИ. ЕСТЬ ЖЕ СВОИ, СОЛДАТСКИЕ КУПАЛЬНИ.
        ПУШКИН ПОКОСИЛСЯ НА АЛЕКСАНДРА. СТАРШИЙ СЫН ГЕНЕРАЛА НАДМЕНЕН И РЕЗОК В СУЖДЕНИЯХ, ОДНАКО НАДО И МЕРУ ЗНАТЬ — ТАК ПРЕНЕБРЕЖИТЕЛЬНО ОТЗЫВАТЬСЯ О СОЛДАТЕ, ГЕРОЕ КАВКАЗСКИХ СРАЖЕНИЙ!..
        КАЖДОЕ УТРО БРАТЬЯ РАЕВСКИЕ И ПУШКИН ПОДНИМАЛИСЬ НА ГОРЯЧУЮ, ЛЮБОВАЛИСЬ ДОЛИНОЙ ПОДКУМКА. А ОДНАЖДЫ, ОСЕДЛАВ ЛОШАДЕЙ, НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ ПОДНЯЛИСЬ НА ВЕРШИНУ МАШУКА, С ВОСХИЩЕНИЕМ НАБЛЮДАЛИ БЕЛОСНЕЖНЫЕ ВЕРШИНЫ КАВКАЗСКОГО ХРЕБТА С ПАПАХОЙ ВЕЛИЧАВОГО ЭЛЬБРУСА, РОЗОВАТЫЕ ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА. КОГДА ПЕРВЫЕ ЛУЧИ ОЗАРИЛИ ИХ, ВЕРШИНЫ ВДРУГ ЗАЗОЛОТИЛИСЬ, А ПОТОМ НАЧАЛИ БЛЕДНЕТЬ И НАКОНЕЦ ПРИНЯЛИ ОБЫЧНУЮ ОКРАСКУ. ТАКИЕ ЖЕ ВЫЛАЗКИ СОВЕРШАЛИ ОНИ И НА ДРУГИЕ ВЕРШИНЫ...
        ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ПУШКИН ПИСАЛ В ПЕТЕРБУРГ БРАТУ ЛЬВУ:
        «ЖАЛЕЮ, МОЙ ДРУГ, ЧТО ТЫ НЕ СО МНОЙ ВМЕСТЕ ВИДЕЛ ВЕЛИКОЛЕПНУЮ ЦЕПЬ ЭТИХ ГОР; ЛЕДЯНЫЕ ИХ ВЕРШИНЫ, КОторые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и неподвижными; жалею, что не всходил со мной на острый верх пятиглавого Бештау, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной...»
        Однажды днем Александр Раевский повел Пушкина на татарский базар, где мирные горцы торговали всякой всячиной. Показал на красивого горца, продававшего баранов.
        — Знаешь ли, это известный человек. Необычайно умен, кроме родного, владеет пятью языками: арабским, татарским, турецким, персидским и русским. Сочиняет небольшие поэмы. И представь, поскольку у кабардинцев нет письменности, он заучивает стихи на память и передает в устной форме. Он, кажется, и тебя переводит на адыгейский.
        — Как его зовут? заинтересовался Пушкин.
        — Шора-Бекмурзин Ногмов.
        Поэт подошел к кавказцу:
        — Милостивый государь, честь имею представиться, Пушкин Александр Сергеевич.
        Тот изумленно посмотрел на поэта, воздел к небу руки:
        — Мой аллах! Ты ниспослал счастье увидеть любимого мною стихотворца! Салам, Александр Сергеевич! — торжественно произнес Ногмов и в знак особого уважения приложил руку к сердцу, покорно наклонив голову. Он сдернул с коня свернутый ковер, расстелил на земле:
        — Прошу вас, Александр Сергеевич, по нашему обычаю присесть.
        Ногмов пригласил сесть и Раевского. В ответ на вопрос Пушкина Шора рассказал, что основу его произведений составляют собираемые им народные сказания и песни. Пушкин заинтересовался, о чем говорится в старинных преданиях, и кавказец с видимым удовольствием начал рассказ:
        — Вот здесь, у пяти гор, —Шора показал рукой на пространство вокруг себя, — два века назад послы кабардинцев, абазинцев и ногайцев дали шерсть русским послам.
        Пушкин удивленно поднял брови:
        — Шерсть?.. В знак чего?
        Ногмов мягко улыбнулся, пояснил:
        — «Шерсть», по-нашему, присяга на верность дру-
        гу. Первую-то присягу на верность Москве пятигорские черкесы дали еще Иоанну Грозному. Но потом, после его смерти на Руси часто менялись цари: был Федор Иоаннович, потом Борис Годунов, потом Лжедмитрий, Шуйский —-не мне говорить об этом вам, вы лучше меня знаете историю своего государства. Русь забыла, что у нее есть подданные в Предкавказье. Худо нашим стало от этого: терзали их то крымская орда, то шамхал тарковский. Аллах видел, как рвали несчастных горцев на куски разные собаки, а помощи ждать было неоткуда.
        Огонек надежды вспыхнул, когда на Руси установилась крепкая власть, на престол взошел Михаил Романов. Наши послали в Москву своих джигитов, напомнить царю о горцах. И царь направил своего посла в Пятигорье. Как говорят старики, съехались послы у подножия Машука, по древнему обычаю зарезали барана у ног знатного гостя, а потом, положив руку на коран, наши прадеды дали повторную присягу на верность России...
        Ногмов опустил голову, о чем-то задумался, вдруг на его бронзовом от загара лице вспыхнула улыбка:
        — А вот послушайте еще, Александр Сергеевич, про побоище в верховьях реки Малки... Это было при вашем государе Петре Великом. Кровожадный крымский хан Каплан-Гирей налетел с ордой на Пятигорье. Многотысячный отряд его после длительного перехода расположился у горы Кинжал. Хан предвкушал легкую и сладкую победу. Он направил своих десятников в аулы, выставив горцам требование сдаваться пока не поздно, а в знак покорности привести в стан три тысячи девушек и юношей.
        Для вида согласившись, горцы спрятали свои семьи в глубокие ущелья Приэльбрусья, а сами вооружились, собрали триста ослов, каждому по две вязанки сена привязали на спины. Ночью, когда вражеский стан спал, незаметно подогнали табун, подожгли сено и направили обезумевших животных на орду. Ослы орут, огненной лавиной несутся, сломя голову.
        Крымским татарам показалось спросонья, что на них обрушились земля и небо. Первые ряды повскакали с мест и без памяти бросились спасаться, сминая других, а те, приняв первых за кавказцев, напавших на них, сабли из ножен и давай рубить направо и налево.
        Кровь рекой, побоище страшное... На рассвете, окружив ревущий от безумия лагерь, горцы довершили разгром непрошеных гостей.
        Потом Ногмов рассказывал о Машуке, о чудо-озере Тамбукан, о богатырях-нартах. Перевод легенд с адыгейского на русский страдал в иных местах большими погрешностями, Александр Сергеевич, осторожно, чтобы не обидеть друга, поправил эти места, говоря, что так будет лучше, выразительнее-
        Как-то в середине лечебного сезона вечером Пушкин и братья Раевские пришли на берег Подкумка. Сидели, слушая бормотание воды. Вспомнили детство (оба Александра учились вместе, Николай поступил в лицей на два года позднее). Вспомнили, как проказничали, самовольно уезжая в Петербург, в дом Раевских. Говорили и о серьезном. В частности, речь зашла о власти, о могущественной силе, правящей людьми.
        — Безропотная покорность слабой черни сильным — вот идеал разумного правления в обществе, — убежденно сказал Раевский-старший.
        Пушкин с удивлением посмотрел на лицейского товарища. Как он, Александр, может топтать святые идеалы юности, идеалы лучших сынов отечества, которые, не страшась смерти, шли и будут идти на борьбу за равенство и свободу людей? Как может сын генерала Раевского, ненавидевшего насилие и не раз выказывавшего примеры человеколюбия, проповедовать рабство? Может быть, из-за этого и не складываются отношения между отцом и сыном?
        Разговор перешел к литературе. Раевский-старший хвалил «величественно-божественные» оды Державина, романтизм поэзии Жуковского, резко осуждал бумагомарание молодого поколения, причисляя к нему и Пушкина.
        — Александр, как тебе не стыдно? —сердито упрекнул брата Николай, чувствовавший литературу более глубоко и тонко.
        Братья заспорили. Пушкин ушел огорченным — пути их с Александром, видимо, различны. С Николаем Раевским, наоборот, дружба укрепилась. Младший брат был простодушен, в его небольших, близоруких глазах светились любознательность, живость мышления.
        Однажды они пришли к подножию Машука, сняв рубашки, подставили тело горячим лучам. Николай вполголоса рассказывал о своей семье. Неожиданно с лукавой улыбкой он спросил Александра Сергеевича о своей сестре:
        — Ты не забыл, так долго не бывая у нас, Элен?
        — Елену Николаевну невозможно забыть, —шутли-во ответил Пушкин.
        — Так вот Элен питает жарчайшую симпатию к Павлу Ивановичу Пестелю, полковнику, сыну сибирского генерал-губернатора... А Машу матушка задумала выдать замуж за генерала Волконского, который старше ее почти на тридцать лет...
        При упоминании о Марии сердце поэта сжалось. Из дочерей Раевского он выделял Машеньку и испытывал к ней подлинную нежность. Хотя она и была подростком, но выражение ее лица, внимательный взгляд больших черных глаз были серьезны не по годам. Она по-детски смущалась, получая цветы от Пушкина: не раз по пути из Екатеринослава на остановках он собирал лиловые ирисы, нежные белые ветреницы, незабудки. Потом в Ставрополе, когда молодежь, изнывая от жары, пошла гулять в Бабину рощу, Пушкин, уединившись с Машенькой у ручья, прочел ей стихи, понять смысл которых могла только она...
        — А ты слышал, Александр, что честные русские офицеры собираются создать тайный союз. Они ставят целью искоренить всесилие монарха и дать всем гражданам свободу, — не унимался Николай.
        — Слышал. О последнем — никому, прошу тебя, слишком серьезное это дело, — предупредил Пушкин...
        До генерала Раевского дошел слух, что главнокомандующий приехал в станицу Червленую. Николай Николаевич решил воспользоваться этим приездом — станица расположена недалеко. Велел заложить коляску и в сопровождении четырех конных поехал на Терек. Но, к огорчению своему, не застал Алексея Петровича: днем раньше он направился в Тифлис, а оттуда на персидскую границу. Надежда на встречу с Ермоловым не оправдалась...
        — Завтра начнем готовиться к переезду на Железные Воды, —неожиданно объявил своему семейству генерал Раевский.
        Софьюшка вспыхнула, радостно захлопала в ладоши:
        — Едем! Едем!.. А из Железных Вод на Кислые?.. Ближе к Эльбрусу! Ты прелесть, папа!
        Николай Николаевич перевел взгляд на домашнего врача, сидящего напротив него:
        — Как ваше мнение, Евстафий Петрович?.. Наверное, не стоит отклоняться от системы, выработанной местными лекарями?
        — Так, ваше сиятельство. Нарушать предписание не станем, закончим полностью курс лечения, — согласно кивнул Рудыковский.
        Заулыбались остальные. Но особенно был рад Пушкин. Последние дни его начала одолевать грусть: срок лечения на Горячих Водах кончался, Раевские поедут в Крым, оттуда — домой, а он — в Екатеринославль. От одной этой мысли поэт внутренне холодел. И вдруг — переезд на Железные Воды, а затем на Кислые! Так значит, еще не конец, жизнь продолжается!
        ...На Железных Водах в калмыцкой кибитке, поставленной рядом с генеральской палаткой, Пушкин записал на клочке бумаги рвущиеся из груди строки:
        Забытый светом и молвою,
        Далече от брегов Невы,
        Теперь я вижу пред собою Кавказа гордые главы...
        После двухмесячного курса лечения семья Раевского выехала в Крым. Пушкин отправился вместе с ними, с грустью простившись с Водами, которые, как он потом писал, были ему «очень нужны и чрезвычайно помогли, особенно серные ванны».
        Но не только воды нужны были и помогли ему. Поэта исцелила природа Кавказа. Величественные горы со снежными вершинами, буйные, душистые травы, густые, непроходимые чащи у Машука, журчание целебных источников, чистый, прозрачный воздух —все было необычайно, благодатно. Пленяла и первозданность, простота этих мест. Люди жили в небольших домиках, без претензии на роскошь, относились друг к другу просто, человечно. И это вблизи опасности, на виду у немирных горцев, которые проявляли дикую жестокость к попавшим к ним в плен русским!
        Позже, отдавая дань Кавказу, Пушкин не раз оживит в своих стихах все увиденное, услышанное и пережитое в этом краю:
        Во дни печальные разлуки Мои задумчивые звуки Напоминали мне Кавказ,
        Где пасмурный Бешту, пустынник величавый, Аулов и полей властитель пятиглавый,
        Был новый для меня Парнас...
        Пушкин стал первым российским певцом Кавказа...
        КОНРАДИ И БЕРНАРДАЦЦИ
        Каждый день Чайковский сильно уставал: принимал посетителей, отводил земельные участки застройщикам. Беспокоили и порубки драгоценного леса у подножия Машука, Бештау и в верховье Подкумка. Поселенцы, вопреки запрету Ермолова, валили самые лучшие деревья — для настила потолка, половых балок, сруба подвала и колодца, ограды, рубили на дрова. Если не следить за ними, то от местных рощ через три-четыре года останутся одни пеньки.
        Конфликты между отдыхающими и из-за очереди в купальни и единственной «гостиницы» Варвация, жалобы на владельцев домов, которые за одну-две комнаты брали непомерно высокую плату, — все это вынужден был улаживать Чайковский. Осенью после отъезда больных возле стоянок оставались кучи пепла и головешек, мусора, грязи — территория у минеральных источников нуждалась в основательной уборке. Петр Петрович, как представитель военной и гражданской власти на Горячих Водах, занимался всеми неурядицами, отвечая за порядок, кружился словно белка в колесе.
        В один из теплых весенних вечеров 1822 года у строительной конторы остановилась повозка георгиевского казака. Порог кабинета Чайковского переступил приехавший, снял шляпу, обнажив жидкие, белесые, гладко причесанные волосы, тихо представился:
        — Добрый вечер. Доктор Конради.
        Каждую весну на летний сезон из разных городов России приезжали на Воды частные доктора, а по осени увозили домой туго набитые кошельки. «Очередной лекарь прибыл», — подумал Петр Петрович, окидывая изучающим взглядом строго одетого врача лет пятидесяти. Продолговатое лицо выглядело усталым, подбородок небрит, видно, приехал издалека, светлые умные глаза смотрели пристально. Гость, вероятно, тоже пытался определить, что за человек перед ним.
        — Чем могу служить? —спросил Чайковский.
        —• Я прибыл сюда с назначением, —Конради подал бумагу: «Предъявитель сего' Конради Федор Петрович утвержден главным врачом Кавказских Минеральных Вод». Ниже говорилось, что в компетенции главного врача вопросы не только медицинские, но и административно-хозяйственные.
        — Боже милосердный! Ты увидел мои муки и ниспослал выручку! —обрадованно воскликнул Чайковский на кавказский манер, чувствуя, что с его плеч гора сваливается.
        Он усадил доктора и засыпал вопросами: долго ли ехал из Петербурга, какие новости в столице?
        Теплый прием расположил Конради к разговору. Дорога — сплошные муки. Ехал и на казенных лошадях, и на вольных. Ямщики требуют деньги на водку, на почтовых станциях грязь, клопы, кроме чая и хлеба поесть нечего. За две недели еле-еле добрался. А что касается столичных новостей, то он, Конради, находился в Петербурге всего два дня, куда был вызван из Твери, успел узнать лишь то, что имело отношение к делам на Кавказе.
        — Что же именно, Федор Петрович?
        — Ну, прежде всего, касательно денег. Чем главный врач может располагать? Сенат утвердил прошение господина Ермолова об ассигновании полумиллиона рублей на благоустройство Вод.
        — Полмиллиона?! — не поверил Чайковский.
        — Именно, —подтвердил Конради. — Далее-с. Утверждено прошение об официальном учреждении здесь, на Водах, Строительной комиссии, а также о выписке из-за границы опытных градостроителей.
        — Ай да Алексей Петрович! Сдержал свое слово! — восхищенно сказал Чайковский, потирая руки.
        — Энергия, решительность господина Ермолова, признаться, и подкупили меня, а то бы не поехал в такую даль, — Конради потянулся к чемодану, вынул из него рулон бумаги. — Вот-с, полюбуйтесь. По настоянию господина главнокомандующего министерство внутренних дол заказало французскому архитектору Шарле-маню проект двухэтажного каменного здания гостиницы, —доктор развернул на столе чертежи. На титульном листе было крупно написано: «Ресторация», на других были чертежи, расчеты. Чайковский, не веря своим глазам, смотрел на эффектный шестиколонный фасад будущей гостиницы с высокими арочными окнами в нижнем этаже. Неужели это будет?.. Вдруг Чайковский подумал: «Полмиллиона-то ассигновали, а отпустят ли их? Сумма нешуточная». Закралось и другое сомнение: не испугается ли трудностей Конради? Представляет ли он, какой груз берет на плечи?..
        — Федор Петрович, а до назначения сюда где вы служили?
        Конради грустно улыбнулся:
        — Мой жизненный путь не был усыпан розами. Происхождения я незнатного. С большим трудом получил образование. Приехал в Россию, думал, примут с распростертыми объятиями. Ан нет! Пришлось дважды в Москве и в Петербурге сдавать экзамены на право заниматься врачебной практикой... Последние четыре года служил в Тверской врачебной управе, налаживал лечебное дело, строил больницы в селах, как говорится, все начинал с колышка.
        — Простите, Федор Петрович, а ваша семья?
        — Жена и дочери остались в Твери. Пока о переезде не может быть и речи. Потом, когда устроюсь немного, и их, быть может, перевезу.
        Чайковский облегченно вздохнул: «Нет, этот, пожалуй, не сбежит...»
        На второй день Конради осмотрел купальни, тяжело вздохнул: «Какое убожество!» Федоровское здание,
        сложенное из старых подгнивших бревен, окончательно пришло в негодность; стены покрылись плесенью, штукатурка отвалилась, на полу зияли дыры, из которых хлюпала вода. Конради решил снести здание и на его месте поставить новое. Ванное здание называться будет Александровским в честь государя, по названию источника. По планам медицинского департамента первый источник, самый мощный, должен стать главным в снабжении сероводородных ванн на Горячих Водах. От него проведут воду под гору, в долине будут построены две капитальные купальни.
        Чайковский показал Конради не занесенный ни в
        какие учетные документы калмыцкий источник, где лечились степняки и стояла ветхая войлочная кибитка: «Тут был хороший ключ, а теперь, видите, вода из него вытекает чуть-чуть».
        Конради насторожился:
        — По теории Палласа и Гааза, если из-за засоренности русла оскудевает источник, то в другом месте непременно должен образоваться новый выход воды. Вы не искали его?
        — Не занимался я этим делом, не до водж мне было, — признался Чайковский.
        — Попробуем поискать.
        И нашли. В полсотне шагов от кибитки из расщелины начал просачиваться на поверхность чистый, прозрачный ключ, вокруг него появилась свежая молодая зелень.
        — Если пробурить здесь скважину, можно поставить еще одно ванное помещение, — сказал доктор, имея в виду расширение курорта...
        Конради осмотрел Кислые и Железные Воды. Узнав, что есть еще источник у Кум-горы, направился туда. Местные жители-ногайцы сказали, что вода в ключе «мыльная», и они используют ее для стирки белья...
        Вскоре из Петербурга сообщили, что на Кавказ выехали архитекторы. Конради, прочтя письмо, подумал: «Наконец-то Шарлемань едет. Ну что ж, начнем с ресторации».
        Но каково же было его разочарование, когда через неделю на Горячих Водах появились два молодых черноволосых швейцарца итальянского происхождения — братья Бернардацци, Джузеппе (Иосиф) и Джиованни (Иоганн). Они предъявили Федору Петровичу контракт, заверенный печатью министерства внутренних дел, в котором братья обязались производить постройку ванных зданий и прочих сооружений, за что назначалось им жалование по 4 тысячи рублей в год. Архитекторы оговаривали особые условия: приличную квартиру с отоплением и освещением, гарантию невмешательства в практические работы, а также все необходимые по смете материалы...
        Прочтя документ, Конради подумал: «Видимо, капризные архитекторы. Четыре тысячи в год! Приличную квартиру с отоплением и освещением! Не вмешивайся в их дела!..» Пожал плечами:
        — Я извиняюсь, господа. Отдельные пункты вашего контракта я не смогу соблюсти. К примеру, бесплатную квартиру с отоплением и освещением найти невозможно — нет у нас приличных домов. Снимайте у частных лиц. Или вот пока живите в той «гостинице» — Федор Петрович показал на турлучную хату Варвация.
        — Да и касательно невмешательства в ваши дела как быть? Составите проект, а он с медицинской точки зрения непригоден будет. Материал затребуете такой, какого на Кавказе не сыщешь...
        Братья покраснели. Старший, Иоганн, пытался что-то объяснить на смеси итальянского, немецкого и русского, но смутился и замолчал. Иосиф, коверкая слова, по-русски ответил:
        — Мы понимаем... Особых претензий предъявлять к вам не станем. Что можно, то можно, что нельзя, то нельзя...
        Как успел заметить Конради, Иоганн был сдержанным, неловким, а Иосиф — более общительным, вступал в разговор от имени обоих. Потом, когда братьев узнали поближе, выяснилось, что первые эскизы, основные расчеты исполнял Иоганн, более опытный архитектор. Иосиф же набело доводил проект, часто спорил, внося в расчеты свое. Старший подавал идею, намечал пути ее претворения, младший шлифовал ее и осуществлял проекты на практике, руководя постройкой зданий.
        Конради развернул перед архитекторами проект Шарлеманя. Иоганн, поправив очки, склонился над ним, о чем-то переговариваясь с братом. Изучая чертежи и смету, старший нахмурился, указывая что-то Иосифу в трех местах.
        — Что, не нравится? — настороженно спросил доктор.
        Конради постучал по дощатой перегородке в «архитекторскую»:
        — Петр Петрович, прошу на минутку!..
        Главный врач представил братьев вошедшему. Иосиф сообщил Чайковскому, что в проекте Шарлеманя много недоделок.
        — Каких именно?
        — Варить пищу надо? Надо. А где кухня?.. Белье живущим в ресторации стирать надо? Надо. А где прачечная?.. Продукты — мясо, молоко — летом будут портиться, а где ледник, кладовая? —показывая на проект, говорил Иосиф. — Кроме этих недоделок, не намечены места для жилья прислуги, флигелей под сдачу квартир, учитывая то, что приток желающих лечиться с каждым годом будет увеличиваться. На втором этаже желательно иметь запасные комнаты.
        «Вот и настало время, когда комиссия заработает в полную силу», —подумал Чайковский и, тревожась о смете, спросил:
        — Какие именно поправки вы предлагаете?
        Иосиф ответил, что под главным корпусом надобно сделать цокольный этаж со сводами, отчего бельэтаж станет гораздо суше и воздух в нем чище. К главному корпусу пристроить флигели и кухню, а под кухней — ледник и кладовую. Он вынул из нагрудного кармана карандаш и легкими линиями пририсовал к основному зданию ресторации прямоугольные боковые «крылья»,
        Чайковский опечалился, представив объем работы. Однако замечания итальянцев были справедливы:
        — Хорошо, ваши дополнения к проекту Шарлеманя я вышлю генералу Ермолову на рассмотрение и утверждение, — согласился он...
        Братья Бернардацци поселились в «гостинице» Вар-вация, каждое утро ровно к девяти часам приходили на службу в «архитекторскую» строительной конторы, куда перетащили все свои чертежные принадлежности и инструменты, привезенные из Петербурга. Разрабатывали эскизы купален, полагающихся к ним сооружений, часто спорили между собой.
        Петр Петрович, как старший член комиссии, предложил братьям сесть за разработку цельного проекта поселка Горячие Воды, учитывая окружающую местность, — свой план с поправками архитектора Мясникова он не решился показать им.
        Братья, попросив пять солдат в помощники, несколько дней потратили на топографические съемки у подножия Машука. Во многих местах они заставили солдат выкопать довольно глубокие ямы, исследуя прочность грунта под фундаменты будущих казенных зданий. Иоганн и Иосиф обошли окрестности Машука и Бештау в поисках строительного леса. В долине Подкумка нашли места, где можно брать щебенку, песок и глину. И только после этого засели за чертежные столы.
        Чайковский сам много раз выполнял изыскательные и чертежные работы, но, увидев, как работают братья Бернардацци, был восхищен продуманной, дотошной последовательностью их действий.
        Иосиф заходил не раз, спрашивал, не пришел ли ответ от генерала Ермолова? Ответ главнокомандующего задерживался, и это, в свою очередь, тормозило работы на первом объекте — ресторации...
        Братья Бернардацци критически осмотрели возведенные в поселке дома, которые по внешнему виду никак не вписывались в архитектурный ансамбль будущих Горячих Вод. Ревизию начали с вершины долины, с дома вдовы-генеральши Хастатовой. Камышовая крыша огромной тяжелой шапкой придавливала низкие стены, окна расположены несимметрично, ворота — из старого трухлявого дерева, каменный забор сделан на скорую руку. Архитекторы попросили хозяйку найти возможность покрыть крышу тесом, стены поднять вершков на пятнадцать, услужливо подсказали, где лучше поставить окна, предложили перестроить каменный забор. И, конечно, поставить новые ворота — визитную карточку усадьбы. В усадьбе, как в маленьком государстве, должен быть порядок. Элементарное соблюдение хозяйственной гигиены не позволяет ставить рядом с амбаром свинарник и конюшню...
        Бернардацци подготовили проекты фасадов и для других построенных ранее зданий в поселке под попечительством Чайковского. Единственный владелец на Горячих Водах отказался переиначивать фасад своего дома — Екатерина Ивановна Мерлини.
        — Мне и под камышовой крышей весело живется. И ничего в своем русском доме не стану переиначивать на ваш иностранный манер, — высокомерно заявила она...
        Конради, получив известие о том, что его семья собирается приехать к нему на Кавказ, заказал братьям архитекторам проект и смету для своего дома. Те, переговорив между собою, неожиданно для доктора предложили возвести дом не из нового материала, а купить уже готовый в ближайшей станице. Из нового строить долго, дорого, да и леса хорошего нет здесь. На плане поселка, составленного ими, они наметили на Главной улице, напротив ресторации, бойкое удобное во всех отношениях место для усадьбы доктора,
        Федор Петрович купил в Георгиевске большой пятистенный дом у офицера, который получил перевод в Россию. Нанятые казаки разобрали и перевезли его на Горячие Воды. Под руководством братьев солдаты, выделенные Чайковским, за короткий срок построили красивое здание с широкими окнами и центральным входом прямо с улицы. Во дворе посадили молодые деревья, разбили клумбы, наметили дорожки.
        По приезде семьи Конради устроил званый ужин. Подняв бокал с вином, оглядев гостей, Федор Петрович взволнованно и торжественно сказал:
        — Я счастлив сегодня, друзья мои. И клянусь всю жизнь прожить в этом доме, все свои силы и знания посвятить процветанию Кавказских Минеральных Вод!
        — О да! —вырвалось у Иоганна Бернардацци. Лица братьев сияли, черные как смоль глаза блестели. Оба разом поднялись, и Иосиф проникновенно произнес:
        — И мы даем обещание. Всю жизнь посвятить украшению чудесного уголка российской земли... Это наша вторая родина!
        #* * *
        Конради сообщил Чайковскому приятную новость: для исследования минеральных вод на Кавказ едет профессор медико-хирургической академии Нелюбин. Петр Петрович пожал плечами:
        — Сколько можно исследовать нашу воду? Приезжали Паллас, Симсен, Гааз. А штаб-лекарей сколько перебывало! Чего тут особенно исследовать? Пей, купайся —вреда не будет!
        — Э, нет, дорогой мой! Минеральная вода — лекарство. А всякое лекарство, если его употреблять невпопад, может причинить вред, — возразил Федор Петрович. — Чем больше ученые изучают минеральную воду, тем больше открывают нового. Настанет время, будут созданы специальные институты по изучению курортных лечебных средств. Быть может, профессор Нелюбин затем и едет, чтобы заложить первый камень в здание отечественной курортной науки.
        Конради хорошо знал Александра Петровича Нелюбина, выдающегося фармаколога, страстного поборника русской науки и всего русского. Это он создал кровоостанавливающую «нелюбинскую жидкость», спасавшую жизнь тысячам соотечественников...
        Нелюбим приехал через месяц. У тридцатишестилетнего профессора было молодое лицо с высоким выпуклым лбом, ясные серые глаза. Легкие, быстрые движения были полны энергии. Он приехал не один —с лаборантами, которые привезли объемистые саквояжи, наполненные приборами походной лаборатории... Началась работа. Под палящим солнцем целыми днями исследователи колдовали у источников горы Горячей; определяли температуру, удельный вес воды, дебит каждого родника, производили анализ газового и химического состава.
        До сих пор врачи рекомендовали больным воды очень смело: купайтесь в любом источнике, они по качеству почти все одинаковы, разница лишь в температуре. Если высока или низка — сидеть в ванне меньше, при средних градусах можно продолжить время процедуры. Нелюбин развеял иллюзии лекарей: разъяснил, что свойства каждого источника разные. Есть только серные, но есть и кислосерные, серносоленые. Лечить ими без разграничения — преступление.
        Александр Петрович присвоил каждому источнику номер. Под первым номером обозначался главный Александровский, под вторым — Елизаветинский, под третьим — Михайловский, под четвертым и пятым — Варва-циевские, под шестым — Солдатский и под седьмым — Калмыцкий...
        Нелюбин с интересом отнесся к обильным выходам теплой воды у западного подножия Горячей горы. Во взятых пробах, которые не имели запаха сероводорода, оказалось высокое содержание щелочей. Выходов этой щелочно-соленой воды было четыре, ручьями стекали они вниз, к Подкумку, никем не используемые. Почему здесь щелочи? Это настораживало. Александр Петрович не мог судить о причинах высокой концентрации щелочей на этом ограниченном участке подножия Горячей и поэтому не мог дать рекомендаций по использованию этой воды. Позже, в 1867 году, другой русский ученый С. А. Смирнов предложил применять щелочную воду для ванн. Еще позже обнаружили, что эта вода радиоактивна — она-то и составила базу радонолечения на Пятигорском курорте...
        В Железноводске группа Нелюбина сделала исследование и описание семи новых родников, кроме трех известных. Причем анализы показали, что воды содержат в два раза больше углекислого газа и в десять раз больше железа, чем знаменитые карлсбадские. Это было настоящее открытие...
        В Кисловодске Александр Петрович наткнулся в долине речки Березовки на новый углекислый источник, названный потом Нижним Березовским нарзаном...
        Но самыми урожайными оказались Ессентуки. Первый же беглый осмотр долины Кислуши привел профессора к убеждению, что здесь таятся несметные богатства — об этом говорило обилие сероватого налета солей по краям травянистого болота.
        Группа профессора поставила палатку на крутом берегу и занялась тщательными исследованиями. Неторопливо двигаясь вдоль подножия бугра и беря пробы из пахнущих сероводородом луж, нелюбинцы насчитали двадцать три выхода минеральной воды, восемнадцать из которых можно было отнести к чисто щелочным и пять к' сернощелочным.
        Профессор торжествовал: ессентукские щелочные
        воды действеннее заграничных! Такой клад, а русские ездят на лечение в Европу! А чтобы усилить источники, выходящие на поверхность слабой пульсирующей струей, надо устраивать каптажи — долбить землю, закладывать скважины, дебит возрастет в несколько раз. Одновременно Александр Петрович изучал и старинные способы лечения этими источниками: беседовал с ессен-тукскими казаками и горцами, собирал сухаревские прописи и рецепты полковых и семейных врачей...
        Прощаясь с Конради, Нелюбин сказал: «Воды ваши, любезный коллега, имеют не только местное, но и общественное значение для всей России. На Кавказе каждая пядь земли полита кровью русских солдат, и полученные нами воды важны не только как средство залечивать раны кавказским героям, но и как могучее средство для проведения культуры в местную жизнь... Из этого и исходите в своей деятельности. И начальству вашему втолковывайте это же...»
        Спустя два года, Конради получил из Петербурга от Нелюбина посылку, в ней оказалась объемистая в тяжелом зеленом переплете книга —«Полное историческое, физико-химическое и врачебное описание Кавказских минеральных вод». Подарок этот был бесценным — ведь теперь появилась практическое руководство для врачей на Водах. Конради был счастлив...
        Ермолов остался доволен работой Бернардацци над усовершенствованием проекта Шарлемаия. Чайковский приступил к найму возчиков и мастеровых людей. Пер-вых-то легко было найти: заключил контракт с бештау-горскнми ногайцами, которые согласились за сравнительно невысокую плату доставлять на арбах строительные материалы, а вот вторых нанять не удалось.
        Дело было в том, что Северный Кавказ интенсивно заселялся, строились не только крепости и редуты, но и крупные поселения. Из России на заработки сюда гужом повалили артели ремесленников со своим инструментом и приспособлениями. Зная, какую нужду испытывает Кавказ в мастеровых, артель брала лишь выгодные подряды. При заключении сделки артельный староста оговаривал дополнительную оплату: за пользование своим инструментом, за житье в своей палатке или сколоченном на скорую руку сарае, за простой.
        Горячие Воды строила казна, а она тряслась над каждой копейкой. К тому же мастеровые не желали ехать на Подкумок, за сорок верст от тракта: место безлюдное, с харчами туго, немирные горцы рядом.
        Чайковский надеялся теперь только на солдат — безотказную и, главное, почти даровую рабочую силу — казне по карману. Подал рапорт Ермолову и получил разрешение выделить pofy солдат из саперного батальона, которые были хорошо обучены строительному делу.
        — Строить ресторацию будут солдаты, — сказал он архитекторам. Иоганн сморщился, запротестовал.
        — Солдаты?.. Мы видели, как они ставили дом доктору Конради. Умеют орудовать топором да землю рыть. Дерево, земля — вот к чему они с детства приучены. А мы будем строить каменные капитальные здания. Это совершенно иная работа: обработка камня, кладка стен, штукатурка, отделка, стекло и кафель особой сноровки требуют. Кто будет обучать этому?
        — Я, вы. И, пожалуйста, не думайте, что русский солдат не способен к такой работе,- спокойно ответил Чайковский.
        — Мы, архитекторы, будем учить?.» Это не предусматривалось контрактом!
        Иосиф ласково положил руку на плечо брата, смиряя его горячность:
        — Ничего, научим...
        На Горячие Воды прибыла рота солдат Кабардинского пехотного полка, рота по названию, а фактически два взвода, две рабочие команды во главе с поручиком Истоминым.
        Согласно предписанию штаба Линии роту следовало разместить в Константиногорской крепости и подчинить по внутреннему распорядку новому коменданту майору Павлову. Павлов развел руками:
        — А куда я их поселю?.. Казармы старые, разваливаются. У меня и своих-то девать некуда. Да и зачем мне ваши? Кормить, одевать и отвечать за них...
        Все-таки Павлов отвел одну комнату в старой казарме, в которую с грехом пополам Истомин поместил одну рабочую команду, а для второй поставил три походные палатки, благо было лето, теплынь...
        Чайковский распорядился обучить солдат добыче строительного материала. У южного подножия Машука братья Бернардацци нашли выходы на поверхность земли пластов легкого серого камня — травертина и создали там карьер, обучая солдат мастерству каменотесов. В другом месте нашли камень, годный для изготовления известки. Архитекторы показывали солдатам, каким образом выкладывается печь для обжига известняка, чтобы получилось равномерное прокаливание, иначе не выйдет мягкий, рассыпчатый и легко растворимый в воде материал, как гасить известь в ямах, доводя ее до нужных кондиций. Братьев не смущало, что ладони их рук покрылись волдырями, одежда испачкана, лицо — в поту. Раз нет у солдат необходимых навыков, так надо привить им, передать «секреты», с виду вроде бы немудрящие, но крайне важные для заготовки строительных материалов.
        Бернардацци присматривались к солдатам, подмечая, кто сноровисто действует топором, пилой, кувалдой, у кого наметан глаз к линии, к правильным геометрическим формам, кому удается аккуратность обработки и кладки. Постепенно становилось ясно: этого можно
        взять в каменщики и столяры, этому дать в руки кисть, а этот способен лишь копать землю, таскать камни. Выделенных в мастеровые они там же на месте начали обучать тонкостям ремесла...
        Пробуя на крепость вытесанные бруски, архитекторы пришли к выводу, что камень слишком хрупок, при-
        5 ЗАКАЗ № 372129
        годен только для кладки стен, а для карнизов, требующих чистой обработки, не пойдет —нужен плотный, прочный камень. Чайковский, хорошо знавший окрестности, выехал вместе с Иосифом и командой солдат, и они нашли материал за сто с лишним верст от Горячих Вод —на речке Томузловке, близ Новоселицкого. Вот отсюда и пришлось возить крепкий брусчатник...
        Строительная комиссия встретилась еще с одной трудностью: около Машука и Бештау совсем мало соснового леса для столярных работ. Чайковскому снова пришлось выезжать с командой солдат в верховья Малки и возить оттуда сосну и другие легкие для обработки породы деревьев...
        5 июля 1824 года в торжественной обстановке, с богослужением, на самом бойком месте горячеводской долины состоялась закладка фундамента первого казенного каменного здания — ресторации...
        Наступила осень. Пошли дожди. По утрам первые заморозки прихватывали ледком лужи. Поручик Истомин доложил Чайковскому:
        — Солдаты жалуются, жить в палатках стало невмоготу, ночью очень холодно. Зима на носу. Что делать?
        Петр Петрович размышлял: «Конечно, можно поселить в крепости нижних чинов, но их там как сельдей в бочке, так что это не выход из положения. Строить казарму для рабочей команды на Горячих Водах планом не предусмотрено. Что предпринять?
        — Не говорили с солдатами? Солдаты — народ смышленый, из любого положения найдут выход, — сказал Чайковский.
        — Нет, не спрашивал.
        — Спросите.
        На другой день Истомин доложил:
        — Солдаты просят дозволения построить мазанушки у южного подножия Горячей горы, на берегу Подкумка. Говорят, место теплое, на солнышке. И близко к карьерам, рядом с работой. А то каждый день утром и вечером по четыре версты туда и обратно — ноги еле двигаются. В заготовительной команде все пожилые, по последнему году служат.
        Построить мазанушки вне крепости? А если нападут немирные горцы и вырежут половину солдат?.. К тому же не дело это без офицерского надзора — эти и десятки других вопросов требовали ответа. Чайковский решил подать рапорт командующему войсками на Линии. Если он разрешит, тогда пожалуйста...
        Командующий разрешил поставить у южного подножия Горячей горы временно, на зиму, турлучный лагерь для заготовительной рабочей команды, но с условием, чтобы офицеры держали подчиненных в соответствии с воинским уставом, на ночь обязательно выставляли караул. И вот на теплом береге Подкумка. вдоль дороги быстро выросли крохотные, невзрачные мазанки.
        Весной следующего года рядом с турлучными конурами появились грядки из земли, натасканной солдатами в полах шинелей, ранцах, зазеленели лук, морковь, петрушка — поливать есть чем, рядом речка, тепла, света — хоть отбавляй.
