Русский ад. На пути к преисподней Андрей Викторович Караулов
        Политические тайны XXI века
        «Приближение к преисподней» — первая часть романа известного тележурналиста, автора программы «Момент истины» Андрея Караулова. Действие происходит в 1992 году. Только что распался СССР, но начинает уже распадаться и Россия, гибнет ее экономика, промышленность, оборона, наука, образование… Автором ярко и со знанием дела представлена картина острейшего кризиса, который поразил тогда Россию. Он открывает нам тайную подоплеку событий, предшествовавших кровавым дням Октября 1993 года. Герои романа Караулова — те, кто управлял Россией в это время. В условиях приближающейся катастрофы они ведут беспощадную, не на жизнь, а на смерть борьбу за власть и деньги, превращая жизнь страны в подлинный ад.
        Андрей Викторович Караулов
        Русский ад. На пути к преисподней
        

…
        Прошу читателей не относиться к моему роману как к историческому источнику. Все события, в нем описанные, полностью придуманы, а совпадения имен, отчеств и фамилий его героев с реальными персонажами русской истории конца XX века — случайная вещь…
        Я не знал, что человек может вынести столько страданий…
        Федор Гааз, врач
        
        1
        На земле не осталось ничего святого. С этим невозможно смириться, но с этим надо смириться, пора.
        Солнце, ты где? Ты есть? Солнце, ты не мираж?
        Собачий холод, собачий климат, колоссальные земли — дикие земли, девяносто регионов, огромная страна, из них пятьдесят областей (почти половина) не годятся для жизни — это не наказание?
        Нет, были в России счастливые времена, были! 17-й год перечеркнул их крест-накрест: большевики убили Николая, помазанника Божьего , и Небожитель, естественно, отвернулся от России; если судить по ненависти, скопившейся в народе, Бог отвернулся от России на века; ненависть это и есть потеря Бога.
        Гнев господний наказал нацию: Советский Союз в XX веке дал — своим народам — настоящую грамоту, но отнял у них две книги, прежде всего две книги: Библию и Конституцию.
        Когда в 93-м танки сожгли парламент, стало ясно: России не нужны Библия и Конституция. Они как бы есть — но их нет. Исчезли. Мираж. Стоят на книжных полках до лучших времен. А раз так, Президентом в Российской Федерации может быть кто угодно, кто выскочит вперед, тот и будет Президентом, любой гражданин (жулики и бандиты — не исключение)…
        Вот к чему пришла Россия в XXI веке.
        Если лидер сумел повести за собой людей, воспользовавшись моментом, какова дальнейшая цель лидера? — Правильно — погнать этих людей впереди себя!
        В середине XX века Россия спасла планету от Гитлера — своей кровью. В XXI веке Россия (больше некому) еще раз спасет человечество — своими нефтью, газом, лесом, водой (питьевой водой, сибирскими реками) и — землями, собственной территорией.
        Это судьба: страшно терять десятки миллионов людей, страшно (еще страшнее?) отдавать свою независимость — богатства и земли. При фантастическом — в окружающих Россию странах — росте населения, совершенно очевидно, что русские земли не могут «работать» только на Россию, но в России они и на Россию не работают, вот в чем дело! Из-за бардака, который по-прежнему творится в нашем государстве, не только Россия, нет, весь мир недополучает сегодня продовольствия. Катастрофа всюду: Африка, Китай, Юго-Восток, северные земли! Результат: пройдет 50 -70 лет, и голод — неизбежен. Не только в России — везде! Не хватит пашни, хлеба, не хватит лугов, не хватит травы, то есть — мяса и молока…
        Сейчас бедствуют десятки миллионов людей, но речь о другом голоде — о планетарном!
        На 1/9 мировой суши, на гигантских просторах между Уралом и Сахалином, живет сегодня тридцать миллионов человек. На Дальнем Востоке — семь миллионов. В Японии (это половина Камчатки) более ста тридцати миллионов, чуть меньше, чем во всей России.
        Миру, планете, не хватает земли. Японцы скупили в Австралии сотни тысяч гектаров, чтобы хоть как-то разместить свой народ, если с их островами, с Японией, что-нибудь случится. А Китай? Где Китай купит земли? У кого? Юго-Восточная Азия прибавляет — каждый год — по 100 -130 миллионов человек. Что, война с Россией, что ли? Из-за земель? Где им жить, нашим соседям?!
        Слава богу, человечество догадалось (вроде бы), что в XXI веке любая война есть даже не глупость, нет: это безумие; ядерные ракеты создаются не для войны, это ясно, они — как бивни у мамонта, которые не имели практического применения, но зато приносили мамонту особое положение на планете. Ракеты — это пугало в огороде, но этот огород — Земля! Ядерные ракеты (голосование идет с трех кнопок сразу, иначе пуск не состоится, голосуют Верховный главнокомандующий, министр обороны и начальник генерального штаба) — ядерные ракеты даже в случае войны никогда… прошли те времена… не взлетят в стратосферу, ибо ракеты (удар на удар) это и есть Апокалипсис… — Иными словами, Россия, сама Россия рано или поздно ляжет под крупный (очень крупный), но уже мировой капитал, подчиняясь в том числе и тем авторитетным голосам (голосу Президента, например), которые идут из самой России, из ее сердца, из Кремля!
        Гайдар и Чубайс сразу сообразили, что без иностранного капитала власть в России они не удержат.
        Геннадий Бурбулис, их непосредственный начальник, поставил государственную задачу: в России в течение года (пусть воруют!) должен появиться «класс собственников».
        Любой ценой. То есть — за бесценок, за копейки. Если за копейки или за ваучеры, например, скидывать в частные руки объекты (движимые и недвижимые), которые стоят сотни миллионов долларов, может быть — миллиарды, «класс собственников» появится уже завтра — разве нет?
        Торопитесь, ребята. Или — вернутся коммунисты, непременно вернутся, если только придут в себя, их миллионы, коммунистов, считай — вся Россия!
        Гайдар и Чубайс штамповали этот «класс» двадцать четыре часа в сутки, создавая (для всех) иллюзию ваучерно-народной приватизации.
        Иными словами — отдавали заводы, фабрики, комбинаты, в том числе и великие русские заводы («Тольяттиазот», например, вместе с уникальным аммиакопроводом от Волги до Одессы), тем, кто хотел… из штанов выпрыгивал — как хотел… забрать их в свои руки. Иными словами заводы, фабрики и комбинаты доставались (за редчайшим исключением) черт знает кому.
        Президенту Ельцину было сказано:
        а) если он, Ельцин, «не подпишется» на приватизацию по Гайдару — Чубайсу, не только они, его преданные министры, никто в мире, даже Соединенные Штаты Америки с их умением как бы дружить с Россией, ему, Борису Ельцину, не помогут; коммунисты быстро, в течение года, выкинут Ельцина из Кремля и отправят его на нары — хотя бы за Беловежскую Пущу;
        б) коммунисты — это сила, Россия (по ментальности) страна совершенно «левая», рабоче-крестьянская, и победить русскую стихию может, извините, только «класс собственников», то есть другая сила, допустим — русские барыги, они же промышленники; российские народы безумно любят Бориса Николаевича, кто ж спорит… но опора новой власти это уже не народ, не рабочие и крестьяне, ну их к черту, этот плебс, ибо всякая энергия достаточно подозрительна. Опорой новой власти может быть только новый класс, свой собственный класс! Собственник никогда (какой интерес?) не пойдет против того, кто сделал его, собственника, vip-персоной, кто подарил ему деньги, власть, а значит и жизнь;
        в) медлить нельзя, иначе судьба Президента России будет еще страшнее, чем судьба Чаушеску… — и хотя Ельцин чувствовал, знал, что эти парни, министры, просто нагоняют на него страх… да: знал, но молчал.
        Закусил губу. Он банальным образом заткнулся, вот что! Призрак тюрьмы маячил перед ним. Ельцин закрывал глаза и видел себя на нарах. У окошка с решеткой, за которой осколок ночного неба со звездочкой вдали… А рядом — параша; струйки мочи бегут по холодному полу… Ельцин внимательно слушал коммунистические речи: Анпилова, Макашова, Константинова… он украдкой, чтоб никто не видел, гонял кассеты (оперативные съемки) с записью первомайских демонстраций, — Баранников информировал Президента о тех коммунистических митингах, где собирались хотя бы три-пять тысяч человек, но Ельцин был уверен, что госбезопасность скрывает от него всю правду…
        А здесь — пожалуйста, Гайдар и Чубайс, которые твердят: Борис Николаевич, вы что? Вспомните Урал! Вспомните людей! Если на заводе… — на любом заводе, особенно в тех городах, где другой работы просто нет, вдруг появляется (приезжает из Москвы) сильный и умный начальник… новый директор… слушайте, он для рабочих уже «отец родной». Особенно после первой зарплаты или премии — все! Как директор скажет, так и будет. Так и проголосуют. Настоящий собственник (настоящий, не проходимец какой-нибудь) отбирает у коммунистов значительную часть их электората, это закон. Да как он грохнет кулаком, все вздрогнут, весь город услышит!
        Прав Гайдар? Конечно. Прав Чубайс? Еще как! Рожа, правда, у него противная, у Чубайса, но что бог дал, то дал; Гайдар не лучше, печеньем, видно, в детстве обожрался, в доме, похоже, достаток был, хотя отец у него хронический алкоголик! Чубайс упертый… что ж, здорово — …а чтобы отбить у людей охоту к правде, им окончательно заморочили головы.
        Как? Грамотно. Подкинули акции. У россиян к документам особый пиетет. К бумагам. А — какие красивые бумаги, эти акции! Оторопь берет. Нарисован Московский Кремль с башнями, Красная площадь, гербы и печати. На башнях звезды горят! Кто ж не дрогнет, черт возьми, кто?..
        Дрогнули люди. Танки пойдут — россияне выстоят (есть опыт). А вот перед акциями — нет, никто не устоял, подкосили бумаги со звездами российских людей. Точнее — подкупили. Господину народу было официально заявлено: «Люди, вы теперь тоже хозяева на своих заводах и фабриках, акционеры, можно сказать, ждите дивиденды!» Раздали картинки: кому — одна акция, кому — две, а кому — пять, шесть, пятнадцать штук… бумага, не жалко!
        Многие (почти все) «новые русские хозяева», или, как их теперь называли, «члены трудового коллектива», ждут эти дивиденды по сей день. «Газпром», самая богатая (до прихода Алексея Миллера) компания России, выплатил дивиденды (первые дивиденды) своим акционерам только в 2001 году: по две копейки на акцию!..
        Гуляй, рванина! Примитивный обман — самый надежный обман в Российской Федерации.
        Словом, так: чтобы взять власть, Ельцин пустил под откос Союз Советских Социалистических Республик, а чтобы эту власть удержать, он опрокинул, доверившись Гайдару, российскую экономику и российский рубль…
        Гайдар и Чубайс быстро нашли самые главные слова: государство — не эффективный собственник. Они убедили депутатов Верховного Совета, что необходимо срочно спасать страну. По ракетам и бронетехнике Россия — первая страна в мире, кто спорит! В остальном — ноль! Миф! Иными словами, Российская Федерация должна (как можно скорее) стать государством частников. Не частный сектор, нет, иначе: государство частников. Нефть, газ, золото, металлы, рыба… — забирайте, все забирайте, господа хорошие, будущие олигархи, в свои руки, «даешь рай на землю немедленно!».
        Быстренько меняем, короче говоря, один строй на другой. Если раньше, при коммунистах, у государства были доходы, то теперь вместо доходов будут налоги; а доходы мы забираем себе, извините… — вот она, революция 91-го года!
        Частники — те, кому повезет, кто успеет «к раздаче» раньше других, в том числе — и из-за рубежа, естественно, мы же либерализовали наш «рынок»!
        Раньше всех к государственной «раздаче», бизнесу по-русски, так сказать, успели американцы. Чубайс принял на работу в Госкомимущество России около двадцати действующих сотрудников ЦРУ США, и они, люди в высоких чинах, стали официальными консультантами Комитета по имуществу Российской Федерации, читай — министерства по захвату недвижимости (приватизации). Итог: около 60 % оборонных заводов нашей страны, в том числе сотни — сотни! — уникальных предприятий, предмет зависти Соединенных Штатов, Европы, Японии, Китая были стерты с лица земли. Просто уничтожены. Россия навсегда, на веки вечные, потеряла (вместе с заводами) более пяти тысяч собственных открытий, собственных нанотехнологий, если угодно; равных им, особенно в обороне, нет в мире, на всей планете, по-прежнему нет. В мире — нет, и у нас их больше нет — все, потеряли! При Сталине, в разруху, Россия смогла произвести атомную бомбу. При Ельцине, в конце века, создать атомное оружие (повторить успех) было уже невозможно. У нас, у Советского Союза, имелось лучшее станкостроение в мире — под нож! Подшипники размером со спичечную головку, которые
даже сегодня никто, ни одна страна в мире не может произвести, — под нож! Совершенно секретные институты в Подмосковье, на Волге, в Новосибирске — под нож! Арзамас-16: в цехе, где Юлий Борисович Харитон делал (когда-то) бомбы, теперь разливали грузинское вино!
        Американцы не только разоружили Россию, нет, хуже, они навсегда, на веки вечные, уничтожили нашу страну как своего конкурента на мировом рынке оружия. Ну и что? Галина Васильевна Старовойтова заявила, например, что продавать оружие — безнравственно, и предложила распустить КГБ и уничтожить внешнюю разведку: иметь разведчиков за границей — это тоже безнравственно!
        Только от продажи оружия Россия потеряла — навсегда — сотни миллиардов долларов, при этом Гайдар и Чубайс, руководившие экономикой, имели, на самом деле, лишь самые общие представления о том, что производит, что создает или разрабатывает «первая тысяча» крупнейших российских предприятий.
        Разбираться было некогда — да и зачем? За полтора года работы премьер-министр Гайдар побывал на трех заводах (и только в Москве), министр Чубайс — на одном. Они вообще могли бы никуда не ездить, им и так все понятно, министрам, что там делать, на заводе-то? Иное дело — макроэкономика! И хотя «макро» без «микро» не бывает, все это — уже детали!
        Если Егор Тимурович Гайдар был тюхой, причем тюхой с тяжелейшей гипертонией и букетом других заболеваний, то Анатолий Борисович Чубайс был просто создан для того чтобы идти напролом.
        Его никто не мог остановить. «Сдохнут тридцать-сорок миллионов — ну что теперь?! Выходит, в «рынок» не вписались!» — бросит Чубайс (1995 год) вице-премьеру Полеванову. То же самое он скажет и Попцову, который попытался, было, защитить — на заседании в Кремле — стариков, боровшихся с голодом на привокзальных площадях: «Их проблемы, Олег, их проблемы!»
        Бунт молодых против стариков — всюду, везде по стране, «от Москвы до самых до окраин»; этот бунт — молодые против своих же отцов и дедов — вспыхнет даже на Кавказе: исключительный, уникальный штрих революции 91-го года…
        Бунт молодых против стариков: Гайдар, Чубайс и некто Авен, их духовный наставник, были довольны — молодежь всегда права!
        Чубайс жил в разных городах (отец был военным). Свое детство, холод и водку, снег, пургу, девочек в школе, целовавшихся с кем угодно, но не с ним, этот парень, Чубайс, не забудет никогда. И никогда не простит — своей стране.
        Противное чувство — всегда чужой!.. Толя Чубайс был какой-то неухоженный, скользкий… у него не получалось быть среди ребят, хотя он искал их дружбы, искал, но не находил, особенно у тех, кого школа или улица выбирали в лидеры.
        Чубайс был воспитан на «Битлз». А его Коммунальная улица предпочитала — под водочку — Владимира Семеновича Высоцкого. Записи «битлов» Чубайс однажды принес в школу. И — получил в зубы, за «битлов» его избили, причем здорово, в кровь, потому что Высоцкий — лучше.
        Боже, как эти парни дрались! Драки в Одессе были, пожалуй, единственным развлечением детишек, особенно зимой. Дрались все: школа на школу, двор на двор, улица на улицу и (даже!) район на район. В «сборную» по рукоприкладству отбирали самых надежных и мускулистых. А тех, кто драться не любил, боялся крови, карали жестоко, очень жестоко, по-русски: поджидали в подъездах и «рубили на говно», как говорил Серега Артюхов, ровесник Чубайса, его главный враг на веселых одесских окраинах.
        Чубайса — «рубили». Игорь, старший брат, был куда крепче «ржавого Толика» и воевал как бы за двоих, в обществе это ценилось. Но относительно «говна» у Чубайса-младшего иллюзий не было: он прекрасно знал, как к нему относится передовая одесская молодежь.
        За «говно» Россия (все мы) и ответит в итоге перед Чубайсом. Сразу за все: за холод в его квартире, за Серегу Артюхова, за вечно разбитую рожу и за то, что одесские парни не любили «битлов»…
        Старый завуч Мария Вениаминовна, изучавшая ребятишек исключительно с точки зрения их пользы для Родины, относила Чубайса к категории «невыясненных». Почему он всегда в стороне? На кого Анатолий обижен? Почему он такой злой?..
        Школа славилась своей самодеятельностью; в «Снежной королеве» Чубайсу дали роль Сказочника, но он не являлся на репетиции — игнорировал. А девчонки — вот ведь! — звали его «козлом». — Как так? — удивлялась Мария Вениаминовна, — Толя не дурак, знает стихи наизусть, очень любит маму и Михаила Лермонтова… ну а рыжий… это же природа, что тут сделаешь, козлы, между прочим, рыжими не бывают, они серые или черные, а рыжие — это «огневки» (лисы)…
        Вырвавшись из одесских общежитий, Чубайс выбрал Ленинград — грязный, холодный и совершенно чужой ему город, великий город с областной судьбой. Родную Одессу он — отныне — объезжает за тысячу верст. И Ленинград… гордый, надменный, сырой Ленинград… его духовный враг. Чубайса здесь тоже никто не увидел — никто! Он покрывался пятнами, если кто-то называл его «питерским». А у Гайдара — все наоборот, у Гайдара в Москве, в его родной Москве, не было друзей-единомышленников (в Питере Гайдар и Чубайс посещали один и тот же экономический кружок, советский парафраз Венской школы экономики, Гайдар ради кружка специально приезжал из столицы). Став заместителем премьера, то есть Ельцина… — отказавшись от кандидатуры Скокова, Президент планировал на «премьера» Полторанина, но, поговорив с Гайдаром, Чубайсом и Авеном за бутылочкой (и не одной) кизлярского «Багратиона», Полторанин от высокой должности отказался, причем сразу, резко, — так вот, став заместителем премьера, Гайдар тут же, не раздумывая, пригласил «в министры» не только Авена, но и Чубайса. А как? Как иначе? Кого еще, если в Москве Гайдар мало кого
знал, хотя он — коренной москвич?! Пришло время набирать кабинет, страна ждет!
        Вот и набрали. Егора Тимуровича не волновал даже тот факт, что он не достаточно хорошо знает Чубайса, не так уж много у них общего, на самом деле: Гайдар работал в партийной печати, в «Коммунисте», затем — с повышением — в «Правде», Чубайс (в это время) торговал цветами на Московском вокзале в Ленинграде, сначала — с рук, потом, когда появились первые кооперативы, он купил себе киоск, то есть встал на путь «индивидуальной трудовой деятельности», говоря языком «Правды» тех лет…
        Все они явились кто откуда, эти парни: Нечаев — заведующий лабораторией в каком-то НИИ (теперь министр), Авен — младший научный сотрудник в институте прикладной экономики (теперь министр), Шохин — заведующий лабораторией ЦЭМИ (министр) и т. д. и т. п. А возвышался над ними Геннадий Бурбулис, второй человек в Российском государстве. Если Егор Тимурович был романтиком (большие деньги в его жизни появятся позже, когда он вскоре после отставки вдруг возглавит «Би-Лайн»), то Анатолий Борисович смотрел Бурбулису в рот… еврей при губернаторе, да?., и с удовольствием делал все, что ему говорили, точнее приказывали!
        Чубайс знал: этот человек, Бурбулис, дурак дураком в экономике, значит, если он, Чубайс, все сделает грамотно, быстро и аккуратно, Бурбулис (нет у него другого выхода, то есть — других людей) передаст ему, Чубайсу, в «доверительное управление» весь бюджет Российской Федерации.
        Чубайса с детства тянуло к деньгам.
        Пятнадцать-двадцать главных финансовых потоков в России: газ, нефть, металлы, лес, рыба… Если на них, на этих потоках, будут свои люди, одна семья, одна династия … — все деньги страны ведь это и есть власть над страной, верно?
        Власть до гроба.
        Более удачного исполнителя, чем Чубайс, было не найти: он работал как проклятый.
        В России началась новая эпоха: строительство государства, которое с удовольствием продает все что угодно, любые свои богатства, любые земли, прежде всего — приграничные, на них особый спрос, даже — собственный суверенитет…
        В рабочем кабинете Чубайса, в комнате отдыха, где собирались только ближайшие помощники, висела огромная фотография «Битлз».
        
        2
        - Дай суке, дай!.. Лупи гада!
        Тур метнулся к обрыву, но утонул в снегу.
        - Ухо-о-дит, б…
        Грачев недоговорил: вертолет министра обороны Российской Федерации развернулся к скалам.
        Редкий зверь не чувствует приближение смерти.
        - Залег, сука… Вишь-ка, залег! Вертай взад!.. Вертай машину, майор!
        Бить зверя с вертолета — феерическое наслаждение; министр обороны и его генералы расстреливали горных козлов из автоматов Калашникова.
        - Сажай на склон! В снег давай… в снег… Клади машину, майор!
        Барсуков развернулся спиной к окну.
        Кровь, кишки, клочья шерсти… Настоящий генерал и на охоте чувствует себя полководцем.
        - Куда ж на склон, Паша… ты, елки, не Дэвид Копперфильд… твою мать… чтоб в Ниагару сигать!
        В отличие от министра обороны Российской Федерации комендант Кремля, генерал-лейтенант Михаил Иванович Барсуков, ненавидел охоту.
        - Слушай, а он привязанный сигает, Копперфильд этот? — заинтересовался Грачев. — А?..
        От министра обороны несло сапогами и водкой; когда Грачев наклонялся к нему, Барсуков задерживал дыхание, но это не спасало — от Павла Сергеевича всегда несло черт знает чем.
        Барсуков не ответил. Он беспомощно смотрел куда-то на горы, на снег… — Михаил Иванович так устал, что ничего не видел вокруг. Президент страны опять (в который раз!) приказал ему «прощупать десантника», но у Грачева, черт возьми, отпуск до первого ноября, значит здесь, в Красной, придется сидеть недели две… — это жизнь, а?
        - Паш, круто, ну глянь, блин…
        - Ла-а-дно-те… майор у меня асе!
        - Я что, бл, в пропасти не видел… что? — Барсуков завелся.
        - А ты че видел… кроме Кремля?..
        Вертолет садился на склон.
        - Давай, Ваня, — давай! — заорал Грачев. — На плацу его подхвачу… — на плацу возьму… суку!.. Ванька, вперед!..
        Майор Иван Шорохов, шеф-пилот министра обороны, расплылся в улыбке: командующий — и сам орел, и полет у него орлиный!..
        Тур задрал морду — смотрел в небо. Люди слабее, чем звери, но у людей ружья.
        - Су-ка-а! — завопил Грачев. — На, гад, возьми, возьми!..
        Вертолет крутился в горах как сумасшедший, не понимая, что хотят от него эти люди.
        Охота для Грачева была как бы сражением — министру не хватало крови.
        Тур упал на снег. Он, кажется, так и не понял, что его убили.
        Тушу не взяли (вся в крови), оставили шакалам. Грачев торопился на танцы: в Красной Поляне, на том самом склоне, где с конца прошлого века стоит просторная деревенская изба, построенная для императора Николая Александровича Романова, расположилась, поблизости, и турбаза Министерства обороны; от скуки (отдых всегда скука) Павел Сергеевич заходил — по вечерам — на танцплощадку.
        Офицерские жены не терялись:
        - Разрешите пригласить, товарищ генерал армии?
        - Разрешаю, — кивал Грачев, если женщина была в теле.
        Танцевал он скверно, как умел.
        И плевать, что где-то там, у батареи, прилип к лавке ее муж — подполковник, ногти кусает. Павел Сергеевич бывал так добр, что разрешал чужим женам иметь и фотку на память, — жалко, что ли?
        Настоящая демократия.
        Барсуков не понимал самое главное — куда, бл, летит этот вертолет, куда и зачем?
        А вертолет летел и летел. И никто не знал, куда он летит, даже летчики…
        Вокруг Грачева суетился Азат Казарович Ассатуров, мэр Адлера; Грачев любил Азата и всегда брал его с собой.
        - Слышь, Казарович, у тебя фантазия есть?
        Грачев сидел в кресле, закинув ноги на соседний ряд.
        - …конечно есть, — вздохнул Азат, — с моей работой, товарищ министр, у меня че только нет… а фантазии этой… просто до хрена, Диснейленд отдыхает…
        - Вот, — удовлетворенно кивнул Грачев, — это радует. Ты, Михал Иваныч, когда-нибудь на Памире водку пил?
        - Где? — вздрогнул Барсуков.
        - На Памире, бл, на горе. Пил, спрашиваю?
        - Скажи, Паша… а что, здесь что ли… выпить нельзя?..
        - Во! — подскочил Грачев. — А ты — метла, генерал! Идея: на горе Памире возьмем и здесь возьмем. Шорохов, помчались! Кружки неси.
        - А где Памир-то? — не понял Барсуков.
        - Майор, где тут Памир? А?.. Ты охерел?.. Какая Туркмения? Таджикистан? Погоди, а тут что? Да помню, что Кавказ, ты дурака-то не валяй!.. Какая Ушба? А я такой не знаю! Ско-ка? Метров ско-ка? Какие три часа, ты соображай! Во, что надо! Пять тыш-щ — что надо! Пошли.
        Летчики встрепенулись: министр определился и поставил боевую задачу.
        - На Эльбрус идем, — сообщил Грачев. — Тыща шестьсот над уровнем моря. По чарке примем — и сразу вниз, греться. Баб привезут.
        Девушек поставляли из Адлера. Все банально и просто: адъютанты (один или двое) сначала пропускали их через себя, отбирая… головой отвечали… самых умелых, теплых и колоритных. Потом — к министру. Такую «схему» придумала в свое время Екатерина Великая, у императрицы, говорят, была даже доверенная дама, некто Перекусихина, которой было высочайше даровано «право первой ночи». С соизволения императрицы, именно она первая принимала «на грудь» бравых молодых гусаров и гренадеров.
        «Схема» работала безотказно, то есть министр обороны Российской Федерации лишь повторял по большому счету опыт императорского двора.
        - Какая разница, где нажраться? — удивлялся Барсуков. — Объясни, командир!
        Грачев мечтательно улыбнулся:
        - Пачуханва! Ты, русский, когда-нибудь портвейн крымский… пил?
        - По-моему — да, — кивнул Барсуков.
        - Кислиночку… помнишь? Кислиночку?!
        - Тебе, министр, не Памир… нет… тебе врач… нужен. Психологическая помощь… хоть на дому, хоть на даче, хоть в кабинете…
        - Портит, портит власть людей… — Грачев мечтательно откинулся в кресле. — Его ж… «Массандру» эту… если грамотно употребить, кислиночка во рту остается… Закуски не надо, бл, удобно, слушай. Выпил — и вроде как закусил…
        - Это ты на Памире понял? А, командир?
        - В Афгане, брат. Водка в горах не так идет, как у вас… на земле. Там, в горах, кислород другой. Аура другая.
        - А тебе… чтоб нажраться, Паша, аура нужна?
        - Дурак ты… Я ж десантник — понял? Я ж событие ищу.
        В глубине вертолета, у бака с горючим, сидели — плечом к плечу — офицеры в черной морской форме. Один из них, капитан первого ранга, держал на коленях небольшой кейс — ядерный чемоданчик.
        Проститутка Машенька, шестнадцатилетняя девочка из Адлера (Грачев употреблял ее чаще других), категорически не желала оставаться у Павла Сергеевича на ночь. Машеньке сразу, пока она трезвая, показали, где на даче туалеты, но Машенька так хорошо покурила травку, что забыла, сердечная, все советы и все приказы. Рано утром она забрела в ту самую комнату, где офицеры в черной морской форме хранили ядерный кейс. Увидев постороннего человека (голую девку), офицеры выхватили пистолеты: по инструкции им было предписано стрелять на поражение. Когда Машеньке объяснили, что этот кейс — ключ к ядерным ракетам Российской Федерации, у нее началась истерика. На ракеты, конечно, она плевать хотела, но лежать, извините, личиком вниз на грязных деревянных досках (девочке, как водится, заломили руки), во-первых — страшно, во-вторых — очень холодно.
        Утром хмурый Грачев поблагодарил дрожащих от страха офицеров за службу Родине: молодцы, ребята, не добили ребенка.
        Барсуков знал: если офицер, тем более генерал, тем более — министр обороны… обманывает — на каждом шагу — свою семью, свою жену, он рано или поздно обманет кого угодно, в том числе — и Президента Российской Федерации. Говорит, что обожает супругу, своих детей… — и не отпускает от себя гражданку Агапову, пресс-секретаря. О Тане Митковой и Арине Шараповой распространяется как о своих любовницах (врет), из-за Шараповой, был случай, Грачев в «Чкаловском» два с лишним часа держал министерский «борт» (его ждали в Брюсселе). Картина была — чудо! Взмыленный Попцов, руководитель и идеолог российского телевидения, носился — в поисках Шараповой — по буфетам, кабинетам и коридорам огромного здания на Ямском поле, Агапова (она не ревнива) и адъютанты министра (трое) висели на телефонах, а Шарапова, оказывается, укатила с подружкой в Тунис, «уступив» Грачева корреспонденту РТР в Париже — старому чекисту.
        У Президента Ельцина — собачий нюх на подлость. Павел Сергеевич — простолюдин, человек войны, герой гор; Ельцину импонировали простолюдины, но Грачев так эффектно (и так часто) складывал локоть со стаканом коньяка, чтобы провозгласить за «здоровье Верховного главнокомандующего», что Ельцин — насторожился.
        А тут еще и Полторанин подлил масла в огонь: на саммите в Ташкенте Ельцин и Грачев (одиннадцать часов дня!) вдруг переглянулись, вышли… друг за дружкой… из-за стола переговоров и скрылись в соседней комнате.
        «Главное — успеть», — смекнул Полторанин.
        Точно! Локти углом, водка до края. А на улице — тридцать два градуса жары, у Ельцина, между прочим, расписан каждый час: поездка в район к чабанам, потом — авиационный полк, встреча с офицерами, в пять — переговоры с Каримовым и так — до ночи. «Умереть хотите? — заорал Полторанин! — Вгонят, вгонят… прохвосты… Президента в гроб!..»
        Грачев размахнулся и кинул (именно кинул) стакан на стол, причем водка — не расплескалась:
        - Борис Николаевич, че он… привязался, а! Придирается… Борис Николаевич! Хоть вы ему, петуху, скажите… ладно? Презервуар!
        «Взаимное раздражение, — уговаривал себя Барсуков, — не повод для ссоры. Президент приказал «дружить», значит будем дружить. «А прикажет говно жрать — сожрем», — заявил Полторанин, и Барсукову это очень понравилось… не в том смысле, конечно, что он, генерал-лейтенант, был готов съесть все что угодно, а как особая государственная позиция.
        Барсуков знал: люди, окружающие Ельцина, порох не изобретут… ну и ладно, продержимся, Бог даст, сохраним власть… — а приказ Президента выполнят? В час икс? Это самое… жрать будут?
        Да, выскочки, самозванцы, негодяи… — все так, но ведь там, где деньги, власть, там всегда подонки (на то они и подонки, чтобы быть там, где деньги и власть); у них… у мерзавцев… нет других путей, Брежнев… из Молдавии… тоже привез в Москву, в Кремль, черт знает кого — и что? Страна-то жила! Работала! Развивалась!
        Всадник может быть без головы, не страшно. А лошадь нет — лошадь не может быть без головы, — диалектика!
        - Слышь, генерал, ты о Грише… о Явлинском… как думаешь?
        Водка клонила Павла Сергеевича в сон, но он — держался.
        - Лай из подворотни! — отмахнулся Барсуков.
        - Он… дебилом меня назвал.
        - Надо же!
        - Делать че?
        - Пренебреги.
        - А в морду по зубам… не лучше будет?…
        - Какой ты грубый… Не деликатный.
        - Я? Я, может быть, художник в душе. Но у меня конфликт между душой и телом. Перманент!
        - Ишь ты…
        - Откуда ты знаешь… у меня, — Грачев мечтательно закинул руки за голову, — у меня, может быть, душа просит ананасов в шампанском — понял? А организм требует водки. И как мне быть?
        - Тяжело.
        - П…ц какой афедрон. Так в морду не лучше?
        - He-а. Не эффективно. Гриша обидится — и ничего не поймет. Он обидчивый, потому и упрямый, по жизни… баранчик… Гений. Которому, бл, нечего сказать! Его оглоблей не перешибешь, он же, как баба, Гриша… наш, только у бабы, слушай, на все есть ответ…
        Настоящий десантник держит беседу даже сквозь сон.
        Эх, служба государева, куда, куда министра несет, а?.. На какие склоны он закинет свой вертолет?
        Кремль часто терял Ельцина из виду, обычно — после обеда. И — уже до утра. Но если Ельцин все-таки шел сам, его быстро выводили через пожарный выход и — сразу на дачу.
        «Коржаков, двери! — орал Ельцин, раскачиваясь на стуле. — Принесите двери, я хочу выйти!..»
        Функции руководителя страны незамедлительно принимал на себя генерал-майор Александр Васильевич Коржаков. Он усаживался за рабочий стол Президента и отвечал на телефонные звонки. «Нормально, — рассуждал Барсуков, — с утра Ельцин, потом — Коржаков, курс-то один, все правильно. А главные решения, если Президент занемог, можно отложить и на следующий день, ничего страшного, утро вечера мудренее, народная поговорка. Справляется Коржаков. И не хуже, чем Президент, между прочим, особенно — по наведению порядка. Ну и ладно… что он недавно еще майором был, не боги горшки обжигают, мышление-то государственное… А ему, значит, майором тычат… умники! Растут люди. Быстро растут. И Президенту — огромная благодарность, что умеет поощрить, не только себя, можно сказать, но и людей видит. Александр Васильевич тоже добрый человек, отзывчивый: на гармошке играет, танцует, поет. Сам Борис Штоколов послабже будет, это все отмечают… А если по мордам нахлестает… так ведь извинится потом, отходчив он, зла на людей не держит… Иностранцы Александра Васильевича признают, с каждым праздником поздравляют, он и в
переговорах… разных… участвует, пусть за дверью пока, зато все время рядом, чтоб Президент, значит, мог, если что, и совет получить… квалифицированный…»
        - Может, здесь примешь, а? — Барсуков улыбнулся… через силу… и толкнул Грачева локтем.
        - Чего? — вздрогнул, не просыпаясь, министр обороны. — Я тут.
        - Машину вертай.
        - Чего? — Грачев открыл глаза.
        - Машину взад вертай… устал я… — понял?
        Вдруг стало слышно, как ноет мотор.
        - Беспокойный ты… — раззевался Грачев. — Отдыхать не умеешь…
        И закрыл глаза.
        - Куда тебя дьявол несет, Паша? Генерал армии Грачев как счастье и гордость безумной России! Ты ж не птица-тройка, черт возьми, чтоб скакать хрен знает куда, ты ж у нас министр, ты ж… Фрунзе сегодня! Жуков! Подвойский! А куда ты несешься, мать твою за ногу, водки хочешь? здесь сожри! Сколько влезет сожри! Надо будет — цистерну подгоним, жри оттуда, прямо из крана, жри пока стоишь, лежа уже не пьют, захлебнуться можно, зачем на Эльбрус-то лезть, объясни!
        - И с-час возьмем, и на снегу возьмем… — Грачев с удовольствием вытянул ноги. — Фейер-верк!..
        - Пал Сергеич без фейерверка… это ж не наш Пал Сергеич, — веселился Азат. — Скучно ему, понимаете? Не в себе он вроде как… без фейер-верка… На горе-то, Михал Иваныч, мы были… на той… Пал Сергеич запамятовали, так что не волнуйтесь уж, чудненько все будет, мигом обернемся… туда-сюда… как на ковре-самолете… Ребята адлерские — боги, а не ребята, хошь куда рванут, керосин на неделю схвачен, опытные, значит… если Пал Сергеич еще что сфантазирует… — пожалуйста!
        Барсуков вздрогнул.
        - Погоди бараться!.. Вертолет… что? Не из Москвы? Не федеральный?
        Азат расплылся в улыбке.
        - А че ж следы-то следить? На хрена, прости Господи? Местная машина, газпромовская… за их счет живем, можно сказать. Мы — гоняем, они платят…
        - Без связи? Без спецсвязи?…
        - Ага. Налегке идем. Свободные.
        - Как без с-связи… Вы что? А случись… война? В-в войсках что?…
        - Обождут значит, — уверенно сказал Азат. — Пауза у нас. Отпуск. Свобода, короче говоря.
        - Президент?! Президент тоже, бл, ждать будет?! Пока вы тут… накачаетесь?!
        Барсуков вроде бы говорил, но слова эти были уже не похожи на слова, он всего лишь разбрызгивал вокруг себя какие-то буквы.
        - Э, Михал Иваныч… какая война… — ласково (так умеют только армяне) протянул Азат. — …какая война? С какой еще дурки?
        - Па-а-авлик… — Барсуков стоял над спящим Грачевым… — П-павлик, милый, открой глазки, открой!
        - Открыл. Дальше что?
        Грачев стоял перед Барсуковым.
        - Говори, генерал. Не бзди.
        Они стояли лоб в лоб, как звери.
        «Вертолет, суки, перевернут», — догадался Азат.
        - Говори, генерал, — повторил министр обороны Российской Федерации. — Я когда маленьким был, тоже ссал против ветра. Говори!
        - Ты… дурак? Скажи, Паша, ты дурак?
        - Сам как думаешь? — удивился Грачев.
        - Теряюсь в догадках, товарищ генерал армии.
        - Все мужики, Миша, делятся, бл, на две категории, чтоб ты знал! Долбоебы и мудозвоны. Других категорий нет, извини… уж. Ты, генерал, в первом батальоне. Пожизненно. До веку, так сказать. Я во втором.
        - Кончай, знаешь…
        - Не кончай, а заканчивай, — Грачев поднял указательный палец. — Да, я негодяй, генерал, негодяй, но тебя об этом предупреждали! А еще, Миша, я прагматик: лучше хер в руке, чем п…зда на горизонте, понял? Вот моя философия. И Борис Николаевич… ты башкой не крути, сюда, значит, слушай… тихо и благодарно, — Борис Николаевич наш… я ж при нем в люди вышел! Поднялся при нем!
        А главное, Миша, — генерал, вот что: те парни, которые Бориса Николаевича… нашего… в России продвинули, они, бл, в нем не ошиблись, точный, я думаю, ход… на таком уровне ошибок уже не бывает! Всем хватит, всем! Мы при нем всегда людьми будем, все поднимемся, наш круг я имею в виду! Все заработают — ч-чув-ствую! Так что ты, Миша, когда в Кремль… свой… помчишься, чтоб меня, значит, обосрать там злонамеренно, ты, родной, всем… на паркетах этих… всем говори: Пашка-афганец, чтоб я о нем лично не думал, Пашка за Борис Николаича нашего… жизнь отдаст, жизнь… как Сусанин в песне.
        А почему? Знаешь почему, сволочь кремлевская?! Пашка при нем, при царе… нашем, Пашка… он — полководец! Он человек, этот Павел Грачев! Ельцин армию дал. Во как! И не одну армию, все войска России ему доверил — ему, Грачеву! Я ж как Барклай де Толли! Ты понимаешь, Миша, что такое Барклай де Толли, а? Это тебе, бл, не хухры-мухры, — Грачев уселся в кресло, — Кутузов — он же, бл, не был министром, не дотянулся… помер, значит. А я министр! Куда мне, больше? Есть Ельцин — есть Пашка, нет Ельцина — и Пашки нет, говно я, Пашка, без Ельцина, даже со звездами! Вот она, Миша, правда нашего быта… Дудаев второй год вас просит, не слышит никто: дайте мне, суки, генерал-лейтенанта и не будет у вас проблемы Чечни, гарантирую, на веки вечные не будет, я ж генерал, вашу мать… — это что, трудно, скажи генералу из Грозного еще одну звезду на погоны пришпандорить? Может, он, бл, об этой звезде, может, всю жизнь мечтает, а?!
        Дудаев, чтоб с Борис-Николаичем встретиться, папаху новую сшил… летний вариант… с волком на пилотке — людей-то, Миша, любить надо… — вот Леонид Ильич понимал, потому и держался столько, — я же когда перед зеркалом в мундире стою… сам себя не узнаю, честное слово! Он меня… Борис-Николаич… Верховным сделал! Как Колчак… я. Как Иосиф Сталин в Москве! И кого? Меня, бл, десантника!..
        Кулак видишь? М-мой?! Трогай, бензанасос, не бойся! Вот где у меня страна! Я, Миша, второй год в этих руках страну держу! И ведь хорошо, бл, держу, войска без блудни живут, потому что я их за загривок схватил! И — не надорвался пока, как ваш Гайдар с пацанами!
        А ты, блядистка, что тогда здесь делаешь? Прелки мне катишь! На хрена? Шаришься зачем? Измену, ищ-щешь? Нет тут, сука, измены, ты б лучше позитив искал, плюсы, но ведь ты на позитив не настроен, у тебя ж мозги на другое задрочены, вот почему ты осел! Такому парню, как наш Ельцин, изменить нельзя, запомни это, выборзок, здесь ебатуры нет, здесь генералитет, — а если ты, Миша, будешь меня с Борис Николаичем еще и ссорить, я тебе лично все — и ананасы… яйца, в смысле, и башку… отрежу, так десантура моя выдрет, в смысле — поработает, Склифосовский не справится, башку, проблядь, тебе обратно не пришьют, у них, у академиков, ниток не хватит… Выпьем давай, блоха, ты нас, десантников, плохо знаешь, и не спорь со мной, брат, убью на хер. Ты ж инкубаторский, Миша, блядка из Кремля, из пажеского корпуса, — бобочка, одним словом, а настоящий политик в России, Миша, всегда мечтает быть Сталиным, понял? Только не признается никому. А я — признаюсь! В России, Миша, только у Сталина и получилось, между прочим… пятьдесят лет этот товарищ в гробу ебилярит, сгнил, я думаю, уже насквозь, а никого от себя не
отпускает, ты заметь! Так вот, Миша-генерал, умный он был, товарищ Сталин, его не интересовала, бл, русская душа, как вас, интеллигентов вонючих, зато его интересовал русский страх, генетика этого страха, я тебе прямо говорю! И не промахнулся, усатый, в точку с русским человеком попал… — цари, слушай, не справились, потеряли власть над Россией, просрали все, а осетин этот — не промахнулся!
        Придумали, бл, иллюминаторы, образ русского мужика, вот все и мучаются с тех пор… душа, мол, загадочная, сердце золотое, яйца сказочные, а русский мужик, Миша, испокон веков только бандюков и уважал; Илья Муромец, он по-твоему кто? С двумя подельниками — Добрыней Никитичем и… там еще один парень какой-то крутился, фамилию счас не упомню, в России любят когда на троих!..
        Ты, камбала, короче, измену иш-ши у себя в Кремле. Ты любую хрень там скорее найдешь, а в армию, бл, даже не суйся, там, где Павел Грачев, там нет измены, нет и не будет, не дож-жжешься!
        Не…а — отставить! Не так… По-другому. Я счас тебе… яснее все объясню. — Азат, родной… гавкни майора, скажи — сюрприз, бл, министр всем приготовил.
        Ты, Михал Иваныч, сейчас в вираж уйдешь. Прям на наших глазах. Будешь счас… десантироваться. С неба — и прямо в горы. Пора, значит, и тебе, генерал, порох понюхать, он хорошо пахнет, этот порох, наркотически…
        Вниз пойдешь по моей личной команде, во, бл, недомерок, честь тебе какая! С легкой радостной улыбкой на парикмахером холеной мордой лица. На склоны Кавказа. Майop, приказываю: выдать генерал-лейтенанту парашют, только такой, бл, чтоб распахнулся, знаю я вас, сволочей, веселуху устроите… — его ж… кремлевские… комиссию потом создадут… — как? как нет? Нет парашютов? И у меня нет? Ты че, капуста! Совсем спятил, майор? Ну кинжал! Я тебе, сука, комбайн устрою! Вернешься на землю лейтенантом — это для ясности. — Ладно, иначе будет! Зависай над сугробом — усвоил? Высота — сорок. Там снег… метра два есть? Генерал Барсуков, значит, своим ходом пойдет.
        - Паша…
        - Я Паша, а ты — Миша, будущий покойник. Иначе нельзя, — выпил я, понял? И не спорь со мной, ты меня плохо знаешь, ты жив, компот, только до тех пор, пока у меня, бл, хорошее настроение! Я, чтоб ты знал, в жизни больше всего люблю водку, деньги и баб, впрочем, водку и баб тоже можно деньгами, а ты, сука, мне отдых портишь… — майор, слушать приказ… чей-то, бл, рожа у тебя такая довольная? Выбираешь, значит, сугроб пожирнее…
        - Паша!..
        - …и зависаешь над ним… в сорока метрах: генерал-лейтенант Барсуков, мужики, сейчас повторит подвиг господина Матросова. То есть Маресьева, пардон, Ма-ре-сье-ва!
        - Ты ответишь, Паша…
        - …выпей на дорожку, родной, не стесняйся! Там — холодно. И вообще — х…во. Там волки и прочая сволочь… И с собой в сугроб водку тоже бери, не жалко, хоть с ящиком уходи, земля быстрее притянет! — Есть высота, майор? Хорошо, если не врешь… — внимание… готовь машину к десантированию!
        Барсуков отвернулся к иллюминатору.
        - Смотри, Азат: Михал Иваныч сок пустили…
        И действительно: по белой, гладко выбритой шее коменданта Кремля струился пот.
        Барсуков молчал. Он любил Ельцина, любил свою работу, собирал книги по истории Кремля… — он не мог привыкнуть к тому, что рядом с Ельциным, вокруг Ельцина есть люди (их немало), которые его унижают.
        Делать-то что? Дать в зубы — застрелят. По большому счету эти парни, бывшие десантники, отличаются от бандитов только тем, что их командир — министр обороны Российской Федерации.
        Напился, скажут, генерал Барсуков в вертолете, пошел в туалет и вывалился в горы, в снег. Трагический случай. Большое несчастье. Недоглядели!
        И махнет Ельцин рукой, и получит министр строгий выговор. А Михаил Иванович уже в земле: салют из карабинов, гимн Российской Федерации… слезы, поминки, похожие на банкет… спи спокойно, дорогой товарищ комендант Кремля!..
        Вертолет висел над сугробом. Приказ министра обороны.
        Азат принес водку.
        - Отдыхай, Миша, хрен с тобой, отдыхай… — Грачев улыбался зубами. — У вас жизня в Кремле…в вашем… как жизнь, бл, в презервативе, — вот вы все потные и ходите! Но если генерал армии и министр тебя Мишу, или другого-какого… Гапона кремлевского… в вверенных мне войсках встречу — все, конец, отловлю тебя, суку, и убью на х…
        Я, брат, шутить не умею, точка, в Афгане отвык. Правда, я когда Гайдара увидал… рожу эту… юмор ко мне обратно вернулся… — короче, ты у меня так, бл, на землю улетишь, космонавт обосрется, пулю за царя за нашего… на такого… гада-провокатора, как ты… не пожалею, буд-дьте спокойны. Гвардия, мы его…
        - …долбоебов, — ухмыльнулся Азат.
        - …так, — кивнул Грачев. — Ельцин Борис Николаич — долбоеб, наш советский, родной долбоеб, но он — великий долбоеб — понятно излагаю?
        Барсуков плакал, но слез почти не было, слезы ведь тоже бывают разные…
        На земле началась паника, дежурные генералы так и не привыкли к тому, что министр обороны Российской Федерации вдруг улетает неизвестно куда…
        Сели удачно, на западный склон. Красавец Эльбрус был тих и спокоен, как все большие горы, вечные старики. Первым в снег бросился Грачев, за ним посыпались ординарцы, потом вылез Азат.
        Водку пили из кружки, как полагается, воздух глотали как закуску. Молодец, майор Шорохов, догадался, не заглушил мотор, иначе бы не завелись — воздух разреженный, дикий, кислорода мало, так бы и остались здесь, в горах, связи нет, даже космической, водка скоро закончится, а куда улетел министр — никто не знает.
        О Барсукове забыли, слава богу. Хорошо, что забыли, не ровен час он в самом деле ушел бы с Памира пешком — нравы-то в «команде» тюремные, а командир — сильно выпимши, значит, быть беде…
        
