Рыцари былого и грядущего. Том I Сергей Юрьевич Катканов
        Тамплиеры или Бедные Рыцари Христа и Храма Соломона — орден, основанный в Святой земле в 1119 году небольшой группой рыцарей во главе с Гуго де Пейном.
        Рыцари Ордена Храма были профессиональными военными и одними из лучших в Европе финансистами. Но в 13071314 годах члены ордена подверглись арестам, пыткам и казням со стороны французского короля Филиппа IV и римско-католической церкви.
        Прошли века. В 1988 году советский капитан Андрей Сиверцев во время боя в Эфиопии был ранен, и пришёл в себя в Секретум Темпли - секретном убежище рыцарей-храмовников…
        Сергей Катканов
        Рыцари былого и грядущего
        Посвящается моей дочери Ольге, без помощи и поддержки которой эта книга не могла бы появиться.
        Том I
        «Да будут славословия Богу в устах их и мечи обоюдоострые в руках их»
        Библия. Псалом 149.
        «Мы обращаемся в первую очередь ко всем тем, кто желает с чистым сердцем служить Царю Небесному, как рыцарь, и желает с усердием нести вечно благородное оружие послушания»
        Устав Ордена Храма.
        «Речь идёт о распознании вечного, которое актуально»
        Гегель.
        Пролог
        - Тиха эфиопская ночь. Особенно когда не стреляют. Вот только стреляют здесь чаще всего именно по ночам, — пробормотал капитан Андрей Сиверцев себе под нос. Сиверцев только что закончил «экскурсию» по территории вертолётного полка для едва прибывшего сюда лейтенанта. Юный, но явно «продвинутый» офицер не мог понять то ли капитан продолжает свои ценные наставления, то ли, уже забыв про него, перешёл к более увлекательному общению с самим собой. Лейтенант решил на всякий случай уточнить:
        - А что за бои могут быть здесь ночами, товарищ капитан?
        Андрей прослужил в Эфиопии уже два года. Последнее время — здесь под Дэбрэ[1 - Название многих населённых пунктов в Эфиопии начинается со слова «Дэбрэ».], инструктором вертолётного полка. Два немыслимо долгих года на этой благодатной и благословенной, а так же трижды проклятой земле, как он говорил иногда про Эфиопию. Вопрос лейтенанта прозвучал для него, как голос из другого мира. Реагировать на такие вопросы всерьёз он был просто не в состоянии. И привычно прикинулся злым шутом:
        - А вот скажите-ка мне, лейтенант, какая оценка у вас в дипломе по самой важной дисциплине, то есть по научному коммунизму?
        - Отлично. Пятёрка, — лейтенант окончательно растерялся.
        - Ну, тогда вам должно быть известно, что народы Африки шагают в коммунистическое будущее своим особым путём. В силу специфичности местных условий их преданность идеалам марксизма-ленинизма находится в сильнейшей зависимости от солнечных закатов и восходов. Возьмем, к примеру, простого эфиопского труженика, которого народная революция освободила от ненавистного гнёта императорского режима. Вкалывает этот труженик на плантациях апельсинов, мандаринов и прочих цитрусов. Каждый рабочий день для него — это праздник освобождённого труда. Ведь цитрусы теперь свои, народные, а угнетателей там всяких и прочих проклятых эксплуататоров и след простыл. Всех этих гадов железной метлой вымел с родной эфиопской земли горячо любимый вождь Менгисту Хайле Мариам. Делу революции эфиопский колхозник предан беззаветно. Лидера своего Мариама любит всей душой. У русских готов на груди рыдать. Бывает, упадёт нашему офицеру на грудь, и всё рыдает, рыдает, лишь несколько фраз сквозь слёзы может сказать: «Братья вы наши старшие, спасители ненаглядные, не уходите только никогда с нашей земли, а то сожрут нас проклятые
империалисты». Счастлив эфиопский колхозник. Хорошо ему теперь живётся при русских. Не то, что было при американцах. Идёт он домой после трудового дня уставший, но довольный. Сидит на камушке рядом со своей хижиной, закатом любуется. Солнце тем временем скрывается за горами. Наступает тихая эфиопская ночь. А темнота, — доложу я тебе лейтенант, — действует на местных коммунистов магически. Прямо как в сказке про золушку, знаешь, да? В полночь карета превращается в тыкву. Ну, а здесь в полночь революционеры превращаются в контру. И вождя своего Мариама по ночам они ненавидят всей душой, да только никак добраться до него не могут, а потому идут убивать русских, которых Мариам пригласил на их родную землю. Вся Эфиопия по ночам покрывается волною ненависти к новой власти, ну и к нам, разумеется, в первую очередь. Целыми деревнями местные крестьяне достают из тайников американские винтовки, русские автоматы и нападают на наши военные базы. Уверяю тебя лейтенант, явление это массовое, а не какие-нибудь отдельные припадки. Если хоть одна ночь пройдёт без нападения на наш полк, так я даже не знаю почему.
Наверное, закат был какой-нибудь неправильный. Да впрочем ты и сам в этом убедишься, думаю, что не позднее, чем завтра утром. Наш командир полка очень любит выкладывать русским на обозрение трупы убитых за ночь нападавших. Не удивляйся, когда увидишь — это тебе будет вместо политинформации.
        Чем больше ёрничал Сиверцев, тем больше мрачнел лейтенант. И не потому даже, что испугался. Парень знал, что едет под пули. И не потому что политическая неблагонадёжность эфиопских коммунистов его сильно опечалила. Лейтенанту вообще были до фени всякие там идеалы марксизма-ленинизма. Он рвался сюда заработать побольше денег. Ради этого он прошёл великое множество проверок на политическую зрелость. И вот теперь этот капитан метёт такую пургу, что и слушать, кажется, не безопасно. Или это провокация? Лейтенант напрягся: если он сейчас не сориентируется, если не сумеет отреагировать безошибочно, его доходная командировка может накрыться медным тазом. Лейтенант был не глуп, и вполне способен на нестандартные решения. Он без труда изобразил подобострастное смущение:
        - А может быть нам, товарищ капитан, сегодня вечером это… посидеть немного? Приезд отметить.
        Сиверцев сразу вспомнил о том, что у него в заначке есть бутылка водки. Встречи с этой бутылкой он ждал весь день, начиная с утра. Но собутыльники, тем более такие, как этот пацан, ему были совершенно не нужны. Он изобразил суровое недоумение:
        - А хорошо ли это будет, лейтенант, первый день службы начинать с пьянки? Да ты ещё предлагаешь это старшему по званию!
        Такой официальной суровости лейтенант ни как не ожидал сразу же после сеанса политического стриптиза. Он окончательно растерялся, а Сиверцев, казалось, наслаждался произведённым эффектом. Зверская ухмылочка на его лице не позволяла угадать то ли он сейчас расхохочется, то ли заорёт. В конце концов, он сжалился над лейтенантом:
        - Ладно, юноша, прощаемся. Я сегодня здесь ночую, а ты давай дуй в посёлок. Тебе уже показали твою шикарную комнату в нашем фешенебельном коттедже для холостяков? Нет, правда, бытовые условия для нас здесь создали такие, какие в Союзе не все генералы имеют. Только старайся пореже в окна смотреть. Это колючая проволока по периметру… Иногда перестаёшь понимать: толи они нас так основательно охраняют, толи мы просто в концлагере.

* * *
        В своей маленькой клетушке в ангаре Сиверцев, не раздеваясь, рухнул на кровать, и неподвижно пролежал не меньше часа, рассматривая потолок, как будто причудливые линии трещинок содержали ответы на все вопросы жизни, только надо разгадать их ускользающий смысл. В свою действительно комфортабельную комнату в коттедже в поселке советских военных специалистов он не пошёл, потому что не хотел сталкиваться ни с кем из сослуживцев. Не то что разговаривать, но даже молча раскланиваться с ними и то не хотелось. Насладившись неподвижностью, он встал и извлёк из холодильника вожделенную бутылку водки с куском импортного сервелата и банкой кока-колы. В Дэбрэ на рынке можно было купить любую импортную жратву. Большинство советских офицеров только здесь, в этой абсолютно нищей и голодной стране услышали слово «сервелат» и узнали вкус кока-колы. Не было здесь лишь того единственного, что в избытке предлагал Советский Союз своим гражданам, а именно чёрного ржаного хлеба. В Эфиопии наши офицеры охотились за черняшкой с тем же энтузиазмом, как на родине за колбасой. Но даже это нехитрое и, в общем-то, вполне
понятное увлечение вовсе не роднило Андрея с сослуживцами. Он никогда не любил чёрный хлеб, порою даже суп ел с батоном, и здесь его вполне устраивала инжера — эфиопский хлеб из муки теффа. Невероятно острая эфиопская кухня тоже пришлась ему по вкусу. Другие офицеры изумлённо наблюдали, с каким наслаждением он уплетает мясо с обжигающим соусом бербере. Наши здесь мучились от переперчённой эфиопской стряпни, а ему хоть бы что. И по горам он лазить любил. И жару переносил легко. Быть бы Сиверцеву идеальным офицером колониальных войск, если бы…
        Он налил две трети стакана водки, выпил залпом, глотнул колы, закусил сервелатом. Сервелат он не любил, но ценил за простоту в обращении. С полчаса сидел неподвижно. Вспомнил лейтенанта и усмехнулся. А ведь ещё год назад его искренне терзало то, о чем он так глумливо повествовал этому пацану. Но летёху этого такой хренью не растерзаешь. Мальчик так и норовит без мыла влезть в какое-нибудь особо потаённое место. В душу, например. А впрочем, он без мыла не полезет. Он даже в пустыне мыло отыщет. Далеко пойдёт это прелестное дитя, потому что умеет ноги беречь.
        Сиверцев ещё раз проделал те же манипуляции с водкой, колой и сервелатом. Вяло подумал о том, что этой ночью на территорию полка надо ждать крупного нападения. Здесь сейчас остался один батальон из четырёх. Вряд ли доблестные повстанцы упустят случай поживиться шестью вертолётами. А то, что они хорошо осведомлены о перемещениях наших вертушек, так это не надо к бабушке ходить. Ни «бабушка», ни разведка им не нужны — кругом свои да наши. И то, что сегодня здесь охрана — полторы калеки, они конечно тоже очень хорошо знают. Впрочем, на судьбу вертушек Сиверцеву было также плевать, как и на свою собственную. Он поставил остаток водки в холодильник. Больше пить не стал, но вовсе не потому что хотел быть посвежее накануне тревожной ночи. Он мог бы и напиться перед боем, если бы хотелось. Но не хотелось. С некоторых пор Сиверцеву стало невыносимо скучно быть пьяным. Именно скучно. Не интересно. Не снимая белой эфиопской формы и ботинок, он завалился обратно на кровать, и вскоре уже мирно посапывал.

* * *
        Сигнал тревоги посреди ночи прозвучал вполне ожидаемо, как будильник поутру на кануне рабочего дня. Сиверцев чётко вскочил, схватил автомат с примкнутым штык-ножом и выбежал на улицу. Тихая эфиопская ночь уже успела пропитаться запахом горелого пороха. Странно, но почти непрерывный треск автоматных очередей только подчёркивал тишину, а вспышки пламени, вырывавшиеся из множества стволов, делали окружающую темноту ещё более глубокой. Андрей ни о чем не думая, как-то почти рефлекторно и равнодушно занял оборону, мгновенно автоматически оценив какой сектор обстрела оставался незакрытым. Вместе с ним оборону держала немногочисленная эфиопская охрана да пара русских прапорщиков. Доблестным и очень важным советским инструкторам и советникам ночью здесь конечно было не хрен делать.
        Нападавших почти не было видно. Чёрные воины в тёмной ночи. Даже когда вспышки выстрелов выхватывали из темноты отдельные фигуры, казалось, что это не люди, а просто ночь надувается чёрными пузырями. Внезапно Сиверцев испытал острый приступ ненависти к этим пузырям тьмы. Он почувствовал в себе странное желание собственной рукой проткнуть их все до одного, как будто таким образом можно было уничтожить саму ночь — и никогда больше не будет этой подлой темноты, вздувающейся чёрными пузырями, искрящейся своими невообразимо гнусными фейерверками. Ему вдруг показалось столь же гнусным отсюда, из укрытия, устраивать ответные фейерверки, как будто это было участие в игре, которую навязала тьма. Наверное, это был припадок: расстреляв последний рожок, он рванул из укрытия за территорию базы, прямо навстречу тьме с её пузырями. Пару раз штык-нож автомата погрузился в мягкую плоть — сверкал белозубый оскал — капля белого цвета в море тьмы — и пузырь исчезал. Потом он почувствовал острую боль в груди, и на некоторое время всё исчезло.

* * *
        Андрей сам не понял, как это вышло, что он видит поле боя сверху. Боли не было, он ощущал в себе такую лёгкость, как никогда в жизни. Ему захотелось подняться чуть повыше, чтобы увеличить угол обзора и это сразу же произошло от одного только его желания. Значит верующие правы и душа может существовать без тела. Ему всегда хотелось в это верить, только он сомневался. Ну конечно же они правы, дорогие, замечательные верующие. Ведь он же умер, а всё-таки существует. Теперь он может летать. У него совсем ничего не болит. Нет даже привычной головной боли и столь же привычной тяжести в желудке. Господи, как хорошо, что ему больше не надо таскать на себе этот мешок с нечистотами, именуемый человеческим телом. Оно, его опостылевшее тело, осталось где-то там во тьме кровавой ночи с её тёмными пузырями, к которым он больше не испытывал никакой ненависти. А ведь и душа тоже не болит. Он избавился, наконец, от этой мрачной, гнетущей, постоянной душевной боли. Душа — это он сам. Душа по-прежнему существует, но теперь и ей хорошо. Вдруг в его сознании шевельнулась тревожная мысль: да ведь он большой грешник, и
если верующие правы (а они-таки правы!) его душу ничего хорошего не ожидает. Скоро, наверное, за ним придут бесы и поволокут его душу в ад. Эта мысль вывела его из бездумного наслаждения блаженной лёгкостью, он начал озираться, предполагая увидеть приближающихся бесов, но увидел нечто совсем иное.
        Внизу в тёмном море всё ещё полыхающего боя двигалась огромная фигура средневекового рыцаря в белом развевающемся плаще. Рыцарь этот был какой-то не обычный, словно пришелец из иного мира. Его белый плащ не просто смутно угадывался во тьме, как это должно было быть на самом деле. Плащ виднелся очень отчётливо, он был, как будто врезан в ночь вроде инкрустации. Кажется, он чуть-чуть светился, но никакого сияния не излучал, от его внутреннего матового свечения окружающая тьма ничуть не становилась светлее. На левом плече белого плаща был отчётливо виден кроваво красный крест по форме напоминающий царские георгиевские кресты. Рыцарь наносил вокруг себя удары огромным мечом, который держал двумя руками. От этих страшных ударов то и дело взрывались фонтанчики крови, тоже почему-то отчётливо видные, хотя сами эфиопские боевики по-прежнему угадывались смутно. Стрельба понемногу стихала и вскоре полностью прекратилась — никто больше не решался бороться с этим величественным белым воином из мира иного. Рыцарь остановился и опустил окровавленный меч, во тьме светившийся, как рубин. Как крест на его плече.
Андрею показалось странным, что меч окровавлен, а на белом плаще рыцаря нет ни единого пятнышка крови. Рыцарь между тем осматривался вокруг себя. Теперь Андрей мог рассмотреть его строгое мужественное лицо: аккуратно постриженная русая борода, короткие волосы. Это лицо несло на себе печать воистину неземного покоя. «Силён мужик, — подумал Сиверцев, — навалил горы трупов, но это, кажется, его нисколько не взволновало». Тем временем рыцарь, видимо обнаружив искомое, направился к своей находке быстрым шагом, впрочем, совершенно без суеты. Рыцарь над чем-то склонился, Андрею захотелось посмотреть, что там такое. Уже привычно одним лишь усилием мысли он понизил свою высоту и увидел, что рыцарь склонился над… ним, над капитаном Андреем Сиверцевым, точнее над его безжизненным телом, на груди которого расплылось кровавое пятно. Рыцарь извлёк откуда-то бинт и, вспоров маленьким кинжалом на теле Андрея форму, приступил к перевязке. Андрей захотел крикнуть ему: «Не надо, брось, я мёртв. То есть я жив. Мне хорошо. Не утруждай себя». Андрею показалось, что он действительно это произнёс, но он не услышал
собственно голоса и понял, что не в силах обратиться к своему непрошеному спасителю, который тем временем продолжал перевязку. Едва задумавшись о том, как бы ему объясниться с рыцарем, Андрей заметил, что его высота снижается помимо его воли. Он понял, что падает в самого себя, в собственное тело, прямо под ноги рыцарю. В тот же момент он почувствовал острую боль в груди. Потом всё исчезло.
        Книга первая
        Фаранти[Так в Эфиопии с древности называют европейцев.]
        Капитан Андрей Сиверцев прибыл в Эфиопию в декабре 1986 года. Как он хотел этой командировки, как добивался её! И не куда-нибудь в Африку он хотел, а именно в Эфиопию, чем приводил в крайнее недоумение своих сослуживцев. Они только плечами пожимали: «Какая на хрен разница: Ангола, Мозамбик, Эфиопия… Везде пустыня, везде негры и платят нашим везде одинаково». Андрей иногда прикалывался:
        - Платят, говорите, одинаково? А вы знаете, что только в Эфиопии вам гарантирована тринадцатая зарплата?
        - Ну-ка поподробнее?
        - Объясняю: год в Эфиопии состоит из 13-ти месяцев. 12 месяцев по 30 дней и ещё один месяц — 5 дней. Хоть и маленький этот месяц, а считается полноценным. Так что оклад за него вынь да положь.
        - Они «вынут». Потом догонят и ещё раз «вынут». И только после этого «положат». Шутник ты, Андрюха.
        Сиверцев понимал, что шутит, можно сказать, над самым святым, что только есть у советского офицера — над зарплатой. За такие шуточки можно было и по морде схлопотать, но он не мог удержаться от иронии по поводу убогости их жизненных запросов:
        - Какую книжку читаешь? Давай попробую угадать: «Чук и Гек»? Нет, это, наверно, будет для тебя сложновато. Понял, ты штудируешь бессмертное произведение неизвестного классика «Гук и Чек». И ты прав, мой друг, нет на свете сюжета увлекательнее.
        Офицер, которого Сиверцев доставал, мрачно насупился. Сей доблестный воин был обременён семьёй, дачей, лишним весом, а так же изнурительной мечтой купить «Жигули», которые немыслимо было приобрести на обычную офицерскую зарплату. Вот если пошлют куда-нибудь в Африку советником, полновесное вознаграждение закапает чеками Внешторгбанка. Чек таким образом становился смыслом и сутью бытия. А послать на службу за границей мог только ГУК — главное управление кадров. ГУК и чек — магия советского бизнеса.
        Пытались и над Сиверцевым подтрунивать, но это получалось не всегда:
        - Ну чё, Андрюха, эфиопский язык уже выучил?
        - Хотел выучить, да так и не смог. Оказалось, что эфиопского языка не существует. И я вам больше того скажу: никаких эфиопов тоже не существует в природе.
        - Кто ж тогда живёт-то в Эфиопии? Индейцы что ли?
        - Живут там разные народы. Заглавный — амхара. Есть ещё тиграи и тигрэ, которых ни в коем случае нельзя путать. Тиграи — один народ, а тигрэ — совершенно другой.
        - Да они и сами-то, наверное, друг друга не различают. Негры есть негры.
        - Опять осечка. И амхара, и тиграи, и тигрэ — семиты, то есть народы родственные, например, евреям или арабам.
        - Так они вообще не чёрные?
        - Они необычные, — у Андрея вдруг появилось на лице мечтательное выражение, он уже не помнил о том, что всего лишь намеревался посадить коллегу в лужу, — Черты лица у них тонкие, как у европейцев, а цвет кожи тёмный, как у африканцев. А впрочем, есть там и негры, которых я рискну так назвать, только чтобы тебе было понятнее. Точнее будет — кушитская группа. Народ оромо, например. — когда Андрей сказал «оромо», со стороны могло показаться, что он положил себе в рот леденец немыслимо-изысканного вкуса, — Ну и ещё там есть несколько десятков народов. Ты не очень огорчишься, если я тебе скажу, что не запомнил их названия? — Андрей вышел из мечтательного транса и вернулся к обычной офицерской пикировке. Его собеседник тоже оказался не промах:
        - В следующий раз, а именно через неделю, названия всех племён должны у тебя как от зубов отскакивать. Иначе я огорчусь до невозможности. Особое внимание обрати на кушитскую группу. Можешь идти.
        Беззлобные насмешки коллег по поводу его увлечения Эфиопией Андрея нисколько не удивляли да, в общем-то, и не обижали. Обиду ему пришлось претерпеть от настоящих африканистов, то есть именно от тех людей, среди которых он надеялся встретить понимание. Андрей всегда увлекался историей мировых религий. А в связи с Эфиопией эта тема его тем более заинтересовала. Он узнал, что тигрэ — мусульмане, а тиграи и амхара — христиане. Только что за христиане? Не католики вроде бы и не православные, и уж тем более не протестанты. Что за конфессия? Ни в одной книге об этом не было ни слова. Ему подсказали, что есть один офицер генштаба, который неплохо пендрит в религиозных вопросах. С большим трудом ему удалось договориться о встрече, когда был в Москве. Андрей не сомневался, что его глубокий интерес к специфическим тонким вопросам заслуживает всяческого поощрения и будет по достоинству оценён таинственным и загадочным офицером генштаба. Он буквально наслаждался тем вопросом, который задал:
        - Товарищ полковник, скажите, к какой конфессии принадлежат христиане Эфиопии?
        Полковник ответил ледяным и несколько брезгливым тоном:
        - Христиане Эфиопии — дохалкидонские монофизиты, — выдержав многозначительную паузу и слегка скривив физиономию, полковник спросил, как обрезал: — Вас устраивает мой ответ?
        Андрей, растерявшись, тоже сделал паузу. Он вообще-то рассчитывал на небольшую лекцию, а ответ его собеседника был не только краток, но и демонстративно, вызывающе непонятен. С ним, кажется, просто не хотят говорить. Автоматически, несколько даже испуганно, он спросил:
        - А нельзя чуть подробнее?
        - Для того чтобы вам стали понятны подробности, молодой человек, вам придётся получить богословское образование как минимум на уровне духовной семинарии. К слову говоря, это представляется мне неплохой идеей. Не хотите сменить профессию? А что, закончите семинарию, получите тёпленькое местечко где-нибудь в Подмосковье. Местечко по сравнению с Эфиопией будет скорее прохладненьким, но может оно и к лучшему? Будете кадилом махать, а кадило, доложу я вам, весит гораздо меньше, чем автомат, и это гораздо более безопасный предмет. Впрочем, с кадилом тоже надо уметь обращаться. Раскалёнными углями обжечься можно очень больно.
        Эта высокомерно-брезгливая отповедь вызвала у Андрея настоящий шок. Он понял, с ним не шутят. Его предупреждают: будь тем кто ты есть. Будь нормальным советским офицером: тупым, нелюбопытным и материально озабоченным. Андрей всё же сделал попытку вырулить из опасного тупика, в который так быстро зашёл разговор:
        - Товарищ полковник, я просто интересуюсь культурой Эфиопии, а в основе древней культуры всегда лежит религия. Как мы сможем помочь народам Эфиопии, если не попытаемся понять их изнутри?
        - Нечего там понимать. Какое тебе дело до религиозных предрассудков этих дикарей?
        - Простите, товарищ полковник, но вы гораздо лучше меня знаете, что они не дикари. Уж скорее мы дикари по сравнению с ними. Ещё в эпоху античности уровень развития культуры в Эфиопии был высочайший. А в XII веке они строили такие огромные христианские храмы, какие мы, русские, тогда при всём желании не могли построить.
        - Это вы про Лалибелу? Поздравляю, молодой человек, поздравляю и восхищаюсь. Где вы смогли найти источники по Лалибеле? Ведь их почти нет, — в глазах полковника промелькнули живые искорки, всегда отличающие исследователей-энтузиастов. Андрей решил расширить и закрепить успех:
        - А вы были в Лалибеле? Пожалуйста, расскажите.
        - Где и когда был офицер генерального штаба вас, юноша, совершенно не должно интересовать. Вы начинаете забываться. И вообще мы слишком много говорим. (они говорили не больше пяти минут) Всё что я могу для вас сделать — ни кому не скажу о нашем разговоре. Это очень дорогой подарок, уверяю вас. Только моё молчание может спасти вашу карьеру, старлей.
        - Религиозными вопросами интересоваться не стоит?
        - Дело совершенно не в этом. Ты можешь даже крестик тайком носить. Можешь в церковь украдкой забегать, свечки там кому-нибудь ставить. Об этом, конечно, узнают те кому следует. Но ничего страшного не произойдёт. Максимум пальчиком тебе погрозят, а то и вовсе рукой махнут. Но если ты хочешь работать заграницей — никогда не интересуйся страной, в которой собираешься работать. Ни культурой, ни историей не интересуйся. Вообще к этой стране никакого интереса не проявляй. Когда уже будешь там — старайся смотреть на местное население, как на безликую биомассу. Если ты попытаешься понять их изнутри… Тебе всё простят, а этого не простят.
        - Кто не простит?
        - Наши.
        - Десятка?[3 - Десятое главное управление генерального штаба. Курирует вопросы прохождения службы за рубежом.]
        - Не совсем десятка. И даже совсем не десятка, — полковник перешёл на зловещий шёпот, при этом его лицо странным образом сохранило брезгливо-равнодушное выражение, — Вычти из названной тобою цифры восемь, и ты получишь правильный ответ[4 - Второе главное управление генерального штаба — ГРУ — военная разведка. Сотрудники ГРУ иногда работают с «документами прикрытия», представляясь, как сотрудники «десятки».].
        - Сосчитал. Понял, — Андрей тоже перешёл на шёпот, вот только прежнее выражение лица сохранить не сумел, — Но я другого не понял: почему так?
        - Тебе вообще не надо ничего понимать. Понимание будет стоить тебе головы. Я и сам не заметил, как сделал тебе подарок дороже первого. Я тебя предупредил о той опасности, о которой ты, такой умный, никогда не догадался бы сам. Но мой совет не пойдёт тебе в прок. Ты не сможешь им воспользоваться, как не сможешь заново родиться. Ты плохой солдат. Ты вообще не солдат. Причём заметь: кажется, за всю свою жизнь ни одному вояке я не сделал такого шикарного комплимента.

* * *
        Андрей, конечно, не мог знать, что никогда бы этот полковник не согласился встретиться с ним по его, Андрея, инициативе. Полковник сам искал встречи со старлеем, и ему не составило труда спровоцировать инициативу Андрея. Сиверцев не поверил бы если бы ему об этом сказали. Разве пришло бы ему в голову, что полковник, который «неожиданно разоткровенничался» сказал слово в слово именно то, что заранее считал нужным. Андрей был благодарен этому непонятному мужику за его желание предостеречь, но он ничего не понимал. Ему казалось, что страхи этого человека — искусственные, нереальные и может быть являются следствием слишком сложной судьбы. Насчёт «плохого солдата» он тоже не понял. В чём тут комплимент, если это оскорбление?

* * *
        - Что вам известно про Эфиопию, товарищ старший лейтенант? — механическим голосом робота вопрошал лысый майор на официальном собеседовании в «десятке». Сиверцев решил, что теперь-то как раз настало его время блеснуть во всей красе:
        - Эфиопия абсолютно уникальна и не похожа ни на одну страну Африки. Эфиопия никогда не была колонией, ей удалось сохранить самобытность и чувство собственного достоинства. Это единственная страна в регионе Сахары с таким богатым культурным наследием. Народы Эфиопии слушают национальную музыку, носят национальные одежды, едят национальные блюда. Природа Эфиопии так же уникальна: здесь есть и высокие горы, и каменистые пустыни, и влажные субтропические леса. Около трети территории Эфиопии заняты пустынями, а запад и центр страны занимает Эфиопское нагорье. Эфиопию называют «Крышей Африки». Горы до четырёх тысяч метров над уровнем моря здесь не редкость, а самая высокая вершина — 4623 метра. Здесь немало действующих вулканов, в кратерах которых всегда видна кипящая лава, над ней поднимается дымка газов. Иногда вулканы оживают, но выбрасывают они не лаву, а струи горячей воды и грязи. На Эфиопском нагорье почти ежегодно бывают землетрясения 3 -5 баллов. В кратерах потухших вулканов образовались озёра. Самое большое — озеро Тана. Из него вытекает Голубой Нил, который так называют, потому что в сухой
сезон его воды чисты и прозрачны. У южных берегов Тана воды Нила падают с горного уступа, образуя большой водопад, а дальше река течёт в ущелье глубиной полтора километра… — Андрей полагал, что на ответ у него есть хотя бы минут 10, а говорить он мог, не повторяясь, не менее двух часов. И отвечал он не как школьник на экзамене, его глаза разгорались романтическим огнём, едва он представлял себе вулканы с кипящей лавой или Голубой Нил, текущий в таком глубоком ущелье, что просто уму непостижимо. Андрею по-прежнему казалось, что со спецами-африканистами он может говорить на одном языке, но через пару-тройку минут лысый майор прервал его всё тем же механическим голосом робота:
        - Вы кто по военной специальности? — майор задал вопрос, ответ на который был ему хорошо известен, а потому Андрей растерялся:
        - Вертолётчик.
        - А вот скажите-ка мне, керосин для вертолётов мы в Эфиопию из Союза завозим или где берём?
        - Для советских вертолётов МИ-24А используется керосин местного эфиопского производства. Промышленность Эфиопии…
        - Я не задавал вам вопроса о промышленности Эфиопии. Вы не советник по экономике. И не этнограф. И не геолог. Вам достаточно знать немногое, но главное. Чем отличается эфиопский керосин от нашего? Молчите? Не знаете? Ну ладно, я скажу вам: эфиопский керосин отличается более высоким содержанием серы. Следующий вопрос: это как-нибудь сказывается на работе вертолётного двигателя? Опять молчите? А вот, говорят, про тиграев вы очень подробно рассказываете. Всю вашу эрудицию можно отнести в одно место, да, впрочем, и там она вряд ли пригодится. Запомните: из-за высокого содержания серы в керосине будут постоянно выходить из строя насосы. Что вы будете делать в этом случае? Ну, конечно… Откуда же вам знать. Не барское дело такими мелочами интересоваться.
        Сиверцев был раздавлен результатами этого собеседования. Конечно, он признавал правоту майора: вертолётчик должен интересоваться прежде всего керосином и насосами. Но вот интересно, из каких источников он мог почерпнуть столь специфическую информацию? Даже самые общие сведения по Африке, а тем более по Эфиопии, ему приходилось собирать по крупицам. Почему у нас так мало книг по Африке? Спецы молчат, глаза отводят, а потом начинают спрашивать про примеси в местном керосине. Нет, по большому счёту, всё-таки прав не майор, а он, Сиверцев. Про керосин он всё узнал бы на месте за пол минуты, но по этнографии и геологии ему на войне точно никто не станет лекции читать. А на эфиопов должен был произвести очень хорошее впечатление живой интерес к их стране, её понимание, любовь к ней. Разве это не лучшая форма агитации в пользу Советского Союза? Так неужели этот технически продвинутый майор столь политически незрел? Не может быть. Он не работал бы в «десятке». Так в чём же наконец дело? Впрочем, какая теперь разница? Понятно, что после столь неудачного собеседования его никуда не пошлют.
        Андрей был потрясён, когда ему предложили сдать дела по месту службы, и через две недели быть готовым к отправке в Эфиопию. Он был бы потрясён ещё больше, если бы узнал, что на утверждении его кандидатуры весьма настаивал тот самый брезгливо-равнодушный полковник ГРУ. Очень горячо настаивал.

* * *
        Теплый эфиопский декабрь 1986 года. Андрей на удивление легко перенёс резкую смену климата, и про себя удовлетворённо отметил: из него, наверное, получится неплохой африканский европеец по типу старых колониальных английских офицеров. Только они не колонизаторы. Они среди друзей, а не среди рабов. Радость от прибытия в Аддис-Абебу была лишь несколько омрачена странным состоянием эфиопской столицы. Фонари кругом перебиты, бетонные здания рушатся, автомобили явно рассыпаются на части, а порою просто перевязаны верёвками. Похоже, что здесь всё что ломается так и остаётся сломанным. А ведь революция-то в Эфиопии произошла ещё в 1975 году. Им что десять лет не хватило, что бы порядок у себя навести? Россия тоже прошла через революционный стресс, но в 1928 году Москва, надо полагать, выглядела получше.
        О чём-то подобном рассказывал ему офицер, служивший в Анголе. Луанда, после того как в 1974 году ушли португальские колонизаторы, так же погрузилась в хаос: ржавели брошенные машины, которые никто не умел чинить, стояли однажды остановившиеся лифты, потому что ангольцам всегда казалось, что они ездят сами собой. Слово «ремонт» ни на одно из местных наречий вообще невозможно перевести. На месте выбитых стёкол ничего не появлялось, даже фанерки. Любая попытка объяснить среднему ангольцу, что новое стекло можно вырезать по размеру и вставить на место разбитого увенчалась бы не большим успехом, чем попытка объяснить детсадовцам теорию относительности. Насчёт Анголы всё было понятно: португальские колонизаторы, хотя и эксплуатировали нещадно эту африканскую страну, но сами обслуживали всю инфраструктуру, которою впрочем, сами же и создали. Ангольцы, во всяком случае горожане, пользовались благами цивилизации, ни на минуту не задумываясь о том, как эти блага создаются и что надо делать, чтобы всё работало. Ангола стала похожа на детский сад, из которого разом исчезли все воспитатели, нянечки и повара.
Детишки не долго радовались тому, что теперь никто ничего не запрещает. Ближе к обеду на столах почему-то не появилось еды. Детишки стали смутно догадываться, что появление еды на столах было как-то связано с присутствием противных взрослых.
        Так было в Анголе, но ведь в Эфиопии-то никогда не было ни каких колонизаторов. Эфиопы всегда сами себя обслуживали, и что же сейчас мешало им навести порядок хотя бы в столице? Если в 1975 году здесь свергли императора, так ведь это не означает, что из страны разом исчезли все автомеханики и строители. Андрей не торопился задавать вопросы (горький опыт недавних бесед до некоторой степени всё же пошёл ему в прок), но теперь он без радости ожидал, что поселят их в каком-нибудь бараке без окон, без дверей. Однако он опять ошибся, посёлок советских военных специалистов под Дэбрэ состоял полностью из великолепных коттеджей. Женатым офицерам на семью предоставляли целый коттедж. Детей сюда было запрещено привозить и «на семью» означало на двоих с женой. Холостякам, таким как Андрей, предоставляли коттедж на троих, а это три отдельных комнаты и общий холл на полсотни квадратных метров. Красотища. Служи да радуйся.

* * *
        Наши советники читали лекции эфиопским вертолётчикам, которые, как правило, были уже пилотами самолётов, и в своё время учились где-нибудь в Союзе, в Киеве или в Краснодаре. Большинство из них немного говорили по-русски, но не достаточно, чтобы понимать лекции, которые наш переводчик переводил на английский, известный эфиопам гораздо лучше русского. Сначала Андрей недоумевал, почему нельзя переводить лекции сразу на амхарэ — язык, имеющий в Эфиопии статус государственного? Советник командира полка мигом остудил его пыл:
        - Ты думаешь тигрэ или оромо понимают амхарэ? Это тебе не Союз, где и грузины, и таджики, и эстонцы свободно говорят по-русски. Мы нашли бы им переводчика с русского на амхарэ, так ведь две трети слушателей ничего не поймут. Вот это их военная элита: английским владеют почти свободно, русский тоже немного знают, а языков своей родной земли вообще не знают, и знать не хотят.
        - А амхара?
        - А им тем более плевать. Они здесь самые крутые. Раса господ. Станут они тебе учить язык каких-то там оромо.
        - Вообще-то хоть бывают эфиопы, говорящие на основных языках своей земли?
        - Редко, но встречаются такие экземпляры. Наш командир полка, например. Большой судьбы человек. Говорит на четырёх языках Эфиопии, может к любому из своих подчинённых обратиться без переводчика. Сам он, кстати, тигрэ.
        - А меж собой эфиопские офицеры, выходит, и поговорить не могут?
        - Ну, это ты у них спроси. Не знаю, правда, на каком языке будешь спрашивать. Попытайся на русском.
        Андрей пытался. И на русском, и на английском. Сам он был не советником, а инструктором, лекций не читал, обучал пилотов навыкам вертолётовождения. В кабине вертолёта, куда они садились вдвоём с очередным эфиопом, что бы понять друг друга достаточно было десятка фраз на англо-русском военно-техническом сленге. Он очень хотел подружиться хотя бы с некоторыми эфиопскими офицерами, но наткнулся на абсолютно непроницаемую стену, впрочем, не имевшую ничего общего с языковым барьером. Тут был какой-то другой барьер. Непонятный.
        Был у них в полку один амхара с довольно экзотической для Эфиопии фамилией — Чуб. Однажды Сиверцев подошёл к нему, и широко дружелюбно улыбнувшись, слегка хлопнул по плечу: «Да ты, братец, казак!». Чуб неплохо понимал по-русски, он был вполне способен воспринимать русский юмор, однако ответил сухо и строго, без тени улыбки:
        - Я не казак, — при этом было очевидно, что он вовсе не собирается пояснять, откуда у него украинская фамилия.
        Сиверцев решил зайти с другого бока:
        - Ну и ладно. А давай после работы в ресторан сходим: посидим, выпьем.
        Амхарский Чуб равнодушно и сухо согласился. Вечером они уже сидели в одном из маленьких ресторанчиков Дэбрэ. Обстановка здесь была европейская, а кухня — любая. Можно было заказать огнедышащие эфиопские блюда, а можно просто какие-нибудь спагетти с типовым американским кетчупом. Амхара заказал мясо с соусом бербере. Сиверцев тоже самое, и даже не потому что хотел доставить удовольствие своему эфиопскому другу, а просто ему это нравилось:
        - Очень люблю вашу национальную кухню. У нас в России вообще-то не готовят таких острых блюд и даже на Кавказе хоть и перчат всё подряд, но всё же гораздо меньше чем вы. А мне эфиопские блюда нравятся больше кавказских. Знаешь, у меня желудок иногда побаливает, врачи говорят — острого вообще нельзя, но здесь я ем всё такое же острое, как и вы, а желудок вообще перестал болеть.
        Чуб ответил как всегда сухо и односложно:
        - У нас хорошо готовят, — при этом он сдержанно улыбнулся — минимальная вежливость, без которой его поведение вообще можно было бы считать хамским.
        - Кстати, я вот хотел спросить у тебя: воюем мы сейчас с Эритреей (Сиверцев сделал упор на слове «мы»). Что там у вас за противоречия? Что вообще происходит?
        - Война, — амхара превзошёл в лаконичности самого себя. Его тёмное лицо с тонкими чертами оставалось абсолютно непроницаемым, как посмертная маска египетского фараона. Это было почти полное отсутствие мимики — древний восточный покой. Глаза амхара были так же необычны: умные, глубокие, немного томные, и всегда избегающие встречного взгляда. Казалось, он хранил некую тайну, ни сколько при этом не беспокоясь, что она будет раскрыта, по причине полной недоступности назойливому фаранти. Однако Сиверцев не унимался:
        - А как у вас в стране преобразования идут? Как простые люди относятся к президенту Менгисту Хайле Мариаму? — вопрос Сиверцева был вполне советским. Едва грянули первые барабаны перестройки, в Союзе стало не найти ни одной кухни, где не обсуждали бы Горбачёва. Но Чуб, похоже, не был взволнован этой темой:
        - Не знаю, — он ответил совершенно спокойно и равнодушно. «Всё ты знаешь, — подумал про себя Сиверцев, — И русский язык ты знаешь достаточно, чтобы ответить развёрнуто. А если честно не хотел отвечать, так мог хотя бы выразить своё восхищение горячо любимым лидером, но ты вообще говорить не хочешь. Ты хотя бы помнишь о том, что такие как я подставляют свои головы под пули ради таких как ты?». И всё-таки Сиверцев не унимался:
        - Слушай, а чего это многие ваши офицеры так зло на нас смотрят? Заметно, что они нас ненавидят, да они и скрывать это не пытаются. Обидно всё-таки. Мы же здесь не оккупанты какие-нибудь. Вы сами нас позвали, мы вам помогаем.
        - Не надо обращать на них внимания, — этими словами амхара Чуб, во всяком случае, отметил, что сам он не принадлежит к тем, кто ненавидит русских.
        Когда они уходили из ресторана, Сиверцев хотел заплатить за своего «боевого друга», но Чуб спокойно и бесстрастно сказал, что сам за себя заплатит. «Спасу нет до чего гордый», — раздраженно подумал Сиверцев. Кажется, на сей раз он не сумел скрыть своего раздражения, да уже и не пытался.

* * *
        На следующий день его вызвал к себе советник командира полка, бравый подполковник, до Эфиопии прошедший Анголу и Мозамбик. Сиверцев уважал этого немногословного боевого офицера в первую очередь за то, что подполковник никогда не отдавал бессмысленных и абсурдных распоряжений по службе, чем славились другие наши советники. Подполковник Мелин был вполне дружелюбен:
        - Капитан Сиверцев, очень прошу вас никогда и ни при каких обстоятельствах не задавать эфиопским офицерам вопросы выходящие за рамки ваших непосредственных служебных обязанностей. Это первое. Второе: когда вам сказали, что не позднее чем в 19 часов вы должны находиться у себя дома, это была не шутка. А вчера в 19 часов 15 минут вы всё ещё находились в городе. Указываю на недопустимость.
        - Товарищ подполковник, разрешите обратиться в частном порядке, без чинов.
        - Ну, попытайся.
        - За что мы воюем? Защищаем завоевания эфиопской революции? Это было бы мне понятно. Я никакой не диссидент и не антисоветчик. Мы оказываем помощь братскому народу? Это тоже было бы понятно, но почему тогда высококультурные и хорошо образованные эфиопы смотрят на нас, как на назойливых мух, как будто едва терпят нас рядом с собой? А это люди политически грамотные, смею вас заверить, они никакие не контрики. Но почему тогда они относятся к нам не как к братьям по оружию, а как к паршивым наёмникам, как к рабам, которых они купили с потрохами? Мы здесь не колонизаторы, мы уважаем местное население, но они-то нас уважают хоть чуть-чуть? В столовке есть с нами не хотят за одним столом, сколько мы не приглашаем, как будто они белые люди, а мы черные. Вечер отдыха недавно был, Володька Кудасов решил пригласить на танец одну местную красавицу, так эфиопы его чуть на части не порвали, растаскивать пришлось.
        - А вам, дуракам, разве не говорили, что местных красоток на танец приглашать не надо? Ты лучше мою жену пригласи, она, конечно, не такая уж красавица, но ты зато будешь в полной безопасности, если, конечно, потанцуешь и этим ограничишься. Вы что, пацаны, не поняли, что мы с вами не в Союзе, и вообще не в Европе? — Мелин посмотрел в окно и упавшим шепотом добавил: «Мы в полном дерьме по самые гланды».
        - Так значит, эфиопы всё-таки брезгуют нами?
        - Ну что за вопросы ты, Сиверцев, задаёшь, что ты вообще за офицер такой? Недавно один наш старлей перевозбудился, к генералу попёр: почему нам, дескать, выплачивают только четверть той суммы, которая по контракту положена? Почему немцы, чехи получают всю контрактную сумму, все 5 тысяч долларов, а нам только четверть? Ну, перевели этого старлея на точку в Сибирь, дурак он, конечно, но, ты знаешь, я его понимаю. А тебя не понимаю. Ведь тебя даже в Сибирь переводить страшно, ты там всех медведей развратишь своими вопросами. Тебе и, правда, так сильно необходимо уважение этих долбаных эфиопов? Ну, можешь и сам их в упор не замечать.
        - Не могу. Я их по-прежнему уважаю. Вы знаете, мне кажется, что если бы я к ним в гости приехал, они относились бы ко мне по-человечески, а они напрягаются, потому что знают то, чего не знаю я. Мы здесь играем в какую-то очень странную игру. Почему нельзя эфиопов ни о чём спрашивать? Я ненароком могу узнать, что это за игра? Так может, будет лучше, если я это от вас узнаю? Что мы всё-таки делаем в Эфиопии?
        - Выполняем приказы вышестоящего руководства. Тебя не устраивает этот ответ? Ты плохой солдат, Сиверцев.
        - Я плохой вертолётчик? Я плохо обучаю эфиопов?
        - Ты хороший вертолётчик и инструктор тоже замечательный. Только поэтому тебя ещё терпят.

* * *
        Сиверцев теперь интересовался только техникой, усмехаясь по себя: «Вам нужен хороший солдат? Вы получите хорошего солдата». Вот только заботы о вертолётах никак не позволяли забыть о политике. Прекрасные современные боевые машины МИ-24А Советский Союз продавал за четверть стоимости, но запчасти к ним уже за стопроцентную оплату. Эфиопов это не устроило, и они вообще отказались брать запчасти, никак это не объясняя. Оставалось загадкой как они себе представляют боевые действия вертолётов, когда нет возможности сделать нормальный ремонт. А топливные насосы от сернистого эфиопского керосина действительно выходили из строя один за другим, как и обещал ему лысый майор из «десятки». Выход напрашивался только один: разбирать на запчасти вполне ещё пригодные для эксплуатации вертолёты, делая из нескольких машин одну. Решение всех этих технических задач увлекало Андрея в достаточной мере, чтобы ничем больше не интересоваться, а высокомерно-непроницаемых эфиопов не замечать в упор, надев их же маску высокомерной непроницаемости. Хотя это была лишь маска. Сердце по-прежнему болело за этих непонятных чёрных
парней. Эфиопы были достаточно способными и по-своему талантливыми, приобретая навыки вертолётовождения очень быстро, но нельзя подготовить полноценного боевого вертолётчика за две недели, а именно столько времени руководство отводило на полный курс обучения. Во время завершающих учебных полётов Андрею, сидевшему в кабине, порою приходилось брать управление на себя, когда эфиоп терялся. Им по-прежнему не хватало элементарных навыков, а уже через несколько дней они вступят в бой на эритрейском фронте. Оставалось надеяться, что американские инструкторы готовят эритрейских сепаратистов в такой же спешке, то есть столь же плохо. Об этом Андрей думал теперь только молча, никому никаких вопросов не задавая. Он твёрдо пообещал сам себе по службе ограничиваться точным выполнение приказов и спрашивать начальство лишь о том, что необходимо знать для выполнения этих самых приказов, порою абсолютно абсурдных, да какая на хрен разница.
        Новая проблема подкралась, как это всегда и бывает со стороны совершенно неожиданной. Проводили учебные стрельбы неуправляемыми ракетными снарядами, НУРСами. Эфиопы, надо сказать, стрельбу НУРСами просто обожают. Взрываясь, этот снаряд, накрывает огромную площадь — море пламени, дикий грохот — что ещё нужно африканцу для того, чтобы чувствовать себя счастливым? Андрею иногда казалось, что эфиопов совершенно не интересует эффективность оружия, для них нисколько не важно, чтобы снаряды попадали в цель, главное — устроить противнику впечатляющее зрелище, поразить его воображение, то есть продемонстрировать своё могущество. Если армия произведёт больше грохота и огня чем это сумеет сделать противник, значит последнему ничего не останется кроме как признать своё поражение. Эфиопы не любят наносить тихие и неприметные удары. Какой бы смертоносностью эти удары не обладали, им такая эффективность была бы не интересна. А наши советники, как опытные шоумены, казалось, всего лишь старались доставить эфиопам максимальное удовольствие. Итак, собираясь немного пострелять НУРСами, все были в настроении
приподнятом, предвкушая веселуху. Андрея послали руководить стрельбами, точнее предстояло деликатно и тактично при помощи едва заметных жестов руководить подлинным руководителем, командиром полка, человеком большой судьбы, полковником Бранале.
        Первый выстрел, второй, третий. Все в неописуемом восторге: от грохота, от огня, от полковника Бранале, который наблюдал за происходящим, приняв такую величественную позу, что сам Наполеон, увидев его, лопнул бы от зависти. Только вдруг Сиверцев заметил, что оттуда, куда попадают снаряды, бегут эфиопские дети. Он быстро и почти рефлекторно отдал команду: «Не стрелять!». Бранале едва повернул к нему голову, выражение величественного покоя на лице невозмутимого тигрэ едва заметно омрачилось неудовольствием. Полковник по-русски, чётко и раздельно выговаривая каждое слово, изрёк:
        - Почему не стрелять? Наоборот надо стрелять. Мы сказали им: здесь не ходите. Они всё равно здесь ходят. Поэтому надо стрелять.
        Андрей закипал тихим почти хладнокровным бешенством. Ему очень хотелось разбить самодовольную физиономию тигрэ автоматным прикладом, но вместе с тем он почувствовал, что ни за что не ударит Бранале, даже если будет уверен, что ему объявят за это благодарность. Капитан осознал в себе силу, о наличии которой никогда раньше не подозревал. Очень спокойно, холодным, стальным голосом человека, облечённого высочайшей властью капитан Сиверцев сказал:
        - Господин полковник, мы с вами не будем стрелять по детям.
        Бранале тоже был не промах. Тень испуганной растерянности задержалась на его лице не более секунды, он молча, неторопливо отошёл в сторону шагов на десять, достал рацию, обменялся с кем-то несколькими фразами, и так же неторопливо вернувшись, молча протянул рацию Сиверцеву. Андрей услышал знакомый голос:
        - Это Мелин. Продолжайте стрельбы, капитан. Продолжайте стрельбы по тем целям, которые укажет полковник Бранале.
        - Товарищ подполковник, Бранале видимо не сказал вам, что там дети. Не будем же мы на учениях без цели и без смысла стрелять по детям?
        - Капитан, ты, может, не расслышал? Продолжайте стрельбы по тем целям, которые укажет полковник Бранале.
        - Осмелюсь напомнить, я — офицер. Честь офицера не позволяет…
        - Можешь себе задницу вытереть своей честью, — Мелин перешёл на тихое зловещее шипение.
        Андрей сам потом удивлялся своему спокойствию. Как будто они с Мелиным всего лишь пришли в ресторан и слегка поспорили о том, какие блюда заказывать. Сиверцев ответил так, как будто возражает по вопросу совершенно не принципиальному, а потому его настойчивость никого не может обидеть:
        - Вы не должны были говорить этих слов ни при каких обстоятельствах. Слышимость очень плохая. Вы приказываете прекратить стрельбы? Я правильно вас понял? Разрешите выполнять? Конец связи.
        Он обернулся к Бранале с весёлым спокойствием победителя, который никогда, впрочем, и не сомневался в своей победе:
        - Стрельбы окончены, господин полковник. Извольте отдать соответствующие распоряжения.
        Ни один советский генерал никогда не обращался к Бранале таким властным тоном. Сам президент Мариам, общаясь с главой влиятельного клана тигрэ, брал обычно интонацию скорее дружескую, чем повелительную. Бранале всем своим нутром ощутил, что полностью потерял контроль над ситуацией, и что этот жалкий капитанишка действительно имеет право ему приказывать. Полковник быстро и точно выполнил приказ.

* * *
        Уже с полгода в глазах Андрея легко читалась смешанная с недоумением боль сломанного человека, но после тех памятных стрельб тоскливая дымка отчаяния совершенно исчезла из его глаз. Появилось выражение весёлой жестокости, никому ничего доброго не предвещающее. Вот уже неделю Андрей ждал «эвакуации в Союз», нисколько не сомневаясь, что она обязательно последует, а его дальнейшей судьбе на родине не позавидуют даже зеки. Однако Мелин был с ним подчеркнуто корректен, делая вид, что ничего не произошло, разве что стал ещё более сух и немногословен. Андрей с такой же подчёркнутой корректностью и даже нарочитой готовностью выполнял все распоряжения Мелина, но в этом не было ни капли желания загладить свою вину и заслужить прощение. Просто Андрей испытывал к Мелину искреннюю жалость. Теперь он обострённо ощущал внутреннее убожество подполковника, достойное всяческого сочувствия, и старался попусту не обижать этого совершенно раздёрганного человечка.
        Коллеги-офицеры теперь сторонились Сиверцева, и сам он, не желая ставить мужиков в неловкое положение, начал их сторониться. Вечерами он ходил в городской ресторан, просто чтобы побыть на людях, но ни с кем из них не быть обязанным разговаривать. Возвращался всегда как штык — в 19 часов и ни минутой позже. В ресторане никогда не напивался, ел и пил очень неторопливо и очень мало.
        В тот вечер народа в ресторане было больше, чем обычно — ни одного полностью свободного столика. Быстро окинув взглядом зал, Андрей сориентировался к кому бы подсесть, не слишком рискуя оказаться жертвой сентиментальной пьяной назойливости. Заметив одинокого и явно неразговорчивого господина в дорогом элегантном костюме, Андрей по-английски попросил у него разрешения присесть и получил таковое разрешение незамедлительно и так же по-английски.
        - Проклятый буржуин, — язвительно на русском языке пробормотал Сиверцев, будучи уверен, что сосед по столику его не поймёт.
        - Молодой человек, осмелюсь обратить ваше внимание на то, что я говорю по-русски, — респектабельный джентльмен безмятежно улыбался, глядя на Андрея пронзительными голубыми глазами.
        - Вы русский? — нимало не смутившись, уточнил Андрей.
        - Да, наш с вами язык для меня родной, — джентльмен продолжал всё также мирно и едва заметно улыбаться.
        - Но если вы скажите, что являетесь советским гражданином, я даже паспорту не поверю. Дело даже не в вашем шикарном костюме. Держите себя не по-советски, слишком вольно, без напряжения.
        - О-хо-хо, молодой человек. Полагаю, что далеко не все категории советских граждан вам хорошо известны. С иными, особенными, советскими людьми вам вероятнее всего не доводилось общаться. Впрочем, в моём случае вы не ошиблись, с некоторых пор мне весьма затруднительно считать себя гражданином СССР. Позвольте представиться: бывший советский военный советник в Сомали. Бывший полковник морской пехоты.
        - А сейчас?
        - Сейчас — скромный сотрудник службы безопасности американского завода кока-колы.
        - Где?
        - Что где? Да здесь же, в Эфиопии. Вы что никогда не слышали, что здесь есть американский завод?
        - Слышал. И никогда не мог этого понять. Мы с американцами пазгаемся, в нас стреляют из штатовского оружия, а эфиопы приглашают к себе, к нам то есть под бочок, этих же америкосов, как самых дорогих друзей.
        - В политике, юноша, не бывает друзей. В политике бывают только интересы. Черчилль, кажется, сказал? Старая колониальная лиса… Уж он-то знал как управляться с заморскими территориями. А эфиопы — хладнокровные прагматики. Им выгодно в военном отношении опираться на нас, а в экономическом — на американцев. И чем хуже отношения между двумя сверхдержавами, тем удобнее эфиопам между ними балансировать. Говорят между двух стульев не усидеть. А почему надо именно сидеть? У эфиопов ноги крепкие, они просто исполняют между нашими сверхстульями свой классический национальный танец. Изящно получается, доложу я вам.
        - Гнусь… Господи, какая гнусь… Вы знаете, полковник, с некоторых пор я ненавижу все, что связано с политикой, но не до такой степени, чтобы предавать родину.
        - В иной ситуации, молодой человек, я расценил бы ваши слова, как оскорбление, но сейчас я просто хочу сказать вам: я не предавал родину.
        - Да, конечно же, полковник, извините. Я не должен был это говорить, потому что не знаю вашей ситуации. Что-то я нервный в последнее время стал, злой как собака. Меня, кстати, Андрей зовут. Инструктор вертолётного полка.
        - Алексей Алексеевич. Остальное вы уже знаете.
        Они на некоторое время замолчали. Без тостов выпили и закусили. Пауза на удивление не была напряженной, им почему-то легко молчалось за одним столом, как будто они уже научились общаться без слов. Потом Андрей спросил:
        - Ну, и как скажите мне, Алексей Алексеевич, выглядит Эфиопия с той стороны, в смысле - с американской? Признаться с нашей советской стороны она вообще никак не выглядит. Натуральная чёрная дыра.
        - Андрюша, я не отношу себя к американской стороне. Ни янки, ни кто бы то ни было мою душу никогда не купят, потому что у меня вообще нет намерения выставлять её на аукцион. Я оказываю американцам услуги, которые никак не могут повредить России и никакого отношения к политической гнуси не имеют, а вот знаю я теперь действительно больше, чем раньше. У меня теперь, к примеру, не вызывает сомнения, что Менгисту Хайле Мариам — нелюдь, который готов собственную страну уморить голодом и утопить в крови просто из личной прихоти. Заметь: вовсе не потому что он хочет осуществить некие неосуществимые идеалы, как это бывало у нас в России - истребить половину населения, для того чтобы осчастливить вторую половину. Для Мариама даже такая постановка вопроса была бы слишком возвышенной, он хочет осчастливить только - А я думал, он просто марксист-идеалист, который упорно не желает считаться с реальностью.
        - Нет, нет, он совершенно не идеалист, он считает себя императором, и ни от кого это не скрывает. Всякий безграмотный крестьянин в Эфиопии знает, что Менгисту — император, который сверг своего предшественника, а про марксизм мало кто из эфиопов хотя бы слышал.
        - Ну, каким бы там монархом он себя не считал, но я сомневаюсь, что он это открыто демонстрирует.
        - Уверяю тебя — демонстрирует. Во всех поездках по стране за Менгисту возят большой позолоченный трон, изготовленный в точности, как императорский, только побогаче. Громоздкая штука и очень тяжёлая, императору и в голову бы не пришло таскать за собой по всей стране такое сооружение, потому что императору не надо было доказывать, что он является таковым. А Менгисту вынужден постоянно демонстрировать, что он обладает абсолютной ничем не ограниченной властью. К своим соотечественникам он обращается только сидя на троне в классической общеизвестной позе императора. Последнего императора Хайле Селассие Мариам, тогда ещё всего лишь полковник, задушил подушкой в 1974 году. Знаешь, как он поступил с телом Селассие? Он велел закопать его в своём личном сортире в вертикальном положение, чтобы каждый день испражняться ему на голову. Причём заметь, от простых эфиопов этот факт вовсе не скрывают, напротив, общаясь с народом, представители новой эфиопской власти весьма охотно рассказывают про сортирное изобретение красного императора Мариама.
        - Теперь понятно, почему нам так настойчиво запрещали общаться с эфиопами. Некоторые из них могли не сообразить, что про причуды их марксиста-монархиста русским не надо рассказывать. Да впрочем, чем бы дитя не тешилось…
        - Но Мариам тешится не всегда настолько же безобидно. По всей Эфиопии камеры пыток работают теперь круглосуточно. Эфиопов трудно удивить жестокостью, к кровавым тиранам здесь привыкли, но Мариам в своей бесчеловечности настолько преступил всякую грань, что даже здесь приобрёл славу весьма печальную. К тому же, за годы его правления миллионы эфиопов умерли от голода.
        - Выходит, что советские офицеры платят своими жизнями за поддержку кровавого режима этого чудовища?
        - Начинаешь наконец въезжать? А ведь я-то всего лишь кока-колу охраняю — напиток политически нейтральный. Я своей работой никому плохо не делаю. Но я — изменник родины, а вы — служите Советскому Союзу. Прикинь, кому и чему вы на самом деле служите.
        - Ну ладно, сейчас в Эфиопии хреново, но ведь при императоре наверняка было ещё хуже.
        - При императоре Селассие, как впрочем, и при его предшественнике Менилеке, здесь жилось несопоставимо лучше. Оба последних императора вполне успешно превращали Эфиопию в современную развитую страну. Им это удалось бы, если бы не кровавое безумие Мариама помноженное на силу советского оружия. Эфиопия сказочно богата. Менилек и Селассие знали способы поставить богатство страны на службу народам Эфиопии.
        - Эфиопия богата? Вот новость! Говорил я как-то с одним нашим дипломатом из Аддис-Абебы, так он долго ныл по поводу того, что Советский Союз залез в такую бедную страну, где вообще ничего нет — ни нефти, ни алмазов. Мы, говорит, в Эфиопию будем только деньги до бесконечности вкладывать, не получая никакой отдачи.
        - Вот такие крупные профессионалы у нас в дипломатах ходят. Наверняка сынок чей-нибудь. Ведь твой дипломат явно не видел даже советской экономической карты Эфиопии. Не какой-нибудь секретной карты, а свободно продающейся в книжных магазинах в Союзе. Взял бы он в руки эту карту и убедился: алмазов здесь действительно нет, как, например, в Анголе. И нефти нет, которой так богата Северная Африка. Зато есть множество месторождений золота. В двух из них на юге страны идёт добыча. Парочку к западу от столицы пока даже разрабатывать не начали, только разведали. Там же разведанное, но не разработанное месторождение платины. И на севере золото есть. А я тебе ещё скажу то, чего карта не расскажет: золото очень близко к поверхности, его добывать легко.
        - Так почему же не добывают?
        - А кому это на хрен надо? У Мариама денег достаточно, чтобы жить побогаче императора. На собственный вымирающий от голода народ ему абсолютно наплевать. А у кремлёвских старцев нет иной печали, кроме как угождать всем этим африканским князькам, царькам и бонапартикам. Мариам просит оружие, и Союз даёт ему оружие. Мариам не просит инвестиций в добычу золота и для Кремля тема эфиопского золота соответственно вообще не существует. Немногие настоящие советские африканисты пытаются дотолкать до советских вождей простую мысль: ведь по золоту же в Эфиопии ходим. Если хоть одно месторождение золота разработать, так на эти деньги можно будет потом пол Африки вооружить. Не надо будет ради этого разорять советский бюджет, итак довольно тощий. Вожди, однако, отмахиваются от африканистов, как от назойливых мух. Ведь сами-то боссы КПСС ничего лично для себя не поимеют от добычи эфиопского золота, а ради блага всей страны им совершенно ни к чему проявлять инициативу. Это у нас, как известно, наказуемо. В итоге народы Эфиопии вымирают от голода и истребляются в непрерывных войнах и камерах пыток. Народы СССР
тоже не жируют, разоряемые гонкой вооружений и «братской помощью» народам Африки. А золото лежит в земле, не тронутое и совершенно никому не нужное. Так что продолжай, товарищ капитан, и дальше служить этой мудрой системе. Ты ведь у нас никогда родину не предашь.
        - Ладно, полковник, не заводись, и так тошно. Ты лучше расскажи, что там в Сомали было. Ведь сомалийцы русских действительно предали. Мы в них бешеные деньги вложили, а они к американцам переметнулись. И наше же советское оружие обратили против нас, когда пошли войной на Эфиопию.
        - Сомалийцы предали русских!? О, да ты я вижу, парень, вообще ничего не знаешь. Это русские предали сомалийцев самым необъяснимым образом. Могу рассказать, если интересно, как это было. При императоре Эфиопия была союзником США, и получила от Штатов помощь больше, чем на пол миллиарда долларов. Кстати, почему думаешь, Израиль так лихо победил в шестидневной войне в 1967 году? Свой первый сокрушительный удар израильские самолёты нанесли с эфиопских аэродромов — с совершенно неожиданного для арабов направления. Всё было просто: Израиль и Эфиопия — союзники США. Арабские страны и Сомали — союзники СССР. Всё было очень даже просто: в Эфиопии — император, а в Сомали строят социализм. Сомали и Эфиопия тогда воевали, территориальный спор между ними был. В Сомали на вооружении 200 танков Т-34, 50 танков Т-54, все, как один, с «калашами» и 20 тысяч советских советников — огромная сила, особенно, если учесть, что сама сомалийская армия насчитывала всего 22 тысячи человек. Но в 1974 году в Эфиопии пришёл к власти полковник Мариам, который начал понемногу сворачивать контакты с США. Кровавый Мариам попросил
помощи у СССР, а разве мы кому-нибудь отказывали? Где-то с начала 1977 года полилась в Эфиопию уже советская помощь, которая была даже щедрей штатовской. В конце этого года мы за какую-то пару-тройку месяцев перебросили в Эфиопию оружия на миллиард долларов. Всё казалось бы чудно: и Эфиопия, и Сомали теперь за советскую власть, да вот ведь беда — меж собой-то они воюют. А в обеих армиях — советские военные инструкторы и советники, которым теперь предстояло воевать друг с другом. Ты прикинь, как мудрый Брежнев наших офицеров подставил: русские были вынуждены направлять чужие автоматы на русских, словно гладиаторы, уж не знаю кому на потеху. Где-то весною 1977 года Сомали предприняло на Эфиопию мощное наступление. Наши, конечно, поддерживали их довольно вяло, но сомалийцы попёрли капитально. Эфиопам с большим трудом удалось их остановить в сентябре 77-го. Сомалийское руководство было в бешеной ярости, ведь их наступление захлебнулось только из-за того, что эфиопы получили помощь от СССР, то есть союзника Сомали. Это было чудовищное предательство. Брежнев подло предал не только сомалийцев, но и своих
офицеров. Сразу же после провала наступления сомалийский президент Баррэ поехал к Брежневу в Москву, вполне естественным было его желание потребовать объяснений. Но Леонид Ильич даже не принял главного сомалийца. Самым понятным образам Сомали 13 ноября 1977 года денонсировало договор с СССР. Может, Брежневу и казалось нормальным, что русские инструкторы с позиций эфиопов будут стрелять по русским инструкторам на позициях Сомали, но вот у сомалийца Баррэ такая мысль в голове не умещалась.
        - А я всё никак понять не мог, с чего это Сомали вдруг к американцам переметнулась. Вроде бы они нас предали.
        - Теперь ты понял, кто кого предал? Но настоящее предательство было ещё впереди. Сомалийцы предложили нашим советникам в три дня покинуть их страну. А как можно эвакуировать 20 тысяч человек да ещё с семьями за три дня? В сомалийской столице Могадишо творилось тогда такое, что вавилонское столпотворение могло показаться играми в песочнице. Кремлёвских старцев это не интересовало, решать всё надо было нам, на месте. Надо было какой-то радикальный способ эвакуации изобретать. Мы зашли в Могадишо на БДК (большой десантный корабль) с батальоном морпехов на борту. Местные власти заверещали так, как будто их режут — думали всё на хрен, русские очередной военный переворот устраивают. Корабль в порт отказались впускать, подогнали свою бравую пехоту к пирсу, штыками ощетинились. Командир корабля слегка струхнул: попытаемся высадиться — полномасштабная война, уйдём — своих на растерзание оставим. А морпехами тогда я командовал. Ну и начал я приказы отдавать пока командир воздух ртом глотал. Думаю, сейчас вы у меня узнаете, как с «чёрной смертью» шутить. Хотя в глубине-то души понимаю, что сомалийцы кругом
правы да тогда было не до их правоты. Короче, приказал я десантировать в порт весь батальон, да ещё с танками, с артиллерией. Сомалийскую пехоту мои парни просто разогнали прикладами, они стрелять не посмели, мигом в щели забились. Порт мы оцепили танками, пушки нацелили на всё, что могло представлять опасность. Я, зверь такой, хожу по пирсу ору в мегафон: «Внимание, советские граждане! Ни в коем случае не допускать паники! Начинаем эвакуацию! Спокойно проходим на корабль. Заберём всех. Не переживайте, заберём всех». Да только куда уж — спокойно. Бабы наши визжат, на моих морпехах виснут: «Родненькие вы наши, только не бросайте нас!». Многих на корабль просто на руках заносили: у одних обморок, другим руки-ноги переломали в давке. Кое-как погрузили всех. Начали технику отводить обратно на корабль. А командиру корабля приказ по рации: «Следуйте в йеменский порт Аден». Последовали. Представляешь, больше всего на свете мне тогда хотелось, чтобы передо мною оказалось всё политбюро в полном составе. Убил бы гадов всех до единого. С удовольствием посмотрел бы, как они корчатся, подыхая, политики подлые.
Других наших, кто в Могадишо был, сомалийцы интернировали, то есть попросту бросили за колючую проволоку. Их потом вертолётами эвакуировали.
        - А в Эфиопии ты как оказался?
        - Из Адена часть наших перебросили как раз сюда, ну и меня в том числе. Героический припадок в Могадишо с десантированием танков мне никто в вину не поставил, хотя я и ждал. Вожди тогда тоже хвост прижали.
        - Потом к американцам перебежал?
        - Мне это и в голову не приходило. Но сомалийцы, знаешь, развернули охоту за нашими советниками, как за гнусными предателями. Платили по две тысячи долларов за голову. В 78-м, когда уже в Эфиопии служил, близко к фронту с Сомали, мы попали в засаду: я, два капитана, сержант, два рядовых. Бросили в грязную, вонючую яму. Лежу я там, в первую ночь в кромешной темноте и думаю: если удастся вырваться отсюда, к своим не вернусь. Потому что они мне больше не свои. Те, кого я мог бы считать своими, не стали бы защищать омерзительный режим Мариама, не стали бы предавать друзей-сомалийцев, которые впрочем, тоже не ангелы, но не они нас предали, а мы их. Свои не стали бы устраивать гладиаторские бои между русскими офицерами, не стали бы торговать кровью собственных вояк. Мы были гораздо ничтожнее любых наёмников. Наемник, во всяком случае — свободный человек, который сам торгует своей кровью. По своей воле ставит жизнь на карту. А нас продали в наёмники сначала одному африканскому царьку, потом перепродали другому. А ведь и Мариам, и Баррэ защищают только собственные интересы, плевать при этом желая на свои
народы. Так что никакого интернационального долга мы здесь не выполняем. Мы не помогаем народам Африки. Мы помогаем истреблять народы Африки.
        - Но мы, собственно, не Африке и служим, а Советскому Союзу.
        - Самое смешное в том, что Советскому Союзу мы тоже не служим. Ещё можно было бы понять, если бы мы цинично манипулировали африканцами, помогая им резать друг друга, при этом посылая в Союз караваны золота. Это тоже было бы гнусно, но во всяком случае понятно и не лишено логики. Но мы поступаем как раз наоборот, мы из Союза вывозим сюда миллиарды, доводя советский народ до полной нищеты, а в Эфиопии не зарабатываем ни копейки, хотя и могли бы — по золоту ходим.
        - Но ведь чему-то мы служим, пусть даже чему-то нехорошему. Есть же всё-таки причины, по которым мы здесь оказались.
        - Мы просто обслуживаем маразматические фантазии выживших из ума кремлёвских старцев. Эти фантазии вообще никакого отношения к реальности не имеют. Мы никогда не сможем понять логику шизофреника, но мы вынуждены обслуживать шизофренические замыслы.
        - Так как ты выбрался из той сомалийской ямы?
        - Да, выбрался… Там я всё это окончательно понял, точнее, признался самому себе в том, что давно уже понимал. Ночь, однако, шла к рассвету, и надо было обсудить тему более актуальную. Для чего нас здесь держат? Военнопленными нас явно не считают и не для того за наши шесть голов 12 тысяч баксов заплатили, что бы на кого-нибудь обменять. Сомалийцам нужна месть, причём как можно более лютая, образцово-показательная. Я понял — они просто устроят мучительную публичную казнь. В яме я был старшим по званию, говорю своим: «Выбор у нас, ребята, простой: либо принять лёгкую смерть в бою, либо мучительную под пытками. Как только яму открывают и нас вытаскивают на поверхность, бросаемся на охрану, вырываем оружие, убиваем, кого сможем, и в рассыпную. Бежим обязательно в разные стороны, так может у кого-нибудь и появится шанс выжить». Когда нас вытащили, сомалийцев рядом с ямой оказалось больше, чем мы надеялись. Пока я да ещё один офицер вырывали автоматы, они троих наших успели положить. Мы покрошили там кого могли, побежали кто куда. Дважды у себя за спиной я услышал крики подстреленных товарищей, и понял,
что выжить удалось только мне одному. Неделю скитался по горам, пока не встретил парней в натовском камуфляже…
        - И теперь, стало быть, американцам служишь. Они в отличие от наших — хорошие парни.
        - Андрюша, я не служу американцам. Я у них работаю. Я никогда не буду им служить. И ведут себя американцы в Африке ничуть не лучше наших, даже ещё циничнее, но вместе с тем гораздо разумнее — у них ни один доллар мимо не пролетит.
        - И ЦРУ тебя, конечно, не вербовало.
        - Составили разговор. Но я ведь не секретоноситель, а простой морпех. Обо всяких там советских военных тайнах знаю меньше, чем ребята из ЦРУ. Агентурной ценности для них тоже не представляю. Какой смысл американской разведке меня вербовать, если советской военной контрразведке известно о каждой родинке на моём теле. Предлагали работать на Пентагон, но я отказался. Не настаивали. Работу по моей просьбе нашли нейтральную.
        - А в Штаты не предлагали перебраться?
        - О да, сказали, что если я буду хорошим парнем, возможно, получу гринкарт. Я усмехнулся и сказал, что мне без надобности. Если мне в Европе делать нечего, так за океаном и тем более, а к Африке привык. Они, конечно, не поверили. Они вообще не способны поверить в то, что кто-то не хочет жить в США.
        - И ты думаешь, они так просто по доброте душевной оставили тебя в покое?
        - Нет, конечно. Они терпеливо ждут, когда меня завербует наша советская разведка, что бы потом через меня нашим дезу сливать. Парни из ЦРУ считают себя очень умными, да они и вправду не глупы, но очень примитивны. Всё их хвалёное коварство на поверхности плавает. То, что не укладывается в привычный американский стандарт, для них вообще не существует. Этим они, кстати, напоминают кремлёвских старцев.
        - А наши знают, что ты у американцев?
        - Разумеется. Они действительно пытались меня вербовать. Я их просто вежливо на хрен послал. А подцепить им меня не на чем, никаких преступлений против советской родины я не совершал. Всего лишь невозвращенец, а это сейчас не криминал. Шлёпнуть меня каким-нибудь коварным образом они, конечно, могут, но зачем? Я для них не опасен, а как-нибудь меня использовать они, видимо, не теряют надежды.
        - Алексей Алексеевич, а вам не кажется, что вы были уж слишком со мной откровенны?
        - Да, был слишком откровенен. Но не ищи в этом «второго дна». Просто устал я, Андрюха, за десять лет от одиночества. Разблокировка пошла — непроизвольная болтливость. Это даже с опытными разведчиками случается, не говоря уже про таких тупых морпехов, как я. Да и бояться мне нечего. Я всё потерял. Ты понимаешь — всё! Родину, друзей, офицерскую честь. И веру, и правду потерял. А в замен не приобрёл ничего, кроме этого дорогого костюма и дешёвых эфиопских шлюх.
        - Неужели на дорогих шлюх денег нет?
        - Андрюшенька, шлюхи они всегда дешёвые, сколько бы ты за них не платил. Ладно, извини, устал я. За десять лет столько не говорил. Вряд ли мы с тобой когда-нибудь увидимся. Один совет на прощание. Нашу встречу ваши особисты, конечно зафиксировали. Разговор никто не записывал, верь слову, но вопросы к тебе возникнут. Если они поймут, что ты разговаривал со мной, зная кто я, у тебя будут неприятности. (при слове «неприятности» Андрей усмехнулся настолько зло и горько, что смутил даже бывалого полковника) Неприятности бывают такие о каких тебе пока неизвестно. Так что не хорохорься, а постарайся их избежать. Скажи, что познакомился с каким-то русским, который на вопросы о том, где он работает, отвечал очень уклончиво и загадочно. И ты, понятное дело, решил, что твой собеседник принадлежит к одной из советских спецслужб, только не понятно к какой, но ты не стал тревожить незнакомца бестактными вопросами. А говорил ты с этим загадочным человеком… Кстати, про что мы с тобой говорили?
        - Про Лалибелу…
        - Вот как? И что это такое?
        - Лалибела — это… Ох, Алексей Алексеевич… Да хрен с ней. Нет никакой Лалибелы.

* * *
        В феврале 1988 года эфиопские войска победным маршем наступали на эритрейских сепаратистов. «Это был их последний и решительный бой». Эритрейцы, обычно такие наглые и самоуверенные, теперь, конечно пятились под натиском огромной группировки численностью никак не меньше 30 тысяч человек. Андрея зачем-то откомандировали сюда, на самую передовую. Вроде бы для того, чтобы координировать действия наступавших с вертолётчиками. Хотя никого ни с кем координировать ему не приходилось. Некогда подтянутый и аккуратный капитан Сиверцев теперь больше походил на заурядного наёмника: на шее всегда болтался автомат, камуфляж грязный и местами рваный, физиономия, покрытая трёхдневной щетиной, имела выражение бессмысленно злобное. В мутных глазах — полная пустота. На все замечания по оводу внешнего вида он отвечал коротко и матерно, хотя раньше матом никогда не ругался. Андрей понимал, что начальство послало его сюда, надеясь на то, что припадочного Сиверцева наконец пристрелят, против чего он и сам нисколько не возражал.
        После его разговора с Алексеем Алексеевичем прошла всего неделя. Андрей не исключал, что эту загадочную личность ему сознательно подсунули, срежиссировав случайное знакомство. Причём было даже не ясно, советские спецслужбы это сделали, или американские. Не ясно, и не важно, он не собирался иметь дел ни с теми, ни с другими. Дел у него вообще никаких больше не осталось. Ни в Эфиопии, ни в советской армии. Кем бы ни был этот полковник, но Сиверцев ни минуты не сомневался, что говорил он правду — и про войну, и про политику, и про всё это дерьмо. Эта правда выжгла в душе Андрея всё, что там ещё оставалось живого.
        Теперь они просто наступали на эритрейских сепаратистов, которые вовсе не были никакими сепаратистами. Эритрея не входила в состав Эфиопии, всегда сохранявшей независимость, уже хотя бы потому, что Эритрея была колонией Англии. В 1952 году англичане ушли из Эритреи, а в 1962 году Эфиопия попросту захватила эту получившую независимость страну, сделав её одной из своих провинций. Всему миру император Эфиопии объявил, что чуть-чуть попозже они обязательно дадут Эритрее независимость, а пока только за порядком последят. Но потом император уже не вспоминал про это своё обещание. А захвативший власть полковник Мариам и тем более не собирался давать Эритрее независимость. Эта страна, наконец, восстала за обещанную ей свободу. А Мариам всем пытался внушить, что возникла угроза территориальной целостности Эфиопии.
        Русские, когда ещё враждовали с Эфиопией, усиленно вооружали Эритрею. Теперь русские вместе с друзьями-эфиопами, которых также успели вооружить, шли войной на ранее вооружённых ими же эритрейцев. Попросту говоря, помогали одной стране окончательно поработить другую, не жалея ради этого ни оружия, ни денег, ни жизней своих офицеров.
        Эритрейские повстанцы отступая, минировали всё что могли. Отступали не только войска, всё мирное население Эритреи бросало свои деревни и города, не надеясь на милость наступавших эфиопов. Эфиопская армия вошла в эритрейский город Тессенея, на улицах которого им не встретилось ни одной живой души — всё население до единого человека покинуло свои жилища. Армию-освободительницу отчего-то никто не хотел встречать цветами и вообще никак не хотел встречать. Вот тут-то и началась веселуха, какой ни одному советскому офицеру раньше видеть не доводилось.
        Солдаты доблестной эфиопской армии дикими ордами бросились грабить брошенные дома и магазины. Эритрейцы покидали свой город в такой спешке, что почти ничего не взяли с собой. Самые разнообразные товары красивыми горками возвышались на полках супермаркета, в который зашёл Сиверцев, только раскрытая касса была пуста. Андрей взял с полок бутылку «Смирновской» водки, две бутылки какой-то штатовской минералки и палку сервелата. Разложив всё это на прилавке, спокойно выпил, закусил и аккуратно упаковал свои приобретения в позаимствованный здесь же пластиковый пакет. Прежде чем покинуть магазин, ещё раз окинул его повеселевшим глазом и подумал: «А ведь товаров-то здесь побольше, чем в Эфиопии, чувствуется тлетворное влияние Запада». Выйдя на улицу, он, уже преодолев походную усталость, начал проявлять интерес к самому городу: к архитектуре, улицам, скверам. Всё здесь было гораздо лучше, чем в Эфиопии: богаче, изысканнее, современнее. Эритрея, вытянувшаяся вдоль берега Красного моря, несла на себе множественные следы присутствия греков, итальянцев, англичан. Иностранцы, рвавшиеся в эти края,
довольствовались, как правило, приморской равнинной Эритреей, сами не желая залезать дальше в эфиопские горы. В итоге Эфиопия наслаждалась свободой, в Эритрея — цивилизацией. Не удивительно, что Мариам захотел объединить и то, и другое под своим революционно-монархическим патронажем, тем более что без Эритреи Эфиопия вообще лишалась выхода к морю.
        Думая об этом, Андрей старался не обращать внимания на дико орущие шайки эфиопской солдатни, которые носились по городу с туго набитыми мешками. Празднование дня мародёра было в самом разгаре. Время от времени вопли завоевателей перемежались звуками коротких автоматных очередей. В городе не было ни одного врага, это опьяневшие от вина и счастья эфиопы начинали ссориться из-за добычи, готовые друг друга перестрелять из-за нескольких тряпок. «Город взят, три дня на разграбление, — вяло подумал Андрей, — ничего не изменилось за последние две тысячи лет». Постепенно ему стало даже интересно наблюдать за этой человеческой комедией. На физиономии Сиверцева появилась широкая парадная голливудская улыбка. Он спокойно и равнодушно понимал, что сам принадлежит к дикой своре грабителей, при появлении которых нормальные люди в ужасе убегают, как от нашествия змей, бросая всё, только бы не встретиться с этим отродьем. «Да, теперь я полное отродье», — подумал Андрей. Эта мысль показалась ему смешной и забавной. Добыча его не интересовала, он всё ещё рассматривал причудливые восточные коттеджи, как правило —
двухэтажные. С плоскими крышами и маленькими изящными балкончиками. Больше всего его восхищали колонны из белого резного камня. Разглядывая их, он чуть не наткнулся на две группы эфиопов, каждая из четырёх человек. Они стояли друг напротив друга с нацеленными автоматами. Чёрные лица почти у всех были разбиты в кровь, дыхание тяжёлое. А рядом валялись мешки с добычей. Судя по всему, они поспорили за право внеочередного обслуживания в том магазине, у дверей которого стояли. Всем хотелось первыми обслужить магазин. Указательные пальцы в нерешительности замерли на спусковых крючках — одновременно начавшаяся стрельба не оставила бы на поле боя победителей. «Надо помочь парням выйти из патовой ситуации», — весело подумал Андрей. Он аккуратно положил свой пластиковый пакет на тротуар и одной очередью швырнул на асфальт всю кучно стоявшую великолепную восьмёрку. Вставив в автомат новый рожок, он поставил оружие на стрельбу одиночными и спокойно без суеты продырявил все восемь черепов. Голливудская улыбка на его лице стала ещё шире. Зубы, правда, белизной не отличались.

* * *
        18 марта по Аф-Абедом эфиопская армия готовила генеральное сражение, после которого надеялась покончить с разговорами о независимости Эритреи. К месту сражения было стянуто более половины всех вооруженных сил Эфиопии. А что могла противопоставить этому Эритрея? Самодовольный эфиопский генералитет заранее праздновал победу. Наши советники были настроены далеко не настолько благодушно. Андрей сопровождал группу высшего руководства, своих и эфиопских генералов, когда они накануне сражения выехали на место, оценить диспозицию. Между двумя эфиопскими дивизиями брешь была опасно большой, на что обратил внимание неизвестный Сиверцеву советский генерал-лейтенант. Он обратился к самому важному амхара, тревожно покачивая головой: «Надо бы здесь позицию усилить. Обязательно надо перебросить сюда бригаду с фланга. Сил у нас более чем достаточно, а растянуты они не очень разумно». Великолепный амхара, казалось, превратился в слух, внимая советскому генералу. Улыбка на его почти фиолетовом лице была неотразимо загадочной, можно даже сказать бездонной. Трудно было понять, то ли он готов тот час исполнить ценные
указания русского советника, то ли ему просто смешно выслушивать такие глупости. Амхара почти подобострастно кивал, и опять же было не ясно — уж не издевается ли он над нашими. Кажется, эти же вопросы одолевали русского генерала, а ответ ускользал. Такова была двусмысленная роль советников: за всё отвечаешь, а приказать не можешь. Посоветовал — и полномочия твои закончились. Русский генерал, уставший тонуть в бездонных глазах эфиопского командующего, безнадёжно смотрел перед собой, туда, где может быть появится дополнительная бригада, а может быть и нет.
        Эритрейцы пошли в наступление за два часа до рассвета. Эфиопы были совершенно шокированы тем, что противник, казалось, едва способный к обороне, стал наступать, хотя русские и пытались предупредить, что это отнюдь не исключено. Попёрли эритрейцы именно в тот самый стык между двумя дивизиями, где никакой дополнительной бригады, разумеется, не появилось. С КП, где находился Сиверцев, вскоре стали видны эритрейские танки. Это были Т-34 советского производства и несколько Т-50. Недаром же ещё совсем недавно СССР помогал Эритрее в борьбе за независимость. Русский генерал, не выдержав такого зрелища, буквально заорал на главного эфиопа: «Вы же говорили, у них нет танков!». Однако фиолетовое лицо ни на секунду не утратило выражения улыбчивого благодушия. Обижаться, а уж тем более оправдываться, было явно ниже достоинства главнокомандующего. Выдержав величественную паузу, он по-барски обронил: «Сейчас наши танки подойдут». Эфиопские «тридцатьчетвёрки» как ни странно не заставили себя ждать, но тут же выяснилась совершенно немыслимая деталь — у танков нет воды для охлаждения двигателей, они вообще не могут
двигаться дальше и для контратаки явно не пригодятся. А эритрейцы между тем методично, как по учебнику, развивали первый успех наступления. Русский генерал был в бешенстве, чем-то, напоминая танковый двигатель, в системе охлаждения которого кипели последние капли воды. При этом он всё ещё не терял способности искать и находить нужные решения: «Миномётную роту на КП». Но тут начали выяснятся подробности уже и вовсе экзотические. Когда миномёты прибыли, оказалось, что стрелять они не могут, потому что нет миномётных плит. Плиты возили отдельно, на ослах. Ослов предусмотрительные эритрейцы уже успели перебить, ни мало этим не встревожив эфиопов, благодушия которых после недавних столь успешных грабежей вообще ничто не могло поколебать.
        Вскоре эфиопская армия дрогнула, и повально панически побежала. Тяжёлое вооружение, технику бросали, не раздумывая. Всеми владела только одна мысль — спастись. Люди давили друг друга, и привычно уже постреливали в своих. Выживал тот, кто спасался с максимальным хладнокровием.
        Позднее Сиверцев узнал, что эфиопы оставили на поле боя 18 тысяч трупов. А сейчас Андрей был одним из самых успешных среди спасавшихся. Ему было абсолютно наплевать на собственную жизнь, благодаря чему он ни на секунду не терял хладнокровия. Людской поток хлынул по направлению к горам, где можно было спастись от преследователей, но, к сожалению, нельзя было укрыться от таких же спасавшихся, ничуть не менее опасных. Когда они вступили на горные тропы, стремительно начало темнеть, и вскоре уже не было видно собственной вытянутой руки.
        Андрей, выросший на равнинах северной Руси, полюбил горы, как только впервые увидел их здесь, в Эфиопии. И не просто полюбил, а внутренне почувствовал, интуитивно осознавая значение каждого маленького камушка, встречавшегося на горной тропе. Эти камушки, быстро проходившие перед глазами, всё же успевали приветливо сообщить ему можно ли на них положиться: «Давай, на меня ставь ногу, я надёжный». Или напротив: «Нет, нет. На меня не вступай, я сразу же покачусь и мы закувыркаемся». Так же каждая былинка, сиротливо торчащая на обочине крутой тропы, была ему понятна. Он чувствовал можно ли за неё ухватиться, можно ли на неё перенести часть тяжести своего тела. Этот стремительный диалог с горной тропой всегда так захватывал его, что взбираясь на гору, он не мог остановится, быстро и радостно уставая, но всё же продвигаясь вперёд. Андрей всегда боялся высоты, но на самой крутой тропе самой высокой горы чувствовал себя абсолютно спокойно. Тропа была понятна, а потому надёжна.
        Сейчас всё было по-другому. В кромешной темноте горная тропа превратилась в жутко растянувшийся, извивающийся клубок из человеческих тел. Он чувствовал, что ставит ногу то на чью-то руку, а то и на голову, быстро прикидывая достаточно ли надёжной опорой является эта голова, имеющая сейчас значение не большее, чем любой камень. То что голова эта находится на плечах у живого человека было совершенно безразлично. Сильно поредевшая вереница людских тел как-то доползла до перевала, причём такими тропами, которыми рисковали продираться далеко не все горные козлы. Андрей нашёл себе укромную нишу под нависающей скалой, где на него никто не мог наступить, и тот час уснул на голых камнях.
        Пробуждение было ужасным и даже не потому что болела каждая косточка — иного он не ожидал. А вот зрелище, представшее перед ним в первых лучах рассвета, легко соперничало с кошмарным сном. Весь перевал был усыпан трупами солдат и офицеров разгромленной механизированной бригады. Идти вперёд, не наступая на них, было почти невозможно. Шли, наступали. Подбитый головной танк колонны ещё дымился, да и всё вокруг дымилось. Воздух был пропитан гарью: резиновой, бензиновой, с особым привкусом горелой человечины. Они шли вдоль целой цепочки сгоревших ЗИЛов. Видимо по перевалу били с воздуха вертолёты. Внизу, под дорогой, валялись разбитые зенитные установки, БТРы, смачно облепленные мёртвыми телами. Впереди стояли два танка без башен. На одном из них лежал обгоревший труп танкиста. Труп уже успел раздуться от жары до неестественных размеров. Техническая гарь понемногу рассеивалась, а трупный запах становился всё сильнее. Казалось, они дышали уже не воздухом, а частицами мёртвых тел. Многие блевали прямо на ходу, не останавливаясь, желая поскорее вырваться из этого царства мёртвых. В обессилевшем мозгу
Сиверцева, отравленном трупным воздухом, мелькнула вялая мысль: «Это запах политики». Даже много лет спустя, когда речь заходила о каких-нибудь политических хитросплетениях, ему казалось, что он вновь чувствует это трупный запах.
        Скорбная вереница тащилась вперёд, кажется, не вполне понимая, куда и зачем. Люди больше не толкались, потому что их осталось немного. Никто ни с кем не разговаривал, они старались даже не смотреть друг на друга. Периферийным зрением Сиверцев зафиксировал в этой веренице несколько русских лиц, но даже головы не повернул в их сторону. С русскими можно было говорить на родном языке. Но последнее время это не помогало.

* * *
        Прошла всего неделя после того, как он вернулся к своим после бойни под Аф-Абедом. Его никто ни о чем не спрашивал. Предложили отдыхать сколько захочет. Он отдохнул два дня. Больше — не захотел. Лениво поплёлся тянуть служебную лямку, цинично усмехаясь каждому встречному. Он чувствовал, что долго так продолжаться не может. Потом был тот последний ночной бой, когда на территорию их полка попёрли повстанцы в невероятном количестве. Смертная вспышка ненависти на какие-то минуты оживила тряпичную куклу, которая некогда была капитаном Сиверцевым. Потом он на целую вечность погрузился в чёрную бездну, где непрерывно мелькали почти неразличимые чёрные пузыри и старинный белый плащ с красным крестом. А ещё — огромный меч, рубиновый от крови.
        Книга вторая
        Секретам Темпли
        Часть первая
        Образ боя
        Сиверцев понял, что пришёл в сознание, вполне земное сознание, хотя его по-прежнему окружал мрак. Но теперь он чувствовал: стоит ему открыть глаза и возвращение в реальность окончательно завершится. Какой она будет, эта реальность? Госпиталь? Плен? Крестьянская хижина? Ему хотелось, чтобы внешний мир проявил себя ещё до того, как он откроет глаза. Рядом с собой Сиверцев интуитивно чувствовал человека. Это враг. В любом случае — враг, потому что друзей у него в этом мире нет. Пусть он как-нибудь проявит себя, пусть что-нибудь скажет, думая, что Сиверцев без сознания. У него тогда будет некоторое преимущество, будет возможность спокойно и хладнокровно подготовится ко встрече с этой неведомой реальностью. Тягучее растягивались, как будто освобождаясь из плена вечности, мучительные секунды. Вдруг он услышал совершенно незнакомый мужской голос:
        - Андрюха, кончай прикидываться, я же знаю, что ты пришёл в себя, — голос был удивительно дружелюбным. Тёплым даже. И вместе с тем — очень твёрдым. Этот голос напоминал разогретую на солнце сталь. Сиверцев почувствовал себя маленьким мальчиком, которого отец нежно и твёрдо схватил за руку, как раз когда он собирался извлечь из шкафа запрещённое варенье. Он нехотя, медленно стал открывать глаза.
        Перед ним стоял тот самый рыцарь в белом плаще с красным крестом на левом плече. Аккуратно постриженная русая борода, короткие волосы, серые глаза — та же тёплая сталь, что и в голосе. Рыцарь слегка иронично, почти по-товарищески улыбался. Он чем-то напоминал древнерусского князя из какого-нибудь исторического фильма, только одет был совсем не по-нашему, по-западному. Сиверцев всё ещё плавал в полусознательном тумане, ему лень было разгадывать ребусы, поэтому он просто спросил:
        - Ты кто?
        - Тамплиер.
        - Сатанист, значит… — Сиверцев усмехнулся очень недобро, хотя и довольно вяло.
        - Я не сатанист. Я рыцарь Христа и Храма, — в голосе незнакомца не чувствовалось ни тени обиды, но «тёплая сталь» заметно остыла.
        - Ладно, не обижайся. Мне вся эта религия, в общем-то, без разницы. В любом случае спасибо тебе за то, что ты меня спас.
        - А откуда ты знаешь, что именно я тебя спас? — рыцарь удивлённо поднял брови.
        - Одежонка у тебя очень заметная, необычная. Если такую увидишь не в кино — забыть трудно.
        Эти слова, казалось, потрясли рыцаря до глубины души. Несколько секунд он как будто рассматривал собственную душу, потом с растерянностью, которая чувствовалась во всём его облике, присел на железный стул, стоявший рядом с кроватью. Отмолчавшись и преодолев внутреннее смущение, рыцарь радостно сказал:
        - Андрей, там, на поле боя, я был в обычном армейском камуфляже. Меч — это да, тех уродов я действительно рубил двуручным рыцарским мечём. Но вот этого моего плаща там не было. Ты не мог его видеть. И всё-таки ты его видел. Андрюша, ты месяц в коме провалялся. Когда я тебя подобрал, ты был без сознания. Скажи, ты как, откуда меня видел?
        - Сверху… Летал… — Сиверцев только сейчас вспомнил о том, как его душа, освобождённая от тела, парила над полем боя.
        - Я так и понял. На некоторое время освобождённый Богом от тела, ты видел бой уже не своими материальными гляделками, а духовным зрением. И ты видел в общем-то не действительность, а некую духовную суть действительности. Не картину мира, а в некотором смысле — икону мира. Значит, перед Лицом Божьим, перед лицом вечности, мы, рыцари-тамплиеры, всегда в белых плащах. Вот эта одежда, которая, наверное, кажется тебе театральной бутафорией, это на самом деле — часть нашей души. Именно та часть нашей души, которая угодна Богу. Возблагодарим Господа, Андрей, за то чудо, которое Он явил. А в полётах твоих как раз нет ничего необычного — множество подобных случаев описано в духовной литературе. И, знаешь, какое дело… Бог фокусов не показывает. Чудо всегда имеет смысл и цель. Это чудо не для нас, а для тебя. Для спасения твоей души. Ты верующий?
        Андрею стало неловко за то, что он только что выразил пренебрежительное отношение к религии. Он вспоминал о том, как во время полёта над боем радовался своему счастью, узнав, что христианство — правда. Он смущённо ответил:
        - Ну… В общем-то верующий…
        - Понятно. Много лет ты двигался по направлению к вере воробьиными шагами. Господь в одно мгновение перенёс тебя вперёд на сто миль по этому пути. Ничего больше не буду говорить. Ты сам всё это почувствуешь и поймёшь, — рыцарь, словно вернувшись на землю, уже будничным тоном спросил:
        - У тебя, наверное, множество более практических вопросов?
        - Первый из них: где мы сейчас находимся?
        - Мы по-прежнему в Эфиопии. В Лалибеле. Мы под землёй — в недрах той самой горы. Ты ведь очень хотел побывать в Лалибеле?
        - Хотел, да… Но с тех пор уже перехотел. Что это за бункер?
        - Секретум Темпли — Убежище Храма. Понимаю, что тебе это ни о чём не говорит, но всё сразу объяснить не смогу.
        - Опять эти тайны мадридского двора…
        - Никаких тайн. Я готов ответить на все твои вопросы с любой степенью подробности. Но если я попытаюсь сделать это сразу, ты просто захлебнёшься в информации, основная часть которой к тому же ни о чём тебе не скажет.
        - Я — пленник?
        - Нет, ни в коем случае. Мы хоть через 5 минут можем приступить к твоей эвакуации в любую точку земного шара, начиная от твоей базы в Дэбрэ и заканчивая… Нигде не заканчивая — в любую точку земного шара. Но, может, сначала в себя придёшь после комы? Сориентируешься в ситуации, примешь взвешенное решение.
        - Ты сам-то из каких будешь? Я смотрю, ты кое-что про меня знаешь, а я про тебя — ничего.
        - Я — русский, как ты уже успел заметить. Зовут — Дмитрий. Не все, конечно, меня так зовут, но ты лучше обращайся по имени. Бывший майор КГБ. Служил в Афгане.
        - А как сюда попал?
        - Потом расскажу эту в высшей степени поучительную историю. А про тебя мы действительно немало знаем. Спас я тебя довольно случайно, хотя у Бога, конечно, нет случайностей, но в Дэбрэ я был по совсем другим делам, а тут такая заваруха. Вмешался. Откуда мы многое знаем — это опять же — большой отдельный разговор.
        - «Мы» — это кто?
        - Орден Христа и Храма. Орден рыцарей-тамплиеров. Ты что-нибудь слышал про тамплиеров?
        - В детстве когда-то статью в журнале читал: «Процесс над рыцарями Храма». Там, кстати, и говорилось, что тамплиеров осудили за сатанизм.
        - Известная история. Любишь книжки про рыцарей?
        - В детстве любил…
        - Давай-ка, вспомни детство, — Дмитрий выложил на маленький столик перед кроватью Андрея приличную стопку книг. — Я тут и закладочки сделал — на что тебе будет полезно обратить своё просвещенное внимание. Тебе надо заново учиться ходить. Пока больше лежать будешь — книги помогут с тоски не помереть, да и меня избавят от необходимости слишком многое объяснять самому. Дверь в твою палату не заперта. В принципе, ты можешь выбраться отсюда на поверхность, не встретив на своём пути ни одной запертой двери. И не остановит никто — посты проинструктированы. Но я тебя прошу — не выходи пока к коридор. В этом случае у тебя возникнет множество вопросов, на которые я не успею ответить. Здесь у тебя всё есть. За этой дверью — туалет, душ. За этой — небольшой кабинет — кресло, телевизор, письменный стол. Еду тебе будут приносить пока сюда. Прислугу вопросами не грузи, кроме чисто бытовых, разумеется. Потом, если захочешь, успеешь со всеми наговориться. Меня не будет неделю — дела за пределами Тампля. Вернусь — сразу зайду к тебе. На этом разреши откланяться. Оставайся с Богом.
        Когда странный рыцарь из КГБ покинул его, Андрей сразу же закрыл глаза. Всё что он узнал ни с чем в его сознании не стыковалось. От неизбежной в такой ситуации бури вопросов его уберегло полное бессилие. Не только руки и ноги едва шевелились, но и мысли тоже не отличались особым проворством. Он провалился в сон. Здоровый сон без потери сознания.

* * *
        Проснувшись, Сиверцев открыл глаза сразу же. Страха перед реальностью как не бывало. Впервые осмотрелся в своей комнате — идеально белые, абсолютно ровные стены, сводчатые потолки, как в древних монастырях. Причудливое сочетание евродизайна и средневековья, выглядевшее, впрочем, вполне гармонично. В этом помещении Сиверцев сразу же почувствовал себя на удивление хорошо и спокойно. Вспомнил Дмитрия. Этот невероятный мужик тоже почему-то показался своим, близким, почти родным. Увидел книги на столике. Рядом — тарелку с кашей и стакан сока. Дотронулся до тарелки — она была тёплой, как будто кашу разогрели точно к моменту его пробуждения. С трудом, но с удовольствием поел. Взял в руки одну из книг. Интерес к этим книгам был у него не больше, чем к стопке газет, кем-то забытых на тумбочке в госпитале. Не так уж сильно его интересовали средневековые рыцари — тамплиеры, но он невольно подчинился закону всех больниц: читают даже те, кто не любит читать. Однако, с первых же строк чтение настолько захватило его, что он словно опять вышел в открытый космос иной реальности.

* * *
        Тамплиеры сражались в Палестине, в Святой земле, во имя целей, которые были Сиверцеву совершенно непонятны, но как они сражались! У нескольких историков он нашёл упоминание о том, что тамплиеры нередко атаковали, а порою и побеждали десятикратно превосходящего противника. Бывали случаи, когда храмовники шли железной стеной на стократно превосходящего врага. Кажется, они вообще ни перед чем не останавливались — боевые потери тамплиеров достигали порой 90 процентов. Сиверцев хорошо понимал: такой бой трудно считать выигранным, но такой образ боя повергает противника в ужас, а это в дальнейшем позволяет порою вообще обойтись без сражений.
        Вот, например, арабский историк Ибн ал-Асир пишет про «сверхъестественную ярость» тамплиеров в бою. Сарацины стали называть тамплиеров «франкскими угольями» или «сердцевиной франкского войска». Все единодушно говорят: тамплиеры пользовались невероятным авторитетом у противника и у своих, само собой. Некий французский аббат, Бернар Клервосский писал про образцового тамплиера: «Это рыцарь без страха и упрёка… Не ведая сомнения, он не страшится ни человека, ни дьявола, ни даже самой смерти, потому что он издавна возжелал её для себя» (так вот оказывается, откуда пошло выражение «рыцарь без страха и упрёка». А никто и не знает, что первоначально оно относилось только к тамплиерам). Один современный автор пишет: «Тамплиеры дрались в своём обычном стиле, то есть как сумасшедшие».
        Будучи кадровым офицером, Сиверцев хорошо понимал, что целая армия не может быть «клубом самоубийц». Большинство людей очень хочет жить и большинство военных — тоже. Неслыханная храбрость тамплиеров была загадкой даже для их современников.
        А вот ещё один совершенно шокирующий момент: из 24 великих магистров, сменившихся за время существования Ордена, шестеро погибли в бою, а вообще «ходили в рукопашную» все до единого (никакого боя, кроме рукопашного, тогда просто не было). Сейчас невозможно представить даже командира полка, который в каждом бою был бы впереди своих солдат. А магистры возглавляли боевое соединение, которое по современным меркам можно приравнять к группе армий, но они были первыми на поле боя. Сейчас генерал всегда на КП. Это разумно. Одни ведут бой, другие им управляют из безопасного места. Так ведь и в средневековом бою сшибались порой десятки тысяч человек и такой бой ничуть не меньше нуждался в управлении. А великие магистры, управляя сражением, сами сражаясь, как рядовые войны. Неразумно? Но и сейчас за таким полководцем солдаты пошли бы хоть в самое пекло.
        Впрочем, Сиверцев знал таких храбрецов, что просто кровь холодела. Но он никогда не видел хотя бы взвода, состоящего сплошь из таких храбрецов. Это понятно — героизм — дело штучное, его на конвейер не поставишь и в массовое производство не запустишь. А тут, скажем, 300 рыцарей в едином строю и абсолютно все — безумно храбрые герои. И это вовсе не было преувеличением европейских хронистов. Враги даже больше восхищались мужеством тамплиеров, чем европейцы.
        Но наиболее невероятным было то, что сам Устав Ордена Храма предъявлял почти непомерные требования к храбрости своих рыцарей. Устав — сумма правил, обязательных для каждого. Представьте себе, что современный устав требовал бы от каждого солдата в каждом бою заслужить награждение орденом. Орденом… Мы уже забыли о том, что орден — не наградная железка. Орден — организация. А железка — знак Ордена, подтверждающий твоё членство в этой организации. Орденом не награждают. В Орден принимают. Да ведь и сейчас до сих пор говорят «кавалер ордена». Слово «кавалер» (во французской огласовке «шевалье», в испанской — «кабальеро») как раз и означает «рыцарь». И не случайно это слово однокоренное со словом «кавалерист», потому что рыцарь — именно конный воин. (Собственно, русское слово «рыцарь» произошло от немецкого «риттер» — всадник). Забавно, да? «Кавалер ордена «Красной Звезды» в общем-то означает «Рыцарь Ордена Красной Звезды». И само слово «орден» происходит от латинского «ордо» — порядок, то есть упорядоченное объединение.
        Сиверцев поневоле отвлёкся, разбежавшись по сноскам и комментариям в разных книгах. Потом задумался: а ведь это не просто забавная путаница в словах. Разные значения слов «орден» и «кавалер» на самом деле логически взаимосвязаны. Если рыцаря принимали в Орден таких отчаянных храбрецов, это уже само по себе было наградой. Соответственно, в каждом бою его поведение должно быть таким, за какое сейчас вручают орден.
        Так вот сумасшедший Устав Ордена Храма запрещал тамплиеру на поле боя отступать, если противник превосходил его силами менее чем в 3 раза. Значит, если 2 сотни бойцов отступают под натиском 5-и сотен — это уже нарушение Устава, потому что нет троекратного превосходства противника. Но даже в случае хоть десятикратного превосходства противника нельзя было отступать без приказа командора. Порою Устав вполне позволял командору храмовников отдать приказ об отступлении, но он не отдавал этого приказа (ну не хотел!) и его рыцари в строгом соответствии с Уставом и со спокойной душой гибли один за другим, забирая с собой каждый по десятку врагов.
        Сиверцев подумал о том, что за такое поведение в бою сейчас действительно награждают орденом «Красной звезды». Он вспомнил красный крест на белом плаще Дмитрия — знак Ордена. Потом вспомнил про медицинскую организацию «Красный крест», и от бесчисленных сравнений у него закружилась голова — такое умственное напряжение после тяжёлого ранения было уже чрезмерным. Он закрыл глаза, думая минутку передохнуть, но отключился на несколько часов.

* * *
        Очнувшись, Андрей увидел рядом с собой юношу с черной бородкой. Он был в таком же плаще, как и у Дмитрия, только чёрного цвета. Юноша спокойно и сноровисто ставил на столик перед кроватью Андрея маленькие тарелочки с разной протёртой едой. Заметив, что Сиверцев проснулся, юноша никак на это не отреагировал. Андрею это не показалось обидным, он приветливо улыбнулся:
        - Здравствуйте, рыцарь.
        - Здравствуйте, господин капитан. Только я не рыцарь. Я сержант Ордена.
        - У вас тоже есть воинские звания?
        - Нет. В Ордене «сержант» — не воинское звание. Сержант — воин, не имеющий рыцарского посвящения.
        - Вроде рядового?
        - Не обязательно. Сержант может быть и командором. Он только рыцарями не может командовать.
        - Ты, кажется, русский? Много нас тут таких?
        - Только мессир Дмитрий и я. (Сиверцева юноша сосчитать не захотел). Но, господин капитан, вас ведь просили ни кому не задавать вопросов?
        - Всё, умолкаю. Выдай только одну военную тайну: как тебя зовут?
        - Саша, — юноша каждое слово произносил как будто с трудом, но, намолчавшись досыта, Сиверцев не унимался:
        - Когда появится Дмитрий?
        - Если Богу будет угодно, мессир Дмитрий появится тогда, когда он вам сказал, — кажется юноша, не имея возможности заткнуть Сиверцеву рот, избрал иную тактику: отвечать, не отвечая.
        - Тебя приставили ко мне?
        - Именем Господа.
        - А если ты мне понадобишься?
        - Я вам не понадоблюсь. У вас есть всё необходимое. Позвольте откланяться.
        Юноша в буквальном смысле поклонился Сиверцеву и выплыл из комнаты. Он очень понравился Сиверцеву и несколько даже поразил. Его немногословная манера общения была необычным сочетанием полной покорности, подчинённости и бесспорного чувства собственного достоинства, не лишённого даже некоторой величавости. В армии Сиверцев встречался либо с раболепным холуйством, либо с высокомерной спесью. В Саше не было ни того, ни другого. «Особый тут народ», — подумал Сиверцев.
        Он решил встать. Голова снова закружилась. Парализующая слабость сразу же разлилась по всему телу. Однако, ни в одном месте ничего не болело. Он осторожно дотронулся до пробитой груди. Нет, ни сколько не больно. Значит, рана затянулась, пока он был в коме. Держась за стенку, сделал несколько шагов. Понял, что хватит для первого раза. И вдруг почувствовал, как ему хочется опять погрузиться в мир причудливой тамплиерской сути.

* * *
        Он продолжил чтение Устава Ордена: «Если кто-то из братьев-сержантов не вооружён мечём и его совесть говорит ему, что он не может оказать помощь братьям, он может отступить с поля боя. Рыцарь не может действовать так, вооружён он мечём или нет, ибо он не может оставлять знамя ни по какой причине без разрешения: ни из-за раны, ни из-за чего-либо иного».
        Сиверцев перечитал этот пассаж несколько раз. Тут всё было удивительно. Казалось бы, рыцари-господа должны понукать сержантами, а всё оказывается наоборот: господа относились к слугам гораздо более снисходительно, чем к самим себе. Сержант, став бесполезным на поле боя, мог отступать без приказа. А рыцарь, хоть со сломанным мечём, хоть с раной в боку, без разрешения отступать не мог. При этом было понятно, что командор сам в это время дрался и ему было не до того, чтобы раздавать подобные разрешения. Значит, рыцарь обязан был погибнуть, даже когда его смерть была, казалось, бессмысленной.
        Не менее удивительным было то, что Устав — сухой свод подробных боевых предписаний, содержал слово «совесть». Сия категория представлялась весьма расплывчатой, неуставной. Но, видимо, для рыцарей-тамплиеров совесть была очень конкретной категорией, всеми одинаково понимаемой и не допускавшей разночтений. Один из пунктов устава так и звучал: «Каждый должен следовать своей совести».
        Да вот и Бернар Клервосский писал про тамплиеров: «Сколь спокойна жизнь, когда незапятнанна совесть! Сколь свято и спокойно рыцарство это». У Сиверцева задрожали губы, когда он это прочитал. В глазах появились слёзы. У него, у боевого офицера, ни какой совести, по его собственному суждению, не было. Сиверцев убедил себя, что им, воякам, иначе — никак. Да любой советский командир покрыл бы своего подчинённого семиэтажным матом, если бы тот во время обсуждения боевой задачи что-нибудь про совесть сказал. Такого романтика послали бы, наверное, даже не под трибунал, а к психиатру. Не потому ли они возвращались с войны нравственными инвалидами: растерзанными, опустошёнными, припадочными. А Бернар этот, видишь, что писал: «Сколь спокойно рыцарство это». Но рыцарство-то это тоже, как и они, было по уши в крови, годами не вылезая из рукопашной мясорубки. Однако тамплиеры не теряли спокойствия духа. Не превращались в свору кровавых маньяков и припадочных неврастеников. Ведь как бы ни был страшен бой, но если без подлости, без предательства и всякой бесчисленной гнусности… Каждый тамплиер мог сказать своему
командору: «В соответствии с уставом я обязан поступать по совести».
        Аббат Бернар, поучавший тамплиеров и всячески хваливший, тем не менее, писал: «Воистину подобает, чтобы нации, любящие войну, были рассеяны». Всё верно: войну любить нельзя и тамплиеры вовсе её не любили. Они сражались против тех, кто любил войну. Аббат детализировал: «Когда приближается битва, они вооружаются внутренне верой, а внешне — сталью и не украшаются золотом, поскольку их дело — вселять во врага страх, а не распалять его алчность. Они думают о сражении ради победы, а не о параде ради зрелища. Мыслят они не о славе и стараются быть грозны, а не ярки».
        Как это не похоже на извечную человеческую привычку эстетизировать, делать максимально красивым все, что связано с войной, то есть с массовым убийством. Блестящая форма, театральный строевой шаг, золото и драгоценности наград — так было везде и всегда от римских легионов до советской армии. А вот как «эстетизирует» любимчиков-тамплиеров клервоссий аббат: «Волосы стригут они коротко, не причёсываются никогда, моются редко. Бороды у них всклокочены, воняют они дорожным потом, одежда их запачкана пылью, грязью от упряжи».
        Красавцы… Да ведь они и не могли быть другими. Аббат любовался правдой не потому что она красива, а потому, что это правда. Есть же понимающие люди среди гражданских лиц.
        Наши пропагандисты непрерывно и неустанно врали, создавая благородный и привлекательный образ советской армии. Сиверцеву это всегда было противно, но по большому счёту он полагал враньё во имя агитации совершенно необходимым, а потому неизбежным. Только парадный образ армии мог привлекать мальчишек в военные училища. Каким же сдобным пряником заманивали тамплиеры новобранцев в свои ряды?
        Всякий вступавший в ряды тамплиеров знал, что его ждёт скорая гибель в бою. 20 тысяч тамплиеров сложили головы на Святой Земле. Причём Орден никогда не скрывал своих огромных боевых потерь, а иначе бы мы о них и не знали. И всё-таки большое количество «золотой молодёжи» того времени, юноши из самых знатных родов Европы, как о счастье мечтали о вступлении в Орден — от новобранцев отбою не было. Конечно, юноши с благородной душой во все времена мечтали о боевой славе, но ведь не о смерти же. Между тем, хронисты Ордена всегда подчёркивали: служить у тамплиеров неизмеримо опаснее, чем быть светским рыцарем.
        Взять хотя бы такую разницу. Для светских рыцарей война порою превращалась в некое подобие коммерческого спорта. Врагов на поле боя старались не убивать, а брать в плен, чтобы потом получить выкуп. Следовательно, каждый рыцарь знал, что, хотя его могут убить, всё же куда вероятнее, что его пленят, а потом освободят за выкуп. Так было во время европейских войн, так стало и в Палестине, где сарацины столь же охотно возвращали пленников за выкуп хоть на следующий день после боя. Однако, всякий тамплиер знал — Орден никогда не будет выкупать его из плена. Орденская казна ломилась от несметных богатств, но выкупать своих пленных было строжайше запрещено. Сарацины это тоже знали, а потому пленным тамплиерам сразу отрубали головы. Ведь эти головы не имели товарной ценности. Не правда ли, правило «своих не выкупаем» было мощным агитационным средством для желающих поступить в Орден?
        Чем же ещё привлекали в Орден? А чем сейчас привлекают в армию, ведущую боевые действия? Высокими зарплатами, хорошими бытовыми условиями. А потом наши офицеры оглашают родину скорбным плачем: и зарплаты не настолько высоки, как обещали, и бытовые условия убогие — вода из крана не течёт, зимой батареи чуть тёплые и дальше по списку. Причём, заметьте, это офицеры нашей «рабоче-крестьянской» армии, которые и на гражданке не были избалованы комфортом, проживая кто в общаге, кто в коммуналке, а кто в хрущёвке.
        А средневековой рыцарской элите родовые замки предоставляли максимально возможный по тем временам комфорт, и на столах никогда не переводилось мясо в количествах совершенно не ограниченных — в личных лесах стреляли дичь сколько хотели. И развлечения имели, каких только душа пожелает: охота, трубадуры, турниры, игра в кости. И вина море, и женщины на выбор. Хочешь, вздыхай о прекрасной даме, а хочешь — перетаскай в свою постель всех подряд служанок и крестьянок. Да это не то что по тем временам, но даже и по нынешним большинству наших вояк представилось бы раем земным.
        И вот юноша, ведущий такую жизнь, или во всяком случае имеющий к тому все возможности, решил вступить в Орден Христа и Храма. Во время посвящения, когда было не поздно отказаться, рыцарю говорили: «Мы обещаем тебе хлеб, воду, бедную одежду, а так же много боли и страданий. Ты не должен просить ни о чём, кроме хлеба и воды, ибо ничего иного тебе не обещано».
        Сиверцев постепенно приходил в неописуемый восторг: вот это «заманиха», вот это агитация! По минимуму — хлеб и вода. А по максимуму? Устав гласил: «Должно быть достаточным для вас вкушать мясо три раза в неделю. Обычай поедать плоть развращает тело». А во время постов храмовники получали еду вообще лишь один раз в день.
        Так ведь во время войны можно и самим для себя кое-что добывать? Но тамплиерам было нельзя. Устав угрожающе рычал: «Всякие поиски пищи запрещены братьям. Ни кто из братьев не должен без разрешения хранить пищу в своём шатре». А как на счёт поохотиться? Никак. Устав запрещал тамплиерам охотиться за одним лишь исключением — разрешал охотиться на львов. А это смертельный риск и ни грамма съедобного мяса. Ну так можно было купить еду у маркитантов? Это тоже было невозможно, потому что Устав категорически запрещал рыцарям иметь личные деньги. Если начальство находило у тамплиера хотя бы одну монету, его автоматически обвиняли в воровстве, потому что на законных основаниях он не мог обладать этой монетой. А если монету находили в вещах погибшего тамплиера, то насколько бы героически он не погиб, ему отказывали в погребении по христианскому обряду в освящённой земле.
        Тамплиерам запрещалось украшать оружие, доспехи, упряжь золотом, серебром или драгоценными камнями. А ведь светские рыцари той поры при полном боевом снаряжении порою напоминали гигантские ювелирные изделия.
        А бытовые условия? Даже самые неизбалованные советские офицеры, детство которых прошло в нищих колхозных деревнях, и то сочли бы нестерпимыми те условия, в которых жили тамплиеры, в детстве избалованные богатством. Устав гласил: «Спать всем полагается одетыми в рубашку и штаны и башмаки и пояса. Там, где спят братья, всегда должен гореть свет». Под светом понимали масляный светильник, неугасимый по ночам в шатрах, где по несколько человек спали рыцари-тамплиеры. Трудно представить, как это — никогда не снимать перед сном сапоги. Когда же раздеться — помыться? Да почти никогда. Тамплиеру было разрешено раздеваться, только если рядом никого не было. А всякий военный знает, что на войне, да и в казарме, трудно хоть на минуту остаться одному.
        Сиверцев очень ярко представил: рыцарское войско совершает тяжелейший переход через пустыню. Все рыцари в железных доспехах, раскалившихся на солнце. Пот течёт ручьями, все тело зудит, даже почесаться через железо невозможно. Но вот наконец они вышли к морю. Оруженосцы спешно снимают доспехи со счастливых рыцарей, те бегут к морю, на ходу сбрасывая с себя и рубашку и штаны — кого тут стесняться — кругом одни мужики. Чуть поодаль — группа рыцарей-тамплиеров, сидящих спиной к морю. Они не должны видеть голыми даже мужчин, ни чужих, ни друг друга. Оруженосцы уже сняли с тамплиеров доспехи, но они сидят в туниках и штанах, им нельзя купаться. Сиверцев попытался представить себе их лица в тот момент и… не смог.
        Значит, ради всего этого светские рыцари срывали с себя золото и парчовые одежды, облачаясь в простые тамплиерские плащи? Сиверцев подумал ещё и о том, что монахи за высокими монастырскими стенами могут сколько угодно нарушать свой суровый устав, и никто об этом не узнает, а тамплиеры были всегда и у всех на виду и не могли нарушать Устав втихаря.
        А женщины? Любая война сопровождается сексуальным беспределом. Это мерзкое, но традиционное вознаграждение солдатам за тяготы боёв. У тамплиеров, дававших обет целомудрия, с этим было очень строго. Устав уже не просто гласил, а грозно рычал: «Если доказано, что кто-либо из братьев возлег с женщиной, его следует заковать в железо».
        Кстати, кандалы у тамплиеров вовсе не считались самым суровым наказанием. Наиболее свирепой карой было изгнание из Ордена. Устав в мельчайших деталях расписывал, за что какое наказание следует. Приводилось множество примеров, как рыцари, только бы их не выгнали из Ордена, соглашались на любые иные, сколь угодно тяжёлые и унизительные наказания. Одним из таких наказаний было лишение права носить белый плащ в течении одного года и одного дня. Временное лишение плаща сопровождалось следующим: рыцарь должен был работать с рабами и есть пищу рабов, сидя при этом только на земле. Если какой-нибудь приблудный пёс захочет отобрать у наказанного рыцаря еду, тот не имел права даже отогнать пса — у бездомной собаки теперь было больше прав, чем у него. А ведь как дорожила знать высоким достоинством своего происхождения! Многие рыцари, мужественно переносившего все тяготы и лишения войны, никогда бы не смогли перенести такое унижение. Но братья-тамплиеры переносили и это, только бы не лишиться белого плаща навсегда. А самым страшным унижением тех, кто лишался плаща на один год и один день, было то, что в
течение этого времени они не имели права прикасаться к оружию, не могли участвовать в боях.
        Эти парни в белых плащах не только восхищали, но и оставались загадкой. Обычные для светских рыцарей тяготы войны у тамплиеров были многократно умножены суровостью Устава, а тех призов, которые несла война их светским товарищам по оружию, они были напрочь лишены: не разбогатеть, не захватить для себя замок или рабов или земельный надел — вся боевая добыча поступала в казну Ордена. И в перерывах между битвами нельзя развлекаться даже самым невинным образом. Вместо «кнута и пряника», которые доставались на долю обычных крестоносцев, тамплиеры имели несколько кнутов, причём относились к ним так, как будто это один огромный пряник. Кажется, у них были совсем другие, необычные души…
        Андрей уже не сомневался, что разгадка причудливой тамплиерской психологии — лично для него очень важный вопрос. Настолько важный, что от ответа зависит, как он будет жить дальше. Разминая постепенно крепнущие ноги, он мерил шагами свою маленькую комнатку. Он даже не знал, сколько дней прошло у него за книгами. Ему здесь было вполне нормально и никуда отсюда не тянуло.

* * *
        Дверь открылась, как всегда, неожиданно, как будто Андрей считал её вообще не открывающейся, но она каким-то чудом всё же открывалась время от времени. На пороге стоял Дмитрий в своём белом плаще. Сейчас Андрей посмотрел на его плащ уже совершенно по-иному. Теперь он видел перед собой не какого-то непонятного театрально-экзотически наряженного мужика, а средневекового героя, неожиданно шагнувшего ему навстречу прямо из непроницаемых глубин истории. «Средневековый герой», тепло улыбаясь, протянул ему руку:
        - Здравия желаю, товарищ капитан.
        Андрей уже собирался как-нибудь прикольно пошутить в ответ, но заметил, что от рукопожатия по лицу Дмитрия пробежала едва заметная тень. Он мог бы деликатно сделать вид, что не заметил этого, но он и так уже устал от бесчисленных загадок последнего времени, а потому просто спросил:
        - Здравствуй. Ты ранен?
        - Да, есть немного. Плечо зацепило. Но ничего серьёзного, кость не задета, — кажется, вопрос не сильно Дмитрия смутил, но и отвечать на него распространенно он явно не собирался.
        - И с кем же это вы теперь сражаетесь, братья-тамплиеры?
        - Скажу — не поверишь. Ничего не скажу — обязательно подумаешь, что криминал. Мне-то скрывать особо нечего, но ты, Андрей, такие вопросы задаёшь, на каждый из которых пришлось бы по три дня отвечать, даже на еду не прерываясь. Потом, если захочешь, дам тебе весь расклад, а сейчас пока скажу главное: наш Орден никогда не вступает в бой ни с одной регулярной правительственной армией мира. Это наш основной и совершенно незыблемый принцип. И здесь, в Эфиопии, мы не поддерживаем ни одну из противоборствующих сторон.
        - Значит, вы не воюете на стороне русских?
        - Нет, конечно. Но и против русских не воюем.
        - А ведь ты в Дэбрэ, когда меня спас, горы трупов навалил.
        - Ну… горы — не горы… Человек 20 точно положил. Но я тебе уже говорил: у меня там не было специальной боевой задачи, мне никто не поручал защищать вашу базу. Устав… к слову сказать, мы живём по тому самому средневековому Уставу… Так вот устав строго запрещает тамплиерам атаковать кого бы то ни было без приказа. Однако, есть исключение: «Если рыцарь Храма видит, что христианину грозит смерть, он может так поступать». Я всего лишь спас христианина, то есть тебя. А что касается тех, кого я перебил… Разве они принадлежали к регулярной армии вашего противника? Да нет, они как раз были вашими союзниками, днем у вас с ладони ели, а по ночам резали своих благодетелей в любом доступном для них количестве. Эти подонки преступили все законы, божески и человеческие. В общем-то, именно таковы все те, по кому мы, тамплиеры, наносим удары.
        - А если в Эфиопии Америка победит?
        - Нас это нисколько не опечалит.
        - Вам наплевать на Эфиопию?
        - Нет, не наплевать. Мы любим Эфиопию, поверь. Мы не просто желаем блага этой стране, но и делаем для её народов немало доброго, не сильно, впрочем, об этом распространяясь. Но какая бы из сверхдержав здесь не победила, Эфиопии это блага не принесёт. Какая разница этой стране, какой именно хищник будет её терзать? Потому и нам без разницы. К тому же Эфиопия для нашего Ордена не основная точка приложения усилий, а только база. Наши цели и задачи разбросаны по всему миру.
        - Секретные, конечно же, цели и задачи.
        - Да не цепляй ты меня своими подковырками. Неужели ты не чувствуешь, что никакой таинственности я не нагнетаю. Всё я тебе расскажу про наши цели и задачи, когда ответ на этот вопрос будет иметь для тебя практическое значение. Если это когда-нибудь произойдёт. Ты лучше скажи, как тебе книги?
        - Да… Книги… Невероятные были мужики.
        - Мы и сейчас такие же.
        - Ну тогда ты мне объясни: ради чего тамплиеры терпели все эти лишения? Во имя чего так охотно шли на смерть? Если вам теперь без разницы, какая из сверхдержав победит в Эфиопии, разве тогда была разница, кто победит в Палестине: сарацины или франки?
        - Тогда — была. Потому что тогда решались не столько вопросы политические, сколько духовные вопросы, хотя, увы — и изрядной примесью политики. Но ни крестовые походы, ни Орден тамплиеров невозможно понять только через экономические и политические причины. Это было столкновение двух систем духовности. И побеждал тот, чья вера была крепче. Только вера в Бога делала тамплиеров такими храбрыми и помогала переносить невероятные лишения. Образ боя тамплиеров невозможно понять, не зная образа их веры. Безбожник и трёх дней не выдержал бы под знаменем Ордена.
        - Так неужели Бог хочет, что бы мы убивали друг друга?
        - Нет, конечно. Бог хочет, чтобы мы защищали друг друга. Бог хочет, чтобы Царство Небесное было для нас дороже всех земных благ. Бог хочет, чтобы мы понимали: продолжительность земной жизни не имеет никакого значения перед лицом Жизни Вечной. Тамплиеры всегда это понимали.
        - Но зачем они тогда так остервенело сражались за обладание Царством Земным — Палестиной? Какая разница, кому принадлежит эта земля, если все блага — на Небесах?
        - Эти вопросы логичны, но любовь выше логики. Тамплиеры очень любили Христа, а потому очень любили землю, по которой Он ходил. Для них была нестерпима мысль, что этой землёй владеют люди, ненавидящие Христа. Каждый служит Богу тем, чем владеет. А тамплиеры владели мечом.
        - Ты знаешь, всё это кажется мне набором красивых, но ничего не значащих слов.
        - Понимаю. Иначе и быть не может. Любое действие, определяемое верой, можно понять, только если сам имеешь такую же веру. Потому я и не хотел пока затрагивать эти вопросы, но ведь ты сам втянул меня в «раскрытие великих тайн». А ты хоть сам-то понимаешь, чего хочешь от меня? Чтобы я тебе в нескольких словах ответил на вопросы, которыми человечество мучается много тысяч лет?
        Дмитрий устало замолчал. Его лицо, всегда такое иронично-мужественное, приняло выражение беспомощной растерянности. Эта метаморфоза была для Андрея очень неожиданной, ему стало неловко от того, что он достал мужика своими расспросами. Впрочем, рыцарь довольно быстро восстановил утраченное внутреннее равновесие и спросил:
        - Ты прочитал про Сафед?
        - Не помню… Нет, кажется…
        - Ну, конечно. Тебе очень понравились истории про лихих кавалеристов, а все что связанно с религией не вызвало никакого интереса. Но я тебе говорю: одно не понять без другого. Так вот Сафед. Замок тамплиеров в Святой Земле. В 1266 году этот замок был осаждён египетским султаном Бейбарсом. У тамплиеров практически не было шансов выстоять, но они держались и чрезвычайно утомили султана своим упорством. Бейбарс после нескольких неудачных штурмов предложил свободный выход из крепости всем местным жителям, составлявшим основную часть гарнизона. Солдаты собрались уходить. Рыцари им не препятствовали, не обвиняли в предательстве и не пытались задержать. Гарнизон замка был настолько ослаблен, что дальнейшая оборона становилась упражнением в самоубийстве. А надо тебе сказать, что Орден тамплиеров никогда не был клубом самоубийц. Храмовники вовсе не имели обыкновения за просто так выбрасывать свои жизни на кровавую помойку, при этом храбрость их была настолько общеизвестна, что обвинений в трусости они могли не опасаться.
        Итак, командор замка послал к Бейбарсу парламентёра. Султан пообещал, что храмовники смогут покинуть замок беспрепятственно, пройдя сквозь ряды его войск. Но едва Бейбарс овладел замком и тамплиеры оказались у него в руках, как он утратил желание их отпускать. Султан сказал тамплиерам: «Либо вы принимаете ислам, либо вас убьют. Ночь на размышление». Представь себе эту ночь. Самых сильных духом людей размышления подобного рода могли бы превратить в покорных животных. Но тамплиеры не размышляли. Они молились. Они радовались, что у них есть время подготовиться ко встрече с Богом.
        Поутру командор шагнул навстречу султану и сказал, что примет смерть, но не отречется от Христа. Понимал ли султан, что эта ночь переплавила бесхитростного рубаку-командора в Вечного Рыцаря, уже не принадлежащего Земле? Реакция султана показала его полную духовную дистрофию: он приказал содрать с командора кожу на глазах у братьев-тамплиеров. Теперь они не просто знали, но и наглядно убедились, что их ждёт. Ещё было не поздно отречься, и, тем не менее, ни один тамплиер не отрёкся от Христа. Султан не стал задавать своим палачам лишнюю работу, с остальных тамплиеров кожу уже не сдирали, им просто отрубили головы. Было их несколько десятков человек.
        А мы с тобой красиво рассуждаем про источник безумной храбрости тамплиеров. Пойми, Андрюха, их храбрость не была безумной. Они умели ценить свою жизнь, понимая, что жизнь — дар Божий. Но как они умели умирать! Чтобы это понять, надо иметь ту же веру, что и у них. Может быть, не такую сильную, но ту же самую. А любые слова тут и, правда, будут выглядеть красивым, но абсолютно бесполезным хламом.
        Сиверцеву показалось, что у него в душе зарождается свет. Необычный такой, в общем-то, невидимый, но он чувствовал, что это именно свет — очень ровный, спокойный, постепенно разгоняющий мрак его души. Он так же спокойно и мирно сказал Дмитрию:
        - Ты знаешь, я в общем-то тоже верующий. Я христианин. Только я мало что в этом понимаю.
        - Тут «понимать» — не главное. Вера — это дар Божий. Чистое сердце самого безграмотного человека знает больше, чем самая гениальная всё на свете понимающая голова. Знаешь, почему ты мучился и места себе не находил?
        - Да я… просто… перестал понимать «что такое хорошо, а что такое плохо». Я хотел Родине служить, а Родина, кажется, не сильно в этом нуждается и сама служит неизвестно кому и чему.
        - Эти заморочки — только следствие, а причина в другом. Ты тосковал по вере. Без веры нормальному человеку жить нестерпимо. Ты хотел служить чему-то высшему и пытался поставить Родину на место Бога. А Родина, само собой, не сумела заменить тебе Бога — это задача для неё невыполнимая. Но если ты обретёшь Бога — Он вернёт тебе чувство Родины. Тебе и потом ещё будет очень тяжело, но никогда больше не вернётся жуткое ощущение абсолютной бессмысленности жизни.
        - Хорошо бы это так и было.
        - Да и пожрать, наверное, тоже было бы неплохо? Всегда считал, что наставлять и вразумлять голодного человека — это верх цинизма. А сам так и делаю. Ногами ходишь? Ну и нечего тебе тогда сюда еду таскать. Значит, я пошёл, за тобой Саша зайдёт, оруженосец мой. Познакомились уже? Шустёр. Одежонку тебе принесёт. Только при нём не переодевайся, не принято у нас. Ах, ты и это уже знаешь? Он тебя в нашу столовку проводит. Возражений нет?
        - Именем Господа, мессир, — Андрей сам удивился тому, что автоматически и не задумываясь, ответил уставной фразой тамплиеров.

* * *
        «Столовка» в Секретум Темпли на самом деле ни сколько не напоминала советскую столовку армейского либо гражданского образца. Первое впечатление — шикарный ресторан, стилизованный под рыцарскую старину, но едва Андрей осмотрелся, как это впечатление развеялось, потому что пошлый ресторанный шик здесь напрочь отсутствовал. Никаких рыцарских доспехов, никаких мечей и алебард, развешанных по стенам. И камин в углу не пылал, и медвежьих шкур на полу тоже не было. Ощущение старины создавали закруглённые потолочные своды, державшиеся на четырёх столбах, которые расширялись кверху, с плавным изгибом незаметно переходя в потолок. Своды были идеально белыми и ничем не украшенными. Лишь в начале прямоугольного зала висело несколько больших икон, перед которыми горело множество разноцветных лампад. Аскетическая строгость этого зала дышала подлинностью, исключая всякую мысль о нарочитой стилизации.
        Несколько минут назад в комнате Андрея бесшумно появился Саша и безмолвно протянул ему новый комплект эфиопской формы кофейного цвета без знаков различия. Едва Андрей переоделся, как Саша, опять не говоря ни слова, вышел в коридор. Пришлось самому догадываться, что надлежит следовать за ним. Андрею больше не хотелось донимать его вопросами. Рядом с Сашей очень хорошо молчалось. А коридоры здесь узкие, как будто они внутри крепостной стены. Двери встречались редко, табличек на них не было. Одна из дверей оказалась входом в «столовку».
        Саша указал Андрею место за одним из длинных деревянных столов, единственным украшением которых была идеальная чистота. По обе стороны стола стояли человек десять — кто в «гражданке», кто в натовском камуфляже, кто в эфиопской форме. Все были европейцами. Их стол был в самом конце зала. Перед другими столами так же в две шеренги стояли парни в чёрных плащах. Перед столами у самого иконостаса ту же позицию занимали все как один бородатые, но коротко постриженные мужчины в белых плащах, среди которых Андрей увидел Дмитрия. Во главе — массивного телосложения старик с бородой, белизна которой не уступала стенам, а лица на расстоянии было не рассмотреть, да и неловко было рассматривать.
        Андрей даже самому себе не пытался задать вопрос, почему до сих пор все стояли, что за разнокалиберный народец собрался за их столом. Он просто хотел «вписаться во все повороты». Понятно, что здесь уйма разнообразнейших правил поведения, ни одно из которых Андрею не хотелось бы по неведению нарушить.
        О, Боже… Да если бы он ещё совсем недавно оказался в кампании мужиков «задрапированных под рыцарей» — весь изошёл бы на иронию и сарказм. Андрей искренне презирал всяких ряженых, он бесхитростно считал, что каждый человек должен быть самим собой и выглядеть соответственно, ни кого не изображая. Он даже в эфиопской форме чувствовал себя не вполне комфортно, потому что не был эфиопом, хотя последних любил, как свою мечту о неведомых мирах. А здесь он всей душой чувствовал, что эти мужики имеют куда больше морального права на рыцарские плащи, чем он на эфиопскую форму. Он всем нутром осознавал, что их «форма» вполне соответствует содержанию. И не потому что своими глазами видел, как работает на поле боя рыцарский меч. Просто чувствовал.
        Тишина стояла, казалось, немыслимая для помещения, где находится несколько десятков человек. Никто меж собой не переговаривался и даже одеждой не шуршал — в такой тишине это было бы слышно. Поэтому так отчётливо прозвучали вдруг слова, сказанные тем седым стариком: «Помолимся, братья». Разом десятки губ зашевелились в шепоте, который ровным гулом покрыл весь зал. Шёпот был на непонятных разных языках. Андрей с трудом вычленял отдельные звукосочетания: патер ностер… кирие элеисон… Потом послышался относительно понятный славянский: «Отче наш, иже еси на небесех… Очи всех на Тя, Господи, уповают и Ты даеши им пищу во благовремении…».
        Потом разом всё смолкло и все дружно сели за столы, чему Андрей успел последовать незамедлительно. Тарелки с едой тут же начали появляться на столах, с невероятной скоростью и бесшумностью подносимые мужчинами в длинных чёрных одеждах, не похожих на рыцарские плащи. Если бы Андрея потом спросили, что он ел, он к собственному недоумению ответил бы: «Не знаю». Даже на вопрос «было ли вкусно», он вряд ли смог бы ответить. Нормально было.
        Юноша за небольшой трибункой в начале зала начал читать лежащую там книгу. Язык был непонятен, а голос юноши удивителен: в нём вместе с юношеской восторженностью слышались и командирская строгость и дружеская доброжелательность. За столами никто не разговаривал. Соседи Сиверцева по столу немного искоса поглядывали друг на друга, как будто спрашивая: «Ну, а ты-то здесь какими судьбами?». Во всех ответных беглых взглядах читалось одно и тоже: «Долгая история».
        Только теперь Сиверцев, наконец, понял, почему здесь не принято задавать вопросы без прямой практической необходимости. Вовсе не потому, что все здесь скрывают некие страшные тайны. Просто местные обитатели при самом искреннем желании не смогут ответить на самые незатейливые вопросы. Сам-то Сиверцев смог бы объяснить, почему до сих пор остаётся здесь, хотя уже давно оправился от ранения? Вот-вот…

* * *
        Вернувшись в свою палату, Андрей обнаружил на столе аккуратную чёрную папку из плотного картона. Дмитрий что ли забыл? Ладно, потом зайдёт, заберёт. Но Сиверцев тут же подумал, что Дмитрий никогда просто так ничего не забыл бы. Видимо, было в этой папке нечто такое, с чем ознакомиться Дмитрий не предложил, потому что не хотел навязывать. Просто дал возможность. Андрей открыл папку, обнаружив внутри пачку листов бумаги, испещрённых мелкими аккуратными буковками компьютерного набора. На первой странице вверху было написано: «Дмитрий Князев, командор Ордена нищих рыцарей Христа и Храма». «А Дмитрий-то у нас — писатель», — подумал Сиверцев и начал читать.
        БИТВЫ МАГИСТРОВ
        Опус первый
        Орден в горах
        Гигантская змея крестоносного войска, поблёскивая на солнце чешуйками рыцарских доспехов, понемногу втягивалась в ущелье. Покинув Лаодикею, войско держалось горного хребта, отделяющего Фригию от Писидии. Рыцари ошалело и восхищённо вертели головами, хотя это было не так легко в тугих оберках — подшлемниках из толстой грубой кожи. Большинство из них впервые оказались в горах. Одни не могли оторвать взгляд от высоких и недоступных горных вершин, порождавших мысли о каких-нибудь невероятных сказочных существах, обязательно там обитавших. Другие заворожено поглядывали в бездонную пропасть, которая буквально высасывала взгляд. Третьи тупо и равнодушно смотрели под ноги своим лошадям. Вскоре этих третьих стало гораздо больше. Один рыцарь сорвался в пропасть вместе с лошадью, которая так же как и он не имела горного опыта и, видимо, слишком уверенно вступила на ненадёжный шаткий камень. Душераздирающий крик сорвавшегося рыцаря прервался очень быстро. Никто не сказал ни слова, но все поняли, что самым увлекательным и любопытным здесь является то, куда лошадь сделает следующий шаг. Тем, кто впервые
оказался в горах требуется срок, что бы понять: горы не только изумительно красивы, но и смертельно опасны. Этот срок значительно сокращается, когда кто-нибудь гибнет.
        Путь теперь пролегал по довольно узкой каменистой тропе, по одной стороне которой стояли отвесные скалы, а по другой бушевал и ревел горный поток. Рыцари, в жизни своей не видавшие ни каких иных рек, кроме протекавших по европейским равнинам, уже готовы были считать этот ревущий поток неведомым кровожадным зверем, способным всех их растерзать. Но лишь немногие догадывались, насколько близки к истине эти фантазии.
        Предводитель второго крестового похода король Франции Людовик с большим трудом скрывал всё нараставшую внутреннюю тревогу. Король непрерывно думал о том, что эти проклятые горы могут просто поглотить всё его войско. Уж неизвестно как, но могут. И тогда вообще не придётся сшибиться грудью с врагом. Людовик бы храбрым рыцарем и не боялся смерти, но его ужасала мысль, что придётся погибнуть не в бою, а в этих преисподних провалах — без вести, без чести, без подвигов и без славы. Только бы выбраться отсюда и войти в нормальный правильный бой на равнине!
        Рядом с королём тихо покачивался на своём тяжеловесе магистр тамплиеров Франции Эврар де Бар. С его лица не сходило выражение немного сонного равнодушия, впрочем, довольно обманчивое. Людовик знал, что в бою Эврар превращается в неутомимо-яростного зверя, способного разметать целое вражеское войско. Но на переходе он скорее напоминал погонщика верблюдов, неразговорчивого и равнодушного ко всему на свете. Король не хотел навязывать ему разговор, но всё нарастающая тревога делала молчание невыносимым и вскоре развязала высочайший язык:
        - А хорошо всё-таки смотрятся на ваших белых плащах эти красные кресты! Его святейшество папа Евгений оказал тамплиерам большую честь, как раз накануне похода даровав право ношения красных крестов на белых плащах.
        - Да, ваше величество, красный крест — большая честь. А кроме того, это очень удобно для сарацинских лучников. Крест как раз напротив сердца, хорошо виден. Теперь им будет гораздо проще целиться.
        Король несколько смущённо усмехнулся:
        - Всё никак не могу привыкнуть к вашей мрачной манере шутить.
        - А это не шутка. Сердце каждого тамплиера хочет только одного — стрелы.
        Слова магистра показались королю откровенно хамскими, к тому же де Бар произнёс их, не теряя сонного выражения лица. Людовик привык к тому, что всякий, кого он удостоил своим вниманием, начинает светиться от счастья и отвечает, захлёбываясь от радости. А этого тамплиера не поймёшь — как будто ему король безразличен. Хотя, вроде, и не сказал ничего грубого. Впрочем, Людовик — широкая рыцарская натура — не был мелочно обидчив. Снова усмехнувшись, теперь уже без смущения, он продолжил донимать магистра:
        - Сколь славен наш Господь, создавший такое чудо — эти великие горы. Да ведь в отличие от всех нас вы и раньше бывали в горах, мессир? В Испании горы такие же красивые?
        - Да, ваше величество, почти такие же. Только воевать в горах… очень хлопотно. Неприятно.
        - Вы опять шутите, мессир? Как же можно воевать в горах? Здесь и без боя продвигаться почти невозможно. И врагу здесь просто неоткуда появиться. Они же не вырастут из-под земли, как гномы. А если бы и выросли — им же войско не построить.
        - А они и не будут строить войско. Мы не увидим шеренги врагов. Многие из нас вообще ничего не успеют увидеть — они и на том свете не узнают, откуда могла прилететь стрела, если кругом никого не было. Здесь за каждым камнем может сидеть по сарацину, а камней, как видите, кругом предостаточно.
        - Так что же, по-вашему, мы уже проходили мимо камней, за которыми сидели сарацины?
        - Нисколько в этом не сомневаюсь. Да вы иного сарацина могли за камень принять. Они умеют сливаться с местностью получше любой ящерицы.
        Король похолодел, подумав, что в случае внезапного нападения он даже не сможет толком размахнуться своим мечём — нет места. А мысль о том, что его подстрелят из засады, как кабана на охоте, была, кажется, страшнее самой стрелы.
        - Они действительно могут напасть прямо сейчас?
        - Конечно, могут. Но не станут. Здесь они не смогут уничтожить всё наше войско, а именно такова их цель — чтобы ни один рыцарь не покинул эти горы. Они нападут позже. Впереди перевал. Места будет больше. Там они обязательно нападут.
        - Хвалёные тамплиерские лазутчики вам уже, конечно, обо всём доложили?
        - Наших разведчиков хвалят не напрасно, но здесь не было необходимости их обременять. Горцы непредсказуемы только для тех, кто с ними никогда не сталкивался, а на самом деле их хитрости удручающе однообразны. Они обязательно нападут на перевале.
        Эти неожиданные откровения заставили Людовика утратить остатки самообладания. Он приглушённо зарычал:
        - Так что же ты молчал до сих пор? Я половину войска послал вперёд, на тот самый перевал. Там уже, может, бой идёт. Они же от нас на полдня пути оторвались. Ты слышал, как я отдавал приказ. Почему молчал?
        - Потому и молчал, что слушал. Как же можно слушать и говорить одновременно? Слушал и склонял голову перед мудростью вашего величества. Господь не покидает вас, Он вложил в вашу душу то единственно верное решение, которое здесь только и можно было принять. Зачем же мне было отверзать свои недостойные уста?
        Людовик сразу остыл. Наконец-то тамплиер начал говорить с ним, как с королём. Де Бар, между тем, продолжал:
        - Мы подоспеем как раз тогда, когда наш авангард уже примет бой. Я не стал вас предупреждать, потому что шум боя мы услышим загодя и успеем подготовиться. Сарацины уже захлопнут свою ловушку, а мы её разомкнём. Ведь мы ударим им в тыл, когда они уже ввяжутся в бой.
        - Так ведь они же знают, что за первым корпусом идёт второй. Зачем они будут тыл подставлять?
        - Они просто вынуждены будут атаковать наш авангард. Всё наше войско им ловушкой не охватить. Дождаться нашего корпуса — значит пропустить нас всех. Они надеются разделаться с первым корпусом, пока не подойдёт второй. Но они не успеют. Главная мудрость вашего монаршего решения в том, что вы велели первому корпусу дожидаться нас на перевале, не спускаясь в долину. Здесь им между нами не вклиниться, не рассечь войско на две части. А на перевале они такой возможности не упустили бы.
        - А если бы я вообще не разделил войско?
        - Тогда они избрали бы другую тактику — постреливали бы в нас из-за камней, стараясь посеять панику во всём войске сразу. Они и сейчас не стреляют только потому, что второй план кажется им лучше. Но им не хватит 3 -4 часов.
        Король вспомнил о том, что велел авангарду остановиться и дождаться их на перевале, не спускаясь в долину, из соображений совсем не стратегических. С авангардом путешествовала королева Алиенора — молодая жена короля. Людовик любил Алиенору больше жизни, хотя и бояться её начинал, кажется, уже больше смерти. Её шокирующие выходки были куда более непредсказуемы, чем самая изощрённая сарацинская тактика. Зачем она напросилась с ним в поход? Женское ли это дело, по горам скакать? А он позволил себя уговорить и не сильно настаивал на том, чтобы она осталась в Париже, вовсе не из-за слабости характера. Да жёнушка его в слабости и не подозревала, она видела, как ломается столешница под его кулаком. Он взял её с собой даже не потому, что мысль о разлуке была для него невыносима. Хотя и это тоже — он всегда смертельно тосковал без неё. Главная причина того, что она сейчас здесь была в другом. Её было просто страшно оставлять в Париже без мужнего присмотра. Она ведь не просто ранила сердце любящего мужа своими бесконечными изменами. Она наносила страшный ущерб его королевскому достоинству тем, что и не
пыталась эти измены скрывать, открыто, прилюдно флиртуя то с одним, то с другим рыцарем. Рыцари, конечно, терялись, не зная, кого им безопаснее обидеть — королеву или короля. И для многих решающим аргументом становилось то, что Алиенора была кусочком несказанно лакомым. Нет, конечно, если Людовик был рядом, решающим аргументом для рыцарей, соблазняемых королевой, становился его меч. Каждый знал, что король решает вопросы чести быстро и просто — стоило ему обнажить свой меч, как вопрос исчезал менее, чем за минуту, и над бездыханным трупом обидчика даже ближайшие родственники не решались рыдать. Но это если он был рядом и мог всё видеть своими глазами, а выслушивать сплетни по возвращении король-рыцарь никогда не был расположен, так что можно было смело подозревать любого придворного рыцаря.
        Нет, такую жену спокойнее было держать рядом с собой, даже не смотря на то, что обстоятельства крестового похода мало тому способствовали. Так ведь и здесь ускользнула. Не успел он разделить войско на два корпуса, не успел приказать первому выступать, заканчивая переговоры с коварными византийцами, как паж Алиеноры уже передал ему записку: «Ваше королевское величество, не осмелясь отвлекать вас от дел государственной важности, решила, что авангард не может выступать, не имея в своих рядах особы королевской крови и моё присутствие будет вдохновлять ваших храбрых рыцарей на совершение подвигов. Вместе со своим двором буду сопровождать мессира Жоффруа де Ранкона, командующего авангардом».
        «Ну, конечно же, де Ранкон», — в бешенстве подумал король. А что было делать? Не возвращать же королеву как сбежавшую шлюху обратно в бордель. Оставалось притвориться, что именно такова была его монаршая воля. Вот только спускаться в долину без него он уже не разрешил. На просторе за полдня Алиенора могла так разгуляться и столько всего наворотить, сколько иная женщина и за всю свою жизнь не успеет. Пусть-ка на перевале переночуют. Там не разгуляешься. На камнях. Сейчас король мучительно думал: «Знал бы этот тамплиер, какие мудрые стратегические мысли на самом деле одолевали его короля, когда он принимал решение». Но ни король, ни магистр тамплиеров не могли предполагать, какой разговор сейчас идёт между королевой и де Ранконом, которые уже достигли перевала:
        - Не правда ли, любезный Жоффруа, отсюда открывается великолепный вид на долину? И, к счастью, до неё — рукой подать, — королева, обворожительная в своём дорожном наряде, перевела взгляд с долины на рыцаря и одарила его улыбкой столь многообещающей, что у того всё нутро зашевелилось. Голос Алиеноры вдруг зажурчал так искренне и чисто, с такой, казалось бы, неискушённой простотой и безыскусностью, что де Ранкон окончательно потерял ориентацию во времени и пространстве:
        - Как нам будет хорошо в этой долине! Какое замечательное место для ночлега! Ведь мы мечтали об этом Жоффруа? Мы с вами оба об этом мечтали?
        Де Ранкон, вместо того, чтобы сразу же поверить самым непристойным сплетням о королеве, напротив подумал: «Как только люди могут говорить гадости об этой чистой и возвышенной женщине?». У него даже мысли не мелькнуло, что столь тронувшая его «безыскусность» — это и есть искусство. Искусство обольщения, расточаемое королевой всем подряд без цели и без смысла. На месте де Ранкона мог быть кто угодно, а королева вела бы себя в точности так же, и даже не потому что ей понравился очередной красивый рыцарь, а просто потому что она была не способна вести себя иначе, демонстрируя своё искусство совершенно бескорыстно, впрочем, всегда готовая переспать со своей жертвой, хотя это и не было её целью. Каждый мужчина, к которому она обращалась, чувствовал себя единственным избранником сказочной красавицы, и де Ранкон не оказался исключением:
        - Сударыня… простите, ваше величество…
        - Для вас я всего лишь Алиенора. Как мне не хочется быть «величеством», когда я рядом с вами!
        - Алиенора, — рыцарь едва не сломал язык, бесстрашно бросившись произносить это магическое слово, но у него получилось и ему понравилось, — Алиенора, ведь король приказал разбить лагерь здесь и ни в коем случае без него не спускаться в долину.
        - С вами скучно, де Ранкон. Король… Приказ… Лагерь… Вы изъясняетесь, как сержант-арбалетчик.
        «Деревенская простушка» мгновенно исчезла, прямо на глазах изумлённого рыцаря превратившись в язвительную светскую красотку. При этом было очевидно, что метаморфозы ещё не завершились и вскоре предстоит увидеть разгневанную фурию. Всё это было слишком сложно для бесхитростного рубаки, который никогда не слышал трубадуров и не имел ни малейшего представления о куртуазности. Воздушный замок его мечты, воздвигнутый буквально несколькими словами королевы, рушился, как будто следующие её слова были булыжниками, выпущенными из безжалостной катапульты. И вдруг опять она стала простушкой, только до крайности взволнованной:
        - А я?.. Разве я, благородный рыцарь, вообще ничего для вас не значу? Вы готовы бросить меня на эти камни рядом со своими оруженосцами? Да, наверное, вы правы, самый последний из ваших оруженосцев достоин лучшей участи, чем я.
        - Приказывайте, моя госпожа. Только вы можете мне приказывать, — тому, кто заглянул бы в глаза рыцаря, когда он произносил эти слова, всё происходящее не показалось бы смешным. В глазах бедного Жоффруа не было ни капли волнения, болезненное перевозбуждение совершенно исчезло, уступив место холодному спокойствию обречённого.
        Войско сползало в долину. Настроение королевы совершенно испортилось. Она зевнула, даже не попытавшись это скрыть, и подумала: «Какой всё-таки грубый мужлан этот де Ранкон. Нет бы поговорить, чтобы всё было красиво. А он сразу: «Приказывайте». Такому и приказывать ничего не хочется. Слишком серьёзный. Тоска».

* * *
        Король превратился в клубок гудящих нервов. Он никогда не волновался перед боем, напротив, с радостью предвкушал шальную потеху. Но здесь, в этом жутком ущелье… Он уже, кажется, ожидал нападения демонов. Люди здесь сражаться не могут. А он не ангел и даже не святой. Он напряжённо ждал, когда услышит привычный звон железа. Они приближались к перевалу, по пророчеству де Бара там уже должны сражаться, а что-то не слышно. Не много ли берёт на себя этот тамплиер, изображая всеведущего прорицателя? Дорога заметно расширилась и всё продолжала расширяться. Вот здесь можно бы уже и сразиться. Но с кем? Всё тихо. А что это такое впереди? Да это же его авангард встречает своего короля! Фигурки людей были еле различимы, но всё казалось простым и ясным: авангард там, где и приказал ему быть король. Вот уже и рыцари короля, увидев своих, начали приветствовать их радостными криками. Король язвительно усмехнулся, обратившись к де Бару, который всё так же молчал и, казалось, скучал:
        - Кажется, мессир, вы не очень хороший предсказатель. А я чуть было не поверил в ваши сказки про камни, которые превращаются в людей и начинают стрелять. Впрочем, я теперь всегда буду брать вас с собой. Мне понравились ваши волшебные истории.
        Де Бар пропустил тираду короля мимо ушей, потому что напряжённо ждал того, о чём другие не подумали — ответных приветственных криков со стороны рыцарей де Ранкона. Но рыцари авангарда странным образом безмолвствовали. В этот момент прямо над ухом послышались другие крики — несколько рыцарей упали, пронзённые стелами. Магистр окончательно понял, что подтвердились худшие его предположения: авангард, нарушив приказ, спустился в долину, а сарацины, без звука пропустив его, заняли перевал. Издали они приняли сарацин за своих. Враги уже построились в боевые порядки, но боя на перевале они, конечно, не хотят. Они хотят как раз не пустить туда войско короля, надеясь, что рыцари передавят друг друга на дороге вдоль пропасти, с которой ещё не успели выбраться.
        Всё происходило так, как будто враги торопились исполнить мысли магистра. Первые ряды рыцарей, по которым вражеские лучники стреляли в упор, без навеса, уже шарахнулись назад, точнее это сделали их ошалевшие лошади. Лёгкие сарацинские стрелы не пробивали рыцарских кольчуг, но сарацины давно уже об этом знали, а потому целились в лошадей. А середина войска по инерции ещё двигалась вперёд, когда испытала на себе обратное давление первых шеренг. Два встречных давления неизбежно выдавливали в пропасть всю середину войска. Дорога, уже казавшаяся широкой, снова стала слишком узкой, в пропасть полетели сразу несколько десятков рыцарей с лошадями. А враги продолжали стрелять, казалось, отовсюду, но, падая под непрерывным градом стрел, рыцари и пехотинцы как будто вовсе не обращали на них внимания, желая лишь одного — оказаться подальше от пропасти. Про врагов никто не думал, как будто пропасть была их единственным врагом.
        Кроль был в полном замешательстве и отличался от своих обезумевших рыцарей лишь тем, что не пытался ни на кого наезжать, стараясь стоять скалой на одном месте, но это у него плохо получалось. Он пару раз уже ударил мечём плашмя по головам пехотинцев, которые цеплялись за его лошадь. Людовик в отчаянии понял: ещё немного и они начнут рубить друг друга, борясь за право оказаться подальше от пропасти. В этот момент он услышал грозный повелительный голос: «Тамплиеры, пробивайтесь вперёд! Только вперёд, любой ценой!». Хриплый, но на удивление стройный хор, тут же, как эхо, ответил: «Именем Господа». Только сейчас король увидел, что небольшой отряд рыцарей в белых плащах железно сохраняет строгий боевой порядок — даже обезумевшие от паники воины не пытались их теснить, стараясь обогнуть, как скалу. Тамплиерский кулак медленно двинулся вперёд. Магистр снова скомандовал: «Двигаться ближе к пропасти». Король, уже выходивший понемногу из болезненного оцепенения, сумел оценить этот приказ: пробиваясь железным тараном вдоль скалы, тамплиеры неизбежно сталкивали бы в пропасть своих, а вдоль пропасти, откуда
все активно отодвигались, тамплиеры могли двигаться, не встречая сопротивления паникёров. Белые плащи перестроились со скоростью необъяснимой в такой давке и двинулись вперёд уже свободнее, с хорошей ровной скоростью. В этот момент откуда-то сверху полетели камни, кажется точно нацеленные на отряд храмовников. Несколько белых плащей уже простирались на земле, падая под градом камней и стрел, но это никак не повлияло на скорость их продвижения. Отряд, в порядках по-прежнему железных, двигался вперёд, как комета, оставляя за собой хвост из павших.
        Это был перелом. Король, с минуту наблюдавший за продвижением железной тамплиерской когорты, вновь обрёл способность повелевать и заорал во всю глотку: «За тамплиерами, вперёд, на врага! Передавим этих ящериц!». Рыцари, ещё минуту назад боровшиеся лишь за право прилипнуть к скале и с ошалелыми глазами давившие каждого, кто этому препятствовал, вдруг заиграли весёлыми улыбочками боевого куража. Тамплиерский кулак вышиб пробку, которая закупоривала дорогу, внутреннее давление в рядах крестоносцев ослабло. Отдышавшись от давки и паники, они устремились вперёд.
        Армия уже почти полностью вытянулась с дороги, врезаясь в боевые порядки сарацинов. Но крестоносцы оказались в положении очень обманчивом, они и сами не заметили, что ворвались прямо в окружение, впрочем, окружение очень странное, ускользавшее. Рыцари больше не видели необходимости пробиваться только вперёд и, обрадовавшись относительному простору, с радостью теснили врага во всех возможных направлениях. Лёгкие сарацинские всадники охотно отступали, потом неожиданным образом возвращались, стараясь заходить к неповоротливым рыцарям со спины и поражать лошадей. Броненосных рыцарей вовсе не обязательно было убивать, упавши с лошади, они уже не могли подняться. Взмахи огромных рыцарских мечей, ещё недавно задававшие ритм сражения, виделись всё реже и реже.
        «Тамплиеры, на фланги! Держите фланги! Не втягиваемся в бой! Пробиваемся в долину!» — Эврар де Бар отдавал распоряжения, потому что больше было некому. Король куда-то запропастился. Тамплиеры — единственная часть войска, выполнявшая приказы — быстро рассредоточились на фланги. Командоры хорошо поняли смысл приказа магистра. Храмовники на флангах не преследовали сарацин и вообще не наседали на них, лишь отбивались. Тамплиеры понимали, что гораздо важнее препятствовать своим растекаться по перевалу, где их постепенно перебили бы по одному. Сам магистр рубился в гуще боя, рядом с ним сражались не больше дюжины тамплиеров, но постепенно вокруг них сплотилось целое ядро из нескольких десятков светских рыцарей, стремившихся делать тоже самое, что и белые плащи. Рыцари инстинктивно стремились к единственному центру порядка. С этим ядром уже можно было пробиваться в долину, оставалось только найти короля.
        Эврар опустил свой меч (рубиться было кому) и, напряжённо всматриваясь во все стороны, вдруг заметил, что творится невдалеке, под разлапистым кривым деревом. Король в одиночку отбивался чуть ли не от сотни врагов. Каждый из страшных, почти круговых, взмахов его меча стоил жизни сразу нескольким сарацинам, но было очевидно, что ещё немного и его величество, даже если никем не будет задет, просто упадёт замертво от усталости. Вокруг короля лежали трупы его верных баронов, отдавших жизни, защищая его величество. Де Бар поднял меч, указывая своим рыцарям в сторону этой схватки, и его сводный отряд без лишних слов устремился спасать отважного гиганта Людовика.
        Король всегда любил самые незамысловатые доспехи, не имея склонности к их украшению, и сейчас ничем не отличался от простого рыцаря. Это его и спасло, сарацины не знали, что перед ними король, думая, что сражаются с рядовым воином. Перспектива завалить христианского короля обеспечила бы Людовику куда большее численное преимущество врагов. А сейчас магистру и его рыцарям стоило прикончить несколько сарацин, как остальные тут же разбежались, не усматривая надобности отдавать жизни в рядовой, как они полагали, схватке.
        Людовик был ужасен и великолепен. С ног до головы забрызганный кровью, он стоял, широко расставив ноги и опустив свой огромный меч, который по-прежнему держал двумя руками. Тяжелое дыхание делало его улыбку не столько радостной, сколько виноватой.
        - Вы, как всегда, вовремя, мессир Эврар, — сказал король, как будто битва была уже закончена и больше никаких проблем не оставалось.
        Де Бар не пытался определить, что преобладает в словах предводителя крестового похода: горькая ирония или детская наивность. Он очень тихо и по деловому отрезал:
        - Нам надо прорываться в долину, ваше величество. Добрую половину войска ещё возможно спасти. А если мы завязнем здесь в мелких стычках, с перевала ни один рыцарь не уйдёт живым.
        - Командуйте, мессир. Теперь всё войско видит, кто у нас главный.
        - Войско любит своего короля и будет сражаться там, где король. Командовать можете только вы, ваше величество. Сарацины сейчас явно не пытаются преградить нам дорогу вниз, у нас есть достаточный кулак, чтобы пробиться и вытянуть оставшихся за собой.
        Не желая больше тратить времени на уговоры, Эврар, что есть мочи, крикнул:
        - С нами король! С нами великий король Людовик! Вперёд, за королём! Так хочет Бог!
        Сотни глоток сразу же подхватили:
        - За королём! Так хочет Бог!
        Железный рыцарский кулак, всё сметая на своём пути и больше не отвлекаясь на мелкие стычки, устремился вперёд. К ним присоединялись всё новые и новые рыцари, сержанты, туркополы. Никто не хотел отставать, организованный прорыв уже казался всем победоносным наступлением. Да и куда им всем было еще хлынуть, как не вперёд — тамплиеры жёстко державшие фланги, к величайшей досаде разгорячённых рыцарей успешно лишали их возможности преследовать охотно разбегавшихся во все стороны сарацин. Магистр скомандовал своим адъютантам, чтобы скакали на фланги и передали приказ: «Держать фланги по-прежнему. Когда уходящее войско освободит пространство позади себя — смыкаться и прикрывать отступление».
        Постепенно всё войско вновь стало единой монолитной лавой. Впереди — король, магистр и шеренги белых тамплиерских плащей, позади так же белые плащи. Сарацины уже почти не пытались жалить их в спину, быстро усвоив, что эти невиданные войны никак не реагируют на провокационные наскоки. Теперь уже для сарацинов пришло время погрузиться в парализующую растерянность. Оказавшись в привычной для себя атмосфере хаоса и буквально распылив по перевалу войско франков, многократно использовав любимую тактику ложных отступлений, они уже чувствовали себя хозяевами положения. То, что войско противника вновь обрело единство и монолитность, выглядело для них не просто неожиданностью, а настоящим чудом. Воины в белых плащах начали казаться им ангелами смерти, не только не знающими страха, но и не ведающими страстей — ведь при всей своей ярости, они не давали себя увлечь обманными манёврами и никогда не ломали строй.
        Бывший на поле боя арабский летописец, до той поры с наслаждением живописавший победы воинов ислама, теперь бормотал себе под нос: «Проклятые белые всадники… Если бы не эти раскалённые угли франков… Нет, это не угли… Раскалённые льдины. Страшная лава раскалённого льда!». Арабу очень повезло, что никто из воинов — тюрков не услышал его бормотания: «Велик и славен христианский Бог!».