        Многие солдаты, которым осталось служить месяцы, решили не ехать в Россию, а остаться здесь: разбить
        огород, садок — овощи и фрукты выращивать, а лишек будет — продавать приезжающим на Воды; коровенку, пару коз, можно поросенка, десяток кур завести. А к мазанке пристроить домишко — пускать квартирантов. В услужение поступить в ресторацию, в дом неимущих офицеров, купальни и другие заведения. Живи, не горюй...
        Так отставные солдаты Кабардинского полка навечно приросли к теплой, ласковой земле у южного подножия Горячей горы, положили начало Кабардинке, будущему пригороду Пятигорска...
        Поручик Истомин, бледный, растерянный, доложил Чайковскому:
        — Солдаты первой команды, что живут в крепости, не вышли на работу!
        — Почему? —настороженно спросил Петр Петрович.
        — Лежат на нарах, отказались принять пищу.
        — Что же это... протест?
        — Похоже.
        — Что говорят? Какие у них претензии?
        — Молчат. Один только орал: «Сколько можно терпеть? Хватит!» Комендант крепости велел посадить крикуна на гауптвахту...
        Чайковский и Истомин приехали в крепость, зашли Вкабинет майора Павлова. Павлов сидел за столом и писал донесение в штаб Линии о происшествии.
        — Погодите с бумагой. Надобно разобраться, — посоветовал майору подполковник.
        — А чего разбираться? Налицо неповиновение —са-мое тяжкое преступление в армии, — раздраженно ответил Павлов. Новый комендант был горяч, привык рубить сплеча.
        — Отчего неповиновение? Какая причина? Может быть, не солдаты тут виноваты? —настаивал на своем Петр Петрович, намекая на то, что за бунт всех офицеров по голове не погладят.
        — А кто же виноват? Мы, что ли? — ядовито усмехнулся Павлов. — При чем тут мы, ежели уже найден главный закоперщик бунта и посажен на гауптвахту. Оказался, каналья, из местных, константиногорских, сын отставного солдата. Местные-то все головорезы отпетые. Нахватались у казаков — чуть что, так и горло драть, выражать всяческое недовольство.
        — Из местных, константиногорских?.. Кто такой? — насторожился Чайковский.
        — Серебряков, ваше высокоблагородие, — ответил Истомин.
        — Серебряков?.. Прошу привести его. Я лично хочу поговорить с ним, а уж потом и донесение составим, — сказал Петр Петрович, думая, не Мотька ли Серебряков, дружок детства, оказался бунтовщиком...
        С гауптвахты конвойный привел высокого, широкоплечего, уже немолодого солдата. Продолговатое лицо измождено, впалые щеки обросли щетиной. Серые глаза смотрят озлобленно. На плечах топорщится пропитанная потом рубаха. Тяжелые мозолистые руки сжаты в кулаки. Измятые, с заплатами брюки. Сапоги разбиты, иссечены каменной крошкой. Чайковский, оглядывая бунтаря, допускал, что от того Мотьки Серебрякова, долговязого, вечно косматого, пережившего за эти годы немало тягот, вряд ли могло что остаться, кроме одного — выражения глаз — оконцев души. В этих оконцах хоть искорка Мотькиного мягкого, добродушного взгляда, должна же сохраниться. Но и эта искорка не светилась.
        Нет, это был другой Серебряков. Может быть, это сын не Елисея, а Епифана?
        — Почему взбунтовали команду? —строго спросил подполковник.
        — А што ее бунтовать? Она сама выпряглась из оглоблей, — ответил солдат.
        — Отчего «выпряглась»?
        — Непонятно разве?.. Когда хозяин положит на повозку непомерный груз и хлещет кнутом лошадь, любой конь встанет на дыбы. — Загибая грубые, заскорузлые пальцы на руке, Серебряков начал перечислять: —На работе с раннего утра до позднего вечера без роздыху. Чуть разогнул спину —унтер дает зуботычину. Еда — каша да похлебка. Одежа — сами видите во што превратилась, а новой не выдают. Болезни —все животами маются и вспоможения от гарнизонного лекаря никакого. Уж лучше строевую службу несть, чем на вашей ресторации последние силы вытягивать. Вот и порешила команда не выходить на каменную каторгу. Пусть начальство нас ослобонит от строительных мучений и снова даст ружье в руки.
        — Бунтарям ружье не дают, а гонят под ружьем в Сибирь, — угрожающе вставил Павлов.
        — Это уж ваша воля, куда нас определить, — вдруг смиренно улыбнулся Серебряков, и Чайковский вдруг увидел в глазах его мимолетом блеснувшую ту, особенную, добродушную Мотькину искорку, и не удержавшись, воскликнул:
        — Матвей Елисеевич, неужто это ты?
        — А вы што, ваше высокоблагородие, не узнали меня?
        — Нет, не узнал, сколько лет прошло, — чистосердечно признался офицер.
        — А я вас сразу, ишшо месяц назад, как только пригнали нашу роту. Глянул и определил — это ж Петушок таким важным стал. Не подойти теперь к нему, не подъехать, — с легкой усмешкой ответил солдат.
        И пахнуло на Чайковского детством. Послышался насмешливый голосок Мотьки: «Петушок, ты опять сидишь на коне по-бабски!.. Да разве так надобно рубить лозу? Во, смотри как, по-казацки-то! Вжик, и верхушки нету!..» Вспомнились сочная трава, прибрежные кусты на Подкумке, жаркое солнце, шумные игры ребятни в Солдатской слободке. И Петр Петрович, позабыв о той проплети, которая теперь разделяла их, усадил Серебрякова рядом и начал расспрашивать о том, как сложилась его судьба.
        — Да так же, как у всех из нашего сословия. Взяли в рекруты, определили в Кабардинский пехотный полк, и вот уж двадцатый годок тяну солдатскую лямку. Служил на Тереке, в походы на перса ходил, в экспедиции на усмирение горцев. Ранен был дважды — заросло как на собаке. И вот напоследок повезло: назначили в рабочую команду. Думал: счастье-то какое, в Константино-горке дослуживать буду. А это счастье вишь как повернулось — за бунтаря схватили и в кутузку...
        Чайковский пропустил мимо ушей «бунтаря» и «кутузку», стал интересоваться, встречался ли Матвей с родителями, земляками.
        — Дважды отпускал господин поручик на побывку. Да и так почти каждый день вижу отца и мать. Старенькие уж стали. Утром, к выводу команды из крепости, придут к воротам, суют то ватрушечек, то яичек, мясца — поддерживают едой малость... А вы стали большим чином. И вам повезло —на родном Подкумке служите. Из нашей-то оравы вы да Пашка Александровский в люди вышли...
        Поручик Истомин с растерянностью смотрел на солдата и подполковника: «Вот оно как, друзья детства оказались! А я изрядно прижимал Серебрякова...» Комендант крепости осуждающе косился на Петра Петровича: офицер панибратствует с нижним чином. Непорядок. Надобно это дело пресечь — служба прежде всего. Павлов шепнул конвойному: «Уведите подследственно
        го». Выводной замялся, но майор строго взглянул на него. Солдат, густо покраснев, тряхнул ружьем, скомандовал:
        — Арестованный Серебряков, марш на гауптвахту!
        Матвей просительно глянул на Чайковского: заступитесь,- мол, не оставляйте в беде. Но друг детства вдруг сделался недоступным:
        — Исполняйте команду.
        Когда закрылась дверь, Петр Петрович поднялся и сердито спросил:
        — Господин майор, почему не дали поговорить с арестованным и все выяснить до конца?
        — Потому что все ясно, господин подполковник, — официальным тоном ответил Павлов, давая понять,
        что он здесь начальник гарнизона и все чины, каких бы рангов они ни были, обязаны исполнять его приказы.
        — Что ясно?
        — То, что надобно облегчить условия службы рабочей команды, не заставлять ее гнуть спину с утра до ночи. И это обязаны сделать вы, как старший член Строительной комиссии. В подчинении вашем находится команда, и вы ее довели до бунта.
        «Вот как! Вину за бунт на мои плечи взваливаете!» — подумал Чайковский. И решил замять конфликт, дабы линейному начальству не стало известно о происшествии на Подкумке.
        — Хорошо. Я свое дело сделаю, но вы как комендант сделайте свое: усильте питание команде, выдайте новое обмундирование, освободите из-под ареста Серебрякова.
        Чайковский ожидал,-что Павлов заупрямится, начнет гнуть свою линию. Но тот, видимо, понял, что неповиновение солдат рабочей команды вызвано не только тяжкими условиями труда, но и другими причинами внутригарнизонного порядка, и если об этом узнает командующий, то не погладит по голове и коменданта, примирительно ответил:
        — Насчет питания — можно, подсобное хозяйство есть, хотя на дополнительный паек из него кабардинцы не могут претендовать, так как не сеяли, не пахали, за скотом не ухаживали. Насчет обмундирования — выдам по паре нового, хотя лишних сверх штатного расписания комплектов одежды фактически нет. А Серебряков пусть отсидит на гауптвахте неделю. Кто-то должен понести наказание за бунт, в назидание остальным, чтобы неповадно было проявлять непокорность. Служба есть служба. А потом я найду способ отправить Серебрякова в полк, горлопаны мне не нужны.
        Поручик Истомин предостерегающе поднял руку.
        — Господин майор, Серебрякова ни в коем случае нельзя убирать из команды. Он самый смышленый, все умеет делать — и каменные, и плотницкие, и столярные работы. Архитекторы не нарадуются его сноровке. Говорят, настоящий талант.
        Павлов огорченно махнул рукой:
        — А-а, делайте, как вам заблагорассудится, но чтоб этот Серебряков рта больше не разевал. Отвечать вам Придется, господин поручик..,
        Возвращаясь на Горячие Воды, Чайковский думал о Матвее Серебрякове: «Солдатскому сыну уготована судьба та же, что и отцу. Отслужит он положенный срок, займется хозяйством... Нет, Матвей, пожалуй, пойдет по другой дороге, станет строителем — мастеровой человек, руки у него золотые. Работы на его век хватит...»
        Постройка ресторации совпала с началом переезда штаба и губернских учреждений из Георгиевска в Ставрополь. Отставные солдаты, офицерские вдовы, извозчики, лекари и мелкие торговцы, жившие за счет обслуживания военных и гражданских чинов, потеряв заработок, тоже стали разбирать свои дома в Георгиевске и переезжать в ближайшие города и поселения. Основной поток хлынул на Горячие Воды: климат здоровый, землю под усадьбы отводят без задержки, место перспективное — курортное. Только за один двадцать четвертый год на Воды переселилось более сорока семей георгиевцев. Когда-то самый многолюдный на Северном Кавказе губернский город таял на глазах, а у подножия Машука вырастал другой поселок.
        По примеру георгиевцев начали перевозить свои домишки на Горячие Воды и отставные солдаты Констан-тиногорки: к двадцать пятому году западнее стен крепости не осталось ни одной усадьбы, будто и не существовала тут первая на Подкумке Солдатская слободка. Да и сама крепость постепенно хирела: ничего не строили, а старое приходило в негодность.
        Ресторация росла медленно. Если стены, полы, потолки были поставлены за сравнительно короткий срок, то внутренняя отделка застопорилась. Братья Бернар-дацци теперь обучали солдат штукатурному, столярному, малярному, слесарному делу. Только к двадцать шестому году гостиница была готова.
        Начальство распорядилось: новое казенное заведение должен принять под свой надзор главный врач Кавказских Минералньых Вод доктор Конради. Федор Петрович беспомощно развел руками: принять значит и отвечать за все, что будет в нем твориться. Нет уж, это нам не по плечу. Он написал в Тверь хорошо знакомому обрусевшему французу Бартоломею Соломону, сведущему в содержании подобного рода заведений.
        Приехал Барто — так стали называть изысканно одетого с крохотными усиками под длинным тонким носом человека лет сорока пяти. Конради представил его командующему Кисловодской линии генералу Энгельгардту. Владимир Сергеевич спросил француза:
        — Берете на содержание ресторацию? С условиями сдачи в аренду, сколько платить нам, ознакомились?
        — Да-с, мсье генерал. И свои условия выставляю.
        — Какие же?
        — Плата за проживание в номерах гостиницы и флигелей будет высокая. Надо оправдать расходы на содержание прислуги, и немалой — поваров, официанток, прачек, уборщиц. Цены на обеды и ужины — тоже высокие, продукты здесь достать трудно. Пусть господа приезжие на цены не обижаются.
        — А как с увеселениями для приезжающих?.. — склонив голову, спросил Энгельгардт.
        — Это обязательно. За вход на балы, игры и прочие увеселения плата по пятьдесят копеек серебром. Мы будем приглашать приезжих артистов, и за посещение представлений плата особая. В дни благородных собраний в буфетах будут накрыты столики — вино, закуски, угощения для дам. Музыкантов своих у меня не будет, но в здешнем гарнизоне, я узнал уже, есть духачи и скрипач. Желательно, чтоб комендант крепости отпускал их сюда на вечер. Платить солдатам-музыкантам я буду: ужином, что останется с господского стола.
        — Хорошо. Заключайте контракт, — сказал генерал Конради.
        Энгельгардт распорядился учредить биржу кучеров: 13 дрожек для выезда публики на пикники к подножию Машука и 30 фаэтонов для перевозки в Кисловодск и Железноводск. С вводом в строй ресторации и биржи кучеров жизнь на Горячих Водах забила ключом...
        Вскоре генерал Ермолов потребовал от Строительной комиссии немедленно приступить к постройке Николаевских ванн по проекту Бернардацци, приказал начать подготовительные работы к закладке каменного двухэтажного здания для неимущих офицеров. Через месяц подбросил еще одно поручение: спроектировать
        дом атаману Войска донского генерал-майору Орлову, который желал иметь на Водах госпиталь для лечения раненых и больных казачьих офицеров и нижних чинов.
        Ермолов чувствовал, что после событий 14 декабря 1825 года на Сенатской площади новый император Николай не простит ему того, что войска на Кавка-
        зe присягнули ему последними в русской армии. Подливали масла в огонь противники Ермолова из высшего офицерства при дворе.
        Положение осложнилось и тем, что Николаю стало известно, что руководители «Южного общества» Пестель н Волконский намечали Ермолова сделать членом конституционного правительства России...
        Из Петербурга один за другим шли приказы, в которых чувствовалось неудовольствие и раздражение. Но Алексей Петрович был не из тех, кто при первой же угрозе быть отстраненным от должности беспомощно опускал руки. Ермолов не собирался отказываться от такого, казалось бы, невоенного, чисто гражданского намерения — построить поселение на Подкумке. Про себя решил: «Пока нахожусь у власти, буду добиваться претворения в жизнь намеченного».
        Он написал обстоятельное письмо другу, новому командующему войсками на Кавказской линии генералу Георгию Арсеньевичу Емануелю, прося его уделить особое внимание благоустройству Горячих Вод под городской тип, всемерно содействовать увеличению там населения, в частности, переселить из Георгиевска казачью станицу на правый берег Подкумка, напротив Горячей. В дальнейшем иметь в виду перевод из Георгиевска в Горячеводск и уездных присутственных мест по причине плохого тамошнего климата и учреждения в новом поселке окружной (по новому административному делению) гражданской власти. И еще: для лучшего руководства линейными казачьими войсками, расположенными на левом фланге (по Тереку), создать на Горячих Водах Управление атамана...
        Неожиданно для Чайковского на Горячие Воды приехал генерал Емануель. Это был человек невысокого роста, ладно скроенный, темноволосый, лет пятидесяти. Войдя в канцелярию Строительной комиссии, представился и, строго посмотрев на Чайковского, сказал:
        — Доложите, как у вас идут дела!
        Петр Петрович бойко стал рассказывать о быстром росте поселка, о постройке на отведенных участках гражданских владений, но Емануель прервал его:
        — Видел. Для владельцев вы, милостивый государь, стараетесь, а вот к самому главному распоряжению Алексея Петровича — о скорейшем возведении казенных зданий — относитесь спустя рукава.
        Чайковский пытался оправдаться нехваткой средств, но генерал не пожелал слушать его объяснения, велел собрать членов Строительной комиссии, захватить с собой планы и показать ему на месте, что и как делается.
        Емануель, сопровождаемый Чайковским и братьями Бернардацци, несшими в портфеле нужные бумаги, осмотрел ресторацию, фундамент под здание Николаевских ванн, расчищенную площадку для дома неимущих офицеров. Увидев, что действительно дела идут туго из-за недостатка рабочих рук, генерал пообещал отдать приказ о переводе на Подкумок еще двух рот Кабардинского пехотного полка, для рабочих команд построить на Горячих Водах специальные казармы.
        — Покажите мне, господа, общий план будущего городка, — уже снисходительно сказал генерал.
        Иосиф услужливо развернул лист бумаги перед командующим.
        — Как я понимаю, это главная улица, — ткнул пальцем на чертеж Емануель. — На плане она выглядит красиво, а как в действительности?.. Пойдемте посмотрим.
        Главная улица, тянувшаяся по середине долины, была пыльной и грязной. Рядом с нею, в вонючей канаве тек ручей от Елизаветинского источника.
        — Почему вы, господа хорошие, не замостите улицу?.. Почему не спрячете в каменное ложе этот ручей?.. Разве лишнее обсадить улицу деревьями, превратив ее в бульвар? —с упреком смотрел на членов комиссии генерал.
        — На это денег не ассигновано, ваше высокопревосходительство, — ответил покрасневший Чайковский.
        — Составьте смету, пришлите мне, казначейство Линии отпустит деньги...
        Стали подниматься к Елизаветинскому источнику по крутой вырубленной в каменном грунте тропе. И здесь генерал остался недоволен, приказал исправить неровности дорожки, посадить по бокам виноградные лозы...
        У Елизаветинского колодца была небольшая продолговатая площадка, по которой, выпив воды, прохаживались в одиночку и парами господа и дамы. С площадки, лаская глаз, просматривалась южная часть широкой долины Подкумка, синеющий вдали амфитеатр горных хребтов, белый двуглавый Эльбрус. Со стороны Ессентуков плыла небольшая темно-серая туча, на нее опасливо поглядывала публика: не полил бы дождь.
        В летние жаркие дни такие тучи, собираясь у Эльбруса, медленно направлялись на север, потом над Ессентуками, точно по команде, поворачивали на восток, Инепременно разражался ливень. И на сей раз туча бросила на Горячие Воды такую густую сетку струй, что сразу земля покрылась пузырчатыми лужами, по склонам побежали ручьи.
        Лечащиеся кинулись с площадки вниз. Одна пожилая дама споткнулась на крутой тропинке и упала. Два молодых господина помогли ей подняться и повели под руки.
        — Вот видите, господа, что получается. Чуть непогода, и беги от источника, спасайся от дождя. А ежели бы у колодца была палатка, то дождь не страшен, — хмуря густые черные брови, выговаривал генерал членам комиссии. — Поставить здесь парусиновую палатку. Настанет время — обязательно соорудим тут каменную галерею.
        Несмотря на то, что серый мундир Емануеля сразу потемнел, пропитавшись водой, с него текли струйки, генерал не тронулся с места; он поглядывал с усмешкой на промокших членов комиссии: «Испытайте, испытайте на себе, почтеннейшие, «прелести» неблагоустроенности вашего поселка, поспешнее будете разворачиваться...»
        Туча скрылась за вершиной Машука, опять выглянуло солнце, умытая дождем зелень на взгорье покрылась легкой пеленой испарений. Генерал, вытирая мокрое лицо платком,спросил:
        — Какие же здания лечебного рода намечено построить?
        Младший Бернардацци хотел было вынуть из портфеля чертежи, но Емануель остановил его: —Не надо доставать бумаги. Отсюда местность как на ладони видна.
        Иосиф протянул руку в сторону западной, лобастой оконечности Горячей горы, показал, где вместо старых, пришедших в негодность Федоровских, Сабанеевских и Солдатских купален намечено построить два деревянных здания: первое — на месте главного источника, второе — чуть ниже, на уступе.
        — Как назовете купальни?
        — Первую — Александровкими ваннами, согласно реляции министерства внутренних дел, вторую — как повелит начальство.
        Так вот, я хотел бы вторую купальню наречь Ермоловской...
        Пристальным, оценивающим взглядом генерал продолжал рассматривать места будущих сооружений. Брови его опять нахмурились:
        — Почему, почтеннейшие, вы тянете купальни на гору?.. Не лучше ли начать строить их у подножия Горячей, восточнее Николаевских ванн?..
        — На позиции будущих Александровской и Ермо-ловской купален прямо из расщелины бьют источники и выливаются непосредственно в ванны. Если здания поставить у подножия, то для доставки минеральной воды потребуются трубы, которых для Николаевских ванн днем с огнем не найти на Кавказе, — резонно ответил Чайковский.
        — Трубы, трубы... задача непростая, — задумался генерал. —Настанет время, достанем и трубы — дам задание интендантству Линии, пошлем гонцов в города России. —Повернувшись к Бернардацци, добавил: —А вы, почтеннейшие, все-таки на своем плане, кроме Николаевских ванн, наметьте места у подножия и для других купален...
        После дождя снова появилось «водяное общество»: мужчины старались скрыться от палящего солнца под шляпами, женщины — под зонтиками.
        — Вот еще пример вашей беззаботности и, если хотите, деспотизма к больным! Почему бы не разбить здесь сад для прогулок, — сердито упрекал генерал подполковника и архитекторов.
        Сейчас замечания генерала скорее радовали, чем огорчали членов комиссии, которые и сами не раз думали о том же, но не имели возможности исполнить задуманное из-за отсутствия средств. Пусть генерал теперь упрекает комиссию, зато легче будет добиваться у казначейства денег. Архитекторы изложили свои планы по озеленению этой зоны.
        —Hy, вот, видите, у вас и план есть... Немедля составляйте смету и ко мне на утверждение. Казначейство без всякой задержки отпустит вам нужные деньги...
        Казначейство Линии действительно расщедрилось, само прислав на Горячие Воды требуемые по смете деньги. Емануель выполнил и другое обещание: на Под-кумок передислоцировались три роты Кабардинского полка. Часть солдат Чайковский поставил на постройку
        Николаевских ванн, часть —на возведение Александровской и Ермоловской купален, часть занялась благоустройством зоны отдыха.
        Главную улицу солдаты засыпали песком и укатали, по бокам посадили липки, привезенные из лесного массива Машука. Крутую дорожку на подъеме к Елизаветинскому колодцу и гололобую седловину вплоть до Михайловского источника, срезав неровности, выровняли, распланировали аллеи, посадили деревья различных пород. От седловины протянули по вершине горы Горячей к Александровской купальне еще одну дорожку, украсив ее молодыми сосенками, доставленными из закубанского и эльбрусского лесов. Елизаветинский колодец обложили камнем, а рядом поставили парусиновую галерею (на том месте спустя двадцать лет по проекту архитектора Уптона будет выстроена каменная Академическая галерея). Над Михайловским источником поднялся павильон с крышей в китайском стиле.
        Добывая камень для дорожек, солдаты нашли в скале, напротив Елизаветинского колодца, пещеру. Бернардацци загорелись желанием сделать здесь грот. Солдаты топорами выровняли куполообразный свод, отшлифовали легкий в обработке камень, для сидения вытесали в камне скамейки.
        Выше грота на скале заложили восьмиколонную, открытую всем ветрам беседку, в которой, согласно проекту, должен быть установлен струнный инструмент, издававший при ветре мелодичные звуки. Строение это получило название Эоловой арфы.
        Благоустроив верхнюю часть Емануелевского сада, Бернардацци взялись за среднюю и нижнюю части бульвара. К этому времени здесь уже выросли Николаевские ванны и двухэтажный дом неимущих офицеров, в котором на нижнем этаже несколько комнат заняли канцелярия Строительной комиссии, Управление Кавказскими Минеральными Водами, здесь же разместил свою комендатуру генерал Энгельгардт, переехавший из Кисловодска в Горячеводск.
        Перед Николаевской купальней (ныне Лермонтовскими ваннами) была огромная лужа, образованная стекающей с горы водой с сероводородным запахом. Ручьи отвели в сторону, лужу засыпали, площадку выровняли, посадили деревья, разбили цветочные газоны.
        На Горячие Воды хлынул поток купцов: армяне, греки, евреи, немцы, даже итальянцы. Каждый из них старался поставить свои лавки на главной улице-бульваре, самом многолюдном. Публике предлагались дорогие ткани, восточная обувь, турецкие платки и шали, персидские ковры, вина, кавказские и французские, золотые и серебряные украшения.
        На второй,. параллельной бульвару улице в летнее время выстраивались ряды палаток, навесов, балаганов, где продавались продукты: чай, сахар, кофе, изюм, чернослив, мед, прованское и деревянное масло, крупа — все необходимое для кухни и стола. Чуть поодаль построили свои торговые ряды немецкие и шотландские колонисты, сюда привозили отлично испеченный белый хлеб, сливочное масло, молоко, яйца, картофель. А на прежнем Татарском базаре, на западной окраине Горя-чеводска, все так же торговали баранами, говядиной, фруктами кабардинцы и черкесы из ближайших аулов. Самая бойкая торговля была вблизи еврейских бричек, заваленных ситцем, коленкором, батистом, шелковыми платками. Коммерсанты доставляли свои товары и на квартиры...
        По распоряжению Строительной комиссии теперь частные владельцы возводили дома строго по утверждению архитектора: обязательно на каменном фунда
        менте, стены — из хорошо отделанных деревянных брусьев или из кирпича, снаружи отштукатуренные и побеленные, крыша — из теса или железная.
        ХАСТАТОВЫ И МИШЕЛЬ
        Екатерина Алексеевна Хастатова, крупная, высокая женщина с волевым лицом была вдовой генерала Акима Васильевича Хастатова, героически погибшего в сражении с горцами в Чечне. Генерал оставил семье имение в селении Шелкозаводском, на берегу Терека, с земельными угодиями свыше шестисот десятин, дворовых около ста душ.
        Екатерина Алексеевна принадлежала к известному ВРоссии дворянскому роду Столыпиных, имевших обширные поместья не только под Москвой, но и на Кавказе — на реке Куме, в Столыпинке — до четырех тысяч десятин земли. Хастатову, обладавшую властным и бесстраш-
        ным характером, называли «авангардной помещицей» за то, что она после смерти мужа не уехала с беспокойного Терека в имение, а осталась жить там, еще больше развернув хозяйство: завела два тутовых сада, вино
        градные плантации, винный завод, занялась шелководством, посевом сарачинского зерна — риса.
        Чтобы окончательно отделаться от необоснованных притязаний братьев мужа на часть имения, Екатерина Алексеевна подала прошение о том, чтобы опекуном Шелкозаводского до повзросления сына Акима назначили ее брата, обер-прокурора светлейшего синода Аркадия Алексеевича Столыпина, что и было сделано. Аркадий Столыпин выписал сестре доверенность на управление имением Шелкозаводское.
        Хастатова удачно выдала замуж своих дочерей: Марию —за штабс-капитана Павла Петровича Шан-Гирея, богатого отпрыска крымских ханов, верно служивших России; младшую, Анну, за командира Моздокского казачьего полка, героя Отечественной войны 1812 года майора Павла Ивановича Петрова.
        О бесстрашии Екатерины Алексеевны, жившей на самой границе, где часты были набеги немирных горцев, ходили легенды. Бывало, ночью на редуте, расположенном рядом с Шелкозаводским, ударят солдаты в колокол, Хастатова услышит тревожный звон, спросит прислугу: «Не пожар ли?» —«Нет, матушка, не пожар. Опять набег». — Генеральша перенесет на свою кровать сына Акима, снимет ружье со стены и снова уснет. За активный сбор денег и вещей защитникам отечества в войну 1812 года Хастатова была удостоена бронзовой медали.
        К Хастатовой часто приезжали многочисленные родственники Столыпины: ее отец, Алексей Емельянович,
        братья, сестра — пензенская помещица Елизавета Алексеевна Арсеньева, зятья — Шан-Гирей и Петров с семьями.
        Особенно желанным гостем была Елизавета Алексеевна. Обе сестры рано овдовели, а Арсеньева осталась совсем одна: похоронила не только мужа, но и дочь, бывшую замужем за московским небогатым армейским офицером Лермонтовым. Единственной для нее отрадой был внук-сирота, Мишенька, но и он болезненный — она привозила его лечиться на Кавказ в 1818 и 1820 годах.
        Бывало, сядут сестры рядом и смотрят, как Аким и
        Миша играют в казаков и абреков. Миша хоть и был годами меньше Акима, но так яростно нападал с деревянной сабелькой на дядю, что тот был вынужден, призывая все свое мужество, защищаться. Сражались они до тех пор, пока сабли не разлетались в щепки.
        Одной из причин, побудившей Екатерину Алексеевну поставить дом на Горячих Водах, было желание иметь пристанище для приезжающих лечиться родственников. Нанимать помещение на Водах было слишком разорительно — за крохотную клетушку без удобств приходилось платить по семисот рублей в лето. А хотелось не стеснять ни себя, ни гостей, привыкших жить с комфортом...
        Весной 1825 года Хастатова готовилась к приезду Арсеньевой. Но ее горячеводский дом, к несчастью, пострадал от небывалой в этих местах бури — почти разрушилась камышовая крыша, начали протекать потолки. Екатерина Алексеевна подала прошение в Строительную комиссию о замене камыша тесом. Но приехавший в Горячеводск областной архитектор Мясников не разрешил использовать тес. «Дабы не нарушать единообразия частных домов», велел отремонтировать крышу прежним материалом и впредь содержать в таком виде до введения нового единого фасада по всей улице.
        С нетерпением ожидал приезда племянника уже повзрослевший Аким, которого мать подумывала отдать в Николаевское кавалерийское училище. «Какой теперь Мишель? Одиннадцатый год пошел, подрос, наверное...» — думал он.
        — Скоро ли будут наши гости, матушка?
        — О Мишеньке соскучился?.. Неужто ты будешь по-прежнему биться в сабельки? Ты ведь с меня ростом.
        — Да, нет, матушка, — краснел Аким. — Хочу обучить Мишеля езде на коне. Покажу скачки черкесов, на базар поведу, на Машук. Пусть посмотрит красоту нашу...
        Неподалеку поставили дом Шан-Гиреи. У Павла Петровича родился сын, его назвали тоже Акимом. Теперь ему было уже шесть лет, он каждый день прибегал к бабушке, приставал к Акиму-старшему:
        — Давай поиграем в «сабельки»!
        — Ну, как я с тобой буду играть? Увидят люди — засмеют, — отвечал Аким-старший, и чтобы успокоить племянника, говорил:
        — Вот приедет из России Мишель, с ним будешь играть.
        — А какой он?
        — Да такой же, как ты, только стихи сочиняет.
        — Стихи?.. Он что, Пушкиным думает стать?
        — Не знаю, Акимушка...
        Арсеньева с внуком, с домашним лекарем, бонной и французом-гувернером приехала в конце мая. Навстречу родственнице вышла и семья Шан-Гирея. Пока взрослые целовались, обнимались, а прислуга разгружала повозки, Аким Хастатов вывел из конюшни оседланного коня, усадил на него побледневшего от волнения Мишеля и, взяв лошадь под уздцы, повел по двору, приговаривая:
        — Не бойся, не бойся! ,
        А сзади бежал Аким Шан-Гирей, крича:
        — И меня прокати! Я тоже хочу!
        Арсеньева увидела в открытое окно сидящего в седле внука, испуганно закричала:
        — Господи, да он же убьется!.. Еким, Еким, сними Мишеньку с коня немедля!
        Хастатова засмеялась:
        — Лизонька, милая, у нас на Кавказе ребенка сажают на коня, как только он начинает ходить. В возрасте Мишеньки дети носятся во весь карьер по улицам. Вон смотри, меньшой Шан-Гирей требует, чтобы его тоже в седло посадили. Знаешь, дорогая, ежели местные ребятишки узнают, что Мишель не умеет ездить верхом, они его затюкают. Нет, милая, коль приехала к нам, молись и нашим образам...
        На второй день Аким и Мишель, взяв с собой Аки-мушку, цепляясь за кустарники и камни, карабкались по крутому склону Горячей. В прежние приезды бабушка не отпускала внука ни на шаг, теперь же храбрый провожатый вырвал его из-под опеки.
        Взойдя на Горячую, Мишель впервые увидел поразившие его горы, громадный двугорбый Эльбрус, утопающую в зелени долину Подкумка с вьющейся как змея речкой. Сердце мальчика замерло от восторга. Ему казалось, что вот-вот взлетит в небо, к диким вершинам, где был прикован Прометей, похитивший у богов и подаривший людям огонь.
        Аким Хастатов прервал мечты Мишеля, показав ему большое здание, стоявшее на вершине Горячей.
        — Смотри, оборонная казарма. В ней живут солдаты, они охраняют наш поселок.
        Аэто что за «грибок»? — кивнул Шан-Гирей на
        деревянный зонт, под которым стоял часовой с ружьем.
        — Не вмешивайся в разговор старших, —одернул его Хастатов, продолжая показывать другу сторожевые посты.
        Потом они спустились по крутому южному склону к Подкумку, бросали камни в бурлящий поток, бегали по берегу, ловя бабочек. Поймав одну, Аким-старший вынул из кармана складной ножичек, срезал длинную тонкую лозу, снял картуз, достал из-под внутреннего ободка тульи смотанную плетенную из конского волоса леску с крючком и привязал к концу гибкого прута — получилась удочка... Насадил на крючок белую бабочку, забросил в воду. Течение понесло легкую наживку, Хастатов пошел за ней по берегу. Лермонтов не успел понять, что произошло: всплеск, бабочка исчезла, и вот уже на берегу бьется серебристая рыбка, ловко схваченная Акимом-братом.
        — Дай мне! Дай мне! —схватился за удочку Шан-Гирей.
        — Погоди. Пусть вначале Мишель, а потом ты...
        На третий день Хастатов повел гостя на Татарский
        базар. Был он на западной окраине бульвара. На огромном пустыре пестрела толпа. Прямо на земле лежали яркие кавказские ковры, на них — кинжалы в искусно отделанных ножнах, узкие поясные ремни с серебряными подвесками; на холстах — горы белой и черной шерсти, мотки пряжи, уздечки, седла, черкески, бурки. За ними выстроился ряд горцев в лохматых шапках. Тут же стояли женщины в черном, держали в руках белые и серые, легкие, как пух, шали. Перед ними ходила, присматриваясь к товару, публика.
        А дальше в стороне, у коновязей, перебирали тонкими ногами лошади. Здесь толпились офицеры и помещики-степняки. Хозяева, отвязав коня, водили его перед покупателями, придирчиво оценивающими достоинства животного. Иные пытались сесть в седло, проехать рысью, а потом показать галоп...
        Такой торг Мишель видел впервые. Его поразило обилие необычных товаров, облик съехавшихся из аулов людей, их гортанная речь, энергичные жесты.
        По дороге домой Хастатов рассказывал Лермонтову
        о том, что через неделю в соседнем ауле Аджи, расположенном между Машуком и Бештау, будет байрам — праздник горцев: скачки, состязание в рубке лозы, Встрельбе, песни, пляски.
        — Поедем?! — предложил Аким.
        — Бабушка не отпустит, — ответил Лермонтов.
        — Не отпустит — сбежим. Я запрягу коня в коляску, сядем и с ветерком до аула Аджи!
        — Что ты, Акимушка! Хватятся, а меня нет. Жалко мне волновать бабушку, у нее сердце больное.
        — Хочешь, я попрошу ее?
        Елизавете Алексеевне самой захотелось посмотреть на экзотическое зрелище. Конечно, возьмут и Мишеля...
        И вот они в Аджи-ауле... Плоские мазанки и сакли, притулившиеся к горе. Дувалы из каменного плитняка ограждают усадьбы. Узкие и кривые улочки. Свечкой стоит мечеть. В центре площадь, где обычно проходят праздники. Здесь уже выстроились экипажи русской знати, приехавшей из Горячих, Железных и даже Кислых Вод, на праздник черкесов. Горцы в нарядных костюмах, молодые, стройные мужчины, и женщины, встав в круг, по очереди что-то пели под аккомпанемент бубна и струнного инструмента, похожего на балалайку. В стороне джигиты на конях, готовые к состязанию. Вскоре площадь очистилась от народа и начались скачки.
        На всем скаку джигиты, переворачиваясь в воздухе, оказывались спиной к голове коня; перебросив через седло стремена крест-накрест, становились на ноги во весь рост, ныряли под лошадь и взбирались на седло с другой стороны. Или, держась на одной ноге, вдетой в стремя, повисали вниз головой, проносились в пол-аршине от земли. Потом на всем скаку стреляли в установленные на палках чучела, рубили их шашками...
        Миша Лермонтов завороженно смотрел на них. Хотя он знал, что русские сражаются не с этими, мирными горцами, а с теми, что живут по ту сторону Линии, все же ему стало не по себе:
        — Бабушка, но ведь немирные горцы тоже лихие джигиты, а таких разве можно победить?
        Арсеньева спокойно ответила:
        — Россияне все могут. Они и черта согнут в бараний рог...
        Скачка окончена. Стрельба затихла. Наступили сумерки. На площади разожгли костры. У огня седой, бедно одетый старик —народный певец Султан Керим-Гирей, сидя на камне, под звуки струн пел песню, которая поразила Мишу своей простотой.
        ...В доме Хастатовых бывала одна дама с девочкой лет девяти. Вначале Миша не обращал на девочку внимания. Но однажды, встретившись с ней взглядом, был поражен нежной красотой ее лица. Сердце мальчика затрепетало, ноги подкосились. Он смотрел на нее издалека, не в силах оторвать глаз. Ночью он не мог уснуть. Слышался ее голос, перед глазами возникала головка с завязанным в локонах бантом... Когда дама вновь пришла с девочкой, Миша выбежал из дома. Аким Хастатов нашел его в сарае — он забрался в бричку.
        — Зовут обедать. Все за столом, бабушка беспокоится.
        — Скажи, Акимушка, что не нашел меня. Прости, милый! Не хочу я есть, — умоляюще сказал Миша. Он боялся, что взрослые увидят на его лице волнение и, догадавшись о его причине, будут смеяться...
        ПОКОРЕНИЕ ЭЛЬБРУСА
        В Ставрополе в ясную погоду утром и вечером Ема-нуель часто видел двуглавую вершину Эльбруса на южной линии горизонта. Во время поездок в войска, расквартированные на Тереке, в Чечне и Дагестане, перед его глазами неотступно возникала громадина белоснежного конуса, упирающегося в синь неба. Самая большая вершина на Кавказе, на которую не ступала нога человека. Эльбрус — отец тысяч ручьев, сотен рек, питавших огромные земли Северного Кавказа.
        В летние жаркие дни тающие снега и лед над Эльбрусом превращались в мельчайшие капли, образовывали облака. Щедро напоенные влагой, плыли они потом на восток и на север знойной необозримой степи. А зимой теплые, влажные воздушные массы, пришедшие со стороны Черного моря, Эльбрус задерживал, собирал влагу в снежные облака и, словно заботливый отец, укрывал от холодных северных и астраханских ветров теплым снежным одеялом свои владения.