        3
        Ева ужасно злилась на Альку: дура, прости Господи, мужик — чудесный, джек-потовый, можно сказать, умрет скоро, Альке везет, рак селезенки у мужика, а денег — море, на баб клюет, как лосось в путину, лосось… он же все сметает перед смертью на своем пути, природа… одним словом! Ну а если уважаемый Сергей Иннокентьевич для тебя, Алинька, не джек-пот, беги, дура, обратно в Вологду, большое тебе до свидания! Дуй, овца, к маме с папой, неси свою «дразнилку» обратно в вологодские сугробы, и там, в Вологде-где-где-где, в Вологде-где… ищи, дура, свое бабье счастье!
        Ева курила редко, только по случаю. Любила «Беломор» (это для гламура, так сказать), в компании баловалась травкой, но только в компании, для обмена мнениями, иначе это уже — наркомания, а наркоманов и наркоманок Ева всегда презирала.
        На голодный желудок «Беломор» был совсем не хуже травки — Ева ценила качество и вкус.
        Не умеешь, мандавоха (Ева все утро мысленно разговаривала с Алькой), мастерства не хватает, секса, опыта, значит, учись у старших товарищей, — возьми конфетки соответствующие, сделай сладенький чай, коммунист наш, Сергей Иннокентьевич, сроду не сообразит, что нынче «Виагра» и в конфетках бывает!
        Спецзаказ от девочек, молодцы фармацевты, держат руку на пульсе, крепкая у них рука, после таких «конфеток» дождевой червь гвоздем встанет, факт!
        Это ведь святое, Алина, дело: превратить вонючий коммунистический стручок в рог изобилия, — Сергей Иннокентьевич сразу всколыхнется, в загс побежит, то есть даст, девочка, твоим трудам принципиальную партийную оценку, добром на добро ответит («штампом», в смысле), он же амурик, Господи!
        Это шлюхам платят, шлюхам! Приличных девушек — балуют!..
        Когда-то Евик (так звала ее Алька) была «охотницей», работала в Горьком, потом в Москве. Но сейчас Еве уже под сорок, годы берут свое, неудачи посыпались одна за другой: последний «клиент», сволочь, так бушевал всю ночь — о! мама, не горюй; Ева проговорилась в кругу подруг, что у него, у ее долбоносика, за огромные, как он «открылся», деньги вшиты в кинжал (то есть в известный орган) металлические шарики — для (его слова) «космического эффекта». Гумозник! Грач! Такие операции только-только входили в моду, делали их подпольно, за двадцать пять рублей, по цене аборта, но вот смысла в них — никакого, жаловалась Ева… Как, впрочем, и эффекта… — «клиент» тут же узнал, донес кто-то… да, сильная ночь получилась, с эффектами… дяденька… Серегой звали… так рассвирепел, что отнял у Евы все, что у нее было, вообще все!
        Отнял, булыжник, даже то, что дарили другие… — Ева вдруг повзрослела, причем как-то сразу, резко; в ней вдруг появилась усталость, свойственная людям, которые теряют вкус к жизни.
        Черт возьми, люди смотрят на тебя спиной — что теперь? умереть, что ли?..
        Было бы хорошо все-таки родиться пацаном: открывала дверцу шкафа, что выпало, то и надела бы…
        Ева «перекинула» себя на «преподавательскую» работу, открыла агентство «Мадемуазель», потеснив на рынке «общественных услуг» самого Петра Листермана.
        - Вы — девушки приличные, — учила Ева «контингент», — приличные, но сексуальные, а секс, овцы, это всегда прилично! Ты, сразу, когда познакомилась, ножки — треугольником… — Ева обращалась ко всем и каждой из них, — снимаешь трусики… никаких колготок, дуры, запомните: колготки надо еще в лифте снимать, заранее, потом ножки снова треугольником, покажи потроха, руками вагину клиторовну раздвигай, все, мол… смотри, ветеран… все здесь мокрое! Воспламенилось все от одной только мысли о тебе, мужчина, и о сексе, такой, дяденька, тебя пожар ждет, такое удовольствие… сгоришь, бубенчик, ты в этом огне…
        Да-да, приличных девушек — балуют! Сразу — границы. Точки над «i». Платят шлюхам, ибо шлюхи — жертвы общественного темперамента; там, где жертвы, там, значит, и компенсации должны быть; приличных девочек — балуют, чтоб они, малышки, «веселые были»! Шлюхи это шлюхи, здесь все ясно, а вот «охотницы» — другая статья; «охотницы» продаются только тогда, когда есть твердый шанс родить «клиенту» ребенка, твердый, не призрачный, то есть — обобрать мужчину до нитки…
        Алька — звезда. Фигурка, стиль, личико… да и не дура она вовсе, но упрямая — убиться веником, ей-богу, чистый Дадон, ничего не слышит, никого не признает, делает только то, что хочет делать, не выбирая путей!
        Ребенок, полученный от правильного отца, — это супервложение, это сытая и эффектная жизнь, прекрасный вариант безбедной старости.
        Ребеночек… когда вырастет… сам проживет… в древние века (хороший пример) кто-нибудь трясся над детьми?
        До Альки с Сергеем Иннокентьевичем работала Вика — худенькая рыжуха (под Луну красилась) с длинной косой.
        Вика залетела почти сразу, редкий случай, все как учила Ева (Вика проткнула пачку презервативов иголкой, Сергей Иннокентьевич, долбоносик, ничего, естественно, не заметил, не понял), — Господи! свершилось, Сергей Иннокентьевич очень хотел ребенка, назвал Арсением, ждал мальчика, и мальчик этот ему во сне снился. Вдруг выясняется (Сергей Иннокентьевич ДНК сделал), что Вика — безмозглая дура, закадрила где-то в гостях чернокожего парня из института Лумумбы (вечера дружбы проклятые!), а очнулась только наутро — голая… и вся в сперме.
        Сколько же у них спермы, черт возьми, у этих ебак, черных гостей нашей столицы!
        Сергей Иннокентьевич, душка, Арсения ждет, на родах желает присутствовать, и вдруг — вылезает негритосик:
        - А вот и я! Привет из солнечной Кении!
        Депутатов, которые были принципиально верны своим женам, девчонки звали «одномандатники». До Вики (с ее опытом) Сергей Иннокентьевич был глухой «одномандатник», Вика его разбудила… — а дальше что?
        Была бы умнее, бикса отвалила бы в роддом денег, так там бы вмиг черного на белого заменили, вон их сколько, «отказников»! Когда есть бабки, самосев можно устранить, ребенка, если надо, даже по ДНК подберут, причем — на выбор! А Вика, бздюха, так Сергея Иннокентьевича испугалась, что тут же все ему рассказала!
        И не сумела, не решилась что-то предпринять, сволочь московская!
        Сергей Иннокентьевич с горя напился так, что танцевал у себя в гостиной с лопатой, что-то орал, целовался с лопатой, как с бабой, пока не упал.
        Как говорил гражданин Жириновский: «Пушкин несчастный был. Лучше бы его совсем не было…»
        Полгода прошло — Сергей Иннокентьевич любые предложения о сексе как террористический акт воспринимал. Вот тут-то Ева подослала Альку. Сергей Иннокентьевич приободрился: девятнадцать лет, хороша собой, эффектно себя «подает»… — подойди ко мне, большевик мой дорогой, потрогай мою агрессивную грудь!.. На самом деле «охотницы» (все как одна) не уважали деятелей Коммунистической партии Российской Федерации: платят прилично, «эскорт» обожают, но с женами не разводятся, боже упаси, — у них, половых демократов, мораль, высокие, бл, идеалы, они там все семьянины, любо-дорого посмотреть…
        Анекдот, честное слово. Ушел в разведку боем. Вернулся геем!
        Но Сергей Иннокентьевич… мало — джек-потовый, он еще и вдовец, — чудо, нет обременений, действительно чудо какое-то, бери, рожай и наслаждайся!
        Нет, Алька — баруха, конечно, просто баруха; другая бы так уконтрапупила бы Сергея Иннокентьевича, у него б стручок вообще бы не ложился, нездоровым мужчинам очень нужен здоровый секс, — а если у мужика рак, так это не у него, нет, это у тебя, сволочь, каждая минута на счету, сегодня загс, завтра смерть, главное, чтоб не наоборот!
        Слава богу, Сергей Иннокентьевич так и не научился целоваться, это радует; если Альку постоянно купать в старческих слюнях, она такой фейерверк устроит — мало не покажется, проституция — одна из вреднейших профессий на свете, опасная, но еще и вредная, ибо женский организм (особенность такая) полностью перестраивается с каждым мужчиной — с каждым!
        Дело даже не в СПИДе, не в гепатите разных видов, разговор о другом… — женский организм действительно зависит от постоянной смены партнеров, причем особенно страдают печень, сосуды и женские органы.
        Ева постоянно внушала девчонкам, что проститутки и «охотницы» — эта разный взгляд на жизнь, совершенно разный:
        Ты куда идешь, страна?
        Я иду тихонько на…
        На работу, на ученье?
        Просто на — без уточненья…
        Эх, дуры, дуры! Думают, что за дательным падежом сразу идет родительный…
        Ева была хорошей учительницей, она могла убедить кого угодно в чем угодно — запросто!
        Любовь как страхование жизни: чем позже подписываешь договор, тем выше взносы…
        Буклеты «Мадемуазели» сочинял постоянно нуждающийся в средствах журналист Андрей Ванденко из комсомольской газеты: «Она — неземной красоты и неприступна для соотечественников. Вы — хорошо обеспечены и, разумеется, очень заняты, но она подарит вам свою улыбку, выпьет в вашем обществе чашечку кофе, съездит с вами в Париж или Монте-Карло…» Словом, так, граждане мужчины: можно — красиво и романтично, можно сразу, в первый же вечер, любой каприз за ваши деньги, главное — плати!
        Ева слабо верила в «настоящих мужчин», но читать буклеты «Мадемуазели» было приятно.
        «А вдруг… нет… Чем черт не шутит?..» — есть кто-то, кто не хочет любви?
        На всякого мудреца довольно простоты.
        - Вы уверены, — говорила Ева девчонкам, — что «эскорт» ничем не отличается от проституции, — так, овцы? — но в обычной жизни вы, между прочим, делаете с мужиками все то же самое, только бесплатно. А оно вам надо? Если головка, девочки, работает смолоду, тогда и старость не застигнет вас врасплох… вы ведь, овцы, даже Пушкина прочесть не можете! «…Весной ей минет восемнадцать», ну, бл! где ударение надо ставить?.. Вика, Алька — говорите! Во-во, точно: один минет на уме! А если не врубаетесь, малышки, значит, запоминайте: любовь есть оправдание того, как выгоднее продать свои чувства!..
        На самом деле Ева учила девочек рыночной экономике.
        - Все-все, зайчик, мы расходимся, — заявил Альке один из ее «клиентов» — Игорек.
        Хороший мужчина. Магнат.
        - Что… лучше кого-то нашел? — растерялась Алька.
        - Не лучше. Но дешевле!
        «Жадный тормоз оказался…» — констатировала Алька. — Хочет в рай. Очень хочет в рай. Но бесплатно!
        Алька имела, конечно, свой подход к мужчинам, но от «жадного тормоза» пришла в ужас:
        - Слушай, Евик, он весь… покрыт струпьями, нервный, чешет их, сволочь, до крови! А еще какой-то вонючей мазью мажется, по выходным хреначит на Мертвое море, другой географии у него нет, там, у евреев, ему лучше становится, потом все по новой…
        Магнат увлекся Алькой, но быстро ее разлюбил.
        О, как же си-ильно он разлюбил, господи!
        Из всех вечных явлений любовь длится короче всего.
        Сцепились они на освящении его новой шестицилиндровой колесницы — огромного «Лексуса». Все торжественно, гости, пришел батюшка, перекрестил Игорька, Альку и тут же попросил Игоря дать денег на трубы в приходе… — а Игорек вдруг обнял Альку, в волосы, потом выхватил у батюшки кадило и с такой силой залепил Альке по лбу, что от лба ничего не осталось, вообще ничегошеньки!
        Как писал полководец Суворов своей маленькой племяннице: «А вчера, деточка, ядрышко оторвало моей лошадке полмордочки…»
        Какая же сволочь «стукнула», а?
        Игорь отправился в Милан и взял с собой Альку. Разумеется, они прошлись по галерее короля Витория-Эммануила, где Алька мастерски развела любимого мужчину на пару бутиков. А утром, когда этот огрызок помчался на деловую встречу, Алька явилась обратно в галерею: вещички, мол, чудные, по размеру не подошли, ценники не тронуты, на месте, будьте любезны — деньги!
        Есть такая особенность у дорогих магазинов: когда тряпки не подходят, а выясняется это не сразу, допустим, через день-два, магазины возвращают деньги.
        Как Игорь узнал, а? Часть подарочков — себе, любимой, остальные — в кеш и кеш — тоже себе! Мужики, если честно, умные стали! Сейчас только дикие папуасы с севера клюют на фразочки, типа «я тебя люблю и хочу ребенка»! Но папуасы (север есть север) всегда окольцованы, там народ друг за друга хватается, так теплее, наверное, выбор-то не велик!..
        Ева лежала на кушетке, подтянув к себе телефон: ночная сорочка сбилась, а трусики Ева надевала очень редко, тем более дома, — берегла вещи.
        Как же хреново в этой стране! Особенно по утрам.
        Алька — жопка, конечно: развела мужика на десять косарей, потом, без его санкции (хотя деньги, разумеется, из того же кошелька) украсила себя второй прической — выстригла на лобке кобру.
        Девочка… милая… узнай сначала, вдруг твой мужик животных не любит, тем более — змей! Каково ему, бл, на кобру пялиться? После трудового дня? Ты там еще профиль Бориса Николаевича нарисуй! Или — генерального прокурора, во веселуха будет!..
        До Альки (прошлый год) магнат Игорь, владелец разных автосалонов и какого-то большого завода в Хакасии, катался по Волге в компании других девушек из «Мадемуазели», Сонечки и Вероники, причем Вероника, что приятно, девочка не рабочая, чистая, из богатой семьи, в «Эскорт» явилась от скуки, чтобы — развеяться и интеллектуально обогатиться.
        Вика сразу заметила, что в пиджаке Хозяина (так девушки окрестили Игоря) толстые пачки долларов.
        Вот как можно кочегарить там, где кочегарить нельзя? Вот как?! Сидеть с лимонкой в ж… и ждать, когда она взорвется?
        Пока Игорь спал, упившись коньяком, Вика быстро скручивала зеленую массу: обе пачки пусть с трудом, но все-таки уместились у девушки там, откуда обычно появляются дети.
        Нашпигованная «зеленью», как утка — яблоками, Вика «подала» себя к завтраку, причем дискомфорта — не чувствовала.
        Там же, за завтраком, Игорь хватился денег. Яхту перебардачили вверх дном, девочек раздели догола, но до сейфа естественного происхождения руки не дотянулись.
        Атам двадцать тысяч! Но Игорь, надо сказать, в долгу не остался: яхту отогнали подальше от всех берегов, а девочек, Вику и Соньку, скинули в воду.
        Разумеется, в чем мать родила.
        Вика предполагала, что купюры выпадут во время прыжка. Или промокнут.
        Плывут они к берегу, вода теплая, лето, Вика переживает:
        - Слышь, подруга, а водичка… заходит… в место общего пользования… в кормилицу нашу… ты не в курсе?..
        Вылезли на берег возле старой рощи. Вытерлись газеткой «Труд», найденной под осиной.
        Перво-наперво Сонька с размаха врезала Вике по роже.
        Вика обиделась:
        - Мне — «Понтиак», тебе… — «Жигули», для всех, бл, борзуюсь…
        Тихо, машин нет, только птицы поют. Сонька быстро смастерила себе юбочку из лопухов.
        - Круто! — похвалила Вика. — Маугли, блин!
        Хорошо, дед какой-то на телеге в райцентр катил, молоко вез.
        - Дедуля, подбрось, заплачу…
        Дед обмер: голая девка запускает пальцы промеж ног и вытаскивает оттуда сто долларов.
        - Ну копилка у тебя, доченька…
        - Не влынди, трупач, настоящие… Вот только подсохнут немного.
        - Да, девки… вам в цирке выступать!
        - А у нас и так цирк, — хмыкнула Сонька. — Водная феерия!..
        …Получилось, короче, что Алька огребла по совокупности — за всех. Игорь исчез, Игоря сменил Сергей Иннокентьевич… причем Альке было — нельзя, не те стояли дни, но она ж жадная, Алька, обменструячила его по полной, как говорится, хотя Сергей Иннокентьевич — сдержался. И опять ерунда: если Сергей Иннокентьевич прочухает «разводку», Альке — конец, у коммунистов — хорошие связи в прокуратуре, Ева уже «играла» с одним из них, с Илюхиным, он в прокуратуру дверь ногой открывал… звонил, командовал, запросы писал, это у них, у депутатов, видно, бизнес такой!..
        Сергей Иннокентьевич, было дело, уже ловил Альку на «потусторонних связях».
        - Милый, с презервативом — это не измена… — доказывала Алька.
        - Ну тогда с глушителем — это не убийство, — резал Сергей Иннокентьевич.
        Серьезный мужчина!
        Да, Альку воротит от запаха изо рта, от Сергея Иннокентьевича — прет, это верно, но в России старики вообще какие-то неухоженные, чухлые, все выглядят, как правило, старше своих лет, даже богатые старики, такая вот особенность. А Альке действительно приходилось очень тяжело, особенно в постели: копье Сергея Иннокентьевича было категорически не готово к серьезной и длительной работе! Алька из кожи вон лезла, что только не делала, долбила его как механический воробей, но от кинжала — никакой отдачи, хоть ты убейся! А Альке (по сценарию) полагается, блин, еще и страсть изображать… — вот как, спрашивается, можно любить то, что хочется просто откусить?
        Ева взяла телефон, быстро набрала номер.
        - Маленький… ты где?
        - Выезжаю, — зевнула Алька.
        Спит, блядва! Знает, что ее ждут, но спит…
        Алька понимала, что она никогда не вернется в Вологду. Проехали! Есть результаты, которыми не стыдно гордиться. Город — Москва — взят! Как быстро все-таки у них сносит крышу. — Алька (самое невероятное) теперь даже не тряслась за фигуру, ела в обе щеки, за троих, да еще на ночь!
        - Смотри, малышка, скоро за тебя только любители сумо заплатят!..
        Девочки ненавидели уроки «очищения», но быстро и правильно «очищаться» Ева все-таки их научила. Спецкурс «диеты» в «Мадемуазели» — три урока, спецкурс «унитаз» — почти две недели.
        Рестораны, еда дорогая, эксклюзивная, то есть жрешь не понятно что, но если правильно тошнить, иногда — и пирожные можно, плюс — тренировка глубокого минета.
        - А тренировка на хрена? — удивлялась Алька.
        - Вот овцы! Чтоб усталости не было. Плюс — контролируешь позывы к тошноте. Если вот так до пяти утра в постели барахтаться… — слушай, все ведь может быть… Прямо в кровати! И еще: самое главное, чтобы ты не храпела. Тогда ты вообще стоишь два доллара!
        Вон… девочка одна… в «Дягилеве»… обожралась наркотиками и подавилась рвотой прямо у унитаза! Так ее, идиотку, тело… в смысле… до утра в кабинке прятали, чтоб, значит, вынести незаметно, гостям настроение не испортить…
        Несчастный случай? Глупость несчастная, балдометр, — поняла, Алька?
        Ничего она не понимала!
        Кошмарный сон был сегодня, Еве пригрезилось, что Сергей Иннокентьевич — помер. Самое интересное — при загадочных обстоятельствах! Большой гроб, обитый кумачом, портреты Ленина, Зюганова и еще — чей-то портрет, Ворошилова, что ли, причем живой Зюганов сорвал кепку с башки и говорит речь. А Алька, акащевка, вцепилась в Еву прямо у гроба и вдруг отгрызла у нее палец, ибо Сергей Иннокентьевич, умирая, выяснилось, оставил ей дачу в поселке ветеранов партии, но она была очень маленькой, деревянной, и не делилась пополам.
        Может быть, Сергея Иннокентьевича перегрузить (пока не поздно) той же Вике, например? Он ведь — как лосось перед смертью: лосось отметал икру, дал деткам жизнь… ну и умри, аноним, с чистой совестью, молодежь сама на твои деньги проложит себе дорогу!
        Вчера пришел заказ. Кто-то… очень и очень важный, человек с именем, как было сказано, хотел бы иметь девушку «для души» и обязательно — с интеллектом.
        Человек на досуге всегда думает о себе, о том и о сем, но чаще всего — о том!..
        Ева собралась — было — послать клиента в общество «Знание», бояться любви — значит бояться жизни… но следом пришла платежка: если такое бабло, слушайте, тратится за «разговоры по душам», сколько же у народа денег, особенно — у политиков?
        Галстук от Кардена, заколочка, «Роллекс», и, обязательно, девушка с длинными ногами — образ мужчины эпохи Ельцина.
        Профессия господина-заказчика, далее «клиент» — «работать с массами».
        Беложопый, блин! Рискнуть, что ли? «массовика-затейника» этого… Альке скинуть? Не слишком? А кому еще?! Сергей Иннокентьевич — пусть остается… «массовик-затейник» — параллельная линия, параллельный шмон, так сказать, и пусть Алька (черт с ней!) сердечно ненавидит обоих! «Массовику» — девушка для души, и Альке «массовик» для души, урожай в любом случае будет, это ясно!
        Пьяные змеи ползают прямо. Вот только как привести ее в чувство?
        Есть, впрочем, один хороший, проверенный способ: если Альку травануть хорошенько, со знанием дела, так сказать, затем — найти хорошую клинику, то есть самой же Альке и выходить, руки ей целовать, плакать от счастья… нет, не плакать, слабо… рыдать, рыдать от счастья, что Господь услышал молитвы Евы и сохранил Альке жизнь… у этой дурочки сердце сожмется в кулак, появится страх одиночества… стихийное бедствие как способ убить в человеке человека, сделать его холопом… — хороший вариант, правда?
        Ева ждала Альку.
        
        4
        - Олеш, Олеш, а «доллар» с двумя «л» пишется… аль как?
        - Эва!.. Почем я знаю! — откликнулся Олеша, щуплый мужичонка лет сорока, сильно помятый, но пока еще не упавший, стоявший как раз у той самой черты, которая и отделяет жизнь от полнейшего скотства.
        - А ты его видел, доллар-то?
        - Видал, ага.
        - А где видал?
        - У Кольки.
        - За бутыль Колька отдаст, как считаешь?
        - Ты че, сдурел? Доллар — он же деньга, понял? Су-урьезная, слушай! Ну а припрет поскуду, то отдаст, че ж не отдать-то…
        Бревно попалось не тяжелое, но вредное — елозило по плечу. Есть бревна хорошие, добрые, сидят на плече будто влитые, будто прилипли. А это бревно ходуном ходит, как пила, в ватник сучки лезут, но ватник-то казенный, черт с ним, а вот идти вязко.
        Егорка вздохнул: здесь, в Ачинске, он уж лет двадцать, поди, а к снегу, к морозам так и не привык.
        Конец октября, а снег-то какой: утонуть можно, свалишься в сугроб — люди пройдут, не заметят…
        Олеша хитрый, у него за пазухой солдатская фляга с брагой, — не угостит, нет, удавится, а не угостит, во человек!
        Водка в магазине пятьдесят семь рублев: это что ж в стране-то деется?
        Вчера по телевизору негра показывали: у них, говорит, в Африке, когда к власти коммунисты приходят, в магазинах сразу же исчезают бананы. Такая вот елдомотина: если коммунисты, то бананы — тю-тю! Интересно, а как же у них, в Эфиепах, с водкой? В Ачинске бананов сейчас — выше крыши. Олеша брехал, складов для бананов не хватает, так их быстренько по моргам распихали, там температура — звездец, лучше и не надо. А что? И людям хорошо, и трупы не в обиде. Вот, черт: бананов — прорва, а водка — пятьдесят семь рублев; да Ельцина за одно это убить мало! Наш Иван Михайлович, как Ельцина… красавца этого… увидал, сразу все понял. Вы, говорит, присмотритесь, у него под физию жопа переделана, это подозрительно. Он-то все у нас видит, Иван Михайлович, потому что — умный. А еще — охотник хороший, от него не только утка, от него сам глухарь не увернется, хотя нет подлее птицы, чем глухарь, — нету! Осенью, правда, чуть беда не вышла: отправился Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» закрутился и — в овраг…
        Бог спас. Бережет Бог начальство! Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут…
        Ельцин — да?.. Страна что ж? Перестала отличать плохих людей от хороших? Слабых от сильных… — так, что ли?
        Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов для Егорки был главным человеком в Красноярском крае.
        Егорка больше всего на свете уважал стабильность.
        Иван Михайлович был железный человек.
        «Можа, Ельцин и не дурак, конечно, — размышлял Егорка, — но че ж в лабазах тогда все так дорого? Ты… — что, Ельцин? Не мошь цены подрубить, как подрубал их товарищ Сталин? Знача не упрямьси, к людям сгоняй, посоветуйся! Простой человек потому и простой, что живет без затей. Он же всегда подскажет тебе, как по-простому сделать, чтоб надежно было, надежно и хорошо, из вашей же Москвы-то Сибирь не разглядеть…»
        - Хва! — Олеша остановился. — Перекур! Скоко ж, бля, заниматься?
        Бревно упало на землю.
        «Горбатый хоть и фуфлогон был, а жаль его, — подумал Егорка. — Дурак, однако: прежде чем свое крутить, надо б было народу полюбиться. А народу — что? Много треба, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы на площадь полевую кухню с кашей, Рыжкову на шею таз с маслом, а сам бы фартук надел да черпак взял. Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла туда — бух! — в-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!
        А Ельцин — и правда ерник, вроде и хочет чего-то, а перегорает быстро, чисто русская натура, в нем все мгновенно переходит в свою противоположность. Не в своих санях сидит человек, это ж ясно, а признаться в этом боитца…»
        - Сам-то Михалыч… придет аль как? — Олеша скрутил папироску. — Суббота все ж… праздник ноне…
        Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить ему баньку: старая сгорела у него еще в августе.
        Не-е… если страна перестала отличать слабых от сильных, тогда ей конец, стране, это факт…
        О баньке болтали разное: вроде и девок туда привозили из Красноярска, вроде и Катюша, дочка его, голая с мужиками бултыхалась, — только людям-то как верить, люди нынче как собаки, очень злые, не приведи бог — война, в окопы уже никого не затащ-щишь, все бздюхи, мигом у нас пропадает страна…
        - Ты че, Олеш?
        - Я сча… сча приду.
        - Здесь хлебай, я отвернусь, — взорвался Егорка. — Че бегать-то?
        - Со мной бушь?
        - Нето нальешь?.. Егорка аж рот открыл.
        - Пятеру давай — и налью, — твердо сказал Олеша. Он медленно, с аппетитом вытащил из рукава ватника четвертак самогонки.
        - Пятеру! Где ее взять, пятеру-то?.. — вздохнул Егорка. Он не то чтобы огорчился, но хмурь на лице была. — На пятеру положен стакан с четвертью — понял? А у тебя тут — с наперсток.
        - Ну извеняй!.. — Олеша с размаха всадил четвертак себе в глотку.
        - Не сожри брансбоит-то, — посоветовал Егорка. — Босява!
        Говорить Олеша не мог, раздалось мычание, глотка работала у Олеши как мощный насос.
        Весной Олешу еле откачали. Он приехал в Овсянку к теще: старуха давно зазывала Олешу поставить забор. А бутылки, чтоб приезд отметить, не нашлось. Олеша промаялся до обеда, потом взял тазик, развел дихлофос, да еще теще из тазика плеснул, не пожадничал, родня все ж!
        Бабка склеила ласты прямо за столом, а Олеша все-таки вылез, оклемался, но желудок (почти весь) ему все-таки отрезали, хотя водку хлебает, ничего! Только для водки, наверное, желудок-то не очень и нужен, водка сразу по всему телу идет, без буферов. Именно здесь, в Сибири, Егорка убедился: русский человек — не любит жить. Ну хорошо, Ачинск — место гиблое, здесь без водки — гниляк, но другие-то, спрашивается, в других-то городах, посветлее, они-то зачем пьют?..
        Наташка, жена Егорки, прежде, как Новый год, так орала, пьяная, что Егорка — сволочь и борзота, хотя он бил Наташку в редчайших случаях.
        А кто, спрашивается, сказал Наташке, что она должна быть счастлива?
        Правда, тогда квартиры не было, хотя в коммуналке, между прочим, тоже не так уж плохо, весело, по крайней мере; здесь, в Сибири, другие люди, срама меньше, но Иван Михайлович — молодец, квартирку-то дал.
        - Зря ты, Олеша… — Егорка поднялся, — папа Ваня явится… по обычаю сразу и нальет… че ж свое перевошь, аль — не жалко?
        Олеша сидел на бревне, улыбаясь от дури.
        - Ну, потопали, што ль?
        Не только в Ачинске, нет, на всей Красноярщине не найти таких плотников, как Егорка и Олеша. Вот нет, и все! Дерево есть дерево, это ж не нефть какая-нибудь; дерево — оно ж живое, оно руки любит, людей!
        А если Егорку спросить, так он больше всего уважал осину. На ней, между прочим, на осине, войну выиграли; не было у немцев таких блиндажей, как у нас, строить не умели, вот и мерзли, собаки подлые, поделом им!..
        Холод, холод нынче какой; в Абакане, говорят, морозы злее, чем в Норильске. Спятила природа, из-за коммунистов спятила, ведь никто так не заколебал Красноярщину, как Леонид Ильич Брежнев и его красноярские ученички, тот же Федирко, первый секретарь. ГЭС через Енисей построили, тысячи гектаров леса превратились в болото, климат сделался влажный, противный, исчезли сорок видов трав и растений; волки, медведи, даже белки — все с порчей, все больные; медведь по заимкам шарится, к человеку жмется — не может медведь жить на болоте, жрать ему в тайге стало нечего, вон как!
        - Пошли, говорю… задрыга!
        - Пойдем…
        Олеша легко (откуда силы берутся, да?) закинул бревно на плечо. Егорка поднял бревно с другого конца, наклонил голову и медленно пошел за Олешей — шаг в шаг.
        - Смотри… Алке-то уж за пятьдесят небось, а как выглядит-то…
        - Какой Алке? — не понял Олеша.
        - Да Пугачихе… Как это ей удаетси?..
        - А че тут «как»? — не понял Олеша. — Всю жизнь на воле, хавает сплошной центряк, все с рынка небось…
        Они медленно шли друг за другом.
        - Здорово, ешкин кот!
        Директорская «Волга» стояла у забора в воротах, видно, собиралась въехать, да встала, не успела.
        Чуприянов улыбнулся. В «Волге», рядом с шофером, сидел еще кто-то, кого Егорка не знал, — плотный широкоплечий мужчина с чуть помятым лицом.
        - Здравия желаем, — Олеша снял шапку.
        - Здоров! — кивнул Чуприянов.
        - Здрассте… — Егорка стоял как вкопанный.
        Чуприянов построил дачу на отшибе, в лесу. Кто ж знал, что пройдет лет пять-семь и красноярский «Шинник», завод со связями, заберет этот лес под дачи?..
        - Аза осинку, мисюк, можно и по физни получить, — прищурился Чуприянов. — Веришь?..
        - Так деревяшки ж нет… — удивился Егорка, — еще ж в пятницу вся деревяшка вышла… А эта и на полати пойдет — любо! Осинка-то мохнорылая, Михалыч… не осинка, а меруха, все равно ж рухнет…
        - Тебе, брат, можно быть дураком… это грех, конечно, но не страшный, — Чуприянов протянул ему руку, потом также, за руку, поздоровался с Олешей, — но уж меня ты не срами, слышишь? Еще раз увижу тебя с контрабандой, так сразу Гринпису и сдам, такую жопию получишь — мало не покажется…
        - Так его ж пристрелили вроде… — опешил Егорка.
        - Пристрелили, блядоебина, Грингаута, начальника милиции… и не пристрелили, а погиб он… смертью храбрых, — усек? А это — Гринпис, это для тебя похуже будет, чем милиция, точно тебе говорю…
        Подполковник Грингаут, начальник местного ОВД, погиб в неравной схватке с браконьерами: поехал на «стрелку» за долей, а получил из кустов две пули в лоб.
        Человек в «Волге» тихо засмеялся — так, будто он сам стеснялся сейчас своего смеха.
        - Вот, ешкин кот, работнички… И на хренища мне такие?.. Ну и как же здесь быть, Николай Яковлевич?
        Чуприянов то ли шутил, то ли действительно извинялся, как умел, перед московским гостем.
        - Но в лесу эта осинка и впрямь, Иван Михайлович, никому не нужна, вот мужики и стараются, чтоб не сгнила на корню…
        - Все равно засопливлю, — Чуприянов упрямо мотнул головой. — Непорядок делают. Здесь все я решаю, я один — когда команды нет, а осинка — уже срублена, это называется бардак… Свой стакан не получат.
        - Ну, это жестоко, — опять засмеялся тот, кого назвали Николай Яковлевич.
        - Очень жестко, — подтвердил Олеша.
        - Осину, мудан, кукурузь обратно в лес, — приказал Чуприянов, открывая «Волгу». — На сегодня есть работа?
        - Как не быть, есть…
        Егорка только сейчас, кажется, понял, что его — взгрели.
        - Вот и давайте, — Чуприянов хлопнул дверцей машины. — А опосля — поговорим.
        «Волга» медленно въехала в ворота усадьбы.
        Чуприяновский дом был очень похож на старый, купеческий: крепкий, сибирский, огромный. Такой дом лет сто простоит и хуже — не станет, потому что хозяева, сразу видно, уважают дом, в котором они живут.
        - Значит, Ельцин так и не понял, что Россия — крестьянская страна… — Чуприянов снял шапку, расстегнул дубленку и спокойно, не торопясь, продолжал прерванный, видимо, разговор.
        В нем была глубокая основательность, в этом директоре, — такие люди сразу вызывают уважение.
        - Кто его знает, что он понял, что нет… Иван Михайлович, он же ускользающий человек… этот Ельцин. Как и Михаил Сергеевич… кстати, — они ведь похожи, между прочим. Помню, в Тольятти… Горбачев торжественно объявил, что в двухтысячном году Советский Союз создаст лучший в мире автомобиль. «Это как, Михаил Сергеевич? — спрашиваю. — Откуда он возьмется, лучший-то?!» — «А, Микола, отстань: политик без популизма это не политик!»
        Вот дословно… я запомнил. Знаете его любимое выражение? Информация — мать интуиции… — любимые его слова. Так-то вот, Иван Михайлович…
        Они прошли в гостиную и сразу сели за стол.
        Чуприянов слушал очень внимательно.
        - Но, с другой стороны, Николай Яковлевич, ведь это мы с вами построили лучшие в мире ракеты!.. Да им износа нет!
        Чуприянов располагал к себе, видно, что мужик-то открытый.
        - Сталин заставил работать на ВПК всю страну, — усмехнулся Николай Яковлевич. — Каждый день Сталин готовился к войне — и не напрасно! Другое дело, что, как все самоуверенные восточные люди, он совершал страшные глупости, отсюда и катастрофа сорок первого года. Но именно потому, что все силы этой страны исторически были брошены на ВПК, силы и деньги, у нас ничего не оставалось на электронику, холодильники, пищевку, ботинки и т. д. А все ракеты, все до одной, проектировались, между прочим, как военные, мы же летали на военных ракетах, талантливо переделанных из ФАУ, весь космос у нас был военный, только ребята, космонавты, стесняются об этом говорить, о многом и сами не знают…
        В доме топилась большая-большая печь. Стол был накрыт на двоих, у печки хлопотала стройная, но совсем некрасивая девочка.
        - Катя, моя дочь, — потеплел Чуприянов. — Знакомься, Катюха: академик Петраков. Из Москвы. Слышала о таком?
        - Николай Яковлевич, — сказал Петраков, протягивая руку.
        Смущаясь, девчонка тоже протянула руку.
        - А клюква где? — Чуприянов по-хозяйски оглядел стол.
        - Где ж ей быть, па, если ж не в холодильнике?
        По улыбке, вдруг осветившей ее лицо, Петраков понял, что Катя ужасно любит отца.
        «Клюквой» оказалась водка, настоянная на ягодах.
        - А вот, возвращаясь к Горбачеву, другой пример, — помедлил Петраков. — Ему хотелось поговорить, обед обещал быть знатным, не спешным, во дворе, на костре, рядом с огромной белой собакой, но мирно спавшей, впрочем, варилась (в ведре из нержавейки) уха. Рыба лежала здесь же, на столике, в твердом марлевом кульке, то есть рыбу еще даже не кидали. — Восемьдесят шестой, Иван Михайлович, Целиноград. Доказываем Горбачеву: если хлеб у нас — двенадцать копеек батон, да пусть даже и восемнадцать, нет разницы, селянину выгодно кормить скотину исключительно хлебом, потому что силос и комбикорма у нас ровно в два раза дороже. Но хлеб-то мы каждый год закупали в Канаде! До того докатилась страна, что на зерно уходил (по году) миллиард долларов! Яковлев, помню, Александр Николаевич, вписал в доклад Горбачеву небольшой абзац: цены на хлеб надо поднять на семь копеек за булку!
        Михаил Сергеевич выступает, народ его приветствует, говорит, как всегда, — много, долго. Про семь копеек — ни гу-гу. Исчез абзац Яковлева, как корова слизала!
        Мы — тут же к Горбачеву: как же так, Михаил Сергеевич?! Народ в деревнях скотину хлебом кормит, а мы — миллиард за зерно!
        Молчит Горбачев, глаза отвел, нас вроде как не слышит. И вдруг — Раиса Максимовна… а она ведь не говорила, она как бы выпевала слова: А-лександр Николаевич, Нико-о-лай Яковлевич… не может же Михаил Сергеевич войти в историю… как Генеральный секретарь, который повысил цены на хлеб…
        - Во баба! — вырвалось у Чуприянова. — Ну что, понеслись?.. — он разлил водку. — Я приказал Катюшке всегда на закуску подавать горячую картошку, чтоб помнил народ, кто мы и откуда, из каких земель родом…
        Чуприянов улыбнулся — широко, по-русски…
        - Картошка — великолепно, — согласился Петраков. Он любил поесть, это чувствовалось. — Картошка это всегда хорошо, я вот без настоящих драников жить не могу… Ваше здоровье, Иван Михайлович!
        - Ваше! — с улыбкой откликнулся Чуприянов.
        «Клюква» прошла божественно.
        Катя действительно принесла тарелку с дымящейся картошкой, посыпанной какой-то травкой, правда сухой.
        - Мы сейчас, когда пить садимся, такое ощущение, что у нас поминки… — вдруг тихо сказал Чуприянов. — Я своих, красноярских, имею в виду. Сашу Кузнецова, героя Соцтруда, Гуполова — ракетчика… Коллег, Николай Яковлевич. Руководящий состав. Мы ведь всю жизнь знаем друг друга, знаем цену друг другу… и пьем — молча, особенно поначалу, все слова-то у нас уже сказаны, точка…
        - А с кооперативов все и пошло… — Петраков поправил очки с толстыми-толстыми стеклами. — Страну-то… а, Иван Михайлович, дорогой мой человек, разве не директора развалили… — вот что вы скажете? Самый вороватый народ оказался, директора! Хуже Егорки… — верно?
        - У меня кооперативов не было, — тяжело вздохнул Чуприянов.
        Они, видно, хорошо поговорили еще дорогой, проверяя — друг на друге — свое ощущение времени. Чуприянов был в Красноярске на экономической конференции, пустое дело, кстати говоря, эти конференции, толка в них нет, Чуприянов остался в Красноярске на ночь, а утром, за завтраком, пригласил Петракова в гости: самолет в Москву поздно вечером, программа у делегации составлена по-идиотски, весь день — пустой, только посещение (зачем, да?) каких-то спортивных школ.
        Академик Российской Академии наук Николай Яковлевич Петраков был прав.
        Развал Советского Союза, сначала — полный распад экономики, финансовой системы, а затем — и самой державы, начался с кооперативов.
        1988 год для Советского Союза оказался страшнее, чем 1941-й, хотя подлинный масштаб трагедии страны открылся, на самом деле, только сейчас, в 1992-м, когда самого государства давно уже нет.
        Чисто русская ситуация, между прочим: страна, СССР, развалилась, исчезла, а вот как, все-таки, так произошло, что великая держава, намертво сколоченная, казалось, властью, исполкомами, идеологией, Комитетом государственной безопасности, цепочкой заводов, которые не могут жить друг без друга, связью, границами… — как, все же, случилось, что такая страна мгновенно взорвалась изнутри и почему (вот самый главный вопрос) нация, которая вдруг, в одночасье, потеряла… ни много ни мало, свою страну, только через год после Беловежской Пущи… — год! не раньше! — сообразила, наконец, что страна, оказывается, осталась без страны… вот почему не сразу? Не день в день? Как же это объяснить? Ведь только что был всенародный референдум за сохранение Союза республик как единой страны: «да, да, нет, да…»!
        - 88-й, — невозмутимо продолжал Петраков, — верно, Иван Михайлович?.. Закон «О кооперации», детище Совета министров и лично Рыжкова. Рыночный механизм советского разлива — предприятия получают право (фактически, на условиях еще одного цеха…) создавать кооперативы, по сути — частные предприятия, которые — внимание! — должны питаться исключительно от государственных ресурсов.
        Какое чудо, да? Какой родник! Государство!
        А откуда, от каких родников, им питаться, кооперативам-то, есть какие-то варианты… что ли?
        Огромные закрома Родины к услугам частников, «живой уголок» — кооперативы! — среди ржавых железок старых заводов.
        Рыжков (рыночный зуд, да? или… что-то совсем другое?., кто ответит?) не останавливается: мало того, что кооперативы просто за копейки получают в руки государственные ресурсы, включая нефть… — Николай Яковлевич, потянулся за картошкой, — Рыжков вдруг дарует кооперативам право на любые экспортные операции! Помните, какой шум был, Иван Михайлович: Собчак на съезде депутатов в клетчатом пиджаке… крик… шум… танки в Новороссийске, кооператив «Ант», полковник КГБ в отставке… Ряшенцев, по-моему, если не путаю фамилию… Через три года этот парень, Ряшенцев, загнется от неизвестного яда в госпитале под Лос-Анджелесом на руках моего друга, профессора Володи Зельмана. Кто отравил? А кто знает? Они, эти американцы, грандиозные врачи, между прочим, но американцы так и не выяснили, не установили, химическую формулу яда, которым траванули Ряшенцева.
        «Ант», семь старых танков, говна-пирога, будем говорить прямо, говорить; «Ант» и Ряшенцев это, на самом деле, провокация КГБ против кооперативов и лично Рыжкова, так, кстати, и Михаил Сергеевич объяснял — в узком кругу. Комитет, видно, очень хотел продемонстрировать, как все эти сукины дети — кооперативы — грабят страну… — но в 88-м, Иван Михайлович, кто слушал КГБ, верно? Крючков — это же не Юрий Андропов, так? А Рыжков дальше идет: Совмин поощряет кооперативы создавать собственные банки. Оп-па! Госбанк, Внешэкономбанк больше не нужны, вон что! единая финансовая система страны приказала долго жить, банков у нас теперь много. И — самое главное: Рыжков и Совмин не возражают, чтобы у кооперативов, то бишь у заводов, у директоров, появились бы свои фирмы-филиалы, фирмы-партнеры… Где? Как где? За рубежом, естественно, где же еще!
        Петраков произносил слова так, будто читал лекцию — он, похоже, готовился к книге на эту тему.
        - А правду хотите? — Чуприянов опять разлил «клюкву». — Я б пока… прочухал Рыжкова, уважаемый Николай Яковлевич, тут и 88-й прошел бы, и 89-й… — сто процентов! Директора, такие как «КраМС», крупные директора, тогда, в те годы, все ж заметно побаивались друг друга, никто, до дна, не был откровенен, ибо КГБ — он же повсюду! Счас-то мы осмелели, а вот тогда! Здесь же, — Чуприянов помедлил, — дело-то деликатное… Это мы теперь немножко расслабились, а тогда…
        Петраков задумчиво копался в картошке.
        - Я думаю вот о чем все время… кто Рыжкова-то вел, так целенаправленно, какие силы, уж не смену ли Горбачеву готовили — как? А потом, после его инфаркта, подхватили — кто? Откуда ветер? — Ельцина? Мне бы это понять… Ведь нет в таких «комбинациях» следов, они не остаются, следы уничтожают.
        - Схема-то явно не «рыжковская», так? Здесь сила чья-то чувствуется, ведь кооперативы — это предтеча. Тихо-тихо предприятия Советского Союза (кооперативы при предприятиях — одно и то же!) освобождаются от любых обязательств перед государством. Заводы незаметно для общественного мнения уходят пусть не в частные руки, это, как мы видим, происходит (повсеместно) только сейчас, но — под контроль частников, — Петраков сам выделял ключевые слова, — то бишь кооперативов; границы страны для их продукции распахнуты, а резервы выделяются фактически бесплатно. Репетиция… Да? Репетиция 92-го? Приватизация по Гайдару? Помните, в «Гамлете», Иван Михайлович… — он поднял руку на мать… Родина-мать… — да? Нельзя поднимать руку на мать — так подняли же! Более того, Иван Михайлович, дорогой мой директор легендарного ачинского глинозема, Рыжков и его коллеги подмахивают — один за другим — почти двадцать государственных актов, отменяющих монополию на внешнеэкономическую деятельность!
        - Е-о-шкин кот… — Чуприянов откинулся на стуле.
        - Я не поленился… — Николай Яковлевич увлекся и говорил все громче и громче, — я подсчитал: уже за первые три-четыре недели кооперативы были зарегистрированы на семистах сорока заводах Советского Союза, включая Уралмаш, Ижорсталь и другие гиганты…
        А? Как?!..
        Вопросы повисали в воздухе.
        Петраков совершенно не знал Чуприянова. Прежде они не встречались, да и где бы им было встретиться? Но об ачинском глиноземе Николай Яковлевич действительно слышал часто: комбинат — огромный, в прежние годы здесь трудились почти девятнадцать тысяч человек, сейчас осталось десять тысяч, упали объемы, ибо новозеландский глинозем вдруг оказался лучше, чем свой, собственный, сибирский.
        Глинозем действительно отличался, хотя и не сильно. Это повод оставить людей без работы?
        Из всех экономистов России академик Петраков был одним из самых-самых сильных.
        - А кто же во главе, да? — спокойно продолжал Николай Яковлевич, теребя в огромных толстых руках рюмку. — Давайте посмотрим, кто стоит во главе этих кооперативов. Знаете, старый анекдот, — в Баку приехала комиссия из Москвы, гражданскую оборону проверяет. Сидит самый главный товарищ по этой обороне, пьет чай.
        - Доложите обстановку, — требует комиссия.
        А он, значит, гостеприимно так: «Садитесь, пожалуйста, гости дорогие, мы чай по-опьем, потом покушаем, потом все вам доложим, все покажем…
        Те — ругаются: в каком вы, товарищ, виде, доложите обстановку, что у вас здесь происходит?.. Где противогазы? Где спецкостюмы? Куда делись!..
        - Да вот, говорит, гости дорогие, рыбалка большая у их была, в лиман на осетра ходили, там у нас комары, спецкостюмы хорошо подошли…
        - А если завтра, товарищ, будет атомный взрыв? Если атака газовая?
        - Ой-ой, не говори, слушай, не говори, брат: на весь мир опозоримся, точно тебе говорю…
        Вот и опозорились, Иван Михайлович, наши начальники на весь мир — стыд-то сразу пропал, в момент: кооперативы возглавили жены и старшие дети директоров заводов, родственники секретарей обкомов и облисполкомов, руководителей спецслужб на местах, прежде всего — КГБ, они ж… у нас… самые быстрые, наследники Дзержинского… ну и — близкие многих-многих товарищей из Москвы, из отраслевых министерств… Прежде всего они!
        - А у меня Катюха… — Чуприянов улыбнулся, — смирно дома сидела, потому как все мы здесь — недотепы!
        - Понимаю, — кивнул головой Петраков. — Понимаю! О присутствующих — правду и ничего, кроме правды, то есть только хорошее, тем более — под уху с «клюковкой»… А вот близкий приятель мой, директор большого-большого машиностроительного завода, кинул на кооператив, на «схему», как они говорят, свою жену, учителя словесности, — выпускать запчасти для тракторов… И каких!
        - Послушайте, — Чуприянов мял руками лоб, — послушайте, Китай при Дэн Сяопине именно так выползал из социализма, через частников…
        - …Да. Но без права гнать их товар за рубеж, — улыбнулся Петраков.
        Со стороны он казался большим ребенком — Николай Яковлевич все время как-то по-детски поправлял очки на носу и близоруко (в этом тоже было что-то детское) смотрел по сторонам.
        - Китай, его кооперативы, создавали, дорогой Иван Михайлович, конкуренцию товаров у себя в стране, исходя из принципов социалистического соревнования. А Николай Иванович, получив — вдруг — горячую поддержку Михаила Сергеевича… при абсолютно беспомощном… уже тогда… КГБ, ибо Крючков опустил «контору» ниже некуда, — они, хочу заметить, играли только на заграницу, причем деньги, выручка товаропроизводителей оставались там же, за кордоном.
        Иными словами, это был правильный шаг в ложном направлении — а у Китая никогда не было ложных целей, Китай сам себе не враг, потому и живут китайцы все лучше и лучше!
        К концу 88-го, дорогой Иван Михайлович… дорогой мой директор… нефтепродукты и хлопок, цемент и рыба, металл и древесина, минеральные удобрения Ольшанского и кожа — все, что Совмин и Госплан выделяли для насыщения внутреннего рынка Советского Союза, все это поперло за рубеж эшелонами. И прежде всего в Китай, кстати говоря! А разрушив (через коммерческие банки) единую финансовую систему СССР, народ, те же директора, между прочим, стали… не обижайтесь, дорогой Иван Михайлович, из песни слов не выкинешь… стали складывать деньги в кубышку, будто… заранее знали, заранее готовились к акционированию своих предприятий, ждали, короче, именно Гайдара!
        Январь 89-го — какая скорость, да? — записка Власова, Шенина и Бакланова, страшный документ, я его видел своими глазами: «Обеспеченность сырьем, материалами в автомобильной и легкой промышленности Советского Союза составляет не более 25 %. Строителям на жилье и объекты соцкультбыта приходит лишь 30 % ресурсов. Многие предприятия, по словам министров, т.т. Паничева, Пучина, Давлетовой вот-вот встанут…»
        А где ресурсы — да? Куда делись ресурсы? Кто знает?
        Как где? Все знают! Через кооперативы их волокут за рубеж…
        И обрушился весь внутренний рынок страны.
        Отменить бы им эту глупость… правильный шаг в ложном направлении… — да?
        Не отменили. Вот так? Да так! Для меня это загадка… — или Горбачев уже тогда боялся кого-то?
        Что же делают наш дорогой Совмин, наш дорогой Рыжков, когда внутренний рынок страны — поплыл? Правильно, все у нас как всегда: из закромов Родины Совмин выделяет золото на закупку товаров и продовольствия за границей.
        Золото рекой плывет за рубеж, продовольствие, наше собственное продовольствие, включая мясо, рыбу и хлеб, повсеместно оформляется теперь как «забугорное»: суда загружаются в портах Таллина или Риги, огибают Европу и приходят в Одессу, где русская пшеница вдруг оказывается (по документам) уже импортной — по цене 120 -140 долларов за тонну…
        Петраков остановился и внимательно посмотрел на молчавшего Чуприянова, — Иван Михайлович не пил, думал, уставившись в стол, о чем-то о своем.
        - Вот он, 88-й год, — закончил Петраков. — Заводы — действительно встали, причем — по всей стране, хозяйственные связи оборвались, а в ответ тут же появились известные народные фронты, люди вышли на улицу: в Куйбышеве на митинг протеста собралось почти 70 тысяч человек.
        Чуприянов молчал.
        На стене тикали старые ходики, вокруг висели фотографии в красивых рамках, в окне истерически билась жирная муха.
        На дворе — снег, а в окне — муха, вот как это может быть?
        - Будто… о какой-то другой стране говорите… — протянул Чуприянов. — А мы тут жили-жили… почти ничего не замечали, а в то, что замечали, — не верили…
        - До полного развала страны оставалось два года, — заключил Петраков.
        - А Егор Тимурович, значит… теперь и до нас добрался? — вздохнул Чуприянов. — Длинные у вашей Москвы руки… И за Ачинск схватились…
        Ему очень хотелось поменять тему.
        - Приватизационный чек — десять тысяч рублей! — откликнулся Петраков.
        Он быстро приналег на картошку и был, казалось, очень доволен.
        - Хороший человек, — хмыкнул Чуприянов. — А цифры у него откуда?
        - Как откуда? С потолка, Иван Михайлович, откуда же еще? Но это не вполне рубли.
        - Как? — изумился Чуприянов. — Ишь-ты… А что ж… тогда, коль не рубли, можно спросить?
        - Никто не знает, слушайте…
        Петраков красиво допил свою рюмку.
        …Такой стол, конечно, может быть только в России: все либо с огорода, с грядки, либо — из леса. Россия никогда не умрет от голода (на это, видимо, и расчет местной власти, кстати говоря, потому что власть на местах очень быстро сейчас превращается в паханат), ибо главные богатства страны это, конечно, не нефть и газ, а лес, озеро или река.
        Самое чудесное на русском столе — это моченые яблоки, но никто не знает, как их подавать: то ли как десерт, то ли как закуску.
        - Рубль есть рубль, — вздохнул Чуприянов, — в России царей не было, Романовых, а рубль — уже был… — слышите, да? Москвичи! Если это не рубль, значит, не пишите… на вашей новой бумажке… что это рубль, че ж людей-то дурить! Приватизационный талон… или… как?..
        - …ваучер. У Гайдара человечек есть, — сообщил Петраков, — Володя Лопухин, он и предложил назвать эту счастливую бумажку ваучером; словечко, конечно, непонятное, но грозное…
        Чуприянов снова разлил «по клюковке».
        - Ваучер, надо же… Замечательная русская забота — угроза: «Не влезай, убьет!» на английский язык, как известно, не переводится, англичане не понимают, что это значит. Зато мы, русские, понимаем с полуслова… Рыбу кидай, — приказал он Катюше. — И водку в уху, лучше — полстакана, так?..
        По голосу чувствовалось: большой начальник.
        - А водку-то… зачем? — не понял Петраков.
        Прежде он никогда не слыхал, чтобы в уху добавляли водку.
        - А еще, ешкин кот, надо обязательно в ведро с ухой опустить березовую головешку. Чтоб наварчик, значит, дымком отдавал, иначе это не уха, это будет рыбный суп!..
        Про головешку Петраков тоже слышал впервые.
        - Надо ж… рецепт какой…
        - Старорусский, — широко улыбнулся Чуприянов. Вэтой улыбке была такая открытость, что сразу становилось тепло: видно же, искренний человек, русский, без дна. — Там, в ведре, литров шесть водицы, не меньше.
        Чтобы она стала ухой, полагается шесть килограммов линя — хариус у нас нынче идет на второе… раздельное питание, короче говоря, рыбный день… Варим так: рыбка опускается в марле… и кипит в ведре, пока глаз у рыбки не побелеет. Почему? Да потому что рыбы в бульончике или костей, не дай бог, не может быть; рыба всегда подается отдельно, ставится на стол рядом с бульоном, и лучше всего — в деревянной мисочке…
        Если — тройная уха, значит, не обессудьте: три раза по шесть килограмм, марля за марлей… каждый кидок — минут на семь-десять, не больше. Но обязательно должны быть ерши. Если уха тройная — обязательно ерши, а ерши нынче делись куда-то, нет их в озере, вот хоть убейся…
        Таких, как Чуприянов, директоров, Бурбулис обзывал «красными директорами».
        Это он как клеймо ставил, а директора посмеивались: красный цвет — цвет крови, «красный» — значит… директор до века, до последнего вздоха.
        Паразит он и есть паразит — вот только откуда этот Бурбулис взялся?
        Почему так много сейчас паразитов?
        - Если на Западе вам заказывают отель, выдается специальный талончик — ваучер… — закончил Петраков. — Отсюда и заголовок…
        Он ел не отрываясь, в обе щеки, не замечая крошек, валившихся изо рта.
        - Черт его знает, — усмехнулся Чуприянов, — я в отелях не бывал… всегда жил только в гостиницах, но считать, раз такой мажор пошел, я умею, грамотный…
        Сколько людей сейчас в России? Сколько осталось, точнее говоря? Мильонов сто пятьдесят — так? Умножаем на десять тысяч рублей. Умножили? Умножили. И что? Правительство… Ельцин этот… считают, что вся собственность Российской Федерации… заводы, фабрики, комбинаты, железные дороги, порты, аэродромы, магазины, фабрики быта… все, что есть у России… все это стоит… — сколько? — Чуприянов напряг лоб. — Полтора триллиона… — всего? Нынешних-то рублей? Е-ш-шьти… — а они у нас считать-то умеют, эти министры? Они хоть школу-то закончили?.. Как, Николай Яковлевич? Да, у нас один «Енисей», — Чуприянов мотнул головой, — вон он, на том берегу… тянет на пару миллиардов, а если с полигоном, где Петька Романов, Герой Соцтруда, свои ракеты взрывает, и поболе ведь будет…
        Петраков взял рюмку.
        - И что… они, демократы ваши, думают власть удержать после такого жульничества?.. Да я сам народ в Ачинске на улицы выведу!
        Когда русский человек нервничает, в нем всегда появляется некая угроза — обязательно!
        - Ну хорошо, это все — пацаны, — заключил Чуприянов. — А Ельцин-то, Ельцин куда смотрит?
        Он злился.
        - Особый случай, как говорится… наш новый Президент. — улыбнулся Петраков. — Но меня вот… — Чуприянов подлил водку… — да, благодарю вас, Иван Михайлович… меня вот что интересует: если вдруг случится чудо и в обмен на ваучеры ваши мужики получат, все-таки, акции Ачинского глинозема… вот как сибиряки себя поведут? Комбинат — огромный, стабильно имеет прибыль, значит, тот же Егорка… вправе рассчитывать на свою долю — верно? Как он поступит: будет ждать свою долю… год, другой… или продаст, к черту, свои акции… вот просто за бутылку?
        Катюша разлила по тарелкам уху, но Чуприянов не ел — он пристально, не отрываясь, смотрел на Петракова.
        - Если сразу не прочухает — продаст, — быстро сказал Чуприянов.
        - Так… — Николай Яковлевич согласно кивнул, — а если… как вы выразились… — что ж тогда?
        - Тоже продаст. Станет моим ставленником, вот и все.
        - Кем, Иван Михайлович?.. Кем станет?
        - Моим ставленником. Я ж его сразу раком поставлю, что ж здесь непонятного? Я что, дурак, что ли, егоркам такой завод отдавать?
        К чертовой бабушке вниз по течению, короче говоря…
        Чуприянов, кажется, уже опьянел. «Вся русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело, — подумал Петраков. — Кто это сказал? Ведь кто-то сказал… — как же точно сказано, а?..»
        - Они ведь — трудовой коллектив, Иван Михайлович…
        - Насрать! Раз трудовой, вот пусть и вкалывают, — огрызнулся Чуприянов. — Чем дальше в лес, тем б…ди дешевле! А с прибылью комбината мы уж сами как-нибудь разберемся, верно говорю.
        - Упрется Егорка, Иван Михайлович. Не отдаст!
        - Ишь ты, пьянь тропическая! Так я ж ему такую жизнь сорганизую, да он тут же повесится, сердечный! Причем — со счастливой улыбкой на своем вечно небритом лице, потому что здесь, в Ачинске, ему некуда идти, все тропы обрываются, город маленький и без комбината ему… да и всем тут… — хана просто…
        Но вот вы, умные люди, академики, бл…, объясните мне, старому глиномесу: если наше государство вдруг сходит с ума, почему в Москве это сумасшествие называется реформами? — Чуприянов взял рюмку, покрутил ее и — резко поставил, почти кинул обратно на стол. — Если наше государство не хочет покупать глинозем само у себя, если наше государство не хочет (или не умеет) распорядиться своими богатствами — что ж… да ради бога… пусть государство покупает основные богатства не само у себя, а у Чуприянова, я ж за! Разбогатею, это факт, раз кооперативы про…бал, хоть сейчас-то разбогатею! На курорты поеду, на юных гондонок поглазею всласть, можа у меня что и зашевелится… — поди плохо? Только если господин Гайдар отделяет наш комбинат от государства лишь потому, что он понятия не имеет, что такое глинозем, то это, в три гроба душу мать, в корне, извиняйте, меняет всю ситуацию в стране — слышите, да? Если этот парень не хочет, чтобы я, по привычке, и дальше требовал у правительства деньги на новую технику, то я его сразу огорчу — буду! Буду требовать! Модернизировать и перестраивать комбинат из своего кармана я
не стану, нашли ж, бл, дурака! Если я разбогатею, так я сразу жадный окажусь! Я теперь буду сволочь. Такой стану жадный — Гарпагон отдыхает! То есть я буду как все, потому что у нас в стране сейчас все сволочи!
        Мой комбинат меня не переживет? Нашли чем испугать, я ж старый! Пусть это трухля и уходит вместе со мной на тот свет, оно и лучше будет, значит, незаменимые — есть! А для легенды вообще хорошо: был Чуприянов — была жизнь, а раз помер, значит, и вам всем смерть! Я ж Катюхе своей этот быдляк… не оставлю, быть глиномесом — не ее дело, да и не справится она с комбинатом! Я ей деньгами отсыплю, яйца оставлю, а не курицу, ибо куда же Катюхе моей… столько яиц? — Поймите, Николай Яковлевич, я издавна привык жить за счет товарища Брежнева, Леонида Ильича, или его сменщиков. То есть — государства! Жить за свой счет я, извините, научусь не скоро, потому что у меня дело — к ящику идет!
        И всю прибыль я оставлю себе, а не трудовому коллективу, потому что в гробу я видел этот великий трудовой коллектив! Кто они без меня? А никто! Хватит, бл, уже романтики; прибыль я отправлю к друзьям-компаньонам в Австралию, меня там все хорошо знают, потому как я Гайдару совершенно не верю! Да и как ему верить-то? Вы на рожу его посмотрите, как Гайдар подарил нам комбинат, так, пожалуй, и отберет его!
        То есть, так… уважаемый Николай Яковлевич, уважаемый наш… академик: я, будьте уверены… лично выгребу из своего производства все, что смогу. Сам (для начала) скуплю его акции, а уж потом, когда на комбинате смертью запахнет, приеду к вам, в Москву, и громко скажу: ей, правительство, гони деньги, нет у меня денег на самосвалы и бетономешалки! Так что думай, правительство, решай: или — спасай мой комбинат деньгами, или Россия у тебя, правительство, без алюминия останется — вот ведь какое греховодье будет, вот ведь к чему дело идет!
        Петраков спокойно доедал уху, густо намазав маслом кусок черного хлеба.
        - Но если по уму, Иван Михайлович, деньги надо… все-таки… вкладывать в производство, в комбинат… — выдавил он наконец.
        Самое важное за бутылкой водки — не поссориться.
        - А я не верю Гайдару! Я знаю директоров: у нас Гайдару никто не верит. Он что, месил когда-нибудь глину ногами? Он хоть раз ходил, как мы, к зэкам на запретку? У нас же, считай, концлагерь здесь… на вредных участках такие говнодавы сидят — с пером в боку запросто можно рухнуть… Он на нас с Луны свалился, этот Гайдар, понимаете? И с приватизацией ничего не выйдет, будет сплошное воровство — воровство директоров, вот что я сейчас думаю, даже уверен в этом!
        …Никто не заметил, как появился Егорка, — сняв шапку, он мялся в дверях.
        Разговор оборвался на полуфразе, чисто по-русски, как-то незаметно. Чуприянов и Петраков молча выпили по рюмке и так же молча закусили — солеными маслятами. Молодец, Россия: никто в мире не додумался отмечать водку солеными грибками, а пиво пить с воблой — никто!
        - На самом деле по глинозему… решения, кажется, пока что нет, — сообщил Петраков. — А вот алюминий будет продан.
        - Какой алюминий? — насторожился Чуприянов.
        - Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович.
        - Так он крупнейший в Союзе!
        - Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Шалунин. Сейчас — учитель физкультуры где-то здесь, в Назарове.
        - Сынок чей-то?.. — Чуприянов сразу, похоже, пришел в себя, весь хмель сразу пропал.
        - Нет. То есть чей-нибудь — наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему… собственно, вчера узнал… что-то возле тридцати. А может и меньше.
        - Куда ж нынешнего денут? Куда отправят? Директора? Он же молодой!
        - На тот свет, я думаю, — спокойно сказал Петраков. — Если, конечно, будет сопротивляться.
        Он тщательно вытер губы бумажной салфеткой и выразительно поглядывал на раскаленную сковородку, где шипели куски хариуса.
        - Кто первый схватит, тот и сыт, Иван Михайлович, вот вам… наша новая национальная идея.
        - Значит, — разозлился Чуприянов, — ко мне тоже придут — верно?
        - Приватизация будет кровавой, — согласился Петраков.
        Они опять замолчали.
        За окном только что было очень красиво, светло и вдруг мигом все почернело; так откровенно, так быстро ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, зимой есть только день и ночь.
        - Какая глупость: ваучеры должны быть именные! — взорвался Чуприянов. — Только! С правом наследия! Без права продажи из рук в руки!
        - Точно так, — кивнул Петраков. — Только Егор Тимурович убежден: именные акции — не рыночный механизм. А он же у нас рынок строит!
        - Да плевать мне на Гайдара, прости господи! Ведь будут убивать!..
        - Очевидно, Гайдар считает, что на рынке должны убивать, так я думаю. На базаре торговцы… часто убивают друг друга — разве не так? «Хитров рынок», да? Хорошая книжка была…
        Чуприянов вздрогнул:
        - Но это вам — не колхозный рынок! Это у нас — вся страна! Вы… вы понимаете, что начнется в России?..
        - Понимаю, — кивнул Петраков, — что ж тут непонятного? Я только сделать ничего не могу. Я теперь никому не нужен, Иван Михайлович.
        - Все мы, похоже, теперь не нужны!.. — махнул рукой Чуприянов.
        - Да. Пожалуй, что так…
        Ночь, ночь была на дворе, а время — седьмой час…
        Егорка закашлялся. Не специально, не из-за врожденной деликатности, просто так получилось в эту минуту, а кашлял он так, будто вместо легких у него — трактор.
        - Чего? — вздрогнул Чуприянов. — А?..
        И опять стало слышно, как работают ходики.
        - Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, — твердо сказал Егорка. — Обижены мы… Михалыч!
        - В сенях подожди, — взорвался Чуприянов. — Тебя вызовут!
        - Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, — спокойно продолжал Егорка, — ты, Михалыч, не бзди: за тебя весь наш народ встанет, мы всем обществом назаровских носков так огуляем, мало не будет, дело тебе предлагаю!
        Чуприянов налился кровью — может быть, правда это «клюковка» вдруг стала такой красной?
        - Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!
        Петраков засмеялся:
        - Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!
        Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:
        - Я ж за баню, Михалыч, обижен, я ж не за себя, пойми ты это по-людски, пожалуйста!
        Петраков сам положил себе кусок хариуса и аккуратно содрал с него вилкой аппетитную кожицу.
        - А пацан этот… Ша… лунов? — Егорка повернулся к Петракову. — Сейчас учитель, штоль?
        - Физкультуры.
        - А будя, значь, новый у нас начальник?
        - Ну, управлять заводом должны управленцы, а он будет хозяином. Так я думаю.
        - Знача, рабство теперь вводится? — Егорка смотрел на Петракова широко раскрытыми глазами.
        - Так во всем мире, Егорка, — улыбнулся Петраков.
        - А мне, мил человек, по фигу как во всем мире — у нас вводится?
        - Вводится.
        - А зачем?
        - Попал в говно — так не чирикай… — опять взорвался Чуприянов. — Это у нас не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб лучше было, понял?
        - Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?
        - Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?
        - Ищу.
        - А ты не иш-щи…не занимайся фигней…
        Чуприянов опять потянулся за бутылкой.
        - Я… в общем… в Эфиепах не был, — не унимался Егорка, — там, где комуняки у негров даже бананы отбирают, но сча у нас — не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку накатать, сигнал дать куда надо могу, и ее ж, депешу мою, рассмотрют, у нас, в Сибири, порядок такой осталси, — какое ж это рабство? А у счиренков назаровских…
        у физкультурников… у этих… всех нас на работу строем погонят, как у немцев в кино… мы ж как пленные станем! А че? нет штоль?.. Мы, Михалыч, назаровских знам! Эти люди — не люди! И деньжиш-щи-то у них откеда? Откеда, я спрашу! Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных, где я до Ельцина пиво брал, они ж там зад об зад стоят, — с них! А можа, и зазевался кто… какой-нибудь съездюк… дороги-то на Красноярск во каки широкие, хотя я свечку не держал и понапраслину тягать сча не буду. Но от физкультуры… от ихней… прибыль, видать, большая, раз они завод забирают, в школах таки деньжиш-щи не плотют…
        Егорка опасался, что его не поймут и для убедительности перешел на крик.
        - А ващ-ще, мил человек, — Егорка косо взглянул на Петракова, — когда назаровские к власти придут, они ж свою деньгу на нас отрабатывать станут! А на ком ж иш-що?
        - Так ведь и сейчас несладко, — возразил Петраков. Ему определенно нравился этот человечек.
        - Несладко, да, — кивнул Егорка, — но беды-то нет, недостатки есть, а беды-то нет, потому как счас мы — не говно, а будем говно, точно тебе говорю!
        Погано живем, скушно, Москву вашу не видим — факт. Но деньги у нас никто сча не отымает. Деньга есть пока. Жизнь есть! А эти ж — эти ж все отберут! Эти — такие! Михалыч — директор с характером, тока он у нас не тухтач, как назаровские! С Михалычем-то мы и договориться могем, а к тем-то гражданам просто так не подойди! Они так фаршмачить начнут… все с нас выгребут, прямиком до нитки, они ж вощ-ще нам платить не будут, потому как не умеют они платить! И не люди мы станем без денег-то, хуже собак станем, озвереют все, потому как это собаки без денег обходятся, а человек — нет! Затопчут они нас, ты послушай! Так затопчут… — хуе-мое с бамбулькой, прямым текстом тебе говорю, нам и самим-то за себя стыдно станет, хотя б перед детишками родными, во… в какое состояние мы войдем, а как потом выходить будем? Да и не спросит нас никто, потому как страна эта станет уже не наша!
        - Краснобай… — протянул Чуприянов.
        И опять все молчали.
        - Я, — Егорка помедлил, — можа, конечно, и не то говорю, мы ж барашки, в лесу живем, но если назаровские, мил человек, у вас завод покупают, то вы там, в Москве, все с ума посходили! И это я кому хошь в глаза скажу, а правительству — в морду дам, если это ваше правительство где-нибудь встречу!.. И че вы, мил человек, — Егорка смотрел сейчас только на Петракова, — к нам в Сибирь лезете?.. Че вам всем неймется-то, а? Мужики наши в сорок первом… с Читы, с Иркутска… не для того Москву защищали, чтобы она счас для нас хуже оккупантов была! А Ельцину я сам письмо составлю, хоть и не писал отродясь ничего, — упряжу, значит, шоб назаровских не поддерживал, он же сам потом пожалеет! И ты, Михалыч, знай: мы — правду любим! Да разишь мы… тока? В России все правду любят! И баньку мы с Олешей строить — не будем, неча нас обижать… осиной разной… а если я вам обедню испортил, так вы уж звиняйте меня, какой есть!..
        Егорка с такой силой хлопнул дверью, что Катюшка — вздрогнула.
        - А вы, Иван Михайлович, его на галеры хотели, — засмеялся Петраков. — Да он сам кого хочешь на галеры пошлет!
        Чуприянов не ответил. Он сидел, опустив голову, сжимая в руке давно опустевшую рюмку.
        