* * *
        Войско франков теперь уже спокойным походным маршем спускалось в долину. Король так много всего хотел сказать магистру, но де Бар, казалось, опять погрузился в своё привычное полусонное состояние и присутствие рядом с ним «великого короля», как и до боя, его ни сколько не интересовало.
        - Мессир Эврар, вы вечно как будто спите, если, конечно, не сражаетесь.
        - Я пытаюсь молиться, ваше величество. И как всегда, у меня ничего не получается.
        - Как это молитва может не получаться? Разве это трудно — прочитать «Патер ностер» десять раз?
        - Очень трудно, если пытаться не разу не отвлечься на мирские суетные помыслы. Молитва — искусство искусств. Нет ничего труднее.
        - А мне показалось, что нет ничего труднее, чем бой в горах. Вот уж где требуется искусство, и вы им в совершенстве владеете, Эврар.
        - Чтобы забивать быков на бойне тоже нужны немалые навыки, но не дерзнул бы назвать это искусством. Бой без молитвы — та же бойня.
        - Так вы что же, и во время боя молились?
        - Пытался. Но получалось, как всегда, плохо.
        Король решил выбраться из этого непонятного разговора. Слушая магистровы рассуждения про молитву, он чувствовал себя ещё более неуютно, чем на горной дороге, и повернул в привычную плоскость:
        - Сегодня, Эврар, вы себя показали, как отменный полководец. Мы вырвались только благодаря вашим командам и благодаря вашим тамплиерам, вокруг которых сплотились все мои рыцари. Вы вправе требовать себе любой награды.
        - Какой награды может пожелать для себя нищий монах, которому вообще нельзя иметь имущества?
        - Вы прежде всего рыцарь!
        - Я прежде всего монах!
        - Тогда вы должны стать верховным предводителем ваших рыцарей-монахов — великим магистром. Почему вы до сих пор остаётесь главным только над французскими тамплиерами?
        - Если вы, ваше величество, желаете мне добра, помогите избежать непосильной для меня ноши великого магистра.
        - По сему не быть! Моя воля — воля короля!
        - Осмелюсь напомнить, ваше величество, что не принадлежу к числу королевских вассалов. Тамплиеры подчиняются только римскому первосвященнику.
        - Со мной ещё никто не решался так разговаривать. Такое может позволить себе только тамплиер. Знаете, Эврар, я уже подумываю, а не вступить ли мне в ваш Орден? Примете?
        - Иметь в своих рядах такого рыцаря, как вы, ваше величество, было бы большой честью для тамплиеров. Но вы не монах. Вы женаты.
        - А что если я разведусь с Алиенорой?
        - Тогда Францию ждут неисчислимые бедствия. В чьи руки попадёт её приданное — герцогство Аквитанское?
        - Да вы политик, а не молитвенник.
        - Боюсь, что вы правы. Орден тамплиеров — по уши в политике. А жаль.
        Войско, которое они тем временем увидели перед собой, было на сей раз действительно их авангардом, о чём возвестили радостные крики: «Да здравствует король!». На встречу им скакали Алиенора и Жоффруа де Ранкон. Алиенора казалась самой счастливой женщиной на свете, жизнерадостно приветствуя своего венценосного супруга:
        - Как мы рады, что вы, наконец, в безопасности, ваше величество! Господь не покидает наше крестное воинство!
        Казалось, что сладостно журчащая речь беспечной Алиеноры попросту разбилась о королевские доспехи, не достигнув сердца, но это было не так. Голос по-прежнему любимой жены как стрела вонзился в сердце Людовика. Ему потребовалось всё его мужество, чтобы этого ранения никто не заметил, чтобы все подумали, что он вообще не обратил внимания на жену. Не сказав ей ни слова, со стрелою в сердце, Людовик сразу обратился к де Ранкону:
        - Мессир, вы ослушались моего приказа, по вашей вине погибли сотни рыцарей.
        - Ваш недостойный слуга заслужил казнь, — голос Жоффруа, казалось, был голосом мертвеца, как будто сама преисподняя изрыгнула эти безжизненные слова.
        Король подумал: «Как это ничтожество не похоже на Эврара! Алиеноре вряд ли пришлось слишком усердствовать, чтобы его зацепить. И сейчас он воображает себя рыцарем, готовым умереть ради прекрасной дамы. Ничтожество».
        Король и впрямь уже был готов отдать приказ обезглавить де Ранкона, когда услышал у себя над ухом тихий, бесстрастный, но удивительно проникновенный голос Эврара: «Пощадите его, ваше величество». Король сразу же понял: верный Эврар бережёт честь монарха. Людовик никогда потом не смог бы доказать, что поступил так не из ревности. Только Эврар ему друг. Не вассал и не слуга. Друг. Бешенство отхлынуло от монаршего сердца удивительно быстро. Невольно подражая бесстрастной интонации магистра, Людовик сказал:
        - Мессир Жоффруа, с этого момента и до окончания похода я запрещаю вам иметь под своим началом хотя бы одного рыцаря. Прочь с моих глаз. Мессир Эврар, ваши тамплиеры понесли большие потери?
        - От боевого монастыря, то есть от трёхсот рыцарей, осталось чуть больше сотни копий.
        - Нам надо дорожить этим драгоценным остатком. Берите под своё начало всё войско.
        - Войско может воевать только под началом вашего величества.
        - На сегодня уже хватит прекословия, Эврар. Не втягивайте меня в споры о юрисдикциях, я в этом не силён. Берите войско под начало, если не хотите всех нас погубить, едва успев спасти.
        - Осмелюсь предложить вашему величеству следующее: всё войско разбить на несколько отрядов и во главе каждого поставить самых опытных из моих тамплиеров. Лучше даже двух-трёх тамплиеров на отряд.
        - Быть по сему. Теперь отдыхать.
        В уже установленном королевском шатре оруженосцы быстро освободили Людовика от доспехов, и он без чувств повалился на ковры. В его тяжелых снах непрерывно мелькали белые плащи и обворожительно прекрасное лицо Алиеноры. Он опять почувствовал в своём сердце стрелу и стал звать Эврара, чтобы он пришёл и удалил эту стрелу. Во сне ему почему-то казалось, что Эврар — искусный лекарь, а может даже и волшебник, который легко удалит стрелу и без труда развеет чары Алиеноры, и тогда её лицо сразу же перестанет его терзать. Потом его стали окружать сарацины, а Эврара всё не было. Сарацины шустро теснили его к краю пропасти и вдруг он заметил, что у всех у них одинаковые лица — лица Алиеноры. Уже проснувшись, он обессиленным голосом всё ещё шептал: «Эврар, нельзя ли побыстрее?».
        Людовик вышел из шатра. Уже занималось свежее утро. Невдалеке он заметил своего летописца Одона де Дейля, который пользовался краткой рассветной порой, чтобы сделать свои записи, пока не началась привычная лагерная суета. Одон, едва не высунув язык, что-то выводил на листке пергамента, но короля заметил сразу же и вскочил, приветствуя своего повелителя.
        - Ладно, Одон, не суетись. Прочитай лучше последнее, что написал.
        Де Дейль бесстрастно забубнил: «Магистр Ордена тамплиеров Эврар де Бар, человек, уважаемый за свой религиозный нрав, был достойным примером для рыцарей. Он сдерживал турков с помощью своих тамплиеров, проявлял мудрость и храбрость…»
        - Турков, говоришь? А магистр их всё сарацинами зовёт.
        - Это он, ваше величество, по своей палестинской привычке их так называет. А сражались мы с турками, которые сами себя именуют сельджуками по имени прежде бывшего у них вождя Сельджука, о чем, конечно же, доподлинно известно магистру тамплиеров, человеку большой учёности, ведь он…
        - Уймись, Одон. Ещё один мудрец на мою голову, — король сказал это без тени раздражения и даже сам удивился тому, что нисколько не завидует славе магистра храмовников. Король уже решил во чтобы то ни стало добиться избрания Эврара великим магистром, понимая, впрочем, что самому Эврару о запланированной интриге лучше ничего не говорить. А поговорить им всё же было о чём. Сейчас король направлялся к шатру магистра смиренным просителем, вновь удивляясь, что ни мало этим не смущается. Он радовался, что обрёл друга, к которому даже он, король, может обратиться с просьбой, не испытывая при этом неловкости.
        - Эврар, прости, но я сразу к делу. Говорят, ваш Орден богат. Невероятно богат.
        - И да, и нет, ваше величество. Каждый наш рыцарь — совершенно нищий. Нам запрещено иметь собственность. Даже одежда, которую вы видите на мне, не моя, а выдана мне Орденом. Хоть я и магистр Франции, но не помню, когда в последний раз видел деньги. Тамплиеру деньги не нужны. Орден кормит и одевает. Потому и не пустует казна Ордена. Слухи о богатствах храмовников сильно преувеличены, но мы действительно не стеснены в средствах.
        - И в долг, наверное, даёте?
        - Пока, насколько мне известно — не приходилось. Рост Ордена начался всего лет 20 назад и свободные средства могли появиться лишь совсем недавно.
        - Могли? Вы это лишь предполагаете?
        - Ну не совсем предполагаю. Кое-что мне известно. Но я стараюсь держаться подальше от золота и от всего, что с ним связано. У нас есть люди, управляющие имуществом. Мне нет надобности вмешиваться в их работу.
        - Но вы же магистр Франции!
        - Отсюда вовсе не следует, что я распоряжаюсь всем золотом французских тамплиеров.
        - А кто распоряжается? Великий магистр?
        - Даже великий магистр по собственному желанию не может взять из нашей сокровищницы ни единой монеты. Казначеем Ордена является великий командор Иерусалима. А вопросы о сколько-нибудь значительных расходах может решать только Верховный капитул.
        - Я, Эврар, не думал, что всё так сложно. Скажу прямо: хотел просить у вас в долг довольно крупную сумму. Но ты, значит, ничего этого не решаешь? Только подумай, у кого я ещё могу просить в долг без ущерба для королевской чести?
        - Это, конечно, неожиданно. Но, кажется, вы правы, что обратились именно к нам. Ведь средства вам нужны на продолжение похода?
        - Да на что же ещё! Ты же знаешь, как сложно шли переговоры с императором ромеев. Он юлил, хитрил, да изворачивался, вроде как ты сейчас, а в конечном итоге не дал ничего из того, что обещал. Не видать нам от греков провианта. А чем я буду своих рыцарей кормить?
        - Я не изворачиваюсь, ваше величество. На все ваши прямые вопросы я дал совершенно прямые ответы. Вы должны знать, что недостойный Эврар не имеет денег и никому не может их дать. Но ведь я же не сказал, что не могу вам помочь. Наш Орден был создан для защиты Святой Земли. Королю нужны средства для защиты Святой Земли. Вы пришли по адресу, ваше величество. Сколько требуется?
        - Боюсь, что не менее двух тысяч марок. Многовато?
        - Думаю, что это реальная сумма. Сейчас же пошлю гонца с письмом к командору Иерусалима. Собрать верховный капитул, надеюсь, смогут сразу же — почти все иерархи Ордена там. Когда мы с вами прибудем в Святой град, думаю, что вопрос будет уже решён, и вы сразу же получите названную сумму. Я не решаю, ваше величество, я просто кое-что понимаю.
        - С вашим братом-тамплиером всё так быстро и просто… А иногда — невыносимо сложно и непонятно.
        - Вы подметили самую суть, ваше величество. Наш Орден — не от мира сего и всё-таки действует в этом мире со всей решительностью. Этого не могут понять, а непонятного боятся. Те, кого мы спасаем, ещё не раз отомстят нам за добро. Зло нам простили бы, а добро — не простят.
        - Если я хоть слово понял из того, что вы сказали, значит я не Людовик. Вам бы с греками словеса плести, они такие же хитроумные. А может и правда, Эврар? Поезжайте к императору Мануилу. Мои вассалы просто не способны с ним переговоры вести — как налим из руки выскальзывает. А ведь из вашей-то руки не выскользнешь. Давай, Эврар, поезжай в Константинополь. Вопросы с ромеями сам знаешь какие.
        - Да, греки — не франки. Их понимать надо. С ними вполне можно разговаривать, но не так, как мы привыкли. У меня есть для них несколько… волшебных слов.
        - Есть ли хоть что-нибудь, чего вы не можете, Эврар?
        - Главного не умею — молиться.

* * *
        Пять лет уже прошло, как отшумел второй крестовый поход. Людовику теперь с трудом верилось, что когда-то он сражался в Палестине. А де Бар? Не приснился ли он ему? «Я ведь так и не смог понять, что это за человек», — тоскливо думал Людовик солнечным майским утром 1153 года, следуя в аббатство Клерво, сопровождаемый лишь двумя рыцарями, которые следовали за ним по лесной дороге на почтительном удалении.
        В переговорах с императором Мануилом де Бар показал себя блестящим дипломатом, сумев добиться невозможного. И две тысячи марок король тогда по ходатайству Эврара получил. Позднее он не раз обращался к тамплиерам за деньгами через де Бара, всегда получая требуемую сумму быстро и без проволочек. Король имел возможность убедиться, что де Бар действительно сторонился золота — не на словах, а совершенно искренне, и всё же понимал в финансах больше, чем все королевские финансисты вместе взятые. А как они славно рубились вместе! Король прилежно брал у де Бара уроки полководческого искусства, постепенно усвоив, что королю мало быть лихим рубакой. Людовик со стыдом вспоминал, что тогда, во время боя в горах под Лаодикеей, он так увлёкся совершением рыцарских подвигов, что начисто забыл про своё войско, оставшееся без предводителя. Если бы не де Бар…
        В его жизни было два самых важных человека: Эврар и Алиенора. И никто кроме Эврара не понял его, когда он всё же развёлся с Алиенорой. Магистр просто и бесхитростно сказал: «Вы поступили, как настоящий рыцарь, ваше величество. Ни один король в мире не смог бы так поступить». Да уж… И ни одна королева Франции, получив развод, не выходила замуж на короля Англии. А у этой единственной в мире женщины как на зло было в личном владении огромное герцогство Аквитанское, ставшее таким образом владением английской короны. Людовик знал, что все вассалы за спиной осуждают его, считая королевский развод непростительным припадком. Только немногословный Эврар был согласен с тем, что честь дороже, чем полкоролевства.
        В 1149 году, не успел король выстроить интригу по проведению Эврара на вершину орденской власти, как тамплиеры сами без посторонних подсказок избрали де Бара великим магистром. Тогда только стало ясно, что Эврар вовсе не кокетничал, когда говорил, что не хочет этой должности. Он воспользовался тем, что устав тамплиеров позволял переходить в Орден с более строгим монашеским Уставом и ушёл к цистерианцам, в аббатство Клерво, прославленное духовным наставником тамплиеров Бернаром Клервосским.
        Король в очередной раз искренне недоумевал: ну захотел Эврар двинуться по духовной стезе, так ведь мог бы и епископом быть при его-то талантах, или аббатом хотя бы, так ведь нет — простым монахом ушёл. Сколько он уже в аббатстве? Два года? Королю вдруг нестерпимо захотелось увидеть Эврара, и он отправился в Клерво. Надеялся, что посидят, повспоминают. Не получилось. Перед ним стоял босой монах в серой сутане с руками, скрещенными на груди. Лицо его почти полностью было скрыто капюшоном, а взгляд обращён в землю. Король услышал тихий, как будто потусторонний шёпот:
        - Самый ничтожный из монахов недостоин разговаривать с королём Франции.
        - Здесь нет короля, Эврар. К тебе приехал твой друг Людовик.
        - Господь да пребудет с тобой, Людовик.
        Брат Эврар присел на маленькую скамеечку под вязом, приглашая короля к тому же. Король знал, что Эврара бесполезно спрашивать о причинах его решения. Тогда о чём? Он обострённо почувствовал, что встречи, на которую он надеялся, не будет. Рядом с ним сидел житель другого мира. Но что-то надо было говорить, раз приехал.
        - Как ты, Эврар? Чем занимаешься?
        - Молюсь.
        - Теперь получается?
        - Кажется, ещё хуже, чем раньше.
        - Скромничаешь. У тебя всегда всё получалось. Аббату, наверное, помогаешь?
        - Да, в меру сил. Дрова рублю. Мне нравится рубить дрова. Братьям будет тепло. Но эти удары… Это, как в прошлом… Кажется, злее меня нет человека.
        - Я, во всяком случае, добрее тебя никого не встречал, — король поднялся со скамейки, почувствовав, что донимать Эврара смысла нет. — Прощай, Эврар. Вряд ли увидимся.
        - Прощай, Людовик. Точно не увидимся. Я всегда очень любил тебя, брат мой Людовик. Прощай.
        Тогда никто из них не мог знать, что бывший великий магистр Ордена Христа и Храма проживёт в Клерво простым монахом долгие 23 года и отойдёт ко Господу в 1174 году. Тогда, расставшись с королём, брат Эврар не думал о том, сколько ему ещё жить, да, впрочем, он и никогда об этом не думал. Недавно Эврар попросил переписать для себя новое сочинение аббата Бернара, которого считал человеком, умеющим молиться, а потому достойным говорить. Эврар наслаждался каждым словом аббата: «В лесах обретёте больше, чем в книгах. Деревья и камни научат вас тому, что не дадут вам учителя. Или вы думаете, что нельзя выдавить мёд из камня, масло из крепчайшей скалы? Да разве горы не источают сладость?».
        Но горы, которые видел во сне брат Эврар, по-прежнему источали кровь.

* * *
        Едва Андрей успел отодвинуть от себя рукопись, пребывая в полном смятении чувств после прочтения этого «опуса», как на пороге появился загадочный русский рыцарь по имени Дмитрий.
        - Прочитал? — заметно смущаясь, спросил он Андрея.
        - Пока только первый «опус». Смешное, кстати, слово. Что оно означает?
        - По латыни «опус» значит «дело». В средние века так называли разделы литературного произведения. Как тебе показалось? Никому до тебя не давал читать свои опусы. Даже не знал для кого пишу. Нашим всё это и так понятно. А тут — ты. Но я ведь не писатель. Просто мне показалось, что некоторые мысли убедительнее звучат не сами по себе, а в форме художественных образов.
        - Так ведь и я не литературный критик. Ничего умного не скажу. А впечатление очень сильное. Для меня всё это совершенно неожиданно. Мощный мужик был этот Эврар. Он на самом деле был такой, или ты просто напридумывал ему всяких достоинств?
        - Выдумывать было бы скучно. Да мне бы такого и не придумать никогда. Реальные достоинства средневековых тамплиеров намного превосходят возможности моей фантазии. Эврар де Бар такой и был. Все остальные персонажи тоже подлинные: с настоящими именами и реальными поступками. И в исторических фактах — никаких отклонений. Переход через Кадомскую гору именно так и проходил. Хронисты подробно его описали.
        - Но во многом твой Эврар так же для меня непонятен, как и для короля Людовика. Я тоже не понимаю, что значит молиться в смысле особого искусства?
        - Для тебя сейчас достаточно того, что ты знаешь о существовании вопроса. Что такое настоящая молитва — теоретически не растолковать.
        - Но я и с военной стороны далеко не всё понял. Почему войско на марше было совершенно неуправляемым? Почему элементарнейшие, простейшие представления о военной дисциплине были только у тамплиеров? Понятно, что крестоносцы не имели горного боевого опыта, но ведь какие-то приказы должны были всё-таки отдавать и исполнять. Или король был совершенно неспособным полководцем?
        - Сам по себе Людовик тут совершенно не при чём. Это был один из лучших королей Франции. Он умел править железной рукой. Но рыцарский бой — это нечто совершенно невообразимое с точки зрения современной боевой практики, да и не только современной. Римский центурион смотрел бы на то, как дерутся рыцари с таким же изумлением, как и советский майор.
        - Майор или солдат?
        - А это совершенно без разницы. Хоть рядовой, хоть маршал — в равной степени солдаты, потому что они носители одной и той же военной психологии — солдатской. Это, можно сказать, антирыцарская психология. Так же и наоборот: самый замечательный рыцарь — очень плохой солдат.
        - Очень интересно. Было дело, один полковник ГРУ сказал, что я плохой солдат, при этом цинично уверяя, что сделал мне шикарный комплимент.
        - Вот как? Грушник, говоришь? Подозрительно конкретно твой знакомый сформулировал эту тему. Нетипично для советского офицера, даже самого эрудированного. Ты мне потом про этого мужика подробнее расскажи, но я тебя уже сейчас могу заверить, что грушник твой понял тебя с лёту. Вся идиотическая абсурдистика твоей армейской судьбы проистекает из того, что ты носитель не солдатской, а рыцарской боевой психологии. Поэтому ты совершенно чужероден и неприемлем в солдатской среде.
        - Это хорошо или плохо?
        - И не хорошо, и не плохо. Это просто факт. Ни один из этих психологических типов не лучше и не хуже другого. Факт в том, что они разные.
        - Внимательно слушаю насчёт разницы.
        - Начать придётся издалека. Вершиной боевой культуры античного мира был римский легион. Когда-то эта боевая единица приводила меня в неописуемое восхищение своей жёсткой структурированностью, идеальной внутренней организацией, железной дисциплиной. Легион и в бою, и на марше, и тогда, когда вставал лагерем, действовал, как единый живой организм, каждая клеточка которого без размышлений, на уровне рефлексов выполняет свою функцию. Всё внутри легиона чётко, рационально, а потому максимально эффективно. Каждый знал свою роль, своё место. Приказы отдавали и исполняли с такой же молниеносностью, с какой руки и ноги человека выполняют распоряжения головы. Легион побеждал именно потому, что умел действовать, как единый организм. Каждый легионер — не более чем лилипут, но из пяти тысяч лилипутов римляне научились создавать Гулливера — легион.
        - Ты сказал: «Когда-то приводил в восхищение». Сейчас восхищение исчезло?
        - Нет, не исчезло. Просто я, во-первых, понял недостатки этих восхитительных организмов, а, во-вторых, узнал, что существует система, которая не имеет этих недостатков. Легион — типичное солдатское войско, единый механизм, где каждый солдат — лишь винтик и не больше того. А ведь понятно, что любой механизм, если вывести из строя несколько винтиков-деталек, перестаёт работать, даже когда все остальные детальки исправны. Любое солдатское войско, если выбить значительную часть офицеров, превращается в сброд, в толпу, потому что без приказов, по своей инициативе солдаты могут лишь одно — бежать, бросая оружие. С другой стороны, если при отсутствии рядового состава офицеров наберётся целый взвод, этот взвод будет абсолютно небоеспособен. Каждый из них привык отдавать приказы, а держать строй офицеры не могут. В конечном итоге, орды варваров победили легионы именно потому, что научились ловко использовать недостатки этой, казалось бы, идеальной боевой единицы.
        - Очень увлекательный рассказ о вреде дисциплины. Теперь хотелось бы послушать о пользе бардака.
        Дмитрий добродушно рассмеялся:
        - Красиво передёргиваешь, но самое смешное в том, что так и есть. Дисциплина, по сути своей — несвобода. В больших дозах она становится смертельна. Чрезмерно хорошо поставленное умение выполнять приказы может привести к полной неспособности мыслить самостоятельно, а это губительно для любого войска.
        - Да, я вот один раз приказ не выполнил — отказался стрелять НУРСами по детям. Это не было вызвано боевой необходимостью, просто такая была прихоть у сволочного эфиопского полковника.
        - Ты поступил, как рыцарь. Идеальный солдат должен выполнять любой приказ, независимо от его содержания. А рыцарю нельзя отдать приказ, противоречащий его представлениям о чести. Рыцарь — это не мужик, закованный в железо. Это определённый психологический тип. Однако, вернёмся к нашим баранам, то есть к нашим львам, конечно. Как появилась рыцарская психология?
        Легионы разбежались под натиском диких варваров, римская империя рухнула. Германцы многому научились у римлян, но создавать свои легионы не стали, да и не смогли бы — не те ребята, слишком гордые и свободолюбивые. А ведь римская власть опиралась именно на силу легионов. На что могла опереться новая германская власть? Империю в её границах германцы и не пытались сохранить. Но конкретный землевладелец продолжал использовать на своих землях труд подневольных земледельцев. Как удерживать их в повиновении? Пару когорт для наведения порядка не позовёшь. Нету когорт. И оставалось германо-романскому землевладельцу для удержания подданных в повиновении опираться только на личную доблесть. Только на самого себя. Он сам стал войском. Он один стоил не меньше когорты. В раннем средневековье из простых крестьян больше не делали солдат, им, напротив, было строжайше запрещено учиться владеть оружием. А их хозяин барон — с огромным мечём, в стальной кольчуге — мог преспокойно обратить в бегство несколько сот своих крепостных, если бы те вздумали бунтовать.
        Вот так и появились рыцари. Первоначально это были просто дикие разбойники-головорезы, которые, опираясь на огромную личную силу, грабили и собственных крестьян, и соседей-рыцарей, и проезжих на большой дороге. Но главный рыцарский принцип был уже заложен. Рыцарь — человек-войско, сам себе полководец. Только представь — один воин стал являть собой совершенно самостоятельную боевую единицу. Он один стоил целой сотни обученного солдатского войска и многих сотен необученного сброда. У рыцаря были, конечно, оруженосцы, арбалетчики и так далее, но они, по сути, не воевали, а только помогали рыцарю воевать. Воевал он один, а они — своего рода «подтанцовка». Соответственно, нелепо понимать рыцаря в современных категориях, как командира взвода своих оруженосцев-арбалетчиков. Рыцарь — не офицер, потому что не командует солдатами.
        При этом, заметь — при всей своей необразованности, рыцарь не мог позволить себе быть слишком тупым. Ему никто не отдавал приказы, ему собственной головой приходилось думать: когда вступать в бой, как вести бой, как и когда выходить из боя. Так и зарождалось представление о величайшем личном достоинстве рыцаря. Постепенно дремучие бароны-разбойники облагораживались, появилось понятие о рыцарской чести, которое сложилось в неписанный, но всем известный и понятный кодекс.
        Меж собой рыцари находились в отношениях сеньориально-вассальной зависимости. Но сеньор и вассал — это не господин и слуга, это не старший и младший офицеры. Это два абсолютно равных по своему достоинству рыцаря. Вассал имел перед сеньором строго оговорённый объём обязательств, включавших воинскую службу. Сеньор не мог приказать вассалу ничего, что выходило за рамки этих обязательств. Самое главное — нельзя было приказать сделать что-либо противоречащее рыцарскому кодексу чести. В жизни всё, конечно, было не настолько возвышенно, но это обычное дело: есть корпоративный идеал, а на практике — великое множество отступлений от него. Не всякий рыцарь «по профессии» был рыцарем по духу.
        Достаточно вспомнить, как во время первого крестового похода крестоносцы, взявшие Иерусалим, тысячами убивали безоружных стариков, женщин и детей. И то надо сказать, что им никто не отдавал такого приказа. Просто воины обезумели от крови и невероятных лишений нескольких лет крестового похода. А если представить себе, что, командовавший осадой Иерусалима лотарингский герцог Годфруа накануне штурма приказал бы своим вассалам уничтожить всё мирное население? Годфруа был одним из самых могущественных феодалов эпохи, но если бы он осмелился отдать такое распоряжение, самый нищий из его вассалов в лицо сказал бы ему, что он смердящий пёс, которого надо заковать в железо.
        Теперь представь себе рыцарское войско на поле боя. Это войско одних полководцев. Рыцари строем не ходят. Единых команд выполнять не привыкли. Каждый сам себе господин. Сильная сторона этого войска в том, что его невозможно разбалансировать, выбив командный состав. Пока на поле боя остаётся хоть один рыцарь — полководец есть. Такое войско никогда не будет дезорганизовано из-за потери связи, когда приказы уже не поступают и единое руководство боем нарушено. Каждый рыцарь и без приказов знает, что ему делать. Рыцарю его личная честь говорит: «Ни шагу назад», такой приказ ему не нужен. Рыцарей не надо уговаривать идти в атаку. Это солдаты, хоть срочники, хоть наёмники, думают лишь о том, чтобы срок службы поскорее завершился и жалование было уплачено, да хорошо бы при этом обойтись вообще без боёв. Рыцарь, жаждущий славы, всегда рвётся в бой. Война для рыцаря не профессия. Это его жизнь.
        Но во всём этом и слабость рыцарского войска. Сумма рыцарей — не единый организм. Управлять ими в бою практически невозможно, потому что каждый рыцарь сам, лично для себя определяет цель и задачу во время боя. Такой бой всегда распадается на отдельные рыцарские поединки. Никакой связи между ними, никаких согласованных действий. Это не столько даже слабость рыцарского войска, сколько изнанка его силы. У силы легионов — своя изнанка, поэтому нелепо думать, что рыцарское войско хуже солдатского.
        Теперь ты понимаешь, что произошло на перевале во время перехода через Кадомскую гору? Полководческая слабость Людовика здесь абсолютно не причём. Задать рыцарскому войску единый вектор движения в принципе не способен ни один полководец на свете.
        - Но тамплиеры! Ведь они тоже рыцари, но у них-то была дисциплина! Они изучали опыт легионов?
        - Вряд ли их даже мысль такая посещала. Хотя, действительно, дисциплинарная система была у тамплиеров настолько железной, что позавидовал бы любой древнеримский полководец, не говоря уж про советских военачальников. Без приказа тамплиер вдохнуть и выдохнуть не решался, не говоря уже о том, чтобы отступать или наступать. Но рыцарь, и тамплиер в том числе, не мог подражать солдатской дисциплине, образцы которой конечно же были известны в средние века из книг древнеримских историков. Это было бы чудовищным попранием рыцарского достоинства. Железную дисциплину у тамплиеров опять-таки невозможно понять без религиозной составляющей их орденской сути.
        - Дмитрий, ты не слишком увлекаешься, притягивая религию даже к таким специфически боевым вопросам?
        - Отнюдь. Дело в том, что чисто рыцарских Орденов никогда не существовало. Были только духовно-рыцарские. И подражали тамплиеры не легионерам, а монахам. Сама идея Ордена зародилась в монашеской среде. На момент появления тамплиеров существовало уже несколько монашеских Орденов. Духовный отец тамплиеров Бернар Клервоссий был аббатом Цистерианского Ордена. И Орден тамплиеров родился именно как монашеский Орден с той лишь разницей, что эти монахи не слагали оружие. Храмовники приносили три монашеских обета: нищеты, целомудрия и послушания. Обрати внимание на последний. Строго говоря, в Ордене Храма царила не воинская дисциплина, а монашеское послушание. Тамплиер выполнял приказы своего командора не как солдат выполняет приказы офицера, а как монах выполняет распоряжения своего духовного отца.
        - В чём разница?
        - Для ответа на этот вопрос нам прошлось бы погрузиться в неисчерпаемые богословские глубины. Не сомневаюсь, что со временем ты это обязательно сделаешь, потому что вопросы дисциплины и послушания, свободы и подчинения для тебя не теоретические, а глубоко личные. А пока обрати внимание лишь на одно обстоятельство: идея Ордена Храма гениальна по своей сути. В рамках этой идеи органично сочетаются безграничная личная свобода и железная иерархичная дисциплина. Высочайшее представлением о личном достоинстве каждого рыцаря сочетаются с его абсолютным подчинение воле руководства. Полная свобода и полное подчинение. Как тамплиерам удавалось добиться гармоничного соединения этих, казалось бы, несовместимых начал? Вот вопрос всех вопросов. Если в грядущем XXI веке земная цивилизация не сможет ответить на этот вопрос, она просто погибнет в бесконечных распрях между прекраснодушными либералами, требующими безграничной свободы, и кровавыми диктаторами, добивающимися железного порядка. А мы знаем, как устранить противоречия между ними. Тамплиеры не в теории, а на практике научились сочетать безграничную
свободу и железный порядок. Мы, тамплиеры, можем ответить на глобальный вопрос XXI века, а иначе нашему Ордену не стоило бы и существовать до сих пор.
        - При этом вы сидите в недрах горы и никому ни на какие вопросы отвечать не торопитесь.
        - А мы просто очень скромные люди. Да к тому же и не глупые. Если мы сейчас начнём навязывать свои услуги по решению глобальных вопросов, наш Орден снова уничтожат, как и в 1307 году. Но наша скромность не делает нам пассивными. В своё время ты узнаешь о гигантских масштабах нашей сегодняшней деятельности. И о той цели, на которую она в конечном итоге направлена. Но это уже совсем другая история.
        - А если вернуться к твоей истории про Эврара де Бара. Неужели все тамплиеры были такими же религиозными, как он?
        - Нет, конечно же. И не все магистры такими были. Тамплиеры изобрели и детально разработали принцип совмещения воина и монаха в одном лице. Нам удалось на практике доказать жизнеспособность этого принципа. Но, разумеется не всем конкретным тамплиерам удалось добиться этой гармонии. Люди ведь не машины. В них нельзя закладывать принципы, как компьютерные программы. Ты прочитай мой следующий опус. А, кстати, хочешь мечём помахать? Настоящим мечём.
        - Было бы забавно.
        - Будет более, чем забавно. Гораздо более.
        - На поверхность поднимемся?
        - Подожди пока с поверхностью. Понимаю, что тебе досадно находиться в Лалибеле и не видеть её. Но всему своё время. А мечами мы помашем в местечке ни чуть не менее экзотичном. Давай так: прочитай второй опус и выходи в коридор. Там тебя Саша будет ждать. Он проводит в мою убогую монашескую келью. И мы поёдём туда, где за всю историю человечества вступала нога разве что нескольких сот человек.
        Дмитрий ушёл. Андрей опять погрузился в чтение.
        БИТВЫ МАГИСТРОВ
        Опус второй
        Честь и смерть Жерара де Ридфора
        - Будь ты проклят, Саладин! Будь ты проклят, великий султан Салах ад-Дин Юсуф ибн Аюб! Рыцарь Востока… алмаз благородства… адамант великодушия… Пёс ты смердящий и ничего больше! Вонючий сарацинский пёс! — великий магистр Ордена Храма Жерар де Ридфор в полном одиночестве брёл по раскаленному песку пустыни и буквально захлёбывался проклятиями. Небольшой бурдюк с водой он недавно выбросил за ненадобностью, потому что твёрдо решил умереть здесь, в пустыне. Солнце стояло в зените, жизни ему без воды оставалось лишь несколько часов — единственное обстоятельство, которое отчасти утешало магистра в страшном горе, которое на него обрушилось.
        Жерар, полностью истощив свою душу проклятиями, вяло подумал: «А зачем я тогда иду вперёд? Почему надо умереть где-то там, а не прямо здесь?». Ноги тут же охотно подкосились. Он рухнул на колени, потом завалился на бок и вытянулся на спине. Раскалённый песок прожёг всё его тело через плотный белый плащ. Жерар решил вытерпеть всё нараставшую боль. Он подумал о том, что эта боль не страшнее пыток под которыми погибали его братья — тамплиеры. Но едва он закрыл глаза, как увидел… нет, не окровавленные трупы своих рыцарей, а чистый и ясный лик Мадонны.
        Лик Божьей Матери излучал неземную доброту и спасительную прохладу. Казалось, Пречистая Дева очень печалится от того, что Её верный рыцарь так озлоблен и вместо мирного чтения молитв сыплет грубыми проклятиями. Внезапно лик Божьей Матери исчез, а раскалённый песок под спиной очень явно представился адской сковородкой. «Да, вне всякого сомнения, — подумал Жерар, — место моё — в аду. Но Господь учит нас никогда не отчаиваться, и Святая Мадонна не напрасно мне являлась. Она поможет! Надо выжить и выдержать этот позор перед людьми. Ведь и Богу, и Его Пречистой Матери известно, что я на самом деле не отрекался от Христа и не предавал своих братьев — тамплиеров. Надо выжить и спасти честь Ордена Храма, потому что я не просто рыцарь. Я великий магистр, и моя честь — это честь Ордена».
        Жерар встал и побрёл обратно к бурдюку с водой. Несколько маленьких глотков только что не кипящей воды сообщили ему такой прилив сил, как будто он отведал чудеснейшего эликсира. Магистр вновь обрёл спокойствие духа, а вместе и ним — способность мыслить рационально и хладнокровно. Сориентировавшись по солнцу, он пошёл в том направлении, где вероятность встретить тамплиерский разъезд была более высока.
        Он больше не сыпал проклятиями и вообще старался не думать про подлость Саладина. Теперь он по тамплиерскому обычаю бесконечное множество раз читал «Патер ностер». Душа окончательно прояснилась, да и жара очень кстати начала спадать. Именно сейчас, а не тогда, когда готовился к смерти, он стал вспоминать всю свою жизнь, во всяком случае — всю свою палестинскую жизнь.
        Жерар вспомнил, как нищим странствующим рыцарем впервые въехал в ворота Иерусалима. Всё его имущество составляли тогда полумёртвая лошадь, ржавая кольчуга и зазубренный меч. Но как сладко мечталось о великих подвигах!
        Жерар любил войну и любил Палестину. Жаркие схватки под горячим солнцем — это была его стихия. Он легко переносил испепеляющий зной и вскоре обратил на себя внимание многих рыцарей своей невероятной выносливостью и безрассудной смелостью. Ближе всего Жерар сошёлся с графом Раймундом Триполийский и вовсе не потому что Раймунд был одним из самых влиятельных людей Иерусалимского королевства. Просто оба они обладали нравом весёлым и бесшабашным, будучи способными на такие отчаянные боевые выходки, которые многим даже очень смелым рыцарям, казались граничащими с сумасшествием. И Жерар и Раймунд очень любили жизнь, но при этом, казалось, вовсе не дорожили ею. Это странное сочетание, многим со стороны непонятное, было для обоих столь естественным, что они понимали друг друга с полувзгляда и дорожили друг другом, как единокровные братья.
        Потом умер король Иерусалима Амори и всё пошло наперекосяк. Со смертью короля относительная устойчивость королевства окончательно ушла в прошлое, хотя это поняли не все и не сразу. Амори наследовал его сын, ставший королём Балдуином IV — ещё ребёнок, он уже был болен проказой. В гниющем заживо теле несчастного юноши обитал могучий дух, это принесло крестоносцам несколько побед над постоянно крепнущим Саладином, но этого оказалось недостаточно для спасения королевства.
        Впрочем, для Жерара поначалу всё, казалось бы, изменилось только к лучшему. Граф Раймунд стал регентом при юном Балдуине и назначил своего друга де Ридфора маршалом Иерусалимского королевства — высшим военным руководителем. Теперь оба друга были на вершине иерусалимской власти, но могущественный Раймунд клятвенно заверял, что вскоре ещё больше укрепит положение Жерара, организовав ему выгодную женитьбу. Ведь де Ридфор, уже став маршалом, так и продолжал быть безземельным нищим рыцарем — не по натуре ему было заботить себя захватом фьефов. Конечно, Жерар вовсе не был против того, чтобы увидеть себя владельцем мощного замка на побережье Леванта, но плести ради этого интриги не имел никакой склонности.
        Раймунд сказал: «Я всё устрою сам — твоё дело будет только обвенчаться». Жерар лишь пожал плечами. Он был страстно влюблён в Люси де Ботрон, на брак с которой не было никакой надежды. Её папаша, человек весьма степенный и основательный, был решительно против этого союза. Его отказ остался столь же решительным, даже когда Жерар стал маршалом. Сеньор де Ботрон видел в маршале де Ридфоре лишь отчаянного сорвиголову, который вскоре обязательно погибнет в одной из бессмысленных стычек. Он решительно не хотел своей дорогой Люси такого ненадёжного мужа. Де Ридфор, утратив надежду на брак с дамой своего сердца, был в общем-то не против любого иного брака, но мысль об этом ни сколько не согревала его душу.
        Однажды Раймунд позвал его к себе и изобразил на своей физиономии редкостную радостно-печальную гримасу. Избавив Жерара от предисловий, граф сказал:
        - Сеньор де Ботрон умер. Прискорбно, не правда ли?
        - Да, весьма прискорбно, — вяло ответил Жерар, — однако постараюсь это пережить и вряд ли даже сойду с ума от горя.
        - Жерар, ты что, перегрелся? Ты не понял, что это значит?
        - А что тут волнующего? То, что судьбу Люси теперь будут решать бесчисленные родственники, которые вскоре воронами слетятся на труп де Ботрона?
        - Жерар, ты напрасно никогда не интересовался законами Иерусалимского королевства. Судьбу Люси будет теперь решать регент. Иными словами — твой покорный слуга. Девицу надо срочно выдать замуж. Ботрон — один из лучших замков Леванта. Такой замок нельзя долго оставлять без хозяина. Так вот где бы мне для неё достойного мужа подыскать? У тебя случайно нет на примете подходящего претендента?
        - Раймунд!!! О-о-о-о!..
        - Не надо меня благодарить. Готовься к свадьбе. Мы сыграем её через неделю. Дама твоего сердца упадёт наконец в твои объятья, и я не сомневаюсь, что ты оправдаешь её девические ожидания, сколь бы завышенными они не были. Замок Ботрон достанется лучшему рыцарю королевства, каковым я тебя всегда считал. А больше всех, конечно выиграет твой друг Раймунд. Ведь чем сильнее мои друзья, тем сильнее я сам.
        - Раймунд, я никогда не был таким счастливым. Не буду тебя благодарить, раз ты этого не хочешь, но ты понял: мой меч навсегда стал твоим.

* * *
        Что было потом… Даже сейчас, когда Жерар да Ридфор в одиночестве брёл по раскалённому песку пустыни, и когда предсмертные муки казались столь близки, он и то не хотел бы поменяться местами с собой тогдашним. Тогда Жерар узнал, что такое ад. За какую-то минуту он разом потерял и возлюбленную и друга, жалея лишь о том, что оба они не умерли. Если бы умерли — горе Жерара было бы без позора. А позор был нестерпим.
        Могущественный регент Иерусалимского королевства граф Раймунд Триполийский самым заурядным, самым пошлым образом соблазнился на гору золота. Когда Жерар уже готовился к свадьбе, к Люси посватался какой-то жалкий пизанец Пливен, богатый, впрочем, как десять Крезов. Пливен предложил Раймунду за Люси столько золота, сколько она весит. Девица на счастье пизанца было сложения почти воздушного и тот осуществил своё предложение самым буквальным образом. Люси поставили на одну чашу весов, а на другую чашу Пливен добавлял золота до тех пор, пока весы не уравновесились.
        О, эти ничтожества итальяшки! Не даром их никто не считает дворянами, сколь бы знатными они не пытались себя представить. Они всё меряют на деньги. А честь рыцаря де Ридфора? Сколько весит она? Сколько золота можно за неё дать? Оказалось, что она ничего не весит и ничего не стоит не только для итальяшек, но даже и в глазах сиятельного графа Раймунда. Понимает ли Раймунд, что за гору золота приобрёл себе смертельного врага?
        Эту убийственную новость принесли Жерару посторонние. Сказать, что в его глазах обрушился мир, значит ничего не сказать. Тягостного объяснения с сеньором Триполи удалось избежать, потому что вечером того же дня Жерар слёг в горячке. Никто не думал, что он выживет, а сам он вообще ничего не думал. Болезнь терзала тело, а душа была совершенно пустой. Первый шок принёс вспышку чудовищной душевной боли, но уже через несколько часов, падая в горячке, он чувствовал, что душа больше не болит. Потом ему рассказывали, что в горячечном бреду он выкрикивал только военные команды, ни разу не упомянув ни одного имени. Ни Раймунда, ни Люси. Их больше не было. Ничего больше не было. Он, Жерар де Ридфор, тоже исчез, хотя этого никто не заметил.
        Когда он оправился от болезни, первой связной мыслью было то, что надо уйти в монастырь, стать монахом. Однако, уже вторая мысль показала, что он ещё не полностью утратил способность отдавать себе отчёт в своих желаниях: «Что я буду делать в монастыре? Мне не прожить без меча, без боя, без врагов». В этот момент рядом промелькнул белый плащ храмовника. Оказывается, он находился в госпитале тамплиеров. Третья мысль таким образом выскочила сама собой: «Значит пойду к тамплиерам. Они лихие парни. Живут без баб. Буду, как они, рыцарем-монахом». Все три мысли заняли не больше минуты. Жерар не находил, о чём тут ещё можно думать. Он встал с койки с глазами абсолютно пустыми и походкой на удивление твёрдой пошёл к магистру тамплиеров.
        Храмовники приняли знаменитого иерусалимского маршала весьма охотно. Ему всегда были свойственны полное безразличие к бытовым неудобствам, к скудной пище и невероятная выносливость, позволяющая даже на испепеляющей жаре подолгу сражаться не только без еды, но и без воды. После болезни, когда душа омертвела, его неприхотливость стала воистину запредельной. Даже привычных к лишениям тамплиеров она поражала и приводила в восхищение, а будучи помноженной на безумную храбрость, позволила ему сделать в Ордене очень быструю карьеру. Вскоре он уже был сенешалем — вторым человеком в Ордене, а через пару лет его избрали великим магистром.
        До Жерара дошли слухи, что обсуждение его кандидатуры во время заседания Верховного Капитула шло очень болезненно. Некоторые заматеревшие в боях и молитвах тамплиеры были решительно против избрания де Ридфора. Говорили, дескать, он совершенно не понимает смысла монашества, и душа его лишена молитвенного настроя. Жерар, когда ему передали эти отзывы, вообще не понял, о чём они говорили. Ведь он всегда самым добросовестным образом посещал все положенные по уставу богослужения, и с педантичностью, достойной тевтона, вычитывал необходимое количество молитв. В чём его упрекали? Впрочем, любое недоуменнее держалось в его голове не более, чем полминуты, а магистром его всё равно избрали. Силы Саладина росли, как на дрожжах, и во главе Ордена тамплиеры возжелали видеть не столько молитвенника, сколько воина. Себе на беду.
        Соблазнённый золотом Раймунд постепенно погряз в самых низких придворных интригах. Прокажённый король Балдуин был истинным рыцарем и, став совершеннолетним, не захотел терпеть мелочные раймундовы происки. Он фактически прогнал от двора триполийского графа, сделав ставку на Ги де Лузиньяна. Ги тоже не был пряником. Это был попросту дурак. Но воин, однако, очень смелый. Лузиньян был врагом графа Триполи, а потому Жерар сошёлся с ним довольно близко, хотя никогда его не уважал. Просто «враги моих врагов — мои друзья». В сердце Жерара было лишь одно живое чувство — ненависть к Раймунду. Он не искал мести сознательно, но спокойно знал, что когда подвернётся случай — отомстит очень жестоко. Жерара и мысль не посещала, что его ненависть, холодная, как сталь кинжала, делает его не просто плохим монахом, но и вообще вряд ли позволяет ему именоваться христианином. Мысли очень редко посещали Жерара. Он просто до бесконечности рубился, рубился, рубился.

* * *
        Какой был чудный бой у брода Иакова! Жерар вспоминал этот бой с наслаждением. Неужели у брода дрались в этом году? Кажется, с тех пор прошла целая вечность. Да, в этом году, в начале мая. Год от рождества Христова 1187-й.
        В их отряде было 600 воинов вместе с госпитальерами и рыцарями из Назарета. Они встретили сарацинскую конницу, численность которой на самый беглый взгляд превышала 5 тысяч человек. Позднее выяснилось, что сарацинов было 7 тысяч, а предводительствовал ими брат Саладина Аль-Афдаль. Де Ридфор приказал бы атаковать их сразу же, ни секунды не раздумывая, насколько бы безрассудным это не выглядело, но в отряде были не только тамплиеры, а остальным он не мог приказать. Магистр госпитальеров Роже де Мулен сразу же сказал, что он против самоубийственной атаки. А когда к этому мнению присоединился маршал тамплиеров Жак де Майи, де Ридфор пришёл в неописуемое бешенство. Он не мог ничего сказать магистру другого Ордена, а потому решил отыграться на своём маршале:
        - Вы предлагаете отступить, брат Жак? Насколько я понимаю, это ваш любимый манёвр. Удрать — что может быть приятнее для Жака де Майи. Ведь он так любит свою белокурую голову! Он так хотел бы её сохранить!
        Никто и никогда не имел права так разговаривать ни с одним рыцарем. Никто и никогда. Оскорбление, которое нанёс де Ридфор своему маршалу, было просто неслыханным. Лицо Жака стало белее, чем его волосы. Он очень тихо сказал:
        - Я умру перед лицом врага, как человек чести.
        Роже де Мулен тоже косвенно почувствовал себя оскорбленным. Весь отряд крестоносцев ринулся в атаку на врага, который превосходил их более чем вдесятеро. Ридфоровское стремление атаковать вовсе не было абсолютным безумием. Тамплиерам не раз случалось побеждать при подобном численном преимуществе врага. И госпитальеры, и назаретские рыцари тоже были рубаки не из последних. Но тогда, видимо, был не их день. Рыцари падали один за другим. Одним из первых погиб храбрый де Мулен. Брат Жак сражался с восхитительной отвагой, поражая врагов направо и налево. Когда пали почти все тамплиеры, сарацины окружили маршала Храма плотным кольцом, но ни один враг не осмеливался приблизится к страшному Жаку, белый плащ которого давно уже стал красным от крови врагов. Тогда сам Аль-Афдаль крикнул ему на довольно чистом наречии франков:
        - Сдавайтесь, маршал! Вы уже доказали свою безмерную доблесть! Нам доставит удовольствие сохранить жизнь такому храброму воину!
        Жак едва держался на ногах рядом со своим павшим конём. Он опустил меч, но по-прежнему держал его двумя руками. Услышав жизнерадостный голос Аль-Афдаля, он постарался перевести тяжёлое дыхание и крикнул в ответ легко и весело, на довольно сносном арабском:
        - Не сомневаюсь, любезный Аль-Афдаль, что вы и ваш воистину великий брат не откажете себе в удовольствии. Но, кажется, самое большое удовольствие вам доставляет рубить головы пленным тамплиерам, предварительно связав им руки. Может быть, на сей раз вы согласитесь на удовольствие чуть меньшее — попросту убьёте меня в бою?
        - Да будет по вашему, о храбрейший из храбрейших, — так же весело крикнул ничуть не оскорблённый Аль-Афдаль. — Примите на прощанье мои искренние заверения в величайшем уважении к вам.
        Не переставая улыбаться, брат Саладина махнул рукой, и в де Майи полетела сразу добрая дюжина арбалетных болтов. Жак сразу же упал, не издав ни звука. Так и осталось загадкой, то ли он умер мгновенно, то ли мужественно вытерпел предсмертную боль, чтобы не радовать сарацинов своими криками.
        О, эти бесконечно подлые сарацины! Никогда ни один рыцарь не приказал бы расстреливать вражеского героя с безопасного расстояния. Де Ридфор видел, как погиб брат Жак, он изо всех сил пытался прорваться к нему, чтобы они умерли вместе, магистр и маршал, навеки покрыв Орден Храма неувядающей славой. Но по отношению к магистру сарацины вели себя очень странно. Отбивая атаки уже почти обессилевшего Жерара, они не пытались ни убить его, ни пленить. Слёзы бессильного бешенства набегали у де Ридфора, когда он осознал, что от него, от доблестного рыцаря, какие-то султановы рабы отмахиваются, как от назойливой мухи. Только сейчас, после Хаттина, он понял, что это был приказ самого Саладина: магистра не убивать и не брать в плен — оставить живым на поле боя.
        Де Ридфор никогда не сожалел об оскорблении, которое он нанёс маршалу, хотя Жак вскоре своей доблестной смертью доказал несправедливость обвинений магистра. Жерар просто завидовал героической гибели Жака. А сейчас, когда магистр в полном одиночестве брёл по раскалённой пустыне и под непрерывный шёпот молитв вспоминал тот бой, он вдруг испытал нестерпимое чувство стыда и вины перед Жаком. Впрочем, нестерпимой была зависть, а стыд, как ни странно, принёс облегчение, и Жерар испытал чувство сходное с прозрением, как будто вдруг в одно мгновение его душа стала зрячей. Магистр понял, что попросту не был достоин умереть рядом с таким возвышенно-чистым человеком, как Жак де Майи. Они были одинаково храбры, но не одинаково чисты, а Жерар любую ситуацию тупо и примитивно мерил мерой храбрости. Теперь Жерар был уверен: Жак умел молиться, а он лишь произносил слова молитв. «О, какая тут огромная разница!» — восторженно воскликнул Жерар де Ридфор, в душе которого теперь восхитительно пели возвышенные слова: «И оставив нам долги наши, так же как и мы оставляем должникам нашим…». Впервые за многие годы
абсолютно пустая и зловеще-сумрачная душа Жерара наполнилась тихим радостным светом. На пороге совершенно бесславной гибели, так и не добившись героической смерти, он вдруг почувствовал себя счастливым. Совершенно счастливым.
        Теперь ему горько и стыдно было вспоминать о том, в каком мраке он пребывал после битвы под бродом Иакова. Изо всего войска спаслись, кроме Жерара, только два рыцаря. Магистр явился к королю и красиво отчеканил: «Перед вами треть моего отряда». Король не сказал ни слова. А вскоре среди крестоносцев поползли слухи о том, что магистр тамплиеров погубил 600 рыцарей, а сам спасся позорным бегством. Но ведь это было не только чудовищно несправедливо, но и абсолютно бессмысленно. Как мог тяжеловооружённый рыцарь на не особо шустром коне, приученном не к скорости, а к тяжести, да ещё когда оба измучены боем, спастись бегством от нескольких десятков лёгких всадников на быстрых арабских скакунах, при том, что у врага ещё были свежие, не побывавшие в бою силы? Да он при всём своём желании не смог бы ускакать от них дальше, чем на полёт стрелы. И всё-таки оскорбительную бессмыслицу о его позорном бегстве передавали из уст в уста. Почему им доставляло удовольствие отказывать ему в том единственном достоинстве, которым он дорожил — в храбрости? Жерар ничего не хотел понимать, он тупо стремился доказать свою
храбрость на деле.
        А между тем, Иерусалимское королевство разъедали внутренние интриги, в которых его бывший друг Раймунд играл одну из первых ролей. Короля Балдуина доконала, наконец проказа. Сторонники Раймунда как осы роились вокруг его смертного одра, и умирающий Балдуин лишил Лузиньяна регентства, помирившись с графом Триполи. Но не успели короля похоронить, как ситуация перевернулась обратно и новым королём избрали-таки Лузиньяна, который наспех женился на сестре покойного Балдуина — Сибилле. Жерар был, конечно, рад, что королём стал его плохой друг Ги, а хорошего врага Раймунда опять отодвинули от престола.
        Саладин, между тем, наступал, крестоносному Иерусалиму грозила смертельная опасность. Жерару казалось, что всё очень просто: надо собрать войско и дать Саладину бой. Но не все так считали. Многие знатные крестоносцы убеждали нового короля, что в «чистом поле» Саладин обязательно их победит, а потому надо запереться в неприступных иерусалимских стенах и мужественно выдержать осаду, на что шансов было куда больше. Жерара подобные предложения, как и всегда, доводили до полного бешенства. Наслушавшись досыта бесплодных словопрений, он один вломился в покои Лузиньяна и дико зарычал на него: «Ты король или кто? Ты крестоносный лев или сарацинская лиса, предпочитающая отсидеться в норе? Денег у тебя нет? Мои тамплиеры продадут свои белые плащи, только бы позор, которому нас подвергли сарацины, был смыт. Мы обойдёмся без твоих изнеженных полурыцарей. Пусть они услаждают твой слух сирвентами, а сражаться будем мы, тамплиеры. Или ты всё-таки с нами? Всё! Довольно слов! Вели войску вооружаться! Ты слышишь меня? Вели вооружаться!»
        Перед таким напором нерешительный Лузиньян не смог устоять. Ему удалось собрать тридцатитысячное войско. Из них — 1200 рыцарей — огромная сила, да ещё 4 тысячи конных сержантов, а остальные — лёгкая конница туркополов, арбалетчики и так далее. И вся эта огромная сила на рассвете выступила, двигаясь к Тивериадскому озеру. Войско, конечно, страдало под палящими лучами июльского солнца Палестины, но Жерар, ставший главным военным советником короля, не так уж плохо всё рассчитал: походного запаса воды должно было хватить как раз до озера. В бурдюках ещё оставались последние глотки, а от озера их отделял всего лишь полудневный переход — на этом коротком отрезке Саладин при всём желании не успеет их перехватить. И тут — на тебе. Крестоносцы увидели полуразрушенные стены крепости Марескальция — к ней надо было тащиться несколько часов, свернув с основного пути. До Марескальция было, конечно, гораздо ближе, чем до Тивериадского озера, а в крепости должны быть колодцы. Жерар не на шутку испугался этого соблазна, сказав Лузиньяну:
        - Колодцы могут быть пусты или отравлены сарацинами. А если мы свернём к Марескальцию, там и придётся ночевать, до Тивериады будет уже не добраться, при этом войско Саладина, уверяю тебя, появится очень скоро и мы, тронувшись в путь на рассвете, не успеем дойти до озера. Да, сейчас идти до него гораздо дольше и тяжелее, но есть смысл, потому что, в отличие от колодцев, озеро уж никак не пересохло.
        И тут в разговор вмешался проклятый Раймунд, словно змей-искуситель обронивший:
        - А я уверен, что колодцы крепости полны воды.
        Жерар, насколько мог спокойно, прошипел в ответ Раймунду, стараясь на него не смотреть:
        - На чём же основана ваша уверенность, дорогой граф?
        - Никогда не видел пересохшего колодца.
        - Так вы хотите удовлетворить своё любопытство и увидеть? Но ваша прихоть может очень дорого нам обойтись.
        Но тут в разговор вмешался Лузиньян, непривычно твёрдым и решительным для него голосом отрезавший:
        - Поворачиваем к Марескальцию.
        - Ги, ты обезумел, — пытался спасти положение де Ридфор.
        - Моё слово — слово короля. Не забывайся, Жерар, — Ги явно мстил магистру за недавно пережитое унижение в последнем разговоре перед походом. Спорить с ним в этой ситуации было бесполезно. Войско повернуло к Марескальцию.
        Колодцы крепости, как и пророчил магистр, оказались пусты. Жерар от этой новости пришёл в такое отчаянье, что даже не стал напоминать Ги и Раймунду о своей недавней правоте. Обессилевшие от перехода и жажды крестоносцы повалились на ночлег. Жерар не спал. У него ещё оставалась робкая надежда на то, что Саладин замешкает в пути и, вставши на рассвете, они успеют добраться до озера. Но, ранее весьма высоко оценивая расторопность Саладина, Жерар, к несчастью, и в этом оказался прав. На рассвете сарацины уже замыкали вокруг Марескальция плотное кольцо. Султан привёл 60-тысячное войско. Уже почти обезумевшие от жажды крестоносцы вынуждены были принять бой.
        Тамплиеры дрались, как всегда с беспримерной храбростью и великий магистр — в первых рядах. Сарацинские лавины накатывали одна за другой, а рыцари не только успешно отбивались, но и непрерывно контратаковали, как будто забыв про жажду. Они пробивались к горному массиву, месту воистину дьявольскому, прозываемому Рога Хаттина. Хаттин! Это слово теперь навеки останется в памяти тамплиеров и всех крестоносцев, знаменуя начало крушения всех христианских надежд на Святой Земле.
        Сарацины применяли свою обычную тактику, позволяя углубиться в их боевые порядки и смыкая кольцо за спиной наступавших. Небольшие группы рыцарей одна за другой попадали в окружение, всё-таки продолжая сражаться, словно у каждого из них было по несколько жизней. Сражение длилось непрерывно 7 часов, и в конечном итоге рыцари просто стали падать на землю один за другим, теряя сознание от жажды, которая, казалось бы, должна была их прикончить ещё к рассвету. Только поэтому у Саладина на сей раз было так много пленных тамплиеров. Если бы храмовники имели возможность погибнуть на поле боя, каждый из них, безусловно, предпочёл бы умереть с мечём в руках.
        Лузиньяна Саладин пощадил, взяв с него клятву никогда не поднимать оружия против воинов ислама. С тамплиеров, а таковых в плену оказалось 230 человек, султан, конечно, такой клятвы не требовал в виду её полной бессмысленности. Чем бы занимались храмовники, если бы не воевали за свободу Святой Земли? Проще было потребовать с них обещания не дышать. Саладин предложил им принять ислам, для чего было достаточно поднять вверх палец. Это было бы, наверное, замечательно — двести бывших храмовников в качестве личной гвардии великого султана. Магистр был уверен, что никто из его рыцарей не станет даже задумываться над этим предложением. Едва очнувшись в плену, каждый рыцарь Храма уже начал готовиться к смерти. Жерар, которого держали отдельно от его рыцарей, смотрел на них со стороны и ликовал — все 230 тамплиеров до единого предпочли принять смерть за Христа.
        Всё было как всегда — светских рыцарей и баронов отправили в тюрьму, где им предстояло ждать своего выкупа, а тамплиеров — на смерть, которой, к счастью, не придётся ждать. А разве за всю историю Ордена хоть один тамплиер в плену переметнулся на сторону мусульман, изменив Христу? Этого никогда не было и не будет. Магистр спокойно смотрел, как дервиши привязывали тамплиеров к столбам. Дервиши были палачами неумелыми и долго истязали храмовников, перед тем как обезглавить. Слушая их душераздирающие крики, Жерар не сомневался, что его замучают последним. С неподражаемым высокомерием он думал о том, как мужественно примет смерть, и, в отличии от остальных истязаемых, постарается даже не кричать. Ведь он всё-таки магистр, а не рядовой храмовник.
        Последних пленных отправили в дамасскую тюрьму. Последних тамплиеров замучили до смерти. Жерар всё ещё ждал. У султанского шатра остались лишь сам Саладин с немногочисленной охраной и несколькими приближёнными и Жерар, которого покинули даже его стражи с обнажёнными ятаганами. Наконец к нему подошёл сам великий султан Салах-ад-Дин Юсуф ибн Аюб и тонко, по восточному улыбнувшись, сказал:
        - Вы свободны, мессир. Прикажете подать вам коня?
        Жерар не усомнился в том, что это изуверский восточный юмор и, улыбнувшись почти как Саладин, спокойно ответил:
        - Я всегда был свободен, о великий из великих. Сейчас я свободен, как и всегда. Это совершенно от вас не зависит. А конь мне не понадобится. В Царство Небесное меня понесут ангелы, которыми вы вряд ли распоряжаетесь.
        - Вы не поняли, мессир, — улыбка Саладина стала воистину дьявольской. — Вы свободны идти на все четыре стороны. И всё же скакать на коне лучше, чем просто идти. А ваши ангелы на сегодня могут отдыхать. Они и так уже достаточно потрудились, перетаскав всех ваших тамплиеров в… места мне неведомые.
        Лицо магистра побледнело под маской пота, пыли и крови. Впервые за много лет его душу охватил холодный липкий ужас, теперь змеившийся в груди подобно улыбке Саладина. Дьяволоподобный, хладнокровно-глумливый султан, наслаждался этим зрелищем:
        - Так вы отказываетесь от коня? Что же мне делать? Как мне доставить великого магистра к его истосковавшимся тамплиерам, к тем, которые, на свою беду, всё ещё живы? Ведь ангелы и вправду мне не подчиняются.
        Жерар дико зарычал:
        - Убей меня, Саладин!
        Султан перестал улыбаться и тихо прошипел:
        - Много будет чести для тебя, главный тамплиерский пёс.
        В султановых глазах, казалось, разверзлась преисподняя, и Жерар с ужасом уловил в этом чудовищно-бездонном взгляде нечто весьма родственное самому себе. Саладин, между тем, бросил через плечо своему безголосому слуге:
        - Брось эту собаку себе через седло. Скачи на север два часа и выбрось его на песок в пустыне. Оставь с ним воды на сутки.
        Магистру казалось, что неслыханный позор выжжет его душу дотла. Саладинов слуга выбросил его на песок, словно тюк с тряпьём. Потом он хотел умереть на песке, но смерть, по верному слову Саладина, была для него слишком большой честью. Потом он стал шептать слова молитв, сначала, как всегда, механически, и наконец — искренне, от всей души, впервые в жизни ощутив, что это значит. Пречистая Божья Матерь не оставила его. Он почувствовал сначала просто облегчение и наконец — настоящее счастье, ранее им не изведанное. Он ощутил себя величайшим грешником, душа которого, словно кольчуга ржавчиной, была изъедена гордыней. Он понял, что был просто недостоин принять смерть за Христа, а саладинова подлость послужила лишь орудием гнева Божьего. Но теперь Жерар знал, зачем он живёт. Теперь в его жизни появился смысл. Теперь он хотел жить.
        Белые плащи на горизонте вовсе не были очередным миражём. Это были его тамплиеры — бесконечно родные и бесконечно далёкие. Старший представился магистру:
        - Командор крепости Тортоза с братьями. Тортоза держится, мессир.
        - Тортоза выстоит, командор. Мы выстоим, — теперь уже совершенно спокойно ответил магистр.
        Победоносный Саладин брал город за городом. Один за другим пали Тивериада, Акра, Торон, Сидон, Бейрут. Аскалон сдался по приказу королевы Сибиллы, пока король Ги де Лузиньян был в плену. Тамплиерская крепость Газа, находившаяся невдалеке от Аскалона, тоже сдалась — не было ни капли смысла её оборонять. Пал Иерусалим. Казалось крестоносному королевству пришёл конец. Но держался в Тире маркграф Конрад Монферратский. И неприступной скалой стояла тамплиерская Тортоза.
        Оборону крепости лично возглавил великий магистр Ордена нищих рыцарей Христа и Храма Жерар де Ридфор. Жерар отдал себя обороне Тортозы с энергией буквально нечеловеческой. Он сражался на стенах, контролировал распределение скудных съестных припасов, постоянно осматривал укрепления, распоряжаясь, что и где надо усилить. По поводу Хаттина и своего необъяснимого спасения много не говорил. Подробно рассказал рыцарям лишь о мученической смерти их братьев, а о том, почему его пощадил Саладин, коротко сказал, что и сам не знает. Он прекрасно понимал, как будет трудно его рыцарям поверить в то, что их магистр не совершал предательства. Жерар старался не думать о том, в чём его подозревают, но однажды не выдержал и решил поговорить об этом со своим духовником, отцом Ансельмом, единственным человеком в Ордене, с которым он находился в отношениях более или менее доверительных:
        - Ансельм, давай поговорим без чинов, просто как друзья. И прошу тебя, будь откровенен, не надо меня щадить. В чём братья обвиняют меня?
        - Во многом, Жерар, во многом. И братья, и все крестоносцы, от которых доходят известия, обвиняют тебя во всех смертных грехах.
        - Не тяни. Говори прямо.
        - В тебе видят главную причину падения Иерусалима. Будто бы ты из хорошо укреплённого города увёл всех рыцарей в безводную пустыню, и Саладину даже воевать с вами не пришлось — его слуги просто вязали обессилевших от жажды крестоносцев.
        - О-о-о!.. Так ведь без воды мы остались просто по дурости Лузиньяна и Раймунда. Но даже без воды наши рыцари сражались 7 часов к ряду. Раймунд остался жив. Неужели он не опровергает эту бессмыслицу?
        - Нет, не опровергает. В ответ на все порочащие тебя сплетни он лишь загадочно улыбается.
        - Ну, с ним всё ясно. А какие ещё сплетни?
        - Будто бы тамплиеры сдали Газу в обмен на твою свободу.
        - Так ведь все же у нас знают: магистр Храма не мог отдать приказ обменять себя на крепость. Газа — не мой личный фьеф, а собственность Ордена. Да если бы я и отдал такой приказ, наши тамплиеры его просто не выполнили бы. Этого не понимают?
        - Ничего не хотят понимать.
        - Ещё болтают что-нибудь?
        - Ещё многое. Будто бы ты отрёкся от Христа и принял ислам.
        - Интересно, что тогда я здесь делаю? Почему теперь вместе с христианами сражаюсь против ислама?
        - Так, говорят, что ты и ислам теперь предал. Мол предатель, есть предатель. Прости, Жерар.
        - Но тогда Саладину выгоднее всего было бы оставить меня рядом с собой, чтобы все видели, как магистр тамплиеров теперь делает джихад и славит Мухаммада.
        - Несомненно, так. Но сплетникам не нужен здравый смысл.
        - Неужели ещё что-нибудь болтают?
        - Конечно. То что ты поклялся Саладину никогда не поднимать против него меча. И получается, что даже твоя сегодняшняя храбрость — клятвопреступление. А Саладин — благородный воин.
        - Лузиньян дал такую клятву. Это слышал я и ещё многие. А разве кто-нибудь слышал мою подобную клятву? Ты подумай: зачем Саладину моя клятва, принесённая без свидетелей?
        - Уже думал. Но кому что докажешь?
        - Много же я в плену всего наделал. И ислам принял, и Газу подарил, и не воевать поклялся. Не многовато ли за мою жизнь? Я хоть денег Саладину не платил из орденской казны?
        - Говорят, платил. Большие суммы называют.
        - Ансельм, а ты как думаешь, почему Саладин отпустил меня?
        - Думаю, что Саладин отпустил тебя по неизвестной причине.
        - Спасибо, Ансельм. Я назову тебе эту неизвестную причину. Мёртвым, я бы был одним из мучеников, прославивших наш Орден. А султану, кажется, надоело прославлять тамплиеров. На поле боя он ничего не может с нами сделать. Так вот Саладин решил опозорить Орден Храма. Отпустив меня без всяких клятв и выкупов, он прекрасно знал, какие сплетни ползут, какое пятно ляжет на Орден. Пойми и доложи капитулу: всякий, распространяющий эти сплетни — невольный пособник Саладина. Я постараюсь выдержать этот позор. Я знаю, что это Бог наказал меня. Мне никогда не иметь чести в людских глазах. Но пусть капитул озаботится честью Ордена.
        - Всё сделаю. Помоги тебе Господь, Жерар.

* * *
        Тортоза выстояла. Огромная башня — донжон, возвышавшаяся на берегу моря, отражала атаку за атакой. Магистр сумел воодушевить тамплиеров. Саладин никак не мог привыкнуть к безумной тамплиерской храбрости. В каждом новом сражении боевая доблесть храмовников потрясала самые глубины души султана, хотя он перевидал на своём веку немало отчаянных храбрецов. Саладин чувствовал себя поспокойнее, когда эти сумасшедшие рыцари в белых плащах составляли лишь часть войска. Но Тортозу обороняли только тамплиеры, а это всё равно как вместо кушанья, куда добавлена обжигающая приправа из перца, хлебать одну эту приправу ложками. Случилось то, что сами тамплиеры склонны были считать чудом: Саладин, завоевавший уже почти всю Святую Землю, снял осаду с Тортозы.
        Тем временем король Ги де Лузиньян, едва пришел в себя после хаттинского позора, начал собирать остатки войска. Жерар искренне удивлялся этому человеку. Безвольный и беспечный Лузиньян очень легко согласился стать так же и бесчестным. Ги никогда не отрицал, что дал Саладину клятву не воевать против него. Он просто посмеялся над собственной клятвой, нисколько не сомневаясь, что и всем остальным должно быть очень смешно.
        Итак, наспех собранное войско, вдохновляемое весёлым клятвопреступником, двинулось на освобождение Акры. Ещё несколько месяцев назад Жерар, безусловно, побрезговал бы участием в предприятии столь сомнительном, но после плена он на многое смотрел уже другими глазами. Как христианин, он понял наконец, что означает слово смирение и не погнушался компанией Лузиньяна, а как полководец, он прекрасно понимал, что Иерусалимское королевство можно спасти, только отвоевав Акру — крепость, имеющую ключевое стратегическое значение. В начале октября 1189 года лузиньяновы рыцари вместе с тамплиерами двинулись на Акру.
        Когда сшиблись с сарацинами, вначале всё шло хорошо. Пожалуй, даже слишком хорошо. Саладин спасаясь бегством, бросил даже свой лагерь. Рыцари Лузиньяна вместе с ним самим, едва представив себе, какие сокровища могли остаться в лагере султана, тут же потеряли рассудок, разом превратившись из доблестных крестоносцев в заурядных мародёров. Тем временем многомудрый султан сумел остановить бегство своего войска, которое никто не преследовал, перегруппировал его боевые порядки и ударил по тамплиерам. Рыцари Храма были единственными, кто не бросился грабить саладинов лагерь, а потому остались в полном одиночестве. Какого ещё подарка было ждать султану?
        Тамплиеры, отбиваясь каждый от нескольких десятков сарацин, падали один за другим. Храмовникам противостояло не какое-нибудь наспех собранное ополчение из крестьян-феллахов, а личная султанская гвардия — прекрасно вышколенные головорезы, имеющие немалый боевой опыт. Это было солдатское войско — не ровня рыцарскому, а уж тем более тамплиерскому, и всё-таки это было хорошее войско, к тому же численностью превосходящее тамплиеров в несколько десятков раз. Белые плащи постепенно краснели, а потом исчезали.
        Жерар дрался, как десять львов, своим огромным мечём прорубая настоящие просеки в сарацинском «лесу», который тут же снова вырастал. Оттуда, где буйствовал магистр летели отрубленные руки и головы, разбитые сарацинские щиты и шлемы, непрерывно били фонтаны крови. Бесконечно вести такой бой невозможно. Либо сарацины должны были наконец закончиться, либо должен был закончиться магистр.
        Несколько тамплиеров, уцелевших в этом сражении, рассказали о доблести магистра, сообщив, что он пал на поле чести, как верный воин Христа. Один из выживших тамплиеров через несколько лет рассказал о гибели Жерара де Ридфора звонкоголосому труверу Амбуазу, и вот уже Амбуаз слагал возвышенные стихи:
        Был убит магистр Ордена Храма
        Рыцарь, имевший великую доблесть.
        В третьем крестовом походе король Ричард Львиное Сердце, прозванный поющим королём, любил петь эти стихи, сам положив их на музыку, и все тамплиеры подхватывали припев:
        Великий магистр — великая доблесть!
        А король Ричард дальше гремел своим могучим басом:
        Говорили магистру братья Храма:
        «Ступайте отсюда, господин наш, ступайте».
        Отвечал он: «Разве Богу угодно,
        Чтобы я был в безопасном месте?
        Никто не скажет великому магистру,
        Что под Акрой видели его убегающим.
        Никто не упрекнёт Орден Храма
        В том, что тамплиеры показывают спины»
        Пал магистр средь сарацинских полчищ,
        Но над Акрой реют христианские знамёна.
        Тамплиеры опять дружно подхватывали:
        Акра вечно будет христианской!
        Жерар взял на себя подвиг выше боевого. Он мужественно и с величайшим терпением выдержал уготованное ему бесчестие. Главной битвой магистра, из которой он вышел победителем, была схватка с демоном гордыни в собственном сердце. Де Ридфор, согласившийся сражаться без права на славу, был бы, наверное, счастлив узнать, что после его смерти братья-тамплиеры прославили своего магистра. Но в той битве под Акрой, вопреки мнению крестоносцев, Жерар не погиб.

* * *
        Слуги султана разыскивали труп магистра по всему полю боя. Его нашли живого, хотя и без сознания. По приказу Саладина, отданному на этот случай, промыли раны вином и перевязали, а затем на походных носилках принесли в султанский шатёр. Несколько глотков целительного отвара быстро привели Жерара в чувство. Раны нестерпимо болели, но сильнее этой боли был ужас от мысли, что он опять у Саладина и тот, судя по змеиной улыбке, опять намерен его отпустить — недаром раны перевязаны. Во время боя Жерар приготовился к смерти, а потому был совершенно не готов к повторению этой ужасной ситуации. И всё же выход из неё он нашёл мгновенно. Превозмогая боль во всём теле, магистр поднялся на ноги, после чего сразу же встал перед Саладином на колени и, поклонившись ему до земли, прошептал по-арабски:
        - О, великий из великих, Аллах отверз мои очи и удостоил последнего из твоих рабов неслыханной чести — быть прахом у ног твоих.
        Салах-ад-Дин совершенно искренне растерялся от столь неожиданного поведения высокомерного тамплиера. Султан был один в шатре, своего летописца, сидевшего в углу, он за человека не считал. А магистр, между тем, продолжил:
        - Смиренно прошу тебя, о великий из великих, удостоить меня ещё большей чести — позволь мне прославить веру истинную и склонить свою голову перед величайшим из всех пророков. Вели позвать своих визирей, своих драгоценных братьев и сыновей — при них хочу воздать пророку заслуженную честь.
        Султан растерялся ещё больше. Он не случайно был в палатке один, ибо намеревался объявить, что Жерар принял ислам и опять отпустить его на все четыре стороны. Даже приближённые султана, не зная, о чём тот говорил наедине с магистром, поверили бы в обращение тамплиера, потому что никак иначе не могли бы объяснить столь не свойственное султану человеколюбие. Расчёт Саладина был идеально точным — слухи о предательстве магистра, которые и так уже ползут среди крестоносцев, теперь, после второго пленения, превратятся в твёрдую уверенность. Султан знал психологию франков и не сомневался, что теперь они начнут весь Орден Храма считать шайкой предателей. Но с другой стороны, если этот храмовник на самом деле примет ислам — так ведь будет ещё лучше. Он, пожалуй, сделает из бывшего тамплиера знаменосца. Очень эффектно будет смотреться в эго руках султанское знамя. По всему исламскому миру тотчас разнесётся весть о том, что великий султан умеет побеждать не только на поле боя, но так же одерживает великие духовные победы. А этот тамплиер… он, видимо, понял, что среди франков у него теперь будет чести не
больше, чем у последней свиньи, и здраво рассудил, что лучше уж остаться рядом с султаном. Ум султана был очень гибок и поворотлив, он быстро перешёл от растерянности к решению. Через минуту все приближённые султана были уже в палатке.
        Жерар распрямил спину. Он начал говорить спокойно и негромко, но очень твёрдо, тщательно выговаривая каждое слово, чтобы его не блиставший совершенством арабский язык был понятен любому из здесь присутствовавших.
        - Я обещал прославить пророка. Я сделаю даже больше. Всем своим сердцем я прославлю всех библейских пророков, но прежде всего — Господа нашего Иисуса Христа, который есть больше, чем пророк, потому что Он воистину Сын Божий. Мне жаль вас, несчастные агаряне. Потомки авраамовой рабыни Агари так и остались рабами. Истина не сделала вас свободными, потому что вы ходите вдалеке от Истины и молитесь ложному пророку…
        Ум Жерара был ещё проворней, чем у Саладина. Едва очнувшись в султанском шатре, он понял, что здесь — не поле боя, а потому не удастся, как всегда, противопоставить извилистой восточной хитрости безупречную рыцарскую прямоту. Пришлось чуть-чуть схитрить. Ведь если бы он какими угодно словами обругал лжепророка в присутствии одного только Саладина, султан потом всё равно сказал бы, что магистр прославил Мухаммада. А вот хулу на Мухаммада, изречённую при всех султановых приближённых, Саладин не имел возможности стерпеть при всём своём желании. Визири на завтра же свергнут султана, если он позволит в своём присутствии безнаказанно чернить создателя ислама.
        Впрочем, Жерару совсем не хотелось ругать Мухаммада. Он теперь искренне жалел этого лжепророка, считая его странником, который заблудился на пути к Истине. И великий султан с его блестящей свитой теперь представлялись ему несчастными людьми, достойными всяческой жалости. В сердце магистра не было ни капли ненависти. Не появилось и страха, когда он увидел исказившееся от бешенства лицо Саладина. Последнее, что Жерар увидел в этой жизни — блеск саладиновой сабли.
        Когда голова Жерара вместе с потоком крови упала на великолепный багдадский ковёр, магистр с радостным изумлением осознал, что он по-прежнему все видит. Только шатёр Саладина вместе с ним самим и его блистательными рабами куда-то исчез. Прямо перед Жераром стоял маршал Ордена Жак де Майи. В белом плаще и с такими же белыми ангельскими крыльями за спиной. Лицо маршала-ангела было очень мирным. Жак смотрел на Жерара с любовью. В глубине души Жерара родилось что-то похожее на слезинку:
        - Прости меня, Жак. Тогда…
        - Не надо, Жерар. Всё в прошлом. Я всегда любил тебя, мой брат во Христе. Из прошлого осталась лишь эта любовь. Я счастлив, что теперь мы вместе продолжим нашу службу у престола Божьего. Взгляни, — Жак указал рукой на небо.
        Жерар увидел, как прямо с небес к ним скачут стройные шеренги всадников в развевающихся белых плащах. Все они, как и маршал, были крылаты. Напротив сердец пламенели тамплиерские кресты. Опытным взглядом полководца Жерар определил, что к ним скачет целый боевой монастырь — триста копий. Вскоре магистр уже различал лица рыцарей, погибших под бродом Иакова и обезглавленных после Хаттина.

* * *
        Едва прочитав последние слова опуса, Андрей отодвинул от себя рукопись, резко встал и сразу же вышел в коридор. Ни единой секунды он не хотел оставаться наедине с памятью Жерара де Ридфора. Он сразу же почувствовал, что магистр де Ридфор — зеркало, в котором отразились его, капитана Сиверцева, черты, искажённые болью и ненавистью. Он так же никогда не терял чести, но и у него так же попросту отняли честь. Отняли подлостью и коварством. Причём, Андрей ни на секунду не верил, что его душа может когда-нибудь так же очиститься, как душа Жерара. Он был уверен, что только в дешёвом бульварном романе человек может за один день переродиться. Он уже считал себя верующим, но по-прежнему не понимал, почему эти парни, тамплиеры, так охотно умирали за Христа. Ему казалось, что здесь какая-то фальшь, неправдоподобица. Но он подсознательно ощущал, что фальшь на самом деле — в его душе, а не в их судьбах. Думать об этом не хотелось, но он знал, что, оставшись один, обязательно будет думать именно об этом.
        В коридоре Андрея ждал как всегда молчаливый и невозмутимый Саша, предложивший капитану следовать за ним. Вскоре они были в рыцарской келье командора Дмитрия Князева. Андрей не уставал удивляться образцам местного дизайна. В комнате Дмитрия не было сводов, её идеально правильная кубическая форма у многих вызвала бы раздражение. Стены — большие панели чёрного дерева, потолок — тоже деревянные панели, только светлой породы древесины. По потолку были, как звёзды по небу рассыпаны маленькие вмонтированные светильники, сами по себе почти незаметные, но заливавшие комнату ровным светом. В комнате не было ничего, кроме простой деревянной кровати и маленькой тумбочки. На стенах — лишь три небольших иконы. Казалось, Дмитрий только что сюда переехал и ещё не успел перевезти мебель. Но Андрей уже понимал, что это не так. Нищие рыцари имели у себя только предметы самой первой необходимости, при этом нищетой не бравировали, в нищету не играли — все, что было действительно необходимо, всегда оказывалось самого лучшего качества — на отделке стен, к примеру, явно не экономили — позолота обошлась бы дешевле
чёрного дерева.
        Дмитрий терпеливо и кажется даже с удовольствием ждал, когда Андрей закончит «осмотр помещения» и, наконец, полюбопытствовал:
        - Ну, как тебе моё убогое жилище?
        - Вы сами такие же, как ваши комнаты?
        - Наверное. Рыцари Ордена абсолютно бедны. Но сам Орден очень богат. И мы не любим прибедняться. В любом помещении «Секретум Темпли» всё очень просто, но дешёвки не встретишь.
        - Но твоя комната совсем не похожа на другие.
        - Она отделана на мой личный вкус. Я рыцарь, а не солдат. Это апартаменты, а не казарма. Рыцари — не винтики единого механизма, каждый из нас — отдельный, особый механизм. Поэтому в Ордене приветствуют всё, что подчёркивает личную индивидуальность каждого. Мне, например, не по душе сводчатые потолки и белые стены не переношу — плохие ассоциации. Но отсутствие мебели и украшений совершенно одинаково в любой комнате, потому что мы — храмовники, а не сиятельные сеньоры. Наш Сеньор — Христос, а вассалов мы не имеем и пыль в глаза пускать некому.
        - Я удивился, что мы с коридора зашли прямо в спальню, причём — без стука. Не подразболталась у вас дисциплинка?
        - Отнюдь. Это как раз общее дисциплинарное правило — вход сразу в спальню и обязательно без стука. Рыцарь в своей комнате либо спит, либо молится. Спим мы, как ты знаешь, в одежде, а если меня застанут на молитве, так это то же самое, как если бы кто-то увидел, как я дышу. Ничего страшного, не правда ли?
        - Где же вы переодеваетесь?
        - В душевой. Там отдельные кабинки. А здесь у меня и одежды никакой нет. Оруженосец на складе берёт всё, что мне надо. Ну ладно, пойдём туда, где всё не по-нашему, а по-нормальному.
        Странствие по коридору мимо караульных в чёрных и коричневатых плащах было недолгим. Они подошли к массивной металлической двери, которая с поразительной лёгкостью отошла в сторону от небрежного нажатия кнопки. Андрей, вслед за своими проводниками, сделал шал вперёд и… обомлел. Они были в огромной первозданной пещере. Нетронутые человеческой рукой высоченные своды трудно было даже рассмотреть, они терялись в полумгле, куда едва достигало очень сдержанное искусственное освещение. Рядом с той обширной площадкой, на которую они вступили, зиял огромный провал. Подойдя к краю, Андрей увидел, что в провале — озеро с бирюзовой водой, яркий цвет которой поразительно контрастировал со всем остальным, довольно тусклым, подземным царством. Со сводов повсюду свисали массивные сосульки сталактитов красноватого оттенка.
        - Классно, да? — Дмитрий смотрел на Андрея счастливыми глазами, чувствовалось, что он уже много лет не устает восхищаться этой величественной пещерой.
        - Не то слово, — Андрей тоже не пытался скрыть свой восторг. — Объёмы поражают после ваших маленьких помещений. А озерцо… В нем, наверно, нет ничего живого?
        - Есть. Там живут рачки. Маленькие и без глаз. Я часто вспоминаю про этих рачков. У них глаза постепенно атрофировались, потому что они им не нужны в кромешной темноте. Наше искусственное освещение включается только, когда открывается дверь. Так же у многих людей атрофируется духовное зрение, и они всю жизнь проводят во мраке, как и эти рачки, даже не зная, что они слепы. По-моему, это ужасно.
        - А как вы вообще нашли эту пещеру?
        - Лет 400 назад тамплиеры прорубали в Лалибеле подземные ходы, точнее — делали для себя ответвления уже существующих ходов. Так рождался «Секретум Темпли». Однажды кирка одного из наших «кротов» пролетела в пустоту. Эту пещеру решили оставить такой, какой нашли, поражённые величием Божьего творения. Вскоре убедились, что других входов в пещеру нет, значит, тамплиеры оказались первыми людьми, попавшими сюда. Не так давно прочность сводов проверили при помощи самого современного оборудования. Всё капитально. Угроза обрушения полностью отсутствует.
        - Что-то холодновато становится.
        - 12 градусов по Цельсию. Здесь круглый год постоянная температура.
        Куда-то успевший исчезнуть и откуда-то предусмотрительно появившийся Саша протянул Андрею чёрный шерстяной плащ. Сиверцев с удовольствием в него облачился, успев заметить, что красного креста, как на Сашином, на нём нет. Верный оруженосец тем временем уже облачал своего рыцаря в кольчугу. Дмитрий, заметив восхищённое внимание Андрея, пояснил:
        - Кевлар. Эта кольчуга гораздо легче и гораздо прочнее средневековых. Шлем цилиндрический — тоже кевлар. И латные перчатки — из кевларовой нити. Любой крестоносец, получи он пару таких перчаток, не усомнился бы, что их принёс ангел с небес. На руке ощущается не тяжелее, чем кожа, а прочность невероятная. Меч. Его работу ты уже видел на поле боя. Тот самый. Дамасская сталь. Едва ли не лучшая в мире. Ну может и есть где сталь получше, но мы, как и первые тамплиеры, предпочитаем заказывать мечи в Сирии, на Святой Земле. А рукоятка — эбеновое чёрное дерево, которое ты видел в моей комнате. Люблю я его.
        - Сирийцы не удивляются, что им заказывают такое не самое современное оружие?
        - Мы за каждый меч платим почти как за танк. После этого сирийцы вообще становятся не склонны чему-либо удивляться. И мы же сами слухи распускаем, что мечи заказывают богатенькие придурки, которым нравится в рыцарей поиграть. Но это всё пустое. Ты посмотри на линию клинка.
        - Изумительно. Всегда любил холодное оружие, но почти никогда не видел таких клинков, чтобы по-настоящему нравились. Клинок у современных ножей либо откровенно уродский, либо всё-таки с некоторым изъяном — миллиметр да не туда пошёл. У твоего клинка линия чистая, ясная, простая — удивительно гармоничная линия.
        - Рад, что ты почувствовал это. Понять тут ничего не возможно. Только почувствовать. Всё больше убеждаюсь, Андрей, что у тебя душа рыцаря. Потому и не нравятся тебе современные клинки, что их форма — отражение совершенно не рыцарских душ.
        Саша тем временем тоже облачился в кольчугу, хотя сделать это без посторонней помощи было не так легко. Дмитрий пояснил:
        - Брат Александр — не рыцарь. Бой будет учебный. Ему надо постичь психологию настоящего рыцарского боя.
        Дмитрий и Саша набросились друг на друга с такой яростью, как будто наградой победителю будет королевский трон. Поражённый Андрей вновь увидел страшные круговые удары — в гуще боя один такой удар поражал бы сразу несколько человек. Рубящие удары сверху в прыжке, достигнув цели, могли развалить человека надвое. И вдруг — очень короткий, сдержанный диагональный удар, когда противник явно готовился к отражению гигантского взмаха. Саша уклонялся и блокировался, очевидно, из последних сил, но не смотря на это пытался контратаковать — он был четко ориентирован на победу, а не на выживание. Или на смерть — контратаковать можно было только раскрываясь для вражеского удара. Дмитрий бил, казалось, совершенно не опасаясь, что прикончит своего оруженосца — честно, безжалостно. Впрочем, было понятно, что это лишь кажется — если бы не опасался, так давно бы уже прикончил. Немыслимо огромные мечи мелькали в воздухе с такой лёгкостью, как будто были сделаны из фольги. Андрей вдруг заметил, что с силой сжимает правый кулак — его душа была в гуще боя, потому и рука сжимала несуществующую рукоятку меча.
        Они рубились, как все фехтовальщики, постоянно используя обманные движения, и всё-таки они не фехтовали, а рубились. Атака была нахрапом: прямым, линейным, неотразимым и страшным именно своей бесхитростной прямотой. Великолепие рыцарского боя было ужасно. Андрей подумал о том, что столь же ужасающее впечатление производит в нашем лживом мире любое честное отношение к врагу.
        Саша, наконец, упал, как будто замертво, но его тяжёлое дыхание говорило о том, что он просто уже не в состоянии держаться на ногах. Парня приучили драться до последней капли сил. Дмитрий, казалось, не обратил на него никакого внимания, но Андрею сказал:
        - Молодец парень. При таких навыках в реальном бою он победил бы едва ли не любого элитного спецназовца. Спецназ практически в любой стране мира сейчас обучают преимущественно восточной манере боя — сплошная хитрость и коварство. Души парням портят. И все эти восточные способы концентрации энергии — сплошная порча души. В их основе всегда лежат очень мутные религиозные культы, а потому получается, что из спецназовцев делают неосознанных демонопоклонников. Рыцарская манера боя кажется сейчас примитивной, дуроломной и тупой. Но это не примитивность. Это идеальная простота.
        - Против лома — нет приёма? — улыбнулся Андрей.
        - Ну… в каком-то смысле можно и так сказать. Рыцарь в рукопашной делает ставку с одной стороны — на честную откровенную силу мышц, имея навык исчерпывать эту силу до полного истощения, а с другой стороны — на силу христианских молитв. Внутреннее спокойствие рыцаря в бою основано на том, что молитва приближает его к Богу, к необоримой Божьей силе. Рыцарь знает, что может погибнуть только в одном случае — если так хочет Бог. И побеждает рыцарь лишь тогда, когда есть на то Божья воля. Задача рыцаря во время боя лишь в одном — отдать себя Богу всего без остатка, полностью довериться Небесному Сеньору.
        - Восточные единоборцы тоже молятся, то есть медитируют. Откуда у вас такая уверенность, что их бог — «неправильный»?
        - Ты ошибаешься в главном. Медитация — не молитва, а прямая ей противоположность. Молитва — это обращение к Богу, а медитация — изгнание из себя всех мыслей и чувств, прекращение всякого внутреннего действия. Медитирующий ни к какому богу не обращается, потому что такое обращение — это уже действие, а цель медитации — абсолютное духовное ничегонеделание. Мастера восточных единоборств сами постоянно это подчёркивают. Схватка между современными рыцарями и современными сарацинами — это схватка между молитвой и медитацией, то есть между Бытием и Небытием, между Реальностью и Пустотой. В некотором смысле — между Личностью и Посредственностью.
        - Но, владеющие медитацией, показывают прекрасные боевые результаты.
        - Удача сопутствуют им, пока они дерутся против атеистов. Это значит, что в современном постхристианском мире удача сопутствует им почти всегда. «Почти» — потому что Орден жив. В чём сила этих «медитантов»? Они же и сами не знают. Их задача лишь в том, чтобы добиться внутри себя максимально возможной духовной пустоты, а что за энергии наполняют потом эту пустоту, они даже не задумываются, им это вообще неинтересно. Не будем вдаваться в детали, но эти энергии при столкновении с Благодатью Божьей — слабее, чем букашка при столкновении с поездом.
        - Значит, Благодать Божья всегда пребывает с рыцарем?
        - Да в том-то всё и дело, что не всегда. Наши грехи разлучают нас с Богом и, соответственно, лишают нас силы. Путь рыцаря — путь очищения от внутренней греховности, путь совершенствования души, путь приближения к Богу. Это делается не ради обретения силы, а из любви. Но ведь только тот кто любит по-настоящему силён. Порою мы делаем на этом пути шаг вперёд и два назад, поэтому нас трудно считать непобедимыми героями.
        Саша между тем пришёл в себя и начал с большим трудом, но всё же самостоятельно освобождаться от боевого снаряжения. Дмитрий посмотрел на него с искренней отцовской любовью:
        - Думаю, что вопрос о твоём посвящении в рыцари может быть в ближайшее время решён.
        Саша так же тепло ответил:
        - Если это будет угодно Богу, мессир.
        Андрей спросил командора:
        - Вы посвящаете в рыцари из оруженосцев?
        - Зачастую, но не всегда. Во всяком случае — из людей Ордена. А вот требование древнего Устава о том, что посвящаемый должен быть сыном рыцаря, мы сейчас уже не можем соблюдать, хотя и понимаем все преимущества потомственного дворянства. Тамплиеры — монахи, у нас нет детей. Раньше Орден черпал свои ресурсы из светского рыцарства, но сейчас от него осталась лишь груда пышных титулов, почти ничего не значащих.
        Андрей попросил Дмитрия:
        - Дай меч.
        Крепко сжав двумя руками рукоятку эбенового дерева, он неторопливо прошёлся взглядом по клинку. Душа запела, услышав музыку двух идеальных линий. Андрей поиграл мечём, испытав очень странное чувство — силы в кистях его рук было явно недостаточно для того, чтобы сражаться мечём, и всё-таки он всем своим нутром осознал, что это его оружие, и он создан именно для меча. Сиверцев сказал, глядя не на Дмитрия, а на клинок:
        - Я понял, почему вы до сих пор сражаетесь этой довольно старомодной штукой. Меч — отражение души рыцаря. Рыцарский дух столь же прост и прям. Если откажетесь от боя на мечах, превратив их в чистую декорацию, вскоре сами станете явлением чисто декоративным.
        - Кажется, тебе уже ничего не надо объяснять. Предлагаю лишь вспомнить кривые сарацинские ятаганы. Кривизна ятагана точно отражает кривизну души сарацина. Как тебе, кстати, мой Жерар де Ридфор?
        - Он рыцарь. Он прост и прям, хотя далеко не безгрешен. Такие люди могут очень сильно раздражать. Только увидев ваш учебный бой, я почувствовал душу Жерара. Но что-то меня в его судьбе… как будто не устраивает и тревожит. Что-то по-прежнему остаётся за гранью моего понимания.
        Когда Андрей вернулся из пещеры в свою маленькую комнатку, он почувствовал, что вернулся к себе домой. Так хорошо было на душе. Он снова сел за чтение.
        БИТВЫ МАГИСТРОВ
        Опус третий
        Камни Акры
        Великий магистр Ордена Храма Гийом де Боже возвращался с рынка его родной Акры довольный и счастливый. Душа магистра пребывала в состоянии можно даже сказать блаженном. «Не этого ли я хотел всю жизнь, не к этому ли стремился?» — думал про себя мессир Гийом.
        Всего лишь неделю назад закончились переговоры между великим султаном и королём иерусалимским. Надо сказать, что король, несмотря на титул, никогда в своей жизни не был в Иерусалиме, давно уже потерянном крестоносцами, имея постоянным местом пребывания Акру — фактическую столицу королевства. Магистру стоило немалого труда для начала хотя бы организовать эти переговоры. Тамплиера в равной степени уважали и султан, и король, и только благодаря этому он смог усадить за один стол двух венценосцев, давно уже нацеленных лишь на взаимное истребление.
        Но, добившись переговоров, задачу трудно было считать решённой. Обсуждая условия перемирия, гордые рыцари и горячие эмиры то и дело клали руки на рукоятки мечей, ревниво подозревая, что очередное условие, выдвинутое партнёрами, граничит с оскорблением. Примиряющие реплики магистра не давали мечам обнажиться.
        Де Боже любил уступать везде, кроме поля боя. Он умел уступать, почти ничего не уступая, лишь отдавая дань чести противника, а это всегда укрепляло позиции крестоносцев. Ему постоянно приходилось унимать так же и внутренние распри между христианами. Это было самым трудным. Графы и бароны даже во время этих переговоров были готовы порвать на части не только эмиров, но и друг друга.
        Итак, на переговорах между султаном и королём удалось-таки добиться перемирия. Магистр давно уже понял, что христианизировать Святую Землю невозможно при помощи одного только меча. Конечно, меч на Востоке нельзя выпускать из рук, но надо понимать так же душу Востока, вполне, кстати, расположенную к христианству, только совершенно не на западный манер. К арабскому сердцу ведут иные тропы, и ведь удавалось же их находить — очень многие арабы приняли христианство радостно и добровольно.
        Сейчас, едва лишь было заключено перемирие, огромные толпы сарацинских бедняков хлынули на рынок Акры, осчастливленные возможностью продавать плоды своих трудов, потому что больше было негде. Сарацинские крестьяне и ремесленники принесли в Акру пшеницу, шерсть, прекрасные медные кувшины, изумительные кинжалы дамасской стали, бесхитростные, но поражающие изяществом женские украшения. Крестоносное братство, по преимуществу не трудовое, а боевое, очень во всём этом нуждалась. Рыцари-тамплиеры, личных денег не имеющие, на рынке ничего не покупали, зато уполномоченные смотрителя одежд, главного тамплиерского интенданта, затоваривались здесь на средства казны храмовников, как одни из самых активных покупателей.
        Гийом де Боже взял у казначея увесистый кошель с серебром под честное слово рыцаря, что ни единой монеты не потратит лично на себя. Великому магистру, так же как и простому сержанту Ордена, было запрещено иметь деньги и тамплиерский казначей был одинаково непреклонен и с магистром, и с сержантом. Но порою тамплиерам приходилось брать в руки деньги, чтобы расходовать их в соответствии с Уставом на нужды Ордена и ради чести Ордена. Честное слово рыцаря, что деньги будут расходоваться именно так, было для тамплиерского казначея достаточным поручительством.
        Гийом с удовольствием гулял по рынку, всматриваясь в лица простых сарацинских тружеников. Как они были не похожи на высокомерных эмиров! Бедняки — веселее, живее, непосредственнее. Правда, от их суетливости очень быстро начинает рябить в глазах — к этому надо было привыкнуть, чтобы не раздражаться. А вот чем были похожи эмиры и феллахи, так это своей склонностью бесконечно торговаться, только одни торговались на переговорах, а другие — на базаре. Гийом хорошо знал: если восточному торговцу заплатить, сколько он просит, не торгуясь, он очень обидится.
        - Уважаемый, сколько стоит мешок шерсти?
        - Только тебе, о повелитель, я готов отдать его за 3 серебряные монеты.
        - Ты, верно, решил посмеяться надо мной? Столько не стоят и десять мешков шерсти. Одна серебряная монета — и то слишком дорого, но я дам тебе её, потому что у меня нет при себе меди.
        - Не знаю, почему господин решил погубить всю семью бедного Салаха. Зачем тебе, о повелитель, потребовалось, чтобы мои дети умерли от голода? Дай две монеты, мои дети будут, конечно, голодать, раз их отец торгует себе в убыток, но они хотя бы не умрут.
        Магистр и Салах ещё долго препирались на языке немыслимых восточных преувеличений. Гийом давно заметил крест на груди Салаха, но виду не подал, не желая внушить мысль, что вера истинная дает какие-то торговые преимущества. Наконец Гийом стал счастливым обладателем мешка с шерстью, который лично ему был совершенно не нужен. Едва он успел остановиться у торговца гончаркой, разглядывая кувшины, как почувствовал лёгкое касание к кошельку, который висел на поясе. Вор и глазом не успел моргнуть, как на его запястье сомкнулись железные пальцы рыцаря. Не поворачивая головы и не меняясь в лице, магистр прошептал:
        - Ни слова. Следуй за мной.
        Они отошли на относительно свободное место, где их шёпот никто не мог слышать. Гийом был поражён худобой вора и его лохмотьями. Это не были живописно изорванные лохмотья профессиональных нищих. Просто одежда буквально истлела на теле этого несчастного самым неэстетичным образом.
        - Ты голоден? Почему не работаешь?
        - Чтобы работать, мой господин, нужны хотя бы остатки сил. Кто наймёт работника, едва держащегося на ногах?
        - Продай этот мешок шерсти. Купи еды. Ещё приобрети какой-нибудь товар и опять продай. Так выживешь. Иди с миром.
        - Я правоверный мусульманин, мой господин. Я не торгую верой предков.
        - Я знаю. Мой Господь Иисус Христос научил меня любить всех людей, в том числе и правоверных мусульман. Так ли учит твой бог? Подумай об этом. А верой и впредь никогда не торгуй. Ступай, и да пребудет с тобой Истина.
        Оборванец посмотрел на магистра с достоинством, которое трудно было заподозрить в человеке, который опустился на самое дно жизни. Но к этому достоинству заметно примешивалось и удивление, и восхищение. Его поразила не столько богатая милостыня, сколько то, что этот знатный франк говорил с ним о вере. Вера для нищего Абдула всегда значила больше, чем еда, наверное, поэтому он и был вечно голоден. Этот франк был необычен. Судя по плащу — он из воинов-дервишей которые, как известно, чтут своего Бога не на словах, а на деле. Воины ислама не раз рассказывали Абдулу, что в бою эти белые дервиши франков — страшнее львов, а в мирной жизни заботятся о мусульманах-бедняках гораздо больше, чем свои эмиры.
        Гийом смотрел на Абдула почти с таким же восхищением. Он думал: «Почему мы так презираем сарацин, а их бедняков и вовсе за людей не считаем? В этом оборванце, хоть он и унизился до воровства, достоинства всё же больше, чем в ином нашем бароне, который постоянно опускается до грабежей, только унижением это не считает. Сердце этого нищего горит пламенем веры, но ислам, судя по всему, его всё меньше и меньше устраивает, и даже его попытка воровства очень похожа на протест против законов шариата. Нелепый протест именно против того, что в шариате хорошо. Он запутался. Надо молиться, чтобы Господь направил его сердце».
        Гийом пошёл по базару дальше. Он с удовольствием наблюдал, как мирно торгуются с сарацинами его тамплиеры, уполномоченные смотрителя одежд, какими взаимнодовольными расстаются. Он был магистром уже 18 лет и все эти годы неустанно требовал от рыцарей Храма веротерпимости по отношению к мусульманам, которая, впрочем, и так всегда была свойственна тамплиерам.
        Постепенно де Боже раздал на милостыню весь свой кошель серебра, подавая одинаково охотно и сарацинским, и франкским беднякам, стараясь благотворить без лишних слов и так, чтобы это не слишком бросалось в глаза окружающим. Магистр не любил оказываться в центре внимания, хотя постоянно приходилось, и сейчас он хотел погрузится в стихию восточного базара в качестве обычного праздно-шатающегося франка.
        Арабы видели, конечно, что перед ними не просто франк, а рыцарь-тамплиер, но вряд ли кто-то из них догадывался, что милостыню им подаёт ближайший родственник короля Франции. Де Боже принадлежал к одному из самых знатных родов Европы, а сарацинских бедняков любил так, как будто именно они были его родственниками. Магистру были одинаково близки и Восток и Запад, в его сердце они давно уже встретились и не враждовали.
        С базара он вернулся таким счастливым, каким редко бывал — ведь ему довелось увидеть реальные плоды своего миротворчества. В покоях магистра личный секретарь де Боже Жерар Монреальский делал какие-то записи на пергаменте. Гийом, всегда с большой иронией относившийся к его усердию, добродушно-грубо сказал:
        - Ну-ка, покажи, какие враки ты опять записываешь?
        Жерар, хорошо знавший, что магистр не столь уж страшен, всё же очень волнуясь протянул ему исписанный пергамент. Гийом прочитал: «Великий магистр Ордена нищих рыцарей Христа и Храма столь же щедр, сколь и знатен. Он раздаёт очень много милостыни, за что его весьма уважают. В его правление Орден Храма стали очень почитать».
        Де Боже лукаво улыбнулся:
        - Как это не удивительно, на сей раз здесь всё правда, от слова и до слова. Давай, Жерар, продолжай в том же духе. Воспевай величие души своего господина.
        У монреальца хватило ума понять, что его слегка высекли, и он виновато опустил глаза, но тут же поднял их и, подражая гийомовой иронии, сказал:
        - Удивительнее другое, мессир. На сей раз и вы сказали правду о себе, и мои уши слышат это впервые.
        - Ладно. Как-нибудь потом продолжим упражнения в острословии. Говори, какие новости.
        - Самые благоприятные, мессир. Из Франции прибыло крестоносное пополнение — множество благородных рыцарей.
        Де Боже вздрогнул и как-то разом весь напрягся:
        - Только твоя простая душа, Жерар, может считать эту новость хорошей. Даже не спрашиваю, велико ли пополнение — это теперь никакой роли не играет. Наши силы настолько меньше султанских, что даже будучи удвоенными (а это вряд ли) они всё равно не смогут долго противостоять сарацинскому натиску. Для нас погибнуть — не проблема и горе не велико. Страшно то, что окончательно погибнет латинское королевство на Святой Земле. А что такое наш Орден без Святой Земли? Скорлупа без яйца. Клюв без птицы. Когти мёртвого льва. А это несчастное пополнение способно лишь возбудить подозрительность султана — франки, дескать, толкуют о мире, а за его султанской спиной наращивают боевую мощь. Сейчас самая главная задача — перейти от зыбкого перемирия к прочному миру, но из-за этого пополнения переговоры будут идти гораздо труднее. Давно ли пал Триполи? Думаешь, у султана Аль-Асирафа не хватит сил на Акру? Горе…
        Гийом пошёл в свою келью. Он долго, до полного изнеможения, молился о мире, но покой не возвращался в душу, а напротив — нарастала тревога. Ему стало казаться, что всё ещё хуже, чем можно было предполагать. Когда с улицы донеслись дикие крики, он понял, что не ошибся. Решительность вернулась к нему тотчас. Широким шагом волевого, уверенного в себе человека он пошёл к выходу так быстро, что белый плащ, развеваясь, уже не касался спины.
        Едва магистр вышел на улицу, как увидел бегущего к нему командора, которого не помнил по имени. Лицо командора было залито кровью.
        - Что с лицом, командор?
        - Пустяки. Царапина на лбу. Просто крови много.
        - Сарацины?
        - Нет, свои. Пополнение наше крестоносное. Точнее — бедоносное. Буйными оказались до невероятия. Едва увидели на рынке мирно торгующих сарацин, как набросились на этих несчастных с мечами. Видно, всю дорогу мечтали о том, как будут рубить мусульман и решили для начала опробовать свою доблесть на безоружных. А подчинённые мне тамплиеры по вашему приказу охраняли рынок.
        - Кто-нибудь из новых крестоносцев погиб от руки тамплиеров?
        - Нет, мессир. Всё было по Уставу, ни один из моих тамплиеров не напал на христианина. Мы только отбивали удары, пытаясь защитить торговцев.
        - Что значит «пытаясь»? Уж не хочешь ли ты сказать, что вам это не удалось?
        - Мессир, под моим началом было лишь десять тамплиеров — охрана, рассчитанная на подавление мелких случайных ссор. А новых крестоносцев была не одна сотня. Они устроили резню по всему рынку, мои не могли быть сразу везде. И всё равно бы мы перерубили этих французских забияк, если бы они были иноверцами. Но мы только отбивали удары, как требует Устав. При этом едва сдерживались, когда на нас посыпались обвинения в сговоре с султаном. Я не забыл, что по Уставу мог отдать приказ после третьего отбитого нападения атаковать крестоносцев. Но я не отдал такой приказ. За 10 лет в Святой Земле мой меч ни разу не ударил по кресту. Поздно привыкать. Готов под суд.
        - Не до судов. К тому же ты прав. Вы всё равно не остановили бы резню. Могли только устроить ещё одну. Много сарацин погибло?
        - Почти все — около тысячи человек.
        - Что?!
        - Но и это ещё не всё. На рынке было много христиан-арабов. Их тоже изрубили.
        - Акра пала, командор. Считай, что Акра уже пала. Готовься к смерти.

* * *
        Де Боже был уверен, что всё потеряно и всё-таки попытался использовать последний шанс для спасения ситуации. Когда султан потребовал выдать ему живыми всех виновников резни, Гийом, конечно, не допустил и мысли о том, что это требование может быть выполнено. Какими бы отъявленными подонками ни были новые крестоносцы, тамплиеры никогда не предлагали выдавать своих. Но и оставить без внимания требование султана было невозможно. Магистр понимал: если Аль-Асираф ещё считает нужным выдвигать какие-то требования, а не сразу идёт на Акру, значит, он сам не исключает возможности уладить дело миром.
        Гийом нашёл, казалось, соломоново решение. (Не даром же он был магистром рыцарей Храма Соломонова) Когда собрался королевский совет, магистр предложил: «Пусть в городских темницах отыщут приговорённых к смерти и публично казнят. Мы уверим султана, что это была казнь убийц мусульманских крестьян. Так будет считаться, что султану заплатили, и мы избежим его мести, лишь совершив правосудие над преступниками, которые всё равно должны умереть».
        Но даже это никого не задевающее предложение магистра встретило отпор со стороны баронов, чьей гордыне не было предела. Особенно возмущались предводители новых крестоносцев, ни в чём не считавшие себя виноватыми, традиционно обвинявшие тамплиеров в предательском сговоре с мусульманами и кричавшие, что магистр храмовников — раб султана, а его предложение — рабское и унизительное.
        Палестинские бароны были куда большими реалистами, они прекрасно понимали, что магистр прав, но защищали его предложение не слишком решительно, опасаясь обвинений со стороны вновь прибывших франков-головорезов. В итоге совет ограничился тем, что послал султану расплывчатые извинения. После этого всё стихло. Никакой реакции со стороны Аль-Асирафа не наблюдалось. Вожди партии фанатиков торжествовали, думая, что султан испугался.
        А магистр ночью за стенами Акры беседовал с тайным гонцом. Давний друг Гийома эмир Юсуф дал знать о том, что султан уже готовится к походу на Акру. Эмир не был в собственном смысле агентом магистра, хотя хорошо законспирированную агентурную сеть в среде сарацин тамплиеры тоже имели. Но Юсуф был именно другом. Оставаясь верным слугой султана, эмир всегда и во всём помогал тамплиерам, потому что был уверен — султану это только на благо. Мудрый эмир видел в тамплиерах ту силу, которая может способствовать установлению долгого и прочного мира между Востоком и Западом и не скрывал от султана своей дружбы с магистром храмовников.
        На сей раз он переправил Гийому личное послание султана: «Царь царей, повелитель повелителей, Малек Аль-Асираф благородному магистру Ордена Храма, истинному и мудрому, привет и наша добрая воля. Поскольку вы настоящий муж, мы доводим до вас, что мы идём на ваши отряды, чтобы возместить нанесённый нам ущерб. Мы не желаем, чтобы власти Акры посылали нам письма или подарки, ибо мы их больше не примем».
        Султан не захотел обращаться ни к кому из франков, кроме магистра храмовников, которого продолжал безмерно уважать. Но легкомыслие баронов Акры могло сравниться только с их высокомерием. Они продолжали считать, что султан молчит, потому что испугался их, таких грозных. Бароны привыкли видеть магистра миротворцем и сейчас искренне недоумевали, почему теперь он твердит о срочных боевых приготовлениях. Гийом не мог сослаться на личное письмо султана, и его неустанные предупреждения о том, что вскоре султан будет под стенами Акры, никто не слушал.
        Бесконечно пирующее крестоносное войско было весьма далеко от боевой готовности. На тамплиеров, всегда суровых, вечно трезвых, а теперь заметно помрачневших, поглядывали с усмешкой. Белые плащи, изредка решительным шагом прорезавшие улицы Акры, ни на какие насмешки даже головы не оборачивали.
        Наконец свершилось. Ласковым апрельским утром 1291 года бароны Акры, ещё не успев приступить к опохмелке, увидели со стен несметные султанские полчища.

* * *
        От луны было светло, как днём. Эмир Хамы, возглавлявший ночную стражу под стенами Акры, раздражённо прохаживался между палатками. Он был очень зол на султана, приказавшего по ночам охранять лагерь. Зачем? Почему он должен проводить ночи без сна? Неужели им есть чего бояться? Лазутчики точно доложили, что в Акре воинов, способных держать оружие, не более 15 тысяч вместе с полумёртвыми доходягами. А великий султан привёл сюда 150 тысяч отборных воинов Аллаха. Перепуганные франки, конечно, будут отсиживаться за прочными стенами и никогда не дерзнут сделать вылазку.
        Эти раздражённые мысли эмира были прерваны криками в лагере. Обернувшись, повелитель Хамы увидел несущуюся на лагерь лавину белых всадников, от которой уже начали в ужасе разбегаться «отборные воины Аллаха». Зловещими, мертвенно-белыми выглядели в лунном свете плащи храмовников. Змея ужаса с поразительным проворством заползла в сердце эмира. О, эти сумасшедшие тамплиеры! Вечно они делают то, чего не делает никто и никогда! Как заворожённый смотрел эмир на страшного всадника, который прорубал дорогу посреди султанского воинства, как будто это были не закалённые в боях головорезы, а колеблемый ветром тростник. Это был сам Гийом де Боже, магистр храмовников. А ведь так недавно магистр радушным хозяином принимал эмира в своём шатре. На поле боя им до сих пор встречаться не приходилось. И сейчас эмиру больше всего хотелось куда-нибудь в шатёр, подальше от этой кровавой бойни, а ведь он вовсе не был трусом и крови никогда не боялся. Но кто задушит змею смертельного ужаса, которую, кажется, выпустили впереди себя тамплиеры?
        Паника быстро захватила лагерь. Тамплиеры резали султанское воинство, как несколько волков режут стадо овец, оставшееся без пастуха. Да ведь это его, эмира Хамы, султан поставил ночным пастухом! Что же делать? Пока эмир пытался стряхнуть с себя оцепенение, тамплиеры уже во всю орудовали среди палаток лагеря. И тут произошло настоящее чудо! Белые рыцари, которым уже почти никто в лагере не оказывал сопротивление, вдруг стали падать на землю один за другим без всяких видимых причин. Эмир не сразу понял, что тамплиеры стали запинаться за коварные верёвки, которыми крепились палатки лагеря — верёвки, невидимые среди ночи, которая только казалась светлой. Но эмир видел только чудо, потому что хотел его видеть.
        Громовым голосом, заглушавшим порою даже рёв горного потока, эмир возопил: «Аллах акбар!». Это помогло мусульманам придти в себя и вот уже под знаменем эмира собралось не менее двух тысяч воинов, которые дружно ринулись на тамплиеров.
        Отряд храмовников в начале боя составлял менее трёхсот рыцарей. Теперь многие из них запутались в верёвках, иные пали, когда сарацины начали наконец оказывать сопротивление, и двухтысячному отряду, к которому присоединялись всё новые и новые воины, противостояло не более чем полторы сотни рыцарей, число которых начало стремительно сокращаться.
        «Аллах акбар!»[5 - Бог велик (арабск.).] — орал эмир, и тотчас же услышал такой же громовой, как и у него, голос магистра де Боже: «Деус вульт!»[6 - Так хочет Бог (лат.).]. Теперь эмир мог видеть лицо магистра, с которого горячка боя не стёрла его обычного спокойствия. Он всегда завидовал этому нечеловеческому тамплиерскому самообладанию. Храбрости-то ему и самому было не занимать, а вот это ледяное спокойствие среди огня… Это признак прирождённых повелителей.
        Тамплиеры по приказу магистра в строгих боевых порядках начали понемногу отступать. Под градом ударов они перестраивались так согласовано, как будто это были манёвры или парад. Эмир теперь орудовал своей кривой сабелькой направо и налево с горячей восточной удалью. В какой-то момент ему показалось, что сам де Боже ведёт его в бой. А магистр отступал последним. Эмир не стал прорубаться по направлению к нему. Он не хотел, чтобы великий человек погиб в этой нелепой ночной свалке, а вскоре эмир приказал и вовсе прекратить преследование тамплиеров. Провожая восхищённым взглядом белые плащи, эмир подумал: «Эх, если бы вместе с этими славными воинами, да рука об руку с Гийомом, ударить… по Индии! Вот это было бы то что надо».

* * *
        Поутру султан улыбался. Он едва ли не игриво сказал своим эмирам: «Мы уже десять дней под стенами Акры. Мы обрушили на город град камней из наших катапульт. Сегодня ночью франки ответили нам тем же. Они обрушили на наш лагерь град своих живых камней — тамплиеров. Не правда ли, эмир Хамы, каждый тамплиер стоит целого камнепада?».
        Эмир ответил в глубоком поклоне:
        - Мой повелитель — мудрейший из мудрейших.
        - Так посоветуйте же, эмир, как погубить франков? Вы ведь хорошо знакомы с этими «камнями», белыми, как родосский мрамор, инкрустированный красными рубинами крестов.
        Султан был большим поклонником персидской поэзии. Эмир не умел так говорить и решил, что безопаснее будет ответить, как все:
        - Моё убожество не смеет советовать великому из великих. Игривый тон султана быстро обратился зловещим шипением:
        - А как мне воевать, если мои эмиры — полные убожества по их же собственному признанию? У этих «белых камней» всякий простой воин — полководец, а у меня всякий полководец — простой воин. Я должен думать за всех. Мне совсем нельзя спать. Этой ночью я спал, доверившись вам, эмир. А что в итоге? Все вы дружно бежали бы до самого Дамаска, если бы не верёвки от палаток. Вот если бы вы специально эти верёвки натянули, я бы был счастлив иметь таких изобретательных слуг. Но вы и сейчас ещё не сообразили, что растяжки можно ставить без всяких палаток. Так что же мне делать, имея глупых слуг?
        - Если великий из великих прикажет, завтра все мои воины пойдут на штурм.
        - И великодушно разрешат франкам себя перерезать! Я не нуждаюсь в жертвенных баранах! Мне нужна победа! У меня нет настоящих воинов, но, слава Аллаху, есть сапёры. На чём, кроме верёвок, могут споткнуться эти мраморные воины? Они споткнутся на серых камнях своих стен и башен. Мертвые камни откажутся служить живым камням!

* * *
        Акра была прекрасно укреплённой крепостью. С юга и запада к городу подступало море, не позволявшее полностью замкнуть кольцо блокады — по морю осаждённым постоянно доставляли припасы. С востока и севера Акру хранило двойное кольцо мощных стен, усиленных огромными башнями.
        За месяц султан, казалось, не предпринял никаких осадных действий, но так только казалось. Осада ушла под землю. Султанские сапёры подрывали башни внешних стен. Эти кроты войны трудились под землёй и день, и ночь — их ночь была вечной. Они гибли во мраке под завалами один за другим, но неуклонно продвигались строго по направлению к башням.
        И вот, наконец, 15 мая почти одновременно рухнули 5 башен внешних стен. Резня между внешними и внутренними стенами была очень кратковременной и сильно разочаровала сарацин, жаждавших крови и грабежа. Визжащие от восторга головорезы неожиданно натолкнулись на стену из тамплиеров, которые образовали дополнительную линию обороны, давая возможность всем остальным франкам вовремя укрыться за внутренними стенами.
        Магистр де Боже, конечно, знал о работе султанских сапёров и не сомневался, что внешние стены скоро рухнут. Докладывать об этом королевскому совету он больше не пытался. Бароны пребывали теперь в состоянии откровенно неврастеническом, легко переходя от беспросветного отчаянья к победным восторгом, мало на чём основанным. Магистр коротко выступил на заседании Верховного капитула Ордена:
        - Братья, мы все должны понимать, что падение Акры неизбежно. У тамплиеров сейчас должно быть две заботы: спасти честь Ордена и спасти женщин и детей, которых в Акре слишком много. Уже сейчас мы должны предоставить возможность покинуть Акру всем, кто этого желает, но вы знаете, что большинство граждан не хочет покидать город. Они надеются на чудо просто потому, что им некуда плыть. Их нигде никто не ждёт. Со дня на день падут внешние стены. Все тамплиеры должны сейчас находиться между внутренними и внешними стенами. Боевые силы должны быть распределены так, чтобы с минимальными потерями прикрыть отход, иначе враг на наших плечах сразу же прорвётся за вторую линию обороны. Если я погибну, помните — главное спасти женщин и детей.
        Операцию по прикрытию отхода за внутренние стены тамплиеры исполнили блестяще — чётко, согласованно, железно. Но уже через три дня, 18 мая, султан бросил едва ли не все свои войска на общий штурм остатков крепости. Впрочем, это было не совсем так — едва ли не все войска султана атаковали одну-единственную башню, именуемую «Проклятая». Эту башню защищали тамплиеры.
        Храмовники, вполне привычные к тому, чтобы драться каждому против нескольких десятков врагов, такого численного превосходства противника, кажется, ещё не знали. В Проклятой башне каждый тамплиер дрался против нескольких сот сарацин. Вскоре тамплиерский гарнизон, конечно, выбили из башни, буквально выдавили бессмысленно-огромной сарацинской массой, но едва врагам это удалось, как остатки тамплиерского гарнизона услышали твёрдый голос своего магистра: «В атаку! Всем непрерывно атаковать врага! Вернуть башню или город потерян!».
        Тамплиеры, только что казавшиеся совершенно обессиленными, ринулись в контратаку так, как будто в бой вступило свежее подкрепление. «Деус вульт!» — гремел, заглушая грохот боя, магистр де Боже, подняв вверх руку с мечём. Внезапно магистр вздрогнул, остановился. Его лицо осталось почти прежним, лишь более напряжённым. Почти сразу же он стал медленно отходить с поля боя. Один из командоров крикнул ему: «Ах, Бога ради не уходите, мессир. Тамплиеры всё ещё сражаются только потому, что вы здесь. Если вы уйдёте — башню не отбить и город потерян». Впервые тамплиеры увидели на губах своего магистра виноватую, даже стыдливую улыбку, впрочем, говорил он по-прежнему громко, чтобы все слышали: «Братья, я не могу остаться, потому что я мёртв».
        Только сейчас ближайшие рыцари заметили, что у него из подмышки торчит стрела. Когда магистр поднимал руку с мечём, стрела попала ему выше доспехов, в единственное незащищённое место. Несколько слов, сказанных очень громко, отняли у де Боже последние силы, он стал медленно сползать с коня. Тотчас спешившиеся рыцари подхватили его на руки, кто-то сразу же принёс валявшийся невдалеке огромный щит, на который положили магистра. Братья понесли его на щите к Тамплю, главной резиденции храмовников в Акре.
        Нескольких минут, которые потеряли тамплиеры, когда отвлеклись на смертельно раненного магистра, оказалось достаточно, чтобы их контратака захлебнулась в нескончаемых потоках сарацинов. Но это были пока только передовые отряды султанского войска. Они устремились на юг, вдоль внутренней стены, и отворили ворота Святого Николая, через которые в город хлынули основные силы султана. Акра была потеряна.
        В городе началась страшна резня. Мамлюки, султанские гвардейцы, пленных не брали, убивали всех подряд, не взирая ни на пол, ни на возраст. Толпы женщин, многие с детьми на руках, устремились к гавани. Панический ужас, обуявший эту толпу, был таков, что даже если бы ни один сарацин не тронул ни одну женщину, они сами передавили бы друг друга — многие умирали стоя, насмерть задавленные.
        А между тем, мамлюки с наслаждением погрузились в самую приятную для себя часть боя. С разбега конями налетая на эту визжащую женскую массу, иных женщин помоложе вырывая из толпы за волосы, сразу же срывая с них одежду, они устраивали посреди этого содома такое непотребство, что даже черти в аду и то, наверное, должны были содрогнуться. Визг стоял такой, что им, казалось, теперь дышали вместо воздуха. Меленьких детей подбрасывали в воздух, и они падали прямо под ноги лошадям. Внутренностями из вспоротых животов были заляпаны и сами сарацины, и ещё уцелевшие женщины. Мамлюки выглядели бесконечно счастливыми, они и мечтать не могли о лучшем празднике.
        Немногим христианам удалось пробиться в гавань и вломиться на последние корабли, отплывающие на Кипр. Тут-то и оказалось, что иные христиане, хозяева кораблей (чаще всего это были генуэзцы и пизанцы) не прочь подзаработать на трагедии Акры. Многие знатные сеньоры, пряча под капюшонами искажённые ужасом лица, следовали на корабли под вооружённой охраной моряков — они хорошо заплатили. Некоторые из этих сеньоров были в сутанах священников. Покрой сутаны известен — карманы огромные. Золото в карманах этих бесстыжих святош было всегда. Большинство из них, оплатив место на корабле, имели ещё достаточно денег, чтобы оплатить места так же нескольких женщин и детей, но их даже мысль не посещала отдавать сбережённое золото для спасения жизней этих оборванцев. С фальшиво-сострадательными лицами «святые отцы» смотрели на то, как моряки выбрасывают за борт безденежных женщин, как-то сумевших пробраться на корабль. Вода у берега, казалось, кипела, покрытая головами, как пузырями.
        Среди этих кораблей выделялась красивая галера, явно принадлежавшая тамплиерам. По палубе бодро расхаживал самодовольный господин и, сложив руки рупором, кричал: «Самая лучшая галера тамплиеров готова принять на борт каждого, кто заплатит десять золотых! Только щедрые тамплиеры берут так дёшево!». На самом деле эта цена была выше, чем у пизанцев и генуэзцев.
        Озлобленные нищие проклинали жадных храмовников, уже не помня о том, что большинство из них было спасено тамплиерскими мечами, а жизни их бы оплачены тамплиерской кровью. Иные всё же недоумевали: что случилось с тамплиерами, всегда такими щедрыми и добрыми? Несчастные не могли знать, что, расхаживающий по палубе наглец — бывший тамплиер, изгнанный из Ордена за то, что в его личных вещах нашли деньги. Когда он понял, что Акре конец, быстро пробрался в порт, извлёк из дорожной сумы утаённый белый плащ и гордо взошёл на единственную стоявшую у причала галеру храмовников. (Остальные корабли тамплиеров ещё за несколько дней до падения Акры отбыли на Кипр, перегруженные гражданскими, которых удалось уговорить покинуть город заблаговременно). Моряки галеры, среди которых не было ни одного рыцаря, только братья-сержанты, знали этого предателя, как своего, не ведая, что он уже исключён из Ордена, и подчинились его приказам. Они пришли в крайнее недоумение, когда сей благородный рыцарь занялся громогласным вымогательством, и уже были готовы задать ему несколько вопросов, но не успели.
        Всё внимание сержантов было приковано к самозванному капитану, они не заметили, как к борту галеры тихо подошла лодка с тремя рыцарями Храма. Из лодки бесшумно набросили на борт три верёвки с абордажными крючьями и через несколько мгновений все трое уже были на палубе. Предатель не успел ничего ни сообразить, ни сказать. Один из вновь прибывших резко к нему приблизился и нанёс страшный удар в лицо кулаком в железной латной рукавице. Мерзавец рухнул на палубу, обливаясь кровью, рыцарь по-деловому перевернул его на живот, связал руки за спиной верёвкой, потом поставил на ноги, и сорвал с него белый плащ. Он кинул плащ другому рыцарю, который аккуратно сложил его и спрятал в суму.
        Прибывшие рыцари не говорили ни слова. Сержанты-моряки так же молча смотрели на них, теперь уже всё понимая. Один из рыцарей, снявши с борта верёвку с абордажным крюком, удлинил её верёвкой, которую подобрал на палубе, свободный конец легко перебросил через рею и закрепил на мачте. Крюк, как маятник зловеще закачался в воздухе. Рыцарь спросил своих спутников:
        - Дальнейшее понятно?
        - Именем Господа, мессир.
        Связанного предателя подтащили к крюку, который раскачивался на уровне его головы и, подхватив подмышки, подняли в воздух, как пушинку. Крюк подвели под рёбра приговорённого и отпустили его. Над морем под Акрой раздался пронзительный визг, какой обычно издают недорезанные поросята. Терпеливо дождавшись, когда казнённый сорвёт голос и, не обращая внимания на то, что он ещё жив, командор (а это был тот командор, который охранял рынок Акры) обратился к морякам:
        - Братья-сержанты, ваш капитан — мессир Филипп. Таков приказ магистра, вот пергамент с его печатью. (Сержанты не умели читать, но хорошо знали, как выглядит печать де Боже). Брат Филипп, грузи галеру до отказа одними только бедняками, богатые и без нас спасутся. Иди на Кипр. Прощай.
        Командор уже направился к борту, когда один из сержантов спросил его:
        - Мессир, что с магистром?
        - Смертельно ранен. Надежды на выздоровление нет, — командор бросил эти слова не оборачиваясь, сурово и хладнокровно.
        Когда шлюпка с двумя рыцарями плыла к Тамплю, с палубы галеры уже кричали: «На галеру тамплиеров могут подняться только нищие, только те, у кого нет денег».

* * *
        Акра всё ещё не совсем пала. Тампль держался. Это была огромная башня, двумя стенами выходившая в море. Причаливший к Тамплю командор, выйдя из лодки, сразу же пошёл в церковь, где велел себя положить раненый де Боже. Магистр лежал перед самым алтарём на своём белом плаще, который постелили на каменных плитах церковного пола. В церкви было очень тихо, монотонно звучали псалмы на латыни. Эта тишина после непрерывных криков и визгов, запах ладана после запаха крови, так взволновали сурового командора, что он чуть не потерял сознание. Нетвёрдой походкой он приблизился к магистру и, встав на одно колено, почти безразличным голосом сказал:
        - Мессир, ваш приказ исполнен.
        - Не сомневаюсь, командор, что ты даже мёртвым исполнил бы приказ, спасающий честь Ордена. Счастливой тебе смерти, командор. Ступай.
        Эти несколько слов, сказанные еле слышным шёпотом, вконец обессилили умирающего магистра. Командор отступил на несколько шагов и решил постоять немного, преодолеть головокружение, прежде чем выйти из церкви. Тут он заметил сидящего в углу Жерара Монреальского, секретаря де Боже. Верный Жерар молчал, но по его лицу текли непросыхающие слёзы. Командор подошёл к нему и просил шёпотом:
        - Как он?
        - Молчит. Скоро уже сутки здесь и не говорит ни слова. Велел только отслужить мессу. Исповедался и причастился. Потом велел читать Псалтырь, как над мёртвым. Просил похоронить прямо здесь, в церкви. Попросили сказать прощальное слово братьям — отказался. Говорит, вся моя жизнь — прощальное слово братьям. И жизнь моя, мол, известна. А если что не всем известно, так ты, говорит, Жерар, запиши… я уже записал, как про мёртвого: «И отдал он Богу душу, и был похоронен перед самым алтарём. И благоволил ему Бог. От его смерти был великий ущерб». Поторопился записать, потому что, боюсь, не успею, убьют. (Жерар успел. Он написал, пережившую века «Хронику тамплиера из Тира»).
        Их прервал очень отчётливо и твёрдо прозвучавший голос магистра: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, но глаголу Твоему с миром». Жерар рванулся к де Боже. Магистр был уже мёртв. Тотчас об этом узнали все рыцари, бывшие в храме, но церковные своды не огласились ни единым воплем. Рыцари по-деловому начали доставать плиты церковного пола, потом мечами рыли очень плотный грунт и горстями извлекали его. Магистра по тамплиерскому обычаю похоронили без гроба, завернув в плащ и положив на дно могилы лицом вниз. Капеллан начал случить панихиду. Рыцари сразу же покинули храм для битвы.

* * *
        Оборону Тампля Акры возглавил маршал Ордена Пётр де Северин. Вот уже 5 дней тамплиеры отбивали все атаки султанской гвардии — мамлюков. Этот последний бой отнюдь не был бессмысленным. В Тампле укрылось немало женщин и детей. Сражались, пока искали хоть какие-нибудь плавучие средства, чтобы отправить их на Кипр. У подножия башни, на берегу, в укрытом месте, куда сарацины так и не смогли проникнуть, тамплиеры собрали все большие и малые суда, какие только могли. Печальный Жерар Монреальский сидел на берегу, на огромном камне и, больше не пытаясь изображать мужественного воина, не сдерживая слёз записывал: «И когда все эти корабли одновременно подняли парус, рыцари Храма издали громкий крик радости. И отплыли корабли, и пошли на Кипр, и были спасены добрые люди, находившиеся внутри Тампля».
        Эвакуировали многих, но не всех. Сначала была надежда, что с Кипра придёт хоть один корабль, но вскоре поняли — корабля с Кипра не будет. Призрачная надежда на милосердие султана стала казаться всё же более реальной, чем надежда на эвакуацию оставшихся женщин и детей.
        Храбрый маршал де Северин нисколько не возражал против того, чтобы погибнуть самому. Для того, чтобы спасти своих рыцарей, он и пальцем не пошевелил бы, и уж тем более не пошевелил бы языком. Тамплиеры никогда не обсуждали такую бессмысленную, по их убеждению, тему, как спасение собственной жизни. Однако необходимость спасения оставшихся в Тампле женщин и детей любой ценой, кроме потери чести, так же не вызывала у маршала сомнений. Таково было единственное завещание Гийома де Боже, которого Пётр считал человеком воистину великим, таким, что все короли земли вместе взятые не стоили его одного.

* * *
        Тем временем султан пребывал в тихом мрачном бешенстве. Победа досталась ему без чести и без славы. Акру взяли не прославленные султанские гвардейцы-мамлюки, а ничтожные кроты — сапёры. О такой победе поэты не будут слагать песни. Впрочем, песни, может быть, и появятся, только не о его презренных головорезах-мамлюках, на которых сам султан теперь не мог смотреть без отвращения, а о героических тамплиерах, погибающих непобеждёнными. Султан подумал о том, что не доведёт его до добра увлечение персидской поэзией. Песни лишают мужества. Он — воин великого джихада, ему подобает пылать священной ненавистью к неверным, а он прославляет в своём сердце доблесть этих христианских псов. Мамлюки завладели всей Акрой, но вот уже неделю топчутся у страшной тамплиерской башни. Рыцари отбили все атаки и даже сапёры, на сей раз, кажется, оказались бессильны. Грунт, говорят, слишком твёрдый. Султан лениво бросил своему визирю:
        - Когда саперы обещают закончить подкоп?
        - Говорят, не раньше, чем через недёлю.
        - Половине этих землероек отруби головы, остальным скажи: закончить подкоп за три дня. Пошли посольство к тамплиерам. Всем обещай жизнь. Обещай, что хочешь, но они должны сдаться.

* * *
        Маршал де Северин согласился на султанское предложение о капитуляции — условия были почётными — выход с оружием, без выкупа, с любым имуществом. Почти сразу же в Тампль прибыл эмир Хамы с сотней мамлюков. Вскоре маршал и эмир вдвоём и без оружия поднимались на самый верх башни по узкой винтовой лестнице. Маршал бережно снял закреплённый на самом верху Босеан — орденское знамя. Эмир укрепил султанский стяг с полумесяцем. Они посмотрели друг на друга долгим пристальным взглядом. Эмир — восхищённо и изучающее, маршал — устало и понимающе. Говорить, казалось, было не о чем, но эмир мечтал об этой встрече. Он сказал:
        - Ваш магистр был великим воином. И ты, маршал — великий воин.
        - И султан, и эмир так же великие воины, — голос маршала прозвучал довольно равнодушно. В иной ситуации эмир оскорбился бы этим, но не сейчас:
        - Мне хотелось бы воевать с тобой плечом к плечу, маршал!
        - Это можно устроить. Примешь христианство. Затем примешь монашество. Помня о нашем старом знакомстве, могу тебя взять к себе оруженосцем. Будешь хорошо служить — станешь рыцарем. Тогда и повоюем плечом к плечу.
        Это было смертельное оскорбление. Эмир воздал хвалу Аллаху за то, что маршала никто не слышал, а иначе одному из них пришлось бы тут же умереть. Но эмир с куда более лёгким сердцем перерезал бы глотки всей своей мамлюкской сотне. Эти франки, они… не такие. Петр никогда не стал бы так ползать на брюхе перед своим королём, как он, эмир, ползает перед султаном. Тамплиеры, даже складывая оружие, ведут себя, как победители. Да ведь они и есть победители. А он, эмир, опозорен и повержен. В душе воина джихада неожиданно проявились давно нараставшие изменения. Он с радостью признал, что побеждён маршалом и не почувствовал в этом никакого бесчестия.
        - Мне очень жаль, маршал, что мы никогда больше с тобой не свидимся.
        - Как знать, владыка Хамы, как знать, — лицо Петра де Северина, неожиданно освободившись от маски усталости, вдруг стало таким добрым, каким, эмир был уверен, не может быть лицо ни одного смертного.
        Они спускались вниз. Там все уже были готовы к исходу. И хладнокровно равнодушные тамплиеры, и смертельно перепуганные христианские женщины, и мамлюки, глаза которых сверкали нездоровым похотливым блеском. Их бесстыдное разглядывание христианок ничего доброго не предвещало. Всего мгновение потребовалось для того, чтобы ситуация вышла из-под контроля — один мамлюк шагнул к христианке и рванул её одежду, сразу же все слуги султана, дико завизжав, бросились на женщин.
        Кажется, только женщины знали, что так и будет. Тамплиеры совершенно этого не ожидали, но им также оказалось достаточно нескольких мгновений для того, чтобы выхватить мечи и наброситься на мамлюков. Маршал не отдавал своим рыцарям никакой команды, он просто, как и все, выхватил меч и разом уложил нескольких султанцев.
        Меча не было в руке только у эмира. Потрясая кулаками, он рычал на своих: «Похотливые псы! Шайтановы отродья!». Через пять минут он, единственный сарацин без меча, остался единственным живым сарацином. Эмир возвёл глаза к небу: «О, Аллах!..». Но увидел он не Аллаха, а летящее вниз разорванное султанское знамя. На его месте тут же вновь появился Босеан. Маршал ледяным тоном бросил эмиру: «Уходи». Тот удалился, не сказав ни слова.

* * *
        Владыка Хамы, распростёршись, целовал ковёр у ног султана:
        - О, повелитель, твои мамлюки предали тебя. Они ослушались приказа великого из великих. За это Аллах покарал их смертью.
        - Аллах не действует руками неверных. А за капитуляцию отвечал ты, эмир. Как думаешь, дорого ли стоит теперь твоя голова? Дохлый пёс стоит дороже.
        Эмир никогда раньше при таких обстоятельствах не осмелился бы оторвать лоб от ковра и проронить хотя бы звук, но сейчас он это сделал:
        - Прикажи, великий из великих, вновь отправиться к тамплиерам и передать им извинения за поведение мамлюков, недостойных называться мужчинами.
        Султан как громом был поражён этими словами. Мысленно он тотчас приговорил эмира к смерти, но решил, что успеется и вслух сладко сказал:
        - Ступай, принеси извинения. Нет, пожалуй, я сам это сделаю. Пригласи маршала и его рыцарей в мой шатёр.

* * *
        Командор лениво бросил маршалу:
        - Мессир, они всех нас перережут, как баранов, если мы к ним придём.
        - Да, командор, вряд ли будет иначе, но насчёт «баранов» ты, должно быть, пошутил. Мы умрём, как христианские мученики. Это гораздо лучше, чем умереть, убивая, в бою. А наших женщин Господь спасёт если не от смерти, то от позора. Как — не знаю, но спасёт. Мы своими мечами уже не сможем их защитить.
        - Я готов, Пётр, — сказал командор, впервые назвав маршала просто по имени.
        - Собирай посольство, Жан. Не к султану посольство. Ко Христу.

* * *
        На следующий день маршал, командор и ещё десять рыцарей без оружия и даже без кольчуг, в плащах поверх туник, отправились к султану. Маршал молил Бога лишь о том, чтобы слуги султана как можно скорее делали то, что замыслили. Господь услышал молитвы своего верного тамплиера. Их схватили сразу же у султанского шатра без всяких разговоров. Эмир Хамы, намеревавшийся встретить их проводить к султану, издал дикий вопль отчаянья, но в его руки тот час вцепились два огромных мамлюка, специально для этого заранее приставленные к эмиру султаном. Отчаянье сразу же схлынуло с души эмира — если его казнят вместе с тамплиерами, значит, он не будет предателем в глазах доблестных воинов Сулейманова Храма. А в глазах Аллаха? Аллах воистину велик! Но величие его по-настоящему ведомо лишь тамплиерам. Тотчас эмир радостно крикнул:
        - Я христианин! Я христианин!.. Я христианский монах!
        Султан, который уже вышел из шатра, впервые в жизни растерялся. Весьма великая случилась неожиданность. Султан привык, что его рабы, будь они хоть визирями, умирают, как рабы, то есть, умоляя о пощаде и целуя прах у ног повелителя. А этот сумасшедший эмир… Мгновений султанской растерянности хватило маршалу, который уже лежал на земле со связанными руками, чтобы крикнуть эмиру:
        - Вот мы и сражаемся вместе, брат мой во Христе! Приветствую тебя, великий победитель шайтана! Буду счастлив умереть вместе с тобой!
        Казнь тамплиеров и эмира видели последние защитники Тампля Акры, стоявшие на стенах. Рыцари и даже женщины Акры наблюдали за казнью спокойно, с недрогнувшим сердцем. А буквально через час случилось то, чего не ожидал даже султан: его сапёры подрыли наконец башню. Стены Тампля рухнули, похоронив под огромными глыбами всех кто был внутри. Последние рыцари и последние дамы Акры по молитвам Гийома де Боже, Петра де Северина и всех тамплиеров-мучеников приняли смерть быструю, мирную, непостыдную. Сквозь облако пыли их души взлетели к Небесам столь же стремительно, как и последние камни, летящие вниз.
        Часть вторая
        Образ веры
        - Дочитал? Заинтересовало, — спросил Андрея, заглянувший к нему Дмитрий.
        Сиверцев долго, молча и отрешённо смотрел командору в глаза, как будто всё никак не мог понять, кто пред ним стоит. Потом так же отрешённо сказал:
        - Дмитрий, я в церковь хочу, на службу.
        - Хороший ответ. Значит, не зря я бумагу марал, — Дмитрий, по-видимому, нисколько не был удивлён странным состоянием Андрея, — Да я ведь и зашёл к тебе как раз перед литургией.
        Пойдём. До службы успеешь в храме осмотреться.

* * *
        Андрей остановился на пороге храма, беглым взглядом окинув его внутреннее пространство. По старой привычке, он всегда останавливался на пороге незнакомых помещений, стараясь мгновенно оценить все возможные опасности, которые ожидают его, когда через несколько секунд он станет частью этого пространства. Здесь, в Секретум Темпли, следование этой привычке, казалось, не имело никакого смысла, и всё-таки он испытывал страх, понимая, что стоит на пороге совершенно новой жизни. Сиверцев знал: один только шаг вперёд — и в свою прежнюю жизнь он никогда уже не вернётся.
        Своды храма были очень высокими, во всяком случае, гораздо выше, чем можно было ожидать в подземном помещении. Андрей подумал, что это, должно быть, естественная пещера, которую люди облагородили, завершив творение Божие. Стены, облицованные грубым камнем, дышали первозданностью. Иконы на стенах были довольно редки, пред ними — привычные по православным храмам подсвечники с трогательными букетиками из маленьких огоньков. Впереди - столь же привычный православный иконостас, а в стенах продолговатые ниши, которых раньше ему никогда видеть в храмах не доводилось.
        Он подошёл к одной из ниш. Здесь оказалось надгробие, на верхней мраморной доске которого был барельеф — лежащий рыцарь в полном боевом снаряжении. Лицо рыцаря в обрамлении кольчужного подшлемника, скрывающего подбородок, дышало удивительным покоем. Если бы это был настоящий покойник, Андрей не усомнился бы, что его душа сейчас в Царствии Небесном беседует с Господом. Потом уже Сиверцев восхищался искусством скульптора, а сейчас его даже мысль не посетила, что перед ним «искусство». Ему показалось, что он встретил родного брата, по которому так сильно тосковал в разлуке, длившейся всю жизнь. Брат, в существование которого он вообще не верил, по счастью, был жив. Такое одухотворённое лицо могло принадлежать только самому что ни на есть живому человеку. И глаза мраморного рыцаря были открыты.
        Рядом с надгробием Андрей заметил бронзовою табличку. Дата смерти — 1582 год. Имя — на английском, французском, немецком, испанском. (Андрей вполне мог различать эти языки, хотя относительно свободно говорил только на английском) Табличка не изобиловала информацией, сообщая лишь о том, что здесь погребён Великий Магистр Ордена Христа и Храма. Магистра было легко представить в образе почтенного старца, а между тем, этому рыцарю было на вид лет 30 с небольшим.
        Андрей прошёл к следующим нишам, где так же нашёл барельефные надгробия над могилами великих магистров XVI -XX веков. Последний из них был погребён здесь в 1954 году. Мраморные лики магистров не были однотипными — каждый в своём роде. Чувствовалось, что это были люди, очень разные по внутреннему складу, с весьма непохожими судьбами. Все они были изображены примерно тридцатилетними, но больше чем общий возраст их роднило выражение неземного покоя на лицах. Этот покой был совершенно чужд самому Андрею и вместе с тем настолько ему желанен, что, казалось, он согласился бы умереть прямо сейчас, если на его лице сразу после смерти отразится такое же умиротворение.
        Ему показалось, что он обрёл нечто большее, чем просто абстрактный идеал. Он обрёл семью, сумевшую этот идеал воплотить. Впрочем, он не был уверен в том, что рыцари духа захотят признать в нём своего брата.
        Погрузившись в созерцание небесных ликов, Андрей не обращал внимания на то, что храмовое пространство понемногу наполняется звуками шагов. Наконец до него донеслось, как из другого мира: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа…». Он оглянулся — храм уже наполнился братьями Ордена Храма в плащах разного цвета. Рыцарей в белых плащах было всего с полдюжины, они шеренгой выстроились напротив алтаря. За ними в три шеренги — коричневые плащи, дальше — черные. Последними, у самого входа в храм, выстроились мужчины в разнокалиберной одежде. Преобладал камуфляж.
        В тот момент, когда Андрей осмотрелся, он был в восточной части храма среди «коричневых плащей», то есть совершенно не на своём месте. Ему пока никто не сделал замечания, но капитан сам вполне осознавал, что находится в сообществе, где царит очень жёсткая иерархия, а потому быстро ретировался в западную часть храма по свободному проходу напротив Царских Врат. Он встал рядом с проходом, чтобы больше видеть.
        Мелодично и торжественно звучали церковнославянские молитвословия. Андрей удивился, что для этого «интернационала» служат по-славянски. На табличках у надгробий магистров он не видел надписей на родном языке. Потом он перестал об этом думать, весь растворившись с Божественной Литургии.
        Сиверцев и раньше бывал на службе в православных храмах. Тогда его не удивлял стоящий в храме неумолчный гомон людей, которые пришли сюда то ли помолиться, то ли поделиться новостями. То что во время службы многие бродили взад-вперёд, неизбежно толкаясь, его тоже раньше не удивляло. Здесь всё было по-другому. Стройные шеренги мужчин замерли в абсолютном безмолвии, да и снаружи храма ни единый звук не доносился, потому что у этого храма никакого «снаружи» просто не было. Прямо за стеной — монолитная толща горы. Среди этого безмолвия при полном отсутствии звукового фона слова молитв звучали настолько отчётливо и торжественно, как будто это были чистые импульсы душ, устремлённых к Богу.
        Братья осеняли себя крестным знаменем не вразнобой, как это бывает в приходских храмах, а одновременно. В такой тишине лёгкий шелест одежд, производимый движением крестящихся рук, был отчетливо слышен. Это было удивительно — не просто видеть, а слышать, как весь Орден разом осеняет себя крестным знаменем, словно Орден имел единую душу. В тот момент Андрей ощущал себя частицей этого организма. Так же одновременно братья вставали на колени и затем поднимались. Элитные подразделения на параде вряд ли двигаются более слаженно.
        После слов «Да услышите Святого Евангелия чтение» слух Андрея пронзил резкий, свистящий металлический звук. Он увидел, как рыцари в первых шеренгах перед алтарём одновременно обнажили мечи, склонив их остриями к полу. Позднее Андрей узнал, что таков древний обычай — во время чтения Евангелия рыцари в храме стоят с обнажёнными мечами, тем самым показывая, что их оружие служит прежде всего защите Евангельской Истины. Насколько всё-таки удивительным было это сочетание евангельской кротости и мужественной решительности! Литургия рыцарей.
        Душа Андрея понемногу наполнялась радостной тишиной, мирным, ничем не замутнённым счастьем. Казалось, что земля исчезла, да и самого храма больше нет. Теперь он знал, как хорошо в раю. Он понял, что Царство Небесное — это чистая любовь, которая сейчас торжествовала в его душе. Не было больше врагов, которых хотелось уничтожить любой ценой, не было испепеляющей жажды обладания предметом страсти. Исчезли горькие сожаления о прошлом и мучительный страх перед будущим. Страдание исчезло. Была только любовь, которая ничего не добивается и ничего не требует, счастливая сама собой. Он не знал и не думал о том, кого или что он любит, просто растворившись в этом небывалом чувстве.
        Как на прекрасное и неземное существо смотрел он на священника, который в тот момент появился на амвоне с чашей в руках. Андрею казалось, что этот житель фантастического мира, облачённый в торжественные парчовые одежды, по сравнению с ним — существо неизмеримо более высокого порядка и всё же несомненно, что он любит его, Андрея, хотя и не знаком с ним. Спустившись с небес, он никогда не оттолкнёт ни одну живую душу, готовый каждого грешника заключить в свои парчовые объятия. Андрею казалось, что перед ним не земной человек, а икона — сам священный сан в его неземном величии.
        И вдруг он увидел нечто уже совершенно необычное. Чаша, которую держал в руках священник, начала источать чистый белый Свет. Этот Свет понемногу окутывал все ближайшие предметы, обтекая их, так что теней не появлялось. Свет был неярким, ровным, очень спокойным. Он казался живым существом или даже самой любовью, которая неожиданно стала видимой. В западную часть храма, где стоял Андрей, свет не достигал. Здесь тоже стало гораздо светлее, но по-прежнему хорошо были видны тени, порождаемые земным, обычным освещением. Андрей вдруг ощутил, что Божественный Свет не достаёт до него, потому что его жалеет, ибо для таких, как он, нераскаявшихся грешников, эти живительные лучи могут стать испепеляющими. Но Божественный Свет не источал угрозы, не вызывал страха. Это сияние явно было готово наполнить его, как только он сам будет к этому готов.
        Всё это Сиверцев непостижимым образом осознавал, как будто кто-то вложил в его душу понимание происходящего. В душе стояло ощущение уже не просто земного счастья, а самого настоящего неземного блаженства. Он совершенно не чувствовал нервного перевозбуждения, которое охватывает людей, думающих, что они счастливы, когда глаза горят, хочется прыгать и кричать от нахлынувшей в душу радости. Нет, этого не было, как не было теней от Божественного Света. Андрей был совершенно спокоен, душа пришла в состояние идеального равновесия. Любая буря эмоций показалась бы сейчас оскорблением Божьего величия. Любое слишком явное проявление радости — признаком душевного нездоровья.
        Свет, между тем, как будто начал ограничивать себя. Теперь уже только чаша в руках священника светилась. Дивная Неземная Чаша. А потом Свет исчез. Рыцари и сержанты один за другим начали подходить к Чаше. Они причащались. Андрей сам однажды причащался, он знал, что это такое. Ему казалось, что знал, но с непостижимостью причастия он встретился только сейчас, хотя и не подходил к Чаше. Ощущение неземной радости не покидало его, несмотря на то, что храм теперь освещался только букетиками огоньков перед иконами. Лики святых казались неземными. Лица причастников тоже казались неземными, словно и они были святы. Должно быть, Божественный Свет не исчез, а просто стал невидимым, по-прежнему наполняя душу.
        Служба закончилась. Братья Ордена начали расходится. Только сейчас Андрею пришла в голову вполне земная мысль: а ведь он стал свидетелем настоящего чуда. Это была уже мысль, а не чувство, и пришла она в голову, а не в душу. Всё вокруг становилось обычным, но Андрею очень не хотелось выходить из этой неземной реальности, он мало что видел вокруг себя, а потому Дмитрий появился перед ним совершенно неожиданно. Андрей захотел поделиться пережитым:
        - Дмитрий, я сейчас видел настоящее чудо. Чаша вдруг…
        Но командор тихо и твёрдо отрезал:
        - Ни слова больше, Андрей. Я всего лишь простой монах. Не стоит рассказывать мне о необычных явлениях. На твоё счастье сегодня служил отец Августин, который знает русский язык. Ты расскажешь обо всём священнику, а остальным — только если он благословит. Он, кстати, француз.
        Отец Августин, уже успевший после службы снять свою парчовую фелонь, теперь предстал перед ними в простой чёрной рясе. Это был маленький щуплый человек совершенно не рыцарской внешности. Его морщинистое лицо, казалось, не могло не улыбаться, потому что всё оно было улыбкой: доброй и слегка хитроватой. Андрею трудно было узнать в этом маленьком добродушном старце величественного совершителя священнодействия.
        - С радостью приветствую доблестного русского офицера. Наслышан о вашем пребывании у нас, — отец Августин произнёс это с элегантностью настолько непринуждённой, как будто всю жизнь провёл в изысканных светских беседах.
        Андрей смутился и растерянно буркнул:
        - Здравствуйте.
        Это прозвучало грубовато, но отца Августина, кажется, было трудно смутить. Рукою в чёрной перчатке он взял Андрея под локоть и, перестав замечать Дмитрия, обронил, как сдунул пёрышко с ладони:
        - Мессир Дмитрий, к нашему общему сожалению, будет вынужден на некоторое время лишить нас своего приятного общества, а мы, мой добрый друг, тем временем побеседуем с глазу на глаз. «Тет-а-тет», — как говорят русские, повергая в немалое изумление нас, французов.
        Отец Августин проводил Андрея к небольшой скамеечке, стоящей у стены и, когда они присели, обронил таким же светским, лишь несколько посерьёзневшем тоном:
        - Мессир сказал мне, что вы видели нечто сверхъестественное. Расскажи мне об этом, возвышенный юноша.
        В другое время и в иной ситуации такая манера речи не вызвала бы у Андрея ничего, кроме презрительного раздражения, но сейчас он испытывал искреннюю симпатию и очень большое доверие к этому человеку, как будто перед ним был второй отец. Слушая Андрея, отец Августин, казалось, растворился в его рассказе, лёгкая улыбка не исчезала с его лица, но стала глубокой и даже немного виноватой, как будто он мысленно каялся в грехах.
        Андрей закончил свой рассказ вопросом:
        - Что это было, отец Августин? Что я видел?
        - Благодать Божия, Андрюшенька. Божественная Энергия, ставшая видимой, ради твоей возвышенной, но очень несчастной и очень грешной души. Мой добрый друг, мне страшно даже говорить об этом. В чаше перед тобой были Святые Дары. Тело и Кровь Христовы. Это Сам Бог.
        Ты видел сияние неизреченной Божьей Славы. Знаешь ли ты, что такое Причастие?
        - Ну, может быть, я не очень точно это понимаю.
        - А это, Андрюша, ни один живой человек и не в силах понять. Это непостижимое чудо, дарованное нам Господом. Это чудо уже почти две тысячи лет совершается на нашей грешной земле. Только не все это чувствуют и уж совсем мало кому дано увидеть. А тебе Господь явил особую милость: телесными очами узреть незримое. Только не гордись. Это было тебе дано не потому что ты лучше других. Не знаю, почему. Может быть, ты несчастнее других, а может быть, потому что тебе предстоит некое особое служение, причём в самом скором времени. Господь разом дал тебе то, к чему иных ведёт годами.
        - Не думаю, что во мне есть нечто особое.
        - Не гордись, не гордись. Каждый человек — особый, только особенности разные. А я ведь, Андрюша, никогда такого не видел, но я даже слышать об этом счастлив. Святой Грааль в неземной своей славе. Это и есть главная святыня тамплиеров — главная святыня всех христиан. Святой Грааль — Чаша со святыми Дарами. Единственное сокровище тамплиеров — Господь Иисус Христос. Возблагодарим же Господа, Андрюша, за великую оказанную нам милость.
        В опустевшем храме они вдвоём встали на колени лицом к алтарю и молились вместе, но каждый по-своему. Когда они поднялись, отец Августин сказал:
        - Я понял, Андрюшенька. Сегодня на литургии ты вместе со всеми причастился. Только не устами, а глазами. Это не важно для Бога. Душа причащается невещественно. Мы бы тебя к Чаше, конечно, не допустили без особой подготовки. Но Господь сам даровал тебе причастие. Ему ведомо, кто готов.
        - Отец Августин, я хотел бы побольше узнать об этом. В чём суть причастия? Почему вы называете Чашу Причастия Святым Граалем? О религиозной стороне жизни тамплиеров тоже хотелось бы узнать побольше.
        - Приветствую твоё благочестивое желание, добрый юноша. Вот только не знаю, с чего бы нам начать. Вечные истины, как и сама вечность, не имеют начала. Пожалуй, довольно уже на сегодня. Я болтлив, а тебе это сейчас не надо. Проведи остаток дня в уединении и богомыслии. Затворись у себя. Я тебе книжек пошлю. Закладочки сделаю. Почитай о том, какими добрыми христианами были наши славные средневековые тамплиеры. Завтра утром встретимся, и я раскрою тебе нашу самую главную тамплиерскую тайну. Трепещешь, чувствуя дыхание древней тайны? — отец Августин опять заискрился плутовской улыбкой, видимо, способность говорить серьёзно лишь ненадолго посещала его.