        Эльбрус манил, притягивал взгляд Георгия Арсеньевича, родившегося и выросшего в западных горах. Емануель вот уже много лет мечтал добраться до вершины седого великана, проникнуть в тайны заоблачных высот. Не единожды он слышал от мирных горцев, что их люди, пытавшиеся совершить восхождение на Эльбрус, встречали на пути невероятной силы бураны, грозы, странный голубой свет: одежда, брови, усы, волосы светились холодным, необжигающим огнем. Что это за явление? Какова его природа?.. Пока объяснить эти и другие эффекты, наводящие на людей страх, невозможно. Значит, нужны ученые, с которыми сподручнее совершить восхождение и разгадать тайны. Емануель просил Российскую Академию наук выделить в его распоряжение специалистов по разным областям знаний, хотя и охватывало сомнение: пришлют ли, посчитают затею не стоящей внимания. Но, к радости своей, вскоре получил известие, что из Петербурга на Кавказ выезжают ученые.
        В начале лета 1829 года в Ставрополь приехали академики: физики Купфер и Ленц, зоолог Менетрие, ботаник Мейер и чиновник горного корпуса Вансович с венгерским путешественником Бессе.
        Емануель выехал с ними на Горячие Воды, куда по его приказу из разных полков прибыло до тысячи специально отобранных молодых .казаков. Возглавлявший группу ученых академик Купфер, крепкий физически человек лет пятидесяти с окладистой с проседью бородой сказал генералу:
        — Ваше превосходительство, во-первых, нужны проводники из местных жителей; во-вторых, необходимо хотя бы простое снаряжение: палки с заостренными железными наконечниками, веревки, металлические скобы...
        Проводников нашли: это были кабардинцы-охотники Хилар Хаширов и Ахия Сотаев. Чайковский подсказал командующему, как решить второй вопрос: снаряжение можно получить у архитекторов Бернардацци. Иосиф посоветовал вместо палок с острыми наконечниками использовать каменотесные топорики с длинными рукоятками, с узким лезвием и острым кайлом на другом конце. На черенок можно насадить железные наконечники для упора при ходьбе, лезвие пригодится для рубки ступенек на скользком склоне, кайло — для долбежки отверстий под скобы и зацепы. «Веревки есть у нас на складе, — Иосиф улыбнулся и добавил: —А меня в экспедицию возьмете, Георгий Арсеньевич?»
        __Вас? —удивился генерал, посмотрев на изящную
        фигуру архитектора.
        — Пусть вас не смущает мое сложение. Я ведь швейцарец, родился и вырос в горах.
        — Зачем вам на Эльбрус?.. Ради чего, это ведь нелегко.
        — Я хочу посмотреть, нет ли там хорошего соснового леса, запасов мела, точильного камня и других материалов, нужных для строительства...
        Так в числе штурмующей группы экспедиции появилось еще одно лицо.
        * * *
        В первых числах июля группа ученых в сопровождении тысячи казаков под командованием Емануеля, взявшего с собой четырнадцатилетнего сына, выступила из Горячих Вод и направилась в верховья реки Малки, бравшей начало у подножия Эльбруса.
        После двухдневного отдыха в Каменномостском укреплении Емануель двинул экспедицию дальше, постепенно поднимаясь в горы. Но погода испортилась. Ясные дни сменились ненастьем. Грязь, переправы вброд через разлившиеся бурные горные речки затруднили движение. Отряд растянулся на несколько верст. Навьюченные лошади понуро брели по горной тропе. Люди промокли до последней нитки.
        Поднявшись до зеленого массива урочища Ирахик-сырт, экспедиция разбила лагерь — половина отряда окончательно выбилась из сил. Здесь уже чувствовалась разреженность воздуха, дышать стало трудно. От ближайших ледников веяло холодом. Емануелю казалось, что тело налилось свинцом, грудь тяжело вздымалась: он с огорчением понял, что ему, перенесшему несколько ранений, не суждено побывать на вершине Эльбруса.
        Запылали костры, начали варить кашу и чай и, к удивлению своему, увидели, что вода в котлах закипела необычайно быстро — высота делала свое дело. Поужинав, натянули палатки, стали готовиться ко сну...
        Утром 9 июля Емануель, выстроив казаков, спросил:
        — Есть ли желающие сопровождать ученых на вершину Эльбруса?
        Желающих нашлось немного. Это были безусые первого года службы казаки из станицы Горячеводской. Чувствуя в себе силу, они, вероятно, думали, что если уж немолодые ученые намереваются преодолеть оставшиеся две версты высоты, то им —сам бог велел. Да и проводники-горцы не богатыри.
        Проводникам генерал объявил:
        — Кто достигнет вершины Эльбруса, получит награ
        ДУ...
        Оставшись в лагере, командующий наблюдал в подзорную трубу, как за горцами-охотниками вытянулась цепочка казаков и ученых, которые медленно поднимались все выше и выше к белеющим языкам ледников, изредка делая привалы. У снеговой линии группа должна была устроить ночлег.
        Сгустились сумерки. Наступила ночь. Вскоре взошла луна и залила бледным светом лагерь, ближайшие склоны и вершины гор.
        Утром, когда взошло солнце, Георгий Арсеньевич, взглянув в подзорную трубу, увидел, что группа восходителей изрядно поредела. Поднимались только восемь черных фигурок, резко выделявшихся на фоне снега, остальные начали спускаться вниз. Вскоре от восьмерки осталось четверка, и та двигалась еле-еле. Только одна фигурка, отделившись от нее, не сбавляя темпа, упорно поднималась вверх. Наконец эта фигурка достигла блестевшей на солнце ледяной вершины.
        — Все! Человек взошел на Эльбрус! —радостно воскликнул Емануель. Ударили в барабаны, прозвучали залпы из ружей...
        Когда к вечеру штурмующая группа спустилась в лагерь, командующий узнал, что покорителем недоступного Эльбруса стал проводник Хилар Хаширов. Генерал перед строем казаков торжественно вручил победителю награду: сто рублей денег и ярко-красный отрез дорогого сукна на черкеску...
        Возвратившись на Горячие Воды, Емануель повелел братьям Бернардацци соорудить грот перед цветником бульвара, на восточном склоне Горячей горы в честь покорения Эльбруса и назвать его гротом Дианы — покровительницы охоты. В тот же год по заказу штаба Кавказской линии были отлиты две чугунные плиты с надписью:
        «В царствование Всероссийского Императора Николая I стоял здесь лагерем с 8 по И июля 1829 года Командующий Кавказской линии Генерал Емануель, при нем находились его сын Георгий 14 лет, посланные Российским правительством академики: Купфер, Ленц, Ме-нетрие и Мейер, а также чиновник Горного Корпуса Ван-сович, Минеральных Вод Архитектор Иос. Бернардацци. Оставив лагерь, расположенный на 8000 футах (т. е. 1143 саженях) выше морской поверхности, восходили 10-го числа на Эльбрус до 15700 футов (2243 сажени), вершины же оного 16300 футов (2329 саженей) достиг только кабардинец Хилар.
        Пусть сей скромный камень передает потомству имена тех, кои впервые проложили путь к достижению поныне почитавшегося недоступным Эльбруса. Отлита в Луганском заводе в 1829 году».
        Одну плиту предполагалось установить на месте расположения лагеря экспедиции в урочище Ирахик-сырт, другую, как копию, хранить в штабе Кавказской линии напоказ высокопоставленным военным и гражданским чинам, прибывшим по служебной надобности в Ставрополь... Но в связи с тем, что на левом фланге Линии развернулись сражения с горскими мюридами, плиту доставить к подножию Эльбруса не смогли, ее довезли только до Горячих Вод и установили пока на время около грота Дианы. Плита простояла здесь 80 лет... А копия плиты куда-то исчезла...
        ПРОЩАНИЕ С ГОРЯЧИМИ ВОДАМИ
        В теплый сентябрьский день 1829 1;ода водяное общество имело возможность наблюдать прогуливающегося по бульвару невысокого, средних лет господина в щегольском сюртуке, высокой шляпе, с тростью в руках. У незнакомца были большие ясные глаза, каштановые вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под шляпы, аккуратно подстриженные бакенбарды во всю щеку.
        — Батюшки-светы, да это же Пушкин! —воскликнула одна дама, шедшая под руку с супругом. —Николя... Николя, посмотри, Пушкин, Пушкин идет! —тормошила она за рукав спутника.
        Длинный как жердь супруг в форме служителя горного ведомства остановился, вынул пенсне, нацепил его на длинный нос и равнодушно подтвердил:
        — Да, нет сомнения, господин Пушкин. — Спрятав пенсне, он добавил: —Поговаривали, что он инкогнито уехал на турецкий фронт и теперь, вероятно, возвра-
        щается в Россию. А зачем он здесь, на Водах, один бог знает.
        — Лицо хмурое, бледное. Может быть, ранен, контужен? — делала предположения дама...
        Пушкин действительно возвращался с полей сражений под Арзрумом и Карсом, куда он уехал самовольно. Поэт хотел своими глазами увидеть героизм защитников отечества на далеком юге. Там же можно повидаться и с братом Львом, товарищами по лицею.
        На обратном пути, уже в Георгиевске, Александр Сергеевич решил заехать на Горячие Воды. И вот теперь, оглядывая курортный поселок, он нашел в нем большие перемены. В первый приезд ванны находились в убогих лачужках, а ныне — в каменных зданиях. Источники взяты в трубы, спрятаны в землю, воду берут из колодцев, обложенных камнем, и павильонов с водопроводами. Выстроено великолепное здание ресторации, двухэтажные дома для больных и раненых офицеров, госпитали для солдат. Да и сам поселок вырос, выглядел уютным и чистеньким. Вот бульвар, обсаженный липками. На месте прежнего болота — усаженный цветами сквер. Площади с Татарским базаром Александр Сергеевич не нашел — там стояли дома...
        Благоустроенность опечалила гостя. Пушкину было жаль прежнего, дикого состояния, крутых каменных тропинок, неогороженных обрывов и пропастей, хилых кустарников — по-настоящему живой, естественной природы.
        ...Пушкин хмурил брови. Горький осадок остался на душе от путешествия в Арзрум. В начале все было прекрасно. Встреча друзей была радостной. Остановился в походной палатке Николая Раевского, ставшего теперь генералом. Друзья крепко обнялись, расспросам и воспоминаниям не было конца.
        Вскоре прибежал Левушка, все такой же неунывающий, веселый, припал к груди брата, горячо расцеловал его, по-детски похвастался: «Теперь я прапорщик, адъютант у Николая Николаевича!»
        Александр Сергеевич заметил перемены во внешнем виде брата: белые, как лен, кудрявые волосы взлохмачены. Белое лицо под жгучим южным солнцем облупилось, покрылось красными пятнами. Серые глаза потускнели. Обмундирование измято, сапоги припорошены рыжей пылью.
        Пришли лицейские друзья Вольховский, Пущин, разжалованные в рядовые декабристы Александр Бестужев, Валериан Голицын, Захар Чернышев, Бутырцев...
        Подали на походные столы шашлык. Хлопнули пробки шампанского, вино зашипело в бокалах. Выпили за счастливую встречу, за победу над турками. Вдруг лица друзей помрачнели: «А у нас горе. Трагически погиб Александр Грибоедов», — дрогнувшим голосом сказал Раевский.
        При упоминании о Грибоедове Пушкин вздрогнул и тихо сказал:
        — Господа, я расскажу вам о своей последней встрече с ним. Это было по дороге сюда, близ крепости Гер-геры. Два вол_а, впряженные в арбу, поднимались на крутую гору. Несколько грузин сопровождали арбу, на которой лежало что-то закрытое мешковиной. «Откуда вы?» —спросил я. —«Из Тегерана». —«Что везете?» —
        «Грибоеда»... Тяжело вздохнув, Пушкин продолжал: «Не думал я о такой встрече с Грибоедовым... Мы расстались с ним в прошлом году в Петербурге перед его отъездом в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия. Я хотел было успокоить его, но он мне сказал: «Вы не знаете этих людей, вы увидите, что дело дойдет до ножей...»
        Раевский коротко рассказал Пушкину историю ужасной смерти Грибоедова, который, до конца исполняя долг русского посла, настойчиво требовал от шаха выполнять все статьи мирного договора России с Турцией. Фанатично настроенная толпа персов ворвалась во двор русского посольства, взломала двери, перебила охрану и чиновников. Растерзала и посла, выбросив обезображенный труп на улицу. Генерал горестно заключил: «Грибоедов совершил подвиг во славу своего отечества, а правительство наше не особенно настаивает на выдаче виновных...»
        Все в палатке поднялись, почтили память Александра Сергеевича Грибоедова. Разошлись, полные горьких дум.
        ...На другой вечер снова собрались в палатке Раевского. Левушка проговорился, что Александр привез рукопись трагедии «Борис Годунов», которую император печатать не дозволил, усмотрев связь с событиями на Сенатской площади. Друзья стали упрашивать поэта прочесть трагедию. Пушкин отказывался: Бенкендорф строго предупредил, чтобы рукопись не имела огласки, запрет распространялся даже на самых близких поэту людей. А здесь в действующей армии читать лицам, состоящим под надзором, — верх неосторожности.
        Уговорили все-таки. Пушкин читал без обычного пафоса, украдкой наблюдая, какое впечатление производит трагедия на присутствующих. По выражению их лиц он понял, что слушателей до глубины души потрясали картины смуты в государстве, вызванные преступными действиями царя Бориса, напоминающие жестокость и деспотизм теперешнего монарха. «Трагедия бьет в цель. Недаром Николай наложил на нее запрет», — обрадованно думал Пушкин...
        Двигаясь с наступающей армией, Александр Сергеевич впервые в своей жизни видел огромные массы людей, бегущих цепями друг на друга. Стреляющих, колющих штыками, падающих, сраженных насмерть. Пыль. Дым. Кинжальные языки огня, выскакивающие из стволов ружей. Сверкание сабель. Оглушающие разрывы снарядов. Крики. Стоны. Все это в небольшой долине, зажатой с двух сторон горами.
        Он впервые увидел своими глазами отвагу, презрение к смерти русских солдат и офицеров, которые смяли врага и обратили его в бегство. Он был свидетелем разгрома тридцатитысячной армии турецкого сераскира, захвата знамен, почти всей артиллерии и множества пленных. Голова его кружилась, сердце радостно билось от гордости за своих соотечественников. Все увиденное, пережитое он намеревался показать в записках о путешествии.
        Не знал поэт тогда, что радость через неделю будет омрачена. Уже на пути в Тифлис, куда часть войск отходила на зимние квартиры, в палатку вошел встревоженный Раевский: «Александр Сергеевич, беда! Из
        Петербурга прискакал фельдъегерь с пакетом главнокомандующему графу Паскевичу. Кто-то донес императору, что я в своем отряде пригрел «государственных преступников» —декабристов, и они часто обедают у меня. Николай повелел графу строжайше расследовать это. Как я узнал от близких мне офицеров штаба, граф грозится отстранить меня от должности и посадить на гауптвахту, декабристов же разослать по разным батальонам. Уезжай-ка, друг милый, поскорее отсюда. Ведь могут донести, что и ты бывал на обедах вместе с
        «государственными преступниками» и даже читал им «Годунова»...
        В тот же день Пушкин выехал с турецкого фронта. Дорога в Россию была долгой и невеселой.
        На Горячих Водах Пушкин не пробыл и дня. Вечером он пришел в комендантское управление и попросил выдать ему подорожную. На бумаге с двуглавым орлом Александр Сергеевич прочел: «От Горячих минеральных вод до города Георгиевска господину чиновнику 10 класса Пушкину от казачьих постов, по тракту стоящих, давать в конвой по два конновооруженных казака без малейшего задержания...»
        С грустью поэт простился с Водами. Проезжая берегом Подкумка, увидел место, где девять лет назад вот так же вечером он сидел с Александром и Николаем Раевскими. Тогда они в спорах и разговорах просидели здесь, пока не исчезли во мраке ближайшие горы.
        «Чем дело кончится, — беспокоился Пушкин. — Разберутся ли по-доброму и снимут с Раевского подозрения? Неизвестно еще, какую цену мне придется платить за самовольную поездку на турецкий фронт».
        Наступила ночь. Чистое небо в ярких звездах. Колеса тарахтели по каменистой дороге. Ямщик погонял лошадей. Сзади скакали два вооруженных казака. Они торопились поскорее доставить до очередного поста хмурого, по всему видать, встревоженного чем-то пассажира, не побоявшегося ночью пуститься в путь. Места небезопасные...
        «НАКАЗ ЕРМОЛОВА НАДОБНО ИСПОЛНИТЬ...»
        В конце 1829 года на Горячие Воды приехал генерал Емануель. Пожелав осмотреть поселок, он пригласил к себе в коляску Чайковского и братьев Бернардацци.
        — Господа, главную улицу вы теперь называете бульваром, а остальные как? —вдруг спросил командующий.
        — Пока просто: Вторая продольная, Третья про
        дольная. Поперечные тоже. Первая, Второя, Третья, — ответил Иосиф.
        — Э, так нехорошо, —осуждающе покачал головой генерал —Как в солдатском строю: на первый — второй рассчитайсь! Каждая улица во всех городах и поселениях имеет свое, а не арифметическое название. Желательно дать названия, снизанные с историей поселка, Кавказа... Вот, к примеру, самую широкую, что идет от колонии Каррае, в честь Алексея Петровича Ермолова, чьей заботой росли Горячие Воды.
        — Да, на плане так и нанесем — Ермоловская, — охотно согласился Иосиф и взглянул на остальных членов комиссии. — Как, господа, не возражаете?.. А следующую поперечную назовем Емануелевской. И вы, Георгий Арсеньевич, внесли немало труда в благоустройство нашего поселка. А третью поперечную — Базарной.
        — Четвертую поперечную можно назвать Дворянской, поскольку ее первыми заселяли жители дворянского сословия, — предложил Чайковский.
        Так, проехав по всем улицам, они и подобрали им названия. Емануель возразил лишь относительно названия улицы его именем: и того достаточно, что сад люди нарекли Емануелевским. Но члены комиссии настояли на своем. Командующий, придирчиво осматривая дома, насаждения, давал указания, где и что, по его мнению, следует поправить, выровнять, навести чистоту.
        Вернувшись в дом неимущих офицеров, верхний этаж которого был полностью занят ранеными и больными, Георгий Арсеньевич пригласил членов комиссии и Конради к себе. Сел за. стол, склонив голову, о чем-то с минуту думал, потом сказал:
        — Господа почтеннейшие, Алексей Петрович просил поселок Горячие Воды преобразить в город. Так вот, не настало ли такое время?
        Присутствующие переглянулись: вот чем объясняется приезд командующего.
        — Для города население в нашем поселке малочисленно, — осторожно заметил Чайковский.
        — Население увеличится. Переведем сюда из Георгиевска окружное гражданское управление, а за ним и другие учреждения, — ответил генерал и посмотрел на Конради: — Как по-вашему, Федор Петрович?.. Не помешает лечебному делу окружное начальство?
        — Нет, конечно, Наоборот, помощь всяческую будет оказывать, — согласился главный врач.
        — Оформление документов для прошения в Министерство внутренних дел — долгое и нелегкое дело. Кроме того, нужно предложить название города, — вздохнул Бернардацци.
        Вам и карты в руки, почтеннейший. Составьте план, смету и все что нужно, — повернулся Емануель к архитектору. — А насчет названия — почему бы нам не сказать свое слово? По-моему, Горячие Воды или Горя-чеводск не годится. Для поселка, когда в нем были лечащиеся да обыватели, — соответствовало, а для окружного города надобно иное. Может быть, Новогеоргиевск?
        — Если исходить из истории, то назвать город можно Коистантиногорском. Ведь с крепости здесь все начиналось, — предложил Чайковский, в тайне лелея горделивую надежду: новый город будет носить имя укрепления, воздвигнутого отцом, места, где сам он родился и вырос.
        Иосиф Бернардацци заметил, что с древних времен на всех географических картах и в книгах средняя часть долины Подкумка называлась Бештау, то есть пять гор. Пятигорск — не точнее ли других названий?..
        — Предложим три названия: Новогеоргиевск, Кон-стантиногорск и Пятигорск. А воля высочайшего начальства избрать из трех одно, — согласился Емануель...
        Иосиф с головой ушел в составление Генерального плана, на котором нанес улицы, площади, сад и смежную Солдатскую слободку; обозначил также и перспективы развития города: новые улицы, скверы, площади, главные казенные здания; разработал проекты и фасады будущих зданий окружных присутственных мест: совета, казначейства, земского суда и полиции, двух частных управ и острога, а также зданий думы и словесного суда, составил смету на их постройку.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        МРАЧНЫЕ ГОДЫ
        ДВА ПРОЕКТА
        Вначале марта 1830 года в Ставрополе остановился на ночлег важный петербургский чиновник, ехавший по своим делам в Тифлис. Отмечая подорожную в штабе Линии, чиновник спросил дежурного офицера:
        — Слышали ли вы, любезный, новость, приятную для Кавказа?
        — Приятную? —удивленно взглянул офицер на столичного гостя.
        — Да-с, приятную! —улыбаясь, подтвердил титулярный советник. — Государь 6 февраля благорассмотрел и подписал указ о преобразовании поселка Горячие Воды в окружной город.
        Дежурный доложил о новости начальнику штаба, тот —командующему. Емануель облегченно вздохнул: «Наконец-то! Рассеялись все сомнения и тревоги. Теперь надо терпеливо ждать, когда поступит из правительственного Сената официальный документ»...
        Прошел март, миновал апрель, а из Петербурга ни слова о прошении Емануеля. В начале мая Емануелю стало известно, что Сенат рассмотрел «кавказские бу-
        6 Заказ № 372
        маги» н принял решение о новом городе. Не обратиться ли с запросом к Паскевичу? Георгий Арсеньевич не мог сидеть сложа руки. Учреждение нового города требовало решения многих неотложных вопросов — бытовых, административных, экономических, финансовых. Упустишь время, потом будешь кусать локоть.
        В голове Емануеля мелькнула дерзкая мысль: «А не попытаться ли получить официальный документ через голову Паскевича, в обход Тифлиса?» Это был, конечно, риск, нарушение субординации. Но Георгию Арсеньевичу не привыкать к риску. Снарядил он в Петербург штабного офицера, имеющего родственные связи в правительственных кругах, и тот через полмесяца привез нужную бумагу.
        Емануель с волнением развернул толстый с водяными знаками лист: «Извлечение из Указа», в углу штамп Сената, с датой снятия копии 31 мая 1830 г.
        «Указ Его Императорского Величества Самодержца Всероссийского.
        Из правительствующего Сената господину генералу кавалерии Кавказской области, начальнику и кавалеру Георгию Арсеньевичу Емануелю.
        Высочайшим Указом 6 февраля, а Сенатским 14 мая сего года вместо города Георгиевска Кавказской области учредить окружной город при Минеральных Водах.
        В минувшем 1829 году начальник Кавказской области доставил в Министерство внутренних дел:
        1. Сочиненный с натуры архитектором 12-го класса Бернардацци Генеральный план городу, учреждаемому при Кавказских Минеральных Водах, с обозначением кварталов для каменных казенных и частных зданий, улиц, площадей, церквей, сада, слободки;
        2. Планы и фасады окружным присутственным местам и другим зданиям, как-то: окружных — совета, суда и казначейства, земского суда, городской полиции, двух частных управ и острога;
        3. Ходатайство о награждении архитектора 12-го класса Бернардацци следующим чином и старшинством со дня выслуги лет за труды, понесенные при составлении планов новому городу и казенных зданий;
        4. Ходатайство о наименовании нового города Новогеоргиевском, Константиногорском или Пятигорском...
        Главнокомандующий в Грузии генерал-фельдмаршал
        граф Паскевич-Эриванский изволил ходатайствовать высочайше. Высочайшее Его Императорское Величество утвердили:
        1. К построению в новом городе по представленным планам и сметам каменных присутственных мест для помещения окружного управления, как-то: совета, суда и казначейства, земского суда, городской полиции, двух частных управ и острога, а также городской думы и словесного суда приступить.
        2. Присутственные места перевезти из Георгиевска.
        3. Утвердить суммы 2700 р. на наем частных домов для присутственных мест, 4200 р. на выдачу квартирных денег чиновникам.
        4. Архитектора Бернардацци за труды по составлению плана новому городу и планов фасадов казенных зданий наградить следующим чином со старшинством.
        5. Дать новому городу название Пятигорск...»
        В тот же день из Тифлиса Емануелю доставили письменное уведомление: поселок Горячие Воды преобразован в город Пятигорск, в связи с этим за казачьей станицей, что расположена на правом берегу Подкумка, напротив солдатской слободы Кабардинка, оставить прежнее название — Горячеводская. Далее отдавалась дань деятельности главнокомандующего генерал-фельдмаршала в превращении поселка Горячие Воды в город. Во всех документах, касающихся истории Кавказа, граф Паскевич избегал называть имя Емануеля, словно его и не существовало. Это было мщением последователю Ермолова.
        Паскевич догадывался, что Емануель не доволен политикой царя на Кавказе. Правда, вслух это недовольство он не высказывал, умел держать язык за зубами, но дела его говорили сами за себя: видите ли, не усилением карательных экспедиций в горы, а расширением и углублением хозяйственных и культурных связей с горцами надо завоевывать симпатии. Это мы слышали еще от Ермолова! А мягкотелость Емануеля горцы воспринимают как слабость России. На левом фланге Линии, в Дагестане и Чечне поднимают головы приверженцы газавата — «священной» войны против немусульман. Если вовремя не принять мер, то через два-три года может вспыхнуть война. Емануель упускает время, занялся, видите ли, «важным» делом — благоустройством городов своей области.
        Емануель знал, что Иван Федорович поджидает удобного момента, чтобы сместить неугодного военачальника, смотрящего сквозь пальцы на то, что творится у него на левом фланге. О том, что происходит в Дагестане и в Чечне, Емануель был осведомлен в десять раз больше, чем граф в Тифлисе. И не только на левом фланге, но и на правом — в Адыгее —у линейного начальника были надежные люди, которые регулярно доносили об обстановке в аулах. О создавшемся в опасных очагах положении Емануель судил здраво: развитие событий в горских аулах, недовольных русской политикой на Кавказе, никакими репрессиями остановить нельзя. Тяжелые сражения предстоят, и к ним нужно готовиться. Создать крепкий, надежный тыл. Это залог победы ценой малой крови...
        Маневрируя в жестких условиях, Емануель добивался улучшения боевой выучки войск, сконцентрировал также внимание на подъеме роли тыловых подразделений, создании достаточных запасов провианта, фуража, обмундирования и снаряжения, транспортных средств, строительстве медицинских учреждений, на укреплении городов, станиц и сел.
        - Пользуясь властью областного начальника, он занялся благоустройством Ставрополя — военного, политического и экономического центра, поддерживал желание купцов строить каменные дома, магазины и лавки, гостиный двор с огромными хранилищами продовольственных и промышленных товаров. При нем были заложены кожевенные, салотопные, свечные заводы, мельницы, пошивочные мастерские. По проектам братьев Бернардацци были поставлены дом командующего Линией, здания штаба, военного госпиталя и областных присутственных мест.
        Но главные усилия Емануеля были направлены на создание условий для лечения раненых и больных на Горячих Водах. Пятигорье напоминало ему родину — далекую Сербию. Здесь были такие же горы, подернутые сизой дымкой, и прозрачный воздух, так же ласково грело солнце; в жаркий полдень стояла такая тишина, что слышался шелест крыльев пролетающей стрекозы. В глубине души Георгий Арсеньевич иногда сожалел о том, что он избрал военную карьеру, ему надо было быть архитектором или инженером-строителем. Подлинный смысл жизни не в разрушении, а в созидании.
        Видя интерес Емануеля к Горячим Водам, Паскевич упрекнул Емануеля в том, что он усердствует в благоустройстве захолустного поселка, но потом вдруг ухватился за идею преобразования Горячих Вод и даже стал поторапливать командующего: «Что же вы, любезный, тянете? Я жду вашего рапорта, дабы дать ход этому делу».
        Теперь, когда Емануель держал в руках указ и уведомление из Тифлиса, ему стала ясна игра Паскевича: главнокомандующий умен, дальновиден, инициативен.
        Георгий Арсеньевич отбросил обе бумаги. К черту интриги! Главное сделано — город на Минеральных Водах учрежден! Теперь надо думать, как превратить Пятигорск в настоящую здравницу для солдат — защитников Отечества, а в будущем — для народа.
        Чтобы Пятигорск стал городом не на бумаге, а в действительности, нужны сотни тысяч, а то и миллионы рублей. И взять их надо там же, где в свое время Ермолов взял полмиллиона, задумав превратить «цыганский табор» у подножия Горячей горы в курортный поселок...
        Загоревшись новым планом, Емануель не мог сидеть спокойно, зашагал по кабинету. Велев заложить штабную карету, быстро собрался, вышел на крыльцо: адъютант и денщик укладывали в крытую повозку чемоданы, постель, продовольствие. Подъехал конвой — десять конных казаков. Кольнула мысль: «В своей стране ездим под охраной. Стыд и срам!» Сердито махнул рукой уряднику: —Обойдусь без телохранителей!
        Тот растерянно пожал плечами: как можно?
        Вскочив в экипаж, распорядился:
        — В Пятигорск!
        Солдат недоуменно повернулся:
        — Извиняйте, ваше превосходительство, не знаем такого, не езживали...
        «Ах, да! Откуда ему знать, — спохватился генерал: — Гони на Горячие Воды, братец!
        Пятигорск Георгия Арсеньевича встретил солнечным теплым днем, это показалось предзнаменованием удачи, ради которой он проделал нелегкий путь по пыльной и тряской дороге. Остановился, как всегда, в доме неимущих офицеров. Переодевшись, вышел на балкон.
        Вечерело. На западном склоне угасала заря. Перед глазами зеленый, чистый, обсаженный липками бульвар, по которому прогуливалась публика. Донесся чей-то звонкий голос: «Мария Дмитриевна, идемте наверх, в
        Емануелевский сад!» Сердце генерала забилось: приятно, что люди называли сад его именем, что бульвар наряден и публика с удовольствием гуляла здесь. В цветнике полыхали розы, а над гротом Дианы собирался гарнизонный духовой оркестр. От Эоловой арфы слышался тонкий, мелодичный звук. Все это было сделано не без его трудов. И опять подумалось: «Созидать, а не разрушать! Дела людские живут в веках, мастера продолжают жить в своих творениях. В этом величие и бессмертие человека. Горько, что большую часть своей жизни он все-таки разрушал. Грудь в орденах, на плечах золотые эполеты, а пятьдесят лет прожито впустую»...
        Утром он вызвал к себе Бернардацци, посадил их за стол и попросил прикинуть, во что обойдется разборка деревянных Ермоловской и Александровской ванн.
        — Зачем вы это собираетесь делать? — недоуменно спросил Иоганн.
        — Затем, чтобы на их месте поставить новые, нашему времени подобающие, — ответил генерал, раскуривая трубку.
        — Новые! —обрадованно воскликнул Иосиф, выхватил из кармана карандаш, записную книжку и, набрасывая на листке колонку цифр, забормотал:
        — Разобрать два деревянных здания, расчистить площадки, выкопать рвы под фундаменты — примерно восемьсот рублей. Заготовить и обработать камень, уложить в, фундамент, поднять цоколи для ванн, устроить хранилища для горячей и холодной воды, каналы для стока, фасадное крыльцо с колоннами, если строить, конечно, добротные и усовершенствованные купальни — обойдется в четыре тысячи рублей. Дороговато! Но самое разорительное впереди. Это закупка леса, плотницкие, столярные, штукатурные и малярные работы; закупка изделий из железа, оконного стекла...
        Бернардацци-младший со свойственной ему энергией перечислял десятки наименований, колонка цифр росла и росла. Наконец он объявил итог: 50 тысяч рублей. Кто даст такие деньги?
        Емануель оставил вопрос без ответа и продолжал:
        —- Прикиньте-ка, в какую сумму обойдется каменная лестница, ведущая от Николаевских ванн к Ермолов-ским и Александровским, и дорога к ним для въезда на экипажах по взгорью выше грота Дианы.
        — О, это давнишняя наша мечта! —воскликнул Иосиф и прикинул, если каменная лестница будет состоять из ста девяноста ступеней, как он ее давно задумал, а дорога длиной не менее пятисот саженей, на твердом грунте выдолбить, выровнять ее — работа трудная, около 14 тысяч рублей, удовольствие недешевое.
        Покуривая трубку, генерал добавил:
        — Скажите-ка еще: каковы будут расходы на постройку новых деревянных Сабанеевских, Калмыцких, Солдатских и Простонародных ванн, плюс галереи над Елизаветинским колодцем?
        Лица братьев выразили немой вопрос: «Неужели и эти объекты будут перестроены?»
        — Прошу вас, господа, — ободряюще сказал генерал, улыбаясь.
        Теперь оба брата вывели цифру — 200 тысяч.
        — Добавьте к этому постройку главной аптеки, каменной церкви и здания управления Кавказских Минеральных Вод...
        — Кто же даст деньги? Ведь на все это надо по меньшей мере 800 тысяч?
        — Правительство ассигнует, — ответил Емануель таким тоном, будто эти тысячи у него уже в кармане. Заканчивая беседу, он попросил архитекторов составить проекты и сметы на постройку перечисленных сооружений.
        Бернардацци были поражены небывалым размахом строительства в Пятигорске. Если бы кто другой задумал такое, вряд ли поверили ему, но Емануеля они хорошо знали — он слов на ветер не бросает. Значит, город будет еще лучше! К тому же братья были довольны и другим обстоятельством: срок контракта, заключенного шесть лет назад, кончился, их могли уволить. Переезжать на другое место, бросать мастерскую, любовно построенную для себя здесь, не хотелось. Кавказ стал родным. Теперь опять нашлось дело, любимая работа. Как же не ликовать сердцу?!.. Да они готовы гнуть спину над чертежами день и ночь, ведь рожденное ими на бумаге превратится в реальность, будет служить людям...
        Отпустив архитекторов, Емануель закурил очередную трубку и, прохаживаясь но мягкому ковру, отдался своим мыслям. Два вопроса не давали ему покоя: какова внутренняя жизнь Вод сейчас и какой она будет через два-три года, когда горцы начнут «священную» войну. Сегодня жизнь на Водах была внешне благополучной. Люди приезжают сюда, лечатся, уезжают довольные. Но все ли довольны? Штатных врачей всего пять — в Пятигорске три и по одному на Кислых и Железных Водах. Какую помощь могут оказать пять докторов тысячной толпе больных?.. Одному назначат
        пройти полный курс: пятнадцать серных ванн с высокой температурой, пятнадцать — с умеренной, двадцать железистых, десять нарзанных. И питье разнообразят: молодым, с крепким желудком — употреблять за один прием по шесть стаканов, кто постарше да послабее — по три стакана... Получается, что лечение-то формальное, на глазок. Да и мучительны некоторые процедуры. У Елизаветинского источника толпы. Выпив один стакан, больной ходит около колодца, ожидает действия вод, чтобы через пятнадцать минут снова.принять стакан. А в зданиях горячих ванн люди, обливаясь потом, парятся в горячей воде. Выходят из ванны еле-еле, падают на кушетку, чтобы отдышаться и прийти в себя... В Кисловодске, перекрестившись, ныряют в холодный нарзан, выходят посиневшие, зуб на зуб не попадает.
        Что за лечение?! Велика ли от него польза? Да и всем ли? Много жалоб: у одного после действия вод ослабли легкие, кашель душит, у другого обострился ревматизм...
        Вместо пяти врачей на Водах надобно иметь не меньше десяти-пятнадцати. Вот тогда им хватит времени на то, чтобы тщательно осмотреть больного, выяснить его недуги, назначить индивидуальное лечение и проконтролировать, как помогают воды...
        Или взять безопасность жизни на Кавказских Минеральных Водах. Жемчужина Северного Кавказа узкой полосой вклинилась в необжитый, неспокойный горный край. Для охраны от нападений абреков создана Кисловодская кордонная линия. Командует ею генерал Энгельгардт, в распоряжении которого всего лишь два крохотных гарнизона: по батальону пехоты в Кисло
        водском и Константиногорской крепостях. Пространство
        от верховий Подкумка до Горячей и Железной охраняется казачьими постами и конвоем из Горячеводской, Ессентукской, Кисловодской и Железноводской станиц. Да и то только днем. Ночью же ни одного охранника на дорогах: грабь, убивай, уводи в плен.
        Правда, кордонная служба днем со своими обязанностями справляется, нападений, слава богу, нет. А вот общественный порядок на Водах охраняется из рук вон плохо. В летние месяцы сюда приезжают немало кутил, любителей карточной игры и дуэлей. За ними нужен острый глаз. А глаз-то на Водах — всего три полицмейстера, подчиненных генералу Энгельгардту...
        Еще мрачнее картина будущего через два-три года. Пятигорск, Кисловодск и Железноводск станут военными госпиталями истекающей кровью кавказской армии. Что может сделать горстка медиков в этом аду?!
        Справиться с такими проблемами под силу лишь гибкому, специально для Кавказских Минеральных Вод учрежденному аппарату управления. Но предложение о его создании Паскевич, конечно, встретит в штыки, дескать, незачем учреждать еще что-то, когда в Пятигорск из Георгиевска переедет окружное начальство со своими службами, оно и возьмет в свои руки всю полноту власти на Водах.
        Что ответить Ивану Федоровичу?.. Конечно, можно отдать Минеральные Воды под власть окружного начальства, но... будет ли толк от такой передачи? Все чиновники, обремененные земельными, финансовыми, торговыми, судебными и хозяйственными заботами огромного степного округа, вряд ли станут уделять должное внимание развитию курортного дела, следить за порядком, за кордонной службой. У них своих хлопот не оберешься... Пока еще есть время, пока не вспыхнули сражения на левом фланге, надо создать специальную службу, которая занималась бы исключительно лечебными учреждениями, изысканием новых источников, строительством казенных зданий, полицией и кордонами. Это будет нелегко, но Управлению Кавказскими Минеральными Водами все-таки быть!
        Георгий Арсеньевич велел вызвать генерала Энгельгардта, доктора Конради и подполковника Чайковского. И когда те явились, командующий посвятил их в свой план.
        — Давно пора навести порядок на Водах! —охотно
        согласился Энгельгардт, видя в «порядке» главный оплот власти.
        — Благо для больных будет! —обрадовался доктор Конради, заботясь о своем.
        — Бесхозяйственности наступит конец! —подытожил Чайковский.
        — А коли так, то вооружитесь, господа, пером и бумагой. Прошу составить проект Управления Кавказскими Минеральными Водами. Я призываю вас, господа, вложить в него все свои знания, опыт, горечь разочарований и бремя забот, ненависть к бездушию и лени, утвердить добро... Жду проект через неделю. С богом, господа...
        Энгельгардт, Конради и Чайковский в кабинете Кон-ради спорили о том, как организовать управление Пя-тигорьем. Подобных курортных учреждений в России еще не было. Множество вопросов возникало перед комиссией. К примеру, не ясна была структура Управления и его подчиненность. Потому что у Вод фактически были четыре хозяина: министерство внутренних дел, военное министерство, главнокомандующий войск на Кавказе и командующий на Линии, а теперь прибавился еще пятый — окружные учреждения. У семи нянек дитя без глазу может оказаться...
        — Мое мнение, господа, спорить здесь не о чем, — заявил генерал. — Управление должно состоять из четырех частей: кордонно-полицейской, гражданской, медицинской и строительной. Сии четыре кита будут поддерживать и устои на Водах, и оборону, и внутренний порядок, и лечение, и постройку казенных домов.
        — Ну, а кто, по-вашему, господин генерал, должен стоять во главе Управления? — спросил Чайковский.