        5
        Ельцин чувствовал, что он превращается в зверя. В удава.
        На крест не просятся, но и с креста не бегают!
        Он бы с удовольствием, конечно, отправил бы на тот свет Хасбулатова, за ним — Руцкого, Зорькина, но Хасбулатова — раньше всех.
        А как иначе? Россия, вся Россия, давным-давно банда, здесь, уж извините, кто кого! Ведь они, компания эта, они его, Бориса Ельцина, не пощадят, случись что, они уже приготовили ему гильотину. А может быть и галстук из каната — им все равно! Президент обязан расправляться с теми, кто готов (желающие есть всегда) расправиться с ним, с лидером нации, выбить из-под него стул, точнее — царский трон…
        Ну хорошо: Хасбулатов приговорен (он, Ельцин, его приговорил), Коржаков и Стрелецкий, его сотрудник, все сделают как надо, несложно, наверное… дальше что? Какой выход? Длинная шеренга, вон же их сколько, сволочей, кровные враги, понимашь… Трупом больше — трупом меньше, конечно, — но Европа? Америка?! Что скажет «друг Билл», увидев гроб уважаемого Руслана Имрановича, а? Чья работа, эти похороны? Кто хулиганил? Чьи уши торчат?
        Демократического… можно сказать… Президента, так что ли?
        Но и цацкаться с ними… прав Коржаков… они-то, его служба, уже натренировали руку на наглецах-банкирах (что-что, а убивать эти ребята мастера, действительно мастера, у них все как в кино, понимашь…) — да, конечно, Руслан Имранович легко уйдет вслед за господами Медковым («Прагмабанк»), Литвиновым («Россельхозбанк»), был бы приказ, как говорится!..
        Ельцин боялся всего и всех, именно так — боялся всего и всех, поэтому не гнал от себя даже самые мрачные мысли.
        Он, Президент, больше всех боялся того государства, той системы рыночных отношений, которые он же и создавал — тупо, совершенно тупо подчиняясь той демократии, которая крутила им как угодно, во все стороны, налево и направо.
        Он оказался в заложниках у них, у демократов, он мог поменять любого министра, мог, конечно, но он никогда бы не решился поменять всех министров сразу. Да и выгнать, прямо скажем, кого-то из них он уже не мог, силенок не хватало, тут же Америка встала бы за их спиной, — Ельцин слишком поздно сообразил, что он на карту поставил, оказывается, свою жизнь; ему совершенно не улыбалось умирать за демократию, не для этого он всю свою жизнь делал карьеру!
        Американцы могли бы убрать его в два счета, никакая охрана от них не спасет; Президентом России стал бы (уж они бы помогли!) Чубайс или Гайдар.
        Кеннеди убили, а уж его-то, прости господи!..
        Ельцин все время думал об этом.
        Только что, неделю назад, кортеж машин банкира Гусинского на Арбате подрезал служебную «Волгу» Коржакова.
        «Кто ж это шмаляет-то?» — удивился начальник службы безопасности Президента!
        Ельцин согласился: беспредел на дорогах в Москве надо заканчивать, Гусинского пора поставить на место и провести фронтальную проверку его «Мост-банка», здесь без Генеральной прокуратуры не обойтись.
        Очень хорошо: против «Моста» и Гусинского была тут же проведена войсковая операция: сотрудников «Моста», его охрану и всех случайных прохожих на Калининском проспекте люди Коржакова положили в сугробы — на полтора часа. Гусинский кинулся в Шереметьево — сбежал в Венгрию… от греха подальше, как говорится; он был уверен, что его либо убьют, либо арестуют. — Да, он, Борис Ельцин не сажал в лагеря, не сажал в психушки… зачем? его специальные службы просто убивали людей… — и с Хасбулатовым в принципе все вопросы были уже решены (спровоцированный инфаркт, что проще, на самом деле, хотя… раз на раз не приходится, конечно. По «совету» Горбачева, шеф КГБ Чебриков пять лет назад провел такой «опыт» с Гейдаром Алиевым, ибо Горбачев был уверен, что незаметно убить Алиева легче, чем отправить его на пенсию, но Алиев выжил). А пуля в лоб… восемь граммов свинца, так просто, да?., пуля не выход в данном случае, ибо Хасбулатов тут же, мгновенно, просто через час после смерти будет назван в России национальным героем. А как? Он, Председатель Верховного Совета, погиб в борьбе с Ельциным, с его режимом; Россия
любит убитых, Россия любит убитых больше, чем живых… — лесная страна, вся страна — лес, в лесной стране — законы леса… люди борются друг с другом как звери, как лесные дикари. — Да, надо бы, конечно, как-то иначе, умнее, — подвести Хасбулатова и Руцкого под официальную казнь, под Уголовный кодекс, под расстрел. Пуля, но по закону. И картинка хорошая, все как на Западе, все как у людей, понимашь: Хасбулатов и Руцкой идут, сложив за спиной руки, на казнь, а вокруг — ликующие крики демократической толпы. (Пометка в ежедневнике Президента: «Площадь: использовать Новодворскую».) И — рокировочка: вместо Хасбулатова, понимашь, — академик Юрий Рыжов, коль он отказался от должности премьера, вместо Руцкого — Галина Старовойтова…
        Он был агрессивно провинциален, этот человек.
        Жуткое одиночество. Именно так, жуткое.
        Ельцин очень хорошо помнил этот день, точнее, вечер: 22 сентября 1991 года.
        Все началось именно тогда, 22 сентября, — с записки Бурбулиса на его имя.
        Понеслись центробежные силы!
        Ельцин не любил читать; в Кремле знали: бумаги, которые идут к Ельцину, должны быть короткими, три-четыре фразы, максимум — пять.
        Нет уж: коротко писать Бурбулис не умел.
        Ельцин… чуть больше года прошло, а как красив, как молод… да-да, как же молод он был тогда… Ельцин… взял в руки красивый компьютерный текст и еще раз прочитал слова, подчеркнутые Бурбулисом: «Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден немедленно подать в отставку…»
        «Верно, — подумал Ельцин, — так и надо, удар под дых. Три республики сразу, одним махом, образуют новое государство — Союз Независимых Государств, как пишет Бурбулис, хотя о названии надо, конечно, еще подумать. А может быть, не три, может быть, и больше… Назарбаев, Снегур… — хотя Назарбаев маму родную продаст, это точно, он никогда не тяготился моральными ограничениями!
        Назарбаев очень хотел, чтобы Горбачев сделал его вице-президентом (была такая идея), потом — премьер-министром, Горбачев не возражал, хотя и думал в то время об Александре Яковлеве, потом — о Собчаке. Нет, Нурсултан Абишевич всегда будет крутиться между ним и Горбачевым как соленый заяц — вот хитрый казах!»
        Ельцин встал и подошел к окну. Ночью Кремль был чуден, красив и казался большой, невсамделишной игрушкой-пряником.
        «Как страшно…» — подумал Ельцин.
        Он тихо смотрел в окно. Отъехала чья-то «Волга», и Ивановская площадь совсем опустела.
        Ельцину было стыдно. Ельцину было стыдно за самого себя. Как человек, как лидер, он был сильнее и решительнее, чем Горбачев, но Горбачев в Кремле был как рыба в воде, а Ельцин — как слон в посудной лавке.
        Горбачев позорил Ельцина несколько раз; сначала — октябрьский пленум, потом — кино о его поездке в Америку и, наконец, случай на Успенских дачах, когда Ельцину пришлось соврать, что его столкнули в водоем. Отбиваясь от Горбачева и КГБ, Ельцин вдруг догадался, что он, Ельцин, не очень умен. Страх снова, еще раз, оказаться в дураках был у него так силен, что превратился в комплекс: не напороть бы.
        Документ лежал на столе. Ельцин знал, что Бурбулис — рядом, у себя в кабинете; по вечерам Бурбулис никогда не уезжал раньше, чем Президент…
        Горбачев, Горбачев не давал Ельцину покоя, Ельцин его ненавидел. Президент России любил и умел мстить. А мстить было за что…
        В 87-м, после пленума, Ельцин оказался в больнице. Здесь ему все время давали какие-то таблетки. Убить не могли, нет, но отравить мозг, сделать из него придурка — запросто. А странная катастрофа под Барселоной, когда маленький самолет, в котором летел Ельцин, вдруг грохнулся на землю?
        Ради бога… Все претензии к испанскому летчику, нечего летать на частных самолетах!
        Ельцин смотрел на Ивановскую площадь. Он так и не привык к Кремлю — не смог.
        «Вот ведь… Иван Грозный ходил по этим камням…»
        Ночи в Кремле были очень красивы.
        Ельцин любил власть, любил побеждать. Чтобы побеждать, ему нужны были враги. Всегда нужны! Ельцин умел побеждать, но он не умел руководить. Он умел отдавать приказы. Он умел снимать с работы. Стиль руководства Ельцина сформировался на стройке, потом в обкоме; других «университетов» у Ельцина не было.
        Он вернулся к столу. Прямо перед ним в огромной раме чернела картина: река, обрыв и два дерева, похожих на виселицу.
        «Надо будет снять», — подумал Ельцин. Странно: он уже месяц в этом кабинете, а картину — не замечал.
        Ельцин нажал кнопку селектора. Правое ухо у Ельцина было абсолютно мертвое (простудился в Свердловске), и, как все полуглухие люди, он говорил очень громко.
        - Геннадий Эдуардович… я посмотрел… наработки. План хороший. Но… — Ельцин помедлил. — Мало что выйдет… я думаю.
        Он тяжело вздохнул.
        Бурбулис стал что-то быстро-быстро говорить, но Ельцин его тут же оборвал:
        - И… знаете что?.. Идите домой…
        Он положил трубку. На часах половина первого.
        Ельцин встал, подошел к окну, отодвинул штору и прижался лбом к холодному стеклу.
        Да, он хотел власти. Абсолютной власти. Мечта всей его жизни: чтоб над ним, над Ельциным, никого бы не было!
        С тех пор прошел год. Абсолютная власть — есть. И что же? В кого он превратился?
        В России, как и на всем постсоветском пространстве… (гитлеровский термин, между прочим: «постсоветское пространство») держать власть, именно так: держать власть… мог, конечно, только тот человек, для которого человеческая жизнь ничего не стоит, то есть у него уже есть опыт убийств, ибо смерть (самоубийства) людей после расстрела, именно расстрела, у него «на ковре» в горкоме партии, в Москве, тоже убийство.
        Если бы Ельцин, о нем речь, если бы Ельцин родился этак бы лет на двадцать пять-тридцать раньше, он был бы органичен, конечно, и в сталинской компании; этот человек, первый секретарь Свердловского обкома КПСС, очень легко менял собственную систему ценностей, очень легко! — И не важно, кто они, его враги… действительно враги или, например журналист Георгий Гонгадзе, то есть один из тех, кто просто осточертел… — быть Президентом и не убивать… нет уж, так не бывает, так не может быть в двадцатом веке, не та это страна, Россия, и не те в этой стране богатства и земли!
        Нужен взрыв. Шок. Нужна беда — общенациональная, государственная (видимость беды). Восстание! И — «утро стрелецкой казни»: всех к ногтю, понимашь, всех, кто изменил Родине, то есть ему, Президенту России…
        Хасбулатов — наркоман, завести его легко, очень легко, психика подорвана, амбиций — море! Наживку проглотит — ну и лады, сразу подтянется Руцкой, этот… в стороне не останется, будьте спокойны, ему всегда надо быть впереди, он же генерал!.. — Завести их, завести сволочей, да так, понимашь, завести, чтоб всю Москву разнесли, хоть в клочья, не жалко… — новую Москву поставим, еще краше сделаем!
        Закон власти: главная опасность всегда исходит только от своих.
        Одна банда. А в банде каждый хочет быть главарем, в банде каждый, или почти каждый, считает себя смертником, камикадзе, то есть человеком с харизмой, это ж банда, к богатству, к власти, еще большей власти надо успеть как можно скорее, прямо сейчас!
        Где гарантия (кто даст?), что господин Бурбулис завтра… нет, не завтра, быстрее, уже сегодня… не превратится в Хасбулатова? Если у государственного деятеля нет личной жизни, просто нет, только карьера, одна карьера… — он что, нормальный человек, что ли?
        От таких можно ждать чего угодно, любого подарка!
        С месяц назад (любопытная история) прибегал Руцкой: государственный секретарь Российской Федерации Геннадий Эдуардович Бурбулис приказал уничтожить ремонтную базу Тихоокеанского флота — завод атомных подводных лодок в Комсомольске-на Амуре. Под нож! Все производство! У нас, говорит, один «ремонтник» уже есть, нам больше не нужно — под Мурманском.
        Логика, да? Где Владивосток? Где Мурманск? У него карты нет, что ли, у госсекретаря?
        Движок у лодки стукнет… так что, спрашивается, лодку из Владивостока в Мурманск тащить? Через льды Арктики? За десять тысяч миль?
        Хорошо, Руцкой где-то там околачивался, в Хабаровске, что ли: прыгнул в самолет, сорок минут лета… и на завод — а вокруг уже все трясется, стапели режут, газосварка пылает, ребята-рабочие рыдают, как дети, но режут, режут… Бурбулис приказал!
        Кто заплатил, кто хозяин? Клинтон? Южная Корея — кто?! Руцкой — к Президенту, орет: Борис Николаевич, от кого у Бурбулиса такое поручение? Он что… в России… обороной командует? Промышленностью?
        Кто он вообще такой, собственно говоря? Есть Гайдар, есть Грачев, есть Ельцин, наконец, есть Совбез… При чем тут Бурбулис? Нет в Конституции такой должности — госсекретарь, нет!..
        Вот ведь, систему построили, — да? В Кремле все как пожарники работают, только как пожарники!
        Ельцин о подлодках, о заводе впервые слышит, никто об этом ему не докладывал, даже Бурбулис не счел нужным это сделать… так кто, выходит, страной-то руководит? Царь у нас кто?.. Нет уж, ребята, извините: гнать Бурбулиса, гнать… и Руцкого гнать… Герой Советского Союза, герой войны, а неврастеник… герой-неврастеник… но в первую голову, конечно, гнать Бурбулиса, причем немедленно; и так, можно сказать, хреново на душе, тут еще эта рожа, понимашь… — чем он, Бурбулис, отличается от Горбачева? Пожалуй, гонорарами, у Бурбулиса, видать, гонорары, побольше, раз завод убивает и ничего не боится, подлодки дорого стоят, очень дорого, тем более атомные!
        Целую ночь — а? Бурбулис рыдал, как девочка, когда он, Президент страны, отказал ему в вице-президентстве, то есть в должности.
        Вон как хотел! Обрыдался, сердечный, сначала — депрессия, потом запой на неделю, психиатры не отходили, думали, что повесится, спьяну, тип характера у него такой, говорят! — А тут еще Гайдар нажрался и заснул, понимашь, прямо на исторических паркетах Грановитовой палаты. Кто-то из министров, похоже Полторанин, вымазал Гайдара шоколадом, губы намазал, щеки… Да, Полторанин, конечно, его почерк, больше некому!
        Соратники, черт бы их побрал, демократы… А на Горбачева, между прочим, Бурбулис чем-то и впрямь похож; никчемные люди (болтуны!) всегда похожи друг на друга! Доказано (и Горбачев признал это на допросах в Генпрокуратуре), что Ро Дэ У, Президент Южной Кореи, вручил ему, Горбачеву, сто тысяч долларов наличными в чеках «мастер-кард» на предъявителя.
        Веселенькое дельце, да? И ведь концы в воду, понимашь: его родня, Ирочка, допустим, любимая дочь, является в крупный (любой) западный банк и — вот они, «зеленые», целых сто тысяч!
        За что платили, а? За особые отношения с Южной Кореей, обмен дипломатами… за что? Или — за Сахалинский шельф? За нефть и газ?..
        Так дешево? Так мало?
        Ельцин не мог разрушить Советский Союз, не мог. В Свердловске он приезжал в обком к восьми утра, в Москве было шесть, на два часа меньше: рабочий день Ельцина состоял из бесконечных звонков по ВЧ, совещаний и просто разговоров, за которыми он, первый секретарь обкома, постоянно чувствовал эту колоссальную силу — СССР. Брежнев звонил редко, с утра, говорил, как правило, одну и ту же фразу: «Знаешь, хочу с тобой посоветоваться…» Первые секретари не сомневались, это такой прием, Брежнев хотел, добивался, чтобы его любили, он умел заводить новых друзей, что, разумеется, не мешало ему (когда нужно) запросто выкидывать своих друзей, и новых, и старых, из их кабинетов. А все же приятно: тебе, на Урал, из Москвы звонит Генеральный секретарь, советуется…
        Ельцин был больше хитер, чем умен, он привык рубить сплеча, сразу, его ум работал как наковальня: р-раз — баста! сказано — сделано.
        Брежнев подарил Ельцину свои золотые часы. Через год, на митинге, Ельцин торжественно, под телекамеры, снимет их с руки и вручит молодому строителю Эдуарду Росселю, потому что Эдуард Россель пустит металлургический комбинат точь-в-точь как велел Ельцин: 19 декабря, в день рождения Леонида Ильича.
        У Ельцина была своя система ценностей: из всех театров он предпочитал оперетту режиссера Курочкина, из книг он целый год читал только одну — Юрия Бондарева.
        Ельцин не мог отказаться от своего прошлого, хотя российские демократы, особенно Галина Старовойтова (дама с чудовищным даром самовыдвижения), твердили: Ельцин эволюционирует так, что заставляет вспомнить Сахарова.
        Что ж, он отлично сыграл свой выход из КПСС и без труда убедил всех, что он ляжет на рельсы, если в магазинах поднимутся цены. Народ ему поверил — на слово. В то время народ на слово верил всем. И было, было у Ельцина еще одно качество, совсем странное, почти невероятное для первого секретаря обкома — совестливость.
        Он легко, в одну ночь погубил в Свердловске Ипатьевский дом, а утром, спозаранок, уже бродил по свежему пустырю, как по кладбищу. Приказ Андропова есть приказ, но Ельцин хорошо, очень хорошо знал уральцев: его земляки гордились, именно гордились тем, что у них в городе грохнули царя. Если бы Ельцин все сделал бы так, как полагалось сделать, собрал бы бюро обкома и доложил коллегам о решении Политбюро, весть о кончине «Ипатия» тут же облетела бы город. Ельцин знал: утром бульдозеры уперлись бы в живое кольцо людей. Куда, куда он спешил?.. — Нет, он все сделал тихо, ночью, как вор!
        Переживая, Ельцин медленно погружался в самого себя и становился тяжел. В такие минуты появлялась водка. Потребность в водке передалась Ельцину по наследству, вместе с кровью.
        В роду Ельциных пили всегда. От водки погибли его прадед и дед. В прежние годы у Ельцина вдруг появилась бравада: наездившись по «объектам», он с удовольствием заворачивал к кому-нибудь из строителей на обед и после четвертой рюмки демонстрировал — на бис — «двустволку Ельцина»: широко открывал рот и лил водку из двух горлышек сразу. В 82-м случился первый сердечный приступ. «Показательные номера» прекратились. Он вдруг понял, что не справляется с жизнью и поэтому пьет, — от этой мысли Ельцину стало не по себе, теперь он скрывал от всех свое пьянство, быстро превращавшееся в болезнь.
        Совесть Ельцина была странной — как провинциальная девушка. Если угодно — дикой. Он любил, он умел орать, но он совершенно не умел ругаться. Он умел быть мстительным, злопамятным, беспощадным, но он не мог, просто не умел защитить себя самого. Он мог раздавить человека, пройтись по нему как каток, но он боялся случайно его обидеть. Как все тяжелые люди, Ельцин чувствовал себя достаточно неловко, ему постоянно казалось, что он смешон, неуклюж, что он не смотрится как Президент России, что ему не хватает ума и что это — видят все…
        Или не видят?
        Горбачев… — вон как погулял по стране — кто-нибудь заметил?
        Сахалинский шельф: два человека, Горбачев и Шеварднадзе (вранье, что Президентский Совет), подарили — втихаря — Америке морскую территорию Советского Союза, более 50 тысяч квадратных километров! Примите, дорогие соседи, Тихий океан, все эти богатства нам, России, совершенно не нужны: нефть, газ, рыба и крабы!
        Мы, русские, и так богаты, очень богаты, это у вас, дорогие соседи, у вас в Америке ничего нет — так забирайте, родные, сахалинский шельф: 7,7 тысячи квадратных в 200-мильной зоне и 46,7 тысячи квадратных километров самого шельфа. Аляску купили за две копейки… и шельф забирайте, нам для Соединенных Штатов ничего не жалко!
        Взамен — ноль, ничего, вообще ничего, ни копейки, взамен — психологическая поддержка «дорогому Горби» в его борьбе с ним, с Ельциным, день ото дня набирающим силу…
        Морские границы государства (не суша, все-таки) даже на карте, на огромной карте огромной страны сразу найти очень трудно: границы России на севере доходят, например, аж до полюса. — Так вот, Михаил Сергеевич просто отрубил втихаря «классические» воды (морской термин) Тихого океана от собственной державы; моря остались, океан уплыл вместе с рыбой, крабами, нефтью и газом; морская часть СССР (четыре Польши!) стала — по воле Горбачева — территорией Соединенных Штатов Америки.
        А там, в российский (уже в прошлом) части Тихого океана, ни много ни мало 16 % всех (планетарных) запасов нефти и газа — 16 %, одна пятая мирового запаса углеводородов!
        А рыба? Краб! Трубач! Морская капуста и еж? Принимай, Америка, огромные русские богатства, не жалко!
        Молодец Ро Дэ У, просто гений: за сто тысяч долларов, всего за сто тысяч (он, видимо, был всего лишь посредником), получить десятки тысяч квадратных километров в Беринговом и Чукотском морях!
        Сто тысяч в конверте. Прямо на аэродроме. С глазу на глаз. В карман!
        Горбачев принял конверт и засунул его в боковой карман пиджака.
        На Лубянке (Крючков) о деньгах узнали сразу, в ту самую минуту, когда Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна садились в самолет. В охране Президента был человек, перед которым (Крючков приказал) стояла задача действительно государственной важности: следить за тем, чтобы Михаил Сергеевич в поездках не торговал бы Родиной.
        Торговал, сердечный. Не удержался!
        Первые подозрения у «конторы» возникли, как ни странно… только год назад, не из-за Германии (вывод войск), а год назад, когда в Сан-Франциско Горбачев вдруг приказал устроить ему приватную встречу с Ро Дэ У, — да так устроить эту встречу, чтобы о ней не знали ни КГБ, ни посол Бессмертных.
        Встреча была. Посол Бессмертных узнал об этом ближе к ночи, резидент разведки — почти сразу.
        Горбачев и Ро Дэ У очень понравились друг другу, любовь с первого взгляда, можно сказать, договорились о контактах, о людях для связи… да, Крючков, трус, конечно… промолчал, заткнулся, не сказал о долларах ни слова — никому!
        Знать и молчать… — зачем? Чтобы ГКЧП устроить? Глупый вопрос, очень глупый: что было бы с Бушем, с Клинтоном… с любым президентом любого уважающего себя государства, если бы Ро Дэ У… не сто тысяч, куда там, хотя бы сто долларов засунул бы — вдруг — в чужой президентский карман?!
        А Михаилу Сергеевичу… нашему… хоть бы хны: «Кинули, Володя, среди бумаг…» — скажет он Крючкову.
        Горбачев… что, сам бумаги носит?
        Крючков, естественно, записал весь этот бред на пленку и — в сейф. До лучших времен, так сказать. Пока этот вопрос закрыт, точка. (Зато появилось «досье».) Вот он, КГБ, вот она, ментальность генералов: Президент взятки берет, но если об этом узнает страна — послушайте, так это реверанс в сторону Ельцина, «сюжет» с взяткой, возможный импичмент, прокуратура… Горбачев в тюрьме, Ельцин в Кремле? — Кто (в итоге) в Матросской Тишине? Правильно, Крючков, зато Михаил Сергеевич… наш… — лауреат Нобелевской премии мира…
        И что, Бурбулиса… туда же, к Крючкову в камеру?.. Получили, выходит, «новую Россию», совсем новую…
        Ельцин был откровенен только с Ельциным, рассуждать он действительно любил — пытать самого себя.
        Наина Иосифовна где-то вычитала: хочешь узнать, чем озабочен твой народ, поинтересуйся, во что играют в песочнице дети.
        Ельцин оживился, позвал Борьку, внука:
        - Вы там… во что играете, понимашь? С ребятками.
        - В игрушки, — насторожился Борька.
        - Так-ить. В какие?
        - В пейджер.
        - Рассказывай, значит…
        - А у кого пейджер есть, — отрапортовал внук, — а у кого нет. Если пейджера нет, значит, лох.
        - У! — Ельцин насторожился. — А у меня нет, понимашь…
        - А тебе не нужно, дед. Ты — царь. А у дяди Саши есть… у Коржакова.
        - У него-ить тоже нет, понимаешь… Точно тебе говорю.
        - Ну вы… даете… — удивился Борька. — А что, западло купить?
        - Доклад окончен. Иди…
        Откуда ему, Президенту страны, знать, что дети в песочнице обычно играют в еду: у кого что на завтрак, что мама дала сегодня с собой…
        А Гайдар, это чудо природы? Если верить газетам, не Ельцин, нет, у нас Гайдар лицо (рожа?) русской демократии.
        Чудеса, конечно: вдруг все — все! — и журналисты, и писатели, и актеры — стали разбираться в вопросах рынка, то есть в экономике.
        Политически активная Лия Ахеджакова в Доме кино заявила… со сцены… что она, актриса Ахеджакова, будет лично… как бы все помягче сказать, да?., мочиться… на каждого, кто хоть пальцем тронет Егора Тимуровича…
        Так они понимают демократию. Так они ее берегут…
        Всей страной — в рынок. Даешь рай на землю немедленно!
        Интересно: в Сахаре может быть рынок? В пустыне Сахара? На Северном полюсе? В Гренландии? На Аляске? В степях Монголии?
        А Таймыр, русский Таймыр, чем лучше? Окраины России: Тыва, Хакасия, Читинская область, Корякия, Эвенкия, Улан-Удэ? Берег Ледовитого океана, то есть (жаргон, конечно) «севера»?
        Китайцы, люди абсолютно рациональные: вот так, раздухарившись (вдруг), в один день они, наши великие соседи, рискнули бы ввести рыночные отношения на всей своей территории, на всех своих землях, всех сразу, абсолютно разных?
        Например — в северных провинциях, граничащих с Россией?
        Им с чем в рынок идти, этим провинциям, этим регионам, если здесь, на этих землях: а) толком ничего не произведешь (нет рабочей силы) и б) ничего толком не вырастишь (чудовищный климат)! Самое главное: далеко (с товаром) отсюда не уедешь, дорогое топливо, очень дорогое, вокруг горы, — а в Тыву, в Кызыл по-прежнему нет железной дороги! Сталин, не жалевший, как известно, заключенных, даже Сталин не сумел эту дорогу построить, ибо атомную бомбу дешевле создать, чем железную дорогу в Тыву…
        Юг Гренландии на той же широте, что и русская Вологда. По температурному режиму Анкоридж, столица Аляски, — север Омской области. Из восьмидесяти девяти российских областей, краев и республик почти шестьдесят областей — шестьдесят! — никогда не прокормят сами себя, никогда и ни за что, такая, извините, география.
        А Гайдар? А Чубайс? Если от человека ждут идиотизма (американцы требовали), его обычно называют профессионалом!..
        Как можно на 1/8 части планеты вводить рынок одним махом, одним декретом — на землях, где половина площадей, если не больше, по географии, хотя бы по географии, по климату, совершенно для рынка не годятся, ибо земли тоже бывают разные — вот как?
        Шпицберген и Новая Земля: здесь с 50-х, даже чуть раньше, работали уникальные (военные) специалисты.
        Гайдар сразу, едва став и.о. премьер-министра, отказал «северам» в государственной поддержке. Никаких разговоров! Зачем их кормить, этих атомщиков, этих дармоедов, прости Господи, привыкших жить как при коммунизме, кому нужны сейчас их бомбы, время давным-давно изменилось, сейчас все люди — братья!
        Никакой возможности уехать на «большую землю», никакой!
        Нет самолетов. Нет денег. Один теплоход в году — старый, крошечный, вонючий, так и он не по карману аборигенам-атомщикам, черт бы побрал эту новую жизнь!
        92-й — 93-й: на Шпицбергене сотни новых могил: люди (прежде всего ученые) умирают от голода.
        Сразу же приходят норвежцы, десятки тысяч норвежцев: русские — вымирают, у них, у русских, такое сейчас время, норвежцы (на своей части Шпицбергена) день и ночь строят военные базы.
        Японцы кинулись на Курилы: если россиянам не нужны их земли, здесь живем мы!..
        Жуткая тема, больная — Китай. Начиная с 1991 года китайцы получили от руководства Российской Федерации в подарок более двухсот тысяч гектаров русской земли.
        В подарок! Вот так, просто, от широты русской души: пострадали (особенно пострадали) Читинский и Амурский регионы, Хабаровский край, Еврейская автономия.
        Ельцин был готов отдать Китаю и Хасанский район в Приморье, весь район, озеро, где когда-то бились насмерть русские полки, но местный губернатор Наздратенко так красочно описал Ельцину, что люди в Приморье, тысячи людей, выйдут — в знак протеста — на улицы… — Ельцин дрогнул, разумеется, приказав шефу разведки Примакову серьезно поговорить с Наздратенко, успокоить его, психопата, и все-таки — убедить, но Наздратенко взбесился еще больше и послал (в приватной беседе) за ужином интеллигентнейшего Примакова на три русские буквы — в пешее эротическое путешествие…
        Хасан отстояли, Ельцин сдался, но двести тысяч гектаров дальневосточной земли — все-таки отрезали.
        Вот так, взяли — и отрезали. Как корова языком слизала. А что, порадовали Соединенные Штаты «зоной Шеварднадзе», нефтью и рыбой, Китай-то, Китай, наш сосед, чем хуже?!
        Гайдар, умница, твердит: «государство должно уйти из экономики…» Успехи экономики (любой) определяются одним критерием, главным — как люди живут, ибо «все процессы реакционны, если рушится человек», кто с этим спорит?.. Экономика (товары и цена) прежде всего стране служат, верно? А народ это и есть страна!
        Начиная с 1992 года смерть (на территории России) триумфально опередила жизнь: Россия ежегодно теряет — в среднем — до миллиона своих жителей.
        Если и дальше так пойдет, через 145 лет, простая арифметика, россиян в России вообще не останется — смерть (миллион людей в год!) окончательно, бесповоротно победит жизнь…
        Точка невозврата…
        Рынок — это конкуренция товаров, прежде всего конкуренция товаров, — верно? Полуостров Таймыр, русская глубинка: какая, к черту, на Таймыре может быть конкуренция? Каких товаров? На Таймыре нет денег, такая вот забавная деталь: на Таймыре давно уже нет денег, просто нет; начиная с 1992-го здесь, на полуострове, людям ни разу (из года в год!) не выдавали заработную плату и пенсии. Нигде. Никому. И ни разу никто из них, рабочих людей, не восстал и не возмутился. Просто не платили, и все: в отдельных районах по шесть-семь лет, где-то — и все девять …
        Лет, господа. Забытая Россия. Неизвестная. Брошенная.
        Русский ад.
        И — абсолютный рекорд в книге Гиннесса: люди девять лет живут на подножном корму без единой копейки!
        Почему они, эти люди, не бросали работу? Ждали чего? А потому, что Россия! Работа, скрепленная четкой записью в трудовой книжке, есть хоть какая-то надежда на деньги, на будущую зарплату, на жизнь.
        Когда-нибудь жизнь должна, наконец, стать жизнью, а?..
        Да и бежать некуда; случалось, люди на Таймыре (на Чукотке, в Корякии ets) меняли свои благоустроенные трех-, четырехкомнатные квартиры на билет в Москву, в один конец, но желающих схватить недвижимость в Палане или в Норильске за один, хотя бы за один билет на самолет — не было.
        А ведь это кладовая России, полуостров Таймыр! Никель, золото, платина… — богатств здесь на триллионы долларов, а «живых» денег нет; никель, золото и платина есть, но денег, рублей — нет. За что, спрашивается, им, коренным народам, деньги платить, если их рыба, их оленина раз десять сгниют, пока их доставят туда, на «большую землю», где есть хоть какой-то покупательский спрос? Либо сгниют, либо (плечо перевозки) станут золотыми, действительно золотыми, то есть тоже сгниют в конце концов?..
        Пусть уезжают, рассудил Гайдар. Глупо жить там, где жить нельзя.
        Куда поедут коренные народы? Куда? Где им ставить свои чумы? Кто их ждет? В какой стороне?
        В конце концов зарплату на Таймыре стали выдавать, но как? точнее — чем?., кому рыбой (вместо денег), хотя здесь, на Таймыре, все рыбаки, кому пилами, кому занавесками на окна, кому гробами.
        Хорошо, если зарплату выдавали навозом; гроб, конечно, полезная вещь, но навоз для хозяйства, для деревни лучше!
        Этот факт особо отмечен в новейшей истории страны: в 1994 -1997 годах в ряде населенных пунктов Российской Федерации зарплату и пенсии гражданам выдавали говном.
        Зарплата по-русски. Гроб или навоз как официальный (государство платит!) эквивалент денег, причем гробы, надо признать, были, как правило, добротные, из сибирской лиственницы или из дуба. Расчет хороший, точный: кто ж при такой жизни от гроба откажется; вся страна (великая держава, между прочим) перешла на подножный корм…
        - А как же старики… как? — орал на заседаниях правительства Полторанин.
        - Они умрут, — чмокал губами Гайдар.
        Одиннадцать миллионов человек. Цена реформ Гайдара и Чубайса — одиннадцать миллионов смертей.
        Кто-нибудь знает эти цифры, кто-нибудь плачет над ними?..
        Да, какие-то вещи (очень многие) Ельцин не понимал; рынок это сначала идеология… то есть голову Президенту Российской Федерации заморочили основательно, зато опасность, любую опасность Ельцин — партийная школа! — чувствовал кожей, если угодно, гландами и пугался, ужасно пугался… Убрать Гайдара, убрать Бурбулиса… наобещали, понимашь, Президенту… — а как убрать-то? Как? Любая газета за них, за демократов, кроме «Правды» и «Советской России».
        Да и люди, россияне, тоже молодцы: чем хуже живут, тем громче орут на митингах, что им нужны Гайдар и рынок!
        Вот уж действительно: чем человеку хуже, тем он хуже соображает; Косыгин, Тихонов, Рыжков, Гайдар — кого, был бы выбор, кого страна позовет в свое будущее, кто нынче особенно дорог нашей России? Правильно, Егор Тимурович Гайдар, за ним будущее!
        Выбор века, так сказать.
        Выбор государства. Кто же такие «мы, русский народ», на самом деле, талантливо вдохновленный Гайдаром, Чубайсом, Авеном и другими «мальчиками в розовых штанишках» (мечта о лучшей жизни!) на смерть?
        Интересно: если бы в 40-м, когда Гитлер уже залил Европу кровью, Иосиф Сталин — вдруг — заключил бы с ним, с Гитлером, политический союз против Черчилля и Рузвельта (пакт Молотова-Риббентропа, кстати говоря, был тому как бы предтечей), то есть если бы Сталин (допустим эту мысль) рискнул бы создать с Гитлером как бы одно государство, новую фашистскую антицивилизацию… такие вопросы в СССР решал, как известно, один человек… — послушайте, Советский Союз, наши народы, целовали бы Гитлеру и руки, и ноги, ибо объединиться с Гитлером, с Германией, приказал великий вождь, товарищ Сталин!..
        Вячеслав Михайлович Молотов (Скрябин) часто рассказывал эту историю: в Туруханском крае, где Сталин отбывал ссылку, у будущего вождя всех времен и всех народов была интимная подружка — Настасья Медведева. Говорят (и пишут), что Сталин прижил с ней сына; спустя годы, уже после Отечественной войны, этот человек, неизвестно откуда появившийся (из Сибири?), сделал — мгновенно — фантастическую карьеру в системе Гостелерадио СССР.
        Так вот, возвращаясь в свою Курейку рано по утру, где полиция (на казенные деньги, естественно) снимала для гражданина Джугашвили несколько комнат в огромной деревенской избе, будущий вождь всех времен и народов видит: по льду через Енисей переправляются подводы. Мужики, женщины и человек двадцать ребятишек — мал мала меньше. Лед тонкий, поздняя весна… — и подводы тонут… медленно уходят в воду; крики, истерика, в полынье кровь; мужики не спасают детей и женщин — нет, они спасают только лошадей, вытаскивая их на лед.
        Сталин скинул сапоги и бросился к полынье, но велик Енисей в этих местах, не успел будущий вождь и учитель, на льду остались мужики, все лошади и трупы.
        - Вы ч-что д-дэлае-те, — орет Сталин, — дэти… дэти утопли!
        - Э, мил-человек, ты, видать, не здешний… — усмехнулся кто-то из бородачей. — Ты запомни: у нас в Сибири мы детишков еще скока хочешь нашлепаем… а ты попробуй в Сибири лошадь купи!..
        Народ, который не ценит собственную жизнь, не заметит и ГУЛАГ — Сталин это знал.
        Придумала Россия (с горя, наверное) образ русского человека — вот и мучаются все с тех самых пор…
        Сталин убивал, страна пела ему осанну. Гайдар морил голодом (тоже убивал в конечном счете), страна сходила с ума от счастья — демократия!
        Одиннадцать миллионов смертей, треть от еще одной ужасной цифры — потерь Советского Союза в Великой Отечественной войне.
        Гайдар что? Думал об этом?
        Цена политики: одиннадцать миллионов трупов… — Да, зубы показать, зубы… что б вздрогнули все, понимашь… так замутить в Москве, ш-шоб «сам Иван Васильич, царь, от ужаса во гробе содрогнулся», как Годунов орал когда-то на князя Василия Шуйского, местного Бурбулиса, — мятеж нужен, война на сутки, на двадцать четыре часа, но обязательно война!..
        И — трансляция по телевидению. На весь мир, понимашь. Ему, Президенту России, какие-то негодяи, вчерашний КГБ, бросают вызов. Вождю нации! — Но как, как их завести… вот вопрос, где тот, понимашь, бикфордов шнур, который давно пора всадить в их чертовы задницы? Так закрутить — пусть запылает все, пусть будут страх и кровь, а… начать хорошо с Руцкого, конечно, это очень удобно…
        Черный полковник, враг реформ, враг демократии.
        Выкинуть, к черту, его из Кремля, отобрать кабинет… — кто сказал, что кабинет вице-президента должен быть именно в Кремле?
        Руцкой кинется к Хасбулатову, в Белый дом, других адресов нет.
        И вот он, заговор, вот лагеря: Кремль и Белый дом; Президент (демократы) и — коммунистический парламент во главе с «черным полковником» Руцким, военные против президента-реформатора, как в Чили когда-то, и он, Борис Ельцин, в каске и с автоматом, — вождь, который не боится смерти…
        Да-да, самое главное: прямой репортаж во все уголки планеты; Президент-демократ Борис Николаевич Ельцин лично ведет демократические отряды на штурм Белого дома, где окопалась недобитая советская военщина. (Пометка в дневнике Президента: «Макашов. Больше идиотизьма!». Ельцин писал с ошибками, как умел, тридцать-сорок ошибок, не считая запятых, на каждой странице текста.) Люди идут… чтобы отдать жизнь за Президента-отца, Президента-реформатора, за него… за народного заступника…
        И красиво, черт возьми, — при минимальном риске. Москва ж вокруг, сытый богатый город, Москва поддержит: Хасбулатов — чеченец, никогда Россия не пойдет за чеченцем, никогда!
        Или — Руцкой. (Пометка в дневнике Президента: «Важжно паказать его еврейские корни».)
        Как их завести, как?
        Ельцин все время думал об этом.
        Труд, настоящий труд, измучил Ельцина. Он физически не мог читать полтора-два килограмма бумаг каждый день, — Президент понимал в них, этих бумагах, далеко не все, иногда ничего не понимал. Самая большая проблема — экономические термины. Приходилось обращаться к Коржакову:
        - Александр Васильевич… узнайте, понимашь…
        Коржаков занимался абсолютно всем. Он был (по факту) вице-президентом Российской Федерации.
        Ельцин срывался все чаще: бросал Кремль и уезжал в «Бочаров ручей» — работать с документами.
        Почему работать «с документами» надо именно в Сочи, понимала, разумеется, вся страна…
        Да, Коржаков был ему, Президенту, как «дядька» — спиваясь, Ельцин вел себя очень агрессивно, по-детски (алкоголики всегда чуть-чуть дети); строгий «дядька-слуга» был при нем необходим.
        Влияние Коржакова на Президента определялось, конечно, не столько его личными способностями, сколько тем, что он всегда был рядом с ним, в любую минуту. А к Ельцину — вдруг — действительно возвращалось детство; он и развлекался, между прочим, как ребенок.
        Беда, если в его руки попадали столовые ложки. Ельцин обожал играть на ложках!.. Раздухарившись, он что есть мочи барабанил ими по столу, по тарелкам… — Президент России, надо сказать, вообще был на редкость музыкальным человеком, а в музыке любил экстрим…
        На «Кубке Кремля» произошла драма. B vip-ложу подали мороженое.
        Ельцин схватил ложку, другую вырвал у Наины Иосифовны, а перед Ельциным, ступенькой ниже, наслаждался теннисом Вячеслав Васильевич Костиков, пресс-секретарь Президента по прозвищу Шут-гороховый; лысая, как шар, голова Костикова уже привлекла внимание Президента. Он спокойно взял ложки, прицелился и вдруг с такой силой вмазал по белой голове Костикова, что Вячеслав Васильевич подпрыгнул аж на метр, если не больше! — Но ведь это сам Президент резвится, лично Борис-Николаич… Костиков изобразил счастливую улыбку на лице, и в этот момент Ельцин с такой силой саданул Костикова по лысине, что потоком хлынула кровь.
        Костиков чудом не потерял сознание, хотя и по-прежнему вроде как улыбался… а Ельцин вошел в раж: он колотил по голове Вячеслава Васильевича с таким отчаянием, будто взялся забить его насмерть, причем сейчас, немедленно, мурлыкая себе под нос какой-то африканский мотив…
        Бок о бок с Костиковым сидел Президент Кыргызстана Аскар Акаев. А если Ельцин в кураже, если он, как говорил Коржаков, вдруг «в расположение вошел», какая ему, извините, разница, на чьей голове играть?..
        Коржаков… опыт, все-таки… тут же перехватил эту дьявольскую молнию в широких уральских глазах! Он за руку выдернул Акаева с трибуны, причем Акаев — не сопротивлялся!
        Костиков — еле живой, кровища хлещет, зато Акаев свеженький и голова у него такая же соблазнительная, круглая, как магнит…
        Он бы весь ряд перебил, наш Борис Николаевич, он же в «расположении»!
        Костикову дали вату, вызвали бригаду врачей и налили коньяку; Акаева посадили на ряд ниже, подальше от греха, согнав со стульчика Швыдкого (с ним вообще не церемонились), заместителя министра культуры.
        А Костикову, кстати, не привыкать; в Кремле он и в самом деле был как живая игрушка… — путешествуя (весна прошлого года) по Енисею, Президент России… опять-таки, это случилось во время шикарного застолья… распорядился — вдруг — выкинуть Костикова за борт. В реку Енисей. Не мешкая. Осерчал Борис Николаевич… или еще что накатило… — Костикова, короче, вон с корабля, охрана — исполняйте приказ!
        Коржаков пропустил эту трагическую минуту, в каюте был, в карты играл…
        Вода в Енисее… Сибирь, все же… плюс два градуса. Сотрудники Федеральной службы охраны (приказ Президента страны!) схватили Костикова за руки — за ноги, размахнулись — и полетел он, раб Божий, в Енисей, то есть на тот свет…
        Корабль на полном ходу, вода — ледяная, а Костиков (хорош шут) еще и плавать не умеет, что-то свое орет…
        - Теперь спасайте… — буркнул Ельцин, убедившись, что его пресс-секретарь: а) с головой ушел под воду и б) скорее всего — уже на дне.
        Спасли. В воду кинулся Пал Палыч Бородин, бывший мэр Якутска, человек закаленный. А если бы Борис Николаевич не сжалился? Запретил бы нырять? Вот если бы, не ровен час, не хватило бы ему гуманизма?
        Нашли, слава богу, Вячеслава Васильевича, течение вынесло. Не принял Енисей его тело, выплюнул обратно.
        Через неделю Костиков пришел в себя. Ходит, улыбается. Остался служить Ельцину — верой и правдой!..
        Они часами могли сидеть друг возле друга: Ельцин и Коржаков. Самое интересное — с Ельциным никто не хотел связываться, телефоны в его кабинете почти не звонили, даже Гайдар если и звонил, то раз в неделю, не чаще.
        Ельцин не мог… физически не мог… находиться один. Врывались страхи… — нет уж, пусть всегда кто-нибудь будет рядом: сидит Коржаков на стуле, понимашь, вот и хорошо, пусть сидит, охраняет…
        Вокруг — тяжелая кремлевская тишина.
        - Ш-шта… Александр Васильевич, м-может коммунисты… с летчиком… с этим… поработают… а?
        Таких, как Руцкой, он никогда не называл по имени.
        Коржаков встал.
        - Сядьте обратно, понимашь… На стул.
        - Мы… когда… с Зюгановым, Борис Николаевич, торговались, Руцкой в курсе был, знал схему: Видьманов, его сын… Олег, по-моему, агросфера, банк в Ларнаке, счета, кооперация: Кремль и Зюганов. И Илюшин на связи. Я докладывал.
        - Знаю… Не забыл.
        - Так Руцкой гарантом был! Когда Зюганов его из партии гнал, вот они, видно, и закорешились.
        Ельцин подошел к окну.
        - Гадюки ить.
        - Точно, Борис Николаевич, гадюки. Точно так.
        - Проститутки.
        - В проституции… интереснейшая вещь, Борис Николаевич… в проституции не бывает кризисов, между прочим. Девочки всегда в полном порядке и всегда работают.
        - Интересно.
        - С полуслова понимают друг друга… — Коржаков прищурился. — Коммунисты, Борис Николаевич, могли бы, короче, поработать с летчиком, но как им доверять, вот задачка!
        Пробили куранты, впереди ночь.
        - Скажите… ш-шоб… ч… ч-чаю, принесли, понимашь…
        Коржаков приоткрыл дверь в приемную:
        - Чаю Борису Николаевичу. И бараночки положите Президенту. С маком…
        - А я… б-бараночки не просил, — Ельцин тяжело поднял голову. — Н-не надо мне… в-ваших… б-бараночек…
        Куранты били чуть слышно, играли сами с собой.
        - Зачем мне б-бараночки? А? — Ельцин встал перед Коржаковым. — Я шта… просил?!
        Ельцин, конечно, боялся Коржакова, его кулаков; Александр Васильевич однажды не выдержал… всех этих вопросов-расспросов, так звезданул Президента России по уху, что у него в глазах потемнело… — Ельцин смолчал.
        - Вечно вы… п-прревышаете, Ал-лександр Васильевич… Вы кто здесь? Охранник, понимашь… А ч-чего ж тогда… л-лезете? Охранник — так охраняйте!..
        В Астане (два дня назад) Назарбаев старательно поил Ельцина… — «по рюмочке, по рюмочке…» — и тут же, за обедом (Ельцин пьянел быстро, видимо уже совсем плохо работала печень), Ельцин и Назарбаев подписали тяжелейший (по условиям) для России договор о Байконуре.
        Коржаков быстро все понял, попытался вмешаться, но тут уже Борис Николаевич, вдребезги пьяный, прицелился вмазать ему по зубам — кулак промахнулся…
        Коржаков не был Ельцину другом, друзей у Ельцина не было. У него вообще никого не было, кроме Наины Иосифовны (у девочек свои семьи), — а Наина Иосифовна получала от него ровно столько, сколько получают в России — под пьяную руку — почти все деревенские бабы.
        Даже водка не могла растопить это одиночество, этот внутренний лед! И собутыльников, настоящих друзей, они же собутыльники, у Ельцина не было: он обедал исключительно с Федором Михайловичем Морщаковым, управделами своей администрации, в прежние годы — первым секретарем свердловского горкома партии.
        Беседовать с Федором Михайловичем было абсолютно не о чем, разве что — об охотничьих ружьях. И пили Ельцин с Морщаковым на скорую руку, без души, как пацаны в подъезде, причем употреблять водку в таком количестве Федор Михайлович уже не мог, годы не те, здоровья нет, но молчал, выпивал все до донышка, куда было деться…
        Коржаков, быстро возненавидевший «ритуального пьяницу», добился, в конце концов, его отставки. Ельцин вынужденно согласился с тем, что если Федор Михайлович столько берет на грудь в рабочее время, это очень плохо для государства, и Морщакова тихо проводили на пенсию.
        Его сменил Павел Павлович Бородин, «самый русский человек в Якутии», как отрекомендовал его Коржаков…
        Выбор безошибочный. Ельцин сразу узнал Бородина — в Якутске, за полгода до этого, Пал Палыч спас Президента России от небывалого позора.
        …Официальный визит Ельцина в Якутск. У самолета — триста встречающих (ровно триста, по протоколу, 299 человек + медвежонок Ванька, его хотели преподнести Ельцину в качестве официального подарка республики, но в суматохе забыли). Президент Николаев, республиканские, городские и районные vip-персоны, нарядные девки с лентами, ребятишки из шахматной школы (почему-то пришли с шахматами) и т. д. — национальный праздник, короче говоря.
        Здесь же, на аэродроме, Президенту преподнесли шубу из полярного волка, лохматую шапку и рог с кумысом.
        От избытка чувств Ельцин маханул весь кумыс сразу, одним глотком, и — для убедительности — шмякнул рог о бетонные плиты аэродрома.
        Минут через пять кумыс напомнил о себе — весьма неожиданно. Сначала Президент держался: закалка… что ни говори. Потом (к ужасу встречающих) Ельцин вдруг рванул к трапу — обратно в самолет.
        На аэродроме — тишина. Немая сцена, как у Гоголя в «Ревизоре».
        Президент Якутии Михаил Николаев схватился за сердце: ему показалось, что Ельцина плохо встретили, он обиделся и поэтому улетает навсегда…
        О кумыс, проклятый, кумыс! Мэр Якутска Бородин сразу понял, в чем дело. Вот как в России надо делать карьеру!
        Новенькие туалеты из сосны тут же встали, как часовые, по всей дороге от аэродрома до временной резиденции Президента России.
        Это фантастика: туалеты новенькие, пахнут тайгой, и, главное, сколько их, сколько! Якуты, как муравьи, везли, волокли туалеты типа «сортир» на себе со всех сторон, причем их, казалось, выносят прямо из леса!
        Чтобы избежать проблем (Ельцин строг), Пал Палыч приказал ставить туалеты через каждые сто метров. А чтоб не было лишних вопросов, милиция принялась разгонять жителей республики, явившихся — по разнарядке — на торжественную встречу Президента Российской Федерации.
        Только якуты (вот ведь глупый народ!) уходить не хотели. Они громко ругались, потрясая портретами Ельцина… — пришлось применить дубинки и спецсредства.
        - Довезем? — Коржаков пристально посмотрел на Бородина. — Обязаны, — кивнул Бородин, — обязаны, это наш долг!
        Час езды, но якуты… упрямые люди, слушайте!., уходить не желали, прятались за домами, побросав красные знамена, и снова выходили, вылезали кто откуда…
        Был отдан приказ провести спецмероприятие: крови почти не было, только выбитые зубы…
        Молодец Бородин! Кортеж Ельцина трижды останавливался по трассе, ибо кумыс вместе с остатками обеда выливался из Президента России как из ведра.
        - Скоко-ж в нем дерьма… — сплюнул Коржаков…
        Да, очень хорошая кандидатура — Пал Палыч Бородин, надежная…
        А охрана Ельцина с тех пор всегда брала с собой памперсы: с Борисом Николаевичем и в самом деле может что угодно произойти, особенно в поездках, где так много гостеприимства!
        Куранты пробили двадцать один час — девять вечера.
        - Вы, Коржаков, опять п-превышаете… — Ельцин внимательно посмотрел на начальника охраны, — …не по чину все… понимашь.
        - Борис Николаевич…
        - Есть в Африке племя. И очень хорошее, я считаю… Там-ить, в племени… кто умнее вождя, понимашь, так его сразу съедают. Жарят на костре и как шашлык едят, обычай такой. Правильный обычай, я думаю, — Ельцин поднял указательный палец.
        - Борис Николаевич, у нас…
        - Замолчите.
        - Слушаюсь.
        Ельцин имел привычку не договаривать слова и фразы, считая, что его мысль изложена достаточно ясно.
        Конечно, у него были периоды, когда он работал как сумасшедший, вникая в любые вопросы, тем более международные, но проходила неделя-другая и опять — «работа с документами»…
        - Послом в Африку отправлю, — подытожил Ельцин. — К людоедам.
        - Есть, — начальник охраны щелкнул каблуками.
        - Или — в Ватикан. Там-ить тишина, гробы кругом, красота, — вам хорошо будет… под старость.
        - У Ватикана — самая сильная разведка в мире, Борис Николаевич. Лучше МИ-6.
        - В Африку… — Ельцин кивнул. — Тоже хорошо. В жару.
        - Служу России, — Коржаков опять стукнул каблуками.
        Наина Иосифовна под страхом смерти запретила держать на даче спиртное. Убрали все, даже одеколон, поэтому Ельцин уже с восьми утра несся на всех парах в Кремль.
        - Михаил Иваныч, — Ельцин сразу же звонил Барсукову, — что у нас там есть, понимашь?!
        Барсуков (что было делать?) брал бутылку водки, заворачивал ее в газеты и — к Президенту!
        Потом (Коржаков подсказал) ему изготовили специальную папку (вроде как для бумаг), куда незаметно входила плоская фляга, — Ельцин принимал не много, где-то грамм сто — сто пятьдесят и, как говорится, «приходил в сознание».
        - Што вы… как клоун, понимашь?
        - Жду, Борис Николаевич. Пережидаю, когда закончится этот чертов цирк…
        - Не чертыхайтес-ить — не люблю.
        - Есть!
        Ельцин повернулся спиной и медленно, тяжело подошел к окну.
        - Готов вылететь в Африку уже этой ночью.
        - А вы… Абрамовича такого… знаете?..
        - Круглый сирота, Борис Николаевич. Ни отца, ни матери, ни стыда, ни совести.
        - Потом поясню, почему спрашиваю, — Ельцин устало смотрел в окно.
        - Слушаюсь.
        Часы на кремлевской башне сообщили людям, что их жизнь сократилась еще на пятнадцать минут.
        - Значит, так, — Ельцин встал перед Коржаковым. — Жизненно важно: Хас. Продумайте до мелочей. Вы вообще… больше думайте, между прочим, это правильно будет. Если Москва… на мне, понимашь, стоит, то на таких, как Руслан, провинция держится, на них и… за них, — Ельцин опять поднял указательный палец. — … Летчика нашего… пора в вираж крутануть, ш-шоб свечкой торчал, понимашь; он… с Хасом в дружбе, вот пусть и слепят что-нибудь… ну, заговор, что ли, я не знаю, ш-шоб, оружие у всех, автоматы, лимонки, бомбы… и ш-шоб весь мир, короче, увидел эти рожи, — активно надо соображать. Первые пусть начнут.
        - Так точно. Понимаю.
        - А не получится — загоню, вы меня уже… хорошо знаете… Как Михаил Кутузов — Наполеона.
        - Лучше я здесь сдохну, Борис Николаевич. За веру, за Отечество… русское. За Президента.
        Коржакову показалось, что Ельцин смотрит на него как на сына.
        - Пока рано.
        - Есть!
        - Тогда ч-чаю несите… Где, понимашь, ваши б-бараночки?..
        