* * *
        Известно, что крестовые походы были вызваны экономическими причинами. Религия была для рыцарей лишь оправданием их грабительских устремлений. Прикрываясь именем Божьим, эти разбойники творили неслыханные злодеяния. Часть рыцарей объявила себя монахами, чтобы не только грабить, но и эксплуатировать простых тружеников, используя религиозные предрассудки. Всё это просто, понятно и хорошо известно каждому образованному советскому человеку. Эти нехитрые аксиомы Андрей встречал в сотнях исторических книг и сам никогда не сомневался в том, что рыцари-грабители только прикрывались религиозной верой.
        Сейчас Андрей спросил себя: чем же «прикрывались» они, доблестные советские воины, проливавшие реки крови примерно в тех же краях, что и средневековые крестоносцы? В коммунистические идеалы почти никто из них не верил, а от Бога они отреклись радостно и добровольно. Если же человека, ни во что не верящего, по уши погрузить во вражескую кровь, он либо превращается в циничное чудовище, либо становится психическим инвалидом, от чего сам Андрей был весьма недалёк.
        То что они вытворяли здесь, в Африке, можно было делать только во имя чего-то гораздо более высокого, чем повседневность с её убогой заботой о куске хлеба. Андрей подумал: если бы русские пришли в ту же Сирию, на Святую Землю, с Богом в душе и во имя Божие — ведь по-другому бы воевали! Так зачем же их обманывали, утверждая, что Бога нет? Хотя, никто их не обманывал, просто вожди сами ни во что не верили и ни к чему высокому не стремились. И советские историки не могли увидеть в крестовых походах ничего, кроме жажды лёгкой наживы, потому что побудительные мотивы верующих людей может понять лишь тот, кто сам верит ну хоть во что-нибудь высокое. Искренние мусульмане, к примеру, даже пылая ненавистью к христианству, всё же вполне могут понять столь же искренне верующих христиан.
        Об это Андрей подумал, читая свидетельства мусульманских историков о тамплиерах. Например, Аль Харави в трактате о воинских хитростях предупреждал Саладина, что необходимо «опасаться тамплиеров, ибо эти монахи одержимы в своём религиозном рвении и не обращают внимания на то, что происходит в остальном мире». Мудрый араб хорошо понимал могущество Истинной Веры, позволяющей с лёгкостью игнорировать всё что «происходит в остальном мире». Живущий мелочными страстишками «остальной мир» можно было просчитать на сто ходов вперёд. С «остальными» можно было договориться, их можно было подкупить, но ничего нельзя было поделать с «религиозным рвением» несгибаемых тамплиеров. Храмовников можно было только убивать, что Саладин и делал самым добросовестным образом, всех остальных рыцарей отпуская за выкуп.
        Саладин сам вёл войну не ради бренных благ, не ради золота и территорий. Он делал джихад. Он считал себя воином Аллаха. Саладин прославился великодушием к побежденным христианам, но это, может быть именно потому, что не считал их настоящими христианами. Только пылающие верой тамплиеры были ему достойными противниками.
        Андрей вспомнил второй опус Дмитрия про Жерара де Ридфора и углубился в описание Хаттинской битвы из мусульманской «Книги двух садов». Он был потрясён. Псевдоисторики до сих пор пытаются утверждать, что под Хаттином обессилевшие от жажды рыцари сдавались Саладину почти без боя. А вот придворный летописец Саладина искренне восхищался мужеством тамплиеров и всех крестоносцев: «Зной обрушился на закованных в латы людей, но это не умерило их боевого пыла. Жар неба только разжигал их ярость. Марево миражей, муки жажды, раскалённый воздух и ожесточение сердец сопровождали атаки рыцарской конницы, которые следовали одна за другой. Несмотря на мучившую их жестокую жажду, они оставались такими же терпеливыми, стойкими, надменными и ожесточённо шли в атаку. Поначалу они почувствовали себя ослабевшими, но затем снова воспряли духом. Они не только не сдались, напротив, они усилили натиск и проникли в наши ряды.».
        Дорого стоит такая похвала из уст врага. Не надо сомневаться: араб восхищался тамплиерами, потому что сам был исполнен искренней веры. А современные европейцы отрицают подвиги храмовников, потому что не верят в Бога. Впрочем, араб не только восхищался тамплиерами, но и пылал к ним столь же искренней религиозной ненавистью. Следующие его слова были замешаны на редкостном бешенстве и злорадстве: «Поклоняющиеся Троице подверглись в этой жизни тройному пламени: огню горящего луга, огню сжигающей их жажды и огню разящих стрел».
        Прочитав это, Андрей почувствовал боль, какую испытывает любой христианин, когда слышит насмешку над Святой Троицей. Вот теперь он понял, за что с таким нечеловеческим мужеством сражались тамплиеры! За то, чтобы никто и никогда не смел глумиться над верой христианской, даже если у кого-то иная вера или вовсе никакой. Он мысленно обратился к арабу-летописцу: «Ещё неизвестно, в каком огне теперь горишь ты сам».
        Джихад был настоящей вселенной огня. В той же «Книге двух садов» многомудрый араб, словно от дыма, задыхаясь от злорадства, рассказывал про осаду тамплиерского замка в 1179 году: «Пламя объяло последнее убежище оборонявшихся. Тамплиер, командовавший гарнизоном, бросился в огонь, чтобы не сдаваться в плен. Он сразу же перешёл из пламени земного в огонь вечный».
        Андрей представил себе одинокого израненного тамплиера, который бесстрашно погружается в бушующую пучину пламени, и всей душой почувствовал: те, кому уготовано пламя ада, и на этом свете больше всего будут бояться огня — кошмарного прообраза адских мучений. Но храмовник, прощаясь в жизнью, не испугался огня, предчувствуя прохладу Царствия Небесного. Ошибся араб. Жестоко ошибся. Его собственная озабоченность образом огня вряд ли предвещает ему на том свете прохладу.
        Порою воинам ислама открывалась истина. Если верить их собственным источникам, они вполне допускали, что среди тамплиеров может сражаться святой Георгий Победоносец. Без помощи Небесного Воина сарацины не знали как объяснить нечеловеческую храбрость тамплиеров. Так может быть, враги нашей веры были правы?
        Но даже сверхъестественное боевое мужество тамплиеров кажется не столь уж поразительным по сравнению с тем, как мужественно они принимали смерть в плену. Уже в начале XIV века на процессе по делу тамплиеров генуэзский дворянин Персиваль де Мор поведал о группе храмовников, попавших в сарацинский плен и выбравших смерть, когда им предложили свободу в обмен на вероотступничество. Если учесть время этого свидетельства, значит и через сто лет после Саладина тамплиеры так же мужественно умирали за веру. Орден сумел удержаться на высоте своих идеалов в течение очень длительного исторического периода. А ведь как часто сообщества, создаваемые во имя самых высоких идей, всего лишь через пару десятков лет превращались в своры жалких карьеристов. Орден Храма не «выдохся» за полтора века!
        В одной из книг Андрей нашёл рассказ про тамплиеров-мучеников из замка Сафет. Об этом ему рассказывал Дмитрий, но тогда тамплиерская «радость смерти» показалась Андрею зловещей. Только сейчас, после судьбоносной для него Божественной Литургии, пережив несказанное счастье подлинного присутствия Божьего, Андрей всей душой ощутил возвышенное состояние тамплиерских душ, когда они добровольно выбирали смерть за Христа. Всё дело в том, что это не было с их стороны мучительной жертвой. Они умирали счастливыми — вот в чём разгадка тамплиерской тайны. Потому они так единодушно подставляли головы под топор палача, потому среди 30-и рыцарей Сафета не нашлось ни одного вероотступника. Все они хотели быть счастливы, а жизнь без Христа представлялась им невыносимым страданием. Нет, не мучение они выбрали, выбирая смерть, а самую светлую и возвышенную радость.
        Здесь была изложена легенда о том, что один из братьев-тамплиеров под Сафетом читал молитву «Спаси, Царица», когда палач занёс меч над его головой. Отрубленная голова тамплиера все же дочитала молитву до конца. Могло ли такое быть? Теперь Андрей уже не сомневался, что вполне могло. Орден сам по себе выглядел таким чудом, что в подобные частные чудеса было уже не трудно поверить.
        Говорят, что тамплиеры владели великой святыней — терновым венцом Спасителя. И каждый год во время страстной седмицы в великий четверг в руках капелланов Ордена терновый венец расцветал, давая живые побеги. Если чувствовать и понимать Орден, вопрос о том, настоящим ли венцом Спасителя владели тамплиеры, становится каким-то глупым, несущественным, ничего не значащим. Настоящей была их любовь ко Христу.
        Идеология, конечно, нуждается в обоснованиях, подтверждениях и доказательствах, но уж любовь-то определённо никогда и ни в каких доказательствах не нуждается. А их идеологией была любовь. Не случайно, впрочем, святыней тамплиеров был именно терновый венец — символ земного страдания. Но в том-то и вся суть тамплиерского чуда, что страшные, пронизывающие голову шипы, становились на их глазах нежными, ласковыми живыми побегами. Да, без сомнения, тамплиеры знали формулу, при помощи которой мертвящее страдание преображается в животворящую любовь. Разве не удивительным был боевой клич тамплиеров: «Здравствуй, Бог — Святая Любовь». Вот где чудо из чудес: грубые мужики, перед тем, как броситься в гущу кровавой бойни, приветствуют Святую Любовь. Значит, души тамплиеров не были грубыми. Они были нежны, как живые побеги на терновом венце.
        Теперь Андрей читал поэму епископа средневековой Акры Жака де Витри «Скачёк тамплиера». Там рыцарь-тамплиер обращался к своему коню перед последней смертельной схваткой: «Мой конь, мой добрый товарищ, я провёл много дней, скача на твоей спине, но этот день превзойдёт все другие, ибо сегодня ты понесёшь меня в рай».
        Когда-то Андрей увлекался фантастикой и сейчас подумал: скачёк тамплиера — это прыжок в гиперпространство. Из материальной реальности в духовную. Бой с призывом «Бога-Святой Любви» был для них порталом, открывающим доступ в параллельный мир, в иную вселенную. Из царства ненависти и страдания в Царство Небесное, где счастье не порождает боли, как Свет не порождает теней.
        Сверхрелигиозность тамплиеров, судя по всему, выглядела странной даже в том высокорелигиозном мире. Безграничность самоотречения рыцарей-монахов не только восхищала, но и настораживала, а порою откровенно пугала и светских рыцарей и даже священников той поры. Андрей знал, что Церковь причисляет к лику святых всех без исключения мучеников, принявших смерть за веру и не пожелавших отречься от Христа. Но почему-то ни один тамплиер-мученик не был канонизирован католической церковью. Понятно, что после разгрома Ордена это стало уже невозможно, но от Хаттина до разгрома прошло больше ста лет, от Сафеда до разгрома — больше полувека. Иных святых католики канонизировали лет через 20 после кончины. Тамплиеров — не захотели. Даже более того: стало признаком хорошего тона обвинять тамплиеров во всех бедах и неудачах крестоносцев. Тут уже не до канонизаций.
        Европа настороженно относилась к тамплиерам с самого начала существования Ордена. Где-то около 1130 года один богословски образованный тамплиер, подписавшийся «Гуго-грешник», пытался успокоить своих братьев: «Незримый враг утверждает, что когда вы убиваете, то вы делаете это из ненависти или жажды насилия. Я говорю: у вас есть честное основание для ненависти, потому что вы ненавидите не людей, а их грехи».
        Хорошо сказал Гуго, но понимал ли он, что мир не склонен разбираться в таких тонкостях? Как будто критики Ордена способны были видеть разницу между ненавистью ко грехам и ненавистью к грешникам. Да каждый ли тамплиер способен был чувствовать эту разницу? Легко ли это, ненавидеть убийство и одновременно любить убийцу? Особенно, если и самому приходиться убивать. Только ли из христианского смирения автор трактата сам себя называл «грешником»?
        Андрей чувствовал, что здесь какая-то глобальная нестыковка. Хороший воин обязан быть жестоким, но жестокий человек — плохой христианин. Как же тогда хороший воин может быть хорошим христианином?
        «Незримый враг утверждает» — сетовал Гуго-грешник. Но враги, утверждающие нечто крайне неприятное для тамплиеров, были порою очень даже зримыми. В 1157 году Иоанн Солсберийский в своём труде, посвящённом церковно-политической этике, писал: «Это нарушение традиций Отцов Церкви вызывает наше удивление. Рыцари Храма с одобрения папы заявляют претензии на управление храмами, насаждают в них своих ставленников. Они, чьё обычное занятие состоит в пролитии человеческой крови, в определённом смысле посягают на управление Кровью Христовой».
        «Разве не прав этот Иоанн?» — с тихой грустью спросил Андрей сам себя. Пытаясь ответить на эти мучительные вопросы, он всё же оставался очень спокойным и умиротворённым. Благодать Святого Причастия не позволяла ему терять душевное равновесие. «А ведь я сам — убийца, — думал Андрей — но Господь дал мне познать Его Любовь. Я могу закончить свои дни в покаянии и никогда не брать в руки оружие, но если все христиане так поступят, тогда оружие останется только у врагов Христовых. То-то им будет радости. Количество зла в этом мире многократно умножится. Богословов-чистюль попросту начнут резать, как баранов. Если же я, ради Любви Христовой, вновь возьмусь за оружие, такие как этот Солсберийский умник мне руки не подадут. Ведь моё «обычное занятие состоит в пролитии человеческой крови». Нет, только в теории это противоречие устранить невозможно. Осуждение тамплиеров кажется убедительным лишь до тех пор, пока дело не дойдёт до практики».
        Иоанн Солсберийский ругал тамплиеров через 4 года после смерти Бернара Клервосского. Некому стало возразить. Но нет, слова святого Бернара и сейчас, спустя восемь веков, дышать жизнью. Клервосский праведник вовсе не был восторженным и наивным глупцом. Он прекрасно понимал, что все наши действия в этом мире несут на себе печать несовершенства и в этом смысле Орден Храма тоже не безупречен. В проповеди на «Песнь песней» святой Бернар писал: «Мы похожи на воинов в шатре, мы тщимся завоевать Небо силой, и существование человека на земле — это существование воина. Пока мы ведём эту битву в наших нынешних телах, мы далеки от Господа.»
        Бернар писал это не про воинов, а про всех людей. Все мы в той или иной степени — воины. Такова природа этого мира. Профессиональные вояки в духовном смысле мало чем отличаются ото всех остальных. И разница между людьми не в том, держат ли они в руках оружие, а в том во имя чего они воюют — с оружием или без оружия — не важно.
        И воины, и купцы, и правители, и крестьяне одинаково далеки от Бога, потому что они живут в этом мире. Люди отличаются лишь вектором своего духовного движения. Одни всё больше и больше удаляются от Бога, потому что молятся идолу удовольствий, а другие хотя бы стараются двигаться по направлению к Богу. Бернар восхищался тамплиерами не потому что они сделали профессию воина безгрешной, а потому что они хотя бы попытались облагородить страшное служение воина настолько, насколько это вообще возможно.
        Да, Бернар восхищался ими, когда писал: «Они живут, словно братья, в радостном и трезвом обществе. Дабы не было никакого недостатка в их евангельском совершенстве, они селятся совместно, одной семьёй, заботясь о том, чтобы сохранить единство духа. Можно сказать, что всё их множество имеет одно сердце и одну душу. Они носят бремена друг друга, исполняя тем самым закон Христов. Чудесным и небывалым образом представляются они кроче агнцев и в то же время яростнее львов. Воистину, нет у них недостатка ни в монашеской мягкости, ни в воинственной мощи. Это избранные войска Божии, набранные Им со всех концов земли».
        Да, воистину, Орден Храма сам по себе — немыслимое и неслыханное чудо! Некие люди поставили перед собой фантастическую задачу: стать смиреннее овечек и яростнее львов одновременно. Да ведь это и есть христианство. Наша немыслимая и невероятная вера ставит перед нами совершенно неосуществимые задачи. Значит, идея Ордена отражает самую душу христианства. Отражает настолько точно, что даже многие церковные иерархи не узнали в зеркале Ордена Храма собственную веру.
        Французский историк де Фурман в 1864 году писал: «Орден тамплиеров вобрал в себя всё самое великое, благородное, светлое на земле». Режин Перну подчеркивал шокирующую революционность рождения Ордена, описывая «образ тамплиера, воина-монаха, для которого сам Бернар Клервосский составил Устав, порывающий со всем, что христианский мир знал до этого и возносящий рыцаря до уровня монашеского идеала».
        Теперь Андрей читал религиозную часть тамплиерского Устава, как настоящую поэму. Устав обращался к рыцарям, словно родной отец: «Вам, почтенные братья, весьма следует, презрев блеск настоящей жизни и страдания вашей плоти, пренебречь сим бурным миром ради любви к Богу. Пусть никто после божественной службы не побоится идти на битву». «Каждый брат Храма должен знать, что превыше всех его обязанностей есть его долг служить Богу». «Вы, чьё главное желание состоит в том, чтобы слушать заутрени и остальные службы, согласно канону.»
        Эти простые фразы говорили не только о высоком уровне религиозного сознания тамплиеров. Из Устава следовало, что тамплиеры — не рыцари-монахи, а монахи-рыцари. В этом случае от перемены мест слагаемых сумма могла сильно измениться. Ведь одно дело — рыцарь, который решил принять монашеские обеты, а другое дело — монах, который решил взять в руки меч. Рыцарь мог не иметь денег, не общаться с женщинами и беспрекословно выполнять приказы, но чисто монашеский уклад жизни мог оставаться для него совершенно нестерпимым. В миру такой рыцарь мог быть образцовым христианином, но до монаха-тамплиера тут ещё очень далеко, потому что уклад жизни в Ордене был монашеским.
        Вот как, согласно Уставу, строился обычный день тамплиеров, если не было боевых действий. В 4 утра они шли к заутрене, после чего, проверив лошадей и сбрую, снова отправлялись в постель. Завтраку предшествовали братские молитвы, а сам завтрак, как и все прочие приёмы пищи, проходил при общем молчании и всегда сопровождался чтением Святого Писания вслух. Днём, в половине третьего, совершалась полуденная служба, а после ужина в 6 часов — вечерня. Спать братья отправлялись после ещё одной службы — повечерия.
        Многим было бы куда легче заниматься самой тяжёлой физической работой, чем выстаивать по четыре службы в день. Казалось бы, проводить время в храме — неутомительно и необременительно, но человек, который прямо из мирского болота угодил в непрерывную череду богослужений быстро убедится в обратном.
        Как-то Андрей ездил в Троице-Сергиеву Лавру и решил поговорить с одним монахом, задав ему обычный вопрос полуверующего мирянина: «По какой причине люди уходят в монастырь?».
        Монах ответил коротко и непонятно, но странным образом Андрей вот уже много лет помнил этот ответ дословно: «Причина может быть только одна — любовь к Богу. Без этого в монастыре не выдержать и недели».
        Что такое любовь к Богу? Некая расплывчатая абстракция. Как можно любить того, кого не знаешь? Ссылаться на такие туманные и неконкретные понятия — значит уходить от прямого ответа. Так Андрей думал тогда. Но сейчас он почувствовал на себе, как сильно Бог любит его, блудного сына. Он просто ответил Богу взаимностью. И ему захотелось почаще бывать на богослужениях, как хочется побольше времени проводить в общении с заботливым, мудрым и любящим отцом.
        Сейчас для Андрея одно только расписание тамплиерских богослужений послужило достаточным доказательством того, что тамплиеры были не просто благочестивыми христианами, а истинными монахами. Иначе они не смогли бы выдержать этот ритм жизни. Насколько наивно полагать, что храмовники «лишь прикрывались религией». Люди безразличные к религии, оказались бы не в состоянии «прикрыться» четырьмя богослужениями в день. Тем более нелепы обвинения тамплиеров в сатанизме. Для нормального сатаниста даже несколько слов христианской молитвы, произнесённой в его присутствии, равнялись бы пытке раскалённым железом.
        Тамплиерам, которые во время боевых действий не могли посещать богослужения, Устав предписывал каждую из церковных служб заменять определённым количеством молитв «Отче наш». В случае смерти одного из храмовников каждому брату вменялось прочесть за погибшего сто раз «Отче наш». А если учесть, что боевые потери тамплиеров были огромны, так получается, что именно в боях каждый из них молился практически непрерывно. Тамплиеры гораздо больше времени разговаривали с Богом, чем друг с другом. Потому и любили друг друга гораздо сильнее, чем родные братья.
        Походные условия жизни тамплиеры отнюдь не считали поводом отдохнуть от богослужений, так же как и мы никогда не считаем путешествие удачной возможностью отдохнуть от еды. Богослужение для них было духовной пищей, без которой они не могли прожить и дня. Когда они разбивали походный лагерь то, прежде всего, определяли место для часовни. Лагерь разбивали по кругу вокруг часовни по команде: «Располагайтесь, сеньоры братья, во имя Божие».
        О таком воинстве, как тамплиеры, современная эпоха и мечтать не может. Сколько сил и средств тратят сейчас «цивилизованные государства» на психологическую реабилитацию своих солдат после войны! К тому же эта реабилитация чаще всего не даёт результатов, прошедшие через большую кровь психопаты и неврастеники так и не могут избавиться от кошмаров. Они сами становятся кошмаром мирного общества, их сознание, искалеченное войной, оказывается неспособным адаптироваться к мирной жизни. Почему? Да потому что любая война вызывает глобальную концентрацию тёмной, негативной энергии, жуткие импульсы которой калечат души, как пули — тела. Проще говоря, это сверхконцентрация ненависти, которая сама по себе калечит и убивает. Но воины, даже на поле боя не прерывающие общение с Богом, имеющие навык непрерывной молитвы, облекают душу в своего рода энергетический панцирь. Они имеют защиту божественных благодатных энергий. Приветствуя перед боем «Бога — Святую Любовь», они сражаются без ненависти, а потому остаются неуязвимы для разрушительных импульсов ненависти, которую испытывает к ним враг.
        Так вот в чём, оказывается секрет неслыханного боевого мужества тамплиеров! Они шли в бой, имея такое особое состояние души, какое обычный воин и представить себе не мог. Они испытывали счастье полного самоотречения, которое даёт человеку только истинная любовь. Вот в чём был смысл их боевого клича: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу». Ничего для себя — всё для Бога. Во имя Любви умирать легко.
        Страшные картины войны, так же как и всем остальным, терзали им души и причиняли острую боль. Они даже больше других страдали, видя растерзанные тела, панцири врагов, облепленные кишками друзей, обгорелые трупы и прочие кошмары войны. Но, испытывая ужас, они не сходили с ума, не становились кровавыми маньяками. Конечно, их души тоже были подвержены разрушительному влиянию концентрированной ненависти, но ровно настолько, насколько несовершенна и слаба была их молитва.
        Каждый тамплиер понимал: если его мучают кошмары, если у него начинаются нервные срывы или его душу охватывает состояние мрачной подавленности — значит он плохо молился, дремал во время богослужения, просил Божьей помощи лишь языком, а не сердцем и поэтому его «энергетический панцирь» стал пробиваемым, уязвимым. Значит надо искренне покаяться во грехах, соединиться со Христом в таинстве Святого Причастия и впредь молиться поусерднее.
        Могущественные воины, облачённые в энергетическую броню! От одной только мысли, что это не метафора, не фэнтези, а самая что ни на есть живая реальность, душу Андрея охватил светлый восторг. Он стоял на пороге великой тайны храмовников.
        Высочайшая духовность тамплиеров делала их чужими даже в том мире, который был куда религиознее нашего. И чем более Европа удалялась от Христа, тем более чужими становились для неё тамплиеры. Последнему магистру Ордена Жаку де Моле пришлось констатировать это уже в кандалах: «Всем известно, что некогда народы проявляли великое рвение в делах веры, однако ныне это совершенно переменилось, ибо большинство людей скорее расположены брать от религии, чем отдавать ей».
        Тогда же де Моле сказал: «В мире нет церквей, где бы с большим благоговением служили мессу, чем в церквях тамплиеров». Да одно только это уже делало их чужими среди королевских прихвостней. Подчёркнуто-благоговейного отношения к церковному богослужению было вполне достаточно для того, чтобы вызвать у придворной камарильи настороженно-враждебное отношение и спровоцировать слухи о страшных тамплиерских тайнах.
        Тамплиерское отношение к крестовым походам тоже понемногу превращалось в тайну. Их совершенно иррациональное стремление, во что бы то ни стало, отвоевать Святую Землю в начале XIV века уже никто не мог понять. Два духовно-рыцарских Ордена из трёх после потери Палестины неплохо устроились. Тевтоны — в Пруссии, госпитальеры — на Родосе. Только тамплиеры, как и 200 лет назад, по-прежнему рвались ко Гробу Господню. Это упрямство храмовников, конечно, порождало самые скверные предположения. Кому могло придти в голову, что тамплиеры просто очень любят Господа нашего Иисуса Христа и благоговеют перед землёй, по которой Он ходил?
        Простой рыцарь-тамплиер Эмери Лиможский в 1310 году, сидя на грязной тюремной соломе, уже после инквизиторских пыток, писал свою молитву: «Господи, Твоему христианскому народу дай жажду и силу достичь той Святой Земли, где Ты родился в нужде, где Твоё милосердие искупило наши грехи, где Твои чудеса служили нам наставлением. Помоги нам освободить её по Твоей милости и владеть ею. Да исполним мы Твоё повеление и Твою священную волю».
        Андрей уже немало прочитал о невероятной жестокости крестовых походов. Он знал о том, как рыцари купались в крови мирного населения, занимались грабежами и, ради новых земель, воевали друг с другом, совершенно забывая о вере, которая привела их сюда. Всё это было, но было не только это. Почему современные историки не замечают возвышенно религиозных порывов таких чистых душ, как тамплиер Эмери? Впрочем, они замечают, но они не верят, полагая свой скептицизм признаком великой мудрости.
        В наш век легко прослыть мудрецом, достаточно лишь смеяться над чистой верой романтиков-идеалистов, любые действия неизменно объясняя выгодой. Каждый видит в других только то, что есть в нём самом. Люди, которые видят в крестовых походах только кровавые грабежи, вероятнее всего, и сами не руководствовались бы в своих действиях ни какими иными мотивами, кроме шкурного интереса. Понять стремления таких людей, как тамплиер Эмери, могут только искренние христиане. Христианину не надо объяснять, каким это образом тамплиеры могли оставаться идеалистами среди разбойников, делая, казалось бы, общее с ними дело. Ведь жизнь любого христианина в любую эпоху строится именно на этом стремлении: жить с волками, но не выть по-волчьи.
        К тому же любой христианин понимает: в духовной сфере подделки не проходят, искреннюю религиозную веру никакой актёр не в состоянии изобразить. Лицедею-безбожнику просто неизвестно, в каких чертах проявляет себя религиозный дух, а потому, пытаясь изобразить порыв веры, он будет изображать лишь собственные о нём представления, весьма далёкие от действительности. Слова молитвы мученика-тамплиера Эмери не оставляли никакого сомнения в том, что они написаны искренним христианином: «Милосердный и сострадательный Спаситель, смиренно молю Тебя и прошу просветить меня, освободить и сохранить со всеми братьями Храма и Твоим христианском народом».
        До чего же докатилась Западная Европа к XIV веку? Инквизиция папского Рима, словно это по-прежнему был языческий Рим, пытала и сжигала лучших христиан своей эпохи.

* * *
        Когда на пороге его комнаты появился плутовато улыбающийся отец Августин, Андрей сразу же и без запинки выпалил:
        - Отец Августин, я прошу принять меня в Орден нищих рыцарей Христа и Храма!
        Непонятный священник, казалось, был близок к тому, чтобы расхохотаться:
        - Торопыга ты, Андрюшка! То-ро-пы-га! Кажется, так это звучит по-русски?
        - Вы считаете, что мне пока рано думать о вступлении в Орден?
        - Нет, отчего же. Думать об этом — самое время для тебя. Вступать рано. Впрочем, твой искренний порыв я весьма и весьма приветствую, мой прекрасный друг. Похоже, что по внутреннему складу ты наш человек, орденский. Только мало ли что на что бывает похоже? Ты пока не представляешь, какая жизнь ждёт тебя в Ордене. Благодать коснулась твоего сердца, ты счастлив, но это пока только призывающая благодать.
        - Что это значит?
        - Людям, которые приходят ко Христу, Он дарует совершенно особое, благодатное ощущение счастья. Этим наш Спаситель призывает к Себе, показывает, к чему надо стремиться. Некоторые новоначальные христиане полагают, что отныне и до самой смерти они будут такими же счастливыми, но это вряд ли. Большинству из них вскоре предстоит пройти через ужасающий душевный мрак.
        - Но зачем так?
        - Представь себе любящего отца, который учит своего маленького сынишку ходить. Он держит младенца подмышки, чтобы тот ощутил радость ходьбы. Младенец счастлив, он думает, что уже самостоятельно ходит. Тогда отец перестаёт его поддерживать, чтобы тот действительно научился ходить, теперь уже зная, как это здорово. Нетрудно представить, что тогда начинается: падения, синяки, слёзы и что самое страшное — обиды на отца. Так же и с новоначальными христианами. Тебе ещё предстоит вытерпеть падения и боль, может быть, сильнее прежней. Ты должен будешь уберечь свою душу от обиды на Отца Небесного и понять, что через горнило страданий Он действительно ведёт тебя к тому счастью, которое уже дал тебе почувствовать. Любовь к Отцу Небесному по-настоящему проявляется не тогда, когда Он кормит тебя сладкими конфетками духовных радостей, а тогда, когда Он тебе в них отказывает.
        - Но почему же отказывает?
        - Да что бы не появился у тебя духовный кариес! Как будто ты не знаешь, что много сладкого — вредно. А мы, порой, как дети, обижаемся на Бога за то, что Он не хочет нас одними конфетами кормить. Чудо, которое даровал тебе Господь — та же самая духовная конфета. Это чудо — вовсе не признак твоей особой избранности, это, может быть, даже признак твоей особой слабости. Ты, может быть, и любить без конфет не способен?
        - Ну уж вы так сразу.
        - Нет, нет, Андрюшенька, я вовсе не выношу тебе приговор. Я просто ничего не знаю. Только Бог видит твою душу и только Ему известно, для чего ты создан, а для чего — не очень. Это обязательно проявится, но пока Господь ещё не открыл Свою волю, так что со вступлением в Орден лучше повременить. Тебя же отсюда не гонит никто. Мы просто посмотрим, чего ты стоишь без конфет. А желанию твоему стать нашим братом я рад сердечно и обязательно доложу об этом великому магистру.
        - Магистр знает обо мне?
        - Конечно же, Андрюшенька, конечно же! Наш магистр, как любящий отец, искренне переживает о всех несчастных детях века сего. Обо всех, кто хоть ненадолго попал в Секретум Темпли, он знает больше, чем все спецслужбы мира вместе взятые. Случайно сюда никто не попадает, однако, не все здесь остаются, и мы это учитываем.
        - Доложите о моём желании магистру именно вы, а не Дмитрий?
        - Ты ведь знаешь, что тамплиеры — в первую очередь монахи, а уже во вторую очередь — воины. Значит и вопрос вступления в Орден касается прежде всего священника. Впрочем, чистить картошку у нас на кухне ты можешь начать хоть сейчас.
        - В Ордене я готов чистить даже сортиры.
        - Сортиры? Неплохая мысль. Так и поступим. С завтрашнего дня начинаешь заниматься уборкой в местах общего пользования. А сейчас расскажи, как тебе понравились мои книжки?
        Андрей поделился мыслями, посетившими его во время чтения. В ответ отец Августин опять окатил его холодным душем:
        - Многое ты понял очень правильно и даже весьма глубоко, но местами тебя заносит. Например, соображения на счёт «энергетического панциря». Это небезосновательная мысль, но и не безупречная. Я бы даже сказал, что это опасная мысль. Её легко перевернуть в оккультную плоскость. Тебе пока не хватит опыта понимать такие вещи чисто православно. Так что поменьше богословствуй, чадо! Самая мощная богословская мысль, которая к настоящему моменту тебя постигла — это мысль о том, что тебе лучше всего чистить сортиры.
        - Что-то вы, батюшка, уж очень со мной суровы, — Андрей сказал это, усмехнувшись весьма не по-доброму.
        - Ох, юноша, юноша. Ты будешь готов к вступлению в Орден, когда поймёшь смысл моих последних слов, в которых, кстати, не было ни капли иронии. Но это всё потом, а сейчас не хочешь ли над дураками посмеяться? Я ведь к тебе за этим и пришёл. Смотри, сколько дурацких книжек принёс! Про тамплиеров сейчас пишут очень много и при этом несут невероятную ахинею. На самом деле это не смешно, мой прекрасный друг. Современный мир настолько перестал чувствовать истинное христианство, что уже не верит в его существование. Едва узнав о настоящих христианах, мир пытается объяснить их действия какими-то нелепыми тайнами. Всё закономерно. Христианство само по себе великая тайна. Они этой тайны понять не могут и вместо неё предлагают миру свои дурацкие секретики и загадочки. А ведь это далеко не безобидно. Они осквернили память Ордена, своими фантазиями превратив тамплиеров в нелепых клоунов. Теперь серьёзный человек, едва услышав слово «тамплиер», уже презрительно усмехается.
        - Они — это кто?
        - Ненавистники Христа и враги христианства. Я не имею ввиду никакой всемирный заговор. Осквернители памяти тамплиеров — это просто представители безбожного мира. Из истории создания Ордена Храма они устроили самый настоящий шутовской балаган. Ты, кстати, знаешь, как появился Орден?
        - Да не очень.
        - Подробнее — позже, сейчас напомню главное. В 1118 году к королю Иерусалима Балдуину II пришли 9 рыцарей и сказали, что они хотят создать свой отряд для охраны паломников, при этом намерены соблюдать монашеские обеты и жить вместе, как монашеская община. Король одобрил замысел этих рыцарей, выделил им для проживания часть своего дворца, стоящую на том месте, где некогда возвышался Храм Соломона. Поэтому они и стали называется храмовниками — рыцарями Храма Соломонова. Отсюда берёт начало «загадка тамплиеров» в её современном понимании. Мыслители века сего отчего-то уверены, что место бывшего Соломонова Храма было для первых тамплиеров главной целью их мистических поисков, а вовсе не казармой. Дескать, 9 рыцарей для того и объединились, чтобы завладеть этим местом.
        - Они так сильно любили царя Соломона?
        - У «мыслителей» другая версия. Будто бы первые тамплиеры знали, что под соломоновым храмом зарыто нечто великое и неописуемое. Так что контроль над этой территорией был необходим для проведения раскопок. Неправда ли, уже смешно? Чтобы представить себе средневековых рыцарей в качестве бригады археологов, надо вообще не знать, что такое рыцарь. Не думаю, что хоть один из них когда-либо держал в руках кирку или лопату. Из всех возможных инструментов рыцари признавали только меч. В этом была их суть. Да и само понятие «раскопки» было совершенно чуждо средневековому сознанию. А тут, видишь ли, целых 9 рыцарей-чудиков 9 лет копали землю с таким упорством, что и Шлиман позавидовал бы.
        - Не томите душу, отец Августин, расскажите, что же они, наконец, откопали?
        - Об это-то и идут бесконечные споры. Никто не спорит о том, копали рыцари или нет, хотя это предположение абсолютно фантастично. Спор идёт лишь о том, что именно им удалось отрыть. К примеру, Мишель Лами написал книжку «Рыцари в белых плащах». Он утверждает, что тамплиеры откопали «забальзамированную голову Христа». Вам не кажется, Андрюша, что месье Лами просто дурак, не способный к простейшим логическим выводам? Ведь если на земле можно обнаружить часть тела Христа, значит он не воскресал. Если он не воскресал, значит он не был сыном Божьим. Тогда получается, что он был одним из нищих иудейских проповедников, которые толпами бродили тогда по Иудее. В чём же ценность забальзамированной головы одного из древних неудачников? В чём тут сокровище, ради обретения и хранения которого стоило бы создавать Орден?
        - Ну это понятно, что глупость. А другие версии?
        - Даже и не мечтай, что они окажутся умнее. Возьмём хотя бы всемирно-прославленного Дэна Брауна. Дело ведь даже не в том, что его предположения абсолютно произвольны, бездоказательны и ни на чём не основаны. В этом случае он ещё мог бы сказать, что доказательства вообще-то существуют, только он не может их предъявить. Это смешно, но возможно. Главная брауновская дурь не в бездоказательности, а в том, что его построения основаны на логическом абсурде. Итак, цитирую: «Под развалинами храма рыцари действительно обнаружили нечто. Нечто такое, что сделало их невообразимо богатыми и могущественными. На протяжении почти 10 лет рыцари жили в этих развалинах и тайно от посторонних глаз долбили каменную породу. Четыре сундука документов и были тем сокровищем, которое тамплиеры обнаружили под развалинами храма Соломона». По Брауну эти документы доказывали, что Иисус был простым человеком, который имел детей от Марии Магдалины. Тамплиеры, дескать, узнали, что «род Христов благополучно рос и развивался в тайне от всех во Франции». Доказать абсурдность этого построения можно, не привлекая дополнительную
информацию. Достаточно спросить: если тамплиеры держали своё открытие в строжайшей тайне, тогда каким же образом это сделало их «невообразимо богатыми и могущественными»? Представь себе, что ты нашёл секретный документ. Там, может быть, обалденная информация, но ты решил об этом никому не рассказывать. Каким же образом этот документ сделает тебя могущественным, если он просто лежит у тебя в сейфе?
        - А может тамплиеры шантажировали Церковь, угрожая разоблачением самой идеи христианства?
        - Ну, во-первых, Браун ни слова не говорит про такой шантаж. Во-вторых, если бы безвестные кладоискатели решили шантажировать Ватикан, их просто обвинили бы в ереси и сожгли на кострах. Мало ли было еретиков, отрицавших божественную природу Христа. Их просто жгли. Зачем было осыпать тамплиеров почестями и богатствами, если имелся столь простой и надёжный способ борьбы с инакомыслием — костерок подпалил и проблема исчезает вместе с дымом. И никакие «доказательства в сундуках» для средневекового правового мышления не имели никакого значения. Все эти «документы» никто и читать не стал бы, их просто сожгли бы вместе с еретиком.
        - А по существу того, о чём пишет Браун, то есть о потомстве Христа?
        - А по существу — тот же логический абсурд, что и у Лами. Если Иисус был семейным человеком, значит, он был не Сыном Божьим, а лишь одним из бесчисленных проповедников и тогда не ясно, в чём ценность его рода и какое значение имеет обнаружение его потомства? Документы, доказывающие лживость христианства, как раз и доказывали бы, что потомки Иисуса — потомки заурядного, ничем не примечательного обманщика. И с какой стати «тамплиеры» у Брауна воздавали высшие религиозные почести Марии Магдалине, если она всего лишь обычная женщина, которая вышла замуж за простого сына плотника? Если предположить, что Браун пишет правду, то из этого как раз и следует, что он полный дурак. Впрочем, он лишь интерпретирует фантастическое утверждение, сделанное задолго до него — будто бы тамплиеры откопали под храмом Святой Грааль — Чашу тайной вечери. Он лишь говорит, что сундуки с доказательствами — это и есть Грааль.
        - А тамплиеры не могли откопать реальную чашу тайной вечери? В таком предположении, кажется, нет ничего богохульного?
        - Да, это гораздо более благочестивая глупость. Во-первых, откопав какую-нибудь чашу, откуда можно было узнать, что это Святой Грааль? Впрочем, средневековое мышление не сильно утруждало себя доказательствами, на эту роль вполне подходили и сновидения. Но если бы тамплиеры действительно были уверены, что обладают чашей тайной вечери, не изволь беспокоится — они рассказали бы об этом всему миру. Ведь, обладая, по твёрдому своему убеждению, терновым венцом Спасителя, они ни от кого это не скрывали. А обладание чашей первого причастия привлекло бы к ним такое благоволение всего христианского мира, что они с радостью трубили бы об этом на каждом углу. Средневековые христиане обладание такими святынями превращали чуть ли не в спорт, а тамплиеры были детьми своего времени.
        - Но неужели эти версии до сих пор никому не показались смешными?
        - Их высмеивали многие, но лишь для того, чтобы выдвинуть версию ещё смешнее. К примеру, Джулио Леони говорит устами своего персонажа-тамплиера: «Орден рыцарей Храма долго вёл раскопки среди руин иерусалимской цитадели, там где раньше стоял Храм Соломона. Многие думали, что мы ищем сокровища израильтян. Жертвенное золото. Ковчег со скрижалями завета. Некоторые даже считали, что мы ищем Святой Грааль. Глупцы! Сохранились лишь остатки древних знаний, сохранённых иудейской общиной в Александрии. Куски карт. Мы поняли, что искать надо на Ниле, в Дамиетте. К тому времени мы уже нашли на Кипре листы старого атласа с началом пути на ту сторону океана. Сложили все части головоломки.». Короче, Леони утверждает, что тамплиеры откопали морскую карту, открывающую путь в Америку. А ведь как патетично мессер Джулио восклицает: «Глупцы!», но это лишь затем, чтобы изречь ещё большую глупость. Представить первых тамплиеров в качестве картографов ещё труднее, чем в качестве археологов.
        А вот что пишет голливудский сценарист Реймонд Хаури в своём романе «Последний тамплиер»: «Чем же занималась наша великолепная девятка? Отправляется совершать геройские подвиги? Сопровождать пилигримов, как обещали? Как бы не так. Первые 9 лет они неизменно проводят в храме. Не покидают его. Просто сидят там взаперти». Ты, конечно, уже догадался, что они копают. По мнению Хаури, им удалось отрыть «очень подробный личный дневник, написанный плотником Иешуа из Назарета». Неисторичность мышления этих людей просто поразительна. Древний иудейский плотник, ведущий дневник — большая диковина.
        Ваши русские не отстают. Денис Игнашёв в романе «Демоны Храма» излагает следующую версию: «Эти 9 человек по поручению высших светских и духовных властей Европы искали в храме что-то необыкновенное, чрезвычайно значимое, некую духовную реликвию. Знаменитой и таинственной реликвией тамплиеров был легендарный перстень царя Соломона. Бернар Клервосский от иудейских священнослужителей получил информацию о местонахождении реликвии в подвалах мечети Аль-Акса». В этом предложении бессмысленно всё: и связь Бернара Клервосского с иудеями, и осведомлённость иудеев о содержимом подвалов мечети, и то, что реликвия место которой — на пальце, почему-то хранилась в подвале, и то, что за полторы тысячи (!) лет перстень не затерялся.
        В исторической безграмотности всех превзошёл почтенный Вольфганг Хольбайн: «После завоевания Иерусалима 9 рыцарей 9 лет ведут раскопки под храмовой горой. Они нашли самую драгоценную реликвию христианства — Гроб Иисуса Христа». Хольбайн искренне полагал, что «Гроб Господень» — деревянный ящик, в каких хоронят своих покойников европейцы. Ему неведомо, что у древних иудеев гробом называлась пещера, где погребали мертвецов. А ведь подобный бред о тамплиерах издают большими тиражами и переводят на иностранные языки.
        - Но ведь вы, отец Августин, цитировали художественные книги. Вымысел и есть вымысел.
        - А вот тут, Андрюша, надо учитывать несколько моментов. На практике грань между художественными произведениями и документальными исследованиями весьма размыта. Ни одно самое серьёзное исследование не может быть построено на абсолютно достоверных фактах. Ты не представляешь, как много в научных трудах древних сплетен и явных фантазий, единственная ценность которых заключается лишь в их древности. Если сплетне тысяча лет, её порою склонны считать историческим фактом. С другой стороны, в художественных произведениях, где действуют вымышленные персонажи, всегда есть достоверная, документальная сторона. В серьёзных разведслужбах есть даже специальные подразделения, которые отфильтровывают достоверную основу романов. Да тот же Дэн Браун однажды заявил, что всё касающееся секретных обществ и тайных доктрин в его романе «Код да Винчи» — историческая правда. А широкие читательские круги и без подобных подсказок всегда были склонны воспринимать романы, как отражение реальности. Так что, исследуя проблему, художественными произведениями не надо пренебрегать. Романы о тамплиерах формируют устойчивый образ
Ордена Храма в общественном сознании. Дурацкий, надо сказать, образ.
        Впрочем, давай оставим романы, посмотрим версии авторов документальных исследований, претендующих на научные открытия. Вот что пишут Кристофер Найт и Роберт Ламас в книге «Второй мессия»: «Тамплиеры извлекли из-под земли тайные свитки, спрятанные ессеями в 70 году за несколько месяцев до разрушения римлянами храма». Этим двум англосаксам неплохо бы знать, что ессеи — иудейская секта, имевшая к Иерусалимскому храму отношения не больше, чем современные баптисты к собору Святого Петра в Ватикане.
        А вот что пишут Джей Вайднер и Винсен Бриджес в книге «Тайна соборов»: «То самое таинственное нечто, которое обнаружили рыцари в Иерусалиме на развалинах храма Соломона и было осколком знаменитого Чёрного Камня, легендарного метеорита из Мекки». Только представь себе: тамплиеры — хранители камня Каабы. Это уже полная паранойя, которую нет смысла опровергать. Надо ли говорить, что эти «исследователи» не приводят никаких доказательств, делая ставку на свою больную «интуицию».
        Вот книга Луи Шарпантье «Загадки тамплиеров». Шарпантье — исследователь довольно серьёзный. Многие его выводы радуют, как минимум, отточенностью логических построений. Но как только речь заходит о тамплиерских раскопках, даже у таких серьёзных людей с головой начинает творится что-то неладное. Луи пишет: «Девять рыцарей приехали с целью найти, сберечь и забрать с собой Ковчег Завета и таблицы закона, которые хранились в храме Соломона. В таблицах содержится, как я убеждён, формула вселенной». С чего Шарпантье взял, что под храмом прятали Ковчег завета, на самом деле исчезнувший за много веков до Рождества Христова? Если его спрятали в подземельях, то почему не извлекли на свет божий, когда после вавилонского пленения храм был вновь отстроен? Ведь в храме Ирода ковчега уже не было. А что касается «формулы вселенной» — это опять всё та же паранойя.
        - А вы считаете, что тамплиеры ничего под храмовой горой не откопали?
        - Нет, конечно. Иерусалимский храм был разрушен римлянами в 70-ом году, а крестоносцы захватили Иерусалим в 1099 году. Прошло более тысячи лет! Неужели за это время не нашлось желающих основательно покопаться там, где стоял храм? А если не нашлось, то с чего вдруг это желание появилось у крестоносцев? Никаких «руин храма», о которых говорят наши авторы, на храмовой горе к тому времени не было. Надо сойти с ума, чтобы считать первых тамплиеров наследниками информации, которая в устной традиции передавалась тысячу лет. Никакая достоверная информация в устной традиции так долго не держится. А что касается письменных источников, так в Тёмные века ни один рыцарь и читать-то не умел. Дремучие и безграмотные франкские бароны VI -X веков очень плохо подходят на роль любителей и хранителей тайных знаний. Да и от кого бы они могли эти знания получить? От евреев, которые были в те века презираемыми изгоями, с которыми рыцари даже разговаривать брезговали? А ведь тамплиерам приписывают не случайную находку, а целенаправленные раскопки, длившиеся 9 лет. Дескать, они знали, что искали.
        - Да, всё это действительно похоже на паранойю. Но стоит ли весь этот бред внимания? С сумасшедшими вообще-то не принято спорить, а вы так горячо с ними полемизируете, как будто считаете их достойными оппонентами.
        - Андрюшенька, не сыпь мне соль на сахар. Как будто я сам не понимаю, насколько нелепа серьёзная полемика с полными дураками. Но тебе легко судить, ты попал к нам, не заражённый этим бредом. Тебе не надо преодолевать сформированного идиотами — тамплиероманами скептического отношения к Ордену. А другим не так легко. Ведь этот бред возымел множественные последствия в мире абсолютно нормальных и очень умных людей. Сейчас ни один серьёзный учёный даже не будет рассматривать научную гипотезу, если в её рамках есть упоминание тамплиеров. Тамплиероманы не просто опоганили память Ордена, а сделали её смешной и нелепой. Любая попытка начать вменяемый разговор о тамплиерах сразу же наталкивается на хихиканье. Серьёзные-то учёные почему же не понимают, что тоже ставят себя в нелепое положение, брезгуя изучением истории Ордена? Ведь если множество обитателей дурдома объявили себя «наполеонами» — это ещё не повод отказываться от изучения истории Наполеона Бонапарта. Так что мне для начала хотелось четко разграничить тамплиероманский бред и подлинную историю подлинного Ордена.
        К тому же бредовость версий, которые я привёл, далеко не для всех очевидна. Миллионы читателей по всему миру принимают всё это всерьёз. Причём, заметь, как интересно: в моём очень неполном обзоре есть книги француза, немца, англичан, американцев, итальянцев, русского, да ещё парочку испанцев мог бы назвать. Тебе не кажется странным и подозрительным столь глобальный, можно даже сказать — вселенский, характер тамплиеро-паранойи? Вся эта дурь появляется не просто потому, что это модно и не из одного только желания угодить плебейскому вкусу. Это фрагменты единой, хорошо спланированной международной акции, направленной на разрушение христианства. Все версии без исключения строятся на тёмной нехристианской мистике. Если по всей Европе совершенно случайно одна за другой появляются тамплиерские эпопеи, тогда почему же, хотя бы для разнообразия никто не захотел представить Орден, как христианскую силу?
        - И почему?
        - Да потому что цель заказчиков акции — прямо противоположная — использовать героический ореол храмовников для дискредитации христианства. Заказчики хорошо известны. Масоны. Дело в том, что ортодоксальное христианство очень мешает сей достославной международной организации в осуществлении её главного замысла — создании синтетической религии, единой для всех народов.
        - Если доказательства того, что это именно масоны?
        - Так ведь они же и сами этого никогда не скрывали. Просто глотателям «интеллектуальных триллеров» лень сопоставлять факты. Но мы-то знаем, что ещё на заре масонства в 1737 году «ихний главарь» Михаил Рамсей сказал: «Под сводами Иерусалимского храма были найдены тайные символы древней священной науки». Как видишь, о характере находки тамплиеров Рамсей высказался крайне неопределённо, вот современные масоны всех стран и изощряются в различных вариантах понимания сих драгоценных «тайных символов». По мнению одних масонов, тамплиеры обрели реликвии, принадлежавшие древнееврейской секте ессеев. В других эзотерических теориях масонов тамплиеры объявлены защитниками чаши Святого Грааля. Есть масоны, которые, как с писаной торбой, носятся с Меровингами и пресловутыми «потомками Иисуса». Ты думаешь, Браун сам по себе и просто так стал неслыханно популярен? Да просто масоны сделали ему широкомасштабную международную рекламу, когда он по их заказу изготовил детектив из старой масонской бредни.
        - Насколько я понимаю, главные враги современного Ордена — именно масоны?
        - О, нет, ни в коем случае. Масоны — осквернители памяти Ордена, и мы им это просто так с рук не спускаем, противодействуя по мере необходимости. Но масоны — всего лишь болтуны, балаболки, трепачи. Вот я сейчас противодействую масонам, пользуясь их же оружием — языком. Но у Ордена есть враги гораздо более серьёзные, и борьба с ними идёт куда более радикальными средствами. Впрочем, об этом тебе пока не надо. А вот о том, как связана память Ордена с масонами, надо будет ещё отдельно поговорить.
        - Отец Августин, вы обещали открыть мне «великую тайну тамплиеров».
        - Готов, готов. Слушай меня внимательно. Самая великая тайна тамплиеров в том, что у тамплиеров нет никакой тайны. Не правда ли, это ошеломляющее открытие? В это трудно поверить, но это так: Орден нищих рыцарей Христа и Храма на самом деле был именно тем, чем себя и провозгласил, то есть Орденом христианских монахов-воинов, — отец Августин плутовато улыбнулся, наслаждаясь произведённым эффектом.
        - Так что же, вообще никаких тайн?
        - Ну не то чтобы совсем никаких. Просто тайна тамплиеров — тайна всех христиан. Сокровище тамплиеров — сокровище всех христиан. Тамплиеры были великими хитрецами. Они спрятали свою тайну, своё сокровище на самом видном месте. Ведь это самый надёжный способ что-то спрятать. Положи секрет у всех на виду, и никто не найдёт. Искать будут где-нибудь в подземельях, в крайнем случае — под кроватью, но уж никак не у себя по носом, не на обеденном столе. Сейчас мир сошёл с ума от поисков Святого Грааля. А я хоть всему миру скажу, где он находится: в каждом христианском храме во время литургии. Грааль — это Чаша Причастия. Эта тайна известна всем ортодоксальным христианам, они ни от кого её не скрывают, но она продолжает оставаться недоступной большинству людей. Искатели приключений никогда не будут обладать Граалем. Святая Чаша принадлежит искателям Истины. Об этом очень хорошо сказал английский историк Морис Кин: «Поиски Грааля — это совсем не поиски некоего предмета, а поиски того, что этот предмет символизирует: таинства Причастия и слияния с Богом». Ты видел Святой Грааль в сиянии Его Вечной Славы. Для
тебя, надеюсь, эта истина не нуждается в доказательствах.
        - А другим случалось видеть подобное тому, что видел я?
        - Такие и подобные факты, конечно, не повсеместны, но довольно многочисленны. Есть большое количество вполне достоверных свидетельств. Вот что вспоминал, например, иеромонах Сампсон, который жил в Александро-Невской Лавре в начале XX века: «Огромный пучок огня вращался, вращался над Чашей и — в Чашу. Но не все это видели. Некоторым не было открыто».
        - Во время Литургии, ещё до того, как я увидел чудо, мне показалось, что душа моя очистилась и просветлела. Я вечно буду за это Бога благодарить. Но, может я не всё понимаю. Я думал, что во время богослужения вино и хлеб символизируют Тело и Кровь Христовы, образно их представляют. Разве не так?
        - Не так. Совсем не так. По учению Церкви во время совершения Литургии хлеб и вино, наитием Духа Святого становятся настоящими, подлинными Телом и Кровью Христовыми. После освящения Святых Даров вид хлеба и вина для человеческого глаза не изменяются. Однако их вещество становится совершенно иным по своей природе. Ты только вникни: в Чаше перед нами Сам Христос, Его подлинное Тело и подлинная Кровь, а не просто символы.
        - Это кажется непостижимым и, уж простите, неправдоподобным.
        - Это совершенно непостижимо и совершенно неправдоподобно. Но это так. Преподобный Иоанн Дамаскин писал: «Бог, действием Духа Святого, совершает то, что превышает естество и чего нельзя постигнуть. Дух Святой нисходит и совершает то, что превыше слова и разумения».
        - Но ведь Литургия совершается одновременно во множестве храмов во всех концах земли. Значит везде лишь часть Тела и Крови Христовых?
        - Ни в коем случае. В каждой частице Святых даров находится не часть Тела и Крови Господа, но всецело присутствует Сам Христос. Восточные Патриархи в «Послании о православной вере» писали: «И это не потому, что Тело Господа, находящееся на Небесах, снисходит на жертвенники, но потому, что хлеб, изготавливаемый порознь во всех храмах, делается одно и тоже с Телом, сущим на Небесах. Ибо всегда у Господа одно Тело, а не многие во многих местах».
        Андрей отстранённо и молча смотрел куда-то в сторону. Он ни о чём не думал, не пытался осмыслить сказанное отцом Августином. Его душа в безмолвном благоговении склонилась перед величием открывшейся ему тайны. Отец Августин, видимо, чувствуя, что происходит в его душе, ни словом не потревожил этого безмолвия. Потом Андрей сказал очень тихо и мирно, не испытывая даже намёка на душевное перевозбуждение:
        - А ведь это, отче, величайшее чудо всех времён и народов. По сравнению с чудом Евхаристии все перечисленные вами «страшные тайны» масоно-тамплиеров кажутся жалкими, убогими, дешёвыми. Вы знаете, мне их жалко. Они, видимо, не способны постичь величие подлинного чуда и пытаются заменить его самоделками, суррогатами.
        - Подлинно так, Андрюшенька, подлинно так. В таинстве причастия человек соединяется со Христом, душа человеческая получает свойства души Христа. Нет и не может быть на земле чуда выше этого. Дело совсем не в том, что ты видел. Господь сказал: «Блаженны не видевшие и уверовавшие».
        - Да, я понимаю. Чудо Евхаристии всё равно всегда совершается.
        - Всегда, да не всегда. Многие причастники не осознают к чему они допущены, легкомысленно относятся к таинству, и чуда с ними не происходит. Они не перерождаются, не соединяются с Христом. Настоящее чудо — плод тяжёлого духовного труда, который тебе ещё предстоит.
        - Как вспомню про тамплиеров, которые в железных доспехах жарились под палящим солнцем Палестины и всё переносили с радостью ради славы Христовой. Я, как и они, готов выдержать всё.
        - Если это будет угодно Господу, Андрюша.
        - Ещё хотел спросить. Таинство Причастия действительно как-то связанно с легендой о Святом Граале?
        - Ну. Чашу Причастия можно бы и не называть Святым Граалем. Тайна всех тайн не очень-то нуждается в таком сравнении. Просто может быть, некоторым духовно немощным «искателям Святого Грааля» через этот образ будет легче постичь Таинство Причастия. К тому же, существует вполне конкретная историческая связь между этим таинством, легендой о Граале и нашим Орденом.
        Тамплиеры всегда имели особо трепетное отношение к Крови Христовой. Они слишком хорошо знали, что такое кровь, и, может быть, поэтому Кровь Небесного Сеньора приобрела для них такое большое значение. Тому можно найти множество подтверждений, но достаточно узнать, что говорили храмовники на процессе. Раймон Гардиа, командор Ма-Дье, сказал про «белый плащ, на котором изображён почётный знак красного креста в память о Святой Крови, пролитой Иисусом Христом за верующих в Него». Ему вторил брат Беранже де Колль: «За то что Иисус Христос пролил за нас Свою Пречистую Кровь, мы носим кресты из красной материи на нашей одежде, чтобы пролить свою кровь в борьбе с врагами Христа». Значит, главный символ Ордена — красный крест был символом Крови Христовой.
        И вот, представь себе, в XII веке Католическая Церковь запретила мирянам причащение Кровью Христовой. На Литургии освящались по-прежнему как Тело, так и Кровь Христова, но и тем и другим причащались теперь только священники, а простых христиан причащали только Телом. Значит рыцари Христа и Храма, простые монахи, оказались лишены того самого главного для них, что символически было изображено на их плащах. Для тех, кто по-настоящему пережил чудо Евхаристии, это могло стать настоящей трагедией. Уже в наше время «запрет на Кровь» назвали «литургическим предательством» Католической Церкви по отношению к своим мирянам. Тамплиеры могли возмущённо недоумевать: «Мы за Христа свою кровь проливаем, мы ради Христа отреклись от всех радостей жизни, а нас лишили Крови Христовой — нашей главной духовной пищи, нашей главной радости. Разве не за всех верующих в Него пролил Господь свою Кровь на кресте? Разве не сказано в Евангелии: «И взяв чашу, и благодарив, подал им и сказал: пейте от неё все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставлении грехов».
        Тамплиеры лучше чем кто-либо знали, что такое послушание и повиновение священноначалию, но в этом случае действия папского престола настолько очевидным образом расходились со Святым Евангелием, что они могли и не стерпеть. Тем более, что на Святой Земле у них была очень простая возможность проигнорировать папский запрет. Ведь православные никогда не запрещали причащение мирян Кровью Христовой, а в Палестине православных храмов было больше, чем католических. К тому же в XII веке разрыв между Православной и Католической Церквями ещё не стал фактом общественного сознания и если рыцарь-франк шёл в православный храм, то никто не обвинял его в измене своей церкви.
        По всей вероятности, тамплиеры зачастили в православные храмы сверх обычного, привыкнув там причащаться Кровью Христовой. Отсюда один шаг до того, чтобы и у себя во Франции тайно проводить богослужения по типу православных. Вот тебе и «тайна тамплиеров». Впрочем, это тема не малая и отдельная, так же как и связь тамплиеров с православием.
        - А при чём тут Святой Грааль?
        - Терпи, Андрюша. К нашей теме с какого бы бока не приступил, а всё равно придётся уйти немного в сторону. Желающий понять тамплиеров должен отказаться от следования прямыми путями. О Святом Граале написана целая библиотека и никто не знает, что это такое. Кретьен де Труа, впервые запустивший само слово «Грааль» в литературный обиход, умер, не успев дописать свой роман «Персеваль» и, соответственно, не успев объяснить, что он разумел под Граалем. Ну и сыплются версии, как из рога изобилия, вот уже 700 лет. Их разбор мог бы стать делом всей жизни, только жалко тратить на это жизнь. Кажется, гораздо проще обратиться к первоисточнику и попытаться самим понять Кретьена.
        Начнём с того, что родился Кретьен около 1130 года в самых что ни на есть тамплиерских местах, в Шампани, откуда родом был основатель Ордена тамплиеров. Орден только что официально утвердили. Он служил у Генриха, графа Шампанского, который был известен, как покровитель тамплиеров. Так что и сам Кретьен, скорее всего, был большим поклонником Ордена Храма. И персонажи его романов списаны, вероятно, с тамплиеров. Кстати, Вольфрам фон Эшенбах, продолживший тему Грааля, уже прямо называет хранителей Грааля храмовниками.
        Так вот наш доблестный храмовник Персиваль видит в замке загадочного Короля-Рыбака ещё более загадочную процессию: «Появился слуга, несущий в руке копьё. Капля крови стекала с острия наконечника. Чаша Грааля, плывущая впереди, была из чистого листового золота. Как по началу копьё, Грааль и серебряное блюдо пронесли мимо ложа». Спорить о том, что за таинственные предметы проплыли мимо Персиваля могут лишь те, кто не имеет ни малейшего представления о Божественной Литургии. Тут же нет никакой загадки, это просто литургические принадлежности. Маленьким символическим копьём за Литургией пронзают «агнца» — просфору. Отсюда, не удивительно, что с копья, которое видел Персиваль, вечно капает кровь. Это символ Крови Христовой, которая, благодаря служению Божественной Литургии, ни когда не иссякает в этом мире. Чаша Грааля — Чаша Причастия. С серебряным блюдом ещё проще — это дискос — литургическая принадлежность.
        Позднее Персиваль узнаёт, что Король-Рыбак тяжело болен и жив лишь благодаря тому, что ему приносят в Граале облатку. Мне кажется, тут всё настолько просто, что вовсе не стоило разводить полемику на семь столетий. Облатка — Тело Христово и только благодаря Его вкушению Король жив. А болен он потому, что ему не дают Крови Христовой. Здесь Кретьен да Труа символически изобразил главную тамплиерскую боль — лишение западных христиан Крови Христовой.
        - А почему Персиваль не догадался, что стал свидетелем символического отражения Божественной Литургии?
        - Да потому что он на тот момент был нераскаявшимся грешником, то есть слепцом. Представь себе, что ты впервые попал в церковь и вообще не понимаешь, что там происходит. Ты бы спросил — тебе бы объяснили, но ты не спрашиваешь, и чудо святого Причастия остаётся для тебя неизвестным, хотя оно прошло перед твоими глазами. Так же и Персиваль не спросил. Святой отшельник прямо говорит ему в чём причина: «Тяжёлый грех помешал тебе спросить о копье и о Чаше Грааля». Потому и позднейшие исследователи никак не могли разобраться, что же понимал сам Кретьен под Граалем. Их удалённость от Церкви, их нераскаянность мешали им увидеть в Граале то, что столь очевидно для любого христианина.
        - А как вы думаете, Персиваль, по замыслу автора в завершении романа должен был понять, что такое Грааль?
        - Да, конечно же. По канонам Церкви, путь к Чаше Причастия лежит только через исповедь, через покаяние. Об этом отшельник говорит Персивалю совершенно прямо, без иносказаний: «Святой человек призвал рыцаря исповедаться, объяснив, что грехи не могут быть отпущены без правдивой исповеди и покаяния». И Персиваль очень искренне кается: «Я забыл о Боге, я не верил в Бога, а только и делал, что неустанно творил зло. Я никогда не молил Господа о милосердии и ничего не делал, чтобы заслужить Его прощение.». Де Труа показал путь настоящего тамплиера. Рыцари, конечно, не были безгрешны, но их путь лежал через покаяние к постижению тайны Чаши Господней.
        Теперь вспомним, какая главная задача стояла перед Персивалем — исцелить Короля-Рыбака. Надо было наполнить Святую Чашу Кровью Христовой. Надо было преодолеть последствия «литургического голода», вызванного «запретом на Кровь». Роман Кретьена де Труа — чисто тамплиерское произведение о Божественной Литургии. Кретьен скрывал свои мысли за символами, потому что не мог вступать в прямую полемику с Католической Церковью, но он явно не сомневался, что его прекрасно поймут. И тем не менее позднейшие подражатели Кретьена, жившие совершенно иными ценностями, превратили его Литургическую Песнь в заурядный приключенческий роман с элементами фантастики.
        Мы, современные тамплиеры, понимаем под Святым Граалем именно то, что понимал создатель этого образа Кретьен де Труа — Чашу Причастия. Мы не особо нуждаемся в метафоре Грааля для обозначения Литургической Чаши, но поскольку тема Грааля стала предметом бесчисленных спекуляций, порочащих честь Ордена, мы бываем вынуждены напомнить, что означал Грааль для тамплиеров XII века. И в этом смысле готовы сказать: на наших белых плащах изображён Святой Грааль — символ Крови Христовой. И в этом символе нет ничего магического и оккультного.
        Отец Августин замолчал и перевёл дух. Теперь он улыбался очень тихо и немного виновато:
        - Извини меня, Андрюша, за это утомительное словоизвержение. Потом тебе обязательно пригодится понимание того, что я сейчас говорил. Итак, я доложу великому магистру о твоём желании вступить в Орден.

* * *
        Сиверцев стал послушником Ордена. Его перевели в общее помещение, где стояли семь коек. Кстати, это были советские панцирные сетки. Где только откопала орденская братия эти по своему уникальные металлоизделия? Впрочем, Сиверцев не мучил себя этим вопросом. Другие бытовые вопросы его так же не сильно занимали. Если бы через месяц после того, как он поселился в орденской казарме, у него спросили бы, какого цвета там стены, он, наверно, не смог бы ответить, а может сказал бы: «Неопределённого», что было весьма недалеко от истины.
        Шестеро послушников, среди которых он теперь жил, были разного возраста и, судя по всему, разных национальностей. Они едва обратили на него внимание. Саша, проводивший сюда Сиверцева, оставил его на пороге, предоставив самому разбираться с новыми сослуживцами. Андрей с порога поздоровался по-английски, сдержанно улыбнувшись. Ему ответили несколько голосов, но никто не подошёл и не протянул руки, никто не пытался с ним познакомиться. Трое сидели на койках и перешёптывались меж собой, один стоял перед большой иконой на стене с молитвословом в руке и нечто бубнил себе под нос, двое сидели за общим столом посреди комнаты с книгами. Пробежав глазами по их лицам, Сиверцев выдержал паузу и отчётливо по-английски спросил: «Какую койку можно занять?». На его вопрос обратили внимание не сразу, наконец, один из сидевших за столом оторвал глаза от книги и неожиданно доброжелательно сказал на ломаном русском: «Пройди по коридору. Будет дверь. Послушник Зигфрид. Он скажет». Широко улыбнувшись, юноша показал туда, где был этот самый коридор. Худощавый и черноволосый, с аккуратно подстриженной бородкой и
белозубой улыбкой, этот юноша сразу же показался Андрею очень обаятельным. Элегантный, немного даже манерный жест тонкой руки с длинными пальцами обличал натуру артистическую. «Итальянец, наверно», — подумал Сиверцев и углубился в узкий коридорчик, как и было ему предложено.
        Его встретила массивная, кажется дубовая дверь. Андрей постучал. За дверью послышался лёгкий шорох, но ответа не последовало. Андрей постучал во второй и в третий раз. Теперь тишина не порадовала его даже шорохом. Он вернулся в общую комнату и, виновато улыбнувшись, обратился к «итальянцу», рискнув сделать это по-русски: «Мессира Зигфрида нет». Юноша столь же доброжелательно ответил: «Послушник Зигфрид у себя», — сделав ударение на первом слове, и Андрей понял, что преждевременно возвёл искомого Зигфрида в рыцарское достоинство, а юноша, старательно подбирая слова, продолжил: «Вы молитву не прочитали. Надо было произнести: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас». Он ответил бы «Аминь» и открыл. На стук у нас не отзываются». Андрей в ответ посмотрел на парня так растерянно, что тот сразу же встал и удалился, вскоре вернувшись с Зигфридом.
        На последнего стоило лишь взглянуть и не оставалось никаких сомнений — это Зигфрид. Нибелунг. Рост высоченный, сложение атлетическое, борода чуть рыжеватая, как это всегда бывает у блондинов, а глаза — невероятной голубизны. Выражение лица угрюмое до свирепости. Глядя на него, Сиверцев вспомнил фразу из старого советского анекдота: «Добрейшей души человек, а ведь мог бы и пристрелить». Посмотрев на Зигфрида под этим углом зрения, он сразу же избавился от растерянности, широко и приветливо улыбнувшись грозному тевтону. Он понимал, что его широкая улыбка граничит с наглостью, но не смог отказать себе в этом удовольствии. Зигфрид окатил его ледяным душем своего взгляда, но в лице не изменился и не проронил ни звука. Он молча указал Андрею на пустующую койку и сразу же удалился. Едва Сиверцев успел присесть на край кровати, как Зигфрид вновь появился и так же безмолвно положил на тумбочку рядом с кроватью мыло, зубную щётку, зубную пасту и ножницы. Никак не проявив способности к членораздельной речи, Зигфрид вновь удалился.
        Андрей стал рассматривать нехитрые дары безмолвного тевтона. Мыло и зубная паста были французские, судя по всему — очень дорогие. На зубной щётке и на ножницах красовались магические для каждого советского человека слова: «Made in Japan». Самурайское производство. Сиверцеву никогда не доводилось держать в руках таких изысканных предметов, поражающих аристократической простотой. Он вновь подумал о том, как удивителен Орден. Здесь есть только самое необходимое и самое простое, но всё это — самое лучшее. То что Орден — братство настоящих аристократов, не было для Андрея открытием, но он удивился тому, что даже к послушникам здесь относятся, как к аристократам. Постельное бельё на кровати было самого лучшего полотна. Одеяло — верблюжье, тончайшей выделки. Бельё — белое. Одеяло — чёрное. Без намёка на рисунок. А ведь это по сути солдатская казарма. Он ещё не успел стать даже полноценным солдатом, а ему уже — всё самое лучшее. Как раз для того, кому предстоит чистить сортиры.
        Рассуждения Сиверцева прервали тёплые и ломаные русские слова, от своей исковерконности становившиеся, кажется, ещё теплее:
        - Братик трапезовал?
        Сиверцев поднял глаза, увидев широко улыбающегося «итальянца». В тот день Андрею из-за хлопот, связанных с определением его дальнейшей судьбы, не довелось поужинать, а потому он, разумеется, ответил:
        - Спасибо, я сыт.
        Потом, ещё раз глянув на икрящегося доброжелательностью «итальянца», решил добавить:
        - Меня зовут Андрей. Я русский.
        - Меня зовут Милош. Я черногорец. Мы — братья славяне.
        - А что это за народ? Какая страна?
        - Черногория — одна из республик Югославии. Черногорцы — те же сербы, только живущие на Чёрной горе. Мы немного отличаемся. Черногорцы, в отличие от остальных сербов, никогда не жили под турками, — Милош печально замолчал, видимо, обескураженный тем, что русский офицер ничего не слышал о его Родине, а потом счёл необходимым добавить:
        - Черногорцы очень любят русских. У нас даже поговорка есть: «Нас и русских — двести миллионов, а нас без русских — полфургона».
        - Я рад. Очень хорошо, что нас с тобою — двести миллионов.
        - Не удивляйся, Андрей, тому, как тебя встретили. Здесь с тобой никто не будет знакомится, пока ты сам не проявишь к этому желания.
        Сиверцев в ответ просто улыбнулся и кивнул. Он не успевал осмыслить особенности той реальности, в которую попал. Позднее он ещё не раз отмечал эту удивительную особенность орденской казармы: здесь все были взаимно доброжелательны и подчёркнуто любезны, но говорили мало — ни один человек не обращался к другому без прямой необходимости. Каждый был вместе со всеми и одновременно — один. Никто не покушался на его автономность и не нарушал его уединение, которое, как оказалось, вполне возможно в комнате, где живут семь человек. Сиверцев не раз вспоминал слова из «Персиваля»: «Никто не имеет права отвлекать рыцаря от его размышлений». Они пока не были рыцарями, но ничто не препятствовало им жить по рыцарским правилам. Меж собой послушники разговаривали только шепотом, так чтобы их разговор никому не мешал. В полный голос здесь звучали только слова молитв, да ещё короткие и отрывистые распоряжения могучего Зигфрида, который, впрочем, появлялся в их комнате крайне редко.
        Сейчас появление Зигфрида прервало разговор Андрея и Милоша. Тевтон встал у иконы Богородицы и все послушники сразу же, но совершенно без суеты выстроились у него за спиной. Все хором на латыни читали молитвы на сон грядущий. Андрей вместе со всеми молча крестился и делал поклоны, думая о скорейшей необходимости учить латынь. Сразу же после молитвы все улеглись на свои кровати как были — в одежде. Электричество выключили, но комната всю ночь освещалась огоньками лампад у иконы. Уснул Сиверцев сразу же.

* * *
        Ему показалось, что град огромных гаек ударил по жестяной крыше. Он ошалело вскочил с кровати. Раннее утро. Часа четыре, не больше. Об этом приходилось лишь догадываться, потому что часов у Сиверцева не было. Один из послушников тряс какой-то железной погремушкой. Все сразу встали с коек, ни у кого, кроме Сиверцева не было такого ошалелого выражения лица. Видимо, послушники привыкли вставать в такую рань и под такой грохот. Появился Зигфрид, все строем отправились в церковь на богослужение.
        На службе сознание Андрея так и не сумело вынырнуть из тумана. Он клевал носом, механически повторял движения братьев и только молча шептал про себя: «Господи, помилуй». Когда они вернулись к себе в комнату, им дали ещё часик поспать.
        Потом Сиверцев, сопровождаемый Зигфридом, отправился работать. Тевтон при помощи нескольких отрывистых английских фраз, сопровождаемых энергичными жестами, объяснил Андрею, как и чем надо чистить туалеты, душевые, умывальники. Сиверцев взялся за дело, усмехаясь про себя: «В самый раз работа для офицера». Впрочем, он не чувствовал себя униженным и был очень рад, что оказался на первой ступеньке той лестницы, которая должна привести его к рыцарскому достоинству. К тому же места общего пользования в Секретум Темпли были весьма чисты и Андрею оставалось лишь поддерживать эту чистоту. Потом обед и опять богослужение. Потом опять работа, ужин и богослужение. К отбою он уже не держался на ногах, с трудом выстояв вечернюю молитву.
        Так день за днём пролетела неделя. Всё это время Андрей никак не мог выйти из состояния гнетущего, муторного кошмара. Он с ужасом понимал, что богослужения стали ему теперь ненавистны. Он готовил себя к трудностям, но не предполагал, что будет настолько тяжело. Начали терзать сомнения, что он вообще способен к монашеской жизни. На молитве он не думал ни о чём, кроме гудящих ног, только тупо и обессилено бормотал про себя: «Господи, помилуй.». Он ничего не понимал и даже не пытался понять в богослужениях на разных языках. Он начал тихо ненавидеть самого себя за то, что так не любит теперь бывать в храме. Отсюда Андрея тянуло обратно к раковинам и унитазам, которые стали его единственными друзьями. Он готов был чистить их сколько угодно, только бы его опять не гнали в храм. Впрочем, его не гнали, он сам себя гнал. Он ходил бы в храм столько раз, сколько положено по Уставу, даже если бы его освободили от этой обязанности. Сиверцев был упёртым.
        С Милошем они так до сих пор и не познакомились поближе. Тонкий, гибкий и пластичный, как пантера, черногорец всегда широко и радостно улыбался навстречу Андрею. В ответ Сиверцев так же пытался изобразить на своём лице дружелюбие, но гримаса получалась, надо полагать, довольно жалкой. Он не пытался разговаривать с Милошем, потому что утратил интерес ко всему на свете. Он хотел лишь одного — выдержать достойно эту невыносимую жизнь. Иногда он спрашивал себя: «Выдержу, а дальше что?». И каждый раз сам себе отвечал: «Дальше я должен полюбить эту жизнь». Но он всё меньше верил в то, что это возможно. Спину постоянно разламывало, ноги гудели, в голове стоял густой туман. Он ничего не читал и ни о сём не думал. Он совершенно отупел.
        Только сейчас Андрей понял, почему с ним никто не захотел знакомиться, когда он впервые появился здесь. Сейчас необходимость о чём-либо говорить с соседями обременяла бы его до крайности. Впрочем, он постоянно ловил на себе очень тёплые и немного сочувственные взгляды. Эти взгляды давали ему достаточную моральную поддержку. Он чувствовал, что живёт среди своих, а слова всё равно ничего не добавили бы к этому ощущению.
        Дмитрия он не видел уже, казалось, целую вечность. Отца Августина видел иногда во время богослужения. Батюшка чуть заметно ему улыбался, но ни разу не сказал ни слова. Неделя тащилась за неделей. А, может быть, месяц за месяцем. Да, кажется, два месяца уже прошло. Или три. В своём унылом отупении он совершенно потерял счёт времени.
        Однажды, вернувшись к себе после богослужения, он обнаружил на тумбочке книгу и записку. На листе бумаги каллиграфическим почерком, который весь состоял из заострений, были написаны по-русски всего два слова: «Держись, Андрюшенька». Он понял, что это отец Августин решил его поддержать. Андрей присел на кровать и почувствовал, что душа наполняется тихой радостью. Казалось бы, что такое эта записка? Андрей и так не сомневался, что батюшка не забыл о нём. Но что-то было очень радостное для него в этих словах. Он впервые увидел почерк отца Августина. Русский почерк французского священника.
        Андрей бережно взял в руки книгу, которую послал отец Августин. Житие преподобного Иоанна Дамаскина. Впервые за всё время своего послушничества он начал читать, сев за стол посреди комнаты.
        Преподобный Иоанн жил в VIII веке. Он был визирем в Дамаске. По-нашему — премьер-министр. Прославился он своими великими богословскими трудами, ему был дан от Бога великий дар слова. А потом визирь решил уйти в пустынный монастырь. Так вот игумен первым делом строжайше запретил ему писать на бумаге хотя бы слово и работу дал в самый раз подходящую для визиря и богослова — чистить сортиры. Монастырские отхожие места той поры ни мало не напоминали изящные ватерклозеты, которые чистил теперь Сиверцев. Иоанну приходилось в буквальном смысле голыми руками выносить нечистоты. И великий человек безропотно принялся выполнять самую низкую и грязную работу в монастыре. Позднее, конечно, пришло для преподобного Иоанна время сказать своё слово в богословии. И слово это было исполнено подлинного смирения, которое составляет самую суть христианства. Визирь богословствовал бы иначе. Вряд ли человек, привыкший повелевать огромным множеством людей, да ещё на Востоке с его традициями раболепства перед повелителями, смог бы уберечь свою душу от яда гордыни. Игумен указал бывшему визирю путь к духовному        Сиверцев вспомнил слова отца Августина: «Поменьше богословствуй, чадо. Самая сильная богословская мысль, которая тебя посетила — намерение чистить сортиры». Теперь Андрей понял, что батюшка тогда вовсе не иронизировал, а, напротив, предостерегал от соблазнов суемудрия, которые частенько подстерегают новоначальных христиан. Сейчас, когда невыносимое внутреннее напряжение схлынуло с его души, он с улыбкой подумал: «Если Августин поставил меня чистить сортиры, значит в богословы готовит». Конечно, Сиверцев понимал, что ему не суждено быть кабинетным мыслителем. Ему назначен Богом путь меча. Но ведь каждый тамплиер — немного богослов, а иначе какой же он тамплиер?
        «Всё будет. Всё ещё будет», — радостно подумал Сиверцев. Слёзы облегчения текли по его щекам. Среди послушников Ордена этого можно было не стесняться. Андрею вдруг очень захотелось в храм на богослужение, чтобы вознести хвалу Господу. Он был счастлив, что внутреннее отторжение от церковной службы не навсегда сковало его душу.
        Через несколько дней к нему зашёл Дмитрий. Сдержанно улыбнувшись, он протянул руку:
        - Здравствуй, господин капитан.
        - Здравствуйте, мессир. Но я больше не капитан.
        - Ты был и будешь русским офицером. Ты заслужил капитанские звездочки без ущерба для чести. Здесь у тебя всё нормально?
        - Именем Господа, мессир.
        Андрей прекрасно понимал, что отношения между ним и Дмитрием принципиально изменились. Когда он был гостем Ордена, они с Дмитрием могли общаться на равных, как два бывших советских офицера. Теперь послушника и командора разделяют множество ступенек иерархической лестницы. Андрей понимал, что не может теперь даже по имени обратиться к рыцарю в белом плаще. Было заметно, что Дмитрий стал строже, официальнее, выражая дружеское расположение к Андрею одними только глазами. Впрочем, командор принёс с собой нечто более материальное, чем просто взгляд. Протянув Андрею наручные часы, он сказал:
        - Хочу сделать тебе подарок. Держи. Швейцарские.
        - А разве тамплиеру можно иметь собственность, да ещё такую дорогую?
        - А ты разве уже тамплиер? Ты дал монашеские обеты? — Дмитрий демонстративно рявкнул: — Примем в Орден — сдашь в казну, — и тут же жизнерадостно расхохотался — Шучу, конечно. Тамплиеру разрешено иметь в собственности личные предметы первой необходимости, а часы к таковым, безусловно, относятся. Тамплиерский запрет на драгоценные металлы здесь тоже не нарушен, в этих часах нет ни грамма золота или платины.
        Андрей не удержался от сарказма:
        - Когда буду чистить унитазы, часы, наверное, лучше снимать?
        Дмитрий оценил сарказм и ответил в том же духе:
        - Часы водонепроницаемые. Сплав прочнейший, не поцарапаешь. Так что можно не снимать.
        - Спасибо, мессир, — просто сказал Сиверцев. Он понял, что это подарок не от командора, а от друга.
        Когда они прощались, Андрей почувствовал, что первый, самый тяжёлый период его испытания закончился. Все эти месяцы он видел мир как сквозь амбразуру дота-формат вселенной угрожающе, гнетуще сузился. Теперь вселенная вновь обрела присущую ей бесконечность. Во время богослужений ему было по-прежнему тягостно, но уже не настолько, искорки радости вспыхивали в его душе всё чаще. Однажды к нему подошёл суровый брат Зигфрид и коротко отрезал: «Теперь тебе положен один день отдыха в неделю. Имей разум распорядиться этим днём с духовной пользой».

* * *
        Сиверцев рассудил, что больше всего пользы для него будет от посещения читального зала библиотеки. Здесь было здорово. Уютно, мирно, спокойно. Домашняя атмосфера. Библиотекарем был древний согбенный старец с идеально белой бородой чуть ли не до пояса. Дед ходил в заплатанной и вытертой чёрной рясе, значит, не был ни рыцарем, ни сержантом. «Однако, — подумал Андрей, — если бы на его белую бороду нацепить красный крест, выглядел бы дедушка натуральным тамплиером. А если бы я ему об этом сказал, дед зашиб бы меня каким-нибудь тяжёлым фолиантом». Действительно, не было ни малейших признаков того, что отец библтотекарь способен понимать юмор.
        За пару выходных Андрей неплохо научился понимать церковнославянский язык. Здесь был очень хороший учебник. Евангелие он теперь читал уже по-славянски. Тогда Андрей углубился в изучение латыни. С радостью, с удовольствием углубился. В его душе теперь упоительно пели возвышенные слова тамплиерского девиза: «Non nobis, Domine, non nobis, set tuo nomine da gloriam»[7 - «Не нам, Господи, не нам, но имени твоему дай славу» Псалом 113(9).]. Он стал понемногу заглядывать в самоучители древнегреческого. Тут пошло тяжелее, но это было надо.
        Богослужения в Ордене совершались поочерёдно на священных языках: церковнославянском, древнегреческом и латыни. В тот день, когда во время Литургии ему было явлено чудо Святого Причастия, служба в свою очередь совершалась на церковнославянском. Ему просто повезло. Ну да, «повезло». Если Господь не «везёт», мы никуда не едем. Теперь и греческое и латинское богослужение понемногу становились ему всё более и более понятны.
        Углубившись в изучение языков, Андрей долго не заглядывал в «тамплиериану», полагая, что главное об Ордене ему уже известно. Но постепенно любопытство взяло верх, и он начал всё чаще читать книги про тамплиеров. Теперь уже без закладок, которые делали для него Дмитрий и отец Августин. Вскоре Андрей подумал, что уж лучше бы он не лез в эти дурацкие книги.
        По натуре своей Сиверцев был совершенно чужд либерализма. Не смотря на своё безграничное свободолюбие, он был внутренне очень жёстко структурирован. Всё в нём было устроено на принципах неукоснительной иерархии: и система ценностей, и система взаимоотношений с людьми. Потому, наверное, идея Ордена так хорошо легла на его душу. Но книги про тамплиеров, которые он теперь читал, все как одна были пропитаны заразой либерализма. Орден хвалили в основном за религиозное свободомыслие, впрочем, если и ругали — за то же самое. Андрея болезненно поразила откровенная враждебность всех православных источников по отношению к тамплиерам, а восхищались Орденом, как правило, явные враги ортодоксальной христианской веры. Масоны, по словам отца Августина столь враждебные Ордену, везде изображались духовными детьми тамплиеров. Значит, любой православный был просто обязан относиться к тамплиерам враждебно.
        «Куда же я попал? — думал Андрей — Что тут за христиане? Масонов поругивают, а сами-то не к масонам ли принадлежат?».
        Он стал всё больше внимания обращать на обилие римско-латинской обрядности во время орденских богослужений и спрашивал себя: «А если они тут синтетическую веру создают, чтобы все религии объединить? Они очень похожи на экуменистов».
        Едва узнав, что такое экуменизм из самостоятельного чтения книг, Андрей сразу же внутренне от него отрёкся. Идея объединения всех религий была совершенно неприемлема для его ортодоксальной натуры. Он решил, наконец, спустя много месяцев, поговорить с отцом Августином, дождавшись, когда службу будет вести его дражайший отче.

* * *
        Отец Августин выслушал его сомнения с несвойственным ему суровым видом и обронил несколько слов, как несколько камней:
        - Одно только мне скажи, Андрюша: ты послушник или ослушник? Кто тебя благословил эти книги читать?
        - Но разве я, отец Августин, ослушался хоть одного из ваших распоряжений? Разве вы запрещали мне читать книги?
        - Не запрещал. Но и не разрешал. И ты решил руководствоваться своим разумом. Это плохо. Это очень плохо.
        Андрей с тоской подумал о том, что все эти месяцы сердился на отца Августина за то, что тот оставил его без духовного руководства, и сейчас он воспринял выговор священника, как совершенно ненезаслуженный:
        - Вы же сами, отче, бросили меня на произвол судьбы, точнее — на произвол Зигфрида, а к нему обращаться по духовным вопросам я не усмотрел ни малейшего смысла.
        - Не усмотрел? Ты очень зоркий? — отец Августин был по прежнему суров, и его суровость отнюдь не выглядела показной. — Решил мне выговор сделать? Хорошо, отвечу на твои обвинения: я решил оставить тебя без руководства, чтобы посмотреть, к чему ты склонишься по своему собственному разумению — к своеволию или к тому, что бы на каждый шаг благославения спрашивать? Разве ты не имел возможности подойти ко мне и спросить, что тебе следует делать, а чего не следует? Пойми, капитан, (батюшка впервые так к нему обратился) здесь — не армия, где тебе чихнуть не позволят без приказа. Здесь Орден. Здесь свобода. В определённых рамках ты можешь делать всё, что захочешь. А если не сумеешь разумно своей свободой распорядиться, значит ты не наш, не орденский, и тебя здесь не будет.
        - Грешен, отче, каюсь. Поверьте, я всё понял.
        - То-то же, — отец Августин сразу смягчился, — Хотя, конечно, понял ты ещё далеко не всё. Наплачемся мы с тобой Андрюшка, ох наплачемся. Хорошо хоть сейчас ко мне пришёл, а то не быть бы тебе в Ордене.
        - Выгнали бы?
        - Нет, зачем же. Ты сам ушёл бы. Обвинил бы нас во всех смертных грехах и ушёл.
        - Я от этого далёк.
        - Ты к этому близок! И не спорь, а то совсем рассержусь, — отец Августин шутливо потрепал Сиверцева за ухо. Теперь батюшка был как и всегда иронично-весел. — Ладно, давай с твоими масонами разбираться. С дураками несчастными. Скажи мне, с чего ты взял, что между средневековыми тамплиерами и современными масонами существует ну хоть какая-нибудь связь?
        - Во всех книгах об этом написано.
        - Ну да, во всех масонских книгах. А других книг по этой теме просто нет.
        - Есть ещё православные. Там то же самое: «Масоны, в девичестве — тамплиеры».
        - Православные слово в слово повторяют масонские источники. Почему они это делают, скажу чуть позже. Пока вот на чём заострись: Орден Храма официально перестал существовать в 1312 году. Масоны официально заявили о себе в 1717 году. Зазорчик получается в четыре столетия. Может ли вменяемый человек поверить в то, что тамплиеры просуществовали в обличии масонов четыре столетия и не оставили ни одного материального подтверждения своего существования? Какой-нибудь документик захудалый, хотя бы клочок бумаги с каракулями, может быть предметы культа, что-нибудь из одежды с масонско-рыцарской символикой. А ведь ни разу ни один масон не предъявил ничего подобного — ни одного материального подтверждения того, что масоны происходят от тамплиеров. Могло ли такое быть, что тамплиеры-масоны целых четыреста лет не вели никаких архивов, не имели печатей? Даже от средневековых тамплиеров осталось несколько печатей и приличное количество документов, хотя архив Ордена исчез. От рыцарей-каменщиков XIV -XVII веков — вообще ничего. Может быть, все подтверждения их существования в эти века магическим образом растаяли в
воздухе как раз накануне официального объявления о существовании масонства? Я даже не о старинных реликвиях или документах говорю. Масоны ни разу не показали хотя бы клочка бумаги, который был бы лет на 10 старше их «явления миру». Даже то, что сами масоны существовали до 1717 года не имеет ни одного единственного подтверждения. Они говорят, что в этом году лишь объявили о своём существовании, а вообще-то их организация очень древняя. А не логичнее ли предположить, что они возникли за пару лет до 1717 года? И когда в этом приснопамятном году их наконец прорвало, они во всеуслышание заявили, что ведут своё происхождение от средневековых гильдий каменщиков. Тогда они, видимо, ещё не знали о существовании тамплиеров.
        - И когда им впервые ударило в голову привязать свою несуществующую историю к Ордену Храма?
        - О, это был знаменательный день — 21 марта 1737 года. В Париже, в масонской ложе св. Фомы на трибуну взобрался некий Михаил Рамсей и бабахнул: «Наши предки, участники крестовых походов, собирались со всех частей христианского мира на Святой Земле, чтобы там снова воссоединиться в единое братство людей разных национальностей. Масонский орден возник в Палестине, когда под сводами Иерусалимского храма были найдены тайные символы древней священной науки». Рамсей выдал это не как версию или гипотезу, а как абсолютно достоверный факт, который ни у кого не должен вызывать сомнений, но ещё раз замечу — он не предъявил даже намёка на доказательства.
        - Он что, был ненормальным?
        - Думаю, что в известном смысле он действительно был не вполне нормален. Видишь ли, Андрюша, есть люди, которые любую свою мысль склонны воспринимать, как факт. Едва они успеют о чём-то подумать, как через секунду уже нисколько в этом не сомневаются. Они вообще лишены способности чувствовать разницу между гипотезой и установленным фактом. Естественно, мышлению таких людей совершенно чуждо само представление о доказательствах. Причём, заметь, люди с таким мышление могут быть весьма не глупы. Они просто неадекватны.
        - А в чём для Рамсея и ему подобных заключалась привлекательность мысли о происхождении масонов от тамплиеров?
        - Надо представлять себе время, когда родилась эта мысль. XVIII век — время наступления рационализма, атеизма, как минимум — религиозного свободомыслия. В Европе главным объектом для нападок и критики «просветителей» стала Католическая Церковь. Естественно, господа рационалисты предприняли поиск союзников в истории. Создатели новых идеологических систем всегда пытаются доказать, что лучшие умы предшествовавших эпох думали в точности так же, как и они. Естественным для рационалистов было желание обнаружить врагов Католической Церкви в эпоху средневековья. Но таковых в Средние века было, прямо скажем, не лишка, если иметь ввиду организованные, сплоченные корпорации. И тут наши «просветители» наткнулись на историю Ордена тамплиеров. Какая удача! Орден Храма сама церковь объявила антихристианским, и у «просветителей», конечно, не появилось сомнений в том, что тамплиеры выступали против Церкви. К тому же храмовники были такими героическими и романтическими — плащи белые, мечи острые — заглядение.
        Масоны познакомившись с историей храмовников, просто не сумели совладать с восторгом, охватившем душу. Им показалось недостаточным видеть в тамплиерах своих духовных предшественников и они перевозбуждённо завопили: «Мы и есть те самые тамплиеры!». Для масонов в этой мысли было столько очарования и шарма, что сам вопрос о доказательствах уже казался им кощунственным. А то что в отступлении от христианства тамплиеров обвиняли инквизиторы-садисты, это уже был факт неудобный для масонов, и они о нем старались не думать. Вольные каменщики проклинали инквизицию, а по вопросу о тамплиерах пели хором с инквизиторами-палачами, даже не замечая нелепости этой ситуации.
        - Но ведь само слово «масон» переводится не «рыцарь», а «каменщик». О своём происхождении из гильдии каменщиков они сразу же забыли?
        - И рады были бы забыть, но ведь уже на весь мир успели прокукарекать о том, что в прежние века они орудовали не мечём, а мастерком. Но масонов всегда было очень трудно смутить указанием на абсурдность и противоречивость их заявлений. Они просто учинили привычное для них насилие над логикой и здравым смыслом. Сохранился дневник немецкого аристократа Карла фон Гунда, где он описал своё пребывание в Париже в 1743 году, в том числе и знакомство с масонами парижской ложи. Масоны сказали фон Гунду, что во время гонений на тамплиеров группа рыцарей укрылась в Шотландии, сохранив свой Орден благодаря тому, что они вошли в гильдию рабочих-каменщиков. Там они избрали великого магистра на место погибшего де Моле, и с тех пор тянется непрерывная линия великих магистров-тамплиеров. Чтобы брякнуть такую глупость надо совершенно не представлять себе жесткости сословных перегородок в Средние века. Гонимые рыцари могли укрыться в монастырях, могли создать замкнутую группу внутри другого Ордена, они могли даже стать наёмниками, но никогда средневековые аристократы не стали бы маскироваться под объединение
рабочих-каменщиков, да и не сумели бы при всём желании — рука отродясь ничего кроме меча не держала. А сам Рамсей сделал привязку ещё смешнее. Дескать, первые масоны-крестоносцы сами не были каменщиками, но дали обет восстановить Храм Соломона. Кажется, если вы решили нанять каменщиков для каких-то своих задач — это ещё недостаточное основание для того, чтобы самих себя объявить каменщиками.
        - А вот по поводу Шотландии. Часть тамплиеров после разгрома Ордена хотя бы теоретически могли там оказаться?
        - Теоретически — да. В таком предположении есть своя логика. Во-первых, король Шотландии Роберт Брюс был на тот момент отлучён от Церкви и на папский запрет Ордена ему было совершенно наплевать. Во-вторых, Брюс воевал с англичанами и ему, конечно, была весьма желательна поддержка таких блестящих военных профессионалов, как тамплиеры. Часть бывших храмовников вполне могла оказаться в войсках шотландского короля, но это как раз и доказывает, что эти тамплиеры не сохранили в Шотландии ни какой организованной структуры. Воевать против христианского короля Англии означало для тамплиеров отречься от своей природы, от своей сути. Орден Храма не раз доказывал, что с христианами не воюет. Храмовники не подняли оружие на христиан ни в Константинополе, ни в Южной Франции, хотя это было бы для них выгодно. А король Англии Эдуард не поддержал гонений против Ордена Храма, и к нему тамплиеры не могли испытывать ничего, кроме благодарности. Если бы на стороне Брюса воевал организованный отряд храмовников, у Эдуарда появился бы хороший повод поддержать гонения на Орден, развязанные королём Франции Филиппом. Значит
для тамплиеров, пытавшихся сохранить остатки Ордена, было бы полным безумием вставать на сторону Брюса, даже если бы они позабыли все свои христианские идеалы.
        - А если тамплиеры спаслись в Шотландии, но не воевали против англичан?
        - Ну тогда сам Брюс стал бы преследовать тамплиеров. Представь себе, что ты ведёшь войну со страной, которая в военном отношении гораздо сильнее твоей, у тебя хронически не хватает в первую очередь именно рыцарей — тяжёлой кавалерии. И тут в твою страну начинают прибывать организованные группы рыцарей. Они просят тебя о гостеприимстве, но категорически отказываются воевать на твоей стороне. Да тебе бы захотелось их собственными руками придушить, а не то что гостеприимство оказывать. Как ни верти, а на стороне Брюса могли воевать лишь отдельные храмовники, которые отреклись от орденских обетов, не представляли собой организованной силы и превратились в заурядных наёмником. А вот в Пиренейских государствах были как раз идеальные условия для сохранения орденских структур. Это отдельная тема, пока важно лишь то, что Шотландия была наихудшей площадкой для организованной эмиграции тамплиеров. Бежать в Германию и то было больше смысла. Так что масонские притязания на происхождение от тамплиеров, лишены даже того призрачного объяснения, что тамплиерам, дескать, удобно было скрываться в Шотландии.
        - Всё это вроде бы так, но трудно поверить, что огромная, распространённая по всему миру организация масонов на протяжении веков состоит из сумасшедших, способных верить в такую ахинею, не требуя доказательств.
        - И мне в это трудно поверить, но я вынужден считаться с фактами. Мне бы очень хотелось считать масонов серьёзными исследователями, потому что в этом случае с ними можно было бы вести нормальную полемику. Но возможна ли полемика с людьми, которые считают, что Ахиллес был масоном? Могу ли я закрыть глаза на то обстоятельство, что среди масонов подобных безумцев великое множество? Допустимо ли считать вменяемыми большое количество масонов по всему миру, которые свято верят в абсурдную фантазию о происхождении их братства от тамплиеров? И не просто верят, а старательно занимаются распространением этой фантазии. Уже в наши дни масоны Кристофер Найт и Роберт Ламас пишут: «Основы современного масонства были заложены в Шотландии согласно духовному завещанию рыцарей Храма». Госпожа Элизабет Абекассис высказывается ещё радикальнее: «Орден Храма — военная ветвь масонского братства». У неё получается, что не масоны произошли от тамплиеров, а тамплиеры от масонов. Чуть-чуть в своих фантазиях до Ахиллеса не добралась.
        Впрочем, среди масонов есть определённое количество относительно адекватных людей, которые не утверждают, что их братство ведёт свою историю от Ордена Храма. Некоторые масоны даже напротив, решительно отвергают свою связь с тамплиерами. Их порою заносит в обратную сторону, когда они говорят, что утверждение о связи тамплиеров с масонами — иезуитский наговор с целью навредить масонству. Это, конечно, глупость. Можно подумать, это иезуиты разработали для масонов посвящение в разные градусы, где есть тамплиерские степени. Но я всегда очень рад, когда масоны открещиваются от тамплиеров, потому что и сам стараюсь открещиваться от масонов всеми возможными способами.
        Есть весьма беспристрастный и ответственный исследователь масонства — Джон Робинсон. Он не масон, хотя явно симпатизирует этой братии и уж во всяком случае весьма далёк от мысли их опорочить. Иначе английские масоны не пустили бы Робинсона в свои архивы. Так вот Робинсон пишет по поводу тамплиеров и масонов: «Не раз делались попытки выявить связь между двумя этими организациями, но неопровержимых фактов, подтверждающих это родство, не было найдено и все эти попытки, в конечном счете, были признаны неубедительными». Все серьёзные, вменяемые масоны, которых цитирует Робинсон в один голос утверждают, что происхождение масонства на самом деле неизвестно.
        - Нас это должно радовать?
        - Ещё бы нас это не радовало. На самих масонов вместе с их происхождением мне совершенно наплевать. Все они, не зависимо от степени вменяемости, были, есть и будут нашими врагами, потому что они враги ортодоксального христианства. Но если мой враг заявляет, что он не имеет со мной ничего общего, меня это радует, потому что снимет пятно с моей чести. Сумасшедшие тамплиеро-масоны своей безответственной болтовнёй нанесли страшный, ни с чем не сравнимый вред памяти Ордена, объявив тамплиеров своими предшественниками. Из-за этого теперь честные, но мало понимающие христиане воротят нос от нашего Ордена, считая его антихристианским. Их логика очень проста: масоны — враги христианства, тамплиеры — друзья масонов, значит тамплиеры — враги христианства. Это порочная логика. Если завтра отъявленный негодяй во всеуслышание назовёт тебя своим другом, это ещё не значит, что и ты негодяй. Но боюсь, что все именно так и подумают.
        - Вот и меня до крайности поразила враждебность православных авторов по отношению к тамплиерам. Вы ведь понимаете, в какую патовую ситуацию попадаешь, оценивая православные наезды на Орден Храма. Трудно выбирать, на чью сторону встать. Православные — братья по вере, тамплиеры — тоже. И тогда начинаешь сомневаться, как бы сказать.
        - Не мучайся, могу за тебя сформулировать. Ты усомнился, на самом ли деле тамплиеры — твои братья по вере? Ты уже спрашивал себя: не масонская ли организация — Орден, в который ты попал? А, может быть, этот мутный француз Августин поругивает масонов только для вида, не хочет сразу своё подлинное лицо раскрывать, а на самом деле он сам масон, да ещё какого-нибудь высокого градуса посвящения?
        - Признаюсь честно, именно так я уже и начал думать.
        - Ох, Андрюшенька, Андрюшенька. Понесло же тебя раньше времени эти дурацкие книжки читать. Да нет у нас никаких степеней посвящения по типу тайных обществ и тоталитарных сект. Любому нашему послушнику доступна и открыта вся правда об Ордене, о вере тамплиеров. Поэтому мы не перекрываем доступ ни к одной книге в нашей библиотеке, хотя иные из этих книг явно не пойдут им на пользу. Чтобы правильно оценить иную информацию и понять некоторые мои объяснения, тебе нужна определённая богословская подготовка, которой у тебя пока нет. Как же мне ответить на твои вопросы?
        - Мне достаточно вашего честного слова.
        - Ну что ж, давай так, по-рыцарски. Даю слово чести: я ортодоксальный христианин и в силу этого — враг масонства. В строгом значении термина, я — православный, так же как и все в нашем Ордене. Это не смотря на мою тонзуру и католическую сутану. Последнее тебя ни сколько не смутило бы, если бы ты понимал разницу между догматом и обрядом.
        - Потом пойму. Пока — верю.
        - Ну, слава Богу, кажется я выдержал экзамен, несмотря на всю твою строгость.
        Андрей и отец Августин дружно и жизнерадостно расхохотались. Уже нараставшее между ними напряжение как рукой сняло, но на сей раз отец Августин уже не брал свой фирменный игриво-ироничный тон и продолжил с улыбкой несколько даже виноватой:
        - Поверь, мне очень больно уличать православных авторов во лжи, хотя иные «православные» книжки мне очень хотелось бы порвать на мелкие клочки, настолько они безграмотны, безответственны и лживы. Вот, к примеру, чудо из чудес: сборник статей анонимных авторов под названием «Камо грядеши, Вавилон?». Издан по благословению православного епископа, а потому, естественно, вызывает доверие у православных. Это ужасно, потому что книга от корки до корки наполнена глупым враньём. Сие издание — яростно-антимассонское, а потому самое поразительное здесь — абсолютное и безоглядное доверие к масонским источникам. Начнём с самой лёгкой цитаты: «Из обломков Ордена тамплиеров были созданы первые ложи масонов». Не удивительна ли безответственность с которой эти «истребители масонов» излагают масонские бредни, даже не ссылаясь на них, а от своего лица? Ещё более удивительно доверие этого «ревнителя православия» к богохульной книге «Святая кровь, Святой Грааль» — произведению чисто масонского направления. Православный автор, как бесспорную истину, пересказывает содержание масонского пасквиля: «Годфруа Бульонский
основал тайный сионский орден. Орден тамплиеров стал внешней структурой и боевой машиной Ордена Сиона. Тамплиерам почти удалось осуществить объединение Европы и захватить власть». Ещё несколько таких «ревнителей православия» и Дэн Браун может спокойно отдыхать.
        Дальше в книге ещё много вранья, которое можно было подчерпнуть только из масонских источников: «Распространилась ересь тамплиеров, слившаяся в Европе с манихеями, вальденсами и катарами». Это ложь. Нет ни одного доказательства связи тамплиеров с упомянутыми еретиками. «В сети каббалы заманивали целые общины от гностиков до тамплиеров». Это уже полный бред. В связи с каббалистами тамплиеров никто даже не пытался обвинять.
        А вот самая непристойная клевета, она же самая абсурдная: «Тамплиеры стали демонопоклонниками». И ещё: «Христианские рыцари превратились в чернокнижников и поклонников сатаны». Нет смысла даже опровергать эти утверждения. Как можно опровергать то, что ни на чём не основано? С таким же успехом можно было обвинить в сатанизме кого угодно, включая этих «ревнителей православия». Дело в том, что даже палачи-инквизиторы, готовые обвинить тамплиеров во всех смертных грехах, и то не додумались до обвинений в сатанизме.
        - И всё-таки, отец Августин, насколько бы абсурдной не была их клевета, она должна иметь какой-нибудь источник. И уж верно — не масонский. Ведь масонам, которые видят в тамплиерах своих предшественников, нет никакого смысла возводить себя к сатанистам.
        - Это так, тут масоны уже ни при чём. Но дело в том, что несколько современных сатанинских сект объявили себя наследниками тамплиеров. Об этой мрази в другой раз поговорим, а пока обрати внимание на логику псевдоправославных. Представь себе, что судят какого-нибудь маньяка, совершившего омерзительные преступления. И вот на суде маньяк публично заявляет, что в высшей степени уважает господина Сиверцева, который оказал определяющее влияние на развитие его личности. Ведь ни один судья не воспримет это как серьёзное обвинение в твой адрес и не велит тут же защёлкнуть на твоих руках наручники. Кроме болтовни нужны ещё и доказательства. Так почему же эти горе-православные обвиняют тамплиеров «без суда и следствия», обгоняя в своих фантазиях даже инквизиторов?
        - Мне, кажется, батюшка, что ваш последний вопрос отнюдь не риторический. Действительно, почему православным так нравится порочить тамплиеров? Как бы это ни было глупо, но причина-то у них должна быть.
        - Я сам долго не мог понять, почему наши братья по вере так ненавидят тамплиеров. Потом обратил внимание на то, что порочат Орден именно те православные, которые специализируются на борьбе с масонами. Им очень хочется обвинить масонов во всех смертных грехах, но это не так просто. Ведь сами-то масоны при всяком удобном случае признаются в любви к христианству. Нет ничего более лживого, чем эта любовь, но попробуй докажи. Пришлось бы глубоко копать, а нашим «борцам с жидомассонским заговором» глубоко капать лень, да и не умеют. И вот они изобрели простой, не требующий особой глубины способ наносить пропагандистские удары по масонам: если масоны производят себя от тамплиеров, будем бить по тамплиерам. Это проще, ведь тамплиеров осудили за измену христианству. Получается логический абсурд: ревнители православия от всей души ненавидят католическую инквизицию и безусловно осуждают пытки, а выводы инквизиции, добытые с применением пыток, почему-то вызывают у них абсолютное доверие. Эти же ревнители ненавидят масонов, но пересказывают масонские бредни, как чистую истину. А тут ещё объявились сатанисты,
возводящие себя к тамплиерам. Сатанистам ревнители православия верят столь же охотно. Ведь ревнителям давно уже хочется обвинить масонов в сатанизме, но у них нет доказательств, а добыть доказательства хотя бы из области логики — ума не хватит. А тут чего проще — поверили сатанистам, что тамплиеры — сатанисты, и тогда получается, что масоны — тоже сатанисты. По принципу — все они одна компания.
        - Однако, отец Августин, у некоторых православных есть к тамплиерам претензии, которые не вписываются в эту схему. Прочитал несколько книг Юрия Воробьевского. Они мне понравились. Лихо пишет мужик и чисто православно. Но на тамплиеров Воробьевский возводит множество обвинений. Я даже выписал, цитирую: «Тамплиеры включились в беспощадную борьбу с православием. Через сохранившиеся на Востоке связи рыцари даже пытались направить на Русь воевавшего в Средней Азии Чингисхана. Храмовники давили на Руси и с Востока, и с Запада. Именно они стояли у истоков Тевтонского Ордена. И его рыцари шли на православные земли под чёрно-белыми знамёнами».
        Неожиданно для Андрея отец Августин жизнерадостно расхохотался:
        - Силён твой Воробьевский! Несгибаемый борец с жидомасонами! Ты знаешь, я его очень люблю. Благонамеренный парень, искренний христианин. Некоторые его вещицы я читал с большим удовольствием. Но Воробьевский — очень неглубокий, поверхностный исследователь. Ему лень изучать историю, да и некогда — все силы на борьбу уходят. Касаемо твоей цитаты. Редко приходится встретить так много исторических ошибок и нелепостей в столь небольшом отрывке. Если угодно, могу перечислить.
        Русь не входила и не могла входить в сферу жизненно важных интересов Ордена Храма. Главной территорией Ордена всегда была Палестина, а в XIII веке тамплиеры даже Иерусалим не могли вернуть, с трудом удерживая клочки Святой Земли, так что им было явно не до Руси. Да и какие выгоды они могли получить от разорения Руси Чингисханом? Вскоре внук Чингисхана Батый сжег всю Русь. И что пользы было в этом для Ордена Храма? Разве есть хоть один признак того, что тамплиеры пытались воспользоваться русской трагедией? Монголы, кстати, перлись в Палестину и даже предлагали крестоносцам союз. Вот где, казалось бы, была для тамплиеров выгода. Но верные вассалы Христа не захотели объединяться с язычниками против мусульман. В 1259 году тамплиеры писали: «Если придут монгольские черти, то они найдут на поле сражения слуг Христовых готовыми к бою». Так они «дружили» с монголами.
        Касаемо тевтонов. Общеизвестно, что Тевтонский Орден родился, как ответвление Ордена иоаннитов-госпитальеров, а вовсе не тамплиеров. Тевтонцы, правда, позаимствовали тамплиерский устав, но и не более того. Орден Храма никогда не контролировал и не мог контролировать Тевтонский Орден уже хотя бы потому, что последний был чисто национальным — и создавался именно за тем, чтобы другие европейские державы поменьше лезли в германские дела. Опять же, тамплиерам не было ни какой выгоды натравлять тевтонов на Русь. Даже для самих тевтонов Русь никогда не была целью — они воевали с прибалтийскими языческими племенами. Немецких рыцарей лишь однажды занесло в сторону Руси, причём именно русские князья были союзниками нехристей — от монголов до прибалтийских язычников. И, кстати, никогда тевтоны не воевали под чёрно-белым тамплиерским босеаном.
        Спору нет, Воробьевский самостоятельно изобретал обвинения в адрес тамплиеров, ни у кого их не заимствуя, но цель его та же, что и у остальных «ревнителей» — нанести удар по тамплиерам, чтобы отрикошетило по масонам.
        - Значит, самых честных, самых искренних христиан средневековья просто походя обгадили, потому что это оказалось выгодно?
        - Вот именно. Знаешь, в чём главная беда наших «ревнителей»? Они занимаются пропагандой, а потому истина их совершенно не интересует. Всякий пропагандист говорит только то, что полезно для поставленной цели. Но православие нельзя расхваливать пользуясь приёмами политической пропаганды или коммерческой рекламы. Мы никому нашу веру не продаём. Истина не нуждается в услугах лжи, а уж тем более — лжи инквизиторской и масонской.
        Впрочем, православные ругатели Ордена не все одинаковы. Есть озлобленные фанатики, которым ненависть к масонам глаза туманит. Это, скорее, псевдоправославные, с ними вообще не о чем говорить. От таких борцов с «жидомасонами» вреда куда больше, чем от самих масонов. Но есть и другие — добрые, благонамеренные, но поверхностные и слишком увлекающиеся пропагандистскими трюками, такие, как Воробьевский. Этим парням хотелось бы пожелать озаботить себя поиском истины и не смущаться тем, что истина порою выглядит не вполне удобно. Зачем же отдавать историю Ордена в пользование врагам христианства? Память Ордена принадлежит христианам. Каждого христианина должно радовать, что у нас были такие доблестные предшественники, бесстрашно отдававшие жизнь за Христа.
        - Но есть же серьёзные, объективные православные исследователи. Почему они не заступятся за Орден?
        - О да, конечно же, таковые имеются. Вообще, интеллектуальный потенциал Православия сейчас очень высок. Но пока серьёзные православные исследователи не заинтересовались тамплиерами. Может быть, потому что наше имя слишком опорочено комплиментами врагов христианства. И, должно быть, православным не интересно заниматься реабилитацией католического Ордена. Но надо разобраться, в какой степени тамплиеры были католиками, а в какой — христианами.
        - Это как?
        - Иная католическая конгрегация может почти без искажений отражать идеалы ортодоксального христианства и при этом иметь мало общего со специфическими ватиканскими заблуждениями. В этом разобраться надо.
        - А как относились средневековые тамплиеры к средневековым православным? Это ведь очень интересная тема.
        - Чрезвычайно интересная, но неужели ты сегодня ещё не устал от умствований? Попозже, Андрюша, попозже. Пока озаботь себя двумя вещами: уборкой туалетов и изучением догматического богословия. И сакральные языки продолжай изучать. Это ты молодец, что начал.

* * *
        Дни Андрея потекли так же просто, как и прежде: богослужения, работа, библиотека, а потом опять: храм, туалеты, книги. Этот жёсткий ритм он по-прежнему переносил очень тяжело: голова лишь изредка выныривала из тумана, ноги постоянно гудели, ощущение радости вспыхивало в душе лишь очень редкими искорками. Но мучительное состояние кошмара он теперь уже окончательно преодолел и не балансировал больше на грани полного отчаяния. Мысль о том, что сегодня у него будет часок, чтобы погрузиться в богословские книги, согревала его в течение всего дня. Как увлекли его семинарские учебники по догматическому богословию! Это была сфера чистого духа, а не какая-нибудь околоцерковная публицистика, переполненная страстями века сего. Да, прав был Августин, не с тех книжечек он начал.
        Постепенно перед Андреем вырастало величественное здание вселенского православия, неотмирную красоту которого он ещё не мог в полной мере постичь, но было к чему стремиться. Его жизнь всё больше и больше наполнялась смыслом. Богослужения перестали быть пыткой, он всё глубже ощущал их мистичность, их способность уносить душу далеко от земных невзгод.
        Немного времени прошло, и отец Августин велел ему остаться после богослужения:
        - Ну что, чадо, тобой вполне довольны. Что у тебя в душе — ведомо только Богу, но внешне ведёшь себя безупречно.
        - Во славу Божию, ваше преподобие.
        - Не «преподобие», а «высокопреподобие». Недостойный Августин имеет сан архимандрита.
        - Простите, батюшка.
        - Постараюсь простить, хотя это будет нелегко, — Августин искрился доброжелательностью, — Награда тебе вышла, Андрюша. Увольнительная в город.
        - Какая увольнительная? — Андрей испуганно вздрогнул, как будто мигом очутился в армейской казарме.
        - Так в Лалибелу же, в Лалибелу. Ты ещё не забыл где находишься? Кажется мы, садисты, окончательно превратили тебя в подземного жителя. Ладно, пёрышки почисти и через 15 минут будь здесь.
        Сначала они с Августином шли по узкому коридору Секретум Темпли, который, как и все орденские помещения, отличался сдержанным и элегантным евродизайном. Потом коридор преградила мощная, явно бронированная дверь, отливавшая белым металлом, похожим на титановый сплав. Поверхность двери была идеально чистой, без единого пятнышка, как будто по ней проходились бархоткой каждые полчаса. Августин непринуждённо разобрался с кнопочками на пульте, дверь совершенно бесшумно отошла в сторону. Они шагнули в кромешный мрак, батюшка сразу же включил фонарик. Дверь у них за спиной так же бесшумно закрылась, Августин обернулся и осветил её фонариком. С этой стороны дверь была покрыта ржавой сталью и выглядела так, как будто её со Средних веков ни разу не открывали.
        Теперь они шли по узкому коридору, казалось, наспех прорубленному в скале и не имевшему никакой отделки, никаких светильников. Фонарик отца Августина давал очень мало света. Неожиданно коридор сузился до того, что вперёд они едва протиснулись боком. Сразу же стало чуть светлее, они куда-то повернули под прямым углом и продолжили свой путь по коридору, который отличался от предыдущего гораздо более ровными стенками, так же прорубленными в скале, и был чуть пошире. Они шли навстречу свету, впрочем весьма не яркому. Слегка тянуло свежим воздухом. Переступив через большой порог, они шагнули в некое непонятное пространство. Андрей сразу же инстинктивно посмотрел наверх. Над ним было чистое, ясное небо.
        Отец Августин, глядя на ошалевшего Андрея, молча грустно улыбнулся. Сиверцев не мог вымолвить ни слова, продолжая смотреть на небо, ни о чём не думая и ничего не замечая. Он никогда не знал, что небо такое красивое. Потом он виновато посмотрел на священника:
        - Простите, батюшка. Что-то я, немного не в себе, отвык. от всего.
        - Ничего, ничего, Андрюшенька. Всё нормально. Сейчас у тебя всё в головушке наладится. Ты же целый год у нас пробыл. Целый год не видел неба, — губы отца Августина задрожали, казалось, он сейчас расплачется, даже Сиверцев не выглядел таким взволнованным, но голос священника прозвучал очень ровно, — Господь сурово спросит с тех, кто загнал нас под землю и вынудил стать пещерными жителями. Но ничего, ничего. Ему отмщение, и Он воздаст. А теперь, мой прекрасный друг, порадуйся, наконец, божьему чуду Лалибелы.
        Андрей осмотрелся по сторонам. Они находились в необычной траншее, шириной метров десять и высотой примерно столько же, а может и побольше. Траншея была вырублена в красном вулканическом туфе, та стена, из которой они выскользнули через поземный ход, выглядела обычной каменной стеной, а вот вторая была стеной храма, впрочем из того же красного туфа, хотя сразу здесь было очень трудно понять, что чем является. Отец Августин увидел растерянность Андрея и начал объяснять:
        - Мы сейчас находимся перед одним из 11-и храмов Лалибелы. Это самый большой храм.
        - Бета Медане Алем — храм Спасителя. Если быть точным, его размеры — 33,5 на 23,5 метра, а в высоту, точнее, в глубину — 10 метров. Все церкви как бы выкопаны из толщи камня. Сначала вырубались по периметру квадрата громадные траншеи до 12-и метров глубиной, таким образом, внутри этого периметра возникала огромная, примерно кубическая «заготовка» будущего храма. Затем в этих кубах вырубались «внутренности», прорубались окна. Все храмы таким образом сделаны из единого куска камня. Крыши храмов получались вровень с поверхностью земли. А земная поверхность здесь — 2,5 километра над уровнем моря. Весь храмовый комплекс находится высоко в горах. Так что и наш Секретум Темпли с одной стороны — скрыт под землёй, а с другой стороны — парит в облаках.
        Нигде в мире нет храмов, построенных по такой невероятной технологии. Идея создавать храмы из одного куска скалы, причём, внутри этой скалы, а не на поверхности, совершенно гениальна. А воплощение этой идеи было немыслимо трудоёмким. Храмовый комплекс Лалибелы - настоящее чудо света, но сравнению с которым египетские пирамиды — относительно заурядные постройки.
        - Сюда, наверно, туристы со всего мира нескончаемым потоком текут?
        - Ну да, как же. Про Лалибелу во всём мире и знают-то немногие, а добраться досюда — такой подвиг, на который решаются лишь единицы. От Аддис-Абебы до Лалибелы около 400-от миль, никакого регулярного транспортного сообщения между ними нет. Сюда можно добраться только на личной машине, но многие попавшие в Лалибелу таким образом, бывают сильно удивлены — здесь вообще не продаётся бензин. По всему городу ржавеют автомобили, брошенные лишь потому, что не удалось купить бензин на обратную дорогу. Сюда даже на вертолёте весьма затруднительно добраться из-за сильных горных ветров. А сам городок Лалибела — маленький и совершенно нищий. Если бы эти храмы находились в какой угодно другой стране, они были бы известны всему миру не хуже европейских готических соборов, а живущие рядом с ними люди стали бы весьма богаты за счёт туризма. Но Эфиопия — страна, подобных которой ни в Африке, нигде в мире нет. Эфиопия по самой своей природе очень замкнута, закрыта, недоступна. Она не любит в себя впускать и уж тем более допускать к своей душе. История Эфиопии по большей части неизвестна самим эфиопам, здесь не
поощряется изучение прошлого страны. Но об этом — потом. Давай наконец зайдём внутрь великого храма Медане Алем. Между прочим, в эфиопские храмы можно заходить только босиком, так что скидывай ботинки.
        Первое посещение этого храма оставило у Андрея лишь общее впечатление величия и тишины. Внутри почти никого не было, лишь несколько эфиопских монахов из разных углов бросали на них беглые настороженные взгляды из-под камилавок, надвинутых до самых бровей. Но к ним никто не подошёл и не выразил неудовольствия появлением здесь чужаков. Продолжая осматриваться, Андрей заметил стоящие вдоль стен огромные барабаны и хотя он уже приготовился ничему не удивляться, а всё же пришёл в крайнее недоумение. Отец Августин, казалось, только и ждал, когда у Андрея возникнет этот вопрос:
        - Это, Андрюша, кеберо — эфиопские церковные барабаны. В них колотят во время богослужения. Забавно, не правда ли? Кажется, только православные в состоянии славить Бога без музыкальных инструментов. Католикам подавай орган, протестанты сейчас к гитарам пристрастились, а у эфиопов, стало быть, барабаны. Да ты ещё не видел, как эфиопы танцуют во время богослужений. Так отплясывают, что только держись.
        - И как вы к этому относитесь?
        - Нормально отношусь. Ровно. Обрядность эфиопских христиан соответствует их национальному темпераменту, она для них органична. Мало ли что нам кажется диким. Для них наше европейское богослужение — тоже экзотика. Вовсе не барабаны и не храмовые пляски разделяют нас с эфиопскими христианами. Обрати внимание — во всём храме не горит ни одной свечи, и нигде в эфиопских храмах ты не встретишь свечей, столь привычных для христиан европейцев. Но это, откровенно говоря, не имеет никакого значения. Если завтра из наших храмов все свечи убрать, православие всё равно останется православием, а с эфиопами у нас различия куда посерьёзнее таких пустяков.
        Они уже собрались уходить, когда мимо них прошёл иудейский священнослужитель. Именно такими Андрей привык видеть их на картинах и в фильмах, хотя по внешности этот иудей был вылитый амхара. Сиверцев недоумённо и настороженно обронил:
        - У них тут, я смотрю, все религии в куче.
        - Ничего подобного, это был христианский священник. Священник Эфиопской Церкви. Но ты наблюдателен, молодец. Иудаизм вообще оказал очень большое влияние на обрядность эфиопских христиан. Их церковные облачения довольно точно воспроизводят одежды древних иудейских священнослужителей. Они даже носят наперсник, только на нём вместо девяти камней вышиты кресты. Но это опять же не более чем обрядность, не затрагивающая существа веры, лишь отражающая церковную историю. Ладно, пойдём.
        Они вышли из храма в обрамляющую его траншею, обошли вокруг и опять нырнулись в тоннель, но уже не в тот, из которого появились здесь. Пока они шли в полумраке, Августин успел обронить:
        - Храмовый комплекс Лалибелы объединён очень сложной системой подземных ходов, ими связаны все храмы, а порою эти тоннели уходят в совершенно непонятных направлениях и могут привести вообще неизвестно куда. Здесь натолкнуться на какой-нибудь древний склеп — пара пустяков. Даже старожилы Лалибелы толком не знают всех хитросплетений этого подземного лабиринта. Впрочем, ход, по которому мы сейчас идём, прост, прям и ведёт к хорошо известной цели.
        Они тем временем вынырнули на воздух и оказались перед очередным небывалым храмом. Отец Августин сиял от счастья:
        - Вот, смотри какое чудо. Бета Мариам — храм Пресвятой Богородицы. Первый храм, высеченный в Лалибеле и, как мне кажется, самый чудесный. Пойдём сразу внутрь.
        Первое, что поразило Андрея в Бета Мариам — окна высеченные в форме крестов, причём, кресты были всех возможных видов. Внутренняя отделка отличалась великим множеством орнаментов и барельефов. Смешение архитектурных стилей здесь было просто поразительным — греческие колонны, арабские окна, арки в египетском стиле. Андрей ждал от Лалибелы чуда, но действительность превзошла самые смелые его ожидания. Невозможно было понять, как древние мастера сумели превратить монолитную сказу в крыши, стены и колонны.
        Отец Августин был теперь ни сколько не похож на профессионального экскурсовода, который с заученными интонациями повторяет давно приевшиеся фразы, напротив, батюшка говорил восторженным, чуть дрожащим голосом путешественника-романтика:
        - Средневековый эфиопский автор писал: «Каким языком можем мы изложить построение сих церквей? Видящий их, не насытится, созерцая, и удивлению сердца не может быть конца». Это истинно так, Андрюша. В который раз я здесь, а всё как будто в первые. Посмотри, как тонка и филигранна отделка барельефов, сколько в них вложено истинной любви — тут одного мастерства было бы не достаточно. А ведь первые четыреста лет существования этих храмов ни один европеец о них даже не подозревал. Первым из них посетил Лалибелу в XVI веке португальский монах Альвареш, но и он, сделав описание своего путешествия, не избаловал читателей подробностями, закончив свои заметки весьма своеобразно: «Дальнейший рассказ не имеет большого смысла, потому что мне всё равно никто не поверит».
        - А, может быть, европейцы бывали здесь и до Альвареша, только они вообще ничего об этом не рассказывали?
        - Очень даже может быть, — отец Августин улыбнулся весьма загадочно. — Действительно, наивно полагать, что первый написавший о Лалибеле был первым, кто её увидел. Иные могли помалкивать, имея к тому причины посерьёзнее, чем боязнь возможного недоверия. Но это, знаешь ли, совсем другая история, не хотел бы сейчас об этом. Есть ещё дивные храмы Бета Эммануэль, Бета Георгиас, Бета Габриэль и другие. Среди 11-и храмов Лалибелы нет двух, сколько-нибудь похожих друг на друга. И великие тайны — в каждом храме свои. В одном из них, например, есть колонна, которая всегда задрапирована. Эфиопские священники поясняют, что на колонне символически отражены прошлое и будущее мироздания, о чём людям знать, конечно, не положено.
        - Вы верите в это?
        - Да как тебе сказать. Конечно, невозможно удержатся от улыбки, когда тебе говорят, что в этом свёртке золото, поэтому разворачивать нельзя. Весьма наивно хранить тайну, охотно рассказывая о её существовании. Но на колонне и правда есть нечто такое, что по мнению эфиопов, не должно бросаться в глаза. При этом, заметь — эфиопы ни на кого не пытаются произвести впечатление. Им вообще наплевать, что европейцы думают об их тайнах. Сами себя они искренне ощущают тайнохранителями и с них вполне этого довольно. В одном из храмов, например, показывают падающий на алтарь луч света, который не меркнет даже ночью, ну а ночью в храм, конечно, никого не пускают. Удивительно. Они совершенно не пытаются доказать, что ночной луч существует. Они, как будто, проверяют нашу способность верить.
        - Так он всё-таки существует, этот ночной луч?
        - Ах, Андрюша, ты не те вопросы задаёшь. Представь себе европейца, который ночью залезет в этот храм, чтобы разоблачить «фальсификаторов чуда». Что он этим докажет, кроме собственного духовного убожества? Может быть высшая мудрость в том, чтобы не лезть сюда ночью и никогда не снимать драпировку с колонны, испещрённой тайнами грядущего? Мы знаем, что всё может быть, но нам известно так же, что это не имеет значения. Христианство само по себе — величайшее чудо и тому, кто с ним встретится, уже никогда не будут интересны вопросы о подлинности каких бы то ни было чудес. А эфиопы, рассказывая свои прекрасные и возвышенные легенды, словно хотят узнать, христиане ли мы? Они тебе тут и могилу Адама покажут, только не убивай меня насмерть вопросом, настоящая ли она? А как насчёт Ковчега Завета? Наши безумные европейские исследователи лихорадочно ищут его уже не первую сотню лет, а эфиопы тебе спокойно скажут, что Ковчег у них, и они никогда этого не скрывали, но они и пальцем не шевельнут, чтобы это доказать, а уж о показе и речи не идёт. Им безразлично, верят им или нет.
        - Я понял. Самая великая тайна, которая скрывается за этими легендами — загадка души эфиопа. Мне кажется, у них древние, реликтовые души, чудом избежавшие изменений, свойственных новому времени. Насколько же наивным было моё желание подружится с эфиопскими вертолётчиками! Это же самые настоящие древние люди, живущие в наши дни. Бессмысленно было пытаться говорить с ними на языке общих понятий и представлений.
        - Ну и заносит же тебя. Я вот на русских не перестаю удивляться. Чуть что — сразу в крайность. Впрочем, я с интересом подумаю на досуге о том, что ты сказал. Убогому Августину — хорошая наука. Никому не стоит переоценивать своё понимание жизни.
        Они вышли в церковный дворик Бета Мариам, присели на скамейку. Андрей задал давно занимавший его вопрос:
        - Отец Августин, ни в одном источнике я не нашёл ничего вразумительного о строительстве этих храмов.
        - Не удивительно. Об этом таинственном предмете можно сказать очень мало вразумительного. Во второй половине XII века Эфиопия переживала очень сложные времена. Мусульмане теснили это древнее христианское царство и со стороны Египта, и со стороны Красного моря, которое только и отделяло Эфиопию от Аравии — колыбели ислама. Это было время консолидации мусульман. Иерусалимское королевство франков испытывало на себе такое же сильнейшее давление. В воздухе уже запахло Саладином. А в Эфиопии на троне была тогда династия Соломонидов, императоры которой вели свою родословную от царя Соломона и царицы Савской. И вот в императорской семье родился принц. Его колыбель почему-то сразу же окружили пчёлы, которых здесь почитают священными. Мать в восторге воскликнула: «Пчёлы признали его владычество». Эта фраза на древнем языке Эфиопии звучала очень коротко: «Лалибела». Так и назвали принца, который через некоторое время стал императором.
        О правлении Лалибелы (с 1181 по 1221) известно не так уж много. Именно он под всё нараставшим мусульманским давлением перенёс столицу из древнего Аксума к югу, в Роху, в запутанные лабиринты суровых гор и тесных ущелий. Эти высокогорные районы были тогда совершенно не доступны ни для каких завоевателей, да и сейчас не очень. Эфиопия понемногу становилась совершенно закрытой страной и только благодаря этому она осталось христианской.
        Лалибела был удивительным правителем — настоящим подвижником, аскетом, полуцарём-полумонахом. Эфиопы считают Лалибелу святым. Ещё при жизни он получил прозвище «Габре Маскаль» — слуга креста. Вот что гласит житие этого святого: «Однажды душа Лалибелы услышала глас Божий. Творец повелел царю выстроить в Рохе новый Иерусалим». Так появились храмы, высеченные в скале. Неизвестно, как у императора Лалибелы появилась идея выстроить именно такие, необычные храмы, почему их потребовалось создавать аж целых 11, и самое главное — что за удивительные зодчие возводили эти храмы?
        - А могли быть в африканской стране высококвалифицированные, точнее — гениальные архитекторы, если учесть, что они оказались способны строить так, как никто в мире до них не строил?
        - Не надо недооценивать Эфиопию. Эта страна никогда не принадлежала к африканской цивилизации. Здесь могло быть всё что угодно. Сами эфиопы объясняют чудо этого строительства очень просто — днём работали люди, ночью трудились ангелы. Эфиопы умеют не задавать лишних вопросов ни себе, ни окружающим. Но мы не эфиопы, нам интересно — трудились ли здесь иностранцы? В принципе, не исключено, что царь Лалибела получал помощь из других стран. Где-то в христианском мире у него могли быть союзники, которые не рекламировали свою заинтересованность в эфиопских делах. О внешней политике Лалибелы почти ничего не известно, однако, историки отмечают, что он поддерживал связи с Египтом и Палестиной. Не удивительно, если учесть, что это были ближайшие к Эфиопии две страны, где компактно проживали христиане.
        - Постойте-ка, постойте. Когда Лалибела строил свои чудо-храмы?
        - Где-то в конце XII века.
        - Вот это да! Крестоносцы только что потеряли Иерусалим и эфиопский император сразу же слышит Божий глас, повелевающий ему воздвигнуть Новый Иерусалим!
        - Браво, Андрюша, браво. Обращу твоё внимание ещё на одну весьма примечательную деталь: Лалибела считал себя потомком Соломона, при этом он поддерживал связи с Иерусалимом. Ему, наверное, было не всё равно, что сейчас находится на месте великого храма, воздвигнутого его предком — Соломоном? А на том самом месте жили тогда христиане, именующие себя рыцарями Храма Соломонова. И само название, и место дислокации Ордена тамплиеров точно указывали на библейского предка Лалибелы. Царь-Соломонид и рыцари Храма Соломонова могли не обратить внимания друг на друга? Впрочем, я всего лишь привёл ряд бесспорных исторических фактов и задал пару вопросов. Если хочешь — можешь поразмыслить об этом на досуге. К слову сказать, Лалибела был последним могущественным царём своей династии. После энергетической вспышки его правления в истории Эфиопии настал длительный период, о котором вообще нечего сказать. Таинственный сумрак безвестности окутал эту страну.
        - Да что уж говорить. До сих пор никто толком не знает, чем отличается эфиопское христианство от традиционных конфессий. Хотел вас об этом спросить.
        - Эфиопские христиане — дохалкидонские монофизиты.
        Андрей тихо расхохотался. Августин насупился:
        - А что ты смеёшься? Я могу и обидеться.
        - Извините, батюшка. Дело в том, что этот вопрос я задаю не впервые. Так вот однажды один… африканист ответил мне на него слово в слово, как вы сейчас, а когда я попросил его ответить подробнее, приложил меня мордой об стол, дескать, без специального богословского образования я всё равно ничего не пойму.
        - Не столь уж был далёк от истины твой африканист, не надо тебе было на него обижаться. Я ведь не случайно велел тебе догматическое богословие изучать. Но ты всё время норовишь бежать впереди паровоза, задаёшь преждевременные вопросы. Впрочем, изволь, если тебе очень надо. Я всего лишь немощный священник и, конечно, не рискну прикладывать мордой об стол такого грозного вояку. Так что извини, если моё толкование покажется тебе не очень понятным или не вполне убедительным. Осмелюсь напомнить, что отвечал, подчиняясь грубой силе, — элегантная ироничность отца Августина позволяла ему непринуждённо преодолевать любые острые углы. Он говорил теперь размеренно и ровно:
        - Когда в древней христианской Церкви возникали разногласия в понимании важных богословских вопросов, созывали соборы, позднее получившие название вселенских. Собирались отцы со всего христианского мира, чтобы прояснить понимание истины.
        - Я об этом читал, но, признаться, не очень понял, как можно решать богословские вопросы путём демократических процедур, большинством голосом.
        - Это совершенно не так. Работа церковного собора только внешне напоминает работу коллегиальных демократических органов, а суть тут совсем другая. Демократическое голосование имеет целью выяснить точку зрения большинства людей. В итоге, правильным считается мнение среднеарифметического большинства. Но цель работы собора не в том, чтобы восторжествовало мнение большинства участников, а в том, чтобы восторжествовала Божья воля. Отцы собора молились о том, чтобы Дух Святой, действуя через них, прояснил истину. Но никто на соборах не стремился отстаивать свою точку зрения, каждый хотел лишь узнать, угодно ли Богу, чтобы они мыслили так, или надо им мыслить иначе?
        - Но внешне это всё равно сводилось к голосованию?
        - Не совсем. Количество голосов, конечно, подсчитывали, но никогда не согласились бы считать истиной то, за что «проголосовали» процентов 60 участников. Все догматические вопросы утверждали почти единогласно. До собора отцы богословствовали по-разному, и вдруг в ходе обсуждения между ними зарождалось единомыслие, и тогда отцы понимали, что это Дух Святой вразумил их, как надо правильно богословствовать. А мнение большинства — отнюдь не критерий истины. Большинство может заблуждаться самым горькоплачевным образом. Если же люди совместно молятся, чтобы Истина была открыта им Духом Святым, если они не полагаются на свой несовершенный разум и не стремятся во чтобы то ни стало переспорить оппонентов — Дух Святой действительно открывает им Истину. А еретики — именно те, кто думает так, как им хочется думать, и эти-то самые еретики оставались на соборах в полном одиночестве.
        - Кажется, я начинаю понимать. Вселенские соборы — единственный объективный критерий определения богословских истин. Для того, чтобы поверить в истинность соборных постановлений, достаточно верить в Бога.
        - Да, можно и так сказать. Теперь дальнейшее будет понять легче. Частные вопросы богословия на вселенских соборах никогда не рассматривали, уже хотя бы потому, что собрать отцов со всей земли было по тем временам весьма затруднительно. А вот если появлялась какая-нибудь новомодная богословская теория, угрожающая самому существованию христианства — шли на созыв собора. Так было в 325 году, когда для преодоления ереси Ария потребовалось собрать 1-й вселенский собор, проходивший в Никее. Арий утверждал, что Христос не был Сыном Божьим. Если бы эта точка зрения победила, христианство было бы, практически, уничтожено, превратившись в нелепое сочетание обрядов и нравственных предписаний. Второй вселенский собор проходил в Константинополе в 381 году. Там святые отцы отвергли ересь Македония, который утверждал, что Дух Святой не есть Бог. Так, преодолевая ереси, постепенно сформулировали учение о Святой Троице. Не изобрели, не ввели, а именно выразили, сформулировали. Третий вселенский собор проходил в Эфесе в 431 году. Там опровергли ересь Нестория, который лживо учил, что Христос родился простым
человеком, а Бог уже потом в Него вселился, как нечто постороннее. Поэтому Христа он называл не Богочеловеком, а богоносцем. Это недалеко от арианства. Если Иисус родился простым человеком, а Бог потом в него вселился, как можно вселиться в любого человека, то в христианстве просто нет смысла. Несторианство — не более чем вера в хорошего человека Иисуса, которого Бог избрал для особой цели. Мало ли приходило в мир таких людей? Не много смысла в том, чтобы каждый раз по этому поводу новую религию создавать. Богохульное Несторианство с возмущение отвергли все отцы, включая и армянских христиан, и египтян-коптов, и эфиопов, которые принадлежали с коптам и к одной поместной церкви.
        - А почему важно выделить эти национальные группы?
        - Сейчас поймёшь. Сразу же после третьего вселенского собора случилась новая напасть - константинопольский архимандрит Евтихий выдумал очередную ересь. Евтихию казалось, что он отстаивает строго православное учение, принятое отцами третьего собора, он желал лишь развития этого учения, продолжения борьбы с несторианством, но переусердствовал, и его занесло в другую крайность. Если Несторий отрицал божественную природу Христа, то Евтихий отрицал Его человеческую природу. Он учил, что в Господе нашем Иисусе Христе человеческое естество было совершенно поглощено Божеством. Сторонников этой ереси стали называть монофизитами, от греческих слов, означающих «одна природа». И вот для опровержения монофизитства собрали в 451 году вселенский собор в Халкидоне. На соборе 650 епископов сформулировали непреложный догмат христианства: божественная и человеческая природа соединились во Христе, как в едином лице, неслиянно и нераздельно. То есть эти две природы в нашем Господе не сливаются в одну и не разделяются, потому что личность Христа — одна. Это невероятно сложный для понимания догмат, он исполнен воистину
неземной мудрости. Эта истина выше человеческого понимания и уже хотя бы поэтому не может быть порождением человеческого разума. Но ты потом обязательно поглубже разберись в этих чрезвычайно тонких понятиях. Хотя нам никогда не исчерпать всей глубины халкидонского догмата, но понимать и чувствовать его надо всё-таки гораздо глубже, чем я сейчас изложил, обременённый требованием краткости и отсутствием у тебя богословской подготовки.
        - Займусь. Но что же эфиопы?
        - Армяне, копты и эфиопы не приняли определений Халкидонского собора. В Халкидоне боролись с умалением человеческой природы Христа, а потому на человеческой природе и делали акцент, что представителям этих трёх национальных церквей показалось несторианством. Ведь именно Несторий делал акцент на человеческой природе Христа. Итак, армяне, копты и эфиопы завопили, что в Халкидоне оказались растоптаны постановления предшествовавшего собора. Они были дико не правы. Они просто не поняли, что Несторий и халкидонские отцы говорили о человеческой природе Христа в совершенно разном смысле, потому что видели её в разных отношениях с Его божественной природой. Эта «непонятка» возымела глобальные последствия для Эфиопской Церкви, иерархи которой, отвергнув определение Халкидонского собора, во всех остальных вселенских соборах уже не участвовали и определений их, соответственно, не признали. И до ныне они признают догматы лишь трёх вселенских соборов из семи. Теперь понятно, что значит «дохалкидонские монофизиты»?
        - Понятно. В основном. Но пока эти тонкие материи очень плохо укладываются в голове. Такое ощущение, что я упускаю очень важные нюансы.
        - Было бы странно, если бы ты сразу же уловил все нюансы великого халкидонского догмата, особенно те, которых я не касался. Но понимаешь ли ты, Андрюшенька, чувствуешь ли, что этот догмат возвышенно прекрасен, что он исполнен воистину неземной красоты? Христианские догматы - это ведь не просто некие абстрактные философские категории. Это отражение Божественной истины. Пусть очень несовершенное отражение, замутнённое убогостью человеческого разума и грубостью земных понятий, но лучшего нам на земле не дано. Наши догматы нельзя просто изучать. Их надо любить, а иначе они не будут понятны.
        Андрею показалось, что Августин забыл про него, весь отдавшись возвышенному созерцанию. Лицо батюшки стало удивительно похоже на иконный лик. Этот благодатный настрой передался Сиверцеву, он почувствовал себя очень хорошо, несмотря на крайнюю усталость и чрезмерное умственное перенапряжение. Смеркалось. В дворике Бета Мариам стало прохладно. Воздух ожил. Вечерний воздух жарких стран приносит ощущение полноты жизни. Андрей скользнул взглядом по чудесной стене Бета Мариам, по каменной резьбе и крестообразным окнам, которые, едва он их увидел, сразу же стали частью его души, и почувствовал, что радость этого созерцания входит в некое тревожное противоречие с тем, что они только что говорили.
        - Но как же нам, батюшка, относиться к эфиопским христианам?
        - С любовью, Андрюшенька, с любовью.
        - Но ведь они же еретики. Они веруют не православно.
        - Ох, горячий. Но изволь. Да, эфиопские христиане — еретики. Мы никогда не согласимся с дохалкидонскими монофизитами или другими еретиками. Мы никогда не скажем, что наши догматы - это такая заумь, которая имеет к жизни мало отношения, и ссориться из-за неё не стоит. За нашу веру, которая выражена в догматах, мы готовы отдать жизнь. Тебе сейчас трудно даже представить, к каким страшным нравственным последствиям приводят догматические отклонения. Казалось бы, догматы — отвлечённые, абстрактные истины, которые имеют слабое отношение к нравственному облику христиан. Но это не так! Те христиане, которые хотя бы в одном догмате убавили или прибавили хотя бы одно слово, через некоторое время обязательно станут приверженцами искажённой духовности. Ересь — это духовная болезнь. Но как ты отнесёшься к больному брату? Неужели ты начнёшь его ненавидеть? Если ты настоящий христианин, значит, будешь заботиться о больном, ухаживать за ним, помогать ему во всём, что не способствует развитию его болезни. Ты будешь всё для него делать, даже если нет надежды на его выздоровление. Ты не перестанешь о нём заботиться,
даже если он в болезненном отчаянии начнёт тебя проклинать и будет швырять в тебя с любовью предложенные ему лекарства. Ты простишь его озлобленность. Он навсегда останется для тебя любимым братом. Таково же и подлинно-православное отношение к еретикам. Но у этой медали есть и другая сторона. Ты будешь любить больного брата, но ты никогда не полюбишь его болезнь. Мы любим еретиков, но мы ненавидим ересь. И эта наша ненависть — священна, потому что направлена против богохульной лжи. И уж, конечно, любой нормальный человек, который заботится о больном, примет все меры к тому, чтобы от него не заразиться. Поэтому православным запрещено молиться с еретиками. Мы молимся за них, но вместе с ними - никогда.
        - Значит, тамплиеры — не экуменисты?
        - Нет, конечно. Не верь масонским сплетням. Ведь что такое экуменизм? Это утверждение, что все разновидности христианства одинаково хороши, различия между ними не принципиальны и этими различиями можно пренебречь. Недопустимо так думать! Различия между православными и теми же монофизитами носят глобальный, сверхзначимый характер. Но мы не должны доходить до фанатизма, в наши сердца не должна проникнуть гордыня оттого, что мы единственные среди христиан правильно богословствуем. Мы должны быть совершенно не терпимы к заблуждениям и при этом очень терпимы к тем, кто заблуждается. Сложновато?
        - Нет, как раз очень даже понятно. И близко. Это блестящий выход из нравственного тупика, гениально определённая золотая середина между фанатизмом и экуменизмом.
        - Этот подход гораздо более чем просто гениальный. Он православный. Гениальность — свойство человеческого разума, а православие дано Богом. Именно поэтому православие так трудно воплотить на практике, хотя, казалось бы, в теории всё понятно. Большинство ересей родились из стремления подогнать истины данные свыше под особенности человеческого мышления, поэтому ересь на практике легче осуществить. Еретики не хотят двигаться к Истине, они стремятся Истину пододвинуть к себе. И начинают веровать в удобную для них ложь.
        - Значит, с эфиопами.
        - Мы любим эфиопских христиан, мы восхищаемся великими храмами Лалибелы, мы спокойно относимся к непривычным обрядам Эфиопский Церкви и не усматриваем в этой экзотике ничего плохого. Но мы ни на минуту не забываем, что они — еретики и между нами — невидимая стена. Необычная стена. Она построена не от земли к небу, а от Неба к земле.
        - А как же католицизм? Вы ведь из католической страны.
        - Я православный и наш Орден — православный. Я так же, как и все наши тамплиеры, не разделяю заблуждений католицизма. Но я не изменил вере своих предков — франков. Король Хлодвиг был православным. Карл Великий был православным. И я, так же, как они. Ты пойми, Андрюша, что православие — это не восточный вариант христианства. Православие — вера семи вселенских соборов. (Мы сегодня вспомнили только про четыре из них, ты с остальными сам разберись). На всех соборах присутствовали легаты римских пап, их мнения находились в полном согласии с мнением восточных отцов. Определения всех семи соборов были утверждены римскими папами, так вот я — с теми папами и мыслю, как они.
        - А потом католицизм отклонился от веры вселенских соборов?
        - Ещё как отклонился, только давай об этом не сегодня.
        - Вы ещё обещали рассказать мне об отношении средневековых тамплиеров к Православной церкви. Теперь это будет понятнее.
        - У тебя голова не лопнет? У меня — обязательно лопнет, если ты не перестанешь меня донимать. Господи, какой же торопыга этот русский капитан.

* * *
        Опять неделя побежала за неделей. Андрею сказали, что в послушниках ему ходить минимум год, а там видно будет. Ничего не обещали. Андрей не терял надежды, что через год его примут в Орден и назначат оруженосцем к одному из рыцарей. Хорошо бы — к Дмитрию. Свой всё-таки. Понятный. А до истечения этого года оставалась и всего-то пара месяцев с небольшим.
        Однажды к нему подошёл сияющий от радости Милош и сразу же выпалил:
        - Зигфрида принимают в Орден и сразу же посвящают в рыцари.
        - Вот как! Он и в сержантах не походит?
        - А он, между прочим, в послушниках целых четыре года проходил, и должность у него тут была над нами — позначительнее сержантской. В Ордене у каждого свой путь. Есть общие правила, но применяют их очень по-разному, с учётом индивидуальности каждого и некоторых обстоятельств, о которых нам знать ни к чему. Зигфриду, конечно, пока дают только коричневый плащ. Получить белый плащ — такая честь, до которой не многие поднимаются. Там свои правила и ограничения, о которых мне ничего не известно.
        - Откуда ты, Милош, всё это знаешь?
        - Так ведь я сам в послушниках скоро уже два года. За год до тебя пришёл.
        - Забыли про тебя?
        - Здесь ни про кого не забывают. Если не принимают в Орден, значит на это пока нет Божьей воли. Не человеческое это дело — вступить в Орден. Божье дело.
        - А за Зигфрида ты, я смотрю, очень рад?
        - Как же не радоваться? Он же наш брат. К тому же я никогда не видел обряда приёма в Орден. Это очень торжественный и величественный обряд, исполненный истинно христианского духа. Нам всем разрешат присутствовать. А ты разве не рад?
        - Милош, брат! Не обращай внимания на то, что я всё время ворчу. Натура скверная. На самом деле я очень рад за Зигфрида. И за тебя. И за себя тоже.

* * *
        В храме понемногу собиралась орденская братия, располагавшаяся согласно иерархии. Зигфрид давно уже стоял у алтаря с северной стороны. Он был в своём обычном натовском камуфляже, его лицо было сосредоточенным и напряжённым, как перед боем. Последним пришёл великий магистр в сопровождении двух рыцарей в белых плащах. Они встали так же у алтаря, но с противоположной, южной стороны. Братьев Ордена никогда не надо было призывать к тишине, они всегда молчали в храме. И шеренгами они выстраивались сразу же и без приказа, как только заходили сюда — по храму никто и никогда не бродил. Приход великого магистра не произвёл в храме никаких изменений. Магистр, человек с абсолютно непроницаемым лицом, начал сразу же и без предисловий:
        - Добрые братья, вы ясно видите, что большинство согласны обрести этого человека своим братом. Если есть среди вас кто-либо, кому известно о том, из-за чего он не может стать нашим братом — ему лучше сказать об этом сразу.
        В течении бесконечно долгой минуты в храме висела гробовая тишина. Наконец магистр продолжил:
        - Если никто не скажет ничего против, тогда приведите его именем Господа.
        Два белых рыцаря, стоявшие рядом с магистром, медленно подошли к Зигфриду, встали от него по обе стороны, как конвой, и так же медленно подвели соискателя к магистру. Последний тяжело уронил обращённые к Зигфриду слова:
        - Ты по-прежнему желаешь стать нашим братом?
        Зигфрид молитвенно сложил ладони на груди и, заметно волнуясь, ответил:
        - Мессир, вот я перед Богом и перед вами, и перед братьями, и прошу вас во имя любви Господней и Девы Марии ввести меня в ваше общество, как человека, который желает быть с вами во веки.
        - Добрый брат, ты просишь о великом. В нашем Ордене ты видишь только внешнюю сторону: хорошее оружие, красивые одежды. Но ты не знаешь о суровых заповедях, что лежат в основе нашей жизни. Сейчас ты сам себе хозяин, трудно тебе будет стать слугой для всех. Вряд ли когда-нибудь ты будешь делать то, что хочешь. Если ты захочешь быть в Акре, тебя пошлют в Триполи. Если ты захочешь быть в Бургундии — тебя пошлют в Англию. Если ты пожелаешь спать — тебя разбудят, а если пожелаешь бодрствовать — тебе прикажут лечь в постель. Когда ты за столом и желаешь есть — кто-то прикажет тебе идти и ты не будешь знать куда. Теперь решай, добрый благородный брат, смог бы ты вынести все эти трудности?
        - Да, я вытерплю всё ради Господа, — вымолвил Зигфрид, голос которого всё более заметно дрожал.
        Между тем, голос магистра был исполнен такого ледяного спокойствия, что даже Андрею стало не по себе, так что Зигфрида он вполне понимал. Магистр продолжил свою «атаку на психику»:
        - Добрый брат, ты должен просить о вступлении в Орден по трём причинам: во-первых, отойти от грехов этого мира, во-вторых — служить Господу нашему, и, в-третьих — чтобы быть нищим и принимать наказания в этом мире для спасения души. Желаешь ли ты отречься от своей воли на всю оставшуюся жизнь и делать то, что приказывает твой командор?
        - Да, мессир, если это угодно Богу.
        - Желаешь ли ты перенести все трудности, которые ждут тебя в Ордене, и выполнять все приказы, которые будут тебе отдавать?
        - Да, мессир, если это угодно Богу.
        - Сейчас помолись Господу нашему, чтобы Он наставил тебя.
        Зигфрид обратился лицом к алтарю и встал на колени. Даже по его спине было видно, что он молится. Магистр сказал теперь уже всем братьям:
        - Добрые братья, встаньте и помолитесь Господу нашему и Деве Марии, чтобы он преуспел в том, что обещал.
        Все разом опустились на колени, молитвенно сложили ладони на груди и склонили головы. Пространство храма заполнилось звуками «Патер ностер». Потом все встали, и в тот же момент из алтаря появился неизвестный Сиверцеву священник, державший в руках Евангелие в окладе из титанового сплава. Магистр продолжил искушать Зигфрида:
        - Добрый брат, достойные люди, которые говорили с тобой, о многом спрашивали тебя, но чтобы ты не поведал нам — всё это праздные и незначительные слова. Ни ты, ни мы не могли бы пострадать от того, что ты сказал. Но смотри, — магистр указал на Евангелие, которое священник держал в руках, — вот святые слова Господа нашего. Если ты солжёшь перед Святым Евангелием — будешь виновен в клятвопреступлении и навсегда изгнан из Ордена, от чего упаси тебя Бог.
        После многозначительной паузы магистр продолжил:
        - Клянёшься ли ты Господу и Божьей Матери, что отныне и во все дни твоей жизни ты будешь послушным магистру Храма и командору своему?
        - Да, мессир, если это угодно Богу.
        - Клянёшься ли ты Господу и Божьей Матери, что все оставшиеся дни своей жизни ты будешь жить без собственности?
        - Да, мессир, если это угодно Богу.
        - Клянёшься ли ты Господу и Божьей Матери, что будешь хранить добрые традиции и обычаи Ордена нищих рыцарей Христа и Храма?
        - Да, мессир, если это угодно Богу.
        - Клянёшься ли ты Господу и Божьей Матери, что никогда не оставишь Орден в силе и слабости, в радости и в горе?
        - Да, мессир, если это угодно Богу.
        Обеты были принесены. Кажется, не только Зигфрид, но и все братья Храма вздохнули с радостным облегчением. Магистр, как любящий отец, голосом, заметно потеплевшим, торжественно произнёс:
        - Именем Господа и Пресвятой Богородицы вводим тебя во все блага Ордена, что были от начала и будут сотворяться до конца. И ты так же вводишь нас во все блага, которые совершил и совершишь. Добрый брат, Господь наш привёл тебя к тому, чего ты жаждал и поместил тебя в такое прекрасное общество, как Орден рыцарей Храма. Тебе придётся приложить много усилий, чтобы никогда не совершить ничего, что может опорочить Орден. А мы обещаем тебе хлеб, воду, бедную одежду Ордена, а так же много боли и страданий, — последние слова магистр произнёс с непередаваемой интонацией, в которой смешались и радость, и строгость, и скорбь, как будто отец посылал сына на великий и славный, но страшный и мучительный подвиг.
        Два белых рыцаря, которые по-прежнему стояли по обе руки от Зигфрида, взяли чёрный сержантский плащ вдвоём с двух сторон и бережно возложили его на плечи новообращённого брата. После этого священник громко и отчётливо прочитал на латыни несколько псалмов, затем «Патер ностер» и ему вторили все братья «имевшие единые уста и единое сердце». Зигфрид молился, стоя на коленях в своём новеньком чёрном плаще. По завершении молитв два белых рыцаря взяли его под мышки и помогли подняться на ноги. Магистр подошёл к Зигфриду и, обняв, троекратно коснулся своей щекой его щеки. Магистр отступил, в этот момент распахнулись царские врата, открывши вход в алтарь. Зигфрид подошёл к вратам и, не переступая порога, лёг на пол лицом вниз, головой к престолу. Был отчётливо слышен его шёпот:
        - Прими меня, Господи, по слову Твоему и дай мне жизнь.
        Магистр торжественно возгласил:
        - То слуга Твой, Господи, бежит от бурь мира сего и западней дьявола, дабы быть принятым Тобою и получить защиту в этом мире и награду в мире грядущем.
        Священник вновь прочитал несколько псалмов. Магистр и два белых рыцаря, встав позади Зигфрида, по-прежнему распростёртого на полу, втроём возгласили:
        - Ты, Господи, через святых отцов установивший власть Ордена, к Тебе обращаемся: взгляни милостиво на твоего слугу, что отрёкся от мира. Направь сердце его от мирского тщеславия к вечному призванию. Излей на него милость Твою, чтобы с твоей помощью мог он исполнить всё, в чём принёс обеты. Помоги ему, Господи, заслужить всё то, что ты обещал верующим в Тебя.
        Распростёртый Зигфрид вновь отчётливо прошептал:
        - Господь есть свет мой. Господь есть защитник жизни моей.
        И тогда священник произнёс заключительные слова церемонии посвящения в тамплиеры:
        - Господи, смилуйся над нами! Господи, смилуйся над нами! Господи, смилуйся над нами!
        Белые рыцари подняли Зигфрида с пола. Новообращённый тамплиер, повернувшись лицом к братьям, смотрел на них, радостно улыбаясь. Согласно церемонии, он, видимо, должен был сейчас сказать несколько слов, но он молчал и только старался встретиться глазами с каждым из братьев. Ему отвечали сдержанными доброжелательными улыбками. Молчание никому не казалось тягостным. Наконец, магистр обратился к собравшимся:
        - Сегодня, добрые братья, наш Зигфрид превзошёл сам себя в мудром немногословии, которое столь ему свойственно. Он без единого слова выразил переполняющие его чувства и мы, без сомнения, хорошо его поняли. Пусть каждый из вас келейно помолится о том, чтобы Господь укрепил душу новообращённого тамплиера.