        — Как «кто»?.. Комендант Кавказских Минеральных Вод в чине генерал-майора или полковника, не меньше, — ответил Владимир Сергеевич.
        — А почему бы не быть директором Управления, допустим, врачу?.. Ведь основная функция Вод лечебнокурортная.,
        — А потому, господин подполковник, что кавказскую «жемчужину» прежде всего надобно надежно охранять. Кордонная стража, войска на Подкумке, полиция должны находиться в подчинении военного человека, а не гражданского, —резонно отпарировал генерал.
        — Но зачем под попечительство управления ташить военную службу?.. Зачем взваливать на плечи учреждения, ведающего делами курортными, не свойственные ему функции? — возразил генералу Конради.
        — А вы, батенька, что предлагаете? — поднял бровь Энгельгардт. —Оставить кордонную службу в подчинении военных властей, которые по горло будут заняты делами на Линии?
        — Разумеется, так.
        — Но опять же возникает досадная двойственность! Руководство жизнью Вод, весьма отличной от жизни в других провинциях, не будет в единых руках, — сердито ответил генерал, но, подумав, махнул рукой: —Впрочем, двойственности сей нам все одно не избежать, коль она установлена сверху. Предлагаю, господа, кордонную службу из функций первой части исключить, оставить одну полицейскую.
        — И гражданскую часть тоже не следует включать в управление. Собирать налоги с населения, судить нарушителей законов, разбирать тяжбы — дело городских и окружных властей, — предложил Чайковский.
        — Правильно, — поддержал его Конради.
        — Таким образом, господа, в управлении остается три отделения: полицейское, медицинское и строительное. А поэтому главу управления не лучше ли именовать не комендантом, а директором, — предложил Петр Петрович, — тогда директорский титул обяжет не только руководить, но и решать все вопросы коллегиально, посоветовавшись.
        — Пусть будет директор, — вздохнул Энгельгардт. Уплыла должность коменданта, которую хотелось ему занять. — Однако, господа, считаю, что рамки полицейской службы, учитывая особенности жизни Вод, надо расширить. Чем сейчас занимаются наши плац-майоры? Регистрируют приезжающих на Воды, следят чтобы не было беспорядков на улицах. А надо бы им смотреть поглубже, держать под контролем и богоугодные заведения. Там творится бог знает что: разговорчики бунтарские, ссоры, грязные сделки. Полицмейстеры должны охватывать своим оком все стороны жизни, весь общественный порядок на Водах. Посему считаю, что в штате полицейского отделения, кроме плац-майоров, надо иметь полицейских смотрителей, которым подчинить банщиков, швейцаров ресторации и заезжих домов, вах-торов бильярдных, питейных и других увеселительных заведений, в госпиталях то же самое. Полицейский смотритель инструктирует смену вахтеров ежедневно и получает от нее донесения.
        — И жалованье вахтерам уплачивает? —насмешливо вставил Чайковский.
        — Нет. Жалованье уплачивают хозяева заведений. И напрасно иронизируете, господин подполковник, пока эта мера нужна, если мы всерьез решили навести порядок на Водах.
        Перейдя к укомплектованию штата медицинского отделения, Конради мотивировал необходимость резко увеличить количество врачей, постоянных и временных, откомандированных от полков на Воды в летний сезон. Попросил внести и такой пункт: поскольку многие состоятельные люди приезжают лечиться со своими семейными докторами, то последних подчинить главному врачу Вод, дабы они не лечили своих господ на свой лад, ничего не смысля в действии вод. Обязать их вначале получить инструкцию, а уж потом делать назначения.
        — Пишите дальше, Петр Петрович, — диктовал Кон-ради. — Разрешить частную практику врачам под контролем управления Вод. Обязать их вести скорбные листы, где кратко записывать историю недугов, ибо происхождение недуга — ключ к определению диагноза и правильному назначению лечения водами.
        — Федор Петрович, быть может, детали-то и не надобно в проекте указывать? Записывать только: разрешить частную практику под контролем главного врача и все, — посоветовал Чайковский.
        — Нет, нет! —запротестовал Конради. — В проекте все должно быть предусмотрено. Пишите, Петр Петрович: предоставить право врачам Вод выписывать неимущим бесплатно лекарства из наших аптек. И в то же время категорически запретить врачам торговлю лекарствами, дабы спекуляции не потворствовать. Учредить также штат фельдшеров для вспоможения больным на дому и акушеров.
        Перешли к составлению штата строительного отделения. В обязанности архитекторов Чайковский вменил не только составление проектов и смет, но и несение ответственности за прочность строений на Водах. Для этого контролировать качество строительных материалов.
        По опыту своему Чайковский знал, что многие архитекторы, ссылаясь на то, что они заняты разработкой проектов и смет, большую часть времени бездельничали месяцы и годы, составляя документацию для одного-единственного объекта (исключением были лишь Бер-нардацци). Находились и такие архитекторы, которые с неохотой исполняли вторую, не менее важную часть своих обязанностей — контроль за состоянием сданных в эксплуатацию зданий. Поэтому архитекторы обязывались регулярно осматривать их, своевременно замечать, где и что нужно исправить, не дожидаясь, чтобы малый изъян не превратился в большой и потребовал не текущего, а капитального ремонта.
        Встал и такой вопрос: постройка казенных зданий велась руками солдат, руководили которыми офицеры, не смыслящие в строительстве. Было решено учредить в штате Строительной комиссии должность офицеров — полевых инженеров, подчинив им военные рабочие команды. Ввели в штат и инженеров путей сообщения, наделив их функциями строителей гидросооружений.
        — И еще запишите, Петр Петрович, — сказал Кон-ради. — Пусть путейцы отвечают за землю.
        — Не понял... Что-то не улавливаю смысл вашего предложения, — недоуменно посмотрел подполковник на доктора.
        — В наших станицах живут казаки, народ ухватистый: распахивает поля, где вздумается; пасет скот, где трава погуще; лес рубит, строительный камень добывает. А ведь сохранение в первозданном виде ландшафта долины Подкумка — первейший наш долг. Иначе источники захиреют, ценность нашей жемчужины пропадет...
        Читая проект, Емануель испытывал удовлетворение: поручил составить его людям знающим. Георгий Арсеньевич внес свои поправки и отослал проект в Тифлис.
        После усовершенствования проекта графом Паске-вичем и петербургскими чиновниками от первого варианта остались лишь некоторые положения.
        У проекта и сметы, подготовленных Бернардацци, сложилась иная, более счастливая судьба. Быть может, потому что Емануель опять рискнул — направил Иосифа в Петербург, минуя Тифлис. Иосиф сумел доказать
        в министерстве внутренних дел необходимость постройка в городе добротных капитальных зданий, а не лачуг.
        Сенат утвердил новый генеральный план и смету. Император повелел предоставить городу 883 тысячи рублей...
        РАССТАНОВКА СИЛ
        После долгой переписки министр внутренних дел генерал-адъютант Закревский уведомил Емануеля, что штаты Управления Кавказскими Водами утверждены, за исключением одного параграфа, который касался экономного расходования казенных денег.
        На министерство внутренних дел тех лет возлагалась постройка казенных зданий, дорог, мостов, почтовых станций и заезжих домов, сооружений по добыче полезных ископаемых. Его департаменты были основными пожирателями государственных ассигнований. Немало министров было смещено из-за растранжиривания казенных денег, а Закревский крепко сидел в министерском кресле, потому что умел «разумно» распоряжаться ассигнованиями, повседневно призывал беречь народную копейку: урезал проекты и сметы, контракты и трудовые соглашения; снижал закупочные цены на строительные материалы, находил пути сокращения транспортных расходов, должностных окладов чиновникам и т. д.
        Утверждая штаты Управления Водами, Закревский конечно, еще раз подтвердил свою репутацию хозяина. Ссылаясь на то, что курортное дело на Кавказе еще не достигло внутреннего размаха, служебные обязанности директора Вод невелики, целесообразно поручить командовать сим учреждением коменданту Пятигорска, по совокупности исполняющему должность окружного начальника. Директор управления Вод — лишнее административное лицо, которому, между прочим, надо платить...
        То, чего больше всего боялся Емануель, случилось: Управление Вод оказалось без .руководителя. Но.что мог изменить начальник Кавказской области, когда все уже утверждено? Бесполезная трата времени. А вот главнокомандующий, как лицо, известное при дворе, мог бы сказать свое веское слово. Он в первую очередь заинтересован в налаживании крепкого управления всеми особенно важными сторонами жизни на Кавказе. Но Иван
        Федорович, напротив, подхватил и одобрил «экономические» соображения министра внутренних дел: назначил комендантом Пятигорска человека малого ранга — подполковника Кабардинского пехотного полка Якубовича, который исполнял обязанности коменданта Георгиевска и, по отзыву Паскевича, показал себя «с наилучшей стороны». «Моя воля, я этого выскочку за версту не допустил бы до комендантства в Пятигорске», — с горечью думал Георгий Арсеньевич.
        Окончательно план Емануеля был испорчен приказом Паскевича о передаче в подчинение коменданта Пятигорска воинских частей окружного города и сотни Волжского казачьего полка, расквартированных в Го-рячеводской станице. Из состава Кисловодской кордонной линии выбывало крупное подразделение, непонятно кому конкретно теперь подчиняющееся. На что ориентировался главнокомандующий, давая такое предписание? Быть может, он собирается вообще ликвидировать Кис-ловодскую кордонную линию? Но не рано ли?
        Интерес к Водам начал падать у Емануеля. Сколько сил, изворотливости употребил он, чтобы жемчужину Северного Кавказа заключить в подобающую ей оправу, а результат каков?..
        Из Георгиевска в Пятигорск приехал предводитель окружного дворянства подполковник в отставке Василий Петрович Толмачев, человек лет пятидесяти, одетый в поношенный мундир с потемневшими эполетами, в руке — толстая трость. Он уже не состоял на военной службе, форму военную донашивал: зачем пропадать добру?
        Пара коней, впряженных в легкую бричку, остановилась у виллы Бернардацци. Василий Петрович, чуть прихрамывая, вошел в архитекторские покои. Иоганн и Иосиф хорошо знали Толмачева: он в числе первых поселенцев Горячих Вод поставил в «хастатовском» квартале сначала один дом, потом рядом еще два, но почему-то записал их на свою жену, а сам безвыездно жил в своем имении Екатериновке, занятый хозяйственными заботами. Говорили, что этому человеку не клади палец в рот — отхватит всю руку. Ходили слухи, что под видом дворянской опеки Толмачев ловко прибирал к рукам усадьбы умерших отставных офицеров и гражданских
        лиц. И теперь, по всему видать, приехал в Пятигорск неспроста.
        — Слушаем вас, Василий Петрович! — ответил на приветствие Иосиф.
        — Его превосходительство генерал Емануель приказал осмотреть здания для размещения окружных присутственных мест, а также квартиры для чиновни-ков, —расстегивая мундир, с одышкой произнес Толмачев.
        «Ах, да, Георгий Арсеньевич говорил, что пришлет такого представителя, который не даст промашки при заключении контракта на аренду зданий. Это очень важно, ведь министерство внутренних дел ассигновало на это всего около семи тысяч», — вспомнил Иосиф.
        Сели в бричку, поехали по городу. Иосиф показывал: усадьба бывшего предводителя Кизлярского дворянства Арешева, помещика Реброва, протоиерея Александровского, отставных советников Ильинского, Барковских, бывшей подполковницы Поповой. Дома большие, комнат много, под учреждения вполне подойдут... Однако Толмачев даже не взглянул на них. Подъехали к воротам усадьбы коллежского асессора Золотницкого, у которого, кроме старого деревянного дома с одиннадцатью комнатами, трех флигелей во дворе, недавно был поставлен на каменном фундаменте новый деревянный дом в восемнадцать комнат. Вышедший на пенсию Золотницкий сдавал квартиры внаем.
        Толмачев объявил Золотницкому о цели визита, оглядывая усадьбу, огороженную высоким каменным забором, ткнул тростью в сторону нового дома: —Здесь, на первом этаже, вполне разместится окружной суд, на втором — окружной совет. А в этом, — он показал тростью на старый дом, в пяти комнатах — полицейское управление, в подвале — камеры для подследственных. Во флигелях — караул и кухня. Как, Федор Иваныч, хватит вам с супругой шести комнат в старом доме? — обратился он к хозяину.
        — А цена какая за аренду? —старик вопросительно посмотрел на архитектора. Иосифу показалось, что Толмачев и Золотницкий разыгрывают перед ним комедию. Предводитель уже был у хозяина усадьбы и обо всем договорился с ним. Архитектор, однако, не уполномочен назначать цену, и поэтому на вопрос хозяина он пожал плечами. За него ответил Толмачев:
        — Полторы тысячи рублей в год.
        Золотиицкий удивленно округлил глаза:
        — Что вы, Василий Петрович! За два дома и три флигеля — полторы тысячи?.. Да я за сдачу под квартиры приезжим буду получать не менее четырех тысяч в год. И никакого беспокойства: ни шума, ни полицейских, ни заключенных во дворе...
        — Федор Иваныч, ведь старый дом надобно ремонтировать: крыша пришла в негодность, подвал покрыт сырой плесенью. Вам есть резон заключить сделку с казной, а окружной совет покроет крышу новым тесом, полицейское управление подвал перестроит под камеры, в жилое помещение превратит. В будущем его можно будет сдавать летом под квартиры. Учтите, строительный материал, особливо лес, нынче очень дороги. Да плюс ежегодный текущий ремонт, да надежная охрана усадьбы, да близкое знакомство с окружным начальством, покровительство во всех делах, — перечислял Толмачев выгоды, загибая на руке пальцы.
        — А есть ли у окружного начальства лес на ремонт? — спросил старик.
        — Ежели нет, так найдет. За счет какого-нибудь купца, ежели попадется начальству на крючок за свои делишки...
        И Золотницкий сдался. Тут же на столе под яблонькой был подписан контракт.
        Примерно в таком же духе шли торги и в других домах — поручика Шеховцова, коллежского асессора Колчина, надворной советницы Куальтовой, — где предназначалось снять квартиры для окружных чиновников. Из пяти тысяч Толмачев сумел сэкономить почти две трети для найма помещений для земского суда и дворянской опеки.
        Иосиф удивился, когда Василий Петрович направил бричку в дом своей жены. Въехали во двор. Толмачев, показывая, тростью на большой деревянный дом и постройки во дворе, как о давно решенном деле сказал:
        — В доме разместятся остальные присутственные места, в кладовых — архив.
        «Неужто две тысячи он приберег для себя?» —по-думал Иосиф, оглядывая неказистые помещения, арендная плата которым была не более одной тысячи. Неужели в Пятигорске нет более приличных зданий?.. И тут только догадался архитектор: ухватистый подполковник
        не только возьмет две тысячи, но еще за чужой счет капитально отремонтирует усадьбу!
        Так предводитель дворянства уложился в предназначенную сумму и себя не обидел...
        По мере переезда из Георгиевска присутственных мест в Пятигорске жизнь становилась оживленнее. Приехал и новый комендант Якубович — с черными как смоль усами, закрученными кверху; молодой, энергичный, крутой с подчиненными и изысканно вежливый с начальством.
        Вопреки опасениям Емануеля, подполковник с большим рвением занялся прежде всего «водовскими» делами. Должность директора Вод генеральская, и поэтому действовать он обязан по-генеральски — широко и властно. Пробу своей власти Василий Васильевич сделал на главном враче, вызвав его в свой кабинет и выразив неудовольствие:
        — В подведомственных вам лечебных учреждениях творятся безобразия. В купальнях большие очереди, на приемах врачей —сутолока. Лечат из рук вон плохо. Наведите порядок! Каждую субботу будете являться ко мне на доклад...
        На заседании Строительной комиссии Якубович заявил: — Я положу конец растранжириванию казенных денег. У меня ни единой копейки не улетит на ветер. А посему все бумаги, касающиеся расходов, приносить мне.
        Для поддержания настоящего общественного порядка в Пятигорске Якубович лично подбирал кадры для полицейского управления, назначив городничим надворного советника Вишневского, человека «по всем статьям добропорядочного». Правда, Конради, хорошо знавший надворного советника, пытался возразить: «Иван Егорович по характеру не способен занимать должность городничего», — но комендант возразил: «Мне виднее, батенька, непорядочный не имел бы чина надворного советника и приличной усадьбы на главной улице». В пользу Вишневского были и такие обстоятельства: Иван Егорович любезно предложил коменданту за небольшую плату квартиру. Вдобавок изъявил желание обеспечивать семью подполковника продуктами, и опять-таки недорого. Говоря об этом, Иван Егорович сжал руку в кулак и хитровато подмигнул: «Все торгаши на базаре вот где у меня сидят».
        Якубович удачно провел выборы в городскую думу. По его рекомендации в совет думы вошли влиятельные купцы. Однако на должность головы думы Василий Васильевич утвердил не купца, а мещанина, но какого! — известного на Водах предводителя биржи извозчиков и кучеров Кондратия Афанасьева: рыжая борода лопатой, голосище — гром, энергии, изобретательности — на
        двоих.
        А Афанасьев словно ждал этого поста. Сразу же после выборов начал с ремонта арендованного за бесценок у своей родственницы дома для совета думы, хотя в кассе вновь учрежденного городского органа самоуправления не было ни копейки. Кассу пополнили, введя ряд платежей: сборы за торговлю, за охрану складов на базаре, за проверку и клеймение весов. Была повышена ежемесячная такса также за содержание питейных домов, буфетов, игорных, бильярдных и других заведений.
        На вырученные деньги Кондратий купил строительный материал, оставалось только нанять мастеровых. Смышленый голова рассудил: «Зачем платить вольно
        наемным, ежели в городе даровой рабочей силы хватает?..» И попросил городничего Вишневского сделать облаву на базаре и в ночлежках, выловить «беспаспортных», среди которых были и мастеровые. Через месяц дума вселилась в прекрасно отремонтированное помещение-
        Генерал Энгельгардт получил предписание Емануеля: согласно повелению из Тифлиса все полицейские функции в Пятигорске передаются в ведение коменданта Якубовича. Генерал с досадой крякнул, повернулся к плац-майору Устинову:
        — Николаша, отобрали от нас Пятигорск, остались под нашим попечительством только Кислые и Железные Воды.
        — С воза поклажа — лошади легче, — беззаботно ответил Устинов, тридцатилетний молодцеватый офицер, небрежно одетый. Бесстрашный, но смышленый и сноровистый на редкость. Он тянул тяжкую полицейскую лямку на Водах и фактически был правой рукой коменданта Кисловодской кордонной линии. Внук бывшего командира Хоперского казачьего полка, одного из первых строителей Ставропольской крепости — основателя тамошней станицы и города, знаменитого на весь Кавказ Конона Устинова. Он унаследовал от деда главное
        качество —крепкую хватку. За это и любил Устинова-младшего Эигельгардт, ласково называя его Никола-шей. Ннколаша всегда был желанным гостем в квартире генерала. Часто вечерами, когда уходили гости, они садилсь играть в преферанс «по копеечке» —больше Владимир Сергеевич не ставил, знал, что хитрющий казак непременно обыграет: хоть тысячу поставь, все одно она окажется у него в кармане.
        — Теснит нас Якубович, прыток! —сердито бурчал Энгельгардт. — Нужных людей по своему вкусу подобрал и на посты расставил.
        — Погодите, Владимир Сергеевич, эти «нужные» люди еще подложат свинью господину Якубовичу. Да и сам Василий Васильевич получит свое, — усмехнулся Устинов.
        Справедливость замечания Устинова подтвердили ближайшие события. Взяв главенство в Строительной комиссии с соответствующим окладом, Якубович в интересах экономии ввел новые правила закупки строительных материалов. Высказав недоверие чиновникам комиссии, которые сами ездили в центральные губернии России закупать лес, железо, стекло, краски, инструмент и другие принадлежности, Якубович решил посылать закупщиками честных, добропорядочных людей. А самый честный, добропорядочный человек, по мысли коменданта, — офицер армии. Причем не интендант (интенданты тоже жулики), а строевой офицер, готовый за отечество положить свою голову.
        Однако первые же «коммивояжеры», истратив немалые деньги, привезли такой материал, что Чайковский и архитекторы, придя на цейхгаузный двор, схватились за голову: железо толстое — один вес; брусья и доски — сырые, покрытые зеленой плесенью, видимо, лежали несколько лет под открытым небом; краски — густотертые, комки в банках; веревки гнилые; инструмент не пригоден.
        Погнавшись за дешевизной, несведущие коммерсанты израсходовали впустую добрую половину отпущенных средств.
        Чайковский жаловался приехавшим в Пятигорск Энгельгардту и Устинову на новшества Якубовича, беспомощно разводя руками:
        — Что делать?.. Написать Георгию Арсеньевичу — кляузой посчитают, но и молчать нельзя. Нововведения
        господина Якубовича дорого казне обходятся... А в городе что творится! Воровства сколько развелось!..
        — Вот как? При нашем правлении на Горячих Водах жуликов, кажется, мало было. Так, Николаша? — повернулся генерал к своему помощнику.
        — Было да сплыло, — ответил Устинов. — Переехало в Пятигорск целое полицейское управление, во главе частной управы города стоит такой важный чин, как надворный советник Вишневский, а порядку общественного не стало.
        — Ох, уж этот Вишневский! —насмешливо и осуждающе покачал головой Чайковский. — Говорили же мы Якубовичу, что не получится из него городничего. Взялся он за порученное дело сначала горячо, но не надолго хватило пороху, снова ударился в разгул с приехавшими на лечение дамами. А воровская братия не зевала. Часовщик Васька Ворон, тот, что при вашем правлении был посажен в острог, оказался на воле — выпустили. Сам-то не ходит в дело, сидит в своей мастерской, копается в часах, а шайка его по квартирам, по дворам лазает. Начали пропадать кони, в ванных отделениях часы, деньги у больных.
        — Ну, а как на это дело смотрит Якубович? —по-интересовался генерал.
        — Пытается Вишневского из кабака вернуть в кабинет — да что толку!
        — Дело тут в способах сыска, — сказал Устинов. — Я видел, как действуют квартальные надзиратели. Получив журнал, надзиратели делают из него выписку, составляют объявления и вывешивают их на базаре, на деревьях, у входа в ресторацию, у игорных домов и других увеселительных заведений — для всенародного обозрения.
        — Так это хорошо! Пусть народ знает, что пропало, и помогает управе искать похитителей! —одобрительно отозвался Энгельгардт.
        — Так-то оно так. Да к громкой публикации необходима тихая работа. А этому не обучены ни Иван Егорович, ни его люди.
        — А как вы ищете? —заинтересовался Чайковский, зная, что Устинов быстро вылавливал воришек, но секрет своей «системы» никому не открывал.
        — Ладно, так и быть, приоткрою завесу, — усмехнулся полицмейстер. На всех бойких местах у меня свон люди. На базаре — постоянные торговки вещами, которым поистратившиеся квартиранты отдают продать то часы, серьги, кольца, то белье или платье. Для вора такая торговка — человек весьма нужный. Краденое вор никогда сам не станет сбывать, обязательно сунет бойкой бабенке. А та понесет продавать, предварительно дав знать квартальному надзирателю. Добросовестно продав вещи, она получит вознаграждение. Но вор-то уже сидит у меня на крючке, с которого не сорвется.
        Во всех купальнях у Устинова были тоже свои люди для присмотра за нечистыми на руку служителями или посетителями... У источников — отставные солдаты-инвалиды. В питейном заведении — буфетчик, в . ресторации — швейцар. На выгоне, где пасется скот, непременно один-два пастуха. Даже среди цыган на таборах имеются устиновские «глаза и уши».
        — А одни публикации что... Видел я такое творение Вишневского однажды: «Надворный советник Греве подал в частную управу прошение на розыск украденных из хозяйского дома вещей на сумму 1183 р. В хищении подозреваются два бродяги по фамилии Васильев и Зайчиков, приписанных к Волгскому казачьему полку и проживающих в станице Горячеводской...» Скажите, господа, какова польза от этих объявлений?.. В них все распубликовано: и кто подозревается, и где воров надобно защучить. Разве они полезут в расставленные сети?..
        — Да, недоброе у вас, в Пятигорске, творится, — горестно сказал Владимир Сергеевич. — И все оттого, что в Петербурге не утвердили наш проект. Несчастные Воды! Не было о них настоящей заботы и теперь нет...
        «ВОЗМЕЗДИЕ»
        В Пятигорск приехал областной прокурор генерал-майор Худинский, высокий, тонкий как жердь человек весьма строгих правил, как и подобает стражу порядка. Войдя в канцелярию окружного стряпчего Панарского, тоже человека на вид строгого, Худинский извлек из папки стопку документов с жалобами, положил их на стол и вынес приговор:
        — За такие безобразия вас всех здесь нужно привлекать к ответственности!
        Панарский поспешно надел на нос пенсне и стал читать жалобы. Первым было прошение пятигорского купца Рахманова и бывшего предводителя Кизлярского дворянства Арешева о том, что городской голова Кон-дратий Афанасьев занял у них по одной тысяче рублей на постройку лавки и до сих пор не отдает долг. Кроме того, начал строить козни против них: первого обвинил в утайке доходов дабы скрыться от налогов, второму приписал самовольный захват земли для расширения усадьбы. Обращались они в окружной суд, но там не стали разбирать гражданский иск, а послали дознавателей для подтверждения претензий городского головы, и те, разумеется, обнаружили утайку доходов и самовольный захват земли. Но кто из торговых людей не утаивает свои доходы, кто из местных жителей Пятигорска не прихватывает самовольно лишних пятнадцать-двадцать аршин земли при расширении собственных усадеб?
        «Мы, конечно, виноваты в своих грехах, — писали Рахманов и Арешев, — но это не дает право городскому голове не возвращать долг, а окружному суду — не разбирать гражданский иск. Заступитесь за нас, господин областной прокурор, приведите к порядку городские и окружные власти Пятигорска...»
        Вторая жалоба была от владельца питейного заведения Барышева, который писал о том, что городской голова не только сам часто заходит в его заведение, пьет, ест бесплатно, но и стал приводить с собой чиновников- казначейства и полицейского управления. Барышев не против того, чтобы Афанасьев посещал бесплатно питейный дом, на то он и власть; не против и чиновников окружных угостить раз-другой, но постоянно поить-кормить задарма такую ораву каждую субботу — дело накладное, разор настоящий. «Обращаться к старшим окружным начальникам я не посмел — опасно. Тот же Кондратий так прижмет, что завоешь волком...»
        Третья жалоба была анонимная, без подписи. Анонимщик, по всему видно, приказчик, писал, что чиновники городской и окружной управ занимаются вымогательством. Придут покупать товар, цена обозначена, а они — «дорого», требуют купца. А купец, когда ему доложишь об этом, затрясется от страха, машет рукой: «Продай, за ту цену, которую дают!» Чиновнику-то то-пар продашь за полцены, а с простого люда приходится драть вдвойне, наверстывая упущенное...
        Четвертым был рапорт командира 22-й пехотной дивизии генерал-майора Фролова, который доносил командующему войсками на Линии о том, что он, находясь на лечении в Пятигорске, был жесточайше оскорблен и унижен. На квартире, где он жил, у него украли именное оружие —шашку с золотым эфесом; вдобавок увели с пастбища пару вороных коней. О краже он заявил в частную управу, был там вежливо принят, но вежливость сия обернулась полнейшим бездействием по розыску похищенного и похитителей. Он до глубины души возмущен поведением и отношением к служебному долгу городничего, надворного советника Вишневского. «Ежели на мою просьбу он так реагировал,, то легко представить, как он относится к людям, чей ранг и положение ниже... И пятигорский комендант подполковник Якубович смотрит на бездеятельность городничего сквозь пальцы. О сих безобразиях считаю своим долгом донести вашему превосходительству, имея в. виду вмешательство вашего превосходительства в преступное пятигорское дело и наказание виновных».
        — Что скажете, Яков Алексеевич? — кивнув на жалобы, едко спросил окружной прокурор.
        Панарский тяжело вздохнул, пожал плечами:
        — Виноват! Иного не скажешь. Когда творится беззаконие — чиновники правосудия всегда виноваты.
        И стряпчий пустился в объяснения, почему именно он виноват. Он знал о том, что Рахманов и Арешев обращались в окружной суд с гражданским иском и чем это дело кончилось. Ему ведомо было то, что городской голова сам кормился и устроил это многим чиновникам городских и окружных учреждений. Первым желанием было прижать пользующегося своей властью голову, но в окружном совете предупредили: Афанасьева не
        трогать.
        Что касается городничего, Панарский также пытался указать надворному советнику на бездеятельность, но попытки стряпчего также не увенчались успехом. Комендант Якубович, он же окружной начальник, дал стряпчему понять, что яйца курицу не учат.
        Что касается остальных анонимных жалоб, то Па-нарский видит их впервые, а если бы они и поступили, то на основании законоположения не были бы рассмотрены, так как приравниваются к навету, лжи закулисной, и поэтому находятся вне закона.
        Генерал-майор Худинский язвительно улыбнулся:
        — А вы, любезный Яков Алексеевич, ловко умеете уходить от ответственности!
        — А что, разве я не прав? —уже смело спросил Па-нарский, чувствуя, что гроза начинает уходить в сторону.
        _ Ну, где же «прав»?.. Ежели судить не по закону, а по совести, то вся ваша защита г —карточный домик. Возьмем анонимки. Почему люди не подписываются под жалобой?.. Боятся расправы! А ведь в каждой анонимке есть крупицы правды. Скажите, положа руку на сердце, покупают ваши чиновники товар у купцов за полцены?
        — Конечно, покупают. Но не только у нас, но и у вас, в Ставрополе.
        — Воровство в городе процветает? Так ведь? Командующий приказал пресечь сии преступления, — открыл карты областной прокурор.
        — Это уже другой разговор, — окончательно оправился Панарский, поняв, что если бы не приказ Еману-еля, то вряд ли Худинский сам приехал в Пятигорск, проделав утомительный путь, а отослал бы жалобы почтой с предписанием разобраться на месте и принять надлежащие меры. На том бы и кончилось. А теперь вот будут тревоги и волнения. И непременно жертвы.
        — Что ж, придется привлекать к ответственности Кондратия Афанасьева, — наметил Панарский. первую жертву.
        — Непременно! Предать суду за использование власти в корыстных целях, — подтвердил генерал.
        — Жалко не Кондратия, а других... Других зацепим и запятнаем, добрых, порядочных чиновников. Они просто поддались на хитрость городского головы, — почесал затылок Панарский, выясняя, как на это дело смотрит областной прокурор.
        — Добрые и порядочные не поддаются! —изрек генерал известную и незыблемую истину. —Всякие преступления наказуемы. Слава богу, перед законом все равны.
        — И все ж таки позор! Чиновников городских и окружных властей будут судить, — тяжело вздохнул стряпчий, обдумывая, как повернуть дело Афанасьева, чтобы овцы были целы и волки сыты, закон соблюден и побочных жертв и громкой огласки не было. «Следствие-то не станет вести сам генерал, а поручит мне. Судить будет наш окружной суд, а там люди свои — ворон ворону глаз не выклюет...»
        — И Вишневского отстранят от должности городничего? — забросил вторую удочку стряпчий.
        — Непременно!
        — Сие будет удар господину Якубовичу. А он поставлен самим графом Паскевичем и утвержден государем, — закинул стряпчий третью удочку, опасаясь, как бы этот удар не задел рикошетом и его, и Худинского, и, быть может, даже самого Емануеля.
        — Боюсь, что придется и здесь наказать виновных. Командующему стало известно безалаберное растранжиривание денег на закупку строительных материалов. И каких денег!.. За одно это по головке не гладят, милостивый государь...
        Пока Панарский вел следствие по некрасивому делу Кондратия Афанасьева, пока областной прокурор лично давал ход жалобе генерал-майора Фролова, допрашивая Вишневского и вникая в деятельность частной управы и Строительной комиссии, Пятигорск потрясло новое неприятное известие: шайка абреков напала на селение Незлобное, подожгла его, разграбила, зарезала священника, захватила в плен молодых женщин, в том числе двух поповских дочерей, угнала скот. На бульваре, на базаре, в лавках, купальнях и у источников только об этом и говорили.
        — Сколько лет было тихо, мирно и вдруг!..
        — А Незлобное-то где? Рядом с Георгиевском, в тылу. Вон куда проникли разбойники!
        — И нам теперь, живя на Водах, на самой кордонной линии, несдобровать! Нападут ночью и всех перережут!..
        Многие больные стали поспешно уезжать домой, местные жители вооружаться, покупая на базаре пистолеты и кинжалы, ладить запоры на воротах, превращая усадьбы в крепости.
        Якубович метал громы и молнии. С пеной у рта доказывал Худинскому, что Энгельгардт настолько развалил кордонную службу, что поставил под угрозу разбойничьих нападений все населенные пункты на Под-кумке, что по-настоящему охраняется только Пятигорск войсками, подчиненными ему, коменданту. Василий Васильевич пытался отвлечь прокурора от следствия по неприятному делу растранжиривания казенных денег и отвести от себя удар.
        Худинский, прежде чем донести о случившемся в Ставрополь, направил нарочного в Кисловодск к Энгельгардту, которого просил приехать в Пятигорск для выяснения причин нападения абреков. Но нарочный вернулся ни с чем: Энгельгардта в Кисловодске нет.
        — А Устинов, его правая рука, что говорит? —спросил Якубович у курьера.
        — И господина Устинова тоже нет.
        — Вот видите, ваше превосходительство, обоих нет. Уехали на охоту, а там в картишки играют и винцо попивают! — подливал масла в огонь Василий Васильевич.
        А Энгельгардт и Устинов не охотились. Получив известие о набеге на Незлобное, они срочно выехали на восточную оконечность кордонной линии, проехали по всем казачьим заставам, придирчиво проверяя службу нарядов, ища дыру, через которую проскочила шайка абреков. Генерал повелел дежурным на постах прочесать свежеубранные поля, луга, лесные полосы, прис-тально'отыскивая следы копыт на влажной от недавнего дождя земле.
        Широкую свежую полосу следов от табуна обнаружили только на участке между станицами Марьинской и Павловской. Там и перестрелка была в прошлый день на рассвете, когда шайка абреков, появившаяся неожиданно с тыла, угоняла за кордон табун коней и десять пленниц. Разбойники бросили насмерть перепуганных женщин, а косяк лошадей все-таки угнали к себе.
        Энгельгардт, осматривая полосу, сказал:
        — Да, именно здесь они ушли. А вот как они к нам попали?.. Не по воздуху же, не на крыльях перелетели через кордон и оказались вон где —в селении Незлобном... Ищите, ищите след, ведущий в нашу сторону, — приказал он.
        Однако поиски не увенчались успехом. Все перешарили, следов не нашли.
        — Загадка! —нахмурил брови Энгельгардт и обратился к Устинову:
        — Николаша, у тебя нюх как у борзой. Поезжай,
        братец, в Незлобную, порасспроси жителей. Быть может, абреки где-то между Невинкой и Кумой, не на нашей линии, прорвались через кордон?.. Поезжай, друг сердечный, а я тебя буду ждать в Пятигорске...
        В Пятигорске Владимир Сергеевич наткнулся на генерала Худинского, который сразу же взял его в оборот, высказывая то, что услышал от Якубовича.
        — Андрей Семенович, не горячитесь, дорогой, и не пойте с чужого голоса, — сказал Энгельгардт областному прокурору, с которым он был на короткой ноге. — Пойдемте лучше пообедаем, а то у меня с утра не было во рту маковой росинки...
        На второй день в Пятигорск приехал Устинов и нашел Энгельгардта в кабинете Якубовича: генерал Ху-динский «мирил» двух комендантов, призывая не ссориться, а сесть за стол и наметить меры по усилению охранной службы.
        Увидев Устинова, Энгельгардт живо спросил:
        — Ну, что, Николаша?
        — Набег лежит на совести предводителя нашего дворянства подполковника Толмачева.
        У сидящих вытянулись лица: как? почему? Первым оправился от неожиданного известия прокурор:
        — Я не понимаю вас, господин плац-майор... Какое отношение имеет к набегу предводитель дворянства? — спросил он.
        — Имеет, ваше превосходительство. По его вине совершено злодеяние, — смело ответил Устинов и рассказал о том, что ему удалось узнать у жителей Незлобной и в других станицах.
        — Надвигалась страда, урожай богатый, а рабочих рук у помещиков маловато. Вот и приехали они в Пятигорск к своему предводителю: у тебя-де, Василий Петрович, в ауле Коши живет мирный кабардинский уздень Исак Кошев, а у него брат, Аджигельды, он родичей жены в горах имеет. Аджигельды в прошлые годы не раз ездил за кордон и приводил для тебя холопов, они старательно трудились в твоем имении, и платил ты им недорого. Постарайся ныне и для нас, закупи на страду горцев. Иначе затянем уборку, хлеба осыпятся, убыток сплошной — выручки от продажи зерна не будет...
        — Позвольте, господин плац-майор! —прервал прокурор Устинова и официально обратился к Энгельгардту:
        — Ваше превосходительство, вы давали разрешение подполковнику Толмачеву на ввоз холопов из-за кордона?
        Вопрос был щекотливый. Дело в том, что приказом командующего в горы разрешалось выезжать только по специальным билетам, выданным комендантом Кисло-водской линии. И не каждому желающему, а надежным, проверенным людям.
        — Нет, господину Толмачеву я не выписывал билета, — ответил генерал.
        — Каким же образом он направлял по своему делу в немирные аулы брата мирного кабардинского узденя? — ухватился прокурор за грубейшие нарушения инструкции.
        — Понятия не имею, господин прокурор, — недоуменно пожал плечами Энгельгардт.
        Заикнулся и что-то хотел сказать Якубович, но Ху-динский повелительно поднял руку, строго взглянул на подполковника:
        — Прошу не перебивать! Дайте выслушать господина плац-майора.
        Устинов стал продолжать:
        — И вот дружки ведут, значит, разговор так и сяк. Постарайся-де для нас, Василий Петрович. А он им в ответ: «Закупка холопов в немирных аулах — дело рискованное. Для себя доставить из-за кордона двух-трех работников не так страшно. А для многих и много?.. Опасная-де картина может получиться. Да и не пропустит много-то с чужой стороны урядник на кордонном посту, хотя бы и по билету»... — «А ты все-таки постарайся достать у Энгельгардта билеты. А с дежурными урядниками мы сладим: сунем им красненькую, и станут сговорчивее», — говорят помещики. — «Нет, — говорит Василий Петрович, — генерал Энгельгардт — сухарь и жила. От инструкции не отступит ни на шаг. Представьте, он даже мне не дал билета». —«А сам-то ты у кого доставал билеты?» —спрашивают они. —«Сам-то?... У георгиевского коменданта, Василия Васильевича», — ответил Толмачев. —«Так к нему и теперь обратись. Он ныне не только комендант Пятигорска, но еще и директор Вод», — настаивали они.
        Якубович, смутившись, снова что-то хотел сказать,
        но его резко оборвал прокурор:
        — Когда я разговариваю х человеком, считайте, что
        веду дознание, и прошу не перебивать, милостивый государь! Продолжайте, господин плац-майор...