        6
        Алешка не успевал: последняя электричка была в 9.02, а до станции — бежать и бежать.
        На Ярославском вокзале он кинется в метро, до Пушкинской — 19 минут с пересадкой… да, ровно в десять он должен быть на планерке.
        Дорогу от Подлипок до Москвы Алешка знал наизусть. Устроившись на лавке, он обычно спал, но стоило ему мельком взглянуть в окно, как он сразу определял, где волочится поезд и сколько осталось мучиться.
        Электрички ходили медленно. За окном — сплошная помойка, взгляду отдохнуть не на чем, рельсы, пятиэтажки и огромное количество гаражей. В Лосинке дома уперлись в рельсы так, будто это уже не рельсы, а тротуар. Вчера мужик один в поезде рассказывал, что нет в Лосинке больше алкашей: ближайший магазин — на той стороне дороги, а переход не построили.
        Естественный отбор!
        …А, черт, Алешка не успевал. Вон она, 9.02, вон хвост! Игорь Несторович Голембиовский застынет, как орел на скале, а господин Боднарук, его заместитель, ласково улыбнется: пра-ходите-пра-ходите, Алексей Андреевич, вон — стульчик свободный у окна, вас, вас ждем…
        Подлипки — веселая станция. В маленьких городах народ оттягивался исключительно на привокзальных площадях. Алешка искал жизнь всюду, даже там, где ее нет и не может быть. У! — здесь, на станции Подлипки жизнь не просто была, кипела! По выходным люди приходили сюда целыми семьями, чтобы отдохнуть, пройтись по перрону, съесть пирожки или пончики, прогуляться по киоскам, магазинам, встретить знакомых.
        Раньше на площади в Подлипках был тир. Очередь в тир выстраивалась, как в Мавзолей. Купить свежую газету именно здесь, на станции, считалось особым шиком; только сюда завозили «Неделю» и, правда редко, «Советский спорт»…
        Гуляя по платформе, Алешка часто (про себя) разговаривал с собой о себе. У него были две любимые темы: личное и социальное поведение «пэров Кремля» — главная тема, другая — он сам, молодой журналист Алексей Арзамасцев, его интервью, репортажи и статьи, короче — его вклад в современную журналистику…
        Алешка ценил себя чрезвычайно высоко.
        Подошла электричка. Вагон пахнул людьми, как свинарник — свиньями. По утрам лучше всего ездить в тамбуре: холодно, стекла выбиты, ветер хлещет по твоей роже, но зато — зато! — есть чем дышать. Если ты не хочешь, чтобы тебя обидели или, допустим, изгадили пьяной блевотиной, надо ездить в середине поезда: вся пьянь доползает только до первого или последнего вагона. По вечерам, когда гуляет шпана, лучше всего держаться поближе к военным — их не трогают. В электричке можно пить водку, портвейн или пиво, это нормально. Но не дай бог съесть бутерброд или, допустим, пить коньяк (даже когда есть стакан). Побьют, причем больно. Пить в электричке коньяк — значит не уважать электричку. Алешка очень боялся ветеранов; в Советском Союзе все ветераны войны и труда были ужасно злые и агрессивные. Попробуй не уступи ветерану место! Если ты не хочешь (а кто хочет?), чтобы тебя согнали с лавки, надо притвориться спящим. Или умирающим — неважно. Закон электрички: спящих и умирающих не трогают. А вдруг ты просто пьян в стельку? Тебя тронешь, ты взбесишься или упадешь?..
        Иногда кажется: может, у нас не электричек мало, а просто людей много?
        Но это черные мысли.
        …Да, чудес не бывает! Алешка влетел в редакцию, когда планерка — уже отгремела. Толстый Васька Титов тут же сообщил, не поворачивая головы:
        - Тебя Боднарук ждет.
        - Ясно, — кивнул Алешка.
        Николай Давыдович Боднарук, заместитель главного редактора, был самым мрачным человеком в «Известиях». Алешка не мог понять, зачем Голембиовскому — Боднарук. «Не все так просто, видать…» — решил он про себя.
        - Два раза спрашивал, — с удовольствием добавил Васька.
        После смерти (прижизненной смерти) «Правды», «Советской культуры» и других изданий ЦК КПСС «Известия» оказались самой респектабельной газетой Российской Федерации. Игорь Несторович Голембиовский, почти единогласно избранный (коллективом) главным редактором, вел себя как абсолютный диктатор, но для газеты умная диктатура главного редактора — совершенно необходимая вещь.
        В отличие от многих-многих своих коллег, Голембиовский действительно никого не боялся, ни Ельцина, ни Коржакова, тем более — Хасбулатова, просто знал цену и себе, и газете.
        «Известия» умели работать на будущее, а если (редко-редко) и озирались по сторонам, то делали это тактично и незаметно для читателей.
        Боднарук сидел на седьмом этаже. Сейчас самое главное — скроить такую рожу, чтобы Боднарук поверил, что он вытащил Алешку… ну… как минимум из кабинета Ельцина, где Борис Николаевич (под нажимом Алешки) раскрывал «Известиям» свою загадочную душу.
        Алешка резко, коленкой, толкнул дверь в кабинет:
        - Чего, Николай Давыдович?
        Наглость для журналиста — почти всегда удача.
        - А ничего… дорогой, — Боднарук улыбнулся и устало откинулся на спинку кресла. — Нам придется расстаться, Алексей Андреевич…
        - В редакциях, особенно в газетах, люди старались говорить коротко, поэтому не всегда тратили время даже на взаимные приветствия.
        - Вы нас покидаете, Николай Давыдович?..
        - Не я, а вы, — уточнил Боднарук.
        - Я?! — притворно удивился Алешка. Он любил изображать идиота, и у него это очень хорошо получалось.
        - Будет, будет, Алексей Андреевич, — садитесь, пожалуйста. Красиков уже звонил Голембиовскому, ваш вопрос решен.
        Если надо, Алешка соображал очень быстро, но он понятия не имел, кто такой Красиков.
        - Жалко, конечно, вас терять, — продолжал Боднарук. — Но надо.
        - Не надо, — покрутил головой Алешка. — Зачем же меня терять?
        Еще на прошлой неделе по редакции пополз слушок, что Голембиовский никак не может решить, кого бы отправить корреспондентом в Сенегал и в страны Центральной Африки.
        - Я не знаю языков, понимаете? И мама у меня гипертоник.
        - А что, ваша мама не любит Ельцина? — притворно удивился Боднарук.
        - Мама не любит туземцев, — твердо сказал Алешка. — Они ей категорически не нравятся! А это известие ее убьет!
        Боднарук тяжело вздохнул:
        - Я согласен, Алексей Андреевич. Но в Кремле не только туземцы, хотя дикари есть, один Коржаков чего стоит, дорогой мой, это верно. Придется потерпеть, Алексей Андреевич. Ничего не поделаешь.
        Алешка замер. Самое главное в журналистике — разведка трепом.
        - Ну и как вы видите мою роль? — Алешка неторопливо закинул ногу на ногу. — Подскажите, Николай Давыдович!
        Боднарук хмыкнул:
        - Вашу роль, дорогой, я не только не вижу, но даже представить себе не могу, хотя у меня богатое воображение! Я не Роза Кулешова… дорогой… и не могу просверлить взглядом кремлевский застенок. Но даже в том случае, если вы, дорогой, там действительно вдруг кому-то понадобились, это быстро закончится, уверяю вас! У самозванцев все ненадолго, вас используют — и выбросят как презерватив, налитый эффектной белой жидкостью, имейте это в виду.
        У них, у кремлевских, психология такая: самозванец знает, что он калиф на час, то есть он сам себе не верит. Самое главное для самозванца — сначала заработать деньги (или украсть, это вернее), потом — получить власть, потом — завоевать любовь народа.
        Вот, дорогой, типично российская схема, — Боднарук остановился, чтобы понять, успевает Алешка следить за движением его мысли или, — разговор пора заканчивать, ибо парень не в себе от услышанного, в отключке, не в коня корм. — Мало кто понимает… мой дорогой… что происходит сейчас в Российской Федерации: болтуны так уболтали народ, что народ с удовольствием вручил им власть над собой. Посмотрите на рейтинг Гайдара: зашкаливает! Сначала они пустят страну по миру, ибо ни фига не умеют, потом разбегутся — либо по заграницам, либо по коммерческим структурам, связанным с заграницей. После болтунов к власти обязательно придет какой-нибудь новый Андропов, только — искренне питающий слабость к успешным людям. Но — Андропов! И Ельцин, начинавший с критики спецслужб, с разгона спецслужб, только на спецслужбы, в итоге, и будет опираться. Поэтому, дорогой, я понятия не имею, кто и как вас в Кремле употребит. Возможны варианты!
        - А больно не будет? — поинтересовался Алешка.
        - Будет. Обязательно будет, не сомневайтесь, — ухмыльнулся Боднарук. — Кремль, дорогой, это камера пыток, только в коврах и в хрустале, здесь всегда бывает больно. И еще: Кремль — огромное сооружение, в нем много башен, совершенно разных, одна из них, кстати, называется «Пыточная», — это для сведения, дорогой Алексей Александрович…
        - Андреич я… — хмуро поправил Алешка.
        - Не велика разница, — хмыкнул Боднарук. — Нельзя быть во власти и не бороться за власть, ибо власть, дорогой, это такая игрушка, которая всегда кому-то нужна. Если вы решаетесь — не разрывайте связей с газетой. Пресс-служба Президента — контора очень серьезная, когда у вас появится возможность делиться информацией — тут же наладим сотрудничество.
        - Правду скажу, Николай Давыдович: о пресс-службе Президента я узнал… от вас. Клянусь!
        Боднарук ухмыльнулся:
        - Но вы же брали интервью у Бурбулиса! А Бурбулис, дорогой, все решает с первого взгляда.
        - Что «все»?!
        - Все. И — за всех.
        Алешка опешил:
        - Я откажусь.
        - Не откажетесь! От такой работы, дорогой, не отказываются.
        Алешка похолодел:
        - Так что, меня действительно выгнали?
        - Не выгнали, Алексей Александрович, а передали из хороших рук в хорошие руки, учитывая пожелание руководства России.
        - Могу идти, Николай Давыдович?
        - Можете. Вы теперь все можете, дорогой…
        В коридоре, даже у окна, где валяются окурки, никого не было.
        «Выгнали! — Алешка плюхнулся в кресло. — Пинком под зад с переводом в Кремль…»
        Он знал, что идти к Голембиовскому бессмысленно, Боднарук был идеальным заместителем главного: он действительно замещал Голембиовского, если сам Игорь Несторович не хотел мараться или тратить время на неприятные разговоры.
        «Все равно пойду! — Алешка упрямо мотнул головой. — Хуже не будет!»
        Он быстро спустился к себе в кабинет. Какое счастье, господи! Дверь закрыта, никого нет…
        «Во-первых, звоню Бурбулису. Решили, блин, без меня, — ничего стиль? Без меня и меня же женили, я что, крепостной, что ли? Во-вторых, к Голембиовскому! Я писал заявление? Нет. Вот пусть и объяснит!.. В крайнем случае удовлетворит меня отказом…»
        Игорь Несторович когда-то рассказывал Алешке, что в Малом театре был такой директор — Солодовников. Когда его только-только назначили директором, актеры шли к нему косяком: кто звание просил, кто квартиру, кто зарплату… Аудиенция продолжалась, как правило, одну-две минуты, и люди выходили от Солодовникова совершенно счастливые:
        - Разрешил?!
        - He-а, отказал. Но как!
        «Я удовлетворил его отказом», — часто повторял новый директор…
        Заорал телефон. Почему в редакциях телефоны не звонят, а именно орут? Алешка протянул руку и тут же отдернул ее. Нет, не до звонков сейчас, надо сосредоточиться. А телефон не унимался, он звонил так, будто хотел сказать что-то очень важное.
        - Алло!
        - Господин Арзамасцев? Как хорошо! Здравствуйте! Рад слышать! Это Недошивин, помощник Геннадия Эдуардовича… Помните меня? Радостная весть: Геннадий Эдуардович ждет вас завтра в час дня…
        «Да что происходит, черт возьми!»
        - Спасибо, — пробормотал Алешка. — Пропуск закажите, а то ведь не дойду…
        - Ну что вы, Алексей Андреевич, как можно! Пропуск будет у меня в руках, а я встречу вас прямо на КПП, у Спасской башни…
        7
        
        Гейдар Алиевич родился в Нахичевани, в очень бедной семье; он рано потерял отца, рано стал (вместе с Джелалом, старшим братом) кормильцем огромной семьи, Гейдар Алиевич лучше всех знал родной Азербайджан, он с детства знал его окраины, он был от его плоти и крови: здесь, в Баку, Алиев имел три круга своих людей, именно так — три круга своих людей, но первый круг, главный круг, самые-самые близкие ему люди, те господа, бывшие товарищи, кто был рядом с ним все эти годы, кому он доверял, не мог не доверять, эти люди, самые-самые близкие, это важно, — почти все предатели — увы, почти все!
        Закон возраста.
        Алиев — Президент (он всегда Президент), кресло, то есть трон, за ним, за Алиевым, до века, но кто он, Гейдар Алиевич, без своей команды, без них, без его круга, без сподвижников — кто?
        Хороший вопрос, да? Так они мыслят!
        У них, у сподвижников, привычка мыслить именно так, чтобы хоть как-то (на его фоне, на фоне Президента) быть равновеликим ему, Алиеву… — хотя бы в собственных глазах!
        Кто он без нас? То есть без меня? В светском государстве главную роль играет, конечно, «коллективный разум», — но кто объяснит тогда, почему Президент — из года в год — он, Гейдар Алиев, но не кто-то другой, не кто-то из нас («я», например)? Этот вопрос рано или поздно возникает… тихотихо… у всех, кто имеет в государстве хоть какие-то рычаги, у того «господина команда», кто изо дня в день волей судеб видит Президента так близко, что не может, просто не может не замечать его обидные слабости, просчеты, его старость…
        Если в деле управления страной так важен (действительно важен) коллективный разум, — слушайте, почему же он, этот старик, Вечный Президент? Это справедливо, а?
        У него, у Вечного Президента, слава, ордена, деньги, то есть все, что желает его душа, все абсолютно: он всегда жил (и будет жить) как при коммунизме — а у тебя, труженика, «господина команда», без которой он, даже он, Гейдар Алиев, никто, — у тебя всего лишь — впереди — персональная пенсия республиканского значения и госдача на Апшероне, если, конечно, эту дачу со временем не отберут!
        Получается (феномен старости), что ты, руководитель, всего лишь лошадь, рабочая лошадь! Всегда. Всю жизнь! Всю жизнь — это справедливо, а? Все тот же вопрос, свербящий душу, вопрос, который так мешает, черт возьми, жить на полную катушку, радоваться солнцу, Каспию, своим детям, своим внукам, хорошим врачам…
        Феномен старости: я должен, я обязан сказать себе, прежде всего себе самому, что в главном я все-таки не ошибся, не промахнулся, более того — все в своей жизни я сделал правильно, ничего не упустил, не променял-разменял, не проиграл…
        Нельзя ждать от человека — под старость — честной оценки своей жизни — глупо!
        Сталин создал машину, которая прокатилась в конце концов и по его грудной клетке (Берия, убийца Сталина, уничтоженный через полгода после его гибели, но не за убийство Сталина, нет, конечно… Лаврентий Павлович на трибуне Мавзолея громко, чтоб другие слышали, сказал Молотову, кивнув на гроб генералиссимуса: «Это я сделал, я. Всех спас…»), — Берия не рисковал, ничем не рисковал, ибо за такие подарки (смерть выдающегося, конечно, но мерзейшего старика) в СССР давали ордена, а не тюремные сроки!
        Только бандиты могли держать в руках советский народ, только бандиты!
        По приказу Берии ядом был пропитан томик Горького, возможно — и другие книги; Сталин читал Горького на ночь и по семинарской привычке тянул палец в рот, чтобы эти странички было легче листать. Другая версия (мнение?), что смертельный яд — дикумарин — мог оказаться в бутылке с минеральной водой, хотя это уже смертельный риск, конечно, минералкой мог отравиться кто-нибудь другой, у Берии не было права на риск.
        Он оказался сильнее Сталина, маршал Лаврентий Берия, причем Сталин (летом 52-го он поверил в невозможное: он, Сталин, уже не самый сильный человек в стране) не сумел (вот как бывает!) быстро убрать Берию, придумал «мингрельское дело», затем «Белую куропатку», то есть медлил, думал — и поплатился за нерешительность жизнью.
        Политика — это мир мужской.
        В Политбюро Горбачева только Алиев действительно был политиком, только он!
        Самые страшные и опасные обиды — в старости. — Нет, на тех, кто рядом, кого ты, именно ты, Президент, привел — на годы — в высокие государственные кабинеты (самый-самый «ближний круг»), надеяться глупо и опасно: да, эти люди умеют работать, они нужны, действительно нужны твоему Азербайджану, но у тебя, у их начальника, не может быть иллюзий: главная для тебя опасность исходит только от тех, кто рядом с тобой, кого ты, именно ты, давно (и безнадежно) развратил своим вниманием, своей щедростью, своей добротой!..
        В какой-то момент Гейдар Алиевич утратил способность просто радоваться, просто отдыхать — радоваться жизни, результатам своего дела, радоваться внучкам и внукам; он мог часами говорить с маленькой Зарифой, своей любимицей, по телефону, он был внимателен, он смеялся как ребенок, когда Зарифа шутила, он очень хотел бы отключиться, отдохнуть, забыть обо всем и обо всех, но внутренне Гейдар Алиевич все равно был напряжен, скован, в нем — вдруг — появилась тяжесть, усталость, в нем читался какой-то рок… — не выходило, нет… не получалось у него жить свободно и легко, он ведь держал в своих руках нефть, а там, где нефть, пусть черное, но золото, именно золото, там всегда негодяи!..
        Все так, только есть, слушайте, еще один круг людей, есть еще одна орбита, другая, круг молодых; им сорок пять — пятьдесят, и среди них (хотя бы в силу возраста) предателей (потенциальных предателей) вдвое меньше, вдвое; они, эти ребята, еще покажут себя, свои амбиции, свой интеллект, у них есть время, им можно (и нужно) быть хитрее, умнее, тоньше, уметь ждать, у них полжизни впереди! — Но его личная опора, да-да, его, великого политика Гейдара Алиева, личная опора, это, конечно, третий круг, это те пацаны, которые сейчас стоят за занавесом, кому двадцать восемь — тридцать пять, не больше! Те парни (девушек здесь нет), для которых его имя и дело его жизни — святы, для которых он, Президент, их отец.
        Он, Алиев, искал этих мальчишек по всему Азербайджану. Прежде всего — в многодетных деревенских семьях, города портят ребятишек, безжалостно портят; его гонцы отправлялись (как правило) в дальние районы, на границы республики.
        Какие это ребята!
        Он накормил их, отогрел, отправил учиться. Кого-то из них он, Президент страны, знал по именам! Самое главное — Алиев научил этих пацанов ценить жизнь, свое здоровье, свои силы, свое время, научил их не растрачивать свою жизнь — жизнь! — на пустословие и ерунду.
        Смерть как продолжение жизни, уже в веках.
        Алиев очень хотел остаться в веках, он презирал бесславие, он хорошо знал себе цену и подлинные возможности своей страны.
        Если солнце — улыбка богов, власть — их подарок.
        Подарки нельзя передаривать, это грех.
        Кортеж Президента Азербайджана летел по Апшерону: слева берег Каспия, он почти не виден, вокруг пески с клочками травы, деревьев здесь почти нет, не растут, не хватает воды…
        И они, эти мальчики, надежная опора его Ильхама, его сына, его баловня, самое главное — его наследника. Алиев сразу решил, что если он и вернется из Нахичевани в Баку, не в Москву, в Баку, то прежде всего за тем, чтобы Ильхам, один из самых главных людей в его так изменившейся (после смерти жены) жизни, — чтобы именно Ильхам возглавил бы Азербайджан, больше некому, родных сыновей у него больше нет, а политика это чисто мужское дело, то есть хранил бы страну и дело Алиева так же свято, как старый храм огнепоклонников близ Апшерона хранит огонь, веками бьющий из-под земли.
        Он часто обижался на Ильхама, считал его эгоистом, он очень любил, когда Ильхам по вечерам сам звонил ему на работу, и по-детски обижался, если Ильхам забывал (так случалось) это сделать…
        Иногда Алиев думал, что переживет всех, вообще всех. Он понимал, разумеется, что это невозможно, но он был почти уверен, что жить ему, Гейдару Алиеву, суждено долго, лет сто, не меньше, ибо он — Алиев!..
        Эх, Апшерон, Апшерон, кладбище слабых, — давно, в 70-е, когда Алиев работал Первым секретарем ЦК КП Азербайджана, компетентные товарищи, его бывшие ученики, прислали служебную записку: министры правительства Азербайджана (трое), руководитель республиканского комитета (ранг министра) и все до одного — все! — первые секретари райкомов Коммунистической партии Азербайджана строят на Апшероне дачи.
        Кто афиширует взятки, а? Под носом у МВД и КГБ? Только те руководители, те товарищи, которые думают не головой, а задницей, извините, — что ж, такие люди действительно опасны для общества.
        Алиев вызвал машину, позвал с собой председателя КГБ, но он (вот умный человек!) сказался больным, — и на Апшерон…
        Настроение было хуже некуда.
        Огромные заборы из красного кирпича. Хороший кирпич, красивый, играет на солнце. Наметились и дома… зачем четыре этажа, а? Их же, эти дворцы, обжить надо, обогреть, люстры повесить, мебелью украсить…
        Больше всего на свете Алиев не любил дураков.
        - Вот, товарищ первый секретарь, дом… — полковник из органов запнулся… — строится товарищ… министр…
        Вечером товарищ министр (выдающийся специалист, кстати говоря) был приглашен к Алиеву «на ковер».
        Срочный вызов — чудовищный знак!
        - Скажи, Полад… — Алиев сидел у зашторенного окна за огромным столом из красного дерева; этот стол великолепно «подавал» гостю Первого секретаря ЦК КП Азербайджана — казалось, за столом сам Аллах в образе человека, — сколько стоит сейчас… вот один… кирпичик…
        - Пятак, — Гейдар Алиевич, — министр по имени Полад опустил глаза, — пятак за… штуку. Дорого, конечно, Гейдар-бек… пять копеек — один кирпич…
        - А ты молодец, — похвалил Алиев, — хороший хозяин, о цене не забываешь… Тогда дальше умножай, дорогой: сто кирпичей — пять рублей?
        - Пять, — дрогнул министр по имени Полад, — уже пять, Гейдар-бек… Тысяча кирпичей — пятьдесят рублей…
        - А в эквиваленте? — Алиев встал, но из-за стола не вышел. Он так и стоял за столом — как живой памятник самому себе, Гейдару Алиеву. — По Уголовному кодексу? Твой дворец — тысяча квадратных метров. И забор в высоту — метра три. В эквиваленте, я тебя спрашиваю, сколько будет?
        - Хищение… в особо крупном, Гейдар-бек… собственности социалистической…
        - Правильно, Полад, ты опять молодец: за сто рублей в Советском Союзе два года дают, то есть твой забор, слушай, уже лет на семь тянет, — я правильно понимаю? А ты, Полад, еще и домик за забором хочешь, дворец целый, — тут, дорогой, хищения тут не пять лет, что ты, здесь уже расстрел, «вышка»… так сказать, — Алиев медленно выходил из-за стола… — обычный такой… расстрел, винтовки… наперевес, как в кино, слушай. Ты, Полад, кроме «Правды»… иногда Уголовный кодекс читай, если, значит, допускаешь злоупотребления, полезная… говорю тебе… книга…
        В формуле «товар — деньги — товар» Карл Маркс забыл показать главное — как, все-таки, уходить от налогов.
        - …Не мой… клянусь, Гейдар-бек, не мой дом… Это сын мой… его деньги, он строит…
        - Хорошо, — кивнул Алиев, — расстрел на двоих разделят, это ты, Полад, правильно мне напомнил, спасибо, главное — вовремя! Никаких необоснованных наказаний! Все по закону. Сын — так сын. Вместе с тобой! Сына вызывай сюда, прямо сейчас вызывай, Гейдар Алиевич, скажи, проститься желает. Мы, коммунисты, очищались и будем очищаться от скомпрометировавших себя лиц, — Алиев рубил ладонью воздух, — …от недостойных людей. А еще Гейдар Алиевич, скажешь ему, за родителя твоего… извиниться желает, потому что родитель этот дурак набитый, точнее — самовлюбленный, деньги украл — спрятать не умеет, зачем красть тогда?., чтоб в тюрьме жить?., где логика? Нет логики, потому что ума нет. Такие действия вызывают у меня категорическое возражение… — всех, всю республику своими действиями… опозорил!
        И сам как опозорился, а?! Красиво жить захотел, в бархате! И где? Где, я спрашиваю? На глазах у всех! На Апшероне!
        Седой человек по имени Полад медленно, как в искаженной съемке, опустился на колени.
        - Поднимайся, слушай, — поморщился Алиев, — ты не в мечеть пришел, настоящий коммунист раньше выстрела не падает, на всякую беду страха не напасешься!
        Хотя какой ты коммунист, Полад? Уже на ногах не стоишь; мы отдельно рассмотрим вопрос о твоей партийной ответственности. На бюро поставлю, — Алиев опять рубанул ладонью воздух. — Из всех ваших… строителей, Полад, секрет тебе открою… только одного… кого-то… расстреляют… другим, значит, для примера… Кого — я не знаю, но за тебя я Леонида Ильича просить не буду, — Алиев небрежно махнул рукой, — это я глупость… сотворил, подставился я… что тебе доверял; вот у кого из вас кирпичей больше найдут, того и расстреляют!
        Старик плакал, но с колен встал.
        За ночь все заборы на Апшероне были снесены, все под корень, никаких следов не осталось, чистая земля.
        Кого-то из «дачников» и впрямь наказали: семь лет лагерей. Другие «строители», в том числе и министр по имени Полад, работали на благо Азербайджана всю оставшуюся жизнь.
        Работали как проклятые, как рабы… Его, старика-министра, было бы можно заменить, легко, но люди у Алиева были наперечет: небольшая республика, все-таки, хотя дело не в географии; просто Алиев никогда не бросался людьми. Незаменимые — потому и незаменимые, что замена это уже потеря!
        Он любил свой рабочий кабинет даже больше, чем дом, точнее дачу (вернувшись в Баку на ханство, он несколько месяцев жил — вместе с детьми — в квартире брата; парадный костюм Алиева висел на гвозде, вбитом в стенку, комната, где он спал, была такая маленькая, что в ней даже шкаф не помещался), — ибо там, на работе, во дворце Президента, никогда — никогда! — ему не было скучно.
        Если бы Алиев тогда, в 91-м, не вернулся бы в Баку, он потерял бы, конечно, имя, самое главное — доверие людей; Азербайджан — красивая, чудная страна, самое богатое (богаче Турции) государство в Закавказье, Азербайджан, его Азербайджан, умирал, ибо власть в стране неожиданно оказалась в руках научного сотрудника (в недавнем прошлом) краеведческого архива Абульфаза Эльчибея — генетического алкоголика, валявшегося из вечера в вечер здесь, на этих коврах… бывший кабинет Алиева!., в лужах собственной мочи, насквозь пропитанной коньяком «Ширван».
        Веселый рассказ… — да? Кого, выражая свою страсть и свой интеллект, призвал азербайджанский народ.
        - Эльчибей, надо же… — рассуждал Алиев, — из архива и — сразу на пятый этаж президентского дворца взлетел… это ж какие крылья надо иметь?!..
        Если народ выбирает идиотов, разве они, этот народ, эти люди, не дети, а?
        Господи, дай им мозги!
        Вот и Эльчибей: грязный, небритый, вечно пьяный, но демократ, Народный фронт…
        Дети перестройки. Дети Михаила Горбачева.
        Фронтовики… нашлись.
        В Нахичевани, где Гейдар Алиевич, сбежав из Москвы, два с лишним года возглавлял местный (деревенский) парламент, крупно проворовалась группа товарищей из Народного фронта.
        - В прокуратуру, — приказал Алиев. — Немедленно.
        - Как можно, Гейдар-бек, — замахали руками сподвижники, — Народный фронт!..
        - Слушай, Народный фронт — значит воровать можно?.. — удивлялся Алиев.
        - Ой, Гейдар Алиевич, у нас все жулики… в Народный фронт вступили…
        - Ишь ты…
        Его учили (и он привык, быстро научился) побеждать — придет время, и он, Гейдар Алиев, разберется с полковником Суретом Гусейновым, ныне — вот ведь как! — премьер-министром Азербайджана, который не говорит по-русски, просто не знает ни слова, с «нефтяным королем» Каспия Расулом Гулиевым, ныне — Председателем Мили меджлиса, которого Алиев называет (пока) «своим другом», — он победит всех!
        Не сразу.
        Кортеж Президента летел в Баку: Гейдар Алиевич приезжал на работу к часу дня, уезжал — ночью.
        Ельцин не ответил на его приглашение посетить Азербайджан; Ельцину не о чем, оказывается, говорить с соседями, он же великий, этот Ельцин, он — Президент России!
        Американская миссия в Баку — шестьсот человек. Русская — двадцать пять.
        Идиотизм — нет?
        Уровень интеллекта на его второй родине, в России, был все ниже и ниже, — Россия, вся Россия глупела просто на глазах.
        Как жить среди дураков? Значит, рано или поздно Россия превратится в страну, где нельзя, просто невозможно жить?..
        К Новому году Алиев отправил Президенту России дорогие подарки: ковер-картину современного мастера из Гянджи и часы «Роллекс» за восемнадцать тысяч долларов.
        Такие же часы были подарены и Виктору Илюшину: академик Ризаев, посол Азербайджана, получил (таким образом) «доступ к телу» Ельцина и лично вручил подарки, подчеркнув, что Алиев будет счастлив видеть Президента России в Азербайджане; Ельцин принял игрушки с удовольствием, особенно «Ролекс».
        Ровно через месяц генерал Барсуков прислал Ризаеву официальную бумагу: за «Роллекс» — благодарим, конечно, принять не можем, ваш подарок слишком дорого стоит…
        Как это понимать, а? Что случилось? Чье влияние? Кто отнял у Ельцина — месяц прошел! — дорогую швейцарскую безделушку, чтобы бросить ее Алиеву в лицо? Кто такой смелый? Как это связано с Нагорным Карабахом?
        Судя по тому, что творит Магомедали Магомедов в Махачкале, Дудаев в Грозном, Аушев в соседней Ингушетии, Россия потеряла — по факту — Кавказ, свой российский Кавказ, уже потеряла : там, на Кавказе, как и здесь, на Каспии, у власти бандиты, только бандиты, банда на банде!
        А Карабах? Как решить проблему Карабаха, если Москва в этом не заинтересована, — как?
        Никто не знает и не должен знать, разумеется: он, Гейдар Алиев, раздал генералам Грачева деньги — несколько миллионов долларов. Во-первых, Алиев выделил собственные сбережения, во-вторых, мгновенно договорился с московскими бакинцами, они собрали (причем очень быстро) гигантскую сумму.
        Вот так, только так, с чемоданами в руках, можно было остановить эту войну — все могут короли, а? Или деньги, только деньги все могут, не надо иллюзий, только они, деньги способны вершить чудеса?
        Посол Ризаев выступал посредником — высоким представителям армянского землячества в Москве Гейдар Алиевич задавал (на сепаратных встречах) один-единственный вопрос: скажите, господа завоеватели, что вы, ваши солдаты, намерены делать с Азербайджаном, если у армянской армии получится (скорее всего получится) войти в Баку, — что?
        Невозможно, послушайте, перебить всех азербайджанцев… ООН и Клинтон не позволят, двадцатый век, все-таки… кто же будет кормить разрушенный войной Азербайджан — кто? Вас не звали, дорогие соседи, но вы пришли, девять районов — в руинах, это (отныне) зона вашей ответственности! Так кто, все тот же вопрос… будет изо дня в день… кормить миллионы людей, вами обездоленных? Вся эта война — сдуру, но деньги откуда? Война и разрушенное хозяйство… это же огромные средства, господа завоеватели, очнитесь! Им, то есть вам, завоевателям, самим кушать нечего, извините; в Ереване голод, из страны… у вас… сбежало полстраны… А теперь еще Азербайджан, восемь миллионов смертельно голодных людей, — газовые печи появятся, да? По всему Азербайджану? Тоже ведь деньги, между прочим! Победа всегда упирается в огромные деньги, почему об этом никто сейчас не говорит: триумф, коньяк, отрезанный Карабах… — дальше-то что? А? Что дальше? Не слышу!.. Господа армянское землячество, что будет после вашей «исторической» победы, додумайте эту мысль до конца, пожалуйста, представьте себе этот страшный пейзаж — пейзаж после битвы!
        Армяне просили оружие, очень хотели. Хорошо, будет вам и оружие, не жалко, — сохранить государство, спасти миллионы человеческих жизней в обмен на взятку и несколько тонн старых железок, совершенно бесполезных, если война остановлена… — что, высокая цена, что ли?
        Нет другого выхода, нет: азербайджанская армия не умеет воевать.
        Ситуация Брестского мира: остановить нашествие, безумие, кровь — любой ценой !
        Алиев остановил.
        Никогда и никому (даже Ильхам не знал) он не говорил об условиях (взятка и оружие) этого мира. Самое интересное, что никто, вообще никто (даже журналисты) не спрашивал у него, почему вдруг, каким чудом остановилась эта война…
        Только что (вчера проводили) в Азербайджане гостил один из самых уважаемых в России людей — генерал Асламбек Аслаханов.
        В 90-м, два года назад, чуть больше, именно Аслаханов запрашивал у Генерального прокурора Советского Союза санкцию на арест Алиева — крупные взятки.
        Узнав, что Аслаханов едет на Апшерон, Алиев через друзей, ветеранов КГБ, предложил встречу. Он не был знаком с Аслахановым — хотелось поговорить по душам.
        Помощники перестарались.
        - У вас семь минут, господин генерал, — сообщил Тариэль, секретарь Президента. — Гейдар Алиевич очень занят.
        - Он же меня пригласил, — удивился Аслаханов. — Я и уйти могу…
        - Пожалуйста, вас ждут.
        Алиев сидел за столом, перебирал бумаги.
        - Салам, господин Президент…
        Алиев кивнул головой, но не встал — читал какой-то листочек.
        «Ничего себе, — подумал Аслаханов. — Королевский прием!».
        - Садитесь, пожалуйста, — Алиев поднял, наконец, голову. — Где вам удобно… садитесь…
        Алиев любил играть, очень любил, но актером был скверным, хотя актерство ценил, театры знал хорошо, особенно московские, больше других любил театр Сатиры, а в юности, между прочим, играл Гамлета на сцене Нахичеванской драмы… — Его красноречивое молчание, бумаги для важности, которые он нервно теребил в руках, — драматургия этих «постановок» была видна как на ладони, но Аслаханов завелся:
        - Господин Президент, докладываю: я, генерал советской милиции Аслаханов, трижды… официально… то есть с согласия руководства МВД… обращался к Генеральному прокурору СССР за санкцией на ваш арест по 173-й и 170-й статьям Уголовного кодекса: превышение служебных полномочий и незаконное получение крупных денежных средств. Ответственно заявляю… у МВД страны были все необходимые основания, господин Президент, для заключения вас под стражу. Это мое мнение, и я его не изменю. Не имею права… шарахаться из стороны в сторону, искренне говорю, мы работали честно, материалов и агентурных сведений хватало. Но… зная, Гейдар Алиевич, как здесь, в Баку, развернулись сепаратистские тенденции, резюмирую: руководители Генпрокуратуры… товарищ Рекунков и другие товарищи… неоднократно напоминавшие мне, что арест дважды Героя Социалистического Труда и бывшего члена Политбюро есть акт сугубо политический, я, Гейдар-бек, признаю: руководители Генпрокуратуры правильно… напоминали мне… о вашем… исключительном влиянии. Вы, Гейдар-бек, принесли Азербайджану неоценимую пользу. Трудно сказать, что было бы с Азербайджаном, если
бы вы не взяли страну в свои руки. На языке юристов это называется «деятельным раскаянием».
        Доклад закончен. Я свободен?
        - Хорошо… что вы все это… сказали… — Алиев расстегнул пуговицы пиджака и вышел из-за стола. — Я рад с вами познакомиться, генерал, и обнять вас, не скрою, я ждал этой встречи и этого разговора. Вы садитесь… пожалуйста. Сейчас чай принесут, Асламбек, очень хороший чай…
        Куда же, куда делся — вдруг — его актерский дар, его снобизм: Аслаханов видел совершенно простого, мягкого человека, которому хотелось, очень хотелось, чтобы его поняли, услышали, который нуждался, если не в друзьях, нет, конечно, но в понимании — в понимании тех, людей, известных людей, кто прежде его не понимал, не знал…
        Они проговорили почти два часа.
        - Так вот, Асламбек… — что-то было, конечно, самокритично скажу, не так, как понаписали, извините меня, но куда, куда… я вас спрашиваю, куда это шло?
        А я отвечаю, Асламбек: без подарка на три, лучше на пять тысяч рублей для супруги завотделом ЦК в Москву лучше было совсем не приезжать; н-ничего для республики не решишь, время потратишь, не услышат тебя, совсем не услышат, ноль… такие, Асламбек, порядки были…
        Ничего, сволочи, не делали! — Алиев тяжело вздохнул, махнув рукой. — Сидит он, смотрит на тебя, подарков ждет, хотя я, между прочим, Первый секретарь ЦК!
        На Старой площади, Асламбек, были хорошие зарплаты, от пятисот рублей, слушайте, плюс — пайки по семьдесят целковых, хотя реальная цена им… рублей триста пятьдесят, не меньше, но в ЦК КПСС, Асламбек, уже тогда никто за зарплату не работал, почти никто: я об этом и Юрию Владимировичу говорил… обо всем говорил, обо всех негативных явлениях… два раза докладывал, он все… терпи, терпи…
        Очень осторожный был… Андропов. И меня учил, многому учил, главное — терпеть учил… На бумаге одно: лозунги там, марксизм, идеалы всякие… в жизни… н-негативные явления, понимаете ли, — Брежнев что? За кабанов в Завидове платил что-нибудь? Да он вообще, я скажу, не знал, как деньги выглядят, кто там нарисован! Андропов эту систему понимал очень хорошо; но о фокусах Гали сам докладывать не рискнул, хотя Леонид Ильич по-доброму к Андропову относился, поощрял его… Цвигуна, слушай, для доклада отправил — все, короче, несли, все… — и все терпели! Щербицкий терпел, Шеварднадзе денег в Москву возил немерено и тоже терпел, улыбался всегда, умел улыбаться, хотя он жестокий, Шеварднадзе, по трупам ходит, как по паркету, его профессия — предатель; на деньгах у Шеварднадзе специальный человек был, Солико Хабеишвили, которого он и угробил, в конце концов, — из системы, Асламбек, нельзя выбиваться, это ж система… — Кунаев терпел, хотя Леонид Ильич братом его называл… Он ведь, слушай, Кунаев спас Усубалиева, когда Айтматов Чингиз… классик наш, писатель… и другие товарищи в Киргизии войну Усубалиеву устроили!
Вот какой влиятельный брат был! И тоже терпел.
        Нельзя, Асламбек, чтобы аппарат тебя не любил, это сразу конец будет, Хрущева вспомни! Несли, короче говоря… Недостойно, я понимаю, но много несли, всегда очень много. Я по молодости лет икры знаешь сколько носил? Руки отваливались… сколько носил, им все мало было, Асламбек, чистый холестерин, между прочим, эта икра, она ж не полезная… Я вот никогда икру не кушаю, сколько у рыбаков на Каспии рака в желудках — ты знаешь?
        КГБ, короче говоря, совершенно не уважал этот самый ЦК КПСС! Только Брежнев уже никого не слушал, даже Юрия Владимировича, и берегли его, конечно, Леонида Ильича, ой как берегли, сердце-то у него было не к черту, надорвался Леонид Ильич в Москве, быстро надорвался, да и маразм пошел: я встречу прошу, а он на охоте! Он все время был на охоте, хотя с 75-го — вообще не пил, врачи запретили, час в день работал, час!
        Леонид Ильич, ты не знаешь, Асламбек, Щербицкого себе на смену хотел, преемником считал, но Юрий Владимирович, я уверен, допустить Щербицкого совершенно не мог, шило на мыло, как говорится! Горбачева… видишь… как к себе Юрий Владимирович приблизил… какую глупость совершил! Две ошибки у Андропова непростительные — Афганистан и Горбачев, все вот теперь… хлебаем, кровью расплатились!.. — Ладно, Асламбек, — Алиев встал, поднялся и Аслаханов, — мы еще поговорим, обо всем поговорим… вы отдыхайте, пожалуйста, — в бывшем «Советском Азербайджане» остановились? Там позаботятся обо всем, персонал хороший, добросовестный, не разбежались, слава богу, а перед отъездом, Асламбек, мы еще раз встретимся — в резиденции, в «бунгало», как писал товарищ Ваксберг… никогда не забуду… в «Литературной газете», где только таких болтунов берут, а?.. — Хочу, Асламбек, чтобы вы в Азербайджане были б моим личным гостем…
        Алиев действительно вел себя (привычка) очень осторожно. Встречаясь с людьми, он никогда не торопился, никогда; умел слушать. К смелым людям Гейдар Алиевич тоже относился крайне осторожно, особенно к людям в погонах.
        Кто сказал, что смелость в политике это похвальное качество?..
        Аслаханов очень понравился Алиеву, он ценил принципиальных людей.
        Потерян Карабах и все соседние районы — но Ельцин, Ельцин-то где был, где Россия, черт возьми, где ее политика, должен же быть разум у этой страны! Ведь Борис Ельцин столько лет возглавлял крупнейший обком… — пьет, говорят… Сталин, слушайте, тоже пил, особенно после войны, а как страна поднялась, как Европа изменилась… и это все — из-за Сталина! Если бы Рузвельт, боготворивший Сталина и смертельно его боявшийся, как известно, не опередил бы СССР с атомной бомбой, Советский Союз завоевал бы еще полмира, это факт; в советском Генштабе (Алиев видел архивные документы) были разработаны планы захвата Парижа, Вены, Братиславы, был план похода на юг, в Италию, захват Лиссабона — всей Европы!..
        Никогда Россия не была такой мощной, такой великой, как в эти годы, — никогда.
        За всю историю. За двадцать веков.
        Странно: когда он, Гейдар Алиев, вернулся в Баку, у него — вдруг — перестало болеть сердце.
        Тревога — была, тревога нарастала, уж больно все нестабильно вокруг, не только Азербайджан, главное — Россия, Иран… но сердце — перестало болеть.
        Подхалимы осточертели:
        - Как себя чувствуете, Гейдар-бек?
        - Стыдно сказать, — улыбался Алиев, — все лучше и лучше!..
        Именно так когда-то ответила ему Светлана Аллилуева, дочь Сталина. Находясь в Грузии, она решила посетить Баку, о чем Шеварднадзе тут же сообщил на Лубянку.
        Гейдар Алиевич (он работал уже в Москве) связался с ней по телефону:
        - Как здоровье, госпожа Лана Петерс?
        (Аллилуева жила под фамилией бывшего мужа и сократила несколько букв в своем имени: Свет-Лана.)
        - Стыдно сказать, господин Алиев, все лучше и лучше!..
        Нахичевань, горный воздух, грубая и чистая деревенская еда, мед, травы спасли его после инфаркта. Вторая молодость, честное слово; Алиев настоял, чтобы официальные фотографии Президента Азербайджана были бы сделаны вопреки всем — еще советским — традициям: черная водолазка, похожая на легкий свитер, и руки, эффектно скрещенные на груди.
        - Марлон Брандо!.. — засмеялся Ильхам, увидев новый образ Президента своей страны…
        Единственное, что он действительно обещает Азербайджану, — жизнь в стране из года в год будет все лучше и лучше. Разве мало?
        Так, впрочем, должно быть везде, в каждой стране — в каждой!
        Кортеж машин Гейдара Алиевича Алиева ворвался на летное поле бакинского аэродрома: Президента Азербайджана в Лондоне ждал Джон Мейджор, чтобы еще раз, уже навсегда, решить с ним все вопросы по «контракту века»: разведанных запасов каспийской нефти около десяти миллиардов тонн, их вполне достаточно, чтобы Азербайджан быстро, очень быстро стал бы вторым Кувейтом…
        Самое главное — в Лондоне жила Севиль, самый-самый родной для него человек: он ужасно скучал по Севе, по внукам и внучке, по Зарифе, но жить в Баку нельзя, для Севы это — пока — смертельно опасный город, если с ней что-то случится, Алиев умрет, просто умрет, разорвется его сердце, и об этом, между прочим, отлично знают его враги…
        8
        