* * *
        Когда они вернулись в свою комнату, Андрей спросил Милоша:
        - Ты говорил, что Зигфрид станет рыцарем, но его облачили в чёрный сержантский плащ.
        - Сегодня его приняли в Орден, а посвящать в рыцари будут завтра.
        - Удивительно, что его посвятят в рыцари без боевой подготовки.
        - Ты не знаешь. Зигфрид — великий воин.
        - Ну, кто из нас не великий воин? Вот ты, например.
        - Я черногорец. Этим всё сказано, — Милош произнёс эти патетические слова совершенно без напыщенности, но было очевидно, что по поводу чьей бы то ни было боевой доблести иронизировать он не склонен. Впрочем, черногорец явно почувствовал неловкость оттого, что так жестоко подрезал Андрея и перевёл разговор на другую тему:
        - Я очень внимательно изучал средневековый ритуал принятия в Орден, а «в живую» увидел его впервые. Они воспроизвели средневековый ритуал почти без изменений, лишь немного скорректировав его. Как это прекрасно и возвышенно!
        Андрей тоже был до глубины души потрясён орденским ритуалом, который произвёл на него впечатление настоящего священнодействия, близкого к церковному таинству. Здесь отразилась искренность и сила христианской веры этих людей, их неодолимое совместное стремление ко Христу. В своих самых личных, самых сокровенных религиозных чувствах тамплиеры были удивительно друг перед другом открыты, и это позволяло их душам сливаться в едином молитвенном порыве к Богу. Когда тамплиеры называют друг друга братьями — это куда больше, чем просто форма обращения. Даже единокровные братья редко бывают так близки в единстве духовных порывов. Какое счастье, когда эти возвышенные порывы ни от кого из братьев не надо скрывать.
        В Ордене можно было никого не стесняясь, при всех выражать свои чувства к Богу, потому что это были общие чувства всех храмовников. Поэтому они с такой непринуждённой лёгкостью произносили слова, выражающие восторг и восхищение. «Прекрасный», «чудесный», «изумительный», «великолепный» — обыденная тамплиерская лексика. В миру, и особенно в закрытых мужских коллективах, принято щеголять скептицизмом. Тот, кто решит открыто говорить о своих высоких чувствах, встретит лишь презрительную усмешку, если не изощрённую издёвку. Взаимное недоверие считается проявлением опытности. Открыто и охотно говорят лишь о проявлении чисто животных инстинктов, странным образом усматривая в их наличии некую доблесть. В офицерской среде небезопасно говорить даже о своей любви к Родине, и даже самого отчаянного храбреца там никогда не назовут «великим героем». А для тамплиера вполне естественны выражения «мой прекрасный брат», «твой восхитительный поступок», «твои возвышенные слова». Они переносят свою любовь к Богу друг на друга. Ведь иначе в земных условиях любовь к Богу не может себя проявлять.
        Об этом Андрей думал во время ритуала посвящения в Орден. Об этом он вспомнил, глядя в чистые, исполненные восхищением глаза Милоша. Но чувствовать по-тамплиерски он был ещё не в состоянии, а потому и говорил не по-орденски, а по-армейски, автоматически пряча свои чувства:
        - Милош, откуда ты столько знаешь обо всем, что тут происходит и даже только намечается?
        - Я очень любопытный. Всех мне интересно порасспрашивать, обо всем поразузнать. Ты, Андрей, я уже заметил, мудро довольствуешься той информацией, которая необходима тебе на настоящий момент и не пытаешься узнать больше. Это подлинная мудрость, которой у меня нет.
        Андрей пропустил мимо ушей совершенно незаслуженный комплимент и спросил:
        - Почему тебя не хотят принимать в Орден?
        - Здесь не принято спрашивать о том, что хотят, а что не хотят иерархи. И я, при всём моём любопытстве, конечно, не спрашивал о том, почему меня не принимают в Орден. Если нет пока Божьей воли на то, чтобы мне стать тамплиером — сам великий магистр ничего не сможет поделать.
        - Но разве магистру известна Божья воля по каждой конкретной ситуации?
        - Ну не так прямолинейно, конечно. Но магистр и все иерархи стремятся понять, угодно ли Богу, чтобы послушник стал тамплиером. Они неустанно молятся о том, чтобы Бог открыл им Свою волю, и очень чутко присматриваются ко всем знакам, которые посылает им Господь. Иногда они ошибаются. Но тогда Господь их поправляет.
        - Как это?
        - Самым очевидным образом. Например, одного послушника принимали в Орден, а он как раз перед тем, как обеты давать, грохнулся в обморок, хотя, по его словам, прекрасно себя чувствовал. Ритуал перенесли на неделю. Всё это время врачи тряслись над ним, как над новорождённым, убедившись, что все показатели здоровья в идеальной норме. Когда повторно приступили к ритуалу, он опять потерял сознание перед тем, как приносить обеты. Так и не стал тамплиером. Не было Божьей воли.
        - Что потом стало с этим послушником?
        - Ему предложили на выбор: или навсегда покинуть Секретум Темпли, или отложить принятие в Орден на неопределённый срок, может быть на много лет. Он выбрал последнее. Да он и сейчас здесь. А ещё был случай. Магистр принимает у послушника первый обет, а тот молчит. Магистр трижды повторил вопрос — тот всё равно молчит. Потом этот послушник сказал, что забыл слова, которые должен произнести. Представляешь, он «забыл» простейшую фразу: «Да, мессир, если это угодно Богу». Когда магистр объявил об отмене ритуала, послушник тут же вспомнил эту фразу. Значит не угодно было Богу, что он стал тамплиером. Вот и меня Господь, видимо, пока не благословил на вступление в Орден.
        Андрею очень хотелось сказать Милошу что-нибудь в утешение, но он не нашёл слов и задумчиво протянул:
        - То-то Зигфрид так переживал и волновался.
        - Ещё бы не переживать, когда не знаешь, угодно ли твоё служение Господу.
        - Ну так порадуемся же за нашего доброго брата Зигфрида! — Андрей нашёл-таки нужные слова и Милош сразу же расцвёл:
        - Да, конечно же. Зигфрид — великий воин. Он едва ли не самый прекрасный из наших братьев!
        На следующий день Милош подошёл к Андрею мрачнее тучи:
        - Меня вместо Зигфрида над послушниками поставили. И ходить мне теперь в послушниках, так же как и ему, ещё пару лет. Если не до смерти, — Милош, вопреки своему обыкновению, не смотрел Андрею в глаза, прятал взгляд. Неожиданно черногорец начал горячо молиться: «Господи, если только можно, позволь мне стать тамплиером! Но не моя воля, а Твоя да будет!».

* * *
        - Батюшка, расскажите об отношении средневековых тамплиеров к Православной Церкви, — сказал Андрей отцу Августину так, как будто просил об этом впервые, и уже приготовился принять холодный душ в словесной форме. Но Августин, на удивление, никак не пошутил над настойчивостью Андрея, и с самым серьёзным видом встал, порылся в шкафчике и протянул Андрею лист бумаги:
        - Смотри, это оттиски тамплиерских печатей. Обрати внимание на эту. Тебя здесь ничего не удивляет?
        Андрей посмотрел на знаменитую печать с двумя всадниками на одной лошади и медленно вслух прочитал:
        - Сигиллум милитум Христи. Простите, отче, но я не знаю, как это переводится.
        - Да переводится-то очень просто: «Печать воинства Христова». Загадка не в значении этих слов, а в их написании.
        - Но написание вполне привычно.
        - Вот именно! Вполне привычно для глаза православного человека! Здесь не по-латыни написано «Christi», а по-гречески «Xpisti».
        - А настолько ли удивительно, что тамплиеры знали греческий?
        - О, дело тут далеко не в том, что тамплиеры были полиглотами. Печать — не лучшее место для демонстрации эрудиции. Любая организация и тогда, и сейчас на своей печати стремиться отразить в предельно лаконичных символах основные постулаты своего мировоззрения. А греческий — это не просто один из языков, на которых говорили в Палестине. Это священный, сакральный язык православия. На православных иконах — надписи на греческом, православную литургию служат на греческом, и всё это было слишком хорошо известно тамплиером. Если на своей печати, пытаясь выразить суть Ордена, тамплиеры пишут самое дорогое для них слово — «Христос» на священном языке православия, разве они тем самым не выразили своё отношение к православию?
        - Но стоит ли придавать этому преувеличенное значение?
        - А вот представь себе, что я предложил бы тебе разработать новую печать Ордена, ты бы пыхтел, подбирая символы, а я бы шепнул тебе на ушко: «Давай надпись сделаем по-арабски». Чтобы ты на это ответил?
        - Арабский — священный язык ислама. Не стоит христианскому Ордену использовать на своей печати священный язык другой религии.
        - Умница! А, думаешь, тамплиеры были глупее тебя? Использовать язык православия на своей печати, пусть даже в нескольких буковках, они могли только вполне сознательно. И на той же печати, смотри, на щитах рыцарей — косой крест святого апостола Андрея Первозванного. Апостол Андрей считался просветителем Греции и Руси, то есть покровителем восточных христиан — православных. Конечно, православные не объявили о монополии на почитание апостола Андрея, и западные христиане так же чтили этого святого, и всё-таки изображение Андреевского креста заставляло вспомнить о православии. А поверх Андреевского здесь крест, который приято называть греческим. Не слишком ли много «случайных совпадений» на площади нескольких квадратных сантиметров? Да любой христианин того времени, едва взглянув на тамплиерскую печать, поневоле вспоминал о православии. И храмовники, судя по всему, сознательно этого хотели.
        - Но так ли уж хорошо западные христиане той поры были знакомы с православной символикой, чтобы замечать такие параллели?
        - Не забывай, что центр Ордена был в Палестине, а там все западные христиане ежедневно лицезрели символы восточного христианства. Ведь в Палестине тамплиерской поры православных храмов было больше, чем католических. Это очень значимый факт. У себя на родине, во Франции, в Англии или в Германии, рыцари могли за всю свою жизнь не получить ни малейшего представления о православии, ни разу не увидеть ни одного православного храма и ни одного православного священника. Но в Святой земле рыцари-франки сразу же входили в ежедневное общение с православными и относились к ним, как правило, вполне доброжелательно. Католики часто прибегали к услугам православных священников, в одних и тех же храмах литургии служили то по-западному, то по-восточному образцу. Конфликты, конечно, были, потому что греки и франки очень сильно отличались по своему национальному характеру, но в целом они вполне сознательно держали курс на мирное сосуществование.
        - Удивительно. Средневековье принято представлять, как эпоху фанатизма и крайней нетерпимости к религиозному инакомыслию.
        - Это сильно преувеличено, а в том, что касается противостояния католицизма и православия надо ещё учитывать, про какой век мы говорим. От раскола до первого крестового похода и полвека не прошло. На то время никому ещё и в голову не приходило, что западные и восточные христиане принадлежат к разным церквям, даже сами термины «католики» и «православные» для их противопоставления стали употреблять значительно позже. Первый крестовый поход вообще был организован под лозунгом защиты восточных христиан от экспансии ислама. Папа Урбан II призывал: «О сыны Божии, необходимо, чтобы вы как можно быстрее поспешили на выручку ваших братьев, проживающих на Востоке.».
        - А не похоже ли, что папа под видом помощи силою оружия намеревался подчинить себе восточных христиан?
        - Думаю, что так и было, во всяком случае это могло быть одним из побудительных мотивов Урбана II. Но, одно дело — что он хотел, а другое дело — что получилось. Многие рыцари, воодушевлённые папским призывом, искренне стремились помочь восточным христианам, ничего, конечно же, не понимая в тонкостях ватиканских интриг. Церковный раскол ещё не успел стать фактом общественного сознания. Если бы первым крестоносцам сказать, что их задача — объединение церквей, они, наверное, просто не поняли бы о чём идёт речь, потому что никакого разъединения не успели заметить.
        - Но это всё о крестоносцах вообще, а не конкретно о тамплиерах.
        - Не надо забывать, что у истоков Ордена Храма стояли первые крестоносцы. Орден органично вырос из первого крестового похода и навсегда впитал в себя его дух, а это был дух братской помощи православным.
        - Но неужели агенты Ватикана не пытались плести в Палестине антиправославные интриги?
        - О да, конечно же, папские легаты были куда практичнее крестоносцев-идеалистов. Первым делом поотбирали у православных греков и сирийцев множество храмов и монастырей, передав их родной латинской церкви. И что ты думаешь? В святую субботу 1101 года Благодатный огонь не сошёл на Гроб Господень. Это чудо неизменно повторялось каждый год столетиями, в том числе и при мусульманских правителях Иерусалима, а когда пришли хулиганы-франки — Господь не даровал чуда. Сейчас трудно даже представить, каким страшным шоком это было для крестоносных франков. Если Господь не даровал Благодатный огонь, значит, Он оставил их, и Ему не угодны великие жертвы и немыслимые тяготы крестового похода. Разом рушился духовный фундамент только что созданного Иерусалимского королевства франков. Пусть современные христиане всё же попытаются представить себе какого трагизма, какой скорбной муки был исполнен обращённый к Небу вопль крестоносцев: «Господи, мы крови своей не жалели ради славы имени Твоего! Чем же мы прогневали Тебя, Господи?». Ответ, между тем, лежал на поверхности: не надо было обижать православных братьев, если
вы шли сюда именно затем, чтобы им помочь.
        Латинский священник, капеллан короля Балдуина, публично признал неправоту франков перед православными, и тогда Святой Огонь вспыхнул во Гробе Господнем. Считалось, что Божий суд доказал: восточно-православные христиане угодны Богу. Большая часть храмов и монастырей была возвращена православным. С тех пор отношения между западными и восточными христианами на Святой Земле стали очень тёплыми, почти братскими, историки не отмечают сколько-нибудь значительных конфликтов между ними. Пасхальные богослужения в храме Гроба Господня они теперь всегда совершали совместно, латинские священники по-гречески возглашали «Кирие элеисон». Кстати, нигде нет упоминаний о том, чтобы греческие священники что-либо возглашали по латыни.
        Все отмечают, что короли Иерусалима весьма благоволили православным священникам, а это были те самые короли, которые весьма благоволили тамплиерам. Это очень важно понять: становление Ордена Храма проходило в атмосфере торжества православия. Видишь, как Господь устроил: франки вознамерились захватить храмы православных, а получилось, что православные захватили сердца франков. Папа хотел подчинить себе восточных христиан, а на деле западные христиане всё более попадали под влияние восточных.
        - Отец Августин, а ведь ситуация с передачей храмов — просто поразительна! Думаю, в наше время никакое чудо, либо его отсутствие, никак не повлияло бы на решение имущественных споров даже в церковной среде. Любое «знамение свыше» постарались бы перетолковать в свою пользу, но захваченную недвижимость не вернули бы никогда и ни за что.
        - Ты прав, Андрюша, средневековые христиане в гораздо большей степени, чем мы сейчас склонны были руководствоваться религиозными мотивами. А та ситуация, думаю, имела ещё одну особенность — искренние крестоносцы сразу же сдружились с православными и отнюдь не одобряли действия папских легатов, которые выгоняли православных из храмов, хотя и не могли этому воспрепятствовать, но когда Господь дал знамение — весьма этому обрадовались и сразу же охотно вернули православным храмы, а папским легатам поневоле пришлось заткнуться.
        - А ведь простые, честные крестоносцы могли сделать ещё один вывод: если храмы были возвращены православным по Божьей воле, значит, в православных храмах пребывает особая Божья благодать и посещать эти храмы — весьма полезно для души.
        - Так, Андрюша, так. Те крестоносцы, которые не противились действию Божьей благодати, очень хорошо поняли особую благодатность православных храмов. Тамплиеры постоянно посещали православную литургию.
        - А я читал, что Устав Ордена Храма даже обязывал тамплиеров посещать православные богослужения. Неужели это правда? В тексте Устава я такого требования не нашёл.
        - Ну это, конечно, перехлёст в чисто русском стиле. Поясню о чём речь. Латинский Устав гласит: «Если какой брат, удалившись от восточного христианства, по причине оного отсутствия не услышит Божественную службу, то пусть вместо заутрени он читает 13 молитв Господних». Это туманный пункт, тут сложность в том, что понимать под «восточным христианством». Обычно так именовали православие, но в данном случае этого не быть может. Иначе что получается: если рядом нет православного храма, тамплиер вместо богослужения должен 13 раз читать «Патер ностер», но в латинский храм вместо православного он вообще не имеет права пойти? Неужели тамплиерам вообще запрещено было посещать латинское богослужение? До столь радикального отрицания западного христианства тамплиеры, конечно, не могли доходить. Видимо, под «восточным христианством» в этом случае надо понимать не православие, а в широком смысле «христианство Востока», то есть Палестины. Рыцари время от времени заглублялись в мусульманские земли, где не было никаких христианских храмов, ни латинских, ни греческих, и на такие именно случаи им предписывалось
заменять богослужение чтением «Патер ностер».
        - А в других пунктах Устава нет никаких намёков на отношение тамплиеров к православию?
        - Есть один намёк во Французском Уставе: «Когда уходит дневной свет и наступает ночь, слушайте сигнал колокола, либо призыв к молитве согласно обычаям страны, и все идите на повечерие». Вопрос: что это за призыв к молитве «согласно обычаям страны»? В латинские храмы Палестины, так же как и в храмы Западной Европы, созывали ударами колокола. А в православные храмы Святой Земли созывали ударами колотушки по куску дерева. Таким образом тамплиерам предписывалось: если не слышите католического колокола, слушайте православную колотушку и идите на её звук.
        - Получается, что тамплиеры не видели разницы между католицизмом и православием?
        - Да началось-то, возможно, именно с этого — бесхитростного суждения о том, что восточные христиане не хуже западных. Но позднее, надо полагать, тамплиеры оттолкнулись от мысли о равенстве двух вариантов христианства и пришли к мысли о преимуществе православия. Тамплиерам была свойственна удивительная религиозная пытливость, и вскоре они уже, конечно, знали, что разница между латинской и греческой верой превышает разницу между колоколом и колотушкой. Они обязательно должны были заинтересоваться догматическими расхождениями.
        - Есть тому доказательства?
        - Прямых нет, но есть косвенные. В Иерусалимском королевстве переводили богословские труды восточных отцов. Крестоносцы (и уж точно, что в первую очередь — тамплиеры) явно интересовались восточным, то есть православным богословием. Значит, они не просто не обращали внимания на вероучительные отличия, они изучали эти отличия и могли сделать богословские выводы далеко не в пользу «латинской веры». Впрочем, по этому поводу не стоит впадать в экстаз, представляя себе тамплиеров, как православных рыцарей, презревших католицизм.
        - Вы это исключаете?
        - Не исключаю. Некоторые тамплиеры могли предпочесть православие латинству, но этому нет прямых подтверждений. Предпочитаю ограничится более сдержанными выводами: тамплиеры искренне симпатизировали Православной Церкви и относились к ней с большим дружелюбием. Эту мысль нам будет гораздо легче подтвердить. В течении XII века было предпринято несколько попыток восстановить традиционные церковные отношения между латинянами и греками — к этому явно подталкивали их дружеские отношения на Святой Земле. Византийский император Мануил Комнин предложил папе римскому Александру III рассмотреть вопрос о создании объединённой Восточно-Западной империи под его, православного императора, управлением. Чтобы православный император мог сделать такое предположение, православие должно было иметь очень сильные позиции. И ведь не отказался папа Александр рассматривать идею создания империи под православным патронажем. Он послал в Константинополь двух кардиналов, чтобы обсудить религиозные вопросы. Обошлось ли тут без тамплиеров? Их связи с Константинопольским двором хорошо известны. Ты уже знаешь, как во время второго
крестового похода Эврар де Бар успешно вёл переговоры с византийским императором Мануилом. Этот тамплиер был известен, как человек, хорошо понимающий православных греков. Или ещё пример: в 1165 году король Иерусалима Амори посылает тамплиера Одона де Сент-Амана к императору Византии в качестве свата. В 1167 году Одон привозит королю невесту — племянницу императора. Эти факты и множество им подобных говорят не только о том, что тамплиеры симпатизировали православным, но и о взаимности этого чувства. Решать при дворе сложные вопросы могут лишь те, кого здесь встречают с доверием и расположением.
        - Какой была судьба тех переговоров о создании объединённой империи? Потонули в словах?
        - Нет — в крови. В 1182 году греки в Константинополе устроили резню латинян. Не обошлось без религиозных мотивов — был зверски убит кардинал Иоанн. А в 1204 году крестоносцы разграбили Константинополь.
        - Поиспортились между ними отношения за сто лет.
        - Не то слово. Взаимное отчуждение и враждебность нарастали постепенно и не без причин. Порою греки обманывали и предавали франков, порою франки вели себя по отношению к грекам, как дикие варвары. Порою и те и другие к мусульманам относились мягче, чем друг к другу. Однако, заметь — в Иерусалимском королевстве, где к тому времени доминировали тамплиеры, никогда не было вооружённых столкновений между франками и греками. Тамплиеры, видимо, понимали, что нарастание враждебности между западными и восточными христианами вызвано причинами поверхностными и преходящими — разницей в национальном характере, расхождениями политических интересов, а вот сходство между ними, напротив — глубинное, корневое, основанное на принадлежности к единой христианской цивилизации. Тамплиеры осознавали, что Церковь может быть подлинно католической, то есть вселенской, лишь когда западные и восточные христиане будут вместе, как на вселенских соборах, а это возможно лишь в том случае, если и те и другие будут православными, то есть правильно славящими Бога, одинаково понимающими Христа.
        - Чем-нибудь подтверждается, что они именно так и мыслили?
        - Прямых подтверждений не только нет, но и не может быть. Если тамплиеры склонялись к истине православия, они, как латинские монахи, разумеется, не могли сознаваться в этом публично. И всё-таки они делом подтверждали свою симпатию к православным. Когда крестоносцы штурмовали Константинополь, ни один тамплиер не обнажил меча на православных. Все историки подтверждают: хотя тамплиеры присутствовали к рядах крестоносного воинства, они не принимали участия в боевых действиях. Мне кажется, этот факт до сих пор не оценён по достоинству. Отказ участвовать в штурме потребовал от тамплиеров величайшего мужества. Нет ничего страшнее для профессиональных военных, чем дать повод для обвинения в трусости, а тамплиеры кроме этого начали выглядеть в глазах остальных крестоносцев высокомерными святошами, презирающими своих сослуживцев — для военных это пытка. Орден Храма рисковал навлечь на себя враждебность всего западного мира, отказавшись биться с греками, которые «нагло не желают признавать власть Рима». Тамплиеры противопоставили себя всем «своим», только бы не воевать с «чужими». Кажется, тут возникают
основания задуматься о том, кого тамплиеры на самом деле считали своим. К тому же, Константинополь был тогда самым богатым городом христианского мира. Его планомерное ограбление могло принести сказочную военную добычу и тамплиеры знали об этом лучше других. Но отказались от возможности завладеть земными богатствами ради сохранения духовных сокровищ, которые были главным достоянием Ордена.
        - Но, мне кажется, отец Августин, отказ храмовников нападать на Константинополь объясняется очень просто — им Устав запрещал воевать с христианами.
        - Это так. Именно на этот пункт своего Устава они и ссылались, объясняя свой отказ от участия в штурме. Но неужели ты не понимаешь, как легко им было при желании объяснить нарушение своего запрета, если бы очень хотелось напасть на греков? Можно было объявить, что греки — раскольники, отпали от «истинной Христовой церкви», а потому не могут именоваться христианами. Можно было сказать, что для Ордена, который подчиняется лично римскому папе, нестерпима мысль, что какие-то греки не желают папе подчиняться. Тебе должно быть хорошо известно, с какой виртуозностью политики умеют объяснять и оправдывать свои действия, когда нарушают нормы права. Не надо сомневаться, что весь западный мир с удовольствием принял бы подобные объяснения тамплиеров, если бы они проявили солидарность с этим самым миром. Но тамплиеры противопоставили себя всей западной цивилизации, не пожелав поднять меча на православных.
        - Но говорят, что часть военной добычи на территории Греции всё же досталась тамплиерам?
        - Никакой добычи от грабежей они не получали, просто потому что не участвовали в грабежах, а потом с ними никто делиться не стал бы. Но папа Иннокентий действительно передал тамплиерам некоторое имущество Православной Церкви, право на большую часть которого подтвердил в 1210 году. От храмов храмовники, конечно, не отказались. Их совесть была чиста. Они не заливали кровью православные храмы. И греки поняли, что рыцари в белых плащах не убийцами и не грабителями пришли на их землю. Свершилось то, что свершилось. На месте Византийской была создана Латинская империя. На её территории тамплиеры владели землями, замками, храмами. Это позволяло Ордену стать ещё ближе к православным.
        - А ведь они могли взять на себя роль защитников православия!
        - Да, прочные позиции тамплиеров в Греции давали им такую возможность. Можно не сомневаться: в присутствии тамплиеров ни один рыцарь-франк не решился бы обижать греков. Впрочем, связи тамплиеров с православными всё ещё недостаточно изучены. Я ведь, Андрюша, не учёный — читаю те книги, которые издают. А книга «Орден Храма и Православная Церковь» всё ещё не написана.
        - Но разве не сохранилось каких-либо материальных подтверждений симпатии тамплиеров к православию?
        - Да хотя бы та печать Ордена, о которой я говорил в начале. Ещё — архитектурные особенности многих тамплиерских крепостей. Их донжоны воздвигнуты в византийском стиле. Тамплиеры с удовольствием возрождали архитектурные традиции императора Юстиниана, известные им по крепостям в Северной Сирии. Не удивительно ли, что именно храмовники стали продолжателями архитектурных традиций православной империи? А ведь это увлечение византийским стилем вовсе не было тогда всеобщим поветрием среди франков. Госпитальеры, например, взяли за образец фортификационную школу, процветавшую во Франции, не проявляя большого интереса к наследию Юстиниана. Ещё одна тема — иконы, предположительно принадлежавшие тамплиерам и весьма сходные с византийскими. Но тут копать нужно глубже и говорить об этом отдельно. Во многих палестинских храмах той поры романский стиль очень органично сочетался с византийским, в Вифлееме, например. Здесь западные и восточные святые вместе смотрели на богомольцев с икон. В надписях на иконах греческий язык постоянно соседствует с латынью. Это была атмосфера Святой Земли эпохи крестоносцев, где
латинское духовенство никогда не прерывало общения с православными. А ведь, пожалуй, из всех франков только тамплиеры считали Святую Землю своей землёй. Для большинства рыцарей Палестина была Заморьем. Для тамплиеров Заморьем была Франция. К концу XII века многие тамплиеры и родились и выросли в Палестине, то есть в атмосфере братских отношений между западными и восточными христианами.
        - А хорошо бы, отец Августин, и сейчас так же стало. Хорошо бы Католическая и Православная Церкви не враждовали, а дружили и строили бы свои отношения по-братски.
        - Больная тема. Конечно, нашим церквям надо дружить. Православные и католики должны смотреть друг на друга, как братья-христиане. Но мы не можем объединиться с католиками, пока они упорствуют в своих еретических заблуждениях. Лживым и фальшивым надо считать любое примирение, которое достигается ценой отречения от Истины.
        - Н-да. Когда каждая из сторон отстаивает монополию на истину, диалог между ними редко бывает конструктивным.
        - Ты пойми, Андрюша, что православные как раз-таки и не отстаивают свою монополию на истину. Мы не говорим, что именно мы правы. Мы говорим, что правы были и западные и восточные отцы, когда совместно на вселенских соборах утвердили учение христианства. Мы, православные, ни в одной букве не отступили от совместно принятого символа веры. А католики исказили символ, то есть отступили от учения вселенских соборов, после чего напридумывали таких экзотических догматов, от одной только мысли о которых у меня кровь в жилах стынет. Потом детально в католических ересях разберёшься. А у православных нет ересей и, как ни странно, это сами католики признают. Они никогда не называют православных еретиками, а только схизматиками, то есть раскольниками, хотя и это несправедливо. Значит, католикам, чтобы мы с ними объединились, вовсе не надо принимать наше учение, им достаточно вернуться к собственному учению.
        - А ведь это всё меняет. Значит, у православных после седьмого вселенского собора не было никаких догматических новшеств?
        - Вот именно. Я бы предложил католикам очень просто определить вероучение, приняв которое мы можем объединиться. Никто ни на чью точку зрения не встаёт. Просто каждая из церквей устраняет из своей догматики всё, что было принято после VII вселенского собора. Правда, ведь это не обидно для их самолюбия? Но они знают, что им в этом случае пришлось бы отказаться от полусотни догматов, а мы остались бы при своём. Как ты думаешь, они пойдут на это?
        - Ну, если мы оставим им орган. — на вполне риторический вопрос отца Августина Андрей мог ответить только шуткой.
        - Мы можем своими руками построить для них самый большой орган в мире и подарить, поздравив с долгожданным просветлением.

* * *
        - Могу я узнать, имеет ли наш доблестный воин желание посетить Гондэр? — Дмитрий искрился своей фирменной ироничной улыбкой.
        - Это, мессир, было бы большой честью для скромного послушника, которому любезные братья Ордена уделяют и так слишком много внимания, — было похоже, что Сиверцев просто копирует ироничную манеру командора, но Дмитрий понял, что за этой иронией скрывается вполне реальное недоумение. Уже без улыбки он сказал:
        - Каждому из своих послушников Орден уделяет не меньше внимания, чем великому магистру. Это не армия. Новоначальные служители Ордена такие же братья нам, как и заслуженные ветераны храмовники. Встав на последнюю ступеньку орденской иерархии, ты вовсе не превратился в бесправного «служку на побегушках». К любому, кто сюда попал, мы относимся как к драгоценному камню, на огранку которого не жалко никаких усилий.
        - По всей видимости, мессир, мне ещё только предстоит понять, что есть Орден.
        - Не прибедняйся, Андрей. И не комплексуй. Говори и поступай так, как считаешь для себя естественным. Я уверен, что в решительную минуту ты не забудешь про иерархию и выполнишь любой приказ с беспрекословностью, намного превышающей армейскую. А сейчас команда — расслабиться.
        - Если это будет угодно Господу, мессир.
        - Через 10 минут я увижу тебя на КПП в белой эфиопской форме без знаков различия.
        - Именем Господа, мессир.

* * *
        Дмитрий позволил Андрею сесть за рычаги маленького спортивного вертолёта. Душа старого вертолётчика пела от управления изумительно послушной машиной. Курс на Гондэр — вест-вест-норд. Они пролетали по самым высокогорным районам Эфиопии — больше трёх километров над уровнем моря. Война до этих мест не докатилась и советские вертолётчики, соответственно, здесь не летали. Андрей завороженным взглядом скользил по гигантским хребтам. Он не мог бы сейчас сказать, чувствует ли он себя гордым покорителем великих вершин, сумевшим подняться над ними, или, напротив — ничтожной летающей букашкой, нелепой и жалкой на фоне этих супергигантов. Эти прямопротивоположные ощущения смешивались, как встречные вихревые потоки и породили в его душе настоящую эмоциональную бурю. Он почувствовал потребность вернутся в мир привычных земных понятий и вспомнил о том, что их вертолёт несёт на себе символику ООН.
        - Дмитрий, мне, признаться, в голову не приходило, что наш Орден — структура ООН.
        - Это не совсем так. Точнее — совсем не так. Хотя кое-кому именно так и рекомендуется думать. ООН — очень удобное прикрытие для сверхнационального Ордена. У нас и паспорта ооновские. Храмовники не могут быть гражданами своих стран. Это противоречило бы самой идее Ордена. Формально мы интегрированы в ООН, поскольку нам очень часто требуется официальный статус. Чисто подпольное существование резко ограничило бы наши возможности. Но фактически мы не являемся их составной частью. Высшие руководители ООН даже не догадываются, кому дали прикрытие. Там есть только два человека, знающих, что Орден на самом деле — сверхнациональная боевая сила христианства. Наша природа, наши цели, наши идеология — диаметрально противоположны ооновским. Момент истины наступит в своё время. А в Гондэре как раз наше официальное представительство — видимая часть Ордена.
        Они приземлились на маленькой вертолётной площадке рядом с ангаром недалеко от горной дороги. Над ангаром развевался флаг ООН. Даже в этом совершенно безлюдном месте храмовники не могли себе позволить открыто взметнуть в небо Босеан. Вскоре Дмитрий уже вывел из ангара представительский джип, который советскому офицеру никогда в жизни видеть не доводилось. В джипе Дмитрий не говорил ни слова, лишь заметив, что до Гондэра не многим больше ста миль. Они ехали молча, потом Дмитрий ни с того, ни с сего спросил:
        - Тебе известно то единственное место на земле, где совершенно бессильна любая прослушка?
        - Мессир, я не контрразведчик.
        - А я, как старый чекист, могу поделиться профессиональным секретом: даже самое совершенное прослушивающее устройство не может сделать запись в вертолёте с включённым двигателем.
        Андрей понял, почему в джипе они всю дорогу молчали. Впрочем, вскоре они уже въезжали в пространство очередного чуда Эфиопии. Их принял Гондэр.
        - Поработаю немного экскурсоводом, — Дмитрий начал свой рассказ, — это дворец Фасилидаса. Его называют «Дом льва». Не правда ли — настоящий рыцарский замок?
        - Действительно, неприступная твердыня. Да ещё на таком холме.
        - Это царский холм. А сейчас проверим твоё знание Африки. Что здесь совершенно нетипично для этого континента?
        - Дворец — трёхэтажный. Да, кстати, и в самом городе я видел дома от 2-х до 4-х этажей. Это совершенно не типично для одноэтажной Африки.
        - В точку. Почему-то строители Гондэра решили позаимствовать европейский стиль, причём именно в тот период истории Эфиопии, когда отношения с европейцами стали максимально враждебны. А ещё?
        - Четыре угловые башни твердыни Фасилидиса — круглые в плане. Впрочем, это, может быть не столь уж удивительно для Африки. Здесь даже крестьянские хижины — круглые в плане.
        - Так и есть, только ты подумай: с чего бы это вдруг строители царского дворца стали подражать архитектуре крестьянских хижин? Средневековых властителей, особенно африканских, вообще-то трудно заподозрить в стремлении быть поближе к народу. Кому могли подражать царские зодчие? Напряги воображение.
        - Понял! Храмы тамплиеров — круглые в плане! Храмовники подражали архитектуре храма Гроба Господня. А эфиопы подражали храмовникам?
        - Или они им подражали, или они вместе строили дворец. Впрочем, круглый план построек сам по себе ещё ничего не доказывает. Мало ли бывает совпадений. Ты найдёшь тут нонсенсы покруче, но чтобы их оценить — надо знать историю Гондэра.
        В XVI веке Эфиопия испытала на себе такой мусульманский натиск, перед каким не устояла бы ни одна страна в мире. В 1527 году правитель Харера Ахмед Грань объединил эмираты и бросил на Эфиопию несметные полчища. Большие территории страны были завоеваны, пала древняя столица Аксум. Император бежал. Но Эфиопия, отступая в горы, всё же выстояла. От полного разгрома династию негусов спасла горстка таинственных португальцев. Это отдельная история, а теперь — о том, что было дальше. В 1557 году на побережье высадились войска Османской империи. Перед османами тогда не мог устоять никто. От быстрого поражения Эфиопию спасли горы, но они не могли спасать её до бесконечности. Османы умели воевать в горах. Негусы лихорадочно искали выход из создавшегося положения, искали союзников. Как думаешь, много ли у них было вариантов?
        - Всего один — католическая Западная Европа.
        - Совершенно верно. Византия уже пала. И перед падением своим греки так же пытались заручиться поддержкой Запада. В надежде обрести военного союзника греки готовы были предать свою веру, полагая, что только Ватикан может объединить Европу в стремлении помочь византийцам. Но попытка унии с Католической Церковью не спасла Константинополь. Измена вере истинной никогда в истории не приносила хороших плодов. Отречься от Царя Небесного и вместо него получить в союзники папу Римского, это.
        - Это неравноценно. И Эфиопия тоже пошла таким путём?
        - Уже совсем было пошла, но вовремя одумалась. Император Эфиопии Сисиний вместе со своими приближёнными принял католицизм, объявив его государственной религией. В стране уже во всю орудовали католические ордена — доминиканцы, иезуиты. Активно насаждались новые, западно-римские порядки. В любой иной стране за этим сначала последовало бы разложение национальной духовной культуры, а затем — неизбежное завоевание османами, как расплата за превращение веры в разменную монету. Но это была не любая страна. Это была Эфиопия. Её народы дорожили своей религиозной самобытностью больше, чем жизнью. Эфиопы чтили своего императора-негуса как высшее существо, как помазанника Божьего и наследника славы Соломона. Но император, изменивший вере предков, превращался для них в узурпатора, в изменника. И тогда весь народ восстал против негуса-вероотступника, началась религиозная гражданская война. Проводники латинской веры, друзья Сисиния, конечно, не смогли оказать ему помощи. Император вынужден был отречься от престола в пользу сына Фасилидаса, который взошёл на трон, как защитник веры предков.
        - Но ведь эфиопы — монофизиты, а не православные, так что их вряд ли стоит представлять защитниками веры истинной.
        - Монофизиты гораздо ближе к православию, чем католики, но дело даже не в этом. Главное в том, что народы Эфиопии воевали за веру, а император Сисиний — за своё земное владычество. Искренняя готовность отдать жизнь за веру, пусть даже и не безупречную, конечно, взяла верх над ничтожеством шкурного властолюбия. Так вот в 1632 году Фасилидас созвал собор духовенства в малоизвестном селении Гондэр. На соборе был торжественно провозглашён возврат к вере предков и отвержение католицизма. Тогда же новый император решил принять беспрецедентные антикатолические меры. Все миссионеры-католики были высланы из страны. Те, что не пожелали подчиниться, были убиты. Страна стала полностью закрытой не только для миссионеров, но и вообще для иностранцев. Мало кто из белых людей теперь отваживался проникать в Эфиопию. Из тех, кто всё же прорвался сюда, назад никто не вернулся.
        - Дмитрий, а тебе самому все эти «беспрецедентные меры» не кажутся продуктом одичавшего разума? Мне показалось, или ты действительно с восхищением говоришь про фанатичные крайности изоляционизма?
        - Не руби с плеча, Андрей, и постарайся проявить больше гибкости в суждениях. Конечно, никакие крайности не заслуживают одобрения никогда и ни в какой ситуации. Но кто рассчитает границу оправданной жестокости, не имеющей других побуждений, кроме духовного самосохранения? Ты можешь с абсолютной точностью указать, где заканчивается спасительная бескомпромиссность и начинается бессмысленное изуверство? К тому же не стоило бы подходить к африканской стране XVII века с меркой европейского гуманизма нового времени. Уникальная культура Эфиопии, основанная на древней и самобытной христианской вере, могла быть сохранена только при помощи жесточайшего изоляционизма. В любом ином случае эфиопские христиане в собственной стране превратились бы в малочисленную маргинальную группу вроде египетских коптов.
        - Как знать. Может быть, действительно, никакие крайние меры не избыточны, если речь идёт о спасении веры. А я-то удивлялся настороженному отношению эфиопов к русским. Да они любого европейца привыкли сторониться и воспринимать как источник опасности.
        - Вот именно. Тем более это относится к советской армии — вооружённой силе государственного атеизма. Это угроза вере их предков пострашнее католических миссионеров.
        - Я тебя отвлёк. Вернёмся к Фасилидасу.
        - В 1636 году он перенёс столицу в Гондэр — в самый высокогорный район Эфиопии. Древний Аксум царицы Савской оказался слишком доступен как для европейской, так и для мусульманской экспансии. Тогда-то, к слову говоря, Эфиопия и начала утрачивать контроль над побережьем, что породило современную Эритрейскую войну — попытку вернуть утраченное. Кроваво-тупой Мариам, конечно, не может понимать мудрость изоляционизма своего предшественника Фасилидаса.
        Фасилидас начал отстраивать Гондэр — новую столицу старой веры-победительницы. Так появился этот дворец. Давай-ка мы с тобой рассмотрим его получше. Если что-то покажется странным — говори.
        - Почему он назывался «Дом льва»?
        - Лев — символ соломоновой династии. Императоры Эфиопии всегда держали львов при дворе. А здесь был львятник в самом центре дворцового комплекса.
        - Территория — огромная даже для резиденции императора.
        - Семь га. То что царский дворец, к тому же построенный в XVII веке, обнесён высокой мощной стеной с четырьмя башнями — тоже не очень для нас привычно. Но это — Эфиопия. Здесь если дворец не крепость, то император — не жилец. В Гондэре эфиопские негусы укрепились надолго. Этот город был столицей с 1636 по 1885 год.
        - Меня, кстати, удивило огромное количество храмов в Гондэре.
        - Даже сейчас в городе на 100 тысяч жителей — 20 церквей. Как видишь, они ненапрасно сражались за веру предков. А это — дворцовый храм. Давай зайдём.
        Не успел Андрей осмотреться в храме, как сразу же заметил «странность», обещанную Дмитрием — вырезанный в камне равноконечный тёмно-красный крест, по форме весьма напоминающий тамплиерские кресты.
        - Дмитрий, а тебе не кажется, что этот крест — католический?
        - Ну да, католический. Ты здесь найдёшь ещё не один такой крест. Тебя это почему-то смущает? — Дмитрий изобразил демонстративно-шутливую растерянность.
        - Но ведь ты говорил, что Фасилидас пришёл к власти под знаменем борьбы с католицизмом.
        - Истинно так. Но вот тебе объяснение этих крестов, которое дал один исследователь: «Равноконечные кресты — свидетельство уважения и сыновней любви Фасилидаса к отцу, который был католиком». Устраивает?
        - Полный бред. Сыновняя любовь, кажется, не помешала Фасилидасу спихнуть папашу с трона, причём именно за то, что он был католиком. И народ поддержал Фасилидаса именно как ревнителя древнего монофизитства. Потом, по приказу Фасилидаса стали резать католических миссионеров. Это, неверное, тоже «из уважения к отцу, который был католиком»?
        - Объяснение, которое я процитировал — действительно бредовое, но, опровергая его, ты ещё больше заострил реально существующее противоречие. Что ты будешь делать с фактами? Фасилидас — идейный борец с католицизмом. Дворец Фасилидаса — памятник победы над католицизмом. И в этом дворце вырезают из камня католические кресты. Представь себе, что после войны по приказу Сталина здания в Москве украшали бы свастиками.
        - Так, может, среди строителей были католики?
        - А разве это что-нибудь объясняет? В послевоенной Москве среди строителей тоже были пленные немцы, включая, надо полагать, убеждённых нацистов. Но почему-то свастики на московских домах так и не появились.
        - Но кто всё-таки строил это дворец?
        - А кто только не строил. Были, например, строители из Индии. Были местные евреи-фалаша. Была небольшая загадочная группа португальцев, которых почему-то не изгнали из страны и не зарезали.
        - Дмитрий, я прекрасно понимаю, что ты ведёшь меня к мысли вполне определённой — это были тамплиеры. Но что если португальцы-строители были чем-то вроде пленных немцев на Москве?
        - Примем, как одну из версий. А насчёт крестов? Легче стало?
        - Так, подожди, соберусь с мыслями. Строители из Индии. Свастики. Кстати, и в Лалибеле, и в Гондэре в храмах я не раз видел свастики. Здесь они уж никак не символ нацизма. А где Сталин мог бы разрешить изображение свастики? Где-нибудь в музее Индии, потому что там никто не мог принять свастику за символ нацизма. Значит. Фасилидас мог допустить изображение католического креста лишь в одном случае — если не считал этот крест символом католицизма.
        - Тепло. Очень тепло. Но дворец — не этнографический музей. Здесь всё должно было символизировать победу над католицизмом.
        - Понял. Равноконечный крест — символ союзников Фасилидаса в борьбе с католицизмом. Маленькая загадочная группа португальцев — тамплиеры. Они, видимо, помогали Фасилидасу противостоять экспансии папского Рима. Да и не трудно догадаться, что после разгрома Ордена уцелевших тамплиеров вряд ли можно считать друзьями Ватикана. Отец Августин говорил мне о том, что современные тамплиеры — не католики, не смотря на сохранение значительной части обрядности и символики, например — таких крестов.
        - Да, португальцы, союзники Фасилидаса — западные христиане, но не католики. Кстати, из всех европейских стран Орден не был разгромлен только в Португалии.
        - Из Португалии тамплиеры перебрались в Эфиопию?
        - Не всё так просто. Прошло, во всяком случае, больше двух столетий после разгрома Ордена. Причём, в разные эпохи уцелевшие храмовники попадали в Эфиопию очень разными путями, не только из Португалии. Это огромная и отдельная тема, которую сейчас не хотелось бы затрагивать. Ты должен до всего дойти сам. Ты можешь стать одним из нас только в одном случае — если не будешь верить на слово ни одному из нас. Мы не будем закладывать тебе в голову наши убеждения. Убеждения ты должен выстрадать свои. И если они окажутся такими же, как у нас — значит ты — тамплиер. Отец Августин рассказывал тебе о сложных отношениях храмовников с Ватиканом. А почему ты должен ему верить? Но здесь ты своими глазами увидел то, из чего своей головой сделал вывод: под тамплиерскими крестами шла борьба с католический экспансией. Разве это я тебе сказал? Это ты мне сказал.
        - Вы ещё со мной наплачетесь.
        - Не запугаешь. Мы не боимся слёз.
        Андрей понял, что главное уже сказано. Ему захотелось вырулить из разговорного тупика:
        - Всё никак не мог вспомнить, что мне напоминает слово «Гондэр». Сейчас осенило: Гондор у Толкина.
        - А я тебе и больше того скажу. До XII века Лалибела называлась «Роха». Помнишь толкиновский «Рохан»? Названия двух столиц Эфиопии почти точно совпадают с названиями двух королевств «Властелина колец». А разве толкиновский Андуин не напоминает многими признаками Нил, истоки которого — в Эфиопии?
        - Но Толкин — певец западной культуры.
        - Вот тут-то и загадка. Он задумал свой роман, как подражание древнегерманскому эпосу, а основное действие разворачивается на просторах, до боли напоминающих эфиопские. Именно здесь, по Толкину, разворачивается последняя битва добра со злом. А ведь Толкин — не просто сказочник. Он гений. Он мог чувствовать даже то, что не мог знать.
        - Значит тамплиеры держат свои мечи острыми для последней битвы добра со злом?
        - Об этом пока — ни слова. Хотя. Ты слышал про Авалон?
        - Волшебная земля, где скрылся король Артур, который не умер. Из Авалона Артур должен вернуться в последние времена.
        - А ты знаешь, что именно Эфиопию многие в Европе считают Авалоном? Что это за «король Артур», который должен вернутся из «Авалона» в Европу в последние времена? Может быть, Артур — символ Ордена?
        - Теренс Уайт назвал Артура — «король былого и грядущего».
        - Да, и грядущего — тоже. Сравни ещё «круглый стол» Артура с «круглым храмом» тамплиеров. Дарю идею. Ладно, давай на стены заберёмся.
        Перед ними простирался ландшафт, какие всегда брали Сиверцева за живое — голые склоны гор, покрытые сухой травой, с редкими рощицами деревьев. Казалось бы — тоска, а душу щемило так, словно он после многих лет странствий вернулся на родину. Именно такой Сиверцев представлял себе Палестину, Святую Землю, где никогда не бывал. Среди этого ландшафта лежал обширный комплекс, похожий на монастырский. Стены — метра 3 высотой, 12 круглых башен, которые лишь немного возвышались над стеной, а одна башня, как игла пронзала небо — не меньше 15-и метров высотой. Дмитрий пояснил:
        - Это знаменитый Дэбрэ Кускан — женский монастырь. А вот там, видишь, правее — небольшой двухэтажный дворец. Его построил сын и приемник Фасилидаса — Йоханес.
        - Можно сказать, эфиопский Йоханнесбург.
        - Действительно, какая зараза могла назвать императора Эфиопии на германский манер? Тронное имя Йоханеса — Алаф Сагад. А вот это замок Иясу. Стены — 5 метров высотой. Толстенные. По ним наверху дорога проходит. Залюбуешься.
        - Замок этого Иясу что-то слишком хорошо отреставрирован по сравнению с остальными.
        - А когда мы его купили, он в руинах лежал. Ты не представляешь, сколько труда потребовалось, чтобы привести его в это образцово-показательное состояние.
        - Так это ваш что ли замок?
        - А чей же ещё? Здесь теперь наша официальная резиденция. Точнее — резиденция некой общественной организации, существующей под крышей ООН. Под землёй мы прячемся, на поверхности — маскируемся. Господи, что за судьба? Сущий Авалон. Ладно, пошли к нам.

* * *
        - Я впервые в настоящем замке, — восхищённо сказал Андрей. — Здесь всё именно так, как я себе представлял.
        - Если бы ты оказался в действительно настоящем средневековом замке, построенным около XII века, он-то как раз и не оправдал бы твоих ожиданий. А это, не забывай — конец XVI века — уже не средневековье. Эпоха не рыцарская. Замок Иясу строили так, чтобы он был похож на позднейшие представления о рыцарском замке. Впрочем, судя по тому, что тебе эта постройка понравилась, у строителей получилось именно то, что они хотели.
        - А вы разве не могли построить с нуля то, что вам было надо?
        - А нам именно это и надо было. Не забывай — это представительская резиденция. Она должна формировать то представление о нашей организации, какое мы хотим. А мы как раз не хотим, чтобы это представление слишком приблизилось к реальности.
        - Да, начинаю замечать, что здесь многое не так, как в Секретум Темпли. Нет присущей вам простоты, много декоративности. Но ты как хочешь, а мне всё равно здесь нравится.
        - Ну и ладно. Здесь действительно не так уж и плохо. Пойдём ко мне.
        Они пили кофе в шикарных апартаментах. Прекрасный кофе, заваренный так, как это умеют делать только в Эфиопии. Никогда в жизни Сиверцеву не приходилось тонуть в таком удобном кресле. Какой это был контраст с суровой до жестокости повседневностью послушника Ордена. Перед ним на маленьком столике стоял кувшин с родниковой водой. Дмитрий налил два высоких стакана и сказал:
        - Разве есть в этом мире что-нибудь лучше чистой воды?
        Сиверцев молча улыбнулся в ответ, понимая, что Дмитрий таким образом выразил отношение к окружающему их комфорту. Это отношение не нуждалось в комментариях, они начинали неплохо понимать друг друга. Легко и с удовольствием молчали некоторое время. Потом Дмитрий спросил:
        - У тебя, наверно, накопились вопросы?
        - Последнее время я думаю только о нашей вере.
        - А я думал, этой темой отец Августин тебе уже все мозги запорошил.
        - Он очень много мне дал. Но он — собеседник в своём роде, а ты — в своём.
        - Спрашивай.
        - Мы сегодня говорили о том, что современные тамплиеры — западные христиане, но не католики. А ведь ты знаешь, как этот тезис понравился бы огромному количеству либерального отребья. Они с радостью бы затараторили: «Так и есть, так и есть, тамплиеры — христиане, но враги Церкви». У меня возникает очень тревожное чувство, какая-то внутренняя неловкость, когда я понимаю, что мы своими убеждениями можем невольно порадовать наших антицерковных врагов.
        - Но ведь ты знаешь, какова наша вера.
        - Да, я знаю, что храмовники — чада Святой Соборной Апостольской Церкви, о которой говорится в Символе веры. Я знаю, что наша вера — вера семи вселенских соборов, которая полностью совпадает с верой Православной Церкви. Я знаю, что с либерал-христианами и экуменистами мы не имеем ничего общего. Но мне тревожно от мысли, что наши позиции могут быть поняты именно в либеральном смысле, если не вникнуть в них достаточно глубоко.
        - Ты хочешь «на каждый роток накинуть платок»?
        - Да как тебе сказать. Я сам в некоторых вещах ещё не до конца разобрался. Я хочу, чтобы в моём личном арсенале на каждый либеральный «роток» имелся не просто «платок», а очень жёсткий кляп.
        - Я понял. Дело не в либералах, полемика с которыми тебе явно в ближайшее время не угрожает. Просто в тебе ещё не прекратилась внутренняя полемика, отсюда — тревожное состояние души. Ты уже всё понял, но подсознательно ещё не во всём уверен. Твоя вера нуждается в укреплении. Это нормально, тут нет ничего страшного. Это определённый этап духовного развития. Спрашивай.
        - Я очень мало знаю о начале Ордена, о том, как он возник. А между тем, антицерковные историки именно там, в начале Ордена усматривают исток темной тамплиерской мистики. Дескать, Орден был порождением совершенно нехристианских идей и с самого начала был антицерковным по сути, лишь маскируясь во внешние формы христианского благочестия. Мне пока нечем парировать эти доводы.
        Пауза в их разговоре, как всегда, была очень лёгкой, как будто и не было паузы, а просто диалог продолжался без слов. Через минуту Дмитрий с большой теплотой сказал:
        - Ты очень порадовал меня своими вопросами. Даже удивительно, насколько твой путь к Истине похож на тот, которым я прошёл в своё время. Я так же искал разгадку религиозной сути тамплиеров в самом начале Ордена. И так же предпринял этот поиск уже после того, как получил ответы на все вопросы. Теоретически согласиться с определённой системой убеждений совершенно недостаточно. Надо ещё привести свою душу к такому состоянию, когда эти убеждения перестают быть для тебя чем-то внешним и становятся частью твоей личности. Рождению Ордена я даже посвятил один из своих опусов. Помнишь я говорил тебе, что сам не знал, для кого пишу?
        А писал я в общем-то для себя самого. Для укрепления собственной веры.
        Андрей по достоинству оценил искренность этого монолога, почувствовав, что с этого момента Дмитрий стал для него настоящим другом. Дмитрий тоже оценил то, что Андрей отозвался лишь одним словом:
        - Итак?
        - Итак, о рождении Ордена, ровно, как и о первых тамплиерах, почти ничего не известно. Это не у тебя недостаток информации, её объективно очень мало. Я дам тебе прочитать мой опус. Это версия, построенная на немногочисленных фактах, не вызывающих сомнения. Но для начала мне хотелось бы строго очертить круг этих бесспорных фактов.
        Вот что пишет епископ Акры Жак де Витри: «Когда все: богатые и бедные, юноши и девушки, старики и дети, устремились в Иерусалим, чтобы посетить святые места, грабители и воры стали появляться на дорогах и чинить обиды паломникам, которые шли вперёд, не ведая страха, и обирали многих, а некоторых лишали жизни. И тогда несколько благочестивых и угодных Господу рыцарей, движимых милосердием, отступивших от мира и посвятивших себя служению Христу, последовали голосу веры и торжественным обетам, принесённым перед патриархом Иерусалимским: защищать паломников от грабителей и кровопийц, оборонять дороги, сражаться во имя господина короля, проводя жизнь, подобно истинным монахам во смирении и целомудрии, отрекшись от собственного имущества. Сначала лишь 9 человек решили принять такое воистину святое решение. Они носили светские одежды, которые давали им верующие в качестве подаяния, и в течение 9 лет несли свою службу в светском платье. Господин король предоставил им небольшой покой в части собственного дворца, примыкавший к храму Господню. Аббат и каноники этого храма так же уделили им место, которым
владели рядом с королевским дворцом».
        Примерно такой же рассказ о начале Ордена воспроизводит и Гильом Тирский: «Некоторые рыцари, любимые Богом и состоящие у Него на службе, отказались от мира и посвятили себя Христу. Во главе их стояли два почтенных мужа — Гуго де Пейн и Жоффруа де Сент-Омер. Король, его рыцари и господин патриарх были преисполнены сострадания к этим благородным людям, оставившим всё ради Христа, и пожаловали им некоторую собственность, дабы помочь в их нуждах для спасения души дающих».
        - Жоффруа де Сент-Омер? Впервые слышу о том, что он вместе с Гуго де Пейном стоял во главе первых тамплиеров.
        - Действительно, создатели фантастических версий рождения Ордена уделили личности де Сент-Омера мало внимания, точнее — вообще никакого.
        - Почему?
        - Да они просто ленивые и средневековых хроник не читали. Для того, чтобы создать сенсацию достаточно воспаленного состояния мозга, а хроники читать — наискучнейшее занятие. Вот тебе и первая загадка: почему у отряда из 9-и человек оказалось два лидера?
        - Для того, чтобы получить разгадку, надо, очевидно, поднять информацию по каждому из этих девяти.
        - А ты думаешь она есть, эта информация? Могу очень быстро пересказать всё, что смог откопать.
        - В развалинах Иерусалимского храма?
        Дмитрий от души расхохотался, хотя смех его, не смотря на искренность, звучал не столько жизнерадостно, сколько язвительно:
        - Злой ты, Андрюха. Да я и правда лучше бы 9 лет под храмом породу долбил, чем копаться в этих книгах, лучшие из которые невыносимо скучны, а самые увлекательные — нестерпимо глупы. Итак — Гуго де Пейн, вассал графа Гуго Шампанского. Пожалуй, это единственный достоверный факт из его биографии. Даже дата его рождения неизвестна. В одном не особо надёжном источнике я подчеркнул такую информацию. В 1001 году Гуго де Пейн женился. Три года спустя он оставил жену, маленького сына Теобальда и вместе с Гуго Шампанским отправился в Иерусалим. Из Иерусалима вернулся в 1114 году, а в 1118 году он снова, как известно, в Палестине и создаёт Орден.
        - Ты считаешь эту информацию недостоверной?
        - Сформулирую чуть деликатнее: нет полной уверенности в её достоверности.
        - Действительно, это странно: мелкий рыцарь, вассал могущественного графа прихватил с собой в паломничество своего сеньора, как товарища, и главой Ордена потом становится вассал, а не сеньор.
        - А вот это-то как раз и достоверно. Граф Гуго Шампанский был одним из самых могущественных феодалов эпохи. Его владения намного превосходили размерами королевский домен. В 1125 году граф расторгает брак с женой, оставляет сына, отказывается от графства и присоединяется к девятке тамплиеров, то есть встаёт в прямое подчинение к самому незначительному из своих бывших вассалов. Это было настоящим чудом в ту эпоху, насквозь пропитанную духом жёсткой феодальной иерархии. Но это было. Когда огромное графство сменило собственника, это не могло не оставить следа в хрониках. Известно, что Теобальд IV, граф Блуа, Шартра и Бри в 1125 году добавил к своим владениям Шампань — владение его дяди Гуго, который присоединился к тамплиерам.
        - Граф Шампанский присоединился к тамплиерам в 1125 году? Через 7 лет после создания Ордена?
        - Вот именно. А кому-то просто нравится цифрами играть: «9 рыцарей 9 лет.». К слову сказать, 25-летний Бернар становится аббатом Клерво лишь благодаря тому, что это аббатство было построено специально для него графом Гуго Шампанским. В 1126 году аббат Бернар писал теперь уже бывшему графу: «Если для служения Господу тебе нужно было сделаться из графа рыцарем, из богатого — бедным, то мы поздравляем тебя с такой переменой, ибо она праведна и мы славим Бога за тебя, находя, что всякое изменение в деснице Божьей».
        Впрочем, оставим пока Гуго Шампанского и вернёмся к его тёзке де Пейну. Известно, что после собора в Труа в 1127 году он посетил дворы некоторых влиятельных феодалов Европы в поисках поддержки нового Ордена, коего стал магистром. Известно, что он умер 24 мая 1136 года.
        - Это всё?
        - Практически, всё. Ещё мне удалось отрыть интересный фрагмент о де Пейне у Вальтера Мапа, архидиакона Оксфорда: «Некий рыцарь по имени Паганус, по такому же названию деревни в Бургундии, прибыл паломником в Иерусалим. Прослышав, что возле источника недалеко от Иерусалима, где христиане поили своих лошадей, язычники постоянно атакуют и убивают паломников из засады, он преисполнился чувством жалости. Движимый стремлением к справедливости, он пытался, насколько это возможно, защищать христиан. Зачастую, находясь в засаде, он бросался на помощь паломникам и таким образом поразил многих врагов. Язычники были ошеломлены. Прибыв в великом множестве, они воздвигли на том месте лагерь и никто уже не смог бы противостоять их атакам».
        - Но это же ценнейшее свидетельство!
        - Конечно, ценнейшее. Но это не свидетельство. Вальтер Мап писал в конце XII века, когда ни одного из первых тамплиеров уже не было в живых. (Так же, кстати, и Жак де Витри, и Вильгельм Тирский писали, когда от первых тамплиеров и след простыл.) Но Вальтер мог записать одно из устных орденских преданий и предание это вполне могло быть достоверным.
        - Кстати, а почему «Паганус»?
        - Дело в том, что «Пейн» переводится как «язычник». Оксфордскому архидиакону зачем-то приспичило перевести родовое имя Гуго на латынь, а по латыни «язычник» — «Паганус».
        - Не лучшее имя для христианского рыцаря.
        - Согласен, не лучшее, но Гуго не виноват в том, что его родовое имение в стародавние времена получило такое название. Некоторые исследователи на этом основании пытаются утверждать, что первый магистр тамплиеров был тайным язычником. Но это нелепость. Почему тогда никто не пытается объявить де Сент-Омера святым, хотя «сент» значит «святой»?
        - Да, что мы знаем про Жоффруа де Сент-Омера?
        - О нём известно ещё меньше. Он был сыном Гуго де Сент-Омера, шателена замка Сент-Омер во Фландрии. Известно, что он убедил своего отца отдать новому Ордену церкви Слипс и Леффинге. Он был так же ходатаем за орден перед графом Фландрии Гийомом Клито.
        - Остальные?
        - Больше всех известно про Андре де Монбара. Это был младший сын Бернарда де Монбара и Гумберги де Риси. Родился по некоторым сведениям в 1103 году. Это, кстати, абсурд. Не могло же ему на момент создания Ордена быть 15 лет. Так что дату его рождения приходится считать неизвестной. Сестра Андре Алеет де Монбар была матерью Бернара Клервосского. В Ордене де Монбар занимал должность командора Иерусалимского королевства, с 1150 года — должность сенешаля. Андре был уже старым, когда в 1154 году его избрали великим магистром — пятым магистром Ордена после Гуго де Пейна. Де Монбар, один из первых девяти, конечно, мог стать великим магистром сразу после Гуго де Пейна, но не захотел, а в 54-м году дал согласие лишь затем, чтобы воспрепятствовать приходу к власти в Ордене не самого удачного кандидата. В 1156 году он оставляет должность магистра и удаляется в аббатство Клерво, как и Эврар де Бар. Умер через несколько месяцев, 17 октября 1156 года, кажется, пережив всех из девяти. Не могу этого утверждать, потому что даты смерти других первых рыцарей Храма не известны.
        Из них про Пейна де Мондилье и Аршамбо де Сент-Амана известно лишь то, что они были родственниками правителей Фландрии. Про де Мондилье скупая пометка в хрониках говорит, что он отказался от всех своих владений, в частности — от Фонтэн-сюс-Мондилье. Жоффруа Бизо, судя по имени — провансалец. О Гундомаре, Роланде, Готфриде сведения вообще отсутствуют. Известны лишь имена. Возможно, они были монахами ещё до создания Ордена.
        - И это всё?
        - Да, это всё, что мы знаем о первых тамплиерах. Эрлеберт Шалонский писал: «Утешение и участие несут рыцари Храма беднякам, паломникам, нищим и всем тем, кто бы ни пожелал отправится ко Гробу Господню». Это, наверно, главное, что нам известно.
        - И это главное более всего подвергают сомнению современные исследователи. Да вот у меня в записной книжке есть даже несколько выписок на эту тему. Стив Бери: «Как могли 9 человек защищать длинную дорогу из Яффы в Иерусалим, особенно учитывая то, что окрестности кишели сотнями бандитов? Вместо этого 9 рыцарей были заняты более важным заданием.». Денис Игнашев: «Сложно представить, что эта горстка людей могла обеспечить безопасность паломников в предместьях Иерусалима. Как мог столь малочисленный отряд выполнять те задачи, о которых он торжественно объявил?». И подобных цитат я легко мог бы привести десятка два. Почти в каждой книге о тамплиерах содержится это умозаключение: поскольку задача, о которой объявили первые тамплиеры, была нереальной, значит, они имели другую задачу.
        - Эти высказывания принадлежат людям, которые никогда не изучали Средневековье и вообще не представляют себе, что такое средневековый рыцарь. Они думают, что 9 рыцарей, это просто 9 воинов. Между тем, мощь средневекового рыцаря вполне сопоставима с мощью танка в современных условиях. А если представить себе, что в наше время дорогу Яффа — Иерусалим постоянно утюжат 9 танков, так, надо полагать, что путешественники на этой дороге могут не опасаться нападения мелких, разрозненных групп боевиков.
        - Ты не преувеличиваешь насчёт танков?
        - Отнюдь. Рыцарская броня для простого воина той эпохи была такой же непробиваемой, как и танковая броня для современного солдата. Полдюжины бандитов, вооружённых лёгкими луками и мечами вообще не могли причинить рыцарю никакого вреда. Да и стоимость тяжёлого рыцарского снаряжения по тем временам была вполне сопоставима со стоимостью танка. Иногда мне кажется, что сама идея танка родилась из желания поместить рыцаря вместе с двумя оруженосцами в одни большие самоходные доспехи.
        - Но 9 рыцарей всё же не выстояли бы против тысячи лёгких воинов.
        - Не надо забывать, что тамплиерские конвои охраняли паломников не от регулярного войска, а от разрозненных бандитских групп. Бандиты редко сбиваются в стаи, превышающие несколько десятков человек. Тут есть свои законы. Банду может сплотить только личная сила лидера, и если банда становится слишком многочисленной, она неизбежно дробится на несколько - появляются другие лидеры и одному предводителю уже невозможно удержать а повиновении всю толпу. К тому же, не надо забывать, что 9 рыцарей — это не 9 человек. При каждом рыцаре был, как минимум, один оруженосец, потому что самостоятельно доспехи не снять и не надеть. Оруженосцев и слуг могло быть двое-трое. Причём, каждый оруженосец — легковооружённый профессиональный воин. Значит, отряд первых тамплиеров составлял 20 -30 человек. А противостояли им банды до полусотни клинков. Такая банда вообще не рискнула бы напасть на подобный рыцарский отряд. Да ведь и среди паломников могли быть мужчины, вооружённые хотя бы кинжалами. Это, конечно, не самостоятельная боевая сила, но неплохое подспорье в бою. Надо помнить ещё и о том, что в любом рыцарском войске
самих рыцарей набиралось не больше десятой части, а иногда и гораздо менее того. Например, во время штурма Иерусалима христианское войско по разным оценкам составляло от 12 до 20 тысяч человек. Среди них рыцарей - 1200 -1400. К Хаттину выступило 30-тысячное войско, в составе которого — 1200 рыцарей.
        - Рыцарей всегда не хватало?
        - Не в этом дело. Рыцарей и не требовалось более 10-и процентов на войско. Рыцарь, как и танк, очень специфическая боевая единица, способная к выполнению строго определённых задач.
        Танковая дивизия, состоящая из одних танков, была бы попросту не дееспособна. Или возьми для примеры стрельбу из лука. Цель поражает не стрела, а наконечник стрелы, но без стрелы наконечник никуда не полетит.
        - Значит, отряд с 9-ю рыцарями мог составлять 100 -150 человек?
        - Вот именно. Не забывай, что у первой девятки были очень богатые покровители, вполне способные дать средства для содержания такого отряда. А нанять было кого — из нищих паломников, из местных христиан — армян и арабов. Значит «9 рыцарей» вполне могли быть тремя отрядами, каждый человек по 30 или даже более того. Такова обычная структура войска того времени. С чего бы нам думать, что отряд де Пейна имел не традиционную (то есть абсурдную) структуру и являл собой 9 одиноких рыцарей? Отсюда вывод: тамплиерский конвой не просто был в состоянии справляться с поставленной задачей — в тех условиях он был практически непобедим.
        - И всё-таки они не могли охранять все дороги Палестины.
        - Да кто же сказал, что они собирались охранять все дороги Палестины? Это просто ещё один пример извращённой логики горе-исследователей: если тамплиеры не могли защищать всех до единого паломников на всех без исключения дорогах Святой Земли, значит они не могли выполнять эту задачу. Что за бред? Силами всей милиции СССР невозможно защитить всех без исключения советских граждан, и всё же любой мент имеет право сказать, что он защищает покой соотечественников. Уж насколько может.
        - Что из этого следует?
        - Крушение множества сенсационных версий зарождения Ордена Храма. Если охрана паломников была для первых тамплиеров задачей более чем реальной и посильной, значит у нас нет оснований считать, что они ставили перед собой какую-либо иную, тайную задачу.
        - Ты уверен, что одно следует из другого? Если мент имеет все возможности защищать граждан, отсюда ещё не следует, что он именно это и делает, а не набивает себе карманы взятками.
        - Совершенно верно. Но чтобы обвинить мента в коррупции, нужны доказательства, а до тех пор придётся считать его защитником граждан. Вот если бы мент, не имея даже рогатки в кармане, уверял, что защищает людей от бандитских пистолетов, это уже само по себе было бы доказательством того, что он врёт. А если мент вооружён лучше бандитов? Так же и с тамплиерами. Парни заявили о том, что будут защищать паломников. Они имели к этому все возможности. Где у нас хоть одно доказательство того, что они занимались чем-то иным? Значит, исходя из презумпции невиновности, мы просто обязаны верить, что первые тамплиеры говорили правду. И Орден действительно ставил перед собой именно ту задачу, о которой и заявил во всеуслышание.
        - Это тот вывод, ради которого я и начал задавать тебе эти вопросы. Значит, нет оснований обвинять тамплиеров в склонности к тёмной мистике. Орден родился из чистейшего христианского энтузиазма. Гуго и его друзья были лучшими христианами своего времени. И никакой загадки история рождения Ордена не содержит.
        - Да загадки-то как раз есть и немалые, но творцы сенсаций не там их ищут. В тамплиерском уставе, к примеру, есть удивительный пункт: «Все службы Божьей Матери следует служить первыми, ибо она даровала начало Ордену, и жизни наши, и существование Ордена — всё Ей и во слову Её, и если возжелает Господь, чтобы перестал Орден существовать, то и это лишь во славу Ей». В каком смысле Божья Матерь «даровала начало Ордену»? Почему именно Она, а не сам Господь или кто-либо из великих святых?
        - Я помню этот пункт. Мне казалось, что это объясняется очень просто. Ведь Орден цистерианцев, в котором состоял святой Бернар, был посвящён Деве Марии. Именно цистерианцы были зачинателями традиции строить в своих церквях специальную часовню Божьей Матери. Потому так же и все часовни тамплиерских командорств посвящены Пресвятой Богородице.
        - Цистерианской традицией можно объяснить в лучшем случае посвящение тамплиерских часовен. А за утверждением что Сама Богородица (а не отцы цистерцианцы) дала начало Ордену, по всей видимости стоит некое событие, о котором нам не известно. Но есть загадка куда значительнее. Сейчас не все понимают, насколько революционной, шокирующей и сверхобычной была тамплиерская идея воинствующего монашества. В то время, как, впрочем, и в более поздние времена, среди христиан было повсеместным убеждение, что ни монах, ни священник не может проливать кровь, даже если это кровь врагов христианства. Кажется просто непостижимым, как это де Пейн и де Сент-Омер решили пойти наперекор всему христианскому обществу, как в их головы могла придти эта сверхнеожиданная мысль — совместить монашество и рыцарство?
        - Так, наверно, это были необычные, нестандартно мыслящие люди, имеющие достаточно внутренней свободы, чтобы действовать наперекор устоявшимся правилам.
        - Да, безусловно, они такими и были. Таким же был и Бернар Клервосский. Феноменальные люди. Но даже такие уникумы нуждаются в неком внешнем толчке, в неком событии, которое убеждает их в правоте их нестандартных идей, либо наталкивает на эти идеи. Что это было за событие? А может цепь событий? Вот загадка.
        - Исследователи задают ещё один недоуменный вопрос: с чего это Король Балдуин II сделался таким добрым, что вдруг отдал девяти безвестным рыцарям часть своего дворца? Дескать, к этому его должна была подтолкнуть некая тайна, которую шёпотом довели до его сведения.
        - Я же говорю, что наши «исследователи» не там ищут тайны. Они просто не знают и не желают знать историю, а иначе им было бы не трудно убедиться, что в «неожиданной» доброте Балдуина как раз нет ничего удивительного. В 1118 году он проявил к 9-и рыцарям благосклонность не потому, что ему вдруг стала известна некая «тайна», а потому что именно в этом году он стал королём. Вероятнее всего, кто-то из первых тамплиеров был знаком с Балдуином дю Бургом ещё до его восшествия на иерусалимский престол и попросту воспользовался воцарением своего друга для решения «жилищного вопроса». Обычное дело, не правда ли? Балдуин II был искренним другом Ордена, не меньшим, чем Бернар Клервосский, с которым, кстати, был прекрасно знаком. Ещё до официального учреждения Ордена на соборе в Труа Балдуин писал Бернару: «Братство Храма, коему Господь позволил возникнуть и коему своим особым провидением Он препоручил защиту этого королевства, желает получить от Святого престола благословение их Ордена и особый устав».
        - Кстати, в разных источниках — невероятная путаница по поводу того помещения, которое предоставил король Балдуин первым тамплиерам. Толи это был Храм, толи часть дворца, толи руины бывшего Храма Соломона.
        - Насчёт руин, конечно, полная дурость, а путаница проистекает оттого, что наши беллетристы не знают: так называемый «Храм» не был какой-то одной постройкой. Это была достаточно обширная территория, окружённая стеной. Вильгельм Тирский пишет: «Вся площадь в длину несколько больше полёта стрелы и столько же в ширину. Четырёхугольная и равносторонняя, она окружена твёрдой стеной незначительной высоты. На восточной же стороне помещается королевский дворец, который обыкновенно зовётся храмом». Часть своего дворца и уступил тамплиерам король Балдуин. Мечеть Аль-Акса тамплиеры получили во владение только в 1131 году, когда королём Иерусалима стал Фульк Анжуйский, раньше служивший вместе с тамплиерами. Только с этого времени они владели всей территорией так называемого «Храма Соломона».
        - Там была и знаменитая мечеть Омара?
        - Омар не строил эту мечеть. Он обратил в мечеть древнюю базилику в честь Пресвятой Богородицы, построенную в доисламскую эпоху. То что «мечеть Омара» (или мечеть Аль-Акса?) стоит на месте Соломонова Храма — не больше чем легенда. Не только современные беллетристы, но и средневековые хронисты много путаются, рассказывая о том, как «тамплиеры поселились в Храме». (Я тоже изрядно подзапутался, пытаясь разобраться в этом вопросе). Сейчас довольно трудно судить о том, какие именно помещения были предоставлены тамплиерам. У Бернара Клервосского, который пишет о жилище первых храмовников, больше поэзии, чем конкретики: «Храм, в котором они живут вместе, не столь величественный, правда, как древний и знаменитый храм Соломона, но не менее прославленный. Ибо величие Соломонова храма заключалось в бренных вещах, в золоте и серебре, в резном камне и во множестве сортов дерева, но красота храма нынешнего заключена в преданности Господу его членов и их образцовой жизни. Тот вызывал восхищение своими внешними красотами, этот почитается из-за своих добродетелей и святых деяний. Так утверждается святость дома
Господня, ибо гладкость мрамора не столь угодна Ему, как праведное поведение, и Он печётся более о чистоте умов, а не о позолоте стен. Они приносят жертвы с постоянным благочестием, но не скот, по примеру древних, а мирные жертвы братской любви, добровольной бедности».
        - Ты знаешь, Дмитрий, мне кажется, что в этой поэтической картине Бернара правды больше, чем в самом точном архитектурном плане. Возвышенный христианский романтизм — это, видимо, и есть правда первых тамплиеров.
        - Согласен. Мудрецам века сего эта правда недоступна, они чувствуют, что в истории Ордена нечто от них ускользает и начинают городить огород из убогих тайн, секретов и загадок. А самому-то мне доступна ли духовная правда рождения Ордена храма? Понял ли я то состояние рыцарских душ, из которого родился Орден? Не знаю. Прочитай, что у меня получилось.
        РОЖДЕНИЕ ОРДЕНА
        Опус первый
        Путь Гуго
        Гуго любил лежать на спине и смотреть в небо. В эти минуты он чувствовал себя частицей великого и бескрайнего простора, его душа словно растворялась в вечности, оказывалась на пороге Царствия Небесного, которое Господь обещал всем своим верным слугам. Земной мир с его несовершенствами исчезал, начинал казаться несущественным и каким-то даже нереальным. Гуго охватывало сладостное предвкушение, когда он представлял себе, как его душа, освободившись от тела, устремиться в этот бескрайний простор на встречу с Богом.
        Гуго с детства мечтал о Царствии Небесном, как иные мальчишки мечтают о победах над драконами или о прекрасных принцессах. Он очень любил поговорить об этом со своим духовником, отцом Гвибертом из Труа, который частенько навещал их замок Пейн. Однажды Гуго сказал отцу Гвиберту: «Поскорей бы умереть да увидеть, как там всё устроено у нашего Небесного Отца в его райских обителях». Священник вздрогнул и долго, не отрываясь, смотрел в глаза своему десятилетнему воспитаннику. Карие глаза Гуго были совершенно чисты. В них не было и намёка на мрачную и разрушительную склонность ко всему, что дышит смертью. В глазах Гуго искрилась жизнь. Они были радостными, как будто созданными для возвышенных созерцаний. Глаза самого отца Гвиберта, стареющего, битого жизнью священника, постепенно смягчились и как будто начали отражать детскую чистоту глаз мальчишки. С улыбкой, почему-то немного виноватой, он сказал:
        - Ты хочешь быть рядом с Господом Иисусом Христом? А можешь ли ты пить чашу, которую пил наш Господь?
        - Я готов хоть сейчас, — запальчиво воскликнул Гуго. Но, подумав немного, решил на всякий случай уточнить, — А что это за чаша?
        - Это, Гуго, чаша страдания, — отец Гвиберт улыбался всё более виновато.
        Но Гуго, казалось, нисколько не был разочарован или удручён такой постановкой вопроса:
        - Да, конечно, я готов к этому. Я могу, например, держать руку над горящей свечёй. Я вытерплю боль. Я не закричу. Этого достаточно?
        - Не знаю, — сказал отец Гвиберт с пронзительной тихой грустью. — Но, боюсь, что недостаточно.
        - Так скажите мне, святой отец, что я должен делать, и я немедленно приступлю.
        - Не знаю, Гуго, не знаю. У каждого своя чаша.
        - Может быть, я должен стать монахом и истязать свою плоть?
        - Может быть. Но не обязательно. Ты можешь стать рыцарем и в этом благородном звании всё же испить свою чашу. Каждый христианин должен сам выбирать свой путь ко Христу.
        - Каков же мой путь? Неужели вы ничего мне не посоветуете?
        - У меня есть для тебя совет, который я могу дать любому из своих духовных чад. Надо подражать Христу, его божественным свойствам. Надо стремиться к тому, чтобы уподобиться Господу нашему. Тот путь для тебя хорош, на котором ты сможешь подражать Христу. Молись, Гуго, и Господь укажет тебе путь. А до тех пор старайся быть добрым мальчиком. Старайся всем помогать, всех поддерживать, кого сможешь — защищать. Это тоже подражание Христу.
        - Но защищать людей — это слишком легко и не сложно. Тут нет никакого страдания.
        - Как знать, Гуго, как знать., — отец Гвиберт, казалось, был готов расплакаться.

* * *
        После этого разговора со священником радостные мечты о Царствии Небесном отошли на второй план, уступив место постоянным напряжённым размышлениям — как узнать, какой путь укажет ему Господь? Где его чаша? Может, стоит в каком-нибудь шкафу, пылится, а рядом кувшин со страшным и мучительным напитком. И шкаф этот — в далёком замке, в неведомых землях. Попробуй-ка отыскать в огромном мире одну-единственную чашу, попробуй найти путь, который к ней ведёт. Вот как не просто, оказывается, попасть в Царствие Небесное. Может, у него и не получится, и он никогда не увидит прекрасных небесных обителей. Эта мысль заставляла его душу сжиматься от боли. Гуго часто до сбитых коленей молился в маленьком храме замка о том, чтобы Господь и Его Пречистая Матерь указали ему путь. Так прошёл год. Наконец — свершилось.

* * *
        Окрестности Труа наполнились небывалыми известиями. Все говорили только об одном: на соборе в Клермоне папа Урбан призвал всех христиан к крестовому походу. Никто толком не знал, что такое крестовый поход и как это вообще бывает. Никогда раньше не было крестовых походов. Люди более сведущие объясняли, что надлежит отправится в Святую Землю, чтобы защищать восточных христиан, которых истязают безбожные язычники. Всех этих язычников надо убить и освободить Гроб Господень.
        «Вот оно, — подумал Гуго, — защищать христиан от жестоких язычников — это и есть мой путь». Правда убивать ему никого не хотелось, но он решил, что с этим потом разберётся. Может быть, ещё удастся уговорить язычников оставить свои жестокости. Душа Гуго тот час устремилась в Святую Землю, которую он представлял себе, как некое земное подобие Царствия Небесного. Никто, правда, не знал, где эта земля находится, может быть, путь туда исполнен величайших страданий. Подумав об этом, Гуго обрадовался так, как будто уже стоял на пороге исполнения своей мечты. Это было то, что надо: защищая христиан, он выпьет чашу страданий, и тогда Господь возьмёт его к себе, в Царство Небесное.
        Ему лишь недавно исполнилось 11 лет, но он уже не мало потренировался в бое на мечах и в скачках на коне. Боевые науки ему недавно начал преподавать отцовский оруженосец Жак — сильный воин лет тридцати с вечно взъерошенными волосами и лицом, покрытым шрамами. Несмотря на свирепую внешность, Жак был очень добрым и набожным. Ещё он был очень простодушным и доверчивым, всегда готовым любую небылицу принять за чистую монету. Гуго относился к нему немного покровительственно, строго запретив Жаку верить в кухаркины байки про то, что на краю земли живут люди с пёсьими головами.
        - Но про людей с пёсьими головами многие рассказывают, — недоумевал обескураженный Жак.
        - Всё это враки. Наш Господь — Творец прекрасного и не мог создать такое уродство, — сурово отрезал маленький Гуго, регулярно наставляемый учёнейшим отцом Гвибертом. — На краю земли на самом деле живут восточные христиане, которых нам с тобой, Жак, надлежит защищать от злых язычников.
        - А они, эти язычники, может и есть с пёсьими головами.
        - Говорю же тебе — нет! Господь всех людей создал одинаковыми. Язычники, правда, лицом черны, но не по природе, а потому что злые. Злы же они, потому что в Христа не верят. Завтра я поговорю с отцом, чтобы он отпустил нас в крестовый поход. Так что готовься.
        Жак только сокрушённо покачал головой.

* * *
        Неполучившийся разговор с отцом стал для Гуго настоящей трагедией. Гуго знал, что отец его — очень добрый человек, а его мрачная немногословность — это только внешнее. Но на сей раз владетель Пейна превзошёл в немногословности и мрачности самого себя:
        - Выбрось из головы эти бредни. Чтобы стать рыцарем, тебе надо ещё многому научится. Потом ты женишься и станешь моим достойным наследником. Если это отец Гвиберт забивает тебе голову ерундой про крестовый поход, тогда он больше не переступит порог Пейна.
        - Отец Гвиберт здесь не при чём. Так хочет Бог. А ты, наверное, сам отправишься в крестовый поход?
        - Как бы не так. Я отправлюсь неизвестно куда, а эти гиены — наши соседи — по клочку раздерут моё владение, которое я всю жизнь от них защищал. Я делал это для тебя, Гуго. Ты должен стать сильным сеньором. А Богу молиться ты можешь в нашем храме.
        Гуго знал, что каждое слово отца — последнее. Спорить с ним не имело смысла. Он не возвращался больше к этому разговору, но твёрдо сказал сам себе, что, когда подрастёт и примет рыцарское посвящение — отправится в крестовый поход, не смотря ни на что, и никакие запреты его не остановят. Он готовился к походу, полностью отказавшись от праздных детских развлечений. Всю его жизнь наполнили два занятия: молитвы в храме до полного изнеможения и боевые упражнения с Жаком — так же до полной потери сил.
        Гуго не стал ни мрачным, ни замкнутым, но в его улыбке появилась такая серьёзность, что отец начал тревожится. Лицо его сына слишком быстро и неожиданно стало лицом совершенно взрослого человека — волевого, решительного, упорного. Старый рыцарь не стал обсуждать с сыном эту перемену, потому что ему не в чем было упрекнуть наследника. Гуго оставался таким же послушным и почтительным с отцом, таким же вежливым и обходительным со всеми окружающими, а владению мечом обучался с таким упорством, что, кажется, его ждало будущее великого рыцаря. Равнодушие к детским забавам настораживало, но в этом было бы глупо его упрекать. Может быть Гуго, повзрослев, завоюет для себя целое графство? Хозяин Пейна успокоился.

* * *
        А кругом, казалось, сам воздух пропитался приготовлениями к крестовому походу, за которыми Гуго наблюдал с замирающим сердцем, тоскуя, что всё это — не для него. И всё-таки он был соучастником великого чуда перемены в сердцах человеческих. Люди вокруг стали совершенно другими. Ни один священник не имел необходимости воодушевлять народ к походу, хотя ещё совсем недавно все, что связано с верой вызывало у этих людей весьма немного энтузиазма. Люди, которые ради богослужения не всегда были готовы пожертвовать хотя бы воскресным утром, охотно предавались подготовке к предприятию, ради которого надо было пожертвовать всем, может даже и самой жизнью. Они собирались в дорогу, чтобы ниспровергнуть врагов Христовых с такой радостью, какую не всегда обнаруживали, собираясь на гулянку с обильными возлияниями. Все умы занимал только Христос. Впервые можно было наблюдать, что народ стал единым, различия между богатыми и бедными, казалось, совершенно исчезли, их сердца пылали одним и тем же пламенем. Люди, по-видимому, не имеющие никаких средств, всё же находили деньги на приготовление к походу. Другие легко
расставались с богатством, накопленным долгим временем и с радостью за бесценок продавали всё своё имущество.
        Цены совершенно переменились. Всё, что было необходимо для дороги стало теперь очень дорого, а то, что нельзя было взять с собой стало дешёвым, как никогда. В прежние времена ни темницы, ни пытки не могли принудить расстаться с имуществом, которое теперь отдавали за безделицу. Каждый считал своим долгом продать лучшую часть имущества за ничтожную цену, как будто находился в жестоком рабстве, и речь шла о скорейшем выкупе.
        В поход собирались не только крепкие мужчины, способные владеть оружием, но и старцы, и даже девушки. На все недоумения они отвечали, что жаждут лишь мученичества и хотят одного — пасть под ударами мечей. Однажды на улице Гуго слышал, как два крепких молодых человека, по-видимому, чьи-то оруженосцы, уговаривали двух миловидных девушек (наверное, это были их невесты) остаться дома, на что одна из девиц твёрдо им заявила: «Вы вступите в бой, а нам да будет позволено послужить Христу своими страданиями».
        Гуго уже неплохо держал в руках меч, от него в походе пользы было бы побольше, чем от этих хрупких созданий. Но Гуго оставался дома. Испытывать на прочность непреклонность отца не имело никакого смысла. Гуго страдал, и всё-таки он был счастлив. Раньше его мечта о Царствии Небесном делала его чужим среди окружающих. Самые благочестивые из известных ему христиан были поглощены мелочными мирскими заботами настолько, что, кажется, вообще не имели способности мечтать о чём-то духовном. А теперь все вокруг жили его стремлениями, его надеждами, его мечтами. Мир для Гуго перестал быть чужим. Даже девицы теперь понимали великую истину, которую открыл ошеломлённому мальчишке отец Гвиберт — путь в Царствие Небесное лежит через страдание.
        Однажды через Пейн проходил отряд воинов какой-то неизвестной варварской нации. Они говорили на совершенно непонятном языке, объясниться с ними не было никакой возможности. Варвары лишь складывали пальцы крестом, тем самым знаменуя, что и они так же направляются в крестовый поход. Одни считали, что это норманны, другие называли их русами, а третьи авторитетно заявляли, что норманны и русы — одно и тоже. Это народ, живущий далеко на севере и, несмотря на всю свою дикость и свирепость — чрезвычайно благочестивый и богобоязненный.
        Всё кругом дышало теперь объединением. Встречались никогда не знавшие друг друга христианские нации, переставали враждовать соседи-феодалы, бедняки и богачи, ранее жившие совершенно разными заботами, теперь думали об одном и том же, женщины стремились в поход вместе с мужчинами, старики вместе с юношами, священники вместе с прихожанами. Гуго не мог, конечно, понимать, что на его глазах рождается новая христианская вселенная, невиданная дотоле цивилизация. Просто этот мир был родным, понятным и близким для маленького мечтателя.

* * *
        Прошло несколько лет. Гуго окреп и возмужал. Всё своё свободное время он по-прежнему делил между богослужением и боевыми упражнениями. Теперь это был уже не ребёнок, а красивый сильный юноша, но душа его при этом нисколько не изменилась. Детская мечта о Царствии Небесном не растаяла вместе с детством, а напротив — повзрослела вместе с ним, закалённая многолетним терпением. Это была уже не столько мечта, сколько жизненная цель, составляющая основное, если не единственное содержание его личности. Он по-прежнему любил лежать на спине и долго глядеть в небо, испытывая при этом всё то же ошеломляющее чувство, что он — на пороге вечности.
        Из Святой Земли приходили известия одно другого фантастичнее. В драконов Гуго не верил и в победы над ними тоже. Когда ему рассказывали, что в Палестине на стороне крестоносцев сражаются легионы ангелов, он внимательно смотрел в глаза «очевидца», чаще всего обнаруживая в них нездоровое перевозбуждение. Его простая и бесхитростная душа безошибочно определяла фальшь этих рассказов, хотя у него не было ни малейшего сомнения в том, что ангелы могут помогать лучшим из крестоносцев. Но только самым лучшим.
        Больше всего его увлекали рассказы о штурме Иерусалима и о первом правителе Святого Града — герцоге Годфруа Бульонском. Вот он-то точно был настоящим крестоносцем — лучшим из лучших. Но, слушая рассказы о великом муже Годфруа, Гуго всегда спрашивал, доводилось ли рассказчику лично видеть хранителя Гроба Господня?
        Увы, никто из них лично Годфруа не знал, хотя и не все в этом сознавались. Душе юного Гуго была настолько чужда ложь, что он почти безошибочно ощущал её в словах собеседника, испытывая при столкновении с любыми проявлениями лжи тревожную внутреннюю неловкость, как опытный воин «шестым чувством» определяет приближение опасности.
        Адель нравилась ему именно тем, что в ней не было ни капли лжи и фальши, из которых были буквально сложены девицы, встречавшиеся ему при дворе графа Шампанского. Адель была проста и совершенно бесхитростна, как и сам Гуго. Встретившись, они очень любили молчать. Когда он смотрел в её синие глаза, ему порою казалось, что он смотрит в небо. Впрочем, он никогда не мечтал о том, чтобы жениться на Адели, так же как никогда не мечтал стать птицей и подняться выше облаков. Он не думал об этом. Его душа находилась где-то посередине между Иерусалимом земным и Иерусалимом небесным. Адель была с ним ровно постольку, поскольку её душа находилась примерно там же.
        В 1101 году ему исполнилось 16 лет. Его посвятили в рыцари. Отец сказал, что он должен женится на Адели. Гуго не возражал. Он хотел сказать: «Как вам будет угодно, отец». Но вместо этого неожиданно для самого себя произнёс: «Да, если это будет угодно Господу».
        Через год у них родился сын, которого назвали Теобальдом. Гуго нравилась семейная жизнь. Он любил Адель. Любил Теобальда. Всё было нормально. Но Гуго знал, что ему не суждена нормальная жизнь. Адель тоже это знала.
        Ещё через год умер отец. Только сейчас Гуго понял, что этого мрачного и неразговорчивого человека он очень любил, хотя в отцовских глазах никогда не отражалось небо. Между ними за последнее время было сказано так мало слов, что сейчас Гуго мог вспомнить каждое из них. Вспоминая, он понял, насколько они с отцом были на самом деле похожи. В душе старого рыцаря всегда жило Небо, но под толстым слоем пепла, а в глазах стояла только эта пепельная муть. Жизнь отца прошла в бесконечных междоусобицах с соседями, и душа его была растерзана постоянным ощущением их абсолютной бессмысленности. Оба они, отец и сын, одинаково ненавидели всё, что было построено на лжи. Наверное, именно поэтому Гуго не просто подчинялся отцу, но делал это с лёгким сердцем. Поэтому и сейчас, когда отец оставил его, Гуго не вскочил тотчас в седло и не помчался в Святую Землю. Он знал, что это всё равно произойдёт, но это должно было произойти не просто так. Гуго не слышал в своей душе особого призыва Божьего.
        Так прошёл ещё год. И наконец Бог обратился к нему устами жены. В воскресение, когда они вместе обедали после мессы, всегда невозмутимая Адель обратилась к нему своим обычным тихим и ровным голосом:
        - Возлюбленный супруг мой Гуго, я знаю, что тебя давно уже нет со мной. Душа твоя странствует по равнинам Палестины. Вооружись достойнейшим образом, мой благородный супруг, и отправляйся на встречу со своей душой. Там, в Святой Земле, тебе надлежит вместе с другими паладинами прославить имя Божие. И если тебе суждено принять мученический венец, молись у престола Господня за меня и за нашего Теобальда.
        Гуго посмотрел на Адель так, как будто ничего особенного она не сказала. Он долго не отводил глаз и наконец прошептал с большой нежностью:
        - Возлюбленная супруга моя Адель.

* * *
        Закончились годы ожидания и терпения. Назавтра же сборы закипели с такой невероятной энергией, как будто могучая река долго накапливая силы, прорвала, наконец, плотину. Боевое снаряжение Гуго всегда было в полной готовности. Оно было весьма небогатым и, пожалуй, немного устаревшим, но вполне достойным. Боевой конь, ещё ни разу, впрочем, не бывший в бою, так же всегда стоял наготове. С собой Гуго брал только Жака, который после смерти отца стал его оруженосцем. Жак был чистой душой. Они прекрасно чувствовали друг друга. В поход Гуго мог бы собрать отряд человек из десяти, но не захотел. Они же не на какую-то обычную войну отправлялись. Им предстоял подвиг веры, а на такое дело немногих с собой возьмёшь.
        Вечно витающий в облаках Гуго, не смотря на это обладал железной практической хваткой, и в Пейне он за год успел стать настоящим хозяином. Теперь ему не составляло труда отдавать короткие и конкретные распоряжения, имеющие целью обеспечить жене безопасность и довольство. За считанные дни Гуго провернул такую работу, на которую иному рыцарю потребовался бы год, причём с гораздо худшим результатом.
        Пейн они покинули на рассвете. Гуго на походном коне, Жак на муле. Под уздцы его верный оруженосец вел боевого скакун, на которого были навьючены доспехи.

* * *
        Гуго готовил себя к тому, что тяготы и лишения похода будут ужасны, но он и представить себе не мог, как это всё будет на самом деле. Они с Жаком по несколько недель к ряду ночевали под открытым небом, порою не ели по несколько дней. Рыцарь всегда может добыть провиант мечём, но Гуго скорее согласился бы умереть с голода, чем грабить бедняков. Так же и с ночлегом: он мог вломиться в любой дом, но не делал этого, если не пускали. А не пускали, потому что боялись. Порою перед ними запирали двери, не смотря на предложение щедрой оплаты. Через эти края прошло уже немало крестоносцев, и местные жители хорошо знали, как мало стоит обещание: «Рыцарь за всё заплатит». Гуго испытал нестерпимую душевную боль, осознав, что здесь слова «крестоносец» и «грабитель» стали синонимами. Он помнил, каких благочестивых и чистых помыслов были исполнены первые крестоносцы, собираясь в дорогу. Как могли те же самые люди, готовые отдать жизнь за ближних, нападать на этих самых ближних ради куска хлеба? Разве грех не страшнее голода? Теперь Гуго знал, что такое смертельный голод, но смертный грех по-прежнему был известен
ему лишь с чужих слов.
        Вскоре кончились деньги. Отправляясь в путь, Гуго думал, что взял с собой огромную сумму, которой будет достаточно не только на пропитание до Святой Земли, но и на щедрую милостыню, которую он намеревался раздать по дороге. Но они шли месяц за месяцем (порою, явно не самой короткой дорогой), а к Святой Земле, кажется, ещё и не приближались. Однажды случайные попутчики предложили ему подзаработать, напав вместе с ними на купеческий караван. Он едва удержался, чтобы не перебить их самих. А один раз поступило предложение куда интереснее. Группа явно не бедных паломников попросила охранять их в дороге в течение ближайшей недели, посулив щедрую оплату. Посомневавшись, Гуго согласился. Так он понял, что рыцарь может зарабатывать на жизнь мечём без ущерба для чести, продолжая служить своим благородным целям. В его родной Шампани такой опыт приобрести было невозможно. Там все рыцари жили либо за счёт крестьянского труда, либо за счёт грабежей. Потом ещё не раз их щедро кормили за предоставление охранных услуг. Конечно, Гуго с радостью охранял бы пилигримов совершенно бесплатно, но он был вечно голоден, а
предоставляемый ему кусок хлеба — совершенно честен.
        В рыцарских замках, изредка встречавшихся по дороге, их принимали, как правило, очень радушно: щедро кормили по несколько дней, давали возможность набраться сил и починить снаряжение. Однажды, один гостеприимный барон обратился к нашему страннику с предложением:
        - Не хотите ли, благородный рыцарь де Пейн вместе со мной сразится за правое дело? В лесу, неподалёку от моего замка, обосновалась шайка грабителей. На меня они, конечно, не нападают, но охотно грабят паломников вроде вас. Поскольку это мои земли, то и ответственность за грабежи падает на меня. Я намерен разорить логово этих мерзавцев, а такой могучий воин как вы мог бы оказать мне в этом неоценимую помощь.
        Они выступили сразу же после полуночи. В их отряде было три рыцаря (сам барон, один из его вассалов и Гуго), а так же полдюжины сержантов, включая Жака. Бандитского логова достигли в четвёртом часу по полуночи. Нестерпимо хотелось спать. «Как хорошо спится в предрассветные часы!» — подумал Гуго и тот час понял, почему многоопытный барон для нападения выбрал именно это время. Даже те кто ложится поздно, уже спят, даже те, кто встаёт рано, ещё спят.
        Они разделились на три отряда и ворвались в бандитский лагерь с трёх сторон. Нападение было совершенно внезапным. Рыцари и сержанты врывались в бандитские палатки и резали всех подряд. Это был не бой, а кровавая мясорубка. Лишь немногие бандиты успели оказать сопротивление. Через час всё было кончено.
        Рассвело. Сержанты сволакивали на поляну окровавленные трупы. Их оказалось 37. Свести к нулю такое количество головорезов для отряда из девяти хорошо подготовленных воинов, включая трёх рыцарей, оказалось задачей на удивление не сложной. Никто из них даже не был ранен. «А если бы бандиты ожидали нападения?» — спросил себя Гуго и тут же ответил: «В их отряде, наверное, были бы раненые, возможно, убитые, но эти 37 трупов точно так же лежали бы сейчас на траве».
        В голове у Гуго, как в идеально отлаженном механизме, щёлкали цифры боевых расчётов и прикидок, а на душе было на редкость гадко и омерзительно. «Мы резали безоружных, мы резали спящих, мы отвратительные мясники, можем ли мы теперь называть себя рыцарями?».
        Гуго давно уже отметил про себя, что барон, их предводитель — человек исключительного благородства, но вместе с тем он был совершенно лишён иллюзий относительно человеческой природы и видел эту природу, казалось, насквозь. Сейчас барон, безошибочно определив состояние души Гуго, иронично обронил:
        - Вы, добрый юноша, должно быть, полагаете, что нам надлежало устроить на этой поляне турнир по всем рыцарским правилам, и по знаку герольда сойтись в поединках с этими господами, трупы которых вы сейчас лицезреете?
        - Мы могли напасть днём.
        - Боюсь, что в этом случае мы не всех хозяев застали бы дома, и гнездо разбойников продолжало бы существовать.
        - Но и ночью мы могли бы протрубить в рожок перед нападением.
        - Тогда у нас были бы потери. Рядом с этими дохлыми псами сейчас, возможно, лежал бы ваш Жак, в состоянии столь же бездыханном.
        - Где, барон, вы научились так красиво изъясняться?
        - В монастыре к чтению приохотился. Из книг и научился. Я был третьим сыном в семье и меня с детства готовили к монастырю. Я уже был послушником, когда оба моих брата погибли. Покинул монастырь, наследовал отцу, а книги читать люблю по-прежнему.
        - Вы необычный человек. У благородных сеньоров науки обычно не в чести.
        - Да, ты прав, но сейчас, когда я чередую время между мечом и книгой, у меня нет сомнений: рыцарю надо много читать, чтобы стать настоящим рыцарем. Из книг, Гуго, ты мог бы подчерпнуть, например, очень полезное представление о том, что каждая человеческая жизнь драгоценна.
        - И отнятые нами жизни этих «дохлых псов»?
        - Да, и этих тоже. Но мы не имеем права прощать зло, которое причиняют не нам, а другим. Бандиты резали не нас, а беззащитных пилигримов. Кто ещё будет защищать пилигримов, если не рыцари? Впрочем, в этом ты и без меня не сомневался. А вот ответь-ка мне, под чьей защитой жизни наших оруженосцев и сержантов? Мы великодушно протрубили бы в рожок перед нападением на бандитский лагерь, поступив очень красиво, но при этом ничем не рискуя. Что такое бандитские кинжалы против рыцарских доспехов? За наше великодушие расплатились бы жизнями наши сержанты.
        - А я ведь совершенно об этом не думал.
        - Не удивительно. Кто из рыцарей станет думать о жизни сержантов? Они для нас, как дрова, которые для того и существуют, чтобы сгореть в камине и тогда мы благородно пригласим погреться у огонька всех, кого защищаем. Подумай об этом, Гуго. И запомни: рыцарский бой можно вести только с рыцарем, во всяком случае — с воином. А разбойники, нападающие в темноте и на спящих, будут убиты так же во тьме и во сне.
        Сержанты, между тем, собрали все ценности, какие обнаружили в бандитском лагере, сложив их на плащ, расстеленный на траве. Здесь были россыпи золота и серебра, в монетах, в украшениях. Был даже кинжал с золотой рукояткой, усыпанной рубинами. Барон быстро и небрежно разделил добычу:
        - Этот кинжал я возьму себе. Тебя в пути он не спасёт, а скорее погубит. Рыцаря охотно прикончат, чтобы завладеть этой драгоценной безделушкой. Остерегайся, Гуго, иметь оружие, украшенное драгоценностями. Половину денег получат мои сержанты. Я не беден, а у них — семьи. Вторую половину вы с Жаком возьмите себе.
        - Здесь целое состояние, мессир, я не могу этого принять. И не хочу брать в руки золото, запачканное кровью.
        - Да неужели ты думаешь, что хоть раз в жизни держал в руках золото, не запачканное кровью? Любая монета омыта кровью с примесями пота и слёз, а так же некоторых других веществ, названия которых я даже не хочу упоминать. Ты брезгуешь этим золотом? Ну что ж, давай оставим его здесь, на поляне. Не позднее, чем завтра на эти монеты хлынет новая кровь. А ты обрати трату запачканных денег в молитву, очисти их, омой своими слезами. Да не забудь заказать панихиду по убиенным нами разбойникам.
        - Ах, мессир. У меня недавно умер отец. Если бы вы смогли стать моим приемным отцом!
        - Охотно усыновил бы тебя, Гуго, но тебе не нужен мой замок. Твоя судьба — в Иерусалиме.
        - Так отправимся вместе в Святой Град!
        - Не могу по причинам, о которых не спрашивай. Но я надеюсь, что моя душа хоть на миг перенесётся в Иерусалим, когда ты у Гроба Господня помолишься о бароне фон Зегенгейме.

* * *
        Дальше они шли в новой одежде, подаренной бароном, имея достаточно средств для пропитания и для раздачи милостыни. Шли под проливными дождями, под испепеляющим солнцем, под пронизывающими ветрами. Всё это стало привычным. Гуго был счастлив осознанием того, что теперь он пьёт свою чашу страданий. Привычным стало и то, что дороги кишели бандитами, которые, прикрываясь одеждами пилигримов, грабили тех, чьими одеждами прикрывались. А порою и настоящие пилигримы, искренне стремившиеся ко Гробу Господню, так же искренне грабили местных жителей, которые, впрочем, тоже не были ангелами и при случае охотно грабили пилигримов. Это не считая профессиональных разбойников, подобных тем, которых они с бароном вырезали в лесу. На путях Господних все грабили всех.
        Да, это стало привычным, но привычно получаемые раны всё же не становятся менее болезненными. Гуго испытывал постоянную и нестерпимую душевную боль от того, что святое дело крестового похода превратилось во вселенское торжество всеобщих грабежей. Но он не просто мучился от открывшейся ему истины, он непрерывно и напряжённо думал о том, что можно противопоставить этому разгулу беззакония.
        Гуго уже привык к просьбам кого-либо охранять по дороге. Теперь он не брал денег за охрану, потому что средства у них были. Однажды четверо паломником попросили их о защите. Они шли вместе, устроив привал на ночь в чистом поле. Старший среди паломников, здоровенный детина, предложил им с Жаком после полуночи поспать хотя бы пару часов — он, дескать, будет пока бодрствовать и в случае необходимости сыграет тревогу.
        Гуго проснулся от истошного вопля. Вскочив, он ничего не мог понять: перед ним, шатаясь, стоял детина-паломник с кинжалом в руке и арбалетным болтом в груди. Привыкший к ночным тревогам, Гуго резко развернулся в сторону поля, полагая, что оттуда произошло нападение. Но там явно не было ни души. Через несколько мгновений новый крик послышался у него за спиной. Так же резко развернувшись обратно к костру, он увидел следующего паломника, уже лежащего на земле с таким же болтом в груди. Только сейчас Гуго заметил в руках у Жака арбалет и понял, что на них напали паломники. Выхватив меч, он несколькими движениями уложил оставшихся двоих уже летевших на него подонков.
        Обессилено опустившись на траву и глядя на потухающий костёр, он постарался восстановить картину происшедшего. Жак предвидел нападение, но, не сказав ни слова, лишь притворился спящим, положив под руку арбалет. Когда над спящим Гуго уже был занесён кинжал, бандит неожиданно получил в грудь болт. И тут проснувшийся Гуго повернулся спиной к нападавшим, думая, что напали извне. Жак перезаряжает очень быстро, так что второго нападавшего постигла участь первого.
        Гуго понял, что совершил непростительную психологическую ошибку. Тех, кто просил его о защите, он не мог расценивать как источник опасности. Ему и в голову не пришло, что от тех, кого защищаешь, тоже надо защищаться. Жак оказался мудрее его. Гуго обернулся к оруженосцу, который тем временем деловито проводил ревизию своего запаса болтов.
        - Жак, сегодня ты спас мне жизнь.
        Оруженосец радостно улыбнулся и молча кивнул. Гуго вспомнил слова барона: «А мы смотрим на сержантов, как на дрова, которые для того и существуют, чтобы сгорать в камине». Помолчав, Гуго сказал:
        - Теперь, Жак, мы станем братьями. Зови меня просто по имени.
        Лицо Жака исказилось неподдельным страхом:
        - Нет, нет, мессир, этому не бывать, такого не было от сотворения мира. Вы мой господин, а господина нельзя называть просто по имени, — Жак даже вскочил с перепугу.
        - Ну хорошо, успокойся, называй меня по-прежнему. Но я всё равно буду звать тебя братом.
        - Да где же это слыхано, чтобы благородный сеньор называл крестьянина братом?!
        - Такое бывает. В монастырях. Монахи, которые в прошлом были хоть баронами, хоть крестьянами, называют друг друга братьями. Они братья во Христе.
        Жак немного успокоился, но тревога не исчезла из его голоса:
        - Так ведь мы же с вами, мессир, не монахи.
        - Ну, Жак. Мы, как и монахи, на пути Господнем.
        Жак ещё долго вздрагивал, когда Гуго называл его братом, а потом привык.

* * *
        Святая земля приближалась. Они вошли в земли армян. Гуго улыбался, как ребёнок, с детской непосредственностью разглядывая тех самых «восточных христиан», ради защиты которых они пустились в странствие. Про армян он никогда раньше не слышал и теперь не переставал удивляться их экзотическим одеждам и необычным храмам. Однажды они с Жаком зашли в один такой храм, успев к окончанию богослужения. Вскоре Гуго уже беседовал с седобородым священником, одетым во всё чёрное:
        - Мне сказали, святой отец, что у армянских христиан некая особая вера и они не подчиняются ни римскому первосвященнику, ни константинопольскому патриарху.
        - Это так, господин. Во главе нашей церкви — католикос всех армян.
        - Мне нравится, как у вас тут всё обустроено. Я вижу, что армяне — люди очень набожные. И гостеприимные. Но я не понимаю, почему вы не хотите подчиняться Риму? Ведь не кто иной, как римский папа призвал всех западных христиан придти вам на помощь.
        - Дело не в подчинении, господин. Мы подчинились бы и сделали бы это даже с радостью, но у нас другая вера.
        - Разве не все христиане веруют одинаково? Разве не общая у нас Библия?
        - Библия — общая, но понимаем мы её по-разному.
        Оба они, и рыцарь, и священник, выглядели очень растерянными. В голове у Гуго рушилась привычная для него картина христианского мира. Он знал, конечно, что греки от них отделились, однако был уверен, что за этим стояла всего лишь ссора между патриархом и папой, а поскольку папа, проявив благородство и великодушие, призвал франков на помощь грекам, значит, и ссоры больше нет, и о разделении церквей можно больше не вспоминать. А у армян, оказывается, другая вера. Так, может, и у греков она тоже другая? Три разных христианских церкви? Эта мысль казалась настолько противоестественной, что даже голова закружилась. Армянский священник тоже никак не мог постичь происходящее. Неслыханное дело — рыцарь-франк пытается говорить с ним о вере. Он, конечно, видел очень набожных франков, но чтобы под рыцарской кольчугой скрывался интерес к богословию — такого наблюдать никогда не доводилось.
        Наконец Гуго спросил:
        - Объясните мне, святой отец, в чём разница наших вер, в чём мы по-разному понимаем Библию?
        - Мы, армяне, не можем принять постановления Халкидонского собора. Нам нестерпима мысль, что у Христа кроме божественной была и человеческая природа.
        Гуго ничего не понял, но на всякий случай решил уточнить:
        - Этот собор был до крестового похода?
        - Халкидонский собор был в древности, много веков назад.
        Гуго был потрясён. Многовековое разделение было трудно объяснить последствиями личной ссоры иерархов. И всё же он мужественно пытался выйти из этого умственного тупика:
        - А были ещё и другие соборы, на которых обсуждались такие вопросы?
        - Да, это были вселенские соборы. В трёх из них армяне участвовали и во всём соглашались с тем, о чём там говорили.
        - Расскажи-ка мне хотя бы про эти три собора.
        - Юному господину, наверно, будет скучно. Вы — благородный рыцарь, вам богословие ни к чему.
        Гуго вспыхнул и грозно положил руку на рукоять меча:
        - Ни к чему?! Этот меч служит Истине! Как же я могу обнажать мой меч, если не знаю, в чём Истина? Я должен защищать христиан. А вы даже не известно, христиане ли? Может вы только прикрываетесь этим именем? Придумали спорить о Христе с самим папой римским! Слыханное ли дело? За кого, за что мне теперь сражаться?! Я не знаю!!!
        Во время этой гневной тирады Гуго так сильно стиснул рукоять меча, что даже пальцы побелели. Его остановило то, что он увидел в глазах священника неподдельный ужас. Гнев схлынул. Ему стыло жалко этого доброго старца. Армянин тотчас решил воспользоваться переменой в состоянии франка:
        - Господь даровал юному господину мудрость не по летам. Господин ещё постигнет глубины богословия и найдёт ответы на вопросы, важнее которых воистину ничего нет. Господин не должен гневаться на смиренного раба Христова. Мир ещё не видел рыцарей-богословов, а потому моё убожество не сразу поверило своим ушам, услышав из уст грозного воителя возвышенные вопросы, достойные величайшего мудреца.
        Гуго ещё не знал, что такое восточная лесть. Ему стало приятно и очень неловко. Он смущённо ответил:
        - Да, отец, не сомневайся, я ещё разберусь в богословии. Но ты мне скажи: какие-нибудь ещё народы разделяют вашу армянскую веру?
        - Ещё два народа веруют так же, как и армяне. Первый из них — египтяне-копты, которые ныне стонут под гнётом нечестивых агарян. Второй единомысленный с нами народ — эфиопы, которые живут гораздо южнее коптов, в краю высочайших и недоступных гор.
        - Эфиопов тоже покорили агаряне?
        - О нет, мой господин, Бог хранит великое царство эфиопских христиан. Это царство совершенно недоступно для завоевания. Там правит могучий император, живущий высоко в горах.
        Едва оправившись от богословского стресса, Гуго оказался грани географического шока, а потому решил не развивать весьма заинтересовавшую его тему насчёт великого и неведомого христианского царства. Он повернул разговор в близкое для него русло:
        - Скажи, отец, а есть ли у армян свои рыцари, которые так же сражаются за Христа?
        - Рыцарей, равных доблестным франкам, у нас, конечно, нет, но армянские воины так же пылают пламенем веры. Они весьма храбры и в бою очень искусны. Порою, мы называем своих воинов рыцарями в подражание нашим великим защитникам, один из которых стоит сейчас передо мной, — старец низко поклонился юноше. — Недавно 50 армянских рыцарей отправились выручать из плена графа Эдессы, благородного Балдуина.
        - Граф Балдуин Эдесский в плену? Я не знал. Что случилось?
        - Великая битва, которая по попущению Господню, закончилась великим поражением. Могучий граф Балдуин собрал войско, чтобы напоить смертью нечестивых турок. Войска сошлись под Харраном. Франки были разбиты, 30 тысяч павших христиан остались на поле битвы. Могучий Балдуин дю Бург и благородный Жослен де Куртене ныне томятся в плену. Эти сиятельные сеньоры всегда были добрыми защитниками армян, а потому храбрые армянские воины поспешили им на помощь, заявив, что готовы отдать свои жизни за освобождение ваших великих соотечественников.
        - Благородство армянских рыцарей теперь вне сомнений. Но как же я могу до сих пор прохлаждаться здесь, вкушая безмятежность, когда на христиан обрушилась такая беда! Надо поспешить на помощь графу!

* * *
        Гуго и Жак мчались в Эдессу с такой скоростью, как будто кто-то подхлёстывал их огненными бичами. Это было недалеко от истины — солнце бичевало их своими обжигающими лучами немилосердно. Гуго непрестанно благодарил Господа за то, что Он дает ему силы выносить эту страшную жару. И вот уже очередные путники сказали им, что город, который едва виднелся вдалеке — это и есть Эдесса.
        Спрашивая на улицах города, как пройти к графскому дворцу, где он надеялся в разговоре с домочадцами графа узнать, как ему отправится на выручку Балдуина, Гуго с упавшим сердцем узнал, что граф уже свободен и пребывает в своём дворце. Разочарованию Гуго не было предела, его помощь не потребовалась, и возможность совершить великий подвиг была безвозвратно утрачена. Оказалось, что помощь храбрых до безрассудства армянских рыцарей тоже не потребовалась. Жослена де Куртене выкупили из плена его вассалы, а он, в свою очередь, оказавшись на свободе, смог собрать и внести за Балдуина огромный выкуп: 70 тысяч золотых.
        Побитым псом поплёлся Гуго к графскому двору, намереваясь, представиться христианскому герою. Слуги графа доложили ему, что прибыл некий безвестный рыцарь из Шампани, желающий служить его сиятельству. Балдуин — натура широкая и великодушная — тот час распорядился предоставить странствующему рыцарю отдельные апартаменты, приготовить для него ванну, подарить красивые одежды и вечером пригласить к нему на ужин.
        Ошеломлённому Гуго казалось, что он попал в сказку. Многие небылицы про восточные земли оказались правдой. Он сидел в мраморной ванне. В кристально чистой воде плавали лепестки роз. Зажмурив глаза от удовольствия, Гуго даже боялся их открывать. Если бы не уважение к его сиятельству, он наверняка подумал бы, что христианину не пристало испытывать такое наслаждение. После ванны он путался в непривычной восточной одежде, которая так же представлялась ему неподобающе красивой, однако была очень удобной и совершенно не сковывала движения. Потом его провели в роскошную комнату. Никогда в жизни Гуго не лежал на такой мягкой кровати. С того времени, как они покинули родной Пейн, прошло больше года. За это время ему довелось пережить такие лишения, что он не раз думал: нет на свете ничего уютнее, чем его родовой замок. А по сравнению с графскими покоями Пейн показался убогой конурой. Ему было немного тревожно — он отправлялся в Святую Землю для того, чтобы испить до дна чашу страданий, а посреди всей этой роскоши — какие уж страдания.
        Сон пришёл незаметно, так же как и пробуждение. Безмолвные, по-восточному одетые слуги проводили его в большой зал, где во главе длинного стола, уставленного немыслимыми кушаньями уже восседал сам граф Балдуин Эдесский.
        Внешность его была поразительна. Гуго ожидал увидеть сурового и мрачного рыцаря, одетого в грубую одежду франка, а перед ним оказался облачённый в просторные белоснежные одежды широко и счастливо улыбающийся господин средних лет. Он был очень красивым, высоким и стройным. Самой поразительной деталью его внешности была длинная, ниспадавшая на грудь борода — довольно жидкая, рыжеватая, с обильной сединой. Обычай франков гладко брить лицо казался Гуго столь незыблемым, что он глаз не мог оторвать от графской бороды. Ещё больше поражала седина у такого молодого мужчины. Весь облик графа излучал кротость и милосердие, которые не часто можно встретить у людей, всю свою жизнь проливавших кровь. Гуго, наверное, так и смотрел бы на графа, как заворожённый, но искрившийся дружелюбным весельем Балдуин легко разрядил атмосферу:
        - Вассал графа Гуго Шампанского? Сеньор Пейна, что близ Труа? Просто великолепно! Вы не представляете, любезный Гуго, как мы вам рады!
        Гуго заметно смутился, подумав о том, что это весьма странно, когда великий человек, известный всему христианскому миру, так бурно радуется появлению безвестного мальчишки. И тут юноша услышал голос настолько чистый, ясный и мелодичный, что, казалось, к нему обратился ангел с небес:
        - Мы с моим драгоценным супругом превыше всего полагаем долг гостеприимства по отношению к рыцарям-пилигримам, претерпевающим великие страдания во имя Христово.
        Гуго медленно повернул голову и понял, что не ошибся насчёт ангела. Перед ним стояла молодая женщина с лицом возвышенно прекрасным, столь же ясным, чистым и одухотворённым, как и её голос. Поглощенный созерцанием её неземного лика, Гуго потом ни за что не смог бы вспомнить во что она была одета. Красота её была совершенно необычной и непривычной для франков. Балдуин, ни мало не смущённый впечатлением, которое произвела на юношу его супруга, непринуждённо её представил:
        - Моя супруга Морфия, дочь знатного грека. Её отец Гавриил — самый благородный из всех греков и самый набожный, а в его прекрасной дочери отцовские добродетели расцвели десятикратно. Помолимся же Господу, друзья мои, и восславим нашего Творца за то, что Он даровал нам эти земные плоды и не лишил нас счастья служить прославлению Его имени.
        На молитве улыбчивый Балдуин совершенно переменился. Лицо его стало серьёзным и строгим. Только сейчас Гуго увидел в нём не изнеженного восточного вельможу, а сурового рыцаря-паладина с душой, устремлённой к Небу.
        Они сели за стол. Гуго не знал названий того, что они ели. Никогда раньше бедный шампанский рыцарь и догадываться не мог, что еда может доставлять такое удовольствие. Он наслаждался, как будто засыпая во время ночной стражи, но тотчас словно вздрагивал и просыпался, осуждая себя за наслаждение. Он и графа уже немного осуждал за то, что тот устраивает такие праздники плоти. Имея столь роскошный стол, должно быть, не захочешь поднимать глаза к Небу. Мысли и чувства Гуго обычно очень быстро отражались у него на лице, а потому граф, непрерывно шутивший и смеявшийся, вдруг стал серьёзным, как на молитве, и спокойно спросил Гуго:
        - Знаешь, рыцарь, чем я питался в плену?
        - Расскажите, ваше сиятельство.
        - Нас кормили объедками, помоями, протухшей пищей. В грязной, зловонной яме, где мы сидели, люди очень быстро начинают терять человеческий облик. Даже из-за омерзительной еды наши рыцари и сержанты дрались, отбирая друг у друга куски тухлятины, которыми и собака побрезговала бы. Я решил, что за объедки драться ни за что не стану. Умру с голода, но никогда не отниму пищу у ближнего. И действительно, вскоре я начал умирать с голода самым буквальным образом — еды для меня почти не оставалось. Я уже готовился к смерти, когда меня привела в ужас одна мысль — не самоубийство ли это? Христианин не может сам себя приговорить к смерти. Но еду в нашей яме надо было отнимать у голодных, а разве это допустимо для рыцаря? И я молился, чтобы Господь указал мне выход. Вскоре я почувствовал, что выходов много и все они копошатся прямо подо мной. Черви. Есть червей было нестерпимо противно. Но я их ел. Это был дар Божий, который я не мог отвергать. Черви были моей манной небесной, точнее — подземной. Вскоре оказалось, что в яме есть ещё очень жирные тараканы. Они были ещё противнее, чем черви, но не менее
питательны.
        - И вы привыкли к такой еде?
        - Нет, не привык. Они были омерзительны. Поедание червей и тараканов каждый раз было пыткой. Но, как видите, я жив и ещё не раз обнажу свой меч за правое дело.
        - Я восхищаюсь вашим мужеством, граф.
        - Восхищаетесь и думаете про себя, что теперь я решил наверстать упущенное, питаясь самой вкусной в мире едой.
        - Простите, граф.
        - Нет, ничего. Никто на вашем месте не подумал бы иначе. Но я вот что скажу вам. Война на Востоке непрерывна. Ни одна неделя не проходит без боёв. И каждый раз, отправляясь в бой, я рискую попасть обратно, в ту самую грязную яму, к моим возлюбленным червям и тараканом. Сержанты, не избалованные изысканной пищей, куда легче переносят лишения плена. Знатный сеньор в плену теряет гораздо больше. Эти деликатесы могут лишить меня мужества. Если я, имея самую изысканную еду, всё же готов отказаться от неё ради Христа, я приношу жертву куда большую, чем те, кто отказывается от грубой лепёшки.
        Слушая графа, Гуго смотрел в своё блюдо, но только сейчас заметил, что под размышления и разговоры уничтожил громадное количество всевозможной снеди. Он поднял глаза и увидел, что еда, стоявшая перед графом, была почти не тронута. Ему стало нестерпимо стыдно, что в душе он осуждал великого человека:
        - Ещё раз простите меня, граф, за недостойные мысли. То что вы говорите, не сомневаюсь, основано на глубоком понимании христианского богословия. Мне бы поучиться у вас. Я всей душой стремлюсь ко Христу, но постоянно убеждаюсь, что ничего не понимаю в нашей вере, как впрочем и большинство рыцарей. Вы изучали богословие?
        - Бог даровал мне мудрейшую и учёнейшую супругу. Моя Морфия, когда жила у себя в Константинополе, несколько лет посвятила изучению богословия. Да, Гуго, не удивляйтесь. Женщины у греков куда более образованы, чем мужчины у франков. Даже многие наши монахи очень мало сведущи в науках по сравнению со знатными гречанками. Морфия читала мне вслух произведения греческих богословов, а потом и меня научила читать — из сострадания, чтобы я не чувствовал себя полным дураком.
        Гуго впервые за время ужина осмелился посмотреть на ангела. Всё это время его душа чувствовала присутствие Морфии, ему требовались немалые усилия воли, чтобы не смотреть на неё. И тут он снова услышал божественную музыку её голоса:
        - Мой достойнейший супруг склонен преувеличивать мои познания, преуменьшая при этом собственные способности. Мне никогда не доводилось и в Константинополе встречать человека, который с такой охотой и с такой лёгкостью, как он, постигал бы глубины философии и богословия.
        - Осмелюсь ли, моя госпожа, задать вам вопрос?
        - Буду очень признательна вам, любезный Гуго.
        - Вы по-прежнему придерживаетесь греческой веры и не принимаете латинский закон?
        - Да, Гуго, это так. Но моя вера — не греческая, а вселенская, принятая на вселенских соборах.
        - А ваш достойнейший супруг?
        - Мой возлюбленный Балдуин своей чуткой душой принял и постиг богоданность православия, но его мудрость подсказывает ему, что в обрядах лучше продолжать следовать латинским обычаям.
        Граф, улыбнувшись, кивнул, словно печатью скрепив слова супруги.
        От такого множества открытий Гуго окончательно потерял ориентацию во времени и пространстве. Он сокрушенно и растерянно умолк. Балдуин, почувствовав, что пауза затянулась, непринуждённо обронил:
        - Да вы ешьте, Гуго, нашей болтовнёй сыт не будешь.
        - По сравнению с вами, граф, я и так ем за семерых.
        - На меня не смотрите. Обычно я много ем. Но сегодня так нутро разболелось — до сих пор червячки наружу просятся.
        И тут Гуго вспомнил, о чём намеревался расспросить героического Балдуина дю Бурга:
        - А ведь вы, ваше сиятельство, участвовали в штурме Иерусалима!
        - Да, участвовал. Вместе с Готфридом и Балдуином, который сейчас стал иерусалимским королём.
        - Расскажите!
        - Было много крови. Очень много.
        - Но ведь вы, граф, участвовали во множестве сражений и к потокам крови вам не привыкать.
        - Такой крови, как в Иерусалиме, не было нигде и никогда.
        - А подвиги?
        - Господь на Страшном суде ещё даст оценку нашим подвигам. А я — воздержусь. Не надо об этом, Гуго. О штурме — не надо.
        - А Готфрида Бульонского вы хорошо знали?
        - Мы с Готфридом — лотарингцы. Он мой родственник. Как я мог его не знать?
        - Каким он был?
        - Это был великий человек. Наружностью — красавец, каких редко встретишь. Ростом весьма высок. Готфрид был очень красноречив. Когда он говорил, все слушали, затаив дыхание. Ни один учёный монах, наверное, не говорил так красиво и пламенно. Он умел убеждать. Без него, возможно, и не было бы похода на Иерусалим. Когда взяли Антиохию, а потом разбили Кербогу, крестоносцы расслабились. Дальше идти никто не хотел. Боэмунд, уже ставший князем Антиохии, утратил к дальнейшему походу всякий интерес. От войска без боэмундовых норманов оставалось всего ничего. Но Готфрид сумел воспламенить остатки войска огнём своей веры, и мы двинулись на Иерусалим. Он первым с осадной башни бросился на стену.
        - Один — прямо в гущу врагов, высоко над землёй, мне трудно это даже представить.
        - О, в бою герцог был настоящим львом, перед битвой он воспламенялся, словно карающий ангел. Его могучий натиск был неудержим, ни одни доспехи не могли выдержать его страшного удара. Но в обычной жизни Готфрид был настолько добр и кроток нравом, что более походил на монаха, нежели на рыцаря.
        - Говорят, он был очень набожен?
        - Чрезвычайно. Слуги его очень любили, но был у них один повод для жалоб. Если герцог входил в церковь, они не знали, как дождаться, когда он выйдет обратно. Он не мог оторваться от молитвы, а ожидавшие его слуги изнывали от досады, что им опять придётся пропустить обед, до которого самому герцогу, казалось, не было никакого дела. К слову говоря, отправляясь в поход, в своей благочестивой щедрости он подарил церкви замок Бульон, именем которого прозывался. А это весьма славный замок и по положению, и по крепости стен, к тому же вместе с замком он подарил прилегающую обширную область с отличными полями. Деньги с монахов брать отказался, сказав, что готов пожертвовать ради Христа жизнью, так неужели не пожертвует замок? Ты знаешь, конечно, что Готфрид отказался принять титул короля Иерусалима, сказав, что в городе, где сам Христос был увенчан терновым венцом, не пристало ему возлагать на себя венец королевский. Он принял скромное звание хранителя Гроба Господня. Об этом все знают. Но мало кто знал его душу. Мужественную и нежную, твёрдую и чрезвычайно чувствительную.
        - Отчего же он умер таким молодым?
        - А этого никто не знает. Мы готовились встретить годовщину освобождения Иерусалима — 15 июля. За несколько дней до этого хранитель Гроба Господня заболел тяжёлой, непонятной болезнью. Никакие средства не помогали. Он отдал Богу душу 18 июля 1100 года от рождества Христова. Иногда мне кажется, что не телесная болезнь его скосила, а душевная боль, с которой он не смог прожить больше года. Но об этом не стоит. Мы похоронили его в храме Святого Гроба на том самом месте, где пострадал Господь. Когда будешь в Иерусалиме, Гуго, помолись на могиле святого герцога. Попроси Готфрида, чтобы он у престола Господня был заступником всем нам.
        Морфия, увидев, что её супруг тяжело страдает от невыносимых воспоминаний, пришла ему на помощь?
        - О праведном герцоге Готфриде могу добавить несколько слов. Наш император Алексей весьма его почитал. Мне известны строки из письма императора к герцогу: «О тебе носится далёкая слава, что ты муж твёрдый характером и чистый верой». Мы, греки, порою бываем склонны к преувеличенным восхвалениям, но эти слова Алексей писал Готфриду, поверь мне, от чистого сердца. А потом император усыновил герцога и облачил его в императорские одежды. Заметь, Гуго, наш император — главный в мире хранитель православной веры, и если герцог Готфрид признал его своим отцом, значит, он так же был готов стать хранителем православия, унаследовав эту вселенскую задачу вместе с престолом.
        - Я заметил, Гуго, как понравилась тебе моя борода, — сказал оторвавшийся от воспоминаний Балдуин, — и это так же моя дань уважения греческой православной вере, сокровища которой раскрыла передо мной моя драгоценная супруга. Как ты знаешь, православные греки носят бороды. И мне понравилось.
        После ужина Гуго, оставшись один, неотступно думал о герцоге Готфриде Бульонском. Как жаль, что он не застал его в живых. Но что мешает им, молодым рыцарям, во всем подражать святому хранителю Гроба Господня? А он свят, в этом нет сомнений. Хорошо бы найти в Иерусалиме друзей, которые вместе с ним захотят брать пример с Готфрида Бульонского.

* * *
        Балдуин уговорил Гуго остаться в Эдессе на неделю и не ради отдыха. Граф поручил своим рыцарям обучить юного шампанца приёмам восточного боя. На Востоке дрались совершенно по-другому. Не зная множества тонкостей, легко было погибнуть в первой же незначительной стычке. Жак, уже успевший сдружится с графскими сержантами, перенимал у них разные боевые премудрости. Балдуин наставлял Гуго:
        - Запомни, юноша: рыцарь здесь, на Востоке, должен остаться таким же, каким был на Западе — прямодушным, открытым, честным. Нельзя копировать местную систему боя, которая вся построена на хитрости, обмане и коварстве. Но мы должны очень хорошо знать эту манеру, иначе каждый шаг по этой земле будет приводить нас в западню. А кое-что, конечно, можно и заимствовать. Что совесть христианина не запретит.
        С Морфией Гуго в эти дни не виделся, но её чистый образ помогал ему молиться. Сказать, что он влюбился, значило бы ничего не сказать. Морфия была для него существом иного мира, посланницей Царствия Небесного. Его никогда не могло посетить желание хотя бы прикоснутся к её руке. Ни Гуго, ни один из франков в его краях и представить не могли образованную женщину. Впрочем, его ни сколько не удивило, что этот ангел обладает высшей божественной мудростью.
        Незадолго до отъезда Гуго обратился к графу:
        - Позволите ли, ваше сиятельство, побеседовать с вашей прекрасной супругой о вопросах веры?
        - О да, конечно, мой добрый друг, буду очень рад, если Морфия поможет вам в поисках Истины.

* * *
        В просторном зале они чинно восседали друг напротив друга на изысканных стульях, покрытых резьбой. За спиной у Морфии стояла одна из её фрейлин, вся из себя неприступная, за спиной у Гуго — Жак, величественный, как сто монархов.
        Морфия первая начала разговор:
        - Мне хотелось бы, милый Гуго, сказать несколько слов о Балдуине. Многих поражает восточная роскошь нашего двора. Одни завидуют, другие осуждают, да и вы не избежали, некоторого недоумения по этому поводу. Хочу, чтобы вы знали: для Балдуина склонность к роскоши — только маска, а его душа мало кому известна. Мой супруг набожен, как и храбр — до полного безрассудства. Полагая молитву одним из рыцарских подвигов, он бросается на колени перед иконой, словно в бой. Вы, франки, имеете склонность к религиозной экзальтации, переходя допустимый предел, иногда забывая, что духовная трезвость — так же одна из христианских добродетелей. Иногда мне приходится сдерживать Балдуина, но его любовь к Богу и Пресвятой Богородице настолько велика и искренна, что это не может не вызвать восхищения. В молитве он усердствует до того, что натёр мозоли на руках и ногах от частых коленопреклонений. Его честность, кротость и милосердие не стану даже превозносить — они известны. Впрочем, набожность не мешает ему быть неутомимым и деятельным в делах государственных. Они, лотарингцы, все такие — львы и в бою, и в правлении, и
на молитве.
        - Считал бы величайшим для себя счастьем служить вашему великому супругу и вам, о моя прекрасная госпожа.
        - А мне почему-то кажется, что такой возвышенный юноша, как вы, Гуго, не будет служить ни одному земному сеньору. Только одному Богу. И на поле боя вы будете взывать лишь к одной прекрасной даме — Пресвятой Богородице.
        Гуго потонул в ангельских глазах, исполненных неземной кротости и милосердия. Морфия ответила ему ясной, доброй, почти материнской, но немного виноватой улыбкой, словно извиняясь за то, что она на самом деле не ангел, и её чистота много уступает небесной. Гуго испытывал великое счастье духовного общения без слов. Они долго молчали. Ему очень захотелось рассказать Морфии про свою супругу Адель — благороднейшую женщину с душой, устремлённой к Небу. Но он вспомнил, что они встретились не ради личного общения, и его черты сразу же обрели суровую серьёзность. Морфия замелила эту перемену и он вновь услышал её голос:
        - С радостью преподам вам, любезный Гуго, точное изложение православной веры.
        Она рассказала ему о том, как император Константин созвал первый вселенский собор и о победе над арианством. О том, как на втором вселенском соборе восточные и западные отцы совместно утвердили Символ веры. Не скрыла она и того, что ныне западные богословы исказили Символ, отступив от некогда общего для всех христиан учения о Святой Троице. Подробно изложила основы христианской триадологии. Открыла глубину и мудрость христологии, упомянув про несториан и про монофизитов, уклоняющихся в крайности. Гуго понял суть веры, которую исповедуют копты, армяне и эфиопы. Закончила Морфия отражением глубинного смысла христианского догмата об иконопочитании.
        Перед восхищённых духовным взглядом Гуго постепенно выросло величественное здание вселенской ортодоксальной веры. Святая Соборная Апостольская Церковь теперь представлялась ему живым богочеловеческим организмом, каковым она на самом деле и является. Каждой клеточкой своей души он ощутил, что великую истину христианства совершенно неповреждённой сохраняют только греки. Хотя латинская вера франков почти такая же, но уже с изъяном. «Зачем наши придумали филиокве?»[8 - Филиокве (лат.) — дословно «…и от Сына» — католическое добавление к Символу Веры, исказившее ортодоксальное учение о Святой Троице.] — искренне недоумевал Гуго. Он уже решил, читая на молитве Символ веры, «филиокве» не произносить. Так захотелось домой, к отцу Гвиберту, чтобы всё это ему объяснить. Гвиберт — очень образованный, но ему, увы, не посчастливилось за всю его жизнь встретить ни одного греческого богослова.
        Гуго теперь ощущал, что Царствие Небесное обладает ещё куда большим величием и немыслимой красотой, чем ему представлялось в его детских местах. Недавно Гуго встретил свой 21-й день рождения.

* * *
        Стены и башни Иерусалима уже виднелись на горизонте. Гуго и Жак были очень взволнованны, предвкушая встречу со Святым Градом. Святая Земля началась для них в Эдессе, и началась она такими прекрасными знакомствами! Гуго искренне надеялся, что его духовная дружба с Балдуином и Морфией будет вечной. Балдуин подарил ему на прощание прекрасного арабского скакуна и короткий изысканный меч. Морфия — замечательный латинский молитвослов, отделанный в кожу невиданной выделки. Как было бы замечательно привести сюда, на Святую Землю, Адель и Теобальда! Вот только освоится на новом месте, отобьет у сарацин какой-нибудь замок.
        Еда, которую уложили им на дорогу эдесские друзья, ещё не закончилась. С водой было хуже. До Иерусалима не дотянуть. И тут Жак с радостью возгласил:
        - Мессир, видите — деревья, кустарники. Там должен быть источник.
        Всё было настолько замечательно, что лучше просто некуда и даже воду Бог послал им сразу же, как только они испытали в ней потребность. Счастливые Гуго и Жак поскакали к источнику.

* * *
        Здесь действительно был источник. А рядом — гора трупов. Одетыми были только те из них, чья одежда состояла из лохмотьев, остальные — голые. У большинства трупов были вспороты животы, все кругом было заляпано кишками. Трупы уже начали разлагаться, смрад стоял нестерпимый. Роились тучи мух. Всё, что осталось в душе у Гуго — невыносимый смрад и нестерпимо-монотонное жужжание насекомых. Отсюда хотелось бежать, сломя голову, но он оцепенел и не мог шелохнуться. Он тупо смотрел на страшные раны трупов, в которых уже копошились черви.
        Выручил, как всегда, Жак. Он молча взял один из трупов под мышки и потащил в сторону от источника. Гуго оцепенело смотрел за тем, как Жак разрывает кинжалом песок, выбрасывает его горстями, потом укладывает в неглубокую яму труп и пригоршнями засыпает его. Когда Жак пришёл за вторым трупом, Гуго вместе с ним потащил покойника. Неизвестно, сколько времени они занимались похоронными делами. Время исчезло. Остался только ад. Вечность преисподней. Теперь Гуго знал, что испытывают те, кто не достигает Царствия Небесного.
        Наконец похороны были закончены. Гуго сел на песок. Его остекленевшие глаза ни на кого не смотрели и ничего не видели. Жак принёс с источника воды и долго мыл руки своему господину, который, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания. Потом Жак почти насильно напоил его. Это произвело на несчастного рыцаря некоторое действие. Он очень медленно встал, как будто старательно избегал лишних движений. Извлёк подарок Морфии — молитвослов, сгорбившись, доплёлся до свежий захоронений, открыв молитвослов, он вдруг удивительно явственно увидел чистый лик Морфии и сразу же, так же детально и чётко — червей, копошащихся в разлагающемся трупе. Окрестности Иерусалима огласились диким звериным рычанием. Он рычал, пока не сорвал голос. Потом он долго выл. Казалось, человеческий рассудок теперь уже никогда не вернётся к нему.
        Позднее он был уверен, что его спасли молитвы Морфии. Много лет спустя он вспоминал, как по лицу провожавшей его графини вдруг неожиданно пробежала тень страдания. Тогда это вызвало у Гуго лишь мимолётное, очень скоро забывшееся недоумение. Тревожные предчувствия земного ангела вспомнились потом.
        А сейчас. Гуго выл бесконечно долго. Потом его остекленевший взгляд случайно (нет, конечно же не случайно) упал на молитвослов, который по-прежнему был у него в руках. Его язык неожиданно для него самого монотонно забубнил: «Матерь Божия, Пречистая, воззри на мя, грешного и недостойного». Постепенно он начал произносить слова молитв всё более и более осмысленно. Вскоре он уже молился чисто и пламенно, вся его душа в слезах и неземном страдании непреодолимо устремилась к Небесам.
        Гуго не видел, что Жак непрерывно молится, стоя на коленях и глядя в небо, с того самого момента, как услышал нечеловеческое рычание своего господина. В тот же самый день и час Балдуин и Морфия в своём дворцовом храме молились о благополучии юного шампанца, которого очень полюбили за чистую возвышенность его души. Отец Гвиберт в своей маленькой келье испрашивал у Бога помощи своему духовному сыну Гуго. Барон фон Зегенгейм на охоте вдруг почему-то вспомнил о Гуго и даже перекрестился, коротко помолившись за храброго и умного парня. Адель в своей спальне молилась о здравии и благополучии возлюбленного супруга. Маленький Теобальд горячо просил Бога помочь его любимому отцу совершить великие рыцарские подвиги. Покойный сеньор де Пейн молился, глядя с Небес на страдания своего сына.
        Все они в тот день и час молились за первого тамплиера.

* * *
        Гуго и Жак провели у источника ещё сутки. Они не разговаривали, лишь непрерывно молились. Время от времени Жак приносил от источника воды, оказавшейся на удивление вкусной.
        Когда Гуго въезжал в Иерусалим, на его лице лежала печать суровой твёрдости и непоколебимой решимости. Он уже имел до деталей разработанный план действий. Рыцарь едва заметно улыбался. Что-то умерло в его душе, а что-то родилось. Они сразу же отправились в храм Гроба Господня. Гуго в простых словах просил у Бога лишь одной милости — дозволить ему пить ту чашу, которую до дна испил и Сам его Небесный Сеньор. Гуго молился очень коротко. Теперь нельзя было терять ни минуты. Их путь лежал во дворец короля Иерусалима.

* * *
        - Ваше величество, вам должно быть известно, что паломники, идущие к Иерусалиму с севера, подвергаются нападениям разбойников у источника — в половине дневного перехода от Святого Града. Этот злосчастный источник на пути сюда никак не миновать, а потому большинство паломников платят за воду жизнью. Проделав путь, исполненный невероятных лишений, они погибают едва ли не у самых ворот Иерусалима. В пути мне не раз приходилось иметь дело с разбойниками, и сейчас я хотел бы посвятить себя охране наших пилигримов. У источника надо выставить пост — человека 3 -4 будет вполне достаточно. Пост должен быть постоянным, а иначе в нём не будет смысла. Лучше организовать три отряда, каждый из которых будет дежурить там сутки. Итак, ваше величество, дайте мне человек десять, и ни один паломник больше не погибнет на северных подступах к Иерусалиму.
        - Ты думаешь, у меня только и печали, что охранять ручьи? Или, по-твоему, я для того и взошёл на этот трон, чтобы исполнять прихоти каждого вновь прибывшего мальчишки? — мрачно буркнул король Балдуин. Он выглядел совершенно измученным. Короля одолевали многочисленные заботы, среди которых первой была как раз нехватка людей, так что план Гуго вызвал у него только раздражение.
        - Стоящий перед вами мальчишка — рыцарь. Такой же рыцарь, как и вы, ваше величество. Мой возраст — явно недостаточная причина для того, чтобы наносить мне оскорбления, — Гуго, сам того не заметив, положил ладонь на рукоять меча. Конечно, он не собирался угрожать королю, но его рука сама по себе очень быстро находила меч, когда он чувствовал угрозу своей чести.
        Король, так же безотчётно, повинуясь многолетней привычке опытного воина, проследил движение руки юноши, но его реакция была совершенно неожиданной:
        - У вас меч моего кузена и тёзки — графа Эдесского? Трудно поверить, что Балдуин смог расстаться с клинком, столь памятным для нас обоих. Он знал, что вы направляетесь ко мне?
        - Да, ваше величество.
        - Значит, он дал мне понять, что вы человек, облечённый его доверием. Чем вы смогли заслужить такую любовь дю Бурга?
        - Ничем, ваше величество, я всего лишь у него гостил. Мне неизвестно, почему граф был так добр ко мне. И на словах он ничего не просил вам передать.
        - Конечно, конечно, узнаю Балдуина. Он очень любит поболтать, но всё, что по-настоящему важно, передаёт без слов.
        Король тяжело поднялся с трона и, перестав замечать Гуго, подошёл у окну. Разглядывая что-то во дворе своего дворца, он долго молчал. Потом, по-прежнему стоя к Гуго вполоборота и, не глядя на него, стал тяжело ронять слова:
        - С тех пор, как мы с Готфридом освободили Иерусалим, королевство постоянно висит на волоске. Кажется, не было дня, чтобы не возникла новая угроза, ставящая королевство на край гибели. Европа, ещё совсем недавно готовая отдать всё ради освобождения Святой Земли, теперь совершенно равнодушна к нашей судьбе. Им, наверное, кажется, что сарацины восприняли возникновение крестоносных государств, как волю Небес и теперь обеспокоены лишь обменом посольствами с новыми соседями. А сарацины между тем, пришли в себя и оказывают нам такое сопротивление, что, кажется, скоро на Святой Земле не останется никаких христианских графств и королевств. Ты знаешь, какое страшное поражение потерпел недавно дю Бург. Ещё пара таких поражений, и мы потеряем всю Святую Землю. А подкреплений из Европы нет. Изредка прибывают одиночные мечтатели вроде тебя. Каждый из вас норовит учить меня жизни. Каждый знает, как спасти Святую Землю. Я один ничего не знаю, но как ни странно — именно я отвечаю за всё! — король неожиданно повысил голос и резко обернулся к Гуго.
        - Ваше величество, я прекрасно понимаю, что не мне учить вас управлению королевством, но и вы постарайтесь понять: я говорю не об охране ручьёв, а об охране паломников. Прискорбно слышать, что судьба Иерусалимского королевства висит на волоске, но вы же знаете — никто не в силах оборвать этот волосок, кроме Бога. А Господь отступится от нашего королевства лишь в одном случае — если его существование потеряет смысл. Значит, нам самое время вспомнить — а в чём же высший смысл пребывания крестоносцев на Святой Земле? Во имя чего погибли тысячи крестоносцев? Во имя чего претерпевали немыслимые страдания и совершали богоугодные подвиги верные паладины Христа? Освободив Гроб Господень, паладины стремились к одному — чтобы паломники со всего христианского мира могли беспрепятственно приходить сюда, имея возможность облобызать землю, политую кровью нашего Спасителя. Но это-то как раз и не достигнуто! Королевство Иерусалимское не исполняет главного своего предназначения. Если пилигримов режут как баранов, прямо у стен Святого Града, значит Гроб Господень по-прежнему не доступен мирным христианам. И зачем
оно тогда нужно, это ваше королевство? Пусть погибает, ничего не изменится, христианам не станет труднее попадать в Иерусалим. Итак, единственный способ спасти королевство — придать его существованию смысл в глазах Божьих. И тогда Господь будет с нами, и силы у нас сразу же появятся. А для этого надо защищать не столько укрепленные города и замки, сколько паломников. В них — смысл, в их душах, стремящихся на Землю Страданий Христовых, — Гуго тяжело вздохнул и замолчал. Вообще-то он никогда не отличался красноречием, и теперь был сам ошарашен собственной тирадой, такой продуманной, логичной и взвешенной, как будто она не ему принадлежала. Король тоже был ошарашен. Священники постоянно что-нибудь ему советовали, но их слова звучали детским лепетом по сравнению с боговдохновенной речью этого мальчика.
        - Вижу, юноша, что Господь даровал тебе мудрость не по летам. Наверное, ты прав. Но людей у меня всё равно нет. Ни одного лишнего человека. Можешь поступить ко мне на службу и вместе с моими рыцарями сражаться за дело Божье. А можешь на свой страх и риск защищать, что хочешь и кого хочешь.
        - У меня, ваше величество, выбора нет. Я должен делать то, что хочет Бог.

* * *
        Теперь Гуго уже никого не пытался привлечь к исполнению своего замысла. Они вдвоём с Жаком должны были приступить к Божьему делу. Но как? Разбойники умеют не обнаруживать себя до тех пор, пока не приблизятся к цели на расстояние выстрела из лука. И если они с Жаком будут просто торчать у источника — так же просто получат по стреле раньше, чем успеют что-либо понять. И разбойники как всегда преспокойно устроят засаду в кустах, ожидая очередную партию паломников. Гуго напряжённо думал, стараясь ухватить самую суть этой головоломки. Итак, беспечные паломники, ничего не опасаясь приблизятся к источнику, не зная, что кусты неподалёку нафаршированы бандитами. Сила бандитов в том, что они приходят сюда раньше паломников и появляются потом очень неожиданно. Как они с Жаком могут лишить их этого преимущества? А что если использовать против негодяев их же силу? Придти к источнику ещё раньше их и так же неожиданно появиться? Это мысль! Желающие устроить засаду меньше всего ожидают засады. Прав был эдесский граф: на восточной войне не обойтись без восточной хитрости.
        Гуго и Жак на последние деньги закупили продовольствие и отправились к источнику. Зарослей вокруг было много, ещё в прошлый раз они обнаружили место, где бандиты устраивали своё логово. Спрятаться надо не очень далеко от этого логова, чтобы негодяи находились в зоне досягаемости, но не очень близко, чтобы их раньше времени не заметили. Много лет спустя, Гуго думал о том, что тот их план был весьма непродуманным и мог сорваться по тысяче причин, но, видимо, Господь решил тогда помочь своим слугам, устранив все препятствия.
        Гуго уже знал, что Восток требует умения терпеливо и подолгу ждать. За нетерпение здесь принято расплачиваться жизнью. Привычка к многочасовым неподвижным стояниям на молитве теперь очень пригодилась ему. Без малого сутки они просидели в засаде, ожидая, пока появятся бандиты. Вот они появились — около десяти человек. Неторопливо и по-деловому устроились в засаде рядом с рыцарским постом. Они считали себя охотниками, ещё не зная, что они на самом деле дичь. Как хотел Гуго сразу же на них напасть! С каким трудом он запрещал себе это! С пятикратным превосходством бандитов приходилось считаться. Если выйти сейчас, лицом к лицу, у них не будет шансов на победу. Нет, бандиты получат удар в спину в тот самый момент, когда уже приготовятся нанести удар в спину паломникам. Пилигримы не проходили здесь уже давно, вскоре очередной их караван обязательно должен появиться.
        К счастью, паломников было всего пятеро. Это расслабило бандитов. Едва христиане приблизились к источнику, как негодяи вышли из своей засады, даже не пытаясь обстреливать их с расстояния. И тут же трое бандитов получили в спину стрелы из короткого арабского лука, которым уже вполне овладел Жак. Арбалет по ходу боя было слишком долго перезаряжать. Гуго выскочил из засады, подобно вихрю. Как хорош и уместен был в таком бою короткий лёгкий меч, подаренный Балдуином. Огромный двуручник, которым раньше орудовал Гуго, позволял наносить страшные удары, разбивающие любые доспехи, но бандиты чаще всего не имели доспехов, в схватке с ними всё решалось не силой ударов, а их количеством — точными, быстрыми, многократными взмахами. Коротким мечом Гуго успевал наносить три удара за то же время, пока двуручником ударил бы один раз. Бандиты, таким образом, теряли своё главное преимущество — скорость. Они не успели ничего понять, как ещё трое из них рухнули, обливаясь кровью, на песок. Негодяев осталось четверо. Их надо было прикончить, уже не имея преимущества неожиданности. Две стрелы ударили в рыцарскую
кольчугу, застряв в кольцах и нанеся неглубокие раны. Жак больше не мог стрелять из кустов, Гуго перекрывал ему линию огня, к тому же, опытные бандиты постоянно маневрировали. Выхватив длинный кинжал, Жак тоже бросился в рукопашную. Вскоре всё было кончено. Раны, полученные рыцарем и оруженосцем, были многочисленными, но, к счастью, поверхностными.
        Паломники всё это время в ужасе лежали на земле. Шатаясь от усталости и ран, Гуго подошёл к ним и произнёс слова, которые ему так давно хотелось произнести: «Именем Христа ваш дальнейший путь на Иерусалим свободен и безопасен».

* * *
        Быстро смеркалось. Подступала холодная ночь пустыни. Вместе с паломниками они сидели у костра. По замыслу Гуго, бандитов, прежде чем зарыть в песок, оттащили от источника как можно дальше — их товарищи по разбойничьему ремеслу вообще не должны понять, куда делись десять опытных и хорошо вооружённых головорезов. Среди паломников оказалось женщина, с нежностью и заботой перевязавшая раны Гуго и Жаку. Перекусили, чем Бог послал. Один из паломников, одежда которого состояла из лохмотьев, снял с себя грубый домотканый пояс и протянул рыцарю. Ничего не понявший Гуго, взял пояс и был поражён его тяжестью. Там оказались зашиты не менее полусотни золотых монет. Гуго с возмущением хотел вернуть пояс, но на лице паломника отразилось страдание:
        - Нет, нет, мессир, возьмите. Сегодня я должен был потерять не только деньги, но и жизнь. Если рассудить по совести, я должен расстаться хотя бы с деньгами. Я вижу, что вы благородный рыцарь и совершили свой подвиг во славу Христову и сама мысль о деньгах вам неприятна. Но ведь надо же вам и вашему храброму слуге чем-то питаться.
        Сомнения Гуго окончательно развеял Жак:
        - Мессир, нам действительно уже завтра было бы нечего есть.
        Гуго тяжело вздохнул, велел Жаку одеть пояс на себя. Ещё после мадьярского леса он дал себе слово, что никогда в жизни больше не прикоснётся к золоту.

* * *
        Гуго и Жак устроили у источника ещё три засады, постепенно всё лучше постигая тактику бандитов и учитывая многое такое, о чём в первый раз и не задумывались. Главное было правильно рассчитать время, когда здесь появятся бандиты и придти раньше их, но желательно — не на много раньше. А паломники шли непрерывно. Это были каждый раз новые люди, и некому было предупредить их о том, что к злосчастному источнику не стоит сворачивать. Гуго всё чаще задумывался о том, что тактика «засада против засады» не может работать долго, да и не особо она эффективна. Паломников режут на всех дорогах Святой Земли и контролировать надо бы дороги, а не колодцы. Если бы у него были соратники, они могли бы организовать конвой. Стоило бы всё-таки поискать в Иерусалиме единомышленников. Король — это ещё не всё рыцарство Святого Града. Во время очередной засады, лёжа на спине и глядя по обыкновению в небо, он думал об этом. Его прервал шёпот Жака.
        - Мессир, бандиты идут. Их очень много.
        Гуго осторожно приподнялся и начал считать. Бандитов было 23 человека. Такой большой отряд разбойники ещё ни разу к источнику не отправляли. Видимо, их, наконец, насторожило многократное и совершенно бесследное исчезновение товарищей. Гуго предполагал такую вероятность, но он надеялся, что между различными бандитскими группами нет связи и как очередная группа паломников не знает, что у источника засада, так и очередная группа бандитов не знает, какая участь постигла очередную засаду. Но нет, разрозненные бандитские группы, несмотря на отсутствие общего руководства и готовность перегрызть друг друга, видимо, всё же представляли собой систему, во всяком случае, на уровне информации. Численность сегодняшнего отряда явно на это указывала. Против паломников, сколь бы многочисленным ни был их караван, не имело смысла посылать такой большой отряд. Бандиты не любят ходить на дело слишком большими группами, в этом случае добыча бывает меньше. Значит, этот отряд послан не столько против паломников, сколько против неведомой угрозы, то есть против них с Жаком. Гуго чуть не зарыдал, осознав, что бандиты —
дикари имеют систему информирования, которой у крестоносцев нет. У крестоносцев нет вообще никакой системы безопасности! Видно, и впрямь королевство держится на волоске. Жак прервал эти размышления вопросом на более актуальную тему:
        - Мессир, мы ведь не будем их сегодня атаковать?
        Действительно, перебить такую толпу головорезов они не имели ни одного шанса. Гуго понял это уже в тот момент, когда определил численность противников. Но об этом он даже не думал, потому что выход из ситуации представлялся ему очень простым и не требующим размышлений — они должны атаковать и погибнуть. Услышав слова Жака, в которых прозвучала надежда спастись, он впервые обратился к своему оруженосцу очень зло:
        - Ты, должно быть, плохо подумал, брат Жак. Сейчас подойдут паломники. По-твоему мы будем сидеть в кустах и смотреть, как режут безоружных христиан?
        Жак с виноватой улыбкой часто закивал, подтверждая, что это совершенно невозможно. Гуго почувствовал прилив нежности к своему оруженосцу:
        - Всё будет хорошо, брат. Нам предстоит до дна осушить чашу страданий. Я надеюсь, нет, я даже уверен в том, что Господь удостоит нас с тобой Царствия Небесного. Как там прекрасно, мой дорогой Жак, — на лице юного рыцаря отразилась такая счастливая улыбка, как будто он только что вернулся из Царствия Небесного именно затем, чтобы рассказать о нём оруженосцу, — Давай, брат, проведём последние часы своей земной жизни в молитве, подготовимся как следует ко встрече с Господом.
        Лицо Жака было словно зеркалом, в котором всегда отражалось настроение его господина, и сейчас на его лице заискрилась радостная улыбка. Жак во всём верил своему рыцарю и не сомневался, что они стоят на пороге Царствия Небесного, в котором так хорошо, что и не высказать. Гуго и Жак шёпотом молились, стоя рядом на коленях, но готовится ко встрече со Христом им пришлось недолго. Вскоре показался караван паломников, как всегда расслабленных и беспечных. Бандиты начали понемногу вытягиваться из засады, но вот они-то как раз не были расслаблены, как обычно. Теперь они озирались, напряжённо ожидая подвоха неизвестно откуда. «Тупые, — подумал Гуго, — не догадались прочесать все кусты, сразу же, как прибыли сюда. Они думают, защитники пилигримов вырастают из-под земли».
        Жак превзошёл сам себя в скорострельности. Пятеро бандитов, поражённых стрелами, валялись на земле уже через несколько секунд. Гуго, как всегда, вихрем вылетел из засады, разом поразил троих бандитов, пока они не начали ещё оказывать сопротивление. Жак продолжал стрелять, не покидая кустов, тем самым вынуждая бандитов разделить силы. Сработало — пятеро негодяев бросились в сторону кустов. Жак встретил их, не покидая поста — противникам здорово мешали заросли колючек, а Жак занял позицию, не позволяющую им нападать всем одновременно.
        На Гуго навалились пятеро. Двоих он уложил сразу же, но тут же получил две режущие раны — в лицо и в правую руку. Он обливался кровью, но к обороне не переходил, непрерывно атакуя. Когда ему противостоял последний бандит, Гуго уже совершенно утратил силы и раненная рука едва держала меч, а последний противник был самым здоровым и, судя по всему, самым опытным. Теперь изнемогающий рыцарь уже оборонялся.
        В горячке боя Гуго не подумал о том, что где-то «потерялись» ещё как минимум пять бандитов. Если бы и они сейчас навалились на него, он уже давно был бы мёртв. И тут он заметил, как по другую сторону от источника молодой монах в чёрно-белой сутане цистерианца, лихо орудуя турецким ятаганом, отбивался от целой своры негодяев. Последнее, что Гуго увидел, теряя сознание: лихой монах вонзает ятаган в живот одному из бандитов.
        РОЖДЕНИЕ ОРДЕНА
        Опус второй
        Путь Роланда
        Со стены своего родового замка юный господин смотрел на приближающуюся рать. Два десятка рыцарей, сотня конных сержантов и до полутысячи пеших. Неплохо подготовились. Вооружены хорошо. На больших телегах везут огромные брёвна. Намереваются воздвигать осадную башню. Видимо, братец Гийом совсем ополоумел — решил взять штурмом замок их отца. Да, подготовились они неплохо, но неужели Гийом не понимает, что их родовой замок в течение нескольких лет может спокойно выдерживать осаду втрое большего войска. Гийому придется отступить, а может быть и погибнуть в братоубийственной бойне. Впрочем, Гийом вряд ли погибнет. Зная его характер, трудно представить, что он лично полезет на стены. Но сколько они убьют своих же собственных людей? Юный господин посмотрел вокруг себя и увидел мужественные сосредоточенные лица верных слуг. Многим из них суждено погибнуть, отстаивая право, которое их господин и так имел. Право старшего сына.