        — Теперь-де у Василия Васильевича больше власти,
        он, слыхать, не подчиняется даже генералу Энгельгардту, — нажал голосом на последнюю часть фразы Устинов. — А Толмачев уперся: «Нет, —говорит, — Якубович
        ныне стал шибко фасонистым, строит из себя большого начальника, к нему не подступись». Дружки обиделись: «Какой же ты после этого предводитель дворянства, коль не желаешь службу сослужить, уважение нам сделать. Имей в виду, что перевыборы скоро»...
        Толмачев крякнул от досады и вытащил из ящика стола конверт:
        — Тут у меня десяток чистых билетов, Василий Васильевич удружил про запас. Так и быть, пусть доброта нашего уважаемого коменданта послужит на благо процветания пятигорского дворянства, — заполнил билеты и вручил их просителям. — А теперь, — говорит, — давайте составим доверенность на имя Аджигельды.
        Теперь Худинскому стала ясна картина всей махинации. Он сурово посмотрел на пятигорского коменданта, побледневшего и виновато опустившего голову. Устинов же, докладывая, косился на своего врага, думая: «Вот раздену тебя донага, пусть посмотрят, каков «бог власти» на Подкумке и в Пятигорском округе...»
        — Ну а дальше уже шло как по маслу, — продолжал Николай Дмитриевич. — Снарядили господа дворяне в экспедицию Аджигельды. Дали ему по сотне, чтобы он на обратном пути сунул дежурным урядникам, ежели те на сторожевом посту заартачатся. «Закупил» Аджи-гельды в немирных аулах десять холопов, доставил их хозяевам. И стали они убирать хлеб с утра до вечера. На ночь хозяева увозили работников в свои имения, после ужина запирали под замок в пустой амбар, охрану выставляли. А холопы, бывая в домах, высматривали, где стоят сундуки с добром, где висит оружие, где на выгоне пасутся кони.
        Закончили они уборку, получили расчет — крохи за свой тяжкий труд. Злость горцев охватила: работали как волы, а что получили... Хвать хозяйское оружие, повязали взрослым руки, кляпы в рот. Из сундуков добро в мешки сложили, молодых бабенок, ни живых ни мертвых, на хозяйских коней вместе с добром погрузили. По сговору собрались в Незлобной, церковь ограбили, священника кинжалом, его дочерей —тоже на седло. Лошадей, что паслись на выгоне, сгуртовали в табун. На прощанье подожгли селение и дали тягу к станице Марьинской... Ну а остальное вам уже известно...
        — Придется господина Толмачева отдать под суд за импорт сей и, возможно, вас, господин Якубович, —вну-шительно произнес Худинский.
        Приехав в Пятигорск, прокурор полагал, что быстро управится с поручением командующего, но теперь к первому делу добавилось второе, чрезвычайно скандальное. Месяц прошел, пока докопался он до корней преступления и доложил об этом Емануелю.
        В Пятигорске состоялся громкий и скандальный судебный процесс. Целую неделю судья и присяжные разбирали дело: выслушивали свидетелей Рахманова, Аре-шева, чиновников, которые «кормились» у купцов. И так и эдак крутили и вертели дело. И вынесли мудрое решение, от которого и волки были сыты и овцы целы: Афанасьева лишить выборного мандата и впредь не избирать его в органы самоуправления. Взыскать с него все предъявленные долги...
        Более щекотливым было второе дело. За Василия Петровича заступилось окружное дворянство: уж очень много полезного делал предводитель для благополучия и процветания их общества... Свидетели кровавого преступления в Незлобном селении в один голос заявили, что они не предъявляют никаких претензий к Толмачеву. Адвокаты произнесли эффектные речи, нашлись покровители в штабе войск Кавказской линии и в Тифлисе...
        И окружной суд вынес приговор: ссылаясь на такие-то статьи уголовного законоположения, учитывая огромные заслуги предводителя дворянства, беря во внимание его искреннее раскаяние и то, что пожар в Незлобном был быстро потушен и пострадавшие претензий не предъявляют, а захваченные в плен женщины вызволены, подполковнику Толмачеву вынести порицание и посоветовать дворянскому обществу не избирать его на пост предводителя...
        Чтобы генерал Емануель не изменил решение окружного суда, блюстители правосудия послали один экземпляр приговора в Тифлис, управляющему всеми делами на Кавказе графу Паскевичу. Генерал-фельдмаршал в это время только что получил назначение в Польшу и в сутолоке сборов утвердил приговор не читая. Лишь
        после этого суд направил второй экземпляр приговора областному начальнику. Емануелю теперь ничего не оставалось делать, как согласиться с решением окружного суда.
        БУДНИ ВОД
        Пошли слухи: Николай I изъявил желание посетить Кавказ, обозреть южные российские провинции, проинспектировать войска в Грузии. В военном министерстве разрабатывался маршрут экспедиции. Предполагалось, что монарх из Таганрога или Крыма отправится морским путем вдоль побережья, чтобы наметить опорные пункты для возведения Черноморской линии укреплений, а обратно в Россию — по Военно-Грузинской дороге и далее — через Ставрополь.
        Узнав об этом, министр внутренних дел потерял покой: на обратном пути государь непременно заедет на Воды посмотреть на новый город, а Пятигорск и на город-то не похож. Строительство зданий на Подкумке шло черепашьими темпами. Прошло два года, старые Ермоловские и Александровские ванны снесли, а новые были возведены лишь до половины. Правда, государевы сборы всегда долги, Николай тяжеловат на подъем, но если он поедет на Кавказ через два, три, пять лет, все одно надо форсировать постройку зданий в Пятигорске.
        Закревский послал письмо Емануелю по поводу недопустимо медленного развития окружного города на Водах. Между строк ядовито намекнул: ты, дескать, заварил кашу, чуть ли не за горло брал министерство внутренних дел, чтобы преобразовать Горячие Воды в город, ты эту кашу и расхлебывай.
        Вслед за письмом была направлена комиссия для ревизии хода строительства. Ревизоры вместе с Еману-елем приехали в Пятигорск и засучив рукава принялись за дело.
        Прежде всего они подняли все документы, касающиеся расхода высочайше отпущенных средств. И сразу же выявили разбазаривание огромных сумм на бестолковую закупку строительных материалов способом «офицерских операций». Хотя инициатором этих «операций» был бывший комендант Якубович и на его месте сидел уже другой — полковник Озерский, взятки с него гладки, за преступную выдумку отвечать пришлось областному
        начальнику: он подписал разнарядку о выделении офицеров из полков для командировок в качестве закупочных кондукторов, о чем имеется соответствующий документ.
        Ревизоры были возмущены, увидев, что свыше пяти тысяч денег израсходовано на расширение и улучшение дороги от Пятигорска до Кисловодска и Железновод-ска. Волосы поднялись у них на голове, когда в их руки попались документы о постройке деревянной галереи и Елизаветинского колодца, беседки у Михайловского источника, временных навесов у Ермоловских, Александровских и других ванн, на что израсходован лес, привезенный из центральных губерний России на сумму пятнадцать тысяч. И опять-таки это было с ведома Ема-нуеля.
        Тряслись руки у ревизора, когда держали ведомости и счета на уплату денег за содержание воловьего транспорта, делового двора и починку старого инструмента — высочайшие деньги утекали меж пальцев.
        Ревизия остатков строительных материалов, хранящихся на складах, привела комиссию в ужас. На великие тысячи гниет лес, ржавеет железо, портится инструмент, съедает, моль веревки, войлок, сукно, парусину Вопиющая бесхозяйственность!
        Прятали глаза от стыда члены Строительной комиссии Чайковский и Бернардацци, испытывая на себе суровые взгляды петербургских чиновников. Они чувствовали себя преступниками, хотя их «преступление» в том, что они были устранены от дел по воле столичного начальства, повелевшего передать всю власть на Водах в руки Якубовича. Ревизоры не захотели выслушать ни Чайковского, ни братьев архитекторов. Вывод ревизии был убийственным: постройка казенных зданий на Водах идет медленно по двум причинам — высочайшие ассигнования расходуются не по целевым статьям, допущена преступная бесхозяйственность.
        Чтобы ознакомить Емануеля с актом, ревизоры пришли на аудиенцию к начальнику Кавказской области.
        Георгий Арсеньевич догадывался, для какой цел» Закревский прислал сюда чиновников особых поручений. Ему стало известно, что Паскевич, уезжая в Варшаву, встретился в Петербурге с Закревским и попросил его найти способ прижать «ставленника Ермолова», да так, чтобы государь убрал его с Кавказа.
        193
        ЗАКАЗ М 372
        Емануель пригласил ревизоров сесть, стоя выслушал их выводы, молча прошелся по кабинету, повернувшись к ним,сказал:
        — Не это главные причины медленного строительства. И не в моем «самоуправстве» дело. Самоуправство было вынужденное и спасительное. Ежели я бы не приказал построить галереи, беседки, навесы, то леса, парусина, сукно уже сгнили бы на складе. Деньги, употребленные на улучшение дорог, лежали бы мертвым капиталом в банке, потому что платить их некому — вольнонаемных мастеров мало, да и те, что есть, уезжают. На улучшение дорог пришлось ставить солдат, и они за пять тысяч сделали работу на двадцать тысяч.
        Причины затяжного строительства в другом — в безалаберном управлении Кавказскими Минеральными Водами, в лишенном здравого смысла отпуске высочайших денег. Министерство внутренних дел предоставляет деньги частями — по семьдесят тысяч в год, что не дает возможности своевременно заготовить строительные материалы и заключить соглашения с артелями, а заключив, расплатиться с ними.
        Строительная комиссия лишена права заключать контракты на сумму свыше двух тысяч рублей, даже по свему усмотрению начать работы она не может: нужно разрешение из области и Тифлиса. А тифлисское начальство рассматривает наши рапорты полгода. Артели без дела, без заработка сидеть не могут, берут расчет и уезжают... Горы бумаги, а строительство не движется.
        Ваши замечания, господа, о воловьем транспорте, если говорить мягко, свидетельствуют о вашей неосведомленности. На чем прикажете возить камень, песок, глину из карьеров к строительным площадкам?.. Зачем нужен деловой двор? А где, по-вашему, пилить лес, гасить известь, держать кузницу, слесарную, приспособления для точки инструментов?.. Наконец, где хранить обработанные материалы?.. Не забывайте, кроме казенных зданий, жители города ставят свои дома. Оставь без присмотра хотя бы на одну ночь материалы, и к утру не будет ни обтесанного камня, ни кирпичей, ни досок и бревен...
        — Так-то оно так, но наши выводы основаны на документах, а ваши слова к акту не пришьешь. Мы как ревизоры выполняем свои обязанности, — оправдывались петербургские чиновники...
        На защиту Емануеля стал новый главнокомандующий на Кавказе генерал-аншеф барон Розен. Тяжкие обвинения с Георгия Арсеньевича были сняты...
        В мае 1831 года восьмитысячный отряд мюридов, возглавляемый имамом Кази-Муллой, осадил крепость Бурную[5 - ^^ Ныне Махачкала.]^^. Емануель немедленно выехал на левый фланг Линии. Сосредоточив войска у крепости Грозной, он внезапно атаковал осаждавших и разбил их. Противник оставил на поле около полутора тысяч мюридов. Но немалые потери понесли и русские. В сражении был тяжело ранен сам Емануель. Его привезли в Пятигорск и поместили на лечение в дом неимущих офицеров. Отсюда он послал рапорт Розену: если его вылечат, то все равно он будет не годен к строевой службе, надо уходить в отставку.
        Розен оказался в тупике: кому доверить командование войсками на Линии? Вот разве что Вельяминов... Это испытанный в боях на Кавказе генерал, правая рука Ермолова. Он храбро сражался с турками на европейском театре, бил неприятеля под Кулевичами, Шум-лой и за Балканами. Но дозволит ли император снова вернуть его на Кавказ? Неужели после таких блестящих побед на западе Вельяминов не заслужил права командовать войсками на Линии? Наверное, выветрился из него «демократический дух»... Розен послал прошение государю, и тот смилостивился...
        Приехав на Кавказ, Вельяминов выехал в Пятигорск принимать дела от Емануеля. Друзья встретились, расцеловались.
        Вельяминов был ярко-рыж, лицо белое, тщательно выбритое. Порывистые движения, резкость и категоричность в суждениях. Начинал он службу в 1802 году унтер-офицером лейб-гвардии Семеновского полка. Через три года в сражении с наполеоновскими войсками под Аустерлицем получил первую награду — орден Святой Анны IV степени, прославился в Отечественную войну двенадцатого года, но по-настоящему добрая слава пришла к нему на Кавказе, под рукой Ермолова. И вот теперь он снова, после трехлетнего перерыва, был
        здесь, сидел возле кровати Емануеля и выспрашивал у него о кавказских делах.
        — Что тебе, Алексей Александрович, рассказывать о них, ты и так знаешь все не хуже меня, — отвечал слабым голосом потерявший много крови Емануель.
        — Все, да не все. К примеру, кто таков Кази-Мулла?
        — Это мулла, Алексей Александрович. В ауле Яраг «а съезде вольных обществ Дагестана духовенство, кадии и старшины провозгласили его имамом — руководителем начавшейся «священной» войны, газавата. Они дали ему имя Кази-Магомед. Как донес лазутчик, обряд провозглашения был прост и примерно выглядел так: «Именем пророка повелеваем тебе, Кази-Магомед готовить народ к войне с неверными и теми, кто якшается с ними. Рай ожидает тех, кто падет в бою, а живых и победивших — свободная жизнь.., Отныне объявляется полное равенство всех, кто будет участвовать в газавате!»
        — Равенство!.. Вот первая приманка, на которую пошли обездоленные горды! — воскликнул Вельяминов.
        — Провозглашено было, что все, кто торгует с рус-скими, —враги бога и народов Дагестана, их имущество будет отобрано в пользу бедных и мюридскую казну, — продолжал Емануель. — Все долги и обязательства ханам, бекам, связанным с русскими, как денежные, так и земельные, отныне отменяются. Все ростовщики, дающие ссуды под проценты, подлежат казни, а имущество их будет роздано мюридам.
        — За такие обещания будут драться, не щадя себя... Крови много прольется, — поморщился Вельяминов.
        Вот то-то и оно, друг... А Паскевич хотел разделаться с мюридизмом одним ударом... Действия Кази-Магомеда умны. Ездил по аулам с проповедями, в которых сеял «высокие очищающие зерна нового учения»...
        — Вот как?! —вскинул рыжие брови Вельяминов.
        — Именно так. К примеру, запрещено курить табак, пить вино, недопустимы ложь, взаимная вражда, клятвоотступничество, разврат... Кази-Магомед внедрил шариат. И, что самое главное, провозгласил равенство богатых и бедных, как в личных делах, так и в управлении обществом. Он внушил простым людям, что адат разлагает народ, темнота, рознь и дикость ослабляют его. Шариат очищает от скверны, утверждает порядок и единство среди мусульман. И результат какой, послушай, Алексей Александрович, — приподнялся на подушке Емануель — Простые люди в горах сложили и поют песни такого содержания: честь и слава Кази-Магомеду, труженику ислама, защитнику бедных, грозе ханов... Заметь: «защитнику» и «грозе»!.. Они поют: Кази-Маго-мед соединил народы Дагестана и Чечни. Он посланник аллаха, пришедший к нам, чтобы кинжалом творить правду и суд. В нем соединились сила, мудрость и величие!.. Да погибнут ханы от его кары, как воробьи от клюва ястреба... Все мы братья, равные друг другу, одинаковыми сделал нас аллах, а потому воспоем ему славу, и да погибнут от нашей шашки враги!.. Как однозначно понял народ «равенство»!
        — Это уже не тот мюридизм, какой был при Ермо
        лове, а новый — воинственный, вооруженный кинжалом и шашкой... Значит, газават будет длиться долго! — пришел к выводу новый командующий, озабоченно хмурясь. — А кто помощники у имама, не слыхал? и
        — Умны и храбры, как не слыхать! —ответил Емануель. — Правой рукой у Кази-Магомеда Шамиль, сын аварского узденя. Получил хорошее мусульманское образование, изучил арабских мудрецов, не расстается с книгами Древней Персии... С раннего детства занимается телесными упражнениями. Хилый от природы, он имеет несокрушимое здоровье, невероятную силу и ловкость. Юношей легко перепрыгивал через стоящего рядом человека, яму в двенадцать аршин шириной. В беге, в вольной борьбе никто не смел с ним состязаться... Лето и зиму ходил босиком, грудь нараспашку. Всякое повреждение закаленное его тело переносит без малейшего вреда для себя... Есть у имама и другие помощники — Гамзат-бек, Хаджи-Мурат...
        — Серьезные противники! —покачал головой Вельяминов. —Теперь нам придется иметь дело с объединенными силами всего горского населения, пора расплачиваться за нашу политику на Кавказе!..
        Оба генерала понимали, что серьезность создавшегося положения заключается не в руководителях движения мюридизма, а в том, что они сумели превратить в народное, освободительное, направленное против русского царизма. Безнаказанные действия больших и малых начальников на Кавказе, притеснявших горцев, вызвали взрыв недовольства. Все богатые и бедные взялись за оружие. Ханы, беки и старшины, идя на «свя-
        щенную» войну, хотят освободиться от проникновения влияния русских в горы, жить по-прежнему, держа в повиновении своих холопов. Бедные, поддавшись на приманку равенства и свободы, хотят освободиться от внутренних угнетателей и царского колониализма. Но будет ли фактическим равенство, основанное на мюридизме? Пока рассеются иллюзии простых мусульман, сколько крови прольется на Кавказе! Сколько лягут костьми горцев и русских!..
        Вельяминову было ясно, что он принимает тяжелые обязанности — впереди длительная и мучительная борьба. А что же будет с Емануелем, каковы его виды на будущее?
        — А мне, — горестно вздохнул Емануель, — остается одно — подлечиться и уехать. Куда-нибудь в Россию доживать свой век...
        После месячного лечения Емануель собрался уезжать из Пятигорска. Прощание с городом было тяжелым. Генерала застало еще одно неприятное известие: Кази-Магомед собрал огромную партию горцев, прорвался через Сунженскую линию и разграбил Кизляр. Много убитых и раненых, захвачено и увезено около ста семидесяти мирных жителей, преимущественно женщин. Кази-Магомед безнаказанно ушел в горы...
        У подножия Машука строился, вытягивался прямыми улицами город. Однако работы в казенных и частных домах не были завершены — не было необходимых глины и алебастра, из которых можно было изготовлять крепкую штукатурку, лепные украшения на стенах и потолках.
        Строительная комиссия снарядила команду солдат под руководством молодого инженера-путейца, поручика с созвучной ситуации фамилией — Глинского на поиски остродефицитных, материалов. Через месяц поисковики вернулись, обнаружив недалеко от Пятигорска редчайшего качества глину и довольно крупные залежи алебастра. Кроме того, они наткнулись на охру, ярко-желтую, нежную, потрешь комочек между пальцами, рассыпается в порошок — теперь есть чем красить полы, железные крыши, водосточные трубы.
        Началась разработка карьеров. Оживились мастеровые — штукатуры и лепщики. Печники стали выкладывать в домах очаги и голландки, звонкий кирпич пошел на облицовку деревянных стен и зданий, которые теперь обретали привлекательный вид, да и прочнее стали.
        Население города увеличивалось, а топить печи в домах, купальнях, госпиталях, казармах и учреждениях нечем — рубить лес в окрестностях начальство запретило, порубщиков ловили и накладывали большой штраф; кустарник в пойме Подкумка давно вырублен.
        Снова снарядили партию инженера Глинского: мо
        жет быть, каменный уголь или сланцы обнаружат. Разведчики исследовали долины и ущелья в верховьях Под-кумка и Малки, добрались даже до Приэльбрусья и привезли из Учкулана лишь образцы руды с содержанием свинца. Свинец тоже нужен на пули для воюющей армии, но топливо...
        Братья Бернардацци как-то услышали, что ставропольский урядник Бахтияров, посланный областным архитектором Гайворонским на поиски белой глины, нашел в верховьях Кубани, около Хумаринской крепости, выходы пластов «земляного» угля. По распоряжению генерала Вельяминова в Хумаре приступили к разработкам угольных запасов.
        Иосиф и Иоганн доложили об этом новому пятигорскому коменданту и окружному начальнику полковнику Озерскому, которого жители, города прозвали «индюком» за непомерную полноту и неповоротливость. У полковника было красное лицо, седеющие пышные бакенбарды, зачесанные вперед а ля Николай I, зеленые злые глаза навыпучку, голос гогочущий.
        Выслушав архитекторов, полковник укоризненно прогоготал:
        — Зачем ко мне... не со своим... уставом?
        — Топливо тоже нас касается. Зимой в нашей вилле холодно — карандаш из рук вываливается. Пищу готовить не на чем, — ответил Иосиф.
        Полковник пошамкал мясистыми губами, медленно подошел к карте, висевшей на стене его кабинета, спросил:
        — Где... Хумара?
        Иосиф показал на извилистую жилку Кубани.
        — Сколько верст?
        Архитектор ответил. Полковник опять пошамкал губами:
        — Горы! Дорог нет, одна тропа. Напрямик вьючно возить накладно...
        Бернардацци уже успели раскусить Озерского: с виду человек неповоротливый, однако, если его расшевелить, то вдруг он обнаруживал кипучую энергию.
        — Зачем напрямик и вьючно?.. Можно возить уголь в обход гор, на подводах, по дороге через станицы Суворовскую и Баталпашинскую, — настаивал Иосиф.
        — Ив обход далеко...
        — Из Ставрополя до Хумары еще дальше, а уголек возят.
        — Хорошо. Я подумаю. Благодарю.
        Озерский вызвал к себе нового городского голову купца Симонова.
        — Так-то исполняете устав, почему не докладываете про уголь?
        Симонов сжался, непонимающе замигал глазами.
        — Про какой, ваше превосходительство, уголь?
        — А вот про какой! —и полковник «прогоготал» об открытии залежей каменного угля в верховьях Кубани. Архитекторы почли долгом немедленно донести о находке, а он, городской голова, в обязанности которого входит в первую очередь заботиться о благе жителей Пятигорска, и в ус не дует...
        — Уголь?.. Лежит под небольшим пластом земли?., Его же лопатой можно нагружать в подводы, не то что в донской степи, в шахтах добывать!.. Это же клад! Золотая жила! —захлебнулся от радости Симонов, знающий, что такое уголь и какова его цена на Кавказе.
        — Найдутся ли охотники? —спросил Озерский.
        — Боже ж мой! У нас ухватистых людей лопатой греби! Только не прозевать бы захватить участок, скорее получить разрешение на разработку угля, а то ставропольские купцы-горлохваты наложат лапу на Ху-мару, и тогда уголек будет вдвое дороже.
        — Разрешение будет! — заверил полковник...
        Вскоре необходимые документы были получены. Пятигорский купец 3-й гильдии Фролов и Афанасьев, ставший тоже купцом, быстро сколотили из базарной голытьбы артель рудокопов, наняли десять возчиков с фурами, на окраине города соорудили склад, и потек хумаринский уголек на Минеральные Воды. Из труб домов и казенных зданий начал виться темноватый, с непривычным густым запахом дымок...
        Еще одна проблема мучила Пятигорск — осветительная. Ее взялся решить сам Озерский. Случилось так, что вызвали его ночью по срочному делу в комендантское управление. Спеша на службу, он упал в яму и сломал ногу. В госпитале он вызвал городского голову и устроил ему разнос:
        — Черт знает что творится в городе!.. Ночью на улицах темень, хоть глаз коли! Ни пройти, ни проехать!.. Поставить столбы на бульваре и других улицах, осветить город! —приказал он.
        — Боже ж мой! Да разве у вас, ваше благородие, об этом у одного болит душа! У меня ж сердце изнывает! Но что я, голова, могу сделать? В думской кассе на освещение ни копейки! —взмолился Симонов.
        — Тряхни купцов!
        — Брал за шкирку-с. Огрызаются. У наших-де лавок есть фонари, а улицы нас не касаются!.. Да оно и правда, накладно купцам содержать освещение в городе. Фонарей двести надобно повесить. Ежели по одной свече будет сгорать за ночь, то два пуда стеарину в дымок превратится. За месяц — шестьдесят пудов. За год- — свыше семисот пудов. Где такую прорву свечей взять? И сколько они будут стоить! —подсчитывал купец. — Купцы ежемесячно доставляют из Ставрополя по пятнадцати подвод со свечами, и жители расхватывают их моментально.
        — Плошки с белой нефтью в фонари ставить!.. Освещаются же так Кизляр и Моздок, — подсказал комендант.
        — Вот плошки с нефтью — выход из положения! — ухватился Симонов. — Ежели перейти бы на нефтяное освещение да и отопление тож — зажили бы, как у Христа за пазухой... Но к нефти не подступишься. Близка она, как локоть, а не укусишь!..
        Жидкое топливо было действительно близко, всего лишь в двухстах верстах от Пятигорска, на Сунже. Около крепости Грозной таились богатейшие залежи нефти. Гребенские казаки, жители Кизляра и Моздока давно добывали ее из колодцев и ям, возили в бочках, торговали на базарах и ярмарках. Нефть — прекрасный смазочный материал для смоления лодок. Терцы научились превращать тяжелую, густую черную нефть в легкую белую, которая горит в плошках и лампах без копоти. Тр и брата Дубинины, Василий, Макар и Герасим, крепостные графини Паниной, отпущенные на кавказские заработки, смастерили перегоночный аппарат очень простой конструкции: в сорокаведерный железный куб, поставленный на кирпичный очаг, вливают нефть и подогревают ее. Куб плотно закрыт деревянной крышкой, от которой идет вниз медная трубка и опускается в ведро. При подогреве легкая нефть поднимается вверх и вытекает чистой, светлой струей в ведро.
        — У меня ж давно руки просятся к этому делу. Светлая струйка-то золотая. Королем нефтяным можно бы стать. Не подступишься к грозненской нефти потому, что у нее есть уже хозяин — штаб войск Кавказской линии. Солдаты и казаки роют колодцы и ямы, охраняют промыслы. Смотритель отпускает нефть только по специальному закупочному патенту, выданному штабом. Приехал как-то, — рассказывал Симонов, — я в Ставрополь, а там, в штабе, говорят: плати пошлину за право закупки и продажу нефти по рублю за бочку — это в пользу содержания войск да плюс двадцать копеек — в пользу церкви. Оказалось, патент дают не каждому — требуется поручительство от местного военного и гражданского начальства, что ты не прохвост, не связан с немирными горскими князьями. С мирными — пожалуйста, торгуй, а с теми, кто точит на Россию кинжал, — ни в коем разе.
        Второе, чта отпугнуло Симонова от нефти — это то, что в Пятигорске спрос на тяжелую черную нефть невелик, на легкую белую — другое дело, покупателей тысячи. Нужен перегоночный аппарат. Аппарат тот вроде бы нехитрая штука. Попытался Симонов изготовить ее, нанял мастеровых, те сделали пробную «перегонку» на пять ведер. Влили нефть в котел, закрыли туго крышкой, разожгли костер, начали греть... Греют, греют, а светлая жидкость из трубки не бежит. Подбросили еще дровишек, чтобы огонька побольше было. Опять не течет... Вдруг в, котле забурлило, заклокотало. Симонов и мастеровые кинулись прочь от очага. Только успели отбежать к дому, а котел как рванет — брызги в стороны, по всему двору огонь, еле-еле потушили пожар...
        Симонов сам поехал в Моздок, разыскал старшего из братьев Дубининых, Василия, стал упрашивать его приехать в Пятигорск и смастерить «перегонку», Василий развел руками: не могу, не имею права. Моздокские купцы купили у него изобретение и запретили ему открывать секрет. Теперь-де изобретение наше, и ты им не распоряжайся.
        Симонов кинулся к старшине моздокских купцов: «Так и так, разрешите Василию Дубинину смастерить мне «перегонку». Старшина как цыкнет: «Прочь отсе-дова! Ишь што захотел — монополку нефтяную в Пятигорске заиметь! На-кось выкуси!..»
        — Вот сколько преград к нефти, ваше благородие, да каких! — закончил рассказ голова.
        — Постой, друг, не отчаивайся... «Перегонку» мы смастерим. Обойдем моздокских купцов. Пошлю я туда инженера-путейца с письмом к коменданту, он мой старый приятель. Он затребует от купцов чертежи того аппарата, якобы для снятия копии и отсылки ее в штаб для просмотра. И дело сделано... А насчет патента — дело совсем простое... Вчера я получил из штаба Линии предписание, что заниматься войскам добычей нефти теперь, в связи с набегами мюридов, нет времени. Генерал Вельяминов приказал отдать грозненские промыслы в аренду. За содержание источников арендатор уплачивает штабу Линии десять тысяч рублей в год.
        — Боже ж мой! Десять тысяч!.. Где взять сразу такие деньги! — схватился за голову Симонов.
        — Арендатор обязан доставлять нефть в бочках для продажи в городах Кизляре, Моздоке, Георгиевске, Пятигорске и Ставрополе.”
        — Все города Кавказской области! Сколько же потребуется бочек, лошадей, подвод?.. Сорок, пятьдесят — не меньше.
        — Кроме того, господин голова, необходимо содер
        жать колодцы и ямы промыслов в исправности, для чего в Грозной иметь своих людей: работных и смотрителя. Придется также казенную пошлину платить: рубль за
        бочку и двадцать копеек в пользу церкви. Арендатор обязан иметь свой паром на переправе через Терек, при нем содержать служителей и караульных...
        Симонов слушал, наклонив голову, что-то обдумывая.
        — Что, не подходят статьи? —насторожился Озер-ский.
        — Хочется и колется, — заискивающе улыбнулся городской голова.
        — Поскольку хочется, то не должно колоться. Освещение города —дело наиважнейшее.
        — И выгодное для купцов-подрядчиков, —услужливо подхватил Симонов.
        — Поскольку так, то и разговору конец. Можете приступать, — произнес комендант...
        * * #
        Взять в аренду грозненские промыслы, пусть не ахти какие пока, стать хозяином жидкого топлива и смазочных материалов во всей Кавказской области — очень заманчиво. Но нужны по первоначалу деньги, и немалые, а наличных у Симонова нет: все ухлопал на закупку мануфактуры. Одному Симонову всю нефтяную ношу «е поднять. Надо объединиться, видимо, нефтяную артель создать...
        По дороге домой Симонов завернул в лавку купца Ромашова и с глазу на глаз рассказал Сидору Сидоро-вичу про арендное положение.
        — Окромя торговли, ты состоишь в пае с содержателем питейных домов в Пятигорске и Ставрополе титулярным советником Дмитрием Ездаковым. У вас денег наличных куры не клюют. На все первоначальные расходы хватит с лихвой... Дмитрий Ездаков бумажные дела знает тонко, к начальству в Ставрополе вхож — его в коренник, — предлагал городской голова.
        — А ты? — спросил Ромашов.
        — А я в пристяжку к вам, так чтобы масть была незаметной, поскольку я занимаю чин головы. И чтобы не тыкали пальцем — вот, мол, выгодное дело заграбастал, других купцов плечом оттолкнул. Завистники могут и сковырнуть с выборной должности, как Афанасьева...
        Сидор Ромашов приехал в Ставрополь к Ездакову. Тот к начальнику штаба войск на Кавказской линии генералу Петрову, которому командующий поручил сдать в аренду Грозненские промыслы.
        Павел Иванович Петров, коренной кавказец, объяснил Ездакову, что на положение уже откликнулось несколько охотников. Первым, чего никто не ожидал, заявку сделал командующий правым флангом Линии генерал Засс. Дальше шли командир горного казачьего полка майор Макаров, моздокский купец Николай Ав-дюхин, список замыкал нахичеванский (на Дону) купец Михаил Айвазов.
        Дмитрий Ездаков, хорошо знавший платежеспособ-
        ность претендентов на грозненскую нефть, убедил генерала в том, что гарантированный залог штабу Засс может выставить не свыше пяти тысяч рублей; у Макарова — вошь на аркане, вместо денег выставит доверенность от полковой общественной кассы; Айвазов, армянский купец на Дону — тысяч семь; Авдюхин — до десяти, а они с Ромашовым, не хвастаясь, гарантируют девяносто тысяч. На все хватит: и на разовый взнос штабу, и на пошлины, и на наймы.
        — С нашей компанией иметь дело выгодно, с другими — нет, — резонно заключил титулярный советник.
        — Хорошо! Пишите прошение областному начальнику, выставляйте гарантию, готовьте наличные, — согласился Петров, но добавил, что согласно закону о сдаче в арендное содержание казенного имущества должны состояться торги для всех желающих стать арендаторами. Закон обойти никак нельзя.
        — Зачем же торги?.. И без них ясно, в чьи руки отдать нефть, — пытался отговорить начальника штаба титулярный советник.
        — Нет, — возразил Петров. — Штабу невыгодно отдавать в аренду промыслы без торгов. Пока мы установили годовой оброк в десять тысяч, а на торгах вдруг больше дадут. Ведь в такое трудное время получить как можно больше денег для содержания войск Линии очень важно. Подумайте об этом...
        Поскольку главными претендентами на грозненскую нефть были Ромашов и Ездаков (в официальном объявлении фамилия Симонова не указывалась), то и торги состоялись в Пятигорске. Будущие арендаторы на торгах первыми заявили, что обязуются платить ежегодный налог в сумме пятнадцать тысяч, чем сразу же отбили охоту других претендентов... Пятигорский окружной суд утвердил их контракт.
        Нефтяная артель взяла в пай сотника Моздокского казачьего полка Мартынова, который обязался своими казаками нести охрану промыслов и парома.
        По предписанию штаба Линии Василий Дубинин изготовил перегонные аппараты, обучил, как пользо-зоваться ими. Арендаторы промыслов стали вывозить нефть в города Кавказской области, открыв там склады и лавки. Очищенную нефть пятигорские купцы возили даже на Нижегородскую — Марьевскую ярмарку и в Москву...
        В Петербурге узнали о том, что на Тереке крестьяне, холопы графини Паниной, изобретя «перегонку», первыми в мире совершили переворот в использовании жидкого топлива. На семь лет раньше немецкого ученого Рейхенбаха, выделившего в лаборатории керосин из нефти, Дубинины первыми разработали промышленный способ перегонки нефти. Приоритет в открытии способа принадлежит России. По велению императора Василию Дубинину была выдана серебряная медаль для ношения в петлице на Владимирской ленте...
        В связи со вспышкой военных действий на Кавказской линии Вельяминов распорядился отдать в аренду пошивочные, ремонтные мастерские, кожевенные заводы, работающие на армию, заезжие дома и гостиницы.
        В Пятигорск приехал содержатель ставропольской гостиницы, в прошлом таганрогский купец 3-й гильдии, грек Алексей Петрович Найтаки — человек невысокого роста, на коротких ножках, с огромным носом на темного цвета лице и маленькими, как пуговки, глазками, посматривающими пристально и хитровато. Найтаки знали почти все офицеры Кавказской армии, потому что приезжающим на Линию приходилось ждать назначения в Ставрополе, живя в заведении услужливого грека. И он знад многих. Алексей Петрович остановился в Пятигорской ресторации. Многие думали,, приехал лечиться, а он принялся дотошно осматривать гостиницу: облазал погреб, кухню, столовую, обшарил глазами стены зала, постучал согнутым пальцем по штукатурке — крепко ли держится, не образовались ли от сырости пустоты. Обследовал комнаты второго этажа, попробовал рукой бархатные шторы, расправил смятое место, посмотрел на свет — новые или стиранные сотни раз.
        Потом пригласил к себе в номер дежурного служителя, угостил его вином из маленького бочоночка, который привез с собой, и начал выспрашивать:
        — Любезный, сколько же дает дохода ваша ресторация?
        — Около тридцати тысяч, — охотно отвечал служитель.
        — А на ремонт сколько тратите?
        — Много!.. Проходной двор, а не гостиница. Тысячи приезжают, тысячи уезжают. Хоть и господа, а казенное
        не берегут. То стены вином обольют, то постельное белье изорвут, то ножом стол изрежут. Два раза в неделю собрания, танцы —паркет дважды уже менять приходилось.
        — Все-таки сколько на ремонт и обновление инвентаря уходит?
        — Около тринадцати тысяч...
        — Плохо хозяйничаете... У меня в Ставрополе порядок. Увеселительные собрания только в воскресенье. Перед выездом господа комнаты сдают прислуге, испортил что- —плати...
        Из Пятигорска Найтаки съездил в Железноводск — там начал Карпов закладывать заезжий дом. Спросил у Карпова: не собирается ли он развернуть в своем доме буфет? Нет, Карпов не собирался, денег еле-еле хватало на помещение под номера. Алексей Петрович присмотрел бойкое место, где можно поставить заведение, вначале хотя бы в виде летнего балагана...
        Из Железных Вод Найтаки направился в Кисловодск. По дороге остановился в Ессентуках и рядом с торговыми палатками, на горке, близ источника, тоже высмотрел бойкое место для летнего балагана. Расходы на содержание временных заведений будут невелики, но какой они дадут доход во время летнего наплыва людей!.. Легкие закуски, шашлык из свежего барашка, набор вин — кто проедет мимо!..
        Вернувшись в Пятигорск, Найтаки нанес визит к полковнику Озерскому. Разговор был короток. Узнав о цели вояжа ставропольского содержателя гостиницы,
        ^пол^ —‘ВДеЖШ^ на нашу ресторацию?.. Опоздали!
        — Кто ж это раньше меня? — растерянно замигал глазами-пуговками Алексей Петрович.
        — Купец Иван Аракчеев.
        — Не родственник ли того Аракчеева? —Найтаки показал пухлым пальчиком на потолок.
        — Нет, однофамилец...
        — Ах, однофамилец!.. Но однофамильца можно того... Сколько он дает за аренду гостиниц Пятигорска и Кисловодска?
        — Пятнадцать тысяч в год. .
        — А я дам двадцать!
        — Не прогадаете?
        — Нет.
        — Аракчеев обещал сверх пятнадцати платить в пользу города ассигнациями по двести рублей в год, — гнул свою линию прижимистый комендант.
        — По двести рублей ассигнациями?.. И я буду платить. Почему не порадеть в пользу прекрасного Пятигорска и еще более прекрасного Кисловодска? —охотно отозвался Найтаки.
        — У нас в окружном городе нет приличного острога. Бедные заключенные томятся в сыром подвале полицейского управления. Даже не имеют возможности дышать свежим воздухом. Потому и часты у нас побеги... Аракчеев обещал пожертвовать на сооружение нового острога три тысячи рублей, — бесстрастно продолжал полковник.
        Найтаки ничего не оставалось, как согласиться. Так на Кавказских Минеральных Водах появился новый содержатель гостиниц...
        Спустя несколько лет пятигорский окружной начальник составил прошение командующему Линии такого содержания:
        «Алексей Петрович Найтаки, будучи движим чувством христианского сострадания как к заключенным в остроге, так и отвечающим за их побеги караульным нижним воинским чинам, предложил безвозмездно три тысячи рублей на содержание хорошей тюрьмы. О похвальном таком поступке его, Найтаки, я имею честь доложить Вашему Превосходительству.
        Кроме того, господин Найтаки содействовал украшению батальонной церкви в Кисловодске. Посему имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство благосклонно принять ходатайство мое: в поощрение дальнейших человеколюбивых поступков его, Най-таки, к пользам общим и казны, представить министру внутренних дел прошение о награждении золотой медалью для ношения на шее на Аннинской ленте...»
        Алексей Петрович был награжден. Медаль с надписью «За полезное» он носил на шее с гордостью...