        Этот день — 22 сентября прошлого, 1991-го — Геннадий Эдуардович Бурбулис тоже, как и Ельцин, запомнил на всю свою жизнь.
        …Дорога в Архангельское, на дачу, была не самой приятной: Тушино, промышленный район. Бурбулис очень устал и хотел спать. «Идите домой… — бросил ему Борис Николаевич. — Идите домой…» Бурбулис настолько хорошо изучил Ельцина, что кожей чувствовал, когда что-то не так.
        Все инстинкты у Бурбулиса были отрепетированы, как у насекомого. Но самое интересное, что Геннадий Эдуардович все-таки был романтиком; он искренне верил в новую Россию, он любил Ельцина больше, чем родного отца… Даже нет, любил — не то слово, Ельцин олицетворял в его глазах надежду России, ее главный исторический шанс, новую державу, счастье страны. Ради этого счастья Бурбулис был готов на все.
        Абсолютно на все.
        Впереди неслась милицейская «канарейка». От мигалки, лихорадочно раскидывающей красно-синие искры, можно было сойти с ума, но Бурбулису такая езда нравилась: в эти минуты он чувствовал себя героем западного фильма. Еще в школе, в старших классах, он мечтал, что его любимая девушка будет пианисткой. Мечты не сбылись! На самом деле, конечно, Бурбулис был достаточно тонким и сообразительным человеком, чтобы догадаться: его паучьи манеры, его вечная задумчивость и нудные медленные фразы, которые выползали из него, как фарш из мясорубки, раздражают (если не бесят) всех, кто находится рядом с ним… Но что он мог сделать, что?! Да, отрицательное обаяние так тяготило Бурбулиса, что он выстроил — внутри себя — строжайшую внутреннюю цензуру.
        Бурбулис так красиво видел (в мечтах) новую Россию, что ради этой России он был готов перегрызть горло любому коммунисту, любому врагу. Ельцину, конечно, повезло: Бурбулис был запрограммирован (весь, до мозга костей) на борьбу за светлое будущее, за демократию. Как же он хотел демократию, господи! Бурбулис не сомневался, что это будет вечный бой. Именно вечный, а как иначе? И этот бой, если угодно, есть его миссия. Бурбулис сам возложил ее на Бурбулиса от имени Президента России.
        В 89-м, то есть два года назад, он дал трезвую оценку окружению Ельцина: люди полезные, преданные, но порох — не изобретут. Одну из главных ролей тогда играл Исаков, нынешний деятель Верховного Совета, но Бурбулис быстро отодвинул его в сторону. Нужна была идеология — и Бурбулис сам назначил себя философом при Президенте…
        «Мигалки» ревели как чокнутые. Люди ворочались в кроватях и проклинали демократию. Перед тем как лечь спать, Бурбулис будил половину города.
        На самом деле у него не было, конечно, корысти: Бурбулис пришел к Ельцину потому, что верил в Ельцина, он работал в Кремле потому, что возрождение России могло начаться только с Кремля, только «сверху», с головы, так сказать, ибо «снизу» в России уже никогда ничего не начнется.
        «Идите домой… — вертелось в голове, — идите домой…»
        Бурбулиса пугал стиль руководства Президента Ельцина: стиль начальника большой стройки.
        «Он хочет, ему нужно выкинуть Горбачева как можно скорее, но это вопрос цены…» Окна в его ЗИЛе были зашторены; Бурбулис оставил маленькую щелку, снял пиджак, нажал кнопку управления и откинул сиденье.
        «Развалить Союз, сломать такую махину Ельцин не захочет, это ясно. Ну а как? У Ельцина психология хозяина… значит, что нужно? Убедить Ельцина, что новый Союз Независимых Государств есть тот же СССР, только без Горбачева. Как просто: единая армия — раз. Единый флот — два. Единая граница — три. Кроме того, дороги, самолеты, поезда, связь… Можно общий МИД, это удобно. Общая валюта — рубль. Куда они, к черту, от России денутся, вся страна связана-перевязана той же оборонкой, Кузбассом, тракторами, хлопком и, самое главное, хлебом!»
        Бурбулис знал: все, что делает Ельцин, он делает так, как крестьянин сколачивает свой собственный дом — крепко, на сто лет. Значит — убедить. Если упрется, не отступать; долбить, долбить… вода камень точит… Что плохого в интриге, если интрига нужна для победы демократии?
        «Е… а если Ельцин решил, что СНГ бьет не по Горбачеву, нет… — в него? А, черт… — я вроде как отнимаю у него власть… Ну да, так он рано или поздно станет Президентом СССР… а здесь — только Россия, только часть пирога, и ему мало, черт возьми, он кушать любит, у него аппетит, он примерился, понимаешь… уже замахнулся… и не понял, не сообразил, что это — всего лишь спектакль, только игра…
        Стоп. Надо проверить, не вызывал ли он Скокова.
        Этот парень… Скоков… растопчет все что угодно, любую клумбу, если цветочки на клумбе не он посадил…» Вот оно, минное поле власти, любимый образ Бурбулиса: никогда не знаешь, где взорвешься, — никогда!
        «Ельцин, Ельцин… — неужели идею загубит? Не загубит. Куда он денется…
        И я дурак… — размышлял Бурбулис. — Самому надо было идти, разговаривать… тут глаза важны… глаза… а я папку подсунул… автореферат…»
        Великая Россия уже лет десять была великой только на словах. У людей заканчивались деньги, а когда денег нет, пропадает вкус к жизни. Страна надеялась неизвестно на что. Недавно, в августе, народ боролся с ГКЧП, на Садовом кольце зазря погибли трое ребятишек. Теперь наступала зима. Цены росли, продукты исчезали, «отчаянный экономист» Пияшева рассуждала о крахе экономики с таким пафосом, будто наступал конец света, Гаврила Попов быстро убедил чиновников, что взяток — нет, есть просто услуги, — жить, короче говоря, становилось противно.
        В глубине души Россия, конечно, никогда не верила Ельцину — его выбрали в Президенты ради интереса. Вот особенность русского народа: если американцы, например, с удовольствием поставят опыт над кем угодно, им без разницы, то русский человек с таким же удовольствием ставит этот опыт на себе самом.
        Ельцина обижал Горбачев… — значит Ельцин — наш человек, Ельцин — хороший. В самом деле: Ельцин отправился к даме сердца на Успенские дачи, так этот черт, Горбачев, его и тут достал, выдернул, можно сказать, из кровати, вот Борис Николаевич спросонья и сбрехнул, что он в речку свалился! А кто, спрашивается, споил его в Соединенных Штатах Америки? Ясно, кто: КГБ. Ну хорошо — выпил человек, с кем не бывает, так ты его успокой, спать положи, не позорь перед чужой страной — нет же, Бориса Николаевича на сцену вывели да еще и кино про пьянку сняли (видно, скрытой камерой). Ну, Горбачев, — а? Это человек?
        Кроме всего прочего, Россия любила, просто любила таких, как Ельцин, недотеп: он был свой, понятный, родной — потому Россия и выбрала его Президентом.
        А что, в самом деле: может, он и впрямь на рельсы ляжет, если цены поднимутся?
        Ельцину не верили, но смотрели на него с интересом.
        Атмосфера в государстве была дохлая. Народ настолько от всего охренел, что перестал сочинять анекдоты.
        Птица-тройка, воспетая Гоголем, так получила плетью наотмашь, что упала на колени и уткнулась в грязь. Все радовались перестройке, но никто, даже такой «коллекционер жизни», как Евгений Евтушенко, не мог объяснить, почему для того, чтобы выпустить из тюрем диссидентов, разрешить читать все, что хочется читать, и вернуть в Россию Ростроповича с супругой, надо было разрушить экономику, остановить заводы, создать безработицу и перестать сеять хлеб.
        Бурбулис искренне верил, что в государственных делах он разбирается не хуже, чем Ельцин, и поэтому имеет право заходить к Президенту когда угодно. На пути Бурбулиса тут же встал Илюшин, произошел конфликт, и Илюшин получил от Ельцина нагоняй.
        Президент жил здесь же, в Архангельском, дача Бурбулиса была в ста метрах, но Бурбулис решил, что встретиться с Ельциным и поставить точки над i надо не в Архангельском, а в Кремле. На самом деле Геннадий Эдуардович любил поспать; в Свердловске для Бурбулиса сущим наказанием была среда, когда он читал студентам первую «пару». Став государственным секретарем России, Бурбулис взял за правило не только уезжать с работы позже Ельцина, но и являться в Кремль раньше Президента — и почти всегда отставал. Так и нынче, на утро: 23 сентября 1991 — го. Только у Ельцина уже сидел вице-премьер Полторанин, потом, к половине десятого, должен был приехать Хасбулатов.
        Войдя в кабинет, Бурбулис тут же набрал телефон Илюшина:
        - Сообщите, пожалуйста, когда уйдет Руслан Имранович.
        Как же, черт возьми, Илюшин не любил эти тихие приказы Бурбулиса:
        - Конечно, Геннадий Эдуардович, не беспокойтесь. Но в десять пятьдесят у Президента выезд в «Макдоналдс».
        - Куда?! — изумился Бурбулис.
        - В «Макдоналдс», Геннадий Эдуардович. На улице Горького сегодня открывают еще один «Макдоналдс». То есть на Тверской, — поправился Илюшин.
        «Интересно, кто же воткнул в его график этот «праздник жизни, — подумал Бурбулис. — Надо проверить…»
        Настроение было хуже некуда.
        Заглянул Недошивин, его пресс-секретарь:
        - Геннадий Эдуардович, я…
        - Жора, потом, — махнул рукой Бурбулис.
        Недошивин исчез.
        На самом деле Бурбулис ошибся только один раз — с Дудаевым. В Грозном режим коммуниста Доку Завгаева, которого так ненавидел Хасбулатов, поддержал ГКЧП. Ельцин поставил задачу: идеологический переворот. «Штоб-б без крови», — повторял он. Переворот без крови невозможен, ну да ладно: всю грязную работу взяли на себя генералы Баранников и Дунаев, а на роль демократического лидера Бурбулис, по совету Хасбулатова, выписал из Тарту Джохара Мусаевича Дудаева, коммуниста, орденоносца, генерала авиации и парторга дивизии.
        Переговоры с Дудаевым вели Дейнекин, главком ВВС, и генерал Громов, хорошо знавший Дудаева по Афганистану. Кроме прочего, Хасбулатов имел информацию, что Дудаев — грушник, то есть на этого человека можно всецело положиться… Старая история: точно так же (когда-то) Андропов отправил в Кабул Бабрака Кармаля, найденного в Чехословакии. КГБ (Баранников) поддержал Дудаева в Грозном, он свалился — на головы местных депутатов с неба, причем в полном смысле этого слова (его привезли на военном самолете). А чтоб депутаты соображали быстрее, бойцы Дудаева просто выкинули кого-то из депутатов в окошко — с четвертого этажа.
        Все, как учил Ельцин: крови почти не было.
        Бурбулис удостоился похвалы. Правда, Дудаев тут же стал закрывать школы (чеченским девочкам, по его разумению, не нужно было учиться, значит, и мальчикам — тоже), прибрал к рукам нефть, аэропорт «Северный» и ввел военный режим. Потом, когда начнется скандал, Хасбулатов (у Хасбулатова с Ельциным в ту пору были самые дружеские отношения) скроет от Верховного Совета, что по его настоянию генералы Шапошникова оставили Дудаеву (на черный день!) все стрелковое оружие…
        Теперь Бурбулис придумал СНГ. Это была его идея; сам план детально разработал молодой депутат — юрист Сергей Шахрай. Заговор? Зачем так грубо? Это игра ума, политический спектакль, если угодно, ведь почти все остается как есть, выдернут только Горбачева — в этом-то и прелесть!
        Пискнул телефон, лампочка мигнула рядом с фамилией «Илюшин»:
        - Геннадий Эдуардович, сейчас Руслан Имранович вышел от…
        Бурбулис недослушал и кинул трубку. «Волнуюсь», — подумал он.
        Кабинет Ельцина был на четвертом, через этаж. Бурбулис не любил лифты: можно застрять. Он резко распахнул дверь на лестницу. Так много солнца, что Бурбулис зажмурился, — ой, какая теплынь!
        Геннадий Эдуардович всегда знал, что он достаточно умен, чтобы не волноваться.
        - Один? — Бурбулис быстро вошел в приемную Президента.
        - Доброе утро, Геннадий Эдуардович, — Мусуенко, секретарь Ельцина, встал из-за стола. — Президент ждет вас, Виктор Васильевич уже доложил.
        «Какая бля…», — усмехнулся Бурбулис.
        Мусуенко открыл дверь:
        - Прошу.
        Бурбулис быстро вошел в кабинет Президента.
        - Разрешите, Борис Николаевич?
        - Проходите. Здравствуйте.
        Бурбулис хотел перехватить взгляд Ельцина, но не сумел: у Ельцина в глазах… не было взгляда. Щеки, нос, ямочка под носом — все есть… а лица нет, отсутствует.
        - Легки на помине, — протянул Ельцин. — Я… посмотрел вашу записку.
        Часы отбили четверть одиннадцатого.
        «Ему ж в «Макдоналдс» надо», — вспомнил Бурбулис.
        - Затея… неплохая, — медленно сказал Ельцин. Он выглядел очень уставшим, на лице появилась отечность, отчего лицо было как губка. Конкретных возражений — нет. А… не по душе мне, понимаешь… — вот как быть?
        Взгляд Бурбулиса уколол Ельцина.
        - Обком давит, Борис Николаевич, Свердловский обком КПСС.
        - Ну… может быть.
        Ельцин обмяк — он не выдерживал лобовые удары.
        - У Президента Ельцина есть долг, есть историческая миссия, — тихо начал Бурбулис, — убрать Горбачева. Под Советский Союз заложена мина замедленного действия: Михаил Горбачев. Рано или поздно эта мина, Борис Николаевич, взорвется. Если мы хотим… а мы хотим… спасти Союз как Союз, это может сделать только Президент Ельцин, некому у нас больше, иначе война. В самом деле, Борис Николаевич, это факт. Теперь рассмотрим такую комбинацию: был Союз Советов, но он исторически себя изжил, он висит на волоске… значит, нужен другой союз, во главе с Россией… и пусть население за него, за новый Союз, проголосует — что в этом плохого?
        - Тогда должен быть референдум, — сказал Ельцин. — Обязательно.
        - Зачем?! — встрепенулся Бурбулис. — Референдум, во-первых, сорвет Горбачев, он же не дурак рыть себе могилу! «Нет денег», — скажет Горбачев, — и все… крышка, не будет референдума! Во-вторых, зачем? Народ избрал депутатов, чтобы они выражали его волю. Так ради бога, пусть выражают! А Руслан Имранович поможет им определиться…
        Бурбулис смотрел на Ельцина. Глаза Ельцина были как опрокинутые ведра.
        - Съезд… а лучше, конечно, Верховный Совет будем транслировать на весь Союз… только, — Бурбулис остановился, — только… Борис Николаевич, сразу договоримся, вы — не Агафья Тихоновна, я — не Подколесин, нет так нет, но я надеюсь на честную и глубокую дискуссию…
        Бурбулис знал: у Ельцина избирательный слух. Ельцин сразу становился «глухонемым», если решение принято. И наоборот: если Ельцин был не уверен в себе, ему был нужен разговор, спор, причем он признавал только честный спор — без дураков.
        В кабинете стало тихо. Началась пауза.
        - Я хочу… задать вопрос, — медленно сказал Ельцин. — Как вы считаете: почему Горбачев… после октябрьского пленума… меня не убил?
        «Приехали…» — усмехнулся Бурбулис.
        - Не смел, Борис Николаевич.
        - Смел. Еще как смел, — спровоцированный инфаркт, понимаешь, и Борис Ельцин спокойно умирает у всех… на глазах. А они вон кого… из бутылки, значит, выпустили…
        - Джинна.
        - Его!
        - Рука не поднялась, Борис Николаевич.
        - Вот… — Ельцин поднял указательный палец. — Рука. Правильно говорите: рука! Каждое убийство так, понимаешь, устроено, что оно никогда не идет на пользу… Кого в России убили правильно, ну? То есть… правильно сделали, что убили?..
        - Троцкого, — уверенно сказал Бурбулис. — Он был страшнее, чем даже Сталин.
        - Я про счас говорю, — махнул рукой Ельцин. — Вот — нету! Вот — не найдете! А то, что предлагает демократ Бурбулис, это… даже не убийство, это больше, чем убийство…
        Бурбулис с изумлением посмотрел на Ельцина:
        - Вы чего-то не поняли, Борис Николаевич?
        - Да все я понял, — махнул рукой Ельцин, — я… этот ваш замысел, понимаешь, насквозь вижу… не дурак!
        - О целесообразности убийства, — мягко улыбнулся Бурбулис, — у Фридриха Шиллера есть умнейшая пьеса: «Заговор Фиеско в Генуе». Но мы-то, Борис Николаевич, говорим с вами о другом: страну нужно спасать от Горбачева, либо Горбачев, спасая себя, зальет Россию кровью, такова «реал политик», что есть, то есть! Разве Борис Ельцин, спрашиваю я Президента нашей державы, может допустить, чтобы страна, тот народ, который его выбрал, захлебнулись бы в крови? А Горбачев… и с этим ГКЧП ждал… чья в итоге возьмет, потому и не рыпался, узником себя сделал, ему это выгодно было, все, кто болеют, имеют шанс понравиться! Играл, играл, ну и доигрался — он же по подлости еще что-нибудь придумает! Так кого мы убиваем? Имея такого друга, как Горбачев? Советский Союз, которого по факту давно нет? Советский Союз, где под Союзным договором, кроме автографа Президента Ельцина под Союзным договором, должны стоять, как нам говорят, визы всех российских автономий, как будто татары, чуваши и калмыки уже не Россия, — кому он нужен, такой Советский Союз, он что, нужен России?
        Это была правда. Испугавшись национализма, Горбачев решил, что новый Союзный договор обязаны подписать все российские автономии, как будто единой России — уже нет.
        Бурбулис становился занудлив:
        - Что, Президент России не видит того, что видят все его соратники?..
        - Президент России… — тяжело сказал Ельцин, — он — Президент… он вам не Шиллер, понимаешь.
        «Запомнил, черт», — удивился Бурбулис.
        - Хватит, понимаешь, в России заговоров… Жизнь — течет и течет… сама себя исправляет, россияне так, значит, устроены, что они всегда что-нибудь придумают, сами схватят себя за волосы и вытащат из болота… — так нет, ставят, значит, плотину, ш-шоб наводнение было, ш-шоб смыло кого… Может, руки чешутся?.. Чешутся, Геннадий Эдуардович? Не было… еще… в России такого заговора, чтоб всем хорошо получилось, это вам не Генуя, понимаешь, вы меня Генуей не путайте!..
        - Да где, где заговор… где?! — вскипел Бурбулис.
        - Ну это вы, понимашь, сказали: заговор Шиллера в Генуе.
        - Борис Николаевич, еще раз: мы предлагаем россиянам право торжественно выбр…
        - Вы из меня дурака не делайте! — грохнул Ельцин. — В нашей политике есть нравственность… Ельцин — это не Горбачев!
        Бурбулис встал и резко отодвинул стул.
        - Я подаю в отставку, — сказал он…
        22 -23 сентября 1991 года: Бурбулис был убежден, что Ельцин — не готов к его отставке, значит — отставки не будет.
        22 -23 сентября — с тех пор прошел год, даже больше, сейчас октябрь, Бурбулис (да и сама жизнь) гениально подвели Ельцина к Беловежью, но о Беловежской Пуще (всего год прошел!) Ельцин, кажется, очень сильно жалел.
        Они, Ельцин и Бурбулис, виделись сейчас мало и редко… Недоверие к Бурбулису появилось у Ельцина в тот самый момент, когда Бурбулис нашел Гайдара. Его привели в баню (это было на даче у Ельцина), причем прямо в парилку. Гайдар ужасно волновался: он не любил баню и не знал, как здесь, в бане, надо себя вести. Гайдар разделся (баня все-таки!) и предстал перед Ельциным абсолютно голый, как новобранец на медкомиссии. Здесь же, в бане, Ельцин подписал указ о назначении Гайдара заместителем премьер-министра. Но только с третьей, если так можно сказать, попытки, да и то под сильным нажимом Бурбулиса: Ельцину не нравился Гайдар, не нравилась его самоуверенность, Ельцин быстро понял, что Гайдар не любит людей, что его интересует экономика, но не люди, будто экономика — не для людей. Тогда, за ужином, после двух стаканов «Юбилейного», любимого коньяка Ельцина, Бурбулис все-таки убедил его: быстрые результаты в промышленности будут только в том случае, если в правительстве появится человек, который с удовольствием зароется, как свинья, в грязь, оставленную после себя Рыжковым и Силаевым. Самое главное —
отпустит цены. Объявит о рынке. Да, этот парень, Гайдар, будет проклят, но, может быть (есть шанс!), реформы все-таки пойдут.
        Бурбулис искал человека на роль Великого Инквизитора. Или козла отпущения, это как получится. А привел — мальчишку, который имел такую рожу, будто его только что оторвали от корыта со сгущенным молоком.
        Ну и черт с ним, решил Ельцин, — пусть старается!
        Гайдар так хотел создать свое собственное экономическое чудо, что не сразу сообразил, в какую ловушку он попал.
        Бурбулис отвечал в правительстве только за кадры, а Гайдар с необыкновенной жадностью хватал все новые и новые куски: министерства экономики и финансов, промышленности, сельского хозяйства, транспорта, топливной энергетики, торговли, материальных ресурсов, экологии и природопользования, связи, жилищно-коммунального хозяйства. Кроме того, государственные комитеты по управлению госимуществом, по архитектуре, по антимонопольной политике и т. д. и т. д.
        На самом деле Ельцин просто устал выбирать; если у Ельцина что-то не получалось, он быстро опускал руки — ну и черт с вами, ребята, делайте что хотите! Гайдара, в конце концов, назначил Верховный Совет. И всех министров назначал Верховный Совет — правда, по представлению Президента. Пост премьер-министра Ельцин предлагал Юрию Скокову, заместителю Силаева. Разумеется, Скоков согласился, но против Скокова были демократы. Потом возникла кандидатура Святослава Федорова, но у Федорова были слишком хорошие отношения с Хасбулатовым… — Черт с ним, Гайдар, значит, Гайдар: в конце концов Ельцин выбирал цель, а не вице-премьера, пусть хоть кто-нибудь начнет эти реформы!
        Начали. Гайдар и Бурбулис тут же набрали министров. Познакомившись с правительством, Ельцин воодушевился: как хороши, как умны, как молоды!
        Через неделю, на первом заседании Совмина, Гайдар попросил слово и предложил членам правительства дать торжественную клятву: никто из них не будет владеть акциями, участвовать в приватизации, заниматься личным обогащением; новые министры будут жить только интересами народа и служить ему верой и правдой.
        Идею подсказал он, Бурбулис: в ситуации недоверия надо было, чтобы эти ребята поскорее понравились Борису Николаевичу, он ведь — человек эмоциональный!
        …Все встали. Гайдар произнес клятву. Ельцин тоже встал. Он был строг и красив в эту минуту.
        - Клянусь… клянусь… клянусь… — бормотали министры.
        Вдруг из зала раздался тихий голос Андрея Козырева, министра иностранных дел:
        - Борис Николаевич, а… можно мне… с мамой съехаться, две квартирки на одну большую в центре поменять… в порядке исключения…
        - Можно, — поперхнулся Ельцин. — Меняйте!
        Клятва, как песня, оборвалась на лету…
        Год прошел — и что?
        Все запуталось.
        Ельцин так устроен: он должен списать на кого-то неудачи. Так что, конец?
        Еще чего!
        Бурбулис плохо понимал, как именно он будет бороться за себя, за свой кабинет в Кремле, но знал, что бороться — будет и что он готов наносить Ельцину любые удары.
        9
        
        Вчера Борису Александровичу стало плохо: на Тверской, недалеко от Пушкинской площади, открылся «Мини-супермаркет». Сам магазин Борис Александрович не разглядел, но через дорогу тянулся огромный плакат: «Твой супермаркет на Тверской». Кривая стрелка указывала, где его искать: этот «супер»: он, видимо, такой «мини», что его не сразу найдешь.
        «Господи, — застонал Борис Александрович, — вот позор, а?»
        Больше всего Борис Александрович переживал за русский язык.
        «Это же варварство, — размышлял он, — мини-супермаркет, кто это придумал? И кто за это ответит? Когда нация и страна теряют язык, это, извините, уже не нация и не страна; тогда это Соединенные Штаты Америки, которым нравится все покупать у других, в том числе — культуру, тут же выдавая ее за собственную. Если у страны нет своей культуры, это не страна, это всего лишь общежитие людей; вот почему, кстати говоря, в Америке, где такая мощная экономика, такой размах, человеку всегда как-то пустовато, неуютно… — разве нет?
        Человек — это такое существо, которое обязательно что-нибудь придумает. Человек (если он человек, конечно) всегда сильнее, чем жизнь, старости нет, старость приходит только в том случае, когда у человека опускаются руки, а это может случиться в любом возрасте.
        Но человек не в силах заставить себя любить чужой язык так же, как свой родной. Это получилось у Набокова, но таких людей — единицы.
        Почему все-таки Россия так комплексует перед Западом? Почему Россия так презирает собственное прошлое? В Москве переименовали улицу Чкалова. Наверное, Чкалов был плохим летчиком. В Москве переименовали улицу Чехова. Наверное, Чехов был плохим писателем! И почему все-таки Россия так презирает родную речь, свой язык… — Господи, что с нами случилось?»
        «Подскажите, как пройти к памятнику Пушкина?» — «А это недалеко, пожалуйста: пройдете мини-супермаркет, потом бутик «Гленфильд», и будет Пушкин — рядом с «Макдоналдсом»…»
        Три человека в Большом театре всегда выписывали журнал «Русский язык»: певец Евгений Нестеренко, дирижер Борис Хайкин и он, режиссер оперы Борис Покровский…
        Где он теперь, этот «Русский язык», куда делся?
        На прошлой неделе Борис Александрович заходил в магазин, Ирина Ивановна, жена, послала его за колбасой. Нет вкуснее колбасы к чаю, чем наша, «Любительская»!
        Девочка-продавец быстро взвесила жирный батон:
        - Вам наслайсать, дедушка?
        - Что?.. — вздрогнул Борис Александрович.
        - Наслайсать, говорю?
        Борис Александрович беспомощно огляделся. Очередь была унылой и тихой, как на кладбище к могиле, в минуту последнего прощания; люди, видно, так уставали за день, что к вечеру уже вообще ничего не слышали.
        - Давайте, — кивнул головой Борис Александрович. — Пожалуйста!
        Девушка быстро порезала колбаску на тонкие аккуратные кольца и торопливо крикнула:
        - Следующий!
        Да, сначала Горбачев, за ним — Ельцин очень хорошо сделали, что разрешили, наконец, свободные поездки за границу. Счастье, что отменили эти ужасные райкомы, где актеров (и не только актеров) мурыжили на всевозможных «ветеранских» комиссиях перед поездкой в капстрану. Но почему Россия входит в мир как-то по-рабски, бочком, будто стесняется сама себя? Неужели Лермонтов прав, в России есть господа, есть рабы и, кроме господ и рабов, — никого больше?..
        Нет! Тысячу раз нет! Сергей Сергеевич Прокофьев не был господином и не был рабом, даже когда писал «Повесть о настоящем человеке». Его сердечно убедили написать эту оперу; впрочем, история великого летчика Алексея Маресьева, подлинно русского человека, настоящего человека, его потрясла, как потрясла его когда-то и история Семена Котко.
        Он не мог, естественно, уйти от идеологических догм (за «канонами» строго следили), но «Повесть о настоящем человеке» есть, конечно, особое мышление композитора, его восторг перед подвигом! Сергей Сергеевич, кстати, даже в зале Большого театра, на премьере, так и не встретился с самим Маресьевым — он, очевидно, робел перед ним, это имя гремело!..
        Или — Всеволод Мейерхольд, которого так обожал Борис Александрович… — если Мейерхольд умирал как раб (остались фотографии, на них страшно смотреть) — что же, жизнь Мейерхольда, сам масштаб этой жизни подарили ему бессмертие…
        В комнату вошла певица Ирина Ивановна Масленникова, жена Бориса Александровича, — женщина с лицом царицы.
        - Ты кашу съел?
        Старость, старость… — «как унижает сердце нам она…».
        Прав Александр Сергеевич! Странно: почему Пушкин всегда прав, вот кто ответит на этот вопрос?
        Борис Александрович и Ирина Ивановна всегда отмечали (у себя дома) день рождения Пушкина: накрывали стол, зажигали свечи и весь вечер читали друг другу чудесные стихи…
        В свое время Борис Александрович отбил Ирину Ивановну у Лемешева, великого Лемешева — она была его женой.
        Великие люди — странные люди; Сергей Яковлевич ужасно ревновал к Ивану Семеновичу Козловскому, и ревновал-то из-за глупости! Он не мог простить Козловскому… что? Стыдно сказать, ноги!
        У Козловского были роскошные, дивной красоты ноги. На репетиции «Онегина» в сцене дуэли Лемешев рассвирепел, когда Борис Александрович предложил ему мизансцены Козловского. Он чуть было не сломал скамейку, на которую Ленский — Козловский ставил левую ногу, ушел подальше от рампы, в глубь сцены и здесь — поразительно проникновенно! — пел: «Куда, куда вы удалились…»
        В Питере, на трамвайной остановке, премьер Александринки Юрий Михайлович Юрьев увидел молоденького солдата, приехавшего с фронта.
        - Боже мой, какие ноги! — заорал Юрьев, подбежал к солдатику и почти насильно привел его в Александрийский театр.
        Солдата звали Николай Симонов, пройдут годы и он станет великим актером…
        Борис Александрович все чаще и чаще уходил как бы сам в себя и предавался размышлениям.
        «Минувшее меня объемлет живо…»
        Ну, хорошо. Юрьев был педераст, это известно, но в классическом театре актер действительно начинается с ног!
        - Боря, я спрашиваю, ты кашу съел?!
        Суровый окрик вернул Бориса Александровича к его обеду.
        - Ты где была?
        - Здесь, — Ирина Ивановна пожала плечами, — у телевизора. Сенкевич рассказывал про Египет. Боренька, — рабам, оказывается, хорошо платили за эти пирамиды…
        - Еще бы! — Борис Александрович нагнулся, поправил очки на носу и придвинул к себе тарелку с кашей. — Если людям не платить, Ирочка, они же работать не станут! Никакие палки не помогут! Не ценит раб свою жизнь! А еще хуже, они, рабы, построят пирамиды, что эти пирамиды тут же, пожалуй, и рассыпятся!
        Платить, Ирочка, надо, это закон! А у наших-то, посмотри у нынешних… денег нет, денег нет… Как это нет? А куда деньги делись? Нельзя же так: были — и вдруг нет, это ведь такая штука, деньги, они не исчезают в никуда…
        Значит, — Борис Александрович забросил очки обратно на нос, — их кто-то взял, верно? А кто взял? Я вот очень хочу знать, кто их взял, мне интересно! Я требую, чтобы мне назвали этих людей!..
        - Не отвлекайся, — строго сказала Ирина Ивановна. — Кроме меня, Боренька, все равно никто тебя не услышит.
        - А не надо, чтобы меня слышали! — воскликнул Борис Александрович. — Если каждый человек будет, как я, задавать себе вот такие вопросы, в России все встанет на свое место! Если Россия, как утверждает симпатичнейший господин Бурбулис, возвращается сейчас к капитализму, а их капитализм, извините, начинается с того, что у людей отбирают последние деньги… как это сделал господин Ельцин… я о сберкнижках… нет, это не капитализм, а просто воровство… да еще и беспредельное! Господин Гайдар обязан сказать людям: уважаемые дамы и господа, бывшие товарищи… большевики держали вас за дураков (хотя и платили, между прочим, пусть не много, но платили), а мы, капиталисты, держим вас за скотов и по этой причине платить вам станем еще меньше. Вот тут я поднимусь и отвечу: знаете, я — старый человек, мне скоро восемьдесят лет. Но я — гордый человек. При Ленине я пережил голод и революцию. При Сталине я пережил страх, который страшнее, чем голод. И я не хочу, я не желаю видеть, как моя страна снова становится на колени, как… эти люди, почему-то получившие власть, делают… по глупости, наверное, не по злому умыслу,
но какая мне разница?., делают все, чтобы моя страна объявила себя банкротом. Разве я шесть десятков лет (даже больше) работал в России для того, чтобы моя страна была бы, в итоге, банкротом?
        Послушайте, я могу ставить спектакли где угодно, хоть в сумасшедшем доме, как моя приятельница Серафима Бирман, куда Серафиму сдали родственники, — Ирочка, ты же знаешь, она в психушке ставила «Гамлета»! Но я, извините, не могу и не буду ставить спектакли в пустом зрительном зале, сам для себя, потому что я еще не сошел с ума!
        А те, кто отнял у людей деньги, вот эти… господа ни за что на свете не пойдут в мой подвал на «Соколе», потому что им, извините, некогда, у них деньги делают деньги, и поэтому их жизнь закручена винтом! Зато у тех, кто уже не может жить без моего подвала и моего Моцарта, денег теперь нет. Последние деньги у них отняли эти безумные цены в магазинах, ведь очередь за дешевым товаром стала сейчас еще больше!
        Значит, я соберу Камерный театр и обращусь к актерам: скажите, кто из вас, молодых людей, готов поверить, что вы скоты? Не согласны? Спасибо. Я знал, что вы никогда не согласитесь с таким взглядом на свой народ.
        Поэтому я сделаю сейчас то, на что я прежде не решался: после гастролей в Японии, мы подписываем контракт с Европой на пять лет. То есть мы — мы все — не возвращаемся в Москву до тех пор, пока Россия не поймет, наконец, что если ей, России, предлагают вот такой, извините, капитализм, что если вместо собственных магазинов, вместо микояновской говядины или бабаевских конфет мы получаем «сникерсы» и мини-супермаркеты, то это все (послушайте старого человека!) делается не для того, чтобы Россия стала еще богаче, а для того, чтобы в один прекрасный день все эти подарки — отнять, объявить в стране кризис и призвать в Россию удалых молодцов с Запада: придите и владейте нами!
        Нельзя освободить народ, приведя сюда, пусть даже под видом реформаторов, людей другой внутренней культуры, то есть новых завоевателей! И иностранцы дураки: тянут к России руки… не понимают, что очень скоро… они будут уносить ноги…
        Есть три вида безделья — ничего не делать, делать плохо и делать не то, что надо. Нам бы только понять… как все-таки за короткий срок мы умудрились вырастить в нашей стране столько молодых негодяев?
        Ирина Ивановна лукаво смотрела на мужа:
        - Немцы, Боренька, заставят тебя ставить «Так поступают все женщины». Гендель им надоел.
        - А я, Ирочка, приведу им слова Бетховена: это порнография! Неужели Бетховен в Европе не авторитет?
        - Только порнография сейчас и продается! — засмеялась Ирина Ивановна. — Кашу ешь! Кризис культуры сейчас во всем мире. Молодежи, сам понимаешь, сначала была нужна сексуальная революция, теперь — нужна эстрада, пережившая сексуальную революцию! Светский дебют сегодня — это, Боренька, не Наташа Ростова на ее первом балу. Светский дебют — это когда молоденькую девушку в первый раз видят пьяной, вот как! Клиповое сознание — культура двадцать первого века, Борис, будет совершенно другой…
        Правда, больше всего может дать тот, кто все потерял, но это уж — как получится!
        Борис Александрович молчал. Он вдруг опять ушел в себя и сосредоточенно, как это умеют только старики, быстро-быстро пил чай.
        - Да-а… — наконец сказал он, поправляя очки, которые все время падали на нос, — для немцев «Так поступают все женщины», как для наших… для нынешних… реклама презервативов.
        - Приехали! — всплеснула руками Ирина Ивановна. — Нет, вы посмотрите на него! А презервативы тебе чем не угодили?!
        - Объясни, — Борис Александрович опять закинул очки на нос, — почему вот… реклама в России… когда ее разрешили… сразу стала национальным бедствием?!
        - Они хотят, Боренька, чтобы ты не заболел плохой болезнью!
        - Неправда! Вранье это! В Москве всегда были эпидемии — я же не заражался! — Борис Александрович резко отодвинул чай. — Тот, кто читает Пушкина, никогда не пойдет к проституткам и не заболеет плохой болезнью! Пушкина… Пушкина надо рекламировать!
        - Какой же ты смешной, — улыбнулась Ирина Ивановна. — Ты и в любви мне никогда не объяснялся!
        Борис Александрович удивленно поднял лицо:
        - Разумеется. А как иначе? Скажешь прямым текстом — сразу все пропало! Тайна уходит, любовь без тайны — это не любовь!
        Ленский шепчет: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Врет. Уселись под кустом, он гладит Ольге ручку и свою страсть, извольте видеть, объясняет!
        Любовь это такое же чудо, как северное сияние. Ирочка, можно объяснить северное сияние, скажи мне?!
        «Простите, вы любили когда-нибудь?» — я во вторник смотрел большую передачу по телевидению. «Да-а, любила, конечно любила…» — дама… в возрасте уже… эффектно так… поправляет прическу. — «Я любила очень красивого молодого человека, он мило за мной ухаживал…» А старушка одна вдруг… вздрогнула, — Борис Александрович перешел на шепот. — Она тихо-тихо на лавочке сидела, а к ней лезет девочка с микрофоном: «Вы любили когда-нибудь?» Послушайте, к ней пришли за ее тайной! А она эту тайну отдавать не хочет! Никому не хочет отдавать, тем более телевидению! Потому что она действительно любила… Девяносто девять процентов людей, живущих на земле… девяносто девять, Ирочка, вообще не знают, что такое любовь!
        «Ты меня любишь? — Люблю. — Пойдем в душ? — Пойдем. — Сначала я? — Ну, иди…»
        Какая гадость, все эти сериалы о любви, — прости Господи!
        - Время, время такое… — твердо сказала Ирина Ивановна.
        - Время? Нет! Чепуха! Россия всегда жила плохо. А это, Ирочка, пошлость, всего лишь пошлость!..
        Народный артист Советского Союза, лауреат шести Сталинских премий, профессор Борис Александрович Покровский ждал в гости выдающегося мастера, лучшего баса России Евгения Евгеньевича Нестеренко: возникла идея заново поставить «Хованщину» Мусоргского в Большом театре России…
        10
        
        В приемной Бурбулиса — страшная, пугающая тишина. Окна хмурились, но холодный, грязно-серый свет все-таки пробивался через большие, давно не чищенные гардины.
        - Жора… Жорочка, — слышишь? Люстру зажги. — Ирочка, секретарь Бурбулиса, любовалась своими ногтями. — Ж-жор-ра! Гражданин Недошивин! Помогите девушке как мужчина!
        Недошивин встал и включил свет.
        - Жорик, правду говорят, что ты еврей?
        - Да счас! Я из Рязани.
        - Вот и верь после этого людям… — вздохнула Ирочка. — А что, в Рязани евреев нет? Куда делись?
        Алешка залюбовался люстрой. Вот он, знаменитый «сталинский ампир»: люстра была огромной, из бронзы и — очень красивой.
        В Кремле все напоминало о Сталине. Сама атмосфера, сам воздух этих бесконечных кабинетов, приемных и коридоров были тоскливы. «Тяжело здесь Ельцину, — подумал Алешка. — Или каждый настоящий коммунист в душе все равно ученик Сталина, а?»
        Болтаясь по коридорам Кремля, Алешка становился дурак дураком. Он бывал здесь не раз, и всякий раз ему казалось, что кто-нибудь вот-вот подойдет к нему и схватит за шкирку и выкинет его на свежий воздух — на Красную площадь.
        Но когда двери высоких кабинетов все-таки открывались и высокое руководство, предлагая Алешке чай или кофе, удобно устраивалось в кресле для интервью, Алешка тут же начинал хамить — от страха.
        Высокое руководство мгновенно зажималось, принимая его хамство за настоящую журналистику.
        Хорошо быть интервьюером, ой как хорошо! Почему? Как почему? — Глупым людям всегда легче спрашивать, нежели чем умным отвечать!
        Алешка нервничал: уже час дня, а в два тридцать у него интервью с Руцким. Вице-президент сидел в Белом доме, в Кремль Руцкого не пускали.
        Недошивин тоже ерзал на стуле:
        - Геннадий Эдуардович вот-вот освободится… просто через минуточку. Крайне занят… ну что поделаешь… Хотите, господин Арзамасцев, кофейку…
        - Спасибо… — Алешка важничал. — Кофе-то я не очень…
        - Мутное не пьете, — Недошивин заулыбался, — как это правильно, Алексей Андреевич! В театре Сатиры был, знаете ли, такой артист — Тусузов. Он жил почти сто лет и никогда, даже летом, не уезжал из Москвы. Он так говорил: «Знаете, почему я до сих пор не помер? Во-первых, я ни разу в жизни не обедал дома. Во-вторых, никогда не пил ничего мутного…»
        Недошивин засмеялся.
        - А молоко? — поинтересовался Алешка.
        - Молоко?.. — Недошивин полез в карман за сигаретами. — Оно вроде не мутное, молоко. Оно же белое.
        - Белое, да… — Алешка кивнул головой.
        - Говорят, желудок после сорока… молоко не усваивает, — вздохнула Ирочка.
        - А сыр? — заинтересовался Алешка.
        - Там, где молоко, там и сыр.
        - Сколько же болезней на свете… — протянул Недошивин.
        - Ой, Жорик, не говори…
        На столике с телефонами пискнула, наконец, красная кнопка. Алешка что-то хотел сказать, но Недошивин вскочил:
        - Геннадий Эдуардович приглашает! Вот и дождались, слава богу!
        Алешка встал. Недошивин любовно сдунул с его свитера белую нитку, взял Алешку за плечи и легонько подтолкнул его к дверям:
        - Ни пуха ни пера, Алексей Андреевич!
        «Я че… на подвиг, что ли, иду?» — удивился Алешка.
        Он медленно, словно это была мина с часами, повернул ручку и легонько толкнул дверь:
        - Это я, Геннадий Эдуардович!
        Бурбулис всегда, в любую минуту, был спокоен, как вода в стакане.
        - Привет, Алеша. Иди сюда.
        «Встреча без галстуков», — догадался Алешка.
        - Все-таки у Мэрилин лицо совершеннейшей идиотки, — вздохнул Бурбулис и откинул в сторону «Огонек» с фотографией Мэрилин Монро. — Неужто она была любовницей Кеннеди?
        Бурбулис встал, сел на диван и показал Алешке место рядом с собой.
        - Из женщин, Алеша, я всегда боялся резвых глупышек… Выпьешь чего-нибудь?
        - Я не пью, Геннадий Эдуардович.
        - Я тоже… — поморщился Бурбулис. — Знаешь, Алексей, что такое демократия? Вот я так бы определил: это такой государственный строй, который подгоняет робкого и осаждает прыткого.
        «Класс! — подумал Алешка. — Интересно, он это сам сейчас придумал или советники подсказали?»
        - Вот ты, Алеша, умный и способный человек; нашу беседу я по-прежнему считаю своим самым серьезным интервью за весь прошлый год.
        - Я его в книгу включил, Геннадий Эдуардович. Второй том диалогов «Вокруг Кремля».
        - Кто издает?
        - АПН…
        - Будут проблемы… ты скажи. С бумагой, например.
        - Спасибо, Геннадий Эдуардович, — важно кивнул Алешка. — Спасибо.
        Бурбулис смотрел на него так, будто он — цветок в оранжерее.
        - Люди, которые будут жить в двадцать первом веке, Алеша, уже родились. Ты ведь не женат, я знаю? Все время на работе? Значит, отдавая всего себя работе, нашему делу, Борису Николаевичу и нам, его соратникам… ты сегодня строишь не только свое будущее, но и свою личность — согласен со мной? И я, Борис Николаевич… мы все, Алеша, очень рациональны в общении с людьми. Сейчас возникла потребность временного союза двух типов культур: книжной… я бы так определил эту культуру, и командно-волевой. Ты должен, Алеша, понимать: сегодня Борис Николаевич освобождается от всех своих предрассудков и помогает освободиться от предрассудков другим гражданам — каждому от своих.
        Политик, я считаю, не должен быть слишком умен. Очень умный политик видит, что большая часть стоящих перед ним задач совершенно неразрешима. Но если ты с нами, если ты в нашей команде, ты можешь быть совершенно спокоен: двадцать первый век — твой! А от тебя, взамен, требуется только одно: доверие к себе и полное доверие Президенту. Второе условие. Ничему не удивляться — ничему и никогда. Свобода есть испытание, свобода, сам выбор свободы, это мучительный выбор. А Борис Николаевич так устроен, что его личная культура «мучительного выбора» не предусматривает.
        У Бориса Николаевича — по-другому: чем проблема сложнее, многофакторнее, тем больше ему хочется сразу проблему упростить. Его утомляет излишняя детализированность… — но что делать, Алеша, у каждого человека присутствуют свои обидные слабости! Короче, так: от имени Бориса Николаевича, я с удовольствием предлагаю тебе работу в Кремле — в пресс-службе Президента. Вот так, Алеш-кин! Не ожидал?
        Алешка был готов к любым неожиданностям. Но не к таким.
        - Конечно нет, Геннадий Эдуардович…
        - Маленький ты еще, — улыбнулся Бурбулис, растворяясь в своей улыбке. — Впрочем, молодость, Алешкин, это тот недостаток, который быстро проходит… как известно.
        Алешка заметил, что улыбка у Бурбулиса — почти женская.
        - Теперь о твоих функциях, — Бурбулис сразу стал очень серьезен. — Они, Алексей, у тебя совершенно особые, то есть все, о чем мы говорим, это anter nu, на ушко, так сказать, не для чужих.
        «Вон че… — подумал Алешка, — дядька Боднарук был прав. Меня даже не спрашивают, надо мне это все или нет…»
        - Не скрою… — Бурбулис чуть-чуть подался вперед и наклонил голову, — ты нужен мне, прежде всего мне, понимаешь? Ты будешь выстраивать… именно выстраивать, Алеша… мои отношения с вашим братом — журналистом. Причем выстраивать их неторопливо, словно камушек к камушку; будешь отбирать умных и преданных нашему делу людей. Будешь публиковать статьи против наших противников. Не только коммунистов, они у нас живые мертвецы; куда опасней, мой друг, иные люди, которые сейчас вроде бы с нами, но на самом деле это все те же «красные директора» — Скоков, например.
        Еще опаснее Руцкой. Вот с кем у нас открытая война!
        Ты обязан знать все, что пишут обо мне газеты. Запоминать имена тех, кто пишет негативно, встречаться с этими людьми, если это, конечно, не «Советская Россия» и не «Правда», — ты парень контактный, легкий, вот и будешь… да? превращать моих врагов в моих же друзей, ибо дружба со мной гораздо продуктивнее и умнее, чем борьба. Это ясно? Ты все понял, Алеша?.. Надо начинать строить образ Бурбулиса! Настоящий образ! Не линейный! Каждый из нас ни на кого не похож, так ведь?.. Свяжись с Карауловым из «Независимой газеты», с Леней Млечиным — работайте, мальчики! Но знай, в твоем лице, Алеша, мне нужен человек родной. Как жена, допустим… Или — как сын. Мы поможем тебе перебраться в Москву из твоей деревеньки, сделаем квартирку, небольшую, но уютную, чтобы ты и я могли бы контактировать неформально, так сказать, сугубо дружески, как родные люди. Мы с тобой, Алеша, быстро найдем общий язык, я так чувствую, я… редко ошибаюсь… — ну что, я не прав?..
        Услышав про жену, Алешка все понял и теперь — тихо веселился. «Как я ему… — а?» — мелькнула мысль.
        - Вы правы! Вы ужасно правы, Геннадий Эдуардович!
        - Ну вот и славно! Какая ты умница, Алеша!
        Он, казалось, был очень доволен.
        - Вы мне очень симпатичны, Геннадий Эдуардович. Как политик.
        Бурбулис быстро повернул голову:
        - Ну-ка, посмотри мне в глаза! А как человек? Как мужчина?
        - Тем более как человек, — добавил Алешка. — Только не пойму, Геннадий Эдуардович… зачем меня из «Известий» выгнали?
        - Чтобы ты, — Бурбулис мягко улыбнулся, — почувствовал вкус к теневой политике, Алеша. «Известия» от тебя никуда не уйдут, захочешь — вернешься, причем с повышением!
        - Когда приступать?
        - Ты уже приступил. Теперь скажи… — Бурбулис пристально посмотрел на Алешку, — тебя ничто не смущает?
        - А я не девочка, Геннадий Эдуардович!
        - Вот и славно! Вот и славно, Алеша, что ты не девочка… Я все понял, меня это устраивает. Приступай к работе!
        - Можно не сразу, Геннадий Эдуардович? — Алешка встал. — Через полчаса у меня интервью с Руцким, в воскресенье Руцкой летит в Тегеран и берет меня с собой.
        Бурбулис откинулся на стуле, потом встал и прошелся по кабинету.
        Он ходил тихо-тихо, по-кошачьи; Алешка сразу обратил внимание, что на Бурбулисе не легкие ботинки, как у всех, а домашние тапочки.
        - Опасная дружба, Алеша! — наконец сказал он. Вице-президент России Руцкой — подлая фигура. И временная. А дружить надо с постоянными людьми, так я считаю, мой друг. Не с юродивыми.
        - Да… какая там дружба! — Алешка махнул рукой. — Просто я… вообще нигде не был, даже в Турции, а мне… обещали интервью с Хекматьяром.
        - Кто обещал? — Бурбулис внимательно посмотрел на Алешку.
        - Андрей Федоров.
        - Это из МИДа?
        - Теперь он советник Руцкого.
        - Опасная дружба! — повторил Бурбулис и вдруг — опять улыбнулся.
        Он уселся на диванчик из черной кожи и как-то сладко-сладко взглянул на Алешку.
        - Могу не ехать, Геннадий Эдуардович…
        - Ладно, гуляй! Текст Руцкого сразу закинь Недошивину. Как приедешь, пиши заявление. А еще лучше… — Бурбулис задумчиво барабанил пальцами по собственной коленке, — лучше… пиши-ка его прямо сейчас. Там, в приемной…
        Бурбулис вдруг вскочил и резко подошел к Алешке:
        - Учти, Алексей, я ведь… — человек преданный… — он смотрел на него как на сына. — И я — человек с тайной… Да и ты, я же вижу… человек с тайной. Тайна сия… сам понимаешь… велика есть, ибо в своих высших проявлениях любовь, Алексей, всегда затрагивает те же струны души, что и смерть. Ты… Ты понимаешь меня?..
        Вопрос повис в воздухе.
        - А как же, Геннадий Эдуардович… — Алешка кивнул головой. — Что ж тут не понять…
        На самом деле, он вообще ничего не понимал.
        - Ну а теперь иди.
        - До свидания, Геннадий Эдуардович!
        - Привет.
        Алешку душил смех.
        Случайно или не случайно, но Недошивин был в приемной.
        - Ну как, Алексей Андреевич?
        - Нормально… Жора. А можно листик?
        - Господи, для вас… — засуетился Недошивин, — за честь почту, за честь…
        «Государственному секретарю Российской Федерации господину Бурбулису Г.Э.
        Прошу согласия на мою работу в пресс-службе Президента РСФСР…»
        Недошивин аккуратно заглянул через плечо.
        - Поздравляю, Алексей Андреевич!
        - Рано пока, — возразил Алешка и вдруг громко, отчаянно захохотал.
        - Что случилось? — подлетел Недошивин. — Может, водички?
        Он привык к тому, что люди от Бурбулиса выходили в разном настроении.
        - Ничего, ничего!.. — Алешка весело взглянул на Недошивина. — Это я от радости, Жора, от радости… так сказать…
        11
        