* * *
        Когда ему было 5 лет, он не сомневался, что они, знатные господа, составляют особую породу людей. В общем-то только они и являются людьми, а крестьяне и слуги — не совсем люди, почти животные, только внешне похожие на людей, да не очень-то и похожие — грязные, оборванные, с грубыми, тупыми, дикими лицами. И вот однажды отец взял его с собой на охоту. Один слуга поранил руку, и он увидел, как на землю капает красная кровь. Красная! Такая же, как и у него! Свою кровь он тоже видел, однажды неосторожно прикоснувшись к отцовскому мечу. Тогда же он и подумал: какая красивая у него кровь — густая, яркая. Это потому что он сын знатного сеньора. А у этих скотоподобных слуг она, наверное, какая-нибудь серая, мутная. Он был потрясён до глубины души, убедившись, что кровь слуги такая же, как и у него — ни чуть не менее красивая.
        Своё открытие он ото всех скрывал, больше всего боялся сказать о нём отцу. Именно от отца, а точнее из суммы его обрывочных высказываний, он знал, что слуги — не люди. Однажды он не выдержал и проговорился своему брату Гийому, который был моложе его всего на год. Гийом лишь презрительно фыркнул: «Подумаешь, они всё равно скоты».
        И наградил же его Господь такой нежной, ранимой и впечатлительной душой. Пережив эмоциональное потрясение, он уже не мог остаться прежним. И вот он наконец отважился поднять «проблему крови» в разговоре со священником, который жил у них в замке. Старик долго охал, кряхтел, мотал головой и наконец изрёк: «Скажу вам одно, мой юный господин: Бог всем людям даровал совершенно одинаковые, бессмертные души. Все люди, будь то знатные сеньоры или нищие бродяги, имеют одинаковую надежду на спасение души. И больше ни о чём не спрашивайте меня, а то как бы ваш отец не прогневался».
        Слова священника стали для него ещё более потрясающим открытием. Его душа совершенно переменилась. Он стал любезен и вежлив со слугами, старался время от времени угощать их чем-нибудь. «Если Бог относится одинаково и к знатным, и к незнатным, значит и я должен относится одинаково», — рассуждал мальчик.
        Теперь он часто беседовал со священником, которого раньше совершенно презирал за его униженность и забитость. Этот действительно забитый человек оказался на редкость добрым и чрезвычайно учёным. Старик постепенно раскрывал перед мальчиком глубины христианства, радуясь, что у него, наконец, появился благодарный слушатель. Ни хозяин замка, ни его вассалы-рыцари религией совершенно не интересовались, с мессы всегда норовили уйти пораньше и никогда не молились перед едой. Священник боялся настаивать — он кормился от их стола. Кажется, священник был единственным по-настоящему верующим человеком в замке и очень страдал от своего духовного одиночества. Юный наследник стал для него хорошим другом, так же как и он для наследника. Рассказы о евангельских событиях, о великих святых стали для мальчишки желаннее любых сказок. После этих захватывающих историй они всегда молились вместе. Мальчишку приводила в неописуемый восторг возможность обратиться лично и непосредственно к тем самым древним святым, рассказы про которых он только что слушал. И не было сомнений, что эти святые слышат его. Им можно было
выразить своё восхищение, можно было о чём-нибудь попросить. Иногда они молились самому Богу. Это было особенно восхитительно. Царь всех царей и синьор всех сеньоров слышит их! Для себя наследник редко о чём-нибудь просил, но часто молил о благополучии слуг, чтобы Бог дал им всего побольше и чтобы господа пореже их обижали.
        Гийом постоянно смеялся над ним: «Когда мы вырастем, ты станешь моим слугой. Ты любишь слуг, значит ты такой же, как они». Наследнику обидно было это слышать, он не собирался быть слугой, он только хотел относиться ко всем людям одинаково. Пару раз он хорошенько расквасил Гийому лицо. Он был гораздо сильнее. Но, когда Гийом начинал жалобно скулить, он сразу же очень его жалел и старался сделать ему какой-нибудь подарок. Гийом брал подарки, но никогда ни за что не благодарил, всё больше утверждаясь в мысли, что старший брат его боится и, когда они вырастут, он будет его слугой.
        Они выросли. Наследника посвятили в рыцари. Через некоторое время отца на охоте прикончил кабан. Старший сын стал хозяином замка. Гийом оказывал ему все знаки почтения, поклявшись служить старшему брату так же, как служил отцу. Юный хозяин был очень рад тому, что мальчишеские ссоры с братом остались в прошлом, и теперь между ними царят мир и согласие. Он совершенно не знал души своего младшего братца.
        Однажды он проснулся посреди ночи от того, что инстинктивно почувствовал опасность. Чуть-чуть приоткрыв глаза, он увидел над собой занесённую для удара руку с ножом. Его редкостное самообладание не подвело его и на сей раз. Он не вздрогнул, не шелохнулся и даже глаза не открыл шире, хотя мысль о том, что его хочет убить в постели один из его слуг была нестерпимой. Убийца был нерешителен, медлил, но через несколько секунд удар, направленный в сердце, был всё же нанесён. Точным движением перехватив руку убийцы, он резко вывернул её. Нападавший, выронив нож, вынужденно упал на свою несостоявшуюся жертву и заорал диким голосом. Хозяин удручённо встал и зажёг свечу. Да, это был его слуга — один из тех, к кому он был так добр. У него была сломана рука.
        Ещё мальчишкой, хозяин, постоянно общавшийся со слугами, научился у них очень многим житейским премудростям. И тому, как, лёжа на спине, обороняться от нападающего с ножом, и тому, как врачевать переломы рук и ног.
        - Ложись на кровать и не двигайся, — сказал он нападавшему. Последний не сомневался, что его сразу же поведут на виселицу, но с их хозяином всё и всегда было не так, как обычно. За попытку его убить тот уложил его в собственную постель. Хозяин между тем приготовил всё необходимое для того, чтобы наложить шину и быстро проделать эту нехитрую операцию.
        - Кто послал тебя? — в голосе хозяина звучало сострадание.
        Слуга молчал, его губы дрожали.
        - Разве я не был добр к тебе, так же как и к остальным слугам? — спросил хозяин тихо и отрешённо.
        - Меня послал ваш брат, мессир Гийом.
        Старший брат, успевший обо всем подумать, сейчас уже не ждал другого ответа. Он грустно улыбнулся:
        - Гийом, должно быть, обещал тебя райскую жизнь, когда станет хозяином?
        Слуга разрыдался совершенно как ребёнок, которого любимая мать застала за попыткой стащить сладости.
        - Лежи здесь. Убегать не пытайся. Я не причиню тебе зла — слово рыцаря.
        Постель Гийома он нашёл ещё тёплой. Братец бежал только что. Он прихватил все наиболее ценные вещи. Личных слуг Гийома так же не было в замке. Вернувшись в свою спальню, хозяин равнодушно обратился к убийце-неудачнику, как будто речь шла о совершеннейших пустяках:
        - К сожалению, твой новый хозяин внезапно исчез, но я думаю, что ты без труда сможешь найти его, отправившись на поиски, когда рассветёт.
        Слуга по-прежнему рыдал. Он упал на колени и взмолился:
        - Я хочу служить только вам, мессир.
        - Как знаешь. Ступай к себе.
        Остаток ночи он молча пролежал на кровати, сосредоточенно глядя в потолок.

* * *
        Гийом, словно лис, рыскал по их владениям, подстрекая вассалов, мелких рыцарей, перейти на его сторону. Он смог убедить очень многих. И вот теперь его воинство двигалось на отцовский замок, как на вражеский. Юный хозяин смотрел на их приближение со стены.
        С детства он был гораздо сильнее Гийома. Его широченным плечам и коренастому сложению завидовали даже опытные воины. И последние годы он всё своё время делил между молитвой и боевыми упражнениями. Он любил меч, любил жаркие схватки, которые пока были лишь учебными, но он чувствовал, что это его стихия. Он знал, что во всей округе нет рыцаря сильнее и искуснее его — в любом поединке он не нашёл бы равных. Гийом не любил меч, всегда отлынивая от боевых занятий и предпочитая пьянствовать с сыновьями вассалов. Сейчас старший брат мог вызвать младшего бунтаря на поединок и положить его лицом в грязь за какую-нибудь минуту. При этом не пострадал бы никто из их вассалов-рыцарей и сержантов, стены их родового замка не обагрились бы кровью. Но где-то в глубине души юноша чувствовал, что этот выход, при всей его безупречности, для него неприемлем.
        Подумав, он понял почему не хочет поединка. Гийома он никогда не убьет. И Гийом никогда не оставит мечты о том, чтобы стать хозяином, не перестанет сеять смуту и заниматься подстрекательством. Они могут хоть каждый год проводить по поединку, но на каждое поражение в честном бою Гийом будет отвечать тремя заговорами. Юноше нисколько не нравилась мысль, что его когда-нибудь всё-таки зарежут в собственной спальне, как курицу на кухне. Но против этого можно было принять меры и дело было не в этом. Юноша хотел жить в атмосфере всеобщей любви, которой так не хватало ему с самого детства. Став хозяином, он не сомневался в том, что теперь в его владениях никто и никого не обидит — все будут любить друг друга. Для вассалов он станет старшим братом, для крестьян и слуг — отцом, строгим и требовательным, но заботливым и внимательным к их нуждам. Для сеньора графа он станет сыном, во всём послушным и всегда готовым прийти на помощь. В его феоде теперь будет царить евангельская иерархия — власть высших священных начал. Все они могли стать замечательной, дружной семьёй. Но из-за Гийома этого теперь никогда не
будет. И только ли из-за него? Они обречены жить в атмосфере всеобщего страха, подозрительности и предательства. Но власть такой ценой ему была совершенно не нужна и даже мысль о ней стала отвратительна. Всё теряло смысл. Совершенно всё.
        Юноша спустился со стены, подошёл к воротам и велел открыть их. Он был без доспехов и без оружия, в одном белом плаще поверх туники. Верные сержанты пытались было протестовать:
        - Мессир, не делайте этого, вас убьют!
        Никому в замке происходившее не казалось ни странным, ни страшным — обычная и привычная усобица между братьями. И вот это-то представлялось благородному юноше самым ужасным и нестерпимым — они считают, что это нормально, когда брат идёт войной на брата. Они с радостью помогли бы ему убить Гийома. Они, его дети, легко убили бы брата их господина. Юноша испытал такую боль, какую обычно испытывает отец, убедившийся, что его единокровные чада сбились с пути истинного.
        Голосом господина Божьей милостью он отдал последнее распоряжение:
        - Сейчас вы откроете ворота. Я выйду. Вы немедленно закроете ворота за моей спиной.
        Слуги опешили и растерялись, но слов, произнесённых голосом природного повелителя, ослушаться не посмели.
        Ворота с лязгом захлопнулись за его спиной. В одиночестве, исполненном несказанного величия, он стоял на мосту через ров в развевающемся белом плаще. За его спиной был родовой замок, перед лицом — приближающаяся вражеская армия. Юноша вдруг ощутил такую уверенность в себе и такую внутреннюю силу, как будто в одиночку и без оружия защитить свой замок ему было не сложнее, чем в детстве — ящик с игрушками.
        Враги подступили вплотную ко рву. Впереди — заметно нервный Гийом на хорошем коне.
        - Я слушаю тебя, брат мой Гийом, — сказал юноша так, как будто король с трона обращался к одному из своих вассалов.
        Гийом нервничал, потому что не понимал смысла происходящего. И всё-таки, запинаясь и заикаясь, он выпалил заранее заготовленную тираду:
        - Ты не достоин владеть замком нашего отца. Ты — сумасшедший, это знают все. Бог лишил тебя разума. Хозяином буду я.
        Гийом говорил, не слезая с коня. Ему хотелось чувствовать себя выше брата, который вскоре будет окончательно повергнут. На белый плащ было направлено не меньше десяти арбалетов. Гийом подумал: «Хорошо бы кто-нибудь из сержантов случайно выстрелил и прикончил этого благодушного дурака. Сержанта я вздёрнул бы, а моё право на наследство тот час стало бы совершенно законным». Но никто из сержантов не выстрелил. Юный хозяин выжидал время, словно давая возможность его пристрелить, если такой замысел есть, а потом с равнодушной и немного насмешливой улыбкой сказал:
        - Если ты хочешь быть хозяином, Гийом, к этому нет никаких препятствий. Считай, что всё принадлежавшее нашему отцу уже твоё.
        Юноша повернулся спиной к брату, поднял голову и твердо сказал:
        - Властью данной мне Богом по праву первородства объявляю, что ваш хозяин отныне — мессир Гийом. Откройте ворота и впустите в замок его людей.
        Повисло гробовое молчание. Ни защитники замка, ни люди Гийома не издали ни одного звука. Юноша повторил:
        - Повелеваю немедленно открыть ворота.
        Секунд через десять ворота с лязгом и скрипом начали медленно открываться. Гийом, не способный поверить ни ушам, ни глазам неуверенно спросил:
        - Неужели ты будешь служить мне?
        - Нет, Гийом, этой твоей мечте не суждено исполниться. Если я не хочу быть твоим господином, то слугой — и подавно. И я не брат тебе отныне. Прощай. Ты больше никогда меня не увидишь.
        Юноша сошёл с моста и двинулся прямо на людей Гийома, как будто это были всего лишь тени. Все с почтительным поклоном расступились. А он шёл по прямой всё больше удаляясь от замка. Вдруг за его спиной раздался крик:
        - Постойте, мой господин, постойте же!
        Он обернулся. Его догонял, изнемогая от одышки, самый верный и преданный оруженосец — Жак. Он был в лёгких доспехах, с коротким мечём и арбалетом за спиной — с чем стоял на стене, готовый к бою. Когда его господин остановился и с ироничной улыбкой посмотрел на него, оруженосец торжественно изрёк:
        - Куда бы вы не направились, мессир, я пойду с вами и ни за что не оставлю вас одного.
        - Но тебе нельзя со мной, Жак. Я иду в монастырь. Я решил стать монахом. А у тебя, насколько я понимаю, такого намеренья нет?
        - В монастырь, так в монастырь. Я с вами, мессир.
        - Ты, кажется, говоришь, не думая. Зачем монаху оруженосец?
        - А мне не надо думать, мессир. Мне это ни к чему. Ещё год назад я поклялся Господу и Его Пречистой Матери, что никогда и ни за что вас не покину. С того самого времени, как вы спасли от голодной смерти моих родителей, братьев и сестёр, моя жизнь полностью принадлежит вам. Даже если бы вы отправились в преисподнюю, я и то последовал бы за вами. А своим поспешным удалением вы чуть не сделали из меня клятвопреступника. Но Господь не покидает меня, и я успел вас догнать. В какой монастырь вы направляетесь?
        - Не знаю. Решил идти прямо до тех пор, пока не встретится какая-нибудь обитель.
        - А как вы стали бы один ночевать в лесу? Дикие звери, разбойники. Подумать страшно!
        - Ты, видимо, всё никак не хочешь понять, Жак, что я решил посвятить свою жизнь Господу. Мне нечего бояться. Если я погибну в лесу, значит моя жертва неугодна Богу. Решение стать монахом пришло ко мне не вдруг, я шёл к нему давно. Я готов. А ты? Не можешь же ты сейчас в один миг принять такое серьёзное решение.
        - Пока вы идёте по лесу — вы ещё не монах. Вам нужен сопровождающий. Когда вы придёте в обитель — видно будет. Я могу наняться к монахам работником. Может быть, стану послушником. У меня ещё будет время принять решение.
        Юный господин в очередной раз подивился житейской мудрости крестьян. Далеко не каждый рыцарь был способен мыслить столь же ясно, последовательно и быстро. Тепло улыбнувшись он сказал:
        - Ну что ж. Говоришь здраво. Делать тебя клятвопреступником я, конечно же, не хочу. С Богом в путь.
        Они шли до заката. Выбрали для ночлега поляну. Жак нарубил сушняка и развёл костёр. Потом нарубил мягких еловых лап и устроил ложе для своего господина. Куда-то удалившись, вскоре вернулся с зайцем, которого подстрелил из арбалета. Быстро приготовил его на вертеле, накормил господина, сам перекусил тем, что осталось, потом принёс в своей лёгкой каске воды из ручья. Они напились. Юный господин блаженствовал, ощущая никогда ранее не изведанное им чувство внутренней свободы. Потом подумал про Жака: «Мальчишке всего ещё 17 лет. Он не женат. Его родственников-крестьян я обеспечил. Жак всегда отличался большой набожностью. Монах из него мог бы получиться получше, чем из меня».
        Тревоги минувшего дня, сытная еда и расслабляющее ощущение блаженства сделали своё дело — его необоримо повело в сон. С трудом удерживая веки, норовившие закрыться, он спросил Жака:
        - А для себя ты почему лежанку не сделал?
        - Мне нельзя спать, мессир. Я буду охранять ваш покой.
        - Жак, обязательно разбуди меня после полуночи. Я тебя сменю, чтобы ты тоже отдохнул, — последние слова он сказал уже сквозь сон.

* * *
        Ещё не открыв глаза, он почувствовал, что рассвело. Весело щебетали птицы, словно приветствуя его новую жизнь. Он чувствовал себя совершенно счастливым. Сразу же вскочил на ноги, как и все счастливые люди, не желая ни одной лишней минуты пребывать в состоянии неподвижности. И тут случилось маленькое чудо, переполнившее чашу его счастья: рядом с Жаком у потухшего костра на старом трухлявом бревне сидел благообразный старец в серой монашеской сутане. Увидев, что юноша проснулся, старец улыбнулся широко и сладко, продемонстрировав гнилые обломки зубов:
        - Мир тебе, прекрасный и возвышенный юноша.
        - Мир вам, святой отец.
        Жак сильно опасался, что его хозяин, проснувшись, встревожится присутствием чужого человека, но хозяин, кажется, ничему не удивился и не утратил безмятежности. Таким радостным оруженосец ещё никогда не видел своего двадцатилетнего господина. Тот час успокоившись, Жак пояснил:
        - Святой отец пришёл ночью, испросив разрешения погреться у нашего костра.
        - Счастлив вас видеть, отче, — охотно отозвался рыцарь, — Сам Бог, наверное, послал мне вас. Едва я решил стать монахом, как тот час встретил монаха, который может стать моим наставником. Разве это не чудо?
        - Всё в этом мире чудо, мой юный друг. И сам этот мир, где всякое дыхание славит Господа — величайшее чудо.
        - Вы, должно быть, направляетесь в свой монастырь?
        - Напротив, я иду из своего монастыря.
        - Позвольте нам с Жаком сопроводить вас, куда бы вы ни шли. А потом вернёмся в ваш монастырь, где я, наверное, и останусь.
        - Но я не вернусь в свой монастырь. Я такой же беглец, как и ты, — старец виновато улыбнулся, — я навсегда покинул обитель отцов бенедиктинцев. Мне очень жаль, прекрасный юноша, если я тебя разочаровал. Твоя история мне известна, Жак ночью поделился тем, что знал. Всецело одобряю твой возвышенный порыв и с радостью укажу путь в бенедиктинский монастырь, который здесь неподалёку.
        В этот момент появился Жак, несущий в своём плаще великое множество грибов:
        - Вы не возражаете, мессир, если из уважения к святому отцу мы сегодня позавтракаем грибами? Монахи не едят мяса.
        - Конечно, Жак. И мне самое время отвыкать от мяса.
        Пока суетились с разведением костра и приготовлением завтрака, юный рыцарь, заметно посерьёзнев, напряжённо молчал. Когда с завтраком покончили, он спросил:
        - Если это возможно, святой отец, расскажите, кто вы, почему покинули свою обитель и куда теперь лежит ваш путь?
        - Секрета тут нет. Зовут меня Роберт, я был приором монастыря отцов бенедиктинцев. Я шампанец, принадлежу к роду де Молезм. Я тоже был старшим сыном в семье, наследником, но в монастырь ушёл совсем юным, когда отец был ещё жив. Я усердно готовил себя к монастырю, не сомневаясь, что там мне будет очень тяжело. Ведь по воспитанию моему я был совершенно непривычен к физическому труду, к полевым работам, а монах должен кормиться плодами рук своих. В монастыре сеньоров нет. Все монахи — и вчерашние бароны, и крестьяне — братья, а значит, они равны и должны одинаково трудиться. Так я думал. Каково же было моё удивление, когда выяснилось, что я ошибся. Отец сделал за меня в монастырь огромный взнос. Мне, ещё послушнику, сразу же предоставили в распоряжение отдельную келью, о каких и мечтать не смели старцы монастыря из крестьян. Мне даже дали слугу. Ни носить воду, ни рубить дрова мне не приходилось, не говоря уже о работе на поле. Там работали зависимые от монастыря крестьяне. Всё своё свободное время я мог посвящать молитве. Это радовало, но и тревожило вместе с тем. Я постоянно задавал себе вопрос:
«Какой же я монах? Я так и остался сеньором».
        Совесть моя перед Богом была не чиста, угрызения терзали душу. Я старался помогать братьям из крестьян в работах по монастырю, но их это только пугало, не встречая ни поддержки, ни благодарности. А монахи из знатных восприняли мои попытки трудиться, как молчаливый упрёк в их адрес. Я стал чужим и для тех, и для других, чрезвычайно страдая от того, что люди, которых я желал считать своей семьёй, теперь сторонились меня.
        Отец Роберт замолчал. Юноша слушал его с такой тоской, как будто всё это происходило с ним самим. От утреннего безмятежного счастья не осталось и следа. Он обострённо ощутил, что та же участь ожидает в монастыре и его самого. Поскольку монах по-прежнему молчал, он решил поделиться своими сомнениями и стремлениями:
        - Вы знаете, отче, когда я стал хозяином отцовских владений, мне очень хотелось осуществить мою мечту: сделать всех моих подданных — и вассалов, и сержантов, и слуг, и крестьян — большую дружную семью, чтобы каждый знал своё место и делал своё дело, но чтобы все одинаково друг друга любили, были друг для друга отцами, сыновьями, братьями. Мне казалось, что это ничьих прав не ущемляет — все остаются на своих местах — рыцари воюют, сержанты помогают рыцарям, крестьяне пашут землю. Все служат всем, как отец служит детям, дети служат отцу, а братья друг другу. Ведь это и есть настоящая, правильная феодальная иерархия.
        - Откуда у вас такие мудрые и возвышенные мысли, мой добрый друг?
        - У нас в замке был замечательный священник. Человек чистой души и великой учёности. Впрочем, никому, кроме меня, он не был интересен. Он умер. А я захотел своей властью, когда стал хозяином, воплотить возвышенные мысли, которые подчерпнул из наших бесед. Но я быстро понял, что у меня ничего не получится. Все они, от первого из моих вассалов до последнего из моих слуг, хотели жить, как жили, когда все унижают всех и каждый стремится вырвать себе кусок власти пожирнее, чтобы унижать как можно большее количество людей. Даже сержанты, едва получив в своё подчинение пару слуг, тут же начинали топтать их ногами, явно получая от этого удовольствие. Я считал, что власть — это обязанность защищать, а для них власть была возможностью унижать. Я понял, что мне их не изменить. А тут ещё братец взбунтовался, убить меня хотел, войско против меня собрал. Я подумал: хотите, чтобы я умер? Я умру. Умру для мира. Для вашего мира. Уйду в монастырь. Там все братья. Аббат — отец, приор — старший брат. Семья, одним словом. Та самая семья во Христе, о которой я мечтал. Но если и в монастыре всё так, как вы говорите,
боюсь, что мне вообще нет места в этом мире.
        Теперь они оба молчали. Отец Роберт ковырял обгоревшим прутиком остывающую золу костра. Кажется, он о чём-то напряжённо думал. Юный рыцарь вспомнил, наконец, что рассказ старца прервался на полуслове и попросил его продолжить. Казалось, Роберт лишь подчинился его требованию, впрочем, сделав это без напряжения:
        - Мне было очень трудно ощущать себя в монастыре для всех чужим, но я любил их всех, как братьев и решил набраться терпения, надеясь растопить со временем лёд отчуждения. Меня стали считать странным, чудаковатым, но перестали видеть в моём поведении вызов и привыкли, как к смешному, забавному дурачку. Мне было не так уж плохо с ними, а им со мной. Я таскал воду, рубил дрова. К одиночеству привык, считал его своим крестом, искренне и от души разговаривая только с Богом. Кто-то из братьев даже стал считать меня человеком святой жизни, хотя это, конечно, не так. И вот подошли выборы приора. В среде старшей братии началась борьба за власть, они ни как не могли договориться, кому из них быть первым. Не знаю, как у них появилась мысль выдвинуть меня, но в общем-то понятно, что за этим стояло. Меня привыкли считать слабеньким дурачком, кто-то хотел править обителью, скрываясь за моей потешной фигурой. Когда я стал приором, это многие попытались сделать, но я их разочаровал.
        Я стал управлять монастырём беспристрастно, раздавая послушания без оглядки на прежнее положение в миру, согласно способностям каждого из монахов. Иные крестьяне получали относительно лёгкое послушание по переписке книг, потому что были талантливы, а иные рыцари шли работать на поле, поскольку склонности к умственному труду совершенно не обнаруживали, а праздность я из монастыря изгнал. Бездельников, которые лишь прикрывались тем, что постоянно молятся, ждало разочарование самое жестокое. Братия роптала, я не отступал.
        На меня посыпались жалобы аббату. Аббат не мог оставить без последствий жалобы отпрысков знатнейших семей Франции, но ему было не в чем меня упрекнуть. Он вполне осознавал, что я всего лишь перестраиваю монастырскую жизнь в соответствии с евангельским духом. Аббат нашёл соломоново решение. Он сказал мне, что братию моего монастыря уже не переделать, а постоянные конфликты никому духовной пользы не принесут. Он предложил мне основать новую обитель, где основой духовного возрастания станет физический труд и куда братья будут приниматься с этим непременным условием, так что в дальнейшем у них не будет причины роптать.
        - Куда же вы направляетесь теперь?
        - К сеньору де Фонтен. Он обещал подарить участок земли под новую обитель.
        - Я с вами, отец Роберт, если позволите.
        - Да я-то позволю. Но понимаешь ли ты прекрасный юноша, о чём просишь?
        - Станьте моим отцом, отец Роберт, а я буду вашим сыном. Потом у меня появятся братья. Мы будем вместе трудиться. У нас будет настоящая евангельская семья.
        - Да, кажется, ты понимаешь. Господь послал мне сына.
        —. А мне — отца. Прошу вас, святой отец, совершите мой монашеский постриг тотчас, здесь же, не откладывая.
        - Да будет тебе по глаголу твоему, прекрасный юноша. Вижу, что твоё желание принести святые обеты — вполне осознанное и достаточно зрелое. Ты выстрадал это право, ты заслужил его. Скажи мне, какого рода? Как тебя зовут?
        - Не стоит оглядываться назад и вспоминать ту семью, которой у меня больше нет. Имени у меня тоже нет. И не будет, пока вы не наречёте меня.
        - Какое имя ты хотел бы получить в монашестве?
        - Роланд. Брат Роланд.

* * *
        Сеньор де Фонтен подарил им участок земли, снабдил инструментами, дал еды на первое время. Он хотел дать так же в помощь работников, чтобы они помогли расчистить участок и поставить пока хотя бы временные жилища, но Роберт и Роланд отказались — в их новой обители всё должно быть создано руками монахов. Впрочем, с ними ушли два человека де Фонтена — крепкие крестьянские парни, давно уже мечтавшие о монастыре. Теперь их было уже пятеро. Роберт, постригший Роланда в монашество через 2 часа после знакомства, с новыми людьми не торопился, сказав, что им придётся проходить в послушниках не меньше года, а может и полжизни. Жак тоже стал послушником. Он не дерзнул бы просить о постриге, коего сразу же удостоили его господина, потому что не считал себя достойным равной с господином чести. Жак никак не мог взять в толк, что Роланд больше не господин ему, а брат. Потом Жак понял это, но всё равно не мог привыкнуть обращаться к нему не «мессир», а «брат Роланд». Когда они валили лес и таскали брёвна, Жак постоянно норовил делать за бывшего господина всю тяжёлую работу. Роланд останавливался и вздыхал:
        - Брат Жак, уже который раз смиренно прошу тебя: не пытайся работать вместо меня. Учи меня, как надо делать правильно, ты же понимаешь, что в этих работах я несведущ, но у меня достаточно силы и я быстро всему научусь.
        Тогда для Жака приходила очередь вздыхать:
        - Да, мессир, простите. прости, брат Роланд.
        Братья жили в землянках, монастыря как такового ещё не было. Каждое утро они начинали с мессы — на свежем воздухе, под сенью огромных елей. Отец Роберт, расстелив на большом пне антиминс, священнодействовал. Потом они причащались. Это было изумительно! Роланд ощущал, что всё Божие творение — храм. Душа сливалась с природой, и казалось, что природа вместе с ними молится и причащается. Потом они шли на работу, а вечером — опять на богослужение. Совместный труд и общая молитва постепенно сделали их настоящими братьями. Отец Роберт трудился вместе с ними и так же постепенно стал для них отцом не только по названию.
        Тяжёлый физический труд нисколько не угнетал Роланда, ему даже понравилось рубить, таскать, копать. Освободившись от атмосферы всеобщего высокомерия, вражды и подозрительности, он впервые в жизни почувствовал себя свободным. И всё-таки что-то было в его душе как будто не так. Роланд и сам не понимал, что именно.
        Однажды к ним в обитель приехал рыцарь — вассал сеньора де Фонтена с дарами от своего господина. Роланд проходил мимо, его взгляд случайно упал на рукоятку двуручного меча, которая виднелась из-за спины у рыцаря. Дальнейшее Роланд совершенно не понял, да и помнил плохо. Сначала он впился глазами в эту рукоятку и замер, как заворожённый. Смущённый рыцарь неуверенно вымолвил:
        - Святой отец обратил внимание на мой замечательный меч?
        - Нет, я не «отец». всего лишь «брат». брат Роланд.
        - О, человек, который носит имя древнего героя, конечно, должен был оценить этот меч. Толедская сталь. Я привёз его из паломничества, которое совершил к святыне Сант-Яго-де-Компостела. Можно сказать — священное оружие, — рыцарь извлёк клинок из-за спины и смотрел на него с восхищением, кажется, совершенно забыв про Роланда.
        И это восхищение, и сам клинок, который был его вполне достоин, полностью завладели душой Роланда. Не понимая, что и зачем он делает, Роланд медленно протянул руку к мечу. Рыцарь с почтительным поклоном подал ему оружие. Едва меч оказался в руке у Роланда, он тотчас бессознательно и рефлекторно сделал несколько коротких изящных взмахов, потом ещё и ещё, словно рубил воображаемого противника. Все вокруг в недоумении расступились. Неожиданно Роланд остановился, замер, выронил меч. Потом упал на колени и зарыдал.

* * *
        - Святой отец, из меня не получился монах. У меня душа убийцы. Но у меня нет дома, кроме нашей обители, нет отца, кроме вас и семьи, кроме наших братьев. Я не знаю, что мне делать.
        - Ты хороший монах, сын мой, иначе не чувствовал бы себя в нашей обители, как дома. У тебя душа монаха. Но ты — прирождённый воин.
        - Как же мне быть, отче?
        - Не знаю, чадо, не знаю. Ты у меня необычный. Будем молиться, чтобы Господь указал тебе путь.
        - Отче, давайте запретим вход в нашу обитель с оружием.
        - Это благая мысль, чадо. Мы так и сделаем.

* * *
        Роланд оправился от потрясения. Он снова был почти счастлив. Только в душе его поселился маленький червячок, причинявший несильную, но постоянную боль. Они прожили в лесу почти год, когда осенью 1095 года до них дошло известие о Клермонском соборе, на котором папа Урбан II объявил о неслыханном дотоле предприятии — крестовом походе. Едва зажившая в душе Роланда рана вновь открылась, и червячок, робко глодавший его душу мгновенно обрёл силу огромного и кровожадного зверя, грозившего пожрать всю его душу без остатка. Роланд честно признался самому себе: если бы крестовый поход был объявлен год назад, его и мысль о монастыре не посетила бы. Препоясавшись мечом, он устремился бы вместе с крестоносцами на освобождение Гроба Господня. Но он уже принёс монашеские обеты. Он должен навсегда остаться в обители. Он победил в себе зверя, звавшего его на войну. Роланд действительно стал очень хорошим монахом, хотя сам себя таковым не считал.
        В 1098 году было официально объявлено об учреждении их монастыря — Сито. Их стали называть цистерианцами. А в 1099 крестоносцы взяли Иерусалим.

* * *
        Прошло ещё четыре года. Монастырь в Сито процветал. Братия росла. Им удалось создать ту семью, о которой они мечтали. В Сито все неустанно трудились. Зависимых крестьян монастырь не имел. Конечно, сыновей знатных сеньоров это обстоятельство отпугивало, к ним приходили в основном крестьяне. Но однажды в монастырь пришли два знатных юноши, заявившие о своём желании стать монахами. Они, так же как и некогда Роланд, не сказали, к каким родам принадлежат, не называли своих имён, но весь их облик дышал благородством, они явно принадлежали к высшей аристократии франков.
        - Приветствую, благородные юноши, ваше желание посвятить жизнь Господу нашему Иисусу Христу, — осторожно начал отец Роберт, — но не уверен, что вам надо поступать именно в наш монастырь. Знаете ли вы, что ожидает вас в Сито?
        - Мы знаем, — твёрдо ответил один из них, — Мы готовы трудиться на самых тяжёлых работах.
        - Ну что ж. Брат Роланд, обеспечь нашим новым послушникам самые тяжёлые работы, как они об этом просят.
        Роланд был теперь ближайшим помощником отца Роберта по управлению монастырём. Не потому что он был знатного рода, а потому что более других оказался способным к управлению. Дух потомственного аристократа, для которого повелевать — всё равно что дышать, было не заглушить ни какими самыми тяжёлыми и грязными работами, на которое Роланд охотно шёл. Братья видели, как он смиряет себя, как работает всегда больше всех и каждому старается услужить и помочь. Не все братья знали о его знатном происхождении, в Сито не принято было говорить о мирском прошлом, и авторитет Роланда в обители строился не на его знатности, а на его трудолюбии, смирении, вежливости и услужливости. Он ставил себя последним среди братьев, а потому его постепенно стали воспринимать, как первого. Жак, ставший к тому времени монахом, начал называть Роланда «старший брат». Вскоре и все другие братья стали обращаться к нему именно так. Отец Роберт, заметив это, не запретил и именно с этого времени начал привлекать Роланда к управлению обителью.
        Старший брат проводил двух новых послушников-аристократов к месту их убогого ночлега. Ему очень хотелось спросить юношей, почему они пришли в монастырь, а не отправились в крестовый поход, но он не спросил, понимая, что эта тема — соблазн для него самого.
        Юноши трудились и молились с такой самоотверженностью, что уже через полгода отец Роберт счёл их вполне готовыми к принятию монашеских обетов. Во время пострига один из них был наречён Гундомаром, а второй попросил, чтобы его нарекли Готфридом. Услышав это имя, Роланд вздрогнул и посмотрел на юношу долгим проникновенным взглядом. Юноша ответил ему таким же, безусловно подтвердив, что он попросил наречь себя в честь Готфрида Бульонского, героя освобождения Иерусалима. Отец Роберт услышал их безмолвный диалог. Готфрид и Роланд одновременно посмотрели на него, не проронив ни слова. И он так же молча кивнул им обоим.

* * *
        - Мы с тобой здесь уже 10 лет, Роланд. Тебе недавно исполнилось 30. ведь так? — отец Роберт тепло по-отцовски улыбнулся.
        - Не помню, отче. Да, должно быть мне где-то около 30-и лет.
        - Ты перестал считать годы? Это хороший признак, очень хороший. Ты стал настоящим монахом. А я — считаю. Привык считать. Такая у меня слабость. Помню, когда мы с тобой встретились, ты сказал, что десять дней назад тебе исполнилось 20. Я очень привязался к тебе. Не знаю, как буду жить без такого доброго сына и надёжного помощника.
        - А зачем вам жить без меня? Я никогда вас не покину.
        - Ты покинешь меня завтра. Твой путь лежит в Иерусалим.
        - Что?!
        - Разве ты не хочешь совершить паломничество ко Гробу Господню?
        Роланд зарыдал. Таким отец Роберт не видел его ни разу, но он знал, что и сейчас, как всегда, его сын сможет быстро обуздать свою бурную натуру. Он сказал спокойно, как будто и не слышал рыданий своего чада:
        - Ты дал обет послушания. Ты должен сделать то, что я тебе велю.
        - Что случилось, отче?
        - Не спрашивай. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что ты должен идти в Иерусалим.
        - Ну а потом, конечно же, вернуться к вам?
        - Не знаю. Это мне не известно. Может быть, ты и не вернёшься. Мне многое не ясно и не понятно в твоём пути. Ясно только, что твой путь особый, необычный. Там, где ты будешь искать свой путь, я уже ничего не смогу тебе посоветовать. Молись Господу, чтобы Он Сам тебя наставил. И помни, что в твоей жизни незыблемы и неразрушимы лишь три монашеских обета: послушание, целомудрие, нестяжание.

* * *
        Роланд покидал обитель ранним утром. Он шёл решительным шагом, не оглядываясь. Словно эхо прошлой жизни, донёсся до него истошный крик:
        - Старший брат. Брат Роланд, — его догонял Жак в такой же новенькой сутане, как и у Роланд остановился, подождал Жака. Тот выпалил, запыхавшись, как и 10 лет назад:
        - Ты решил сделать меня клятвопреступником? Я же дал клятву никогда не покидать тебя.
        Не волнуйся, старший брат, отец Роберт благословил меня идти с тобой.

* * *
        Во время очень долгого и чрезвычайно опасного пути к Иерусалиму можно было удивляться, что Роланд и Жак всё ещё живы. Их жизнь много раз висела на волоске, но Роланд твёрдо решил ни при каких обстоятельствах не брать в руки оружие. Жак не раз пытался намекнуть своему господину на то, что среди монашеских обетов такого нет, но Роланд оставался непреклонен — его пальцы никогда больше не сомкнуться на рукоятке меча.
        Впрочем, Роланд вовсе не был уверен в своей правоте. Не раз другие пилигримы с оружием в руках спасали его жизнь — на него летели брызги разбойничьей крови. Не раз он спрашивал себя: «Могу ли я быть счастлив тем, что эта кровь пролита не мной? Я сохраняю себя в чистоте, а другие пятнают душу, спасая меня. Честно ли это?». У него не было ответов на эти вопросы.
        Они с Жаком шли иногда вдвоём, а порою присоединялись к разным группа пилигримов. Поток пилигримов из Европы в Святую Землю был нескончаемым, непрерывным, но они двигались с очень разной скоростью и предпочитали разные пути, поэтому попутчики постоянно менялись. Когда братья цистерианцы приблизились к Иерусалиму, их путь совпал с группой паломников, в которой было где-то полтора десятка человек — женщины, дети, старики и ни одного сильного вооружённого мужчины. Эта разношёрстная немощь с надеждой поглядывала на крепких юношей — Роланда и Жака, не сомневаясь, что у каждого из них под сутаной спрятано по дюжине кинжалов. Пилигримы ошибались, молодые монахи были безоружны. Любая женщина, имевшая булавку, была вооружена лучше, чем они.
        Радостным, ликующим весельем наполнились сердца пилигримов, когда с холма они увидели едва различимые в дымке стены Иерусалима. Одни принялись подпрыгивать, выкрикивая что-то невнятное, но чрезвычайно радостное, другие, широко распахнув объятья, обнимались словно были Иерусалимом друг для друга, иные, падая на колени, протягивали руки к Святому Граду, изливая в рыданиях всю немыслимую горечь пути сюда. Самые уравновешенные из пилигримов сосредоточенно молились в сторону Иерусалима — без широких жестов и громких выкриков — счастье читалось только в их глазах. И среди этих последних были два цистерианца.
        Не только с простодушными богомольцами, но и с опытными монахами произошло то же, что всегда происходило со всеми паломниками — туманный образ Святого Града на горизонте совершенно расслабил их души, за какую-то минуту выветрив ощущение опасности, которое сопровождало их всю дорогу, как будто теперь они уже находились под защитой самого Иерусалима. С беззаботной открытостью паломники бросились к источнику, который виднелся неподалёку в зарослях кустов. У Роланда шаг был шире, чем у других, он первым достиг воды — плеснул себе в разгорячённое лицо прохладной влаги, сделал из пригоршни несколько долгих глотков.
        В это мгновение за спиной послышались крики, топот и ещё несколько очень характерных звуков — свист клинка, рассекающего воздух, Роланд не перепутал бы ни с чем. За криками ужаса тот час послышались вопли боли — всё это в несколько секунд. Роланд буквально спиной ощутил, что над ним уже так же занесён клинок. Его корпус развернулся быстрее, чем он успел о чём-либо подумать, и рука взметнулась мгновенно, сомкнув железные пальцы на запястье нападающего. Роланд сломал правую руку врага прежде, чем увидел его. Десятилетний перерыв в упражнениях с мечём почти не сказался на его боевой готовности — инстинкты проснулись мгновенно. Роланд был природным воином, его искусство фехтования всегда состояло более из врождённого таланта, чем из выучки и технических приёмов. Навыки затухают, талант — никогда. В доли секунды, перехватив ятаган нападавшего, он чиркнул ему по горлу лезвием с такой непринуждённостью, как будто отмахнулся от назойливо мухи. И сразу же на него одновременно навалились ещё четверо бандитов.
        Клинок Роланда мелькал так, что ни один из нападавших не мог к нему приблизиться, но он немного отступал — надо было внушить разбойникам, что инициатива полностью в их руках, после чего его выпады станут совершенно неожиданными и число врагов мигом сократится вдвое. Они не догадываются, что бой идёт по его плану, а потому проиграют. Но в этот момент пришла неожиданная и совершенно неуместная помощь, спутавшая тактику Роланда. Один из противников, к которому он и не прикоснулся, повалился на него — за спиной у поверженного мерзавца раздался пронзительный женский визг — одна из паломниц вонзила в разбойничью спину кинжал и от неожиданного успеха сразу же впала в истерику.
        Из-за повалившегося на него трупа Роланд на доли секунды утратил контроль над ситуацией, сразу же получив удар в бок. Ответным ударом он пронзил того, кто нанёс ему тяжёлое ранение и теперь, истекая кровью, остался один против двоих. Отходя по дуге, чтобы поставить противников против солнца, он вдруг увидел, что бой у источника ведёт не только он — на другой стороне поляны лихо орудовал коротким мечём неизвестно откуда взявшийся рыцарь в кольчуге и шлеме. Роланд мог покончить с оставшимися противниками несколькими ударами, намереваясь сразу же броситься на помощь рыцарю, но, постепенно слабея от потери крови, он нанёс решающие удары в состоянии почти бессознательным, сразу же повалившись на труп последнего из своих врагов. Всё исчезло.

* * *
        К Иерусалиму двигалась странная процессия, весьма напоминавшая похоронную. Восемь оставшихся в живых паломников и оба Жака-оруженосца несли двои носилки, на которых лежали Гуго и Роланд, оба без сознания. Жак Роланда и Жак Гуго в последней фазе боя сыграли решающую роль, прикончив оставшихся бандитов, иначе их господа, уже почти выиграв бой, были бы сейчас мертвы. Потом Жаки организовали транспортировку, действуя так слаженно, как будто знали друг друга всю жизнь.
        Едва они вступили на улицы Иерусалима, как остановились и стали озираться, не зная, куда дальше нести раненных и наспех перевязанных господ, которым теперь срочно требовалась помощь лекаря. Не успели они решить, кому бы задать этот вопрос, как к ним приблизился благообразный господин в чёрном плаще с белым крестом. Не задавая вопросов, он сказал: «Следуйте за мной».
        РОЖДЕНИЕ ОРДЕНА
        Опус третий
        Госпиталь
        Очнувшись, Гуго осмотрелся в неизвестном ему помещении. Кругом всё было очень чисто — стены беленые, пол тщательно выметен. Комната очень маленькая, здесь стояли только две кровати. На второй лежал тот самый лихой монах, с которым они вместе сражались у источника. Его глаза, подернутые дымкой душевной боли, были открыты. Гуго тихо спросил:
        - Кто ты, храбрый служитель Господа?
        - Монах Роланд из Сито.
        - А я — Гуго из Пейна.
        - Значит, мы оба с тобой — шампанцы?
        - Похоже, что так.
        Гуго не знал, о чём ещё спросить, а Роланд вопросов не задавал. Они молчали. Гуго был младше Роланда на 11 лет и по натуре своей был куда более темпераментным, горячим, нетерпеливым. Он не мог долго молчать, ему хотелось поближе познакомиться с новым товарищем. Подумав, как продолжить разговор, он трепетно провозгласил:
        - Господь оказал нам великую милость, брат Роланд, даровав спасение в таком бою, из которого не было надежды выбраться живыми.
        - Это так, брат Гуго, — по монашеской привычке Роланд назвал рыцаря братом, что явно польстило де Пейну.
        - Я, брат Роланд, хоть и не монах, но мы теперь с тобой действительно братья. Господь послал нас друг другу для спасения. Если бы не ты — меня убили бы. Если бы не я — ты тоже был бы мёртв.
        - Так и должно быть, — тепло, но безжизненно ответил Роланд. Ему был симпатичен этот восторженный юный рыцарь, но поддерживать разговор было очень трудно, и не столько из-за того, что рана сильно болела, сколько потому, что в душе монаха разверзлась пропасть отчаяния.
        Гуго это заметил:
        - Я вижу, брат, что некое горе мешает тебе радоваться нашему спасению?
        - Перед тобой, Гуго, чудовище, утратившее право называться монахом. У меня душа убийцы. Много лет я боролся с этим, но видимо, безуспешно. У источника я покрыл себя кровью, там обнажилась моя подлинная природа.
        Гуго печально задумался. Слова Роланда прозвучали для него очень неожиданно. Его мысли, и так пребывавшие в тумане от множества ранений, сразу же спутались. Он понимал, что Роланд — не рыцарь, а монах, и в его словах была некая правота, но одновременно и неправота. Гуго мучительно пытался ухватить ту мысль, по ниточке которой он выберется к истине. В этот момент на пороге появились оба Жака.
        - Мир тебе, брат Жак, — сказали Гуго и Роланд одновременно, почти хором. В недоумении они посмотрели друг на друга, потом на своих оруженосцев, потом опять друг на друга и наконец все четверо радостно улыбнулись.

* * *
        Вскоре к ним зашёл то самый благообразный господин, благодаря которому они и оказались здесь:
        - Рад приветствовать наших доблестных героев в стенах госпиталя святого Иоанна Иерусалимского. Вы, храбрый юноша, если не ошибаюсь, Гуго де Пейн?
        Гуго лёжа попытался изобразить почтительный поклон. Тогда господин вопросительно посмотрел на Роланда и тот понял, что ему надо представиться:
        - Монах Роланд из монастыря Сито. Паломник. Просто паломник.
        - Мне уже доложили о том, что произошло у источника. Для монаха вы весьма неплохо владеете оружием. Вы, должно быть, из бывших рыцарей?
        - Если, конечно, рыцари бывают бывшими, — Роланд неожиданно для самого себя подчеркнул достоинство своего рождения. Получилось совершенно не по-монашески.
        Хозяин грустно улыбнулся:
        - Боюсь, что вы правы, брат Роланд, — он посмотрел в глаза молодому иноку, словно это был его товарищ по несчастью, но быстро спохватился, — Простите, что забыл представиться. Раймонд де Пюи, брат Ордена всадников госпиталя святого Иоанна Иерусалимского.
        - Ордена всадников? — Роланд был поражён.
        - Да, наш Орден несколько необычен и, признаюсь честно, ещё не признан официально. Но госпиталь действует, в чём вы сейчас убеждаетесь. Госпиталь — сердце нашего Ордена, и это сердце бьется.
        - Значит, вы — монахи из рыцарей?
        - Если, конечно, бывают бывшие рыцари, — де Пюи улыбнулся Роланду, — В нескольких словах история нашего Ордена такова. Госпиталь святого Иоанна был основан в Иерусалиме ещё в 1070 году для того, чтобы предоставлять паломникам убежище и оказывать любую необходимую помощь. Ректором нашего странноприемного дома был избран благородный Жерар де Торн, он и по сей день является таковым. Братьям госпиталя довелось немало претерпеть после того, как в 1078 году сельджуки овладели Иерусалимом. Всё изменилось, когда мы вместе с герцогом Готфридом освободили Иерусалим.
        - Вы были вместе с великим Готфридом? — Гуго чуть не подпрыгнул в постели.
        - Да, я был в его свите. Мы вместе с герцогом сражались на стенах. Готфрид, устраивая дела освобождённого Иерусалима, преобразовал братство госпиталя в Орден. Четыре рыцаря из его свиты, включая вашего покорного слугу, решили остаться в госпитале, и посвятить себя служению паломникам. Мы приняли монашеские обеты бенедиктинцев.
        - Вы до чрезвычайности заинтересовали меня, любезный де Пюи, — сказал Гуго, на лице которого отразилось только ему свойственное задумчивое восхищение. — Значит вы, рыцари, приняли монашеские обеты и посвятили себя служению паломникам?
        - Воистину, мой юный друг схватывает на лету.
        - Значит, вы больше не сражаетесь?
        - Как же мы можем сражаться? Мы — монахи.
        При этих словах по лицу внимательно слушавшего их Роланда пробежала тень отчаянья, что не ускользнуло от де Пюи и он решил подбодрить цистерианца:
        - Я понимаю вас, брат Роланд, лучше чем кто-либо другой. Ваша душа скорбит от того, что вы, монах, пролили кровь. Это святая скорбь, но не отчаивайтесь. Вы подняли оружие для защиты безоружных богомольцев в такой ситуации, когда больше некому было их защитить. Вы поступили, как добрый христианин.
        Лицо Роланда несколько просветлело. Он благодарно кивнул де Пюи, но не сказал ни слова в ответ. Тогда разговор вновь подхватил нетерпеливый Гуго:
        - Я тоже, любезный де Пюи, решил посвятить себя служению паломникам. Ведь они нуждаются не только в вашем богоугодном заведении, но ещё и в том, чтобы попасть сюда живыми. Прежде, чем вы дадите им кров, кто-то должен сохранить их жизнь.
        - Воистину так, добрый Гуго, — несколько покровительственно улыбнулся де Пюи, — наслышан о ваших подвигах у источника. Нет для рыцаря задачи благороднее, чем защищать безоружных христиан. К сожалению, здесь, в Святой Земле, наши рыцари порою забывают об этом, предпочитая защищать свои замки. Так что вы, Гуго, не только спасли множество жизней, но и успели подать замечательный пример всему воинству Христову в Палестине.
        Польщённый Гуго не смог скрыть довольной улыбки, не зная, что ответить на столь драгоценную похвалу, и тогда печальный Роланд задал, наконец, вопрос, вертевшийся у него на языке с самого начала разговора:
        - Скажите, благородный де Пюи, не тоскует ли ваша рука по мечу, не слышите ли в своей душе музыку боя?
        - Тоскует. Слышу. Но я — монах.
        - А как бы нужен был Святой Земле ваш меч, де Пюи, — вставил Гуго, не осознавая, что его комплимент граничит с оскорблением, — ведь вы — герой иерусалимского штурма! Союзник самого великого Готфрида!
        На восторженного Гуго было невозможно обижаться, и де Пюи лишь молча улыбнулся ему в ответ, но в этой улыбке было столько затаённой боли, что Гуго сразу же почувствовал свою бестактность:
        - Я понимаю, Раймонд, понимаю. Вы — монах, вы дали обет никогда не брать в руки оружие.
        - Монахи не дают такого обета, — де Пюи улыбнулся ещё более скорбно.
        - Вот как? Я не знал. Почему же монахи из рыцарей не воюют? Ведь на Святой Земле так не хватает рыцарей!
        - Впервые слышу такой вопрос. Монахи не воюют, потому что они монахи. Мы слуги Христовы, а убийство — грех.
        - А как же рыцари? Ведь мы тоже христиане! Значит, сражаясь во славу Господа нашего, мы совершаем грех? А священники и монахи, благословляя нас на бой, благословляют на грех? Когда вы с Готфридом освободили Иерусалим, должно быть, пролили немало сарацинской крови. Значит, грешно было освобождать Иерусалим?
        - Если ты не успокоишься, Гуго, твои раны откроются, — было заметно, что де Пюи едва сдерживается. — Ты странный юноша, Гуго. Никогда и ни от кого я не слышал таких речей.
        - Королю Балдуину моё предложение о защите паломников тоже показалось очень странным. В вашем королевстве не принято заниматься такой ерундой. Готов признать, что я ничего не понимаю в делах королевства, но объясните же мне, наконец, в чём я не прав? Почему слуги Христовы не могут обнажать свой меч против врагов Христовых?
        - Потому что у каждого — своё дело. Рыцарь — сражается, монах — молится.
        - Но я и сражаюсь, и молюсь. Я делаю оба дела. А почему вы не можете и молится, и сражаться?
        - Ты сведёшь меня с ума, неразумный юноша!
        - А ваш разум — в чём?! В том, что, прекрасно владея мечём, вы позволяете безнаказанно резать паломников, предпочитая оказывать помощь тем, которые случайно останутся в живых? Я тоже чуть не сошёл с ума, когда увидел горы трупов у источника. Это были мёртвые пилигримы, которых никто из иерусалимских героев не захотел защищать. А вы могли! Один такой рыцарь как вы, Раймонд, стоит трех таких, как я. Вы так и не объяснили мне, почему монах не может защищать христиан с оружием в руках.
        Если бы Раймонда де Пюи разом пронзили десять стрел, он и то не испытал бы такой боли, которую причинили ему слова Гуго. Раймонд был настолько потрясён, что совершенно не воспринял оскорбительность слов этого мальчишки. Его мучительно терзало ощущение глубокой правоты юного рыцаря. Немыслимой и неслыханной правоты. А ведь этот израненный мальчишка-герой всего лишь вслух произнёс то, о чём не принято говорить. Нет, ещё хуже — о чём не принято думать. А мальчишка и думает, и говорит, и делает. Неожиданно на Раймонда нахлынул его старый кошмар, который впервые пришёл к нему не во сне, а наяву — он очень явственно почувствовал, что тонет в безбрежном и бездонном море крови — тяжёлые рыцарские доспехи тянут его ко дну. Он, как всегда в минуты посещения этого кошмара, почувствовал себя мёртвым и сказал голосом, который мог принадлежать только мертвецу:
        - Ты многое видел, юноша. Но ты не видел того, что видел я. И не дай тебе Бог.
        Раймонд де Пюи вышел из комнаты странной, неестественной походкой, как будто его ноги были деревянными.

* * *
        Роланд ни разу не вмешался в словесное сражение Гуго и Раймонда, но он ловил каждое их слово. Они говорили о самом главном вопросе его жизни. Здравая житейская правота Гуго была для него живительной. Конечно, у Гуго не было ответов, но он обладал удивительной способностью ставить вопросы так, как их никто не ставил. «Действительно, — подумал Роланд, — на чём основано убеждение, что монах не может сражаться? Разве я хоть раз слышал внятное богословское обоснование этого всеобщего убеждения? Мы с Гуго спасли жизнь восьми паломникам. Рыцарь де Пейн совершил подвиг, а монах Роланд совершил грех? Нелепость. Но тогда и отчаянье от совершённого греха — нелепость. Я не убийца. Я воин-монах».
        Приходя в себя, они молчали больше часа, пытаясь переварить то, о чём шла речь. Наконец, Гуго решил поделиться главным из своих выводов:
        - Ты знаешь, брат Роланд, я хоть и не монах, но ведь я все последние годы жил согласно монашеским обетам, которых, впрочем, не приносил. Я сохранял целомудрие. Я выбрал добровольную нищету и даже решил не прикасаться к деньгам. Деньги — у моего оруженосца, и я позволил ему иметь их ровно столько, сколько необходимо для нашего пропитания. С послушанием у меня похуже, но это лишь потому, что мне пока не у кого находиться в послушании, а так — я готов. Я был бы счастлив принести монашеские обеты и если даже их не примут, мне никто не запретит их соблюдать. Мы с Жаком живём, как братья, то есть как и положено монахам.
        Сердце Роланда живо откликнулось на последние слова Гуго. Он рассказал про свою мечту о создании подлинного монашеского братства и о том, как им с отцом Робертом удалось это осуществить. Гуго растрогался, его очень увлекли идеи Роберта и Роланда. Он рассказал про свою мечту — о достижении Царствия Небесного. Роланд так же в свою очередь расчувствовался. Их мечты сразу же слились в одну и они поняли, что навеки стали духовными братьями.
        Гуго принимал решения быстро. Вскоре он произнёс слова, определившие всю его дальнейшую жизнь:
        - Кольчуга приросла ко мне, но я готов надеть поверх неё монашескую сутану.
        Неторопливый в решениях Роланд тем не менее сразу же откликнулся на порыв обретённого брата:
        - Сутана приросла ко мне, но я готов надеть поверх неё рыцарскую кольчугу.

* * *
        Раймонд де Пюи больше не заходил к ним. Через неделю Гуго и Роланд оправились достаточно, чтобы встать на ноги. Оба они испытывали большую неловкость перед де Пюи, которого Гуго, совершенно того не желая, видимо, очень сильно обидел. Они отправились искать госпитальера, что не составило большого труда.
        - Рад видеть, что вы оба уже встали на ноги, — де Пюи улыбнулся с большой тоской.
        - Простите меня, доблестный де Пюи, за те неразумные слова, которые я вам наговорил.
        - Ваши извинения приняты. Поймите, Гуго, что я не трус, который прячется от боя в богадельне.
        - Да что вы, Раймонд. Я восхищаюсь мужеством рыцаря, который вместе с Готфридом шагнул на иерусалимскую стену. Я совершенно не имел в виду ничего такого. Если вы больше не сердитесь, мы с Роландом очень просили бы вас рассказать о штурме.
        - Ну что ж. Я никогда и никому не рассказывал об этом кошмаре. Другие участники штурма, уверяю вас, тоже весьма не любят о нём вспоминать. Но, видимо, пришло время. Может быть, тогда вы поймёте меня.

* * *
        Насколько мне известно, в Европе до сих пор судачат о том, что крестоносцы напрасно освобождали Иерусалим. Дескать, христиане, проживавшие в Святом Граде, находились в полной безопасности, никто их за веру не преследовал и вообще пальцем не трогал, а потому ни в каком освобождении они не нуждались. Если вы слышали что-нибудь подобное — не верьте. Это ложь. Положение иерусалимских христиан, когда мы подходили к стенам Святого Града, было воистину ужасным. При арабах местные христиане может быть и жили в относительной безопасности (и то лишь относительной), но когда город завоевали турки жизнь иерусалимских христиан превратилась.
        Церкви Иерусалима ежедневно подвергались жестоким нападениям. Порою неверные врывались в церкви прямо во время богослужения. С бешенными криками они опрокидывали священные сосуды и топтали их ногами, избивали священников, подвергали их изощрённым оскорблениям. Иногда забирались на алтари и дико гоготали. У какого христианина не содрогнется сердце, когда он узнает, что на алтарях, где находились Святые Дары, ныне восседают разнузданные богохульники. Иступлённое варварство этих нехристей являлось во всей силе особенно во время торжественных дней. Рождество Христово и Святую Пасху турки обычно встречали убийством христиан.
        Иерусалимский патриарх стал настоящим страстотерпцем. Его не убивали, кажется, лишь для того, чтобы иметь возможность постоянно глумиться над самым уважаемым христианином Святого Града. Нередко можно было видеть, как патриарха, схватив за бороду, тащат по улице, словно последнего раба. Иногда его безо всякой причины бросали в темницу, зная, что это вызовет скорбь у всех христиан и можно будет поглумиться над ними, когда они придут просить о его освобождении.
        - А паломники? — Гуго вставил вопрос, — как тогда обстояло дело с паломниками?
        - Ничуть не менее ужасно. Пилигримы во все времена шли в Иерусалим, не взирая ни на какие известия о творящихся там ужасах. Шли они и во время владычества турок. Большинство паломников погибало от голода и жажды ещё по дороге, потому что в Палестине никто не хотел продать им еды. Те, которым удавалось избежать голодной смерти, чаще всего погибали от бандитских кинжалов. Угрозы и оскорбления, побои и смерть ожидали паломников на Святой Земле. Те из них, кто всё-таки достигали Иерусалима, вдруг узнавали, что за вход в город турки требуют золото, а какое золото могло быть даже у самых богатых из них на исходе этого странствия скорби? Многие паломники погибали под самыми стенами Иерусалима, так и не попав в Святой Град. Некоторые пытались перелезть через стену, и это чаще всего тоже заканчивалось смертью.
        - Я помню, Раймонд, что рассказывали в Европе о необходимости защищать восточных христиан, — сказал потрясённый Гуго, — плели множество небылиц и на преувеличения не скупились, но этой страшной правды не знал никто. Когда вы узнали всё это?
        - Когда взяли Антиохию, а потом разбили Кербогу, мы ещё долго там жили. Многие крестоносцы вообще не хотели идти на Иерусалим, уже насытив свою жажду подвигов. А так же жажду золота и земельных приобретений. Например, у норманов Боэмунда, который стал князем Антиохийским, и так уже всё было хорошо. А нищие рыцари-крестоносцы, жаждавшие пострадать за Христа, претерпели уже столько бед и лишений, что и эта жажда страданий тоже была утолена. Вот тут-то и начали приходить в Антиохию вести из Иерусалима, дышавшие кошмарной достоверностью. Помню, я сам опрашивал иерусалимских беглецов. Среди них были чудом выжившие паломники, которые теперь возвращались на родину и местные христиане из арабов и армян. Я сравнивал их рассказы. При различии в деталях, они не противоречили в главном и больше уже не вызывало сомнений — в Иерусалиме творятся страшные надругательства над верой христианской. А мы, рыцари-крестоносцы, уже успевшие хорошо отдохнуть и откормиться в Антиохии, были прекрасно вооружены, являли собой грозную боевую силу, но пребывали в неге и праздности. Сердца лучших, самых благородных крестоносцев
воспламенились священной ненавистью к врагам Христовым. Наши души вновь испытывали жажду освобождения Гроба Господня. Мы уже видели себя грозными защитниками христиан, претерпевающих нечеловеческие мучения. Начавший затухать священный порыв крестового похода, снова вспыхнул, словно пламя, раздутое дыханьем Божьим. Мы жаждали прославления имени Христова, мы не сомневались, что нашими руками Господь сотворит великое вселенское торжество христианства. Слава Богу, у нас был вождь, достойный этой великой задачи — герцог Годфруа — не чета иным вождям, озабоченным лишь обретением тщетной славы и бренных богатств. Если бы не Годфруа, Иерусалим, возможно, и до сих пор стонал бы под гнётом неверных. Голос маленьких людей, вроде меня, в совете вождей был не особо слышен, но великому лотарингцу оказалось по силам поднять и сплотить воинство Христово на продолжение крестового похода.
        Разбив лагерь под стенами Иерусалима, мы быстро поняли, что одного лишь воодушевления недостаточно для того, чтобы взять этот прекрасно укреплённый город. Сюда пришли около 40 тысяч христиан, но более половины из них не имели к войску никакого отношения — женщины, старики, дети. Их захватил и увлёк с нами единый порыв религиозного воодушевления. Эти бедняги не имели никакой надежды разжиться на взятии Иерусалима, прекрасно зная, что вся возможная боевая добыча достанется воинам, но они мечтали об иной добыче — духовной. Наши несчастные и совершенно беспомощные бедняки мечтали обогатиться счастьем освобождения Святого Града. Разве могли мы препятствовать их великому духовному порыву, если сами были охвачены теми же чувствами? Но для войска эта разношёрстная толпа представляла большую обузу. Мы вынуждены были о них заботиться, тратить на них драгоценную воду и провиант, которых и воинам не хватало.
        Между тем, воинов было не более 12 тысяч, а рыцарей среди них — 1200 — всё что осталось от полумиллионного войска, некогда покинувшего Европу. В Иерусалиме, по нашим данным, засело не менее 40 тысяч хорошо вооружённого войска, да ещё десятки тысяч гражданских. В укреплённом городе гражданское население всегда можно эффективно использовать на оборонительных работах, а в лагере осаждающих гражданские почти бесполезны.
        Вы представляете, юноши, какая задача перед нами встала? Совершенно нереальная задача. Для штурма хорошо укреплённого города надо иметь численное превосходство над гарнизоном хотя бы в пару раз, а тут всё было наоборот — осаждённые превосходили нас числом по крайней мере в три раза. Нам оставалось уповать лишь на помощь Божью, а она всё не приходила. Выяснилось, что в окрестностях Иерусалима почти нет леса для строительства осадных орудий, без которых штурм был невозможен. Наши разъезды, совершая рейды по ближайшим селениям, вступали в бой буквально за каждое бревно, какое им удавалось найти, но в этих экспедициях людей погибало куда больше, чем было обретено брёвен. Мы, осаждавшие, сами находились в осаде, со всех сторон окружённые врагами, которые не решались нападать на наше войско, но охотно уничтожали разъезды и отравляли колодцы в окрестностях. Даже знатные бароны под Иерусалимом вынуждены были пить вместо воды такую омерзительную жидкость, какой в иное время побрезговал бы последний нищий.
        О, если бы вы видели рыцарей, умирающих от жажды и отдающих своим боевым коням последние глотки воды! Без коня рыцарь превращается в ничто, но дело не только в этом. Кони — наши боевые друзья, не раз спасавшие нам жизнь. При этом, страшный для врага боевой конь перед своим хозяином совершенно беззащитен, ничего не может у него потребовать. И благородные рыцари готовы были умножать свои страдания, лишь бы облегчить муки четвероногих друзей. Наконец, по лагерю вышел приказ: воду — только людям. На штурме кони были бесполезны и, спасая их, мы погубили бы великое дело освобождения Святого Града. Рыцари подчинились приказу, потому что понимали его разумность, и рыдали над умирающими конями.
        От массового падежа коней, от протухшей, а порою — отравленной трупным ядом воды, в лагере начались заразные болезни. Люди умирали один за другим, войско, и без того не особо большое, таяло на глазах. А брёвен было по прежнему недостаточно для строительства настоящих осадных башен. Мы были близки к отчаянью. Стало очевидно, что все мы умрём гораздо раньше, чем успеем построить хотя бы одну башню. Священники объявили общее покаяние. В слезах мы громко каялись во всех своих грехах, порою — вслух и принародно — никто больше не стыдился людей, всем было стыдно лишь перед Богом. Мы, считавшие себя великим Христовым воинством, теперь до глубины души почувствовали, что мы всего лишь сброд отвратительных грешников, и только поэтому Господь отверг наше стремление освободить Святой Град. Нет, смерти не боялись, каждый был готов умереть за Христа, отправляясь в поход. Но всех ужасала мысль, что мы все просто передохнем под стенами Иерусалима, как стадо заражённых тварей, навеки опозорив свои христианские имена. Никто не сомневался — спасение теперь лишь в покаянии. Если Господь примет наше покаяние — помощь
придёт. Неизвестно откуда, но придёт.
        И помощь пришла! Храбрые генуэзцы прорвались к Яффе. Их флот привёз строевой лес в количестве вполне достаточном для строительства осадных башен, привёз провиант, стало полегче с водой. Болезни в лагере не прекращались и люди по-прежнему умирали, но теперь их смерть становилась осмысленной, они знали, что умирают прощёнными. Если Господь послал помощь, значит. Он благосклонно принял их покаяние.
        В лагере закипели работы. Над строительством башен и метательных орудий все трудились с величайшим рвением, напрягаясь из последних сил. Всех опять охватило невероятное воодушевление. К труду никто никого не принуждал, и так в нашем лагере не было ни единого человека, кто, оставаясь без дела, предавался бы лени. Каждый изо всех сил старался поучаствовать в Божьем деле, даже те, кто от болезни едва держался на ногах. Знатные сеньоры и благородные рыцари всю свою жизнь не занимавшиеся никаким трудом, кроме боевого, теперь таскали брёвна вместе с бедняками-оборванцами. Никто больше не кичился своим знатным происхождением, как на самых «знатных» смотрели на тех, кто приносил больше пользы общему делу, а это чаще всего были именно бедняки. Неравенство совершенно исчезло, на наших глазах рождался новый народ Божий. Теперь между нами не было различий ни по национальности, ни по знатности, ни по богатству, ни по возрасту. Во всеём нашем братстве, как в едином теле, билось единое сердце, и этим сердцем был Христос.
        Каждый горевал лишь о том, что на его долю не достанется какой-нибудь полезной работы. Все лишения считались ни во что, лишь бы попасть в Святой Град, из любви к которому они столько уже пострадали. Тогда я был счастлив. Став свидетелем и участником истинного преображения, которое Господь даровал нашим душам, я уже не сомневался в том, что освобождённый Иерусалим станет преображённым городом, земным образом Иерусалима Небесного.
        И вот всё было готово к штурму, но прежде, чем ринуться в бой, мы решили устроить крёстный ход, чтобы в слезах и молитвах испросить у Господа благословения на великое дело освобождения Святого Града. С крестами и образами святых мы пошли на Масличную гору, откуда наш Спаситель через 40 дней после Воскресения вознёсся на небо перед глазами своих учеников. Впереди босыми ногами шли наши епископы и священники. Прибыв на Масличную гору, все мы дружно молились со вздохами и слезами.
        Тем временем осаждённые с башен и стен стреляли по нам из луков и пращей. С такого расстояния трудно было попасть в цель, но иногда это удавалось — многие богомольцы были ранены, некоторое убиты, но мы не обращали на это внимания, наше молитвенное рвение не ослабевало. Тогда презренные турки вынесли на стены кресты и надругались над ними всяческим образом, чтобы мы видели. Громкими выкриками они извергали хулу на Господа нашего и Его спасительное учение.
        Турки, всего 20 лет назад отбившие Иерусалим у арабов, прекрасно понимали, что теперь это уже совсем другая война. Тогда стремились к обладанию городом, теперь жаждали обладать святынями. Тогда хотели стяжать богатства земные, теперь — награду на Небесах. Тогда воевали ради славы, теперь — ради веры. О, турки прекрасно понимали, что их недавняя война между двумя мусульманскими народами и эта война с христианами ни сколько не похожи. Только поэтому они вынесли на стены наши святыни для надругания. В этот момент битва между нами уже началась. Мы славили Христа, они пытались Его бесчестить. Это и было главным в нашей войне.
        В их войске сражались арабы — недавние враги турок, а теперь их братья по вере. Христиан тогда в Иерусалиме использовали только вместо вьючных животных, даже если эти христиане были турками и арабами. Никаких наций и народов больше не было. Было только солнце христианства и чёрные тучи, пытавшиеся его затмить.
        Не смотря на дьявольскую мистерию богохульства, которая разыгралась на стенах, народ христианский не уклонялся от своего благочестивого предприятия, исполнившись священного негодования к врагам нашей веры. После этого крёстного хода в нашем войске не было ни старика, ни больного, ни даже ребёнка, которые не горели бы священной жаждой битвы. Даже женщины хватались за оружие, принимая на себя мужской труд, явно превышающий их силы.
        Ах, юноши, уверяю вас, никогда ничего подобного не было во время европейских войн. Там воюют за интересы сеньора и единственное о чём заботятся — исполнение феодальной присяги. Те, кто не обязан идти в бой, никогда не возьмутся за оружие. Зачем рисковать жизнью ради чужих приобретений, когда никто к этому не принуждает, да и добычей потом никто не поделится? Здесь рвались в бой ради славы Небесного Сеньора, зная, что Господь не оставит без награды рвение даже самых немощных. Сердца всех пылали любовью ко Христу, а такая любовь не позволяет сидеть, сложа руки.
        Город был с одинаковым рвением атакован с трёх сторон. Завязался отчаянный бой, длившийся с раннего утра до позднего вечера. Мы были в осадной башне герцога Готфрида. Никто не боялся погибнуть, но все смертельно боялись, что башня может рухнуть, не достигнув стены, либо будет разбита камнями из катапульт, либо подожжена. Все, кто был в башне, непрерывно молились. И вот наконец осадный мост наверху башни грохнулся на иерусалимскую стену. Впереди всех на стену ринулся наш славный Готфрид. С нами были и его брат Балдуин — ныне король Иерусалима, и Балдуин дю Бург — ныне граф Эдессы. Священное опьянение боя надолго заставило меня обо всём забыть, я бесконечно наносил и отражал удары, как будто силы мои утроились. И вот, наконец мы были на улицах Иерусалима. Немногочисленные группы самых отчаянных сарацин не долго оказывали сопротивление. Иерусалим был освобождён. Бой закончился.
        Раймонд де Пюи вдруг неожиданно прервал своё вдохновенное повествование и как-то растерянно замолчал. Гуго, которому не терпелось услышать о том, как торжество христианства достигло своей кульминации, мечтательно заметил:
        - Представляю, как вы были счастливы тогда!.. Должно быть, крестоносцы, вложив мечи в ножны, сразу же устремились ко Гробу Господню?
        - Нет, юноша, никто к святыням не устремился. Я сказал, что бой закончился?
        - Да, именно так вы и сказали.
        - Да-да. Враги были повержены. Бой закончился. Началась омерзительная резня — истребление мирных, безоружных жителей Иерусалима. Не думаю, что Небеса когда-либо видели такую страшную кровавую бойню. Благочестивые рыцари настолько стремительно превратились в стаю бешеных волков, что я и доныне не могу найти этой метаморфозе сколько-нибудь разумное объяснение.
        Свой меч я вложил в ножны в тот самый момент, когда перестал видеть перед собой вооружённых врагов. Снял шлем, вытер пот со лба, восстановил дыхание, осмотрелся вокруг и понял, что я один. Оруженосца, видимо, убили. Герцог и рыцари его свиты, наверное, начали движение вглубь Иерусалима по другим улицам. Мимо проносились неизвестные мне рыцари и сержанты с обнажёнными мечами. Они выламывали двери домов, вытаскивали оттуда на улицу визжащих, хрипящих или едва стонущих мирных сарацин и тут же зарубали их мечами. Порою, отрубали руки, протянутые к ним в мольбе о пощаде. Иногда на улицу вытаскивали целые семейства - с жёнами и многочисленными детьми, всех убивая на месте. Иные крестоносцы забирались на кровли домов и сбрасывали свои жертвы оттуда, с явным удовольствием наблюдая, как они корчатся на мостовой.
        Как заворожённый, я медленно шёл по улицам освобождённого Иерусалима и у меня было такое чувство, что город полностью оказался во власти дьявола. Повсюду вырастали горы трупов, невозможно было сделать шаг без того, чтобы не наступить на чью-нибудь отрубленную руку или ногу. Несколько раз я ненарочно пинал отрубленные головы. Все улицы сделались красными от крови. Было очень скользко. До этого я участвовал во множестве битв и меня трудно было удивить какими угодно горами трупов, но никогда в жизни я не видел столько мёртвых без доспехов. Это совсем другое. Это ужасно. Рыцари никогда не должны убивать гражданских безоружных людей, да я и не видел никогда в жизни, чтобы хоть один рыцарь это делал. Но сейчас наши крестоносцы, которые ещё сутки назад вдохновлено молились, сгорая от любви ко Христу, превратились в бездушных палачей. Они были воистину безумны — окровавленные с головы до ног, с глазами, горящими диким инфернальным светом, с лицами, на которых не отражалась уже даже ненависть - только дьявольское удовольствие от бесконечных, безнаказанных и совершенно безопасных убийств. Если бы я
попытался представить себе лица бесов, они были бы именно такими.
        Я так и брёл по городу с мечём в ножнах. Я не воспрепятствовал ни одному из этих убийств, погрузившись в состояние почти бессознательное от полного непонимания того, где нахожусь — в городе, освобождённом христианами, или в городе, захваченном безбожниками. И тут я увидел самую чудовищную из всех возможных сцен, что и вернуло меня из небытия. Перед окровавленным сержантом-крестоносцем стоял на коленях старик, по виду — араб, правой рукой показывая ему крест, висящий у него на шее. Сержант, не обращая ни малейшего внимания на то, что перед ним — христианин, уже занёс свой меч для удара. Я молниеносно выхватил клинок и раскроил сержанту череп. И ни тогда, и ни потом мне не было стыдно за то, что я прикончил своего. Нет, это был не свой. Я убил христопродавца и спас жизнь христианину. Сколько ещё таких сержантов и рыцарей было в нашем крестоносном воинстве? Сколько христиан, армян или арабов, они убили на улицах освобождённого Иерусалима? Это ведь могло случится и не сознательно — местные христиане по внешнему виду ничем не отличались от мусульман, а показать крест не каждый, должно быть, успевал.
Это было самым чудовищным — освободители резали освобождённых.
        Араб-христианин, которому я спас жизнь, между тем припал ко мне и обнял колени. Потом он резко вскочил и, схватив меня за руку, увлёк в своё жилище, у дверей которого разыгралась трагедия. Нас на коленях встретили члены его семьи — жена, три взрослых дочери и два маленьких сына. Я еле уговорил их подняться с колен, тогда они бросились обнимать меня, перепачкавшись в крови, которой я был залит с головы до ног. Я не возражал против их бурных восторгов и благодарностей, и сам обнимал их всех вместе и каждого в отдельности. Я подхватывал на руки счастливых маленьких мальчиков, на груди у которых блестели серебряные крестики. Мальчики радостно хохотали. По моим щекам, размывая кровь, текли слёзы. На какие-то минуты я забыл о кошмарах, которые только что видел. Ведь именно ради этого счастья освобождения христиан мы, крестоносцы, и претерпели неисчислимые бедствия.
        В эту минуту появился успевший куда-то исчезнуть глава семейства. В руках он держал серебряное блюдо, на котором лежала небольшая горстка золотых монет. Счастливую улыбку как ветром сдуло с моего лица. Они не верили в бескорыстие своего спасителя. Я знал, что не в праве на них обижаться. Крестоносцы уже дали повод для обвинений в грехах, похуже корыстолюбия. Жестом я дал понять, что золото они могут оставить себе, так же жестом попросил их помочь мне избавиться от кольчуги, которую уже не держали мои плечи. Одна из дочерей хозяина поднесла мне чашу с водой, я с удовольствием вымыл лицо и руки. В этот момент с улицы донеслись дикие крики: «К храму! К Соломонову храму! Все недобитые язычники укрылись там!». Я вышел на улицу. Здесь всё опустело. Вокруг было очень много мёртвых и почти не встречались живые.
        Вернувшись в дом, я увидел, что моё семейство уже накрывало на стол, но я взял свой меч и знаком объяснил хозяину, что он должен проводить меня к Соломонову храму. Тот с пониманием закивал: «Сулейман, Сулейман». Когда мы уже вышли из дома, он со страхом на лице показал на дверь своего жилища. Я понял, что он боится оставлять свою семью. Тогда я кровью нарисовал на дверях латинский крест, вернулся в дом и показал хозяйке на свою кольчугу, чтобы в случае вторжения она предъявила её как доказательство того, что в их доме квартирует крестоносец. Мы отправились с главой семейства к Соломонову храму. Я уже знал, что в крещении спасённый мною араб носит имя Иоанн.
        Мы с Иоанном долго шли по опустевшим улицам. Похоже, что все — и уцелевшие ещё сарацины, и крестоносцы вслед за ними устремились на гору Мориа, где стояла мечеть, которую называли Соломоновым храмом. Вскоре мы увидели невысокие, но крепкие стены, окружавшие храмовую территорию — за ними, видимо, и пытались укрыться ещё уцелевшие мирные граждане Иерусалима. Мы пришли слишком поздно. Здесь всё уже было кончено. В храм ворвались норманы Танкреда. А норманы — это не франки. Совсем другие люди. На территории храма, не такой уж обширной, потом насчитали около десяти тысяч трупов. Здесь трудно было найти хотя бы клочок земли, не закрытый мёртвым телом. Казалось, это и есть наша новая земля — сплошной покров из мертвецов. Мы зашли в мечеть. Здесь всё было ещё страшнее — добротный пол не впитывал кровь и в мечети разлилось целое озеро крови. По нему бродили, разгоняя волны, сонные победители — страшные чудовища, словно родившиеся из этого инфернального озера. Позднее некоторые наши рассказывали, что крови было всаднику по колено и лошади под уздцы. Это, конечно, дурость. Мечеть ведь не бассейн. Но крови
было не менее, чем по щиколотку.
        Сам не понимая зачем, я вошёл в это море. Долго смотрел на колыхание тёмной жидкости, вдыхая адские испарения. За мутной и непроницаемой поверхностью, казалось, скрывалась бездна, которая постепенно засасывала моё сознание. Не знаю сколько времени я так стоял и что произошло потом. Видимо, рухнул, отключившись, в эту бездну крови.
        Очнулся я уже в доме гостеприимного Иоанна. Он притащил меня сюда через весь город. На мне была чистая рубашка, они кое-как омыли меня, словно покойника, но тошнотворный запах крови по-прежнему был нестерпим. Стояло утро не знаю какого дня. Мысль о том, чтобы встать на ноги казалось совершенно невыносимой. Тело моё было в полном порядке, но душу сковал странный паралич. В этот момент я услышал с улицы пение молитв и духовных гимнов. Я понял: если не встану сейчас — не встану уже никогда.
        По улице шёл крестный ход с теми же крестами и образами, с которыми мы шли перед штурмом на Масличную гору. Крестоносцы, отмытые от крови, в чистых рубашках, по большей части — босые, молитвенно сложив руки, нестройно пели псалмы или молились вслух своими словами. Разноголосица среди них стояла невообразимая, но чувствовался единый молитвенный настрой. У многих глаза были устремлены к небу, у других — в глубины собственной души, иные радостно приветствовали друг друга, словно встретившись в раю.
        Мне потом уже стало удивительным, что вчерашние кровавые чудовища и палачи беззащитных сейчас выглядели самыми лучшими христианами. Причём, они не просто выглядели, но и были ими — их сердца переполняла любовь и в этом не было никакого притворства и фальши. Я много думал об этом потом, а тогда я ни о чём не думал — слова молитв осветили душу, и я шагнул в эту процессию, как в спасительную прохладу из адского пламени. Шёл, как был — в одной рубашке и босиком, чем мало отличался от других крестоносцев.
        У храма Гроба Господня нам вышла на встречу процессия иерусалимских христиан во главе со своим духовенством. Истово и горячо они благодарили нас, своих избавителей, даровавших им свободу. Потом они отвели нас ко Гробу Господню. Это было единственное во всём Иерусалиме место, не осквернённое кровью беззащитных. Трогательно было вдеть, с каким благоговением крестоносцы вступали под сень этого величайшего на земле храма, с какой задушевной радостью они целовали камень Гроба Господня. И моё сердце, ещё пару часов назад совершенно выжженное и опустошённое, понемногу наполнялось святым восторгом.
        Повсюду слышны были воздыхания, производимые пламенным благоговением из глубокой внутренней радости человека. Многие суровые воины, стоя на коленях, рыдали. Одни громко и со слезами благодарили Бога, ни к кому, кроме Него, не обращаясь. Другие так же вслух с сокрушённым сердцем каялись в своих безмерных прегрешениях, слёзно обещая никогда больше такого не совершать. Некоторые с рыданиями и без слов ползали на коленях у самого входа во Гроб, не дерзая в него войти, и пролили слёз, кажется не меньше, чем вчера пролили крови. Да, воистину, кровь, замаравшая Иерусалим, была дочиста смыта слезами убийц. О, это были добрые христиане. Уверяю вас — это были лучшие христиане нашего времени, — последние слова де Пюи произнёс с таким искренним надрывом, и это до такой степени не вязалось со всем, что он рассказал про безумную резню, что Гуго и Роланд даже переглянулись.
        - Как же так? — растерянно спросил Роланд, — почему воины Христовы, готовые ради Господа претерпеть любые страдания, с такой лёгкостью превратились в кровавых извергов и так же легко вновь стали смиренными богомольцами, причём и то и другое — от всей души.
        - А вы думаете, я знаю? — сокрушённо вздохнул де Пюи — Чем больше я думаю об этом, тем менее доступным для меня становится смысл этих метаморфоз. Тут лишь одно сравнение кажется мне уместным. Человек, выпивший слишком много вина, начинает порою бесноваться столь неестественным образом, что, протрезвев, и сам в толк не возьмёт, как это он мог совершить такое множество диких и несвойственных ему поступков. То же самое может происходить и во время боя. Кровь — вино войны. Учуяв кровь, человек как будто сходит с ума и начинает бесноваться так, как это ему не свойственно. Лишь протрезвев от крови, человек становится самим собой — хорошим и добрым христианином.
        Тогда мы вышли из храма Гроба Господня вместе с арабом Иоанном, который догнал меня, исчезнувшего из дома. С просветлёнными душами мы шли обратно к нему домой. И тогда к Иоанну подошёл знатный, судя по одежде, рыцарь-крестоносец. Обливаясь слезами, крестоносец протянул Иоанну тяжёлый пояс с золотом и сказал на ломанном арабском:
        - Возьми это золото, брат. Это всё, что у меня есть. Теперь это твоё.
        - Господин, я не могу принять такой ценный подарок, — еле вымолвил опешивший Иоанн. — К тому же, я не нищий. У меня есть дом, есть достаточные для пропитания средства.
        - Но ведь ты же иерусалимский христианин! Мы пришли освободить вас! И освободили! Ты тут всех нищих в округе знаешь. Раздай эти деньги им, если они тебе не нужны. Или употреби их на какое-нибудь доброе дело.
        - Но, господин, я вижу, что вы отдаёте мне все свои деньги. Разве вам самому они уже не нужны?
        - Ах, брат, Господь сподобил меня увидеть такой великий день! Этим счастьем я теперь богат безмерно на всю жизнь. Зачем мне теперь бренное золото? — рыцарь крепко обнял Иоанна и, не говоря больше ни слова, повесил ему пояс с золотом на плечо и побрёл куда-то, блаженно улыбаясь.
        Я молча смотрел на эту стену. Лицо доброго рыцаря я хорошо запомнил во время резни, и сейчас перед глазами ярко встала та картина — сей благочестивый христианин с лицом совершенно безумным и диким куда-то тащил за броду согбенного старца, который лишь жалобно скулил и уже не мог идти. Рыцарь дёрнул старика за бороду с большой силой и вырвал её полностью. Старик упал. Рыцарь отрубил ему голову и зачем-то забросил на крышу соседнего дома. На месте этого старика вчера вполне мог оказаться Иоанн. А ныне это бешенный волк, превратившись в кроткого ягнёнка, отдал все свои деньги до последней монеты арабу, которого лишь случайно не прикончил вчера. Я уверен, что этот рыцарь по натуре был очень добрым. Но кровь во время штурма свела его с ума. Вино войны. Бесовское пойло.
        На лице внимательно слушавшего Гуго не отразилось ни тени растерянности. Лишь мечтательность исчезла из его глаз, они стали очень суровыми. Неожиданно Гуго спросил:
        - Скажите, де Пюи, а где были во время этой резни Готфрид и оба Балдуина?
        - Не знаю. Я потом не спрашивал у них об этом. Но могу вас клятвенно заверить, юноша, что ни один из этих благородных сеньоров ни разу не опускал свой меч на голову безоружного. Этого просто не могло быть! Я слишком хорошо их знал, — лицо де Пюи исказила болезненная судорога.
        - Ну вот видите, — хладнокровно резюмировал Гуго. — И вы тоже не поразили ни одного безоружного. И ни один из ваших друзей-рыцарей, вместе с которыми вы ушли в госпиталь, тоже не сражался с женщинами, детьми и стариками. Ведь так?
        - Да, это так. У них я спрашивал. Ни один из рыцарей, ставших госпитальерами, не запятнал себя резнёй.
        - Так, значит, не на всех оно действует, это ваше «вино войны». Значит, сражаться за Христа должны именно те, кто и посреди битвы не забывает, что он — паладин Самого Господа, и не теряет рассудка, и не превращается в палача. Именно такие как вы, де Пюи, и должны сражаться во славу Божью! Но вы сложили оружие. А бешенные волки остались среди крестоносцев. Уж они-то никогда оружие не сложат, и вы это знаете.
        - Ты очень жесток, Гуго. Вспомни хотя бы о том, что я в два раза тебя старше. Пожалей старика.
        На сей раз Гуго и не думал извиняться. Обстановку разрядил Роланд:
        - Скажите, доблестный де Пюи, а как вы попали в этот госпиталь?
        По лицу Раймонда пробегали нервные судороги. Чувствовалось, что Гуго своей правотой, слишком бесспорной, загнал его душу в совершенно нестерпимое состояние. Он боялся говорить, зная, что его голос будет дрожать самым недостойным образом. Но он оставался рыцарем. Справившись с собой, госпитальер относительно спокойно продолжил:
        - Мой араб Иоанн, когда мы вернулись к нему домой, позвал своего товарища, владевшего наречием франков, и через него рассказал мне, что служит в госпитале Иоанна Иерусалимского, в честь которого и был крещён. Я узнал, что это госпиталь основал богатый арабский купец из Амальфи. Сей купец добился у египетского халифа разрешения построить в Иерусалиме убежище для паломников. Иоанн сказал, что неожиданно полученное им золото он отдаст в свой госпиталь. Он хотел, чтобы я знал, что он — человек честный и ни в коем случае не оставит это золото себе. А меня заинтересовала не столько судьба золота, сколько сам госпиталь. Я попросил Иоанна, чтобы он показал мне это убежище, в котором мы сейчас и находимся. Потом я рассказал обо всём рыцарям из свиты Годфруа, своим друзьям Додону де Компсу, Конону де Монтегю и Гастусу (последний всегда именовал себя только так). Они смотрели на вещи так же, как и я. Мы решили стать монахами и остаться в госпитале. Нас весьма порадовало и вдохновило, что госпиталь возглавляет благороднейший Жерар де Торн. Так я встал на путь, по которому иду и поныне. Вы можете судить обо
мне, как считаете нужным. Но это мой путь.
        Гуго с трудом встал с постели, приблизился к де Пюи и насколько мог крепко обнял его, с тихой улыбкой вымолвив:
        - Не окажите ли нам любезность, благороднейший де Пюи? Не проводите ли нас, немощных, в храм Гроба Господня? Давайте втроём помолимся на месте воскресения Господа нашего Иисуса Христа.
        - Присоединяюсь к просьбе брата Гуго, — вымолвил вздохнувший с облегчением Роланд.
        - С радостью, друзья мои, с радостью, — улыбка де Пюи была по-прежнему подёрнута пеплом боли, как будто он был ранен, а не они.
        Гуго улыбнулся широко и открыто:
        - Ах, господа, как я счастлив, что встретил на Святой Земле таких благородных и христолюбивых рыцарей, как вы!

* * *
        Ближайшие три дня Гуго и Роланд почти не разговаривали. Было заметно, что Гуго напряжённо и непрерывно о чём-то думает. Роланд не успевал удивляться своему новому другу — Гуго был очень разным. То порывистый, нетерпеливый, восторженный, готовый восхищаться буквально всем, что видит вокруг себя. То тихий, мечтательный и застенчивый, почти робкий, как ребёнок. Потом он вдруг становился жёстким и непреклонным, казалось даже — совершенно безжалостным, в первую очередь — к самому себе, но, как выяснилось, и к окружающим тоже. Он явно был способен на терпение воистину бесконечное и даже запредельное. Более всего Гуго удивлял, превращаясь в цепкого, расчётливого и хладнокровного прагматика. Раньше Роланду казалось, что такими могут быть только банкиры — ломбардцы. А потом этот хладнокровный прагматик вдруг превращался в красноречивого ритора и его блестящие, отточенные аргументы, поражая своей безупречной логичностью, достигали цели столь же неуклонно и неотвратимо, как и его клинок на поле боя.
        Да, Гуго де Пейн был необычным человеком. Он умел думать не так, как все. Никакие общепринятые суждения его никогда не сковывали. Его мысли отличались полной самостоятельностью и, в силу этого, неожиданной смелостью, а между тем, он умел, как губка, впитывать всё, что видел и слышал вокруг, накапливая чужие мысли и бросая их в свой умственный тигель для переплавки, при этом совершенно невозможно было угадать, что за изделие он намеревается в конечном итоге отлить.
        Роланд не пытался прервать молчание друга, не желая мешать его внутренней работе. Наконец, Гуго заговорил сам и, как всегда, от него можно было ждать каких угодно слов, только не тех, которые он произнёс:
        - Как мне нравится, брат Роланд, ваша цистерианская сутана — белоснежная, с чёрным оплечьем и капюшоном.
        - Да, мне она тоже очень нравится. Раньше я любил белые плащи, а когда стал монахом — охотно принял это чёрное дополнение.
        - Белые плащи. Белые плащи. А ты слышал, брат Роланд, про белых всадников под Антиохией?
        - Эта история известна любому христианину на Святой Земле. Наши не смогли бы тогда победить без помощи Небес. В самый тяжёлый момент боя, когда, казалось, всё было потеряно, крестоносцы увидели неведомых белых всадников в белых одеждах, которые сражались на их стороне. Благодаря им, наши победили.
        - Так вот и хотелось бы мне, брат Роланд, — мечтательно вымолвил Гуго, — чтобы мы с тобой были, как те белые всадники. Не в том, конечно, смысле, что мы должны стать ангелами, но мы должны стать земным подобием небесных ангельских воинств. А это значит — всегда приходить на помощь братьям-христианам в самую тяжёлую для них минуту. Подражать ангелам — что может быть лучше! Пусть антиохийское чудо станет на Святой земле привычным и ежедневным! Давай носить белые плащи!
        - Давай. Тем более, что воевать в цистерианской сутане будет явно несподручно.
        - О, ваша сутана не будет забыта. Мы сделаем из неё флаг.
        - Как это?
        - Ну, не в буквальном смысле, конечно. Но флаг нашего Ордена будет напоминать цистерианскую сутану — белые с чёрной полоской сверху.
        - Гуго, я вижу, ты уже немало всего напридумывал. О каком Ордене ты говоришь? Ты решил стать госпитальером?
        - Нет, я никогда не стану госпитальером, потому что я буду воевать. Я много думал об Ордене всадников святого Иоанна. Интереснейшее начинание — рыцари создали монашеский Орден. Они стали монахами, но остались при этом рыцарями. Это значит, они создали рыцарский Орден, а таковых христианский мир ещё не знал. Их чёрные плащи с былыми крестами — не сутаны. Это рыцарские плащи, хотя и не вызывает сомнений, что госпитальеры — хорошие монахи.
        Очарование Ордена братьев-иоанитов с тем как раз и связано, что де Торн и де Пюи с друзьями - боевые герои.
        - Боевые герои, возненавидевшие войну.
        - Вот-вот. Вместо того, чтобы очистить войну за веру от бесовской грязи, они вообще отвергли войну, как слишком грязное для них дело. А поскольку из войска ушли самые чистые рыцари — война стала ещё грязнее. При этом Орден госпитальеров существует в Иерусалиме лишь благодаря тому, что кто-то за них эту грязь всё-таки разгребает.
        - Только, ради Бога, друг мой, не говори больше об этом де Пюи. Ты его в могилу сведёшь своей логикой.
        - Не буду, не буду. Де Пюи — славный рыцарь, и в душе он всегда останется рыцарем. Но омерзительная резня после иерусалимского штурма сломала его. Его дальнейшие поступки продиктованы не здравым смыслом и не религиозным рвением, а этим сломом. Но мы создадим друзой Орден. Орден рыцарей, которых не сломить.
        - А не слишком ли много мы на себя в этом случае возьмём?
        - Давай возьмём ровно столько, сколько сможем унести. Ты проследи, от чего я отталкиваюсь и к чему прихожу. Крестоносцы порой ведут себя недостойно и не благородно, не по-рыцарски и не по-христиански. Ни нам, ни госпитальерам это не нравится. Ни мы, ни госпитальеры не можем переделать всё крестоносное войско так, чтобы оно нам нравилось. Даже добрые христиане среди крестоносцев, это порою психопаты, пьянеющие от крови, не говоря уже о том, что среди крестоносцев далеко не все — добрые христиане. Многие пришли сюда не для того, чтобы служить Христу, а для того, чтобы грабить. Нам это не изменить. Войско всегда будет состоять из людей очень разных. До такой степени разных, что, порою, стыдно к этому войску принадлежать. Но на этом наше согласие с госпитальерами заканчивается, потому что их путь — уйти из войска, а наш путь — создать свой отряд, не повреждённый обычным пороком воинов, утопающих в крови.
        - Но как же мы его создадим?
        - Скажи мне, мы с тобой никогда не будем убивать безоружных?
        - Конечно, не будем.
        - А неужели ты думаешь, что нас с тобой таких лишь двое на всю Палестину? Постепенно к нам присоединятся рыцари, родственные нам по духу. Это будет особая порода рыцарей. Если другие убивают безоружных, то наша главная задача, напротив — защищать безоружных. Если другие грабят — мы берём себе лишь скромное пропитание. И чтобы никто из нас ничего себе не брал, у нас, как у монахов, будет всё общее. Если другие берут себе женщин, как военную добычу - мы храним монашеское целомудрие. Скажи мне, что тут невозможного? Ведь такие рыцари есть, их надо только объединить под нашим чёрно-белым знаменем. На эту мысль меня натолкнул де Пюи. Его бурный протест против крестоносных бесчинств очень сильно на меня подействовал и заставил искать выход, но не такой, какой выбрал он.
        - Да… Его рассказ о море крови в Соломоновом храме веял инфернальной жутью…
        - Мы отмоем Соломонов храм! Отмоем молитвенными слезами и боевым потом. Этот храм не будет символом кровавого безумия. Мы сделаем его символом жертвенного христианского бескорыстия.
        - Там сейчас дворец короля Балдуина, который, кажется, не очень-то тебя жалует.
        - Да я не в обиде на короля. У него сто забот. Ему не разорваться. Мы всё будем делать сами, ни у кого не испрашивая помощи. Король будет только рад. Мы ещё поймём друг друга.
        - Вот ещё загвоздка. Даже Орден иоанитов, идея которого куда более привычна и обычна, Церковь до сих пор не признала. Боевой монашеский Орден — тем более не признают.
        - Да какое нам дело до признания? Мы никому ничего не будем доказывать и никакого признания не станем добиваться. Кто нам запретит защищать паломников? Кто нам запретит жить в целомудрии и нестяжании?
        - Гуго, ты всё время говоришь «мы». А ты бы хотя бы спросил меня, нравятся ли мне твои идеи?
        - Да, брат Роланд, прости, увлёкся.
        - Я с тобой, брат Гуго.

* * *
        Вскоре братья окончательно выздоровели и пришли попрощаться к Раймонду де Пюи.
        - Нам совсем не обязательно прощаться, доблестные юноши. Денег у вас нет и, судя по всему — не предвидится. Вам будет трудно найти жильё в Иерусалиме. Вы можете продолжать жить в нашем госпитале. Мы не возьмём с вас денег. Я уже говорил с де Торном.
        - Спасибо вам, благороднейший де Пюи, — очень прочувствованно сказал Гуго. — Простите за всё. Мы высоко чтим ваше христолюбие. Но у нас свой путь. Мы будем создавать свой Орден.
        Гуго вкратце рассказал госпитальеру о своём замысле. Де Пюи выслушал его молча, потом ещё помолчал некоторое время и медленно, раздельно произнёс:
        - Может быть, ваше начинание ожидает великое будущее. А может быть и нет. Не знаю. Ваш благородный порыв в чём-то близок моей душе. Хотя остаются весьма серьёзные сомнения. Я уже не в том возрасте, чтобы спешить с окончательными выводами. Впрочем, моё предложение остаётся в силе. Дело ваше не скорое. Поживите пока в нашем госпитале, а там видно будет.
        Гуго и Роланд молча, но горячо обняли госпитальера. Они приняли его предложение, но сейчас им надо было идти. Де Пюи задумался, видимо, решая, стоит ли ему поделиться некоторой мыслью. Роланд вопросительно посмотрел на него и госпитальер решился:
        - У меня тоже есть одна идея не из разряда обычных. Сынишка нашего араба Иоанна подрос. Он ревностный христианин, рвётся в бой, мечтает отдать жизнь за Христа. Крестоносцы не примут к себе араба и рыцарем ему не быть. Но, может быть, вы будете брать мальчонку с собой, в ваши рейды? Он прекрасно владеет приёмами восточного боя, великолепно знает местные условия, говорит по-нашему. Он может быть вам очень полезен.
        - И как зовут этого доблестного арабского юношу? — Гуго уже внутренне согласился взять его с собой.
        - В крещении — Иаков. Мы зовём его просто Жак.
        Гуго и Роланд дружно расхохотались.
        РОЖДЕНИЕ ОРДЕНА
        Опус четвёртый
        Видение де Сент-Омера
        У источника они больше не устраивали засад. Разбойники, потрясённые бойней, которую учинили не весть откуда взявшиеся гиганты, встали там постоянным лагерем — силами, которые были пока явно не по плечу маленькому охранному отряду. Гуго уже не раз задавал себе вопрос: а с простыми ли разбойниками они имеют дело? Что-то уж очень хорошо был отлажен обмен информацией между, казалось бы, разрозненными бандитскими группами. Согласованность действий противника заставляла предположить существование единого руководства. Эти мысли подталкивали его к неким решениям, но он пока ещё не знал к каким.
        Решения Гуго умел принимать мгновенно, казалось, почти не думая, но так лишь казалось. За этой скоропалительностью каждый раз стояла большая внутренняя работа. Вот и сейчас он небрежно обронил в разговоре с Роландом: «Засад больше не будет. Будут конвои». Он сказал это таким легкомысленным тоном, как будто брякнул первое, что пришло ему в голову. Роланд вопросительно посмотрел на товарища, а юный вождь охотно пояснил:
        - Паломники двигаются, как правило, небольшими группами. Мы будем отправляться им на встречу, например, в Торон или в Карантин. Там мы скажем, что они должны остановиться и ждать другие группы, пока их не наберётся человек хотя бы сто. И вот этот их большой отряд мы будем конвоировать к Иерусалиму. В Карантине мы отберём среди паломников крепких мужчин, способных и готовых помогать нам в пути. Мы могли бы даже обзавестись небольшим арсеналом лёгкого оружия, хотя бы кинжалами, чтобы раздавать нашим паломникам.
        Роланд улыбнулся:
        - Меня поражает, Гуго, твоя готовность принимать решения за людей, которых ты в глаза не видел и при этом ты ни сколько не сомневаешься, что все эти люди, меж собой тоже не очень знакомые, будут безропотно выполнять распоряжения не весть откуда взявшихся рыцарей.
        - Пустяки. Если ты разбираемся с бандитами, так неужели со своими не разберёмся? Для бандитов мы прибережём наши острые и неотразимые мечи, а для паломников — столь же острую и неотразимую логику. Сдобренную любовью. И молитвой — это само собой.
        - О да, брат Гуго, ты воистину неотразим. И для своих, и для чужих, — Роланд жизнерадостно расхохотался.
        Гуго на минуту встревожено задумался — уж не обидел ли он Роланда своей самоуверенностью? Но смех цистерианца был настолько безмятежен, без малейшей примеси язвительности, что Гуго понял: любые извинения с его стороны будут лишними словами.

* * *
        Они привели уже два каравана паломников из Карантина. Всё было так, как и предрекал Гуго: неотразимые мечи для чужих и неотразимая логика для своих. Применяя логику порою приходилось вспотеть не меньше, чем орудуя мечём — иные паломники ни на один день не желали задерживаться в Карантине, и попросту отмахивались от неизвестных рыцарей, пытавшихся их задержать, но ни одного из них братья не отпустили на смерть — к каждому нашли свой подход.
        Братья решили, что охрана караванов должна быть демонстративной, заметной издали. Делая охрану незаметной, они провоцировала бы нападение. Ни боя, ни смерти они не боялись, но, отбивая атаку, они не могли гарантировать, что ни один паломник не пострадает, а потому считали за благо не показывать свою доблесть.
        Юный араб Иаков, уже третий Жак в их небольшом отряде, показал себя наилучшим образом — блестящая дисциплина, прекрасное знание местных условий, преданность Христу вплоть до полного самоотречения. И всё-таки, наблюдая за ним, Гуго постоянно чувствовал, что вовсе не предрассудки крестоносцев мешают Иакову стать рыцарем. Восточная натура юноши отличалась и храбростью, и благородством, и религиозностью, а всё же оставалась восточной — извилистой и несамостоятельной, склонной к преувеличенной покорности господам. Роланд не раз беседовал с ним, разъясняя, что он и Гуго — не господа ему, а братья. Это было бесполезно — едва почувствовав себя в чём-то виноватым, Иаков тот час падал перед ними на колени. Если рыцари в подобном случае запрещали ему целовать их обувь, он считал, что они не хотят его простить. Они не могли доказать ему, что просто не желают унижения христианина, которого считают равным себе, хотя и не по положению, но по человеческому достоинству.
        Роланд постепенно понял своеобразие внутреннего мира Иакова: «Он может стать лучшим воином, чем мы и гораздо лучшим христианином, но он никогда не станет даже плохеньким рыцарем. Разве что его внуки, да и то вряд ли. Восток есть Восток. Здесь традиции нерассуждающей покорности настолько сильны, что с ними, пожалуй, и бороться не стоит. Эти традиции надо освящать, придавая им христианское содержание, а христианское — не обязательно рыцарское».
        Роланд был прирождённым психологом, душа каждого человека представлялась ему целой вселенной, и он не находил ничего увлекательнее, чем погружаться в эти вселенные, стараясь понять и постичь каждую малозначительную деталь, характеризующую человека. Ни одна самая мельчайшая чёрточка характера кого-либо из тех, кто встречался на его пути, не казалась ему пустяком, словно это были грани драгоценного алмаза — уникального и неповторимого творения Божьего. Таков был его путь к познанию величия Творца мира.
        Роланд часто и подолгу беседовал с Иаковом, не столько поучая и наставляя, сколько расспрашивая обо всём, что связано с Востоком. И Восток уже не казался ему хуже Запада. Восток был другим. Но не хуже. Естественно, что Иаков, с равным почтением относившийся и к Гуго, и к Роланду, к последнему тянулся всё же больше.
        Однажды Иаков пришёл к Роланду и, поклонившись ему в пояс, робким полушёпотом изрёк:
        - Позволит ли мессир ничтожнейшему из его рабов высказать неразумную мысль?
        - Говори, — Роланд давно не пытался искоренять эту витиеватую манеру обращения.
        - Слухи о великих подвигах моих доблестных и бескорыстных господ широко распространились среди местных христиан, армян и арабов. Многие из них хотели бы служить вам так же, как и я. Моё недостоинство знает, что и так является слишком большой обузой для благородных господ. Но не имея способности к умной речи, столь свойственной моим господам, не знаю, что ответить им. Сказать ли, что они недостойны служить прекрасным рыцарям?
        - Ни в коем случае! — выпалил Роланд со скоростью, свойственной скорее Гуго. Иаков мгновенно впечатал свой лоб в землю. Роланд поднял его за плечи и начал чеканить слова в своей неторопливо-рассудительной манере:
        - Запомни же ты наконец, брат мой: ты не обуза нам, а замечательный помощник. Ты служишь не нам, а Христу. Ты не слуга нам, а брат во Христе. И твои друзья, армянские и арабские христиане, так же нам братья. А вот стоит ли нам принять их к себе… Давай вместе подумаем. Ведь наше братство — монашеское. Мы требуем от своих соблюдения монашеских обетов, даже если они не принимали пострига. Готовы ли к этому твои друзья?
        - О да, мой господин! Они чистые и бескорыстные юноши. Если кто-нибудь из них проявит непослушание, или склонность к блуду, или сребролюбие — вы просто отрубите мне голову.
        - С твоей головы, брат Иаков, не упадёт ни один волос. Если твои друзья подведут нас, ты рискуешь не головой, а честью. Понимаешь ли, брат, что потерять честь — куда страшнее, чем потерять жизнь? — Роланд едва успел удержать Иакова от очередной попытки впечатать свой лоб в землю, — И никогда, Иаков, не воздавай человеку почестей, которых достоин лишь Бог. Пойдём к Гуго.
        Гуго воспринял эту мысль, как свою. Да это и была его мысль — создать подразделение из восточных воинов — с лёгкими луками, на быстрых лошадях, сверхманевренное, способное мгновенно появляться и исчезать. Им не хватало этого. Использование рыцарской манеры боя - тяжёлой, прямолинейной, неудержимой, давая им преимущества, оборачивалось так же и слабостью. А учить рыцарей и даже оруженосцев стремительному и ускользающему восточному бою всё же не стоило. Ох не стоило! Не надо портить франкам души. Это должно быть другое подразделение — не рыцарское, чисто восточное, но подчинённое рыцарям. Крестоносцы никогда таких подразделений не создавали. Мысль представлялась шальной. И тут Иаков со своей идеей. Гуго понял, что его замысел спелым яблоком упал к его ногам, а потому принял решение мгновенно. Договорились, что Иаков для начала пригласит к ним на службу двоих своих друзей и станет для них командиром.
        Когда рыцари остались вдвоём, Гуго сказал Роланду:
        - Я счастлив, брат Роланд, что наш отряд растёт, наша благородная миссия завоёвывает сердца. Вчера ко мне пришли несколько крестьян их тех паломников, которых мы сопровождали. Хотят вместе с нами служить в охранном отряде. Думаю их принять, но у каждого из нас и так уже по два оруженосца. Из крестьян надо создать отдельный отряд арбалетчиков. Поставлю над ними своего Жака. А ты займись вместе с Иаковом созданием арабского отряда лёгкой кавалерии. Нормально я придумал?

* * *
        Немного времени прошло, и охранный отряд состоял уже из нескольких подразделений. Старый Жак подготовил из четырёх крестьян-франков отменных арбалетчиков, Иаков самозабвенно отдался формированию и муштре лёгкой кавалерии, вместе с ним их набралось семь человек. Среди них не было ни одного турка, но паломники отчего-то начали называть невиданных друзей туркополами. Гуго и Роланд меж собой для краткости стали именовать их так же. Лихие были парни - горячие, весёлые, стремительные. За Христа готовы были голову сложить, но в христианстве понимали очень мало. Роланд с увлечением отдал себя духовному просвещению туркополов, а в боевом отношении руководил ими только через Иакова, чтобы не подрывать авторитет арабского командира среди своих.
        Гуго и сам не заметил, как стал в Карантине персоной. Его право формировать караваны паломников, которые могли двинуться в путь на Иерусалим только по его воле, теперь никто не подвергал сомнению. Паломники из рыцарей, как правило, двигались своими отрядами и в охране, конечно, не нуждались, но однажды Гуго встретил в гостинице для простолюдинов двух рыцарей, которые почему-то не захотели поселиться в доме, более приличествующем людям благородного сословия. Эти двое, ни мало не походившие друг на друга, ещё меньше походили на обычных крестоносцев. Один из них, черноволосый, высокий и гибкий, с лицом живым и подвижным, казался созданным для лицедейства, и всё-таки это был не какой-нибудь презренный фигляр, а рыцарь, о чём недвусмысленно говорили его мощные плечи и сильные руки, какие бывают только у мечников, да и в лице за актёрской подвижностью явно проступала суровость воина. Второй был таким же стройным и гибким, но белокурым — его светлые, словно льняные, локоны изящными волнами ниспадали на плечи. Лицо имело черты изумительно утончённые. Бледность, какую не часто встретишь в Палестине, и
поразительной чистоты голубые глаза завершали облик благороднейшего юноши, которому на вид было лет 20 с небольшим. Необычный, словно неземной, покой отражался на его лице, черты которого оставались неподвижны, о чём бы он не говорил, но это не был мертвенный покой человека, безразличного ко всему на свете. Он более походил на счастливца, уверенного в своём счастье. На войне, среди грубых воинов, такое состояние духа — большая редкость. Поражённый ангельским обликом юного аристократа Гуго постарался начать разговор как можно более непринуждённо:
        - Приветствую вас, благородные сеньоры. Меня зовут Гуго де Пейн.
        - А меня — Бизо, — с дружелюбной улыбкой ответил ему черноволосый юноша. — Вообще-то в крещении меня назвали Жоффруа, но нам, провансальским трубадурам, вполне достаточно прозвища. Да и затруднительно вам было бы обращаться ко мне по имени, если учесть, что моего друга тоже зовут Жоффруа. Это благородный рыцарь из Фландрии Жоффруа де Сеит-Омер.
        Бледный рыцарь, когда его представили, встал и почтительно поклонился де Пейну, не проронив при этом ни слова. Гуго ответил ему таким же молчаливо-почтительным поклоном. Разговор подхватил Бизо:
        - Мы наслышаны о ваших великих подвигах, благородный Гуго из Пейна.
        - Рассказы о подвигах, очевидно, преувеличены, но дело, которому мы служим, действительно можно назвать возвышенным. Ничего своего не имеем. Служим только Христу. Надеюсь, что буду иметь возможность представить вам моего друга и брата Роланда. Он монах-рыцарь.
        Последние слова Гуго, кажется, заставили де Сент-Омера оставить на время созерцание своего счастья, но в его вопросе не послышалось удивления и голос прозвучал неожиданно твёрдо, без той сентиментальной мечтательности, какую можно было предположить у обладателя такой внешности:
        - А разве бывают монахи-рыцари?
        - Не уверен, любезнейший де Сент-Омер, что среди христиан когда-либо встречались монахи-рыцари, однако, каноны нашей Матери-Церкви никогда этому не препятствовали. Монахи не приносят обетов, которые запрещали бы им поднимать оружие для защиты христиан. Может быть, брат мой Роланд — первый монах-рыцарь, но ведь и любое благое начинание когда-либо происходит впервые.
        - Должно быть, так, любезный Гуго. Но почему вы называете вашего друга так же и братом?
        - Мы все живём, как монахи, а потому мы друг другу братья, включая наших оруженосцев и восточных христиан, которые несут службу вместе с нами.
        - Это очень хорошо, — тихо и спокойно сказал де Сент-Омер и после этого ещё долго не произносил ни слова. Было заметно, что обмен любезностями — не для него, да и вообще не многое способно заинтересовать его в окружающем мире.
        Гуго, имевший привычку на равных говорить с герцогами, графами и даже королём, никогда и ни в чьём присутствии не робевший, разговаривая с де Сент-Омером почувствовал некое смущение. Было в этом юноше нечто, возвышающее его над всеми королями земли. Сердце рыцаря де Пейна, совершенно лишённое зависти, испытывало искреннюю радость от сознания того, что рядом с ним находится человек, чьё духовное превосходство над ним несомненно.
        - А что побудило вас, благородные сеньоры, путешествовать вместе с простолюдинами? — спросил Гуго.
        - Причина весьма напоминает ваше служение, — охотно ответил Бизо. — Мы с Жоффруа встретились и познакомились в Тарсе. Там группа пилигримов обратилась к нам со слёзной просьбой — сопровождать их хотя бы до Антиохии. Мы пообещали паломникам и принесли обет Господу сопровождать их до самого Иерусалима. Славные люди. Добрые и набожные. А у себя на родине я никогда не общался с простолюдинами. Я ничего не понимал. На Святой Земле многое становится понятно. Я ещё до Иерусалима не добрался, а уже стал вместилищем великой мудрости, — Бизо улыбнулся хитро и лукаво. Гуго оценил его самоиронию.
        - От бандитов отбиваться доводилось?
        - Было несколько жарких схваток совсем недавно. Еле справились. И вот теперь одолевают меня смутные предчувствия. Боюсь, что ближе к Иерусалиму бандитов станет больше. Не уверен, что мы с Жоффруа отобьёмся. Нам погибнуть — не проблема. Проблема — сделать так, чтобы паломники не погибли. Это я к тому, что мы вовсе не отказываемся от помощи вашего отряда, любезнейший Гуго.
        - Выступаем на рассвете, — подвёл итог де Пейн.

* * *
        Караван паломников под усиленной охраной воинов де Пейна и их новых друзей неторопливо тянулся к Малдоиму. В пути рыцари почти не разговаривали. Де Сент-Омер ехал рядом с Роландом. Они познакомились накануне и сразу же понравились друг другу. Сейчас они изредка обменивались взглядами и короткими фразами, смыл которых был доступен только им. Гуго был счастлив видеть зарождение новой дружбы. Впрочем, он больше смотрел не на спутников, а на окрестности и вскоре оказалось, что не зря.
        - Всем стоять! Приготовиться к обороне! Рыцарям рассредоточиться по левому флангу! Туркополы — ко мне! — Гуго отдавал команды быстро, чётко и невозмутимо.
        Все уже видели, что его к этому побудило. На приличном расстоянии от них на бархане отчётливо виднелась группа разбойников. Где-то около сорока всадников.
        - Они ещё не решили, стоит ли нападать, — пояснил Гуго рыцарям. — Сейчас они хорошенько рассмотрят наши боевые порядки и поймут, что сегодня не их день. У нас четыре рыцаря, полдюжины арбалетчиков и дюжина туркополов. Мы разделаемся с ними без руда, и они это, кажется, уже поняли. Точно, они повернут, боя не будет.
        Совершенно неожиданно для всех де Сент-Омер тихо и спокойно сказал:
        - Их надо атаковать и уничтожить.
        - Благородный Жоффруа, не обижайтесь, но мы здесь не для того, чтобы показывать свою доблесть. Если можно обойтись без крови — надо обойтись без крови. Лишь бы все наши паломники были целы.
        - Без обид, доблестный Гуго. Лишь замечу: кроме охраняемых нами паломников есть и другие группы. Если мы отпустим этих бандитов, ещё до захода солнца они нападут на других пилигримов, у которых не будет хорошей охраны.
        Гуго вздрогнул и внимательно посмотрел на де Сент-Омера. Потом под ноги своего коня. Он молчал не меньше десяти секунд, которые всем показались вечностью. В разговор вмешался Бизо:
        - Жоффруа, мы всё равно не сможем догнать разбойников на своих тяжеловесах.
        Впрочем, Гуго уже принял решение:
        - Туркополам преследовать бандитов и навязать им бой. Во что бы то ни стало удерживать этих мерзавцев и продержаться до тех пор, пока не подоспеют рыцари.
        Наверно, впервые с таким блеском проявились преимущества, которые давало охранному отряду наличие маленького подразделения лёгкой кавалерии туркополов. У воинов Иакова были превосходные арабские скакуны. Иерусалимская община христиан-арабов не пожалела денег на приобретение этих скакунов для своих героев. Маленькие мохноногие турецкие лошадки разбойников без труда ускакали бы от рыцарских коней-тяжеловесов, но с арабскими скакунами эти лошадки никак не могли соревноваться в скорости. Войны Иакова быстро настигли бандитов и навязали бой вчетверо превосходящему их противнику. А сзади уже громыхали латами рыцари. Туркополы, получив мощную подмогу, теперь действовали уже не столько на поражение противника, сколько препятствовали ошарашенным бандитам разбегаться с поля боя. Схватка была жаркой, но скоротечной. Бандитов перебили всех до единого. Ни один рыцарь не пострадал. Но туркополы имели очень лёгкую защиту. Двое из них погибли, все остальные оказались легко ранены. Тяжелораненых, к счастью, не было. Гуго подошёл к Иакову и по-братски обнял его, не зная, как ещё выразить свою благодарность,
впрочем, лучшей награды храбрый араб и представить себе не мог. Потом Гуго подошёл к де Сент-Омеру и поклонился ему:
        - Ваша мудрость, мой прекрасный друг, может соперничать только с вашей храбростью. Если бы не вы, эти бандиты уже через несколько часов резали бы где-нибудь беззащитных, неведомых нам паломников. Я плохой христианин, Жоффруа, я не думал об этом. У меня были мысли о том, что по бандитам необходимо наносить упреждающие удары, но что толку от моих мыслей, когда тем временем гибли паломники. Я заметил, что вы принимаете решения на несколько секунд быстрее меня, а потерянные секунды это, чаще всего, потерянные жизни. Не знаю, каковы ваши планы на Святой Земле, но было бы замечательно, если бы вы и Бизо присоединились к нашему охранному отряду.
        Горячка боя не стёрла с лица де Сент-Омера обычного выражения неотмирного покоя. Он улыбнулся де Пейну почему-то немного грустно:
        - У меня на Святой земле не было никаких конкретных планов, у Бизо, насколько знаю, тоже. Я уже думал о том, чтобы присоединиться к отряду некоего рыцаря де Пейна, но ваше предложение опередило мои мысли на несколько секунд. Я согласен.
        Любой рыцарь ответил бы на тираду Гуго встречными комплиментами, постаравшись из вежливости умалить собственные достоинства. Де Сент-Омер не сделал ни того, ни другого. Он, видимо, просто не хотел тратить слова на обмен любезностями. Гуго с восхищением смотрел на необычного юношу и думал про себя: «Ему бы командовать нашим отрядом, а не мне. Как это было бы прекрасно — подчиняться такому возвышенному, мудрому и решительному рыцарю».

* * *
        Перед заходом солнца их караван остановился на ночлег. Стремительно холодало. Они развели костёр, немного молча посидели и уже хотели отходить ко сну, когда Бизо предложил:
        - А хотите, господа, я спою вам мою новую песню? Правда она ещё не доработана, но её слова так неотступно звучат во мне. Мне надо её спеть, чтобы потом закончить.
        Все были рады. Бизо запел:
        Жил на свете рыцарь бедный,
        Молчаливый и простой,
        С виду сумрачный и бледный,
        Духом смелый и прямой.
        Он имел одно виденье,
        Непостижное уму,
        И глубоко впечатленье
        В сердце врезалось ему.
        Бизо на несколько мгновений замолчал, а потом продолжил:
        С той поры, сгорев душою,
        Он на женщин не смотрел.
        И до гроба ни с одною
        Молвить слова не хотел.[9 - Из стихотворения А. С. Пушкина.]
        Песня всех привела в восхищение, но по лицу де Сент-Омера пробежала тень:
        - Я же просил тебя, Бизо.
        - Не забывай, Жоффруа, что ты обращаешься не только к трубадуру, но и к рыцарю. Рыцарь держит слово, но поэта не заставить молчать. И вот я выдумал некоего бедного рыцаря в назидание всем христианским воинам. Разве об этом не стоит петь?
        Гуго и Роланд с удивлением увидели, что де Сент-Омер заметно смущён. Нетрудно было понять, что песня Бизо содержит намёк на некую тайну, которую де Сент-Омер просил не раскрывать, но сам же и указал на существование этой тайны, попытавшись одёрнуть трубадура. Самообладание странным образом покинуло столь невозмутимого Жоффруа. Гуго, деликатность которого никогда не была чрезмерной, просто спросил:
        - Не расскажите ли, любезнейший де Сент-Омер, что привело вас в Святую Землю?
        - Был случай, событие. В его реальность вы, мои добрые друзья, вряд ли сможете поверить. Слишком неправдоподобно то, что со мной произошло.
        - Вот как. — Гуго пожал плечами. — А в моей истории нет ничего неправдоподобного. И вообще в ней нет ничего особенного. Просто я с детства мечтал о Царствии Небесном.
        Гуго без затей и без подробностей рассказал про свой путь. Говорил он очень искренне, но из этой простодушной открытостью стояло вполне прагматичное желание спровоцировать де Сент-Омера на откровенность. Когда Гуго закончил, «молчаливый и простой» фламандский рыцарь не сказал ни слова, но молчание длилось недолго. Роланд тоже решил рассказать о себе:
        - Мои мечты никогда не были столь возвышенными, как у нашего Гуго. Я всего лишь хотел быть хорошим братом.
        Роланд так же рассказал о своих детских впечатлениях, о той войне, которую начал против него единокровный брат, об отце Роберте, о монастыре. Бизо, как истинный рыцарь-поэт слушал Гуго и Роланда с нескрываемым восхищением, но на Жоффруа де Сент-Омера эти повести, казалось, не произвели никакого впечатления. Стояла глубокая ночь, пустыня была совершенно черна и непроглядна. Они не видели даже своих часовых, хотя и знали, что те неподалёку. Костёр, догорая, сыпал искрами. Все паломники давно спали. Гуго уже хотел предложить рыцарям помолиться перед сном, когда услышал тихий и чистый голос де Сент-Омера:
        - Как бы мне хотелось, дорогие друзья, от всей души назвать вас своими братьями.
        - Так ведь мы уже всё решили, — без тени недоумения обронил Гуго, неожиданно оторвав глаза от костра, и очень внимательно, испытующе посмотрев в глаза Жоффруа.
        - Да, брат Гуго, мы уже всё решили. Теперь мы — один отряд. Но распоряжаться своей судьбой гораздо легче, чем своей душой. Что мне делать с моей душой, Гуго?
        Де Сент-Омер, виновато улыбнувшись, посмотрел на де Пейна. Казалось, Гуго напряжённо впитывает этот взгляд «сумрачного и бледного» рыцаря. Гуго всей душой ощутил — ещё несколько мгновений и его судьба навсегда сольётся в единое целое с судьбой де Сент-Омера. Каждый из них станет больше, чем он сам. Похоже, что де Сент-Омер почувствовал то же самое:
        - Ты, брат Гуго, и вы, брат Роланд и брат Бизо, должны знать всё. Прости, Бизо, но я не обо всём рассказал тебе раньше. Тогда это было неважно, а сейчас пришло время.
        Душа моя до самого смертного часа будет содрогаться от отвращения к самому себе и после смерти, когда меня поглотит адское пламя, думаю, будет то же самое. Ещё два года назад я был весёлым и беспечным воплощением всяческой мерзости, ни сколько об этом не задумываясь, и сейчас изменилось лишь то, что я теперь нисколько не обольщаюсь относительно самого себя. Мой отец очень богат, а я, старший сын, был наследником множества замков, полей, лесов. И крестьян. И крестьянок. Я нисколько не сомневался, что любая из них принадлежит мне, так же как и дичь в наших лесах, и рожь на полях. Да, крестьянки мне всегда казались самой привлекательной частью моей собственности. Едва став подростком, я почувствовал, что охотиться за их душами куда интереснее, чем за кабанами или зайцами в лесу. Именно за душами, а не за телами. Их молодыми красивыми телами я мог завладеть, когда мне вздумается. Тут не было охоты, азарта, преследования. Не было победы. А мне хотелось побеждать, чтобы владеть ими безраздельно.
        Ещё мальчишкой, овладев первой из своих женщин, я почувствовал, что ничего особо ценного не получил. Она была молода и красива, куда более красива, чем я предполагал, и в этом смысле мои детские ожидания оказались вполне оправданы. Она была совершенно покорна и не сопротивлялась, понимая, что она — моя собственность. Но пока я был с ней, она непрерывно и укоризненно что-то шептала о Боге и о грехе. Тогда я всем своим существом ощутил, что это прекрасное создание принадлежит не мне, а Богу. Я понял, чего хочу и сказал ей: «Ты думаешь, что я твой господин? Ты ошибаешься. Я твой бог. И ты, и вы все ещё поймёте, что я — ваш бог и поклонитесь мне, как богу». Она ничего не ответила мне на эти страшные, безумные слова, только в глазах набожной девушки я прочитал невыразимый ужас. И моё желание тут же окончательно определилось. Мне надо было всего лишь увидеть у всех у них в глазах восторг и восхищение в ответ на мои слова о том, что я их бог.
        Слушая рассказ священника о греховных наклонностях библейского царя Соломона, который в конце своей жизни имел гарем из тысячи наложниц и жён, я не ужасался нравственному падению великого мудреца. Я завидовал. А, впрочем, даже и не завидовал, поскольку не сомневался, что у меня будет такой же гарем. И все мои наложницы будут не просто любить меня, а обожествлять. Это была безрассудная и беспредельная претензия на абсолютную любовь, и я тогда представить себе не мог, как далеко это всё от настоящей любви.
        Моё воистину бесовское желание начало сбываться так скоро, что я был ошеломлён, хотя и не сомневался в осуществление своих притязаний. Нет, легко не было. Всё было очень сложно, но до чрезвычайности интересно — просто дух захватывало. Я быстро заметил, что душа самой простой и совершенно безграмотной крестьянки — целый мир, огромная вселенная, в которой есть всё: высокое небо, ослепительное солнце, прохлада лесов, множество сумрачных закоулков. А ещё — несколько линий обороны. Они легко отдавали то, что можно было взять силой, а вот с «оборонными рубежами» их души приходилось долго возиться. Я нравился им сразу же: молодой и красивый, вежливый и властный, сгорающий и сжигающий. Но их симпатия ко мне была только началом. Вскоре юные крестьянки замечали, что я отношусь к ним совсем не так, как другие господа — грубые и торопливые, не видевшие в них ничего, кроме говорящего предмета. Девушки с удивлением понимали, что они тоже мне интересны, каждая из них рядом со мной впервые чувствовала себя человеком, душа которого — ценность. Более того, каждая чувствовала себя единственной и неповторимой
принцессой, способной повелевать, но стремящейся лишь к абсолютному подчинению мне, своему божеству. О нет, я не вводил среди них никакого языческого культа, не придумывал ритуалов поклонения и не предлагал им отрекаться от Христа, но я пробуждал в этих набожных крестьянках чувства, заставляющие их совершенно забывать о Боге, обо всём, чему учили их священники. И они, и я продолжали ходить в церковь и молиться Христу, но на самом деле они молились только мне, а я — только себе.
        У моих родителей увлечение сына крестьянками не вызывало никаких вопросов — дело обычное. Они не заметили, что моя душа, заражённая смертельным ядом гордыни, стала душой закоренелого язычника, который претендует не на всеобщую любовь, а на всеобщее поклонение и преклонение. Сам себе я тогда казался добрейшим человеком. Я ни разу ни словом, ни делом не обидел ни одну из своих наложниц, и ни одну из них я ни разу не обманул, никогда не давая обещаний, которые не собирался выполнять. Я был щедрым, одаривая деньгами их отцов, женихов, мужей. Семьи моих наложниц забывали о том, что такое голод и нищета. Их родственники, конечно, обо всём знали, но не подвергали сомнению права «доброго молодого господина». Это было, наверное, самым ужасным.
        Вскоре я стал замечать, что девушки менялись до неузнаваемости. Они начинали вести себя высокомерно и презрительно по отношению к родственникам, хотя я никогда не был с ними высокомерен. Они становились мрачными и жестокими со всеми, кроме меня, хотя я всегда был весёлым и жизнерадостным. В них слишком явно стало проявляться то, что во мне скрывалось за внешним блеском. Я всё больше и больше разрушал свою душу, заражая их этим ядом разрушения, но судьбы рушились у них, а не у меня.
        Некоторые из них стали наотрез отказываться посещать церковь. Иные замужние стали разговаривать со своими мужьями, как со скотиной. Одна зарезала серпом своего жениха. Меня это печалило, но не заставляло ни о чём задумываться, и я не придавал сколько-нибудь существенного значения странностям своих наложниц, не чувствовал трагедии. Впрочем, в моей душе тоже понемногу накапливались тоска и опустошение.
        Однажды, когда я пришёл к одной из своих наложниц, её глаза горели диким радостным перевозбуждением. Я не успел её обнять. Она выхвалила из одежды отточенный обломок серпа и полоснула себе по горлу. Я не двинулся с места, я смотрел на её залитый кровью труп и понимал, что не чувствую ни капли жалости. Тогда в моей душе шевельнулось что-то похожее на понимание правды о себе. Я так же, как и царь Соломон, попросту стал игрушкой в руках дьявола. Я не был «божеством», я был рабом падшего ангела, и он наделял меня единственным, что имел — своей пустотой. Моё сердце совершенно освободилось от тепла, от света, от любви. Мне показалось тогда, что я услышал в своей душе дьявольский смех. И этот смех был моим приговором.
        О нет, я не бросился в церковь замаливать свои грехи, даже мысль об этом была для меня нестерпима. Я впал в мрачное, подавленное состояние и совершенно перестал ходить в храм. Своих наложниц я тоже перестал посещать, они меня больше не интересовали. Я не знал, что со мной происходит, не думал об этом. Я вообще ни о чём не думал. Я стал живым воплощением тьмы и холода.
        Внешне в моём поведении не многое изменилось: охотился, пировал, смеялся. До того, что я перестал таскаться по крестьянкам никому дела не было. Но то, что я перестал ходить в церковь встревожило моего отца, человека чрезвычайно набожного. Я уклонялся от ответов на его вопросы, отшучивался. Я вовсе не утратил способность шутить. Просто я был мёртвым. Теперь я это знал.
        Случилась обычная феодальная ссора. Наш сосед, знатный барон, сжёг 2 наши деревни на границе с его владениями. Отец сказал, что мы должны жестоко наказать беззаконника. Я не возражал. Мёртвые не возражают.
        Мы с отцом собрали гораздо больший отряд, чем мог выставить барон. В победе не сомневались. Едва выстроившись в боевые порядки на границе наших владений, мы с удовольствием убедились, что войско барона в два раза меньше нашего. До сих пор не могу понять, что случилось во время боя. Рыцари барона стали одолевать. Когда почти все наши пали, я отбивался один от нескольких рыцарей. К тому времени я уже много раз участвовал в подобных столкновениях и был достаточно опытных воином. Я понимал, что не смогу победить и чувствовал, что мне это безразлично. У меня не было желания ни победить, ни остаться в живых. Я просто дрался — очень грамотно и решительно, без единой мысли и без единого чувства.
        Должно быть, я получил удар мечём по шлему. Шлем выдержал, но удар был страшный, я потерял сознание. Очнулся на поле боя, когда уже всё стихло. Первое, о чём я подумал: почему меня бросили здесь, а не взяли в плен, чтобы потом потребовать выкуп? Голова раскалывалась на сто частей, я с трудом встал на ноги. Шлем от удара весь перекорёжило, я еле стащил его, но по прежнему ничего не видел — веки слиплись от засохшей крови. Я стоял, едва держась на ногах, даже не пытаясь открыть глаза. Ничего в этом мире я не хотел видеть. Потом я почувствовал такую невыносимую жару, какой никогда в жизни не знал: «Так вот почему меня не взяли в плен — я убит, я уже в аду, посреди пламени», — мелькнула вялая мысль. Когда моя душа омертвела, я не сомневался, что буду приговорён к адским мукам, но ни разу мысль об этом не вызвала у меня страха. А сейчас я почувствовал страх и даже больше того — невыносимый смертельный ужас.
        Всё моё безразличие ко всему на свете, все мои мысли о том, что моя душа мертва, оказывается, ничего не стоили. Моя душа была жива, чтобы вечно мучиться. Теперь мне тем более не хотелось открывать глаза, но от нестерпимого жара по моему лицу струился пот, растворивший засохшую кровь. Глаза невольно открылись.
        Я увидел перед собой бескрайнюю песчаную пустыню. Никогда в жизни до этого мне не доводилось видеть пустыни. Это была уже не Фландрия. Как я потом понял, это была Палестина. Солнце пустыни стояло в зените, и это было единственной причиной невыносимой жары. Пламя ада отодвигалось на неопределённое время — это была моя первая мысль. И я почувствовал живую радость, совершенно заслонившую удивление от того, что я оказался чудесно перенесён куда-то в неведомые края. Осмотревшись вокруг себя, я увидел горы трупов. Ближе ко мне лежали мертвецы в странных, экзотических одеждах. Вам хорошо известно, как одеваются сарацины. А мне тогда их одеяние показалось сказочным. Было похоже на то, что именно я убил всех этих экзотических врагов.
        Поодаль лежали трупы рыцарей, так же одетых не вполне обычно — они были в белых плащах поверх доспехов, с яркими красными крестами на левом плече. О, как пламенели это кресты! Как огненные херувимы. Тотчас я заметил, что и на мне такой же белоснежный плащ с чудесным красным крестом. На плащах мёртвых рыцарей, так же как и на моём, не было ни капли крови, ни единого пятнышка.
        Я был единственным живым на поле битвы. Мёртвых рыцарей насчитывалось что-то около десятка, мёртвых врагов — никак не меньше сотни. Не успел я задуматься о том, что мне делать дальше, как увидел вдалеке, почти на горизонте, нечто.
        Я бы сказал вам, что это был замок. Рыцарский замок. Или дворец. Дворец, принадлежащий самому великому императору на свете. Но мои слова не смогут передать того, что я увидел. Замок был величественно-прекрасным и совершенно неземным, это я вполне различал, несмотря на большое расстояние.
        Знаете, что я почувствовал тогда? Восторг? Восхищение? Нет, господа. Я почувствовал острый голод. И головная боль в тот момент стала ещё сильнее. Но, кажется, ничто на свете не обрадовало бы меня сильнее, чем голод и головная боль. Это были верные признаки того, что я не только жив, но и не расстался со своим телом — я по-прежнему на земле. Тогда я ещё ничего не слышал о миражах пустыни, а то принял бы замок на горизонте за мираж. Впрочем, вскоре я убедился, что замок был таким же реальным, как и я сам.
        Вопроса о том, что мне теперь делать, не возникло. Я пошёл к замку. Дорога оказалось очень долгой и изнурительной. Свой разбитый шлем я бросил, но кольчугу не снимал. Поверх моей кольчуги красовался теперь не весть откуда взявшийся плащ, но это не помешало железу раскалиться на солнце. Так я впервые узнал, что такое переход по пустыне в полуденный зной в раскалённой броне. Со мной не было ни глотка воды, каждая клеточка моего тела изнывала от жажды, головная боль превратилась в неописуемый кошмар, но я знал, что ни на секунду не должен останавливаться. Только что я был в аду и теперь уже не мог с легкомысленной бравадой сказать себе, что мне безразлично попаду ли я туда вновь. О нет, прекрасные братья, те, чья душа хотя бы на несколько мгновений почувствовала на себе дыхание ада, всю свою оставшуюся жизнь будут стремиться лишь к тому, чтобы никогда туда не попасть. Впервые за много времени я вполне осознавал, что моя душа жива. Я был рад испытывать страдания, они-то и доказывали, что я жив. Вы думаете, что ад — это бесконечные страдания? О нет! Ад — это бесконечная пустота. Там ничего нет, даже
страданий. Человеческое слово «ужас» совершенно не передаёт того, что чувствует душа в аду. Это больше, чем ужас. Это вечная смерть.
        Я не сомневался, что замок, который становился всё ближе и ближе, даст мне надежду на спасение — стоит мне до него добраться, как всё дальнейшее тотчас станет ясно. О небывалом и чудесном перенесении в таинственную землю я вообще тогда не думал. Пока я шёл в замку, этот мир был для меня единственной реальностью. Я не боялся никаких мучений, меня пугала лишь одна мысль — что если я сейчас потеряю сознание, а потом очнусь у себя на родине, на поле бессмысленной битвы?
        День уже клонился к вечеру, когда замок постепенно вырос передо мной во всём величии. Жажда, казалось, иссушила каждую клеточку моего тела и болела уже не только голова — я весь превратился в сгусток гудящей боли. Человек, наверное, должен был умереть, испытав даже половину того, что испытал я. Но, сквозь страшную боль разглядывая стены замка, я вдруг почувствовал в моей душе покой. А покой — это дыхание рая.
        Стены замка были идеально белыми, каким не может быть даже самый лучший мрамор. И ещё — стены были не из отдельных камней, а совершенно монолитные, без единого стыка, как будто весь замок был высечен из цельного камня невероятных размеров. Но даже не это было самым удивительным. Замок был духовно прекрасен. Описывать его высочайшие стены и множество величественных башен совершенно бесполезно. Их главное очарование заключалось в том, какое действие они оказывали на душу, для того, чтобы это передать, человеческая речь совершенно не подходит.
        Казалось бы, человек, прямо из ада попавший на порог рая, должен погибнуть от одной только непереносимости этого контраста. Но мне было очень хорошо тогда у белых стен. Я вступил на мост и заглянул в ров. Там была идеально прозрачная вода — словно жидкий хрусталь. До воды было далеко, а я умирал от жажды. И вот один только взгляд на эту воду совершенно утолил мою жажду. Я не почувствовал вкуса воды, не ощутил, что мой желудок наполнился. Просто жажда исчезла. А боль вернулась в голову, которая по-прежнему обещала лопнуть, только мне до этого не было никакого дела. Стоя на мосту, я посмотрел на большие ворота из невиданного белого металла, отливавшего синевой. Ворота легко и бесшумно распахнулись в тот самый миг, когда я этого захотел. Я вошёл в маленький белокаменный дворик. Здесь всё было очень просто. Никаких украшений, никакой резьбы по камню. В самом центре дворика был фонтан. Струя жидкого хрусталя неизвестно откуда появлялась и неизвестно куда исчезала. Я подошёл к фонтану и, склонив голову, подставил её под струю. Головная боль исчезла так же легко, как может слететь пушинка с ладони от
дуновения ветерка. Я почувствовал себя совершенно новым человеком.
        Потом открылась небольшая дверь в глубине дворика и я понял, что мне — туда. Я шёл по гулкому пустынному коридору, как будто вернулся к себе домой, ничему больше не удивляясь. Пол был словно дубовый, но только, наверное, из дубов, которые выросли в раю. Стены — того же белого камня. По стенам без копоти и без треска горели факелы, кажется, просто висевшие в воздухе. Их свет не отбрасывал теней и пламя было необычным, ровным, хотя по цвету — таким же, как всегда. Я подошёл к одному из факелов и погрузил руку в пламя. Оно не жгло. Я знал, что так и будет, только хотел проверить. Потом я очень долго шёл по коридору. Впрочем, долго — это не точно. Время вообще исчезло. Я не задумывался о том, куда и к кому я иду, чувствуя, что надо просто идти, ни на что не отвлекаясь. Мне ни сколько не показалось удивительным, что до сих пор я не встретил ни одного человека. Здесь всё дышало присутствием высшей жизни. Наверное, это была сама благодать Божия — незримая, но совершенно очевидная. И она, эта благодать, оживляла меня, гнусного грешника, душа которого, умирая, уже, наверное, начинала смердеть. «За что мне
такое незаслуженное счастье?» — в тот момент у меня не было других вопросов.
        И вот наконец передо мной открылся обширный тронный зал. Здесь тоже не было никаких украшений — ни позолоты, ни драгоценных камней. Здесь не было необходимости в наших жалких земных попытках изобразить величие при помощи всяких подделок, ярких и убогих. Здесь обитал вечный свет. Не яркий, не ослепительный, а тихий и спокойный. Этот свет ниоткуда не шел. Не было ни факелов, ни свечей, ни камина. До этого зала мне казалось, что белый камень замка источает лёгкое и сдержанное свечение. Здесь всё было ещё торжественнее и чудеснее, словно уже не камень светился, а сам свет стал камнем, ради того, что бы я, человек из плоти, мог здесь находиться.
        В этом обширном зале не было ничего, кроме трона из чистейшего света, а на троне — Великая Госпожа. Очень простая в своих удивительных белых одеждах без украшений, без короны, без каких-либо иных символов власти. Ей не нужны были символы, любой, увидевший хотя бы лёгкое движение её руки, исполненное простоты и величия, не усомнился бы, что перед ним Владычица Мира. Я сразу понял, что передо мной Пресвятая Матерь Господа нашего и тотчас упал перед ней на колени. Я не испытывал страха, рядом с ней не может быть страха. Я почувствовал в своём сердце такую любовь к ней. Я не думал, что такая любовь возможна, что она может уместиться в грешном человеческом сердце. А теперь я знаю, что только это и есть любовь, а всё остальное — грубые подделки. Да, мои дорогие братья, земная любовь должна быть неземной, а иначе она не имеет смысла.
        Великая Госпожа сошла с трона и тихо взяв меня за руку, подняла с колен. Тихим нежным голосом, исполненным великой любви и великой печали, она произнесла: «Бедный Жоффруа, ты столько страдал».
        У меня хлынули слёзы в три ручья. Казалось, вместе со слезами из моей души выходит вся чёрная мерзость, копившаяся там годами. Мне хотелось сказать ей, что я не столько страдал, сколько заставлял страдать других, но ради великой любви, открывшейся мне, я теперь готов страдать безмерно, лишь бы только искупить свои грехи. Я хотел попросить у Великой Госпожи дозволения стать её рыцарем и сложить свою голову во славу Божью. Я хотел попросить её молитв за души, погубленные мною. Пусть мне гореть в огне, но только бы спаслись те, кому я сделал столько зла. Я многое хотел сказать Великой Госпоже, но не сказал ни слова. Сначала слёзы мешали говорить, а потом я понял, что она легко читает в моём сердце и слова ей не нужны. Я принёс Владычице безмолвный обет служения, и она приняла его — я почувствовал это.
        Слёзы закончились. Стало очень легко. Я присел на пол у её ног. Тёплая волна обдала мою душу. Я начал мирно погружаться в отрадную дрёму.
        Очнулся в своём доме, в постели. Родные пересказали мне все подробности того, как я сюда попал после боя, легко поверив, что от удара по голове мне отшибло память. Несколько дней я ходил по дому не говоря почти ни слова, только виновато улыбаясь и слугам, и родственникам. Как я любил теперь их всех, как хотел сделать им что-нибудь доброе. Поверьте, друзья, любить Великую Госпожу, значит любить всех людей. Одно без другого невозможно.
        Я понял, что не напрасно был перенесён на Святую Землю и не случайно видел рыцарей, павших за Христа и его Пречистую Матерь. Я понял, что моя судьба — в Святой Земле. Моё желание отправиться в крестовый поход никого не удивило.
        Поверьте, друзья, то, что я видел, не было сном или болезненным бредом. Подлинность моего видения подтверждается просто — никогда раньше не видев палестинской пустыни, я увидел её именно такой, какой она предстала передо мной сейчас. И величественный замок, и сама Госпожа были настолько реальными, что я скорее согласился бы весь этот мир считать призрачным и ненастоящим, чем поверил бы в призрачность того, что видел там.
        Теперь вы знаете, друзья, что перед вами величайший грешник, но я всё же надеюсь, что вы не откажете мне в праве называть себя вашим братом. Впрочем, вам решить. А почему Пресвятая Богородица оказала мне такую незаслуженную милость, я не знаю.
        Пока де Сент-Омер рассказывал, Гуго очень внимательно и неотрывно смотрел на него. Когда Жоффруа умолк, Гуго просто сказал:
        - Храни вас Господь и Его Пречистая Матерь, дорогой де Сент-Омер. То, что мы узнали от вас о милости Великой Госпожи, мы навсегда сохраним в своих сердцах. Впрочем, нам уже пора в путь. И не заметили, как рассвело. Бог даст, к вечеру будем в Святом Граде.
        Ехали молча. Потом Бизо приблизился к де Пейну и, убедившись, что их никто не слышит, сказал:
        - Де Сент-Омер наговорил тут про себя всяких гадостей. Я сам всё это услышал впервые. И о своём видении он говорил мне лишь в нескольких словах, только сегодня расщедрился на подробности. Я уверяю вас, де Пейн, что Жоффруа — благороднейший из рыцарей. У него на редкость чистая душа. Он самый добрый человек на свете. Готов пожертвовать жизнью ради спасения первого встречного. И храбрость его выше всяких похвал.
        - Любезнейший Бизо, мы с Роландом счастливы, что встретили вас с Жоффруа. Для нас будет большой честью сражаться вместе с вами. У вас, я надеюсь, не раз будет возможность убедиться в том, что я сейчас говорю совершенно искренне.
        Бизо понял, что Гуго сказал всё, что имел сказать. Всем надо было отмолчаться, прислушаться к голосу своего сердца. Де Пейн ни секунды не сомневался в правдивости того, что услышал от де Сент-Омера. Явление Пресвятой Богородицы было не просто правдой, а Высшей Правдой, перед которой весь земной мир не очень-то реален. В этом Жоффруа, без сомнения, прав. Сомневаться в правдивости первой части рассказа у де Пейна тоже не было оснований. Гуго принял повествование о прежних греховных устремлениях де Сент-Омера очень близко к сердцу и получил настоящую душевную травму. Гуго понимал, что бесстрашное саморазоблачение Жоффруа явно потребовало от него мужества выше боевого, а потому вызывало уважение. Милость Пресвятой Богородицы к великому грешнику так же сомнений не порождала. На то и Высшая Любовь. Им остаётся лишь подражать ей по мере сил.
        И всё-таки Гуго чувствовал: что-то не стыкуется в его душе между рассказом о греховной бездне и рассказом о чуде чистоты. Чем страшнее грехи, тем более глубокие следы они оставляют в душе даже после искреннего раскаяния, а это всегда отражается на лице. Между тем, лицо Жоффруа было таким чистым и ясным, что его хотелось назвать ангельским. Оно не несло на себе следов греховности. И вот это-то более всего поражало Гуго, понимавшего, что так не бывает.
        Может быть, де Сент-Омер сильно преувеличил свою былую греховность? Ну таскался по крестьянкам, как почти любой отпрыск богатого сеньора. Это, конечно, гадко, но тут ещё далеко до бездны богоборчества, когда человек стремится стать божеством для окружающих. Но Гуго не мог заподозрить Жоффруа в той разновидности пошлого кокетства, которое побуждает иных «раскаявшихся грешников» сильно преувеличивать своих грехи, из чего следует, что своих подлинных грехов они в упор не видят. Нет, Жоффруа не такой. Но, может быть, он рассказал не столько о своих греховных поступках, какими они были тогда, сколько о том, какими он их видит сейчас? Это своими сегодняшними преображёнными глазами Жоффруа увидел в легкомысленной блудливости бездну богоборчества, а когда грешил — вовсе никому не навязывал себя в качестве божества. Или явление Пресвятой Богородицы так глубоко преобразило его душу, что даже на его лице не осталось и следа былой бесовской гордыни? Конечно, такое полное перерождение души вполне возможно.
        Гуго осознал, что ему не надо понимать более того, что уже и так стало ясно. Далее лежала тайна спасения, ведомая лишь Богу и, наверное, не вполне осознаваемая самим Жоффруа. Гуго понял, что Жоффруа де Сент-Омер — необычный человек. Человек, в некотором смысле, великий. Он почувствовал, что их души родственны, что они разными путями пришли к одному и тому же. Царствие Небесное теперь полностью занимало помыслы каждого из них. Гуго ощутил, что он перед Богом меньше, чем Жоффруа, потому что путь его был куда менее мучительным. И в этот миг, когда рыцарь де Пейн полностью это осознал, его лицо озарила счастливая улыбка, полностью стершая следы тягостных раздумий.
        Они подъезжали к Иерусалиму, уже виднелись его башни и стены. Гуго подъехал к де Сент-Омеру и с непосредственной наивностью детского восторга воскликнул:
        - Смотри, Жоффруа — Святой Град! Мы остановимся у братьев-госпитальеров. Это благородные рыцари и просто замечательные люди.
        Де Сент-Омер ответил своей чистой ангельской улыбкой. Гуго решил, что самым главным выводом, который он сделал, надо поделиться уже сейчас:
        - Я думаю, Жоффруа, что наше братство, наш Орден мы должны посвятить Пресвятой Богородице. Не только ты, но и все мы станем её паладинами. Твоё видение отныне — духовный фундамент нашего Ордена.
        РОЖДЕНИЕ ОРДЕНА
        Опус пятый
        Русский аббат
        Как радостна весна на Святой Земле! Нет изнурительной, убийственной жары, нет муторных зимних дождей. На душе светло и мирно. Душа готовится встретить Христа. Грядёт Пасха.
        Великой пятницей 1111 года Гуго шёл к королю Балдуину в настроении самом что ни на есть пасхальном. Их отношения с королём стали к последнему времени достаточно ровными и вполне дружелюбными. Благородный Балдуин был весьма великодушен и не держал на Гуго обиды за то, что во время их первой встречи юный рыцарь вёл себя, мягко говоря, без должного почтения. Король-рыцарь умел ценить независимость и прямолинейность, понимая, что ради служения Святой Земле Гуго готов вступить в конфликт хоть со всеми королями на свете. Балдуин пригласил бы его к себе на службу, но знал, что Гуго не пойдёт, а, может быть, это и к лучшему. Так или иначе, отряд монашествующих рыцарей служит укреплению королевства, поддерживая порядок, причём отряд этот становится всё более грозным — теперь у них уже четыре рыцаря, с десяток сержантов, да ещё какие-то ранее никому не ведомые туркополы — не меньше двадцати копий лёгкой конницы. Отряд этих туркополов — блеск. Во всем крестоносном воинстве такого нет. Но как-то это всё же сомнительно, крестоносцы никогда не пользовались боевыми услугами крещёных сарацин и некоторые
палестинские бароны без одобрения смотрели на это начинание де Пейна. Не говоря уже о том, что вооружённые монахи-кровопускатели — это такая диковина, за которую римский папа мог не сильно похвалить иерусалимского короля, и если король возьмёт этих нарушителей традиций под своё покровительство, то как бы его ещё и от церкви не отлучили. А так, как сейчас — всем хорошо. Гуго со своим отрядом помогает укреплять королевство, но за его чудачества король ответственности не несёт, спросят разве что с госпитальеров за их гостеприимство, а они и сами-то порядочные чудаки.
        Гуго очень хорошо понимал, что король мыслит примерно так и ни сколько не осуждал Балдуина за его осторожность и отказ в прямой поддержке. Король и должен быть до чрезвычайности осторожен, особенно когда речь идёт о том, чтобы кого-нибудь поддержать. Ведь ответственность короля огромна и совершенно несоизмерима с ответственностью простого рыцаря. Монарх — помазанник Божий, он должен управлять королевством в соответствии с Божьей волей, да надо ещё учесть, что речь в этом случае идёт об особом, единственном во всём мире королевстве, основанном на землях Христовых. Гуго знал, как сложно бывает даже собственной судьбой распорядиться, не уклонившись от Божьей воли, а благородный и доблестный Балдуин отвечает перед Богом за всю Святую Землю. Простой рыцарь не имеет права судить короля, к тому же действия Балдуина, насколько можно видеть, отличаются мудростью.
        Так думал Гуго, когда шёл к королю. Так думал король, когда ждал Гуго. Они намеренны быть обсудить меры безопасности во время предстоящего празднования Пасхи, согласовать свои планы, продумать распределение сил.
        Гуго твёрдым шагом вступил в королевский дворец. Здесь его знали и к королю допускали беспрепятственно. Уже на пороге апартаментов Балдуина Гуго увидел маленького тщедушного человечка, с ног до головы одетого в чёрное, который мягко, но весьма настойчиво наседал на королевского секретаря:
        - Да мне и надо-то великому князю всего два слова сказать, малое разрешение у него попросить, ты уж пропусти меня к нему, мил человек.
        - Я же объясняю тебе, — отбивался теряющий терпение секретарь, — у его величества сейчас маршал королевства, они весьма неотложные дела обсуждают, их нельзя отвлекать, а сейчас ещё сеньор де Пейн должен подойти. Не до тебя, не путайся, приходи лучше после Пасхи.
        Увидев де Пейна секретарь указал на него маленькому человечку, как на решающий аргумент:
        - Ну вот — видишь.
        Гуго встретился глазами с человечком. Это было весьма необычное создание. Его чёрные одежды при ближайшем рассмотрении ничем не отличались от сутан греческих монахов, но это был не грек, он коверкал наречие франков на совершенно иной манер, слова в его устах становились необычайно плавными, протяжёнными, можно даже сказать нежными. Такого милого акцента Гуго не слышал никогда. Лицом чернец тоже ни мало не походил на греков. Белизна его кожи угадывалась даже под палестинским загаром, волосы — светлые, собранные на затылке в пучок. А глаза совершенно удивительные — бездонно-голубые, ясные и чистые настолько, что рыцарю показалось, будто он смотрит в небо. (Чем-то похожи были глаза благородного де Сент-Омера — северянина из Фландрии). В таких глазах Гуго хотел бы вечно тонуть. Этот маленький человек (по-видимому, тоже северянин из неведомых стран) только на первый взгляд выглядел невзрачным и неказистым. Гуго почувствовал, что перед ним — человек Божий, наделённый от Господа подлинным духовным величием. Божий человек тоже смотрел на Гуго не отрываясь, ни слова не говоря, но с таким сердечным теплом,
как будто встретил давно потерянного брата и от счастья даже дар речи потерял. Они смотрели друг на друга всего несколько секунд, но этого было вполне достаточно, чтобы почувствовать искреннюю взаимную симпатию.
        Неожиданно в приёмную влетел король — радостный и порывистый. Он первым делом обратился к чернецу:
        - Рад видеть вас, святой отец. Благословите, — Балдуин склонил голову под благословление, а чернец перекрестив его, сказал, словно пропел:
        - Да пребудет с тобой благодать Божия, великий князь Балдвин. Мир тебе и всему твоему святому государству.
        Распрямившись, Балдуин сразу же выпалил:
        - Познакомься, мой дорогой Гуго — игемон Даниэль — из далёкой земли русов, где неукоснительно соблюдают веру Христову и держатся греческого обычая. По-нашему, он вроде аббата. А это, святой отец, Гуго из Пейна — один из самых храбрых и христолюбивых рыцарей Иерусалимского королевства. Добавлю так же, что доблестный рыцарь Гуго неукоснительно соблюдает все монашеские обеты, хотя он и не монах.
        «Игемон Даниэль» и Гуго де Пейн с добрыми улыбками поклонились друг другу.
        - Что привело вас ко мне, святой отец? — Балдуин порывисто оборвал церемонию представления.
        Чернец поклонился королю до земли и промолвил:
        - Господин великий князь, прошу тебя Бога ради, исполни мою смиренную просьбу. Хотел бы я поставить кадило своё над Гробом Господним за всю землю Русскую, и за всех князей земли Русской, и за всех русских христиан.
        - С радостью, святой отец, даю тебе это позволение. Пусть у Гроба Господня, который франки-крестоносцы освободили, крови своей не пощадив, горит так же и русская лампада, возвещая, как свято чтут имя Христово даже в далёких северных землях, которые нам вовсе не ведомы.
        Король от души обнял чернеца, а потом обратился к де Пейну:
        - Прости, дорогой Гуго, мы не успели закончить разговор с маршалом до твоего прихода. Я до сих пор точно не знаю, какие силы мы сможем задействовать для охраны Иерусалима на Пасху. Хотел просить тебя подойти позже. Но, может быть, ты окажешь любезность мне и нашему гостю? Прошу тебя, сопроводи святого отца в храм Гроба Господня и возвести мою королевскую волю — дозволить аббату русов от имени его соплеменников затеплить живой огнь на месте Воскресения Господа нашего Иисуса Христа. Дело это великое. Хочу, чтобы мы с русами объединили свои усилия в служении Христу, чтобы этот далёкий народ стал для нас близким и родным.
        - Именем Господа, ваше величество, — Гуго низко поклонился королю, потом — аббату русов.
        Покинув дворец, они с чернецом некоторое время шли по улице молча, оба переполненные предпасхальной радостью, оба счастливые этим знакомством, а всё же не знающие, как начать разговор. Гуго, наконец, рискнул прервать молчание:
        - Вы, святой отец, насколько я понял, хорошо знакомы с нашим королём Балдуином?
        - Да, Господь подарил мне радость узнать этого великого человека. Я ведь уже скоро год в Святой Земле, а как прибыл — первым делом направился к князю Балдвину. Тогда я боялся, что он и на порог меня не пустит, говорить не захочет с моим убожеством, но ваш князь такой добрый, такой смиренный, безо всякой гордости. Я очень полюбил его, и он меня тоже полюбил, хотя кто я такой, если разобраться. Только, чадо моё Гуго, умоляю тебя, не называй меня «святой отец». Недостоин я, да и не принято у нас. Короля я не поправляю, потому что неловко мне короля поправлять, а тебя смиренно прошу обращаться ко мне без упоминания о моей мнимой святости.
        - Как же мне обращаться к вам, игемон Даниэль?
        - Точнее было бы — игумен Даниил. Называй меня просто «отче». Это по-вашему «патер». А если не трудно тебе будет выучить одно русское слово, так зови «батюшка». Так у нас на Руси ласково к священникам обращаются.
        - Хорошо, батьюшка.
        Они подарили друг другу счастливые улыбки. Гуго спросил:
        - Далеко ли от земли русов до Святого Града? Ваш путь, наверное, был труден и опасен?
        - Так далеко, добрый юноша, что и не передать. Русские больше года добираются до Иерусалима, чтобы поклониться Гробу Господню. Большинство наших гибнет в пути. У меня было полдюжины спутников, а живым сюда добрался только я один. Русские знают, отправляясь в Иерусалим, что идут почти на верную смерть. И всё же Господь многих наших благословляет поклониться Святому Граду. Когда я пришёл в Иерусалим, оказалось, что в Лавре Святого Саввы живут многие сыны русские, новгородцы и киевляне: и Седеслав Иванкович, и Горослав Михайлович, и два Кашкича, и многие иные. Славные, добрые молодцы.
        - Вижу, что вы, русские, настоящие христиане, но почему же не отправились вместе с нашими рыцарями в крестовый поход? Мы, западные франки, устремились на помощь православному императору греков, а вы, русские — сами православные, но не захотели помочь.
        - Князья наши не захотели. Почему — мне не известно. Видно, как всегда, воевали меж собой, да со Степью. От Степи у нас на Руси много беды. Могли бы, конечно, вашим помочь. Я своих князей не извиняю. Но русские всё же были среди крестоносцев, отправляясь небольшими отрядами.
        Гуго просиял. Он вспомнил, как в детстве видел один из таких отрядов. «То ли норманы, то ли русы», — говорили про них. Он рассказал об этом игумену, тот согласно закивал головой:
        - Это наши, наши. Их могли и норманами называть. У нас князья-то из норманов. И ещё скажу тебе нечто удивительное. Знаешь ли, что в крестовом походе силами французов командовал внук нашего русского великого князя Ярослава Мудрого?
        - Ты ошибаешься, отец. Французами командовал граф Гуго де Вермандуа, брат короля Франции Филиппа. Гуго Великий.
        - Вот как? А ведомо ли тебе, кто была мать короля Филиппа и графа Гуго?
        - Не знаю, не думал об этом, — де Пейн растерялся.
        - А разве ты не слышал, что король Франции Генрих взял себе в жёны русскую княжну Анну, дочь великого князя Ярослава Мудрого?
        - Да, что-то слышал, но не придавал этому значения. Сын короля — это сын короля, а кто была его мать.
        - Сам Гуго Великий, думаю, не был столь же безразличен к своей матери. Анна была очень сильной женщиной, она, конечно, много влияла на своих детей. К тому же, она была очень образованной — знала языки, читала книги. Ей было что передать своим детям, Гуго и Филиппу. Анна много рассказывала своим сыновьям про их великого деда, Ярослава, про нашу веру православную. Нет сомнения, она воспитывала своих сыновей в большом почтении к нашей русской православной вере. К тому же ведь с Ярославной во Францию отправилась малая дружина, так что её сын, Гуго, вырос среди русских воинов, а потом вы, французы, прозвали его великим. Не многих вы удостоили такой чести, а ведь это наше русское воспитание.
        В голове у рыцаря де Пейна на несколько минут всё смешалось. Он попытался припомнить всё, что знал о своём тёзке — Гуго Великом, а перед глазами стояло лицо прекрасной гречанки — Морфии, жены графа Балдуина Эдесского. В ушах звучал чистый ангельский голос графини, которая растолковала ему азы богословия, объяснила, что вера греков и русов — исконное христианство, сохранённое во всей его чистоте и неповреждённости. Что за женщины у этих православных — сильные, умные, читающие книги, способные рассуждать о самых возвышенных богословских истинах с такой лёгкостью, как будто речь идёт о домашнем хозяйстве. Анна, русская королева франков, наверное, была такой же. Да, без сомнения, такой же сильной и просвещённой. Ему стало неловко перед игуменом Даниилом за то, что попрекнул его неучастием руссов в крестовом походе. Он подумал: «О русах надо рассуждать осторожнее. У них там всё по-другому. Вера у русов лучше нашей — сомнений больше нет. Их женщины — прекрасные дамы в самом возвышенном смысле этого определения. Необычно у них всё. Они не пошли в крестовый поход, и всё-таки они пошли — незримо для нас».
И вот уже русы представлялись шампанскому рыцарю сказочным народом вроде нибелунгов — хранителей сокровищ, только сокровищ духовных.
        Минут пять они с игуменом шагали молча. Чуткий отец Даниил понимал, что в душе рыцаря сейчас происходит что-то очень важное и не тревожил его разговором. Наконец, он решил, что настало время прервать молчание:
        - А я ведь, рыцарь, очень мало знаю про вашего-нашего Гуго Великого. Не мог бы ты рассказать мне о нём?
        Де Пейн, в своё время ловивший каждое слово о каждом из вождей крестового похода, именно про графа Вермандуа знал весьма не много, но он рассказал, что знал:
        - Король Филипп не мог участвовать в крестовом походе, потому что находился под церковным отлучением. Не подумай, он не совершил ничего откровенно богопротивного. Была какая-то неурядица то ли с заключением, то ли с расторжением брака, римский папа на него прогневался, так что французскую армию пришлось возглавить графу Вермандуа, его брату. Когда армии крестоносцев достигли пределов Восточной империи, франки много ссорились с греками, даже до боевых столкновений доходило. Но Гуго де Вермандуа весьма пришёлся ко двору греческому императору и целый год пользовался его гостеприимством. Раньше я не понимал, почему именно у французской армии были такие хорошие отношения с греками. Я узнавал — в греческих хрониках нет ни одного упрёка поведению французов, хотя на упрёки в адрес других крестоносцев греки не скупились. Теперь я понял, что граф Гуго имел православное воспитание и всех своих настраивал на подчёркнутую почтительность к восточному христианству. Французским крестоносцам было даже позволено посещать основные храмы Константинополя — знак большого благоволения со стороны греков. Так граф Гуго
смог прикоснуться к вере своей царственной матушки. Гуго принёс присягу императору Алексею Комнину, он сражался в составе войск императора и проявил чудеса храбрости. После битвы при Дорилее император назвал Гуго великим рыцарем. Так и пошло — Гуго Великий.
        Под Антиохией, во время смертельной схватки с Кербогой, Гуго Великий со своими французами был поставлен впереди войска. Он шёл на верную смерть. И там он проявил чудеса храбрости. Не погиб, но был страшно изранен. Сам император Алексей с величайшим почётом отправил израненного Гуго на родину. Франция встретила его как победителя и героя. Только и разговоров было, что про Гуго Великого.
        Он долго лечился, а в 1101 году вновь пошёл на Иерусалим. Но в Каппадокии войско крестоносцев было разбито. Гуго вновь получил страшные раны, однако не погиб на поле боя. Он умер спустя несколько месяцев от ран. Замечательная смерть для христианина, не правда ли, отец? Господь не позволил своему верному паладину сгинуть в горячке боя и дал ещё несколько месяцев для покаяния и молитв, для очищения души.
        - Истинно так, сын мой, истинно так.
        - Я всегда очень жалел, что такой великий герой не участвовал в штурме Иерусалима. Вот кто был в высшей степени достоин стать ближайшим соратником Годфруа Бульонского! А сейчас подумал — если бы Гуго Великий взошёл на стены Иерусалима вместе с великим лотарингцем, его имя прославилось бы куда больше, и к его родословию проявили бы гораздо большее внимание. Он прославил бы народ русов! Ведь это не пустяк — внук величайшего князя русов — величайший герой крестового похода.
        - Да, не пустяк. Но не горюй, мой добрый рыцарь. Промысел Божий, видимо, в том, что имени русскому рано ещё звучать слишком громко. Но придёт время, не сомневайся — русский народ скажет своё слово, и это слово прозвучит на весь мир. Тогда и про Гуго Великого вспомнят. Ведь он — живое воплощение союза между франками и русами. Святого и героического союза.
        Сейчас, чувствую — не пришло ещё время.
        - А не знаешь ли, отец, когда умерла королева Анна? Интересно, провожала ли она своего великого сына в крестовый поход?
        - Пытался узнать, но это доподлинно не известно. Впрочем, в 1096 году королева была ещё жива, так что сына в поход, видимо, провожала. А потом встречала израненного и целовала его святые раны. Анна Ярославна было очень набожна.
        - Жаль, что народ русов у нас так мало знают.
        - Да мы и сами-то про себя не лишка знаем. Но есть у меня в Киеве друг сердечный, монах Нестор, летописцем его кличут. Он сейчас русскую летопись составляет. Если живым вернусь на землю Русскую, как я хотел бы переправить тебе, благочестивый рыцарь, нашу русскую летопись! Нестор, наверное, уже закончил её.
        - Да, я был бы счастлив побольше узнать о неведомом христианском народе, у которого — вера неповреждённая. А монах Нестор, он в монастыре живёт? Что за монастырь?
        - Великая Киевская Лавра! Какие там молитвенные монахи, Гуго! Я-то, черниговский мужичёк, ничтожен перед ними. Там, в нашей Лавре, монахи славят Господа в подземном безмолвии, в пещерах, которые сами вырыли.
        - Монахи живут под землёй? Воистину, земля русов полна духовных чудес, неслыханных у нас на Западе. А скажите мне, отец, нет ли у вас монахов-воинов?
        - Про таковых не слышал. Наши воины христолюбивы, но если уж уходят в монахи, меча в руки не берут. Хотя, есть у меня мальчонка один знакомый, Илюша. По-вашему его звали бы Илия де Муром. Он муромский. Илюша мечтает о ратном служении Христу, но и с мечтой о монашестве тоже не хочет расставаться. Я не знаю, что ему посоветовать. Вот вы бы с ним друг друга поняли.
        - Был бы счастлив видеть в своём охранном отряде рыцаря русов Илию де Мурома. Когда вернёшься на родину — присылай его к нам. Расскажи, что мы тут очень чтим вашу веру православную. Вообще, расскажи ему о нашем отряде воинов-монахов. Если он в Иерусалим не соберётся, передай мой совет: он может, воинствуя и не принимая монашества, соблюдать монашеские обеты. Пусть у себя на Руси, так же, как и мы здесь, сражается с разбойниками, христиан защищает. У вас ведь, наверное, тоже хватает разбойников?
        - Да уж, хватает. Один Соловей Одихмантьевич чего стоит, прохода никому не даёт. А Илюше мне и правда будет что рассказать. Думаю, что ему по сердцу придутся слова христолюбивого иерусалимского рыцаря.
        Гуго и отец Даниил добрались, наконец, до храма Гроба Господня. Их встретил ключарь. Гуго тихим повелительным голосом отчеканил:
        - Именем короля Балдуина и во славу Христову приказываю дозволить аббату руссов установить своё кадило над Гробом Господним.
        Ключарь на секунду замер в глубоком поклоне и тотчас молчаливым жестом предложил им проследовать в храм. Отец Даниил виновато улыбнулся:
        - А у меня ведь и нет ещё кадила-то. Заранее не стал покупать, решил, что не стоит этого делать, пока не получу разрешения.
        - Приходи сегодня вечером, святой отец, — монотонно и бесстрастно проронил ключарь, почти не отрывавший глаза от пола, — храм открою, сделаешь всё, что тебе надлежит.
        - Да, надо мне поспешить на базар. Куплю самое большое стеклянное кадило и лучшего деревянного масла. И тогда вся земля Русская моими грешными руками со слезами и любовью почтит то место святое и честное, где лежало пречистое Тело Господа нашего Иисуса Христа, — когда игумен говорил о Боге, его речь совершенно менялась, и Гуго вновь увидел перед собой не маленького тщедушного человечка, а вдохновенного поэта Христова.
        - Увидимся ли мы ещё, батьюшка? — спросил Гуго и сам удивился тому, что его голос прозвучал весьма печально, — Мне о многом хотелось бы поговорить с вами. Главное — о вере православной. Я полюбил вашу чистую веру, но знаю о ней очень мало, а другие вообще ничего не знают. Греческие монахи, с которыми доводилось разговаривать — мастера проклинать римского первосвященника, а о своей вере ничего толком сказать не умеют.
        - Ах, Гуго, Гуго. Был ли ты когда-нибудь в Лавре святого Саввы?
        - Не приходилось. Когда мне.
        - Вот и не суди о греческих монахах. Ты ещё не видел настоящих. Они большие богословы, не чета мне, убогому. Я сейчас там у них в Лавре живу, услаждаю свою душу христолюбием греческих иноков. Приходи ко мне в Лавру на светлой седмице. Потолкуем.