        На уступе Горячей эффектно смотрелся новый одноэтажный корпус Ермоловских ванн с пятью светлыми окнами, смотрящими на запад, и шестью фасадными колоннами главного входа с северной стороны. Перед зданием была сооружена полукруглая смотровая площадка, обнесенная чугунной решеткой. От Николаевской купальни к этой площадке вела каменная лестница со 193 ступеньками.
        Расширяющийся вдоль и поперек Пятигорск стал перед новой трудностью: недостатком питьевой воды.
        Лечебной — утонуть можно — и пресной — рядом течет бурный Подкумок, но мутный, насыщенный солями. На стирку белья, на мытье в бане и купания, для скота — подойдет, а для приготовления пищи — нет. Жители становились рано утром в длинную очередь и покупали ведро воды за пятнадцать копеек у водовозов, которые в бочках возили драгоценную влагу из-за Подкумка, от селения Юца. Юцинский водопровод, когда-то выложенный из гончарных труб, вышел из строя, да и трубы были слишком малого диаметра.
        Инженеры-путейцы начали искать питьевую воду рядом с Пятигорском. У подножия горы Бештау нашли прекрасные чистые ключи. Братья Бернардацци принялись за составление проекта Бештаугорского канала...
        Напряженная многолетняя работа братьев-архитек-торов (они выстроили в общей сложности около пятидесяти зданий) подорвала здоровье Иоганна, зрение его стало совсем плохим, и вдобавок его начали мучить приступы кашля. Появилось кровохарканье. Ухудшилось зрение и у младшего. Братья дважды обращались в Строительную комиссию с просьбой выделить в их мастерскую писаря, чертежника, инженера-кондукто-ра — для осуществления контроля за возводимыми объектами, но возглавлявший комиссию полковник Озер-ский всякий раз отказывал. Будучи по натуре людьми долга, братья с прежней настойчивостью и добросовестностью продолжали работу...
        .209
        БУЙНЫЙ ЖИТЕЛЬ. НАЧАЛО СЛЕЖКИ
        В управлении Пятигорском произошли некоторые изменения. Военным комендантом и окружным начальником назначили генерала Энгельгардта, его, замести-телем —плац-майора Унтилова, городничим — Устинова. Наконец-то Строительную комиссию изъяли из ведения коменданта, члены ее во главе с Чайковским обрели самостоятельность. В Пятигорске было создано Управление линейными казачьими войсками, вся кордонная служба на левом фланге Линии была передана под начало этого управления. Наказной атаман генерал-майор Верзилнн купил усадьбу у бывшей комендантши Софьи Игнатьевны Поповой.
        О красавце генерале, ловко сидевшем в седле, в белой черкеске и серой смушковой папахе с алым верхом, говорили, что он бесшабашно смел, — почему и быстро рос в чинах. В двадцать восьмом году был всего лишь майором, а вот теперь уже генерал, наказной атаман.
        Пятигорчанки, знавшие Петра Семеновича, судачили меж собой: Верзилин женат второй раз. Овдовел рано, остался с сиротой девочкой Агашей. Досталось вдовцу. Время прошло, подыскал он собе вдову, полковницу Марию Ивановну Клингенберг с дочерью Эмилией. Вскоре родилась еще дочь — Надюша. Девочки-то подросли, стали барышнями, да ладненькими, развитыми. Теперь привлекают в свой дом молодых офицеров и чиновников. А хлебосольный хозяин рад, купил рояль, не прочь выпить с ними, любит веселье.
        О Петре Семеновиче еще говорили, что он с буйной казачьей начинкой и может выкинуть такое, что небу станет тошно. И верно, вскоре пятигорчане испытали это на себе.
        Был первый день пасхи. По-весеннему ярко светило солнце. Лучи его ласково озаряли новенькие свежеоштукатуренные и побеленные известью дома, казенные здания, церковь, распускающиеся липки на бульваре, молодые деревца в Емануелевском саду.
        По-праздничному одетые мужчины и женщины шли на богослужение, неся в белых рушниках куличи. Народу на первый торжественный молебен в городе собралось столько, что церковь не могла вместить всех. И вот, когда колокол басовито и мелодично оповестил об окончании богослужения, на горе Горячей вдруг оглушительно ахнули пушки. Да так, что земля под ногами вздрогнула.- В окнах зазвенели стекла. А в Николаевской купальне стекла высыпались до единого.
        Молящиеся, что были в церкви, и те, которые успели выйти на площадь, вздрогнули. Кто-то испуганно крикнул:
        — Уж не Шамиль ли?
        Женщина средних лет в белом платке и в нарядной кофте выпустила из рук узелок с освященной пасхой и кинулась опрометью, истошно крича:
        — Шамиль, Шамиль напал! Люди добрые, спасайтесь!
        В городе началась паника. Многие побежали запрягать лошадей, стали грузить все что можно, сажать на возы ребятню и увозить в сторону Карраса.
        Военные успокаивали людей:.
        — Господа, да это генерал Верзилин в честь пасхи салютовал!
        Управление Кавказскими Минеральными Водами обратилось с жалобой к окружным властям. Те с санкции окружного прокурора и начальства Кавказской линии вынесли решение:
        «По рапорту Строительной комиссии о починке стекол в Николаевских ваннах, выбитых пушечными выстрелами по распоряжению генерал-майора Верзилина на первый день пасхи... за счет его, г. Верзилина,.. отнести».
        Многие местные жители предъявили наказному атаману такой же счет, требуя возместить убытки за вставку выбитых стекол в своих домах, бранились: «Мало
        того, да еще стариков и детей чуть заиками не сделал!»
        Посетовал Петр Семенович на то, что кисейные барышни от залпа пяти пушчонок в обморок упали, однако стекла в домах были вставлены и счета оплачены.
        Начальство думало, что после денежного наказания за пасхальную проделку Верзилин не позволит подобного. Ан нет! Всякий раз, возвращаясь из похода, при въезде в город атаман, окруженный свитой офицеров, открывал в воздух ружейный и пистолетный огонь, с гиканьем и свистом по старой казачьей традиции галопом несся по улицам. Осадив коня около дома, с седла стучал нагайкой в окно, зычно крича:
        — Мария Ивановна! Дети! А ну, встречайте отца с победой!..
        Однажды Верзилину потребовалось срочно отправить пакет в штаб Кавказской линии. А в Пятигорске была «тяжелая» почта: за неделю накапливала письма и посылки и, нагрузив ими фургон, под охраной двух городовых в субботу отвозила на главный почтовый тракт в Георгиевск.
        Грозный атаман сам приехал к почтовому попечителю и потребовал от него немедля доставить пакет в Георгиевск. Почтовый попечитель, лысенький старичок в очках, в чиновничьем мундире, висевшем на его худых плечах как на вешалке, взмолился:
        2U
        — Извините, ваше превосходительство, не можно гнать почтовую тройку из-за одного пакета. Да и расписание имеется: возить токмо в субботу, а сегодня понедельник.
        — Вот видишь! —показал нагайку Верзилин. —Вези!
        Старичок стал ссылаться на то, что курьерского почтаря он отпустил на свадьбу в Ессентуки, а охранники из городовых наряжены ловить беглеца из тюрьмы.
        — Нет курьерского, сам вези, а охрану для такого случая городничий найдет.
        — Не можно самому, я болен, — заупрямился попечитель и не успел опомниться, как почувствовал на спине жгучий удар.
        — Вези, канцелярская крыса! Иначе исполосую в клочья!
        Старик схватил пакет и побежал закладывать почтовую тройку.
        — Вот так-то! Я заставлю вас каждый день возить почту! —грозил нагайкой рассвирепевший атаман.
        Попечитель на бульварной улице свернул во двор окружного управления и в кабинет прокурора: так и
        так, избил Верзилин, заставил везти письмо в Георгиевск.
        Прокурор Стукальский вызвал городничего Устинова:
        — Лично поезжай к наказному атаману и шепни на ухо, по срочному-де делу, касающемуся линейного казачества, вызывает окружной прокурор, — приказал Сту-кальский, зная, что если Верзилину станет известно, для какой цели его вызывают, не явится.
        Уловка удалась. Наказной атаман, не мешкая, прискакал на своем вороном жеребце. Увидев в кабинете прокурора и почтового попечителя, обжег его взлядом.
        Стукальский кивнул в сторону чиновника, ни живого ни мертвого, боявшегося взглянуть на своего истязателя:
        — Ударили плетью?
        — Разок для науки! —усмехнулся генерал.
        — Донесу командующему Линии генералу Вельяминову о вашем самоуправстве. А уж Вельяминов взыщет с вас по всей строгости, — пригрозил прокурор.
        Верзилин никого не боялся, кроме нового командующего. Вельяминов был беспощаден к любителям расправы. Он уже дважды выговаривал Петру Семеновичу за буйство, в третий — не простит: полетишь с поста.
        — А ежели без доносу? —поигрывая нагайкой, натянуто улыбнулся Верзилин.
        — Не донесу в том случае, если вы принесете извинение господину почтовому попечителю. Кроме того, возьмете у него пакет и — дело ваше, как срочно доставить его в Георгиевск.
        Верзилин побагровел. Как? Ему, генералу, извиняться перед каким-то дохлым чиновником?.. И на унижение это толкает его страж законов государства Российского! Как он смеет!.. Наказной атаман еле сдержал себя, чтобы не выругаться, — всё же высокопоставленное должностное лицо. А старикашка попомнит это до гробовой доски. Обуздав гордыню, Петр Семенович подошел к почтовому попечителю и выдавил из себя:
        — Извиняюсь за действо, а пакет верните.
        Старик дрожащей рукой вынул конверт и подал его.
        Верзилин полагал, что этим дело и кончится, но Стукальский голосом, не допускающим возражений, сказал:
        — А теперь выслушайте еще одно условие. Поскольку у вас есть надобность в срочной почте, а у окружного и городского управления также, то вы, ваше превосходительство, при канцелярии вверенного вам войска учредите почтовых нарочных из числа конных казаков и ежедневно или через день, в зависимости от надобности, возите «легкую» почту.
        Верзилин молча выслушал, щелкнул каблуками.
        И все-таки Вельяминов отстранил Верзилина от должности наказного атамана. И вот за что. У Петра Семеновича давно горели руки сразиться в картишки с Устиновым: «Уж он у меня не сжульничает». Вечерком пригласил городничего в свой дом и поставил перед ним условия: «Колода карт моя. Метать банк буду только я, независимо от выигрыша или проигрыша». Связываться с атаманом Николаю Дмитриевичу не хотелось. Но тлеющий огонек азарта все-таки вспыхнул в душе Устинова, и он сел за стол. Играл честно. И за один вечер выиграл у Верзилина две тысячи рублей.
        Атаман вывернул кошелек, в котором оказалось всего пятьсот рублей.
        — А остальные когда изволите, ваше превосходительство, отдать? —сгребая деньги в кучу, спросил городничий.
        — И остальные сейчас же, — генерал влепил пощечи-
        ну городничему. Выхватив из-за пояса пистолет, он заставил Устинова поклясться, что он никогда, нигде не заикнется о том, что играл в карты с наказным атаманом и никогда не потребует от него остальных денег.
        Под дулом пистолета Устинов уступил, но, вернувшись домой, составил рапорт командующему Линией, в котором честно описал, как было дело, и просил увольнения с поста городничего «по причине уступки пристрастию к карточной игре». Вельяминов Устинова оставил пока на должности, а Верзилина снял «за поступок, порочащий генеральский чин»...
        Пётр Семенович уехал к своему благодетелю фельдмаршалу Паскевичу, которого перевели в Варшаву усмирять восстание поляков-конфедератов. Жизнь Верзилина оборвалась на поле брани. В сороковых годах, во время венгерской кампании, генерал был тяжело ранен саблей в живот. Его увезли в Бессарабию в госпиталь. Там он скончался, там и был похоронен...
        Николай I, помня о событиях 14 декабря, даже по истечении стольких лет все еще опасался заговоров, которые ему мерещились повсюду, даже на Водах. Отражением этих страхов был его приказ военному министру Чернышеву об учреждении в Пятигорске тайного наблюдения за вольнодумцами. Чернышев в секретном отношении к шефу жандармов Бенкендорфу писал: «Государь император, усматривая по течению дел большого числа штаб- и обер-офицеров, отпущенных для излечения ран и болезней к Кавказским Минеральным Водам, изволил найти нужным усугубить надзор за тишиной и порядком и вообще за поведением большого скопления приезжающих в Пятигорске, поручить мне изволил отнестись к Вашему сиятельству о том, чтобы вы изволили назначить из подведомственных вам чиновников самого надежного и благоразумного штаб-офицера для исполнения сей обязанности со всевозможною точностью и осторожностью. О том же, кого изволите избрать для поручения, не угодно ли будет доложить Его Величеству...»
        В ответ Бенкендорф составил довольно любопытный документ:
        «Во исполнение высочайшего повеления, объявленного мне Вашим сиятельством в отношении от 7-го мая за
        № 50, чтобы во время приезда посетителей к Кавказским Минеральным Водам был для наблюдения назначен штаб-офицер вверенного мне корпуса, я возложил сию обязанность на майора корпуса жандармов Алексеева, о чем и доведено мною до высочайшего сведения; и сверх того, предлагая поручить начальнику 6-го, доверенного мне корпуса ген.-майору графу Апраксину такое же наблюдение в Пятигорске по случаю намерения его посетить Кавказские Воды для поправления своего расстроенного здоровья, я имел честь представить о сем Вашему сиятельству рапорт от 7-го мая за № 730...»
        Генерал-майор Апраксин, приехав в Пятигорск «для поправления своего расстроенного здоровья» сутками кутил в доме генеральши Мерлини, выезжал с ней в окрестности города и уехал в Петербург с опухшими глазами. А вот жандармский майор Алексеев в Пятигорске проявил необычайное рвение. Он обвинил военного коменданта города генерала Энгельгардта в оплошностях секретного политического характера «касательно доктора Майера, причастного к делу декабристов». В донесении Бенкендорфу он охарактеризовал коменданта как человека добродушного, чересчур старого и слабого для занимаемой должности. Он также уличал заместителя коменданта майора Унтилова в беспробудном пьянстве, карточной игре и взяточничестве вкупе с городничим Устиновым.
        Он обрушился на недавно вступившего в должность председателя Строительной комиссии подполковника Пантелеева, у которого «нет никаких понятий о военной и гражданской архитектуре». Пользуясь этим, архитекторы братья Бернардацци занимаются казнокрадством, в чем они «уличались и ранее инспектором-ревизором Теребиловым, который не довел дело до конца по неизвестным причинам». Майор Алексеев сообщал Бенкендорфу:
        «При Елизаветинском источнике сделана галерея длиною десять сажен и шириною три, на восьми столбах, покрытая досками и обтянутая с боков холстиною. Таковую галерею можно выстроить за 750 руб., а в отчете она показана в шесть тысяч. Недалеко от оной выстроена круглая маленькая беседка на четырех из камня сложенных колоннах, покрытая железом, посредине поставлена Эолова арфа. За постройку много две тысячи, а в отчете значится двенадцать тысяч...»
        Алексеев жаловался, что, когда он предъявил Энгельгардту изложенные обвинения, тот выгнал его из свого кабинета, а Устинов и того больше: «Прочь отсюда, голубой мундир».
        «Из вышеописанного, Ваше сиятельство, усмотреть изволите, каково должно идти здесь всем делам, и что я при всем усердии моем нахожусь в затруднительном положении в выполнении со всей точностью возложенного Вашим сиятельством поручения. Офицеры, приезжающие для лечения, из оставшихся на зиму совершенно находятся без начальства, ибо ген. Энгельгардт не имеет возможностей ни во что вмешиваться, а майор Унтилов поведением своим лишился всякого уважения, должного занимаемому им положению...»
        Бенкендорф направил донесение Алексеева Чернышеву. Чернышев — главнокомандующему войсками на Кавказе барону Розену. Розен — Вельяминову. Вельяминов лично выехал в Пятигорск, не стал трогать вконец одряхлевшего Энгельгардта, устроил Унтилову очную ставку с Алексеевым и разобрался в точности донесений жандармского офицера. Выяснилось, что лично сам Алексеев не видел пьяным Унтилова, а пользовался всего лишь слухами. Алексеев также не мог назвать свидетелей, которые подтвердили бы, что заместитель коменданта Унтилов брал взятки вместе с городничим Устиновым.
        Вельяминов обстоятельно расследовал и обвинения, предъявленные братьям Бернардацци. В рапорте главнокомандующему Розену Вельяминов писал, что на оборудование самого Елизаветинского источника и его галерею в общей сложности «употреблено 2272 руб. 347вКоп.», а «каменная беседка в публичном саду построена в 1830 году по предписанию ген. от кавалерии Емануеля от 16 апреля 1830 г. №.> 285, употреблено 1398 руб 25 коп.». При этом Вельяминов подчеркивал, что жандармский майор, указывая фантастическую сумму, затраченную на Эолову арфу (12000 руб.), не удосужился даже взглянуть на сие сооружение: пишет в донесении, что она четырехколонная, в то время как она всегда была восьмиколонной...»
        Обвинение в нечестности архитекторов Бернардацци было тяжело пережито братьями, которые своим трудолюбием и бескорыстием снискали всеобщее уважение. Иосиф заболел и слег.
        В тридцатые годы почти каждое лето в Пятигорск приезжал заниматься врачебной практикой доктор штаба Кавказской линии Николай Васильевич Майер, маленького роста, с большой коротко остриженной головой, высоким крутым лбом и большими выразительными глазами.
        В первый свой приезд он прежде всего нанес визит главному административному лицу лечебных учреждений Федору Петровичу Конради. Тот любезно усадил коллегу, стал выспрашивать, откуда гость. Николай Васильевич рассказал о себе. Родился в Петербурге в семье комиссионера книжной лавки Академии наук. Закончил высшее медицинское учебное заведение, стажировался у опытных столичных специалистов. А потом был направлен на Кавказ в распоряжение командующего Линией генерала Вельяминова. Тот определил его штабным лекарем. Вот и все.
        Конради, внимательно всмотревшись в приехавшего» вдруг весело сказал:
        — А я ведь с вашим батюшкой Василием Генрихов вичем был дружен. И, знаете ли, на какой почве сошелся?.. Ваш отец был единственным в Петербурге книжным комиссионером, который, пользуясь заграничными связями, выписывал из Европы литературу по всем областям науки и искусства. В лавке всегда было много ученого мира. Батюшка ваш был полиглот, каждому покупателю мог предложить что-то интересное. А я, знаете ли, часто заходил в лавку вашего батюшки, был постоянным его клиентом. Василий Генрихович разрешал порыться на полках и даже водил меня в свой книжный склад, чтобы отыскать нужное издание.
        Конради был рад встрече с сыном петербургского библиофила и выразил готовность оказывать ему всяческую помощь.
        — Вообще-то я приписан к военному госпиталю, но хотелось бы из-за финансовых трудностей заняться частной практикой, лечением гражданского населения, — сказал Николай Васильевич.
        — Пожалуйста, ведите прием у себя на квартире* выезжайте на вызовы, —охотно согласился Федор Петрович.
        От Конради Майер пошел к главному врачу военного 8 ЗАКАЗ № 372 217
        госпиталя Якову Федоровичу Рсброву, брату известного на Кавказе помещика — шелковода и владельца домов в Пятигорске и Кисловодске Алексея Федоровича Реброва. Доктор Ребров оказался человеком приятным, добродушным, он познакомил гостя с молодым ординатором Иваном Егоровичем Барклаем де Толли, повел показывать офицерские палаты. Здесь была большая скученность, и поэтому многие состоятельные офицеры жили на частных квартирах. Яков Федорович повез Майера на гору Горячую в бывшую оборонную казарму, в которой был размещен солдатский госпиталь. Тут было еще хуже. В огромных комнатах стояло по тридцать коек, в узких проходах между ними можно было протиснуться еле-еле. Тяжелый запах ран, медикаментов, несвежего белья, изможденные раненые и больные...
        Прожив несколько дней в ресторации, Майер нашел для себя квартиру. Первую половину дня проводил в офицерском госпитале, в доме Орлова, вторую — вел прием у себя на квартире.
        По городу пронесся слух, что приехал новый доктор, который лечил в Ставрополе штабных офицеров и генералов и даже самого Вельяминова. К Майеру повалили пациенты. Многие, побывавшие у него на приеме, отзывались о нем восторженно: умен, разносторонне образован, владеет иностранными языками, а его советы больным помогают как нельзя лучше. Особым авторитетом Майер стал пользоваться у женщин. Вроде бы не атлет и лицом некрасив, а прелестный пол других докторов и знать не желал.
        А когда нового доктора стала посещать самая очаровательная гостья Вод московская госпожа Мансурова и, более того, «водяное общество» увидело врача и пациентку гуляющими каждый вечер под руку в Емануелевском парке, в ресторации, у Машука, разговорам было дано достаточно пищи.
        Столь явная дружба на виду у многих ревнивых почитателей красоты госпожи Мансуровой сослужила Майеру дурную службу. И вдруг неожиданно прелестница уехала в Москву, не закончив лечебный курс. Завистники были удовлетворены.
        Репутация доктора окончательно была подорвана. Знать, лечащаяся в Пятигорске, стала говорить о том, что Майер по образу мыслей опасный вольнодумец, материалист. В личных беседах преподносит «горькие и
        едкие лекарства», позволяет себе осуждать лиц, власть предержащих.
        Масла в огонь подлил ночной вызов на квартиру генерала Сергеева, у жены которого приключились колики в животе. Николай Васильевич внимательно осмотрел генеральшу и, выспросив, какую пищу она употребляла в ужин, пришел к заключению, что госпожа объелась пирожным, прописал ей слабительное.
        Кто-то написал жалобу в Петербург лейб-хирургу статскому советнику Енохину о том, что лекарь Майер ведет себя на Водах «дурно и несообразно человеколюбивому и добро мыслящему врачу. Он сделал оскорбление генерал-майору Сергееву, не подав нужного пособия жене его, мучавшейся целую ночь от жестоких колик». Пошли слухи о том, что генерал Сергеев якобы подал рапорт военному медицинскому начальству, в коем изложил свои претензии к Майеру.
        Неприятностям, казалось, не будет конца. Николай Васильевич как-то был приглашен на квартиру князя Суворова, на Воды приехавшего. Речь зашла о религии, о боге — всесильном спасителе от всех бед и несчастий. Доктор засмеялся: бога, как представляют его себе люди, невидимого, живущего на небесах, не было и нет. Настоящий бог — это человек, властелин и преобразователь природы и общества. В руках людей их судьба. И только они способны искоренить зло и утвердить добро. К примеру, излечить болезни.
        Присутствовавший во время беседы щеголеватый штабс-капитан Наумов побагровел, с ненавистью взглянул на доктора, потребовал прекратить разговор о всевышнем и в тот же вечер отправил донесение в Третье отделение императорской канцелярии...
        Летом 1836 года в верхней части города, у небольшого побеленного известью дома, где жил Майер, остановилась повозка. В открытое окно Николай Васильевич увидел, как кучер, пожилой отставной казак, помог выйти из повозки высокому, худому прапорщику, который пошатываясь сделал два шага и остановился — дальше идти не мог. Кучер подхватил его под руку и повел к калитке. Хозяйка дома, кормившая кур, замахала рукой незваным гостям:
        — Фатера занята, проезжайте дальше.
        — Здесь квартирует мой друг, я к нему, —слабым голосом сказал прапорщик.
        «Да это же Бестужев!» —чуть не вскрикнул Майер, выскочил на улицу, распахнул калитку.
        — Боже мой, Александр Александрович, какими судьбами? — всплеснул доктор руками, со скрытой тревогой глядя на черное, с ввалившимися глазами лицо товарища.
        — Вот видите, Николай Васильевич, — кожа и кости, — с трудом ответил Бестужев и улыбнулся сухими, потрескавшимися губами.
        Майер помог больному войти в дом. Через полчаса Бестужев, умытый, накормленный, переодетый во все чистое, лежал в постели на диване и крепко спал. А Николай Васильевич сидел рядом на стуле, глядел на него, испытывая противоречивые чувства. Радостно вновь увидеть друга, с которым два года назад в Ставрополе жил в доме Щербакова и крепко подружился. Но этого человека необыкновенной судьбы, друга Пушкина, Рылеева, Грибоедова, в прошлом ротмистра лейб-гвардии гусарского полка, одного из руководителей декабристов, надо было спасать.
        Майер вспомнил, как в Ставрополе Александр Александрович рассказывал о разгроме восстания на Сенатской площади. После роковых, событий он был схвачен, закован в кандалы и брошен в одиночную камеру Петропавловской крепости. Верховный уголовный суд предъявил Бестужеву обвинение в умыслах цареубийства и истребления императорской фамилии, в сочинении возмутительных стихов и песен, личных действиях в мятеже и возбуждении к оным нижних чинов. Суд приговорил его «к смертной казни отсечением головы». «А дальше что?» —с нетерпением спрашивал Майер.
        — А дальше... почти два года в одиночной камере, мучительное ожидание казни. В ноябре двадцать седьмого года объявили «милосердное соизволение» царя: казнь заменяется ссылкой в Якутск. Молодой император не пощадил и братьев: Николая и Михаила сослал в Сибирь, а Петра и Павла — на Кавказ рядовыми в действующую армию...
        Потом Александр Александрович рассказывал о жизни в якутской глухомани. Оторванный от родных и друзей, он влачил полуголодное существование. Зимой — страшные морозы, летом —гнус, дожди, грязь. Бестужев начал болеть. От цинги вспухли и стали кровоточить десны, расшатались зубы. Все это толкнуло его на отчаянный шаг: он написал прошение царю о переводе его рядовым на Турецкий фронт —легче смерть на поле боя, чем медленное умирание среди болот. Николай «милостиво» предоставил Бестужеву возможность умереть от вражеских пуль.
        — После заключения мира с Турцией наш егерский полк, — рассказывал Александр Александрович, — отвели на зимние квартиры в урочище Белые ключи в тридцати верстах от Тифлиса, а там служили братья Павел и Петр. Батальонный командир сочувствовал мне. Часто с заданиями посылал в Тифлис, где я встречался с братьями. Там же служили Михаил Пущин, Николай Оржицкий, Захар Чернышев, Федор Вишневский, братья Мусины-Пушкины. Встречались мы у Николая Николаевича Раевского.
        В Тифлисе мне удалось навестить вдову Грибоедова Нину Александровну. После трагической гибели мужа она заточила себя в доме своего отца князя Чавчавадзе. Горожане видели ее только около могилы мужа у монастыря на горе Мтацминда. О ее необыкновенной преданности покойному супругу все отзывались восторженно: в семнадцать лет осталась вдовой такая красавица, поэтичная и благородная душа! Сколько достойных людей предлагали ей руку и сердце. Но нет, любовь к мужу была и осталась для нее единственой нитью, связывающей ее с жизнью. Князь Александр Гарсеванович, человек передовых убеждений, говорил со мной о царском самодержавии, о бедности народа, о восстании на Сенатской площади. Мне не забыть строк, которые прочел в тот вечер князь:
        ГОРЕ МИРУ, ГДЕ ЗЛОДЕЙ ВЛАДЫКА,
        ГДЕ ЛЖЕЦОВ РАЗГУЛИВАЕТ КЛИКА,
        ГДЕ, ЗАГУБЛЕННАЯ ДИКО,
        СЛЕЗЫ ЛЬЕТ СВОБОДА,
        ГОРЕ ВАМ, ДУШИТЕЛЯМ НАРОДА!
        Частые посещения Тифлиса, встречи Бестужева с декабристами не прошли незамеченными; тайные агенты донесли главнокомандующему Паскевичу. Паскевич приказал схватить «государственного преступника» ночью, а это было зимой, и верхом, без теплой одежды препроводить в Дербент, который называли кавказской Сибирью, местом ссылки проштрафившихся солдат.
        В Дербенте его определили в подчинение фельдфебелю, который заставлял часами на корточках двигаться «гусиным шагом» или стоять на карауле под нещадно палящим солнцем. Как сейчас Майер слышал слова своего друга, сказанные тогда в щербаковской квартире: «Не поверите, Николай Васильевич, что там, в Дербенте, в такой ужасной, гнетущей обстановкве, я рискнул заняться любимым моим делом — литературным творчеством. Писал урывками, когда тиран мой ударялся в пьянство, а пил он, бывало, неделями. Это и дало мне возможность написать повесть «Испытание». Поставить свою фамилию было бессмысленно — не напечатают, воспользовался псевдонимом, под которым я иногда печатался раньше —«А. Марлинский». Отправил рукопись в Петербург Гречу, издателю журнала «Сын отечества». И, представьте себе, Греч опубликовал ее. Спустя время написал вторую, третью.
        Как выяснилось позже, Белинский в «Литературных мечтаниях» высоко оценил повести Марлинского, а после опубликования «Аммалат-Бека» писал, что Марлин-ский один из самых примечательных русских литераторов: «Он теперь безусловно пользуется огромным авторитетом; теперь перед ним все на коленях».
        Может быть, эта оценка Белинского какую-то роль сыграла, может быть, то, что Паскевич уехал в Варшаву и на пост главнокомандующего войсками назначили барона Розена, который питал к Бестужеву симпатию, в конце тридцать третьего года его перевели в первый грузинский батальон, квартировавший в Ахалцихе. Дербент провожал декабриста, кто верхом, кто пешком: с бубнами, с песнями и плясками дагестанцы шли рядом со своим «Искандер-беком» до реки Самур.
        Бестужев рассказывал, что из Ахалциха перевели его в Ставрополь, в распоряжение командующего Кавказской линией генерала Вельяминова, который между прочим сказал ссыльному: «Уж вы постарайтесь, а я
        вас отмечу».
        Николай Васильевич видел, с каким нетерпением ожидал Александр Александрович приказа о назначении его на правый фланг Линии, где шли горячие бои с горцами. Он мечтал сделать все возможное, чтобы отличиться в сражениях и получить первый офицерский чин, дающий право на прощение «старых грехов» и выход в отставку...
        И вот теперь, через два года, перед Майером на диване лежал его ставропольский друг. Он получил офицерский чин. Но какой ценой? Дважды на Кубани был ранен. До предела истощенный организм не мог сопротивляться болезням. Скулы обтянуты землистого цвета кожей. Глядя на Бестужева, Майер удивлялся, как может человек, перенесший такие муки и страдания, все-таки остаться живым. Мало того, заниматься украдкой литературой, а на фронте сражаться с неприятелем в смертельных атаках. Поистине всесилен, велик человек!
        Николай Васильевич поправил одеяло, сползшее с впалой груди Бестужева, взял костлявую руку, сосчитал пульс: «Ничего, друг. Мы еще поборемся за твою
        жизнь...»
        В Петербурге вскоре узнали, что прапорщик Бестужев был отпущен генералом Вельяминовым на лечение в Пятигорск и живет на квартире доктора Майер а, того самого, о котором поступило два тайных донесения. Бенкендорф обратился к главнокомандующему войсками на Кавказе барону Розену со специальным отношением:
        . «Государь император, получив достойным образом сведения о неблагонамеренном расположении находящегося на службе во вверенном вам Отдельном Кавказском корпусе государственного преступника, хотя не изволит давать сведениям сим полной веры, не менее того изъявил высочайшую волю, дабы вы... приказали внезапным образом осмотреть все его вещи и бумаги и о последнем уведомить меня для доклада Его Императорскому Величеству».
        23 июля из Тифлиса в Пятигорск приехал кавказский военный полицмейстер подполковник Казасси, полный, с маленькими усиками под прямым носом, с холеным властным лицом. 24 июля рано утром, когда Маейр и Бестужев были еще в постели, в квартиру внезапно вошли сам Казасси, недавно назначенный пятигорский комендант полковник Жилинский и жандрамский ротмистр Несмиянов.
        — Господин прапорщик, покажите ваши вещи и бумаги! — сказал Казасси.
        Бестужев, накинув халат, показал. Прибывшие внимательно осмотрели чемоданы и саквояж, рылись в белье, прощупали подкладку и швы обмундирования.
        перелистали все книги, рукописи и письма, вчитываясь в содержание.
        Особенно старался найти что-либо недозволенное Несмиянов. В его руках оказались два письма Ксенофонта Полевого, в одном из которых сообщалось о высылке Бестужеву шляпы, изготовленной по заказанной мерке, и книг «Миргорода» Гоголя, «Записок» Данилевского и повести Павлова. Несмиянов подал Казасси письма с радостной улыбкой.
        Подполковник неторопливо прочитал письма, загадочно вымолвил:
        — Сие любопытно! А где же шляпа?
        — Вот, ваше благородие, — снял с гвоздя серую шляпу Несмиянов и услужливо преподнес военному полицмейстеру.
        — Подобного рода шляпы носят карбонарии, — осмотрев ее, он пытливо уставился на Бестужева. — Зачем военному человеку шляпа гражданского покроя,' очень напоминающая карбонариев?
        — Именно гражданская, военному человеку она ни к чему. Это мне прислали из Петербурга сию шляпу, — поспешно вмешался в разговор Майер. Он опередил Бестужева, зная, что если его друг признается, то злополучная «улика» может навлечь на него серьезные неприятности, вплоть до разжалования в рядовые и, быть может, возвращения в Сибирь.
        — Вы подтверждаете, что это не ваша шляпа? — спросил полицмейстер, пристально следя за выражением лица «государственного преступника».
        — Да, подтверждаю!” —смело ответил Бестужев.
        Казасси в задумчивости, закинув руки за спину, прошелся раза два по комнате, что-то соображая, остановился у стола:
        — Письма Полевого и шляпу мы изымаем для дальнейшего расследования. А вы, господа, садитесь за стол и дайте подписку о сохранении обыска в тайне.
        Взяв подписку, письма и шляпу, блюстители порядка и спокойствия удалились, едва скрывая разочарование...
        О результатах обыска Казасси донес Вельяминову. В своем рапорте он писал, что «при осмотре вещей и бумаг, принадлежащих государственному преступнику прапорщику Бестужеву, коий проживает в выше озна-
        ченной квартире, обнаружено письмо, в коем сообщается о высылке шляпы цвета карбонарийского. И шляпа та обнаружена тоже. Но прапорщик Бестужев от нее отказался, а доктор Майер признал, что она его. Сие настораживает...»
        Казасси просил Вельяминова принять меры «пресечения с целью разобщения опасной связи указанных выше лиц» и донести по своей инстанции военному министру о принятых мерах пресечения.
        Вельяминов, получив рапорт полицмейстера, задумался. Он глубоко уважал доктора Майера за глубокое знание медицины, светлый ум, передовые взгляды. Ценил он и Бестужева: несмотря на то, что последний был «государственным преступником», представил его к производству в прапорщики «за отличия в храбрости, сообразительности в сражениях, умение вдохновить личным примером и повести за собой нижних чинов на победу».
        Вельяминов понял, что этих лучших людей надо было спасать. По приказу Вельяминова Бестужев был переведен в Тифлис, в распоряжение барона Розена, который просил накануне отобрать из войск Линии самых храбрых, сообразительных офицеров для назначения в гарнизоны на побережье Черного моря, где стало за последнее время неспокойно. Вельяминов удалил из Пятигорска и своего доктора — пока временно, на зиму, в Темнолесскую крепость, подальше от голубых мундиров и донес по своей инстанции «о мерах пресечения».
        Как потом стало известно, Бестужев прожил в Тифлисе до февраля 1837 года. У князя Чавчавадзе, куда он пришел проститься перед отъездом, Александр Александрович увидел всю семью в трауре. Сам князь был бледен, молчал, дочери его были бледны и чем-то расстроены.
        — Что случилось? —тревожно спросил Бестужев.
        — Погиб Пушкин от раны на дуэли, — дрогнувшим голосом ответила Нина Александровна.
        С поникшей головой Бестужев поднялся к монастырю на горе Мтацминда, где в каменном гроте была могила его друга. Войдя в грот, он увидел на постаменте бронзовую фигуру коленопреклоненной скорбящей женщины, а ниже на камне с одной стороны высеченную надпись «Здесь покоится прах Грибоедова», с другой — «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской. Но для
        чего тебя пережила любовь моя? Незабвенному его Нина».
        Бестужев заказал в монастыре панихиду о трагически погибших друзьях Грибоедове и Пушкине, и когда служитель басовито пропел «За убиенных Александра и Александра», спазм перехватил горло. «Теперь очередь за третьим Александром», — подумал Бестужев с горечью.
        Ночь он провел у своего приятеля, переводчика штаба Особого Кавказского корпуса, молодого азербайджанского поэта Мирзы Фатали Ахундова. Ахундов, тоже узнавший о гибели Пушкина, в эту ночь не ложился: на родном языке он писал элегию на смерть великого русского поэта.
        Бестужев попросил написать Ахундова. русский подстрочник к стихотворению. Александр Александрович перевел элегию на русский язык и посоветовал Мирзе Фатали отправить ее в издательство, в Россию...
        НОВЫЕ ВСТРЕЧИ
        В середине мая 1837 года санитары Пятигорского военного госпиталя сняли с повозки и принесли в приемный покой офицерского корпуса корнета Лермонтова. Вслед за носилками нес саквояж с вещами слуга Михаила Юрьевича, крепостной дядька Андрей Иванович Соколов.
        Корнета осмотрел главный врач Яков Федорович Ребров.
        — Милостивый государь, ваш ревматизм будем лечить ваннами после того, как пройдет обострение. А пока припарки из настоев трав и питье минеральной воды, — весело улыбнулся доктор и подозвал ординатора Барклая де Толли:
        — Возьмите пациента в свою палату. После улучшения разрешите господину корнету прогулки. Это укрепит его ноги и ускорит выздоровление-
        События нескольких предшествующих месяцев круто изменили жизнь поэта. О стихотворении «Смерть поэта», написанном в связи с гибелью А. С. Пушкина, ходившем в списках по всему Петербургу, стало известно Николаю I. Прочтя стихотворение, царь возмутился: «Бесстыдное вольнодумство, более чем преступное». Поэта подвергли унизительному обыску и допросу, после чего он был посажен на гауптвахту.
        25 февраля военный министр Чернышев донес Бенкендорфу:
        «Государь император высочайше повелеть соизволил JI-гв. Гусарского полка корнета Лермонтова за сочинение известных вашему сиятельству стихов перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк...»
        По дороге на Кавказ, к месту службы в Нижегородском драгунском полку, Лермонтов сильно простудился: весна была капризной, метели сменялись оттепелью с дождем, порывистый холодный ветер рвал шинель, мерзли ноги, обутые в легкие шевровые сапожки. В Ставрополе заехал к дядюшке, женатому на двоюродной сестре матери Михаила Юрьевича, генералу Петрову. Павел Иванович, хорошо знавший Мишу по первым приездам на Кавказ, встретил племянника радушно. Увидев, что лицо его пылает жаром, немедленно отвез в Ставропольский военный госпиталь. Там ревматического больного лечить отказались, ссылаясь на то, что ему помогут только минеральные ванны, и посоветовали генералу Петрову направить родственника в Пятигорск...
        И вот теперь, подлечившись, Лермонтов упросил Реброва дозволить ему жить не в переполненной офицерской палате, а на частной квартире. И Тот дал такое разрешение.
        Дядька поэта нашел квартиру, и они поселились на окраине Пятигорска, у самого подножия Машука, где были чистый воздух и свежая зелень поляны, на которой местные жители косили сено.
        В комнате стояли грубой солдатской работы деревянный стол, колченогий стул, на стенах висели лубочные картины и кривое зеркало, взглянув в которое, Лермонтов не узнал себя — на него смотрели карикатурно вытянутый лоб, узкие глаза, растянутый до ушей рот.