        Александр Исаевич ходил и ходил вдоль забора — если бы в Кавендише была весна, забор, конечно, был бы уже цветущей изгородью, но сейчас осень, гадко, да еще ветры, постоянные ветры; Кавендиш — это гигантская аэродинамическая труба, где ветер быстро превращается в стихию.
        Александр Исаевич так и не привык к холодам, не сумел. Советские лагерники (как и партизаны в войну) не боялись холодов, не замечали их; «на зоне» не было, например, гриппа, ни одной эпидемии за все эти страшные годы — исторический факт!
        А у Александра Исаевича — привычка: когда он думал — он ходил, мерил землю (или балкон, у него был длинный-длинный балкон) ногами. Мыслить — это работа, нельзя, невозможно, мыслить и… завтракать, например, — невозможно!
        Живя уединенно, Александр Исаевич нуждался в еще большем уединении. Люди тяготили его, а семья, Наталья Дмитриевна, их дети, это обязанность, его долг перед жизнью, если угодно, но не более того; Александр Исаевич уходил в кабинет, к дивану, садился поудобнее и… закрывал глаза.
        Какая это сладость — думать! Искать в себе, выписывать мысль! Как тащит его, тащит к себе одиночество!
        Александр Исаевич умел смотреть в свои собственные глубины, ему всегда — всегда! — был интересен прежде всего он сам, Александр Солженицын; зачем ему кто-то, если там, в его глубинах, в его душе — целая страна?
        Он мог бы часами, наверное, сидеть на этом протертом диване, но почему-то главные решения являлись ему только когда он ходил — с блокнотам и шариковой ручкой, которая пишет фломастером, похожим на чернила.
        Блокнот и ручка всегда были рядом с ним. Александр Исаевич имел замечательную привычку трястись над своими тетрадками, блокнотами, записными книжками, тем более — рукописями. Вместо жизни у него всегда был здоровый образ жизни; он завидовал Пушкину, который писал по утрам, лежа в кровати и небрежно скидывая написанные странички (не пронумерованные!) на пол, — Александр Исаевич презирал гениальную, но пижонскую иронию Бориса Пастернака: если ты знаешь, что ты — нужен, не стесняйся, позови себя сам, не жди, когда тебя позовут другие (да и позовут ли?..).
        Нельзя, очень трудно в России без самозванства; Александр Исаевич всегда звал себя сам — на работу, на создание, на подвиг, на каторгу. Он знал, что он творит подвиг, что «Архипелаг» — это подвиг, «Красное Колесо» — дважды подвиг!
        И он сам, в этом ценность, сам звал себя на этот труд, и хотя все мы «умираем неизвестными», Александр Исаевич не желал умирать «по-русски» («жизнь равняет всех людей, смерть выдвигает выдающихся»); весь мир — перед ним и он — перед всем миром — вот формула его жизни в Кавендише.
        В доме было тесно; Александр Исаевич наскоро одевался и выходил во двор — пошептаться с забором, как он говорил…
        Этот забор, живую изгородь, Александр Исаевич любил еще больше, чем свой письменный стол. За забором ему было хорошо и комфортно; он мог неделями не выходить на улицу, к людям, да и улицы в Кавендише были мало похожи на улицы, кругом лес, сплошной лес, больше, правда, похожий на парк, — в Америке все леса похожи на парк!
        Американские города на границе с Канадой, проведенной, как известно, по линейке, это и в самом деле окраина страны; здесь, в Пяти Ручьях (так он окрестил свою окраину ), это видно невооруженным глазом: Кавендиш — глухой городишко, самое высокое здание — пожарная каланча, жизнь, машины, рестораны — только в центре, но в ресторанах Александр Исаевич всегда, еще с Москвы, находил «душевное запустение» и бывал в них только когда приглашал кто-то из друзей или издателей.
        Он ходил вдоль забора (здесь, наедине с забором, он у себя ) и разговаривал — молча — с самим собой.
        Старик и его забор — за ним, за забором, чужой мир, бешеный и опасный, подлый, в котором изо дня в день накапливается злость, прежде всего злость, где все (по сути) уже предопределено, прописано заранее, наперед, раз и навсегда, то есть все скука, именно так — скука!
        Он сразу признал этот мир, Соединенные Штаты, ненастоящим и спрятался от Америки за своим забором; его мысли были далеко-далеко, не здесь… в Петрограде, в красном Петрограде, откуда и катится сейчас его Красное Колесо: «если позван на бой, да еще в таких превосходных обстоятельствах, — иди и служи России!..»
        Ельцин озлобил всю страну — Александр Исаевич хорошо это видел. Он внимательно читал московские газеты и — тревожился. Просто комок иной раз приступал к горлу: Господи, что же там происходит на самом деле ?
        Солженицын жизнь положил на то, чтобы советская коммунистическая партия рухнула, чтобы эти граждане, коммунисты, исчезли, Красное Колесо остановилось. Но тот строй, точнее, режим, который сменил сейчас коммунистов, был еще ужаснее: демократия демократией, но с водой, кажется, выплеснули и самого ребенка — страну.
        Злоба в России — это такая штука, с которой надо обращаться очень осторожно. Иначе злоба, русская злоба, все выжгет вокруг себя, как в России бывало уже не раз, — злость.
        Отшельник — да, отшельник, Моисей в бескрайней пустыне, имя которой — весь мир; только за Моисеем, если верить легенде, была толпа измученных евреев… да и пустыня, сама пустыня — это космос, настоящий космос, дорога к покою, к великой, сияющей красоте. — Александр Исаевич не сомневался, что за ним, за его спиной, тоже толпа, но они, эти люди, его знакомые и незнакомые ученики, совершенно не обязаны его видеть, более того — не должны его видеть часто, ибо он — отшельник, действительно отшельник, таков невидимый стержень его жизни.
        Рейган, президент страны, давшей ему приют (и главные деньги), однажды пригласил его в Белый дом.
        Александр Исаевич ответил телеграммой: если вы, мистер Президент, будете в Вермонте и выберется у вас свободная минута — пожалуйте в гости, буду рад.
        Наташа пирог испечет!
        Один из его героев, уважаемых героев, мечтал (в советском концлагере), чтобы американцы бросили на Россию, на Сталина, на все его обкомы-райкомы, на всех коммунистов сразу атомную бомбу: «Если бы мне, Глебу, сказали сейчас: вот летит самолет, на ем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронят под лестницей, и семью твою перекроет, и еще мильен людей, но с вами — Отца Усатого и все заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ, по лагерям, по колхозам, по лесхозам? — Да, кидай, рушь, потому что нет больше терпежу! Терпежу — не осталось!»
        Черт с ним, с «мильеном», раз «терпежу» нет, пусть погибнет великий народ, будет еще одна Хиросима, лишь бы Отец Усатый сгорел бы, к черту, в этом огне, — а не вышло ли так, что он, Александр Исаевич, вдруг промахнулся; чего-то не понял, а?
        Эта мысль-догадка не давала ему покоя.
        Рабинович стрельнул, стрельнул — промахнулся,
        И попал немножечко в меня…
        Что ж это за стрелки-то тогда вышли на охоту — а, елки-палки?..
        Метили в коммунистов, а попали в народ?
        Тайна как введение в его литературу, не в книги, нет, — в его труды, в его узлы — труды великого каторжника, рассчитанные на бессмертие, на интеллект читателя, на долгий-долгий послезавтрашний день…
        «Только твои слова будут памятником этих лет, больше сказать некому…»
        Холод, дурацкий холод: ничто не портит любой пейзаж так, как ветер и пурга из снежной пыли.
        Иногда ему казалось, что забор в Пяти Ручьях, это вовсе не забор (он и на забор-то не похож), а какое-то живое существо, которое пристально за ним наблюдает: Александр Исаевич знал, что однажды был определен ему срок умереть. Да, смерть приходила за ним, но остановилась вдруг прямо на пороге: сроки отодвинулись; жуткую (с куриное яйцо) раковую опухоль в его теле кто-то… кто? Бог?., обшил намертво такой «кожей», что даже метастазы ее не разорвали… — В эту минуту Александр Исаевич действительно почувствовал, как на его плечо легла рука Небожителя, благословляя его на особый труд. Такие подарки не делаются по случаю, нет; теперь Александр Исаевич не сомневался, что жить он будет долго, очень долго, ибо у него появилась миссия: он обязан (Господь обязал) разобраться с дьяволом — Владимир Ульянов по кличке «Ленин».
        И покатилось «Красное Колесо»…
        Оно застряло почти сразу, запуталось в первых же «узлах».
        Разве Александр Исаевич мог знать, что он проиграет эту битву?
        Словно форточка вдруг захлопнулась: почему-то исчез свежий воздух, текст задыхался, его строчки работали с трудом. Слова, мысли — есть, их много, они теснятся, налезают друг на друга, но энергии (жизни) в них нет.
        Тяжелая печать легла на его лицо: Александр Исаевич был похож на старца Зосиму, огромный лоб со следами вулканической работы мозга, худые щеки с линией оврагов…
        Казалось, не живое это лицо, смертная маска.
        «Красное Колесо», последний том, последний Узел, его борьба с самим собой, — книга распухала и становилась невыносимой.
        Да, он совсем не любил Америку, думал (когда выгоняли) поселиться в Норвегии, на фьордах, но он был обязан сохранить себя для литературы, для борьбы, а Норвегия, если бы СССР развязал войну против Англии (Солженицын не сомневался, что война с англичанами будет, обязательно будет), — Норвегия станет первой, самой кровавой добычей Брежнева и Андропова. И отсюда, от фьордов, советские «Тополя» будут бить по Лондону и Эдинбургу… («Почти нельзя было выбрать для жительства более жаркого места, чем этот холодный скальный край… — записывает он в дневнике. — Я понял, что в Норвегии мне не жить. Дракон не выбрасывает из пасти дважды»…)
        Ему казалось, что третья мировая война неизбежна и начнет ее именно Андропов, имевший, как известно, безграничное влияние на Леонида Ильича.
        Он никого не боялся, но жил с вечным страхом в душе.
        Это не трусость, нет, куда там! Это именно страх.
        Не сделать. Не успеть. Не договорить.
        Потому и не торопился Александр Исаевич в Россию, не летел в Москву (в Питер, в Рязань…) на всех парах, как Ленин когда-то — в опломбированном вагоне.
        …Забор, забор — такое ощущение, он, этот забор, и его перегородил пополам…
        Дьявол выскочил непобежденным.
        Он писал о стране, в которой ничего нельзя изменить, тем более перестройкой.
        Александр Исаевич пришел к мысли (и тут же, вздрогнув, прогнал ее от себя), что демократия — погубит Россию.
        Он старился на глазах.
        Как понять Шаламова? «Новый мир» публикует Солженицына, лагерная вещь: Шаламов присылает в ответ длинное письмо, хвалит-хвалит… и вдруг — гнев, прорывается гнев: блатарей, Александр Исаевич, в вашем лагере нет, лагерь у вас без вшей, служба охраны не отвечает за план и не выбивает его прикладами! Кот… — по лагерю гуляет кот! И зэки его не съели?!.. Получается, что автор, сам Александр Исаевич, вроде как и не сидел вовсе: если у него в бараке живет кот, если урки меряют махорку стаканом, хлеб оставляют в матрасе, и этот хлеб никто не ворует, если в бараках тепло, даже уютно, если в столовой есть ложки!.. — «…где этот чудный лагерь? — кричит Шаламов. — Хоть бы годок в нем посидеть!
        Шесть страниц похвал — вдруг выскакивает этот абзац, написанный, видно, уже поздно вечером, под водочку, а водка, как известно, самый честный напиток на свете, с эффектом…
        Да, все в жизни Александра Исаевича было в меру, так распорядилась судьба: фронт, лагерь, Рязань, «Новый мир», Хрущев… — все в меру, всего в меру, из года в год.
        Так что теперь? Если судьба положила ему, Солженицыну, всего в меру (Александр Исаевич не верил в неуправляемость судьба), если он (его выбор?) литературу принес в жертву… даже не ГУЛАГУ, нет, конечно, он пожертвовал литературой ради подвига… Тогда каковы итоги? Все говорят о подвиге, а Солженицын — литератор, самое главное, вроде как — попутная тема. (Так, кстати, было и с «Бабьим яром» у Евтушенко, читатель принял поэму как поступок, литература — второе дело, главное — поступок, хотя стихи получились, стихи звучат как набат!)
        Шаламов — настоящий гений и по-настоящему несчастный человек. Один из итогов — его письмо? Абзац про кота, многое перечеркнувший.
        Александр Исаевич, фонд Солженицына лишил Шаламова помощи, и он умер в сумасшедшем доме… — но разве он, Александр Солженицын, виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», но не «Колымские рассказы» (Твардовский ни за что на свете не передал бы рукопись Шаламова первому секретарю ЦК, это было бы как несостоявшееся самоубийство)… Разве он, Солженицын, виноват, что его вдруг выдвигают на Ленинскую премию, а Шаламов — вскоре — погибнет в психушке?
        Наталья Дмитриевна раскрыла окно:
        - Обед! Саша! Обед!
        У Александра Исаевича был железный режим, лагерный.
        Ветер завыл еще сильнее, просто взбесился. Страничка в блокноте, заложенная огрызком карандаша, осталась совершенно чистой.
        Открыв дверь, он долго, по-крестьянски, вытирал ноги.
        - Из Москвы звонил некто Полторанин, — доложила Наташа, — новый… у них там… начальник.
        - И… что хочет… господин? — Александр Исаевич бережно положил шапку на полку и повесил шубу. — Зачем… звонил?
        - Хочет, чтоб мы скорее возвращались в Россию, если одним словом.
        - Ишь ты…
        - Говорит, Ельцин просит. Все в силе. Все, о чем говорили летом.
        - Вон как…
        - Сегодня пельмени.
        - Вот и благо…
        У него был особый язык, чисто русский, с мелодией…
        Александр Исаевич прошел к столу — чинно, не спеша. Все, как всегда: огромные напольные часы отбили два тридцать дня.
        Часы русские, со звоном, видно купеческие, старые…
        Да, да: дурацкая, конечно, затея, вредная — поселиться в Штатах; если не Норвегия, лучше всего, конечно, была бы Финляндия. Но Урхо Калева Кекконен, Президент республики, был платным агентом советской госбезопасности, то есть корни — заложены… и какие! КГБ там всюду (так информировали американцы). Урхо Кекконен и Индира Ганди — самый большой успех КГБ в нелегком деле вербовки платных (лучше бесплатных, конечно) «агентов влияния», хотя Индира Ганди (богатейшая женщина, между прочим) стоила Советскому Союзу двести тысяч долларов в квартал. (В КГБ плановое ведение хозяйства, поквартальное!) СССР не жалел денег на шпионаж — знатоки-американцы предупреждали Александра Исаевича, что бюджет внешней разведки в Советах (только разведки) намного больше, скажем, чем все государственные расходы на межконтинентальные ракеты, хотя любая ракета в СССР — ручной сборки, разумеется…
        Солженицын не верил Ельцину, чувствовал в нем заложенную подлость.
        Он так и жил все последние годы — с ощущением личной катастрофы.
        Ельцин звонил в Вермонт в прошлом году: Солженицын сорок минут объяснял ему, что демократия в России (если все и дальше так пойдет) мгновенно себя исчерпает; Ельцин слушал вполуха, вяло повторял, что Россия ждет «великого сына» домой, и — зевал, это было слышно даже через океан… да-да, именно так — зевал…
        Обед Александра Исаевича на обед не похож, привычка есть мало: куцый салатик и шесть пельменей в бульоне, зато на десерт — черный чай с мороженым.
        Дьявол, похоже, задался целью снести Россию под корень, дьявол в России наплодил дьяволят, они в России повсюду, они и сегодня везде…
        Александр Исаевич принялся за пельмени — еда деревенская, чистая, он любил все простое, он наслаждался простотой, ел молча, вкусно, собирая ладонью упавшие крошки.
        Если он молчал, Наташа тоже молчала, берегла его покой.
        - Хорошие пельмени, — Александр Исаевич тщательно вытер салфеткой губы. — Удались на славу. Хорошо бы, знаешь, карасей… раздобыть. И в сметану!
        - Какие зимой… караси…
        У них уговор: ни слова о работе, о текстах, пока Александр Исаевич — молчит.
        Он медленно, степенно встал из-за стола.
        - Чай?
        - Пришли в кабинет.
        - А Полторанин? Если позвонит…
        - Суесловие. У них там еще сто раз все переменится… у Полтораниных. Они сами не знают, что сейчас строят… Ни чертежей, ни плана… Такой дом обязательно рухнет. Докатим «Колесо», тогда поедем. Если дом у них… устоит…
        Александр Исаевич пошел в кабинет, но вдруг резко обернулся в дверях.
        - Пусть пока ждут, короче говоря. Мы вернемся в Россию, только когда придет пора умирать, а умирать нынче — рано, книгу надо закончить.
        Он скрылся за дверью.
        Полторанин действительно позвонил на следующий день, и Наталья Дмитриевна ответила, что Александр Исаевич очень занят, дописывает «Красное Колесо», поэтому в ближайший год они вряд ли соберутся в Москву, хотя тоска по России адская.
        Книга держит.
        Полторанин сказал, что Президент создаст Александру Исаевичу все условия для работы.
        - Спасибо, — поблагодарила Наталья Дмитриевна и положила трубку.
        «Где в Америке найти карасей? — рассуждала она, — вот где?»
        Впрочем, рыбу Солженицын не любил, особенно морскую, иное дело пельмени или картошка с салом по-домашнему, хотя сало в Кавендише — тоже проблема, за салом в Канаду надо ехать, к братьям-украинцам.
        Спросить о сале можно было бы, конечно, в Москве, самолеты летают каждый день… да и карасей можно послать, заморозить и послать, дело не хитрое, но все это хлопоты, а на хлопоты времени нет, очень много, как всегда, литературной работы…
        12
        
        Егорка собрался ехать в Москву с единственной целью — убить Горбачева, если повезет — то и Ельцина. Но сначала Горбачева, в Ачинске его не любили больше всех.
        На билет собирали тремя дворами. Своих денег у Егорки не было, да и при чем тут, спрашивается, свои деньги — дело-то государственное, народное…
        Олеша насмешничал: с такой-то рожей — и в Москву! Нет, Егорка твердо-твердо знал: хошь спасти завод от назаровских — убирай Горбачева и Ельцина, иначе будет одно предательство. А если к власти придет нормальный человек, он быстро рассует кооператоров по тюрьмам, сделает нормальные цены и жизнь окажется в радость.
        - Водка бу как при Брежневе, — доказывал Егорка. — Ты понимаешь?
        Олеша не верил.
        - Поздно! Нищие мы. Это все Ленин изгадил. А потому правители в России — противо народу. Был бы Ленин честный — залез бы на броневик… так, мол, и так, господа хорошие, сам я, видите, не здешний, из-за границ явилси, порядков ваших не знаю, живу в шалаше…
        Олеша иногда читал «Комсомольскую правду».
        Красноярье — центр России; земли отсюда поровну что до Бреста, что до Магадана — три с лишним тысячи верст…
        Егорка знал: если он, Егор Решетников, не спасет комбинат от назаровских, его никто не спасет, завалится предприятие. И Ачинск погибнет, всем тогда уезжать. А куда уезжать-то?..
        Велика Россия, но отступать некуда, кому в России чужие нужны?
        Горбачев — врал, Ельцин — стал врать. Что он когда по Москве пешком бродил, народу руки жал, он что, сказал кому-нибудь, какие при ем цены в магазинах будут?
        Теперь шпана разная заводы покупает — назаровские, блин! Тюрьма по ним плачет, а Ельцин их в люди выводит! Или, мож, они и с ним делятся — а?
        Нет, грохнуть их всех — праздник будет! Город вздохнет. Напарник нужен, а его вот и нет, как раз, вдвоем-то веселее поди, это ж ясно…
        Егорка решил серьезно посоветоваться с Олешей и пригласил Борис Борисыча — самого умного в Ачинске мужика.
        Беседовать в квартире было как-то глупо, Егорка боялся прослушки, есть такие устройства, в кино показывали. А дело это особое, тонкое, без пол-литры не разберешься, но и пить, конечно, надо с умом. Если в «Огнях Сибири» — никаких денег не хватит, там цены — о! Поэтому Егорка выбрал фабрику-кухню (при комбинате), хотя на фабрике-кухне он обычно не пил, брезговал. Горячее здесь давали аж до девяти, правда, пельмени исчезали где-то к семи вечера и оставалась только тушеная капуста.
        Водку народ приносил с собой. Если не хватало, тетя Нина, хозяйка, давала в долг, причем по-божески, но — с учетом инфляции.
        Перед тем, как войти на фабрику-кухню и подняться (к родным алконавтам) на второй этаж, Егорка долго кружил по улицам, боялся «хвоста».
        - На отелю тебе скинемси, — уверял Борис Борисыч, — Москва деньгу любит, факт, так шо скинемси. Но условие: сначала Горбачев должон мне мое отдать — понял? Деньгу мою.
        - Так у него, поди, при себе-то не бу, — засомневался Олеша.
        В главных вопросах он всегда был честен.
        - Бу не бу — че за чемор?.. — отрезал Борис Борисыч. — Слышь, Алексей, он его стукнет, — Борис Борисыч кивнул на Егорку, — а я ж с кого тогда долг получу? Он мне знашь скока должен?
        - Скоко? — заинтересовался Егорка.
        - До хера, во скоко!
        Первый стакан входил эффектно, как язычок пламени. Чтобы жар в горле не исчезал, нужно быстро принять второй, тогда пожар идет уже по всему телу, а это — утешение!
        Борис Борисыч нагнулся к Егорке:
        - Горбатый, сука, должен мне тридцать шесть ведер — п-понял? Я нормально считаю, по двадцать пять, не какие-нибудь там… тыры-пыры…
        Борис Борисыч медленно, степенно выпил стакан до дна.
        - А в ведрах шо ж? — не понял Олеша.
        Он пьянел очень быстро и получить настоящий кайф уже не мог — отключался.
        - Э-а! — Борис Борисыч попытался было встать, но у него это уже не получилось. — Я как считаю?! Я честно считаю! М-мне чужого… — бля, не в-возьму!
        Борис Борисыч сунул руку за ватник и выхватил листочек школьной тетрадки.
        - Тут все по справедливости… — смотрите!
        Его руки тряслись, в глазах появилась кровь:
        - При Леониде Ильиче… бывают, бл, в жизни шутки, сказал петух, слезая с утки… я покупал на зарплату пятьдесят семь водок… — помнишь, «Русская» была… с красной по белому на этикетке… вот! Знача, смотрим: должность мне не прибавили, денег тоже… тады ж па-а-чему, скажи, я ноне с получки могу взять токмо четырнадцать бутылей — а? И все! Точка! Во шо эта сука сделала!
        Пятьдесят семь м… м-минус че-ты — тырнадцать… — Борис Борисыч задрожал, — чистый убыток — сорок бутылей с гаком!.. Н-ну не сука, а? Сорок с гаком каждый месяц, — это ж диверсия! Он же… он — терминатор, бл, он враг народа, потому как с-считаем: он в марте явился, восемьдесят пятый, я проверял. Нн-ноне шо? нояб девянос-второй. Знача, кажный год… недостача в семье… п-пятьсот… пятьсот семнадцать пузырей… вот шо эта сука устроила, во как над русским народом, знача, измыватся, да его б… да я…
        Борис Борисыч задыхался.
        - Скока он при власти был? Шесть лет!.. Выходит… тридцать шесть ведер по двадцать пять литров кажное — море, море ушло… это, бл, не п-преступление?!
        Олеша, силившийся хоть что-то понять, вдруг вскрикнул, откинул стул и пошел куда-то (неизвестно куда), задевая столики.
        - Налей… — тихо попросил Борис Борисыч. Вокруг гудела, лениво переругивалась столовая, грязные пьяные слова и словечки повисали в воздухе, цепляясь за клубы табачного дыма. Трезвых здесь не было.
        - Налей! — повторил Борис Борисыч, — горит же все…
        На халяву — и уксус сладкий…
        Егорка налил стакан, пододвинул его к Борис Борисычу, но сам пить не стал.
        - Зачем Горбачев нас… так… а, Борисыч? Да и Ельцин, бл!
        - Жизни нашей не знают. Потому все.
        Он поднял стакан и тут же, не раздумывая, кинул водку в рот. Не пролилось ни капли — а еще говорят, русские не умеют пить!
        - Перестарались они… — подытожил Борис Борисыч. — Ум за разум… короче, памха б его побрала…
        Если уж пить, так по-настоящему, чтоб захлебываться: водку вроде как водкой и закусываешь.
        Егорка вроде бы о чем-то пьяно думал, но сам не понимал о чем.
        - Горбачев-то… прячется поди… — изрыгнул, наконец, Борис Борисыч.
        Разговор не получался.
        Есть все-таки в водке огромный недостаток: люди от вина пьянеют медленно, красиво, а водка, сволочь, может подвести: подрубает сразу, ударом, под дых.
        А когда он получится, этот удар, — ба-альшой вопрос. Глаза Борис Борисыча налились чем-то похожим на кровь, но больше от обиды: русский человек ужасно не любит, если его, не дай бог, считают дураком.
        Егорка взял котлеты с пюре, но к котлетам даже не притронулся.
        - Прячется, точно… С-сука потому что.
        Борис Борисыч отяжелел, голова клонилась к столу, но он упрямо откидывал голову назад, будто боролся со сном.
        - Ты… Егорий… м-ме-ня… да? — вдруг крикнул Борис Борисыч.
        - Уважаю, — кивнул головой Егорка.
        - Тогда… брось это дело, понял? Никто нас не защитит!
        - Почему?
        - Человека нет… — Борис Борисыч ронял голову на стол.
        - А кто же нужон? — удивился Егорка.
        - Сталин. Такой, как он… — п-пон-нял? Он забижал, потому что грузин, но забижал-то тех, кто нужон ему был, а таки, как мы, жили ж как люди!
        А сча мы — не люди… Кончились мы… как люди… — понял? Говно мы. Выиграт в Роси-рос-сии… — Борис Борисыч старательно выговаривал каждое слово, — выиграет в Рос-сы-и тока тот, кто сразу со-бразит, что Россия… маткин берег, батькин край… — это шабашка, потому что жопа мы, не народ, любой блудяга к нам с лихом заскочит, бутыль выставит, жополизнется — заколотит, сука, на горбах на наших и — фить! Нету его, отвалил, а сами мы… ничего уже не могем… — не страна мы… шабашка…
        Борис Борисыч не справился с головой, и она свалилась на стол.
        - Они б-боятся нас… — промычал он, — а нас нет!
        Через секунду он уже спал. И это был мертвый сон.
        Водка врезала и по Егорке: столовая вдруг свалилась куда-то вбок и плыла, плыла, растекаясь в клубах дыма. Тетя Нина достала допотопный, еще с катушками, магнитофон, и в столовую ворвался старый голос Вадима Козина, магаданские записи:
        Магадан, Магадан, чудный город на севере дальнем,
        Магадан, Магадан, ты счастье мое — Магадан…
        Как Магадан может быть счастьем?.. Как?..
        Егорка схватил стакан, быстро, без удовольствия допил его и пододвинул к себе холодную котлету.
        - Ты что, Нинок, котлеты на моче стряпаешь? — заорал кто-то из зала.
        Тетя Нина широко, по-доброму улыбнулась:
        - Не хошь — не жри!..
        - Деньги вертай! — не унимался кто-то.
        - Манушку покажь! Нинка! Покажь!..
        - Ну ты, бля… — удивилась тетя Нина. — Не дож-ждесси!
        - Покажь… покажь потроха…
        - Во, нахрап… — добродушно удивилась она…
        Сквозь полудрему Егорке почудилось, что рядом с ним кто-то плачет.
        Он не сразу узнал Олешу: его физиономия разбухла, Олеша не мог говорить, только тыкал в Егорку листом бумаги.
        - Че? — не понял Егорка. — Че с тобой?
        - Ты… че? А ниче! — взвизгнул Олеша. — Тридцать два ведра… — п-понял? Тридцать два ведра!
        Борис Борисыч, удачно сложившийся пополам, вдруг рыгнул и упал на пол. Олеша рухнул рядом с Борис Борисычем и вцепился в него обеими руками:
        - Тридцать два ведра — слышь… слышь!.. Тридцать два ведра!..
        Борис Борисыч не слышал. Его башка послушно крутилась в Олешиных руках и тут же падала обратно на пол.
        - Суки, с-суки, с-с-суки! — вопил Олеша.
        Егорка встал и медленно по стенке пошел к выходу. Дойдя до двери, он оглянулся назад: Олеша попытался встать, но вдруг завыл по-звериному…
        Было в этом крике что-то чудовищное, словно у человека взорвалось все нутро, рот перекосился, разорван… — как у Лаокоона, только у Лаокоона, видать, были благородные страдания, а здесь нутряные, русские…
        Егорка передумал ехать в Москву в понедельник, но от идеи своей — не отказался.
        13
        