* * *
        Утром в великую субботу бесчисленное множество людей собрались перед храмом Воскресения Христова. Пришли египетские и сирийские христиане, паломники из франков и норманов, множество греков и армян, а ещё пришли мало кому ведомые георгиане — мужественные, немного мрачноватые, чернобородые. Казалось, что вся необъятная христианская вселенная послала сюда своих лучших сынов.
        Теснота около храма стояла невообразимая. Многие уже начинали задыхаться от давки, но никто не раздражался и не сердился на толкающихся соседей. Всех охватило радостное и светлое, миролюбивое и дружелюбное настроение. Незнакомые люди улыбались друг другу, как родные братья. У всех в руках были незажжённые свечи, ждали открытия церковных дверей. Вскоре должен был появиться король Балдуин со своей свитой.
        Удивительная, фантастическая атмосфера Пасхи всегда потрясала душу рыцаря де Пейна до самых глубин. Люди в пасхальную ночь поразительно изменялись к лучшему — вокруг можно было видеть только искренних и ревностных христиан. Радость самым немыслимым образом смешивалась с покаянным настроем человеческих душ. Счастливые люди глубоко ощущали, что недостойны этого счастья, вспоминая свои многочисленные грехи. И сейчас Гуго отовсюду слышал шёпот: «Господи, помилуй». Эти слова повторялись на всех языках, но чаще по-гречески: «Кирие элеисон». И Гуго тоже стал шептать покаянные слова на языке веры православной. «Прости меня, Господи, за мою жестокость и бессердечие, за то, что мало в моём сердце любви, за то, что непрерывно проливаю кровь людей, которые, может быть, лучше меня, хотя они и разбойники.» — по лицу Гуго потекли слёзы, очистительные и благодатные, словно милосердие Божие вместе со слезами выводило из его души всю накопившуюся там скверну. Гуго и сам не сразу заметил, что кается в своих грехах вслух, принародно, но это никого не удивляло, потому что слова покаяния неслись отовсюду и многие
заливались слезами так же, как и он.
        Тихой радостью приветствовали христиане появление короля Балдуина и его вассалов. Никто не крикнул, как обычно, «Да здравствует король!», потому что все от короля до последнего нищего сегодня приветствовали только Христа. Иногда можно было слышать возгласы: «Да здравствует Бог — Святая Любовь». На всю жизнь врезались эти слова в сердце Гуго, и потом он не раз ещё восклицал в гуще боя: «Да здравствует Бог — Святая Любовь».
        Король Балдуин и его приближённые шли пешие и босые, в одежде бедняков. Сегодня это никого не удивляло, сегодня не могло быть иначе. Гуго заметил, что король почти не поднимает глаз, а по щекам его текут потоки слёз. Это был подлинно христианский триумф королевской власти. Как любил Гуго в этот момент Балдуина — монарха милостью Божией и брата во Христе. Рыцарь подумал: «Только король, способный каяться и рыдать вместе с народом, достоин этим народом управлять».
        Когда король приблизился к дверям храма, служители Гроба Господня настежь отворили перед ним двери. Священники и монахи из Лавры святого Саввы тем временем стояли в отдалении от входа во храм, не имея возможности к нему приблизиться, но не теряя мирной невозмутимости и не пытаясь проталкиваться ко входу. Игумен Даниил, стоявший вместе с ними, счастливыми глазами смотрел на короля: «Какое великое смирение даровал Господь князю Балдвину и всей его дружине, с каким сокрушением проливает князь слёзы из очей своих!».
        Кажется, никто из православных, греков и русских, вообще не был обеспокоен тем, что из-за давки они могут не попасть в храм. На их лицах читалась спокойная уверенность в том, что Господь всё устроит. Тем временем король, прежде чем переступить порог храма, осмотрелся и заметил православных, не имеющих возможности приблизиться. Он что-то шепнул на ухо рыцарю из своей свиты и вот уже сержанты очень вежливо и дружелюбно, но с большой непреклонностью и твёрдостью расчищали дорогу к тому месту, где стояли православные, образовали среди людей свободную улицу — подлинное чудо в такой давке. Православные во главе с игуменом Лавры невозмутимо прошествовали этой улицей, словно сквозь расступившиеся воды Чермного моря. Русский игумен шёл рядом с игуменом Лавры. Приблизившись к королю, они с большим почтением, но совершенно без раболепства поклонились ему. Король поклонился православным игуменам так же низко — дело, которое в другое время сочли бы неслыханным, но то была ночь чудес.
        Гуго наблюдал за этим действом с восхищением. Он не мог расслышать, что именно король говорил, но увидел, что по знаку монаршей десницы оба православных игумена в храм вошли рядом с королём, а вассалы Балдуина, первые люди королевства, шли сзади. Король Иерусалима всему миру показал своё подчёркнутое почтение к Православной Церкви, и Гуго словно получил высочайшее одобрение своей симпатии к православию.
        Гуго тоже не пытался никого отталкивать, чтобы пройти в храм, но простолюдины видели, что среди них — доблестный рыцарь, они с радостью расступались, чтобы дать дорогу одному из своих защитников. Гуго и сам не заметил, как дружелюбная народная волна внесла его во храм.
        Король Балдуин стоял на возвышении, специально для него установленном. Рядом — игумен лавры вместе со всеми православными священниками и монахами, а русский игумен стоял прямо напротив великого алтаря и, не отрываясь, смотрел на двери Гроба Господня. Лицо отца Даниила совершенно преобразилось, в нём словно не осталось ничего земного. Православные священники начали петь вечернюю службу, им вторили священники франков в главном алтаре. Весь народ со слезами взывал: «Кирие элеисон!». Так продолжалось довольно долго. Все ожидали появления Божественного Света, напряжение нарастало.
        И вот внезапно Гроб Господень весь облился Светом и вышло из Гроба немыслимое и невообразимое сияние. Этот Свет был не такой, как обычный. Описать его невозможно, как не может земной человек представить Царствие Небесное. Они, земные люди, в тот миг прикоснулись душой к Вечной Славе Христовой.
        Епископ с четырьмя диаконами отворили дверь Гроба Господня. Потом епископ подошёл к королю, взял у него свечу и, шагнув во Гроб, зажёг первую свечу от Святого Света, вручив её с поклоном королю. Балдуин сиял счастьем. Со смиренной улыбкой он протягивал свою свечу всем, кто был к нему ближе и вскоре уже весь храм покрылся огоньками Божественного Сияния.

* * *
        Два года спустя игумен Даниил писал, сидя в убогой келье своего Черниговского монастыря:
        «Кто не видел такой радости в тот день, тот не поверит сказанному мною обо всём виденном».

* * *
        Гуго потом не раз заходил в Лавру святого Саввы, где они с игуменом Даниилом проводили время в тёплых дружеских беседах. «Батьюшка» познакомил его с несколькими греческими монахами, для которых богословие было родной стихией. Гуго умолял учёных греков перевести хотя бы некоторые сочинения великих православных богословов на язык франков. Кое-что для него перевели, а сам он тем временем усердно брал уроки греческого, чтобы в постижении чистого христианства больше не зависеть от переводов.
        Де Пейн стал лучше понимать догматическую разницу между восточным и западным богословием, а вскоре уже не только умом, но и сердцем ощутил их духовное различие. Западная и восточная духовность были такими родственными и, вместе с тем, такими непохожими! Рыцарь-монах понемногу становился рыцарем-богословом, используя для изучения святоотеческих писаний всё своё свободное время. Гуго мечтал о том, что когда их Орден окрепнет, у них будет возможность создать свою богословскую библиотеку, иметь своих переводчиков и переписчиков книг. Как они могут сражаться за Христа, если почти ничего не знают о христианстве? «Вот потому и превращаются рыцари в мясников, — думал Гуго, — что призывают имя Христово, не понимая, что это значит и к чему обязывает».
        Игумен Даниил стал собираться на родину, пришло время прощаться. Они были немногословны:
        - Прощай, батьюшка. Расскажи в своей земле о нас.
        - Прощай, доблестный рыцарь. Я всегда буду молиться за тебя и за всех твоих христолюбивых воинов.
        Гуго заметил, что отец Даниил как будто ещё что-то хочет сказать, но не решается.
        - Говори, отец, я выполню любую твою просьбу.
        - Сам не знаю, стоит ли? Наш новгородский воин Горослав Михайлович пришёл в Иерусалим паломником. Я с ним год прожил в обители Святого Саввы. Хороший мужик: воин отменный, христианин ревностный. И вот замыслил Горослав остаться здесь, хочет Святую Землю защищать, ко мне за благословением пришёл. Я его отговаривал. Рыцари Горослава своим считать не будут. Так и останется он здесь — ни то, ни сё. Всем чужой. А ведь он рода знатного. Вот только если в твой отряд его определить. Принял бы?
        - С радостью. Для начала, конечно, только оруженосцем. Я верю тебе, что он — дворянин, но у франков и королевские дети оруженосцами начинают. Потом видно будет. Можем и в рыцари посвятить, если в бою, в молитве, в жизни проявил рыцарское благородство натуры.
        Гуго задумался. Отец Даниил посмотрел на него и сказал:
        - Вот-вот. И у меня сомнения.
        - Препятствий нет, — продолжил Гуго, — и я своего слова обратно не возьму — приму его с радостью, как брата. Но я не раз уже замечал, что греки и русы совсем не понимают, что такое рыцарство. У рыцарей особый взгляд на войну, на жизнь. Свои представления о чести. Отношение к власти другое, непривычное для вас. Большинство франков, если у них спросить, что такое рыцарство, тебе толком не ответят, но они это чувствуют. Рыцарство у франков в крови. А у русов? Я не знаю. Мне кажется, ваш народ сам для себя загадка. Мы примем воина русов, как своего. Но сможет ли он принять нас, как своих? Давай попробуем. Когда-то надо начинать. Когда-то франки и русы должны встать плечом к плечу.
        - Только не принуждайте его вашу веру латинскую принимать.
        - Об этом и речи не пойдёт. Мы и сами-то подумываем не перейти ли в православие. Твой воин в вопросах веры сведущ?
        - Он грамотный. Евангелие читает.
        - Воины русов часто бывают грамотны?
        - Да у нас и крестьяне часто бывают грамотны.
        - Удивительный народ. Зови сюда своего книжника.
        Горослав оказался крепким мужиком лет тридцати с окладистой русой бородой и хитрым глазом. Гуго неожиданно выхватил меч и бросил его русу. Горослав, мгновенно выбросив вперёд правую руку, поймал меч за рукоять и сделал несколько ловких, ладных взмахов. Франк и рус, глянув друг на друга, оба удовлетворённо усмехнулись.
        - Как к тебе обращаться, рус?
        - Крещён Гермогеном, но это имя — святое, я его для храма берегу. Родители звали Горославом, а здесь больше Михалычем кличут.
        - Что это значит?
        - Знатные русы не называют себя по владениям, как франки, а как арабы — по отцу. Михайлович или проще Михалыч, то же что у арабов «ибн Михаил».
        - Значит, твой отец носит имя ангела-воителя?
        - Это так, мессир.
        Гуго вспомнил своего отца и подумал, что с большим удовольствием прибавлял бы к своему имени отцовское, а не название родового замка. Ведь отец значит больше, чем мёртвые камни. Русы мудры. И храбры. И христолюбивы.
        - Михалыч. Мягко звучит. Пойдёшь ко мне оруженосцем?
        - Если это будет угодно Господу, мессир.

* * *
        Сиверцев дочитал последний опус с головой немного сдвинутой. Он отложил рукопись, надо было привести мысли в порядок. Западноевропейское и русское средневековье в его сознании были двумя разными вселенными, никогда не соприкасавшимися. А ведь, оказывается, это был единый мир — не слишком монолитный, но имевший свои перекрёстки.
        Сиверцев помнил, что Дмитрий опирается в своих опусах либо на установленные факты, либо на результаты аналитики. Исключая то, чего не могло быть, он разрабатывает версии, которые не противоречат ни одному из установленных фактов. Андрей доверял Дмитрию, но в этом случае решил всё проверить по серьёзным научным изданиям.
        Всё срасталось. Русский игумен Даниил писал свой «Паломник» между 1100 и 1113 годами, вероятнее всего, вскоре после возвращения из Иерусалима. По западным источникам Гуго де Пейн в эти годы был в Иерусалиме. Значит, игумен Даниил и Гуго де Пейн некоторое время находились в Иерусалиме одновременно. Они могли быть знакомы? Русский игумен пишет, что хорошо знал «князя Балдвина». Гуго так же не мог не знать короля Балдуина I. Значит, рядом с королём они вполне могли познакомиться.
        Игумен Даниил действительно обратился к королю с просьбой установить русское кадило (лампаду) над Гробом Господним. Игумен пишет, что король «с радостью послал со мной лучшего из своих людей к тому, который заведует Гробом Господним». Нет ни одной причины, по которой этот «лучший» не мог оказаться Гуго де Пейном.
        В Иерусалиме в период зарождения Ордена Храма действительно были многочисленные русские паломники. Игумен Даниил среди прочих называет и некоего Горослава Михайловича. Невозможно предположить, чтобы никто из русских не захотел остаться в Иерусалиме воевать за Святую Землю. А если русские могли быть среди крестоносцев, значит, они могли быть и среди первых тамплиеров, национальность которых нам далеко не всегда известна.
        Нестор Летописец умер в 1114 году. Игумен Даниил вполне мог знать его лично. Даже самое фантастическое упоминание — про Илью Муромца и то не противоречит историческим фактам. Мы слышали в основном о былинном богатыре, полагая его лицом вымышленным, но был ещё монах Киево-Печерской Лавры Илья Муромец, причисленный позднее к лику святых. А умер преподобный Илья Муромец около 1188 года.
        Мощи преподобного Ильи сохранились до наших дней. Исследования показали, что у него были очень толстые и крепкие кости. Похоже, он и правда был богатырём. И разве былинный образ Муромца не напоминает странствующего рыцаря? И в монастырь на склоне лет наш богатырь мог уйти так же, как и магистр тамплиеров Эврар де Бар.
        Гуго Великий — предводитель французов в первом крестовом походе — действительно был внуком князя Ярослава Мудрого. Тут даже открытия большого нет. Но, к сожалению, мы чаще всего изучаем русскую историю в отрыве от западной.
        Успокоив душу историческими изысканиями, Сиверцев продолжил чтение опусов Дмитрия.
        РОЖДЕНИЕ ОРДЕНА
        Опус шестой
        Ясная долина
        Бургундия встретила братьев-рыцарей дождям. Вечно пасмурное небо делало краски родной природы ещё более блёклыми и невыразительными по сравнению с ярким и ослепительным Востоком. Это нисколько не огорчало, скорее напротив. Дождь казался ласковым, тусклое небо успокаивало душу, многодневное созерцание подёрнутых дымкой просторов не вызывало в душе уныния, а умиротворяло. В сердце поселилась удивительная тишина. Гуго только сейчас понял, какого нечеловеческого напряжения стоили ему последние 10 лет на Святой Земле. Он не мог и не хотел жить без горячих схваток под ослепительным небом. Палестина стала для него и родиной, и судьбой, и дыханием. Но сейчас, с некоторым даже удивлением, он почувствовал, что его дом — здесь. Здесь был мир. А разве не ради мира сражаются они в Палестине? Разве не за Францию проливают свою кровь в бесконечно далёком Заморье? Да, он понял это — утратить духовную связь с родной землёй, значит забыть о главном смысле крестового похода.
        Неширокая тропинка, как раз для одного всадника, лежала вдоль реки Об среди вековых вязов. «Слишком тихие места, чтобы быть совершенно спокойными», — подумал Гуго. Эта мысль заставила его грустно улыбнуться. Где бы он теперь не находился, ему навсегда суждено прочёсывать местность взглядом, определяя позиции удобные для засад. Он не был мнительным и умел расслабиться. Если бы ему мерещились бандиты за каждым кустом, он давно бы уже погиб. Ему никогда и ничего не мерещилось. Он просто знал, когда произойдёт нападение. Гуго полной грудью вдохнул запах прелой листвы. В Палестине этого запаха не было.
        Вскоре за деревьями начали проглядывать свежие постройки. Послышался стук топоров. Монастырь в Клерво ещё только строился. Соскочив с коня перед самым въездом в монастырь (ворот здесь пока не было), Гуго шагнул на территорию, за деревянную стену. Невесть откуда возникший послушник привязал рыцарского коня. Его здесь как будто ждали и, вместе с тем, никто, кажется, не был намерен обращать на него внимание.
        Дождь не переставал. Посреди двора стоял молодой монах в цистерианской сутане — белой с чёрным оплечьем. Монах что-то диктовал писцу, водившему пером по пергаменту, на котором под дождём вместо слов должны были оставаться лишь чернильные разводы, но это, похоже, ни мало не смущало ни диктовавшего, ни писавшего.
        Гуго опять улыбнулся, очень тихо и едва заметно. Его ни сколько не удивило, что эти чудаки пишут письмо под дождём. Что необычного в том, что привычка полностью доверять себя Божьей воле есть не у него одного? В диктовавшем монахе, несмотря на юный возраст, без труда угадывался аббат Бернар. Гуго подошёл поближе и остановился на почтительном расстоянии, так, чтобы дать аббату закончить дело и не слышать, что он диктует. Аббат не смотрел на рыцаря, но голос его неожиданно повысился и Гуго отчётливо услышал: «Горе нашим князьям — они не сделали ничего хорошего в Святой Земле. Они поспешно возвратились в свои замки и здесь обнаружили непреодолимую злобу.» — голос его был не столь уж громким и совершенно спокойным, а вместе с тем — невероятно грозным, вселяющим священный трепет.
        Бернар перестал диктовать и посмотрел на Гуго. Гуго сделал два шага вперёд и посмотрел на Бернара. Лицо аббата было немного вытянутым, щёки впалые, борода редкая. Глаза его были совершенно лишены огня. Они не полыхали, не обжигали. Они искрились тихим светом. Во всём облике этого человека — в осанке, в повороте головы, в том, как он опирался на свой посох, сквозило нечто нездешнее. Врождённая властность и железная воля удивительным образом сочеталась в нём со смирением, доходящим до уничижения. Всем своим видом он как будто просил у путника прощения за своё недостоинство, изъявляя между тем готовность, повелевать сотнями тысяч таких путников. Глаза Бернара словно говорили: «Ты пришёл, рыцарь.».
        Гуго увидел перед собой человека, посланного ему Небесами. Небесами его мечты. Рыцарь бегло отметил про себя, что пергамент в руках писца совершенно сух и буквы на нём не размыты, несмотря на дождь. Он едва придал этому значение, так же, как и сам аббат, явно, не считал, что тут проявилось что-то необычное. Подлинным чудом была их встреча. Они смотрели друг на друга и безмолвно знакомились. Самый необычный монах и самый необычный рыцарь эпохи.

* * *
        Пару лет четыре рыцаря сражались вместе, защищая паломников. Их отряд, включая сержантов и туркополов, доходил уже по полусотни воинов. Гуго не покидала уверенность в том, что предводителем их отряда должен быть де Сент-Омер — человек редкой внутренней силы и удивительной душевной чистоты. Казалось, сама Пресвятая Богородица, коснувшись души де Сент-Омера, преобразила рыцаря в ангела. Но на предложения Гуго возглавить отряд паладин Богородицы отвечал уклончиво, хотя не кокетничал, и ни разу ни слова не сказал о своём недостоинстве или о том, что эта тема ему неприятна. Просто уклонялся от разговора и всё. Гуго быстро почувствовал, что тема о лидерстве для них просто не имеет значение. Иногда приказы отдавал он, иногда — де Сент-Омер. Слово любого из них было законом для всего отряда, а Роланд и Бизо никогда не пытались отдавать приказы, которые касались бы всех. Они не считали себя ниже других и держались с таким достоинством, которое не позволяло усомниться в их праве приказывать, но они никогда не пользовались этим правом — не видели необходимости. Так рождалось удивительное братство, сочетавшее
лучшие черты рыцарства и монашества.
        Братья-рыцари ни разу никому не предложили вступить в их Орден, и к ним никто не просился. Рыцарство Святой Земли смотрело на охранный отряд со смешанным чувством восхищения и настороженности. Восхищение оборачивалось порою неумеренными и неоправданными восторгами, а настороженность легко переходила в явную недоброжелательность. Такой разброс мнений был естественным по отношению к структуре небывалой и непонятной, отвергать и запрещать которую не было, между тем, ни одного разумного основания. Понятно, что в такой ситуации к ним никто не рвался, и они никого к себе не тянули. Перемены назревали сами собой. Однажды де Сент-Омер как бы между прочим сказал де Пейну:
        - Во Франции у меня осталось два друга: Пейн де Мондилье и Аршамбо де Сент-Аман. Они родственники графа Фландрского, но дело не в этом. Пейн и Аршамбо — чистые христианские души. Редко можно встретить таких благочестивых рыцарей, тем более — при графском дворе. Я переправил им с паломниками письмо, в котором рассказал о нашем Ордене, а недавно, так же с паломниками, получил ответ.
        - И твои друзья, конечно же, захотели к нам присоединиться, — задумчиво протянул Гуго без тени радости.
        - Ты не ошибся, Гуго. Что-то не так?
        - Никто в Европе не понимает, кто мы. Живём, как монахи, но Церковь не спешит с одобрением нашей инициативы. Служим королевству, но не принадлежим к вассалам короля, который всегда охотно на нас опирается, но никогда открыто не поддерживает. Знаешь, Жоффруа, к чему всё это идёт? Какой-нибудь умник брякнет, что наш отряд — банда, а то и секта, которая поставила себя вне Церкви и вне государства, презирая все установления, как церковные, так и светские.
        - А дружный хор сразу же это подхватит. Недостатка в подпевалах не будет. Нам не простят того, что мы не как все. Я уже думал об этом, Гуго. Кажется, пришла пора более решительно поговорить с королём и патриархом. Они должны открыто поддержать нас.
        - Ты слишком много хочешь от этих почтенных людей, любезный Жоффруа. Они и так постоянно заняты умиротворением вечно ссорящихся баронов, каждый из которых тянет одеяло на себя.
        - Но Церковь!..
        - А чем церковные князья — епископы отличаются от баронов? У каждого епископа так же свои интересы. Кому нужен ещё один игрок на этой шахматной доске? Одобрить наш Орден, значит своими руками создать себе соперника, во всяком случае — проблему. Если нас хоть кто-нибудь в Палестине поддержит, его враги тут же объявят нас своими врагами.
        - Неужели ты боишься этого?
        - Я боюсь только погубить душу.
        - Но если наш Орден станет соперником кому-нибудь из светских или церковных князей — мы сразу же увязнем в феодальных распрях и ничего не останется от наших возвышенных устремлений. Мы изменим себе. Да нас и не раздавили до сих пор только потому, что нас никто ещё пока не поддержал.
        - А если нас никто так и не поддержит, мы вскоре в глазах всей Палестины станем изгоями и отщепенцами. Ты, кажется, именно с этого начал свою мысль?
        - Да, с этого. Ты понимаешь, почему меня не радует желание твоих друзей вступить в Орден? Не ко времени. Мы на распутье. Наш Орден именно сейчас должен сделать некий решительный шаг, но куда не кинь — везде клин.
        - Я понял, Гуго. Всё просто. Я знаю, что делать. Я отправляюсь ко двору графа Фландрии. Пейн и Аршамбо будут мне поддержкой при дворе. Мы расскажем, кто мы и чего хотим. Пресвятая Богородица поможет нам! — де Сент-Омер упал на колени и, сложив руки на груди, углубился в молитву.
        Гуго присоединился к брату, так же встав на колени. Только Гуго сейчас, в отличие от Жоффруа, не имел сил молиться безмолвно. Он возвёл глаза к небу и с жаром возгласил: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу!». Поразительной была способность этого сурового воина и изощрённого дипломата превращаться в пламенного молитвенника. Они молились, сколько требовала их душа, потом одновременно встали. Глаза де Пейна светились счастьем. Он обнял де Сент-Омера, отступил на шаг и восторженно начал:
        - Жоффруа, дорогой, что бы я делал без тебя. Ты нашёл решение! За поддержкой, покровительством и признанием надо обратиться к людям достаточно могущественным, но никак не связанным с феодальными распрями Палестины. У наших покровителей не должно быть интересов в Святой Земле. И тогда у нас будет возможность служить только Христу и Его Пречистой Матери. Граф Фландрии, говоришь? Замечательно! Могущественный сеньор, который славится своей религиозностью. Вот какие покровители нам нужны, Жоффруа — могущественные и боголюбивые. В сердцах своих мы уже похоронили возлюбленную нашу родину. Она стала для нас Заморьем. Но, видимо, рано нам ещё забывать о родной земле. Мы отправимся в Европу. Ты — во Фландрию, я — в Шампань. Владения графа Гуго Шампанского больше, чем у короля Франции, при этом он всем известен возвышенно-религиозным настроем души. Эх, поддержал бы нас кто-нибудь из церковных иерархов Европы!
        - Лучше всего — римский папа.
        - Да кто мы такие для папы, во всяком случае пока? С чем мы явимся в Рим, четыре рыцаря? Давай-ка позовём Роланда, он у нас из духовных.
        Роланд как будто имел заготовленное решение:
        - Отец Роберт. Аббат Роберт де Молезм. Дело не в том, что он мой духовный отец, и я его знаю лучше других, хотя и это важно — за благословением куда удобнее обращаться к человеку, который хорошо знает хотя бы одного из нас, но главное всё же в другом. Отец Роберт - внутренне очень свободный человек. Его разум не скован слепым следованием устоявшимся привычками большинства. Мы вместе с ним основали аббатство Сито — у нас многое не так, как в других аббатствах. Отец Роберт хорошо понимает, что Церковь не должна бояться нового, а от некоторых старых привычек ей следовало бы отказаться, потому что иные традиции — не от Бога. В большинстве наших монастырей сохраняется неравенство знатных и бедных. Это плохо. Иерархия есть благо в миру, а в монастыре должно быть братство. Мы в Сито так и сделали, у нас монахи из баронов — брёвна таскают. Такое же братство в нашем рыцарском Ордене, поэтому я с вами. У нас есть и феодальная иерархия и монашеское равенство одновременно. Это непросто понять, а отец Роберт — поймёт и немало ещё всего посоветует. Став монахом, я боялся брать в руки меч, но отец Роберт сказал
мне, что главное — три монашеских обета. Мне кажется, он предчувствовал рождение нашего Ордена. Тогда он почти ничего не говорил мне о своих соображениях, но я чувствовал, что в его душе созревают некие новые мысли по поводу монашества и рыцарства. Сейчас нам надо это всё обсудить. Если бы вы, братья, не начали этот разговор, вскоре я всё равно отправился бы в Сито. Надо определить дальнейший путь.
        - Мы, конечно, имели ввиду поддержку кого-либо из кардиналов или епископов, — заметил де Сент-Омер.
        - Поверьте, что к князьям Церкви нам пока рано обращаться, — уверенно парировал Роланд.
        - Нам нужна поддержка опытного и мудрого аббата, который обладает большим духовным авторитетом среди монашества. Он и будет, если поддержит нас, всё объяснять и растолковывать кардиналам и епископам. Нас не услышат, а его услышат. Отца Роберта услышал бы даже папа римский.
        Гуго слушал Роланда с отсутствующим видом. Всё, о чём говорил цистерианец, стало понятно ему сразу же, едва тот произнёс первые слова. Правота Роланда, при всей её неожиданности, была идеально проста и совершенно очевидна. Самые нестандартные мысли Гуго умел мгновенно схватывать и развивать. Согласившись с Роландом, он уже думал о другом. Когда цистерианец закончил, Гуго сказал:
        - Теобальд. Каждую ночь молюсь за своего сына Теобальда. Потом засыпаю, и он мне снится. Адель никогда не снится. Это очень странно.

* * *
        В Европу они отправились втроём — де Пейн, Роланд и де Сент-Омер. Каждый взял только по одному оруженосцу. За старшего в охранном отряде оставили Бизо. Тот сам наотрез отказался ехать в Европу и причины объяснять не стал. До причин не допытывались, в делах Прованса понимали мало, а «на хозяйстве» всё равно кого-то надо было оставлять.
        Вернувшись на родину, расстались. Гуго поскакал в Пейн, де Сент-Омер — к отцу, в их родовой замок во Фландрии, а Роланд — в Сито. В этой обители и договорились встретиться, когда уладят все остальные дела.

* * *
        - Что за чудо моя Адель, — думал Гуго, глядя на жену, — Сколько в ней спокойствия и душевного равновесия, сколько света в её глазах. Любой на моём месте был бы счастлив, имея такую жену. Чем она виновата, что это счастье — не для меня? Как ей всё объяснить?
        Адель, казалось, ни сколько не была удивлена появлением мужа. Ни слёз, ни возгласов, ни суеты. И всё-таки она выглядела воплощённой радостью. Адель ожидала своего супруга каждый день все эти десять лет, а потому и не была потрясена его появлением, как если бы он отлучился лишь вчера. Она спокойно и по-деловому отдала слугам несколько распоряжений, а, когда они остались вдвоём, тихо улыбаясь, сказала:
        - До меня доходили известия, возлюбленный мой супруг, что за морем вы посвятили себя служению иной Даме, прекраснее которой нет никого на свете, потому что она — Владычица мира.
        - Да, Адель. Я теперь паладин Пресвятой Богородицы.
        - Я счастлива, Гуго. Поверь мне, я счастлива. Мой возлюбленный супруг мчится во весь опор навстречу своей мечте, прямо на Небеса. Твоя мечта и меня поднимает до Небес. И я решила последовать за тобой, любимый. Я стану фрейлиной твоей Прекрасной Дамы, нашей Небесной Госпожи. Я приму монашество. В монастырском уединении я буду день и ночь возносить молитвы ко Пресвятой Богородице. И хотя ты будешь далеко, мои молитвы сольются с твоими. Наши души будут вместе даже здесь, на земле, а в лучшей жизни мы встретимся у престола Пресвятой Богородицы и целую вечность проведём вместе.
        Гуго встал на одно колено перед супругой, склонил голову и смог прошептать только: «Любимая.».
        Адель тоже опустилась перед ним на колени, бережно достала его меч из ножен и поцеловала клинок.

* * *
        После этого объяснения Гуго провёл в своём замке неделю. Они с Аделью почти не разговаривали, лишь обменивались короткими фразами, просто смотрели друг на друга счастливыми глазами. Этому нисколько не мешало то, что Теобальд ни на миг не отходил от отца — легендарного героя его детских снов, ныне словно вернувшегося из сказки.
        Они договорились, что Адель повременит с монашеством ещё пару лет, когда Теобальда посвятят в рыцари. Юноша рвался вместе с отцом в Палестину, но Гуго уговорил его отложить решение до рыцарского посвящения. «Тогда, если не передумаешь, буду счастлив обнять тебя на Святой Земле», — сказал отец сыну.
        Гуго навсегда покидал родной Пейн. Жена и сын влюблёнными глазами провожали его словно ангела, который не может долго оставаться с ними. Гуго сделал свою семью по-настоящему счастливой.

* * *
        Его путь лежал теперь ко двору графа Гуго Шампанского. Граф был не просто молод и красив. Это была сама элегантность и утонченность. Он встретил своего тёзку де Пейна очень любезно и обходительно. Говорил, впрочем, мало, больше слушая палестинского паладина. В глазах последнего немногословие графа было единственным, что говорило в его пользу. Гуго, вопреки своему обыкновению, не смотрел в глаза правителю Шампани, а внимательно следил за его руками. Они были очень подвижны в запястьях, как будто кисти рук были плохо закреплены. Это изобличало человека нервного, неустойчивого, склонного к показным картинным жестам. «Он из тех, кто показывает на цель мизинцем, — с оттенком лёгкого презрения подумал Гуго, — трудно представить в этих руках настоящий боевой меч». И тем не менее, палестинец с подчёркнутым почтением продолжал рассказывать сиятельному сеньору о своём охранном отряде, о том, какой рыцарский Орден они намерены создать.
        Внезапно со двора раздался истошный вопль. Как потом выяснилось, крестьянин, разгружавший воз сена, неосторожно засадил вилы в ногу своего товарища. Реакция графа была для Гуго совершенно неожиданной: его сиятельство совершенно не изменился в лице, не вздрогнул, даже головы не повернул, но взгляд его мгновенно хищной птицей метнулся в ту сторону, откуда раздался крик. Гуго понял, что перед ним настоящий воин с прекрасной выдержкой и мгновенной реакцией. Граф заметил, что рыцарь перехватил его взгляд, несколько бесконечных мгновений они молча пристально смотрели друг на друга, пока улыбки на их лицах не стали одинаковыми — хищными и весёлыми. Так, порою, проявляют дружелюбие опытные и бывалые мужчины.
        Граф на минуту отлучился, выяснить, что там произошло, а, вернувшись, сразу же заговорил:
        - Доблестный рыцарь, вы стали для меня настоящим Божьим посланником. День и ночь я молил Господа о встрече, которая изменит мою жизнь. Впрочем, о себе сейчас не хочу говорить. Ваш Орден. Когда-нибудь я вступлю в ваш Орден, — произнеся эти слова, граф стал совершенно неподвижен, словно окаменел. Голос его был почти равнодушным, но каждое слово звучало с поразительной глубиной и значением. — Вы лишь один из моих многочисленных вассалов и, к тому же, один из самых небогатых. Не обижайтесь, мой друг, говорю это лишь за тем, чтобы подчеркнуть значение следующих слов: я готов служить под вашим началом, готов считать вас своим командиром. Ещё не сейчас. Графство Шампанское нельзя оставить с той же лёгкостью, как и замок Пейн. На то, чтобы уладить все наследственные вопросы, уйдёт, может быть, несколько лет. Впрочем, кое-что я смогу сделать для вас уже в течении ближайшей недели. Я подарю вашему братству несколько замков и сам буду следить за тем, чтобы доход с этих замков регулярно переправляли вам, в Святую Землю. Отныне братство Пресвятой Богородицы никогда не будет зависеть от случайной милостыни.
Ваш Пейн я возьму под своё особое покровительство, о Теобальде позабочусь, как о сыне. Что ещё? Де Сент-Омер, говорите, ищет покровительства при дворе графа Фландрии? Повелитель Фландрии — мой друг. Я пошлю к нему своё посольство. Во Фландрии вашему братству окажут больше, чем просто гостеприимство. А при моём блистательном дворе вам, дорогой Гуго, совершенно ни к чему вертеться. Здесь вы увидели бы слишком много чуждого для себя. Я и так, кажется, несколько разочаровал вас изысканностью своих манер.
        - Простите меня, граф, если.
        - Не надо, Гуго. Мне понятна суровость паладинов Богоматери. До встрече в Иерусалиме, мой командир.

* * *
        В Сито Гуго встретил сам Роланд, постаравшийся увести его в келью сразу же, избежав официальных представлений монастырскому начальству. Роланд был в простой рясе цистерианца, без оружия. Таким Гуго видел его лишь много лет назад, когда они познакомились. Было заметно, что Роланд в Сито — персона, его приняли здесь не только, как своего, но и как далеко не последнего человека среди цистерианцев. Гуго не переставал удивляться дружелюбию, с которым встречала их Европа. Казалось, их Орден набрался смелости и вслух произнёс те слова, которые у всей Европы давно уже вертелись на языке.
        - Мой дорогой Гуго, — торжественно произнёс Роланд, когда они прошли в келью, к столу со скромной монастырской трапезой, — два достойнейших юноши с нетерпением ожидают чести быть представленными тебе.
        Два стоявших рядом со столом монаха низко поклонились де Пейну. Роланд продолжил:
        - Это Гундомар и Готфрид. В миру, не смотря на свой тогда ещё юный возраст, они успели стать хорошими воинами. Пришли в Сито и приняли монашество незадолго до того, как я отправился в Палестину. За 10 лет, пока меня не было, они успели стать добрыми монахами, это уж ты поверь мне. И вот они мечтают вступить в наш Орден. Я ничего не обещал им, сказал, что я это не решаю, ждали тебя. Что скажешь?
        - Скажу, что я тоже ничего не решаю. Мы лишь стремимся делать то, что хочет Бог. А откуда мне знать, что хочет Бог от этих юношей? Какой из меня молитвенник? Дайте мне поесть, братья.
        Дружно помолившись, Роланд и Гуго приступили к трапезе. Гундомар и Готфрид продолжали стоять. Гуго устало глянул на них:
        - Братья, что вы стоите передо мной, как перед епископом? Или вы брезгуете разделить трапезу с таким головорезом, как я?
        Роланд от души расхохотался:
        - Ах, милый Гуго, как я соскучился по твоему юмору.
        Гундомар и Готфрид улыбнулись очень сдержанно. Ни мало не смутившись, с большим достоинством, неторопливо и без суеты они сели за стол и приступили к еде. Гуго изредка исподлобья поглядывал на них. По душе прокатилась волна тихой грусти: «Рыцари, — подумал он, — настоящие рыцари. Роланд сказал «юноши». А ведь они примерно мои ровесники. Да, им лет по 30. Я 10 лет в Палестине — в крови, в грязи, во всяческой мерзости. Пытался молиться, да разве получалось? А они это десятилетие пребывали в молитвенных трудах. Это чувствуется. Какие хорошие у них лица. Ясные, чистые. И вот теперь они просят моего разрешения на подвиг. Не разрешение им необходимо, а благословение. Почему Роланд ничего не говорит про отца Роберта? Что-то не так».
        Закончили трапезничать. Дружно встали и помолились. Роланд глянул на Гундомара и Готфрида, едва заметно кивнув головой. Этого было достаточно, чтобы они, поклонившись, удалились. Роланд обратился к Гуго без предисловий: «Отец Роберт умер».
        Гуго молчал. Бессмысленные слова сожаления и скорби сейчас были никому не нужны. Когда он заговорил, его голос прозвучал неожиданно глухо, как-то потусторонне:
        - Твоих рассказов, Роланд, было вполне достаточно, чтобы я полюбил отца Роберта, хотя ни разу с ним не встречался. И не известно — встречусь ли? Он сейчас среди ангелов. Мы — среди людей. Он — блаженствует. Мы — воинствуем. Утрата невосполнимая для всей Церкви. А для нашего братства, может быть, губительная. Неужели мы не нужны Господу? Ты знаешь, Роланд, мы подошли к черте, за которой дальнейшее существование нашего братства невозможно без благословения духовного лица. И не любого, а такого, чьё слово имеет вес для всей Франции. Я не допущу, чтобы наше братство превратилось в секту. Лучше останусь здесь, в Сито. Я не знаю, что делать.
        - Есть мысль. Позволь, Гуго, я расскажу тебе об одном человеке. Несколько лет назад сюда, в Сито, пришёл юноша. Ему было тогда лет 20 с небольшим. Его отец — сеньор де Фонтен — из древнего и могущественного рода Бургундии. Владения этого рода простираются от Труа до Дижона и от Танжера до Лангра. Супруга сеньора де Фонтена — из столь же славного рода де Монбар. У них — шесть сыновей и дочь. Юноша, о котором я веду речь — Бернар, третий сын. И вот, представь себе, сей Бернар в столь ещё юном возрасте явил необычайную духовную силу и невероятную способность влиять на людей. Всех своих братьев и сестру он убедил принять монашество. Сейчас все они уже в разных монастырях. И отец, и мать Бернара так же подумывают принять монашество. Слышал ли ты когда-нибудь о том, чтобы сын имел такое влияние на родителей?
        - Всё это и правда необычно. Я, конечно, мало понимаю в духовной жизни, но не вообразил ли твой Бернар себя чем-то большим, чем он есть? Мне никогда не нравились слишком юные отпрыски слишком знатных родов, ведущие себя так, словно все короли мира — их вассалы.
        - Ах, Гуго. Если бы ты видел Бернара! В нём совершенно нет высокомерия. Кажется, он последнему из своих слуг не решился бы что-то приказать. Брат Бернар стыдлив и застенчив, как девушка, легко приходит в смущение, очень неразговорчив, выглядит постоянно погруженным в размышления. Да его и видят-то не часто. Он любит уединение. Братья рассказывали мне, как он вёл себя, когда только что поступил в монастырь. Ты знаешь, у цистерианцев физический труд обязателен для каждого монаха, будь он хоть сыном короля. И не случайно ведь Бернар выбрал именно Сито — он знал об этом. Вот только юноша он чрезвычайно болезненный, его утроба часто извергает обратно всю пищу, так что он неделями ходит ничего не евши. Из-за болезни ему готовы были сделать снисхождение, но во время жатвы он рвался на полевые работы, как рыцари рвутся в бой. Серпом он, конечно, не владел, все знатные юноши учатся работать серпом только в Сито, а Бернар оказался самым неспособным из них, у него на поле вообще ничего не получалось. И тут ему готовы были оказать снисхождение, потому что видели — парень старается изо всех сил, просто
неспособный. Ему определили бы такой труд, который никаких особых навыков не требует. И что ты думаешь? Бернар день и ночь со слезами молил Бога даровать ему способность к жатве, и Господь оказал ему милость. Бернар стал самым лучшим жнецом во всём монастыре. Братья рассказывают, что он искрился от счастья, ловко орудуя серпом. Но гордость не проникла в его сердце, он остался таким же стыдливым и застенчивым. Теперь ты понимаешь, какова природа его влияния на людей?
        - Не очень. Всё это слишком необычно. Ни на что не похоже.
        - А тебе не кажется, что таково же и наше братство — необычное и ни на что не похожее? Мы хотим, чтобы нас поняли, а кто способен на это, если не такой вот необычный монах?
        - Прости, Роланд, но я не понимаю, что нам даст поддержка простого монаха, который, к тому же при всех своих достоинствах — всего лишь неоперившийся юноша.
        - Гуго, ты реши для себя, к чему стремишься — к признанию человеческому или Божьему? Ты хочешь, чтобы герцоги и кардиналы усыпали твой путь лепестками роз? Или ты хочешь жить в мире с Господом и следовать Его жертвенному пути? Простой и безвестный монах, если он человек святой жизни, может призвать на наш Орден благословение Господне. А возраст. Сколько тебе было лет, когда ты вломился к королю Балдуину с такими требованиями, как будто имел право ему приказывать?
        Слова Роланда прозвучали жёстко и властно, почти гневно. С де Пейном говорил уже не товарищ и не подчинённый, а монах — вестник Божий. Гуго, до той поры остававшийся подавленным и мрачно-недоверчивым, оживившись, с искрой радости в глазах глянул на Роланда:
        - Где твой Бернар?
        - Его здесь нет. Совсем недавно он с двенадцатью братьями ушёл в Клерво, чтобы основать там новый монастырь. Клерво — Ясная долина. А ведь ещё совсем недавно это место называли Долиной полыни. Это и правда горький край, издавна бывший пристанищем воров и разбойников. Бернар — как мы. Одно только его появление в тех краях рассеяло бандитов.
        - Чудеса да и только. Насколько я понимаю, ты уже был в Клерво, и с Бернаром говорил, и про наш Орден ему рассказывал. Что он ответил?
        - От себя — ничего. Он прочитал мне из Библии, из книги Левита: «Если вы будете поступать по уставам Моим и заповеди Мои будете хранить и соблюдать их, пятеро из вас прогонят сто, и сто из вас погонят десять тысяч и падут враги ваши перед вами от меча».
        - Как это плохо, что я мало знаю Библию! — радостно воскликнул Гуго. — Я тотчас отправлюсь в Клерво к Божьему человеку.
        Роланд облегчённо улыбнулся:
        - Бернар ждёт тебя. Сейчас в Сито гостит один рыцарь — Андре де Монбар. Он — дядя Бернара, хотя так же молод, как и сам Бернар. Андре — хороший воин и благочестивый христианин. Он горит желанием присоединиться к нашему братству. И здесь, в Сито, он ждёт тебя, чтобы проводить в Клерво.
        - Пойдём, познакомишь меня с братом Андре. Дорогие мои братья, как хорошо вы тут всё решили! Но в Клерво я поеду один.

* * *
        Гуго провёл в Клерво неделю. Он неукоснительно посещал все монастырские богослужения, а всё остальное время работал вместе с монахами на строительстве — валил лес, таскал брёвна. Палестинский паладин с наслаждением вдыхал чистый воздух настоящего монашества. Здесь, в Клерво, он был, как пловец, который делает глубокий вдох, перед тем, как уйти в глубину.
        С отцом Бернаром они почти не разговаривали, лишь изредка обменивались короткими фразами. Когда Гуго ехал к юному аббату, он представлял себе, как они будут вести долгие душеполезнае беседы, но всё оказалось по-другому. Впрочем, рыцарь не был разочарован, он почувствовал, что с отцом Бернаром надо просто быть рядом. Неразговорчивость Бернара проистекала от его созерцательности. Он словно хотел вместить в себя весь зримый мир творения Божьего, но это лишь затем, чтобы проникнуть в мистическую суть вещей, которая выше этого мира.
        Однажды на вопросы Гуго Бернар ответил: «Поднимемся же над солнцем, и пусть наш разговор состоится на небесах». Он сказал это так просто, как если бы предлагал пройти к нему в келью. Гуго понял, что только этот человек может стать настоящим духовным отцом монашеского братства рыцарей.
        Вскоре в Клерво подтянулись Роланд, Гундомар, Готфрид и Андре де Монбар. Теперь ждали только де Сент-Омера, которого, когда он прибудет из Фландрии, должны были из Сито направить сюда. Жоффруа де Сент-Омер прибыл в сопровождении друзей — Пейна де Мондилье и Аршамбо де Сент-Амана.
        То самое важное, ради чего они здесь собрались, совершилось быстро и просто. Аббат Бернар полностью поддержал идею рыцарско-монашеского братства. Когда Гуго спросил его, на кого из сеньоров Святой земли ему опираться, аббат просто ответил:
        - Держитесь Балдуина дю Бурга.
        - Я люблю этого возвышенного человека и хорошо с ним знаком, но дю Бург — граф Эдессы, а это очень далеко от Иерусалима.
        - Я сказал, а ты слышал, — при этих словах отец Бернар смотрел куда-то в сторону, словно беседовал не с Гуго, а с кем-то невидимым.
        Когда они уже вернулись в Иерусалим, Гуго долго не мог понять смысл этих слов отца Бернара — далёкий дю Бург ничем не мог быть ему полезен. Всё прояснилось в 1118 году, когда граф Эдессы стал королём Иерусалима Балдуином II. Тогда 9 рыцарей сразу же пошли к новому королю и заявили о существовании своего Ордена. Король оказался настолько к ним благосклонен, что отдал часть своего дворца.
        Балдуин II мыслил шире, чем его предшественник, он увидел в начинании этой девятки дело Божие, но была и ещё одна, более земная причина королевской благосклонности. Когда новый король всходит на трон не по праву прямого наследования, его положение не отличается большой устойчивостью. Иметь у себя под рукой, непосредственно в собственном дворце, такую железную ватагу, как рыцари де Пейна, отнюдь не казалось ему излишним. Конечно, они не были вассалами короля и держали себя по отношению к трону очень независимо, но они были многим обязаны королю и на их благородство можно было полагаться с большей уверенностью, чем на иные вассальные присяги.
        Западное духовенство Святой Земли по-прежнему очень косо смотрело на храмовников, как их стали теперь называть, но и высказываться против Ордена воздерживались — с королевской поддержкой приходилось считаться. Впрочем, магистр тамплиеров Гуго де Пейн объяснял признание их Ордена «де факто» не столько политическими причинами, сколько благословением и молитвами аббата Бернара Клервосского. Да ведь и политические причины могли быть прямым следствием молитв скромного бургундского аббата. Магистра больше не смущала безвестность их духовного отца, он понимал теперь — ходатая перед престолом Божиим куда важнее иметь, чем ходатая перед троном императора.
        Тамплиеров очень тепло и дружелюбно встречали в православной Лавре святого Саввы, куда в своё время ввёл Гуго русский аббат Даниил. Православных, конечно, ни сколько не волновало, что тамплиеры не имеют одобрения римского папы, греческие монахи просто видели перед собой благочестивых воинов, ревностных молитвенников, всегда готовых пролить кровь за Христа.
        Когда аббат Бернар прославился на всю Европу, когда каждое слово клервосского подвижника стали жадно ловить кардиналы, да и сам римский папа, Гуго был этим немного удивлён. Святые люди редко обретают в нашем мире такое влияние. Магистр усмотрел в этом особую Божью волю — Орден Христа и Храма получил возможность заявить о себе на весь христианский мир. Это произошло на церковном соборе в Труа в 1127 году.
        После собора Гуго на несколько дней уединился. Он был счастлив, но по его лицу почти непрерывно текли слёзы. Он постоянно вспоминал весь свой путь от того момента, когда ещё не достигнув Иерусалима, увидел у источника трупы паломников. С тех пор минуло 23 года. Через что пришлось пройти! Орден, порой представлялся ему мечём, который преспокойно плывёт по реке, к тому же — против течения. Гуго понимал, что он не мог создать этот Орден. Их братство было творением Божьим.
        Гуго вспомнил о том, как они тогда впервые собрались в Клерво. Отец Бернар благословил Роланда, Готфрида и Гундомара на вступление в Орден, а де Пейна, де Сент-Омера, де Мондилье, де Сент-Амана и де Монбара постриг в монашество. Теперь монахи Ордена были полноценными рыцарями, а рыцари Ордена были полноценными монахами.
        Тогда отец Бернар казался им способным только к молитве и священнодействию, его считали косноязычным, но проповедь, которую произнёс им аббат на прощание, дышала самым высоким, воистину божественным красноречием:
        - Я слышал в ваших словах опасение за землю, которую наш Господь почтил Своим присутствием и освятил Своей кровью. Как вы поступите, отважные мужи? Как вы поступите, служители креста? Отдадим ли псам Святыню, а бисер свиньям? Сколько грешников снискали на Святой Земле слёзным покаянием отпущение грехов после того, как языческая мерзость была вычищена мечём ваших отцов! Видит это дух злобы и завидует, скрежещет зубами и бледнеет! Потеря Святой Земли была бы для всех веков безутешным горем, как невознаградимое зло, но в особенности оно послужило бы вечным упрёком и бесконечным сожалением для нашего презренного века. Вперёд же, рыцари, и разите с неустрашимой душой врагов Христа, с уверенностью, что никто не может лишить вас милости Божьей!
        Покидали Клерво, направляясь в Святую Землю, под неизгладимым впечатлением проповеди аббата Бернара. Рыцари долго ехали молча. Потом Гуго услышал, как де Мондилье начал что-то напевать себе под нос:
        Девять рыцарей отправились на Восток.
        Девять рыцарей оставили матерей.
        Он на некоторое время умолк, а потом продолжил без связи с предыдущим:
        Тридцать три тысячи.
        Тридцать три тысячи рыцарей.
        Гуго с недоумением спросил:
        - Что это вы поёте, любезный брат?
        - Я трувер. Мне кажется, в моей душе рождается песня.
        - Вам будет очень интересно познакомиться с нашим Бизо. Заранее предвкушаю встречу северного трувера и южного трубадура.
        - Наслышан о брате Бизо. С нетерпением жду нашей встречи.
        - А про какие это неисчислимые тысячи рыцарей вы пели?
        - Не знаю. Эти слова родились в моей душе, их смысл мне пока не понятен. — Гуго задумался. А потом и сам начал напевать слова, звучащие, как голос грядущего: - Тридцать три тысячи. Тридцать три тысячи рыцарей.
        Часть третья
        Банкиры Храма
        Командор Дмитрий Князев широкими размашистыми шагами вошёл в тренировочный зал. Он был в полном боевом снаряжении — белая туника с красным крестом трепетала на металлических доспехах, как флаг на броненосце. Шлем командор нёс в руке, его голова была затянута в тугой кевларовый подшлемник. Дмитрий широко улыбался. Сиверцев, который следовал за своим наставником в двух шагах, не сомневался, что командор, если судить по его жизнерадостному настрою, первым делом заключит в объятия невысокого тамплиера, который уже находился в зале. Последний, так же облачённый в доспехи и тунику, казалось, не обратил ни малейшего внимания на появление в зале новых людей, продолжая стоять к ним вполоборота и задумчиво рассматривая свой меч.
        И вот, когда Дмитрий приблизился к нему на расстояние двух шагов, из-за спины командора неожиданно взметнулась молния двуручного меча — удар был явно рассчитан на то, чтобы раскроить товарищу череп. Маленький тамплиер был так же без шлема, а прочный, но тонкий подшлемник не смог бы выдержать такой удар.
        «Малыш», по всем приметам находящийся в состоянии меланхолической задумчивости, казалось, совершенно не ожидал нападения, и всё-таки он ушёл из-под меча с кошачьей грацией, в падении успев нанести ответный горизонтальный удар, грозивший оставить Дмитрия без ног. Князев мгновенно подпрыгнул, как на скакалке. Похоже, он совершенно не имел упований на внезапность своего нападения. И понеслось.
        Мечи дерущихся рыцарей мелькали столь стремительно, что почти не были видны; обоюдные удары сыпались градом, впрочем, очень редко достигая цели. Меч о меч почти ни разу не ударил и это отличало схватку от декоративных кинопоединков. (Позднее Дмитрий пояснил: «Только дурак бьет мечём по мечу. Мы бьем мечём по человеку»). Изредка один из противников при уклонении от атаки опаздывал на доли секунды и тогда его настигал удар по касательной. Через полчаса туники обоих рыцарей превратились в лохмотья. Они дрались совершенно по-настоящему — один вполне мог убить или покалечить другого.
        Наконец рыцари остановились в нескольких шагах, сосредоточенно глядя друг другу в глаза. Спокойствие на их лицах слегка отливало хищным оттенком. Дмитрий очень медленно сделал два шага назад, потом так же медленно взял меч двумя руками, за клинок и за рукоятку, и ещё более медленно положил оружие на пол. Андрей понял, что Дмитрий действует так заторможено, чтобы его товарищ понял: это знак прекращения боя, а не очередной обманный жест. «А нельзя было просто словами объявить о том, что поединок окончен?» — спросил себя Андрей. И тут же сам себе ответил: «Слова ничего не значат. После словесных заверений о вечном мире можно получить смертельный удар. Рыцари дрались всерьёз и окончание боя должно быть таким же, каким было бы в жизни».
        Между тем, маленький рыцарь, так же отступив на несколько шагов от Дмитрия, последовал его примеру и положил меч на пол, но уже без нарочитой медлительности. Они стали двигаться по окружности, продолжая смотреть друг другу в глаза. Удалившись на максимальное расстояние от своих мечей, они спокойно сошлись и сдержанно обняли друг друга.
        - А ты не промах, господин главный бухгалтер, — заключил Дмитрий, улыбнувшись так же широко, как и перед боем.
        - Рядом с русским коварством всегда надо быть начеку, — заключил «главный бухгалтер» на довольно чистом русском, впрочем, с выраженным английским акцентом.
        - Пойдём в тир?
        - Пойдём в тир.

* * *
        Умение рыцарей в упор не замечать оруженосцев и послушников в современном Ордене поразительным образом сочеталось с предельно бережным, очень тёплым отношением к этим слугам войны. Андрей, чутко впитывая орденскую атмосферу, теперь уже понимал, что это вызвано редким сочетанием жёсткой иерархии и христианской любви, когда каждый помнит своё место, и в первых рядах, казалось, могут не обращать внимания на последние, но всегда помнят о них. И сейчас Сиверцев нисколько не удивился тому, что Дмитрий и его товарищ совершенно не замечали его.
        Направившись в тир, братья-рыцари, кажется, случайно обратили внимание на Андрея, который всё это время стоял недалеко от входа «позабыт-позаброшен», хотя был специально приглашён сюда Дмитрием с неведомой целью.
        - Сэр Эдвард, позвольте представить вам Андрея Сиверцева, русского офицера и послушника Ордена, — обронил Князев с небрежной любезностью.
        Андрей почтительно поклонился «сэру», впервые услышав в стенах Секретум Темпли обращение к рыцарю на английский манер. Англичанин легко, но уважительно кивнул.
        - Андрей, позволь представить тебе сэра Эдварда, великого командора Иерусалима.
        - Смиренному послушнику будет позволено задать сэру Эдварду несколько вопросов? — обращение Андрея действительно было очень смиренным по тону, но вместе с тем исполненным большого достоинства.
        - Да, мой русский друг, вам это позволено, — сэр Эдвард не избежал в ответе некоторой ироничной снисходительности, которая впрочем, самым очевидным образом никак не характеризовала его отношение к Андрею, а просто была частью натуры английского аристократа.
        Андрей, конечно, мог позднее задать свои немудреные вопросы самому Дмитрию, но англичанин так заинтересовал его, что ему захотелось обменяться с ним хотя бы несколькими фразами. Наружность английского рыцаря была чрезвычайно магнетической. Гладко выбритое, вопреки тамплиерскому обычаю, обветренное лицо несло на себе несколько скучающее выражение. Белокурые волосы, постриженные коротко, как и у всех тамплиеров, открывали высокий (пожалуй даже — неестественно высокий) лоб. А взгляд голубых глаз был страшно пронзительным, изобличая очень опасного человека. Вот это-то ощущение опасности и потянуло Андрея к сэру Эдварду. Он спросил:
        - Господа рыцари всегда приветствуют друг друга таким смертоубийственным образом?
        - Обычно мы просто пожимаем друг другу руки. Даже не знаю, что сегодня нашло на господина Князева. Впрочем, действия моего друга мне понятны: он напомнил мне о том, что не должен забывать ни один воин: максимально опасны именно те, кто появляется рядом с нами в обличии друзей. А мы — друзья, уверяю вас.
        - Но бой нисколько не напоминал учебный. Вы бились с явным намерением поразить противника. Если бы мессир Дмитрий погиб от вашей руки?
        - Вопрос «внешнего» человека, в чём вас, конечно, невозможно упрекнуть, господин офицер. Христос сказал, что без воли Всевышнего даже волос не упадёт с головы любого из нас. Если бы во время учебного боя я прикончил орденского рыцаря, так уверяю вас: я никому не стал бы давать по этому поводу объяснений, да никто и не потребовал бы от меня комментариев к этому происшествию. А вопрос о том, что я чувствовал бы при этом, позвольте оставить за рамками нашего разговора. За последние 10 лет, насколько мне известно, был один случай гибели храмовника во время учебного боя и один случай нанесения тяжкого увечья.
        - А почему мессир Дмитрий назвал вас главным бухгалтером?
        - Должность великого командора Иерусалима традиционно связана с контролем над всей финансово-хозяйственной деятельностью Ордена. В известном смысле меня действительно можно назвать главным бухгалтером храмовников. Подробнее вы можете узнать об этом, если вступите в Орден, а это возможно лишь в том случае, если вас ненароком не прикончат во время учебного боя, — добродушно-зловещая улыбка «главбуха» была неподражаемой.
        - И ещё. Вы случайно не потомок знаменитого Лоуренса Аравийского?
        - Да, и не случайно. Впрочем, не по прямой линии. Сэр Эдвард Лоуренс — ваш покорный слуга. Я в достаточной мере удовлетворил любопытство нашего русского друга?
        - В большей мере, чем мог на это надеяться смиренный послушник Ордена, — Андрей поклонился сэру Эдварду с такой непринуждённой элегантностью, что сам в очередной раз удивился тому, как быстро и органично впитывает орденский стиль общения, всё больше убеждаясь, что находится в том единственном обществе, где может чувствовать себя своим.
        Дмитрий очень внимательно, но совершенно без напряжения следивший за этим неожиданным диалогом, взглянув на Андрея, одобрительно усмехнулся и резюмировал:
        - Итак, в тир, господа.

* * *
        Накануне Дмитрий вызвал Андрея и сообщил:
        - Теперь ты сможешь гораздо меньше времени уделять своим друзьям-унитазам. Могу представить, как это тебя опечалит, однако, пришло время для боевой подготовки. Первое, самое тяжёлое и сложное испытание, ты выдержал. С честью выдержал. Очень рад за тебя. Теперь всё свободное от молитвы время ты будешь стрелять и рубить. Послушник, приступивший к боевой подготовке, поднимается в Секретум Темпли на ступеньку выше. Это уже реальный кандидат на вступление в Орден. Но не забывай, что ты по-прежнему не более, чем послушник.
        - Во славу Божию, мессир.
        - Завтра мы с тобой отправимся в Гондер, в орденский замок. Там наша основная учебная база. И «стрелялка», и «рубилка» — всё там. Сразу предупреждаю — мало не покажется. Обучение у нас строится по программе самого современного спецназа. Точнее сказать — спецназа будущего. Сейчас, пожалуй, ни одна страна мира не имеет подобного специального подразделения.
        - Во славу Божию, мессир.
        Андрей выслушал Дмитрия, постаравшись никак не проявить своих чувств, а чувства его одолевали смешанные. С одной стороны, он был, конечно, рад тому, что перешёл к следующему этапу на пути в Орден, и всё же он испытывал некоторою досаду от мысли, что его движение к цели идёт не слишком быстро. Его могли принять в Орден через год, а он провёл в Секретум Темпли уже полтора года, и ещё только боевая подготовка началась. Определённо, он не принадлежал к самым способным и удачливым. Сиверцев по-прежнему не был уверен, что вообще когда-либо станет тамплиером. Что за путь ему готовит Господь? Это оставалось для него тайной. Никогда раньше он так обострённо не воспринимал неисповедимость собственной судьбы. Стоял январь 1990 года. Ласковый африканский январь.

* * *
        В тире Дмитрий сказал Андрею:
        - Про советское стрелковое оружие забудь навсегда. Что такое автомат — тоже лучше не вспоминай.
        - А я так думал, что есть в мире автоматы и получше «калашей».
        - «Есть многое на свете, друг Горацио…», но в основе вооружения Ордена — не автомат, а штурмовая винтовка. Вот посмотри — германская «Г-41».
        Андрей взял в руки примерно метровую красавицу с фиксированным прикладом. Восхищённо рассматривая винтовку, он сразу же стал разбираться с её механизмом, не задавая вопросов. Разве во время первой встречи с красивой девушкой кому-то нужен посредник? Сэр Эдвард тем временем внимательно следил за руками Андрея и, несмотря на свою аристократическую невозмутимость, позволил себе щёлкнуть языком. Британцу явно понравилось, как гуляют пальца Андрея по оружию.
        Сиверцев наконец выдохнул:
        - Так это ж гибрид автомата и снайперской винтовки.
        - Истинно так, господин капитан, — Дмитрий принял вид деловитого хозяина. — Штурмовую винтовку «Гевер-41» разработала в начале 80-х немецкая фирма «Хеклер унд Кох». Здесь ты видишь магазин на 30 патронов, а бывают ещё магазины на 20 и на 40 патронов. Калибр 5,56 мм. Вес — 4,1 кг. «Г-41» — больше чем просто винтовка, это целый оружейный арсенал. С оптическим прицелом она становится снайперской, с подствольным гранатомётом — тяжёлым оружием для поражение пехоты. Можно снять приклад и тогда мы получим штурмовой автомат ближнего боя. Сорокапатронные магазины в комплекте с сошками позволяют использовать «Г-41» в качестве пулемёта. Такая универсальность для небольших подразделений — совершенно незаменимое свойство. Рыцарю на поле боя порою приходится играть роль целой армии, а потому и оружие ему требуется такое, которое может играть роль целого арсенала. Так что винтовка тоже может быть рыцарской по своей сути или совсем наоборот.
        - И такие винтовки на мировом рынке можно приобретать без проблем?
        - Сорок первого «Гевера» предлагали как немецкому «Бундесверу», так и на экспорт, но почти никто не брал из-за очень высокой цены. И тогда «Хеклер и Кох» созрели до готовности продавать свой маленький шедевр кому угодно, только бы платили. Так что мы этой штукой вооружили весь Орден, у нас есть деньги. Благодаря неустанным трудам нашего несравненного главного бухгалтера, — Дмитрий картинно поклонился в сторону сэра Эдварда.
        - Деньги у Ордена были, есть и будут, — заключил британец. — За это ручаюсь. Если, конечно, господин Князев не прикончит меня как-нибудь во время учебного боя.
        - А у вас, сэр Эдвард, разве не достаточно толковых заместителей? Я полагал, что могу зарубить вас без большого ущерба для финансов Ордена.
        - Уровень квалификации ближайших помощников великого командора Иерусалима является коммерческой тайной, — «главбух» умел шутить с лицом совершенно серьёзным.
        - И вы полагаете, сэр Эдвард, что у вас могут быть ну хоть какие-нибудь тайны от руководителя разведки Ордена?
        Андрей знакомился с винтовкой, делая вид, что не обращает внимания на пикировку друзей-рыцарей. Впрочем, это с его стороны было лишь данью вежливости, потому что он понимал: рыцари в его присутствии не сказали бы ни одного лишнего слова, кроме тех, которые на него и были рассчитаны.
        Дмитрий продолжил презентацию образцов оружия:
        - Снайперская винтовка «Вальтер 2000». Разработка немецкой фирмы «Карл Вальтер Ваффенфабрик». Этот экземпляр ты и тем более не полчил бы возможности лицезреть, если бы финансовые операции службы сэра Эдварда не были столь успешны. Дорогущая, зараза. По данным моей службы на конец прошлого года выпущено не более 150-и экземпляров.
        - И сколько из них закупил Орден?
        - Андрюха, я надеюсь, что ты спросил об этом ради хохмы. Количество закупленного оружия позволяет судить о численном составе подразделения, а тебе должно быть известно, к какой категории относится подобная информация.
        - Простите, мессир.
        - Да ничего. Хохмить ты можешь и дальше. А вот мой любимый «Зиг-Зауэр 226», — Дмитрий взял в руки пистолет достаточно обычной формы. Впрочем, профессиональный взгляд сразу же отмечал в нём некоторые детали, не присущие заурядному оружию. — Швейцарец. Потом познакомишься с итальянскими «Береттами», выберешь, что тебе больше по душе. А я предпочитаю швейцарца. Калибр — 9 мм, магазин — 15 патронов. «Зиг-Зауэр» дороже «Беретты».
        - Я смотрю, в Ордене предпочитают германское оружие?
        - Тому есть причины. Германские оружейники — поэты. Они, порою, создают великолепные образцы из одной только «любви к искусству», совершенно невзирая на то, что с коммерческой точки зрения эти проекты заведомо провальны. Немцы зачастую просто не морочат себя «балансом цены и качества», чем так сильно озабочены американцы, нацеленные в первую очередь на производство ширпотреба. Естественно, Ордену Храма ближе германский подход — элитный, индивидуальный, в определённом смысле — рыцарский. Кроме того, германское оружие очень надёжно благодаря простоте конструкторских идей. Элитность в сочетании с простотой — это по-рыцарски. Американцы, к примеру, хоть и примитивны, но отнюдь не просты. Родить простую конструкторскую идею штатовский мозг совершенно не в состоянии. На характеристиках оружия это весьма заметно сказывается. К примеру, американская винтовка М-16 — сложна, а потому ненадёжна. Одна только кнопочка, созданная на случай, если патрон при поступлении в патронник заклинит, заставляет любого серьёзного оружейника прыснуть от смеха. Ты понимаешь, о чём речь?
        - Надеюсь, что да, мессир. Рыцарская ментальность порождена средневековьем, но она может свободно проявлять себя в наши дни. У американцев души совершенно не рыцарские, всё в них выстроено на уравнительных, антиэлитных принципах, отсюда и ширпотреб. Они не могут создать стрелковое оружие, достойное настоящего рыцаря. Между тем, Германию создала Пруссия, а Пруссию создал Тевтонский Орден. И вот сегодня мы имеем стрелковые разработки «Хеклера и Коха» — оружие достойное аристократов. А если выбирать между «Зиг-Зауэром» и «Береттой», мне кажется, только прирождённый плебей выберет «Беретту». Торгаши могли создать оружие, достойное лишь бандитов.
        При последних словах Сиверцева сэр Эдвард ещё раз прищёлкнул языком, как будто его угостили новым блюдом, вкус которого сразу и не оценишь, но оно стоит того, чтобы распробовать его получше. Потомок рода Лоуренсов вообще очень внимательно слушал и Дмитрия, и Андрея, как будто он был послушником, который присутствовал при разговоре двух рыцарей.

* * *
        - Мессир, прошу понять меня правильно, но что-то мне шепчет, что боевую подготовку мне лучше всего проходить у сэра Эдварда Лоуренса. Впрочем, как скажите, — Сиверцев выговорил это с явным чувством неловкости.
        - Не извиняйся, Андрей. Отнюдь не расцениваю твоё желание, как попытку переметнуться. Кстати, ты всерьёз думаешь, что Лоуренс случайно оказался в зале тренировок, когда мы с тобой пришли туда? Всё так, как надо.
        - Кроме того, мне хотелось бы получше разобраться в финансово-хозяйственной стороне деятельности Ордена Христа и Храма, а ведь, надо полагать, великий командор Иерусалима — лучший консультант по этой группе вопросов?
        - Да уж, надо полагать.

* * *
        Взгляд сэра Эдварда Лоуренса проникал в душу, словно жидкий азот. Никогда раньше Андрею не приходилось испытывать на себе действие столь обжигающего холода. Человеку, на которого так смотрят, не может быть хорошо. Чистые голубые глаза британца были обречены порождать тревогу и дискомфорт в любом, на кого он смотрел. И всё же Андрею раз за разом хотелось встретиться с этим взглядом и выдержать его, как профессионал-фехтовальщик ждёт — не дождётся встречи с опасным противником, хотя эта встреча может породить последствия как минимум весьма болезненные.
        Андрей всегда симпатизировал французам и никогда не любил англичан, а сэр Эдвард был вылеплен из самой что ни на есть концентрированной британской субстанции. Это-то и отталкивало, но оно же и манило, как неизвестная планета. С океанами из жидкого азота. Это был не франк. Англосакс — совсем другая порода. И всё-таки это был достовернейший рыцарь. Понять его, означало постичь другую, очень важную составляющую современного рыцарства.
        Ещё Андрея привлекла своей причудливостью мысль о том, что он проходит боевое обучение у профессионального финансиста. О жизни до Ордена здесь бесполезно было кого-либо спрашивать, во всяком случае — пока, но от некоторых провоцирующих вопросов Андрей не хотел себя удерживать. Однажды, когда они отстрелялись в тире и Лоуренс выдал очередную порцию своих хладнокровно-вежливых, но совершенно убийственных замечаний и пожеланий, Сиверцев совершенно неожиданно спросил его в лоб:
        - Сэр Эдвард, если честно, мне представляется довольно странным то, что финансист высокого уровня имеет столь серьёзную, отнюдь не любительскую боевую подготовку. О том, что такое владение оружием невозможно без боевой практики, я даже не стану говорить. Зачем это банкиру? Наверное, каждому стоило бы совершенствоваться в своём деле, а финансовые операции мало похожи на боевые.
        Вопрос прозвучал почти нагло. Сэр Эдвард, слегка подняв бровь, не удостоив Сиверцева даже поворота головы, и ответил безукоризненно спокойно и вежливо:
        - Меня удивляет терпение, которое проявил мистер Сиверцев, столь долго удерживая себя от вопроса, лежащего на поверхности.
        - В случае необходимости ваш покорный слуга способен проявить ещё куда большее терпение, — Андрей произнёс эти мало значащие слова настолько точно скопировав интонацию Лоуренса, что тот всё же повернул голову в сторону послушника, и Андрей вдруг с удивлением увидел, что в холодных глазах британца промелькнули тёплые искорки.
        - Присядем? — небрежно обронил Лоуренс.
        - Да, сэр, — Андрей так же добавил в почтительность своей интонации немного небрежности.
        Лоуренс заговорил, как всегда спокойно и даже тише обычного, но с удивительным для него романтическим воодушевлением:
        - В двадцатом веке окончательно утвердился новый тип банкира. Это мышь, торопливо и суетливо поедающая чужое зерно. Постоянно бегающие глазки, тихое шуршание маленьких лапок, много мелких хаотических движений и беспокойно шмыгающий носик — вот что такое современная финансовая мышь. Мелочное вороватое ничтожество, существо, совершенно лишённое благородства и не имеющее никаких представлений о чести. Двадцатый век убедил нас в том, что банкир может быть только таким. Но это не так. Могут существовать различные стили поведения на финансовом рынке, хотя стиль вороватой мыши на сегодня — преобладающий и доминирующий.
        - Это, как различные манеры боя?
        - Совершенно верно. Ты знаешь — иной боевой стиль полностью строится на обмане и подлости. А рыцарский стиль имеет в своей основе ставку на прямое, линейное применение максимальной силы. К стратегическим схемам это имеет ещё большее отношение, чем к рукопашным схваткам.
        - А в итоге на поле боя побеждает тот, кто умеет обманывать. Непробиваемая концентрированная мощь спотыкается о множество маленьких ловушек и, распыляясь, исчезает. Разве в сфере финансов не точно так же? «Не обманешь — не продашь». И уж тем более это, надо полагать, распространяется на тех, кто торгует деньгами, то есть на банкиров.
        - Мистер Сиверцев, вы сами верите в то, что говорите? — леденящий взгляд голубых глаз проник в самые потаённые глубины души русского офицера. Андрей уже приготовился выдать развёрнутый объёмный ответ: «С одной стороны, с другой стороны, при этом надо учитывать…» Но под взглядом Лоуренса оказалось возможным ответить только одним словом:
        - Нет.
        - Очень хорошо. Значит, можем продолжать. Для начала вам надо совершенно незыблемо усвоить один постулат: психотип, который возник в XVIII веке и окончательно сформировался в XX-м, не является ни единственно возможным, ни оптимальным. Более того — он ущербен. В основе этого психотипа лежит ложная аксиома: «Нечестно, следовательно эффективно». На этом ущербном принципе строится большинство военных доктрин и финансовых систем нашей эпохи. И тем не менее, даже в нашу эпоху возможна эффективная деятельность, основанная на принципе диаметрально противоположном, выработанном в эпоху Высокого Средневековья: «Честно, значит эффективно».
        - Если я правильно вас понял, надо искать оптимальный баланс между честностью и эффективностью?
        - Нет, вы поняли меня совершенно неправильно. Между честностью и эффективностью никогда не надо искать баланс, потому что это вообще не противоположные понятия. Что такое стремление к подобному балансу? Поиск ответа на вопрос, сколько подлости может позволить себе честный человек, чтобы не проиграть? Мы, тамплиеры, ещё в средние века дали ответ на этот вопрос — честный человек ни при каких условиях не может позволить себе ни грамма подлости, и при этом он может быть вполне успешен, как на войне, так и в финансах.
        - Но разве не является нормой стремление ввести противника в заблуждение относительно своих подлинных намерений? Да я, кстати, и не усматриваю в этом ничего подлого.
        - Согласен. Храмовник может обмануть противника, хотя и этим своим правом не станет слишком злоупотреблять, потому что ставка на силу гораздо эффективнее, чем ставка на обман. Но храмовник никогда не обманет партнёра или союзника. Вообще никогда. Храмовник может быть жестоким, но не может быть подлым. При этом общеизвестно, что именно храмовники всегда были максимально успешны как в боевых, так и в финансовых операциях.
        - На счёт войны — понятно, но какое отношение это имеет к финансам?
        - Пример. Есть два банка-конкурента. Естественно, каждый из них хочет устранить конкурента с рынка. Это финансовая война — прямая и открытая. Разумеется, в такой ситуации любой из банков стремится к тому, чтобы ввести противника в заблуждение относительно своих подлинных намерений. Такой обман — дело нормальное. При этом, скажем, у одного из банков есть союзник — некая фирма, с которой они договорились о согласованных действиях, в случае успеха которых каждый из партнёров получит свою долю. И вот банк-конкурент успешными совместными действиями разорён, пришло время воспользоваться плодами победы. Банк-победитель заверял фирму-союзника, что в случае успеха не будет претендовать на часть активов поверженного конкурента. Такие договорённости могут быть только устными, их ничем не скрепить, кроме честного слова. Пользуясь этим, банк-победитель проглатывает все активы поверженного, а фирму-союзника, как говорят русские, кидает. Это подло. Банкиры Христа и Храма никогда подобным образом не поступят, даже если такое предательство финансового союзника внешне выглядит очень выгодным и по всем расчётам
должно остаться совершенно безнаказанным.
        - Кстати, той фирме не плохо бы и подстраховаться на случай обмана со стороны банка.
        - Так вот те, кто имеет дело с финансовой сетью Храма, никогда не страхуются, потому что знают — храмовники не обманывают. Приведённый мною пример очень примитивен и рассчитан на человека без экономического образования. Финансовые войны имеют множество ньюансов и тонкостей, и нравственные аспекты финансовых операций порою не столь однозначны, как в этом примере. Тут требуется чутьё, а главное — у каждого свой почерк.
        - Значит поэтому главный банкир Храма сражается с оружием в руках? Это стремление применять в сфере финансов боевой почерк рыцаря?
        - Верно. Боюсь превратиться в экономическую мышь. Когда с головой уходишь в сферу финансов, поневоле начинаешь заражаться стилистикой конкурентов, а наши конкуренты — олицетворённая подлость, уверяю вас. С оружием в руках легче сохранить соответствие рыцарскому стилю финансовых операций. Храмовники — львы финансового мира, это точное отражение львиной боевой манеры. Конечно, великому командору Иерусалима Орден не вменяет в обязанность участие в боевых операциях. Но иногда я иду на это. Потомок рода Лоуренсов должен остаться прежде всего рыцарем.
        Сэр Эдвард говорил всё спокойнее и тише. Кажется, ничто не способно было привести его в состояние нервного перевозбуждения, даже если речь шла о самых важных для него и волнующих предметах. Теперь Сиверцев понял, почему Лоуренс подействовал на него магически, несмотря на устойчивое ощущение дискомфорта, которое он испытывал рядом с ним. Это была личность на редкость уравновешенная и сбалансированная. Это одновременно и манило, и отталкивало того, кто вечно пребывал «на нерве». Холодность и высокомерие сэра Эдварда оказалось отнюдь не внутренними его свойствами, а внешними проявлениями его гармоничности. Теперь Андрей заметил, что голос Лоуренса очень приятен, а улыбка совершенно обворожительна. В его открытости, искренности, так же как и в его суровости, не было ничего напускного. Просто это были две стороны одной медали.

* * *
        Теперь Сиверцев жил в Гондэрском замке вместе с несколькими послушниками, так же получающими боевую подготовку. В Гондэре, как и в Секретум Темпли, была очень неплохая библиотека. Всё свободное время, остававшееся от боевых занятий и богослужений, он по-прежнему отдавал книгам. Теперь его более всего интересовала финансово-экономическая деятельность Ордена Христа и Храма.
        Источники расходились во многом, но все до единого подчеркивали безупречную финансовую честность тамплиеров. Желающих полить Орден грязью было более чем достаточно, к тому же враги тамплиеров никогда не страдали недостатком фантазии, изощряясь в изобретении поразительно нелепых обвинений, но даже самые неутомимые генераторы клеветнических небылиц ни разу не пытались упрекнуть тамплиеров в финансовой нечестности. При этом честность первых банкиров Европы, ломбардцев, охотно ставили под большое сомнение, то есть финансовая добросовестность тогда, как и сейчас, отнюдь не была общей отличительной чертой торговцев деньгами.
        Вскоре Андрей обнаружил хорошее подтверждение тому, что между боевым и финансовым стилем тамплиеров не было никакого зазора. Араб ибн-аль-Асир писал о том, что мусульмане, заключая соглашение с крестоносцами, как правило, требовали тамплиерских гарантий: «Рыцари Храма были благочестивыми людьми, которые засвидетельствовали свою верность данному слову». Что может быть дороже такой похвалы врага? Речь тут шла о вопросах военных, как правило, о заключении перемирий. При этом слово, данное врагам, тамплиеры хранили столь же свято, как и верность союзникам. Эмиры, порою, настаивали на участии в переговорах хотя бы одного тамплиера, зная, что исполнение данного им слова чести потом будет отстаивать весь Орден, всей своей мощью. А вот христианские хронисты частенько упрекали тамплиеров в слишком строгом соблюдении перемирий с мусульманами. Ну как же это не понять? Ведь это так выгодно — выждать подходящий момент и нанести удар в спину врагу, расслабленному перемирием. Правда, это немножко подло, происходит некоторый ущерб для чести, но ведь на войне все средства хороши, а победителей не судят, не правда
ли? Тамплиеры так не считали. Честь и верность слову были для них превыше всего.
        Естественно, с финансовыми партнёрами и даже с конкурентами на финансовом рынке они поступали ни чуть не менее честно, чем с противниками на войне. И ведь надо же — именно тамплиеры были самыми успешными вояками и финансистами своего времени. То что предательство и подлость выгодны, а потому без них никак не прожить — это выдумка подлецов. Предатели могут получать некоторые тактические преимущества, но долговременную, стратегическую эффективность может обеспечить только честность, что и было доказано тамплиерами.
        Рассуждая о финансовых изобретениях храмовников, не многие задумывались о том, с чего это воинствующим монахам стукнуло в голову заняться банковской деятельностью? Мыслителям века сего этот вопрос и в голову не приходит, потому что тут им кажется всё понятно — человек начинает торговать деньгами, потому что хочет иметь их как можно больше. Но тамплиеры никогда не стремились иметь как можно больше денег, то есть это никогда не было для них самоцелью. У них была совершенно иная мотивация. Собственно говоря, на все сферы своей весьма разноплановой деятельности они имели одну единственную мотивацию — служение Господу нашему Иисусу Христу через служение Святой Земле, политой Его кровью.
        Орден вырос из необходимости обеспечения физической безопасности паломников в Палестине, а отсюда для тамплиеров, отличавшихся широтой мышления, оставался один шаг до осознания необходимости обеспечения финансовой безопасности паломников. Практически сразу же после признания Ордена Храма в 1127 году у тамплиеров появился обычай давать деньги в долг паломникам. Тогда на Орден пролился «золотой дождь» многочисленных пожертвований, некоторые средства оставались свободными после покрытия военных расходов, отсюда, видимо, и родилась мысль ссужать паломников деньгами. В картулярии, который датирован октябрём 1135 года, приводится первый пример подобного займа, который был предоставлен некому Пере Десде из Сарагосы и его жене Элизабет. Благочестивые супруги писали: «Следуя нашей воле, мы отдаём Богу и рыцарству Ордена Храма наше имущество в Сарагосе: дома, земли, виноградники, сады и всё, чем мы там обладаем. Вслед за этим сеньоры Ордена Храма Соломона из милосердия выдадут нам 50 мараведи, чтобы мы совершили своё паломничество ко Гробу Господню. Они могут принимать на свой счёт бенефиции, которые
извлекут из нашей собственности, а если, вернувшись, мы пожелаем вернуть собственность себе, тогда их 50 мараведи мы им выплатим».
        Классический пример залогового займа, замаскированного двумя взаимными дарами, сделанными «из милосердия». По сути, доходы с имения, которые тамплиеры могли брать себе в период отсутствия сарагосских супругов, и были банковскими процентами, под которые тамплиеры дали в долг 50 мараведи. Процент маскировался, чтобы избежать обвинений в ростовщичестве со стороны Церкви.
        Андрей задумался. Тут что-то было не так. То есть для современного финансиста всё было так, как надо — вполне естественное и обычное стремление обойти законодательные запреты, фактически проигнорировать закон, формально избежав даже намёка на его нарушение. Но в данном случае речь шла о церковном запрете, так неужели лучшие сыны Церкви могли упражняться в способах Церковь обмануть? Не говоря уже о том, что глава Церкви — Христос, а Его не обманешь, Он видит фактический грех, а не формальное соблюдение заповеди. Тамплиеры, надо полагать, не могли даже мысли допустить о том, чтобы перехитрить Бога. Что-то тут было не вполне понятно, и Андрей решил отложить этот вопрос на потом.
        Сарагосский договор имел ещё куда более примечательную особенность — он был построен на безграничном доверии к тамплиерам. Такое доверие в наше время остерегаются оказывать даже самым близким родственникам. Во-первых, тамплиеры получали формальное право по возвращении супругов не возвращать им имение, которое, надо полагать, стоило куда больше, чем 50 мараведи. Ведь юридически передача была оформлена не как залог, а как дар. Значит, супруги не сомневались, что храмовники вернут имение по первому их требованию, полностью полагаясь на их честность. Во-вторых, во время отсутствия реальных собственников можно было эксплуатировать имение совершенно нещадно, стремясь выжать из него максимальный доход и тем самым угробить хозяйство. Говоря по-колхозному, можно было плюнуть на «план по молоку» и многократно перевыполнить «план по мясу», перерезав большую часть стада. Это ведь куда выгоднее, если стадо потом всё равно придётся возвращать. Не говоря уже о том, что можно было не вложить ни одного мараведи в необходимые текущие расходы по поддержанию хозяйства в надлежащем состоянии. Значит, супруги не
сомневались, что тамплиеры будут обращаться с их имением бережно. Кроме того, супруги, надо полагать, понимали, что при такой форме договора тамплиерам становится выгодно, чтобы собственники сгинули бесследно по дороге. При этом, именно тамплиерам они и доверяли свою безопасность во время пути. Вообще-то достаточно опасно обзаводится партнёрами, которым выгодна твоя смерть, да ещё их же и нанимать в качестве охраны. Воистину, доверие к тамплиерам было абсолютным.
        Этот договор был не только скрытой формой залогового займа, но ещё и скрытой формой завещания. Пере и Элизабет фактически передавали всё имущество тамплиерам в случае собственной смерти, видимо, полагая завещание имения христолюбивому рыцарству самым богоугодным способом им распорядиться.
        Тамплиеры, не надо сомневаться, полностью оправдали доверие партнёров-пилигримов. Это следует уже из того, что такие залоговые займы стали традиционными, а значит, о честности тамплиеров распространилась добрая слава. Сохранился, например, договор от 6 июня 1168 года, согласно которому Орден выдал некому Раймунду де Кастеляру 100 мараведи для покрытия расходов на паломничество в Иерусалим под залог недвижимого имущества, которое должно было стать собственностью Ордена, если должник в путешествии погибает.
        Разумеется, орденские конвои не могли сопровождать каждого паломника на всём бесконечно долгом пути из Европы в Иерусалим, следовательно, они не могли стопроцентно гарантировать сохранность денег на всех отрезках пути, а дороги тогда кишели грабителями. Так, видимо, и появились тамплиерские денежные чеки и векселя. Выпуск ценных бумаг был самым крупным финансовым предприятием Ордена. Эти бумаги пользовались доверием в любой конторе тамплиеров от Испании до Палестины. Клиент вносил деньги где-нибудь в бургундском командорстве, ему вручали ценную бумагу, по предъявлении которой он получал деньги в Иерусалиме. Услуга, конечно, была платной, но плата, как и всегда у тамплиеров, очень умеренной.
        Самая большая трудность, с которой столкнулись тамплиеры при оказании такой услуги — проблема установления личности. Если по дороге у клиента могли отнять золото, так ведь и тамплиерскую расписку так же точно могли отнять, а потом предъявить иерусалимским тамплиерам к оплате. Если в иерусалимскую контору приходил некий Жан и предъявил к оплате клочок бумаги, выданный полгода назад где-нибудь в Дижоне, откуда у палестинских тамплиеров должна появиться уверенность, что перед ними тот самый Жан, который внёс деньги дижонским братьям, о чём сообщает записка? Паспортов с фотографиями и вообще каких-либо документов, удостоверяющих личности, тогда не было. Нельзя было сообщить особые приметы по телеграфу или телефону, нельзя было сбросить по факсу образец подписи. В кино всё просто: показал половину разорванного листа, которую при получении совместят со второй половинкой, и все спокойны. Но во-первых, половинку, оставленную у тамплиеров, они тоже должны перебросить за море, каждый раз имея необходимость попасть туда раньше клиента, а при значительном количестве клиентов это превращается в абсурд. К тому
же, опознавательный знак у клиента тоже могли отобрать по дороге, не говоря уже о том, что вкладчик имел право получить деньги не в конкретной, а в любой конторе тамплиеров.
        Храмовники решили эту проблему, составляя шифрованные письма. Внешне такое письмо могло выглядеть, как чисто бытовое, ни мало не напоминая ценную бумагу — жена, к примеру, пишет мужу-крестоносцу о том, как растут дети, переправляя это послание со знакомым пилигримом. А определённые буквы письма складывались в слова, содержащие информацию и о сумме, и об особых приметах клиента. В письме могли быть зашифрованы ответы на вопросы, известные только вкладчику. Например, сколько вам было лет, когда вы сломали руку? Имя человека, который это сделал? Тамплиерским финансистам во всех конторах достаточно было знать шифр.
        Во-первых, такое письмо не представляло никакого соблазна для грабителей. Во-вторых, по нему мог получить деньги только тот, кому оно было выдано. В-третьих, письма содержали в себе гарантию от подделок — если кто-нибудь и раскумекал, что это финансовый документ, бессмысленно было бы пытаться стряпать такие же в надежде получить деньги, если тебе самому не известно, какого рода зашифрованные фразы ты воспроизводишь. Воистину, всё гениальное просто.
        Постепенно приобретаемый опыт в оказании подобных услуг естественно способствовал развитию шифровального дела. По части применения секретных шифров и кодов, тайных опознавательных знаков тамплиерам не было равных. Здесь опять прослеживается связь между банковским и военным делом. Развивая одно, они развивали и другое. На войне применение шифрованных донесений ничуть не менее актуально. Если, к примеру, из командорства Тортозы надо было передать информацию в командорство Аскалона о том, как прошли переговоры с эмиром Дамаска, для тамплиеров в равной степени губительным было бы попадание такого письма как к мусульманским, так и к христианским правителям — среди своих у тамплиеров так же было достаточно врагов. А если гонец Ордена вёз шифрованную записку, о содержании которой он и сам не знал — проблема исчезала.
        Не отсюда ли берут начало мифы о великих мистических тайнах тамплиеров? Да эти парни просто умели хранить военные и коммерческие секреты, как никто другой, а в условиях, когда почти ни у кого шифровальное дело не было развито, это естественно создавало вокруг Ордена ореол потусторонней таинственности. Представьте себе Штирлица в Средние века. Ему сообщают беспорядочный набор цифр, а он после этого знает, что ему надо делать. Любой средневековый неуч по этому поводу заключил бы, что без чертовщины здесь не обошлось. А если бы ещё выяснилось, что цифры полученные Штирлицем — арабские, так не избежать бы ему обвинений в том, что он тайно принял ислам.
        Сиверцев уже понял, что заинтересовавшись коммерческой стороной деятельности Ордена, он вышел на тему куда более глобальную. Абсолютная уникальность Ордена выглядела всё более ошеломляющей и завораживающей. Ни в Средние века, ни позднее, ни даже сейчас в мире не было и нет корпорации хоть в чём-то подобной Ордену Христа и Храма. В наше время крупные военные структуры, особенно международные, тем более — разведывательные, разумеется, занимаются финансово-коммерческой деятельностью во всех аспектах. Но в этой сфере они вынуждены плестись в хвосте у транснациональных финансовых корпораций. Военные остаются военными, занимаясь бизнесом постольку поскольку, без надежды выйти в этой сфере на передовые позиции. Даже НАТО не может иметь собственную банковскую сеть, способную соперничать с сетью дома Ротшильдов.
        С другой стороны, международные финансовые суперкорпорации, разумеется, имеют собственные силовые структуры, может быть, даже небольшие группы очень хорошего спецназа, но они в этом плане даже близко не могут соперничать с профессиональными военными суперструктурами. А Орден Храма являл собой самую крупную и передовую армию той эпохи, являясь к тому же единственной на то время международной военной организацией, и, одновременно с этим Орден был самой передовой и совершенной банковской сетью того времени.
        От одной только попытки представить себе подобную организацию в наше время любой способный мыслить человек переживёт тяжёлый шок. А ведь это сочетание военного и финансового суперпрофессионализма в рамках одной организации — лишь фрагмент общей структуры Ордена.
        Современные охотники за тайнами приходят в неописуемый восторг от того обстоятельства, что тамплиеры изобрели векселя и чуть ли не само банковское дело. Они восхищаются красотой деревьев, оказываясь совершенно не в состоянии оценить величие леса. Сейчас трудно даже сказать какие финансовые ноу-хау принадлежат храмовникам, а какие лишь были заимствованы у итальянских и еврейских банкиров. Не столь уж важно, тамплиерам ли принадлежит изобретение векселя. Тамплиеры изобрели Орден Храма, а это возымело куда более глобальные и множественные последствия для всей европейской цивилизации.
        Что гарантировало Ордену совершенно уникальное положение в банковской сфере Средневековья XII -XIII веков? Орден являл собой международную сеть. В ту эпоху транснациональные структуры были большой диковиной. Но они всё же были. Итальянские города-государства Пиза, Генуя, Венеция в XII веке имели частные банкирские дома по всему Средиземноморью. Венецианцы, к примеру, успешно совершенствовали способы международного финансового обмена, страхование рисков, купеческие кредиты. Но в случае с итальянскими банкирами речь шла о микроскопических городах-государствах, которые были не способны даже объединить свои усилия из-за взаимной враждебности. Они создавали свои сети и в Европе, и в Палестине, но их финансовые возможности были даже меньше, чем возможности их городов, потому что речь в каждом случае шла о частных торговых домах, то есть о возможностях одной или нескольких сетей. Надо ли объяснять, что несколько параллельно действующих локальных сетей ещё не образуют глобальную сеть — никакой итальянской банковской сети не существовало. Ограниченность ресурсов давала о себе знать — своими финансовыми
изобретениями итальянские банкиры пользовались в основном в своей же среде.
        К тому же генуэзец и в Англии, и во Франции оставался генуэзцем — человеком чужим, да ещё и малопочтенным — торгаш, не дворянин. А тамплиеры в Англии были представлены англичанами, во Франции — французами, при этом принадлежали к знатным домам Европы, то есть тамплиерские банкиры по всей Европе были не только «свои», но и самые уважаемые среди своих, а ведь уровень доверия в банковском деле — основа успеха. Значит, разрозненные итальянские финансовые сети не могли идти ни в какое сравнение с глобальной тамплиерской сетью.
        Ещё одной транснациональной финансовой сетью того времени было еврейство. Они проживали почти во всех европейских государствах и поддерживали друг с другом устойчивые связи. В большинстве европейских стран того времени законы запрещали евреям владеть землёй и другими средствами производства. Они вынуждены были заниматься торговлей и финансовыми сделками, но преимущественно опять же в среде своих соплеменников — отчасти по причине свойственной им национальной замкнутости, отчасти потому что были тогда во всём христианском мире народом презираемым, при чём каждая из этих причин влияла на другую, и трудно даже разобраться, которая была первичной, но факт остаётся фактом — евреи хоть и жили по всей Европе, но их везде сторонились, и создать общеевропейскую финансовую сеть, играющую значительную роль, они не могли. К тому же, евреев было не так уж много, и их численность не могла расти столь же стремительно, как численность тамплиеров. А на историческую родину, в Палестину, евреи со своими финансовыми операциями, судя по всему, даже и не пытались проникнуть.
        Порою, евреи предоставляли займы крупным христианским сеньорам, причём делали это не как частные банкиры, а от лица общины, что, безусловно, составляло их силу. Но они были слишком неравноправными партнёрами. Любой европейский барон мог с лёгкостью проигнорировать финансовые требования еврейского ростовщика попросту показав ему меч, так что еврейская торговля деньгами сильно-то не ширилась.
        Была в средневековой Европе ещё одна транснациональная сеть — монастырские конгрегации. К примеру, бенедиктинский орден имел монастыри по всей Европе, везде был представлен национальными элитами и обладал значительными ресурсами. Монахи баловались банковскими услугами, время от времени ссужая деньги под залог земель или другого имущества, но делали это на любительском уровне, эпизодически, даже не претендуя на создание полноценной финансовой сети.
        Итак, ко времени, когда тамплиеры пришли на финансовый рынок, у них было три основных предшественника: итальянские банкирские дома, еврейские общины и монастырские конгрегации. Каждое из этих финансовых объединений накопило тот опыт, который тамплиеры заимствовали, а вскоре уже ни о какой конкуренции между ними и речи быть не могло. Они делали всё, что делали их предшественники, но в гораздо более широком масштабе, к тому же принесли на финансовый рынок много нового, чему никто не мог подражать в принципе.
        В наше время, в условиях относительно однородного общества, стоит кому-то ввести на финансовом рынке некие новшества, как конкуренты тут же начинают изощряться в чём-то подобном. Но если финансовыми операциями занялись рыцарские элиты почти всех европейских стран, так не могли же итальянцы и евреи в подражание им стать родственниками королей и герцогов, а именно это принесло первоначальную популярность тамплиерам, как финансистам. А ещё — романтический боевой ореол, которому так же затруднительно было подражать. Никто не мог позаимствовать такой простой способ формирования капитала, как широчайший сбор пожертвований, особенно если учесть, что успех этих сборов определялся первыми двумя причинами — знатностью и боевой славой. Никто не мог с такой лёгкостью решать все вопросы напрямую с императорами, королями, римскими папами, к тому же делая властелинов Европы своими клиентами. А вскоре уже никто не мог соревноваться с тамплиерами в их знаменитой честности, которая и была, наверное, главным финансовым ноу-хау Ордена Храма. Вот уж чему никак не могли подражать плутоватые ростовщики.
        Из совершенно небывалых услуг, предложенных тамплиерами, в первую очередь надо назвать силовое сопровождение финансовых операций. Разумеется, и генуэзцы, и венецианцы использовали наёмников для охраны ценностей при их передвижении, но наёмники порою сами были опаснее для груза, чем разбойники, к тому же против такой охраны можно нанять численно превосходящую банду. А если золото сопровождали рыцари в белых плащах, так никому и в голову не приходило напасть на них. Если бы и нашлись такие отморозки, численно превосходящие тамплиерскую охрану раз в 20 (меньшее численное превосходство не гарантировало успеха), то в случае успешного ограбления им пришлось бы иметь дело не с каким-нибудь генуэзским купчишкой, а со всей мощью Ордена, от которого нельзя было укрыться ни в одной стране.
        В июле 1220 года папа Гонорий III говорил своему легату Пелагию, что для перевозки большой суммы денег не может найти никого, кому доверял бы больше, чем храмовникам. Порою Орден представлял защиту, никак не связанную с финансовыми операциями, попросту оказывая услуги аналогичные тем, что оказывают частные охранные предприятия. Собственник за небольшую плату получал право ставить на своём имуществе тамплиерский крест, а это само по себе обеспечивало ему более спокойное существование. Определённо, в этом мире вместе с появлением тамплиеров стало гораздо больше порядка.
        Самой простой услугой, которую оказывали тамплиеры, было хранение сбережений. Тут и правда всё очень просто, если у вас есть очень надёжные хранилища и очень надёжная охрана. А в те времена никто не имел хранилищ и охраны настолько же непробиваемых, как у тамплиеров. Эта услуга выросла опять же из заботы о паломниках. Если состоятельный собственник отправлялся в Палестину, ему были нужны не только деньги на дорогу, но ещё и уверенность, что оставшиеся дома ценности не разграбят и не разворуют в его отсутствие. В подобных случаях активы отдавали на хранение в твердыни тамплиеров, которые уже разработали достаточно надёжную систему хранения собственных сокровищ.
        В Палестине тамплиеры быстро стали опытными переговорщиками. Настоящая сила тем и сильна, что не полагается только грубый и тупой вариант своего применения. Сила тамплиерского слова, их вежливость и обходительность во время переговоров в сочетании с хорошим знанием обычаев Востока и уважением к этим обычаям, их логика и здравый смысл делали храмовников очень убедительными во время переговоров и с потенциальными союзниками, и с противниками. Не удивительно, что именно тамплиеры чаще всего вели переговоры о возвращении заложников и выкупе. Порою их содействие в переговорах распространялось и на поиск средств для выкупа. Рыцарь, попавший в плен, при решении финансовой стороны освобождения не всегда мог рассчитывать даже на родственников, и тогда оставалось надеяться только на тамплиеров.
        Ещё одним «финансовым изобретением» храмовников было отсутствие у них патологической жадности, вынуждающей обычно банкиров к стремлению содрать с клиента как можно больше — по максимуму того, что тот может заплатить. В этом смысле психология тамплиеров была совершенно не рыночной — они брали меньше, чем клиент мог дать, предлагая ссуды под очень небольшие проценты. В Арагоне, например, некоторые ссуды Орден выделял всего под 10 процентов годовых, что было на 2 процента меньше максимально разрешённых ставок для заимодавцев-христиан и в 2 раза меньше, чем проценты, которые брали еврейские ростовщики. Естественно, рыцари Арагонского королевства, как правило, одалживали деньги именно у тамплиеров.
        В этом случае вполне очевидно, что целью банкирской деятельности храмовников была не максимальная прибыль и вообще не прибыль, а финансовая поддержка рыцарства, стремление уберечь братьев по оружию от долговой кабалы и разорения. Рыцарство было стальным хребтом эпохи, а разоряясь и лишаясь своих поместий рыцарь не мог уже приобрести ни коня, ни кольчуги, и дорога ему было одна — в наёмники, а хозяевами жизни становились бы торгаши. Так и было бы, если бы не рыцари-банкиры, своим бескорыстием поддерживавшие миропорядок. Некоторые финансовые операции были для храмовников даже убыточными, и они на это шли, разумеется, зная способы компенсировать убытки при помощи других операций.
        Тамплиеры практиковали то, что сейчас известно как «пожизненная рента». За имущество, которое было завещано Ордену, они брали на себя обязательство, пожизненно выплачивать владельцу средства достаточные, чтобы обеспечить безбедную старость. Разумеется, тамплиеры надёжно защищали имущество, которое в будущем должно было перейти в их собственность, таким образом, собственник не только получал хорошие средства, но и был гарантирован от разорения. Порою, имущество просто дарили тамплиерам в обмен на пожизненную пенсию. Это изобретение, вероятнее всего, принадлежало именно тамплиерам. Ведь сам принцип пожизненной ренты предполагает высокий уровень честности. Либо очень высокий уровень законодательных гарантий. С законодательными гарантиями и вообще с правовым мышлением в Средние века было неважно, оставалась честность, а эту «услугу» оказывали преимущественно тамплиеры. Выплата рент и пенсий стала одним из направлений финансовой деятельности Ордена Храма.
        Впрочем, если бы храмовники были сентиментальными мечтателями, из прекраснодушных побуждений вечно оказывая финансовую помощь себе в убыток, Орден просто разорился бы. Их поведение на финансовом рынке было честным и благородным, человечным и великодушным и вместе с тем — максимально жёстким по отношению к тем, кто не торопился выполнять свои финансовые обязательства перед Орденом. Они не были «кидалами», но и «терпилами» их сделать было практически невозможно. Задержки выплат по кредитам облагались пеней, иногда — очень высокой. Например, один клиент бравший заём — 3 тысячи ливров, согласился в случае задержки выплатить двойную сумму.
        И уж совсем не надо думать, что у тамплиеров могли быть какие-либо проблемы с исполнением штрафных санкций. Они не «выколачивали долги», подобно современным браткам. Они просто приходили и брали то, что им было положено и по закону, и по совести. Значительная часть недвижимых закладов в случае невозвращения долга оставалась в собственности Ордена. У неплательщиков вежливо и хладнокровно секвестировали имущество или право на доход.
        Хотя тамплиеры не были авторами многих приписываемых им финансовых изобретений, но именно храмовникам принадлежит честь создания сложной многоступенчатой системы международных банковских операций. Они стали главной шестерёнкой в финансово-экономической машине Высокого Средневековья.
        В том, что касалось финансовых операций очень важной представлялась тема взаимоотношений Ордена Храма с монархами Европы и Святой Земли. Сиверцев чувствовал, что тут всё было очень не просто, эта тема явно выходила за рамки характеристики финансового почерка тамплиеров. Встречая имя очередного короля в связи с историей Ордена, Андрей делал выписки, намереваясь поразмыслить об этом отдельно. И его по-прежнему продолжало тревожить то обстоятельство, что тамплиеры занимались неодобряемым Церковью ростовщичеством, причём, самое парадоксальное было в том, что порою участниками этих операций были высшие иерархи Церкви.
        Римский папа Александр III писал архиепископу Реймскому: «Мы велим вам назначить 150 ливров нашему дорогому сыну Евстафию, магистру братьев Ордена Храма в Париже. Итак, мы посчитали необходимым уплатить 158! ливров подателю этого письма взамен суммы, которую мы с их стороны получили для нужд Римской Церкви. Вышеназванному магистру отдать сии 158 ливров».
        Письмо путаное и, кажется, сознательно путаное, особенно если учесть, что папа Александр III был хорошим юристом. Эта как бы случайная оговорка (то ли 150 ливров, то ли 158) недвусмысленно указывала на то, что тамплиерам дали папе золото под 6 %. Ставка половинная, очень щадящая и всё-таки это скрытое ростовщичество.

* * *
        Сэр Эдвард Лоуренс сел на землю, прислонившись спиной к стене старинной каменной кладки. Они находились в руинах одного из гондерских замков. Орден приобрёл эти руины, оставив всё, как было, даже заросли колючек не стали расчищать. Запутанные лабиринты бывшего замка, где по большей части не было крыши, а иные стены и метра не превышали, хотя имелось так же множество преград, были идеальным местом для проведения тактических учений. Здесь за каждым углом мог скрываться враг — повороты и проёмы имелись в преизобилии, не говоря уже про сеть весьма неплохо сохранившихся подземельных коридоров и кладовых.
        Лоуренс и Сиверцев только что отстрелялись по условному противнику, представленному послушниками и рыцарем-инструктором, которого Андрей не знал. Невероятное напряжение поединка, когда каждую секунду ожидаешь выстрела с одного из бесчисленных направлений, а противник имеет возможность вырастать буквально из-под земли, вымотало Сиверцева сильнее, чем марш-бросок. Теперь он шкурой понял, что в армии готовят не бойцов, а пушечное мясо. Только диверсионная подготовка давала настоящее умение поражать и выживать.
        Они занимались с учебным оружием, стрелявшим маленькими шариками с краской. От многочисленных занятий стены во внутреннем пространстве замка были покрыты множеством разноцветных пятен, что сообщало им вид несколько бутафорский, лишая исторической достоверности, да, впрочем, это и не была археологическая практика.
        Сейчас они уселись на землю в помещении без крыши, в тенёчке у стены, на небольшой пятачёк, лишённый зарослей. Было заметно, что Лоуренс тоже вымотался весьма основательно. «На вид ему лет 45, — подумал Андрей, — старик держится молодцом, особенно если учесть, что скакать горным козлом при полной боевой выкладке — не основное для него занятие». Лицо сэра Эдварда было совершенно невозмутимым и неподвижным. Так мог выглядеть какой-нибудь английский колониальный офицер, который полжизни провёл в Индии и слишком много внимания уделял лицезрению изображений Будды.
        Сэр Эдвард, окончательно восстановив дыхание, неторопливо и деловито извлёк из рюкзака пластиковую бутылку с водой и бритвенные принадлежности. Намылив лицо, он начал бережно и любовно приводить его в порядок элегантной опасной бритвой. Андрей, искоса на него поглядывая, изумлялся точной выверенности движений — ни одного лишнего и каждое — максимально эффективно. Было немыслимо даже предположить, что сэр Эдвард может порезаться.
        Не прерывая бритья и не поворачивая головы, англичанин с невозмутимой иронией спросил:
        - Мистер Сиверцев, сколько раз вас сегодня «убили»?
        - Трижды, — упавшим голосом сказал Андрей, потрогав места, весьма чувствительно зашибленные травматическими шариками.
        - Нужны ли комментарии?
        - Что я делаю не так, сэр?
        - Ты почти всё делаешь не так. Конечно, господин капитан давно уже превзошёл требования, которые можно предъявить к армейскому офицеру, но, как диверсант он продолжает оставаться величиной, стремящейся к нулю.
        - Я весь — внимание, сэр.
        - А ты думаешь, я сейчас дам тебе несколько советов, последовав которым, ты уже завтра станешь супергероем? Запомни, друг мой, таких советов тебе никто не даст. Для того, чтобы тебя не убили, надо знать, когда противник нанесёт решающий удар, а для того, чтобы уничтожить противника, надо чтобы он этого не знал. Всё старо, как мир, — сэр Эдвард сполоснул бритву в небольшой оловянной миске и на несколько секунд задержал взгляд на маленьком изящном лезвии, а потом, словно нехотя, продолжил. — Могу привести золотые слова святого Бернара Клервосского: «Воину в особенности нужны следующие три вещи: он должен оберегать свою личность силою, проницательностью и вниманием, он должен быть свободен в своих движениях, и он должен быстро доставать свой меч их ножен». К этому почти нечего добавить. Меня всегда удивляло, как мог никогда не воевавший мистик-созерцатель так точно сформулировать основные принципы боевого искусства. А дело, видимо, в универсальности этих принципов. Они лежат в основе любой эффективной деятельности. Воин, как и банкир, должен быть прежде всего проницателен, то есть способен
предугадать действия противника или конкурента. Это достигается неустанным вниманием к каждой самой мелкой детали, характеризующей ситуацию, среди которых незначительных нет. Основа интуиции — способность воспринимать детали, ускользающие от внимания других. Эти качества останутся бесполезны, если у тебя нет тупой и грубой силы — безупречно рассчитанный удар не станет смертельным. В бизнесе подобные ситуации бывают вызваны ограниченностью ресурсов. «Свобода движений» — умение заблаговременно устранить все проблемы, которые могут препятствовать проведению операции, боевой или финансовой, чтобы ничто тебя не отвлекало. Этой-то «свободой движений» и достигается «умение быстро доставать меч из ножен», то есть мгновенность реакций. Мало точно определить время и место удара, мало иметь силу, достаточную для нанесения удара, мало заранее устранить всё, что могло бы отвлечь от нанесения удара. Надо ещё нанести удар с максимально возможной скоростью, потому что противник так же просчитывает твои движения, он может просто не дать тебе времени. Думаю, к сказанному мало что можно добавить.
        - Не устаю восхищаться универсализмом Ордена. Ведущие богословы наставляют спецназ в боевых вопросах. Профессиональные спецназовцы проводят финансовые операции с виртуозностью, оставляющей позади ведущих банкиров. И все вместе молятся, как не всегда умеют настоящие монастырские монахи.
        - Хорошо, что тебя это восхищает. Восхищаешься, значит учишься. А орденский универсализм достигается за счёт постижения универсальных принципов, которые лежат в основе всех перечисленных тобою видов деятельности. Почему мистически настроенный богослов-созерцатель даёт боевые советы воинам? Потому что постоянно ведёт так называемую «невидимую брань» — неустанную борьбу с греховными помыслами. На пространстве монашеской души разворачиваются такие баталии, какие и не снились бывалым воякам, а принципы — общие: сила, внимание, проницательность, свобода движений, скорость реакций. Настоящий христианский воин должен хорошо знать аскетику — важнейший раздел богословия.
        Эта мысль показалась Сиверцеву слишком мудреной, и он решил свернуть на вопрос попроще:
        - Меня удивляет, сэр Эдвард, то, что вы бреете бороду, несмотря на тамплиерскую традицию.
        Британец тем временем неторопливо, деловито и бережно упаковывал обратно в рюкзак бритвенные принадлежности. Воду, оставшуюся в бутылке, он протянул Андрею с предложением выпить. С удовольствием убедившись, что Сиверцев прикончил ценный остаток в несколько глотков, сэр Эдвард с нарочитой назидательностью изрёк:
        - Это, мистер Сиверцев, Орден. Традиции для тамплиеров драгоценны, но мы не рабы орденских традиций. Вояки, порою, становятся очень суеверны и носятся со своими обычаями и ритуалами, как с писаной торбой, словно нарушение одного из них приведёт к тому, что боевая удача от них отвернётся. Это скрытое, подсознательное язычество — мир талисманов, оберегов, фетишей. Военные суеверия — суетная вера, процветающая там, где нет истинной веры. А для тамплиеров борода — отнюдь не фетиш и не оберег. Храмовники в основном неукоснительно соблюдают орденские традиции, но главное для рыцаря — сохранение личной самобытности, к чему иерархи относятся с большим уважением. Дело не в том, что сегодня я сам — один из высших иерархов Ордена, и мне многое позволено. Ваш покорный слуга тщательно брил лицо еще, когда был послушником, и никто мне в этом не препятствовал. Я — британец, к тому же это традиция семьи Лоуренсов. Мой предок, Лоуренс Аравийский, умудрялся тщательно бриться даже во время долгих переходов через пустыню.
        - Вопрос снят. Впрочем, если сэр Эдвард не против провести в этом уютном закутке ещё некоторое время, мне хотелось бы обсудить одну чуть более глобальную тему.
        - Слушаю вас очень внимательно, мой пытливый друг.
        - Что-то я не мог разобраться с отношением Церкви к ростовщичеству, каковым, надо полагать, является любое предоставление кредитов под процент. С одной стороны, Церковь осуждает ростовщичество, а с другой стороны, и сама этим занимается. И тамплиеров, открыто занимавшиеся банковскими операциями, никто особо за это не осуждал. Так, иногда лишь сморщится кто-нибудь, но никогда не доходило до прямого требования прекратить эту «антицерковную практику». Отношение к ростовщичеству в Церкви так же относится к разряду традиций, соблюдение которых желательно, но не строго необходимо?
        Лоуренс посмотрел на Сиверцева так, как будто только что заметил его присутствие рядом с собой и с некоторым удивлением убедился, что у него так же есть две руки и две ноги:
        - Поздравляю вас, молодой человек, с хорошим вопросом. Сразу же спешу вас разочаровать: отношение Церкви к ростовщичеству не относится к разряду традиций в роде использования сакральных языков или крестных ходов — дело доброе, но не сильно обязательное. Этот вопрос регулирует церковное каноническое право, предписания которого строго обязательны.
        - А что это такое?
        - На вселенских соборах принимали и утверждали не только догматы — вероучительные истины, но и каноны — правила, по которым живёт Церковь. Позднее получили силу вселенского авторитета некоторые каноны, принятые на поместных соборах, а так же некоторые правила, введённые самыми авторитетными богословами. Постепенно сформировался свод канонического права — правила Православной Церкви. Когда мне было поручено курировать финансы Ордена, я первым делом засел за изучение канонического права. Это очень увлекательная сфера. С одной стороны, в основе правил Православной Церкви лежат принципы римского права, а с другой стороны, правоприменение строится с учётом величайшей тонкости и чрезвычайной деликатности духовных вопросов, самая суть которых, порою, ускользает от земного разума, по природе своей — очень грубого и линейного. Для правильно применения канонов необходимо не только их знание и умение складывать правовые нормы в необходимые комбинации, но и духовная чуткость, в известном смысле — мудрость. Гражданский юрист без специальной богословской подготовки, изучив правила Православной Церкви не сможет
применять их надлежащим образом.
        - К каким же выводам привело вас изучение канонов, определяющих отношение Церкви к ростовщичеству?
        - Дача денег в рост было осуждена ещё 44-м апостольским правилом. Процитирую на любимом мною церковно-славянском: «Епископ, или пресвитер, или диакон, лихвы требующий от должников, или да престанет, или да будет низвержен». Этот запрет был подтверждён 17-м правилом первого Вселенского собора: «Понеже многие причисленные к клиру, давая в долг, требуют сотых, судил святый и великий собор, чтобы аще кто после сего определения обрящется взымающим рост с данного в заём, таковой был извергаем из клира». Об этом же гласит 4-е правило Лаодикийского собора: «Посвящённые не должны давать в рост и взымать лихву».
        - Насколько можно судить, запрет «лихвы» эти правила распространяют только на духовенство?
        - Этим мы не оправдаемся. Во-первых, весь Орден является учреждением церковным, и если рыцарь или сержант Ордена занимается ростовщичеством, нельзя сделать вывод, что эти правила на него не распространяются. Это было бы недостойной казуистикой, формальной увёрткой. Не будучи большим канонистом, всё же можно понять, что, недопустимое для клирика, и для мирянина — не очень хорошо. Правило 14-е Василия Великого говорит о том, что мирянин, промышлявший лихоимством, может быть удостоен священства только в случае, если, полученную таким образом прибыль раздаст бедным с обещанием никогда больше лихоимством не заниматься. Отсюда понятно, что лихоимство и для мирянина дело нечистое. Во-вторых, ростовщичество осуждено в Библии. В Ветхом Завете — в книгах Исход, Левит, Второзаконие и в книге пророка Иезекииля. В Новом завете — в евангелиях от Матфея и от Луки. Христос подтвердил сохранение старого запрета. Понятно, что библейские запреты распространяются не только на духовенство, но и на всех верующих.
        - А мне вот что показалось интересным: если в правиле святителя Василия Великого говорится о том, что «лихоимец» может смыть свой грех, раздав «лихву» нищим, так не свободен ли он вовсе от греха, если взимаемые проценты вообще не оставляет себе, а сразу раздаёт нищим?
        - Твой просвещённый ум взял правильное направление в понимании принципов соблюдения святых канонов. Государственный закон можно фактически нарушить, но соблюсти формально, оставшись без вины перед царем земным. А святые каноны можно формально нарушить, но фактически соблюсти и вины перед Царём Небесным не будет. Ведь и действительно, объём всей раздаваемой тамплиерами милостыни был никак не меньше, чем суммы всех взимаемых ими процентов.
        - Это подсчитывали?
        - Нет, конечно же. Это и был бы формализм. Суть сложнее. Разве то, что тамплиеры тысячами гибли в Святой Земле не было милостыней, которую Орден подавал всему христианскому миру? Не только милостыня, которую раздавали храмовники, но и вся деятельность Ордена от начала и до конца по характеру своему, по самой своей глубинной сути была совершенно бескорыстной. Это и было основным богословским основанием их права давать деньги в рост. Чтобы понять, что это не было казуистической натяжкой, надо вникнуть в смысл канонов, запрещающих ростовщичество. Правило 5-е Карфагенского собора гласит: «Подобает удерживать похоть любостяжания, которую никто не усомнится нарещи матерью всех зол». А разве банкиры-храмовники были виновны в «похоти любостяжания», если вспомнить о том, что ни один орденский финансист ни на грамм не улучшал личное материальное положение, сколь бы ни были успешны его ростовщические операции? Дело ведь даже не в том, что Орден подавал обильную милостыню нищим, а в том, что сами орденские ростовщики были абсолютно нищими, не имея в личной собственности ни одной медной монеты.
        - В этом-то и усомнятся более всего мыслители нашего времени. Дескать, на словах тамплиеры были нищими, а на деле жирели и жрали от пуза где-нибудь в закутках своих неприступных замков.
        - Этим мыслителям я задам только один вопрос: а доказательства? Раз уж они такие прагматики, так пусть приведут хоть одно историческое свидетельство того, что тамплиеры были нищими лишь на словах, а на деле предавались роскоши. Даже инквизиция не предъявила им такого обвинения. А вот свидетельств вполне реальной тамплиерской нищеты сохранилось вполне достаточно. Личная нищета каждого конкретного храмовника уникальным, но вполне органичным образом сочеталась с несметным богатством Ордена. Вороватые экономические мыши не верят в это, потому что судят по себе — уж они-то, сидя на куче зерна, лично им не принадлежащего, определённо не сумели бы избежать ожирения. Впрочем, дело даже не в доказательствах личного бескорыстия конкретных тамплиеров. Ведь мы говорим о принципах, а не о том, насколько каждый орденский финансист этим принципам соответствовал. Мы с тобой совместными усилиями установили следующее: принципы, положенные в основание финансовой системы Ордена позволяли с духовной точки зрения избежать обвинений в нарушении святых канонов, которые содержат запрет на ростовщичество. Возьмём правило
2-е святителя Григория Нисского: «Не только грабительство, но и вообще любостяжание и присвоение чужого ради гнусного прибытка оглашается, как дело отвратительное и страшное». Здесь говорится именно о ростовщичестве, которое святые отцы понимают как проявление греха любостяжания наравне с грабительством, как действие, происходившее из одного источника с кражею и вообще любым незаконным способом приобретения денег. Следовательно, осуждается сам этот конкретный грех, а варианты, его проявления (грабёж, кража, ростовщичество) не столько являются самостоятельным объектом осуждения, сколько приводятся для примера. Следовательно, если в основе предоставления кредитов под процент грех любостяжания отсутствует, такие действия не подпадают под осуждение святых канонов. Святые отцы, принимая каноны, не могли предусмотреть всё разнообразие жизненных явлений, особенно таких, которые возникнут в будущем. Если бы в их эпоху существовали финансовые структуры, подобные Ордену Христа и Храма, они, вполне возможно, сочли бы необходимым сделать соответствующее уточнение и разъяснение.
        - Мне ещё не понятно, о каких процентах, взимание которых дозволено христианам, говорят источники, если каноны вообще запрещают христианам взимать долг с процентами.
        - А вот это уже компромисс в рамках гражданского права христианских государств. Церковное право такого рода компромиссов не может себе позволить, потому что не может быть никакой середины между Богом и дьяволом. Церковь не может принять канонические нормы, ограничивающие грех, дескать, немного можно и согрешить, если уж очень надо. Но гражданское законодательство, творцами которого были даже самые ревностные христианские государи, как правило, шло на подобные компромиссы — не имея возможности полностью искоренить проявление некоторых грехов, государи пытались во всяком случае ограничить их распространение.
        Древние римские законы позволяли давать деньги в рост, который обычно состоял из 12 процентов годовых, то есть одного процента в месяц, что получило название «сотые». Первые христиане вообще остерегались подобной торговли деньгами, как дела неправедного, но они имели возможность отрицать ростовщичество на уровне личного решения, не будучи вынужденными к принятию решений на государственном уровне. Император Константин Великий, первый христианский государь, вынужден был мыслить в масштабах всей своей необъятной империи. Он ограничил рост 12-ю процентами, не запретив его полностью. А ведь тогда уже существовало и такое понятие, как полуторный рост, то есть 50 % годовых, что оказалось строжайше запрещено константиновым законодательством.
        Отсюда и появились эти дозволенные для христиан 12 % годовых. Конечно, это был компромисс с духовной точки зрения неприемлемый, потому что «половинный грех» — всё тот же грех. Но про «полгреха» можно говорить только по отношению к частным банкирам, единственным мотивом деятельности которых всегда является извлечение прибыли. А Орден, взимая «христианские 12 процентов» никакого компромисса не допускал и был совершенно свободен от греха, потому что финансовая деятельность Ордена в принципе не была направлена на извлечение прибыли, а имела целью покрытие расходов по мероприятиям, носившим чисто духовный характер.
        - Но почему же в Библии любое ростовщичество, без различия оттенков, понималось как «присвоение чужого, ради гнусного прибытка»?
        - Да потому что в библейские времена любое ростовщичество таковым и являлось. Экономика библейской поры совершенно не нуждалась в банковской деятельности, и тогда любое ростовщичество сводилось к нехитрой схеме на уровне личных отношений: у тебя есть сто монет, которые в течение ближайшего года тебе не потребуются. К тебе приходит сосед, который просит одолжить их ему с возвратом через год. А ты просишь соседа через год вернуть тебе не 100, а 150 монет. И вот сосед пишет расписку о том, что именно 150 монет он у тебя и взял в долг. Что это по-твоему?
        - Чистое скотство.
        - Вот именно. А ни какого иного ростовщичества в библейские времена и не существовало, соответственно, всякое и осуждалось. Основное скотство тут именно в том, что получение «лихвы» не стоило лихоимцу ни малейших усилий, не требовало вообще никаких действий. Потому ростовщиков и приравнивали к грабителям, что они получали незаработанные деньги, наживаясь на чужой беде. А если бы подобный ростовщик давал деньги не под 50, а под 12 %, как ты квалифицировал бы его действия?
        - Как такое же скотство, меньшее по масштабу, но аналогичное по характеру. Ведь хоть процент и не велик, но это всё равно незаработанные деньги, отнятые у ближнего.
        - Совершенно верно. Но экономика по мере своего развития усложнялась, и постепенно никакая полезная деятельность стала уже невозможна без развития сферы банковских услуг. Предоставление кредитов стало особой услугой, очень нужной людям. К тому же оказание банковских услуг требовало всё более сложных знаний. Допустим тогда, что некий человек решил посвятить себя оказанию очень нужных людям финансовых услуг. Он долго учился, чтобы получить специальные знания, он готов день и ночь трудиться, чтобы свести дебет с кредитом. Разумеется, он берёт за свои услуги определённую плату, так же как и за любой труд принято платить. Чем тогда является взимаемый процент?
        - Платой за труд.
        - Истинно так. Но тут уже размер процента приобретает значение. Если, скажем, давая деньги под 12 %, такой частный банкир получает вполне достойную плату за труд, то ведь он может давать деньги в рост и под 24, и под 50 процентов, и тогда это уже всё равно скотство, незаконная нажива за счёт ближних, потому что он берёт гораздо больше, чем необходимо для покрытия расходов и обеспечения себе нормального уровня жизни.
        Смысл тамплиерских процентов в том, что братья, день и ночь занимавшиеся финансовыми операциями, должны же были что-то есть, и рыцари-храмовники, бескорыстно воевавшие в Святой Земле, должны были получать вооружение и пропитание. Банковская деятельность становится благородной, если направлена на некую духовную цель, а не на то, чтобы поднять уровень личного потребления.
        В наше время банковская деятельность порою существует в совершеннейшем отрыве от производства, то есть от созидательной деятельности. Такие банкиры просто делают деньги из денег, ничем иным не будучи озабочены. Они и подпадают под каноническое осуждение ростовщичества, потому что берут себе в сотни раз больше, чем составляла бы очень хорошая зарплата. Но если некий банк имеет своей целью не бесконечную наживу, а обеспечение финансовой стороны деятельности конкретного предприятия — такие банкиры занимаются благородным финансовым искусством.
        Банкирскую деятельность средневековых тамплиеров так же надо рассматривать не только с учётом их главной цели, обеспечения паломничества в Святую Землю во всех необходимых аспектах, но и в связи с их хозяйственной, экономической, преимущественно — аграрной деятельностью. Тамплиерская финансовая система функционировала в тесной связи с реальным сектором производства. Они не деньги из денег делали. Они производили мясо, молоко, зерно, вино и для этого нуждались в хорошо отлаженной финансовой системе, без которой в XII -XIII веках по-настоящему эффективное производство было уже невозможно. Вот что надо учитывать.

* * *
        «14 молочных коров, 3 тёлки, 1 бычок, 8 телят, 2 быка, 98 свиней, 8 упряжных кобыл, 8 жеребят, 5 пахотных лошадей и конь командора. 18 акров засеяны рожью и пшеницей, 24 акра — ячменём и кормовой мешанкой, 15 — овсом, 14 — горохом. В 8-и закромах — 4 воза сена и урожай конопли. В кладовой — запасы свиного сала, говядины, пива. Имеются 3 окованных железом телеги и 3 плуга». Таково было хозяйство командорства Божи. Одного из полутысячи командорств Ордена Храма во Франции.
        Сколько поэзии в этих сухих строках описи имущества! Как согревает душу этот набор немудреных фактов! Перечислять их хочется неторопливо и деловито, с обстоятельной крестьянской интонацией.
        Кормились ли вы когда-нибудь плодами рук своих от земли-матушки? Доводилось ли вам от рассвета до заката не разгибать спины на полевых работах, когда убирают урожай? Знаете ли вы, как волнующе радостно пахнет конский навоз, если знаешь, каким добрым удобрением он будет для землицы? Вы видели, как набегают тучи на горизонте во время сенокоса? Знаете, какими суровыми становятся тогда лица крестьян, как по-военному жестоко звучат короткие и отрывистые команды бригадира, словно при неожиданном появлении противника? Если вам всё это известно, тогда вы, должно быть, поймёте, что такое 14 молочных коров на небольшое хозяйство.
        Душа Андрея наполнилась тёплой болью. Он вспомнил деда, старого крестьянина, ещё мальчишкой пережившего раскулачивание. Как хотелось бы ему сейчас рассказать деду про командорство Божи во всех малейших сельхозподробностях. Дед оценил бы разноплановость и многотрудность тамплиерского хозяйства. Андрей представил себе хитроватую улыбку деда, которой никогда не позволил бы себе явного восхищения. Старик, должно быть, сказал бы: «Справными хозяевами были эти твои тамплиеры. Телеги-то, говоришь, железом кованные? Вот это штука. Пять пахотных лошадей. А плуги-то у них, интересно, какие были? Ну да откуда тебе знать. А стадо свиней — 98 голов? И это, почитай, на одну семью? Ну да, община монашеская небольшая. Так они ж настоящие кулаки были, храмовники-то эти. Как и мы, — дед, как живой стоящий перед глазами Сиверцева, немного зловеще усмехнулся. — Их-то, часом, не раскулачили? А то ведь на всякого доброго хозяина завидущий глаз найдётся».
        «Да, дед, — подумал Андрей, — их тоже раскулачили. Вас к стенке ставили да по этапу гнали, а их зверски пытали и сжигали на кострах. Эта опись имущества командорства Божи и составлена-то была тогдашним офицером госбезопасности, 13 октября 1307 года, когда Орден начали громить и всё добро у тамплиеров отбирать. Король на свой манер устроил «год великого перелома». А вскоре Францию накрыла волна страшного голода». Сиверцеву показалось, что дед ответил: «Известное дело, Андрюша. Без этого не бывает».
        «А вот ещё, дед, послушай, как хозяйствовали тамплиеры командорства Пейн, некогда бывшего родовым имением основателя их Ордена Гуго. Они ежегодно собирали 745 буасо пшеницы, 92 — суржи, 2290 — ржи, 804 — ячменя, 5637 — овса. Приготовляли 12 мюидов вина, заготовляли 84 больших сыра и отжимали 120 кварт масла из плодов орехового дерева. Имели десяток пчелиных ульев, часть мёда шла на продажу».
        Дед, казалось, сладко улыбнулся: «Ты не представляешь себе, Андрюша, какое это полезное насекомое — пчела. Если к ней с любовью, так она кого хочешь богатым сделает. Да ведь твои храмовники, поди, без молитвы не работали, а это для дела наипервейшая необходимость. И пчёлки, да и коровки, и лошадки, они молитву-то любят, чувствуют. Тоже ведь твари Божьи».
        Андрей живо представил себе лицо командора храмовников, отмерявшего буасо пшеницы. Это было лицо молодого деда со старой фотографии. Сиверцев даже головой помотал, желая стряхнуть с себя наваждение. «Ладно, дед, потом поговорим, мне тут самому ещё во многом разобраться надо».
        Тамплиеры-аграрии очень разумно определяли приоритетные направления. В Англии они специализировались на овцеводстве, поскольку шерсть была тогда главным экспортным продуктом этой страны. Чаще говорят о французских командорствах, а ведь и в Англии их поместья были разбросаны по всей стране вплоть да самых отдалённых уголков. Наиболее активно они занимались сельским хозяйством в графствах Йоркшир и Линкольншир.
        Во Франции тамплиеры выбирали для разведения наиболее типичные для той или иной местности сельхозкультуры, например, в Провансе тамплиеры специализировались на производстве вина. В Италии им принадлежали многочисленные оливковые рощи. Некоторые командорства специализировались на разведении лошадей для нужд Ордена и на продажу.
        Серьёзной темой для тамплиеров были мельницы. Их иногда эксплуатировали собственными силами, а порою сдавали в аренду. Сохранились, например, записи о том, что в 1173 году наместник Труа Анри пожаловал тамплиерам мельницу, и примерно тогда же некий Ферри из Парижа так же подарил им мельницу. Что может быть вожделеннее для аграриев, чем наличие собственных предприятий переработки?
        Типичное сельское командорство Ордена — это дом и большие амбары, окружённые каменным забором. Внутри огороженной территории часто находились различные вспомогательные производства — маслобойня, сыроварня и т. д. Командорства были разными по своим масштабам, в некоторых постоянно проживал лишь один сержант Ордена, а в иных постоянно находились три рыцаря.
        Французский историк Жорж Борданов писал: «Что действительно изумляет в манере тамплиеров вести дела, так это упорство в достижении намеченной цели, последовательность действий, ловкость и терпение в собирании разбросанных владений и повышении рентабельности производства, другими словами — их методы укрупнения земельного хозяйства. Они вырубали леса, когда считали это необходимым, рыли пруды и осуждали затопленные поля».
        Другой автор дополняет: «Огромное состояние, накопленное тамплиерами, явилось результатом грамотного и чёткого управления ресурсами. Все земли, перешедшие Ордену по завещаниям или дарственным и разбросанные далеко друг от друга, Орден обменивал или присоединял к ним другие участки, чтобы создать крупные хозяйства. Тамплиеры неустанно занимались улучшением плодородия почв, их методы ведения сельского хозяйства были рациональными и далеко не простыми: новые способы вспашки, эффективная ирригация, севооборот и так далее».
        Так вот где скрывался источник «сказочного богатства» тамплиеров! Ничего тут не было сказочного, никаких пещер Али-Бабы с несметными сокровищами, никаких магических артефактов и сундуков с секретными документами. Они просто были сверхэффективными хозяйственниками. И тем, кто любит посмаковать финансовые изобретения тамплиеров, было бы полезно заняться изучением аграрных новшеств Ордена, иные из которых по тому времени были настоящими открытиями в области сельхознауки.
        Таких аграрных суперкорпараций, как Орден Храма, не знает даже наша эпоха. Каждое отдельное сельское командорство Ордена было крепким фермерским хозяйством, а сеть из сотен таких командорств, разбросанных по всей Европе, являла собой, кажется, самый крупный аграрный холдинг всех времён и народов. И уж во всяком случае, ни одна международная аграрная суперкорпарация никогда в истории не обладала собственной банковской сетью, так же самой передовой по своему времени. Но и это не всё. Надо ещё добавить сюда собственную перерабатывающую промышленность и собственную глобальную торговую сеть. А ещё — собственная и весьма совершенная налоговая служба, собственная транспортная корпорация и многое другое. Нет, Орден Храма был не просто международной организацией. Он сал самодостаточной цивилизацией.
        Так вот по поводу торговой деятельности Ордена. Её масштабы были ошеломляющими. В середине XIII века тамплиеры присутствовали на всех важных ярмарках Еропы. Например, между 1150 и 1230 годом активно развивались ярмарки Шампани, став самыми известными на Западе. Об этом пишет Мари-Анн Поло де Боже, ни слова не упоминая о тамплиерах. А между тем, нетрудно заметить, что названный ею отрезок времени — период максимально активной деятельности Ордена Храма, при этом Шампань — колыбель тамплиеров. Определённо, без храмовников Европа не знала бы шампанских ярмарок такими, какими они были.
        В Провене процветала весьма активная торговля шерстью, пряжей и кожей, которую графы Шампанские облагали специальным налогом. Граф Анри уступил право взымания этого налога тамплиерам. С тех пор ни один клубок пряжи, ни одна кипа шерсти, ни один кусок сукна не продавались без уплаты налога. Нетрудно понять, что если налоговая инспекция сама ведёт активную торговлю на рынке, это создаёт для неё, как для субъекта торговли, положение исключительное. Ведь по отношению к другим торгующим организациям тамплиеры становились не только конкурентами, но и налоговыми уполномоченными местного сеньора. Этот факт весьма красноречиво характеризует железную рыночную хватку храмовников. Сам могущественный граф со всеми своими неисчислимыми слугами, среди которых было, надо полагать, немало профессионалов-экономистов, не мог показать сколько-нибудь заметных успехов в соборе налогов, потому и уступил это дело храмовникам, которое моментально добились стопроцентной уплаты налогов.
        Тамплиеры постоянно, целенаправленно, очень упорно и весьма успешно добивались доминирующего положения как в сфере переработки, так и в сфере торговли. Одним из инструментов было для них приобретение монопольных прав. Например, в 1214 году провенские храмовники приобрели у Ги де Монтегю монополию на торговлю мясом и на скотобойни. В 1243 году, когда в Провене функционировало уже 25 кожевенных мастерских, они получили монополию на шкуры. К этому добавили монополию на торговлю зерном и одновременно аннексировали все фруктовые лавки старого рынка.
        От Алиеноры Аквитанский тамплиеры получили монопольное право на вывоз вина из порта Ла-Рошель, что и способствовало появлению в Ла-Рошели очень крупного командорства храмовников и развитию порта. Вот вам, кстати, весьма прозаический ответ на вопрос, на который историки-фантазёры, вроде Шарпантье, пытаются ответить максимально экзотично. Дескать, порт в Ла-Рошели тамплиеры развивали потому, что оттуда весьма удобно было плавать в Америку. А ларчик-то открывается куда проще. Из Ла-Рошели тамплиеры осуществляли монопольный экспорт вина и очень хорошо на этом поднялись.
        Такая монополизация различных сфер торговли, переработки и сбора налогов в руках одного экономического субъекта, да ещё в общеевропейских масштабах, обязательно привела бы к финансово-хозяйственной катастрофе, если бы речь не шла об Ордене Храма. Ведь как обычно ведёт себя монополист? Для того, чтобы стать таковым, он сбрасывает цены, предлагает потенциальным клиентам какие угодно льготы, не будучи, впрочем, ни мало озабочен нуждами клиентов и имея ввиду лишь одну цель — разорение конкурентов. Но едва лишь удаётся получить доминирующее положение на рынке, как он тут же взвинчивает цены, жестоко навязывая клиентам любые кабальные условия, потому что лучших условий клиенту теперь уже никто не предложит. Демпингом занимаются лишь для того, чтобы стать монополистом и делают это лишь до тех пор, пока не станут. Таков закон бесчеловечного рынка. Попади хотя бы половина монопольных прав, какими обладали тамплиеры, в руки, например, ломбардцам, так и было бы — эти финансовые лисы взвинтили бы цены так, что Европа умылась бы слезами. А если учесть, что ни антимонопольного законодательства, ни
соответствующей службы тогда не было, рынок решил бы проблему доступными для него средствами — по Европе прокатилась бы волна «ломбардских погромов», за которой сразу же последовал бы паралич торговли и экономический хаос, из которого потом вырос бы новый монополист и так далее до бесконечности.
        Но тамплиеры вели себя на рынке с точностью до наоборот. Они не демпинговали, для того, чтобы стать монополистом, а становились монополистами для того, чтобы демпинговать. Добиваясь доминирующего положения на рынке они не взвинчивали цены, а наоборот, удерживали их на возможно низком уровне. Орден Храма был уникальным субъектом рынка, поскольку не стремился к извлечению максимально возможной прибыли, стремясь, скорее, к утверждению своих представлений о чести, справедливости и человечности, заботясь о клиентах не на словах, а на деле, стараясь сделать так, чтобы людям всё доставалось как можно дешевле. Тому сохранилось множество примеров.
        В Париже, благодаря привилегии, пожалованной королём, они добились доминирования в сфере торговли мясом, завладев большим количеством мясных лавок. Храмовники в своих лавках взимали весьма умеренную плату, чем наносили ущерб корпорации парижских мясников, которым оставалось лишь сетовать на это, потому что никаким экономическими методами они не могли воздействовать на орден. Благодаря тамплиерам, парижане получали мясо дешевле.
        Путешествие на галерах храмовников так же стоило не очень дорого, но при этом обеспечивало максимальную безопасность. Тамплиеры держали флот для перевозки собственных грузов, а позднее стали оказывать транспортные услуги посторонним, чтобы окупить рейс. Тут они использовали гибкую систему льготных тарифов, в результате чего марсельские судовладельцы теряли клиентов, на что горько жаловались в 1234 году.
        Вот вам блестящий пример «социально-ответственного бизнеса», о чём в наше время умеют только разглагольствовать, потому что на деле все стремятся содрать со всех как можно больше. Сегодняшний коммерсант спросит вас с какой стати он должен отказываться от части своей прибыли и думать о чужих детях больше, чем о своих собственных? Вы не сможете дать ему вменяемого ответа. Современный бизнес совершенно безыдейный — всё для прибыли. А вот для тамплиеров ответ на этот вопрос был очевиден: снижать цены надо из любви к ближнему, потому что Господь завещал нам возлюбить ближнего своего больше, чем самого себя. В основе экономической модели тамплиеров лежала христианская идеология, прибыль не была для них самоцелью, и деньги сами по себе ничего не значили.
        Именно поэтому тамплиеры не переставали демпинговать, когда добивались доминирующего положения на рынке. Этого не мог себе позволить ни один экономический субъект, потому что на рынке принято жестоко карать за демпинг. Но попробовали бы торгаши-плебеи покарать родственников королей, знатность которых была сопоставима только с их финансовым могуществом. Христианское человеколюбие тамплиеров-экономистов опиралась на огромную силу, как военную, так и финансовую.
        Так было и с рынками (в смысле — местами торговли), которые тамплиеры повсеместно создавали, обеспечивая им надёжную силовую охрану. Например, в командорстве Арвиль (150 км на юго-запад от Парижа) тамплиеры получили в 1205 году право на обустройство местного рынка. У деловых и сноровистых храмовников дела с рынком пошли столь хорошо, что это вызвало открытый гнев местных сеньоров, которые из-за вечной тамплиерской склонности к демпингу начали терять свои доходы. Но тамплиеры умели не только демпинговать, но и решать проблемы, в этой связи возникающие. И вот аббат парижской церкви святой Женевьевы по поручению самого папы римского отлучил от Церкви сеньора Мондубло, главного недруга тамплиеров, чтобы впредь вышеозначенный сеньор немножко думал, на кого можно «крошить батон», а на кого — не стоит.
        Постепенно тамплиеры получили контроль над таким объёмом финансовых ресурсов, что могли бы спокойно парализовать всю экономическую жизнь как минимум Франции, если бы вздумали изъять все свои средства из оборота. На это обстоятельство следовало бы обратить внимание любителям порассуждать о том, где зарыты клады тамплиеров. Храмовники никогда не занимались абсурдным с экономической точки зрения закапыванием золота в сундуках, их средства находились в постоянном движении.
        До глубины души поражает, насколько бедно жили те самые тамплиеры — создатели этого экономического могущества. Например, в графстве Йоркшир при аресте тамплиеров составили опись всего, хоть сколько-нибудь ценного их имущества. И что обнаружили? Церковную одежду и утварь, сельхозорудия, разбитую мебель (тамплиеры не считали нужным покупать себе лучшую) и совсем немного денег. Оружия вообще не нашли. В подвалах — весьма скромные запасы провианта для личного потребления при полном отсутствии вина. В те времена вина не было в домах только у самых последних бедняков, а это были представители самой богатой транснациональной корпорации того времени. Именно вот такие простые тамплиеры проявляли чудеса аграрной изобретательности, добиваясь сверхэффективности орденского сельского хозяйства, при этом не получая ничего, кроме морального удовлетворения, и не всегда имея даже вино к столу.
        При этом Орден самым суровым образом наказывал своих братьев за малейшее пренебрежение их хозяйственными обязанностями и недостаточно рачительное отношение к имуществу Ордена. Так называемый «Французский устав» приводит несколько конкретных тому примеров, которые не поленились поместить в официальный свод документов для назидания всем братьям:
        «Случилось однажды, что командор, отвечающий за хранилища, купил корабль, нагруженный пшеницей и приказал засыпать её в житницу, а брат, отвечающий за житницу, сказал, что пшеница влажная после моря, и её следует рассыпать на террасе для сушки, ибо если этого не сделать, она испортится, и он снимает с себья ответственность за неё. А командор приказал ему засыпать её в житницу, и он так сделал. Вскоре же командор приказал перенести пшеницу на террасу для сушки, и большая часть её была испорчена. Его лишили плаща, потому что он сознательно нанёс большой вред».
        Андрей вспомнил как своими глазами видел у деда в деревне гниющее зерно в колхозных амбарах, и никого это особо не волновало. Зерно могли перелопатить, а могли и забыть. У равнодушных и безразличных к общему добру колхозников на всё был один ответ: «Щас мы тут станем горбатиться за копейки». А между тем, тамплиеры «горбатились» даже не за «копейки», а за одни только харчи, причём и по колхозным меркам довольно скудные. И всё-таки случай халатности был настолько исключительным, что его не поленились включить в Устав.
        Андрей вспомнил, как дед говорил по поводу колхозных безобразий: «Человек, если на себя работает, так он и работает по-настоящему, а если не на себя, так нормальной работы от него не дождёшься. Только если ему пистолет к виску приставить, как это при Сталине было». Но ведь и тамплиеры так же работали не на себя, а на «коллективное хозяйство», их личный уровень жизни так же не зависел от результатов труда. И «пистолет к виску» им никто не приставлял, лишение плаща — наказание в основном морального свойства. И всё-таки храмовники создали настолько эффективную систему сельского хозяйства, что позавидовали бы и русские кулаки, и канадские фермеры.
        Что-то тут не срасталось. На чём было основано такое сильное переживание тамплиеров за общее добро и честность, доходящая до болезненной мелочности? Устав повествовал: «случилось в Шато Бланка, что брату, который отвечал за овчарню, приказал командор показать все вещи, которые находились в его ведении, и брат показал ему всё, кроме кувшина с маслом, и сказал, что у него больше ничего нет. А командор знал о том кувшине и обвинил брата. И брат не мог отрицать того и признался, и был изгнан из Дома».
        И это из-за кувшина-то масла, про который брат-храмовник, может быть, просто забыл во время инспекции, во всяком случае никто даже и не пытался доказать, что он хотел взять это масло себе. Воистину тамплиеры не были склонны оставлять без последствий даже малейшую недобросовестность и даже незначительные вольности в обращении с общим добром. Устав гласил: «Если кто-либо из братьев сознательно или по своей вине причинили убыток Дому в четыре денье или более, мы оставляем на усмотрение братьев, лишить ли его плаща, либо оставить его ему, ибо нам запрещён любой убыток». Четыре денье — очень небольшая сумма, но и в этом случае «личное дело» нерадивого брата уже рассматривалось на «общем собрании» командорства. Через весь устав рефреном проходит фраза: «Нам запрещён любой убыток».
        При Сталине, конечно, тоже отправляли к лагерь за несколько колосков, подобранных на колхозном поле, а за кувшин с маслом могли спокойно поставить к стенке, но надо заметить, что в тамплиерские «колхозы», в отличии от сталинских, никто насильно крестьян не сгонял. Попасть в Орден и быть определённым на работу в сельское командорство было честью, которой далеко не все удостаивались, хотя крестьянин, если он становился братом Ордена, навсегда лишался возможности разбогатеть или хотя бы повысить своё благосостояние. Работа в «орденском колхозе» была прежде всего честью, а потому самой суровой карой было лишение этой чести — «изгнание из Дома».
        В колхозах работали из страха, и чем меньше становилось страха, тем хуже начинали работать. Орденские аграрии вкалывали в поте лица «не за страх, а за совесть». По большому-то счёту коммунистические идеологи призывали к тому же самому, то есть к «пробуждению сознательности крестьянских масс», только они так и не смогли эту самую сознательность пробудить. А орденские идеологи смогли, если учесть, что они создали очень эффективную сельскохозяйственную систему.
        Критики колхозного движения и по сей день любят потешаться над тем, что в колхозах первоначально предполагался уровень обобществления высокий вплоть до полной глупости — «курей в колхозы сгоняли». Но ведь в Ордене «уровень обобществления» был куда выше колхозного, а точнее, он был абсолютным, тотальным. Устав гласил: «Все вещи Дома общие, и ни магистр, и ни кто-либо иной не имеет права давать братьям позволение владеть чем-либо, как своим». «Никто из братьев не должен иметь ничего своего, ни мало, ни много, а превыше всего прочего запрещены деньги». «Каждый брат Храма, как магистр, так и другие, должен тщательно заботиться, дабы не хранить деньги при себе».
        Вспомните, как, проклиная колхозы, говорили о том, что колхозники вкалывали порою без зарплаты, «за трудодни», «за палочки». А у тамплиеров зарплаты не было в принципе, им даже и «палочек» никто не проставлял. Вот только, в отличие от колхозников, тамплиеры никогда не голодали, в Ордене не было такого зверского отношения к людям. Каждому храмовнику, трудившемуся на селе, было гарантированно скудное, но вполне достойное пропитание, даже если случался недород и крестьяне в соседних сеньориях начинали голодать. И уж никогда ни один рыцарь Храма, будь он из самых знатных и занимай он в Ордене хоть самое высокое положение, не положил бы себе в рот куска вкуснее и жирнее, чем тот, который доставался самому последнему брату Храма из крестьян. В Ордене и скудность была одной на всех, и достаток тоже общий. Андрей вспомнил рассказ деда о том, как у них в колхозе в голодные послевоенные годы в семье председателя колхоза объедались сдобными пшеничными булками в то время, как в семьях колхозников дети умирали от голода, потому что там хлеб пекли из перемолотой еловой коры с некоторым добавлением ржаной муки,
да и этого «елового хлеба» было мало. В Ордене такое неравенство в питании между «первыми» и «последними» было совершенно немыслимо.
        До того, как Андрей углубился в изучение экономической реальности Ордена Храма, ему уже казалось, что он неплохо чувствует душу Ордена и схватывает самую суть тамплиерского мировосприятия. Но то, что он узнавал теперь, входило в острое и пока непримиримое противоречие со всей суммой его экономических представлений, которые он полагал передовыми. Разве не личная заинтересованность в результатах труда является основной движущей силой экономического развития, и разве не из-за отсутствия этой самой заинтересованности на его глазах разваливалась советская экономическая модель?
        Французский историк Жорж Бордонов, должно быть, не сильно измученный полемикой с советскими экономистами, писал: «Тамплиеры Провена со своими фискальными агентами и лавочниками не помышляли ни о какой личной выгоде. Они не отличались от прочей братии ни лучшим питанием, ни лучшей одеждой, не были освобождены от постов и епитимий. Единственной наградой им служила возможность применить своё усердие и ум ради блага Ордена. С полным самоотречением они собирали налоги, ни на минуту не ослабляя своей бдительности среди ярмарочной толпы».
        Эти поэтичные и совершенно антирыночные строки вызвали в голове у Андрея революционную ситуацию. Он уже и сам не желал мыслить по-старому, хотя, как и прежде, не мог ухватить суть экономического мышления тамплиеров. Он знал теперь достаточно для того, чтобы понимать, что Бордонов прав, но учёный француз, сформулировав модель экономического поведения тамплиеров, даже и не пытался объяснить, почему она была такой. Что побуждало тамплиеров без личной выгоды и без силового принуждения трудится лучше тех, кого манила прибыль или вынуждал страх?
        На первый взгляд всё было просто: тамплиеры работали хорошо и на совесть, потому что были добрыми христианами. Да так оно и было: в основе экономичекой модели храмовников лежала христианская идеология. Но это далеко не всё объясняло. Ведь можно было и в миру оставаться добрыми христианами, занимаясь бизнесом и добиваясь высоких прибылей лично для себя, причём без ущерба для своей христианской совести. Частный бизнес тоже может быть честным, при этом — весьма успешным. Для честных бизнесменов-христиан совесть и честь — принципы, а цель так или иначе — личное обогащение, хотя может быть и не только, но не без этого, да Церковь ведь и не осуждает стремление повысить свой жизненный уровень. Можно быть христианином-кулаком, но тамплиеры предпочитали быть христианами-колхозниками. Почему?
        У тамплиерских банкиров, торговцев, налоговиков, транспортников, аграриев была сверхцель — финансирование крестовых походов, которые превратились в почти непрерывную военную компанию. Кажется, не всегда и не в полной мере представляют себе насколько дорогостоящим было постоянное содержание войска в Святой Земле. В 80-е годы XII века на экипировку и поддержание боевой готовности одного рыцаря требовался доход с 750 акров земли, а к 60-м годам XIII века — уже с 3750 акров. А в Палестине одновременно присутствовало около 600 рыцарей-тамплиеров, да ещё не менее 2 тысяч сержантов, содержание каждого из которых так же влетало в копеечку, точнее — «в денье». У каждого рыцаря было по 3 лошади, да у сержантов по одной. А строительство и поддержание оборонительных сооружений? В Палестине тамплиеры полностью обеспечивали содержание 53 замков и крепостей с гарнизонами. Не говоря уже про астрономические разовые расходы, например, покупка города Сидона в 1260 году или вынужденное увеличение флота в 90-е годы XIII века после потери последних цитаделей на Святой Земле.
        Секретарь Саладина Имад-ад-Дин писал, что в тамплиерском замке Баграс они обнаружили 12 тысяч мешков муки, при этом надо учесть, что Баграс имел для тамплиеров второстепенное значение. Воистину, прав был Наполеон, сказавший, что для ведения войны нужны три вещи: первая — деньги, вторая — деньги, третья — деньги. Палестинская компания была чисто расходным предприятием, доходов от неё не было вообще никаких.
        Каждое тамплиерское командорство на Западе должно было перечислять треть своих доходов на нужды восточной кампании, а остальную прибыль вкладывать в развитие своего хозяйства, чтобы постоянно увеличивать натуральное выражение этой «боевой трети». И вот западные тамплиеры рвали жилы за плугами, без сна и без отдыха изощрялись в финансовых операциях, неустанно расширяли сеть своих торговых предприятий, ожесточённо сражались с торгашами Запада, которым тамплиерская торговая честность сильно мешала, и всё это для того, чтобы братья, проливающие кровь на Святой Земле, были обеспечены всем необходимым, чтобы тамплиерские кольчуги и мечи были лучшими, чтобы рыцари и сержанты-храмовники никогда не знали недостатка в хлебе, чтобы новые тамплиерские замки вырастали словно из-под земли по мановению руки великого магистра, чтобы в случае необходимости тамплиеры могли купить в Палестине целый город. Вот уж, воистину: «Всё для фронта, всё для победы». К тому же «фронт» на восточных войнах обычно отсутствует, а потому проходят столетия, а победы всё нет.
        Святая идея финансирования священной войны порождала среди тамплиеров, работающих в сфере экономики, настоящий трудовой героизм. Эта фразеология хорошо нам известна по рассказам о Великой Отечественной, которая так же породила героический труд в тылу. Сходство с самоотверженностью тамплиерских тыловиков тут, безусловно, есть, но есть и отличие. Во-первых, в Великую Отечественную защищали свои города и дома, которые вообще могли исчезнуть, если не вкалывать на военную экономику до потери пульса. Деваться-то было некуда. Не потрудишься на родном заводе — потрудишься в немецком концлагере. А ведь из Палестины франкам так легко было уйти! Просто бросить её и жить себе припеваючи в родных краях. Значит, работая на крестовые походы, тамплиеры действительно работали на Идею, а это нечто гораздо большее, чем вынужденный энтузиазм, вызванный необходимостью защиты родных очагов.
        Во-вторых, героические тыловики Великой Отечественной все до единого вкалывали в совершенно однородных условиях. Ни у одного из них вариантов не было. Никто из них не мог перестать работать на народную войну и начать работать на себя. Можно было, конечно, надрываться побольше или поменьше, но и этот выбор делал очень простым нависающий едва ли не над каждым станочником чекист с пистолетом. А любой тамплиерский труженик тыла мог в любой момент «уволиться со собственному желанию» и не работать больше на военную экономику Ордена, а употреблять все свои таланты и навыки на личное обогащение. Любой финансист-тамплиер мог открыть собственный банк, любой аграрий-храмовник мог завести личную ферму. И никаких «чекистов» в Ордене не было, никто не воспрепятствовал бы их уходу, проконтролировали бы только, чтобы орденское золотишко с собой не прихватили. Может быть, кто-то и уходил, но поскольку Орденская экономика не только не хирела, но и бурно развивалась, значит, такие уходы не были системными.
        И вот храмовники вкалывали до седьмого пота на далёкую заморскую войну, не имея возможности ни на грамм повысить личное благосостояние, а рядом с ними банкиры-ломбардцы или зажиточные шампанские фермеры постоянно богатели, и спали очень мягко, и кушали всё вкуснее, хотя работали гораздо менее напряжённо, чем тамплиеры, которым Орден не гарантировал ничего, кроме «хлеба, воды и бедной одежды».
        За какую идею сражались советские офицеры хотя бы здесь, в Эфиопии, если о нашем участии в этой войне строжайше запрещено было говорить? Что такое подобная «секретная война»? Война, за которую правительству стыдно перед собственным народом. Экономической выгоды эта война не приносила, а идеи, ради которых она велась, никогда не встретили бы поддержки в народе. Да, впрочем, и среди любого народа война, ведущаяся на значительном удалении от собственной территории никогда не бывает популярна. Люди не понимают, почему ради ведения таких войн они должны жить беднее, да ещё и регулярно встречать оттуда гробы. Если бы советскому народу рассказать про масштабы нашей экономической помощи «братским развивающимся странам», да ещё про масштабы нашего боевого участия в заморских войнах, советские люди, не смотря на всю свою инертность, Кремль по кирпичику разнесли бы.
        Это к вопросу о том, какой мощной трудовой мотивацией может быть необходимость финансирования заморской войны. Так разве трудовая психология тамплиеров не являет собой величайшую загадку?