        Пообедав, Михаил Юрьевич, опираясь на посошок, сделанный Андреем Ивановичем, спустился к Николаевской купальне, принял там ванну. К вечеру пошел на то место, где когда-то стоял дом Хастатовых. Теперь здесь плотники расчищали площадку под каменное здание новых ванн.
        Лермонтов постоял, с грустью вспоминая о своих вылазках с Акимом Хастатовым. Много воды утекло
        с тех пор. Аким давно уже окончил Николаевское кавалерийское училище, служил прапорщиком лейб-гвардии Семеновского полка, награжден орденами за храбрость в польском походе и теперь служит адъютантом начальника Кавказской линии генерала Петрова.
        Поэт посмотрел на скалу, где когда-то стоял сторожевой пост и ночью протяжно перекликались часовые: «Слушай...» Теперь здесь высилась на восьми колоннах Эолова арфа, откуда любители видов наводили телескоп на Эльбрус.
        Ниже Эоловой арфы в скале был выдолблен грот. Лермонтов по дорожке поднялся к нему, посидел на каменной скамейке, отсюда открывался вид на Елизаветинский источник и палаточную галерею рядом с ним.
        Михаил Юрьевич спустился к бульвару. Напротив Николаевской купальни, около грота Дианы, толпился народ, с интересом рассматривая что-то черное, стоящее у правой колонны. Поэт подошел к гроту и увидел, что это чугунная плита с надписью о восхождении на Эльбрус. До позднего вечера на бульваре играл полковой оркестр. В Емануелевском парке афиши приглашали на концерт и театральные представления.
        На другой день Лермонтов пошел с дядькой к портному: надо было сшить недавно введенную форму Нижегородского драгунского полка: эффектный мундир с красным воротником и темно-зеленой выпушкой.
        — Зачем, ваша милость, заказывать, у меня готовый есть, — сказал лысый, в очках портной, услужливо подавая мундир нового образца.
        — А если не подойдет? —усомнился Михаил Юрьевич.
        — Подойдет, господин корнет. У нас глаз наметан. Вы только вошли, а я сразу определил, каков нужен вам размер. И .по ширине плеч, и по талии. Надевайте, нигде не будет жать или морщиться, — расхваливал товар мастер.
        Лермонтов надел мундир и оглядел себя в зеркале. Действительно, мундир сидел изящно, подчеркивая ширину плеч и тонкую талию, скрывая легкую сутуловатость.
        Лермонтов велел Андрею Ивановичу унести домой мундир, а в новом вышел на бульвар. Остановился перед небольшим домом с вывеской «Депо различных галантерейных, косметических и восточных товаров. Никита Челахов». В витрине были выставлены модные шляпы, французские вина, коробки с турецким табаком, персидские ковры, книги и журналы.
        Михаил Юрьевич вошел. За прилавком стоял средних лет армянин с темным лицом и крохотными усиками.
        — Нет ли у вас последнего номера журнала «Современник?»
        — Все, что есть в мой депо, к вашим услугам, господин прапорщик, — хозяин любезно пригласил гостя пройти вперед и распахнул перед ним дверь в соседнюю комнату, заставленную стеллажами, полными книг. Здесь были и свежие номера столичных журналов. «Да здесь целый книжный магазин!» —обрадовался поэт.
        В углу стоял с книгой в руках огромного роста в длинном белом мундире и в сапогах со шпорами белокурый красавец солдат. Увидев вошедшего, он молодцевато вытянулся:
        — Честь имею, рядовой Нижегородского драгунского полка Колюбакин! —приятным голосом представился он. -
        Лермонтов уже слышал, что здесь поправляет свое здоровье разжалованный из корнетов в солдаты за оскорбление командира полка Колюбакин, воспитанник Царскосельского лицея. О нем говорили, что это человек образованный, но чрезвычайно вспыльчивый, «бешеного нрава». Несколько лет он прослужил на Кавказе, много раз показывал бесстрашие, за что был представлен к- производству в прапорщики. Хотя приказа еще не было, но Колюбакин уже заказал мундир, темно-зеленые широкие казачьи шаровары, купил черкесскую шашку, отделанную серебром, и серебряные с кавказской чернью напатронники на золоченых цепочках.
        «Так вот он каков!» —подумал Лермонтов, поглядывая на гиганта, который снова сосредоточенно углубился в чтение книги.
        — Что читаете с таким увлечением? —спросил Михаил Юрьевич.
        — Нашего Марлинского! —воскликнул Колюба-
        кин. —Его сочинения я всегда читаю с восхищением. Но выше всего ставлю повесть «Аммалат-Бек», — солдат потряс книгой и начал с жаром говорить о достоинствах повести, неистовых страстях, захватывающе изложенных в произведении.
        Лермонтов усмехнулся. Его как всегда раздражали пышные фразы. С чуть заметной иронией поэт заметил:
        — В юности я так же, как вы, увлекался повестью «Аммалат-Бек».
        — В юности?.. А теперь? —насторожился Колюбакин.
        — Теперь нахожу характеры, написанные автором, искусственными, хотя сюжет взят из жизни, и многие картины нравов, как говорят, списаны с натуры.
        — Что-то подобное писал критик Белинский в журнале «Телескоп», — словно упрекая за то, что он повторяет чужие слова, сказал Колюбакин.
        — Да, у Белинского много верного, — холодно ответил Лермонтов, давая понять, что ненужный разговор следует прекратить, и хотел было подойти к полке и взять последний номер «Современника», но вздрогнул от неожиданно громкого крика:
        — Вы так же оскорбляете Марлинского, как этот студент-недоучка! —Лермонтов с недоумением посмотрел на солдата, который угрожающе надвигался на него. — Я этого не оставлю! Мы будем стреляться! Я произведен в офицеры. И как только придет приказ из Петербурга — к барьеру!
        — Всегда к вашим услугам, — спокойно ответил Михаил Юрьевич и добавил: —Хотя считаю, что справедливая критика не может оскорблять сочинителя.
        Из дверей высунулось испуганное лицо Никиты Че-лахова:
        — Господа, что тут происходит?
        — Он оскорбил Марлинского! —энергичным жестом показал солдат на прапорщика.
        — Это недоразумение, господин Колюбакин. Автор стиха «Смерть поэта» не мог сделать оскорбленье, — пытался успокоить хозяин лавки разбушевавшегося посетителя.
        Колюбакин опешил. Только что белое, с налитыми гневом глазами лицо его вдруг залилось краской стыда, солдат растерянно начал извиняться:
        — О, простите меня, простите! Я слышал, что автор стихов «Смерть поэта», — гусарский корнет, а на вас мундир Нижегородского драгунского полка, — Колюба-кин подошел ближе, и Лермонтову показалось, что он собирается заключить его в объятья. Поэт с опаской отступил: такой если прижмет в порыве «нежной» страсти, косточки затрещат. А Колюбакин, словно ничего между ними не произошло, заговорил:
        — И хорошо, что вы попали на Кавказ. Вы многому здесь научитесь, многое поймете. Кавказ лечит от всего порочного нашу молодежь. Здесь и началось мое настоящее воспитание. Избалованным, легкомысленным юношей попал я сюда и прошел школу у своего товарища по цепи — русского солдата. От него получил закал человечности. Кто видел солдат только в строю, тот их не знает. Надо есть, спать с ними, быть в карауле, лежать в морозную ночь в секрете, идти плечо в плечо в атаку...
        Не только Лермонтову, но, наверное, и каждому не по нраву пришлась бы такая фамильярность. Назидательность тона младшего по чину непозволительна нигде, тем более в армии. Но Михаил Юрьевич, не зная почему, подумал: «Да ведь правильно он говорит. Давно на Кавказе, многое пережил и немало знает. Почему же его не послушать?»
        — Вы, вероятно, читали у Марлинского о терпении, бескорыстии и храбрости русского солдата. О том, как он, защищая наше отечество, лезет в огонь очертя голову. Когда представишь неутомимость его в походах, бесстрашие в осадах и битвах, так чудно уму и сердце радуется! И кто первым описал?.. Мой друг Бестужев!.. А кто второй?.. Вы — Лермонтов! Я читал ваше «Бородино». Вы превосходно воздали должное русскому солдату...
        Потом Колюбакин заговорил о том, что он скоро наденет офицерскую шинель, с Кавказа никуда не уедет, добьется высоких чинов, станет генералом, всю жизнь будет заботиться о благополучии местных жителей. Он возмущался жестокостью кавказской войны, мечтал о том, чтобы завоевать горцев просвещением и торговлей.
        Лермонтов, сдерживая улыбку, думал: в этом огромном человеке уживаются два противоположных свойства: высокопарность и доброжелательность. И, верно,
        последнего больше. Но, пожалуй, держаться от него надо подальше, легко может оказаться игрушкой в руках злых людей.
        Колюбакин спросил Лермонтова, какой врач пользует его, и, не выслушав до конца, перебил:
        — О, военные лекари, что они знают! Я познакомлю вас с доктором Майером! —и начал восторженно рассказывать о необыкновенных способностях Николая Васильевича, умеющего исцелять не только болезни, но и надломленную душу.
        Прапорщик и солдат вышли из магазина и направились по бульвару. Лермонтов искал предлог проститься с назойливым собеседником. Увидев в пестрой толпе знакомое лицо, хотел было направиться к нему, но вдруг столкнулся с невысокого роста человеком, шедшим неуверенной походкой. Человек этот был бледен, растерян, на лице — горькое выражение.
        — Что с вами, Николай Васильевич? —испуганно спросил Колюбакин, схватив его за руку.
        — Бестужев убит в сражении у мыса Адлер, — чуть слышно, подавленным голосом вымолвил Майер, и большие глаза его налились слезами.
        — О, господи! Какого талантливого человека потеря* ла Россия! —простонал Колюбакин.
        Поражен был неприятным известием и Лермонтов. В голове мелькнуло: «Грибоедов растерзан фанатиками в Персии. Пушкина убили на дуэли. И вот еще одного литератора не стало. Кто на очереди?..»
        Все трое стояли в молчаливом оцепенении. Вдруг Колюбакин тряхнул головой, словно отгоняя от себя горестные мысли, и, обратясь к Майеру, любезно сказал:
        — Николай Васильевич, честь имею представить вам автора известного стихотворения «Смерть поэта» прапорщика Нижегородского драгунского полка Михаила Юрьевича Лермонтова. Прошу любить и жаловать.
        Слова прозвучали фальшиво и неуместно хлестко. Лермонтов исподлобья бросил на него полный досады взгляд. Майер тоже вздрогнул, посмотрел затуманенными глазами на говорившего:
        — Что вы сказали?
        И опять Колюбакин восторженно представил доктору прапорщика.
        — А, Лермонтов! —доктор вяло подал худую руку Михаилу Юрьевичу и запросто, как будто они давно были знакомы, сказал ему:
        — Пойдемте ко мне, вместе погорюем. А вы, — он обратился к Колюбакину, — прошу вас, не приходите сегодня ко мне. И завтра — тоже. И вообще...
        Колюбакина словно ударили. От неожиданности он побледнел, открыл рот, хотел что-то сказать, но Майер и Лермонтов отошли уже довольно далеко...
        В тот вечер они долго сидели, больше молчали. Но и немногих слов было достаточно, чтобы понять друг друга. Что-то их сразу сроднило. Позже в романе «Герой нашего времени» Михаил Юрьевич напишет его точный портрет: «Вернер был мал ростом и худ и слаб, как ребенок; одна нога у него была короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей...»
        Однажды во время прогулки Майер указал тростью на небольшой аккуратный дом на каменном фундаменте:
        — Здесь я имел счастье жить вместе с Александром Александровичем Бестужевым. Вот был человек! Всю жизнь боролся против зла. И что же? Зло растерзало его. Видимо, такова судьба рыцарей добра и правды. — Пройдя шагов пять, добавил: —Россия тяжело больна: необузданный произвол и жестокость стоящих у власти и ужасное бесправие населения. Лечить, лечить горькими пилюлями надо наше общество.
        — Как же лечить, если тех, кто подает лекарство, терзают? —возразил Лермонтов.
        — Все одно лечить, несмотря ни на какие жертвы.
        — Что-то мало у нас охотников жертвовать собою, — заметил Михаил Юрьевич.
        — Это тоже болезнь общества нашего. Трусость — микроб предательства. Чтобы освободиться от цепей рабства, надо рвать цепи. Вот Ермолов, будучи главнокомандующим на Кавказе, не побоялся же ввести в своих войсках разумные порядки, считал солдат и офицеров равными в служении России. Более того, он старался установить разумные взаимоотношения русских с горскими народами.
        — Ваш Ермолов такой же деспот, как все власть имущие. Он кровью заливал Кавказ! —вспыхнул Лермонтов.
        — Откуда вы взяли это? — Майер пытливо посмотрел в глаза другу: уж не морочит ли он ему голову.
        — Рассказывали, читал.
        — Да, Ермолов был жесток, но справедлив, а еще добр, —ответил доктор и не успел закончить свою мысль, как собеседник прервал его: —Жестокость, справедливость и доброта несовместимы. Не может быть жестокость доброй.
        — Погодите, Михаил Юрьевич, не горячитесь. Горячность — плохой союзник в споре, — старался успокоить друга доктор. — Не верьте тому, что стали говорить и писать об Ермолове после его отставки. И возможно, еще будут писать. Это кое-кому выгодно. На кого-то надо взвалить вину за нашу провалившуюся политику на Кавказе. Поймите самое главное: Ермолов — это целая эпоха на Кавказе. Не будь здесь Ермолова, еще в двадцатых годах Кавказ был бы переделен между персами и турками. И народы кавказские попали бы в такое ужасное рабство и нищету, что, быть может, им потребовались бы сотни лет, чтобы избавиться от этих неисчислимых бед... Верно, Ермолов посылал карательные экспедиции, но на его месте другой генерал в десять раз был бы беспощаднее. И то, что Ермолов сделал на Кавказе за десять лет, не сделал бы никто за сто. Сейчас мы живем в благоустроенном Пятигорске, я лечу людей, а вы лечитесь — это тоже дело рук Ермолова.
        — По-вашему, Ермолову надо поставить памятник на горе Горячей?
        — Да! Надо! Настанет время — поставят. Но не при Николае I. Он не простит Ермолову, что его корпус самым последним в русской армии присягнул ему после коронации. Jie забудет и того, что Ермолова декабристы намечали в члены конституционного правительства республики...
        Навстречу шли два офицера. Майер и Лермонтов прекратили разговор...
        * * *
        В одной из маленьких комнат боковых крыльев ресторации поселился приехавший лечиться на Воды невысокого роста, худой, с впалой грудью под серым сюртуком молодой человек. Он покашливал, прикрывая рот костлявой рукой. Истощенный, больной человек. Но достаточно было взглянуть на его лицо с высоким, чистым лбом, большими голубыми, задумчивыми глазами и услышать слегка приглушенный, но энергичный голос, как впечатление болезненности исчезало, в нем чувствовалась энергия и могучий дух.
        — Белинский, Виссарион Григорьевич, — ответил он
        на вопрос регистратора, пришедшего в номер записать данные о новом постояльце и получить с него задаток за проживание в гостинице.
        — Род занятий?
        — Литератор.
        — Вероисповедание?
        — Атеист.
        У регистратора упало с носа пенсне и закачалось на черном шнурке, глаза полезли на лоб:
        — Я не понимаю вас, господин Белинский! Атеист — такого вероисповедания нет.
        — Почему же нет?.. Вы веруете в бога, я верую в то, что бога нет. Бог, религия — это тьма, мрак, цепи и кнут, — ответил Виссарион Григорьевич, подавая деньги.
        — Побойтесь бога! —воскликнул дежурный, захлопнул книгу, в которую он положил задаток, и быстро вышел из номера...
        С первых же дней Белинский стал принимать предписанные Конради ванны в Николаевской купальне. Придя в номер, читал привезенных с собой Сервантеса, Пушкина, Купера, делал карандашом пометки на полях, подчеркивал отдельные фразы и целые абзацы.
        В номер вошел Николай Сатин, которого Белинский хорошо знал по московскому кружку Герцена. Они столкнулись лицом к лицу сегодня утром у Елизаветинского. Сатин пришел пригласить Виссариона Григорьевича к себе на квартиру.
        Вспомнили про «войну» между славянофилами и западниками. Про последний обед у Герцена на Сивцевом Вражке. Сатин глубоко пережил тогда окончательный приговор, который вынес Белинский: «Со славянофилами нечего церемониться. Они любят Россию по-доброму, все ей прощают. Они со всем в ней примиряются. А любовь должна быть требовательная, тоскующая, злая. А они все одобряют. Даже пьянство! Как же, русская удаль! Сила!.. Да, я соглашаюсь, сила-то сила, но не находит себе общественного выхода и вырывается мутным потоком. А они этого не видят, потому что все сглаживают... Из-за кольчуг, шлемов и лат они не видят лаптей, мочала и рогожи... В конце концов, любить Родину —это значит пламенно желать видеть в ней осуществление идеалов человечества. В противном случае будет китаизм, который любит свое только за то, что оно свое, и ненавидит чужое только за то, что оно
        9*
        чужое, и не нарадуется собственным безобразием и уродством...»
        Еще тогда, несколько лет назад, Белинский считал Сатина, человека образованного, гуманного, но склонного к ленивой мечтательности, непригодным для жестокой борьбы с самодержавием, которую вели кружковцы Герцена. Для такой борьбы он был слишком нежен, хрупок и мил, как нежная девушка со слабым характером. Теперь же, после тяжелой ссылки в Симбирске, он был совсем сломлен и беспомощен. Белинскому по-челеве-чески жалко было Сатина, он хотел поддержать его и потому согласился посетить его квартиру.
        — А я подготовил вам сюрприз! —улыбаясь, сказал Сатин.
        — Какой же?
        — Уговорил прийти на встречу с вами нашего университетского товарища Мишеля Лермонтова.
        — Лермонтов разве здесь?
        — Лечится.
        Белинский хотя и знал, что Сатин учился с Лермонтовым в Московском университете, но не помнил его. Обратить внимание на молодого поэта заставило Виссариона Григорьевича нашумевшее в Петербурге дело о стихотворении «Смерть поэта», в котором критик сразу почувствовал всю силу политического обвинения самодержавию. И теперь с интересом согласился встретиться с подающим надежды литератором.
        Они вышли из ресторации, пошли по Дворянской улице вверх к усадьбе Арешева: здесь в одном из домов жил Сатин. В просторной комнате стол был завален книгами и журналами, книги были и на полках: беллетристика, философия, экономика, религия. «Неужели все это Николай привез с собой из Симбирска? —удивился Белинский.
        — А где же твой «сюрприз»?
        Тот обеспокоенно взглянул на часы, потом подошел к окну и тихо сказал: —А вот и он.
        Открылась дверь, в комнату шагнул прапорщик, придерживая левой рукой саблю, чтобы она не стукнула о порог. Виссариону Григорьевичу бросилось в глаза смуглое лицо с выразительным взглядом, припухлый, словно у ребенка, рот, широкоплечая невысокая фигура.
        — Мишель, это Виссарион Григорьевич, познакомь-тесь, —сказал Сатин, приветливо кивнув в сторону Белинского. Он ожидал, что Лермонтов подаст критику руку. Но молодой поэт сдержанно поклонился. Сел и бесцеремонно стал изучать лицо московского гостя. Увидев, что Белинский не выдержал его взгляда и смутился, опустив глаза, Лермонтов усмехнулся и отвернулся от знаменитого критика с разочарованным видом. Весело, с хохотом принялся рассказывать Сатину курортные сплетни.
        Виссарион Григорьевич испытывал чувство досады: автор известных стихотворений казался пустым светским болтуном. Чтобы убедиться в том, что ошибается, Белинский сказал:
        — Михаил Юрьевич, а мы с вами почти земляки. Я родился и вырос в Чембаре, а вы росли в Тарханах. Нас разделяли всего четырнадцать верст.
        — Да, почти, — с холодной благосклонностью ответил Лермонтов и опять принялся рассказывать Сатину про какого-то князя, которого любовница застигла в объятиях хорошенькой банщицы Дашеньки.
        «Да перестаньте дурачиться!» —хотел сказать Белинский, но, увидев, что Лермонтов взял с полки книги Дидро и Вольтера и поставил обратно, Виссарион Григорьевич спросил:
        — Что, не нравятся французские энциклопедисты?
        Михаил Юрьевич насмешливо посмотрел на критика:
        — Дидро?.. У нас в юнкерском училище о нем говорили: «Люблю Дидро, ума ведро» — не много ли? — и захохотал.
        Белинский чувствовал, что вот-вот взорвется, тяжело нахмурил брови и твердым голосом спросил:
        — И о великом Вольтере вы такого же мнения?
        — Относительно вашего Вольтера я вот что скажу. Если бы он теперь явился к вам в Чембар, его ни в один дом не взяли бы в гувернеры.
        Виссарион Григорьевич побледнел, с возмущением глядя на прапорщика, который, опираясь рукой на эфес сабли, отвечал ему явно вызывающим на ссору взглядом.
        — Ну и «сюрприз» вы мне приготовили! —бросил Белинский Сатину, схватил фуражку и быстро вышел.
        — Мишель, зачем ты с ним так? —с мягким укором спросил Сатин. — Белинский замечательно умный человек. У вас мог получиться интересный разговор. Зачем ты всех вышучивал, даже Вольтера?..
        — А я не вышучивал! —вдруг серьезно сказал Лермонтов, взял со стола журнал «Молва», развернул его, показал на статью:
        — Вот твой Белинский сам же пишет, что автори
        тет Вольтера упал. Даже в провинции его признают только разве какие-нибудь дряхлые свидетели «времен очаковских и покоренья Крыма». Вот здесь послушай что написано: «Вольтер во все течение своей долгой
        жизни никогда не умел сохранить собственного достоинства. Наперсник королей, идол Европы, первый писатель своего века, предводитель умов и современного мнения, Вольтер и в старости не привлекал уважения к своим сединам: лавры, их покрывающие, были обрызганы грязью. Он не имел самоуважения и не чувствовал необходимости в уважении людей...» —Лермонтов бросил журнал на стол и продолжал с горячностью: — Если ты не читал эту статью, то прочти, и ты поймешь, что есть два Вольтера. Я сказал Белинскому не о поэте, не о человеке огромного ума, а о Вольтере — придворном прихлебателе, льстеце, бывшем на содержании у королей.
        Сатин вскочил с дивана, кинулся к двери, но Михаил Юрьевич остановил его: — Ты куда?
        — Вернуть Белинского. Произошло недоразумение. Ты объясни ему.
        — Не к спеху. Еще встретимся когда-нибудь...
        В конце июля погода в Пятигорске испортилась. Небо заволокло, пошли дожди. Утром долину Подкумка закрывал туман. «Водяное общество» постепенно перемещалось в Кисловодск, где всегда ярко светило солнце. Уехал туда же и Майер.
        Михаил Юрьевич скучал, в свободное от процедур время приводил в порядок дневник, в котором делал короткие записи об увиденном, услышанном и пережитом здесь, на Кавказе, пейзажные зарисовки, портреты знакомых. Их слова, мысли. Возможно, пригодится когда-нибудь. На первой странице была такая запись: «Вчера я приехал в Пятигорск... Нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подножия Ма-шука... Вид с трех сторон чудесный. На запад пятиглавый Бештау синеет... На восток смотреть веселее: внизу передо мной чистенький, новый городок...»
        На бульваре Лермонтов как-то встретил семью московского подполковника в отставке Соломона Марты-
        нова, в доме которого часто бывал, учась в университете. Впереди шел подполковник с супругой. Сзади в трех шагах — сын Николай, поручик, и дочь Наталья. Николай, товарищ по юнкерской школе, раздался в плечах, появилась надменность во взгляде — вместе с орденом Св. Анны, которым был награжден за участие в экспедициях на Кавказе.
        Постояли, поговорили, вспоминая прошлое. Мартыновы уже знали, почему Лермонтов оказался на Кавказе.
        — А ты, Мишель, все такой же юноша — заметил отец семейства, намекая не то на малый рост поэта, не то на ветер в голове. С гордостью кивнул на сына: —А наш Николай смотри каков герой!
        Старики пошли впереди, а молодые остались. Мартынова смотрела на поэта восторженными глазами. Николай — с усмешкой, с чувством превосходства. Похвастался:
        — А я жду приказа о производстве из поручиков в капитаны. Не я буду, ежели не перегоню отца в чине. Послужу царю и отечеству! —добавил он, отдавая честь проходящему мимо полковнику. Полковник остановился и, отозвав Николая в сторону, кивнул в сторону Лермонтова, спросил о чем-то. Николай обстоятельно отвечал.
        — Мишель, вы не забыли меня? — спросила девушка.
        — Это невозможно, Наталья Соломоновна! —отве-тил поэт.
        — Мы уже давно живем здесь, а встретились впервые. Приходите к нам, — Мартынова назвала адрес.
        — Неудобно беспокоить ваших родителей. Ваш батюшка не особенно будет рад мне.
        — Тогда встретимся наедине, — смело сказала она.
        — Возможна ли такая встреча?
        — А почему нет?.. Сегодня, перед ужином.
        — Где?
        — Вот здесь, — Наталья Соломоновна показала глазами на грот, чернеющий в скале ниже Эоловой арфы. — Николай уедет на пикник-со своей компанией, а батюшка с матушкой на вечер воду не принимают. Я хожу одна.
        Подошел брат, взял девушку под руку, и они, раскланявшись, пошли догонять отца и мать.
        Перед закатом Михаил Юрьевич пришел к Елнза-
        ветинскому источнику, выпил воды и направился по дорожке к гроту, слегка опасаясь, не подшутила ли Наталья Соломоновна.
        Войдя в пещеру, Лермонтов увидел в дальнем углу на скамейке знакомую фигурку в белом платье...
        На второй встрече Наталья Соломоновна с горечью сказала:
        — Николая отзывают срочно к месту службы. А батюшке здешние воды не помогают. Лекарь посоветовал попробовать нарзанные ванны. Завтра мы уезжаем в Кисловодск. Приезжайте, Мишель, я буду ждать! — добавила она.
        После отъезда Мартыновых стало еще скучнее. «А не махнуть ли и мне в Кисловодск — попробовать лечение нарзаном?» — подумал он...
        И вот Лермонтов в Кисловодске. И снова встретился он с семьей Мартыновых. Мать и отец, видимо, догадываясь о чем-то, не отпускали Наташу от себя. При встречах они холодно отвечали на поклон Михаила Юрьевича. Сзади них, заметил Лермонтов, всегда следовал с костылем в руках и георгиевским крестом на груди смуглый щеголеватый юнкер. Вскоре юнкер уже прогуливался рядом с четой Мартыновых, что-то бурно, с эффектными жестами рассказывал им. Родители с благосклонным вниманием слушали, а дочь, судя по всему, внимала говорившему безучастно.
        Приключение затянулось, скучно. Жизнь в Кисловодске, среди праздной «золотой молодежи» начинала тяготить Лермонтова.
        Накануне здесь произошло событие, о котором говорили шепотом. Один офицер был поклонником красивой молодой княгини. За этой же дамой пытался ухаживать другой офицер, но безуспешно. В отсутствие старика мужа княгиня пригласила любовника на квартиру, в дом Реброва. То ли по поручению князя дом охранялся, то ли недруг офицера устроил засаду. Как любовник проник в дом, «стража» не заметила, а вот когда он стал спускаться с верхнего балкона на двух связанных шалях, чья-то рука схватила его за плечо. Но офицер был ловок, нанес удар «стражнику» по голове и скрылся.
        А через два дня его тело с пулей в груди нашли в окрестностях Кисловодска у подошвы скалы. Одежда изодрана в клочья. Тело в кровоподтеках. На выступах
        скалы кровь. На колючих кустарниках обрывки военной формы. Оказывается, состоялась дуэль. И где? На узкой площадке вершины скалы...
        Происшествие давало пищу обывательским сплетням. Вокруг личности убитого и имени княгини велись бесчисленные разговоры, пересуды. Лермонтова раздражало все это. Одни и те же, надоевшие ему в Петербурге и Пятигорске лица, интриги, пошлость, приводящие к подобным концам. Вот бы сесть за стол и описать всю эту пустую жизнь. И героем сделать Печорина, главное действующее лицо в романе, начатом еще со Святославом Раевским, «Княгине Лиговской». Только это уже будет не прежний, а более острый и обличительный роман.
        Время лечения подходило к концу. Лермонтов чувствовал себя вполне здоровым. Пора ехать к месту службы в Кахетию. Вернулся в Пятигорск, на старую квартиру, в которой дядька Андрей Иванович хранил вещи и бумаги. Сев за стол, Лермонтов бегло записал в дневник кисловодское событие.
        «Вот и все! Пора собираться в полк, — сказал он себе. — Еще съездить бы в Шелкозаводское, хоть один раз взглянуть на те места, а уж потом в Грузию! Но кто в Шелкозаводском встретит меня? Екатерина Алексеевна умерла от чумы еще в тридцатом году. Акимуш-ка служит в Ставрополе. Вот если бы с Акимушкой поехать в «Земной рай»... А что? Ведь приедет, если позову...»
        Лермонтов написал Хастатову. И через три дня Аким был тут как тут — подкатил к пятигорской квартире в тарантасе. Вошел с веселой улыбкой, схватил в охапку племянника, давай кружить по комнате.
        — Молодчина, Мишель, что написал! Я получил двухнедельный отпуск для устройства дел в имении. Поехали! — возбужденно говорил Хастатов.
        В дороге Михаил Юрьевич рассказал о своем лечении на Водах, о встречах, о намерении написать роман.
        — Ну, а у тебя, Аким, какие планы? —поинтересовался Лермонтов.
        — Хочу выйти в отставку и заняться коневодством. Люблю лошадей! —ответил Хастатов.
        — Разведешь лошадей, а у тебя их украдут абреки.
        — У меня не посмеют украсть. Они знают, со мной шутки плохи. Я воров найду хоть на краю света.
        Лермонтов знал, что о храбрости Хаетагова на Кавказе ходят легенды. Михаилу Юрьевичу захотелось услышать от бесстрашного родственника одну из его историй.
        Хастатов замолчал, вспоминая свое, потом сказал:
        — Изволь. Вот такой казус. Бывая в гостях у одного мирного кабардинского князя, я заглядывался на его дочь. Уж такая красавица, что сердце замирало!.. Потерял покой, даже во сне ее видел. Не поверишь, довел себя до того, ну, хоть не живи!.. Но как взять девушку в жены? Князь за русского, человека другой веры, не отдаст ни за что... А у него был младший сын, страшно любил коней. Мой же конь Карагез тоже был хоть куда — такого теперь днем с огнем не найдешь. Ну, вот я и сговорился с княжеским сыном: «Я тебе Карагеза, ты мне сестру».
        Как уж удалось татарчонку связать сестру и привезти, до сих пор не пойму... Взял моего Карагеза и умчался в горы. Больше я его не видел, словно сквозь землю провалился. Наверно, пристал к шайке абреков и сложил свою голову и моего Карагеза загубил...
        Хастатов замолчал.
        — Ну, а с княжеской дочкой что? —спросил Лермонтов, сгорая от любопытства.
        Хастатов тяжело вздохнул:
        — Уж как я ни ласкал, ни задаривал, все мои ухаживания отлетали словно горох от стенки, твердила одно: аллах не позволяет выйти замуж за русского. «Так прими христианскую веру? —«Нет!»...
        Рассердился я: «Уходи в свой аул!» — «Нет! Отец зарежет». Так и стала жить у меня в отдельной комнате, мало-помалу привыкла ко мне. Служил я тогда в Куринском полку и почти каждый день приезжал домой в Шелкозаводское. Встречала меня радостно. Ну, думаю, слава богу, дело идет на лад... Приезжаю однажды, а ее нет. Спрашиваю у прислуги, и рассказали мне, что пошла она к Тереку платья свои постирать. Вылетел из леса абрек, схватил ее и исчез. Не поверишь, плакал я, как ребенок...
        — Как же ее звали?
        — Бэлою...
        Долго ехали молча. Хастатов так был подавлен воспоминаниями о своей татарочке, что казалось, больше не заговорит.
        Приехали в Шелкозаводское поздно вечером. «Зем-
        ной рай» встретил Хастатова и Лермонтова песнями. Чуть ли не у каждого дома на скамеечках сидели казаки и казачки, молодые и старые, и голосисто пели про боевые походы, про казачью жизнь, полную труда и опасностей. Закончат одну, начинают другую. Всей улицей. Над «Земным раем», окруженном садами и виноградниками, лились то протяжные, бесконечные, то задорные, ритмичные мелодии.
        Выйдя за ворота большого, вновь отстроенного Хас-татовым дома, Лермонтов сел на скамейку, долго слушал гребенские песни. Особенно понравилась ему одна:
        ОХ, НЕ ОТСТАТЬ-ТО ТОСКЕ-КРУЧИНУШКЕ ОТ СЕРДЕЧУШКА МОЕГО.
        КАК СЕГОДНЯШНЮЮ ТЕМНУЮ НОЧЕНЬКУ МНЕ МАЛО СПАЛОСЬ.
        МНЕ МАЛО СПАЛОСЬ, НА БЕЛОЙ ЗАРЕ МНОГО ВО СНЕ ВИДЕЛОСЬ.
        ВО СНЕ ВИДЕЛОСЬ: ОХ, БУДТО Я, УДАЛ
        ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ,
        УБИТЫЙ НА ДИКОЙ СТЕПЕ ЛЕЖУ,
        РЕТИВОЕ МОЕ СЕРДЕЧУШКО ПРОСТРЕЛЕННОЕ.
        Записанная позже в дневник, она, быть может, послужила одним из источников при создании стихотворения «Сон».
        Когда он прежде бывал в Шелкозаводском, то не обращал внимания на жителей. Теперь же его поразили местные казачки — рослые женщины, похожие на чеченок: тонкий профиль, золотисто-матовая кожа,
        большие черные глаза, прямой, правильной формы нос. На стройной фигуре поверх длинного платья бешмет, голова повязана платком, низко закрывающим лоб.
        Как-то в одной хате поэт увидел молодую казачку, которая качала в зыбке малого ребенка и пела. Его взволновало содержание песни: вся история гребенского казачества и мужественная, полная опасностей и страданий жизнь. Позднее в его сочинениях появилась «Казачья колыбельная песня», ставшая впоследствии народной...
        На третий день Хастатов предложил:
        — Слушай, Мишель, чего мы здесь будем киснуть? Поедем в Кизляр, поохотимся. Комендантом там мой приятель Катенин.
        — Павел Катенин? — удивленно вскинул брови Лермонтов. — Не капитан ли Преображенского полка, ко-
        торый написал для декабристов гимн, за что и был, кажется, сослан на Кавказ?
        — Он самый.
        Михаил Юрьевич вспомнил слова гимна, который студенты Московского университета иногда вполголоса пели:
        ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СТРАДАЕТ ПОД ГНЕТОМ ТВОИМ, О ЗЛОДЕЙ!
        КОЛЬ НАС ДЕСПОТИЗМ УГНЕТАЕТ,
        ТО СВЕРГНЕМ МЫ ТРОН И ЦАРЕЙ.
        Хотя для Лермонтова и было заманчиво увидеть автора гимна, но срок подорожной, выданной Пятигорским комендантом для выезда к месту службы в Нижегородский полк, был на исходе — опоздание могло обернуться неприятностью, поэтому, видимо, надо отказаться.
        — А мы сделаем так, что неприятности не будет, —
        улыбнулся Хастатов. — Вернемся из Кизляра, я довезу тебя до Моздока, а там линейный доктор выдаст тебе свидетельство, где будет сказано: прапорщик Нижего
        родского полка господин Лермонтов, следуя к месту службы в Кахетию, по дороге захворал, пролежал в полковом лазарете неделю.
        Так и сделали. В Кизляре в гостях у Павла Ивановича Катенина поохотились в зарослях камышей на уток. А потом в Моздок. Там Лермонтов получил свидетельство о недельном пребывании в лазарете, распрощался с Хастатовым и по Военно-Грузинской дороге выехал в Кахетию.
        В тот же год в начале зимы в Пятигорск к старикам Шан-Гиреям приехал Хастатов уже в штатском. Павел Петрович, чем-то напоминающий крымского татарина, удивленно уставился на родственника:
        — Еким, пошто не в военной форме?
        — А я все-таки, добился, выхлопотал отставку, — довольно ответил Аким Акимович.
        — Значит, в «Земной рай» теперь?
        — Да! Уж теперь я развернусь.
        — Ну, а какие новости в Ставрополе?
        — Нижайший поклон от свояка, Павла Ивановича Петрова, с превеликим удовольствием передаю, —га-лантно наклонил голову Хастатов. — Второй поклон от Мишеля.
        — А он как оказался в Ставрополе?
        — Случай, дорогой зятюшка! Из Грузии Мишеля по делам службы сразу же направили в Азербайджан с весьма важным поручением. Оттуда он берегом Каспия приехал на Терек, по Черкасскому тракту на Кубань, а затем в Ольгинское укрепление, где стоял его эскадрон. Но своих не застал на месте: эскадрон пошел сопровождать государя, ехавшего в Грузию инспектировать войска укрепления Линии вдоль берега Черного моря. Мишель на перекладных — в Ставрополь...
        — Зачем? —перебил Хастатова Шан-Гирей. — Ехал бы вслед за своими.
        — Да, я не сказал, что еще на первом пути в Оль-гинское Мишеля обокрали контрабандисты в Тамани; вещи, деньги, оружие — все стащили. Остался гол как сокол. Вот и пришлось в Ставрополе занять у Петрова денег да заказывать зимнее обмундирование, купил оружие. А пока портные шили, он снял номер у Найтаки и пишет, знаете ли, «Записки офицера с Кавказа». Там и описал, как его обокрали в Тамани, а потом еще два случая из моей жизни: про татарочку — ту, которая жила у меня, — и про то, как я в Червленой скрутил руки пьяному казаку, зарубившему шашкой офицера.
        — Теперь ясно, благодарю, объяснил.
        — Ясно, да не все, главные новости еще впереди, — загадочно сказал Аким Акимович.
        — Вот как? Что же еще?
        — Государь император повелел перевести Мишеля в Россию, в Новгород, в Гродненский гусарский полк.
        — Ай, как хорошо! —радостно всплеснул руками Павел Петрович. — Все ж таки Елизавета Алексеевна вызволила внука с Кавказа. Вот молодец!
        — Без помощи других людей вряд ли бы вызволила, — возразил Хастатов.
        — Кто же помог?
        — Есть у нас на Кавказе порядочные люди с большими чинами. Командир Нижегородского драгунского полка полковник Безобразов — вот кто помог нашему Мишелю. — И Хастатов рассказал о том, что ему по секрету передал генерал Петров. Оказывается, когда Николай I проводил смотр нижегородцев в Кахетии, то спросил Безобразова о Лермонтове, которого не было в строю. Безобразов ответил, что прапорщик Лермонтов исполняет весьма ответственное поручение: достав-
        ляет важный приказ главнокомандующего бакинскому коменданту. На вопрос царя о службе прапорщика Безобразов ответил: «Сверх всяких похвал, с усердием и честью, ваше величество!» Вот после этого-то государь и смилостивился, повелел перевести Мишеля в Россию...
        — Мишель, наверное, рад... Махнул поди в Тарханы. Елизавета Алексеевна, горемычная, все глаза выплака-ла, —-сказал Шан-Гирей.