        Когда Руцкой с автоматом наперевес поднялся на второй этаж его дачи в Форосе, он стоял в коридоре. Раиса Максимовна ужасно нервничала, — именно в этот момент ее левая рука повисла как плеть, а через сутки, уже в Москве, в больнице, ослеп левый глаз.
        - Ну что, Саша… вы и меня хотите арестовать? — спросил он.
        Какая глупость, черт подери, — зачем, зачем он это сказал? Кто задает такие вопросы!
        Вторая глупость: Вольский.
        На кой черт, спрашивается, он ему звонил?
        Все знают (весь мир), что 18 августа, в три часа дня, гэкачеписты отключили на даче в Форосе связь. На даче — да, вырубили полностью. Но не в домике охраны. Он сделал несколько звонков, раньше других нашел Вольского:
        - Аркадий, по радио скажут, что Горбачев болен, но ты-то знай, что я здоров!
        И положил трубку.
        Позвонить, чтобы ничего не сказать…
        А можно было бы позвонить Бушу, Колю, в ООН…
        «По радио скажут…»
        Горбачев не спал и крутился с боку на бок. Почему он не послушал Метлока, посла Америки? Гаврила Попов (с помощью, видно, КГБ Москвы) узнал о ГКЧП за две с лишним недели. Потом понял, что в Кремле ему не поверят. Попов хитренько подговорил посла Америки, Метлок сразу добился личной встречи, рассказал ему все как есть… — а он смеялся Метлоку в лицо, просто… как дурак… смеялся!
        Форос, чертов Форос… — да, боялся, боялся… ну и что? Никто ничего не докажет, никто. Где доказательства? Нет доказательств! Ну и все, хлопцы, остальное — брехня!
        Он знал, что Ельцин не будет, не захочет связывать его с Форосом. Но сегодня к Горбачеву еще раз приходил следователь Лисов. Его допрос (в отличие от предыдущих) Горбачеву не понравился.
        Да, в домике охраны работал телефон, то есть связь — была. Да, в его машинах, стоявших в гараже, находились все виды спутниковой связи — сорви бумажку с ворот (ворота были опечатаны бумажкой) и звони кому хочешь — ради бога! Да, личная охрана, двадцать с лишним человек, остались верны Президенту Советского Союза; у них никто не отбирал табельное оружие, все они вооружились «Калашниковыми» и были готовы на любой прорыв, хоть в аэропорт, хоть куда… ребята подготовленные!
        В конце концов, Анатолий, его зять (да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны), мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи — огромная, легко затеряться) и сообщить миру правду о здоровье Президента СССР, передать любое его обращение, то есть сказать главное: Горбачев блокирован (какая, впрочем, это блокада?) в своей летней резиденции.
        Вместо этого 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев, по совету Раисы Максимовны, записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… к себе в портфель. А куда торопиться?! Потом текст переписали еще раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «91/2 недель», эротика режиссера Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре появился Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»
        Самое главное: Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и задумчиво произнес: «Кто знает, может, у вас и впрямь что-то получится…»
        Горбачеву не спалось — дрожали нервы.
        Он зажег лампу и вдруг почувствовал голод. В-вот ведь… — нужно вызвать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой… короче, через полчаса, не раньше, он получит бутерброд. Можно, конечно, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не мог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему в фонд, на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.
        Когда в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна. Но когда передали, что явился Руцкой, у нее случился истерический приступ.
        Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти, новые…
        Нет, нет сна — совершенно нет… У Ельцина — бессонница, у Горбачева — бессонница; Ельцин за год превратился в развалину, он, Горбачев, тоже здорово сдал, стареет, как говорит дочь, просто на глазах, будто сглазил кто. Но страшнее всего — Раиса Максимовна: она весь год практически не выходила из ЦКБ.
        От нее, разумеется, скрывали диагноз, но по тому, как часто приезжал к ней Андрей Иванович Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, просто по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, Раиса Максимовна понимала — рак.
        Палата, отданная Раисе Максимовне в ЦКБ, когда-то была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.
        Все было казенное, с коричневой полировкой. Неуютно, холодно, но не от погоды — от вещей.
        Постоянно вспоминался Анри де Ренье — «от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».
        Жизнь — действительно уходила. Был страх.
        Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску в одном лице; грубое, испепеляющее желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера — надежда — любовь с одним человеком («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»).
        Она и сейчас боялась не за себя, нет; Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь (счастье жизни) никогда не измерялись для нее простым количеством прожитых лет: тогда, в 91-м, после Фороса, да и сегодня, в 92-м, когда все давным-давно позади, она боялась только за него, за своего мужа — за Михаила Сергеевича Горбачева.
        Она знала, что он смертельно устал, что он не спит без наркотиков, что он может сорваться и погибнуть. Она была уверена, что Ельцин все равно его добьет, это такой характер: отняв у Горбачева страну, Кремль, власть, он лишь на время утолил свое тщеславие, лишь на время…
        Ее любил и уважал весь мир, но ее никто не любил и не уважал в Советском Союзе. Обидней было другое: она (вроде бы) все делала правильно, она (вроде бы) все правильно говорила, она — уже без «вроде бы» — хотела добра, только добра… — Нет же, Советский Союз, ее Родина, отвечал ей так, как он не мстил, наверное, никогда и никому.
        Ну кто, кто позволил себе в Форосе, на большой, совершенно голой скале, начертить, да еще с указательной стрелкой в сторону дачи, эти поносные слова: «Райкин рай»?
        Где рай?! Это Форос рай?! Если бы все, что она делала для державы (причем делала публично, на глазах у всех), предложил бы кто-нибудь другой (Алла Пугачева, например), был бы восторг — всюду, на каждом шагу. А ее везде встречает ненависть, только ненависть…
        И — лесть ближайшего окружения. Да, конечно: она, Раиса Горбачева, появилась в этой стране слишком рано, слишком… эффектно, наверное, чтобы люди (вся страна, на самом деле), кто еще не умел, не научился красиво одеваться, воспринимал бы ее без иронии… Вот и получилось, что она запрягла свою страну, как Хома Брут — ведьму, и тут же, с удовольствием, стала учить всех уму-разуму — всех!
        Теперь она почти не вставала с кровати: жить лежа — это легче.
        Раисе Максимовне стало по-настоящему страшно весной 91-го, в мае, когда она увидела, как Михаил Сергеевич по вечерам изучает телефонные разговоры своих ближайших соратников. По его приказу Крючков записывал всех: Александр Яковлев, Медведев, Примаков, Бакатин, Шахназаров, Черняев; КГБ делал (для удобства) своеобразный «дайджест», и Михаил Сергеевич его просматривал.
        Потом, минувшей весной, стало еще страшнее: впервые за 38 лет их жизни она увидела, как Михаил Сергеевич плачет. Началось с глупости. Ира, их дочь, сказала, что Сережа, врач, ее приятель, назвал сына Михаилом (в честь Горбачева). Родители его жены рассвирепели, выгнали ребят из дома, и теперь парень обивает пороги загса: по нашим законам, оказывается, дать другое имя ребенку — это целое дело.
        И Михаил Сергеевич взорвался. Он кричал, что Ира — дура, что ему совершенно не обязательно все это знать, что Ире с детства все дается даром, что ей нужно уметь молчать — и т. д. и т. д. Ира вскипела, за нее глухо вступился Анатолий… — а Михаил Сергеевич как-то сразу обмяк, сел на диван и закрыл лицо руками…
        Раиса Максимовна знала, что она будет с ним всегда, до конца, что он — ее судьба. А Михаил Сергеевич? Сам он? После Фороса ее вдруг кольнула мысль: если бы Михаилу Сергеевичу снова, еще раз вернули бы ту ослепительную власть, какая была у него в 85-м, но с условием, что ее, Раисы Горбачевой, не будет рядом с ним… вот как бы он поступил?..
        Нет, есть вопросы, которые человек не имеет права себе задавать…
        Врачи молчали. Это было ужасно.
        После Фороса, утром 24-го, Горбачев позвонил Ельцину: «Борис Николаевич, тебе присвоено высокое звание Героя Советского Союза…»
        - Еще чего, — огрызнулся Ельцин. — Подпишете — и это будет ваш последний Указ…
        Так и сказал, сволочь! Сблизиться не получилось: обещая дружбу, Горбачев мог обмануть кого угодно, но только не Ельцина.
        А водка? Горбачев знал, что если Ельцин пьет, он пьет по-черному.
        Горбачев отлично помнил этот документ: весной, в конце апреля, Александр Яковлев принес ему подробную, страниц на двадцать, выписку из «истории болезни» Ельцина. Цикл запоя — до шести недель. Жуткая абстиненция. Резко слабеет воля, и в этом состоянии он легко поддается на любые уговоры, угрозы и провокации.
        Яковлев тоже хорош: дождался, пока Горбачев прочтет, и спрашивает:
        - Что с этим делать-то?
        - В газеты отдай! — разозлился Горбачев. — Что… — что… Хочешь, отдай пациенту…
        И действительно: Яковлев поехал в Белый дом и отдал папку Ельцину.
        А что тут сделаешь, в самом деле?
        Бедная страна! Многие мужчины, влюбившись в ямочку на щеке, по ошибке женятся на девушке целиком…
        «Убить… не убьют — значит будут играть с Конституцией. Но это ж смешно, в самом деле… я ж все вижу… да? А если… не вижу? Тогда? Нет, вижу. Вижу! Тогда-то он и сделал эту глупость: вызвал в Кремль маршала Шапошникова. Да еще Бакатина; Президент Советского Союза верил Бакатину как себе.
        26 сентября 1991 года, еще одно (уже был Форос!) начало его конца.
        Идиотское совещание в Кремле, в его кабинете, точнее — в комнате отдыха…
        Как он жалел сейчас об этом разговоре, Господи!
        И с кем, с кем говорил? С Шапошниковым?!
        А с кем же еще было ему говорить?
        Маршал — трус. Приказ явиться в Кремль застал его поздно вечером, в самый… неподходящий момент, в постели, но Земфира Николаевна, супруга министра обороны, не обиделась, потому что это все пустяки, а Кремль — это Кремль, ничего не поделаешь, «твари дражайшие», как звала она Раису Максимовну и Горбачева, это — теперь — их главные кормильцы.
        Утром 23 августа, в тот самый час, когда Шапошников, главком ВВС, собрал Главный штаб, чтобы (на всякий случай) выйти из партии, ему позвонил генерал армии Моисеев, первый заместитель неизвестно какого министра обороны (Язов с ночи был в Лефортове), передал, что Шапошникова вызывает Горбачев, и, прикрывая трубку ладонью, спросил:
        - Это правда, что ты с партбилетом расстался?
        - Так точно… — дрогнул Шапошников.
        - Ну-ну… А вот я бы не торопился, — бросил Моисеев и положил трубку.
        В кабинете Горбачева сидели Ельцин, Бурбулис и два-три человека, которых Шапошников не знал.
        - Доложите, что вы делали 19 -22 августа, — сухо приказал Горбачев.
        Шапошников заявил, что он сразу же возненавидел ГКЧП и был готов разбомбить Кремль, если начнется штурм Белого дома.
        Ответ понравился.
        - Из КПСС вышли? — спросил Горбачев.
        Шапошников смутился, но отступить было некуда:
        - Принял… такое решение.
        Горбачев посмотрел на Ельцина:
        - Что будем делать, Борис Николаевич?
        - Назначить министром обороны! — сказал Ельцин.
        Главный военный летчик Советского Союза чуть не упал.
        - Приступайте к своим обязанностям, — тут же сухо приказал Горбачев. — Вам присвоено воинское звание маршала авиации.
        Выйдя из кабинета, Шапошников наткнулся на Моисеева. Лицо нового министра обороны было как взорвавшаяся плодоовощная база.
        - Аг-га, — скрипнул Моисеев. — Говорил тебе, с партией не торопись!
        Через несколько минут Горбачев своим указом отправит Моисеева в отставку.
        На самом деле Евгений Иванович Шапошников был не глупым человеком, отнюдь. С годами он все чаще и чаще задумывался над интересным парадоксом: в России так трудно получить генеральские звезды и тем более власть, что потом, когда эта власть — есть, все, абсолютно все, усилия тратятся только на то, чтобы эту власть сохранить.
        Иными словами: честно работать — уже невозможно. Любой журналист, который зарабатывает, подлюга, на твоих же пресс-конференциях, сильнее, чем ты, министр обороны!
        Это не он боится говорить с тобой, а ты с ним, потому что тебя, министра обороны Советского Союза, за одно неосторожное слово, которое он — будьте спокойны! — тут же выкатит в газеты, могут выкинуть не то что из армии… из жизни, а ему, гаду, — хоть бы хны! Ему не грозит отставка, нет; тебя, может быть, последнего боевого маршала в Европе, можно уничтожить, как козявку, а он будет только смеяться; у тебя власть, а у этой мелюзги сила — вон как!..
        Ельцин несколько раз приглашал Шапошникова к себе на дачу. Шапошников видел: у Горбачева уже нет власти, у Ельцина — еще нет. Они намертво, морским узлом связали друг другу руки.
        Объективно Горбачев нравился Шапошникову больше, чем Ельцин. Встречая Ельцина из поездки в Америку, Шапошников собственными глазами видел, в каком состоянии Президента России вывели из самолета, — пожалуй, это было самое сильное впечатление за всю его жизнь.
        Но если Ельцин боролся за власть потому, что он хотел работать, то Горбачев боролся за власть только потому, что он хотел уцелеть. Да, Ельцин не обладал умом, какой необходим Президенту России, но у Горбачева не было совести — что хуже? И никто — ни Горбачев, ни Ельцин… — никто не знал, что же все-таки делать с этим кошмарно-огромным ядерным государством, которое называется Советский Союз.
        26 сентября 1991-го: глупость, которой нет названия.
        Президент СССР — метался…
        Он вскочил на лошадь и бешено помчался во все стороны сразу.
        …Кабинет Горбачева находился на третьем этаже — окна выходили на изнанку Кремлевской стены, за которой гордо раскинулась Красная площадь.
        Когда Михаил Сергеевич был «избран» Генеральным секретарем, управделами предложил ему бывший кабинет Сталина, который очень-очень долго, почти три десятилетия, был закрыт (Маленков предлагал устроить в этом кабинете музей, но идею не осуществили, не успели), и приказал подобрать ему «что-нибудь повеселее».
        «Повеселее» были владения Брежнева. После отставки премьера Тихонова кабинет Сталина занял (и то ненадолго) Рыжков.
        - Тебе Сталин не мешает? — поинтересовался однажды Михаил Сергеевич.
        - Пока нет, — насторожился Рыжков. — А что?
        Рыжков — с Урала, у него не было комплексов.
        Совсем не плохо для человека его возраста, между прочим.
        …Самый удобный путь — через Спасские ворота Кремля; здесь, на площади, Шапошников всегда выходил из машины и шел пешком. Конец сентября, а солнце словно вышло из берегов, мертвых листьев на земле не видно, хотя ветки деревьев голые.
        «Интересно, куда листья-то делись?..» — вздохнул министр обороны Советского Союза.
        Ему ужасно хотелось спать. Если Шапошников спал изо дня в день меньше семи часов, он ходил как оглоушенный.
        Чтобы не опоздать, Шапошников взял за правило приезжать к Горбачеву загодя, минут за двадцать-двадцать пять, а чтобы не подвернуться кому-нибудь из начальства под горячую руку, гулял у подъезда.
        Потом Шапошников быстро сдавал шинель в общий гардероб и поднимался по лестнице.
        С боем кремлевских курантов он вошел в приемную.
        - Уже спрашивал, — встретила его Татьяна Попова, секретарь Горбачева.
        Президент Советского Союза любил поговорить, то есть редко кто попадал к нему вовремя.
        Шапошников открыл дверь, прошел через тесный «тамбур» и открыл еще одну дверь — в кабинет.
        - Давай, Евгений Иванович, давай, рад тебя видеть…
        Горбачев вышел из-за стола.
        - Товарищ главнокомандующий…
        - Здравствуй, здравствуй, — Горбачев протянул руку. — Как сам?
        Шапошников быстро оценил обстановку: «Встретил вроде бы нормально».
        - Жена не обижается, Михаил Сергеевич.
        - А… Ну, хорошо. Пойдем там поговорим, — Горбачев кивнул на комнату отдыха.
        Как ловко придумано, черт возьми, — кабинет, а где-нибудь сбоку — неприметная дверь. За ней целая квартира: спальня, гостиная, еще один кабинет, только небольшой, уютный, комната тренажеров, ванная, два туалета…
        Шапошников изумился: Горбачев не имел привычки приглашать в свои апартаменты. Нанули Рожденовна, жена Шеварднадзе, рассказывала Земфире Николаевне, что Горбачевы никого не пускали к себе в дом — никогда. Если Шеварднадзе провожал Горбачева на дачу, они доезжали до ворот, договаривали здесь свои разговоры и разъезжались — каждый своей дорогой.
        - Там позавтракаем, — продолжал Горбачев.
        Гостиная была крошечная, но уютная.
        - Ты что ж это Кобзона обидел? — вдруг быстро спросил Горбачев. Он сел за стол и показал Шапошникову место напротив себя.
        Шапошников растерялся. Певец Иосиф Давыдович Кобзон был у него два дня назад — предлагал себя в роли посредника по продаже наших МиГов в Малайзию. Шапошников аж задохнулся: «Подобные вопросы, дорогой Иосиф Давыдович, на эстраде не решаются!»
        Кобзон, выходит, тут же пожаловался Горбачеву. Вот страна!
        - Я думал, Михаил Сергеевич, в министерстве есть кому заниматься МиГами… Сегодня Кобзон, завтра, понимаете, Алла Пугачева решит танки продавать… — ну, и что у нас получится?
        - Да, — задумчиво произнес Горбачев. — Да… видишь, что в стране творится: все вразжопицу идет, страна катится по сильно скользящей наклонной, разлетается, значит, к чертовой матери… Ельцин… — этот под себя гребет, иначе не умеет, не привык. И вообще: как начал пятого, во вторник, пить, так и пропил, я скажу, все праздники…
        МИД, всех его сотрудников, предложил сократить в десять раз. Так тут аж Буш насторожился! Буш, Миттеран, Гонсалес — они ж все за союзную политику выступают, хотя Буш осторожничает, у него выборы под носом! Совмина смотри — нет, кончился у нас Совмин. Силаева сейчас уберем с МЭКа, потому что Россия его отвергла, — словом, я в офсайде, полнейшем офсайде, кругом — демократы, у них, значит, власть, а я начал итожить, что ими говорено, так это, я тебе доложу, ахинея, полная ахинея. Ну какая ж это политика?
        Горбачев остановился и взглянул на Шапошникова:
        - Ты съешь что-нибудь, Евгений Иванович, я уже позавтракал, я тебе в этом не союзник.
        Шапошников не ел.
        - Ведь посмотри: вот я Президент — да? А Россия — суверенна. Она от кого суверенна, я тебя спрашиваю, от Украины, что ли?..
        Они ж говорят: Россия суверенна от центра. А центр это что? Не Россия… так выходит?
        Причем смотри: все решает Бурбулис. Кто такой? Откуда взялся? Окружение сознательно спаивает Ельцина. А когда Ельцин пьяный, он что угодно у них подпишет! Смотри, что он с Чечней решил сделать, — указ этот! Какое, я вот тебя спрашиваю, чрезвычайное положение, это ж Чечня, это, значит, сотни убитых — да?! Звоню Ельцину, он — в дребадан. Нашли Сашу Руцкого, Саша орет: обложить Чечню со стороны гор, блокировать, чтоб никто не вполз и не выполз, — тоже боевой политик, твою мать! А боевики, мне докладывают, собирают женщин и детей, чтоб запустить их вперед на случай сражения! И мы ж с тобой все это предвидели! Ты ж мне докладывал!
        Шапошников встал:
        - Я не докладывал, Михаил Сергеевич.
        - Не ты? Да? Ну… ничего, ты, главное, садись! Хорошо, отменили указ. Дали Ельцину по морде, но что творит, что творит! Если не будет центра, если не будет тебя, Ев-гений, и меня… — Горбачев всегда «гакал», наследие юга, — это ж представить страшно, что они сделают с Россией!
        Соланки, индус, приехал с визитом, был у меня, провели переговоры, потом он к Ельцину пошел. А тот, приблуда, наставляет: зря вы, индусы, с Горбачевым связались, у Горбачева нет ничего, в России сейчас я главный, все ж у меня — нефть, уголь, заводы, фабрики… Давайте-ка, индусы, готовьте с Россией политический договор, а Союз, получается, на х…
        Соланки обалдел, я скажу: у него ж официальный визит, протокол, а тут выходит, он адресом ошибся, не туда приехал, ни к тем. Ельцин посадил его за стол, выпили они, значит, за дружбу, вдруг Ельцин как заорет: «Не хотите договор? Ну и катитесь со своим Горбачевым к чертовой матери!»
        Вот, Евгений, какая дурь. Слушай, мы ж так Индию потеряем! И процесс этот уже пошел, разлетелся… митинг на митинге… то есть я, Горбачев, окажусь Президент без страны, а ты, Евгений Иванович, будешь у нас полководец без армии!
        Когда Шапошников волновался, он обычно зевал. На самом деле, ему давно хотелось по душам поговорить с Горбачевым по душам, но в Кремле он был новичок и не знал, насколько здесь принято открывать душу.
        - Дальше смотри, — Горбачев, кажется, увлекся, он всегда говорил, говорил, много говорил, потому что не сразу находил, что сказать. — Америка против Ельцина, потому что Америка против распада, мусульман, между прочим, держим только мы с тобой, а когда они вырвутся… таджики, например… черт их знает, что они придумают, — таджики же! Азейба-рджан сразу ляжет под Турцию, это ясно, армяне — пиз… привет горячий, молдовы будут рваться в Румынию, они у нас оголтелые, сам знаешь, немцы уедут… ну это, допустим, черт с ними, с немцами, — значит, здесь будет второй Ливан, вот так я чувствую.
        Горбачев остановился, чтобы увидеть, какое впечатление он произвел на собеседника.
        «Держава в говне, — подумал Шапошников. — А он… что, только сейчас все это понял?»
        - Мы с тобой, Евгений Иванович, я вижу — союзники, вот ты и говори, что делать.
        - А какое у вас решение, Михаил Сергеевич?
        - Нет… ты скажи, ты…
        - А что скажешь, Михаил Сергеевич?.. Я думаю, не так надо было из Германии уходить, — вот что я скажу.
        - Нет, ты… погоди, — удивился Горбачев, — погоди про Германию, мы ж с тобой в перспективу глядим, хотя с Германией ошибка вышла, не все ж гладко, но ты пойми: кому я Германию отдал? Немцам. А Польшу кому? Полякам. Так что, я преступник, что ли, — ты скажи!
        - С «Блек Джека» все началось… — вздохнул Шапошников. — Самолет, который до космоса достает, чудо-самолет… — а сократили…
        - По «Блек Джеку» нужен отдельный разговор… нужен разговор, — кивнул Горбачев. — Ты, Евгений, как я вижу, не все пока знаешь.
        - А перспектива ясная, Михаил Сергеевич. Надо Союз спасать, вот главное.
        - Как?
        - Честно?
        - Разумеется.
        - Понятия не имею, Михаил Сергеевич. Нет способа. Не наше это дело, — поправился Шапошников.
        - Способ есть, — сказал Горбачев.
        Шапошников насторожился.
        - А где Вадим? — вдруг вспомнил Горбачев.
        Только сейчас Евгений Иванович заметил, что стол накрыт на троих.
        Горбачев потянулся к телефону:
        - Вадим пришел?
        Комната была такая маленькая, что Шапошников хорошо слышал голос помощника:
        - Вадим Викторович Бакатин, Михаил Сергеевич, в десять тридцать вошел в ваш кабинет.
        - Погоди, а с-час сколько?
        - Без четверти одиннадцать, Михаил Сергеевич.
        - А… значит, он там так и стоит… Ты пойди… шугани его: пусть к нам, в закрома, идет, чего ему там-то торчать…
        Вошел Бакатин — представительный мужчина пятидесяти лет.
        - Разрешите?
        - Разрешим, — сказал Горбачев. — Садись, Вадим, наливай чай. Мы вот с Евгением — не демократы, водку, видишь, не пьем.
        Бакатин за руку поздоровался с Шапошниковым. «Держится уверенно», — отметил маршал.
        - А демократы с утра водку не пьют, Михаил Сергеевич.
        - Ну?! А что они делают?
        - Демократ… он с утра интригует. Пока голова ясная. Они ж все бездельники, поэтому и демократы. Для них главное, чтоб можно было слушать друг друга и друг на друга орать.
        - Тебе виднее, — засмеялся Горбачев.
        - А я не могу быть демократом, Михаил Сергеевич, — Бакатин с шумом сел за столик.
        - Ну?..
        - Не могу. Сегодня газетка одна написала, что мне в Малом театре надо бы полковника Скалозуба изображать.
        - А вот ты не знаешь, Вадим, — Горбачев откинулся на спинку стула. — Я пацаном был, в школе учился, а уже играл Арбенина у Михаила Лермонтова в пьесе «Маскарад». Так девочки, я скажу, стадом ходили — какой успех был!
        - А вы в курсе, Михаил Сергеевич, чем Арбенин от Яго отличается? — громко доложил Бакатин. — Яго, злодей, у Отелло под боком крутится, а у Арбенина — Яго в душе.
        Он выразительно посмотрел на Горбачева.
        Президент СССР поднял лицо:
        - Ты хоть сам-то понимаешь, что говоришь?
        - Я так читал, Михаил Сергеевич, — вздрогнул Бакатин. — Люблю, значит, на ночь читать…
        Откуда-то вкралась тишина.
        - А я Крылова люблю, — поддержал беседу Шапошников. — Баснописца Крылова…
        Теперь замолчали все. Бакатин решил, что он сказал глупость, и сделал вид, что пьет чай — выпил стакан одним глотком.
        - Ладно! — Горбачев резанул ладонью воздух. — Теперь к делу. В стране будем внедрять пост вице-президента. Премьера — нет, значит, нужен вице-президент.
        «Это Бакатин», — сообразил Шапошников.
        «Неужели Шапошников?» — подумал Бакатин.
        - Я вижу так, — продолжал Горбачев, — это должен быть кто-то из силовых министров. Может, ты, Евгений Иванович, или ты, Вадим, сейчас решим.
        Идея какая: новый вице-президент юридически сохраняет за собой пост силового министра, то есть руководит генералами. Не спорю, демократы разорутся, но Ельцина я беру на себя, это факт, хотя Ельцина не нужно списывать как опасность. Твоя кандидатура, Евгений Иванович, для демократов, думаю, предпочтительней… Ты как считаешь, Вадим?
        - Абсолютно, — ответил Бакатин. — Поздравляю, Евгений Иванович.
        - И мы спасем Союз, — улыбнулся Горбачев. — Это я гарантирую.
        Шапошников замер — он не понял, что сказал Президент.
        - Чаю, Михаил Сергеевич? — спросил Бакатин.
        - Ты маршалу подлей. Что молчишь, Евгений Иванович?
        Горбачев вцепился в него глазами.
        - Так… неожиданно все, — сказал Шапошников. — Я в Москве-то всего год…
        - Не боги горшки обжигают, — отрезал Горбачев. — А игра, я считаю, будет такая: ты, Евгений Иванович, делай на новом посту все, что считаешь нужным. Я ухожу в отпуск… по болезни, допустим, ты быстренько подтягиваешь своих генералов, у тебя ж все права, ты ж легитимен… а генералы у нас, сам знаешь, за порядок, за Союз, за дисциплину — генералы! Вот так, потихоньку, вы и берете все в свои руки, тут возвращаюсь я… а вы отходите в сторону… — это я сейчас в общем плане говорю.
        Горбачев очертил в воздухе круг.
        - Не в сторону, Михаил Сергеевич, — выдавил из себя Шапошников, — сразу в Лефортово.
        - Ну, знаешь, — не подбрасывай подозрений! — Горбачев откинулся на спинку стула. — Мы, во-первых, сейчас только советуемся, во-вторых — ты не отрабатывай решение на личность, погоди! При чем тут Лефортово, если на время болезни Президента ты у нас царь и бог, власть у тебя, власть… и каждый, кто против тебя, тот против власти, понимаешь? Тут уж Вадим скажет свое слово — да, Вадим? Пойми, Евгений: все хотят порядка, пора ж из реалий исходить… — и никто сейчас не говорит, что надо танки вводить… танки уже вводили, будя! Поддержит Назарбаев… а если Назарбаева подтянуть в Москву, сделать его, как мы летом хотели, премьер-министром, это всех собьет с толку — в момент!
        А тебя, Евгений, тут же поддержат автономии. Им права нужны… права… Почему, я спрашиваю, у татар меньше прав, чем у Казахстана, они что ж, не люди, татары эти, пусть хлебают свой суверенитет, пока давиться не начнут, жалко, что ли?
        Теперь — Ельцин. Смотри, под ним же ни одной республики нет, он у нас голый король, голый… — ты ж подумай об этом! Ведь как: ты — всем даешь суверенитет, а он что… отбирать будет? Не будет… Или республики уже без нас, уже сами, своими силами с Ельциным разберутся! Главное — начать. И, я скажу, все по закону, гладко, с юристами вместе… страна ж в разнос пошла… это ж видеть надо!..
        Бакатин молчал — план Горбачева ему не понравился. А Шапошников встал, отодвинул стул:
        - Разрешите, Михаил Сергеевич? Я сегодня же напишу рапорт об отставке!
        Горбачев окаменел.
        - Ну и дурак, значит, — тихо выдавил он из себя…
        Шапошников и Бакатин ушли. Он просто кивнул им обоим на дверь.
        Самая мрачная эпоха — это сегодняшний день, честное слово!
        И Горбачев сделал еще одну глупость — тут же позвонил Ельцину.
        Они редко звонили друг другу, раз в месяц, не чаще, только в случае необходимости.
        Ельцин возвращался из «Макдоналдса» и был не в духе. Конец сентября, тепло, по окнам наотмашь бьет солнце — а настроение хуже некуда…
        Настроение изгадил Бурбулис, потом, уже днем, добавил «Макдоналдс».
        На самом деле Борис Николаевич был не любопытен, но в «Макдоналдсе», в этом желтом скворечнике с кривой буквой «М», для Ельцина всегда было что-то загадочное.
        А тут, на протокольном обеде, ему подают трехслойный бутерброд с котлетой. Как его есть-то? Руками? Или, как положено Президенту, ножом и вилкой (на столе их не было)? Ельцин покрутил головой: Коржаков ел руками.
        Ну… что делать? Ельцин помедлил… взял «биг-мак» в руки… — и тут же обдряпался. Покраснев, Ельцин одним махом закинул «биг-мак» в рот, тут же проглотил что-то еще (он даже не понял что), быстро запил это все кока-колой и теперь чувствовал, что кока-кола вот-вот разорвется у него в животе, как динамит.
        …Куда, куда этот Бурбулис денется, кому он нужен, кроме меня, змей с птичьим голосом, — в отставку, а? Нашел, значит, чем испугать Президента России!
        Наина Иосифовна, его супруга, больше всех не любила Бурбулиса. На банкете в честь победы Ельцина на президентских выборах Бурбулис быстро напился, облевал стены здесь же, в зале, пописал куда пришлось и приполз обратно за праздничный стол…
        Сегодня утром у Ельцина мелькнула мысль, что Бурбулис вообще относится к нему как к своему инструменту.
        «А вот возьму… щас… и спрошу: где заявление? — рассуждал Ельцин. — Шта-а… он ответит?..»
        Кортеж машин объезжал Кремль, чтобы въехать через Боровицкие ворота. У Ельцина были слабые сосуды, мозг страдал от кислородного голодания, поэтому он редко смотрел в окно: кружилась голова.
        «Шта, позвонить?»
        Телефон пискнул сам. Ельцин вздрогнул. У него всегда было одно и то же ощущение: если в машине звонит телефон, значит, что-то случилось.
        Александр Коржаков, начальник охраны, снял трубку:
        - Служба безопасности.
        Коржаков сидел впереди, рядом с Игорем Васильевым, постоянным шофером Президента.
        - Одну минуту, доложу. — Коржаков повернулся к Ельцину. — Это Горбачев, Борис Николаевич.
        - Сам?
        - Нет, телефонистка.
        - Соединяйте.
        Коржаков с миниатюрной телефонной трубкой в руке все равно что медведь с дамской сумочкой. Сейчас будет цирк: Горбачеву скажут, что Ельцин у телефона, он разразится длинным радостным приветствием, Коржаков выдержит паузу и гордо ответит, что Президент России вот-вот возьмет трубку.
        Нет, черта с два!
        - Это кто, Коржаков… что ли? — поинтересовался Горбачев. — Рад тебя слышать, Коржаков, как твоя жизнь?
        Коржаков растерялся.
        - Одну минуту, Михаил Сергеевич.
        Ельцин вяло взял трубку:
        - Да.
        - Приветствую, Борис Николаевич! Как здоровье Президента России?
        Горбачев стеснялся говорить Ельцину «ты», а звать его на «вы» не желал.
        - Чувствую себя… изумительно, — сморщился Ельцин. — Вы… по делу… ко мне?
        - А как же, как же, по делу… конечно, по делу, конкретно — по маршалу Шапошникову.
        - А шта Шапошников? — не понял Ельцин.
        - Так и я вот… удивляюсь, Борис… — засмеялся Горбачев. — Или он у нас… дурак, или провокатор, я так скажу!.. — Горбачев сделал паузу. Он интересно строил разговор: на паузах; быстро находил ключевые слова и тут же, почти по-мхатовски, ставил паузу, выделяя (таким образом) главное слово. — Шапошников в армии коммерцию развернул, с мест сигналы вовсю идут, я с утра вызвал его, поговорить хотел, Вадим Бакатин тоже пришел… так Шапошников этот… речи такие завел, что мы с Вадимом, я скажу, обомлели, просто обомлели. Союз, говорит, срочно спасать надо, на армию кивает, она, мол, этого требует… Я папочку про коммерцию, короче говоря, подошлю, надо чтоб Президент России сам во всем разобрался…
        - Разберемся… — Ельцин помедлил. — А у вас… шта-а, есть, понимашь, кандидатура на министра?
        - Нет, нет… если по кандидатуре, так это ж Россия должна продвигать, больше некому, все ж округа на ее территории… — быстро сказал Горбачев. И опять — пауза…
        - А по-моему Шапошников — ничего, нормальный министр… — протянул Ельцин. — Может быть… конечно… и слабоват, может… но вживается, понимаешь, в должность… надо подождать.
        - Я что думаю, Борис Николаевич… — Горбачев оживился. — А что, если мы встретимся, а? И переговорим?
        - О чем?
        - Как о чем? Обо всем!
        - А, обо всем… — Ельцин насторожился. — Обо всем?
        - Ну что у нас, проблем, что ли, нет?
        - Проблемы — есть.
        - Ну вот, — обрадовался Горбачев. — И хорошо!
        - А где?
        - Где угодно и когда угодно. Хоть сейчас. Пообедаем вместе.
        - Я уже пообедал, понимашь, — сказал Ельцин. — В «Макдоналдс» заезжал.
        - Куда? — засмеялся Горбачев.
        - В «Макдоналдс». Котлету с хлебом ел.
        - И как?
        - Неудобная… — сказал Ельцин.
        - Ну, чаю попьем… а, Борис Николаевич?
        Голос Горбачева звучал надтреснуто.
        - Так вы, понимашь, опять за конфронтацию! О чем говорить-то? Вчера в «Президент-отеле» снова, значит, ругали Россию и Президента. А без России ж вам — никуда!
        - Слушай… ты с бурбулисами своими разберись, ей-богу! — в голосе Горбачева тут же появились металлические нотки. — Это ж они тебе подозрения подбрасывают! Я ж, наоборот, всегда тебя защищал! Возьми стенограмму, проверь! Прислать стенограмму?
        - Ну-у… я-то разберусь… — смутился Ельцин.
        - Вот я и предлагаю, — наступал Горбачев, — давай встречаться и ставить точки. Разумное ж предложение! Завтра Госсовет, надо ж все обсудить… Зачем нам… при всех?
        - Любите вы келейно, — Ельцин засопел. — Любите… чайку попить, позавтракать…
        - Не келейно, а по-дружески, — возразил Горбачев. — Ты проект Госсовета видел? Твои бурбулисы предлагают некий СССР — «союз с некоторыми государственными функциями». Ты мне скажи: это что такое?
        - А шта-б… не было центра! — отрезал Ельцин.
        - Так давай встречаться, давай разговаривать! Я тоже против старого центра, опостылел он, старый центр, кто сейчас спорит, но я требую, чтобы у нас было одно государство… Или, скажем так, пусть будет нечто, похожее на государство, но с властными функциями!
        - Нечто — это не государство.
        - Вот и поговорим! Обсудим.
        - А где?
        - Где угодно. На Ленинских горах, например. Или — на Алексея Толстого.
        Горбачев имел в виду особняк МИДа.
        - Тогда лучше… у меня… — поморщился Ельцин. — А о чем, значит, будет встреча?
        - Да обо всем, я ж предлагаю…
        - Ладно, уговорились. В пять… Чай мы найдем, не беспокойтесь!
        Кортеж машин въехал в Кремль…
        Горбачев все-таки встал, зажег свет и спустился вниз, на кухню.
        На столе под абажуром стояла большая круглая тарелка с яблоками.
        «Антоновские», он их любил.
        Горбачев выбрал самое большое, совершенно зеленое, тут же его надкусил и поднялся обратно, на второй этаж, в свою спальню.
        Боже, как скрипит эта лестница: дерево рассохлось, дерево стонет как больной!
        Его встреча с Ельциным оказалась совершенно бесполезной, но нет худа без добра: были расставлены, наконец, все точки над «i».
        …В тот вечер Горбачев заметно нервничал, хотя и вошел с дежурной полуобаятельной улыбкой. Почти заискивал.
        - Ну… — помедлил Ельцин, — шта-а?
        - Не понял, — сказал Горбачев, усаживаясь в красивое кресло.
        - А шта-а ж не ясно? — удивился Ельцин. — Вы вот, понимашь, сидите сейчас у меня… значит у вас — какой-то вопрос…
        - Я не на прием пришел, — вздохнул Горбачев.
        - Если вы хотите, понимаешь, моей любви — уходите в отставку… и любви… этой… будет столько, что вы задохнетесь, о-б-беш-шаю.
        «Задохнетесь от счастья», — хотел сказать Ельцин, но не договорил, полагая, что президентская мысль изложена достаточно ясно.
        Интересно все-таки: в отличие от Горбачева, Ельцин никогда не был лидером мирового уровня — никогда. Но Горбачев, тем не менее, был (по самой природе своей) временщик, а Ельцин… был царь.
        - Судя по проекту, который официально внесла Россия на Госсовет, ты не согласен на конфедерацию государств…
        - Где конфедерация, там и федерация, — отмахнулся Ельцин. — Не пойдет.
        - А что, что пойдет? — напрягся Горбачев. — Ради бога, назовем — конфедеративное демократическое государство… — жалко, что ли? В скобках — бывш. СССР. И Президент пусть избирается всем народом, Ельцин — так Ельцин, Горбачев — так Горбачев…
        - Президент Ельцин уже, понимашь, Президент, — тяжело сказал Ельцин. — Ему — не надо. Эт-тому… Президенту. А если вы тоже остаетесь, так это уже не власть, а двоепапие… какое-то… — чувствуете разницу?
        - Как ты сказал?.. — не расслышал Горбачев.
        - А в истории было, — Ельцин опять тяжело вздохнул. — Когда-то… давным-давно Ватикан раскололся, один папа сидел у них в Авиньоне, в летнем дворце, понимашь, другой в Риме. Но он — ненадолго раскалывался. Я имею в виду Ватикан…
        Ельцин поднял указательный палец.
        Они глядели друг на друга, и каждый думал о том, как это мерзко — глядеть друг на друга.
        - Мы как два магнита, Борис… Николаевич, — начал Горбачев. — Других, значит, притягиваем к себе… всю страну пополам разлупили, а соединиться не умеем, отталкивание идет, сплошное отталкивание…
        - Не надо переживать, это я… советую… — Ельцин опять поднял указательный палец и закусил нижнюю губу. — Армию — России, КГБ — России, и не будет, значит, как два магнита… У России ж сейчас даже таможни нет!
        - Ну тогда, я скажу, у центра ничего не остается…
        - А центр будете вы… с Раисой Максимовной, — усмехнулся Ельцин.
        Тишина… Такая тишина бывает только в кремлевских кабинетах.
        - Я ведь все вижу, — тихо сказал Горбачев. — Президент страны нужен в России только для Запада, я ж не нужен стал в России для России, ситуация неординарная, значит и действовать нужно не рутинным способом, а с учетом уникальности момента. А Западу, — Горбачев встал и прошелся по кабинету, — Западу надо, чтобы политика России была бы предсказуемой. Только Борис Ельцин непредсказуем, у него ж семь пятниц на неделе… то есть итожим: ты управляешь Россией, пожалуйста, я ж не претендую, а у Горбачева пусть будут общие функции… как у английской королевы… Но немного шире: единые Вооруженные силы, МВД, согласованная внешняя политика, единая финансовая система, общий рынок, пограничники и т. д. Это — мне. Все остальное — тебе. И это, сам видишь, нормально, я и не к такому повороту готов, со мной, между прочим, можно и нужно разговаривать — давайте!
        «А шта он ходит, — подумал Ельцин, — это ж, все-таки, мой кабинет!»
        Горбачев отодвинул штору и посмотрел в окно.
        - У меня ж все нормально с головой, — заключил он.
        - Сядьте, пожалуйста, — сказал Ельцин. — А то рябит.
        Горбачев присел на подоконник.
        - Никаких королев, — твердо сказал Ельцин. — Какие еще королевы? Сейчас — общее соглашение, потом — досрочные президентские выборы. Вы нам надоели, Михаил Сергеевич!
        Ельцин округлил глаза и опять закусил нижнюю губу.
        …Тоска, которая в последние дни все чаще и чаще мучила Горбачева, приходила сразу, внезапно, как приступ. Иногда ему казалось, что Россия — это такая страна, где человек вообще не может быть счастлив (никто и никогда). Есть же на свете несчастливые страны и несчастливые народы! Вон на Кубе: жрать нечего, а люди с утра до ночи поют, пляшут и на барабанах играют — весь народ! Жизни нет, а счастья — хоть отбавляй! Горбачев вдруг понял, что он у Ельцина в плену. «Князь Игорь, бл…» — мелькнула мысль.
        - Я знал, Борис, что ты похеришь наши майские соглашения — знал. Ты правильно… тогда… трусил, что твой Коржаков выдаст сам факт тайных переговоров Горбачева и Ельцина, выдаст обязательно, будь спокоен, если не по глупости, так по глубокой пьяни. Но: я дал тебе слово, что твой электорат неприкасаем, что для приличия я выдвигаю Бакатина и Абдулатипова, тогда как ветеранов, коммунистов и шизофреников мы разбавляем Макашовым, Жириновским… Тулеевым, Рыжковым… — но если я, Горбачев, привел тебя во власть, значит, не отнекивайся, надо платить! Сейчас платить, — Горбачев соскочил с подоконника и встал перед Ельциным. — Пришла пора. Думаешь, я не знаю, что Бурбулис перед твоей встречей с Бушем в Норфолке сидел в Штатах целую неделю и уговаривал американцев не мешать развалу Советского Союза?
        - Не было этого! — твердо сказал Ельцин.
        - Было! — махнул рукой Горбачев. — Ты всегда недооценивал Владимира Крючкова! Он потому и на Форос пошел, что когда Коржаков привозил тебя, пьяного, ко мне на дачу, Бурбулис вовсю шептался с американцами! Крючков решил, это я санкционировал переговоры! А потом начался их торг с тобой, на дерьме-то сметану собрать святое дело… — вот когда, Борис, ты предал Горбачева!
        Ельцин молчал. Он действительно ничего не знал о переговорах Бурбулиса.
        - И еще учти, — Горбачев взял себя в руки, — если б мне было нужно, я, уж поверь, давно укрепил бы собственную власть.
        - С таким… как Шапошников, вы ее укрепите, это факт, — твердо выговорил Ельцин. — Весь мир, я скажу, откроет рты.
        - Борис…
        - Президент, а… хулиганите, Михаил Сергеевич! — подытожил Ельцин.
        Да, конечно: он все уже знал об этой встрече, Шапошников сразу и рассказал, тут же, вот только где у него доказательства?
        Президент СССР открыл бутылку с водой и опрокинул ее в стакан.
        - Дело, конечно, не мое, — Ельцин прищурился и опять проглотил нижнюю губу, — министр обороны… этот… сейчас, значит, к пресс-конференции готовится. Вот… он изложит, понимаешь, про заговор, какие там… ну условия, что ли, — а мы не вмешиваемся, мы пока подождем…
        Горбачев стоял у окна — надменный и красивый.
        - Хватит, Борис, не ломай комедию. Ты ж за неделю знал о ГКЧП! Знал, что Горбачева должен был заменить Лукьянов!
        Ельцин вздрогнул.
        Он всегда боялся Горбачева — всегда. Страх перед Горбачевым был у Ельцина в крови. Даже не перед Горбачевым: перед всей системой. А государственная система может и убить: после Успенских дач, когда Ельцин попал в ловушку и был ужасно избит (там, на даче бывшего министра Башилова, двое мужиков из соседней деревни, мирно выпивавших вместе с сестрой-хозяйкой Ириной, которая так нравилась Ельцину, не только в кровь поколотили будущего Президента Российской Федерации, но и умудрились, алканоиды, устроить ему ледяную ванную); Ельцин запомнил эту ночь на всю свою жизнь.
        - Так что о ГКЧП — не надо, — спокойно продолжал Горбачев, — это частушки для бедных! И тут же, значит, ввел в курс Нурсултана Назарбаева. Вспомни, что ты орал ему про Горбачева днем 18-го, причем при всех, потому что выпил крепко… я ж анализировал! Меня… меня ты хотел свалить, только исподтишка, чужими руками, но я о другом: договариваться, договариваться надо. Прямо здесь! Тут! Глаза в глаза! Ты посмотри: страна одна, а Президентов двое, прямо шведская семья какая-то! Давай, значит, без эффектов и абсурда, — давай! Вот ты, Борис, должен знать… кто? Бухарин, что ли, говорил, что Лев Троцкий — Гамлет русской революции?
        Ельцин покачнулся.
        - Шта?
        - Да я философствую… в порядке размышлений, так сказать: Троцкий — Гамлет, Ленин — гений… эпитеты какие, да? Интересно, их жизнь в Кремле тоже, как у нас, не жизнь, а сплошное… я скажу… отравление говном, — ты как считаешь? Ведь проблема за проблемой встает, страна в разносе, мы, значит, взяли лопаты, раскидываем… ты со своей стороны гребешь, я, как могу, со своей… гребем, гребем, и руки, руки друг другу пора бы протянуть, ведь мы ж оба утонем, я раньше, ты следом… — так нет же, сразу выскочит какой-нибудь демократ, проорет там… что-нибудь столкнет нас лбами и обратно всех нас на дно и в говно — нате, жрите!
        - В-вот, — Ельцин оживился. — Вы хоть теперь-то поняли, шта… а все эти годы жили… в незнакомой стране?
        Горбачев стоял перед Ельциным… — он вдруг как-то очень преданно, почти по-детски, заглянул ему в глаза.
        - Я все понял, Борис, этой весной. Никто ж не знал… ты пойми… что такое перестройка, ну никто! Ты, признаю, правильно говорил тогда, правильно боялся… но ведь и прогнило все к чертовой матери, страна дожила свое… — вот такая, я скажу, историческая ситуация. А копнули — тут и понеслось… Обвал в горах.
        - Выходит, копать не так надо было, — выдохнул Ельцин.
        - Не так, — согласился Горбачев.
        Они замолчали.
        Ему вдруг показалось, что Ельцину очень нелегко дается этот разговор.
        - Вы теперь-то што от меня… хотите?..
        - Уважения. Нужен диалог, откровенный диалог. И — гарантии.
        - Тогда зачем вам быть Президентом СССР?
        - А у меня, согласись, должна быть достойная работа. У меня, Борис, нет заниженной самооценки.
        Ельцин покачнулся:
        - Работа? После ГКЧП… вашего… республики, особенно мусульмане, бегут из СССР задрав штаны. Они ж не от Москвы, они ж от вас бегут, Михаил Сергеевич! Как черт, я извиняюсь, от ладана.
        - Союз, Борис, будет всегда. Перебесятся.
        - А дальше — што? Россия затрещит?!
        - Россия не развалится. Не этот союз будет, так другой!
        Ельцин вскинул глаза:
        - Какой другой? Вы там ш-шта, значит, с Бакатиным придумали?
        - Мы… мы ничего, — вздрогнул Горбачев. — А что мы можем придумать? Но без Союза никак; Сталин, Борис, не дурак был, хотя Сталина, ты знаешь, я ненавижу, но об этом после. Ты… — Горбачев помедлил, — ты пойми: Президент Ельцин не может быть вором. Я власть не отдам. Значит, Борис Ельцин должен эту власть украсть! Спереть, по-русски говоря… Помнишь, наверное, из истории: царь Борис был такой… тезка твой, он ведь что сделал, как пошел? Мальчишку в Угличе загубил — тем и запомнился. И ты, Борис, тоже, я вижу, не спокоен, хотя, я понимаю, у тебя ж выхода нет, ты ж на большую дорогу сейчас вышел, но это опасно. Это и есть, значит, украсть власть…
        «А с ним, между прочим, надо бы заканчивать, — вдруг понял Ельцин. — Снимать с работы. Бурбулис прав: лучше ужасный конец, чем ужас без конца…»
        - Ну «украсть» — это, конечно, метафора, я ж тут в общих чертах обрисовал…
        Горбачев откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.
        - Если мы не договоримся, Борис, мы и Союз взорвем, и Запад нас не поймет, Америка не поймет, это факт.
        - Не взорвем, — сказал Ельцин. — Обойдемся малой кровью.
        - То есть? — насторожился Горбачев.
        - А это метафора, Михаил Сергеевич…
        …Огрызок яблока лежал на тумбочке рядом с кроватью.
        Кто-нибудь догадался, что, разрушив Советский Союз, он прежде всего разрушил себя и свою семью?..
        Кто-нибудь понимает, как это страшно?
        14
        
        Если здесь, в районе, кого-то сильно-сильно обижали, мало кто обращался в милицию: люди шли к Акопу Юзбашеву.
        Акоп был справедлив. Больше всего на свете он не любил бандитов и милиционеров. За годы подполья (почти десять лет Акоп феноменально прятал от ОБХСС и местного КГБ свои цеха и заводики; они отлично знали, что именно Акоп наводнил Московскую, Ярославскую и Тульскую области моднейшими плащами «болонья» собственного производства, причем эти плащи были не хуже итальянских. Но Акоп так спрятал свое производство, что его цеха можно было искать еще лет сто, не меньше) — за годы подполья у Акопа самозародился собственный кодекс чести.
        Советский Союз быстро, едва Акоп закончил среднюю школу, поставил его как бы перед выбором: либо он будет жить так, как все, получая за свой труд сто — сто пятьдесят, с годами, возможно, сто восемьдесят рублей, либо он будет работать на себя, а не на страну, то есть откажется от советской экономики, но в отместку за свою свободу каждый день, каждый час будет рисковать, ужасно рисковать. Призрак тюрьмы маячил перед ним.
        У Акопа были золотые руки, он с одиннадцати лет работал по пять-шесть часов каждый день, чинил в соседней мастерской старые, вдребезги разбитые автомобили. Нет, Акоп не мог понять, почему в Советском Союзе все, и рабочие люди, и лодыри, должны быть равны друг перед другом? Если в государстве, решил Акоп, нет справедливости, значит, у него, бакинского армянина Акопа Юзбашева, внука знаменитого Гайка Теймуразова, одного из владельцев каспийской нефти, будут — в этой же стране! — своя собственная экономика и своя собственная справедливость.
        Все свое: и деньги, и законы. Другой страны у него нет, другой Родины — нет, значит, и начинать надо с себя, со своей улицы.
        Здесь, в Пушкино, в этом отдельно взятом районе Советского Союза, Акоп Юзбашев решил заменить собой государство. Построить свою собственную страну, пусть крошечную, но (в его понимании) справедливую, ибо если правды нет нигде, она по крайней мере должна быть там, где живут его дети, — иначе как себя уважать?
        У Акопа были не только цеха и заводики: Акоп имел власть. Весь город знал: когда в воскресенье средь бела дня трое бандитов («казанские», как выяснилось) избили на привокзальной площади полковника из Звездного городка, его жену и дочь, Акоп взбесился, «казанских» поймали и проучили — стальными прутьями. А потом улица, причем вся улица, привела к Акопу в дом девчонку тринадцати лет: здоровенный мужичина, шофер автобуса, изнасиловал ее прямо в салоне, на конечной остановке. В эту ночь Акоп не спал. К утру негодяя нашли: валялся пьяный у знакомой бабы. Акоп распорядился отрезать ему член и тут же отправил его в местную больницу: пусть лечится!
        В уродливой стране все было уродливо. Самосуд, который вершил Акоп, неприятие подлости и чисто восточное стремление с этой подлостью разобраться, почти убийство в ответ, — все это, конечно, есть тот моральный идиотизм, когда человек, не дождавшийся порядка, предлагает свой собственный порядок, если угодно — свою личную диктатуру.
        Тогда же, в 1986-м, Акоп получил первое уголовное дело. Районный прокурор спокойно, главное — очень доходчиво, объяснил Акопу, что крыша его дома в деревне Лесное на шестнадцать сантиметров выше, чем полагается.
        Был же ГОСТ, черт возьми! Акоп быстро, за ночь, разобрал черепицу и сделал крышу на уровне забора, но поздно: государственная машина — заработала.
        «Какие суки, а?!» — вздохнул Акоп и ушел в подполье, где он жил (и работал) до конца 80-х, пока Горбачев не разрешил кооперативы.
        Алешка отправился к предпринимателю Якову Борисовичу Юзбашеву по просьбе Руцкого. На самом деле это была даже не просьба: Алешка вез Акопу личное послание вице-президента Российской Федерации.
        Руцкой начертал Юзбашеву какую-то записку, засунул ее в конверт, а на словах просил передать Якову Борисовичу, что в состав российской делегации, отправляющейся на Ближний Восток, включены многие известные бизнесмены и, если уважаемый Яков Борисович сумеет вырваться на несколько дней из Москвы, Руцкой с радостью встретит его в правительственном самолете.
        От Болшево до Пушкино — сорок минут на автобусе. Правда, автобус, гад ползучий, ходит раз в полтора часа!
        Алешка сел за кабиной водителя. Пассажиров было двое: пышечка неопределенного возраста (амплуа «аппетитная крошка») и полупьяный мужик с лицом как неразорвавшийся снаряд.
        - Граждане, — хрипнул в динамике голос шофера, — клацайте ваши тикеты! Не проклацанные тикеты ведут к убытку вашего прайса на десять юксов!
        «Аппетитная крошка» вздохнула, а мужик встал, засунул в компостер целую кучу автобусных талонов и зло ударил по рукоятке.
        - Проклацанные тикеты, — сообщил динамик, — это нормальная отмаза от контры и прочей стремнины. Пиплы! Ранее проклацанные тикеты — это тухло и за отмазу не катит!
        Алешка заглянул в кабину.
        - Ты, псих! Издеваешься?
        За рулем сидел худенький мальчик лет семнадцати. Было в нем что-то сиротливое, он сидел в кабине, как в клетке.
        - Без базара, — вздрогнул мальчишка. — Я все понял, дядя!
        - Смотри у меня! — Алешка вернулся на свое место к окну. Странно, наверное, но предложение Бурбулиса и характер их будущих отношений волновали Алешку не так, как беседа с вице-президентом, записанная позавчера на диктофон. Руцкой, конечно, может передумать, не завизировать интервью (такое случалось), но даже если из пятнадцати страниц, наговоренных Руцким, останется четверть, вся страна откроет рты.
        Алешка достал блокнот, где он пометил главные темы:
        1. Вице-президент отстранен от конкретной работы. Ельцин не встречается с Руцким.
        2. В Белом доме — сплошные интриги. Бурбулис назван в интервью «пидером гнойным» (дважды) и «свердловской вонючкой». После избрания Ельцина принято 270 указов, но нет ни одного, который бы работал. Гайдар и его команда — «мальчики в розовых штанишках». Ведут себя в правительстве так, будто они пришли на дискотеку. Ругаются друг с другом и интригуют, смеются над Ельциным, считая, что вся власть в стране — это они!
        Твердят о «реформах», о «программе реформ», хотя где эта «программа», почему она существует только на словах (Руцкой не видел ни одной бумаги), не говорят. Заканчивается осень 92-го, никто Бурбулису и Гайдару не мешает работать, но они не хотят заниматься текучкой, им плевать, что в Кемерово, например, теплоэлектростанции загружены только на 60 процентов, а в Новосибирске топлива осталось на 25 дней, работа российского правительства напоминает заседания теоретического клуба с бесконечными лекциями Бурбулиса на тему «Есть ли жизнь на Марсе?».
        3. Руцкой переходит в открытую оппозицию к Ельцину. В отставку не собирается, ведь его, как и Президента, выбирал народ, они шли на выборы в одной связке, поэтому Руцкой так же, как и Ельцин, отвечает за Россию и погубить ее — не даст!
        …«Надо быть дураками, круглыми дураками, чтобы не договориться с Руцким! — думал Алешка. — Он что, просился у вас в вице-президенты? Ему б сроду это в голову не пришло! Схватили за руку, потащили в Кремль, дали большой-большой кабинет и тут же сказали: отдыхайте, товарищ, вы нам больше не нужны!»
        Армейский офицер в Кремле — это мина замедленного действия. Человек, которого всю жизнь учили убивать, просто так свою власть не отдаст. Не для того Руцкой рисковал жизнью в Афганистане, чтобы сдаться перед Бурбулисом…
        «Из Руцкого бранное слово сделали… — рассуждал Алешка. — Разве так можно с человеком?»
        Со слов Полторанина он знал, что, когда Ельцин предложил Руцкому вместе идти на выборы, Руцкой аж задохнулся: «Борис Николаевич… родной вы мой… такое доверие! Да я цепным псом при вас буду, а жизнь точно не пощажу…»
        Все хотели быть рядом с Ельциным — все! Тот же Полторанин с удовольствием рассказывал, как Жириновский подбегал к нему в Архангельском: «Поговорите, поговорите с Президентом, Михаил Никифорович! Даст хорошую должность, я ему как сын буду!.. Как внук! Как Джульетта у Ромео, вот увидите!»
        Алешка догадывался: господин Руцкой выбрал господина Юзбашева только потому, что он, Юзбашев, богат. Талантливые, но начинающие бизнесмены вице-президента не интересовали.
        Руцкой раньше всех сообразил приглашать в свои заграничные вояжи «представителей деловых и финансовых кругов» Российской Федерации. Имя Руцкого — ключ к серьезным контактам. Бизнесмен, приехавший в составе официальной делегации руководства России, вызывал особое доверие, так как к вице-президенту России заграничные банкиры относились так же, как к вице-президенту Соединенных Штатов.
        Они б ни за что на свете не поверили, что в самолете Руцкого мог оказаться кто угодно!
        Алешка вышел на Ярославском шоссе. Рядом стрелка — «Лесное».
        Дом Акопа стоял среди берез. Место превосходное! Забор высокий, метра три, ворота настежь — охрана резалась в домино.
        - Арзамасцев, — важно представился Алешка.
        - Ждут! — охранник встал.
        «Этот, пожалуй, еще ничего», — подумал Алешка. Он не любил охранников, ему почему-то казалось, что все они — негодяи.
        Лица русских охранников — как английский газон. Чтобы у них, у англичан, газон действительно был бы газоном, его надо каждый день подстригать в течение двух-трех веков. Чтобы в России природа смогла сочинить у людей такие морды, тоже надо всего ничего: просто пить, причем пить два-три века, и тоже — каждый день…
        Акоп принял Алешку в своей библиотеке. У него была одна из лучших в России частных библиотек.
        - Руцкой зовет, Яков Борисович!
        - Знаю! — махнул рукой Акоп. — О Белкине слышал? Звонил вчера. По этому поводу. Руцкой зря с Белкиным связался, фонд какой-то лепят… «Возрождение», что ли… Фонд и банк. Зачем вице-президенту банк? Он банкир или вице-президент? А Белкин — жадный, плохо закончит, плохо…
        - Значит, я мог не приезжать… — разочарованно протянул Алешка.
        - Когда двое, всегда надежнее, — сказал Акоп. — Во как я им понадобился!..
        Тихо вошел охранник и протянул Юзбашеву записку.
        - Извини… — Акоп заглянул в листок. — Я занят, пусть ждут.
        Дом был большой, но нелепый. Слишком широкий, с криво, небрежно повешенными картинами — русская классика.
        - Ты Руцкого хорошо знаешь?
        - Знаю.
        Акоп внимательно посмотрел на Алешку:
        - А с Гайдаром у него как?
        - Мальчик. В розовых штанишках… — Алешка вдруг понял, что Акопа невозможно обмануть. — У меня интервью было… Руцкой так сказал.
        - Ты что, журналист?
        - Ага… Хотя выгоняют. «Известия».
        - Выгоняют за что?
        - На повышение… иду.
        - Журналист — и на повышение? Ерунда, парень.
        - Да. Ерунда!
        Акоп открыл бар:
        - Пиво хорошее… хочешь?
        - Хочу, Яков Борисович…
        Акоп достал две высокие банки «Туборга».
        - Не стесняйся.
        - Стесняюсь, Яков Борисович.
        - Не стесняйся, говорю!
        Акоп не любил, когда его называли Акопом. Для всех (даже для сына) он был Яков Борисович.
        - Так что Руцкой?
        - Руцкой… — Алешке было неуютно, — Руцкой, наверное… хороший человек. Но нельзя же простить ему моральный идиотизм.
        - Как-как?
        - Все, что он говорит, переодетая конъюнктура, Яков Борисович…
        - Все они конъюнктура! — махнул рукой Акоп. — А Гайдар? Это что такое? На нашу водку он акциз увеличил, а на их «Роял» и «Абсолют» снизил таможню — как? На границе, в Чопе, фуры со спиртом сейчас на тридцать километров сейчас выстроились, к нам прут, потому что впереди Новый год… Это, скажи, не диверсия в пользу врагов России?
        Лицо Акопа вдруг стало совсем детским: щеки куда-то пропали, губы округлились и беспомощно вылезли из-под щек.
        - А ты, Гайдар, сделай, наконец, по уму: разреши, слушай, своим заводам на ноги встать, дай производство наладить… Ты к нам иди, Гайдар, но не с акцизами, а с кредитами, потому что как только мы отстроимся, мы ж конкурировать друг с другом станем, значит, цены будут снижаться, голодных не будет — что, не так, Гайдар? Сделай, как Китай, как Япония, сделай, как западные немцы после сорок пятого… Ну учили ж тебя хоть чему-нибудь, это ж не я, это ты в университетах сидел!
        Ты, Гайдар, рынок строишь? Слушай, ты для кого этот рынок строишь, прямо говори: для нас или для них?
        Если Акоп нервничал, он всегда говорил с акцентом.
        - Так вообще было нечего жрать, Яков Борисович! Вспомним 91-й…
        - Жрать нечего, дорогой… это государственные магазины. А в каждом магазине был коммерческий отдел. Там все! Они все купили! А у кого они купили, скажи? У государства! Это ж нэп — верно?! Чистый нэп двадцатых годов, когда Владимир Ильич наконец сообразил (только не говорил никому), что их социализм — полное говно!
        Ты смотри: немцы после войны… что те, что эти… они ж свой шнапс не в России, не у Никиты Сергеевича покупали, хотя в России он был лучше, а себестоимость спирта — четырнадцать копеек литр! Нет, дорогой: они свое производство поднимали! А в России водка — это ж… вторая национальная валюта!
        Я вот, — Акоп помедлил… — я Андропова не уважаю. Он меня притеснял. Он здорово меня притеснял! Но ты послушай, Гайдар: Андропов и его псы гонялись за мной по всей Московской области не потому, что у меня была плохая водка, — верно? А потому что свою водку, государственную, он продать не мог, она вторым эшелоном шла, я ему цену сбивал! Аты, Гайдар, решил… похоже… вообще с Россией не связываться, так я вижу… — тогда на кой черт, Гайдар, ты нам сдался? Получили правительство! Спирт «Роял» без акциза как высшая победа демократии! Сколько им народу потравится — о! А интеллигенция твоя, парень, просто… партия дураков, вот что я говорю! Просрут Россию — и не заметят!..
        Алешке показалось, что Акоп как бы составляет план его будущей статьи.
        - Руцкому передай — не поеду. С радостью, мол, но не сейчас. Знаешь, почему? Вон, курская газетка лежит, возьми, да? 29 марта. Видишь? 90-й год. Читай! Вслух читай!
        Алешка развернул мятую «районку». Город Железногорск, Курская область. На первой полосе — выступление Руцкого в местном райкоме партии. Заметка была расчеркана красным фломастером, а один абзац выделен в жирный квадрат.
        - Читай!
        - «Я — русский полковник, мне стыдно за этих демократов. Я был на митинге в Лужниках и посмотрел, какое хамство со стороны Афанасьева, Ельцина. Они и на Владимира Ильича руку подняли! Они, эти подонки, рвутся возглавлять российское правительство…»
        - Вот, парень… — Акоп раскраснелся и совершенно по-детски смотрел на Алешку, — Руцкой, ты говоришь, мастер… — да? Какой он мастер, что с тобой?! Неблагодарный нищий, вот он кто!.. Я ему понадобился, скажите пожалуйста!..
        - Интересно, Ельцин куда смотрит?.. — протянул Алешка.
        - Ельцин? Сердца у него не хватает, парень, — сердца!
        - А вы… мафия, Яков Борисович? — вдруг спросил Алешка. Если у него рождались какие-то вопросы, он уже сам не понимал, зачем он их задает.
        - Некультурный ты, — засмеялся Акоп. — Большой бизнес, любой большой бизнес, это, парень, всегда… хорошая компания, потому что такой бизнес не делается в одиночку. А у меня нет большого бизнеса. Поэтому я — одиночка. Видишь, в лесу живу? Ты пойми: если б не мафия, рубль в России давно бы грохнулся, сейчас только мафия рубль держит…
        - То есть Ельцин… — Алешка решил поменять тему разговора, — Ельцин, Яков Борисович, будет несчастьем России, так… выходит?
        - Не знаю я, парень. Он с Урала, да? Урал это уже не Европа, но еще и не Азия. Он из двух половинок, этот Ельцин. Если в нем европеец победит — одно. А если победит азиат… — впрочем, чего гадать, это будет ясно знаешь как быстро…
        15
        