* * *
        Сиверцев проходил боевое обучение со вкусом и с удовольствием, постепенно приобретая боевые навыки, о самом существовании которых раньше даже не догадывался. Воистину, он никогда не был строевым офицером по своей природе, хотя и сам не понимал причин того психологического дискомфорта, который постоянно испытывал в армии. Теперь он понимал, что призван быть воином-одиночкой, который может максимально эффективно сражаться только в составе небольших боевых групп, состоящих, впрочем, из таких же одиночек.
        Строевой взвод либо сливается в единую цельную личность с одной головой — лейтенантом, либо перестаёт быть эффективным. Поэтому в армии так актуальна «шагистика», строевая подготовка. Она прививает навыки слияния в единое целое, навыки превращения в сегмент сороконожки. Диверсант — сам себе и полководец и войско, это, по сути, рыцарский психологический тип. Рыцарь-диверсант никогда и ни с кем не сливается в органическое целое, а диверсионная группа — союз равноправных личностей при высоком уровне взаимопонимания. Члены такой группы потому и нужны друг другу, что каждый остается самим собой, не теряя индивидуальности. Здесь нет армейской склонности к нивелированию.
        Сначала Сиверцев с изрядной долей брезгливости отреагировал на само слово «диверсант», но вскоре понял, о чём идёт речь. Диверсант — вовсе не обязательно тот, кто взрывает мосты, стреляет из-за угла и устраивает другие хитроподлые «диверсии», хотя и от этого никуда не денешься в ходе войны, которую ведёшь против стократно превосходящего противника. Но взять хотя бы диверсантов из русской «Альфы». Совершённый этими парнями штурм дворца Амина — настоящий рыцарский подвиг. Каждый против ста, на неприступные стены, в самом сердце враждебной страны, против прекрасно вышколенной «султанской гвардии». Как штурм дворца Амина напоминал рыцарский штурм укреплённого сарацинского замка! Такой подвиг могли совершить только настоящие рыцари. Быть бы нашим парням из «Альфы» славными крестоносцами, если бы они не были «звёздоносцами», к величайшему сожалению. И всё-таки, даже сражаясь за ложные идеи, в которые вряд ли верили, альфовцы совершали настоящие рыцарские подвиги.
        Формулируя этот парадокс Андрей почувствовал его едва уловимую связь с парадоксом экономической психологии тамплиеров. Эффективность экономики храмовников определялась явно не только тем, что они служили высоким идеалам христианства, потому что этим идеалам можно было служить и вне Ордена. А вот ведь и альфовцы проявляли боевую сверхэффективность, не смотря на то, что служили явно ложным идеям и вряд ли их разделяли. Значит, и у тех, и у других была некая мотивация помимо идеологической.

* * *
        Занятия в тире перемежались боевыми упражнениями в руинах крепости, потом они начали выезжать в горы. Нет ничего сложнее, чем воевать в горах, но для тех, кто любит горы, понимает и чувствует их — нет ничего интереснее, чем решение боевых задач на узких козьих тропах и почти отвесных склонах.
        Андрей перепробовал множество образцов американского, итальянского, израильского стрелкового оружия, которые не составляли основу вооружения Ордена, но образцы здесь держали. Если бы «берета» или «узи» пришлись ему по душе, если бы он почувствовал, что эти модели хорошо сочетаются с его личными психологическими особенностями, в Ордене не сочли бы за излишний труд закупить лично для него самые лучшие разработки этих моделей. Но он сам почувствовал, что его душа более всего лежит к германскому оружию. «Гевер» и «Зиг-Зауэр» стали для него настоящими боевыми друзьями.
        Одновременно шли непрерывные занятия в фехтовании на мечах. Андрей быстро почувствовал, что никогда бы не захотел сражаться на шпагах, этот «балет» был ему не по душе. Его оружием был меч. Меч способен на нечто большее, чем просто стать продолжением руки рыцаря, хотя это — в первую очередь. Когда меч становился частью тела рыцаря, это оружие проявляло способность принять в себя так же часть рыцарской души. Испытав это незабываемое ощущение, ни один настоящий рыцарь уже не согласится считать свой меч неодушевлённым предметом. Теперь Сиверцев понял, почему паладины Карла Великого давали своим мечам личные имена. Современным людям это может показаться не более, чем поэтической причудой, но на самом деле именование мечей — проявление уникальной боевой психологии.
        Сиверцев осознал, что опыт фехтования на мечах делает орденский спецназ недоступным пониманию противника, способствуя формированию весьма необычного для нашего времени боевого психотипа, а что может обеспечить большую боевую эффективность, чем непредсказуемость для противника? Но одно дело — формирование психологических установок во время учебных тренировок в фехтовании на мечах, а другое дело — применение мечей на поле боя в современных-то условиях. Андрей ещё не попробовал на практике, что такое меч в реальном бою с настоящим противником, но это казалось ему некоторым чудачеством, понижающим боеспособность спецназовца. Не раз, перекатываясь с живота на спину во время тренировок в горах, Сиверцев чувствовал, что меч, закреплённый на спине, заметно ему мешает. Огромные двуручники у современных храмовников играли в основном ритуальную роль, хотя во время тренировок в фехтовальном зале бились и на двуручниках, а в учебных боях на открытой местности использовали уже только одноручные мечи с клинками длиною 90 сантиметров. Примерно такими мечами были вооружены участники первого крестового похода,
сражавшиеся под знамёнами Годфруа Бульонского.
        Современный орденский спецназ крепил такие мечи не на боку, чтобы уже совсем-то не путались под ногами во время боя, куда более шустрого и мобильного по сравнению со средневековыми схватками, а за спиной, в специальных ножнах, без чего Сиверцев так же предпочёл бы обойтись.
        - Сэр Эдворд, мне трудно поверить, что в современном бою меч может быть полезен. Кажется, штык-нож куда надёжнее и эффективнее.
        Лоуренс едва заметно усмехнулся, кажется, вообще не собираясь комментировать это заявление, но Сиверцев уже привык к манерам английского аристократа, зная, что он не высокомерен, хотя и любит демонстрировать утончённую барскую спесь. Наконец сэр Эдвард заговорил:
        - Ты когда-нибудь интересовался историей вашей русской Белой гвардии?
        - Интересовался, но в Союзе по этой теме источников почти нет.
        - Фильм «Чапаев», во всяком случае, смотрел?
        - Да какой же советский пацан не смотрел его по несколько раз?
        - И что там тебе больше всего понравилось?
        Сиверцев понимающе кивнул:
        - Белые. Психологическая атака.
        - Да. Бравые каппелевцы парадным шагом шли на пулемёты. Разве это не глупость? Ведь надо — короткими перебежками, залегая. А они под огнём шаг печатают, носок тянут, винтовки держат красиво, наперевес, стрелять и не пытаются. У советского режиссера был хороший повод показать белых полными дураками, но всё-таки у него хватило честности отразить тот ужас, который вселила «психологическая атака» белых в сердца чапаевцев. Это, кстати, исторически достоверно и случалось не только на Урале. В добровольческой армии на юге России марковцы, корниловцы, дроздовцы очень часто атаковали парадным шагом, никогда, впрочем, не называя это «психологической атакой». У одного русского поэта есть хорошие стихи:
        Шли вы за Отечество без выстрела единого
        И под пулемётами выравнивали ряд.
        Лоуренс замолчал и, кажется, разволновался, во всяком случае, столь свойственная ему надменная суровость явно подверглась серьёзному испытанию. Вскоре он продолжил:
        - Скажи сам, как это связано с тем, о чём ты говорил?
        - Внешне неэффективная манера боя.
        - …На практике оказывается самой эффективной. Деморализовать противника — наипервейшая задача любой войны. Вселить ужас — значит выиграть бой. А кроме того, вся тактика строится на том, чтобы предугадать действия противника, от которого всегда ждут, что он будет действовать максимально эффективным для него образом. И вся система противодействия выстраивается по отношению к тому, что от тебя ждут. Если же ты начинаешь действовать совершенно неожиданно для противника — считай, что выиграл, а применение средневекового, то есть совершенно неэффективного оружия, от тебя никогда не ждут, а значит совершенно не готовы ему противодействовать.
        Когда в рукопашной ты выхватишь меч — вполне возможно, прочитаешь в глазах противника усмешку, но уже после нескольких взмахов ты увидишь в его глазах ужас и полную растерянность — ведь у него нет навыков противодействия такому оружию. И тогда разом окупятся все неудобства, которые причиняла тебе необходимость иметь при себе меч. Противник, столкнувшись с группой спецназа, вооружённой мечами, может быть даже сочтёт вас сумасшедшими, но и это вам на руку: сумасшедших очень боятся именно потому, что не знают, что от них ждать.
        Итак, подведём некоторые итоги. Во-первых, применение мечей в современном рукопашном бою оказывает на противника тяжелейшее психологическое воздействие. Во-вторых, у противника заведомо отсутствуют навыки противодействия такому типу холодного оружия. Он не знает, как ставить блок против меча, как уворачиваться от ударов мечём, его представления о максимально допустимой дистанции с противником совершенно не учитывают применение метрового клинка. В-третьих, в современном бою противник никогда не имеет защиты, способной выдержать удар мечём. А про то, что есть «в-четвёртых» и «в-пятых» ты сам мне расскажешь после первого же своего боя. Добавлю только, что некоторые наши современные противники сами используют мечи. Такие встречаются чудаки, что обхохочешься. Этим и вовсе невозможно противодействовать без хорошего клинка.
        - А кто-нибудь ещё в наше время использует мечи в рукопашном бою?
        - Посмотри в фильмотеке «Секретум Темпли» японские фильмы, например, про вторую мировую. Ты увидишь вполне современно по тому времени экипированных японских солдат с самурайскими мечами на поясе. Ты увидишь так же боевые ситуации, в которых наличие меча давало японцам существенные преимущества. Посмотри фильмы про якудзу наших дней. Увидишь схватки на мечах на улицах современных японских городов. Для якудзы меч — оружие чести. Для тамплиеров меч является оружием чести куда в большей степени, чем для японских бандитов.
        Мне доводилось так же держать в руках оружие немецких диверсантов времён второй мировой и среди прочего — весьма приличный клинок, что-то среднее между длинным кинжалом и коротким мечём. В фильмах у немецких парашютистов ты такого оружия не увидишь, но оно у них было, хотя и не у всех, конечно.
        И сейчас тоже — редко, но встречается.
        - Убедили. А я, сэр Эдвард, хотел с вами об экономике поговорить.
        - А разве мы говорили не об экономике? — Лоуренс слегка поднял бровь, как разочарованный воспитатель, убедившийся, что ребёнок ни слова не понял из сказанного. Андрей, уже хорошо знавший, что в разговорах с его наставником надо всегда быть готовым к самым неожиданным сюжетным поворотам, от такого заявления всё же стушевался, чем, кажется, вызвал у Лоуренса ещё большее разочарование. Впрочем, британец редко давал возможность понять, насколько выражаемые им чувства на самом деле ему присущи. Глаза Лоуренса неожиданно потеплели:
        - Финансовые схватки требуют от хорошего банкира примерно тех же психологических качеств, что и от хорошего воина. В основе так же лежит прогнозирование действий конкурента-противника. Банкир обычно просчитывает допустимую степень риска в тех или иных операциях, как правило, не сомневаясь, что конкурент никогда не пойдёт на неоправданный риск. И вдруг он видит, что конкурент не останавливается ни перед чем, вкладывая в скупку акций суммы, превышающие стоимость всех его активов и уже готов отнести в ломбард последний костюм, готов пойти на неизбежное банкротство, только бы, даже ценой собственного краха, раздавить конкурента. На финансовом рынке так себя не ведут, подобная тактика вселяет ужас в конкурентов, а, начиная нервничать от полного непонимания происходящего, конкуренты, как правило, делают достаточно глупостей, воспользовавшись которыми можно сломать им хребет.
        Иногда мы предоставляем огромные кредиты фирмам, в которые никто не готов вложить даже шиллинг. Подобного рода эффектные, но, на первый взгляд, абсолютно бессмысленные действия, сначала смешат конкурентов, потом начинают пугать. В поисках прагматичного объяснения наших действий они ищут несуществующие экономические связи между нашим банком и этой фирмой. Их сверлит неотступная мысль: «Так не бывает». Потом, кое-как объяснив для себя наши действия, они бросают огромные ресурсы на разрушение схемы, которой нет, и таким образом становятся финансово-уязвимыми, чем обязательно воспользуемся если не мы, то другие их конкуренты, тут же радостно выкатывая векселя на суммы в тот момент нереальные для банка, который мы вынудили заиграться.
        - А цель?
        - На самом деле наши действия вообще не преследовали цели извлечения прибыли. Мы просто хотели поддержать очень хороших людей, а наши конкуренты могли предположить что угодно, только не бескорыстие. С той фирмой у нас вообще не было никаких связей, парни даже не знали о нас ничего, но мы о них знали не мало, причём — только хорошее.
        - Но если так чудачить, то ведь и разориться не долго.
        - А если ходить парадным шагом на пулемёты, долго ли проиграть? Кстати, видел бы ты количество нолей в сумме прибыли нашего банка, которую мы в конечном счёте получили, благодаря тому кредиту. Совершенно шальная финансовая операция обернулась большой выгодой.
        - Но ведь могли же всё-таки и проиграть. А тамплиерам «запрещён любой ущерб». Вас могли бы лишишь плаща.
        - На капитуле я попросил бы вместо плаща в возмещение убытка взять у меня жизнь. Испросил бы последней милости Ордена — права погибнуть в бою. За успех наших финансовых операций я всегда готов ответить своей кровью до последней капли. Моя жизнь давно уже принадлежит не мне, а Господу.
        Последнюю тираду сэр Эдвард Лоуренс произнёс очень тихо, не глядя на собеседника. В тот момент он словно пытался увидеть собственную душу. Андрею стало неловко от того, что он вывел великого командора Иерусалима на такой уровень откровенности, но на сей раз ему удалось вырулить с надлежащим изяществом:
        - Тамплиеры непостижимы. Воистину непостижимы. Вы знаете, сэр Эдвард, был у меня в молодости такой случай. Студентами работали в колхозе «на картошке». Работали, конечно, вяло и лениво, больше дурачились, наплевать нам было на эту картошку. Наконец мы вывели из себя колхозную бригадиршу, она в сердцах выпалила: «Вы что, парни, за деньги ведь работаете!». Мы с удивлением на неё посмотрели, нам никто за эту работу не платил ни копейки, но институту, оказывается, платили за наш подневольный труд, а мы даже и не знали об этом. Присутствовавший при разговоре институтский комсорг, конечно, всё знал. Он был убеждённый коммунист и большой дурак, а потому отреагировал так, как свойственно этим двум категориям граждан, с большим пафосом заявив бригадирше: «Здесь люди работают не за деньги, а за идею». Приземлено мыслящая бригадирша усмехнулась: «Вот потому так плохо и работают». Это было правдой.
        Тот давний случай хорошо иллюстрирует экономические представления, которые сформировались у меня позднее и казались мне незыблемыми до самого последнего времени: «За идею работают только дураки, нормальные люди будут хорошо работать лишь за деньги». Иначе говоря, труд не может быть эффективным, если нет личной заинтересованности в конечном результате.
        Когда началась горбачёвская перестройка, я поддерживал её всей душой. Ведь Горбачёв развивал частную инициативу, внедряя элементы бизнеса в социализм. Появились кооперативы, где ребята очень хорошо зарабатывали, и чем больше они работали, тем больше денег огребали. Я искренне радовался за кооператоров, их успехи представлялись мне прямым подтверждением моих экономических представлений. Помню, за бутылкой с друзьями-кооператорами мы говорили: «Хватит на хрен за идею вкалывать. Будем на себя работать, так и страну поднимем».
        Зачем нашим колхозникам было усердствовать, если они в любом случае оставались нищими? А тут про фермерство заговорили. Мы не усомнились: фермеры накормят страну. Они захотят стать богатыми, и через это у нас у всех колбасы станет вдоволь. Но мы очень быстро заметили: в целом-то экономика от горбачёвских реформ не поднимается, а наоборот падает. И тогда самый умный из нас сделал вывод: «Социализм реформировать бесполезно. Надо полностью переходить к рыночной экономике». Я подумал, и верно, надо в рынку переходить: каждый получает, сколько зарабатывает, всё стоит, сколько стоит, самыми богатыми становятся самые умные и энергичные. С этими представлениями я и покинул Союз. Оттуда вести приходили — перестройка всё больше в тупик катится. Это уже не удивляло. Компартия не может развивать бизнес. Советских людей всё ещё пытаются воодушевить «светлыми идеалами коммунизма», а это совершенно нерыночный подход.
        И вот сейчас изучение тамплиерской экономики потрясло меня до глубины души. Они ведь тоже «вкалывали за идею, а не за деньги», но при этом их предприятия были сверхэффективны. Но зачем тогда рыночные реформы и к чему вообще идёт Союз?
        - К своему неизбежному крушению, — Лоуренс слушал Сиверцева молча, причём без своей обычной высокомерно-снисходительной улыбочки, его голубые глаза наполнились пронзительной тоски. — Мистер Сиверцев, неужели у вас на родине до сих пор не поняли, что рыночные представления вам усиленно навязывают американцы, которых затруднительно считать вашими друзьями, и добиваются они не развития экономики России, а крушения вашей страны?
        - Вот тут-то и парадокс. Вполне понятно, что социализм и экономически неэффективен, и духовно отвратителен. Какому нормальному человеку может нравится система, основанная на государственном атеизме? А ведь американцы отрицают социализм и коммунистическую идеологию. Простейшее умозаключение приводит к выводу, что американцы — наши друзья или уж во всяком случае — единомышленники. Но другие факты говорят о том, что американцы были и будут нашими врагами. Здесь, в Эфиопии, в наших парней стреляют из американского оружия, и не в социализм они стреляют, а в Россию, потому что социализма-то никакого в Эфиопии как раз и нет, а боятся они распространения влияния России в мире. Всё это я прекрасно понимаю, но отсюда как раз и следует, что я не понимаю вообще ничего. Что получается: наши главные враги помогают нам избавится от порочной системы и построить вменяемую экономику?
        - Поясню, в чём твоя логическая ошибка. Ты думаешь, что кроме социализма в мире есть только одна экономическая модель — рыночная. А это не так. А рамках рыночной экономики может существовать несколько экономических моделей. Американцы навязывают русским самый тупой, скотский и разрушительный для России вариант рынка. Ты думаешь, что мыслящие русские и американцы — в равной степени враги социализма? Но их и вас он не устраивает по разным причинам. Вас — потому что губит вашу страну, их — потому что делает вашу страну закрытой для их влияния. Штаты хотят, чтобы Россию убил не социализм, а либерализм. Им это выгодно. Представь, что тебя хотят ограбить два бандита, а они между собой конкуренты. И вот один из бандитов убивает другого. Ты будешь считать себя спасённым? Но ты тут же будешь ограблен.
        - И что такое либерализм, который для России губительнее социализма?
        - А это и есть твои рыночные представления. Экономика — сумма частных инициатив, за каждой из которых стоит стремление к личной выгоде. Каждый работает только сам на себя. Выживает сильнейший. Это самая варварская модель из всех возможных. Причём, нравственная омерзительность этой модели намного превосходит омерзительность социализма.
        - Ну так уж и превосходит.
        - Ты видел у себя на родине людей, не способных думать ни о чём, кроме денег?
        - Приходилось, — Сиверцев усмехнулся.
        - И как по-твоему — это лучшие люди Отечества?
        - Уроды, — буркнул Андрей.
        - Так вот, если в России победит либеральная модель рыночной экономики, эти уроды станут хозяевами жизни. Их убогие, примитивные стремления на государственном уровне будут объявлены самыми правильными. А ведь их единственное стремление — иметь как можно больше жизненных благ и удовольствий. Широкие массы легко и без напряжения подхватят эти нехитрые установки, потому что животные инстинкты в человеке развивать не надо, достаточно дать им волю. И вы получите царство экономических животных. Ты говорил про дурака-комсорга, который предлагал работать «за идею». А тебе не кажется, что он всё же имеет некоторое нравственное превосходство перед тупым быдлом, единственная идея которого выражена в слове «жрать»? Парень, должно быть, искренне верил в коммунизм.
        - Но ведь он потому только верил в эту глупость, что был умственно неразвит.
        - Безусловно. А вы были умными и не верили ни во что. Он честно трудился, а вы бездельничали. Вы превосходили его интеллектуально, а он вас — нравственно.
        - Сэр Эдвард, вы случайно не социалист?
        - Я тамплиер. Я тружусь во славу Христову. И никогда бы я не стал так надрываться ради личной выгоды. Вам, мистер Сиверцев, надо усвоить одну непреложную аксиому, которая лежит в основе экономической системы Ордена Христа и Храма: за идею человек способен работать гораздо лучше, чем за деньги. История нашего Ордена это доказывает. Но есть и другие примеры. Я знаю, как трудились ваши женщины, дети и старики в тылу в годы Второй мировой. За свою идею они готовы были умереть у станка, продолжая работать без зарплаты и почти без еды, не смотря на крайнее истощение сил. Человек, работающий даже за очень большие деньги, на трудовой героизм не способен, потому что это противоречит его главной жизненной установке — мой личный уровень потребления — мерило всех вещей. Если он трудится, чтобы заработать на удовольствия, смерть у станка никак не вписывается в эту схему.
        - Но вам не кажется, что советских героев тыла, кроме веры в коммунизм и в Сталина, подстёгивал ещё страх перед карающей десницей НКВД?
        - Совершенно верно. Коммунистическая идея была ложной и вдохновлять она могла далеко не всех, а потому недостаток «советский веры» восполняли страхом. И всё-таки в основе лежала вера в то, что советское государство — лучшее в мире, и надо потрудиться на благо этого государства бескорыстно, во имя светлого будущего. Но если даже работа за ложную идею приносила такой эффект, то работа во имя Истины становилась сверхэффективной. Это и есть экономический секрет тамплиеров.
        В голове Андрея всё понемногу начинало вставать на места:
        - Я понял в чём была наша логическая ошибка. Мы видели, что за идею работают плохо и решили, что надо работать за деньги. А надо было изменить ложную идею на истинную, но, ни в коем случае, не выдвигать деньги на роль главного движителя прогресса.
        - Вы не безнадёжны, мистер Сиверцев. Тамплиеры, так же, как и советские люди всегда трудились «ради светлого будущего», только понимали его иначе. Наше светлое будущее — Царствие Небесное. Оно, в отличие от коммунизма, существует. И для многих тысяч тамплиеров, верно послуживших Христу, Царствие Небесное давно уже стало реальностью.
        - Вот мне и не понятно. Царствие Небесное достижимо для любого доброго христианина и для этого вовсе не обязательно приносить такие жертвы, какие приносили тамплиеры. Не обязательно было отказываться от честной прибыли в личном кармане. Тамплиеры всегда работали в условиях рыночной экономики, когда вокруг них множество добрых христиан обогащались, а они работали ещё лучше тех христиан, но при этом на отрез отказывались от повышения собственного жизненного уровня. В чём тогда «тамплиерская идея»?
        Лоуренс выдержал многозначительную паузу, потом повернулся к Андрею и всепроникающий взгляд его голубых глаз опять наполнил душу Сиверцева жидким азотом. Британец официально и вальяжно изрёк:
        - Мистер Сиверцев, я уполномочен сообщить вам, что вы получили окончательный отказ во вступлении в Орден. Вы никогда не станете тамплиером. Сегодня вы отбудете из Гондера в Секретум Темпли. Секретум вам надлежит покинуть в течение 48 часов, после чего вы должны навсегда забыть о существовании Ордена Христа и Храма.
        Душу Сиверцева мгновенно заполнило состояние кромешного кошмара. Он едва смог выдавить из себя несколько слов:
        - Почему? Что случилось?
        - Мы никогда и никому не объясняем причин.
        - А мне казалось, что у меня всё идёт нормально, — губы Сиверцева задрожали, глаза заволокло дымкой, он отвернулся от Лоуренса.
        Тогда британский рыцарь заботливым, почти отцовским жестом повернул Андрея к себе, положил руки ему на плечи и с открытой доброй улыбкой сказал:
        - Отставить страх. Учебная тревога. Ваш покорный слуга напротив не сомневается, что вы, господин офицер, станете тамплиером и даже более того — очень хорошим тамплиером.
        Сиверцев сразу обмяк, голова закружилась, он чуть не потерял сознание. Справившись с собой, он обронил дрожащим голосом:
        - Сэр Эдвард, вы — садист.
        - Мне, напротив, представляется, что я умеренно жесток. Гораздо менее жесток, чем мог бы быть наставник, решивший сделать из вас настоящего тамплиера.
        - Ну так и мордовали бы меня на учениях. А зачем так шутить?
        - Это была не шутка.
        Андрей вздрогнул. Лоуренс примирительно улыбнулся:
        - Да успокойтесь же вы, наконец. Имею в виду, что не хотел шутки ради причинить вам бессмысленные страдания. Хотел только, чтобы вы в собственной душе нашли ответ на заданный вами вопрос: почему тамплиеры не хотели быть добрыми христианами в миру? А вы-то, мистер Сиверцев, почему этого не хотите? У вас на родине теперь отношение к православию заметно потеплело, за веру больше не преследуют. Вы можете вернуться и служить Христу «на гражданке». А если хотите — переправим вас во Францию. Там немало русских православных. Дадим большую беспроцентную ссуду, займётесь каким-нибудь полезным делом. Поможем с получением гражданства. Хотите — оставайтесь в Эфиопии. Так же поможем и жильём обзавестись, и работу найти. К нам в Орден будете в гости ходить, так что даже наша дружба не прервётся. Это, кстати, вполне серьёзные предложения, хотя я и знаю, что вы от них откажитесь. Вы мечтаете стать рыцарем-тамплиером — человеком без своего дома, без собственности, без личной жизни. Вы мечтаете жить в условиях жесточайшей дисциплины и постоянно подвергать себя смертельному риску. Покинуть Орден для вас — страшнее
смерти. А почему? Загляните в свою душу, Андрей, разберитесь в причинах своего страха перед утратой Ордена, и тогда вы поймете, в чём она состоит, эта самая «тамплиерская идея».
        Сиверцев молча грустно улыбнулся, как будто, и правда, рассматривая собственную душу.
        Ответ Лоуренса был исчерпывающим. Почему он так радовался тому, что попал в Секретум Темпли, почему вступление в Орден Храма стало для него мечтой дороже жизни? Он как-то даже и не задумывался. Вот так же, должно быть, и средневековые тамплиеры, не сильно об этом задумываясь, дорожили принадлежностью к Ордену больше, чем жизнью, потому и вкалывали на Орден столь самозабвенно. Это можно понять только на уровне личного ощущения, сформулировать не так просто. Он обрёл настоящую семью, попал в среду единомышленников, воспринимающих жизнь, так же, как он сам? Ну да, это так и было. Только ведь он почти ни с кем здесь не общался. Даже с Милошем — не особо, а с Дмитрием, Августином и Лоуренсом — только по делу. Конечно, не смотря на это, ощущение, что ты среди своих — дорого стоит. Но есть и ещё нечто. Он, кажется, начал понимать, что такое это нечто и даже горько усмехнулся:
        - А нет ли тут, сэр, значительной доли греховного тщеславия? Ведь по сути-то тамплиеры больше жизни дорожат своей принадлежностью к элите. К некой даже сверхэлите. Разве не пьянит ощущение того, что ты — самодостаточная часть глобальной суперкорпорации? О, как может пьянить ощущение того, что мы — не такие, как все. Мы — особенные, избранные. Но тогда получается, что тамплиеры отрекались от заурядных мирских страстей, связанных с потреблением, ради удовлетворения другой страсти — тщеславия. Не отсюда ли и разговоры о высокомерии тамплиеров?
        - Такой ответ ты прочитал в своём сердце или решил вынести приговор бедному британскому рыцарю?
        - Ну, про вас-то я ничего не знаю. Я — такой, а вы — другой. Так что судить не берусь.
        - Это правильно. Не суди. И средневековые тамплиеры были людьми очень разными, так что им тоже не торопись выносить приговор. По отношению к определённой части наших ты, может быть, прав, но не обязательно по отношению ко всем. Да, кто-то из храмовников, ощущая свою принадлежность к христианский элите, к обществу избранных, пьянел от тщеславия и дорожил своим белым плащом, как знаком избранности, возвышающей его над обычными христианами, пусть даже и благочестивыми. Они — обычные, а мы — избранные. Это тщеславие вполне способно было пробуждать бескорыстный трудовой энтузиазм: «Гусары денег не берут». Плутарх рассказывает интересную историю о том, как Фемистокл с другом шли по берегу моря и обнаружили выброшенный волной труп моряка с золотым браслетом на руке. Великий человек, кивнув на браслет, сказал другу: «Возьми, ты же не Фемистокл». Дескать, куда уж тебе до моего духовного совершенства, да и не обязательно простым людям быть такими же возвышенно-бескорыстными, как я. Случай почти комичный. Слишком уж явно за таким бескорыстием просвечивает тщеславное самомнение. Думаю, иной банкир Храма очень
даже мог сказать ломбардцу-ростовщику: «Тебе можно думать о личном обогащении. Ты же не тамплиер». Но христиане в Средние века гораздо глубже понимали опасность подобных соблазнов бескорыстного высокомерия, чем их античные предшественники. Люди в Ордене были разными, кого-то ощущение принадлежности к элите заставляло раздуваться от самомнения, которое становились главной движущей силой его активности в трудах на благо Ордена. Но капелланы Ордена постоянно предостерегали от превозношения над ближними, указывая путь к тому, чтобы избежать греха тщеславия. Великий магистр Ордена, по статусу равный принцам крови, мыл ноги нищим. Ты найдёшь в книгах немало примеров того, что обычаи и практики тамплиеров постоянно настраивали братьев на смирение и самоунижение. Предлагаю посмотреть на эти примеры под интересующим тебя углом зрения.
        - Но если у тамплиеров были стимулы к экономической активности помимо тщеславного ощущения собственной избранности, тогда что это были за стимулы?
        - Значит, в собственном сердце ты не нашёл никаких чистых и возвышенных оснований для любви к Ордену? Только греховное тщеславие и больше ничего?
        - Ну, знаете.
        - Знаю! Кто возвышает себя, тот будет унижен. Ведь мыслишка-то уже промелькнула: другие, может быть, и тешат своё греховное тщеславие, а моя любовь к Ордену свободна от нечистых помыслов. Переверни эту схему, и тогда она станет подлинно христианской. Я — страдаю гордыней, тщеславием, высокомерием и это привязывает меня к Ордену, а другие храмовники, мои братья, просто любят наш Орден самой чистой и возвышенной любовью.
        - Вы очень тонкий богослов, сэр Эдвард.
        - Я всего лишь тамплиер. Воин, банкир и монах. Ты понял, Андрей? Любовь к Ордену — любовь к воплощённому идеалу. Нравственный идеал известен любому христианину. Это Христос. Вот только с воплощением идеала в нашем мире — большая напряжёнка. А Орден создал многомерную христианскую цивилизацию, которая максимально приблизилась к идеалу. Нельзя любить Христа и не любить Идею Ордена. Конкретные храмовники вполне могли быть людьми грешными и несовершенными, но сама Идея Ордена настолько чиста и высока, что оказаться среди людей, которые пытаются эту идею воплотить — это такое счастье, ради обладания которым наши братья готовы были вкалывать до потери пульса.
        Представь себе простого крестьянина-франка, искреннего христианина с чистой душой, которая в миру была вечно растерзана осознанием того, что все его ближние стремятся к чему угодно, только не ко Христу. И вот такой крестьянин попадает в Орден, в одно из сельских командорств. Он видит вокруг себя братьев-сержантов, которые самозабвенно молятся и столь же самозабвенно пашут землю. Изредка он видит мужественных рыцарей-героев, проливавших кровь в Святой Земле. И эти-то сказочные герои называют его братом. Он восхищённо думает: «Я попал в общество воистину прекрасных людей, хотя и не достоин этого. У меня убогая мелочная душа, но они, мои братья — прекрасны, и я сделаю всё для того, чтобы не лишиться столь возвышенного общества, а поскольку я этого общества не достоин, придётся из кожи вылезать». Такова в идеале психологическая основа экономической активности тамплиеров.
        - Но и эту духовную потребность можно было удовлетворить вне Ордена, например, в цистерианском монастыре.
        - Так ведь и к цистериацам крестьяне тоже шли, но у каждого свой путь. Это очень важно понять — у каждого свой путь ко Христу. До появления Ордена Храма некоторые благочестивые христиане не могли найти свой путь ни в стенах монастыря, ни в рядах крестоносного воинства, ни среди христолюбивых фермеров. Все эти пути добрые, но они не для всех. Христиане, которые ни на одном из этих путей не могли себя обрести, трагически мучились от ощущения своей потерянности. Тогда появился Орден Храма. Многим христианам Орден дал тот путь, которого раньше не существовало. Это-то и заставило их любить Орден больше жизни: понимание того, что хотя другие христиане успешно могут идти к Богу вне Ордена, но лично они без Ордена пропадут и погубят душу. Если человек понимает, что только в Ордене он может стать самим собой, только здесь его личный путь к Богу, значит это — человек Ордена — прирождённый храмовник. Мне кажется, что я сейчас говорил про вас, господин капитан.

* * *
        «Стены церквей сияют от драгоценностей, а бедняки терпят нужду. Камни церквей покрыты позолотой, но её дети лишены одежды: средства бедняков идут на украшения, которые зачаровывают взгляды богачей. Зеваки находят в церкви то, что удовлетворяет их любопытство, а бедняки не находят ничего, чем бы напитать свою нужду».
        Кто это написал? Какой-нибудь просветитель-атеист или большевик-богоборец? Ничего подобного. За бедняков заступился святой Бернар Клервосский. Сиверцев был поражён тем, что «профессиональный церковник» открыто, да ещё с таким эмоциональным накалом ругал духовенство за бесчеловечность. Потом он ещё не раз убеждался в том, что самая острая критика церковной жизни всегда исходила от святых, то есть от лучших представителей Церкви, а не от её врагов. Один знакомый священник как-то сказал Сиверцеву: «Церковь никогда не боялась правды». Воистину.
        И как могли верные тамплиеры не услышать этот горький плач своего духовного отца? Тамплиеры тем и отличались от других, что не только слушали и соглашались, но и действовали, не останавливаясь ни перед чем. Их не пугала ни сила традиций, ни инертность человеческой природы, ни зависть окружающих, ни плохо скрываемая враждебность всего «христианского мира», которому они были живым обличением, ни гигантские материальные расходы. Храмовники были настоящими революционерами, если учесть, что «революция» означает «возвращение» — действие по определению консервативное. Следуя призыву своего святого вдохновителя, они совершили настоящую социальную революцию — возвращение к евангельским идеалам служения ближнему.
        Устав гласит: «Где бы магистр не находился в великий четверг, он должен омыть ноги тринадцати нищим и должен дать каждому из них рубашку и штаны, два хлеба, два денье и пару башмаков».
        Конечно, 13 нищих — капля в море бедности, которое покрывало тогда весь мир. Но психологически это было действие чрезвычайно важное, потому что переламывало основные психологические установки того мира. Властители и за людей-то бедняков не считали, бросая им порой милостыню с бо льшим пренебрежением, чем собаке бросали кость. А тут один из самых могущественных властителей христианского мира смиренно омывал ноги нищим, чем брал пример не с высокомерных царей земных, а со смиренного Царя Небесного. Разве не сказал Господь: «Кто из вас хочет быть первым, да будет всем слуга». Только как трудно было воплотить этот призыв. А тамплиеры привыкли не боятся никаких трудностей.
        Это касалось не только великого магистра. Во всех командорствах Ордена в великий четверг капелланы готовили 13 нищих, которым братья омывали ноги тёплой водой. И прежде чем приступить к омовению, следовало поцеловать эти ноги. Затем командор давал каждому нищему два хлеба, две медных монеты и пару башмаков. Если учесть, что командорств по миру были тысячи, значит, десятки тысяч людей в тот день были обласканы, накормлены, обуты.
        Впрочем, это разовое и скорее символическое действо, возвышенное и прекрасное, но не способное изменить социальную структуру общества. Нищих меньше не становилось. Это ещё не социальная революция, скорее — революция в сознании самих тамплиеров. Благородные рыцари, представители аристократической элиты, омывая ноги нищим, омывали собственные души от скверны гордыни и тщеславия. Может, они, и правда, так дорожили своей принадлежностью к Ордену, потому что чувствовали свою принадлежность к касте избранных, но они понимали, что избраны на то, чтобы служить народу, а не паразитировать на нём. И принадлежность к элите не даёт права попирать бедняков ногами, а связана с обязанностью омывать натруженные ноги бедняков.
        Устав гласит: «Все одежды и постельное бельё, которое магистр больше не использует, следует отдавать прокажённым во имя любви Господней, либо туда, куда он сочтёт наилучшим». Это действо тоже преимущественно символическое и так же очень важное психологически. Всеми отверженный прокажённый, укрываясь одеялом, которым до него укрывался великий повелитель, не на словах, а на деле чувствовал, что перед Богом все люди равны, и тамплиеры живут именно с этим убеждением.
        Никто, конечно, не думает, что милостыню изобрели тамплиеры. И до них, и при них было немало христолюбивых рыцарей, которые воплощали своё милосердие и сострадательность в конкретных делах. Тамплиеры вообще не много что изобрели, но то, что делали до них, они возводили в прекрасно разработанную систему, при этом отличаясь редкостной последовательностью и большим упорством при воплощении этой системы.
        Согласно уставу, тамплиеры отдавали беднякам десятую часть всего провианта, какой имели. Эта десятая часть поступала в распоряжение брата, ведавшего раздачей милостыни. Практика уже далеко не символическая — системная помощь нуждающимся устойчиво уменьшала количество голодных в этом мире, а если учесть, что продовольственные ресурсы Ордена были весьма значительны, их десятая часть так же являла собой величину немалую. Впрочем, и здесь была своя символика. Орден, как церковная организация, собирал десятину и эту же десятину раздавал. Получалась гениальная схема: Орден Христа и Храма играл роль социального регулятора, механизма перераспределения материальных ресурсов. Взимая десятину с людей состоятельных, тамплиеры передавали эти средства нищим. Это было наглядной и убедительной демонстрацией природы Ордена: мы берём только для того, чтобы отдавать.
        По совокупности Орден раздавал беднякам гораздо более десятой части своих ресурсов. Тамплиеры любили придумывать красивые и нравоучительные способы милостыни, так чтобы была не только польза для брюха, но и для души, как нищих, так и самих рыцарей. Когда кто-либо из братьев-храмовников погибал в бою, в память о нём они 40 дней «кормили нищего мясом и вином, как если бы это был живой брат». Так повелевал Устав. Заметьте, нищего кормили не просто хлебом, что было бы достаточным, для того, чтобы его насытить. Нищий получал ту еду, которую получал бы погибший рыцарь. А ведь боевые потери Ордена были порою огромны, значит и это кормление было огромным. И каждый нищий знал, что его кормят вместо погибшего рыцаря или сержанта — он, 40 дней вкушая мясо и вино, мог размышлять о судьбе погибшего, отдавшего жизнь за него, мог молиться за ушедшего из жизни героя. И, должно быть, многие из этих бедняков решали вступить в Орден, чтобы своей жизнью восполнить оборвавшуюся жизнь храмовника. Тамплиеры не просто кормили, они пробуждали в душах бедняков возвышенно-трагические мысли, помогали задуматься о спасении
своей души.
        Но и это было ещё далеко не всё. Каждое командорство трижды в неделю предоставляло гостеприимство всем беднякам, которые приходили к тамплиерам, а в XIII веке Орден имел тысячи командорств. Скольких промокших и продрогших они постоянно привечали, порою спасая им жизнь, но самое главное — поселяя в душах бездомных тёплое убеждение в том, что есть всё же в этом мире правда. Они же вот так спасали не только тела, но и души от страшного греха отчаянья.
        Все остатки от тамплиерских трапез так же раздавали беднякам, так что они творили милостыню далеко не десятой частью своего состояния, раздачи могли доходить до четверти их совокупных продовольственных ресурсов.
        Впрочем, милостыню можно творить по-разному. Бросая кусок хлеба в грязь под ноги нищему, иные «христолюбцы» скорее тешили свою гордыню, наслаждаясь чувством собственного превосходства над униженным человеком. А тамплиеры обладали удивительной душевной чуткостью, они не только кормили нищих, но и оберегали их человеческое достоинство, стараясь, чтобы их милостыня не унижала. Остатки еды полагалось оставлять «насколько возможно красивыми и целыми», поскольку они предназначались бедным. Вы задумайтесь: «Красивыми!». Неэстетичный вид объедков мог поранить душу бедняка. Сверхэлита, обладающая высочайшим чувством собственного достоинства, берегла и щадила человеческое достоинство нищих. Такова и должна быть настоящая элита. Те, кто пробился наверх и использует своё высокое положение для того, чтобы унижать других — это не элита. Это плебеи. Если низменные душонки упаковать в золотую парчу — элиты не получится. Наличие в душе подлинного достоинства проявляется в уважении к достоинству других людей.
        Кроме столь разнопланового и системного социального служения и сам по себе Орден был способом решения социальных проблем. Численный состав Ордена Храма доходил до 30 тысяч человек. Основная часть из них — вчерашние бедняки, которые, украсив себя тамплиерским крестом, навсегда были гарантированны от голода и нищеты. Орден создал разноплановую и отточенную систему корпоративного соцобеспечения, давая всем членам такой высокий уровень социальных гарантий, на какой не всегда могут рассчитывать граждане современных правовых государств. Устав гласил: «Мы повелеваем с Божьим советом, чтобы стареющие и слабые братья получали почести и заботу по их слабости и, властью устава, им давали всё, что нужно для телесного благоденствия и ничем их не огорчали».
        В Ордене Храма был создан специальный фонд, из которого выплачивались пособия ушедшим в отставку тамплиерам и семьям погибших. На счёт семей очень важно: если рыцарь или крестьянин ушёл в Орден, приняв монашеские обеты, он навсегда разлучался с семьёй, но это не значит, что семья лишалась кормильца. Кормильцем семьи тамплиера становился сам Орден. Сколько женщин, детей и стариков, вполне социально благополучных, оставались такими лишь благодаря щедротам Ордена! Причём, Орден гарантировал им уровень благосостояния, который не могли гарантировать главы семейств, если бы не стали тамплиерами.
        И ещё заметьте: гарантированны были не только материальные блага, но и «почёт» и чтобы «ничем их не огорчали». Как трогательна эта свойственная тамплиерам забота о психологическом благополучии окружающих. Человека мало кормить, его надо ещё и уважать, и не огорчать.
        Жестокая иерархия внутри Ордена строилась на подчёркнутом уважении рыцарей к низшим орденским чинам. Было предписано самые вкусные куски пищи откладывать для оруженосцев и прислуги. Какую замечательную нравственную школу получали в ордене благородные рыцари! Обычаи тамплиеров открывали широчайшие возможности для их духовного совершенствования. Рыцари, лучшие куски отдавая прислуге, становились по-настоящему благородными, и слово «иерархия» приобретало исконный смысл: власть священных начал.
        Так же и сержанты в сельских командорствах, чаще всего происходившие из крестьян, не получали никаких особых преимуществ перед «внешними», когда одевали чёрный плащ с красным крестом. Условия жизни братьев командорства ничем не отличались от устройства быта нанимаемых ими работников. Питались они «из одного котла», к тому же командор мог наказывать братьев-тамплиеров воздержанием, а на наёмных это не распространялось, так что слуги зачастую питались лучше, чем хозяева. При этом на наёмных работников распространялась защита Ордена, в ознаменование чего они носили крест тамплиеров. Не надо и говорить, что наёмным платили весьма аккуратно, и плата за труд была вполне достойной.
        Получалось несколько социальных кругов, которые, благодаря Ордену, обретали стабильность, уверенность в завтрашнем дне и навсегда забывали о голоде. Во-первых — тысячи братьев Ордена, во-вторых — тысячи наёмных работников Ордена, к которым относились не только крестьяне. Ремесленники охотно селились в командорствах Ордена, где не нужно было опасаться пошлин и грабежей. В-третьих — большое множество партнёров Ордена — получателей пожизненный рент, арендаторов и так далее. Да плюс ещё десятки тысяч нищих, которые хоть и не переставали быть таковыми, но благодаря постоянной милостыне получали гарантии от вымирания. А был ещё и самый широкий круг тех, чью жизнь Орден навсегда изменил к лучшему. В этот круг входила вся Европа, как минимум — Франция.
        А кто, кстати, знал в XII -XIII веках что такое Франция, где она начинается и заканчивается? Надо полагать, и французский король не смог бы ответить на этот вопрос. Монарх реально контролировал только собственный домен — Иль-де-Франс, а остальную часть того, что мы сейчас привыкли называть Францией, представляли разрозненные герцогства и графства, с правителями которых короля связывали чисто формальные феодальные присяги. За всю территорию, которой правили вассалы короля, реально не отвечал никто. И если королю затруднительно было считать себя правителем Шампани и Бургундии, так уж графу Шампанскому и тем более было наплевать на то, что творится во владениях герцога Бургундского. Так было до тех пор, пока не появился Орден тамплиеров.
        Храмовники считали себя реально ответственными за всё, что происходит на территории всей Франции. Кажется, они создали само понятие продовольственной безопасности. В особо плодородных областях были построены специальные хранилища для зерна, которое отправлялось в те районы, где случался недород. В одном из командорств во время недорода за одну неделю подаяние получили более 10-и тысяч человек.
        А вот это уже настоящая социальная революция. Тамплиеры сконструировали некий новый сверхсоциум, реально контролируя территорию, существенно превышавшую грандиозные размеры империи Карла Великого, причём, понимая этот контроль не как право подавлять, а как обязанность защищать. Если до тамплиеров крестьяне из соседней деревни, принадлежавшей другому барону, были уже «чужими», то храмовники вообще устранили понятие «чужой» с просторов христианской Ойкумены, чего не было и при Карле Великом.
        Если вспомнить Римскую империю, постепенно даровавшую гражданство всем проживавшим на её территории, то там понятие «свой» совершенно не имело духовного измерения. Римский гражданин был «свой» постольку, поскольку подчинялся Риму. Для тамплиеров «свой» — это христианин, то есть человек, подчиняющийся Христу, а не Ордену.
        Храмовники поставили богатство на службу неимущим, постепенно изобретая всё новые технические способы сделать своё социальное служение максимально эффективным. Что получал Орден, создавая продовольственные резервы и перебрасывая ресурсы из одной провинции в другую? Ничего, кроме убытков. Выигрывал мир, то есть люди, не имевшие к Ордену никакого отношения. Христианский мир в эпоху тамплиеров забыл о том, что такое массовый повальный голод. Кажется, Европа только от тамплиеров и узнала, что она — Европа.

* * *
        Сиверцев и Лоуренс сидели в шикарных апартаментах последнего в Гондерском замке за массивным дубовым столом. Сэр Эдвард мечтательно склонил голову, подперев её рукой, и блаженно улыбнулся, глядя на Андрея, который вдруг увидел перед собой мальчишку-романтика. Взгляд сурового британца стал совершенно детским и простодушным. Кажется, именно это и был настоящий Лоуренс: доверчивый, ранимый, влюбчивый ребёнок. Впрочем, Андрей понимал, что неприступный и непреклонный, суровый до жестокости и надменный британский рыцарь — это тоже настоящий Лоуренс. Сэр Эдвард тем временем мечтательно протянул:
        - А не выпить ли нам, мой русский друг, по бутылочке доброго кипрского вина?
        - Благородный рыцарь оказал мне большую честь таким предложением, — в тон британцу ответил Андрей, и сэр Эдвард в ответ улыбнулся понимающе и благодарно, оценив восприимчивость русского офицера к чисто британской тональности. Он извлёк из бара две массивных бутылки и, любовно глянув на них, сказал:
        - Благороднейший напиток. Из наших подвалов на Кипре. И не случайно это вино носит славное имя «Коммандория». Его до сих пор производят по той технологии, которую внедрили ещё средневековые тамплиеры.
        Андрей попробовал вино. Вкус был очень непривычен. Не сказать, что ему очень понравилось. Он подумал о том, что в дорогих винах надо разбираться, а тому, кто вырос на дешёвых портвейнах, тонкие оттенки вкуса вряд ли могут сразу же стать доступны. «Вот это и есть Орден, — подумал Андрей, — рыцари могут пить простую воду, но дешёвое, бездарное вино — никогда. Здесь скорее вообще откажутся от вина». Надо было хоть что-то сказать Лоуренсу. Андрей нашёлся:
        - Неужели именно такое вино и пили средневековые тамплиеры?
        - Такое. Когда оно у них было.
        - А у французов даже поговорка есть: «Пьёт, как тамплиер».
        - Ну не без этого. Хотя твои французы вечно всё преувеличат. Русские ведь любят французов и не очень жалуют нас, британцев. Без обид, мой друг, — Лоуренс успокаивающе махнул рукой в ответ на желание Андрея возразить. — И русские, и французы порывисты, восторженны, склонны к преувеличениям. Британцы более закрыты, «застёгнуты на все пуговицы», хотя тоже любят иногда «ослабить галстук».
        - Значит, тамплиерское пьянство — миф?
        - Если бы я тебе сказал, что профессиональные вояки после жестоких битв, после неимоверных страданий в пустыне не любили порою выпить, ты поверил бы? Да выпивали, конечно, а порою и крепко, при этом не сильно прятались от окружающих, потому что полагали себя имеющими моральное право расслабиться. Тамплиеры были лишены большинства мирских удовольствий, а вино в Ордене не было запрещено, поэтому иногда возникало желание скомпенсировать бесчисленные орденские ограничения лишним стаканчиком. Как-то надо было снимать регулярные стрессы.
        - А мне казалось, что молитва — лучший антидепрессант.
        - Тебе не казалось. Это так. Но ведь ты же не стал святым, едва попав в Орден. И тысячи средневековых тамплиеров тоже не были все как один святыми. Понятно, что Орден состоял из людей с разным уровнем духовного развития. Одни предпочитали лишний часок помолится, а другие — опрокинуть лишний стаканчик. Это естественный зазор между идеалом и реальностью. Мне вполне симпатична способность русских и французов приходить в восхищение при встрече с идеалом. Надо уметь восхищаться. Англичанам, реалистам и прагматикам, порою недостаёт этой способности, но мы зато и не погружаемся в бездну разочарования, едва увидев, что наш «идеал» идёт по улице пьяный, как сапожник. А если французам удавалось хотя бы изредка увидеть пьяного тамплиера, так сапожник в качестве сравнительного образа тот час получал отставку и они говорили: «Пьяный, как тамплиер». Ну давай опрокинем ещё по стаканчику за здоровье будущего великого магистра Андрея Сиверцева. Да что же вы залпом-то пьёте, господин офицер? Это же такое вино. Как можно его — залпом?
        - А я — мужик. Манерам не обучен.
        - Перед вами британец. Пользуйтесь случаем, и учитесь манерам у того, кто является живым воплощением хорошего тона.
        Они расхохотались жизнерадостно и дружно.
        «А всё-таки классный мужик этот Лоуренс, — подумал Сиверцев слегка захмелев. — Наверное, каждый человек Ордена — немного англичанин, немного француз, немного русский и немного… киприот. Эта «Коммандория» тоже классная штука».
        - Только не подумайте, мистер Сиверцев, что вас теперь будут поить этим чудесным напитком регулярно и до полного насыщения. У нас с этим строго. У нас — пьянству бой, — Лоуренс, кажется, начинал дурачиться.
        - За что выпьем? — нагло спросил Андрей.
        - За это и выпьем. Пьянству — бой. Таков мой тост, — они едва пригубили полные стаканы. Лоуренс взял шутливо-менторский тон:
        - Серьёзно вам говорю, господин офицер. В традициях Ордена — весьма сурово карать за пьянство. Возьмите каталонский устав Ордена Храма и вы убедитесь в этом. Если некий тамплиер любил выпивку больше, чем она того заслуживает, ему говорили: «Прекрасный брат, вы — пьяница и не желаете избавиться от своего порока. Внимательно послушайте нас и изберите из двух вещей то, что вам больше по нраву: либо вы покинете эти стены и отправитесь искать спасения в другом монастыре, либо вы навсегда бросите пить».
        - Понял, — отчеканил Сиверцев, — позвольте, сэр Эдвард, считать ваши слова официальным предупреждением.
        - Только так и никак иначе.
        - Однако замечу: если в каталонским уставе появился этот пункт, значит, хотя бы изредка возникала необходимость в его применении.
        - Я об этом и говорил: наши братья естественным образом пребывали на разных уровнях духовного развития. Вы сейчас получаете общее представления о том, что есть идеал тамплиеров. Не забывайте о том, что отнюдь не каждый храмовник был в полной мере носителем этого идеала. У каждого из них были свои грехи, свои слабости, но все они стремились к общему идеалу, а кто не стремился, тех выгоняли.
        - Буду помнить об этом. А мне ещё очень понравилась фраза: «Прекрасный брат, вы — пьяница». Даже алкаша, который балансировал на грани изгнания из Ордена, тамплиеры называли «прекрасным братом».
        - Речевая манера храмовников по-своему уникальна, ими она была сформирована и в своё время принадлежала только им, а позднее легла в основу общеевропейских преставлений о хороших манерах. Это очень важно. Это неотъемлемая часть тамплиерской заботы о душе братьев. Делая грубую и жестокую работу тамплиеры всеми силами стремились не огрубеть и не ожесточиться, на речевом уровне закрепляя как нечто обязательное для братьев взаимную вежливость, обходительность, деликатность и даже изысканность. Тамплиеры всегда подавали светским рыцарям пример красивой и любезной речи. Всякая брань, грубость в разговоре, любые ругательства осуждались уставом и влекли за собой наказание. В наше время кажется даже удивительным, что такие вещи считают нужным фиксировать в уставе, а там было сформулировано очень чёткое требование: «Говорить просто, без смеха и смиренно немногие, но разумные слова». Сейчас казарменная грубость и солдафонское хамство считаются неизбежными издержками профессии, но на самом деле в хамстве нет ничего изначально свойственного военным. Так стало только тогда, когда уничтожили военную элиту.
        - Но, может быть, не столько важно, как человек говорит, важнее, каков он есть.
        - Это взаимосвязано. Речевая манера — формальное проявление внутреннего содержания человека. А ведь известно, что форма имеет свойство влиять на содержание. Будешь говорить «просто и смиренно» — постепенно станешь проще и смиреннее. А смех и крик — внешние признаки утраты внутреннего равновесия. Не привыкай слишком бурно и часто смеяться, отвыкни орать и постепенно приобретёшь навыки самообладания, которые столь важны и для монаха, и для военного. Орден Храма сформировал новый тип всесторонне развитого человека. Этот новый человек был выражением принципиально новой христианской цивилизации, созданной Орденом. Естественно, носители нового цивилизационного типа и внешне во всём отличались от окружающих. И в речевой манере, и в одежде. Есть немало согласующихся свидетельств о безупречном внешнем виде тамплиеров, как в мирное, так и в военное время. При всё своём пренебрежении к мирскому, они никогда не носили латанной или пропыленной одежды, их всегда отличала подчёркнутая опрятность.
        Андрей горько усмехнулся, вспомнилось былое:
        - Когда завершалась моя служба в Советской Армии, я стал очень редко бриться, ходил в грязной одежде, это можно было оправдать боевыми условиями, но дело было в другом: внешняя неопрятность выражала внутренний душевный хаос.
        - Вот именно. А если бы ты тогда начал тщательно бриться и следить за одеждой, может и не дошёл бы до той грани безумия, на которой мы тебя застали. Форма влияет на содержание.
        Раскрасневшийся Лоуренс перевёл дух и замолчал. Его глаза наполнились пронзительной тоской. «Наверное, какие-нибудь личные воспоминания», — подумал Андрей. Сэр Эдвард быстро вернулся в себя и посмотрел на две початых бутылки:
        - Я-то думал, русский офицер — лучший в мире собутыльник. Решил, воспользовавшись твоей компанией, выпить покруче. А ты второго стакана осилить не смог. Если бы знал — не стал бы сразу обе бутылки открывать.

* * *
        Сиверцев, заинтересовавшись экономической стороной деятельности Ордена Храма, полагал, что речь в основном пойдёт о финансовых операциях и немного о сельском хозяйстве. Но теперь он уже понимал, это экономика Ордена была органичной и необъемлемой частью удивительно цельной, прекрасно сбалансированной и гармоничной цивилизации тамплиеров, очень разноплановой, затрагивающей все сферы жизни, где одно неотделимо от другого. Экономику Ордена нельзя было рассматривать в отрыве от религиозных идеалов храмовников, и одновременно речь шла о такой специфической модели экономики, которую могли создать только профессиональные военные, и не просто военные, а рыцари с ярко выраженной «волей к смерти».
        Тамплиерская модель была естественным порождением эпохи, непревзойдённого XII столетия европейской истории. Но Орден с невероятной стремительностью оторвался от своей эпохи и даже не просто обогнал своё время, а вообще вырвался из плена времени и стал воплощённым проявлением вечности, не будучи связан ни с какой эпохой вообще. Да, каждый отдельный храмовник мог быть весьма далёк от святости, но Орден в целом был именно свят в самом точном значении этого слова. Свят, то есть «отделен», экстерриториален — посольство вечности посреди времени. Именно поэтому Орден бессмертен. Орден воплотил в себе нечто не принадлежащее ни одной эпохе и одновременно — принадлежащее любой из них.
        В первую очередь именно эта неотмирность позволила Ордену занять столь прочные позиции посреди бушующей эпохи и сделала любую конкуренцию с Орденом весьма затруднительной. Эпохе трудно конкурировать с вечностью, и конкуренция с Орденом была возможна лишь в той степени, в какой он был обременён грузом преходящего, «временного», без чего, конечно, не обходились. А в силу своего «вечного» элемента Орден был просто обречён захватывать вокруг себя все возможные позиции, проникая во все без исключения сферы жизни. Никто не знал места Ордена в мире, у него в земном мире просто не было места. Всепроникающее разрастаясь, Орден невольно стремился подменить собой мир, что в конечном итоге и стало причиной его гибели, потому что отменить мир вообще всё же было не в силах Ордена.
        Андрей решил закончить эту мысль потом, а сейчас он просто поражался всесторонности Ордена, в которой понемногу начинало проблёскивать уже нечто зловещее.
        Взять хотя бы флот. По множеству косвенных признаков можно судить о том, что Орден Храма имел чрезвычайно мощную эскадру, хотя и нет достаточных документальных свидетельств, позволяющих иметь об этом подробное представление. Сколько у них было судов — неизвестно, но если демпинговые цены со стороны флотоводцев-тамплиеров существенно подрывали дела гильдии марсельских судовладельцев, значит марсельцы столкнулись с конкурентом, обладающим весьма широкими возможностями.
        Впрочем, в Марселе тамплиеры могли закрепиться не раньше XIII века, а до этого развивали легендарный порт Ла-Рошель на Атлантике. Порт был защищён стенами, превращавшими его в настоящую крепость, вокруг Ла-Рошели постепенно сложился достаточно плотный пояс тамплиерских командорств, позволявших храмовникам полностью контролировать дороги, которые сюда вели. Десять самых важных дорог тамплиеров заканчивались в Ла-Рошели.
        Вопрос о том, почему тамплиеры закрепились именно в Ла-Рошели представляется достаточно праздным. На многих исследователей возбуждающе действует то обстоятельство, что отсюда и в Англию неудобно было плавать, и в пиренейские государства несподручно, а уж в Святую Землю — и совсем глупо, а максимально удобен этот порт был для плавания в Америку. Можно подумать, тамплиеры в XII веке могли выбрать на карте любой портовый город для того, чтобы создать там базу своего флота. Они закрепились именно в Ла-Рошели просто потому, что именно там они получили возможность закрепиться. Как они могли выбирать, где им подарят земли или торговые права? Вряд ли Алиенора Аквитанская, облагодетельствовавшая тамплиеров, засыпала и просыпалась с мыслью об Америке.
        Да, кстати, и без всякой Америки для внутриевропейских морских сообщений это был достаточно удобный порт. На север — Англия, Шотландия, Ирландия. На юг — пиренейские государства. Говорят, что для связи с последними использовали наземные дороги, но ведь и в Палестину существовала дорога по суше, только почему-то чаще всего крестоносцы предпочитали добираться туда по морю. Наземные дороги в те времена таили в себе столько опасностей, что даже морские бури порою представлялись относительно безобидными. В любом случае, за Пиренеи попадали как по суше, так и по морю, предпочитая иметь выбор, а для связи с Португалией порт Ла-Рошель был просто идеален. И в Святую землю из Ла-Рошели плавали, хотя это действительно получалось весьма неловким крюком через Гибралтар, но надо помнить, что современную Южную Францию тогда никому и в голову не приходило считать Францией. Лангедок был не только не подконтролен, но и не сильно дружелюбен по отношению к французской короне, а тамплиеры при всей своей интернациональности были тесно связаны с французской монархией и хотя имели в этой части Средиземноморья
определённые позиции, но о создании там крупного порта до альбигойской войны и речи не шло. В Марселе тамплиеры начали закрепляться только в эпоху Людовика Святого.
        Так что Ла-Рошель храмовники развивали просто потому что больше нечего было развивать, вне зависимости от мечты пересечь Атлантику. Вообще-то версии относительно того, что тамплиеры плавали в Америку порою оснащены достаточно убедительными аналитическими выкладками, но сам пафос этих версий с самого начала не понравился Сиверцеву. Очень уж они отдавали желанием произвести дешёвую сенсацию, а за этим, как правило, стоит неспособность понять и почувствовать, что Орден был подлинным духовным чудом. Ну, может быть, и плавали тамплиеры в Америку. Могли вообще-то. Но по сравнению с величием цивилизационного феномена Ордена Храма эта вероятность представляется не столь уж значимой, никак не способной повлиять на понимание роли, которую Орден сыграл в мировой истории.
        Информация о том, каким мощным, развитым, крупным был тамплиерский порт Ла-Рошель показалась Сиверцеву важной по другой причине. Грандиозность этого порта убедительно доказывала, что эскадра Ордена была столь же грандиозной. А это очень важно с точки зрения в первую очередь духовной, с точки зрения утверждения и господства христианских идеалов на просторах Средиземноморья. Не секрет, что франки были мореходами не лучшими. В Средиземноморье настоящими морскими державами были только итальянские республики — Генуя, Пиза, Венеция. Они имели мощные флоты, у них были высокопрофессиональные моряки. При этом итальянцы были торгашами не просто по профессии, но и по самой своей природе, по душе. Руководствуясь в своих действиях почти исключительно торгашескими интересами, они были не лучшими христианами. Таким образом, крестоносное движение, которое изначально было органичным воплощением христианских идеалов, вызванное высоким стремлением создать политическое пространство святости, это движение романтиков-идеалистов сразу же попало в жесточайшую зависимость от шкурных интересов итальянцев. Не имея своего
флота и будучи вынужденными нанимать один из итальянских, крестоносные франки многое вынуждены были делать не ради служения Христу, а ради служения итальянскому барышу. Чего стоит один только четвертый крестовый поход, превратившийся в позор христианства и дискредитировавший саму идею крестовых походов, исключительно из-за того, что крестоносцам нечем было расплатиться с венецианцами за флот и они, проявив слабость, позволили дожу-торгашу использовать себя в качестве заурядных безыдейных наёмников.
        А Орден Храма, создав мощный флот, произвёл настоящую христианскую революцию на море. Теперь не только тамплиеры, но и все благочестивые рыцари Европы были избавлены от необходимости обслуживать интересы итальянского капитала. Ведь итальянцам за использование флота приносили горы золота, а эти горы складывались из политых трудовым потом денье, собранных по всему христианскому миру ради Господа, а получалось — ради интересов торгашей. Теперь паломников и крестоносцев перевозил преимущественно тамплиерский флот, и ни один ливр вложенный в этот флот, не служил чьему-то личному обогащению, не способствовал формированию у торгашей жировой прослойки. Деньги, которые получали флотоводцы Ордена за перевозки, работали только на идею, тратились только ради Христа.
        Одновременно тамплиеры закреплялись и в самой Италии, причём, преимущественно в портовых городах — Барлетта, Бари, Бриндизи, Мессина. Там храмовники, конечно, не могли создать собственных мощных портов, подобных Ла-Рошели, но командорства Ордена в этих городах позволяли иметь как минимум удобные перевалочные базы, что ещё больше подрывало позиции итальянских торгашей, которых тамплиеры к тому же здорово потеснили в банковско-финансовой сфере.
        Говорят, тамплиеры полными трюмами возили серебро из Аргентины. Эта гипотеза, конечно, приводит в неописуемый восторг современных духовных карликов, для которых единственным мотивом экономической активности является короткое и ёмкое слово «жрать». Карлики облизываются: вот бы им тоже разведать путь туда, где до фига драг-металла, а никто кроме них не знает. Но ведь даже если бы и правда тамплиеры получили в своё распоряжение аргентинские серебряные копи, ни одного грамма этого серебра они не потратили бы лично на себя, на повышение собственного уровня потребления. Способны ли современные экономические мыши придти в восхищение вот от этого обстоятельства? Им интересно «где тамплиеры брали деньги». Но для любого человека, в котором жива ещё хотя бы искра духовности, это как раз самый последний вопрос. Каковы бы ни были источники богатства тамплиеров, в тысячу раз интереснее, как и на что они это богатство расходовали.
        Совершённая Орденом Храма христианская революцию на море неизмеримо восхитительнее, чем вероятность открытия ими заморских серебряных рудников. Ведь большинство христиан во все эпохи обладают довольно невысоким уровнем духовной устойчивости. Их можно воодушевить возвышенным идеалом бескорыстного служения Христу, а можно соблазнить высоким уровнем бесконтрольных барышей. Духовные судьбы людей, которые принадлежат к этой огромной неустойчивой массе, во многом зависят от того, какая из двух сил окажется преобладающей в мире: та, которая воодушевляет, или та, которая соблазняет. Духовная революция тамплиеров в том собственно и заключалась, что Орден, как сила воодушевляющая, одержал решительную победу над силами соблазняющими, причём победа была одержана на территории противника — в сфере экономики. Орден практически вынуждал всю экономическую систему Европы работать на идею, а не на личное обогащение. Не принуждал, а именно вынуждал. Широкие массы европейцев с большой радостью и совершенно добровольно следовали за духовными идеалами тамплиеров просто потому, что Орден на тот момент был самой мощной и
грозной материальной силой. Если бы основные материальные ресурсы оказались сосредоточенными у итальянских финансовых и мореходных компаний, это сделало бы их «законодателями мод». Европейские массы столь же охотно и добровольно устремились бы в погоню уже не за спасением души, а за банальным личным обогащением. К чему, впрочем, после разгрома Ордена и свелась вся европейская история.
        Контроль над морем давал тамплиерам контроль над душами. Они получали возможность контролировать тонкую сферу основных мотиваций и жизненных устремлений современников, перенацеливая их активность с материального на духовное. Если доминирующий в средиземноморье флот перевозил в основном паломников и рыцарей Христа, значит и те, и другие получали ключевое преимущество над теми, кто был озабочен исключительно толщиной собственной жировой прослойки.
        Флот тамплиеров по целому ряду причин имел возможность доминировать в средиземноморском бассейне. Во-первых, к середине XIII века тамплиеры получили выход к портам юга Франции, во-вторых, именно после этого крестоносцы утратили значительную часть территорий в Святой Земле, что с одной стороны вынуждало тамплиеров развивать флот, а, с другой стороны, высвобождало материальные ресурсы для этого необходимые. Так что, по всякому здравому смыслу, пик развития тамплиерского флота пришёлся на последний период существования Ордена после падения Акры в 1291 году. И этот-то мощнейший флот самым таинственным образом исчез в 1307 году. Словно тамплиерская эскадра растворилась в неком мистическом пространстве, вырвавшись из плена эпохи и направившись в вечность, то есть на родину.
        Как выглядел этот флот? В качестве военных кораблей тогда использовали галеры. Они достигали 40 метров в длину и 6 метров в ширину. Транспортные суда имели 30 метров в длину и 8 метров в ширину, снабжались двумя мачтами и шестью парусами. Как видим, со времен античности морское дело к тому времени почти не получило развития, но дело тут скорее в том, что античность в освоении моря шагнула весьма далеко и её наработки длительное время вполне удовлетворяли задачам контроля над Средиземноморьем. Сиверцев обратил внимание на то, что вместимость транспортных судов была весьма внушительной — не менее 300 человек. Это же целый боевой монастырь Ордена Храма, если нагрузить на судно только рыцарей. А боевой монастырь — страшная сила. Храмовники никогда не имели в Святой Земле больше двух таких подразделений. Если учесть необходимость иметь на каждого рыцаря хотя бы по три сержанта плюс транспортировка боевого снаряжения и некоторого количества коней (остальных можно было приобрести на месте), получалось, что эскадра Ордена из 5 -6 кораблей могла перевозить такую грозную боевую силу, которая, высадившись в
любой точке мира того времени, могла одним рывком расчистить для себя весьма значительное жизненное пространство. Надо помнить, что это орденское войско, где каждый рыцарь стоил, как минимум, десятка профессиональных воинов. А ведь эскадра могла быть и вдвое больше и тогда первому удару войска, которое она на себе несла, ничто в мире не могло противостоять.
        Говорят, что флот тамплиеров был одним из первых, где начали использовать магнитный компас. Вполне возможно. Это было в духе Ордена. Тамплиеры мало что изобрели, но всё прогрессивное, что предлагала эпоха, тот час ставили на вооружение, при этом, благодаря высокому уровню организации и сетевому принципу, любое новшество давало в Ордене гораздо больший эффект, чем во всём остальном мире. Из использования магнитного компаса тамплиеры так же могли выжать гораздо больше, чем кто бы то ни было.
        Куда всё же ушёл тамплиерский флот в 1307 году? Туда же, куда и король Артур. Туда же, куда святой апостол Иоанн, о смерти которого в этом мире так же не сохранилось ни одного достоверного свидетельства. В Царство Духа.
        Андрей очень явственно представил себе, как могучая и прекрасная тамплиерская эскадра разрезает гладь тихих вод. На носу флагманской галеры стоит величественный рыцарь в развевающемся белом плаще, он пристально всматривается в приближающийся берег Авалона. Весь облик этого рыцаря исполнен благородного спокойствия. А с берега на белые паруса с красными крестами смотрят двое: опирающийся на меч король в старинных доспехах и седобородый старец в просторных белых одеждах.

* * *
        То, что Орден был земным воплощением вечности — нечто большее, чем просто поэтическая метафора. В истории человечества время и вечность переплетаются самым причудливым образом.
        Сам факт Божественного Откровения на котором выстроены авраамические религиозные традиции — это вплетённая в ткань времени нить вечности. Есть в нашем мире немало такого, что этому миру по сути не принадлежит, создано не людьми и совершенно не зависит от характеристик конкретной эпохи, хотя и несёт на себе печать земного несовершенства. А самое величественное из того, что создано людьми, создано в соавторстве с Всевышним. Похоже, что Орден Христа и Храма относится именно к таким явлениям. Материальная и вполне земная мощь Ордена была пронизана таким сильным духовным импульсом, что даже современники воспринимали Орден, как нечто мистическое, расположенное на грани материального и духовного мира.
        Секретарь Саладина Имад-ад-Дин был, конечно, натурой поэтической и многое в его «Истории завоевания Сирии и Палестины Саладином» было, что называется «от поэзии». Но это был не только поэт, но и мистик, очень чутко воспринимавший импульсы иного мира в окружавшей его действительности. Его описания тамплиерских замков не столько поэтичны, сколько мистичны, и его стремление передать духовную суть увиденного не надо путать с заурядной литературной декоративностью. Вот как Имад-ад-Дин описывает тамплиерский замок Трепесак: «Мы обнаружили чрезвычайно высокий, выше созвездия Близнецов, хорошо укреплённый замок. Он как будто соединял небо и землю. Это было гнездо или, вернее сказать, логово тамплиеров». Не правда ли, это описание очень напоминает картину кошмарного сна? Воистину, тамплиеры были для воинов джихада не просто сильными боевыми противниками, но и настоящим мистическим кошмаром. Вершины башен тамплиерского замка возвышаются над созвездием Близнецов — образ, передающий космическую, вселенскую природу Ордена Храма, который принадлежал Небесам даже в большей степени, чем земле. Поэт джихада,
кажется, вполне понимал, на что они посягнули. Можно согнать тамплиеров с земли, перебив всех до единого, но как изгнать их с Небес, если они обретаются выше созвездия Близнецов?
        А вот как Имад-ад-Дин описывает тамплиерский замок Баграс: «Мы увидели его непоколебимо возвышающимся на несокрушимом холме, который, казалось, соприкасался с небом. Он, подвешенный к солнцу и луне, укутывал свои стены тучами. Никто не мечтал туда подняться. Это был замок тамплиеров, логово гиен, лес, населённый диким зверьём, вертеп разбойников, убежище, откуда приходили все несчастья».
        Грубая брань в адрес тамплиеров не только не показалось Сиверцеву обидной, но и позабавила. Почтенный Имад-ад-Дин совершенно запутался в духовных полюсах священной войны. Ну как может «логово гиен» находится выше звёзд, и как представить себе «убежище дикого зверя», подвешенное к солнцу и луне? Саладинов летописец хорошо ощущал мистическую, космическую непринадлежность тамплиерских твердынь к земному миру, но явно испытывал большие затруднения с определением знака этого духовного феномена. Не удивительно.
        А вот описание западного паломника Теодориха, сделанное в 1172 году, то есть в ту же саладинову эпоху: «Трудно даже представить себе, сколь велико могущество тамплиеров. Они властвуют почти во всех городах и селениях стороны иудеев. И повсюду высятся их замки, где обитают рыцари и их войска». Бесхитростный Теодорих, конечно, не умел говорить на языке немыслимых восточных преувеличений, не страдал избыточным космизмом мышления, но вчувствуйтесь в его простые слова. Они дышат всё тем же ощущением безраздельного владычества Ордена, которое вызывает священный трепет. «Трудно даже представить себе», — восклицает ошеломлённый Теодорих, но давайте всё же попытаемся представить, как «повсюду высятся их замки». Повсюду!
        Есть так же описание тамплиерской крепости Тортоза, на сей раз уже вполне техническое, сделанное современными историками на основе исторических источников. Тортоза принадлежала Ордену Христа и Храма с 1165 года. Со стороны моря тамплиеры возвели огромный донжон, а от суши Тортозу отделял широкий и глубокий ров, сообщавшийся с морем. Такой ров невозможно было засыпать, при этом он полностью исключал возможность подкопа под стены. Через ров к крепостным воротам вела узкая дорога, которая очень хорошо простреливалась и не могла сослужить врагам никакой службы. Стены были необыкновенной толщины, исполненные из огромных каменных блоков превосходного качества. Главный зал крепости был украшен скульптурами — большими человеческими фигурами и головами рыцарей.
        Мы никогда не увидим тамплиерской Тортозы, но если бы нам довелось, мы, должно быть, испытали бы мистический трепет перед этой совершенно непоколебимой твердыней, недоступной никакому штурму. А средневековый человек, видевший перед собой твердыню, которую люди никогда не смогут одолеть, поневоле задумывался о том, что не людьми она, должно быть, и воздвигнута. Тем, что одни люди создали, другие смогут завладеть, а если непоколебимость абсолютна и недоступна никакому человеческому натиску, значит, она не может быть делом рук человеческих, во всяком случае — только человеческих. Такое ощущение было связано отнюдь не с наивностью средневекового мировосприятия, а напротив — с более чутким восприятием духовного плана действительности. Воистину, Сам Господь Вседержитель был соавтором тамплиеров при возведении Тортозы.
        Это, опять же, отнюдь не поэтическая метафора. Карликовый гигантизм самых значительных построек нашего времени порою поражает разум, но оставляет душу безмолвствующей. Духовные карлики могут создать нечто весьма большое, но никогда не создадут ничего величественного. Глядя на нью-йоркские небоскребы, вы, может быть, скажите «вот это да», но вам никогда не захочется преклонить перед ними колени. Тортоза тоже не была культовой религиозной постройкой, но, безусловно, вызывала такое желание. Попробуйте по приведённому описанию нарисовать её в своём воображении и вы это почувствуете.
        Тут есть некий непостижимый закон. Люди, воодушевлённые великой идеей, иначе применяют имеющиеся в их распоряжении материальные ресурсы. Такие люди не склонны щадить себя, не стремятся оптимизировать затраты, они с лёгкостью ставят перед собой задачи, которые представляются технически неосуществимыми, они не имеет соображений мелочной рациональности и достаточной эффективности. Иными словами, они строят не для удовлетворения материальных потребностей, а для прославления имени Божьего, а потому Сам Великий Зодчий оказывает им незримую помощь, даже если они строят не храм, а всего лишь крепость, а в конечном итоге и чисто материальное назначение такой постройки оказывается выше всяческих похвал.
        В этом, наверное, и секрет неприступности Тортозы. Саладин, щелкавший как орехи, замки и крепости крестоносцев по всей Палестине, Тортозу взять так и не сумел, не смотря на все усилия. Бейбарсу так же сопутствовала удача в завладении крестоносными твердынями, но Тортоза и ему оказалась не по зубам. Часто говорят, что последней цитаделью крестоносцев на Святой Земле была Акра, павшая в 1291 году. Это не так. Последней была Тортоза. Она ещё держалась, когда неприступная Акра уже пала.
        Таковы были крепости тамплиеров. Некоторые из них, например, Сафед, которым Бейбарс завладел лишь благодаря подлости, или могучий Атлит (Замок Паломника) стоят того, чтобы каждому из них посвятить поэму. Иногда кажется, что в жизни тамплиеров, в их мироощущении, вообще не было чёткой грани между материальным и духовным, а потому и строили они не просто с размахом, а с воодушевлением, так же, как воевали — на грани безумия, а в итоге — сверхэффективно. Всё, что они созидали в материальном мире было пронизано мощнейшим духовным импульсом.
        Многие источники упоминают о том, что в XIII веке Ордену принадлежали 9 тысяч замков. Это, конечно, чушь. Кто-то обнаружил у Матвея Парижского упоминание про 9 тысяч командорств и наивно решил, что каждое из них было замком, а остальные начали повторять. Да и настоящих крепких командорств, большинство из которых были сельхозфермами, столько не насчитывалось. Похоже, что Матвей Парижский взял свою цифру просто «с потолка». А что касается замков, то в наши дни во всей Франции насчитывают руины 4969 из них. Ещё известно о существовании 4788 замков, полностью исчезнувших. Всех замков, а не только тамплиерских, за всё Средневековье вряд ли существовало больше тысячи на всю Францию. Что же касается тамплиерских обителей и командорств, но их на всю Европу насчитывалось около 870. К этому надо добавить 53 замка и крепости в Святой Земле. Как видим, по совокупности не набралось и тысячи, но и это невероятно много. Каждый замок был тогда настоящим явлением и в экономической, и в военной сфере, а когда речь шла о твердынях тамплиеров — так же и в сфере духовной.
        Можно представить себе, какое впечатление производила на современников резиденция тамплиеров в Париже. Квартал, принадлежавший Ордену Храма, был окружён стеной, а в центре возвышался мощный донжон, построенный во второй половине XIII века. Он представлял собой массивную, прямоугольную в основании башню под высокой пирамидальной крышей из черепицы. Донжон имел 50 метров в высоту, 19,5 м в длину, 13,5 м в ширину с толщиной стен 2,27 м. Был разделён на 4 этажа не считая верхнего, где находилась площадка для дозорных. В парижском Тампле могли разместиться одновременно 4 тысячи человек — боевая сила с многократным избытком гарантировавшая безопасность этой твердыни.
        Сам факт появления этого «колосса парижского» имел чисто духовные основания. Ведь ни один из королей Франции, среди которых к середине XIII века было немало могучих владык, не воздвиг для себя подобной твердыни. А почему? У короны не было в этом необходимости? Была необходимость, да ещё какая, если вспомнить, что королевскую казну приходилось хранить в Тампле за неимением у короны столь же надёжного хранилища, а сам Филипп IV во время парижского восстания был вынужден скрываться в Тампле, когда его хлипкий дворец разгромили. Короли не были богаты настолько, насколько был богат Орден? Но монархи имели возможность выжимать золото из весьма обширных территорий, особенно начиная с Филиппа-Августа, и выжимали-таки порою горы золота. Весь вопрос лишь в том, на что они тратили свои огромные материальные ресурсы. Иная свадьба лишь одного из королевских отпрысков обходилась в такую сумму, какой хватило бы на содержание большого войска в течении нескольких лет. А во что влетал прокорм огромной толпы придворных тунеядцев? А роскошные и безумно дорогие королевские охоты и прочие дорогостоящие развлечения —
пиры, балы и далее по списку? А королевские драгоценности, на приобретение самой незначительной из которых вся Франция должна была вкалывать долго и упорно. Фантастические, бессмысленные и по-сути — греховные расходы, которых никогда не имел Орден.
        Тамплиеры ходили в недорогих одеждах, питались не лучше состоятельных крестьян, не использовали для самоукрошения драгоценностей, ни одного денье не тратили ни на охоты, ни на пиры, ни на какие бы то ни было развлечения, а в итоге, имея владения гораздо меньше королевских, они обладали материальными возможностями, существенно превышавшими королевские и длинная вереница королей Франции постоянно брала у них в долг.
        Можно сказать, что монархия нуждается в блеске, корона вынуждена нести большие представительские расходы. Но блеск пиров и самоцветов — фальшивый. Ведь в итоге короли с немощной завистью смотрели на парижский Тампль, который появился благодаря блеску добродетелей храмовников, не тративших денег на пышные и греховные развлечения. И весь Париж видел, что олицетворение реальной силы и власти — орденский Тампль, а не королевский дворец. Вот это был настоящий «блеск тамплиерского двора».
        Ещё одной очень важной особенностью строительной деятельности Ордена Храма было то, что ни одна структура того времени, включая транснациональные, не вела столь активного строительства одновременно и на Востоке, и на Западе. Торгаши итальянских республик, понятное дело, не страдали склонностью к возведению в Палестине мощных замков, предпочитая прятаться за чужими стенами, да и у себя в Италии они редко имели мечты, которые требовали воплощения в камне. Это свойство любого спекулятивного финансового капитала — он предпочитает быть лёгким на подъём, не любит вкладываться в недвижимость и не проявляет интереса к строительным мегапроектам.
        Мощные монастырские конгрегации в тот период весьма активно строили. Цистерианцы, например, только с 1128 г. по 1153-й возвели 356 новых обителей. Но они строили почти исключительно в Европе, глядя на Святую Землю как на цель паломничества, а не как на вторую родину, полагая её объектом духовных, но не материальных устремлений. Так же сеньоры Европы строили в Европе, а сеньоры Палестины строили в Палестине. Только Орден Храма строил в равной степени и в Европе, и в Палестине.
        Храмовники активно участвовали в строительном буме, который охватил Святую Землю. Там, как грибы после дождя, росли замки, дворцы, но более всего — церкви. Летописцы отмечали, что столь бурного строительства Палестина не знала даже во времена Ирода Великого, а последний был весьма прославлен своей гигантоманией. Главные сооружения тамплиерского периода — храм Гроба Господня в Иерусалиме и храм Рождества Христова в Вифлееме. Разумеется, эти два сверхпроекта не были делом одного только Ордена, в них в той или иной мере участвовал весь христианский мир, но сам факт строительства «всем миром» стал возможен в первую очередь благодаря Ордену. Храмовники, как никто другой, умели консолидировать ресурсы Запада и Востока. Можно уверенно сказать, что самые масштабные постройки Святой Земли эпохи крестоносцев так и не появились бы, если бы не Орден Храма.
        Ещё характерный пример. Умер король Иерусалима. Имеет ли королевский дом достаточно искусных мастеров для того, чтобы украсить его гробницу? Ответ искать не долго: возможности храмовников, как правило, превышают королевские. Тамплиерские камнерезы украсили изысканной резьбой гробницу короля Балдуина IV — великого и несчастного юноши. Где в это время были сестра короля Сибилла и новый король Лузиньян? Как всегда — в трудах и заботах. Только у тамплиеров до всего доходили руки, к тому же у них в распоряжении всегда были руки воистину золотые.
        Тот факт, что тамплиеры были объединителями строительных ресурсов Запада и Востока общественному сознанию представлялся столь очевидным, что это порождало легенды. Есть, например, легенда, которая связывает строительство Шартрского собора, поражавшего воображение современников, с тамплиерами, которые в подземельях Храма Соломонова якобы обнаружили древнейший документ, относившийся к божественным законам чисел, мер и весов и предали его строителям соборов.
        Всё, что связано с обнаружением тайных знаний на различных носителях в подземельях Соломонова храма давно уже не вызывало у Сиверцева ничего, кроме смеха, но эта легенда показалась любопытной. Если очистить её от мистической жути и оставить в покое призрак строителя Хирама, вполне возможно обнаружить здесь признаки исторически достоверной информации. Тамплиеры не только воевали, но и активно общались с мусульманами, а с арабами Дамаска так и открыто дружили. При этом известно, что арабский Восток обладал значительной суммой знаний, которые для западных франков были настоящим откровением. Арабы, обладая прекрасной способностью к абстрактному мышлению, (чем не очень-то отличались франки) развивали науку о числах, практически изобрели алгебру. Цифровая гармония, наука о равновесии различных величин, была уникальным инструментом для сложных архитектурных расчётов. А никто из крестоносцев не общался с арабами столь активно, как тамплиеры, при этом известна восприимчивость тамплиеров ко всему новому. Это, конечно, не значит, что рыцари Храма тотчас засели в Дамаске за учебники алгебры, или
арабы-архитекторы организовали для каменщиков Ордена курсы повышения квалификации. Но то, что арабы предоставляли тамплиерам своих мастеров — бесспорно, а строители-франки, работая вместе с зодчими-арабами, не могли у них не учиться, постепенно постигая «законы чисел, мер и весов». Тогда в Палестине было достаточно живых носителей этой «священной науки», так что вовсе не обязательно было рыться в мрачных подземельях, чтобы откопать строительные секреты.
        Говорят, что тамплиеры, участвуя в строительстве готических соборов, привозили мастеров с Востока. Прямые тому подтверждения было бы трудно найти, но это предположение очень органично вписывается в систему известных фактов. И дураками же были бы тамплиеры, если бы не организовывали экспорт мозгов с Востока на Запад. А дураками они не были.
        Серьёзные исследования приводят к выводу, что у Ордена Храма никогда не было своего особого тамплиерского стиля в архитектуре. Для того чтобы возвести гражданское, военное, религиозное здание, они, как правило, использовали архитектурный стиль и строительные методы и до них хорошо известные в ту эпоху. Вопрос только, где именно очередной перенимаемый ими стиль был хорошо известен. Тамплиеры, к примеру, подхватили и реанимировали затухающую традицию фортификационной школы эпохи Юстиниана, а ведь на Западе юстинианов стиль был совершенно не в ходу. Так же и некоторые конструктивные новшества арабских архитекторов ещё очень долго не стали бы известны на Западе, если бы не тамплиеры.
        Такая вот протягивается ниточка к строительству готических соборов, всплеск которого пришёлся на тамплиерскую эпоху. Сразу надо сказать во избежание спекуляций: готический собор «изобрели» не тамплиеры, хотя они бесспорно были активными сторонниками этого архитектурного направления.
        Роланд Бекман писал: «Если бы нам пришлось возводить готические соборы средствами, которыми располагали их строители, с использованием технических приёмов, применявшихся ими, мы не смогли бы решить эту задачу, а точнее — у нас не хватило бы смелости это сделать».
        Это понятно. «Мы не решились бы», потому что мы — духовные карлики. Мы, конечно, не стали бы подвергать себя невероятным лишениям и рисковать своим благосостоянием для того, чтобы возвести храм, без которого вообще-то можно обойтись. Даже христиане в наши дни закричали бы: зачем он нужен, такой огромный собор, можно возвести храм в несколько раз меньше, и вообще — святость не в камне, а Господь нас услышит, даже если мы будем молиться в самой маленькой церквушке. При этом думали бы про себя о том, что на сэкономленные деньги можно накупить много вкусного и приятного. Ворчание строителей звучало бы ещё более основательно и прагматично: так никто и никогда не строил. Предполагаемые архитектурные решения — чистое безумие, постройка просто рухнет. Смета совершенно нереальна, у заказчика едва хватит денег на фундамент, а потом нам никто не захочет платить за незаконченное строительство. Правители думали бы о том, что как-то это странно — возводить для молитвы простолюдинов храм куда шикарнее, чем у знати дворцы. А простолюдины ведь потом и «спасибо» не скажут, их куда надёжнее можно привлечь на свою
сторону щедрой милостыней, которая, сколь бы щедрой не была, а всё равно составит лишь копейки по сравнению с представленной сметой собора.
        Вопрос о строительстве первого же готического собора наши современники утопили бы в словах ещё на уровне проекта. А в XII -XIII веках было построено более 20-и гигантских соборов, совершенно непосильных по средствам и абсолютно немыслимых по архитектурным решениям. Но, благодаря готическим соборам, мы и поныне можем видеть, как фантастично может проявить себя дух, исполненный истинного величия и стремящийся к Небесам вопреки всему и не смотря ни на что. Подлинно духовный человек борется лишь за то, что он не может сделать в принципе, его привлекают только неосуществимые задачи, потому что лишь при решении таких задач он чувствует единение с Богом, ради которого и живёт. Совместный труд с Творцом вселенной — что может быть возвышеннее и прекраснее?
        А разве не такими были тамплиеры во всех делах своих? На войне они бились один против ста — чистое безумие. К грубым воинам они предъявляли религиозные требования, едва посильные для монахов-отшельников. Безумие в квадрате. Занимаясь бизнесом, раздавали такую обильную милостыню, что обязательно должны были разориться по всем расчётам. Безумие в кубе. А между тем, и на войне, и на молитве, и в бизнесе они были гораздо успешнее большинства своих современников. Так могло ли обойтись без тамплиеров строительство готических соборов — безумие в немыслимой степени? Не будучи единственными и даже, возможно, не будучи основными заказчиками соборов, храмовники были тем катализатором духовных процессов, без которого соборы всё же не могли бы появиться. Так же без храмовников не смогли бы существовать в течение двух столетий крестоносные государства в Святой Земле, хотя их создание и поддержка были делом всей Европы. Просто Орден Храма был сердцем Европы.
        Андрей встретил одну весьма забавную оценку: «Поклонники тамплиеров связывают процветание крупнейших религиозных центров (Труа, Реймс, Шалон-сюр-Марн и Лан) с их значением в истории Ордена Храма. На самом деле всё гораздо проще: в XII -XIII веках по всей Европе были известны ярмарки в Шампани». Теперь этот примитивный экономический материализм не более чем забавлял Сиверцева. Ну, конечно: в Труа и Реймсе началось активное религиозное строительство просто потому что, благодаря международным ярмаркам в Шампани появились свободные средства, а тамплиеры здесь вообще не при делах. Осталось лишь сделать одно маленькое уточнение: если бы не Орден Храма, не было бы и ярмарок в Шампани, во всяком случае, они не имели бы такого размаха. Разве не надо обратить внимание на то, что расцвет шампанских ярмарок в точности пришёлся на период существования Ордена Храма? Ни до рождения Ордена, ни после его разгрома эти ярмарки не имели сколько-нибудь заметного значения. Это просто совпадение? Если, конечно, считать экономическую науку — наукой о совпадениях. Да стоило бы ещё обратить внимание на то, что Орден Храма
был первой в мире и на тот момент единственной транснациональной финансово-хозяйственной корпорацией, а шампанские ярмарки имели международное, общеевропейское значение. Транснациональный экономический проект в принципе не мог состояться без транснациональной экономической структуры. История Реймского собора и история Шампанских ярмарок неотделимы, как неотделимы экономическая и религиозная сторона деятельности Ордена Храма. Это две стороны одной медали.
        Говорят, что соборы были воплощением религиозного идеала возвышения земли до Бога. Так можно сказать, но можно и точнее: идеал состоял в том, чтобы поставить землю на службу Небесам — единственная возможность сообщить смысл существованию земли.
        Есть мнение, что появление готических соборов следует рассматривать в связи с такими фактором, как рост влияния и власти монашеских орденов, в частности — цистерианцев и тамплиеров. Это логично. Работу тела очень трудно рассматривать вне связи с таким факторами, как работа сердца. Великий цистерианец, святой Бернар, вдохнул жизнь в тело едва родившегося Ордена Храма и далее историю двух орденов, монашеского и военно-монашеского, надо рассматривать в тесной связи. Говорят, что святому Бернару было видение Пресвятой Богородицы, точнее — Рождества Христова. То, что мы обычно называем «видением» — скорее явление, то есть прямое соприкосновение с иным, нематериальным миром, каковые случаются только по воле Небес. Таких явлений из Небесного Иерусалима удостаиваются лишь те подвижники, которым суждено сыграть великую духовную роль в истории человечества. Бернар, просвещенный Самой Пресвятой Богородицей, получил дар невероятного влияния на людей. Скромного аббата с замирающим сердцем слушала вся Европа. Он получил духовное право повелевать королями и папами, всего лишь обращаясь к ним со смиренными
просьбами. Святого Бернара называли «ближайшим учеником нашей Госпожи», но он был не только учеником, но и полномочным послом Пресвятой Богородицы. Клервосский аббат стал вдохновителем особого почитания «нашей Госпожи», и одухотворённый им Орден Храма начертал на своих знамёнах клятву безграничной преданности Владычице мира. Вне возвышенного культа Небесной Госпожи Орден Храма невозможно себе представить. И вот по всей Европе происходит расцвет строительства соборов Нотр-Дам по времени совпадающий с периодом максимального духовного влияния святого Бернара.
        Как тонко тут всё взаимосвязано. Бернар получил духовное рождение с Небес, от Самой Владычицы мира. Сам он даровал духовное рождение Ордену Храма. Орден в кратчайшие сроки сконцентрировал с своих руках огромные материальные ресурсы и поставил их на службу Небесам. На эти освящённые ресурсы мог опираться теперь и цистерианский орден, в кратчайшие сроки построивший сотни своих обителей. Героической ореол храмовников слился воедино с мистическим ореолом цистерианцев и вся Европа вспыхнула от этого двойного и неразделимого пламени. Вот что такое «прорыв Пресвятой Богородицы в XII веке». Такова была духовная основа появления воистину небесных готических соборов.
        Это пламя непрерывно распространялось. Орден Храма дал духовное рождение Тевтонскому Ордену. Тевтоны пришли на территорию современной Прибалтики, оказав цивилизующее воздействие на местные племена, пребывавшие в полной дикости и мраке язычества. Благодаря тевтонским рыцарям-монахам появилась Рига, а в Риге — Домский собор. И вот Андрей вспомнил, как один сильно грамотный советский профессор рассказал ему о своём посещении Домского собора: «Уж на что я атеист, ни в Бога, ни в чёрта не верю, а, оказавшись под этими величественными сводами, почувствовал, что, кажется, готов уверовать». Так отреагировало на величие готического собора даже развращённое мраком безверия сердце заскорузлого атеиста. И это ещё был далеко не самый величественный готический собор. Как же вспыхивали под этими небесными сводами сердца, уже готовые уверовать, но не имевшие решительности сделать последний шаг на пути к Богу? Пламя, которое зажгли тамплиеры ещё в XII веке, передаваемое по эстафете, согревало даже сердца советских людей в жутком и мрачном двадцатом столетии.

* * *
        Андрей почувствовал, что его сердце и разум пришли в некое удивительное равновесие. Душа хотела только того и согревала себя лишь тем, на необходимость чего указывал разум, вооружившийся неоспоримой логикой и последовательно выстроенной информацией. Боевая уникальность тамплиеров в органичном сочетании с их религиозными идеалами словно образовывали единое, прекрасно уравновешенное пространство с финансово-хозяйственной деятельностью Ордена Храма. Эти люди добились гармоничной цельности всех сторон своей жизни и всех направлений своей деятельности. Поэтому Андрею было так легко сочетать свои экономические изыскания с непрерывными и изнурительными боевыми упражнениями, при этом очень много времени посвящая богослужениям и келейной молитве. Всё это образовало в его душе органичный сплав. Впервые в жизни Сиверцев почувствовал, что его личность почти полностью освободилась от внутренних конфликтов и противоречий, словно идеально организованное пространство готического собора, состоящее из большого количества элементов, ни один из которых не входит в противоречие с другими и не выглядит чем-то
отдельным. Андрей теперь так это и понимал: он возводит в своей душе величественные своды идеала, рождённого вечностью и воплощённого во времени. Эти своды были уже почти закончены, и всё-таки остаточная тревога в душе указывала на то, что возведение не завершено, не хватает главного — замкового камня.
        Сиверцев никогда не пытался убить в себе скептика, всё подвергающего сомнению. Он считал, что сомнения закаляют веру, а внутреннему скептику старался дать исчерпывающие ответы. Сейчас это назойливое существо нашёптывало ему, что его идеал получился каким-то уж очень идеальным и безупречным. Андрей пытался успокоить себя простой мыслью: реальность никогда не даёт стопроцентного соответствия поставленной духовной цели, а если некая корпорация вырабатывает модель поведения, обязательную для всех членов, так это ещё не значит, что все они в точности соответствуют этой модели в каждом своём поступке. Есть идеал монашества, но нет идеальных монахов, даже святые не достигали абсолютного соответствия этому идеалу. Так же и с коммунистами. Где мы видели так называемых «настоящих коммунистов»? И всё-таки они были, например Дзержинский. «Железный Феликс» довольно близко подошёл к воплощению в своей судьбе коммунистического идеала, который, кстати, совершенно чужд христианству и совершенно для нас неприемлем. Дзержинский вызывает у нас восхищение своим бескорыстным и жертвенным служением коммунистической
идее. Не надо сомневаться, что за десятилетия советской власти было немало коммунистов, так же весьма приближавшихся к идеальной для них модели поведения. Конечно, среди своих бывших сослуживцев Сиверцев не смог бы назвать ни одного такого, но ведь надо помнить, что он пришёл в армию в период фактического крушения советских идеалов, то есть из его личного опыта вовсе не следовало, что эти идеалы никогда не были воплощены. Но большинству людей свойственно абсолютизировать личный опыт, то есть воспринимать реальность по нехитрой схеме: все такие же, как мы, а «мы» — ближайший круг общения, то есть люди, в основном подобные нам.
        И кто теперь будет судить о тамплиерах? Поколение, сделавшее неверие своей верой, сформированное мутным периодом идейно выдохшегося социализма, люди, из души которых старательно и долго вытравляли веру в Бога, потом отняли веру в коммунизм и предложили верить в Запад, то есть опять же в некую квинтэссенцию неверия. Запад уже не первое столетие как растерял все высокие духовные идеалы, избрав «веру в человека» и, убедившись, в какую скотину умеет превращаться человек, сделал простейшие рефлексы полной скотины «мерилом всех вещей». Что скажут такие люди о тамплиерах? Нетрудно прогнозировать кривую ухмылочку оскотиненной «мудрости»: в жизни так не бывает, эти ваши тамплиеры может и любили поговорить о Боге и о бескорыстии, а когда их никто не видел — пили, жрали и наслаждались, купаясь в роскоши. Знаем мы этих святош и красивых сказочек про них немало слышали. В жизни всё просто — тамплиеры были грубыми и жестокими, жадными и высокомерными. К власти рвались, думали весь мир купить, а их обломали.
        Сиверцев был хорошо знаком с подобными образцами «житейской мудрости». И вот ведь что странно: он и сам не считал такое чисто обывательское представление о тамплиерах абсолютно лживым. Его порою смущала собственная восторженность, с которой он воспринимал Орден Храма. Среди тысяч тамплиеров, безусловно, были люди очень разные и обывательские представления о храмовниках могли быть отчасти справедливы уже потому, что среди орденской братии так же, должно быть, встречалось достаточное количество людей обывательского склада, склонных руководствоваться устремлениями по большей части мелочными и довольно убогими, то есть далёкими от идеальных. Сиверцев узнавал и постигал, как действовали, к чему стремились, чем руководствовались самые лучшие из тамплиеров, но ведь не все были лучшими, а значит оставался вопрос: каким был Орден в реальности, а не в идеале? Каким был средний идейно-нравственный уровень орденской братии? Андрей понял, чего недостает его восторженным идеологическим построениям — человеческого фактора. Ему захотелось представить себе не идеального, а живого тамплиера.
        Вечерами перед сном, когда было время для отвлечённых размышлений, он теперь часто видел лицо средневекового рыцаря, ещё довольно молодого, но уже закалённого в боях. Лицо было очень спокойным. Эта тень минувшего ни к чему Андрея не призывала и ничего от него не хотела. Она просто была. Сиверцев уже знал, что этого тамплиера зовут Эмери. Постепенно он начал догадываться о некоторых подробностях его биографии. Судьба Эмери в его сознании становилась всё более объёмной и детальной. Иногда Андрей не мог уснуть, обдумывая детали боевой операции по уничтожению крупной банды в Иудейской пустыне. Это был, кажется, 1242 год. Андрей успокоился только когда разработал подробный план операции. Однажды он спросил Дмитрия:
        - Мессир, кроме тех ваших опусов, которые я читал, вы что-нибудь ещё в этом роде писали?
        - Нет. Были мысли, но не собрался.
        - А если бы я продолжил ваши литературные труды, как бы вы к этому отнеслись?
        - С изумлением. Я думал, Лоуренс гоняет тебя по горам так, что к вечеру ты уже не всегда своё имя помнишь.
        - Вы не ошибаетесь, мессир. Если меня посреди ночи разбудить, я могу брякнуть, что меня зовут Эмери.
        - А фамилия?
        - Или д'Арвиль, или я вообще ничего не понимаю.
        - Диагноз ясен. Тебе не даёт покоя тамплиер Эмери д'Арвиль.
        - Да он вообще-то мужик спокойный. Но мне очень важно его понять. Боевая подготовка оставляет свободными где-то около двух часов в сутки. До сих пор я расходовал это время на чтение, а теперь понял: некоторые очень важные вещи в истории Ордена я смогу понять, только выписав их своей рукой.
        - Валяй. Что-то у тебя определённо должно получиться. Эти опусы могут быть очень полезны для нас. Впрочем, ты пока пиши, а там посмотрим и всё обсудим.
        ЦЕНА ВОИНЫ
        Опус первый
        Командор пустыни
        Ранней весной 1242 года командор Ордена Храма Эмери д'Арвиль впервые в своей жизни въезжал в Иерусалим. Встречи с этим городом он ждал всю жизнь, а может быть и жил только для того, чтобы однажды припасть к священным камням. Эмери знал, что Иерусалим — это самый центр сотворённого Богом мира. Здесь сосредоточен основной смысл того, что в этом мире происходит. Придти сюда, значит, навсегда получить причастность к высшему смыслу мироздания. Эмери надеялся, что, оказавшись в Иерусалиме, ощутит живое присутствие Божие, какого нельзя почувствовать ни в одном земном городе, а Святой Град — он ведь не совсем земной.

* * *
        В Святую Землю Эмери прибыл вместе с отцом, когда ему было всего 5 лет. Они жили во Франции, в своём родовом поместье Арвиль, пока не умерла матушка, после чего отец поступил в Орден Храма, подарил Арвиль Ордену и отправился в Палестину, а маленького Эмери взял с собой. Сынишку тамплиер оставил в семье дальних родственников, которые с незапамятных времён проживали в Антиохии, а сам направился на службу в крепость Тортозу.
        Антиохия привела маленького Эмери в неописуемый восторг. Это был сказочный город, подобного которому во Франции, конечно же, не было. Люди в Антиохии ходили в нарядных разноцветных одеждах, они были очень доброжелательными, весёлыми, никогда не унывающими. На базаре здесь продавали множество совершенно волшебных вещей, например, женские украшения из невиданных драгоценных камней или оружие усыпанное такими же сверкающими самоцветами. Эмери, конечно, ни в чём таком не нуждался, но ходить по базару и рассматривать заморские диковины доставляло ему большое удовольствие. Представьте себе ребёнка, которого взяли и перенесли в ожившую сказку.
        Семья, в которой жил теперь Эмери, встретила его, как маленького посланника небес. Хозяин — Жослен и его жена Мария детей не имели, а были уже старыми. (Так, во всяком случае, казалось Эмери, а на самом деле им было едва за сорок). Своего родственника д'Арвиля они встретили весьма радушно, пообещав заботиться о маленьком Эмери, как о родном сыне. Они жили в большом, светлом и очень красивом доме, по сравнению с которым Арвиль показался Эмери собачьей конурой. Жослен, рослый широкоплечий мужчина, был придворным князя Антиохии, ходил в красивых дорогих одеждах и постоянно улыбался, так же, как и его жена Мария, по происхождению — армянка — женщина с мягкими, ласковыми руками. Они были такими добрыми, что и не передать.
        По воскресениям дядя Жослен покупал для Эмери восточные сладости. Вообще-то у придворного князя хватило бы денег, чтобы покупать сладости каждый день, но он говорил, что не надо убивать праздник, превращая его в повседневность. Эмери этого не понимал (ведь чем больше сладостей, тем лучше!), но доброму дяде Жослену верил. Мало ли какие секреты известны им тут на Востоке — может быть, в будни рахат-лукум и правда становится не таким вкусным. А он был очень вкусным, этот рахат-лукум, и что самое волшебное — было совершенно непонятно из чего он сделал. Когда Эмери спрашивал об этом дядю Жослена, тот смеялся:
        - Ангелы с небес принесли рецепт нашим кондитерам. Это держится в секрете, нельзя же раскрывать ангельские тайны, сам подумай.
        - Вы шутите, дядя? — недоверчиво улыбался Эмери.
        - Конечно, шучу, мой маленький друг, — Жослен перестал смеяться. — Если честно, я и сам не знаю из чего делают рахат-лукум. Но я думаю так: пусть тайна останется тайной, и сладость никогда не перестанет казаться волшебной.
        Эмери слушал дядю Жослена с замирающим сердцем. Так изысканно и красиво не говорил никто из взрослых, которых Эмери знал во Франции. У Эмери было очень серьёзное подозрение, что и сам Жослен — существо волшебное. Когда они с отцом подъезжали к Антиохии, отец сказал, что человек, у которого будет жить Эмери, пулен, а «пулен» ведь значит — жеребёнок. Тогда Эмери не решился спросить у отца разъяснений, а потом начал задумываться — может быть по ночам Жослен превращается к прекрасного жеребёнка с алмазными копытами и золотой гривой и скачет выше звёзд, чтобы там встретиться с ангелами, которые раскрывают ему какие-нибудь небесные тайны. Жослен часто рассказывал Эмери чудесные арабские сказки, и мальчик иногда подозревал, что многое в этих сказках может оказаться правдой.
        Потом Эмери узнал, что пуленами называют западных франков, которые родились и выросли здесь, на Востоке. Это ни сколько не разочаровало мальчика, потому что пулены, согласно этой версии, продолжали оставаться людьми совершенно необычными и в некотором роде чудесными. Ведь они были одновременно людьми и Запада, и Востока. Вот для Жослена и франкское, и арабское наречие были в равной степени родными языками. Разве это не чудо, когда у человека с детства — два языка? Одежды у Жослена — восточные, а доспехи — западные. Сказки он рассказывает арабские, но на языке франков, и вера у него, как у всех франков — христианская, хотя он умеет превращаться в натурального араба, когда говорит с местными жителями на их языке. Воистину, только здесь, в стране чудес, могли жить такие необычные люди, как Жослен.
        Францию Эмери вспоминал всё реже, в родной Арвиль его совершенно не тянуло. Иногда в памяти воскресало доброе лицо покойной матушки, но отец, а позднее и дядя Жослен твёрдо заверили его, что матушка сейчас — в Царствии Небесном. Эмери не сомневался, что там ещё чудеснее, чем в Антиохии, он знал, что они ещё встретятся с матушкой, только надо подождать.
        По отцу Эмери, конечно, тоже скучал. Его отец был очень добрым, хотя весьма не многословным и не знал таких чудесных сказок, как дядя Жослен. Добрый пулен сказал, что отец обязательно приедет к ним в гости, но пока не может, потому что сражается с неверными.
        - Кто такие «неверные»? Это чудовища или, может быть, великаны?
        - Нет, это обычные люди. Мусульмане.
        Эмери был поражён:
        - А что в мусульманах такого уж неверного? Здесь, в Антиохии, много мусульман, они — добрые люди. Я подружился с некоторыми мусульманскими мальчиками и вы, дядя, никогда не запрещали мне с ними дружить. А когда мы вырастем, то что же, будем сражаться друг с другом? Но я не хочу!
        - Успокойся, Эмери. Бог даст, твоя дружба с мусульманскими мальчиками продлится всю жизнь. Вовсе не все мусульмане — враги франков, а только те из них, которые ненавидят нашу веру во Христа и стараются изгнать нас со Святой Земли. Разве мы можем это допустить?
        - Нет, конечно, этого допускать нельзя, — Эмери задумался, представив себе, как его, Жослена и Марию злые люди изгоняют из Антиохии. — Но почему мусульмане такие разные? Ведь вера-то у них одна. Вы мне объясните, это плохая вера или хорошая?
        - Мы, христиане, считаем, что наша вера лучше, чем ислам. Но ведь Господь всех людей создал свободными, а значит, мусульмане имеют право верить так, как считают нужным. Вот представь себя, что ты хочешь угостить своего товарища рахат-лукумом, а он отказывается. Станешь ли ты насильно запихивать ему лакомство в рот?
        - Нет, конечно же, — Эмери звонко рассмеялся. — Не хочет — пускай не ест.
        - Правильно, мой добрый друг. Вот и мы не заставляем мусульман принимать христианство. Хотя мы, конечно же, жалеем их, ведь они лишают себя такой прекрасной веры. Но ведь ты же не станешь ненавидеть мальчика, который не хочет есть рахат-лукум?
        - Зачем мне его ненавидеть? — Эмери опять рассмеялся. — Ведь это не помешает нам вместе строить крепость из глины.
        - Вот именно! Однако, представь себе мальчика, который не только не ест рахат-лукум, но и хочет отобрать у тебя лакомство, втоптать его в грязь, а потом и тебя самого прогнать со двора.
        - Я ему как дам по зубам!
        - По зубам, говоришь? А не побоишься свой кулак в кровь разбить?
        - Не побоюсь. Пусть у меня на кулаках совсем не останется кожи, но у него не останется зубов. Потому что нельзя так подло поступать. За это надо наказывать.
        - Ах ты волчонок! — жизнерадостно расхохотался Жослен. — Настоящий тамплиер! Совсем, как твой отец! А в жизни, мой храбрый друг, есть вещи гораздо ценнее, чем рахат-лукум. Наша вера в Христа дороже всех сокровищ Антиохии. Мы никому не позволим втоптать её в грязь, не позволим изгнать нас отсюда только за то, что мы любим Христа. Ведь так?
        - Так! — радостно воскликнул Эмери, в котором отец с пелёнок воспитывал обострённое чувство справедливости.
        - Вот этим и занимается твой отец-тамплиер. Он сражается со «скверными мальчишками», из которых уже выросли большие скверные мужчины.
        - Да. — протянул Эмери. — Вы не представляете какой справедливый у меня папа. Он никогда не наказывал меня без вины и за малую вину сильно не наказывал. А других мальчишек отцы били почём зря вообще ни за что. Папа никогда не будет сражаться с теми, кто ни в чём не виноват. Все тамплиеры такие же справедливые, да?
        - Ну конечно же! Потому твой отец и стал тамплиером.

* * *
        Время шло, Эмери уже совершенно освоился в новом мире, а отец всё не приезжал. Наконец, свершилось. Дядя Жослен сказал Эмери, что завтра его отец будет в Антиохии. Этот день он запомнил на всю жизнь.
        К дому Жослена подъехали три всадника: двое в чёрных плащах, а впереди на арабском скакуне всадник в белом плаще с красным крестом. Отец. Он осторожно слез с коня, Эмери, стоявший на пороге дома, сразу же бросился ему на встречу.
        Лицо отца было непривычным. Оно было перерезано двумя большими красными рубцами, в глазах стояла боль, губы плотно сомкнуты. Когда тамплиер увидел подросшего сына, которому было уже 8 лет, его губы дрогнули, и он вымолвил: «Здравствуй, сынок», кажется, не зная, что к этому добавить.
        - Как здоровье? — спросил его Жослен.
        - Стало лучше, — ответил тамплиер, — почти всю дорогу от Тортозы меня везли на телеге, а сейчас уже на коня сел.
        Эмери только сейчас понял, что отец серьёзно ранен. За столом отец и Жослен обменивались немногочисленными короткими фразами, смысл которых по большей части был Эмери непонятен. Это застолье ни мало не напоминало шумные и весёлые восточные пиршества, которые доводилось видеть Эмери. Отец был, как всегда, немногословен и на сына, казалось, обращал мало внимания, лишь изредка бросая на него короткие доброжелательные взгляды. Потом отца проводили в спальную комнату, Эмери последовал за ним. Дядя Жослен неожиданно ворчливо сказал:
        - Юноша, ты бы дал отцу отдохнуть с дороги.
        - Ничего, ничего, — едва заметно улыбнулся тамплиер, — мы немного поговорим.
        Отец лежал на кровати, Эмери устроился рядом с ним на небольшом табурете.
        - У тебя всё нормально? — спросил отец.
        - Да, всё хорошо. Дядя Жослен очень добр ко мне. А как вы живёте в Тортозе?
        - Сражаемся. Почти непрерывно.
        - В каком бою тебя ранили?
        - В обычном. Стычка с неверными в горах недалеко от Тортозы.
        - Что это был за бой?
        - Тамплиер не должен рассказывать о тех операциях, в которых участвовал. Никому. Даже сыну.
        - Почему ты так долго не приезжал?
        - Я больше не принадлежу себе, сынок. Рыцарь-тамплиер умирает для мира. Но я каждый день разговаривал с тобой перед сном. С тобой и с мамой. Ты помнишь маму?
        - Я очень люблю её.
        От тамплиера не укрылось, что сын сказал про мать в настоящем времени. К этому было нечего добавить. Они замолчали. Потом Эмери задал вопрос, который не давал ему покоя все эти годы:
        - Папа, а почему ты стал тамплиером? Ты мог бы вместе с дядей Жосленом служить при дворе князя Антиохии, мы бы жили вместе.
        Тамплиер тяжело вздохнул и, сделав паузу, продолжил разговор совершенно другим тоном:
        - Я очень люблю маму, сынок.
        - Я тоже. Разве я тебе мешаю?
        - Мне мешают мои грехи. Их надо было смыть. Когда мама умерла, я жил только мыслью о том, что встречусь с ней в Царствии Небесном. Мне было очень больно, но я не впал в отчаянье, зная, что разлука ненадолго, а встреча будет навсегда. Но потом одна мысль обожгла меня калёным железом: она ведь почти святая, она с ангелами беседует, а я — великий грешник, после смерти могу попасть в ад, и тогда мы не встретимся с ней. Я решил смыть свои грехи страданиями, поступив на службу в Орден Храма, чтобы Господь удостоил меня после смерти пребывать вместе с женой.
        - А обо мне ты думал? — Эмери задал этот вопрос без обиды и без надрыва, спокойно и раздумчиво.
        - Прости, сынок. Тогда я, видимо, недостаточно думал о тебе. Потом многое понял. Не к жене я должен был стремиться, а к Тому, к Кому стремилась она — ко Христу. И не ради встречи с женой мне надлежало облачиться в белый плащ, а ради встречи с Богом. И мы потом целую вечность были бы вместе у престола Божьего. И ты с нами. Ныне и вечно. Это объяснил мне наш орденский духовник, я ведь, знаешь — в богословии не силён. Но я и сам уже начал это чувствовать: Богу надо служить, тогда и будем все вместе. Каждый рыцарь-тамплиер постоянно ходит рядом со смертью, а потому начинает чувствовать непрерывное присутствие Божие. Служба в Ордене — святая.
        Эмери до глубины души был тронут бесстрашной искренностью отца, который не побоялся исповедаться в грехах перед маленьким сынишкой, как перед равным. Он уже знал, что должен делать, когда вырастет, лишь решил уточнить:
        - Я тоже должен стать тамплиером?
        - Ты никому ничего не должен, сынок. Ты сможешь послужить Богу в любом звании, где бы не служил. Путь тамплиера — особый. Он не для всех. Когда вырастешь — сделаешь свой выбор.
        А пока молись Богу, чтобы Он тебя вразумил и наставил. Я этого не сумею.

* * *
        Отец, которому командор Тортозы дал отпуск вплоть до полного излечения, пробыл у них всего неделю, хотя и не вполне ещё поправился. Он каждый день ходил в церковь, что неподалёку, сопровождаемый верными сержантами, которых Жослен так же поселил в своём доме. Эмери ходил вместе с ними. Он важно шагал по улице рядом с отцом, счастливый от мысли, что все мальчишки видят: его отец — тамплиер. В их отношениях с отцом сразу же установилась гармония, а впрочем сейчас, вспоминая своё раннее детство в далёком Арвиле, он понимал, что у них всегда была замечательная семья, где все любили всех, были взаимно доброжелательны, никогда друг на друга не гневались и не кричали. Потом, в доме Жослена, он так же был всеми любим, и сам любил всех. Сейчас, когда он заново обрёл отца, который стал другим, ничего в основе не изменилось, никаких трагических противоречий не возникло в его душе. Действительность теперь приходилось воспринимать в заметно усложнившемся варианте, но эта сложность пришла в своё время, он взрослел и вполне естественно приобщался к миру взрослых проблем.
        Расставаться с отцом, конечно, не хотелось, но он говорил себе «так надо», вполне осознавая, что взрослый человек должен во многом себе отказывать. Впрочем, когда они уже прощались с отцом, он с робкой надеждой спросил:
        - Ты не мог бы взять меня с собой в Тортозу?
        - Нет, сынок, тебе пока нечего делать посреди этой мясорубки. Набирайся сил. Учись владеть оружием. А, может быть, тебе к наукам приобщиться? Я много в этой жизни потерял от того, что неучёный. К тамплиерам пришёл — дурак дураком, а наши братья, они знаешь какие? Есть настоящие мудрецы. Хотя много и совсем простых. Так что с науками ты сам смотри. А пока помни: ты — сын тамплиера. Вот, держи.
        Отец протянул Эмери маленький кинжал с тамплиерским крестом на рукоятке. Этот кинжал с тех пор всегда был на поясе у Эмери. Перед тем, как вскочить на коня, отец ещё раз сказал:
        - Не забывай только этого, самого главного: ты — сын тамплиера. Потом поймёшь, как много это значит.

* * *
        Советы отца были для Эмери драгоценны. Хотелось следовать каждому его слову, наверное, именно потому, что отец никогда и ничего не приказывал. По просьбе Эмери дядя Жослен отвёл его к одному арабу-христианину, который отличался великой учёностью. Мудрый араб открыл перед Эмери сказочный мир цифр, гораздо более сказочный, чем сама Антиохия. Даже истории Синдбада-морехода были не настолько волшебны, насколько удивительные приключения чисел.
        Эмери взрослел, чудеса Антиохии стали привычны и больше поражали воображение. Рахат-лукум стал не более удивителен, чем в Арвиле — обычный хлеб. Но, видимо, судьба Эмери была в том, чтобы сказка не покидала его всю жизнь.
        Разговоры с отцом о том, что только любовь к Богу делает людей по-настоящему близкими, ввели Эмери в новый чудесный мир. Каковы же в Ордене Храма священники, научившие отца такой великой мудрости! Эмери и раньше с удовольствием молился, но теперь он почти не выходил из непрерывного диалога с Богом, сам не осознавая, что это и есть самодвижущаяся молитва, к обретению которой десятилетиями стремятся монахи-отшельники, порою — тщетно.
        Овладение премудростью волшебной алгебры стало для Эмери неотделимо от непрерывной молитвы. В алгебре было что-то от вечности. Сфера чистой абстракции, никак не связанная с миром вещей, представлялась сферой чистого духа, не обременённого ничем земным. Эмери всегда молился, решая сложные уравнения, а иногда ему казалось, что сам процесс решения — и есть молитва. Он был уверен, что алгебра дана Богом и очень полюбил арабов, открывших эту возвышенную науку. С арабами он теперь разговаривал только по-арабски, во-первых, из уважения к ним, а во-вторых, потому что очень полюбил этот плавный, мелодичный и поэтичный язык.
        С арабами-христианами ему, конечно, было легче, чем с теми, которые исповедовали ислам, но и мусульман он не сторонился, их он тоже любил. Иногда ему казалось, что ислам родился из чрезмерного увлечения алгеброй — мусульмане воспринимали Бога, как идеальную математическую абстракцию. Такая религиозность стала вполне понятна Эмери, она вызывала уважение, но не была близка. Ему гораздо больше нравилось тёплое и очень человечное христианское восприятие Бога. Впрочем, научившись тонко чувствовать ислам и алгебру, он избежал соблазнов грубо-магического понимания христианства, каким страдало множество его соплеменников. Чистое и свободное от суеверий христианство представлялось ему идеальной золотой серединой между слишком абстрактным исламом и чересчур грубым и приземлённым язычеством.
        Эмери никогда не просил дядю Жослена отдать его на обучение какому-нибудь серьёзному богослову, хотя таковые в Антиохии, конечно, были. Своей хорошо сбалансированной душой Эмери тонко чувствовал самую суть христианства и не очень понимал, о чём тут ещё говорить, если беспредельно добрый Бог так близок.
        Владение мечём так же давалось ему удивительно легко. Он умел чувствовать противника и угадывал его на несколько шагов вперёд. Тут была своя алгебра, помноженная на человеческий фактор.
        Весь мир во всех своих проявлениях простирался в Боге. Так Эмери воспринимал действительность. Иногда это мировосприятие встречало некоторые затруднения. Священники в церкви призывали любить врагов своих, но у него не было врагов, и он не очень понимал, как ему исполнить эту заповедь.
        Ему шёл 12-й год, когда отец вновь приехал в Антиохию. Теперь его отец был уже командором. Он скакал по улице впереди целого отряда тамплиеров, в котором было 3 рыцаря в белых плащах и с десяток сержантов. Встречая отца-командора, всматриваясь в суровые и добрые лица братьев-тамплиеров, Эмери до глубины души ощутил духовное величие Ордена Храма. Нельзя сказать, что это ощущение его потрясло. Душа Эмери вообще не была склонна к потрясениям, к резким и скачкообразным переворотам. Любое изменение нарастало в нём постепенно и происходило лишь тогда, когда он полностью и во всех отношениях был к нему готов. Так и образ Ордена Храма развивался в его душе постепенно, а теперь лишь стал глубже и проще. Не сложнее, а именно проще. Эмери умел гармонизировать хаотически-сложные представления о жизни, а всё, что гармонизировалось — упрощалось.
        С отцом они разговаривали так, словно и не расставались. Да ведь они и правда не расставались, потому что все эти годы непрерывно молились Богу о благополучии друг друга. Их отношения были очень спокойны, разговоры немногословны, улыбки сдержанны. Они очень хорошо чувствовали друг друга. На третий день Эмери сказал отцу:
        - Я принял решение. Я стану тамплиером.
        Отец внимательно посмотрел в глаза сыну и, ничего не сказав, кивнул.
        - Возьми меня с собой в Тортозу, — Эмери просил, понимая, что ни на чём не может настаивать в разговоре с отцом-командором. Он выбрал путь и это не обсуждалось, но решение о том, когда ему встать на этот путь, по-прежнему было во власти отца.
        Это удивительное сочетание непреклонной личной воли и готовности беспрекословно подчиняться решениям старших, поразило стареющего командора. Он понял, что перед ним уже не просто сын, а почти готовый тамплиер.
        - Да будет так, сынок. Мы отправимся в Тортозу. Ты станешь послушником Ордена. О некоторых вещах я должен предупредить тебя уже сейчас. В доме дяди Жослена ты привык есть вкусную еду, спать на мягкой постели, одеваться в дорогие одежды. Ничего этого больше не будет. Тамплиеры питаются очень скудно, в походе тебе придётся порой довольствоваться сухой коркой хлеба и несколькими глотками протухшей воды. Спать будешь в казарме вместе со всеми на жёсткой постели, и любой сержант из крестьян станет тебе господином. Ты больше не будешь принадлежать себе, да и мне тоже. Лично прослежу, чтобы тебе не делали ни малейших поблажек потому, что твой отец — командор Ордена.
        - Я всё выдержу, — спокойно и совершенно без пафоса сказал Эмери. В его словах не было ни избыточного воодушевления, ни мальчишеского легкомыслия, ни холодного безразличия. Командор только плечами пожал.

* * *
        Потом все удивлялись, как легко Эмери вошёл в ритм жизни Ордена. Убогую пищу он поглощал с таким удовольствием, как будто ничего другого в жизни не ел. В казарме держал себя так, словно она всегда была для него родным домом. Любые самые грязные работы выполнял, казалось, даже с радостью. Богослужения тоже посещал весьма охотно, выстаивая на молитве по много часов совершенно без напряжения. Постного дня всегда ждал с радостью, предвкушая счастье более тесного единения с Богом и не очень понимал, почему другие не любят посты. Он ко всем относился доброжелательно, стараясь каждого поддержать во всём, что для него было легко, а для них — трудно. Он никому не завидовал и ничем не гордился. Эмери обладал удивительным талантом быть счастливым, впрочем, если бы его спросили, счастлив ли он, ему, наверное, было бы непонятно о чём идёт речь.
        Тортоза стала для него новой сказкой, увлекательнее всех прежних. Всё в его жизни происходило в своё время. Сказка Антиохии с её праздником красок, веселья и лакомств была хороша для детства, но детство закончилось, и пришло время оценить мужественное и суровое величие Тортозы. Сказка грозной крепости очаровала его с первой встречи, он сразу же почувствовал внутреннюю гармонию тамплиерской жизни. Просторные, немного мрачноватые залы, совершенно лишённые украшений, очень хорошо сочетались с человеческим теплом непрерывных богослужений, так же как ясные лучистые глаза одухотворяли суровые лица рыцарей. Грубая пища и короткие отрывистые команды, простые плащи, чёрные и белые, огромные каменные блоки стен без малейшей отделки, совершенно лишённая грубости вежливая речь рыцарей, всегда в достатке вино и ни одного пьяного — всё это вместе взятое и многое другое так гармонично сочеталось, словно всё в тамплиерской жизни было таинственными символами прекрасной алгебраической формулы, в которой, если заменить один знак, она вся рассыплется, а то, что все знаки стоят на месте, наполняет душу радостью.
Разумеется, чёрствый хлеб и тухлую воду нельзя любить ради них самих, но они в этой жизни стояли на своём месте, а потому радовали.
        Как-то до него донеслись слова сержанта, обращённые к рыцарю: «Прирождённый тамплиер. У него Орден — в крови». Он понял, что говорят про него и улыбнулся. Оценка матёрого тамплиера порадовала, но не удивила.
        Возникавшие в душе противоречия никогда не терзали Эмери, он воспринимал их как задачи, решение которых доставит радость. Однажды он пришёл к капеллану Ордена, учёному и мудрому монаху, и спросил:
        - Святой отец, мусульмане порою говорят нам: «Убирайтесь к себе домой, это не ваша земля, вы здесь пришельцы, мы всё равно вас изгоним». В чём они не правы?
        - А ты уже уверен, что они не правы? — хитро улыбнулся капеллан, большой поклонник логики и Аристотеля.
        - Я чувствую, что в их словах нет правды, потому что правды нет в их глазах, когда они говорят об этом. Говорят, вроде, о родной земле, имеют благородное стремление изгнать пришельцев, а глазки у них в это время бегают так, словно они что-то украли.
        Капеллан смутился. Это было не по Аристотелю. Он вздохнул:
        - Это, конечно, не аргумент.
        - Так ведь я, святой отец, и пришёл к вам за аргументами. Доводы — это лишь кирпичики, и нет, наверное, удивительного в том, что я заранее знаю, как должна выглядеть башня, которую хочу из них построить.
        - Конечно же, конечно, — охотно согласился капеллан, услышав привычную для него речь.
        - Так вот слушай. На этой земле нет коренного населения. Здесь все пришельцы, только одни пришли раньше, а другие — позже. Иногда мусульмане недобрым словом вспоминают герцога Годфруа, который взялся неизвестно откуда и захватил их родную землю. А ведь великий Годфруа отбил эту землю у тюрков — кочевников, которые сами появились здесь незадолго до крестоносцев и пришли сюда захватчиками. Почему же сейчас никто не говорит: «Тюрки, убирайтесь обратно в свои степи». А тюрки отбили Святую землю у арабов, которые здесь так же пришельцы, а родина их — Аравия. Мы же не говорим: «Пусть арабы убираются в свою Аравию, мы изгоним пришельцев». Арабы отбили Палестину у греков, родина которых — в Греции, а не здесь. Греки — ромеи приняли Палестину, как наследство от римлян, которые так же пришли сюда завоевателями. Мы, франки - прямые наследники тех римлян, древних хозяев Палестины. По сравнению с крестоносцами и арабы, и тюрки — гораздо более поздние пришельцы и у нас больше оснований предложить им убраться к себе домой.
        - А евреи?
        - Евреи тоже пришли сюда завоевателями. С мечами пришли. Об этом повествует Библия. Они истребили коренной народ — филистимлян, по которому эта земля и названа Палестиной.
        - У евреев, значит, больше прав на эту землю, чем у римлян-крестоносцев?
        - Право мало получить. Его надо удержать. Эта земля — особая. Обетованная земля. Господь пообещал дать её народу своему — Израилю. А Церковь Христова — новый Израиль. Поэтому крестоносные франки — здесь. Мы мечём отстаиваем дарованное нам Богом право, отбиваясь от пришельцев-завоевателей, у которых нет никаких прав.
        Многомудрый капеллан полагал, что они только начали разговор и намеревался развернуть перед мысленным взором восхищённого послушника целую теорию божественного права, но Эмери неожиданно сказал:
        - Я всё понял, святой отец. Большое вам спасибо.
        Капеллан опешил и растерялся. Было похоже, что этот юноша и правда всё понял, хотя что-то очень быстро. Старому монаху было трудно понять, что представления о праве данном свыше было так же естественно для души этого юноши, как представление о необходимости дышать. Ему лишь не хватало некоторых фактов. Он их получил и ни в чём больше не нуждался. В душе учёного монаха промелькнуло смутное подозрение, что ему стоило бы многому поучиться у этого юноши, и он сказал, добродушно улыбнувшись:
        - Ступай с миром, прекрасный брат.

* * *
        Эмери было 13 лет, когда он впервые увидел множество израненных и убитых тамплиеров. Ворота Тортозы распахнулись и в крепость втянулась скорбная процессия — в сопровождении раненных, едва державшихся на конях тамплиеров, стучали по мостовой телеги с мёртвыми и тяжело раненными. На телегах не было белых плащей, только окровавленные побуревшие лохмотья.
        У одного рыцаря была полностью раздроблена голова, должно быть — работа тяжёлой палицы. На месте лица была страшная каша. Голова другого была отрублена и лежала на телеге рядом с туловищем. Губы головы застыли в странной изумлённой улыбке. На смертельно-бледных, покрытых испариной лицах раненных отражалось нечеловеческое напряжение — видимо, они из последних сил сдерживались, чтобы не кричать. Впрочем, один сержант, раненный в живот, орал истошно и оглушительно. Слуги лазарета подбежали к нему в первую очередь, дали что-то отхлебнуть из осторожно поднесённого ковша, и вскоре крики смолкли.
        Женщин в крепости не было, никто из встречавших не причитал и не голосил. Командор крепости стоял во дворе без плаща, в одной тунике, широко расставив ноги. Лицо его было совершенно каменным. К нему, не торопясь, подъехал командор почти полностью перебитого отряда, с трудом спешился, сделал несколько коротких пояснений и ответил на несколько столь же коротких вопросов. Эмери стоял в стороне и слов не разобрал, да они для него и не имели значения. Стояла почти абсолютная тишина, во дворе распоряжался брат-начальник лазарета, его короткие команды звучали отрывисто и повелительно.
        Двух юных послушников вырвало. Эмери посмотрел на перекошенные ужасом слюнявые лица товарищей с большим сочувствием. Потом опять взглянул на убитых и раненных, на страдающую и отстрадавшую плоть. В его ясных, широко распахнутых глазах в этот момент никто не прочитал был сострадания. В них читалась… молитва. Казалось, юноша сосредоточенно и напряжённо слушает Бога.
        Вид крови никогда не пугал Эмери, а сопровождавшие смерть гадкие запахи не вызывали отвращения. Жуткие картины смерти и поражения немощной плоти странным образом вызывали в его душе мистический настрой. Он словно слышал шуршание ангельских крыльев над погибшими в святом бою, а значит победившими тамплиерами. Где была смерть, там отверзались двери рая. Эмери не думал об этом. Он так чувствовал.
        Каждый тамплиер умирает в тот момент, когда надевает белый плащ. Смерть в бою не приносит настоящему тамплиеру ничего нового и говорить тут не о чем и ужасаться не чему. Момент смерти — мистическое торжество. Душа отправляется к Богу. Это праздник, и его духовное величие позволяет не обращать внимания на то, как выглядят бренные останки человека. Впервые увидев этот праздник смерти Эмери стал воспринимать великую гармонию тамплиерского служения ещё более глубоко и обострённо. Шелест ангельских крыльев так близко. Разве это не сказка? Нечто, постепенно умиравшее в его душе, тогда окончательно умерло. Он был счастлив.

* * *
        С отцом в Тортозе они виделись редко и разговаривали не много, но Эмери постоянно ощущал его присутствие рядом, испытывая от этого настоящую радость. Глаза отца тоже светились радостью, когда встречались с глазами сына. Большего им и не надо было. Как-то отец обронил:
        - Жаль всё-таки, что род Арвилей прервётся, когда ты станешь тамплиером.
        Сын удивлённо на него посмотрел:
        - Наш род никогда не прервётся, отец. Наш род теперь — Орден Храма, а Орден будет существовать столько же, сколько и этот мир. Я чувствую всем сердцем — в нашем Ордене есть нечто такое, что гарантирует его от разрушения и погибели. Изгнать тамплиеров с земли — выше сил человеческих. А Орден и в лучшем мире продолжит своё существование. Значит, род Арвилей не исчезнет, а перейдёт в вечность. Благодаря тебе, отец.
        Командор д'Арвиль с изумлением смотрел на сына. Он понял, что Эмери уже заметно обогнал его в духовном развитии, и это в таком юном возрасте. «Да есть ли возраст у Эмери?» — спросил он себя. Воистину такой юноша может продолжить свой род только в вечности.

* * *
        У Эмери был возраст. В 1229 году, когда ему было 17 лет, его приняли в Орден и сразу же посвятили в рыцари. Эмери воспринял ритуал приёма в Орден, как ритуал погребения. Ещё с детства его душа медленно и постепенно умирала для мира, а теперь, надев белый плащ, он почувствовал, что умер абсолютно и совершенно. Да, он принял свою свершившуюся смерть, как проявление высшего совершенства и ещё сильнее возлюбил Орден, который дал ему эту возможность. Эмери любил теперь всех и всё, что видел во круг себя, любовью, очищенной от всего земного. Его братья, рыцари Храма, представлялись ему ангелами, точнее даже не представлялись, а были ими в определённой части своей души, а Эмери видел теперь только эту их часть. Воистину, чтобы возлюбить мир по-настоящему, надо умереть для мира.
        После церемонии посвящения отец подошёл к сыну, облачённому в белый плащ, и обнял его со словами:
        - Приветствую тебя, мой прекрасный брат. Не знал, что это такое счастье — называть сына братом.
        - Ещё большее счастье, отец, когда подчинение сына родителю и подчинение рыцаря командору — это одно и то же. Такая иерархия воистину священна.

* * *
        Через месяц после того, как Эмери посвятили в рыцари, крестоносцы вошли в Иерусалим под знамёнами безбожного императора Фридриха. На тамплиеров в те дни было жалко смотреть. Потерю Святого Града при Саладине они перенесли стоически, не сомневаясь, что ещё вернутся в Иерусалим победителями и вновь взметнут в небо Босеан на Храмовой горе, в сердце их Ордена. И вот Иерусалим возвращён христианам. Всем христианам, но только не тамплиерам. Договором между императором и султаном передача Храмовой горы вообще не была предусмотрена. Храмовники выразили по этому поводу своё возмущение, император — своё презрение. И теперь тамплиеров при попытке приблизиться к Святому Граду добросовестно обстреливали арбалетчики императора. Дело балансировало на грани открытого вооружённого столкновения между Орденом и Фридрихом. Столь абсурдной и пакостной ситуации раньше не мог представить себе ни один сумасшедший.
        Впрочем, Эмери, всегда склонный гармонизировать и уравновешивать факты, отнюдь не считал, что в конфликте Ордена и императора есть некое трагическое и неустранимое противоречие. Ему, напротив, представлялось, что всё очень просто. Фридрих — живое воплощение безбожной лжи, и его личное соглашение с султаном, который был так же безразличен к исламу, как и Фридрих к христианству, не могло иметь никаких последствий для Ордена. Орден Храма по самой своей природе на лжи ничего созидать не мог и не был в принципе неспособен извлечь выгоду из того обстоятельства, что двум монархам нет дела до Божьей правды. Обсуждать эти вопросы — всё равно что спорить, стоит ли строить замок посреди моря на глади вод.
        Не все тамплиеры считали так же, некоторые полагали, что в Иерусалим надо вернуться любой ценой, а там видно будет. Эмери охотно излагал своё видение ситуации, но ни с кем не спорил. Как можно спорить со священным порывом братьев? Они были правы даже в своей неправоте.
        Фридрих тоже отнюдь не был для Эмери загадкой. Казалось бы, появление в недрах христианского мира зловеще-опустошенного монарха должно было приводить в содрогание душу любого христианина, но Эмери по этому поводу лишь печально улыбался. Возможность появления императора, подобного Фридриху, он мог бы доказать алгебраически, даже если бы Фридрих и на свет не родился. А всё, что может произойти, рано или поздно произойдёт.
        В самом деле, существование сатаны и демонов не является для христиан открытием, отчего же тогда максимальное проявление их влияния на некоторых людей надо считать чем-то из ряда вон выходящим? Это всего лишь проявление крайних величин того ряда, о существовании которого хорошо известно.
        Возможность войны между Орденом и Фридрихом Эмери полностью исключал. Ведь ни один рыцарь не станет тратить силы на то, чтобы рубить в куски пустоту, а Фридрих был именно пустотой. Ведение с ним войны было столь же невозможно для Ордена, как и заключение мира. И никакой диалог с ним так же не был возможен. Орден сражается с шахидами. Орден может держать с ними мир. С шахидами возможен диалог, как при помощи мечей, так и при помощи слов во время переговоров. А Фридриха просто не существует в мистическом пространстве священной войны. В этом смысле его и убить-то невозможно. Он сам исчезнет просто потому, что природа не терпит пустоты.
        Разумеется, Орден Храма увяз в ситуации с Фридрихом куда больше, чем если бы следовал этой идеальной схеме, но в конечном итоге всё шло к тому, к чему и должно было идти согласно представлениям Эмери.

* * *
        Погиб отец. Старый командор д'Арвиль покинул этот мир. Он ушёл из жизни так, как и надлежало настоящему тамплиеру. Солдаты Фридриха устроили засаду на тамплиерский разъезд, который возглавлял командор д'Арвиль. Храмовники могли бы разметать убогую шайку солдатни вообще не напрягаясь, но командор приказал своим рыцарям держать мечи в ножнах и читать молитвы, не вступая ни в бой, ни в переговоры. Солдатня начала расстреливать рыцарей с расстояния из арбалетов. Нападающие надеялись, что храмовники, лишённые права вступать в бой с христианами, побегут, но командор не отдал приказа отступать. Рыцари не дрогнули под градом болтов и, не приняв бой, отвергли возможность спасения бегством. Они погибли как настоящие христианские мученики от рук наёмников безбожного ничтожества.
        На похоронах отца Эмери был, как всегда, спокоен. Он непрерывно шептал молитвы, всем своим сердцем ощущая, что отец рядом. Он обратился к его душе лишь однажды, просто вымолвив: «Увидимся, папа». Для него это была не трагедия, а мистерия. Оборвалась ещё одна из очень немногих ниточек, которые связывали его с землёй.

* * *
        Фридрих исчез со Святой Земли, как исчезает дурной запах — с той же неотвратимостью и так же бесследно. Тамплиеры начинали, конечно, понемногу устраивать свои дела в Иерусалиме, но Эмери чувствовал, что способен отправиться туда лишь под угрозой изгнания из Ордена. Пока Святой Град являл собой «фридрихов дар», он не был святым градом. Не так должны были войти в него тамплиеры. Эмери дрался с сарацинами, как десять львов, он был слишком нужен в Тортозе, и в Иерусалим его, к счастью, ни кто не посылал.
        В каждый свой бой он шёл, как в последний, искренне удивляясь, что всё ещё жив. Сражаться было легко. Молиться было легко. Всё было просто. Иногда Эмери думал о том, что Господь приготовил ему некие неведомые испытания, выдержать которые будет куда труднее, но он не останавливался на этой мысли, потому что мудрость и милосердие Господа были для него столь же очевидны, как и то, что он — тамплиер.
        Через несколько лет непрерывных боёв Эмери назначили командором. Его порадовало то, что теперь он носит звание, которое носил отец. В Тортозе опять был командор д'Арвиль. Но он не придавал этому преувеличенного значения, полагая своё командорское достоинство лишь внешним проявлением того, что ему и так хорошо известно.
        В 1239 году крестоносцы потеряли Иерусалим, как и предвидел Эмери. А в 1240 году доблестный Ричард Корнваллийский вновь овладел Святым Градом. Племянник Ричарда Львиное Сердце был настоящим христианским героем. Вместе с его войсками тамплиеры вступили в Святой Град, так как им и подобало — героями. На душе у Эмери была весна. Теперь он очень хотел побывать в Иерусалиме, но Тортоза стояла от него весьма далеко, и дела не пускали.
        Наконец свершилось. Ранней весной 1242 года командор Эмери д'Арвиль был направлен в Иерусалим с особой миссией.

* * *
        Эмери получил под начало 10 рыцарей и 20 конных сержантов. Для двух телег, которые они сопровождали, конвой был неестественно большим. Командор Тортозы, провожая д'Арвиля в путь, пояснил:
        - У сарацинов везде есть лазутчики, они отслеживают все наши передвижения, особо интересуясь насчёт конвоев, сопровождающих ценности. А твой отряд не похож на конвой, к двум телегам мы никогда не приставляем 30 человек. На этом наш расчёт и строится — они должны решить, что это просто боевой отряд, а в телегах — ничего ценного. Надеюсь, что вас не будут слишком донимать, но предупреждаю: лучше потеряй весь свой отряд, чем эти две телеги. В мешках, которыми они нагружены, нет ничего ценного, в основном — тряпьё. По прибытии в Иерусалим сдашь мешки смотрителю одежд. А сами телеги — только Великому командору Иерусалима и никому больше. Ему же передашь вот это письмо. За само письмо сильно не переживай — оно шифрованное. Береги, конечно, но жизнью ради него не жертвуй. А вот телеги. Уверяю тебя, Эмери: головы всех тамплиеров Тортозы стоят дешевле, чем эти деревяшки.
        Д'Арвиль с абсолютной точностью осознал поставленную задачу, но вопрос о том, в чём заключается ценность телег, не задал ни начальнику, ни самому себе. Не то что бы он был совсем не любопытен, просто верил Ордену. У них никто бессмысленных распоряжений не отдаёт, при этом каждый знает ровно столько, сколько необходимо для выполнения поставленной задачи. На этом держится иерархия. Чем выше ранг — тем больше информации, которая по сути своей — тяжкий крест и только последний дурак может стремиться, проявляя праздное любопытство, делать этот крест тяжелее.
        Перед отъездом Эмери проверил прочность телег, уж очень неказисто они выглядели. Это были удивительные сооружения. Кажется, над ними специально потрудились, чтобы придать им вид полной раздолбанности и никчемности, а вот колёса были совершенно новые и очень крепкие, хотя выглядели так же очень несвежими. Оси — тоже новые, прочные, идеально смазанные. Всё стало понятно: эти телеги должны выдержать любую дорогу, но они ни в коем случае не должны привлекать к себе внимание. Их несколько необычную конструкцию Эмери столь же спокойно связал с их ценностью, по-прежнему не задумываясь, в чём она состоит.
        Путь до Иерусалима был на удивление лёгким и беспроблемным. Несколько раз они видели вдалеке небольшие мусульманские разъезды, но напасть на них никто не решился. Мощному отряду командора д'Арвиля сарацинам пришлось бы противопоставить отряд не меньше ста человек. Такие банды редко встречаются, а крупных сарацинских сил здесь сейчас не было.
        Дымка на горизонте начала понемногу сгущаться, превращаясь в стены и башни Святого Града. Эмери, ждавший встречи с этим городом всю жизнь, сейчас почувствовал в сердце только покой. Не было учащённого сердцебиения, не было перевозбуждённости, не было даже нетерпеливого стремления как можно быстрее достичь этих стен. Только мир и покой на душе. «Какая великая здесь благодать, — подумал Эмери, — как чудно она действует на сердце».
        Приблизившись к Иерусалиму, они увидели, что город похож на одну большую стройку. Стены и башни воздвигались наново. Эти незавершённые твердыни, казалось, были покрыты кипящим слоем маленьких человечков. Сочетание неподвижной, непоколебимой мощи с непрерывным человеческим движением было удивительно. Командор словно увидел маленькую модель вселенной.
        Вскоре они уже могли рассмотреть радостные лица христиан, трудившихся на строительстве. А вот и братья-тамплиеры — три рыцаря в белых плащах неторопливо и деловито обходили стройку. Им кланялись очень искренне и охотно. Так приветствуют не господ, а друзей, чьей дружбой дорожат больше всего на свете. Эмери заметил, как к тамплиерам подошёл хорошо одетый господин, видимо, руководивший строителями, и начал что-то доказывать им, оживлённо жестикулируя. Братья-рыцари слушали его чинно и степенно, лишь изредка короткими фразами парируя его бурные доводы. Глядя на эту картину Эмери широко улыбнулся, соскочил с коня и направился к рыцарям. Один из них, полупоклоном поприветствовав незнакомого брата, спросил:
        - Откуда, брат?
        - Из Тортозы.
        Иерусалимский храмовник шутливо поднял руки к небу, как бы давая понять, что у него нет слов, чтобы выразить восхищение славными братьями из Тортозы. Потом спросил:
        - Куда тебя проводить, брат?
        - В храм Гроба Господня. Полагаю, надо сначала приветствовать Хозяина, а потом уже начальство. Впрочем, хорошо бы вы сразу же послали кого-нибудь из сержантов доложить великому командору Иерусалима, что прибыл караван из Тортозы.
        - Будет исполнено, брат, — иерусалимский тамплиер изобразил шутливую покорность. — Да у тебя не караван, а целый караванище, — добродушно улыбнулся он, кивнув на две убогие телеги.
        - А разве тебе не известно, брат, что всё самое великое в этом мире являет себя через малое и неприметное?
        - Воистину так, прекрасный брат, — они не смогли удержаться от дружеских объятий.
        На улицах Святого Града царило всё то же радостное строительное оживление. Иерусалим теперь отстраивали по-настоящему, а не как при ничтожном Фридрихе. Тамплиеров на улицах можно было встретить чаще, чем светских рыцарей. Храмовники выглядели главными распорядителями этого праздника созидания и обновления. Кажется, такого триумфа Орден не знал с баснословных времён Гуго де Пейна.
        Эмери вручил великому командору Иерусалима письмо, после чего телеги исчезли со двора так быстро, как будто их ветром сдуло. Иерарх, не в силах сдержать радости, сказал братьям из Тортозы:
        - Помолитесь, братья, поешьте и отдохните. А вас, д'Арвиль, вечером жду в своих апартаментах.

* * *
        - Знаешь ли ты, что привёз нам, командор? — вопросил главный казначей Ордена во время вечерней встречи, не переставая сиять счастливой улыбкой. И тут же сам ответил. — Золото. Целую гору золота. Твои телеги были буквально нашпигованы золотом.
        - Зачем мне знать об этом, мессир? — Эмери пожал плечами. — Я боевой рыцарь. Мои руки не прикасались к золоту, с тех пор, как я поступил в Орден. Рад, что выполнил задание. Впрочем, это оказалось несложно.
        Эмери сразу же почувствовал, что перегнул палку и, кажется, напрасно обидел иерарха. Он уже приготовился выслушать гневную отповедь, но неожиданно увидел на суровом лице великого командора выражение обиженного ребёнка:
        - Вот все вы так. Рубаки, герои. А я — торгаш, который каждый день запускает свои руки в золото и не знает, что значит умываться кровью врагов. А я — знаю. Может мне раздеться, чтобы показать тебе боевые шрамы? Было дело. Это вы — не знаете. Не хотите понимать наше служение, — иерарх говорил тихо и без гнева, но голос его едва заметно дрожал. Ах, д'Арвиль, ты ведь видел какое строительство идёт сейчас в Иерусалиме. Разве не возликовала твоя душа, глядя на то, как Святой Град вновь превращается в неприступную твердыню, как обновляются и благоукрашаются храмы. А кто, по-твоему, всё это финансирует? Орден. Моими грешными руками. Я в себя не могу прийти от счастья после того, как увидел привезённую тобой гору золота. Строительство-то развернули, а под какое обеспечение? Рабочим нечем платить, камень не на что закупать. Иные уже который месяц в долг верят, потому что слово храмовника — дороже золота. Это знают все. Но не все догадываются, каких трудов и бессонных ночей стоит храмовнику сдержать слово. Вам, героям, дела нет ни до чего — ринулись в бой, сложили головы, и они у вас больше не болят. А моя
голова болит день и ночь, и я не имею права её сложить. Я должен отстроить Святой Град и перед самым последним рабочим сдержать своё слово.
        Эмери почувствовал, как в его душу тихо и беспрепятственно заползла змея тоски. От столь привычного ему ощущения гармонии мироздания разом ничего не осталось. «Я очень плохой христианин», — подумал Эмери.
        Великий командор Иерусалима заметил, что на лице рыцаря из Тортозы отразилась такая боль, словно по его вине погиб товарищ. Казначей удивился тому, как быстро этот боевой рыцарь проникся правдой его слов.
        - Знаешь, д'Арвиль, в чём была сложность твоего задания?
        Эмери пожал дрогнувшими плечами. Казначей продолжил:
        - Золото, доходы Ордена и пожертвования, стекаются в Тортозу с севера — из Антиохии, из Византии, которая теперь стала нашей, из Европы, если его переправляют по суше. Ваша неприступная крепость — идеальный перевалочный пункт. В Тортозе накапливают золото Ордена, а потом переправляют сюда. А сейчас сложность была в том, что нам разом потребовалась огромная сумма. В наличии эта сумма имелась, но переправить её незаметно было не просто. Могли, конечно, дать конвой хоть из двухсот рыцарей, но к такому передвижению боевых сил Ордена разом оказалось бы приковано внимание половины мусульманского мира, и по пути вас могла встретить регулярная армия, причём ваше поражение равнялось бы Хаттину. Всё понятно, командор?
        - Мне понятно главное, мессир. Расставшись с вами я должен сразу же отправиться на исповедь, чтобы покаяться в мерзком грехе высокомерия по отношению в своим братьям.
        - Как у тебя всё быстро. Не успел согрешить, а уже покаялся. Да так и надо. Зачем копить в себе грехи, как золото в Тортозе? Ты, парень, не прост. Не случайно командор Тортозы пишет про тебя. Удивлён, да? Твой начальник пишет не только про золото, но и про тебя. Утверждает, что ты тоже золотой. Арабскую алгебру знаешь. И хорошо её знаешь?
        - Ну, хуже, чем арабы.
        - Понятно. Значит, лучше, чем франки. Ах, командор, как мне нужны хорошие математики. Да ты ведь не пойдёшь ко мне. Ты — командор пустыни. Могу приказать. А толку? Мне надо, чтобы ты с огоньком да с задором работал, а разве это можно приказать?
        После таких слов в душе Эмери разом обрушилась вся система бесхитростных ценностей, казавшихся столь незыблемыми, но оказавшихся столь непрочными. То, что он не держал денег в руках с тех пор, как вступил в Орден, было неправдой. Он не держал их в руках никогда в жизни. И у дяди Жослена, так же как в Ордене, он жил на всём готовом. У дяди — роскошно, в Ордене — скудно, но что-либо покупать ему не приходилось никогда. Эмери всегда с крайним недоумением относился к людям, которые смысл своей жизни видят в том, чтобы иметь много денег. Ведь жизнь — прекрасна. И тогда, когда человек ест рахат-лукум, и когда он питается чёрствым хлебом. Деньги ничего не могут изменить. Ему не приходило в голову, что чёрствый орденский хлеб тоже стоит денег, и не малых, если учесть количество братьев. Он никогда не думал о том, сколько стоят доспехи, выданные ему Орденом. Казначей заставил задуматься его о том, что есть братья-тамплиеры, которые с утра до вечера считают деньги и это лишь для того, чтобы он, командор пустыни, был избавлен от этой необходимости.
        Дело даже не в том, что сейчас он об этом задумался. Нет, это не была череда мыслей. Он просто мгновенно увидел всю правду о золоте Ордена и тамплиерских финансистах. Эта правда возникла в его голове так быстро и объёмно, что голова, кажется, оказалась под угрозой. И алгебра… это же самая неземная из всех наук, а оказалось, что она нужна для самого земного и не слишком почетного занятия — пересчёта денег. Само понятие святости приказа поколебалось в его душе. Он всегда был готов выполнить любой приказ. Тем жил. А если ему сейчас всё-таки прикажут стать финансистом? Ведь он не сможет. И тогда — кто он?
        Эмери подвела способность не просто быстро мыслить, а разом видеть ситуацию всю целиком, к тому же помноженная на повышенную чувствительность натуры. Что может быть более зловещим, чем принципиально не решаемое уравнение? Великому командору Иерусалима было трудно понять, почему у рыцаря, который по большому счёту не узнал ничего нового, на лице — горе. Казначей даже прокашлялся, чтобы напомнить о своём присутствии, и с некоторой растерянностью продолжил:
        - Брат, д'Арвиль, я позвал вас не для того, чтобы обсуждать отвлечённые темы. Сможете ли вы когда-нибудь работать в моём ведомстве — это тоже потом обсудим. Я рассказал вам кое-что о нашем золоте просто потому, что некоторые боевые операции очень тесно переплетаются с финансовыми. Вы должны понимать смысл и значение своей работы мечём. Сейчас нам нужен ваш меч, а не алгебра.
        Казначей позвонил в колокольчик, отдал распоряжение появившемуся слуге, сел в кресло и закрыл глаза, казалось, позабыв про Эмери, что ни сколько не смутило последнего. Минут через 5 на пороге покоев великого командора Иерусалима появился тамплиер в белом плаще с очень аккуратно подстриженной бородой и очень цепким взглядом. Эмери про себя отметил именно эти детали его внешности.
        Казначей поднялся и представил рыцарей:
        - Командор Эмери д'Арвиль, командор Одон де Сен-Дени. Предлагаю братьям обсудить всё, что необходимо. Не буду мешать, — с этими словами казначей вновь сел в кресло и закрыл глаза. Эмери с Одоном присели за стол и последний начал говорить так, как будто они были знакомы всю жизнь.
        - Эмери, ты уже знаешь о том, что последнее время тамплиерское золото течёт по линии Антиохия — Тортоза — Иерусалим уже не редкими ручейками, как раньше, а многочисленными и значительными потоками. Сам видел, какое строительство кипит в Иерусалиме. А сарацины — не дураки, им наше золото очень интересно. И чем больше золота мы перевозим, тем большему риску подвергаем каждый караван.
        - Сарацины нарушают перемирие?
        - Нет, они его держат. Да и регулярных силёнок у них сейчас маловато. А вот бандиты… для них не существует перемирий.
        - Неужели хоть одна банда рискнёт напасть на тамплиерский конвой?
        - До недавнего времени я и сам не поверил бы в это, но неделю назад тамплиерский конвой из 20 человек был полностью перебит. Кровь наших братьев ушла в песок, а золото растаяло в воздухе. Мы никогда не жалели нашей крови, но золото.
        - Золото дороже, чем кровь?
        - А ты не знал? — несколько зловеще усмехнулся Одон. — Я, брат, не священник и проповедь тебе читать не стану, однако прими в расчёт: души наших братьев сейчас на Небесах с Господом. С ними всё нормально. А золото — у бандитов. Это не правильно.
        - Что это за неслыханная банда, способная вырезать два десятка тамплиеров?
        - Вот о ней и речь. Строго говоря, это не банда. Это очень мощный отряд воинов джихада, какого не помнят даже самые древние старики-тамплиеры. Всё дело в их предводителе. Его зовут Ходжа. Впрочем, это не столько кличка, сколько почётный титул. Он действительно ходжа — совершил паломничество в Мекку. Это удивительный человек. Безумно храбр, совершенно равнодушен к богатству, религиозен до фанатизма. К власти Ходжа тоже совершенно равнодушен. Он мог бы стать эмиром или даже атабеком, но не хочет. И всё-таки он — прирождённый лидер, способный сплотить вокруг себя массу таких же героев. Вот с этого момента и начинаются наши проблемы.
        Ходжа собрал отряд примерно в сотню сабель, что до него не удавалось ни одному предводителю разбойников. В своём отряде он держит железную дисциплину, что так же не свойственно бандитам. Дело в том, что он не принимает к себе разное отребье, его воины, все как один, очень религиозны и сражаются за Аллаха, а не за деньги. При этом Ходжа каждому из своих воинов гарантирует хорошего коня, хороший халат и хорошую саблю. В его отряде никогда не делят добычу. Всё золото Ходжа оставляет у себя, благодаря этому содержит своих воинов очень хорошо.
        - И нет числа желающим служить у Ходжи, — задумчиво протянул Эмери. — Плати своим людям, и они скажут: мало. Не плати им вовсе, но научи уважать себя, и они будут счастливы.
        - Так и есть. Людей Ходжи не подкупить золотом, не испугать смертью. Между ними невозможно посеять раздор, они не перессорятся из-за добычи и никогда не предадут своего лидера.
        - Рыцари ислама.
        - А ты бы видел, как эти «рыцари» вырезают своих же мусульман — женщин, стариков, детей. Целые деревни — под корень. И это лишь за то, что мусульманские крестьяне держали с нами мир, не желая ссориться к крестоносцами. Не за вероотступничество, нет — те крестьяне оставались правоверными мусульманами, просто хотели мира.
        - На этой войне мы все беспредельно жестоки.
        - А ты бы стал резать христианских крестьян только за то, что они хотят мира с мусульманами?
        - Нет, не стал бы, — отрешённо прошептал Эмери. — Я и сам хочу мира с мусульманами.
        - А я хочу увидеть мертвого Ходжу, — Одон, еле сдерживаясь, приглушённо рычал. — Я отвечаю за безопасность тамплиерских караванов с золотом. У меня, видишь, под ногтями — кровь с примесью золотой пыли. Пока Ходжа жив, безопасное прохождение каждого нашего каравана — чистейшая случайность. Мы не можем каждый раз гонять взад-вперёд в качестве конвоя целый боевой монастырь.
        В душе у Эмери что-то вспыхнуло. Это было страшное пламя. Продолжая говорить шёпотом, он медленно встал и навис над Одоном:
        - Ты хочешь увидеть мёртвого Ходжу? Ты увидишь мёртвого Ходжу. Послезавтра да заката солнца я брошу его голову к твоим ногам.
        Одон опешил от этого натиска, страшного своим потусторонним хладнокровием. Эмери уже успел показаться ему прекраснодушным мечтателем, который видит грубые земные дела через романтическую дымку. Командор де Сен-Дени понял, что ошибся. Теперь он не знал что сказать. Тем временем Эмери спокойно сел и, как ни в чём ни бывало, совершенно спокойно заключил:
        - Завтра рано утром, брат Одон, мы с тобой встретимся и обсудим детали операции.
        В этот момент великий командор Иерусалима, про которого они уже забыли, встал с кресла, сладко потянулся и голосом немного ленивым произнёс:
        - Я очень рад, мои прекрасные братья, что вы так хорошо друг друга поняли.