        — Пока нет, —махнул рукой Аким Акимович, —не в Тарханы и не в Новгород к новому месту службы поехал, а снова в Кахетию.
        — Зачем?
        — Надо, говорит, попрощаться с офицерами полка и лично отблагодарить Безобразова за выручку. И поехал не один, а с декабристом, князем Одоевским, которому заменили сибирскую ссылку службой рядовым в Нижегородском полку.
        — Вот она, молодежь! —всплеснул руками Павел Петрович. — Елизавета Алексеевна ждет не дождется его, а он, видите ли, поехал прощаться в Кахетию, на другой край света...
        ПОСЛЕДНИЕ СВИДАНИЯ
        Летний сезон 1838 года был на редкость шумным. Приехало много семей дворян, чиновников, купцов и промышленников, офицеров и солдат. Бульвар кипел от народа, на базарном пятачке и в лавках не протолкнуться. Были забиты полностью номера ресторации, частные квартиры нарасхват, и местные владельцы домов заламывали высокие цены. Гости, вздохнув, безропотно платили: не жить же под открытым небом.
        К врачам казенных заведений попасть тоже не просто: надо выстоять в очереди полдня, легче — у частника. Частной практикой занимались и военные доктора.
        Сделав обход в палатах офицерского госпиталя, Майер направился к себе на квартиру, зная, что там ожидают его пациенты. Ему хотелось закончить прием и пойти в Емануелевский сад на представление приехавших иллюзионистов — редкое развлечение в здешних местах.
        Вот и серенький, неказистый дом в верхней части города. В коридорчике уже ждали дамы и господа. Один
        за другим входили они в «лекарскую», разочарованно оглядывались, какая убогость: ни ковров, ни картин, как у других, стол, два стула, кушетка, накрытая белой простыней, да умывальник в углу. Но зато сверкающая чистота и свежий воздух, проникающий через открытое окно, откуда доносилось птичье щебетание.
        Последнего посетителя Майер отпустил перед закатом солнца. Посмотрел на часы: надо спешить. Снял халат, помыл руки, велел хозяйке убрать «лекарскую» и вошел в смежную комнату, где на столе ожидал его легкий ужин. Только успел выпить молока, как из-за портьеры показалась хозяйка:
        — Николай Васильевич, кто-то еще просится к вам.
        Майер сердито махнул рукой, хозяйка поняла жест,
        но через минуту снова показалась ее голова в чистом белом платке:
        — Не уходит, говорит, крайне нужно.
        - — Кто он?
        — По одежде — солдат, мундир белый.
        «Солдат в белом мундире?.. Такую форму носят нижние чины Нижегородского драгунского полка... Интересно, зачем пожаловал нижегородец?» —недоуменно подумал Майер.
        — Фамилию не называл?
        — Нет, но очень уж просится.
        — Хорошо, сейчас выйду...
        У порога приемной стоял невысокого роста рядовой. Благородные черты лица — высокий лоб, большие голубые глаза, прямой нос, аккуратные усы. Солдат снял фуражку, приятным голосом представился:
        — Честь имею, Одоевский Александр Иванович.
        «Одоевский!.. Да это же декабрист, друг Бестужева!» — пронеслось в голове доктора. Вспомнились бестужевские слова: «Кроткий, умный, прекрасный князь
        Александр был рожден для науки и искусства. Но, как всякий истинный патриот отечества, он не мог равнодушно смотреть на человеческие страдания и вступил в тайное Северное общество...»
        Николай Васильевич знал, что этот человек, будучи еще совсем юным офицером лейб-гвардии, первым 14 декабря вывел взвод Московского полка на Сенатскую площадь. Верховный суд приговорил его к двенадцатилетней каторге. Одоевского заковали в цепн и доставили в Читинский острог.
        «Так вот он какой!» —подумал Майер, пригласив гостя сесть, и задал традиционный вопрос:
        — Жалуетесь на здоровье, Александр Иванович?
        Одоевский улыбнулся:
        — Благодарю, я вполне здоров. Позвольте спросить вас о недавно погибшем Бестужеве. Два года назад вы лечили Александра Александровича, как он тогда выглядел... — гость не договорил, видимо, недовольный тем, что начал разговор прямо в лоб, неловко.
        — Физически плохо, а душой — нет, не могу так сказать. Он был стоек и бодр. Надеюсь, таким и остался до последнего часа своей жизни, — ответил Майер и спросил гостя:
        — Скажите мне теперь вы, Александр Иванович, как остальные ваши друзья там, в Сибири, не сломились духом?
        Это был самый больной вопрос для Майера, интересующегося проблемами духовного и физического здоровья человека. Он считал, что высокий моральный настрой — основа психического и физического здоровья человека. Жив дух, живо будет и тело. Одоевский вздохнул и с грустью сказал: н
        — Те, кто сломлены каторгой, уже давно погибли.
        — Но почему одни выжили, перенесли все ужасы ссылки, а другие не выдержали?
        — Что помогло выжить? — переспросил гость. — Убеждение в правоте нашего дела, Николай Васильевич.
        Большие глаза Майера потеплели. Подтверждаются его мысли. Но еще один вопрос волновал Майера. Он знал, что год назад кроме Одоевского из сибирской ссылки на Кавказ привезли отбывать наказание в действующей армии еще пять декабристов. Почему снисхождение было оказано не всем?
        На этот вопрос Одоевский ответил:
        — Мы подавали неоднократно прошения...
        — Но ведь и другие, наверное, подавали прошение, но получили отказ, — перебил его Майер.
        — И мы тоже получали отказ. Может быть, я до сих пор находился бы там, если бы не хлопоты Александра Сергеевича Грибоедова.
        — Грибоедова?! —поднял густые темные брови Майер. — Как же Александр Сергеевич осмелился хлопотать за вас?
        — Видите ли, он мне приходится родственником, двоюродным братом. Его и моя матушка — сестры, — ответил Одоевский. Он рассказал, что еще весной 1828 года, десять лет назад, Грибоедов, находясь в зените дипломатической карьеры, по случаю удачного заключения между Россией и Персией Туркменчайского мирного договора на царской аудиенции ходатайствовал о смягчении участи декабристов и в первую очередь самого молодого из них, Одоевского. Но тогда император просьбу Грибоедова пропустил мимо ушей, — так писали в Сибирь родные Александра Ивановича. Однако Грибоедов не успокоился. Пользуясь успехами возглавляемой им дипломатической миссии в Персии, за два месяца до своей трагической гибели он отправил письмо главнокомандующему войсками на Кавказе генерал-фельдмаршалу Паскевичу, прося его заступиться за Одоевского.
        — Его, видимо, бесполезно было просить — душителя свободной мысли, опору царя на Юге России! — опять удивленно поднял брови доктор.
        — Да, это так. Но супруга графа приходилась двоюродной сестрой Грибоедову, следовательно, и мне. Генерал-фельдмаршал, будучи в Петербурге, упросил Николая заменить мне и еще пяти ссыльным забайкальскую каторгу на поселение в Иркутскую губернию. Это была большая победа. Каторга и поселение — несоизмеримые величины, — объяснил Одоевский.
        После пятилетнего пребывания в Ишиме он получил известие от своего отца, что графиня Паскевич уговорила супруга сделать еще один шаг для облегчения судьбы своего двоюродного брата, томящегося в Сибири. Через своего друга, всесильного графа Бенкендорфа он исхлопотал у царя «высочайшую милость»: направить
        Одоевского на Кавказ. И государь, находясь в приподнятом настроении по случаю рождения сына Михаила, небрежно начертал на прошении: «рядовым в Кавказский корпус».
        — И вот год назад не только меня, но и Нарышкина, Назимова, Лихарева, Лорера и других товарищей под конвоем привезли в Ставрополь, — закончил Одоевский.
        — Я слышал, Александр Иванович, в Ставрополе вы встретились с Лермонтовым. Что вас свело, если можно так выразиться, —спросил Майер, знавший, что с колючим, неуживчивым Лермонтовым сойтись с первой встречи трудно.
        — О, знакомство с Михаилом Юрьевичем началось еще в Сибири! — воскликнул Одоевский, и голубые глаза его засветились мягким блеском.
        — В Сибири?!.. Каким же образом!
        — В журналах, которые нам присылали из Петербурга, изредка печатались его стихотворения. Читая Лермонтова, мы находили много общего с Байроном, Пушкиным и нашими поэтами-декабристами — борцами за свободу. Мария Николаевна Волконская по моей просьбе написала в Москву, и вскоре мы узнали, кто такой Лермонтов. А тут страшный удар — погиб Пушкин! Тяжело переживали мы это известие, — губы Одоевского дрогнули, голос оборвался. — Кто заменит великого Пушкина? Этот вопрос не давал всем нам покоя. Но вскоре из Петербурга пришла новая посылка, а в ней среди книг .скатанный в трубочку листок, а на нем бисерным почерком «Смерть поэта». Я прочел его и был ошеломлен силой негодования, с какой автор обрушился на убийц Пушкина... Вот кто заменит Пушкина!.. Как видите, судьбе было угодно свести нас на Кавказе, в ставропольской гостинице Найтаки...
        Повеселев, Одоевский рассказал, как в штабе Линии определили его в Нижегородский драгунский полк, как Лермонтов предложил ему ехать вместе в этот полк, — он, оказывается, служил там. По дороге в Грузию они ночевали в поле, засыпая под вой шакалов и крики ночных птиц, дышали удивительными запахами кавказских трав, любовались горными вершинами, белыми, синеватыми, а перед закатом — всех оттенков, от пурпурного до фиолетового...
        В окна смотрели сумерки, замерцали искорки звезд. Пятигорск засыпал, тишину изредка нарушали голоса прохожих и лай потревоженных собак. Майер зажег лампу. Одоевского отпустили из госпиталя до отбоя — время еще есть.
        — А знаете, Николай Васильевич, здесь, на Кавказе, у меня была еще одна необыкновенная встреча.
        — Расскажите, я жду с нетерпением, — отозвался Майер.
        — Приехав в Грузию, я попросил Михаила Юрьевича свозить меня к князю Чавчавадзе, недавно вернувшемуся из тамбовской ссылки. Хотелось увидеть его,
        поговорить. А больше всего испытывал я желание увидеть его дочь, Нину Александровну Грибоедову, чтобы выразить ей душевную благодарность за хлопоты ее покойного мужа. Но не только для этого. Из писем Бестужева я знал, что он был восхищен этой необыкновенной женщиной, воплощением просвещенности, моральной чистоты, человеколюбия, высокой любви и верности. Это поистине редкостное явление в наши дни...
        Лермонтова и Одоевского встретил князь, стройный, полный благородного изящества человек, истинный грузин. Он провел их в гостиную, вдоль стен которой стояли шкафы, заполненные книгами. Александр Гарсева-нович добрым словом вспомнил своего зятя, показал на небольшой стол красного дерева, за которым Грибоедов работал над последними главами комедии «Горе от ума», рассказал, как любил поэта и дипломата суровый Ермолов, спасая его от расправы за связи с декабристами...
        Вошла Нина Александровна в черном платье, улыбнувшись, подала руку вначале Лермонтову, потом Одоевскому. Ее манера говорить была теплой, удивительно искренней.
        Как и при встрече с Бестужевым, Нина Александровна, выполняя завет Грибоедова раздарить коллекцию его кинжалов друзьям, принесла из соседней комнаты кожаный футляр, вынула из него два кинжала и поднесла их Лермонтову и Одоевскому...
        — Я был потрясен, взволнован: такой бесценный подарок! Поцеловал холодную блестящую сталь и, поверьте, не мог сдержать слез... Ночевали в доме князя. Михаил Юрьевич долго ходил по комнате. Потом сел за стол и стал что-то писать. Я уже начал засыпать, Лермонтов подошел ко мне, тронул за плечо: «Саша, послушай, что я написал», и прочитал:
        ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, БУЛАТНЫЙ МОЙ КИНЖАЛ,
        ТОВАРИЩ СВЕТЛЫЙ И ХОЛОДНЫЙ.
        ЗАДУМЧИВЫЙ ГРУЗИН НА МЕСТЬ ТЕБЯ КОВАЛ,
        НА ГРОЗНЫЙ БОЙ ТОЧИЛ ЧЕРКЕС СВОБОДНЫЙ.
        ЛИЛЕЙНАЯ РУКА ТЕБЯ МНЕ ПОДНЕСЛА В ЗНАК ПАМЯТИ, В МИНУТУ РАССТАВАНЬЯ,
        И В ПЕРВЫЙ РАЗ НЕ КРОВЬ ВДОЛЬ ПО ТЕБЕ ТЕКЛА,
        НО СВЕТЛАЯ СЛЕЗА — ЖЕМЧУЖИНА СТРАДАНЬЯ...
        В ту ночь я написал «Соловья и Розу», посвятив стих Нине Александровне и ее отцу, грузинскому Ана-креону! —возбужденно говорил Одоевский...
        Прощаясь с Одоевским, приглашая его приходить чаще, Майер вдруг почувствовал, что не хочется ему отпускать гостя. «Таких, как Одоевский, — думал Майер, — у нас в России отправляют на каторгу, в ссылку, рядовыми под пули горцев... Эх, Россия, когда же ты пробудишься от кошмарного сна, излечишься от страшных недугов — самовластья, рабства и прочих пороков, сковывающих твои мускулы, каждую клеточку твоего могучего организма?»
        Посмотрел на небо. Над темной вершиной Машука прочертила яркий след падающая звезда. Вокруг стояла гнетущая тишина. Майер почувствовал холодные мурашки на спине и сгорбившись вошел в дом...
        В Пятигорск привезли очередную партию раненых и больных нижних чинов с левого фланга Линии, там снова вспыхнули бои. Солдатский госпиталь оказался переполненным. Главный врач Ребров был в растерянности: «Куда помещать людей? Чем кормить?» Ординатор Барклай де Толли подсказал: «Выход единствен
        ный: всем ходячим и у кого есть деньги предложить снять частные квартиры».
        Таких оказалось немного: это были в основном бывшие офицеры, разжалованные в рядовые, состоятельные люди и солдаты-декабристы. Они быстро переселились в город.
        Одоевский снял квартиру на Сенной улице, недалеко от дома Майера, с которым установились дружеские, теплые отношения. На Сенной жили почти все городские извозчики, а это было тоже удобно: Одоевский стал ездить принимать ванны в Железноводск.
        Однажды Александр Иванович вернулся из Желез-новодска в обществе человека лет двадцати трех, среднего роста, с мягкими длинными каштановыми волосами и бородкой, привел его на квартиру Майера и представил:
        — Дорогой доктор, знакомьтесь: Николай Платонович Огарев, поэт, публицист, друг Герцена.
        — Прошу входить, господа, — пригласил гостей к себе Майер, пытливо поглядывая на Огарева. Пожалуй, этот представитель молодежи нового поколения — человек мыслящий. Способны ли герценовцы сделать что-то
        полезное для народа или отличаются от других лишь длинными волосами, бородками и шарфами в полоску, символами приверженности к кружку?
        — Обличать зло и утверждать добро —вот наши цели и задачи! —на вопрос Майера ответил Огарев.
        — А как это вы собираетесь делать? —усмехнувшись, поинтересовался доктор.
        — Вести борьбу с насилием, с тиранией власть имущих, нести в народ идеи свободы и просвещения... Героизм борцов Парижской коммуны, отвага рыцарей Сенатской площади — пример для нас!
        — И с чего же вы начали борьбу с насилием?
        — Первой пробой сил для юношей нашего кружка явилась демонстрация против оскорбительного поведения профессора Малова — мы со свистом изгнали era из аудитории и выбросили вслед за ним его калоши!
        «Ай да молодцы! Профессора освистали, выбросили его калоши — большое сотворили!» —подумал Майер^г^но подавил в себе скептицизм и мягко спросил:
        — И чего же вы добились? Каков результат вашего бунта?
        — Результат?.. Университетский совет был перепуган, Малову дали выговор, убедили попечителя не доносить о скандале министру просвещения, замять дело. Это была наша первая победа!.. Конечно, и нам досталось: посадили в карцер Герцена первого, за ним — меня и остальных зачинщиков, и мы с гордо поднятой головой пошли отбывать наказание и сидели в подвале, не прося пощады...
        Майер тепло улыбнулся: «А ведь, действительно, это была первая проба сил студенческой молодежи, детей по сути дела. И первая победа».
        — Ну-с, а дальнейшие шаги вашего кружка?
        Огарев с жаром начал перечислять: сделали то, организовали это...
        — А на чем же провалились?
        — Вы знаете, на пустяке... Собрались в моей квартире у Никитских ворот и громко запели сатирические куплеты, сочиненные Соколовским о событиях на Сенатской площади. А окна квартиры настежь. Полиция нагрянула. Меня, как хозяина квартиры, арестовали первым и под конвоем в тюрьму. В доме перевернули все бумаги и среди них нашли листок со стихом Соколовского и карикатуру на Николая, нарисованную
        Уткиным. Их арестовали и по повелению Палкина бросили в Шлисссльбургскую крепость...
        — Выходит, никакой конспирации у вас не было? — осуждающе покачал головой Майер.
        — В том-то и дело... Зелены еще. Герцен находился
        да воле, мог скрыться, а он вместо этого прямо в лапы обер-полицмейстеру угодил. Пришел к нему в кабинет, сказал, что он мой родственник (а родственникам полагается свидание с арестованными), хотел что-то передать мне. Обер-полицмейстер спросил: «Родственник?..
        Как фамилия?» —«Герцен» —«Ага, Герцен! Мы вас, милейший, давно ищем, а вы сами к нам пожаловали... Арестовать!» — крикнул он дежурному офицеру...
        Майеру понравилось, что Огарев самокритично оценивал опрометчивые действия кружковцев, осуждая их горячность и неосторожность.
        — И чем же кончилось ваше дело? — спросил доктор.
        — Через неделю нас всех, кружковцев, по очереди «стали вызывать на допрос в следственную комиссию. Все пытались выяснить, не принадлежим ли мы к какому-либо тайному обществу. Уткина и Соколовского сно--ва в Шлиссельбург, теперь уже бессрочно, а остальных — по разным городам в ссылку. Через два года Уткин умер, Соколовского полуживого отвезли на Кавказ, здесь он и скончался, — в глазах Огарева появилась -грусть, он опусти голову.
        — Да, дорогой ценой заплатили вы за деятельность своего кружка. А толк, польза народу какая?
        Огарев вспыхнул. Глаза засверкали, на лбу собра-.лись упрямые складки. Вздернув подбородок, он ответил:
        — Польза впереди! Теперь мы битые, а за одного битого двух небитых дают... Не зря мы с Герценом на Воробьевых горах поклялись посвятить себя делу, начатому еще ими, — Огарев показал в сторону Одоевского.
        — Позвольте спросить вас, Николай Платонович, еще вот о чем, каким же вы представляете мир будущего?
        Молодой человек уверенно ответил:
        — Это будет мир новых отношений между людьми. ,Мир здоровья, боевого духа и нравственной чистоты.
        О подобном обществе писали социалисты-утописты. В России же может получиться иначе. Успех во многом
        зависит от того, не спасуют ли носители идей, не затупится ли их острое перо.
        — Чтобы призывать народ к тяжелейшей, повторяю, тяжелейшей борьбе за новый мир, надо самим быть тверже камня и телом, и духом.
        — Мы готовим себя к этому.
        Одоевский довольно посматривал на Майера, как бы спрашивая: «Ну, что, милейший доктор, интересного-
        собеседника я привел к вам сегодня?» Майер понял,, мягко улыбнулся...
        У Огарева и, наверное, у всех герценовцев представление о декабристах было, как понял Александр» Иванович, не во всем верное. Пожалуй, оно было слишком возвышенное, оторванное от жизни, а это могло нанести вред молодому поколению борцов за свободу. Одоевский решил привести Николая Платоновича к Валериану Михайловичу Голицыну, князю, просвещенному и талантливому человеку, тянувшему здесь, на Кавказе, солдатскую лямку. Голицын был неотразим в спорах на философские, политические, литературные и просто житейские темы. Бывало, всего лишь одна метко брошенная в полемике его фраза вызывала дружный? смех собеседников и вгоняла в краску противника.
        Поздоровавшись за руку с Огаревым, Голицын с иронической улыбкой на бледных губах посмотрел на' его длинные волосы и бородку, заметил:
        — А эти атрибуты для чего?
        — Какие атрибуты? —не понял молодой литератора
        — Длинные волосы, бородка, вредные в вашем деле..
        — Чем же они вредны?
        — Тем, что отталкивают от вас людей. Будьте внешне проще.
        Огарев покраснел и не сразу нашелся что ответить.
        Узнав, что Голицын был переведен из Сибири рядовым на Кавказ еще в двадцать девятом году и вместе с Бестужевым сражался в русско-турецкую войну, Николай Платонович воскликнул:
        — Я не могу понять, как вы, князь, приверженец: гуманизма, могли беспощадно убивать людей?
        — А закон войны что говорит? —прищурился Валериан Михайлович.
        — При чем тут закон войны?
        — При том, что если противник не сдается, его надо убивать, пока он тебя не убил. Мы вот на Сенатской площади не уничтожили Николая, так он пятерых из нас вздернул на виселице, а остальных в Сибирь и на Кавказ, на верную смерть... Когда дело доходит до оружия, а в восстании его применять необходимо, то тут церемониться нечего...
        Голицын словно потерял интерес к гостю, принялся ставить самовар. Быстро настругал ножом щепок от полена, засунул их в трубу и понес разжигать самовар во двор, бросив на ходу:
        — Вы пока посидите, а я разожгу огонь и позову Кривцова.
        Огарев спросил Одоевского:
        — Кривцов тоже весь в иголках, как и Голицын?
        — Нет, другого склада. Веселый, никогда не унывающий человек... А на князя вы не обижайтесь. Люди-то ведь не бывают одинаковы, и хорошо, что это так. Дамасская сталь — сплав разных металлов, а стволы орудий и шашки как крепки! Так же и среди единомышленников...
        Одоевский рассказал, что Кривцов воспитывался в Швейцарии, в пансионе известного педагога Фелленбер-та: многие русские аристократы отдавали туда своих
        детей. В заведении Фелленберга дети с раннего возраста приобщались к наукам, им прививали любовь к свободе, ревностное отношение к общему благу. После окончания пансиона юный республиканец намеревался поступить в Берлинский университет, но получил от императора Александра первый «щелчок по лбу» —государь повелел отцу Кривцова отозвать сына в Россию и определить на службу в гвардию, где на плечи Сергея надели мундир капрала и дали палку в руки: бей нижнего чина за малейшее неповиновение. Воспитанный
        в дали от России, Кривцов был поражен рабством, забитостью и нищетой русского народа и вскоре примкнул к движению передовых офицеров.
        — И разделил с нами судьбу, — покачал головой Одоевский, но вдруг что-то вспомнил, весело усмехнулся: — Бывало, в Читинском остроге Сережа в кандалах пустится в пляс, распевая: «Я вокруг бочки хожу...» Вы представить себе не можете, как он ободрял в такие минуты! А в Минусинске что сделал! Местный портной, скряга Трофим, попросил Сергея написать вывеску. И
        Кривцов красиво по-немецки вывел «Трофим-вор» и денег за работу не взял. Жадный портной гордился этой иностранной надписью... И, знаете ли, еще какой след оставил там Кривцов? На его деньги построен мост через речку в селе, где отбывал ссылку...
        Через несколько минут Голицын привел красивого офицера в новом мундире (Кривцова только что произвели в прапорщики).
        — Ну вот, теперь нам не скучно будет, —сказал Валериан Михайлович.
        И верно, скучно не было: пили чай, спорили на разные темы, смеялись от души... Кривцов вдруг спросил Огарева: —А вы почему все хмуритесь? Так, дорогой не годится...
        Одоевский познакомил Огарева с декабристами Нарышкиным, Розеном, Цебриковым. Молодому публицисту полезны эти знакомства, а главное, он убедится, что этих людей не согнули ни каторга, ни ссылка. Это так важно знать борцу, идущему в атаку на жестокого в сильного врага...
        Спустя много лет Огарев напишет: «Одоевский был, без сомнения, самый примечательный из декабристов в то время на Кавказе...» На всю жизнь запомнилась Николаю Платоновичу ночь, проведенная вместе с Александром Ивановичем перед выездом из Железноводска: «Мы пошли в лес по дороге к источнику. Деревья дико сплетаются в крытую аллею. Месяц просвечивает сквозь темную зелень. Ночь была чудесная. Мы сели на скамейку, и Одоевский говорил свои стихи. Я слушал, склоня голову. Это был рассказ о видении какого-то женского образа, который перед ним являлся в прозрачной мгле и медленно скрывался...
        Он кончил, а этот стих и его голос все звучали у меня в ушах. Стих остался в памяти, самый образ Одоевского с его звучным голосом в поздней тишине леса мне теперь кажется тоже каким-то видением, возникшим и исчезнувшим в лунном сиянии Кавказской ночи...»
        Огарев посвятил Одоевскому следующие строки:
        И ТОТ ИЗ НИХ, КОГО Я ГЛУБОКО ЛЮБИЛ,
        ТОТ, МУЖ ПО ТВЕРДОСТИ И НЕЖНЫЙ, КАК РЕБЕНОК,
        ЧЕЙ ВЗОР БЫЛ МИЛОСЕРД И ПОЛОН КРОТКИХ СЛОВ,
        ЧЕЙ СТИХ МНЕ БЫЛ КАК ПЕСНЬ СЕРЕБРЯНАЯ ЗВОНОК,
        В СВОИ ОБЪЯТИЯ МЕНЯ ОН ЗАКЛЮЧИЛ.
        И ПАМЯТЬ МНЕ ХРАНИТ СЕРДЕЧНОЕ ЛОБЗАНЬЕ,
        КАК БРАТА СТАРШЕГО СВЯТОЕ ЗАВЕЩАНЬЕ...
        Последнее время Майера мучило предчувствие беды, неясные страхи. Как врач он считал смерть логическим завершением жизни — все на земле рождается и все умирает. Это неотвратимо, никакие силы не могут изменить закона обновления мира. Но смерть он признавал только естественную, от старости: организм износился, клетки разрушились, пусть идут на покой. И такой уход не надо оплакивать. Насильственная смерть человека — трагедия. «Настанет ли время, когда люди будут умирать только от старости?» —грустно думал доктор...
        Чтобы развеяться, к середине дня Майер снял халат и направился к подножию Машука. В густом лесу стояла тишина, ослепительные лучи солнца золотили листья, медово пахло травами. Серебристой змейкой блестел в долине Подкумок, у подножия спокойно лежал город. Все как прежде, словно ничего не изменилось.
        И вдруг Майер увидел на зеленом бархате травы медленно плывущую тень. Откуда она среди ясного дня? Поднял глаза — в небе, распластав крылья, бесшумно парил огромный орел-стервятник. Отчетливо увидел Майер его крючковатый железный клюв, когтистые мохнатые лапы, поджатые к облезшему серому брюху. Николаю Васильевичу показалось, что эта зловещая птица, делая круги у подножия Машука, высматривает очередную жертву, несет в себе неотвратимый рок. Он сердито взмахнул тростью: «Кыш, проклятый!», быстро поднялся и, втянув голову в плечи, направился в город.
        Вернулся домой с тяжелым сердцем. У крыльца стоял почтальон, намереваясь войти в дом, но, увидев доктора, вынул из сумки конверт. Майер посмотрел на обратный адрес: из Ставрополя, синий служебный штемпель штаба Кавказской линии. Поспешно распечатал письмо — это было официальное извещение о том, что от застарелых ран скончался командующий генерал-лейтенант Вельяминов. Смерть от ран — тоже насильственная смерть. Не стало на Кавказе еще одного ермоловца, человека, который всеми силами старался облегчить судьбу опальных офицеров, солдат, не раз помогал и своему доктору.
        «Кто теперь защитит меня и других от неизменных сплетен и черной клеветы, от тайных доносов в Третье отделение? Может быть, генерал Петров? —подумал
        Майер —Только он один остался здесь... Но ведь и он долго тут не удержится, непременно уберут с Кавказа...»
        Две долгие недели Майер жил под гнетом тяжелого чувства, ожидая очередного удара. Интуиция ему не изменила: он получил второе известие: генерал Петров назначен на должность подольского губернатора, продал дом в Ставрополе и уезжает к новому месту службы. Там же сообщалось, что пост командующего войсками Кавказской линии занял генерал Граббе, а пост начальника штаба — полковник Траскин, особо доверенное лицо военного министра Чернышева и Бенкендорфа.
        «Все! Теперь мне не позволят заниматься в летние месяцы лечебной практикой на Водах, а возможно, и переведут отсюда», — с тревожной грустью подумал доктор.
        Через неделю Майеру вручили приказ полковника-Траскина отбыть в распоряжение начальника войск на побережье Черного моря генерала Н. Н. Раевского на должность лекаря Керченского военного госпиталя.
        Николай Васильевич прощался с Пятигорском. Поднялся на гору Горячую. Затуманенными от подступавших слез глазами посмотрел на синеющую цепь Кавказского хребта, на белый, величавый конус Эльбруса, неторопливым взглядом обвел город, его чистенькие улицы, белые дома. Он полюбил этот город, слишком много его сердца остается здесь. Встреча с Бестужевым и недавно уехавшим на побережье Черного моря Одоевским. Они открыли ему глаза на главное условие революционной борьбы: нельзя совершить государственный переворот без участия всего народа. Восстание, не опирающееся на массы людей, обречено на провал.
        . Вот у Лермонтова тоже эти мысли проходят в его творчестве. «Есть ли в русском обществе силы, на которые можно опереться в восстании?» — спрашивал Майер поэта. «Есть! Есть силы, способные противостоять деспотизму и свалить его», —утверждал Михаил Юрьевич. Особенно убедительна эта мысль в стихотворении «Бородино». Герои других произведений Лермонтова несут в себе черты лучших людей, они размышляют, страдают в поисках ответа на вопрос, как победить зло, и, не думая о себе, идут на битву во имя торжества добра...
        Вот Огарев с его твердой верой в правоту своего дела... Огарев и Герцен, пожалуй, станут настоящими продолжателями идей декабризма...
        Неторопливо прихрамывая, Майер шел по бульвару. Что ждет впереди? Хорошо, что он получил назначение в распоряжение генерала Раевского, в прошлом близкого к декабристам. Там же и адъютант его, Лев Пушкин, там Одоевский и другие его товарищи. Без них жить на Черноморском побережье, где вспыхнули тяжелые сражения с горцами, было бы тягостно.
        ...В Тамани, Геленджике, Ольгинском и Лазаревском Майер увидел переполненные ранеными и больными лазареты. В Лазаревском укреплении он, к радости своей, встретился с Одоевским, но заметил на его лице необыкновенную красноту и встревожился. Взял его руку, чтобы сосчитать пульс, почувствовал сильный жар.
        — Александр Иванович, дорогой, у вас начинается лихорадка! Немедленно собирайтесь и поедете со мной в Керчь, в военный госпиталь, вам надо лечиться, уверяю вас.
        — Нет! Я останусь здесь! — заупрямился Одоевский...
        Ах, как потом казнил Майер себя за то, что не
        сумел уговорить Одоевского: через неделю Александра Ивановича не стало. Похоронили поэта-декабриста на берегу Черного моря и поставили на его могиле крест из красного камня...
        По Пятигорску пронеслось скорбное известие: умер Иосиф Бернардацци. Умер за столом, разрабатывая проект здания городской думы...
        Около дома доктора Конради, где жил с семьей архитектор, собралась большая толпа горожан, чтобы проводить в последний путь этого славного труженика, посвятившего свою жизнь благоустройству Минеральных Вод. Люди говорили:
        — В Пятигорске куда ни глянь, всюду творения братьев Бернардацци.
        — Ресторация-то под началом Иосифа возводилась. Мастеровых не было, солдатушки строили, а они ни в каменном деле, ни в столярном, ни в малярном не смыслили. Так Иосиф-то всему этому их и научил...
        — И дом неимущих офицеров, и Николаевские ванны, и Эолова арфа, и гроты — все по проектам да под наблюдением Иоганна да Иосифа сооружены...
        — Много, много зданий будут жить века!
        Гроб с телом покойного вынесли из дома полковник
        Чайковский, доктора военного госпиталя Ребров и Барклай де Толли. Процессия медленно двинулась вверх по Дворянской улице к подножию Машука.
        На холмике могилы Иосифа Бернардацци поставили пирамидку из старого камня — того самого, из которого были построены первые казенные здания Пятигорска. На пирамидке надпись: «Иосиф Бернардацци, 1788 — 1840». А через год в нескольких- шагах от места погребения одного из первых зодчих Кавказских Минеральных Вод появился свежий холмик, на нем —серый продолговатый камень с надписью «Михаил» — могила Лермонтова.
        И еще через год рядом с могилой Иосифа похоронили его брата Иоганна Бернардацци.
        Неудержимо бежит время. Вот Пятигорску уже 200, а два века — миг в истории. Начал город бег свой от турлучных хат, а теперь огромными лебедиными крыльями величаво и ласково обнял зеленый конус Машука. Белокаменные многоэтажные жилые дома и здравницы расправляют могучие плечи города, который к югу вымахал уже на взгорье за бурным Подкумком.
        ...Старое, заросшее деревьями пятигорское кладбище — святое место. Здесь похоронены первые поселенцы, солдаты-строители, герои кавказской войны,, умершие от ран и болезней в госпиталях; невольники мрачной эпохи, замученные в «теплой» ссылке; борцы за счастье народное в революционные годы и гражданскую войну...
        Не пройди, человек, мимо этого места у подножия Машука, по-сыновьи поклонись праху людей, достойных уважения и светлой памяти.
        СТАВРОПОЛЬ — ПЯТИГОРСК 1976 — 1980ГГ.
        Баталии Ф. А. Пятигорский край и Кавказские Минеральные Воды. Ч. I. Спб., 1861.
        Бродский Н. Л. Лермонтов и Белинский на Кавказе в 1837 году . —«Литературное наследство», 1948, т. 45.
        Бронштейн Н. И. Доктор Майер. —«Литературное наследство», 1948, т. 45.
        Б утков П. Г. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 гг. Ч. I. Спб., 1869.
        Висковатый П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1891.
        Г р а б о в с к и й Н. Ф. Сборник сведений о кавказских горцах. Вып. I. Тифлис, 1876.
        Дебу И. О. О Кавказской линии. Спб., 1829.
        Ежемесячные сочинения Академии наук. Спб., 1790, ноябрь.
        Иванова Т. А. Лермонтов на Кавказе. М., «Детская литература», 1968.
        Кабардино-русские отношения в XVI —XVIII вв. Документы и материалы в 2-х т. М., 1957.
        Кавказская губерния во времена А. П. Ермолова с 1816 по 1824 гг. — «Ставропольские губернские ведомости», 1886, 5, 12, 19,
        26 июля.
        Мануйлов В. А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова. М. —Л., «Наука» (Ленингр. отд-ние), 1964.
        Нелюбин А. П. Полное историческое, медико-топографическое, физико-химическое и врачебное описание Кавказских Минеральных Вод. Сочинения в 2-х кн. Спб., 1825.
        Недумов С. И. Лермонтовский Пятигорск. Ставрополь, Кн. изд-во, 1974.
        Н о г м о в Ш. Б. История адыгейского народа, составленная по преданиям кабардинцев. Нальчик, 1947.
        Па влов М. К. Здравствуй, Пятигорск. Ставрополь, Кн. изд-во, 1975.
        Пантелеев И. Я. Очерк истории изучения и развития Кавказских Минеральных Вод. М., Госгеолиздат, 1955.
        Полное собрание законов Российской империи. Т. 5. Спб., 1906.
        Полное собрание русских летописей. Т. 13. Спб., 1904.
        По пк о И. Д. Терские казаки со стародавних времен. Вып. I. Спб., 1880.
        Селегей П. Е . По лермонтовским местам. Ставрополь, Кн. изд-во, 1963.
        Смирнов Н. А. Политика России на Кавказе в XVI —XIX веках. М., «Экономика», 1958.
        Смирнов-Каменский Е. А., Павлов М. К. Край целебных вод. Ставрополь, Кн. изд-во, 1978.
        Соловьев С. М. Петр Первый на Каспийском море. —В кн.: Вестник Европы. Спб., 1868.
        Ш а н-Г ирей А. П. Воспоминания —«Русское обозрение»,
        1890, кн. 2.
        ГАСК. Общее управление Кавказской областью, ф. 79.
        История городов Пятигорска и Георгиевска, оп. 2, д. 360.
        Ведомости о лицах, проживающих на Кавказских Минеральных Водах, on. 1, д. 64.
        Переписка со Строительной комиссией при Кавказских Минеральных Водах, штабом войск на Кавказской линии и Черномории о постройке дома для офицеров ria Минеральных Водах, смета, ведомости о стройматериалах, on. 1, д. 482.
        Переписка с Главнокомандующим на Кавказе, Кавказским областным правлением, казенной палатой об осмотре помещений в г. Пятигорске для учреждений, назначенных к переводу из г. Георгиевска, on. 1, д. 784.
        Дело по обвинению Пятигорского окружного предводителя дворянства в незаконной выдаче черкесам увольнительных билетов на проезд за границу, on. 1, д. 995.
        Переписка о управлением штаба войск Кавказской линии и Чер-номории, главным приставом магометанских народов, д. 1482.
        Описание местонахождения каменного угля в вершине реки Кубань с геогностической картой, переписка с министром финансов и главнокомандующим в Грузии об открытии залежей каменного угля и двух пород глины, оп. 1, д. 1510.
        Дело об отдаче в оброчное содержание нефтяных источников вблизи Грозной, on. 1. д. 1738.
        Отчет Комиссии по постройке зданий при Кавказских Минеральных Водах, on. 1, д. 1934.
        ЦГИА ГССР, Фонд Штаба войск на Кавказской линии и Черно-мории.
        Рапорты о стычках с горцами. Журнал военных действий на Линии. Приказы по Отдельному Кавказскому корпусу. Уцелевшие остатки Георгиевского архива, оп. 6. д. 265, Центральный государственный военно-исторический архив, Канцелярия военного министерства, on. 1, д. 52.
        Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Фонд Афанасия Алексеевича Столыпина.
        Часть первая.ПО ЗАМЫСЛУ СУВОРОВА
        ИБ № 506
        КУЗНЕЦОВ ИОАКИМ ВЯЧЕСЛАВОВИЧ
        НА ХОЛМАХ ГОРЯЧИХ
        Редактор С. Г. Луценко
        Художник Г. И. Кузнецов
        Худож. редактор В. А. Каретко
        Техн. редактор А. М. Кобыльниченко
        Корректоры Н. И. Я к о в ц е в а, Е. А. Таланова
        Сдано в набор 25.12.79. Подписано к печати 14.07.80. ВГ 90908. Формат 84Х108Бумага типографская журнальная. Литературная гарнитура. Высокая печать. Усл. печ. л. 13,86. Уч.-изд л. 14,55. Тираж 25000 экз. Заказ № 372. Цена 60 коп. Ставропольское книжное издательство, 355000, г. Ставрополь, ул. Артема, 18. Краевая укрупненная типография, ул. Артема, 18.
        notes
        1
        ^^ Сунжук-кале — ныне Новороссийск.
        2
        ^^ Кафе — Феодосия.
        3
        ^^ Порта — Турецкая империя.
        4
        
        5
        ^^ Ныне Махачкала.