* * *
        На следующий день Эмери и Одон приветствовали друг друга широкими улыбками, за несколько шагов распахнув братские объятья. Одон сразу перешёл к делу:
        - Есть только один способ уничтожить Ходжу — подставить ему в качестве наживки караван, которым он подавится. Но как это сделать? Пустыня большая. Не может же наш караван до бесконечности колесить по пустыне, пока Ходжа соблаговолит его заметить и захочет проглотить.
        Думаю, что наживку надо нагло подсунуть ему под нос — к самому логову, а логово у него в каньоне, в пещере.
        - Ходжа — полный дурак? Он не поймёт, что это наживка?
        - Он умнее нас обоих вместе взятых и всё прекрасно поймёт. Но надо знать этого человека, он всё равно нападёт. При всей его осторожности, он не будет равнодушно смотреть на то, как кафиры тащатся мимо его пещеры.
        - А если безо всяких наживок — просто послать туда мощный отряд и атаковать пещеру?
        - Вот тут-то и главная сложность. Из пещеры есть множество выходов на другую сторону. Если мы открыто атакуем в лоб, они оставят группу смертников сдерживать нас, а основные силы во главе с Ходжой уйдут через щели. Нам главное уничтожить самого Ходжу, без него отряд развалится. Если мы даже уничтожим весь отряд, а уйдёт один только Ходжа — считай, что мы ничего не добились. Вскоре у него будет новый отряд.
        - И он спокойно бросит своих людей на съедение кафирам?
        - Воины джихада, которых ты великодушно считаешь «рыцарями ислама», имеют на сей счёт мысли, совершенно непохожие на наши. Ходжу никто в исламском мире не осудит, если он уйдёт, бросив всех своих. И сам он считает собственную жизнь куда драгоценнее, чем жизни сотни шахидов. Это нисколько не противоречит его личному бесстрашию.
        - Перекрыть щели?
        - Все выходы из пещеры мы просто не можем знать, он уйдёт по самому неприметному.
        - Задача ясна: надо вытянуть из пещеры весь отряд, включая Ходжу, и сделать так, чтобы обратно в своё логово ни один из них вернуться не смог.
        - Вот то-то и оно. Как отрезать им отход? Как взять их в клещи? Есть одна мысль, но она совсем шальная. Рядом с входом в пещеру есть небольшая площадка, поросшая густым кустарником, а за этой площадкой — сразу трещина.
        - Через трещину провести людей на эту площадку и спрятать их в кустах? Как только вся банда покинет логово, они перекроют путь обратно?
        - Да, я об этом. Трещину и всё, что в ней происходит, дозорные Ходжи ни откуда не могут видеть. Но дозорные не только смотрят, а ещё и слушают. Сможет ли наш отряд спуститься по почти отвесному склону, а на другой стороне подняться абсолютно бесшумно?
        - В этих кустах твои лазутчики, конечно, бывали?
        - Да, там место человек для 10-и, если ты об этом.
        - Об этом. Значит, надо собрать отряд из 10-и человек — самых ловких скалолазов. Одним из них буду я. В отряде, который прибыл со мной из Тортозы, есть ещё трое таких парней. А у тебя, Одон?
        - Четверо, не больше.
        - Значит, 8 человек. Без кольчуг и без щитов. Каждому — короткий меч и полдюжины кинжалов.
        - При таком вооружении — вы все смертники. А если хоть у одного из вас побежит камушек под ногой, пока барахтаетесь в трещине — сверху расстреляют из луков, как баранов.
        - Будет то, что будет. Но завтра до захода солнца голова Ходжи спелым яблоком упадёт к твоим ногам. Остался один вопрос. Мы сможем удержать вход, если они будут видеть, что у них больше шансов уйти по дну каньона, перебив охрану каравана. Для этого охрана должна казаться им гораздо слабее, чем есть на самом деле.
        - Думал уже об этом. Часть людей надо спрятать. Можно на телегах, под соломой, как будто мы там сундуки с золотом маскируем. Но так спрячем человек 6, не больше.
        - Это надо сделать, а ещё вот что — всех рыцарей, кроме одного, переодеть в чёрные сержантские плащи. Они увидят, что перед ними вояки в треть рыцаря и пойдут на прорыв. А там должны быть рыцарями почти все.
        Одон от радости даже вскочил:
        - Ну и голова у тебя, Эмери! А я сначала думал — пустое дело путаться с этим командором из Тортозы.

* * *
        Рано утром накануне боевой операции Эмери вышел из ворот Тампля на Храмовой Горе. Рядом с воротами стояла девушка и, застенчиво улыбаясь, смотрела на него. Девушка была прекрасна: стройная, вся в белом с головы до пят. Её огромные фиалковые глаза, казалось, лучились счастьем. Несколько секунд Эмери зачарованно смотрел в эти волшебные глаза, каких не видел никогда в жизни. Он не успел заговорить, девушка первая к нему обратилась:
        - Благородный рыцарь, позвольте поднести вам этот плащ, как скромную дань любви и уважения к великому и прекрасному Ордену Храма.
        Только сейчас Эмери заметил в руках у девушки аккуратно свёрнутый тамплиерский плащ. Он механически взял протянутый ему свиток и, не отрывая взгляд от прекрасных глаз, дрогнувшим голосом спросил:
        - Кто вы, прекрасная сеньора?
        - Дочь погибшего тамплиера. Я шью для братьев-храмовников плащи и туники. Это — в память о моём любимом отце, но не только. Моя любовь к почившему отцу неотделима от любви к Ордену Храма. Что ещё я могу делать для Ордена? Только шить. А сейчас мне захотелось сделать что-нибудь необычное. Обратите внимание, благородный рыцарь, на крест на этом плаще — он не пришит из красного полотна, а вышит китайским шёлком.
        Эмери стало неловко от того, что он до сих пор не взглянул на подарок. Плащ был свёрнут красным крестом наружу. Этот крест действительно был необычным — вышитый разными оттенками красного шёлка, он переливался и словно пламенел.
        - Как вы думаете, у меня получилось? — робко спросила девушка.
        - Это чудо, — восхищенно вымолвил Эмери. — Ни у одного тамплиера нет такого плаща. Но почему — мне?
        - Я решила вручить этот дар первому рыцарю, который сегодня поутру выйдет из ворот Тампля. Это оказались вы. Обещайте, благородный рыцарь, что наденете этот плащ в первый же бой.
        - Ах, сеньора, от плаща после боя останутся одни лохмотья. А ведь он — драгоценный, вы вложили в него столько любви. Лучше я буду надевать его в особо торжественных случаях.
        - Хорошо. Вам виднее.
        - Вот только, сеньора. Я должен буду испросить благословение на ношение такого плаща. Может быть, и не благословят. Тогда я сдам его смотрителю одежд. Такой плащ подобает скорее великому магистру, чем скромному командору пустыни.
        - Мой отец тоже был командором. Пусть всё будет так, как благословит Господь.
        Девушка заметно погрустнела. Эмери тоже. От растерянности он задал совершенно неуместный вопрос:
        - Где же вы живёте, прекрасная сеньора?
        - У дядюшки. Он очень добрый. Сначала я хотела уйти в монастырь, а потом решила подождать и побыть пока поближе к Ордену, стараясь хоть чем-то быть для него полезной. Пообещала Пресвятой Богородице соблюдать монашеские обеты. Мой дядя — человек не бедный, но я ем только то, что едят в монастырях. Вы не подумайте, рыцарь, я живу по-монашески.
        - Не сомневаюсь, прекрасная сеньора. От всей души благодарю вас за чудесный подарок. Да пребудет с вами милость Господа нашего Иисуса Христа и Владычицы нашей Пресвятой Богородицы. Помолитесь за нас, грешных… сегодня в полдень.
        - Хорошо, — просто сказала девушка, и они раскланялись.

* * *
        Они назначили свою операцию на полдень — самое «мёртвое» время в Палестине, когда всё живое замирает. Это до известной степени гарантировало, что Ходжа будет в своём логове. Полуденным зноем так же можно было объяснить, почему караван идёт по дну каньона.
        Своих скалолазов, перед тем, как они начали спуск в трещину, Эмери напутствовал:
        - Молитесь, братья, непрерывно. Ни на секунду не останавливайте молитвы.
        Все согласно кивнули. Этих людей не надо было учить ставить ногу и закреплять на себе оружие. Они всё сделают идеально, но именно благодаря большому горному опыту, каждый из них понимал — в горах гарантий нет. Невозможно всё до такой степени предусмотреть, чтобы ни один камушек под ногой не тронулся с места. Они вверяли свою судьбу в Божьи руки, а тут уж нет лучшей страховки, чем молитва.
        Трещина была весьма широкой, двигаться здесь можно было свободно. Эмери не уставал благодарить Господа за то, что на их пути встречалось большое множество естественных ступенек — надёжных и крепких. Могло не оказаться ни одной. Сегодня Господь явно был с ними.
        Вот уже начали подъём. Это всегда легче. И тут Эмери увидел на почти отвесном и голом склоне ярко-красный анемон — цветок весенней пустыни. На суровом потрескавшемся камне это маленькое нежное создание выглядело настоящим чудом. Эмери вспомнил девушку, которая сегодня утром подарила ему плащ. Он так и не спросил её имя. Как же он будет теперь за неё молиться? Командор решил, что будет молиться за «ту девушку», ведь она известна Господу. «Сколь же велик наш Господь, создавший такую красоту», — восторженно подумал Эмери. Он и сам не знал, чью красоту имел ввиду — девушки или цветка. Его рука уже потянулась к анемону, но он удержался от бессмысленного действия.
        Когда Эмери жил в Европе, он был ещё ребёнком, и девчонок не замечал просто потому, что с ними невозможно было играть в мальчишеские игры. Впервые он обратил внимание на девушек уже в Антиохии. Этот город стал для него волшебной сказкой, и симпатичные соседские девчонки так же казались ему волшебными, сказочными существами. А ведь до сказки нельзя дотрагиваться руками. Иначе она исчезнет, и всё вокруг опять станет серым и обыденным. Сказкой можно было только восхищаться, а поскольку Бог — Творец всего прекрасного, значит надо благодарить Его за волшебные минуты лицезрения прекрасных созданий. Это отношение к девушкам закрепилось в его душе. Он благодарил Бога за то, что на несколько мгновений получил возможность утонуть в прекрасных фиалковых глазах. Он знал, что эти мгновения никогда не повторятся, но всегда будут с ним. И про анемон в ущелье он всегда будет вспоминать.
        В горах нельзя думать о том, куда ставить ногу, за что взяться рукой. Желательно вообще отключить сознание, полностью доверившись интуиции. Начнёшь думать — тебе конец. Лучше — о чём-нибудь постороннем, а руками и ногами пусть управляет Господь, не надо Ему мешать.
        Один за другим они втянулись в заросли кустарников у самого входа в пещеру. Всё было, слава Богу, совершенно бесшумно. Теперь надо замереть в абсолютной неподвижности, может быть, на несколько часов.
        Однако, не прошло и 15-и минут, как он услышал внизу звуки копыт. Одон со своими подтянулся гораздо раньше, чем можно было ожидать. Хорошо, что они успели. Сегодня, воистину, Господь всё взял в Свои руки. Было даже странным, насколько точно исполняется их план. Вскоре послышался крик дозорного бандита. Несколько воинов выскочили на площадку перед входом в пещеру и тут же вновь исчезли. Появились они уже с оружием, потом ещё группа, потом ещё. С дикими воплями вниз, на встречу тамплиерскому каравану, понеслось не меньше полусотни бандитов.
        Сердце Эмери похолодело. Здесь не больше половины банды. И Ходжи явно не видно. Неужели остальные во главе с предводителем где-то в другом месте? Тогда дальнейшее не имеет смысла. Даже перебив всю эту полусотню они ничего не добьются. Ходжа так и останется кошмаром пустыни.
        Эмери очень хотел броситься на помощь Одону и его людям, но пока не исчезли последние шансы на то, что их план сработает, этого нельзя было делать. Бой на дне каньона уже шёл в полную силу. Бандиты атаковали очень странно — всеми силами прямо в лоб. Это было совершенно на них не похоже — они оставляли каравану путь к отступлению. Должны же они понимать, что любой командор тамплиеров в такой ситуации оставит отряд смертников прикрывать отступление, а опытные возницы тем временем успеют увезти с поля боя телеги с ценностями. Тамплиеры всегда будут спасать золото, а не свои жизни. Почему же люди Ходжи не боятся упустить добычу? Или они поняли, что караван — пустышка, и битва пойдёт не за добычу, а на истребление? Тогда тамплиерам действительно ни к чему перекрывать путь к отступлению. Они и так ни за что не отступят.
        Да, бой разгорался именно по этому сценарию. Рыцари Одона, переодетые в чёрные сержантские туники, стояли насмерть и телеги не отводили. Преимущество врага было менее, чем троекратным, обычно в таких ситуациях тамплиеры побеждали, но у Ходжи были особые воины — каждый стоил тамплиера. И всё-таки бандиты падали один за другим. Это удручало. Если рыцари Одона победят, Эмери останется лишь спуститься вниз и поздравить брата с… полным провалом операции.
        Но, кажется, Одон что-то задумал. Рыцари спрятанные в телегах под соломой всё ещё не вступили в бой. Точно! Одон приказал возницам отводить телеги. Не успели телеги удалиться и на двести шагов, как на них, неизвестно из какой расщелины, хлынули не менее чем четыре десятка бандитов. Вот она — вторая часть отряда Ходжи. Тогда перед бандитами, словно по волшебству, выросли шесть рыцарей, скрывающихся под соломой. Нападавшие этого не ожидали, и не менее десятка из них сразу же были убиты. В каньоне закипел ещё один бой. Трудно было определить на чью сторону склоняется победа, но Эмери думал не об этом, а о том, что сам Ходжа до сих пор не вышел. Если он так и не покажется, станет просто без разницы, кто победит. И тут Эмери увидел Ходжу в трёх шагах от себя. Воин джихада вышел из пещеры с шестью телохранителями.
        Было невозможно усомниться в том, что это он. Кто не узнал бы нового Саладина? Ходжа был на голову выше любого из своих воинов. Невероятно широкие плечи. Мощный торс. Одет в серый халат, очень простой и недорогой, без украшений. Эмери рассмотрел даже несколько заплаток на его халате. Такая простота свойственна только великим людям, прирождённым повелителям, которые не нуждаются во внешних подтверждениях своей власти. Голову Ходжи украшала зелёная чалма — принадлежность его титула. Впрочем, это была скорее повязка, причём из самой недорогой материи.
        По знаку Эмери, его скалолазы разом метнули шесть кинжалов, уложив на месте всех телохранителей Ходжи. Они тут же бросились вниз, на помощь рыцарям Одона, словно не обратив внимания на человека в зелёной чалме, которого Эмери оставил для себя. Ходжа тоже, казалось, не обратил внимания на происходящее. Он проводил взглядом быстро исчезнувших тамплиеров и неторопливо обернулся, увидев перед собой тамплиера.
        - Здравствуй, Ходжа, — тихо сказал Эмери, без улыбки, скорее даже печально.
        Ходжа тонко и хищно улыбнулся:
        - Впервые вижу франка без кольчуги. Что заставило тебя забыть свою врождённую трусость и выйти навстречу врагу, не прикрывая грудь железом?
        Оскорбление было рассчитано на то, что франк потеряет самообладание и сразу же бросится на врага, раскроется и тут же падёт под смертельным ударом. Но Эмери только усмехнулся:
        - Очень хотел повидать тебя, Ходжа.
        Воин джихада понял, что перед ним достойный противник.
        Теперь Эмери хорошо рассмотрел его лицо. Странная горечь была в изгибе его тонких губ. Горечь, которую не могла поглотить никакая улыбка. Было в этой горечи что-то гипнотическое: влекущее и отталкивающее одновременно. Халат открывал грудь Ходжи, на которой виднелась татуировка — арабская вязь Корана. В каждой руке Ходжа держал по сабле. Эмери стоял перед ним в лёгкой тунике, в правой руке сжимая короткий меч, в левой — кинжал.
        Сабли замелькали так, что их почти не было видно. Эмери никак не мог перехватить инициативу и по кругу отступал перед этим ошеломляющим натиском. Он понял, что столкнулся с фехтованием совершенно иного рода, не имея ничего ему противопоставить. Кружась, как две дьявольские мельницы, сабли Ходжи плотно закрывали его от любого выпада, вскоре обещая перемолоть рыцаря в куски. Эмери понял: или он сейчас атакует, или дальнейший бой не имеет смысла.
        Его выпад был не так уж плох — снизу, где противник не может прикрыться. Меч пропорол халат Ходжи, но бок не пронзил, ушёл по касательной, разрезав кожу. Реакция Ходжи была мгновенной, но, потерянные им доли секунды стоили ему длинной резаной раны. Ещё пара таких ран и он истечёт кровью. На вполне естественное желание Ходжи отрубить ему руку, Эмери так же отреагировал мгновенно и так же потерял долю секунды — сабля успела чиркнуть по запястью правой руки. Боль от этой раны была очень странной, словно в руку ударила молния. Меч тут же выпал, пальцы скрючило.
        Эмери остался с кинжалом в левой руке. Против двух сабель он был, практически, безоружен. Правая сторона халата Ходжи ниже пояса полностью намокла от крови, он тоже был уже почти не боец, однако, без перевязки мог сражаться ещё минут пять, а ему и минуты не потребуется, чтобы прикончить рыцаря.
        Эмери демонстративно бросил кинжал на камни и упал на колени, склонив голову, всем своим видом изображая, что сдаётся в плен. Он знал, что Ходжа его не пощадит, но он знал так же, что несколько секунд он обязательно потратит на то, чтобы насладится зрелищем униженного противника. Левая рука Эмери метнулась к кинжалу, закреплённому на бедре, и через доли мгновения рукоятка этого кинжала уже торчала из груди у Ходжи. Удар был направлен точно в сердце, иначе, Эмери знал это, Ходжа в последнем напряжении воли успел бы его прикончить.
        Гигант всё ещё стоял — с кинжалом в сердце. Пальцы его, сжимавшие рукоятки сабель, были белыми. Глаза прикрылись, а странная горечь в изгибе губ ещё больше усилилась. Как он хотел, наверное, воскликнуть перед смертью: «Аллах акбар». Но не успел. Мёртвый Ходжа стоял перед ним несколько бесконечно долгих секунд. Потом упал на спину. Эмери сорвал с его головы зелёную повязку и крепко перетянул ею свою правую руку выше запястью. Потом левой рукой поднял свой меч и точным ударом отрубил голову противника.
        Голова Ходжи была гладко выбрита, за волосы не взять. Эмери просунул указательный палец в рот головы и подцепил изнутри за щёку. Он пошёл вниз, где бой уже почти стих. Вскоре он увидел, что дно каньона напротив пещеры полностью усеяно павшими воинами джихада и рыцарями Храма.
        Продолжался последний поединок, на который уже почти никто не обращал внимания. Юный тамплиер с редкой бородкой, единственный из всех рыцарей бывший в белом плаще, бойко наседал на последнего бандита. Их силы были примерно равны, и исход поединка отнюдь не выглядел предрешённым. Тем временем проходивший мимо пожилой сержант лениво метнул кинжал в спину бандита, даже не замедлив шаг и не взглянув на результат. На лице юного рыцаря отразилась такая горестная растерянность, как будто кинжал попал в него. Юноша подбежал к сержанту и запальчиво воскликнул:
        - Брат, вы поступили против всех правил чести!
        - Что ты знаешь о чести, мальчишка. — устало и равнодушно прохрипел сержант, не изменившись в лице. Это был единственный сержант в отряде, по боевой подготовке он не уступал рыцарю.
        Эмери увидел Одона. Командор де Сен-Дени сидел на земле, прислонившись спиной к колесу телеги. Глаза его были полуприкрыты, кажется, он был ранен, но трудно было определить куда — он был в крови с головы до пят. Эмери молча сел рядом с ним, положив голову Ходжи к себе на колени. Одон словно не заметил его. Они сидели так, наверное, с минуту, потом Эмери, как будто о чём-то вспомнив, переложил свой шарообразный трофей на колени Одона. Тот кивнул, дескать, всё понятно.
        - Жоффруа, — властным голосом де Сен-Дени подозвал к себе того юного рыцаря, у которого сержант только что украл победу. Рыцарь, приблизившись, отвесил почтительный полупоклон.
        - Здесь не рыцарский турнир, Жоффруа, свою доблесть будешь показывать где-нибудь в другом месте. И не смеши больше наших ветеранов, у них очень плохо с чувством юмора.
        Подавленный юноша с трудом выговорил:
        - Спасибо за науку, мессир.
        - Да, не забудь поблагодарить этого наглеца, Жака. Он, вполне возможно, спас тебе жизнь. А за свою наглость он будет наказан. Позови его ко мне.
        С Жаком Одон был так же краток:
        - За недопустимо грубое обращение к рыцарю ты будешь три дня есть на земле вместе с рабами и ходить голый по пояс с верёвкой на шее.
        - Именем Господа, мессир, — ответил сержант так, как будто его это не касалось.
        - Что-нибудь случилось, Жак?
        - Погиб рыцарь, у которого я был оруженосцем.
        Командор де Сен-Дени молча кивнул. Жак ушёл. Тогда Одон посмотрел наконец на Эмери и, с трудом улыбнувшись, сказал:
        - Ты это сделал, прекрасный брат.

* * *
        Врач сказал Эмери, что у него перерезаны сухожилия, и он никогда не сможет держать меч. Три дня рука сильно болела. Эмери всё время проводил в храме. Он непрерывно молился и просил Господа указать ему путь. На четвёртый день Эмери заметил, что рядом с ним молится брат-тамплиер забавного вида: маленький, полноватый, лысый. Он стоял не на коленях, а на четвереньках и смотрел на распятие как преданный, но провинившийся пёс смотрит на хозяина. Даже в повороте его головы было что-то собачье, как будто он в любой момент ждал удара палкой. Эмери, глядя на это существо, чуть не рассмеялся, но тут же одёрнул себя: «Может быть, так и надлежит молится. Все мы — псы Господни. Только гордецы считают себя перед Богом чем-то значительным. И я, наверное, один из таких грешных гордецов, а этот брат дышит смирением. И, кажется, ему очень плохо».
        Тем временем, удрученный маленький брат, весь состоявший из округлостей, поднялся на ноги и, с лицом ни сколько не просветлевшим, собирался уже покинуть храм, когда Эмери обратился к нему:
        - Брат, могу я чем-нибудь помочь тебе?
        - Нет, благородный рыцарь ничем не может мне помочь. Я счётовод. Последнее время в Тампль непрерывно поступает золото. Я день и ночь пересчитываю его. И вот у меня куда-то запропастилось 10 ливров. Сколько не бьюсь — не могу их найти.
        - Может, кто украл?
        - Нет, деньги в наличии. Я в документах этой суммы не досчитываюсь. Наличное количество денег и общая сумма по документам не совпадают. Без этого я не могу составить сводную ведомость. Какой я после этого счётовод? Меня надо палкой гнать из Тампля.
        - Не печалься, брат. Я очень неплохо умею считать. Правда, в ваших бухгалтерских тонкостях не силён, но ты мне, что надо, объяснишь. Мы возьмём след твоих десяти ливров, как хорошие гончие псы. Ведь мы — хорошие псы, не правда ли?
        ЦЕНА ВОИНЫ
        Опус второй
        Шахматная доска
        Эйнар бежал из последних сил. Пару раз он запинался за кочки и падал на землю. Расстояние между ним и преследователями сокращалось слишком быстро. Его совершенно белое лицо было страшно искажено гримасой отчаянья. Абсолютно бесцветные лохмы волос спутались. Кроваво-красные глаза готовы были окончательно потухнуть.
        Он даже не знал, куда бежит. Просто бежать — было последнее желание его уже почти исчезнувшего сознания. Его дикий животный страх был сильнее, чем ненависть преследователей — из последних сил Эйнар сумел сократить расстояние между ними. Но, когда он в очередной раз упал, то понял, что больше ему не встать. Отчаянье одержало победу над страхом.
        Эйнар поднял голову, чтобы последний раз в жизни увидеть свои любимые травы, и увидел… ноги. Ещё чуть приподняв голову, он увидел край чёрный туники. Встав на четвереньки, он заметил красный крест на левом плече. Перед ним стоял сержант храмовников. Как он мог не видеть его, пока бежал? Как был, на четвереньках, Эйнар подполз к сержанту и обнял его колени. Тот не оттолкнул его.
        Запыхавшиеся преследователи перешли на шаг и остановились в нескольких шагах от сержанта и Эйнара, который по-прежнему обнимал его колени. Это были пятеро крестьян с тупыми и злобными лицами. В руках они держали толстые палки.
        - Отдай нам этого человека, храмовник, — прошипел один из них, одновременно и заискивающе, и угрожающе.
        - Чего ради? Этот человек находится под защитой Ордена Храма, — ухмыльнулся сержант, явно очень довольный собой.
        - Разве ваш Орден укрывает колдунов? Колдуна надо сжечь!
        - А разве вы — инквизиторы? Я так понимаю, передо мной обычные бездельники, не желающие работать.
        - Колдуна надо сжечь! — тупо затараторили «бездельники», — Орден не может укрывать колдунов!
        - Орден проводит дознание! Сведущие люди делают это, а не вы, тунеядцы! Приедут рыцари — разберутся. А до тех пор. Напомню, территория командорства Арвиль — территория Церкви. Мы имеем право предоставлять убежище. Если вы сделаете хоть шаг вперёд, вас всех ждёт анафема! — сержант набрал в лёгкие побольше воздуха и страшно порычал: «Анафема!».
        На преследователей это произвело желаемое впечатление. В страхе они бросились бежать, проявив проворство ни сколько не меньшее, чем недавно Эйнар. Когда они скрылись из вида, сержант жизнерадостно расхохотался. Потом опустил взгляд на Эйнара, не менявшего позиции, и покровительственно вымолвил: «Встань, несчастный».
        Эйнар встал. Его колотило мелкой дрожью. Он боялся поднять глаза. Думал, если сержант увидит, что глаза у него — кроваво-красные — сам прогонит его палкой. Но сержант сказал только: «За мной» и проследовал в дом. Там он налил из кувшина стакан вина и протянул беглецу: «Пей».
        Эйнар выпил залпом, и тот час у него в голове всё поплыло. Он потерял сознание.

* * *
        Очнувшись, Эйнар увидел, что лежит на кровати. Судя по солнцу, которое заглядывало в окно, было раннее утро, значит, он проспал больше 10-и часов. Его спаситель сидел за столом рядом с кроватью. Увидев, что беглец открыл глаза, сержант скомандовал: «Подъём. На молитву».
        Эйнар охотно соскочил и встал рядом с сержантом перед двумя небольшими образами Господа и Богородицы. Сержант много раз подряд читал «Патер ностер», потом так же много раз «Аве Мария». Эйнар молился искренне, как всегда. Он видел, что тамплиер искоса поглядывает на него, желая увидеть, как он молится, как крестится и кладёт поклоны. Кажется, храмовник остался доволен тем, что увидел, во всяком случае, к столу он пригласил своего гостя гораздо радушнее, без прежней настороженности.
        - Давай. Чем Бог послал. Неплохие рыбники.
        Ели они молча и быстро. Потом встали и опять помолились. Сержант уже не косился на Эйнара. Жестом он предложил ему сесть обратно за стол.
        - Говорить много некогда. Жатва идёт. Коротко объясни, почему они называют тебя колдуном?
        - Вы же видите, какой я, — альбинос оторвал от стола взгляд своих красных глаз.
        - Да уж… вид у тебя… необычный. Но этого мало для такого обвинения. Из-за цвета волос и глаз тебя просто дразнили бы уродом.
        - Мы с отцом жили на отшибе, у самого леса. Ни с кем не общались. Про свою мать я ничего не знаю. Отец говорил, что она умерла. Кто мы с ним такие, я тоже точно не знаю. Отец говорил, что мы потомки норманов, которые пришли во Францию вместе с герцогом Ролло. Я не раз спрашивал себя, почему мы — не как все, почему живём отдельно, почему занятие у нас необычное. Ответов у меня нет. Отца было бесполезно спрашивать.
        - Отец умер?
        - Да. Год назад я похоронил отца. Просил священника отпеть его, но тот отказался, — губы Эйнара задрожали. — Я не понимаю, за что с нами так. Мы же добрые христиане.
        - И чем же занимались добрые христиане в своей избушке у леса на отшибе?
        - Мы лечили людей. Разве это грех?
        - Лечить людей, конечно, не грех, — по-крестьянски рассудительно и деловито заключил сержант, — но если это делать при помощи нечистой силы, заклинания разные читать, тогда — грех! — последние слова сержант постарался произнести сурово, даже с угрозой, но у него не очень получилось.
        Лицо простеца-тамплиера стало озабоченным и немного растерянным. Он явно хотел всякими хитрыми вопросами исподволь выведать у Эйнара правду, но почувствовал, что ничего не выходит. Наконец он решил действовать напрямую, что было ему куда привычнее:
        - Скажи честно, ты колдовал когда-нибудь?
        - Господом нашим Иисусом Христом и Его Пречистой Матерью клянусь, что никогда в жизни не колдовал и даже не знаю, как это делается, — в подтверждение своих слов Эйнар вытянул за шнурок из-под туники нательный крест и поцеловал его.
        - Да… молишься ты, как добрый христианин. Думаю, колдуны так молится не могут. И крест у тебя. Я хотел тебя в кладовке запереть, пока рыцари не приедут. В кладовке всё же лучше, чем под палками. Но опять же, чего ради невиновного человека под замком держать? Если дать тебе наш красный крест, чтобы ты его на одежду нашил, тебя, конечно никто не тронет. Но вдруг ты всё же… не очень… не совсем правильный христианин. Орден опозоришь. Этого я не могу допустить. Значит, давай так: будешь неотлучно при мне, а потом твою судьбу решат люди, которые поумнее меня. Серпом работать умеешь?
        - Нет, — сокрушительно признался Эйнар.
        - Горе с тобой, — вздохнул сержант, — пойдём в поле, попробую тебя научить.

* * *
        На поле Эйнар очень быстро и убедительно продемонстрировал свою полную неспособность работать серпом. Он привык внимательно и бережно относится к каждой травинке, а тут надо было резать их целыми охапками без разбора. Не по нему была такая работа. Сержант сдвигал брови и не раз хотел обрушить на своего подопечного град ругательств, но странное лицо Эйнара было таким добродушным и весь он выглядел настолько беззащитным, что язык не поворачивался его ругать.
        Присели перекусить. Эйнар, быстро разделавшись с ломтём хлеба, вертел в руках какую-то травинку. Брат Жак (именно так звали сержанта) недовольно проворчал:
        - Ну и что в ней такого особенного, в этой траве?
        - Что вы, брат Жак, «королева лугов» — она очень даже особенная. Из неё можно сделать замечательное лекарство.
        - А поможет твоё лекарство моему колену? Болит — терплю с трудом.
        - Конечно, поможет. «Королева лугов» хорошо лечит суставы.
        - И что я должен сделать с этой травинкой? Съесть её, как корова?
        - Лекарство надо готовить. Это сложный процесс. Я сделаю для вас, если вы дадите мне всё необходимое. У меня теперь ничего нет: ни запасов трав, ни чугунков, ни пузырьков. Наш дом сожгли, я в лесу несколько дней прятался, пока меня не выследили.
        Жак вспомнил, как несколько дней назад видел пожар на другом конце деревни у леса. Тогда он подумал: «Не моё дело». Сейчас ему стало за это стыдно. Он насупился и буркнул:
        - Получишь всё необходимое.
        Потом его вдруг осенила счастливая мысль:
        - А раны твоими травами можно лечить? Как бы это нашим рыцарям в Святой Земле пригодилось!
        - Да, брат Жак, конечно! Вот смотрите — травка, — Эйнар подобрал ещё один стебелёк, — я её по-своему называю «залечи-трава». Если её мелко перемолоть, смешать с бараньим жиром и ещё кое-что добавить — очень хорошо затягивает раны. А есть ещё другие — они боль снимают.
        - Значит травы на лугу — все разные? А я думал — трава есть трава.
        - Что вы! Травы — как люди, все разные. Они тоже — творения Божии. Каждая травинка Бога славит. Есть ещё особые лесные травы, корешки, грибы. Это всё жители Божьего мира. Их Бог создал, чтобы людям помогать, а люди не знают. Мы с отцом были посредниками между травами и людьми.
        - Вы лечили людей, а они решили вас за это убить?
        - Да. — Эйнар неожиданно разрыдался.
        Жак по-отцовски потрепал его совершенно бесцветные волосы и подумал: «На то и существует Орден Храма, чтобы защищать таких бедолаг. Вид у парнишки и правда… не очень. Но если Бог создал его таким, значит таким он и нужен. А рыцари меня, наверное, похвалят за то, что я такого полезного человека в Орден привлёк».
        - Давай, Эйнар, поползай по полю, насобирай своих травок. Вылечишь мне колено — я тебя рыцарям самым лучшим образом представлю. Моё колено — твоя проверка. А серп отдай-ка мне от греха, пока ненароком кого-нибудь не зарезал.

* * *
        Раньше Эмери не знал, что такое тоска, а теперь она была с ним неразлучна, поселившись в его душе, казалось, навсегда. Он никогда не терял ощущения радости жизни — ни в самых страшных и кровавых схватках, ни в пустыне, страдая от жажды на переходах, ни тогда, когда терял друзей, ни даже тогда, когда погиб отец. Никакие страдания не могли разрушить присущего ему счастливого мироощущения, потому что в его душе всё было просто. Есть рай на небе, есть боль на земле. Тот, кто достойно прошёл через боль — попал в рай. А сейчас.
        Щемящая, ноющая, изматывающая тоска ни сколько не походила на те страдания, которые облагораживают. Тоска была греховной, потому что вела к унынию, если не к отчаянию, а значит — удаляла от Бога. И всё потому, что теперь он ощущал себя абсолютно бесполезным. Он не мог больше сражаться, и путь к страданиям, естественным для любого рыцаря-тамплиера, был перекрыт для него.
        Вообще-то Эмери мог сражаться с мечём в левой руке и не раз доказывал это уже после травмы в тренировочном зале. Ни один сержант не мог устоять под его ударами левой. Он одолел бы, пожалуй, среднего сарацина. Но двоих — уже не смог бы. А надо было побеждать трёх-четырёх противников, иначе он — не тамплиер. Если в бою на него будут рассчитывать, как на полноценного рыцаря — он подведёт. А этого он не мог допустить. Командор д'Арвиль ни разу в жизни не подводил своих боевых друзей.
        Когда он помог орденскому счетоводу в Иерусалиме, тоска ненадолго оставила его. Счетовод был счастлив, что все цифры, наконец, сошлись, и Эмери был рад, что выручил товарища. Но это было не то. Когда он виртуозно жонглировал цифрами, у него сохранялось ощущение забавы, детской игры, хотя умом он вполне понимал важность и значимость для Ордена этой работы. Но он — командор пустыни, а не рыцарь шахматной доски.
        У великого командора Иерусалима после ранения Эмери появился весьма весомый аргумент в пользу предложения заняться финансами. Эмери принял это предложение без пререкательств и лишних разговоров. С тоской в душе.
        В счёте ему не было равных, как и в бою. Разбирая расписки, договора и платёжные ведомости, он оставлял далеко позади нескольких счетоводов. При этом горько усмехался про себя: «Тамплиер не имеет права отступать при менее, чем троекратном превосходстве противника».
        Но орденские счетоводы — не противники, и обставить их — не велика доблесть. Цифры — тоже не сарацины, хотя изобрели их, как ни странно, именно они. Эмери попытался представить, что цифры — противники, чьё сопротивление надо сломить любой ценой. Это получалось, но именно это и создавало ощущение детской забавы.
        Эмери много молился. Тоска не проходила. Но ему открылась правда. Он понял, в чём его беда — у него не осталось противников. Раньше он думал, что смысл его жизни — приносить пользу Ордену, но ведь он и сейчас не был лишён такой возможности, а душу это не грело. Оказывается, ему нужны были противники, чтобы побеждать их. На этом строилось равновесие его души. Его внутренняя гармоничность имела в своём основании системно удовлетворяемое тщеславие. Он разом, всю целиком ощутил системную греховность своей души. Это было ужасно.
        Вскоре ему сказали, что он должен отбыть во Францию. В парижском Тампле не менее, чем в Святом граде, требовались хорошие финансисты. Столь радикальный поворот в судьбе не вызвал у него сколько-нибудь сильных эмоций. Отреагировал только разум — Палестина не нужна ему без войны. Ему, ставшему теперь мирным человеком, вполне логично отправится в мирные края.
        Франция показалась ему странной. Все кругом были суетливыми, вечно чем-то озабоченными и какими-то безрадостными. В боях они умели быть счастливыми, радуясь каждой маленькой победе, как началу новой жизни. А ведь тамплиеры побеждают всегда, даже если гибнут.
        Иерусалим, когда он впервые увидел его, был городом сбывшейся мечты. Святой Град, висевший на волоске, в любой момент рискуя подвергнуться страшному нападению противника, всё же был неким священным сосудом счастья.
        От Парижа веяло тоской. На этот город никто не нападёт и не разграбит, никто не перебьет большинство его жителей и не уведёт в рабство оставшихся. Этому городу нечего бояться, поэтому парижане не знают, что такое настоящее счастье. Они знают множество мелочных удовольствий, а о существовании счастья, наверное, даже не подозревают. А где-то там, за морем, в лицо братьям дышит обжигающе дыхание пустыни. Там смерть — на каждом шагу, а глоток тухлой воды дороже бутылки лучшего вина. Там — смертоносное сверкание ятаганов и… ничего, кроме солнца вверху и врагов вокруг.
        Разве Париж поймёт палестинских братьев? Разве захочет помогать им из последних сил, так же, как они из последних сил удерживают оставшиеся за ними последние клочки Святой Земли? Иерусалим не нужен Парижу. Здесь у людей другие заботы.
        В Тампле на него едва обратили внимание. Местные тамплиеры были скорее чиновниками, чем рыцарями. Тут не с кем было обняться по-братски. Тогда Эмери ещё не знал, что здесь служит множество благородных и возвышенных рыцарей, а на прибывающих из Палестины они стараются обращать поменьше внимания, просто потому, что редко встречают со стороны заморских героев что-нибудь, кроме хамства. Высокомерие рыцарей пустыни по отношению к столичным братьям могло бы уже войти в поговорку, если бы о нём не старались говорить поменьше. Не заметил Эмери и того, с каким восхищением смотрят на палестинского паладина юные сержанты Ордена. В душе д'Арвиля не было ничего, кроме тоски, а тоска всегда занята самообслуживанием и не видит ничего, что на неё не работает.
        Ему объяснили, к кому пройти по интересующему его вопросу. Он строго представился:
        - Командор Эмери д'Арвиль из Тортозы.
        - Эсташ, — назвал себя иерарх.
        - Это всё, что вы имеете о себе сообщить? — Эмери не настолько обескуражила краткость представления, насколько непреодолимым было желание нахамить тыловому начальнику.
        - Многие, включая короля, хотели бы знать обо мне побольше, однако, вынуждены довольствоваться этим скромным фактом: они имеют дело с Эсташем. Это даже не имя. Скорее, прозвище. Или титул.
        Эти слова прозвучали для Эмери несколько удивительно. Было в них что-то очень жестокое, пожалуй даже зловещее. Тоска на миг уступила любопытству, в душе Эмери вспыхнула искорка жизни.
        - Весь к вашим услугам, мессир Эсташ.
        - Мне всегда будет нужна от вас одна и та же услуга — вы будете разгребать дерьмо.
        - До меня в Тампле некому было чистить сортиры?
        - Засранцы есть не только в Тампле. Они живут по всей Франции. За ними-то вы и будете убирать.
        - Вы всегда изъясняетесь столь же изысканно?
        - При королевском дворе очень трудно позаимствовать хорошие манеры. Это вам не пустыня с её благородством.
        - И я теперь вынужден буду портить свои манеры при дворе?
        - Может быть. А для начала отправитесь в родной Арвиль.
        - Что там?
        - Дерьмо.

* * *
        Эсташ очень понравился Эмери. В нём совершенно не было ничего показного, он не бравировал своей грубостью, просто был, каким был. Его маленькие, цепкие, пожалуй, даже злые глаза странным образом веселили. Худощавое лицо, покрытое короткой русой бородой, больше напоминавшей трёхдневную щетину. Это был настоящий воин: жестокий, порывистый, очень искренний и, вместе с тем, совершенно закрытый. Эсташ дышал тайной. Так выглядят только очень глубокие люди. Эмери был искренне рад тому, что продолжит службу под началом столь незаурядного человека.
        Об этом он думал по дороге в Арвиль, который покинул ребёнком. Не сказать, что он очень волновался в ожидании встречи с родовым поместьем. Даже пытаясь разбудить воспоминания раннего детства, он находил в своей душе лишь какие-то очень блёклые и невыразительные образы. Его сознательная жизнь началась в Антиохии, и окружавшая его теперь природа была для него иностранной. В Арвиль он всё равно поехал бы, но не для того, чтобы встретиться с детством. Просто это надо было сделать. Что это за д'Арвиль, который ничего не знает про Арвиль? В Палестине это было решительно безразлично, а здесь. Здесь предстояло стать своим.
        Эмери сопровождали два рыцаря и три сержанта. Эсташ сказал, что про арвильские дела ему по дороге расскажет один из рыцарей, юный Пьер де Бевиль.
        - Рассказывать-то, собственно, и нечего, — начал Пьер. — Неделю назад из Арвиля прискакал сержант, сообщивший, что у них конфликт с местными сеньорами. Дело постепенно принимает бурный оборот, и без помощи Тампля местным храмовникам уже не обойтись. Подробности нам предстоит узнать на месте.
        - Какой может быть конфликт? Орден пашет свою землю, местные сеньоры — свою. С чего бы наши дела их печалили?
        - Земля, мессир, приносит плоды. Плоды продают. Делают это на рынке. Из-за рынка и конфликт.
        - Продолжай, — буркнул Эмери, несколько раздражённый тем, что Пьера надо постоянно погонять, как ленивую лошадь.
        - Ещё в 1205 году Орден Храма получил право на обустройство местного рынка, и теперь все местные сеньоры вынуждены продавать свои товары на нашем рынке. Мы вынуждаем их играть по нашим правилам.
        - Слушай меня внимательно, сеньор шахматист, — Эмери говорил спокойно, но в его голосе отчётливо прозвучали металлические нотки. — Ты, кажется, получаешь удовольствие от моей наивности и неосведомлённости в ваших играх. Однако, прими в расчёт: с 5-и лет я жил на Святой Земле, с 13-и лет — в Ордене, с 16-и непрерывно воевал, так что мне было не до рыночных премудростей. Рассказывай мне всё и не заставляй тянуть тебя за язык.
        Пьер стушевался и начал говорить чётко, размеренно и по-деловому:
        - Почти на всех своих рынках тамплиеры торгуют по ценам ниже рыночных. Не на много ниже, но всё-таки. Во-первых, мы заботимся о людях, которым, благодаря нашим ценам, становится легче купить многие товары. Во-вторых, таким образом мы быстрее распродаем товары и, соответственно, быстрее можем предлагать всё новые и новые — нам всегда есть что предложить. Но другие хозяева, когда привозят товары на рынок, из-за наших низких цен либо остаются без покупателей, либо так же вынуждены снижать цены и терять прибыль. Жалуются на нас куда могут и пакостят самыми разными способами.
        - Так в этом и корень арвильского конфликта?
        - Не только. На арвильском рынке каждый продавец должен платить нам за право торговли. Тех, кто не вносит плату своевременно, мы просто вышвыриваем с рынка, а иным мошенникам не разрешаем у нас торговать ни за какую плату.
        - И чем они вызвали вашу немилость?
        - Обманывали покупателей, обсчитывали, обвешивали, продавали плохой товар. Крестьяне жаловались нам, мы мошенников предупреждали — на тамплиерском рынке всё должно быть честно. Но, мошенники, судя по всему, торговать честно просто не умеют. Тогда мы вышвырнули их — честь Ордена превыше всего. Они жаловались, но безуспешно. Потом пытались открывать неподалёку свои рынки — мы всё это разогнали. Право у нас, а не у них. Орден не потерпит ущемления своих прав.
        - Получается, что мы ставим их на грань разорения?
        - За всё надо платить. Или расплачиваться. Они не лишены возможности продавать свои товары, но вынуждены теперь возить их на другие рынки — это далеко, прибыль уменьшается.
        - Чего они добиваются?
        - Трудно даже сказать. Кажется, теперь для них месть важнее прибыли. Распускают грязные сплетни про тамплиеров, уже были случаи порчи орденского имущества. Вот с этим-то нам и предстоит разобраться.
        - Да у вас тут война, — усмехнулся Эмери.
        - Рыночные войны, мессир, страшны своей подлостью и коварством. Здесь не встретишь врага лицом к лицу, все удары — только из-за угла. Не могу больше. Несколько раз просил отправить меня в Палестину. Эсташ не пускает. Говорит, что не собирается разгребать это дерьмо в одиночку. Но я всё равно уплыву в Святую Землю.
        Эмери не хотел ничего говорить, но, помолчав, всё-таки спросил:
        - Знаешь, Пьер, чем пахнет после боя?
        Юноша, видимо, боявшийся сказать какую-нибудь глупость, помотал головой, и Эмери лениво продолжил:
        - После боя пахнет дерьмом. И мочой. У мертвецов это всё наружу выходит. Таков запах победы. Ещё нанюхаешься, успеешь.
        Пьер изменился в лице, но нашёл в себе силы продолжить разговор:
        - И всё же, мессир, лучше уж встречать врага лицом к лицу.
        - Конечно, лучше. Только и это удовольствие сарацины постараются тебе не доставить. Они так же предпочитают бить подло, из-за угла, из засады. И в спину тебе полетят не сплетни и не кляузы, а стрелы и кинжалы. Рыцарь иной раз и меч не успевает обнажить, как, глядишь, уже валяется с кинжалом в спине. И от него пахнет дерьмом.
        - Мессир, вы хотите, чтобы я передумал ехать в Палестину, убоявшись дурных запахов и сарацинского коварства? — парировал Пьер голосом обиженного ребёнка.
        - Отнюдь. Если обрету здесь некоторый вес, постараюсь упросить начальство всё же отправить тебя в Святую Землю. Там нужны такие… бодрые парни. Но о войне ты пока знаешь примерно столько же, сколько я о торговле. Ты обучишь меня, я кое-чем поделюсь с тобой. Мы будем весьма полезны друг другу в ближайшее время. Скажи-ка мне, кто такой Эсташ, и почему он называет своё имя прозвищем, чуть и не титулом?
        - При короле Людовике VII, почти сто лет назад, когда Орден Храма ещё только вставал на ноги, тамплиерскими финансами занимался некий Эсташ Шьен, то есть Эсташ Собака. Про него почти ничего не известно, кроме того, что человек этот был очень могущественный, чрезвычайно влиятельный, впрочем, всегда остававшийся в тени, незаметный. Говорят, что после Шьена кто-то в шутку называл следующего финансиста Тампля — «наш новый Эсташ». Так и пошло. Про нашего Эсташа известно, кажется, не больше, чем про первого — Шьена. Я, во всяком случае, не знаю его настоящего имени, хотя отношусь к числу его ближайших подручных. Не уверен даже, что он — француз. Вы обратили внимание на то, что он говорит с очень странным акцентом?
        - Я и сам не очень привык к чистой и правильной речи франков.
        - Да, у вас тоже акцент.
        - Арабский. Надо будет немного понатаскать тебя в арабском языке, в Палестине пригодится. Но Эсташ по-арабски не говорит, уверяю тебя. Я заметил бы это.
        - Каким образом, если он говорил с вами по-французски?
        - У франков, знающих арабский, заметно меняется речевая манера. Они и на собственном языке говорят уже немного по-другому. Но это всё потом. Я отвлёк тебя.
        - А я закончил. Если вы про Эсташа. Поверьте, мессир, мне тут скрывать нечего. Эсташ — загадка. Вот и всё. В нём чувствуется повадка опытного воина и обширнейшие познания. Где он воевал? Похоже, что не в Палестине. Где он учился? Точно, что не в монастыре. Во всяком случае — не в нашем. Он необычный. Очень жестокий и очень добрый одновременно. О нём не надо говорить, мессир. Поверьте мне — не надо. Лучше расскажите мне про Иерусалим.

* * *
        Командор Арвиля, сержант Жак, встречал долгожданных рыцарей при полном параде. В новеньком чёрном плаще, который, похоже, берег специально для этого случая, с мечём на поясе в очень простых, но весьма добротных ножнах. Его грубое лицо излучало особую торжественность. По правую и левую руку от Жака стояли двое подчинённых ему сержантов.
        Прибывшие соскочили с коней и после коротких приветствий Эмери сразу же перешёл к делу:
        - Рассказывай, что на рынке.
        - Последнее время стало совсем плохо. Три дня назад все наши лавки разгромили.
        - Что?! Это, по-твоему, всего лишь «плохо»? Это катастрофа! Орден Храма громят в самом сердце Франции! И кто? Свои же — христиане! Что ты предпринял?
        - Торговля восстановлена. Наши лавки я кое-как подправил, полностью их отремонтировать нет сил. Для того, чтобы наказать виновных, у нас тоже нет ни сил, ни средств. Мы знали, что приедут господа рыцари.
        - Как относятся к тамплиерам люди?
        - Да как-то… выжидательно. Их сильно мутит сеньор Мондубло. Настраивает против Ордена, рассказывает про храмовников всякие гадости. Мне кажется, местный народец уже готов бросится на штурм командорства.
        - И что ты будешь тогда делать, несчастный?
        - Приступлю к обороне по всем правилам военного искусства. Наши стены, хоть и не очень высокие, однако, натиск этого сброда выдержат. Мы готовы погибнуть.
        - В священной войне с христианами?! О, несчастный!..
        - Но это же отребье, мессир. Они подняли руку на Орден.
        - А ты сам кто? — Эмери неожиданно для себя страшно заорал на Жака. — Ходил по рынку с высоко поднятой головой? Разговаривал с людьми высокомерно? За людей их не считал? Мондубло, говоришь, про Орден сплетни распускал? А, глядя на твою спесь, людям не трудно было поверить, что всё это правда.
        Жак медленно опустился на колени и понуро склонил голову. Он не произнёс ни слова в оправдание. В его душе зарождалось понимание своей вины. Увы, этот грозный рыцарь был прав. Гнев Эмери схлынул сразу же, как только он увидел искреннее раскаяние Жака.
        - Встань, — сказал он уже совершенно спокойно, — Идите в дом. Я тут пройдусь немного.
        - Я покажу вам всё, мессир, — суетливо вызвался Жак.
        - В Арвиле я и без тебя не заблужусь.
        Пьер де Бевиль сказал Жаку:
        - Перед тобой — командор Эмери д'Арвиль.
        Жак от изумления даже рот ладошкой прикрыл и тотчас, словно от греха, повёл гостей. Эмери остался один. Встречу с Арвилем он никак себе не представлял, а потому не мог быть разочарован. Однако, щемящая тоска, не покидавшая его с момента ранения, сейчас окончательно затопила всю его душу и стала невыносимой. Он понемногу вспоминал, всё что видел перед собой: хлев, конюшню, большой амбар, часовню. А вот высокая башня голубятни. Он увидел себя там маленьким мальчиком, пускающим голубей. Это ни сколько не согрело душу. Игры, игры. Что от них проку? Вся его жизнь вдруг показалась его полной бессмыслицей.
        В Палестине тамплиеры претерпевают бесчисленные страдания и другим так же причиняют немало боли. А в Европе их Орден ненавидят. В Палестине храмовников тоже не очень любят, но там — враги, а получается, что и здесь тоже враги. Тогда ради кого всё это?
        Он искал в своём детстве хоть какое-нибудь важное воспоминание, на которое сейчас могла бы опереться его душа и… не находил. Эмери хотел уже идти в дом, когда его взгляд упал на крест часовни. Здесь обычно совершали крещения, отпевания, служили молебны. Мессу не совершали, это всё же не храм, но однажды отец упросил священника совершить в часовне мессу, чтобы исповедать и причастить всех, кому трудно было добраться до ближайшего храма.
        Маленький Эмери смотрел тогда, как местные крестьяне и торговцы причащаются. Командор неожиданно замер. Вспомнил. Он вспомнил их лица, когда они причащались — просветлевшие, добрые, благодарные. Обычно они были очень грубыми, а тут — просветлели. Лицо удручённого командора, едва он вспомнил об этом, тоже просветлело.
        Крестьян искушает бесноватый Мондубло, но если их сердец коснётся хотя бы только одно благодатное слово. Вот только как это слово найти? Он сам болен душой и нуждается в целителе. А как выбираются к своим двое раненных, ни один из которых не может идти самостоятельно, а вместе — выбираются. Эмери радостно улыбался.
        Когда он зашёл в дом, все были так удивлены этому, что тоже растерянно и недоуменно заулыбались. Его усадили за стол на почётное место. Угощение было отменным, всё очень простое - рыба, овощи, но Эмери сразу почувствовал, с какой любовью приготовлен стол. Он представил себе, как пыхтел важный Жак, когда готовил угощение для рыцарей и… расхохотался. Потом отхлебнул вина и радостно провозгласил:
        - А вино — плохое! Мой отец всегда говорил: в Арвиле всё хорошо, а вино — дрянь!
        - Неважнецкое у нас винишко, мессир, в этом вы правы, — плутовато прошептал Жак, понемногу отходивший от рыцарского гнева. — Соблюдаем традиции. Если вино в Арвиле будет хорошим, так разве ж это будет Арвиль?
        - А ты шутник, брат, — сказал Эмери и опять расхохотался. — Но вот скажи ты мне, мой прекрасный Жак, как ты будешь жить дальше?
        - Как прикажет мессир. Наши души способны только на грех.
        - А что тебе мессир прикажет? — вполне добродушно и расслаблено вопросил Эмери.
        - Людей любить? А без приказа ты это не умеешь? Что я тебе нового открою? Надо жить, как Господь завещал. А Господь сказал: «Любите друг друга». Так хочет Бог.
        Пьер де Бевиль встал и торжественно возгласил: «Деус вульт!». Все храмовники резко вскочили и дружно гаркнули: «Деус вульт!». Эмери вновь почувствовал себя в компании боевых друзей.
        Неожиданно его взгляд остановился на странном юноше с красными глазами и бесцветными волосами, который тихо сидел в углу.
        - Кто это? — спросил он Жака.
        - Эйнар. Лекарь. Его обвинили в колдовстве, но я дал ему убежище и спас от смерти. Подумал, если он колдун, так вы приедете и во всём разберётесь, он не сможет избежать гнева Божьего. Только мне сдаётся, что он добрый христианин. А лекарь — отменный, это вне сомнений. Моё колено вылечил. Сейчас лечит и людей, и скотину. У нас — с месяц. Позвать?
        Эмери был поражён внешностью Эйнара. Кровавые глаза были даже не самым удивительным на этом лице. Весь облик Эйнара источал неземную кротость и смирение, ничего общего не имевшее с забитостью и униженностью. Это было похоже на святость. Поверхностный взгляд увидел бы перед собой лишь запуганное существо, но это было не так. В лице Эйнара читалась сила и достоинство, но растворённые смирением и кротостью. А глаза и волосы — словно он от рождения юродивый. Внешность мешает видеть его духовные достоинства и уберегает парня от гордыни.
        Слушая рассказ Эйнара, Эмери уже знал, что перед ним — добрый христианин, и даже более того — редко встретишь такого доброго христианина.
        - Вот и здесь ты оплошал, брат Жак, — сокрушенно вымолвил Эмери, когда Эйнар закончил.
        - Не надо было давать ему убежище?
        - Не надо было доводить до того, что ему потребовалось убежище. Раньше ты прибегал к услугам Эйнара и его отца?
        - Нет, я про них и не знал-то ничего.
        - Вот в этом и была твоя ошибка. Ты должен был всё про них знать и переселить этих полезных людей к нам командорство, дать им защиту Ордена, ещё когда дело не дошло до крайности. А теперь у нас ещё будет хлопот из-за этого парня. Ты так помог Мондубло, как тот и не мечтал.
        - Выгнать его? — упавшим голосом спросил Жак.
        - Горе ты моё. Когда ты служил в Святой Земле, Жак, тебе часто случалось выдавать своих?
        - Что вы, мессир, никогда!
        - А сейчас ты что мелешь?
        Эмери обратился к Эйнару:
        - Отныне ты — человек Ордена Храма. Поедешь со мной в Париж. До отъезда сиди в доме как мышь и носа на улицу не высовывай.
        - Именем Господа, мессир, — сказал Эйнар с чудесным смирением, нисколько не изменившись в лице, как будто ничего другого и не ждал, хотя это было не так — в душе лекаря от слов рыцаря зазвучала чистая и торжественная хвала Творцу.
        Эмери отпустил его кивком головы и обратился к Жаку:
        - Среди окрестных людей у тебя достаточно доверенных лиц?
        - Имеются таковые. Боевой силы они, конечно, из себя не представляют.
        - Это и не надо. Женщины-сплетницы, старички-говоруны есть среди твоих людей?
        - На таких и делаем упор.
        - Славно. Каждому из них тихо и незаметно передай ошеломляющую новость: из Иерусалима прибыл великий герой, победитель несметных сарацинских полчищ. И через сутки от этой новости должны гудеть все окрестности. Подробности можешь им не сообщать, они сами таких чудес напридумывают, какие нам и не снились. Не беда, потом с этим разберёмся. Скажи только, что у этого рыцаря необычный плащ. Чудесный, волшебный и так далее. Улавливаешь суть?
        Жак хитро улыбнулся:
        - Мессир, разрешите приступить немедленно.

* * *
        Эмери с суровым видом неспешно прогуливался по рынку. На нём был плащ, подаренный девушкой с фиалковыми глазами. Он впервые надел этот плащ и чувствовал в себя нём очень торжественно, так что торжественное выражение лица далось ему без труда. К этому он примешал немного угрюмости и «великий герой» таким образом пришёл в соответствие с представлениями земляков. Со всех сторон он ловил на себе восхищённые взгляды. Жак хорошо поработал. Плащ тоже сыграл свою роль. Крест на нём весьма необычно переливался, и это было достаточной пищей для необузданного воображения арвильцев.
        «Интересно, каких небылиц им про меня наплели, и что я буду с этим делать?» — подумал Эмери. Небылицы были нужны, но командор уже решил, что лично от него земляки не услышат ни слова лжи.
        Арвильцы не решались с ним заговорить, во взглядах многих из них явственно читался страх. Не удивительно после того, что они устроили погром тамплиерских лавок. Теперь они не ждут от командора храмовников ничего, кроме репрессий. Надо было как-то сломать этот лёд. Первое же слово, произнесённое им, должно было прозвучать очень весомо и вместе с тем, очень естественно, без напряжения. Эмери не знал, как начать диалог и уже немного растерялся, когда Господь пришёл ему на помощь.
        Люди перед ним расступались, но вот один мальчик лет 5-и так и остался стоять у него на дороге. Эмери остановился, посмотрел на него и очень сдержанно улыбнулся (героям не подобает слишком явное проявление симпатии). Потом достал маленький серебряный крестик и протянул его мальчику со словами: «Возьми этот крестик. Он освящен в Иерусалиме на Гробе Господнем. Это большая святыня. Храни его всю жизнь».
        Мальчик весь засветился от небывалого счастья. К нему одному из огромной толпы обратился великий герой, да ещё и крестик подарил! Страх словно ветром сдуло с лиц арвильцев. Тотчас к Эмери подошла мать ребёнка. (Интересно где она было до этого?). Женщина, тоже сияя от счастья, промолвила:
        - Спаси вас Бог, мессир, за ту честь, которую вы оказали моему малышу.
        - Если не будете, как дети, не войдёте в Царство Небесное, — глубокомысленно заключил Эмери. Теперь он позволил себе улыбнуться пошире, глядя на ребёнка и его мать. Это ободрило женщину, и она решила спросить:
        - Не могли бы вы рассказать, мессир, о вашем чудесном плаще?
        - Его сшила в Иерусалиме одна святая затворница. — после этих слов Эмери чуть не укусил себя за язык — ведь собирался же ни в коем случае не врать. Хотя. «фиалка» — Божья девушка. Она ведь и правда может быть святой. Эмери продолжил. — Она — дочь павшего тамплиера. Бессонными ночами, пребывая в непрерывной молитве, эта подвижница вышивала крест на белом плаще. Может быть, даже ангелы ей помогали.
        - Она подарила вам этот святой плащ, потому что вы — самый великий герой в Иерусалиме? — доверчиво спросил мальчик.
        - Нет, малыш, не поэтому, — Эмери перестал играть, теперь он уже говорил с близкими людьми. — Она подарила мне плащ накануне страшного боя, из которого трудно было выбраться живым. А от победы в этом бою многое зависело для христиан Иерусалима. Думаю, её святая душа всё это знала от ангелов, и она поднесла мне этот плащ, как благословение Господне, — раньше всё это и в голову Эмери не приходило, но сейчас он подумал, что так, наверное, и было на самом деле. Чудесный взгляд «фиалки» неотступно сопровождал его и, должно быть, сберегал и в расщелине, и во время боя с Ходжой.
        - Расскажите про этот бой, — чуть ли не хором попросили мать и сын. Вокруг них уже собралась порядочная толпа, земляки ловили каждое слово Эмери, со всех сторон раздавались умоляющие возгласы: «Расскажите».
        Кто-то прикатил огромную пустую бочку. Эмери легко запрыгнул на неё, и все замерли в ожидании рассказа. Командор видел вокруг себя воодушевлённые лица самых искренних христиан, пусть очень простоватых и доверчивых, но сейчас всё их доверие принадлежало Христу. Эмери неспешно начал:
        - В горах засела огромная шайка злобных разбойников. Их предводитель был страшным злодеем, наделённым огромной, нечеловеческой силой. Наверное, сам дьявол даровал ему способность подчинять себе людей. Казалось, от этой банды нет спасения. Но в Иерусалиме жил великий герой — командор тамплиеров Одон де Сен-Дени. И я стал его другом.
        Эмери рассказал про этот бой так, как это было на самом деле, опустив некоторые боевые подробности. Он сам удивлялся тому, что я его языка стекает словно сказка, а ведь это правда. Он устало замолчал, вновь пережив нечеловеческое напряжение той схватки. Его слушали, затаив дыхание. На рынке уже никто не торговал. Даже воришки не решались трогать оставленные без присмотра прилавки. На несколько мгновений над всей толпой воцарилась гробовая тишина. Потом кто-то спросил:
        - Мы знаем, благородный рыцарь, что вы победили в Святой Земле множество драконов. Расскажите.
        - Драконы. — Эмери тяжело вздохнул. — Драконы есть! Орден Храма ведёт с ними непрерывную войну, и я тоже не раз принимал участие в схватках с драконами. Но вы даже не догадываетесь, каковы эти драконы на самом деле. Ужас в том, что они — невидимые. Драконы незаметно вселяются в человеческие сердца и действуют через этих людей. Эти драконы — бесы, ненавидящие Христа. В сердце предводителя злодеев, которого мы обезвредили, жил страшный, могущественный дракон, полностью завладевший его душой. Вот с такими-то людьми-драконами и сражается Орден Храма — и молитвами обращёнными ко Господу, и мечами, которые мы поднимаем во имя Господа.
        Слушатели Эмери ни сколько не были разочарованы таким пониманием драконов. В огромных звероящеров большинство из них не очень-то верило, не смотря на всю свою простоту, а то, что говорил Эмери звучало в полном согласии с тем, что они слышали от священников. Сердца арвильцев уже пылали пламенем веры, рассказ Эмери привёл их в состояние большого религиозного воодушевления. Слова палестинского паладина звучали очень искренне и прочувствовано. Такой вдохновенной проповеди Арвиль, кажется, не слышал со времён Петра Пустынника, в своё время посещавшего эти места. Люди хотели слушать Эмери ещё и ещё, а командор неожиданно изменил направление своей проповеди:
        - Вы думаете, драконы вселяются только в сердца сарацин? Нет, дорогие мои! Христианские сердца тоже не в безопасности. Порою эти мерзкие создания пробираются в наши сердца, и тогда мы начинаем враждовать против Святой Церкви и её верных слуг. Не это ли случилось с вами, арвильцы, когда вы начали громить лавки Ордена Храма? Вы же добрые христиане, я вижу это совершенно ясно. Кто тогда завладел вашими сердцами? Что вы натворили? — голос Эмери задрожал, он готов был разрыдаться, но знал, что нельзя.
        Несколько арвильцев рядом с ним встали на колени и вскоре большинство последовали их примеру. Из коленоприклонной толпы раздавались возгласы:
        - Прости нас, грешных, прости!
        - У меня ли вы должны просить прощенья? Просите прощения у Христа, против которого вы враждовали, подняв руку на имущество Ордена Храма. Тамплиеры в Святой Земле крови своей не щадят, охраняя Гроб Господень, отстаивая стены Святого Града. Рабочие-христиане, которые день и ночь трудятся над восстановлением поруганных святынь, не всегда имеют хлеб. Мы выращиваем хлеб здесь и посылаем туда, чтобы не умерли с голода славные труженики Христовы. Мы торгуем на рынке, чтобы потом купить коней, доспехи и мечи для славных рыцарей-храмовников, которые тоже порой голодают, но просят нас лишь об одном — дайте нам оружие. Не будет у тамплиеров здесь торговли — не будет у тамплиеров там мечей. Сколько славных рыцарей вы оставили безоружными перед лицом врага?
        - Мы отдадим всё своё имущество во искупление своей вины! Мы готовы понести любое наказание! — покаянная экзальтация в толпе достигла высшей степени. Эмери, разрывавший своё сердце перед толпой, всё же не терял хладнокровия, так же как никогда не терял его в горячке боя. Он всем нутром почувствовал, что пора «понижать градус» кипения толпы.
        - Господь видит искренность вашего раскаянья. Вы получили прощение. Наказания не будет. Не надо отдавать всё своё имущество. Но вы не позднее, чем завтра своими руками должны полностью восстановить разрушенные лавки тамплиеров. Если кто-то захочет сделать пожертвование Ордену — воля ваша, но это не обязательно. Главное — живите в мире с Господом, с Церковью, с Орденом. И Господь не оставит вас, и Орден всегда защитит.
        Эмери хотел уже заканчивать, но услышал дикий смех. Посмотрев в ту сторону, откуда он раздавался, командор увидел наглую, самодовольную морду, не усомнившись в том, что это и есть сеньор Мондубло — главный подстрекатель. Мондубло, похоже, был очень глупым, если не понял, что сегодня — не его день и ему лучше не соваться на рынок. И всё же его появление создало большую проблему. Эмери испугался, что толпа сейчас разорвёт на части бесноватого сеньора, после чего тамплиеры никак не смогут предотвратить репрессий против арвильцев и вся ответственность за это падёт на Орден. Эмери без труда мог заткнуть зловонную пасть Мондубло, но к чему это приведёт?
        Сеньор де Мондубло, между тем, почувствовал себя хозяином положения:
        - Ну и дураки же вы все, если верите вракам этого проходимца. Тамплиеры сами — враги Церкви. Все знают, что командорство укрывает колдуна.
        К этому выпаду Эмери был готов:
        - Ты кто такой, чтобы судить об этом? Думаю, ты сам продал душу дьяволу. Кто нас рассудит? Лекаря мы не укрывали в командорстве, а задержали для суда инквизиции. Я сам отвезу его в Париж, где он даст объяснения инквизиторам, и если лекарь окажется виновным, я своей рукой подожгу костёр, на который он взойдёт. А вот что делать с тобой, шакал, поднявший руку на церковное имущество? Может быть, Господь рассудит нас при помощи стали?
        - Как ты будешь сражаться со мной, несчастный калека? — опять расхохотался Мондубло, совершив ещё одну ошибку.
        Эмери поднял вверх покалеченную руку, пальцы которой были неестественно скрючены:
        - Смотрите, люди Арвиля! Страшный разбойник покалечил мою руку в том бою. Но я, с помощью Божьей, прикончил его одной левой. Бог поможет мне одолеть и этого злодея. Да свершится правосудие Божие!
        Эмери соскочил с бочки и выхватил кинжал, меча при нём не было. В сердце своём он взмолился: «Господи, помоги мне повергнуть его, не убив и даже не поранив». Мондубло выхватил двуручный меч, предвкушая лёгкую победу. Все расступились.
        Задача Эмери оказалась не очень сложной. Он легко уходил от неуклюжих и совершенно дурацких ударов жирного и неповоротливого Мондубло. Улучив момент, Эмери что было сил пнул его в грудь. Туша противника завалилась на спину. С проворством пантеры командор вскочил на него, одну ногу поставив на грудь, а другую — на кисть правой руки. Кажется, под ногой хрустнуло несколько рёбер. «Не беда, — подумал Эмери, — крови не будет».
        Со всех сторон неслись восторженные возгласы:
        - Правосудие Божие свершилось! Слава Ордену Храма! Слава доблестному тамплиеру! Слава герою Святой Земли!
        Эмери восстановил дыхание и громко, на весь рынок, воскликнул:
        - Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу!

* * *
        Эсташ встречал Эмери, с распростёртыми объятьями:
        - В Тампле только и горят, что про битву под Арвилем.
        - Должно быть, преувеличивают. Мондубло оказался очень слабым противником, и опрокинуть его не составило никакого труда.
        - Я не про эту битву. Мондубло — пустяк. Любой наш сержант без труда завалил бы его в случае официально назначенного Божьего суда. Но не известно, как восприняли бы арвильцы такой поединок. Про нас и так уже поговаривают, что тамплиеры склонны все свои финансовые проблемы решать с помощью меча. Мы проигрываем войну на сердца христиан. Отношение к Ордену становится всё более напряжённым. А ты завоевал сердца арвильцев, и это была победа воистину славная. В этом высший смысл существования Ордена — завоёвывать сердца для Христа.
        - И в Святой Земле — тоже?
        - Конечно.
        - Там мы просто пронзаем сердца острой сталью. Про тамплиеров говорят, что мы чаще моемся в крови, чем другие — в воде. Я вспоминаю убитого мной предводителя бандитов — Ходжу. Это был великий человек. Хотел бы иметь такого друга. Но как, интересно, я мог завоевать его сердце? Был только один вариант — убить.
        - Битва за сердце Ходжи была проиграна задолго до того, как ты с ним встретился. Я знаю про этого человека достаточно. В детстве он был рабом у христиан в Триполи. Его били и морили голодом, обращались хуже, чем со скотиной. Как, по-твоему, он должен был после этого относиться ко всем христианам?
        - Он отказывался принять христианство?
        - А ты думаешь, ему предлагали? Если бы раб принял христианство, его пришлось бы освободить. Выбор между имуществом и Христом хозяева мальчика сделали в пользу имущества. Кто-то когда-то проиграл битву за их сердца, а, вероятнее всего, никто за них и не сражался. Ты понимаешь теперь суть и смысл той работы, которую тебе предстоит делать? Либо Орден приобретает сердца, либо теряет всё.
        - Значит, мои противники — не люди, а драконы.
        - Разумеется, — отрезал Эсташ, похоже нисколько не удивлённый такой постановкой вопроса.
        - Вы были в Святой Земле? — Эмери перескочил на другую тему, пожалуй, слишком резко, но Эсташ не удивился:
        - Только в Аскалоне. А потом… южнее Аскалона. Гораздо южнее.
        - Но южнее Аскалона ничего нет, точнее — там уже сарацинские земли — Аравия, Египет.
        - А что южнее Египта?
        - Не знаю. Наверное, пустыня.
        - Верно. А за той пустыней — великое христианское государство.
        - Быть не может! Я слышал про царство пресвитера Иоанна, но думал, что это сказка. Ещё слышал, что там — земной рай.
        - Если перед тобой — ангел, значит, там — рай. Однако, перед тобой — великий грешник.
        - А пресвитер Иоанн — тоже выдумка?
        - Да как тебе сказать. Оставь за финансистом право на тайну. Скажу только, что там правит могучий христианский император. Об этом тоже много не болтай. А то у нас народ впечатлительный.
        - Что же вы делали при дворе этого императора? Занимались финансами?
        - Не без этого, но это, как всегда, не главное, а главное везде одно и тоже — битва за сердца. Негус, таков титул императора, вёл войну с сарацинами. Он укрылся в горах, а сарацины захватили побережье. Надо было пробудить в прибрежных племенах дух сопротивления, зажечь пламя веры в их сердцах. Мне пришлось это делать чуть ли не в одиночку.
        - Значит, вы служили негусу?
        - Я всегда служил только Ордену. Благодаря восстанию прибрежных племён, мы сковали огромные силы сарацин, которые иначе могли быть переброшены в Святую Землю и тогда уже сейчас в Палестине не было бы ни одного христианского государства.
        - Вы открываете передо мной новый мир.
        - Мир везде один и тот же. Те же сердца, те же драконы. Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз. У меня сейчас несколько деловых встреч, хочу, чтобы ты при них присутствовал. Сядь-ка вон там в уголке. Люди уже ждут, пока мы болтаем о всякой ерунде.
        Первой зашла маленькая пожилая женщина, опиравшаяся на палочку. На её морщинистом лице светились удивительные лучистые глаза. После того, как Эсташ предложил ей присесть, она начала свой обстоятельный и немного монотонный рассказ:
        - Зовут меня Лауретта, родом я из Дузена. Мой муж, благородный рыцарь Жоффруа де Борн, скончался несколько лет назад. Я много плакала о том, что осталась в этом мире совсем одна и нет у меня больше защитника, потому что Господь не дал нам детей. Я молилась Пресвятой Владычице нашей Богородице о том, чтобы она подсказала, как мне жить дальше, и милосердная Матерь Господа нашего Иисуса Христа не оставила меня без наставления и вложила в сердце моё единственное правильное решение — отдать святому рыцарству Храма Соломонова всё моё имение, все мои замки, как доставшиеся мне от родителей в качестве приданного, так и перешедшие в моё владение после смерти мужа моего, благородного рыцаря, мир его праху.
        Эмери заметил, что по лицу порывистого Эсташа пробежала тень нетерпения, не укрылось это и от посетительницы:
        - Я что-то не так говорю, сеньор благородный рыцарь Храма Соломонова?
        - Нет, что вы, моя госпожа, то что вы говорите — очень важно, я весьма внимательно вас слушаю, — спохватившийся Эсташ скроил надлежащее выражение лица. Ободренная им дама продолжила:
        - Имение у меня большое, и доходы приносило немалые, пока всем распоряжался мой мудрый супруг, но, оставшись без его неустанных забот, оно очень быстро начало приходить в упадок. Соседи наши стали озорничать, ведь им теперь было совсем не трудно обидеть бедную вдову, — сеньора Лауретта замолчала, готовая разрыдаться, по её лицу сбежала первая слезинка — предвестница бури чувств, но под пристальным и доброжелательным взглядом Эсташа ей оказалась не так уж сложно с собой совладать, она вновь продолжила:
        - Наставленная Пресвятой Владычицей нашей, я подумала: много ли надо бедной вдове? Гораздо меньше, чем может принести моё имение, если, конечно, им хорошо управлять, как это умеют делать справедливые и мудрые, честные и добрые рыцари — тамплиеры. И вот благородные рыцари согласились в обмен на пожертвованное мною имение снабжать меня пищей и одеждой в соответствии с моей нуждой. Теперь моим защитником стало воистину святое рыцарство, я оставила себе маленький домик, где мне живётся очень хорошо. Если что-то надо отремонтировать, приходит брат-сержант вашего Ордена, он во всём мне помогает, этот добрый и набожный юноша. Он мне теперь, как сын, — старушка, кажется, вновь готова была залиться слезами, и Эсташ решил, наконец, перехватить инициативу:
        - Скажите, почтенная госпожа, может быть вас что-то не устраивает, и у вас есть некоторые претензии к нашему Ордену?
        - Нет, что вы! — старушка чуть не подскочила на стуле от одной только мысли о претензиях к Ордену. — Всё просто замечательно! Лучше и быть не может! А какой хороший у нас в Дузене командор! То есть он ваш командор у нас в Дузене. Почтенный, распорядительный, очень важный. Его у нас все уважают. Он всем нам, как отец, не только людям Ордена, хотя, если позволите так считать, я теперь тоже человек Ордена.
        - Конечно же, моя госпожа, вы теперь вне всякого сомнения — человек Ордена. Но будет ли мне позволено узнать о цели вашего визита?
        - Так я же поблагодарить хотела весь Орден и наших дузенских тамплиеров! — воскликнула счастливая старушка, несколько удивлённая вопросом о цели визита, как будто к тамплиерам можно было придти с чем-нибудь иным, кроме благодарности. — У меня к вам только одна просьба. Вы ведь в Ордене большой начальник?
        - Ну… немаленький.
        - Не могли бы вы как-нибудь наградить нашего дузенского командора?
        - Награда честным тамплиерам — на Небесах. Господь наградит нашего-вашего командора гораздо лучше, чем это мог бы сделать я.
        - И то правда! — обрадовалась старушка. — Позвольте мне тогда откланяться.
        Лауретта и Эсташ раскланивались очень долго, весьма довольные друг другом.
        Таким Эмери ещё не видел Эсташа. Жесткое лицо этого таинственного человека совершенно преобразилось, и глаза его лучились теперь, как глаза Лауретты.
        - Редко приходят благодарить, — пояснил он, — чаще жалуются, причём большинство жалоб — совершенно дурацкие.
        - Например?
        - Например, посадили мы кого-нибудь на горшок. И горшок-то наш, и посадили-то его бережно. А попу вытирать отказались. Сказали: «Попу вытри сам». Возмутительно, не правда ли?
        Эмери кисло улыбнулся. Он всё не мог привыкнуть к грубому юмору Эсташа.
        - А знала бы старушка о последствиях своего визита, ни за что бы ко мне не пришла, — мечтательно и почти блаженно протянул Эсташ.
        - Чем же ты намерен её огорчить?
        - Командора Дузена я к себе заберу. Мне такие люди под рукой нужны. Впрочем, не сомневаюсь, что он подготовил себе достойную смену. Ну давай продолжим заниматься делами нашими скорбными.
        Следующим к ним зашёл тощий, как щепка, господин, по наружности которого трудно было определить, дворянин это или торговец. Заискивающее выражение его лица очень не понравилось Эмери. Казалось, этот посетитель готов ползать перед Эсташем на брюхе. Такие люди с большой лёгкостью обманывают и хозяев и друзей, после чего опять же, не напрягаясь, вновь ползают перед ними на брюхе и так до бесконечности. Но Эсташ обратился к нему с большим радушием:
        - Сеньор Этьен де Руили! Как я рад! Вы теперь — партнёр Ордена. Мы удовлетворили вашу просьбу. Считайте, что виноградник уже сдан вам в аренду, и сейчас мы ко взаимному удовольствию подпишем договор.
        Де Руили рассыпался в благодарностях. Они были частыми, дробными, мелкими, словно кто-то бросил на пол горсть гороха — замучишься теперь собирать.
        «Неужели Эсташ не видит, с кем имеет дело?» — подумал Эмери. Впрочем, радость Эсташа показалась ему несколько искусственной, чего, похоже, не замечал пока Этьен, вполне удовлетворенный тем, что арендная плата составит всего сто провенских су в год.
        Эсташ, не убирая с лица приклеенной улыбки, обронил как бы невзначай:
        - В договоре есть несколько условий, которые мудрый и опытный сеньор де Руили, вне всякого сомнения, сочтёт вполне справедливыми и ни сколько не обременительными.
        - Что такое? — вздрогнул новоиспечённый арендатор Ордена.
        - Да вот, к примеру, такой пункт, читаю, — непринуждённо начал Эсташ, — «Собирать виноград без ведома тамплиеров запрещено».
        - Ладно, — скривился Этьен.
        - И дальше ещё несколько пустяковых формальностей: «Если денег, вырученных от продажи винограда будет недостаточно, чтобы заплатить аренду, у должника будет изъято его собственное имущество, так чтобы долг был возмещён».
        - Вы не посмеете, — еле выдавил из себя де Руили.
        - Я ещё не закончил, дорогой Этьен: «Если арендатор каким-либо иным образом нарушит договор, то, согласно прошению тамплиеров, в каждый воскресный день или праздник, когда зажигают свечи и звонят колокола, где бы он не оказался, его должны анафематствовать и не снимать отлучение до тех пор, пока он не выплатит всё сполна».
        - Вы не сможете доказать, — прошипел де Руили, словно змея перед тем, как издохнуть.
        - А что нам, по-вашему, придётся доказывать? Разве вы уже решили нас обманывать? — Эсташ изобразил оскорблённую невинность. — Впрочем, я всё ещё не закончил: «Всё это следует предпринять, доверяясь лишь слову братьев, свидетельствующему о сумме выплаты и размере нанесённого вреда, не прибегая ни к каким иным доказательствам».
        Этьен посмотрел на Эсташа так, словно тот его ограбил. Тамплиер изобразил глумливое недоумение:
        - Кажется, тебе не понравился текст договора? А между тем, я очень старался сделать так, чтобы всё было честно. Если же у тебя другие представления о честности, тогда ты можешь идти. Твоё имя я ещё не вписал в договор. Будешь подписывать? — неожиданно серьёзно и твёрдо, но без нажима спросил Эсташ.
        - Да. Я подпишу, — Этьен сказал это так, словно согласился на ампутацию обеих ног.
        Расстались они довольно сухо. Эсташ больше не ёрничал и уже не пытался скрывать презрение к клиенту.
        Когда арендатор ушёл, Эсташ, усмехнувшись, сказал Эмери:
        - Ты обратил внимание на то, что этот гадёныш совершённо не умеет владеть собой? Всем своим видом он сознался, что намерен был обманывать тамплиеров.
        - Но договорчик-то мы ему навязали и правда довольно суровый.
        - Навязали? Я не давил на него, и он подписал договор совершенно добровольно. Поясню. Этот договор очень выгоден для него, никто другой не отдал бы ему виноградник в аренду за столь умеренную плату, он будет получать прибыль вполне достойную. Поэтому он и подписал, а опечалился, потому что намерен был обманывать нас, и получать прибыль в несколько раз больше. Это мы ему обломали. Он думал, что «Божьих людей» сможет водить за нос, как последних дурачков. Ведь другие-то в случае обмана могли просто дом у него спалить, а то и прирезать, а тамплиеры, он полагал — стыдливые монахи, не решатся и безропотно стерпят любой обман. Вот мы и напомним ему, что в нашем распоряжении есть методы поэффективнее бандитских. К слову сказать, сеньор де Мондубло будет отлучён от Церкви. Гонец уже поскакал в Рим, случай бесспорный, так что не сомневайся.
        - Рад за нашего арвильского друга. Но вот на счёт этого договора… мне не понравился пункт о том, что слово тамплиера в любой ситуации надлежит считать достаточным доказательством, то есть его слово перед нашим вообще ничего не стоит. Получается, мы презираем своих партнёров, они перед нами — никто.
        - А разве у Этьена де Руили есть такая же репутация, как у Ордена Храма? Разве он вложил столько же кровавого пота в её создание? И разве тамплиерская репутация людей, которые никогда не обманывают, не даёт нам некоторых преимуществ? Слову тамплиеров верят все, а кто не верит — свободен. Или не так?
        - Да вроде так.
        - Ты должен понять, Эмери: здесь такая же война, как и в Палестине. И, как в любой войне, ненадёжные союзники опаснее противников.
        - Не спорю. Просто не привык ещё. Мне тут все кажутся своими.
        - Хо-хо. Ладно, зовём следующего.
        Следующим был состоятельный ремесленник Жильбер. Он являл собой полную противоположность Этьену. Немногословный ремесленник избегал лишний раз улыбаться и держал себя очень напряжённо. Он явно не привык запросто обсуждать вопросы с рыцарем. И Эсташ с Жильбером держал себя совершенно иначе: доброжелательно, сдержанно, без тени иронии.
        Жильбер брал у тамплиеров в аренду черепичную мастерскую. Аренда должна была длиться 11 лет и стоить 6 провенских ливров в год. Залог ремесленник внёс своим движимым имуществом на сумму 30 ливров, похоже, это всё, что у него было. Храбрый гончар играл ва-банк, было тут от чего напрягаться.
        Эсташ, насколько мог дружелюбно оповестил его:
        - Жильбер, тут есть один суровый пункт. Сильно не пугайся. Иначе нельзя. «Если случится так (да не позволит Господь!), что мастерская сгорит при пожаре, арендатор не обязан чинить её, но тем не менее он обязан выплачивать братьям Ордена каждый год сумму аренды, как было условлено».
        Жильбер не дрогнул:
        - Всё честно, мессир. Я согласен. Да благословит Господь добрых рыцарей Храма.
        Они расстались с большим взаимным почтением.
        - Не жалко тебе Жильбера? — спросил Эмери.
        - Да, боязно за него. Если какая-нибудь гадина подпалит мастерскую, он очень крепко влипнет. Но теперь вся его семья будет круглосуточно мастерскую сторожить, и мы можем быть почти уверены — имущество Ордена не пострадает. И тогда за 11 лет Жильбер так поднимется, как никогда не смог бы без помощи Ордена.
        Всё, хватит с тебя для первого раза. Иди отдыхай. Да, я тут подобрал для тебя некоторые наши документы. Посмотри их. Это поможет тебе вникнуть в дела Ордена.

* * *
        Внутреннее равновесие понемногу восстанавливалось в душе Эмери. Мир в его восприятии становился таким же гармоничным, как и раньше. В бизнесе было много жестокости и мерзости, но не больше, чем на войне. Командор из Тортозы вдруг почувствовал, что сможет освоится в бизнесе даже с большей лёгкостью, чем западные рыцари, никогда не бывавшие в Палестине, потому что обладал опытом не какой-нибудь, а именно восточной войны. На Востоке война никогда не была линейным столкновением двух лавин — все хитрили, маневрировали, изворачивались и договаривались. Подлецы обманывали друзей, герои обманывали врагов, но совсем без обмана не воевал никто. Все в любой момент были готовы к обману, никогда полностью не полагаясь на грубое и прямодушное преобладание силы, как привыкли на Западе. Воистину, занявшись бизнесом, Эмери остался на Востоке. Была в этой «восточности» не только привычно-коварная, но и добрая сторона — «завоевание сердец». Эта концепция Эсташа очень понравилась Эмери. На Западе редко заботили себя такими ускользающими материями, а для Востока это было привычно.
        Разве не сумел Орден Храма завоевать сердца мусульман Дамаска? Это был замечательный пример дружбы с иноверцами. А можно ли завоевать сердца таких людей, как Мондубло? Надо стремиться. Либо надо завоевать сердца тех, кто окружает подобных негодяев, и тогда они останутся в изоляции. Именно так понимал теперь Эмери основы тамплиерского бизнеса. Он вдруг осознал, что у него уже несколько дней не болит душа, он и не заметил, как тоска прошла.
        Решил навестить Эйнара, которому предоставили в Тампле обширное помещение, правда, в полуподвале, но очень добротное. Тамплиеры, разумеется, не стали отдавать Эйнара инквизиторам. Инквизицию в Ордене уважали и старались с ней не ссорится (не из страха — из уважения) и всё-таки вопросы чистоты веры, как правило, решали сами, никого со стороны не привлекая. Эмери отправил Эйнара на исповедь к капеллану Ордена, с тем, чтобы тот не только исповедовал его, но и составил «духовный портрет».
        Священник потом сказал Эмери: «Вы знаете, брат командор, мне не раз приходилось сталкиваться с колдунами, я хорошо знаю эту чёрную породу. Так вот могу заверить вас, что Эйнар — не колдун, это человек совсем другой породы. Нашей, христианской. Более того, всем нашим братьям я пожелал бы стать такими же добрыми христианами, как Эйнар. У этого юноши в душе совершается непрерывное покаяние. Такая отталкивающая внешность, как у него, по-разному действует на души тех, кто… не очень красив. Одни начинают считать, что весь мир виноват пред ними, другие, напротив, себя считают виноватыми перед всем миром. Эйнар из последних. Настоящий монах, хотя и не принимал обетов». Тема о возможных духовных отклонениях Эйнара была таким образом полностью закрыта.
        Эмери застал лекаря за работой, тот внимательно рассматривал жидкость в стеклянной колбе, которую подогревал на огне, имея при этом самое блаженное выражение лица.
        - Ах, мессир, — приветствовал Эйнар командора, не отрывая взгляд от колбы, — благодаря вам я попал в настоящую сказку. Раньше мне и не снилось такое замечательное оборудование. Тут такие возможности открываются! Я приготовлю совершенно новые лекарства. А насколько доброжелательны братья Ордена! Ко мне раньше никто так хорошо не относился, — Эйнар улыбнулся немного грустно, но с большим достоинством, совершенно без раболепства. Рассыпаться в униженных изъявлениях благодарности лекарь был явно не способен.
        «Благородная натура. Его предки без сомнения были настоящими воинами, возможно — князьями, — подумал Эмери. — А вместе с тем — какая кротость и смирение. Мне надо учиться у него». Командору очень захотелось по-дружески поговорить с Эйнаром о жизни, о людях, о любви, о вере. Но он сказал только:
        - Теперь ты у себя дома, брат Эйнар.

* * *
        Эмери стал просматривать документы, которые дал ему Эсташ. Впечатление оказалось ошеломляющим. Бизнес — это война, но тамплиерский бизнес был религиозной войной, как и та, которую храмовники вели в Святой Земле. Здесь было гораздо больше любви, чем ненависти. Договора дарения звучали, как возвышенная религиозно-экономическая лирика.
        Некий Гийом Пьер, отправляясь в паломничество распорядился: «Отдать Всемогущему Богу и братьям Ордена тамплиеров ради отпущения грехов и спасения моей души часть моего имения, если смерть настигнет меня в Иерусалиме».
        Барон из Фландрии и его супруга подарили Ордену обширные земли, богословствуя: «То, что отдают Богу, по тщательному рассуждению должно признать не даром, а ссудой, поскольку такой дар принесёт множественные плоды, и Господь воздаст дающему».
        Некая женщина по имени Оделина сделала щедрый дар тамплиерам Провена, поясняя: «Опасаясь наступления дня Страшного Суда, когда Спаситель будет восседать на Своём престоле и будет одаривать Своей милостью каждого, кого захочет видеть перед Ликом Своим, ради спасения моей души и душ моих родителей, чтобы по милости Спасителя мы могли избежать мук ада, передаю в дар благородным рыцарям воинства Христова».
        За каждым из этих договоров стоит движение значительных денежных средств, изменение формы собственности, цифры прибылей, рент, аренд, но разве отношения храмовников и дарителей можно назвать финансово-экономическими? Это религиозные отношения. Сколько душ приобрёл Орден для Бога, занимаясь финансами! Эмери понял зачем Эсташ предложил ему почитать эти договора — для постижения религиозной сути экономической деятельности Ордена. Для укрепления души. Не иначе, вскоре снова предстоит разгребать дерьмо.
        Эмери не ошибся.

* * *
        - Два покойника не хотят отдавать нам долг, — торжественно и без тени улыбки изрёк Эсташ.
        - А мы взыскиваем долги даже с покойников?
        - Разумеется, — Эсташ, похоже, был удивлён столь наивным вопросом. — Не только долги, но и штрафы за несвоевременное возвращение кредита. А иначе что будет — помер и платить не надо? Эдак они все начнут умирать сразу же, как только деньги у нас возьмут, — не было ни малейших признаков того, что Эсташ шутит.
        - Я очень внимательно слушаю вас, мессир.
        - Итак, некий Жоффруа из Сержина и его сын, пока были на Кипре, взяли в местном командорстве Ордена очень крупную сумму — 3750 турских ливров. Условия договора были, как всегда, жёсткими. В случае невозвращения этой суммы в срок наши клиенты обязались уплатить штраф в размере долга. Вернуть деньги обещали на ближайшей ярмарке в Провене. Но, когда провенские тамплиеры пришли в дом к Жоффруа, безутешная вдова показала им свежие могилы мужа и сына, всем своим видом изображая, что говорить больше не о чем.
        - А наши даже могилу разрыть не догадались? — Эмери попытался ехидно пошутить, но Эсташа это не рассмешило.
        - Разрывать могилу будешь ты.
        - А если чуть конкретнее?
        - А что тут не понятного? Надо взыскать долг плюс штраф вот и всё.
        - Эсташ, ты же знаешь, я по-прежнему не очень сведущ в финансовых вопросах.
        - Хорошо, поясню: первое, что ты должен сделать — выяснить на самом ли деле Жоффруа и сын умерли. Мир огромен, в нём легко затеряться и особенно приятно сделать это с такой круглой суммой. Предположим, они действительно умерли. Тогда надо проследить пути нашего серебра. Оно ведь не растворилось в воздухе. Надо заняться ближайшими родственниками и выяснить их роль в этом деле, если таковая имеется.
        - Как я смогу всё это выяснить?
        - В Ордене есть люди, которые умеют собирать информацию. Ты выйдешь на связь с одним человеком в Провене.
        - А почему он сам не может заняться взысканием долга?
        - Потому что у него другая работа. Он собирает информацию, но не принимает решений. Эти две функции нельзя поручать одному человеку. Вырастешь — поймёшь. Не обижайся. Итак, только ты принимаешь решения. Во-первых — какая информация нужна, во-вторых — какие действия надо предпринять на основе полученной информации.
        - А если я приду к выводу, что долг взыскать невозможно?
        - Значит, ты провалил задание.
        - Но ведь не станем же мы разорять вдову, если она вообще не имела к этим деньгам никакого отношения?
        - Нет, не станем. Помни, Эмери, что над тобой не я, а Бог. В любой ситуации ты должен остаться рыцарем. Честным и беспощадным. Благородным и жестоким. Рыцарь должен защищать вдов и сирот. Однако, жизнь сложна. Кто защитит рыцаря от вдов и сирот, если они его грабят? Благородство тамплиеров не должно делать их беззащитными. Я искал для тебя самое дерьмовое задание, а дерьмовее этого и не придумать.

* * *
        Кого-то, может быть, и смутила бы суета огромного рынка Провена. Иной рыцарь мог растеряться, оказавшись последи этого человеческого муравейника. Но Эмери вырос на Востоке. По сравнению с главным рынком Антиохии провенское торжище было очень даже чинным и спокойным.
        В маленьком кабачке Эмери беседовал с грязным и оборванным монахом-францисканцем, который попросил заказать для него кружку чистой воды и большой ломоть хлеба. Эмери без размышлений попросил то же для себя. Хозяин скривился. Эмери пообещал заплатить за воду, как за вино. Хозяин расцвёл. Простой человек. В общении с ним не надо долго искать «волшебные слова», они слишком хорошо известны. Но от этой простоты становилось не по себе, как, впрочем, и от сложности францисканца.
        - Мне удалось выяснить, мессир, — начал нищий монах, что в могилах, где похоронены Жоффруа и его сын, действительно похоронены Жоффруа и его сын.
        - Ты разрыл могилы?
        - Зачем копать землю? Всё, что нам необходимо, погребено в человеческой памяти. Но вам это не интересно. Из моих слов вы можете исходить, как из установленного факта.
        - Вдова действительно безутешна?
        - Да. Несчастная женщина. Она была очень привязана к своему Жоффруа. Теперь хочет принять монашество.
        - А имущество она не хочет пожертвовать Ордену? Должок, как ни как.
        - У неё нет имущества. Всё принадлежит дочери.
        - Столь же безутешной, как и её мать?
        - Не знаю, сильно ли горевала дочка после смерти отца, но что уже утешилась — это точно. Некий Жан д'Арти весьма успешно утешил её, взяв в жёны. Три дня назад сыграли свадьбу.
        - Логично. Семья осталась без защитника. Между замужеством и монастырём она должна была выбрать очень быстро.
        - Более, чем логично. Тем более, что в Жана она была влюблена давно и безнадежно. Пьеретта — дурнушка, а Жан — красавец.
        - А мы с тобой — мерзавцы, мой нищий брат. Не заглянул ли ты ещё и под подол несчастной девушке? Вдруг там скрыта важная информация?
        - Информация, сокрытая под подолом Пьеретты, действительно очень важна. Если бы оказалось, что девушка была беременна накануне свадьбы, на многое пришлось бы посмотреть по-другому. Но она не была беременна, — бесстрастно констатировал францисканец.
        - Значит, ты всё-таки заглянул ей под подол?
        - Так же как и в могилу. Не своими глазами. Всё, что мне надо знать, есть в памяти людей. Надо только найти этих людей и покопаться в их памяти.
        Эмери отхлебнул из кружки воды. По его лицу можно было сделать вывод, что он пьёт очень плохое, чрезвычайно разочаровавшее его вино. Францисканец не морщился. Вода явно была ему по вкусу.
        - Что же подвигло красавца Жана взять в жёны дурнушку, которая никогда ему не нравилась? — риторически спросил Эмери, давая понять, что канва событий ему уже ясна.
        - Вы правы, мессир. Деньги. За своё счастье Пьеретта расплатилась с Жаном кровью отца и брата, — францисканец оставался бесстрастным. — На Кипре Жоффруа и сын на тамплиерский кредит закупили товары, намереваясь продать их в Провене. Разгрузили товар в Марселе. Они послали домой слугу с извещением, что прибыли. Пьеретта рассказала об этом Жану, намекая на то, что теперь они богаты и отец может дать за неё большое приданное. Но Жан захотел не приданое, а всё. В Марселе Жоффруа и сын провозились. Надо было купить телеги, нанять охрану, для этого пришлось продать часть товара, который в Марселе, конечно, стоил дешевле, чем в Провене, а им продешевить не хотелось. Провозились, одним словом. А Жан времени не терял. Отец и сын умерли, так и не покинув Марсель.
        - Что с ними случилось?
        - В детали не вникал. Или подпоили отравленным вином или прирезали в «случайной» ссоре.
        - А товар?
        - Товар хранился в порту на складе, который они арендовали. Теперь всё это стало собственностью Пьеретты. Её люди, точнее — люди Жана появились в Марселе поразительно быстро, они, должно быть, уже были там. Товар отправился в Провен, мертвецов отвезли в Сержин. Вдова Жоффруа, едва увидев мужа и сына мёртвыми, решила уйти в монастырь, не интересуясь имущественными вопросами. Это спасло ей жизнь. Жан продал товар, но вырученными деньгами не мог распорядиться, пока не стал мужем Пьеретты.
        - Наши люди беседовали с Жаном?
        - Конечно. Он говорит, что взял в жёны нищую сироту, а из Марселя привёз только трупы. Сержинцы действительно отправились на Кипр нищими и не очень-то распространялись о своих планах. Кто знал, что на Кипре они закупили товар на тамплиерский кредит и вернулись богачами? Только Пьеретта, получившая письмо отца, а от неё — Жан.
        - Ещё слуга Жоффруа, который привёз письмо из Марселя.
        - Неудачно упал с лошади и свернул себе шею.
        - Но ведь известно же, что товар покойных сержинцев был продан здесь, в Провене.
        - Это мне известно. Теперь вам. А на рынке не спрашивают, чей товар продаётся. Жан и Пьеретта за прилавком не стояли.
        - Получив товар, Жан мог и её убить.
        - Мог. Наверное, не захотел рисковать. Получить состояние в качестве приданного всё же надёжнее. Или… как знать… может быть, в какой-то момент она начала ему нравиться.
        - Но ведь он всем говорит, что взял в жёны бесприданницу. И вдруг они — богаты, а ведь провенские тамплиеры требуют вернуть кредит.
        - Счастливые молодожёны хотят улизнуть в Италию и открыть там свою банкирскую контору. Но это я знаю. Теперь — вы. А для всех они просто исчезнут.
        - Как ты всё это узнал?
        - Нищие братья, вроде меня, бродят повсюду, везде проповедуют, говорят с большим количеством людей. Правда, не у всех миноритов есть сеть осведомителей. Они, пожалуй, даже не знают, что это такое.
        - Значит, ты только притворяешься миноритом?
        - Ни разу в жизни, мессир, мне не доводилось притворяться тем, кем я не являюсь. Начинание брата Франциска — великое. Нищета во имя Христа очищает душу. Я нищенствую и проповедую о Христе. Но разве это мешает искать правду?
        - Ты, значит, не тамплиер?
        - Всегда буду тамплиером. Покинуть Орден Храма может только тот, кто никогда по-настоящему к нему не принадлежал. Разве минориты и тамплиеры не в равной степени слуги Христовы? У меня свой путь.
        - Прости, если чем-то обидел тебя.
        - Разве минорит может испытывать обиду?
        - Не знаю ничего про миноритов, — неожиданно раздражённо прошептал Эмери.
        Нищий брат не изменился в лице:
        - Зато теперь вы много знаете про Жана д'Арти.
        - При этом ничего не могу доказать.
        - Вам виднее, что делать с правдой.
        - Вижу только мрак.
        - Молитесь. Христос есть Свет. Можно мне заказать ещё хлеба?
        - Ешь мой. Ты знаешь, сколько выручил д'Арти за проданный товар?
        - Никак не меньше восьми тысяч ливров, — оборванец начал бережно поглощать второй ломоть хлеба, к которому Эмери не притронулся.
        - А кредит вместе со штрафом семь с половиной тысяч. Остаётся ещё приличная сумма на похороны Жана.
        - Информаторы не дают советов, но брат-минорит говорит тебе, грешный рыцарь — дай место гневу Божьему. Верни деньги и забудь про месть.
        - Но правосудие!..
        - А ты — судья? Если так, то у тебя нет доказательств. И у меня их нет. Но у д'Арти есть деньги.
        - Где он хранит их?
        - Не скажу. Вдруг ты его ограбишь?

* * *
        Жан д'Арти был счастлив. Он стоял на пороге осуществления своей мечты — открыть банкирскую контору. Теперь все эти высокомерные рыцари будут низко кланяться ему, когда придут за кредитами. В Ломбардии у Жана были связи — там помогут встать на ноги, а вскоре он заткнёт за пояс всех ломбардцев и станет самым богатым из них. В этом Жан не сомневался, финансы были его стихией, считая деньги, он испытывал такое наслаждение, какое вряд ли сможет подарить ему самая прекрасная женщина. Он чувствовал деньги, они казались ему живыми, он понимал их язык.
        Язык оружия был для Жана чужим и страшным. Когда дворянский род д'Арти вконец обнищал, отец Жана возлагал большие надежды на то, что сын восстановит величие рода мечём. Эти надежды не оправдались. Глядя на огромные рыцарские мечи, Жан внутренне содрогался. Обладая очень живым воображением, он слишком ярко представлял себе страшные раны, которые могут нанести ему таким мечём, и невыносимую боль, которая неизбежно с этим связана. Жан решил так: для начала он должен очень выгодно жениться и создать таким образом первоначальный капитал, а потом без труда взлетит до небес на ссудах и кредитах.
        Всё получилось не так, как он предполагал. Отец Пьеретты сам ещё только начал подниматься и не смог бы дать ей достаточного для Жана приданного. Можно было подождать другой, более удачной партии, но Жан устал ждать. Пьеретта была рядом, а богатая невеста — в мечтах. И тут влюблённая девушка рассказала ему про то, что отец вернулся с грузом восточных товаров. Живое воображение Жана мигом нарисовало ему сказочные сокровища. Первым делом Жан запретил Пьеретте рассказывать об этом матери. Каким-то тайным нервом он почувствовал, что это его сокровища. Они суждены ему все, целиком, и сержинцы владеют ими не по праву, а это значит, что Жоффруа и сын приговорены, так же, как их слуга, который знал про груз.
        Ему было безразлично, что Пьеретта — дурнушка. Все богатые невесты были для него красивы, а нищие красавицы — безобразны. Единственным «физическим недостатком» Пьеретты в его глазах было то, что даже после устранения родственников, богатство нельзя было взять открыто. В этом случае пришлось бы отдавать кредит тамплиерам. Можно было и отдать кредит, но богатство, таким образом, уменьшалось минимум на треть, а это огромная сумма и Жан решил, что пренебрегать ею нельзя. Свадьбу сыграли открыто, а в права наследства Пьеретта вступила тайно.
        Марсельский нотариус, оформивший документы, по сути не совершил ничего незаконного. Пьеретта была законной наследницей, и её матушка отказалась от прав на наследство так же в законном порядке, не зная, правда, в чём это наследство заключается, но это уже детали. Единственным сомнительным моментом в действиях нотариуса было то, что теперь он должен молчать об оформлении наследства. За это ему заплатили.
        Жану и в голову не приходило, что, устранив отца и брата Пьеретты, он может просто присвоить груз и, наняв корабль, тут же отбыть в Ломбардию, не вспоминая больше про Пьеретту. Конечно, ватага лихих парней обошлась бы не дороже, чем оформление наследства, а при отсутствии живых хозяев груза погони можно было не опасаться. Но если бы Жану предложили такой вариант, он с отвращением ответил бы: «Я что, бандит?». А если бы ему напомнили о том, что на его совести и так уже три трупа, он просто отмахнулся бы от дилетантов: «Это совсем другое». Да, он не хотел говорить на языке кинжалов и наёмных убийц, родным для него был язык договоров и нотариусов, просто некоторые строчки в этих договорах пришлось заполнить кровью, потому что иначе не получилось.
        Поэтому же ему не приходило в голову убить Пьеретту. Он стал бы убийцей в собственных глазах, то есть продемонстрировал бы свою финансовую несостоятельность. Только благодаря Пьеретте его схема продолжала являться финансовой. Нотариус, который иногда использует убийц и убийца, который иногда использует нотариусов — это совершенно разные люди.
        К тому же без Пьеретты он остался бы совсем один — ни поговорить, ни посоветоваться было бы не с кем. Его супруга не знала всех подробностей его схемы, он не говорил ей, что приказал убить отца, брата и слугу. Она, конечно, догадывалась, но старалась об этом не думать. Думала лишь о том, что её мечта сбылась — она с ним.
        Душу Жана глодал маленький червячок — цепочка, которую он выстроил, была сложновата, а потому могла легко оборваться во многих местах. Не было в ней элегантной финансовой простоты. Но червячок понемногу затих — нигде не оборвалось. Он выручил без малого 9 тысяч ливров, через несколько дней они отбывают в Ломбардию. Всё срослось. Несколько раз к нему подходили грубые провенские тамплиеры, требуя отдать долг за покойного тестя, и угрожали судом. Он снисходительно объяснил им, что к кредиту Жоффруа не имеет никакого отношения, и обратное — не доказуемо. Это будет очевидно для любого суда — на момент получения кредита, он не принадлежал к семье сержинцев, с Жоффруа не был даже знаком и не может нести ответственность за его действия. Про тамплиеров Жан уже забыл.
        Ему нужен был надёжный корабль с надёжным капитаном. Он собирался отправиться в Марсель пока без денег, зафрахтовать корабль. Если бы он поехал в Марсель сразу с деньгами, в порту пришлось бы провести, возможно, несколько дней, а он уже хорошо знал этот гнилой порт и отнюдь не хотел, чтобы его серебро задержалось там хотя бы на несколько часов. Нет уж, когда он въедет туда, корабль уже должен ждать его у причала. Лишняя поездка до Марселя и обратно ему не очень улыбалась, но иначе нельзя.
        И тут — неслыханная удача. В трактире, где он обычно обедал, гулял невесть откуда взявшийся марсельский капитан. Он рассказывал о своих морских приключениях на весь трактир. Жан подошёл к нему. Моряк, кажется, был не сильно пьян, с ним можно было договориться. Жан пригласил его за свой стол, морской волк сразу же продолжил травить свои байки. Жан терпел. Любая самая нескончаемая болтовня всё же короче, чем дорога в Марсель и обратно. В ответ на предложение Жана, капитан сказал, что через три дня отправится на свой корабль, они могут поехать вместе, и тут же продолжил свои сказки, видимо, обрадовавшись свежему слушателю:
        - А ещё мне приходилось встречаться на Востоке с ассассинами. Жуткий народец. Наёмные убийцы. Ассассин может бросить свой золотой кинжал в противника, который стоит у него за спиной в 30-и метрах, не оборачиваясь, и всегда попадает точно в сердце. Тот, кого приговорили ассассины, считай, что уже мёртв. Знаешь, как они убили маркграфа Конрада Монферратского? В день его венчания. Конрад вышел из храма с молодой женой. Вассалы окружали его плотным кольцом. Вдруг он упал. Когда его подняли, из затылка и из груди у него торчали золотые рукоятки ассассинских кинжалов. Многих они убили в тот самый момент, когда нападения можно было ждать меньше всего. С ними никто ничего не может поделать. Живут ассассины высоко в горах в своих неприступных замках. Попробуй, достань их там. Но, говорят, что тамплиеры как-то сумели взнуздать ассассинов, словно дикого жеребца. Воистину, страшнее ассассинов только тамплиеры, эти кровавые монахи. Здесь у вас в Провене тамплиеры ходят, как овечки, а в Палестине все содрогаются от ужаса перед ними — там они сбрасывают свои овечьи шкуры и предстают в своём подлинном волчьем
обличии.
        До упоминания о тамплиерах Жан думал лишь о том, как бы ему отделаться от моряка-брехуна, деловая часть разговора с которым уже закончилась, но, услышав о хорошо известных ему «кровавых монахах», он начал слушать его с тревожным интересом, а тот продолжил:
        - Тамплиеры снюхались с ассассинами и теперь вместе творят свои грязные делишки. Лучше не сердить ни тех, ни других, они друг за друга стоят горой. С ними ни о чём не возможно договорится, у них на всё один ответ — смерть. Про главного ассассина, которого зовут Старец Горы, рассказывают. — капитан вдруг замолчал и изменился в лице. Он сидел лицом к выходу и Жан тоже обернулся, чтобы увидеть то, чего так испугался капитан.
        В трактир зашли двое. Один — в чёрной тунике с красным крестом — сержант храмовников, другой являл собой зрелище весьма необычное для Провена. Длинные, белые восточные одежды, на голове — зелёная чалма, лицо мрачное и жестокое. Эта парочка присела за столик недалеко от Жана и его собеседника, спросив кувшин вина. Капитан молча смотрел в стол. Потом вдруг вскочил и сказал Жану: «Мне пора. Через три дня встречаемся здесь и сразу же — в Марсель».
        Моряк исчез. Жан не нашел в себе силы подняться. Страшная догадка закралась в его сердце. И тут он увидел, что мрачный сарацин смотрит на него, не отрываясь. Жан покинул трактир, словно во сне, нетвёрдой походкой, стараясь смотреть только себе под ноги. Всю дорогу домой ему очень хотелось обернуться, но он не смел. Уже у самых ворот дома он всё же обернулся. Сарацин стоял в десяти шагах и смотрел на него в упор — взгляд был тяжёлым, неподвижным, не выражающим никаких чувств. В нём было что-то от безликой неодушевлённой стихии, которая несёт беду без гнева и ненависти, просто потому что существует.
        Весь следующий день Жан безрезультатно пытался взять себя в руки. Стиснув зубы, он продолжал заниматься делами, которые необходимо было завершить до отъезда, и куда бы он ни шёл — сарацин следовал за ним в десяти шагах. К вечеру Жан понял — из Провена надо исчезать, не теряя больше ни одного часа, лучше — сегодня же ночью. Он пошёл в трактир, надеясь встретить там капитана и договориться о том, чтобы отбыть раньше. Трактирщик, однако, сказал, что капитана он с тех пор не видел и выразил сомнение, что он когда-либо ещё здесь появится, никак не объяснив, на чём это сомнение основано. Жан понял, что всё кончено.
        Подтверждение не замедлило. Собравшись спать, Жан увидел на своей подушке золочёный кинжал. При этом он вообще не испытал никаких чувств, ведь ничего нового не произошло, просто догадка превратилась в уверенность. Тамплиеры наняли ассассинов, чтобы разделаться с ним за невозвращённый кредит. Он усмехнулся: кто бы мог подумать, что смерть придёт вот так.
        Всю ночь Жан не сомкнул глаз, вздрагивая от каждого шороха на улице. Он не молился, имя Божие ни разу не пришло ему на память. Просто лежал на кровати и тупо смотрел в потолок.
        Когда уже забрезжил рассвет, его неожиданно посетила отрадная мысль: если этот кинжал лежал у него на подушке, а не торчал из груди, значит, его не собираются убивать, а предупреждают. Хотели бы убить, так давно бы уже убили. Им не нужна его смерть. Им нужны деньги. Его, конечно, могут убить после того, как он передаст деньги, но тут уже можно разговаривать словами — человека всегда можно в чём-то убедить, а тот ассассин, похоже, был не человеком, а… морской пучиной, готовой поглотить его, не испытывая при этом никаких чувств. Но по поводу кредита говорить с ним будет тамплиер, а не ассассин. Какой же он дурак! Как же он сразу этого не понял! Он будет жить! Мысль о том, чтобы расстаться с деньгами вдруг стала для него не только лёгкой, но и радостной — ведь за 8 тысяч ливров он покупал свою жизнь. Вряд ли можно найти этим деньгам лучшее применение.
        Как только колокола ближайшего храма зазвонили к обедне, в дверь уверенно постучали. Он не ошибся. На пороге стоял тамплиер. Не из провенских храмовников — этого он никогда не видел. В глазах таинственного тамплиера, как ни странно, совершенно не было угрозы. В них читалась лишь спокойная скорбь, боль, подёрнутая пеленою пепла.
        Жан сразу же засуетился:
        - Я прикажу подать вина.
        - В вашем доме, сеньор д'Арти, я не стану пить даже воду. Давайте сразу к делу. Вы должны подписать обязательство, в котором возьмёте на себя выплату хорошо вам известного кредита.
        - Я могу сразу же отдать все деньги, все 8 тысяч безо всяких обязательств.
        - Я не понятно говорю? — в голосе тамплиера читались только равнодушие и усталость. — Вы должны подписать обязательство. Надеюсь, вам не надо объяснять значение финансовых документов?
        - Как скажите, мессир, — голос Жана радостно дрожал, с ним говорили на понятном ему языке.
        Тамплиер выглянул за входную дверь, в дом зашёл хорошо известный Жану нотариус. Жан быстро подмахнул уже составленное обязательство, тамплиер пояснил:
        - Итак, сегодня в полдень вы явитесь в командорство Ордена Храма и передадите братьям 7 с половиной тысяч ливров — долг и штраф. У вас останется ещё около тысячи, эти деньги нам не нужны. Постарайтесь потратить их с хотя бы некоторой пользой для вашей мерзкой души.
        - Да, разумеется, мессир, — прошептал Жан с какой-то уж совсем неуместной улыбкой.
        - И последнее. Не верьте бредням про ассассинов. Ни один из них никогда не был в Европе. Впрочем, кинжал, который вы нашли у себя в спальне — настоящий, ассассинский. Оставьте его у себя. Пусть он станет для вас напоминанием о неотвратимости возмездия. Гнев Божий куда страшнее, чем ассассинские кинжалы. Теперь позовите вашу жену.
        - Она здесь ни при чём, мессир!
        - Мне повторить просьбу?
        Пьеретта была скорее растеряна, чем напугана. Она просто не понимала что происходит. Голос тамплиера прозвучал как-то потусторонне:
        - К сожалению, сеньора д'Арти, я не был знаком с вашим отцом, когда он был жив. Но уже после его смерти я очень много узнал о нём. Это был замечательный человек. Очень честный, всегда и во всём верный своему слову. Ещё он очень любил вас. Постарайтесь стать достойной своего отца.
        Пьеретта напряжённо пыталась понять, к чему клонит этот тамплиер, но Эмери ни к чему не клонил. Произнеся последние слова, он молча ей поклонился и шагнул к выходу. Уже открыв день, командор д'Арвиль сказал Жану: «Итак, ровно в полдень, сеньор д'Арти. Если вы опоздаете хоть на минуту, мы удвоим штраф».

* * *
        Сиверцев не знал, закончил ли он опус. Эмери д'Арвиль, покинув дом д'Арти, словно растаял в тумане. Андрей подумал о том, что больше они, наверное, не встретятся с Эмери, и он ничего не узнает о его дальнейшей судьбе, но это невозможно было предсказать. Вдруг он когда-нибудь услышит, как Эмери разговаривает с королём? Сиверцев хотел бы это услышать, но что тут от него зависело?
        С Дмитрием они почти не виделись, а сэру Эдварду он не хотел рассказывать про свои опусы. Не то что бы он не надеялся на понимание британца, просто не был ещё готов ни с кем обсуждать то, что у него получилось. В душе Андрея устойчиво держалось тревожное ощущение того, что он так и не смог до конца понять и почувствовать Орден Храма.
        Иногда выраставший из глубин прошлого образ Ордена не только восхищал его, но и пугал. В его неземном величии смутно ощущалось нечто зловещее. Кажется, Орден Храма шёл по великому, по страшному пути, в конце которого и не могло быть ничего, кроме катастрофы. Речь тут шла вовсе не об инквизиторских обвинениях в адрес храмовников, в справедливость которых Андрей ни на секунду не верил. И всё-таки он чувствовал, что развитие отношений Ордена с европейскими монархиями ничем иным, кроме катастрофы, закончиться не могло.
        Андрей решил заняться этой темой поглубже и свести воедино, логически выстроив, факты, которые в разных книгах представали разбросанно и непоследовательно.
        Общеизвестно то, что тамплиеры управляли финансами французской короны, меньше пишут о тамплиерском управлении финансами других европейских государств, совсем ничего не говорят о том трагическом противоречии, которое было заложено в этой практике.
        Начало парижского банка возводят к тамплиеру Эсташу Шьену. В нём видят доверенное лицо Людовика VII, другом которого он был. Первым тамплиером, который стал заведовать королевскими финансами Франции, стал брат Эймар, доверенный человек короля Филиппа Августа. Судя по всему, Эймар был одним из главных создателей состояния Ордена во Франции.
        Казначей Ордена брат Эймар управлял королевской казной 25 лет. Ему удалось после присоединения Нормандии к Франции утвердить в новой провинции монету, ходившую в королевстве, и вытеснить старую — сложнейшее финансовое мероприятие, которое мало кому можно было поручить. В 1222 году Филипп Август назначил Эймара одним из трёх своих душеприказчиков — доверие огромное. Весьма примечательно, кстати, то, что первые и самые блестящие финансисты Ордена, державшие в руках всю Францию, известны лишь по именам, то есть мы вообще ничего не знаем об этих таинственных личностях. Впрочем, приемником Эймара в количестве министра финансов Франции был несколько лучше известный казначей Ордена Храма Жан де Милли, исполнявший эти функции с 1228 по 1231 год.
        В царствование Людовика Святого личная королевская казна так же находилась в Тампле, а при приемниках святого короля она совершенно слилась с казной Ордена. Финансовое управление страной окончательно сосредоточил в своих руках главный финансист тамплиеров.
        Эти факты обычно приводят, как примеры финансового могущества храмовников, а так же, как иллюстрации к теме: «Тамплиеры — лучшие друзья королей». Но вы поставьте себя на место любого из этих королей, и вы поймёте, что вскоре начнёте тихо ненавидеть «друзей», которые фактически держат вас за горло. Ведь тамплиеры не были вассалами короля, Орден был совершенно независим от короны, то есть королевские финансы управлялись людьми, которые ни в какой ситуации не были обязаны подчиняться королю. Хорошо, когда очередной король Франции находился в личных дружеских отношениях с очередным казначеем Ордена, а если нет? Король мог ненавидеть «Эсташа» всеми силами души и всё же вынужден был творить его волю, а не свою. И дело тут вовсе не в том, что через это страдало королевское самолюбие. Нарушался правильный порядок управления страной. Монархия — власть, данная от Бога, и только в этом смысл монархии, только этим она отличается от диктатуры. Ослаблять монархию, узурпируя часть её функций, значит, восставать против богоданного порядка управления.
        Андрей ужаснулся, сформулировав последнюю мысль. Если тамплиеры как хотели вертели помазанником Божьим, так это уже граничит с богоборчеством. Нет, нет. Конечно же не так. Тамплиеры всеми силами укрепляли монархию, весьма эффективно поддерживая «собирателей земель французских», королей, с невероятным упорством стремившихся к централизации власти. В борьбе с феодальной вольницей у правителей Франции не было союзников, надёжнее тамплиеров. Орден никогда не узурпировал финансовые полномочия короны. Король всегда был вправе забрать казну из Тампля. В начале XIV Филипп Красивый так и поступил, но управление королевскими финансами тут же пошло наперекосяк, без храмовников ничего не получалось, и король был вынужден вернуть казну в Тампль. Можно представить себе «железного короля», который побитым псом вернулся к «друзьям-храмовникам» со всеми своими денежками.
        Весьма плачевная ситуация, но в чём можно было упрекнуть тамплиеров? В том, что они были лучшими финансистами страны? В том, что они своими ссудами не раз спасали монархию от полного финансового краха? Разве тамплиеры не были самыми надёжными сборщиками королевских налогов? Разве, являясь финансовыми советниками королей, они хоть раз дали плохой совет? В этом Орден никогда не могли упрекнуть даже злейшие враги храмовников.
        Ссуды, которые тамплиеры предоставляли монархам, всегда были беспроцентными. Богатые монастыри намного охотнее предоставляли займы королям, если их возврат гарантировал Орден. Если король поручал тамплиерам контроль за деятельностью королевских чиновников — не было контролёров более профессиональных, честных, неподкупных. Благодаря помощи Ордена трон Франции постоянно укреплялся. Но!.. Могущество Ордена росло быстрее, чем могущество трона, и в этом заключалось трагическое противоречие. Хотя не ослаблять же было Ордену себя только для того, чтобы представить достаточный простор королевскому управлению. Орден становился сильнее государства и, сам того не желая, начал подменять собой государство, то есть он начинал объективно ослаблять государство.
        Если во время парижского восстания Филипп Красивый был вынужден искать безопасности в Тампле, потому что ни королевский дворец, ни королевские рыцари не могли гарантировать его безопасность, а тамплиеры — могли, так что это означало? Храмовники спасли короля! Безусловно. Но ведь из этого так же следовало: король в Париже — ничто, Орден в Париже — всё. И если король вскоре начал против Ордена свои приснопамятные репрессии, так ведь за этим могло стоять нечто куда большее, чем просто чёрная неблагодарность. Не быть в Париже двум суверенам!
        Отношения Ордена Храма и королей Англии складывались ещё более экзотично. Английский король Иоанн Безземельный так же, как и французские короли, постоянно брал деньги в долг у тамплиеров. Например, когда Иоанну потребовалась помощь рыцарей из Пуату, он взял в долг у тамплиеров Лондона 1100 марок — огромную сумму. По обратным взносам можно сделать вывод о том, что эти ссуды не были безвозмездны, король платил проценты. Кажется, с королей Франции тамплиеры процентов не брали? С английскими монархами они вообще церемонились гораздо меньше.
        В 1204 и 1205 годах Иоанн Безземельный отдавал в Лондонский Тампль на хранение свои драгоценности. В 1220 году вице-канцлер Англии, отправляясь в дорогу, оставил королевскую печать так же в Лондонском Тампле, не находя нигде более безопасного места. Если даже королевскую печать тамплиеры могли сохранить надёжнее, чем сам король, так надо ли спрашивать, кто в Лондоне был самым сильным? В том же году король Англии поручил английскому магистру храмовников хранить в Лондонском Тампле значительные суммы денег.
        Именно через Лондонский Тампль король Генрих II передал палестинским крестоносцам финансовые средства, столь пригодившиеся после поражения при Хаттине. Судьба английского золота зависела от того, решится или не решится великий магистр открыть эти сундуки без разрешения короля. Таким образом у великого магистра храмовников оказывалась в распоряжении одновременно и французская и английская казна. Таких финансовых возможностей кроме него не имел ни один человек в мире.
        Орден держал за горло не одного, а разом нескольких монархов, благодаря чему эти монархи попадали порою в позиции по отношению друг к другу несколько сомнительные. В 1261 году король Англии Генрих III, опасаясь мятежа баронов, передал на хранение тамплиерам свою корону и другие регалии власти, а английские тамплиеры решили, что максимальную безопасность регалий они смогут гарантировать не в Лондонском, а в Парижском Тампле. Там они и хранились вплоть до 1272 года. Этот факт достоин вдумчивой оценки: если корона Англии хранилась в Париже, то про английский суверенитет можно было говорить, лишь с большой долей условности. Благодаря ситуации, которую создали тамплиеры, король Франции мог каждый день примерять корону Англии в самом буквальном смысле.
        Когда Филипп Красивый нуждался в деньгах во время войны с Англией, он конфисковал в Парижском Тампле 440 ливров, которые там хранил епископ винчестерский. Как видим, международный характер Ордена был порою весьма на руку королям Франции. Приятно, очевидно, было финансировать свою армию за счёт средств противника. Да и было ли это конфискацией? Может быть, Филипп просто договорился с парижскими тамплиерами?
        И всё-таки Орден был совершенно беззащитен перед монархами, хотя был могущественнее любого из них. И во Франции, и в Англии любой из герцогов и графов мог преспокойно пойти войной на короля, что неоднократно и происходило, а Орден — не мог. По своей природе Орден Храма никогда не мог вступить в войну с христианским королём. А короли, как известно, могут всё. Короли испытывали жгучее унижение раз за разом убеждаясь, что могущество их трона — ничто по сравнению с могуществом Ордена. Естественно, венценосные особы время от времени взбрыкивали, стараясь унизить Орден, и каждый раз это происходило совершенно безнаказанно.
        В 1263 году английский наследник ворвался в Лондонский Тампль и, несмотря на протесты храмовников, открыл ряд сундуков, забрав оттуда около 10 тысяч фунтов стерлингов, принадлежавших вкладчикам. Тамплиеры обладали достаточной силой, чтобы раздавить английского монарха, как муху, но они ограничились протестами, оставив дело без реальных последствий.
        Впрочем, всё было не так просто. Тамплиеры всегда могли отплатить монарху, проводя политику подчёркнуто независимую по отношению к трону, и мало считаясь с интересами короля. Однажды английский король Генрих III, возмущённый политикой храмовников, пригрозил им конфискацией земельных владений, на что магистр Храма хладнокровно ответил ему: «Пока вы творите справедливость, вы будете править, если же вы нарушите наши права, то вряд ли останетесь королём».
        Это было нечто большее, чем просто дерзость. Кто-либо из могущественных феодалов Англии мог пойти на короля войной, предварительно удалившись на безопасное от трона расстояние, мог организовать заговор, мог нанести удар в спину, но никогда и никто из сильнейших герцогов не мог так разговаривать с королём, оставаясь при дворе. Магистр практически дал понять монарху, что он правит лишь милостью Ордена и лишь до тех пор, пока не лишён этой милости.
        Позиция магистра выглядит, конечно, очень красиво. Сколько шарма в этой способности «в лицо тиранам правду говорить». Это по нашим современным меркам. Но по правильным меркам традиционного общества это прямое посягательство на богоданность королевской власти. Если с некоторого момента Орден начинает решать, долго ли королю править, тогда последний йомен в Англии может усомниться в богоданности королевской власти.
        Но ведь на деле-то всё было иначе: Орден никогда не исполнил бы своих угроз в адрес короля, хотя и имел достаточную для этого силу, а король при всей своей немощи имел полную возможность посягнуть на Орден.
        Когда император Фридрих II конфисковал владения Ордена на Сицилии, разве тамплиеры бросились защищать их с оружием в руках? А ведь могли! Но на поставленного Богом императора они не обнажили меча, даже не смотря на то, что этот император был явным безбожником.
        Впрочем, на Святой Земле отношения императора и тамплиеров вполне могли пойти по боевому сценарию. Когда Фридрих пытался овладеть тамплиерским замком Атлит, тамплиеры, не дрогнув, передали ему: «Если император не уберётся, мы отправим его туда, откуда он не вернётся больше». Кроме тамплиеров, конечно, никто не обещал императору попросту прикончить его. Фридрих сразу же убрался, он понял, что Сицилия — одно дело, а в Палестине с тамплиерами шутки плохи.
        Храмовники терпели его косвенные антицерковные выпады, предоставляя римскому папе разбираться с императором, что и было установленным порядком, но если бы Фридрих открыто встал на пути вооружённой борьбы с христианами — прикончили бы его не задумываясь. Подлый, но умный Фридрих знал эту грань. Конечно, хорошо, что было кому защищать христианство даже от христианских монархов, если они были таковыми лишь по названию, и всё же весьма двусмысленной надо считать ситуацию, когда Орден начинал подменять собой государство. Орден в принципе — внегосударственная сила. А он становился силой сверхгосударственной. Этот путь, при всём его величии, был для Ордена самоубийственным.
        Пиринейские монархи лучше других почувствовали трагическое противоречие, заложенное в природе Ордена и «не доводя до греха» нашли способы обезопасить себя от чрезмерного возрастания тамплиерского могущества. В Португалии, например, согласно Уставу, магистром местных храмовников мог быть только португалец, причём португальский магистр приносил присягу верности не только Церкви, но и королю Португалии. Таким образом португальская корона, во-первых, обезопасила себя от чрезмерного вмешательства в свои дела со стороны Франции (как это было в Англии), а, во-вторых — от превращения Ордена в чрезмерно самостоятельную и никому не подчинённую силу (как это было во Франции).
        Поразмыслив над положительными аспектами португальского статуса тамплиеров, Сиверцев всё же не счёл этот опыт идеальным вариантом решения проблемы. Возникала другая, ничуть не меньшая опасность — превращение местных тамплиеров в личную гвардию короля. Португальский магистр оказался «слугой двух господ», подчиняясь одновременно и своему королю, и великому магистру Ордена. При этом великий магистр пребывал несусветно далеко, а свой король — всегда рядом. Замороченных реконкистой португальских тамплиеров никто в Святую Землю не тянул, и это вообще ослабляло их зависимость от Ордена, а король постоянно требовал услуг, причём, имел на это право, согласно принесённой присяге. В итоге, португальская провинция Ордена не очень-то Ордену и принадлежала. Что ни говори, а этот вариант тамплиерского бытия особой гармоничностью так же не отличался.
        Однажды король Португалии Альфонс пожаловал своим тамплиерам обширный лес Сера. Эта щедрость не много стоила монарху, если учесть, что лес находился в руках сарацин. Тамплиеры сражались, как львы, и после жесточайших боёв полностью очистили Серу от неверных. Там они основали города Родин, Коимбру, Эшу. Но разве стала завоёванная тамплиерами земля и построенные ими города безраздельной собственностью Ордена Храма? Просто король, и пальцем не шевельнув, приобрёл новые территории, на которых тамплиеры в лучшем случае имели большое влияние, которое всегда могло быть ограниченно необходимостью выполнять королевские приказы.
        Любопытно, что именно за Пиренеями впервые возникла опасность превращения Ордена Храма в самостоятельное (и вполне заурядное) государство. В 1133 году бездетный король Арагона Алонсо завещал своё королевство тамплиерам. Местным храмовникам оставалось лишь вступить в права наследства и… оппачки!.. провинциальный магистр арагонских храмовников превращался в короля. Интересно, какие отношения установились бы тогда между ним и великим магистром Ордена Храма? Тамплиерам хватило такта отказаться от наследства, хотя они, конечно, выжали из этой приятной ситуации максимальную для себя пользу. Взошедший на арагонский престол Рамиро Эль Монке выплатил Ордену большие отступные.
        Сиверцев пришёл в полный умственный тупик. Получалось, что великая модель Ордена нежизнеспособна в принципе. Либо Орден становился сильнее государства и поглощал его, либо государство становилось сильнее и поглощало Орден. Результат в обоих случаях оказывался один и тот же — сливаясь с государством, Орден переставал существовать.
        Могучий Тевтонский Орден создал своё государство — ни от кого не зависимую Пруссию. Государство осталось. Орден куда-то делся. За Пиренеями тамплиеры вместе с местными орденами (Калатрава и другие) создавали государства и дарили их королям, у которых постепенно оказывались на службе, отрекаясь от своей суверенной природы. Результат был тем же — на службе у королей орденские рыцари уже ничем не отличались от королевских гвардейцев, и от орденов остались одни называния — пышные и совершенно бессмысленные. Мальтийцы, сумевшие сохранить свой суверенитет, постепенно стали пародией на самих себя. Наполеон без единого выстрела разогнал доблестных госпитальеров, прикрыв мальтийский балаган, уже никому не нужный и даже не смешной.
        Мы до сих пор видим на карте государства, созданные несколько тысяч лет назад — едва ли не в прежних границах. Исчезали народы, менялись формы правления, а государства живут. Между тем, такая форма организации, как духовно-военный Орден выродилась и исчезла за несколько столетий, проявив неспособность к обновлению. А ведь Ордена были куда более могущественными, чем национальные государства.
        Сиверцев легко пришёл бы к выводу, что идея Ордена нежизнеспособна в принципе, но он сейчас находился в Ордене, и целью своей жизни поставил вступление в Орден. Где он находится и к чему стремится, если Ордена не может быть?
        А Церковь? Церковные формы организации, церковные структуры, просуществовав без малого 2 тысячи лет почти без изменений, полностью доказали свою жизнеспособность и даже более того — неистребимость. Исходя из этого, нельзя было оправдать исчезновение орденов тем, что прошла их эпоха, пришло другое время. Над тем, что вечно актуально, время не властно. От первого до двадцатого века тянется непрерывная цепочка епископских хиротоний. Исчезнуть может только то, что могло и не появляться. Исчезают аномалии, мутации, отклонения. Значит, к таковым относятся и духовно-рыцарские ордена?
        Сколь наивно вешать всех собак на Филиппа Красивого. Он ведь, по сути, лишь привёл в исполнения приговор истории. Истории? Никакой «истории», выносящей приговоры, не существует, так же как не существует «природы», сотворившей мир. Есть Бог. Есть люди, которых создал Бог. Есть Божья воля. Есть сумма человеческих отклонений от Божьей воли. Всё, что пытается существовать наперекор Божьей воле приговаривает себя к небытию. Отсюда логически следует, что духовно-рыцарские Ордена были отклонением от Божьей воли?
        Логически следовало это, а в душе было другое. Андрей вполне осознавал, что про тот Орден, в недрах которого находится, он по-прежнему ничего не знает. Вполне возможно было допустить, что этот Орден — полное фуфло, пустышка, недостойный балаган. Логически — да, но духовно. Нет, он не мог это даже предположить. Ведь если настоящего Ордена не существует, то и его, Андрея Сиверцева, тоже не существует. Орден есть в его душе, а его душа — реальность. Тут ничего не клеилось, и всё входило в противоречие. Андрей понял, что надо обобщить и последовательно выстроить факты, которые характеризуют отношения Ордена и Церкви.
        Храмовники не подчинялись королям, потому что подчинялись папе римскому, но на практике это значило, что они не подчинялись никому. Папа всегда был слишком далеко, а передача информации в ту эпоху осуществлялась чрезвычайно медленно, причём, именно в Италии, где пребывал папа, тамплиеров всегда было меньше, чем где бы то ни было. Представьте себе, что некий полк, дислоцированный где-нибудь на Чукотке, подчиняется непосредственно министру обороны. Это и будет означать, что он никому не подчиняется.
        За всю историю Ордена Храма не было ни малейших признаков того, что кто-либо из римских пап пытался реально руководить Орденом, определяя, каким Ордену быть и что делать. Формально Орден был церковной организацией, а фактически стоял вне общей церковной архитектуры, ни с какими другими церковными структурами не взаимодействуя, ни в одной из них не нуждаясь и всё необходимое имея внутри себя.
        Папе храмовники не только никогда не подчинялись, но и никогда не служили. Они вспоминали про римского понтифика, кажется, лишь когда хотели получить для себя очередные льготы и привилегии, которые, как правило, сводились к приобретению всё большей и большей автономии внутри Церкви.
        Папа Иннокентий III особенно настойчиво отстаивал льготы и привилегии храмовников. Он подтвердил право Ордена строить собственные церкви, создавать свои отдельные кладбища, самим собирать десятину. Иннокентий не раз наказывал епископов, дерзнувших арестовать тамплиеров и добивался наказания любого, кто покушался на имущество Ордена Храма. Папа убрал с кафедры епископа Сидонского, когда тот отлучил от церкви великого магистра тамплиеров за отказ последнего поделиться доходами в Тивериадской епархии.
        Как видим, заступаться за Орден приходилось часто. Храмовники постоянно вызывали неудовольствие церковных структур, тем, что совершенно не желали с ними считаться. Папа таким образом становился орудием гнева храмовников или играл роль защитника. В 1179 году на III Латеронском соборе белое духовенство попыталось дискредитировать Орден Храма, выдвинув против него обвинение в предательстве крестоносного дела. Тогда папа Урбан III лишь потребовал от тамплиеров вернуть десятинные деньги, собранные за последний год.
        К слову сказать, трудно было выдвинуть против Ордена обвинение более абсурдное. «Крестоносное дело» и существовало-то только благодаря храмовникам, если бы не они, к тому времени Святая Земля была бы уже давно и безвозвратно потеряна для Европы. И никогда Орден не жалел никаких средств на защиту Святой Земли, потому что для храмовников (и только для них!) присутствие в Палестине было вопросом жизни и смерти. Видимо, за этим формальным обвинением стояли претензии иного рода, о которых вслух и говорить-то было неловко. Белое духовенство смертельно завидовало огромным доходам Ордена, и Урбан III предпочёл «выпустить пар», предложив тамплиерам вернуть десятину за год, но никаких иных мер против Ордена не предпринял — было страшновато.
        Положение римских пап сильно зависело от тамплиерских ссуд и кредитов. Понтифики, так же, как и короли, постоянно чувствовали себя униженными перед Орденом. Необходимость заискивать перед собственными духовными чадами, надо полагать, утомляла римских первосвященников до чрезвычайности. Конечно же, им хотелось время от времени поорать на тамплиеров, ногами на них потопать. В 1175 году папа Александр III обрушил свой гнев на храмовников, которые предоставляли на своих кладбищах места для отлучённых от Церкви. Похоже, что всё одним только гневом и закончилось — попробуй-ка наказать своих главных кредиторов, но ситуация была весьма показательна.
        Если кто-то погребал отлучённых от Церкви в освящённой земле — это далеко не пустяк. Римские первосвященники всегда претендовали на тотальный контроль за всем христианским миром, и этот контроль они понимали отнюдь не в духовном смысле. Папы хотели повелевать и приказывать королям. Епископы так же пытались держать себя по отношению к герцогам и графам, священники — по отношению к баронам и рыцарям. Между церковными и светскими феодалами постоянно шла борьба за власть, за доходы. В этой борьбе грубая сила была на стороне мирян, но церковники так же располагали страшным оружием, имевшимся только у них. Это угроза церковного отлучения. По тем временам отлучение от Церкви фактически означало общественную смерть. Отлучённый превращался в изгоя, от него шарахались, как от прокажённого. У него был только один путь воссоединиться с обществом — делать то, что велит Церковь, в том числе и в финансовом смысле. Предположим, некий барон-отморозок плевал на церковное отлучение и «продолжал упорствовать в своих заблуждениях», но его родственникам было далеко не безразлично, что после смерти его не похоронят как
человека на кладбище, а зароют, как собаку, за церковной оградой — пятно позора падёт на весь род.
        И вот тамплиеры начинают хоронить отлучённых от церкви на своих орденских кладбищах, в освящённой земле. Скандал, страшнее которого и представить себе невозможно. Если после всех анафем отлучённый удостаивался человеческого погребения, отлучение превращалось в бесполезную погремушку, и церковные феодалы лишались главного оружия в борьбе за власть с феодалами светскими. И тамплиерам было решительно на это наплевать. Орден Храма легко и непринуждённо противопоставлял себя всему христианскому миру и, ничего не опасаясь, нарушал хрупкое равновесие сил. Папе Александру III было от чего гневаться, и тамплиеры, конечно, не могли совершенно проигнорировать его гнев. Они нашли из этого положения выход, отличающийся истинно тамплиерской элегантностью.
        Умирает отлучённый. Местный епископ уже злорадно облизывается, приказывая зарыть его, как собаку, без отпевания. Вдруг откуда ни возьмись появляются беспредельщики в белый плащах и уносят труп. Попробуй-ка им воспрепятствовать. У себя в командорстве храмовники подвешивают гроб в воздухе на цепях, тем самым формально соблюдая запрет — тело отлучённого покойника не касалось освящённой земли. Тем временем они развивают бурную деятельность, добиваясь отмены отлучения, и когда им это удается, проводят похороны с почестями, которые покойнику уже не возбраняются.
        Никто, кроме храмовников, такую штуку проделать не мог. Слуги епископа быстро разрушили бы это висячее сооружение, и воспрепятствовать им значит, самому попасть под анафему. Но в командорство Ордена попробуй-ка сунься. И епископских анафем тамплиеры не сильно боялись - сами церковники. Сидонский епископ быстро слетел с кафедры, попытавшись анафематствовать магистра тамплиеров.
        Значит тамплиеры шли против Церкви? Не совсем так, а вернее — совсем не так. Храмовники - самые лучшие, самые ревностные христиане своего времени шли не против Церкви Христовой, а против церковных феодалов. Тамплиеры не могли покровительствовать врагам Христовым, для этого они слишком любили Христа. Но церковные феодалы злоупотребляли правом отлучения, используя анафемы для отстаивания своих чисто экономических интересов. Если какой-нибудь князь-епископ посягал на земли бедного рыцаря, а рыцарь начинал решительно отстаивать свои интересы, так вот он уже и оказывался под анафемой, оставаясь при этом самым чистым и ревностным христианином. За таких бедных рыцарей тамплиеры вполне могли заступаться, и не боялись при этом идти наперекор церковных князьям.
        Конечно, тамплиеры защищали не только мёртвых, но и живых. Как монахи они обладали правом предоставлять убежище любому, кто о нём просил. Каноники Ордена имели так же право помилования, каким обладали только епископы. Дома Храма превращались в надёжные убежища для тех, кто подвергался преследованиям. В своих командорствах тамплиеры были не только государством в государстве, но и Церковью в Церкви.
        Защищая гонимых и обездоленных от церковных и светских князей, Орден Храма стал своего рода общеевропейским Робин Гудом, при этом, в отличии от шервудского разбойника, Орден действовал строго в рамках правового поля, то есть против тамплиеров было весьма затруднительно предпринять сколько-нибудь эффективные меры. На Орден можно было жаловаться и клеветать, можно было распускать о тамплиерах сколь угодно гадкие слухи, но по большому счёту ничего нельзя было поделать ни с Орденом, ни с тем, кого он брал под свою защиту.
        Орден можно было только уничтожить — выжечь огнём и осквернить даже память о тамплиерах. До определённого момента никому и в голову не приходило, что это возможно, но сильные мира сего тысячу раз в душе подписали Ордену смертный приговор. Исполнение приговора стало лишь делом времени. Орден шёл великим и погибельным путём.
        Храмовники не боялись даже прямых конфликтов с римскими папами, которым, казалось бы, подчинялись. В 1264 году папа Урбан IV потребовал сместить с должности маршала Ордена Храма Стефана де Сисси, который отказался участвовать в «крестовом походе» против короля Манфреда. Великий магистр ответил папе категорическим отказом и даже более того — выразил своему начальнику гневное возмущение тем, что деньги, собранные для крестового похода в Святую Землю, папа потратил на усобицу в Италии.
        Во всём христианском мире так мог поступить только великий (воистину — великий) магистр тамплиеров. Ватиканский негодяй воевал за чисто светскую власть над Италией и с лёгкостью объявлял «крестовые походы» против христианских государей — своих личных врагов. Казалось бы, в распоряжении папы есть мощная вооружённая сила — лично ему подчиненный Орден тамплиеров. Но не тут-то было! Маршал Ордена просто послал папу куда подальше! Сарацины терзают Святую Землю, а тамплиеры тем временем будут обслуживать шкурные интересы засевшего в Ватикане вороватого ничтожества? А великий магистр перед всем христианским миром обвинил папу в том, что он — вор. Папа фактически украл и потратил на собственные нужды деньги, предназначавшиеся для Святой Земли.
        Тамплиеры не боялись земных владык. Любой тамплиер, включая высших иерархов Ордена, всегда мог воспользоваться простейшим выходом из самой сложной ситуации — погибнуть в бою на Святой Земле. В Орден вступали не для того, чтобы приобрести власть, а для того, чтобы отдать жизнь. Именно это и ставило тамплиеров выше всех владык мира. А ведь папа мог одним только росчерком пера под соответствующей буллой уже тогда, в 1264 году, распустить Орден. Не посмел. Просто не посмел и всё.
        Орден прямо заявил на весь мир, что подчиняется Христу, а не папе. Надо полагать, в душе понтифика уже тогда прозвучал смертный приговор Ордену. Преемники Урбана IV ничего не забыли.

* * *
        В 1172 году паломник Теодорих, описывая Святую Землю, выразил восхищение Орденом Храма: «Трудно даже представить себе, сколь велико могущество и богатство тамплиеров — они властвуют почти во всех городах и селениях страны иудеев. Повсюду высятся их замки, где обитают рыцари и их войска».
        Эта простенькая, казалось бы, картинка исполнена подлинного величия. Такое чувство, что Теодорих смотрел на Палестину с высоты птичьего полёта и смог ухватить главное из того, что там можно было увидеть — повсеместно распространившуюся мощь храмовников.
        А если бы так же сверху посмотреть на Францию времён Ордена Храма? Луи Шарпантье писал: «Благодаря сети своих дорог и командорств, тамплиеры кардинальным образом изменили сложившийся порядок вещей. Обычно «тамплиери» стояли так близко друг от друга, что путешественники, будь то паломники или торговцы, находились под постоянным присмотром вооружённых людей».
        Командорства были разбросаны по всей Франции, страна покрылась сетью дорог, которые их соединяли. Отчасти, это были старые дороги, отчасти, заново проложенные тамплиерами, но в социальном плане все они были новыми, потому что благодаря этой сети во Франции возникла новая система порядка и справедливости.
        Никакой системы комплексной безопасности в Европе не было со времён Римской империи, при этом римское могущество рухнуло, так и не успев пропитаться христианскими идеалами, а позднее империя Карла Великого, созданная уже на основе христианства, раздробилась, едва успев возникнуть. И вот Орден Храма во времена феодальный раздробленности фактически сплотил всю Францию, отчасти — всю Европу, а до известной степени — Средиземноморье. В государственном плане все эти обширные пространства по-прежнему оставались раздробленными настолько, что мельче некуда. И все-таки уже в XIII веке фрагменты былых империй в некотором смысле оказались объединены под защитой сверхнациональных вооружённых сил Ордена Храма, в рамках единой средиземноморской финансово-экономической системы тамплиеров, на основе христианских идеалов справедливости, взаимовыручки и защиты слабых. Тамплиеры создали новую империю Христа и Храма. Они не спорили с «оракулом наших дней» о том, чем может быть «спаяло единство». Они спаяли свою империю железом, кровью и любовью.
        Формально империи тамплиеров не существовало, но фактически она становилась всё более реальной и зримой. Если в начале XIV века тамплиерам уже принадлежала треть Парижа, при этом Орден никогда не приостанавливал процесс приобретения новой недвижимости, так что же было бы, когда храмовники завладели бы большей частью Парижа? И ведь процесс постоянного увеличения владений шёл по всей Франции. При этом надо помнить, что в Средние века власть была неотъемлема от собственности — кто владеет землёй, тот и суверен. Теперь вспомним о том, что с конца XIII века Орден больше не нёс гигантских расходов по содержанию войска в Палестине, то есть высвободились огромные материальные ресурсы, которые можно было тратить на приобретение недвижимости во Франции. Великий магистр Ордена, и так уже более могущественный, чем король, вскоре мог превратишься в некоронованного короля. Итак, схватка между Орденом и троном становилась неизбежна.
        И величие и трагедия Ордена заключились в том, что он развивался по имперскому пути, всё больше и больше подменяя собой государственную власть, и ему было суждено либо погибнуть от рук этой власти, либо раствориться в ней, что, по большому счёту, то же самое.
        Луи Шарпантье писал: «Целью Ордена было создание упорядоченной гармоничной цивилизации, средством — наращивание ресурсов». Воистину так. Орден не просто стал украшением западной цивилизации, он превоссоздал её, он заново сотворил эту цивилизацию. Орден постепенно поглощал Европу и территориально, и экономически, и духовно. В мире не оставалось ничего такого, чего не было бы в Ордене — своя земля, своя армия, своя административная система, своя рабочая сила, свои храмы, своё духовенство.
        Мишле назвал мученическую гибель Ордена Храма величайшим катаклизмом в истории западной цивилизации. Это и так, и не так. Гибель Ордена, действительно породила катастрофические последствия для Европы, поскольку Европа и Орден были уже почти равны. Соответственно, Европа, убив Орден, сама чуть не умерла. От повсеместного голода, от эпидемии чумы, от столетней войны. Но «катаклизм», в понимании Мишле, это то, чего можно и должно было избежать, а гибель Ордена была на самом деле неизбежна.
        Умная француженка Марион Мельвиль писала: «Преемники Гуго де Пейна создали стиль жизни. Существовала истинная гармония между их целями и духом эпохи. В начале XIV века всё меняется: сталкиваются интересы наций, вырисовываются новые классы. Могли ли тамплиеры сохраниться в новом климате?».
        Опять же — и так и не так. Орден действительно был порождён небывалым религиозным подъёмом XII века, священным порывом крестового похода, духом братского единения во Христе. Небывалое христианское воодушевление, охватившее всё общество, требовало всё новых и новых форм реализации, так чтобы все слои общества смогли участвовать в этом едином порыве к Богу. Вот и родился Орден, обеспечивший это участие касте профессиональных военных — рыцарей. Орден, сохранивший в себе священный порыв первого крестового похода, не утративший этого высокого накала вплоть до XIV века, когда религиозное воодушевление в обществе заметно остыло, действительно выглядел в новом веке довольно чужеродно, и это было одной из причин прозвучавшего над ним приговора.
        И всё же неправильно было бы думать, что Орден умер, потому что время его прошло, пришла новая эпоха. Дело в том, что Орден Храма никогда и не принадлежал своему времени, не вписывался в систему традиционных средневековых отношений, и в этом смысле именно для Средних веков он был совершенно неорганичен.
        Структура средневекового общества была очень простой и всем понятной: те, кто сражается, те, кто молятся, и те, кто трудится. Интересно, где тут место Ордена? К какой из этих трёх групп принадлежали храмовники? Да ни к какой и одновременно — ко всем. Храмовники выросли из тех, кто сражается, но вскоре у них появились и «молящиеся», и «трудящиеся» — свои храмы и священники, свои фермы и работники. И все они — и военные, и священники, и фермеры были тамплиерами. Таким образом, понятие «тамплиер» совершенно не вписывалось в сословную структуру средневекового общества.
        А то обстоятельство, что голова великого магистра приравнивалась к венценосной? По своему положению магистр был равен принцам крови. Достаточно ли оценена парадоксальность этого факта? Монах, не имевший в личной собственности ни клочка земли, официально стоял вровень если не с «его величеством», то во всяком случае — с «их высочествами». При этом великий магистр Ордена Храма не имел ни одного вассала, и сам никому не приносил вассальной присяги.
        Это совершенно не соответствовало феодальной структуре средневековья — не было тогда принцев без вассалов, и не могло быть так, чтобы над ними не было сеньора. Официально магистр был «церковником», но, во-первых, его, как рыцаря — полководца никто в качестве церковника не воспринимал, а, во-вторых, фактически он стоял вне церковной иерархии. Находясь на Святой Земле вне власти патриарха Иерусалимского, он и папе римскому подчинялся лишь номинально. Дело не в том, что магистры иногда «не слушались» римских понтификов и не выполняли их приказы. Это могло иметь причиной личные свойства магистров и понтификов. Дело в самом принципе их взаимоотношений — римские папы не назначали великих магистров, и властью своей магистры были обязаны не папам, а верховному капитулу Ордена Храма. Одно только это делало власть римских понтификов над Орденом фиктивной и призрачной. Если у вас есть подчинённые, назначение и смещение которых от вас совершенно не зависит, то вы очень наивны, полагая их своими подчинёнными.
        Вывод отсюда напрашивается ошеломляющий — Орден Храма совершенно не принадлежал средневековью и был ему абсолютно чужд, потому что бытовал вне сословной структуры, вне феодальной и церковной иерархии, вне всей системы привычных для средневековья представлений. Не говоря уже о высшем, духовном смысле неприсутствия Ордена в средневековой реальности. Орден храма — «Вечности заложник у времени в плену». Вечность чужда любому времени, любой эпохе, но это-то как раз и означает, что «гости вечности» могут появляться в любую эпоху, не будучи связанными ни с одной из них.
        Орден погиб, потому что встал на тупиковый для себя имперский путь. Но этот путь явно не был единственно-возможным для Ордена. Новые тамплиеры могут учесть ошибки средневековых братьев и избрать для себя иной путь, ни в коем случае не смешиваясь с государственной властью. Сиверцев вспомнил слова Дмитрия о том, что современный Орден — вне политики. Всё наконец срослось.
        Главное — рухнуло примитивное представление о том, что Орден, как органичная часть средневековья, не может быть органичен для нашего времени. А если Орден не был порождением Средневековья, значит ничто не препятствует ему существовать в любую иную эпоху.
        Более того — Орден неизбежно будет существовать в любую эпоху. Вечность проявляет себя в пределах времени до тех пор, пока время существует, а иначе этот мир не имел бы смысла. А Орден — это и есть одна из форм проявления вечности во времени.
        Орден Христа и Храма может погибнуть тысячу раз. Но рано или поздно сойдутся вместе девять юношей-европейцев. Они будут профессиональными военными и ревностными христианами. Они возьмут в руки оружие, принесут монашеские обеты и скажут: «Это мы, Господи».
        Послесловие автора
        Разговор с первым читателем первого тома
        - Меня вот что удивило: в целом книга довольно стройная, а финала нет. Всё начинается с судьбы Сиверцева, а заканчивается теоретическим пассажем. Может быть, стоило в конце уделить побольше внимания главному герою?
        - Всё верно. Финала нет, потому что это пока только первый том — композиция разомкнута. Хотя, в некотором смысле, первый том есть законченное целое. Во всяком случае, о феномене Ордена Храма, о его внутренней сути, я сказал почти всё, что хотел сказать. А вот главный герой пока только готовится к тому, чтобы стать таковым. Я начинаю с его жизни до Ордена, а к его жизни в Ордене ещё и приступить не успел. Какой уж тут финал, и начала-то пока не было. Однако, осмелюсь заметить: на протяжении всего первого тома Сиверцев развивается. При почти полном отсутствии событий в его жизни, в нём совершается внутреннее движение, причём весьма активное. Приключения Гуго де Пейна, Эврара де Бара, Эмери д'Арвиля происходят в его душе. Очень даже понимаю, что затянувшееся отсутствие действия раздражает, но иначе у меня не получилось, извини. Наберёшься терпения — будет тебе Сиверцев. Активное действие из Средних веков понемногу переместится в современность.
        - Но у тебя там многое на полуслове оборвано. Например, судьба Эмери д'Арвиля как-то уж совсем повисла в воздухе.
        - Согласен. С Эмери — причина в другом. Хочешь, отвечу красиво, как на пресс-конференции? Мне не известна дальнейшая судьба д'Арвиля, а выдумывать судьбы героев автор не должен. Их надо знать, иначе выйдет фальшь. Эмери — единственный герой опусов, не являющийся лицом историческим, но я не считаю, что выдумал его, он во мне родился. Точнее, он родился в душе Сиверцева. Кажется, я запутался? Короче, ничего не знаю о том, что было с Эмери дальше. Точнее, не знал до самого последнего времени. Во втором томе Эмери ещё раз появится, причём, при таких обстоятельствах, когда меньше всего можно будет ожидать встречи с ним.
        - А сколько будет томов?
        - Три. Второй почти полностью на бумаге, третий — в чернильнице, его основное содержание в общих чертах уже известно. Оборванных линий в первом томе гораздо больше, чем ты назвал, но они не оборваны, а просто не завершены. Получается, наверное, не очень стройно, но что же делать, если темы и подтемы теснятся, постоянно выталкивая друг друга. Столько всего надо сказать, и во мне всё это существует одновременно, но излагать-то приходится последовательно, одно за другим. Это в голове всё разом, а на бумаге — очередь. Я уже тысячу раз проклял себя за то, что завернул такую сложную композицию, где история наползает на современность, теория на приключения, богословие на политику, аналитика на судьбы и так далее. Ну что мне стоило написать нормальную человеческую книгу? Трудно что ли было сделать просто сборник опусов? И всем всё было бы понятно, и не пришлось бы сейчас ничего объяснять.
        - И это была бы не твоя книга. Вообще, нормальных книг уже достаточно, ещё одна — не очень-то и нужна.
        - Надеюсь, что так. Надеюсь, что пишу именно свою книгу. Но отсюда и все её недостатки. Нормальные книги делают по трафарету, а у меня трафарета нет, вот и получается иногда наперекосяк.
        - Понятно. Расскажи лучше, чем порадуешь во втором томе?
        - Если первый том хоть немного понравился, то второй — решительно разочарует, потому что он не похож на первый и ещё менее стройный.
        - Успокойся.
        - Постараюсь. Во втором томе будет много про ислам, гораздо больше, чем я предполагал первоначально. В опусах появятся ассассины, а так же некоторые исламские персонажи. Расскажу, наконец, о судьбах Дмитрия Князева, Эдварда Лоуренса, отца Августина, Зигфрида, Милоша. Одна из центральных задач второго тома — прорисовка современного Ордена Христа и Храма, в недрах которого оказался Сиверцев. Зачем существует Орден, как он организован, чем занимаются современные тамплиеры — всё будет открыто. Сиверцев примет участие в нескольких боевых операциях тамплиеров. Появится ещё одна принципиально новая тема, пока не скажу какая, новые герои. И про старых героев не забуду — ни про одного. К примеру, помнишь, в начале первого тома промелькнул один полковник ГРУ?
        - Что-то такое.
        - Значит, не помнишь. А я помню. Впрочем, и во втором томе для этого полковника места не найдётся. Он появится в начале третьего тома.
        - А что будет в третьем томе?
        - Доберусь, наконец, до истории разгрома Ордена, версия тех событий давно уже готова, а изложить всё нет возможности. Там же изложу историю исхода тамплиеров, объясню, почему храмовники оказались в Эфиопии, назову дюжину причин, по некоторым они могли оказаться только там и нигде больше. Будет ещё несколько тем, которые я пока не вижу в деталях.
        В завершении общего замысла постараюсь оправдать название романа — действие закончится в грядущем. Не сомневаюсь, что ещё не раз смогу тебя разочаровать.
        КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА
        notes
        Примечания
        1
        Название многих населённых пунктов в Эфиопии начинается со слова «Дэбрэ».
        2
        Так в Эфиопии с древности называют европейцев.
        3
        Десятое главное управление генерального штаба. Курирует вопросы прохождения службы за рубежом.
        4
        Второе главное управление генерального штаба — ГРУ — военная разведка. Сотрудники ГРУ иногда работают с «документами прикрытия», представляясь, как сотрудники «десятки».
        5
        Бог велик (арабск.).
        6
        Так хочет Бог (лат.).
        7
        «Не нам, Господи, не нам, но имени твоему дай славу» Псалом 113(9).
        8
        Филиокве (лат.) — дословно «…и от Сына» — католическое добавление к Символу Веры, исказившее ортодоксальное учение о Святой Троице.
        9
        Из стихотворения А. С. Пушкина.