        Ближе к ночи она вдруг ощутила непонятную тревогу. Странно, конечно: сколько лет они уже вместе, целая жизнь, но она всегда нервничала, если не знала, что с ним происходит, где он сейчас, как он себя чувствует и как он провел день.
        На самом деле она была ужасно требовательна и капризна, она всегда хотела знать абсолютно все, ей казалось, что это ее долг.
        Долг! В Ставрополе, когда он вдруг начал пить, ей показалось, что у него нет и не может быть будущего. Она не все понимала в его делах, но ее, умную, строгую женщину, трудно было обмануть; она прекрасно видела, знала, что как руководитель он слаб, что он — человек без профессии…
        Сосед Медунов из Краснодара звал его Чичиковым. Послушайте, товарищи: агрокомплекс, который придумал Михаил Сергеевич, действительно был создан на голом месте, из его, Горбачева, мечтаний, но он же возник, возник… Да: соседи всегда завидуют! И пил Михаил Сергеевич еще и потому, что он всей душой ненавидел сельское хозяйство, то есть свою работу. Ну что ему, первому секретарю крайкома, с его красноречием и размахом, эти вечно пьяные мужики и бабы, эти казаки, похожие на ряженых, эта грязь и этот навоз!
        Господи, как же она хотела в Москву… Она хотела в Москву больше, чем все чеховские сестры, вместе взятые! А еще она очень хотела ездить по миру, по планете, но не так, как она и Михаил Сергеевич побывали однажды на отдыхе в Болгарии, а так, как ездила по миру Жаклин Кеннеди!
        Образ первой леди Америки, ставшей символом нации, не давал ей покоя. А как в Париже Жаклин принимал де Голль! Французы (французы!) сходили по ней с ума! Здесь, в Ставрополе, среди этой пыли, среди этого солнца и серых, выжженных улиц, Раиса Максимовна была самой счастливой и самой несчастной женщиной — счастливой, потому что она была женой и лучшим другом первого секретаря крайкома партии, «половиной первого», как говорили в народе, и — несчастной, потому что в Ставрополье нет и не было жизни.
        И надо же, повезло: помер Федор Давыдович Кулаков, 60-летний здоровяк, секретарь ЦК по сельскому хозяйству. Леонид Ильич лично позвонил, сам пригласил Михаила Сергеевича в Москву, в секретари ЦК, в Кремль, — руководить сельским хозяйством страны.
        Самое главное — молчать. Не лезть в политику. Агрокомплекс — и все тут…
        Свежесть обязательно клеймится начальством.
        Она постаралась: Горбачев стал самым незаметным человеком в Кремле. Потом — самым незаметным членом Политбюро ЦК КПСС.
        Как все-таки она умна!
        Курить, курить, ужасно хотелось курить… Если Раиса Максимовна нервничала, ей всегда хотелось курить, но как, как тут закуришь, если она почти не бывает одна, — как?
        Никто, кроме Михаила Сергеевича (даже Ира, дочь) никто не знал, что она курит.
        На людях она всегда держалась по-царски. Ей казалось — как Клеопатра. У нее были представления о Клеопатре!
        Провинция, конечно, давала себя знать, но она боролась со «ставропольским следом» в себе — как умела. Ей хотелось, чтобы она была человеком с тайной. Там, где тайна, там недоступность. На приемах и встречах (ее день был заполнен встречами) она старалась, как могла, никогда не покидать общество, даже на минуту, ибо ее отсутствие сразу ощущалось, но если нужда побеждала, она выходила в туалетную комнату и быстренько делала одну-две затяжки, обязательно.
        В ее сумочке кроме «Жэ-о-зэ» всегда была «Шанель № 5», отгонявшая любой, даже самый отвратительный запах.
        Госсекретарь Америки Шульц, обаятельный еврей с немецкой фамилией, намекнул в интервью, что Михаил Сергеевич сделал Соединенным Штатам такие уступки по ракетам, о которых в Вашингтоне и мечтать не могли.
        Какая подлая брехня! Получается, что министра Громыко, его вечное «Нет!» американцы уважали больше, чем грандиозное стремление Михаила Сергеевича вернуть страну, Советский Союз, в мир!
        Почему все-таки и Пентагон, и Белый дом такие предатели? Прав Михаил Сергеевич: это они финансировали ельцинскую кампанию, иначе откуда у демократов столько денег?
        Михаил Сергеевич хотел мира, он хотел, чтобы у Советского Союза, у их страны, было бы было честное и открытое лицо. А Шульц, свинья, пишет, что Михаил Сергеевич просто хотел им понравиться… — вот он, уровень секретаря их Госдепа!
        Нервы, нервы… — разгулялись, разлетелись во все стороны, выворачивают душу…
        Она могла связаться с ним в любую минуту, прямо сейчас. Могла, но не желала. Пусть он сам позвонит, сам!
        Надо будет, приедет. Пусть поступает как хочет!
        Бывают в истории такие ситуации, когда Президент, если он действительно Президент, должен уметь убивать людей, причем — безжалостно.
        Вон Буш, уважаемый человек, и Барбара, его жена, такая приятная, а что он устроил Саддаму! Тысячу багдадских детей заживо спалил в бомбоубежище — и что? Кто-нибудь в этом мире вздрогнул?
        Михаил Сергеевич всегда был исключением — был и есть. Он вообще исключение в политике. Шестидесятник! А Россия, оказывается, без войны — не может, не умеет, в России слишком много народов (даже для огромной-огромной территории много!) и почти все народы как-то обижены, давно обижены, с еще досталинских времен. Иными словами, они, эти люди, жертвы свободы, которая на них обрушилась, — так получается? А Михаил Сергеевич — жертва их и своей свободы? Был бы он убийцей, как Крючков, не был бы жертвой, конечно, но не умеет Михаил Сергеевич стрелять, точнее, умеет, пробовал, но у него это плохо получается!
        Один раз — получилось. Они, Михаил Сергеевич, Бакатин, Язов и Бобков, раздавили Баку, чтобы спасти в Азербайджане Советскую власть. Дурака Везирова вывезли на вертолете с крыши Дома Правительства! Пришел Аяз Муталибов, все утихло.
        А в этом году — ерунда… Михаил Сергеевич не выдержал, послал «Альфу» в Прибалтику, чтобы «Саюдис» — исчез.
        Но кто-то (кто?) тут же сбил его с толку; «Альфа» взяла телецентр, а Михаил Сергеевич вдруг испугался, отозвал «Альфу» в Москву и даже, она сама слышала, заказал самолет, чтобы лететь в Прибалтику извиняться перед населением… — да Крючков, слава богу, отговорил…
        Раиса Максимовна давно поняла: Советский Союз — это такая страна, в которой нельзя, просто глупо быть первым. Есть такие страны (их много, на самом деле), где нельзя быть первым, нельзя вырываться вперед.
        Настоящие первые люди в СССР — всегда вторые… Они не выходят из тени, ибо выходить из тени — самоубийство. В России слишком много от Азии, гораздо больше, чем от Европы. Хорошим Президентом в такой стране может быть только тот человек, кто по своим личным качествам выше и сильнее, именно сильнее, чем весь СССР, весь целиком! Таким человеком был Сталин. Таким человеком, судя по всему, был Ленин. Но в конце жизни и они рассыпались в маразме. Ленин умер очень рано, в пятьдесят четыре года, и уже в пятьдесят выглядел глубоким стариком: слишком тяжело, невыносимо тяжело одному человеку быть сильнее, чем вся страна!
        Так что, Сталин нужен, так получается? Подождите, будет вам и Сталин, дайте срок…
        Раиса Максимовна хорошо помнила тот самый вечер: она лежала здесь же, в ЦКБ, в этой палате, и все, по сути, было уже решено, хотя Михаил Сергеевич виду не показывал; он мчался к ней, в ЦКБ, после встречи с Ельциным, — в этот вечер, 26 сентября 1991 года, Раиса Максимовна раз и навсегда поняла то, о чем она догадалась месяц назад, в Форосе: игра проиграна, власть ушла.
        Все.
        Это был страшный вечер. Она увидела пропасть. Идо пропасти — ровно один шаг.
        Полшага…
        - …Раиса Максимовна… — майор Копылова, начальник ее охраны, была женщиной (бойцом) неопределенного возраста. В «девятке» давно, еще с андроповских времен, служили женщины, но в охране первых лиц они появились только год назад. Такой стиль опять-таки подсказали американцы: женщине с женщиной легче найти общий язык. — …Раиса Максимовна, просили передать: Михаил Сергеевич будет через пятнадцать минут.
        - Хорошо, Анюта…
        Едет! Раиса Максимовна как сейчас видела эту сцену: она быстро встала, отложила в сторону томик Боратынского, самого любимого своего поэта.
        Едет! А он ужинал?
        - Анюта, ужин Михаилу Сергеевичу. Любые овощи, салаты, рюмку «Юбилейного»; горячее он закажет сам!
        Соскучился… Любовь, если это любовь, всегда видна по сто раз на дню!..
        «Как я сегодня? Быстро, быстро, где черное платье?»
        - Анюта, переодеться!
        На самом деле Раиса Максимовна всегда, не только здесь, в Москве, но и в прежние годы ощущала в себе некое государственное начало. Она не сомневалась, что ей дано понять каждого человека и что каждый человек готов доверить ей свои тайны; ей казалось, она легко объединяет людей.
        По сути, Раиса Максимовна всегда тяготела к клубной работе; таким клубом стала для нее вся страна.
        - Застегни…
        На Раисе Максимовне было красивое черное платье.
        «Надо что-то беленькое сюда, на грудь…»
        Когда Михаил Сергеевич ездил за границу, его всегда сопровождала интеллигенция. Когда была поездка в Японию, в список делегации включили девчонку, которая голой снималась в «Маленькой Вере». «Или я, или она, — возмутилась Раиса Максимовна. — Только стриптиза в самолете не хватало!» Так Ревенко, помощник Михаила Сергеевича, даже обиделся! «Девочка эта, — говорит, Наталья Негода, не актриса, она больше, чем актриса, она — сексуальный символ перестройки!»
        Снять трусы при всех… это что, символ, что ли?
        Люди, люди, что с вами происходит…
        Каждый, впрочем, может прийти в себя, если немножко подождать.
        Порывисто, не раздеваясь, вошел Горбачев.
        - Ну, здравствуй!
        «Выглядит замечательно», — отметила она.
        - Здравствуй, Михаил Сергеевич, — она протянула руки, — здравствуй! У нас все в порядке?
        - Как всегда! — ответил Горбачев.
        Майор Копылова вышла из комнаты.
        - Ну, как ты?
        - Потом, все потом… — она быстро стянула с него пальто, — мой руки и говори!
        Горбачев ловко выдернул руки из рукавов, кинул пальто на пол и вдруг поцеловал ее в губы.
        - Слушай, а что здесь сидеть-то? Поедем куда-нибудь, а? Поужинаем как люди?
        Она улыбнулась:
        - Ты, Миша, приглашаешь меня в ресторан?
        - Ну… — Горбачев засмеялся. — Давай, мчимся на дачу, утром тебя привезут — без проблем!
        - Мой руки. — Она нагнулась и подняла пальто. — И за стол!
        - Между прочим, уважаемая Раиса Максимовна, мы не виделись шесть дней.
        - Да, я ждала…
        - Мне было не до любви.
        - Не злись…
        - Нет-нет, я не злюсь…
        За тридцать восемь лет, проведенных вместе, Горбачев так и не нашел для Раисы Максимовны ни одного интимного имени или словечка; ласкаться друг к другу в их семье было не принято.
        Иногда, очень редко, он звал ее Захарка — давным-давно, еще студентами, они были в Третьяковской галерее, где она долго стояла перед картиной Венецианова; ему казалось, что именно в этот день их любовь стала настоящей страстью.
        Стол был накрыт в соседней комнате. Здесь же по стойке смирно застыл официант — в бабочке и с салфеткой на согнутой руке.
        - Хорошо живете, — бросил Горбачев, увидев бутылку коньяка.
        Официант пододвинул кресло Горбачеву и только после этого помог сесть Раисе Максимовне.
        - Салат Михаилу Сергеевичу!
        - Погоди, а огурчики соленые есть? Чтоб из бочки?
        - Сейчас выясню, — официант наклонил голову и ловко поднял бутылку «Юбилейного». — Вы позволите, товарищ Президент?
        Горбачев кивнул головой.
        - Я, Михаил Сергеевич, хочу показать тебе одно письмо, — тихо начала Раиса Максимовна, — из Бахчисарая. Сегодня передали из Фонда культуры. Помнишь, был бахчисарайский фонтан? Представь себе, его больше нет.
        - А куда он делся? — Горбачев поднял рюмку. — Сперли, что ли?
        Официант налил в бокал первой леди немного красного вина.
        - Там, Михаил Сергеевич, перебои с водой, — пояснила Раиса Максимовна. — Фонтан есть. Нет воды.
        - Погоди, это тот фонтан, где Гоголь плакал?
        - Ой, там все плакали, Михаил Сергеевич. Иностранцы тоже: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы…»
        - У них что, у блядей этих, воды на слезы не хватает?! — взорвался Горбачев. — Ты сделай так… — Горбачев внимательно посмотрел на официанта. — Найди начальника моей охраны, пусть Губенко, министр культуры, проверит эти факты и включит воду. Понял? Про огурцы не забудь.
        - Вы свободны, — кивнула Раиса Максимовна. Обращаясь к прислуге, она не говорила, а как бы роняла слова.
        Официант вышел.
        - Давай!
        - За тебя, родной. Возьми салат.
        Горбачев мгновенно опрокинул рюмку.
        - Салат, говоришь…
        Раиса Максимовна чуть-чуть пригубила вино:
        - Ну, что этот? Наш… «неуклюжий»?
        Имя «Ельцин» в их семье не произносилось. Раиса Максимовна нашла другие слова: «неуклюжий лидер».
        Горбачев запихивал в себя салат. Он всегда ел неряшливо, крошки летели во все стороны, а куски капусты, которую он не успевал проглотить, падали обратно в тарелку.
        - Шапошников, стервец, подвел. Предал Шапошников.
        - И он тоже?..
        - Ну… вот!
        - Ты посмотри, а? Все предают! Черняев книгу написал про Форос, «Известия» опубликовали. Пишет, что я Болдину доверяла самое интимное…
        - Что доверяла?
        - Не знаю, что… Яковлев Александр… интервью за интервью дает, одно хуже другого, Шеварднадзе…
        - Эдик — да, окончательно раскрылся, — Горбачев махнул рукой. — Болен самолюбием, сам рвется в Президенты, в Кремль, это Сталин, просто маленький Сталин, хотя, если я рядом, рта не открывает, боится. Яковлев тщеславен, как баба, открыто предать не может… и не знает, как к Ельцину сбежать. Я, короче, неплохую комбинацию разработал, но Шапошников, вижу, не готов. Тогда мы с Вадимом Бакатиным быстро отыграли назад, но пришлось, я скажу, с царьком нашим… с Горохом… встретиться. Поговорили крупно. Но ничего, ты знаешь, нормальный был разговор. Я не ожидал. Твое здоровье, — Горбачев налил себе рюмку. — Как, скажи, твое здоровье?
        - Скажу, скажу, ты не спеши; интрига, значит, не получилась?
        Она вдруг взглянула на Горбачева так, будто сейчас, в эту минуту, решалась ее судьба.
        Горбачев отставил салат:
        - Нет интриги, нет. Я — только прощупывал. Короче говоря, мы сейчас продолжаем то, чего уже много наделали. А вообще Ельцин изнурен, причем стратегически изнурен, от него все чего-то ждут, а что делать, а что делать, он не знает, поэтому и пьет, собака, по-черному. А они, бурбулисы его, тоже не знают, дергаются, подбрасывают ему подозрения или чушь откровенную — они ж идиоты, опыта нет!
        - Ты что-то задумал, Миша?
        - Естественно, — Горбачев ел жадно, по-ребячьему и говорил с набитым ртом, — Союзный договор, конфедерация республик в любом количестве: пять, десять, пятнадцать… — кто подпишет… тот и подпишет, какая мне разница, я ж все равно у них Президент. И не ждать Россию! Потом присоединится! Главное, чтоб больше двух, остальные республики — подтянем. Если больше двух, я — Президент. Договор не пойдет под откос, вот увидишь! Нурсултан подпишет, Каримов, киргизы и туркмены подпишут (они у нас что угодно подпишут), Тер-Петросян подпишет, они ж христиане, вокруг мусульманский мир, зачем им изоляция? Гамсахурдиа — заставим, Вадим говорит, он там предал кого-то и с тех пор связан с органами, — то есть проблема, по большому счету, только в России.
        - А Украина?
        - Погоди, погоди с Украиной, — Горбачев взялся за свежие огурцы, — в мире как? Есть федерации, которые на самом деле конфедерации. Материала в моем распоряжении было очень много. И Ельцин, я так понял, не отказывается, хотя ваньку — валяет!
        На Госсовете Снегур хотел нам впаять: Президента страны не то выбирают, не то назначают парламенты суверенных государств.
        Иначе, мол, ничего не получится. Тут я разозлился: быть куклой, свадебным генералом, чтоб каждый ноги вытирал о Президента СССР, — на это идти нельзя! Я сказал о своей приверженности. Для меня возврата быть не может, иначе — политический тупик. Мы сдуру заложили много бомб, если так пойдет, то запутаем быстренько весь процесс; в стране должен быть полномочный и властный глава государства с мандатом от всех народов.
        Гляжу на Ельцина: рожу отворотил, но молчит. Уломал все-таки: Президент избирается гражданами всех суверенных государств — членов нового Союза. Как проводить выборы в самих государствах, пусть каждый решает как хочет. Можно через народ, можно через выборщиков… скажем, сто лучших людей… аксакалы или еще кто… выбирают главу своей республики. Ельцин дернулся: это хорошо, говорит, через выборщиков, как в Америке. Представляешь?! Наш самородок… уральский… понятия не имеет, как Америка избирает Президента!
        Дальше — пошло-поехало. Ельцин настаивает, чтоб парламент был бы однопалатный. Я круто против. Я ж опять, получается, марионетка!
        Хорошо, говорю, от Туркменистана будет пятьдесят депутатов и от России — пятьдесят. «Что?!!» — взревел Ельцин. — «А ты думай, что выносишь, думай!..»
        Сдался. Но 29-го все-таки подпишем… Должны подписать! Новый договор — новое государство. Горбачев показал и еще покажет! Он же трус, этот Ельцин, удар не держит. Остается Кравчук. Но тут не сложно. Кравчук деньги любит, не успел в Президенты пролезть — купил дачу в Швейцарии. Трубин, прокурор, идет ко мне: Михаил Сергеевич, что делать-то будем? Звоню Кравчуку: «Эй, нэзалежный, с ума сошел? Может, у тебя там и прописка есть?» Он в слезы: «Михаил Сергеич, то ж не дача, то ж хатынка… нызенька-нызенька…»
        - Рыбу будешь?
        - Что рыбу? — не понял Горбачев.
        - На горячее.
        - А, рыбу… нет. Без рыбы посидим.
        - Пятнадцать республик уже не получится, Миша. Прибалтики нет.
        - Я не забыл, — усмехнулся Горбачев. — Ну хорошо, ушли и ушли, зато американцы спокойны. Да Бурбулис с лета, чтоб ты знала, строчил меморандумы, как развалить Союз, варианты просчитывал. Не знаю, читал ли Ельцин эти бумажки, но Саня Руцкой одну такую папку приволок ко мне: Саня у нас государственник, ему ж за них стыдно! Ельцин в «Штерне» говорит: в Ново-Огарево, видите ли, Россия уступила Горбачеву больше, чем нужно! Вот они, бурбулисы его… это они, сволочи, пьяницу нашего на наклонную ставят, причем по сильно скользящей, но справимся: сейчас Ельцин в Германию едет, посмотрим, как Коль его примет, посмотрим… Хотя и Егор Яковлев, и Микола Петраков, в один голос, правильно говорят: нельзя недооценивать Ельцина как опасность, для него люди — не люди, все, что сейчас, сплошное самодурство, сплошное…
        Она смотрела на Горбачева и не верила ни одному его слову.
        - Значит, что мы имеем? — спросил сам себя Горбачев. — Усугубление всех противоречий, раз. Мы втянулись в дебаты, чтобы отсеять одно от другого и, откровенно говоря, потеряли время. Дальше: выход на Союзный договор. Нэ… залежность так нэзалежность, мне наплевать, я-то все равно у них Президент, то есть не наплевать, конечно, но берем шире: создадим определенное умонастроение и опять получим целостную картину, гарантирую!
        Тихо вошел официант и застыл у дверей.
        - Что вам? — спросила Раиса Максимовна.
        - Огурцы сейчас будут, Михаил Сергеевич…
        - Ладно, я передумал, — махнул рукой Горбачев.
        - Несите, несите, Михаил Сергеевич любит огурцы, — властно сказала Раиса Максимовна.
        Первая леди страны была печальна.
        - Ты же знаешь, Миша, этот… уральский… никогда не подпишет документ, который нужен Горбачеву. А без России, без Кремля ты будешь просто никому не нужен… Если нет России, где будет твой кабинет? В Ташкенте, что ли?
        - Знаешь, — Горбачев откинулся на спинку стула, — когда я с ним один на один, он вполне вменяемый…
        - Ты так меняешься к нему, Миша… — медленно, как бы цедя слова, сказала Раиса Максимовна.
        - Я не меняюсь, нет, — Горбачев оживился, — но в плане направленности, в плане видения ближайших перспектив принципиальных расхождений у нас нет. А Ельцин вправду забавный. Стасик Шаталин сегодня пошутил, ты послушай: Ельцин приволок, значит, рисунки герба России — похвалиться хотел. Глядим, кустарник какой-то, не поймешь, что там напихано, и орел сверху при двух головах и двух коронах. Двуглавое такое чудище! «Ну, — Ельцин тычет пальцем в орла, — на кого он похож? (Намекает, видно, что на него, на Ельцина.) Кто этот орел, если одним словом?» — «Урод, господин Президент!» — брякнул Стасик.
        Горбачев засмеялся.
        - Правда такой герб? — всплеснула руками Раиса Максимовна.
        - Я им объясняю, — Горбачев налил себе коньяк, — нельзя искать вкус в говне. Что ты думаешь? Не верят!
        Я упразднил восемьдесят министерств, то есть шестьдесят пять тысяч чиновников пошли к такой-то матери накануне зимы. Все, как Ельцин хотел. А в ответ, я это так расценил, Минфин России закрывает счета для вузов союзного подчинения! Гена Ягодин, министр, звонит: будет, мол, «Тяньаньмэнь»! На Госсовете уперлись в бюджет: до конца года надо, хоть умри, тридцать миллиардов. Ельцин набычился: «Не дам включить печатный станок!» Явлинский ему и так и сяк… «Н-нет, — кричит, — ваши деньги вообще ничего не стоят!» Вызвали Геращенко, он разъясняет: денег в Госбанке нет, а государство не может без денег. «Не дам, и все!» — рычит Ельцин!
        Еле-еле уговорили его пока не разгонять Министерство финансов; кто-то ж должен распределять деньги, если мы их найдем! «Ладно, — говорит, — пусть живут до первого декабря!» Я, значит, переполняюсь гневом. А он… то ли водкой правда оглоушен, то ли еще что, но оглоушен здорово, надолго. Он все время, скажу тебе, на грани срыва, значит, не забыл, сукин сын, что двадцать пять миллионов людей за него вообще не пришли голосовать! Его ж выбрали сорок миллионов из ста трех!
        Раиса Максимовна качнула головой:
        - Сорок миллионов идиотов… Сорок миллионов!
        - Ты пойми, почувствуй, — Горбачев опять оживился, — если союз государств не сделаем мы, его сделают они! Соберутся где-нибудь подальше от Москвы, перепьются вусмерть и бабахнут по пьяной роже: славянский союз! Президентом станет Ельцин, это факт, хотя у Кравчука амбиции царские! Кравчук — тоже гетман, только наоборот: Богдан Хмельницкий в Россию хотел, а Кравчук рвется из России, я ж вижу! Тут же новую Новую карту нарисуют, народу хлеб и мясо пообещают. Водку дешевую. Ельцин уже заявил, что Гайдар в декабре отпускает цены. Так Явлинский, я скажу, Григорий чуть не упал! Что будете делать, спрашивает, если народ на улицы выйдет? Все молчат, и Ельцин молчит. Короче, так: додержаться, додержаться надо, это я имею в виду как конечную цель. Вина хочешь?
        …Что, что случилось с Раисой Максимовной, почему вдруг именно сейчас, в эти минуты, она остро, до боли ощутила, что все, о чем говорит Горбачев, это даже не конец, нет-нет — хуже, это падение?..
        Ей всегда нравилось думать, что он — великий человек, она любила эту мысль и не желала с ней расставаться. Она понимала, что в конце XX века, накануне нового столетия, любой человек, если он не круглый идиот, конечно, сделал бы, окажись он, по воле истории, Генеральным секретарем ЦК КПСС, то же самое, что сделал Горбачев. Советский Союз гнил, разлагался, угроза голода стала абсолютной реальностью, выход был только один — реформы.
        А теперь — все, конец. Бесславие…
        Раиса Максимовна смотрела на Горбачева с болью, свойственной матерям, которые вдруг перестают понимать своих взрослых детей.
        - Тебе не кажется, Миша, если у нас не получилось до сих пор, это не получится уже никогда?
        Горбачев поднял глаза:
        - Ты о чем?
        - У нас начался путь на Голгофу, Миша. У нас с тобой.
        - А мне наплевать, — махнул рукой Горбачев, — раньше надо было уходить, раньше! Помнишь, что ты тогда говорила? А сейчас — стоять до конца, стоять, хотя скольжение будет, это факт.
        Горбачев вдруг сощурился и улыбнулся:
        - Я упрямый хлопец, ты ж знаешь…
        Стало грустно.
        - Да, конечно. Нельзя останавливаться, Миша, не то время. Помнишь, Мераб говорил: есть смерть и есть — мертвая смерть.
        - Мераб, да…
        (В Московском университете однокурсником Горбачева был один из величайших философов второй половины XX века Мераб Константинович Мамардашвили. В общежитии МГУ Мамардашвили и Горбачев пять лет жили в одной комнате, что, впрочем, не помешало Михаилу Сергеевичу забыть великого грузина в годы его опалы.)
        - Мераб… как он, ты не знаешь?
        - Он умер, Миша, — сказала Раиса Максимовна.
        - Как умер?! Когда? Где?
        - Еще зимой. Прямо во Внуково, у самолете, от инфаркта. Мераб говорил: если мой народ выберет Гамсахурдиа, я буду против моего народа… Он летел из Америки домой, через Внуково, грузины узнали его, кричали: «Да здравствует Гамсахурдиа!», плевали Мерабу в лицо, загородили трап…
        - Да… — Горбачев задумчиво жевал листики салата. — Да…
        - Ты правильно решил: нельзя уходить. Иначе кладбище, — твердо сказала она. — Причем на кладбище я буду раньше…
        Горбачев не слышал.
        - Хорошо, что напомнила о Мерабе, я о нем открыто буду напоминать… — наконец сказал он…
        Они смотрели друг другу в глаза, и было слышно, как здесь, в столовой, идут большие настенные часы. Раиса Максимовна кивнула на бутылку вина:
        - Ухаживай, Президент! Я пью за человека, который изменил мир и возвысился над своим веком.
        - Ух ты!
        - Именно так, — улыбнулась Раиса Максимовна.
        - Давай!
        Красивая рюмка и красивый бокал звонко стукнулись друг о друга.
        - Рыбу будешь?
        - Не сейчас.
        - Михаил Сергеевич, рыба — это фосфор.
        - Знаешь что? Я остаюсь с тобой. Здесь! — Горбачев смотрел на нее с обожанием.
        - Ты не выспишься.
        - Встань! Встань, встань… Подойди ко мне. Не бойся, никто не войдет! Да подойди же! Слушай, здесь действительно холодно или мне так кажется?..
        - Я соскучилась, — улыбнулась она, — я просто люблю тебя, Миша, я просто тебя люблю…
        - Скажи, это трудно — любить меня?
        - Трудно?
        - Да.
        Раиса Максимовна вдруг резко вскинула голову.
        - Хватит играть в кругу близких! — властно сказала она. — Такому дураку, как Ельцин, может проиграть только дурак!
        16
        
        - Иля, вставай! Началось, сынок…
        Ильхам спал на старом протертом диване в красной, совершенно очаровательной, с абажурами, гостиной, причем диван стоял почему-то у окна, придвинутый к шторам; Ильхам (при его-то росте!) еле втиснулся на этот диван, закинув ноги на подлокотник.
        Он почти не спал в эту ночь, долго не мог устроиться так, чтобы забыть обо всем. Заснул только под утро, но что делать: Ильхам — человек долга, в городе — не спокойно, черт знает, кому сейчас можно сейчас верить, кому нет, у Гейдара Алиевича — больное сердце, а в резиденции — ни одного родного человека, только Бяйляр. Но Бяйляр, племянник Гейдара Алиевича, отличный парень (у отца только сейчас, наконец, появилась серьезная охрана), он как сын Президенту… — как сын, но он не сын, поэтому Ильхам остался с отцом до утра.
        - Вставай, вставай, — Гейдар Алиевич был в майке и спортивных штанах. — Избит генпрокурор. Джавадовы вздрючили, сынок, особую полицию. Захватили ночью Генпрокуратуру.
        - Переворот, выходит, — Ильхам протер глаза. — Черные полковники пошли?..
        - Пошли. И не только черные. Намик уверен — они не остановятся.
        Не так давно Намик Абасов возглавил министерство национальной безопасности.
        - А где он сам?
        - На рабочем месте… Не сиди, Иля, времени совсем нет…
        - Папа, ты куда собрался, извини… конечно…
        - На работу.
        - С ума сошел? — Ильхам натягивал брюки.
        - В президентский аппарат.
        - Соседям звони! Пусть… слово скажут… и дело сделают. Эдуарду позвони…
        - У тебя на все минута, сын.
        Алиев вдруг улыбнулся — и вышел.
        Никогда, никогда, Гейдар Алиевич не был так красив, как в минуты опасности.
        В нем вдруг появлялось что-то трогательное, сразу исчезала дистанция, исчезала интонация, к которой привыкли все, кто был рядом с ним, и точно так же привык он сам, — интонация государственного деятеля, лидера нации.
        После смерти жены… когда Алиев узнал о болезни Зарифы-ханум, в нем сразу, мгновенно что-то надломилось, почва ушла из-под ног, он растерялся, растерялся, как ребенок, — всесильный член Политбюро, первый зампред Совета министров, курировавший всю медицину Советского Союза, рыдал, как ребенок, перед своими… да, подчиненными… перед врачами, умоляя академика Блохина, главного онколога страны, спасти Зарифу-ханум.
        После смерти Зарифы, когда он собственными глазами увидел, что у жизни есть конец, черта… в тот день, когда Гейдар Алиевич прощался с женой, это был уже совсем другой человек; в нем вдруг проступило жуткое одиночество; вдруг оказалось, что он, Гейдар Алиев, не может, не умеет жить без опоры за своей мощной спиной. — Алиев постарел, теперь он больше думал о себе, не о работе, только о себе; каждый день Гейдар Алиевич мысленно благодарил небо, за то, что у него есть этот подарок — еще один день жизни.
        «Коллеги, со мной все ясно, — произнесла Зарифа-ханум за день до смерти. Сама врач, академик, она была великой женщиной — именно женщиной — в мире Гейдара Алиева она, Зарифа-ханум, была началом всех начал; с ней — была жизнь, без нее — могила. — Коллеги, прошу: не спорьте со мной! Спасайте Гейдара!».
        Болезнь Зарифы-ханум для московских врачей — самый настоящий бой без правил; они, врачи, приняли этот вызов, но у смерти — невозможно выиграть, хотя Блохин и его сотрудники действительно сделали все, что смогли…
        Что-то страшное было у Алиева с зубами; он в бреду, температура под сорок… — самое невероятное, что Алиева (если бы он знал!) перевели в тот же бокс, где через дверь, в соседней палате, умирала его жена…
        В нем что-то сломалось… да-да, сломалось, надорвалось в день похорон Зарифы-ханум: Ильхам рыдал в своей комнате, Сева, любимый ребенок, вдруг (резко) стала взрослее. После ухода матери она так изменилась, что на нее было больно смотреть.
        По всем ударила эта смерть, сразу по всем…
        Почему Зарифа-ханум, сама врач, академик медицины, пропустила собственную болезнь — загадка…
        На месяц бы раньше, хотя бы на месяц!..
        Дети, внуки и внучки мал-мала меньше, две семьи в одной большой семье, но без Зарифы-ханум и он, Гейдар Алиевич и его дети… — все были бесконечно одиноки. Общаясь с детьми, Алиев (почему только) еще острее чувствовал свое одиночество: все было вроде бы как всегда, но все было уже совсем не так, как всегда, дом потерял свою душу, свою красоту…
        Работа в Совмине не спасала. Даже работа… К любому делу — привычка! — Алиев относился на редкость добросовестно; работа для Гейдара Алиевича всегда была смыслом жизни. Дома, в огромной квартире на Алексея Толстого, его ждали маленькая Зарифа и Сева (Ильхам с семьей жил отдельно), но жизнь, его жизнь действительно стала совсем другой.
        Появилась пустота, она давила на Гейдара Алиевича со всех сторон… — это как жизнь в квартире с пустыми стенами…
        Отвратительно шли работы на БАМе (Алиев курировал не только медицину), туннели строились медленно, очень тяжело, их заливало водой. Люди погибали. Каждый день. От Алиева скрывали правду, но, прилетев в Тынду, он первым делом пошел на кладбище, пересчитал все свежие могилы…
        Алиев работал за двоих, за себя и за премьер-министра, за Тихонова, но работа, радость от результатов, не могли сломать его одиночество; с одиночеством он не справлялся.
        Алиев ненавидел старость! Он ценил Малый театр, восхищался работой Хейфеца в «Перед заходом солнца», Михаила Царева в роли Клаузена, но величие старости, мудрости (Царев излучал величие) это театр, это все-таки театр! Старость есть прелюдия к смерти, но старость можно отодвинуть, отогнать… — впрочем, Гейдар Алиевич не любил и себя молодого!..
        Его тяготили воспоминания о Нахичевани. Память о своем отце, совершенно непонятном для него человеке (они всегда жили вместе, бок о бок, но что это меняло?). Работа в архиве НКВД, он начал с НКВД, там были хорошие пайки… все это, эгоизм молодости (Алиев с ранних лет смотрел на себя с достоинством, иногда — с восхищением) и голод, жуткий голод ледяных нахичеванских зим… — нет, Нахичевань никогда не грела его душу, он сроду не называл себя «нахичеванцем», никогда!
        Позже, в Баку, Алиев сделал все, чтобы получить образование, чтобы его жизнь здесь началась как бы заново, чтобы этот город — Баку — стал бы его городом.
        На всю жизнь!
        Цель — победить бедность. Перевезти в столицу маму. Если получится — перевезти сюда всех братьев и сестер, их у Алиева семеро!
        Он мечтал быть архитектором. Сохранились его наброски, в них виден молодой график, искренне увлеченный колоритом своей страны.
        Рано утром устроиться с мольбертом в старом городе, изобразить Девичью башню (его мечта о любви) — пыльный, но чистый, очень добрый, на самом деле, невероятно яркий город — Баку!
        Чистый, наивный парень из провинции, с самых границ, — Гейдар Алиев, будущий Президент…
        Смерть Зарифы-ханум заставила Гейдара Алиевича еще и еще раз вспомнить все, что она говорила ему о Горбачеве…
        У Зарифы-ханум был дар видеть людей насквозь.
        Вдруг — инфаркт. Гейдар Алиевич выжил, хотя Чазов, руководитель «кремлевки», был уверен, что это — конец.
        Он только-только пришел в себя после наркоза, а Чазов уже стоял перед его кроватью с белым листом бумаги и ручкой.
        - Это что? — не понял Алиев. — Что принес?
        - Прошение об отставке, надо подписать… — главный кремлевский врач говорил с Гейдаром Алиевичем как с ребенком, — ваше прошение! Состояние у вас, Гейдар Алиевич, неважнецкое, пора бы и отдохнуть, наконец… хорошенько…
        Сердечная мышца ослабла, почти не работает, вот он, БАМ, Гейдар Алиевич, вот они перегрузки… это, короче, уже не мышца… так, оттонка…
        Алиев мгновенно пришел в себя.
        - Слушай, ты меня лечи…
        - Надо заявленьице подписать, Гейдар Алиевич! Вы можете умереть…
        Глаза у Чазова были как два ножа.
        - А я, Евгений, хочу умереть за рабочим столом!
        - Гейдар Алиевич, послушайте: я как врач и как коммунист…
        - Вот и лечи меня, если ты… у нас… не только коммунист… Я помру — ты что, рыдать будешь… на моей могиле?..
        Чазов замер.
        - Я вынужден…
        - Уходи, Евгений Иванович. Немедленно уходи. Спасибо за спасенную жизнь!
        Такой же диалог (по смыслу) был (в свое время) у Чазова с Косыгиным.
        В палате. Сразу после инфаркта.
        Через несколько дней Алексей Николаевич все-таки подписал заявление об отставке.
        Оставшись без работы — умер. Спустя две недели.
        Алиев понимал: Михаил Сергеевич («ты, Гейдар, не помер, значит, пеняй на себя!..») от него не отстанет.
        Зарифа-ханум предупреждала: ублюдок. Мужчина, который никогда не был мужчиной, всех боится, как Сталин, поэтому уничтожает всех, кто сильнее, чем он… — а Гейдар Алиевич, наивный, все время улыбался, звал Зарифу-ханум «антисоветчицей»…
        Уйти пришлось. Тихо и незаметно. Дисциплина чертова! Все, как хотел Горбачев, — по состоянию здоровья. Инфаркт. Просьба о пенсии.
        Через два месяца случился Нагорный Карабах.
        Кто организовал этот дикий праздник на стадионе в Сумгаите, когда отрезанная голова армянского мальчика стала футбольным мячом?
        Какова истинная роль в карабахских событиях восточных филиалов «Бай Прокси»?
        Почему Горбачев после Сумгаита, именно Сумгаита, стал панически бояться американцев?
        Отставка Алиева и сразу — Карабах.
        Совпадение?
        Резня в Сумгаите повергла Алиева в ужас. Разумеется, его уже вывели из Политбюро, но Гейдар Алиевич все еще оставался членом ЦК.
        Пропуск на Старую площадь у него был.
        В 9.00 утра 3 марта 1988 года Алиев пришел к Георгию Разумовскому, секретарю Центрального Комитета КПСС. Коротко сказал помощнику, что Сумгаит — это прелюдия к распаду Советского Союза, начало конца их страны, поэтому он, Гейдар Алиев, как бывший руководитель республики, категорически требует, чтобы Разумовский его выслушал: секретариат ЦК обязан знать соображения Алиева по стабилизации («надеюсь, еще не поздно…») ситуации в Нагорном Карабахе и в соседних районах.
        Помощник Разумовского, «старый коммунист», как он представился Гейдару Алиевичу (дед еле-еле стоял на ногах), был поражен такому напору… — Алиев не умел говорить громко, у него — слабые связки, но он говорил так горячо, так убежденно, что его было слышно, казалось, во всех коридорах этого ужасного здания.
        Разумовский растерялся: он принял Гейдара Алиевича только после консультаций с Горбачевым, ближе к вечеру, — на десять минут.
        Все это время Алиев сидел на стуле в его приемной и никто не предложил дважды Герою Социалистического Труда хотя бы чашку чая.
        Разумовский сразу дал понять, что Михаил Сергеевич уверен: события в Сумгаите — дело рук Алиева.
        Говорить было не о чем.
        Как Гейдар Алиевич не двинул секретарю ЦК по его красно-розовой физиономии — загадка. Очень хотел, очень, — и не смог, не так был воспитан, хотя полагалось именно так, в физию…
        «Главное в людях — власть над собой», — любила повторять Зарифа-ханум.
        Властная, умная — но сколько в ней, в этой женщине, было тепла!..
        По вечерам, когда становилось совсем грустно, Гейдар Алиевич писал Зарифе-ханум длинные-длинные письма: брал чистый лист бумаги, ручку… и разговаривал с ней как с живой.
        Он писал медленно, выводил каждую букву, потом долгодолго читал (и перечитывал) написанное, стопочкой, аккуратно, складывал эти листки в красную папку с надписью «для доклада» и закрывал ее в ящике стола.
        Никто об этих письмах не знал, даже Севиль и Ильхам. Проходил месяц, Гейдар Алиевич рвал листки и сжигал их в пепельнице. Он говорил себе, что Зарифа-ханум знает о том, что он думает, что он пишет… и долго-долго смотрел на огонь, уничтожавший его тайны…
        Когда они жили вместе, Гейдар Алиевич как-то не задумывался (не было времени), счастлив он или нет.
        Теперь было ясно: счастье Зарифа-ханум унесла с собой.
        Он вовремя отправил Севу в Лондон, под защиту Скотленд-Ярда. С Севиль Алиевой было намного проще расправиться, чем с ним, с Президентом страны, а расправиться с ней — значит… убить и его, это факт, это знали все, и друзья, и враги. Азербайджан изменился, азербайджанцы — народ веселый, мирный, не такой обидчивый, не такой задиристый, как соседи-грузины, но что-то надломилось в эти годы в психике людей. Не выдержала психика нации всех этих реформ — издевательств, здорово сдвинулась, невозможное стало возможным!
        Волнами плещется дикость: из Афганистана в Баку тоннами идут наркотики (тоннами!) и он, Алиев, ничего не может с этим сделать — пока ничего… неужели Расул Гулиев, председатель Милли меджлиса страны, лично ведет этот наркотрафик? Прямых доказательств нет. Но их, доказательств, и не будет никогда, это ясно, не тот случай, а время такое… слушайте, сейчас все что угодно может произойти… все что угодно! — Бунт районного прокурора Джавадова — лишнее доказательство. Алиев с визитом отправляется в Лондон, потом — через океан, в Соединенные Штаты, в этот момент люди Джавадова убивают Афияддина Джалилова, заместителя председателя Милли меджлиса, и хотя Афияддин (вот он, первый круг) уже не был близок к Президенту, Махир Джавадов об этом просто не знал.
        Все перевороты — разные. Азиатский вариант — жди удара от кого угодно; смерть Джалилова — черная метка Президенту, прямой вызов.
        Алиев тут же вернулся в Баку.
        И в этот момент Джавадов вместе с ОПОНом (полиция особого назначения Азербайджана) врывается в здание Генпрокуратуры, избивает прокурора страны (Али Омаров ползал перед Джавадовым, умоляя сохранить ему жизнь) и требует, чтобы Омаров немедленно выдал ордер на арест Президента республики.
        Ордер на арест — это ордер на убийство при аресте самого Гейдара Алиевича Алиева!
        Ровшан Джавадов, заместитель министра полиции, примчался в Генпрокуратуру и успокоил — вроде бы — старшего брата, но тот факт, что прокурор района, уже бывший, тяжело (в клинической форме) переживающий свою отставку, избивает — в кровь — прокурора страны и требует визу на арест Президента… — да, этой ночью он, Гейдар Алиев, еще и еще раз понял, что он живет в незнакомой ему стране, более того — руководит этой страной!
        Внешне все вроде бы как пять, десять, двадцать лет назад, но в Азербайджане — на самом деле — уже другой порядок. Если бывший прокурор района способен запросто, то есть без страха, избить до полусмерти прокурора государства… — и в эту минуту (кто такой, да?) ему присягают на верность внутренние войска страны, четыреста семьдесят головорезов, — послушайте, кто же стоит за бывшим районным прокурором, а? Кто сегодня в Баку такой сильный?!
        Или… не в Баку?
        Кортеж Президента приближался к чудесной каспийской набережной с символом страны, нефтяной вышкой, — центр столицы, Парк нефтяников.
        Баку — город ветров, но, к счастью, не город дождей, настоящий ливень в Баку — редкость, но ливень беснуется уже третий день кряду, что-то случилось с природой, Каспий, черный от облаков, гонит все новые и новые тучи, просто смеется, издевается над городом…
        «Контракт века», нефтяной консорциум, взбесил многих, включая Сурета Гусейнова, премьер-министра страны, армейского полковника из Гянджи, — это его танки свергли (год назад) Президента Эльчибея.
        Премьер Гусейнов вроде бы далек от Джавадовых, но ведь сам черт не разберет, кто (с кем) и против кого дружит сегодня в Азербайджане, кто здесь еще недоволен тем, что он, Гейдар Алиев, сам, в одиночку, делит сейчас Каспий, выбирает инвесторов и контролирует — как Президент — денежные потоки в государстве…
        Идиоты все-таки… — получается, когда Гусейнов звал его в Баку (Эльчибей, узнав о танках Гусейнова, сразу убежал в Нахичевань, в горы), этот… теперь уже бывший… полковник, ныне — второй человек в стране, наркоман, законченный наркоман, не говоривший, кстати, по-русски… — получается, Сурет был уверен, что он, Алиев, уже так стар и так болен, что нет у него больше желания управлять страной, которую он тридцать лет строил, управлять нефтью, фактически — всей каспийской нефтью, которая сейчас, только сейчас, наконец, выходит на свободный рынок?..
        Алиев сразу заявил, что о приватизации нефтяных приисков не может быть речи, что вся нефть принадлежит только одному собственнику — государству:
        - Хочу подчеркнуть, что при моей жизни государство Азербайджан будет намертво, господа, держать нефть в своих руках…
        Кто в Азербайджане государство?
        Именно он, Гейдар Алиев…
        Он был уверен, что это — так.
        Незнакомая страна!
        Алиева поразил Буш-старший: бывшему Президенту Соединенных Штатов так хотелось встретиться с Гейдаром Алиевичем, что, когда Алиев гостил у Билла и Хилари Клинтон в Кемп-Дэвиде, в их резиденции, господин бывший Президент лично приехал на моторной лодке (один без охраны), чтобы пригласить Гейдара Алиевича к себе на ранчо — поужинать.
        Алиев изумился: предварительный разговор с «протоколом» Президента Азербайджана состоялся, но окончился ничем, без итоговых договоренностей. Поездка на ранчо Буша не входила в программу его пребывания у Клинтонов.
        А Буш — приехал, ждал на лужайке.
        Алиев вопросительно посмотрел на Клинтона.
        - Вы же мусульманин… мистер Алиев, — усмехнулся Президент Америки, — вам положено иметь несколько жен…
        Визит «дедушки» (так в этом доме звали Буша) очень смутил Клинтонов, особенно Хилари, но вида они не подали…
        На ранчо Буша президент Азербайджана провел всю ночь. И постоянно подшучивал над Бяйляром:
        - Вот, Бяйляр, ты когда-нибудь думал, что Президент Америки лично прокатит тебя на рыбацкой лодке…
        Холод был жуткий, Гейдар Алиевич продрог на озере, потом заболел, причем очень серьезно, но они чудесно пообщались в этот вечер.
        - Как мы боялись, мистер Алиев, — говорил Буш, — как мы боялись, что вы возглавите… Советы…
        Алиев насторожился — Черненко умер ближе к обеду, 10 марта 1985-го; вечером, часа за два до экстренного заседания Политбюро, к Гейдару Алиевичу подошел Горбачев:
        - Такое горе… — да, Гейдар? вот так… случилось… помер…
        - Да, горе, Михаил Сергеевич, конечно, горе…
        - Товарищи считают… вы должны возглавить комиссию по похоронам…
        - Я?.. — Алиев оторопел.
        - Конечно, — Горбачев кивал головой, — вы, вы…
        Комиссия по похоронам есть заявка на высшую власть в государстве.
        - Категорически отвергаю, Михаил Сергеевич: комиссию… всегда возглавляет секретарь ЦК, я же… — работник Совмина…
        Буш, Америка, боялись того, о чем (прощупывая его) говорил с Гейдаром Алиевичем не кто-нибудь: Горбачев…
        Мысли светлых голов совпадают, так… что ли?..
        Кортеж Алиева приближался к президентскому дворцу; бывшее здание ЦК люди называли сейчас «президентский аппарат».
        «Как мы боялись вас, мистер Алиев…»
        Когда Андропов перешел на работу в ЦК КПСС, Алиев был бы должен (по логике вещей) возглавить КГБ СССР, но Николай Александрович Тихонов совершенно не справлялся с ролью премьер-министра — Юрий Владимирович быстро убедил Брежнева командировать Алиева в Совмин, первым заместителем председателя. Укрепить («намертво», как говорил Андропов) руководящие кадры…
        Есть еще одно обстоятельство: азиатчина Генералиссимуса так вздыбила страну, что впредь — и на годы — руководителем Советского Союза мог быть только русский человек.
        Но кто сказал, что у Алиева исключительно тюркские корни?
        Если бы Гейдар Алиевич возглавил СССР, это был бы второй Китай, безусловно.
        Если бы Китай, великий Китай, возглавил бы — вдруг — такой человек, как Горбачев, Китай быстро стал бы Камбоджей…
        Баку в эту ночь удивил Алиева: город был как серый мешок, наотмашь обезображенный дождем.
        Незнакомая страна…
        Если его, Алиева, убить, все закончится одним днем. И точно так же, как год назад появился (из ниоткуда) «черный полковник» Сурет Гусейнов… точно так же на политическую сцену выходят сейчас братья Джавадовы.
        Утром Баку — весь Баку! нужно знать этот город! — станет горячо обсуждать, как же так случилось, что Махир, брат замминистра полиции… «откинул в реанимацию» прокурора страны!..
        До президентского аппарата — минута езды.
        На соседних крышах Гейдара Алиевича ждали снайперы: Гидждыло Мамедов и Гетваран Амджихов.
        Когда Алиев выйдет из «мерседеса», Амджихов кинет ему под ноги несколько гранат, а Мамедов — откроет огонь из новенького «калаша» израильского производства.
        Махир Джавадов хорошо знал своих ребятишек: справятся!
        Рядом с Гейдаром Алиевичем, слева, дремал Ильхам: он не понимал (нет объяснений!), почему его отец, мастер власти, опытнейший политик, именно так — мастер власти, стремглав несется сейчас туда, где опаснее всего, в президентский аппарат, что это за воля к гибели… такая, но Гейдар Алиевич молчал и Ильхам — тоже молчал; если решение — принято (Президент не меняет свои решения), что остается? Только вздремнуть…
        Через минуту кортеж Алиева въедет во внутренний дворик дворца.
        Через минуту Гейдара Алиевича должны убить.
        «Главное качество мужчины — власть над собой…»
        Баку спал, дождь не давал людям проснуться… — Алиеву вдруг показалось, что город, любимый город, Баку, где он знал едва ли не каждую улицу… Алиеву показалось, что этот город его уже предал.
        17
        
        Ева быстро поняла, что самое-самое трудное в ее профессии — научиться выслушивать идиотов. Но если человек — …видно же, что идиот… кто объяснит тогда, почему у него, у круглого идиота, так много денег? Значит, те, на ком он делает миллионы, идиоты в кубе, так получается?
        Звонков-заказов становилось все больше и больше: каталог «Мадемуазели» (двадцать шесть человек) переходил в Москве из рук в руки, а в праздники и перед выходными шел просто нарасхват. Знакомство с каталогом — триста долларов, оплата на месте.
        - Мне-то, девонька, уж дай бесплатно, я депутат, — просил в Верховном Совете незнакомый дяденька, близкий, по его словам, к Хасбулатову.
        - Отойди, ты неприкосновенный! — злилась Ева…
        Депутатов, стоически верных своим женам, девочки называли «одномандатниками».
        В каталоге «Мадемуазели» к традиционным разделам («проститутки», «эскорт», «любовницы», «элитные проститутки»… — контингент, в сущности, был один и тот же, но цена… подарок сумасшедшим… отличалась — в разы) Ева добавила новые «главы» — «секретарши», «парни», «переводчики» (парни и девушки). Для тех, кто оказался за границей, был специальный раздел «Тоска по Родине»: девочки с косами (славянская внешность), с большими глазами, набор «многократок» в заграничном паспорте, английская и американская визы, готовность к вылету — как у боевых самолетов: три часа…
        Ева искала (и находила) девчонок повсюду, обычно — в школах, на вырост, девятый-десятый классы, но чаще всего девочки сами находили Еву.
        Кастинг выдерживали не все: кто-то из девчонок не умел носить туфли на каблуках, кто-то красился так, что лицо становилось очень похоже на «красный квадрат» Малевича, кто-то говорил, что Президент в России — Ленин, кто-то вообще ничего не знал…
        Девочки с улицы — не приживались.
        - Раздевайтесь! — командовала Ева.
        Если девочка сначала снимала колготки с трусами, а уж потом — кофточку, Ева сразу указывала ей на дверь.
        Сплошь уцененный товар: у кого-то — шрам от аппендицита, у кого-то — кесаревы рубцы, у кого-то кишки совершенно вываливаются!
        - Почему-й-то я «уцененный товар?..» — обиделась на Еву девушка Сандра.
        - А потому-й-то, что твой Новочеркасск у тебя, овца, большими буквами через рожу проходит, — понятно говорю? Это, бл, хуже, чем вши в волосах!
        Провинциалки (все провинциалки) действительно были уверены, что Москва, этот чудовищно богатый город, им чем-то обязан…
        - Девочки, учите языки, — требовала Ева. — Визу в паспорт мы вам поставим, целку, если уже порвана случайным сперменатором, заштопаем, врачи есть, в девочки вернетесь; пересадка целки, красавицы, это не пересадка сердца, тут бояться нечего! Но если у вас нет языка — жених международного уровня… даже дурацкий принц из «Золушки»… вам, блядва, не светит — понятно говорю?!
        Ева где-то читала, что за Майей Плисецкой долго ухаживал Роберт Кеннеди, тогда, в тот год, кандидат в Президенты США. Кеннеди — ни слова по-русски, естественно, Плисецкая — ни слова по-английски, Кеннеди очень нравился нашему КГБ, но совсем не нравился великой балерине. Самым эффектным парнем в этой семье был Эдвард, третий брат — только Роберт Кеннеди действительно потерял голову, звал Плисецкую замуж, но общался с Майей Михайловной исключительно со словарем (не брать же на любовное свидание переводчика!).
        Один вечер, другой… — КГБ рвал и метал, как говорится, ведь Майю Михайловну даже подарком снабдили для будущего Президента — несколько килограмм черной икры, огромная банка, очень тяжелая, особенно для балерины (таскать приходилось самой). Но преодолеть «звуковой барьер» было невозможно, Плисецкой, надо знать ее характер, все это быстро осточертело, Кеннеди, КГБ — все были посланы с высокой горы!
        - А знала б, чамара, английский, — твердила Ева, — слушайте, девки… холодной войны бы не было, точно вам говорю! Они б поженились — вся б Россия сейчас процветала, Брежнев у них был бы посаженым отцом на свадьбе… вот, овцы, что такое английский!
        Алька всегда знала, что Ева — девушка с кругозором.
        Но вредная.
        Или это профессия такая?
        За плечами у Евы — четыре миллионера. И — еще один мужик, выдававший себя за миллионера. Все были жадные, с патологией, особенно последний: один и тот же чай по пять раз заваривал, так все чаинки всплывали, чтобы хоть мельком взглянуть на этого жлоба…
        На нервной почве у Евы вдруг появились проблемы со щитовидкой, врачи говорили, что скоро она станет похожа на Крупскую, что жить ей лучше всего у моря… — как? Какое еще море? А работа?..
        Офис «Мадемуазели» — небольшая квартирка на «Белорусской» — был украшен плакатом с цитатой из Карла Маркса, искренне считавшего, что любовь должна быть абсолютно свободной, а детей, если потребуется, будет воспитывать государство.
        Ева не любила своих девочек, они — не любили Еву, но друг без друга Ева и эти девочки уже не могли!
        - Ну, овцы, говорите: задница — половой орган или нет?
        Девочки молча переглядывались, Ева любила ставить их в тупик неожиданными вопросами.
        - Вроде бы да… — протянула Алька.
        - Молодец! — похвалила Ева. — Когда не знаешь, что сказать, не молчи, говори что хочешь! Всегда отвечай на вопрос вопросом. Еще лучше, потрогай (в ответ) мужику корень жизни, он же сперменатор, — ясно? Мужик сразу забудет, о чем он спрашивал. У них, когда их за корень берешь, сознание улетучивается. А вот дуры всегда молчат, это раздражает…
        Да-да надо… давно уже пора поставить Альку на место, самое время что-нибудь придумать! Но травить Альку опасно, черт возьми, очень опасно…дихлофос в котлетку из курицы… да хоть бы и морилка от тараканов… способов море… только у Альки слабые почки; здесь аптекарь нужен с весами, а где его взять?
        У Евы уже был печальный опыт: товарищ один выдавал себя за генерал-лейтенанта внутренних войск, лауреата Государственной премии, то есть гарцевал перед ней, как орловский рысак, размахивая кошельком.
        Как-то раз он пригласил Еву в Ленинград, хороший поезд, секс в СВ, гостиница «Октябрьская»… — и кем же, мразь, оказался?.. Учитель физкультуры, украл в школе деньги, нашел же, шакал, у кого воровать, вот и куражился… ожидая ареста, причем Еве так ничего и не подарил…
        Тогда Ева сама стала (для него) правосудием. Организовала, недолго думая, «любимому воину» прободение язвы.
        Товарищ из школы, педагог без стажа, лечился от трихомоноза, поэтому Ева добавила ему в пилюльки силит — мощное средство от ржавчины. А кто подумает, слушайте, что романтическая семнадцатилетняя девушка, упоенная Ленинградом и белыми ночами, так здорово соображает в алхимии?
        «Я мстю и мстя моя страшна…»
        Такое кровотечение открылось — врачи испугались: с кровью вылезали куски желудка!
        Позже, когда Еве было уже за двадцать, кто-то из проституток (Ева трудилась в «Интуристе») подсыпал ей в пудреницу битое стекло: любое движение пуховки — и такой на лице был бы «скраб», можно сразу идти за инвалидностью.
        Проститутки спешили, плохо растолкли стекло, к пуховке прилип один из осколочков, Ева чудом его разглядела — в последнюю секунду!
        …Да, беда, конечно, беда: если Альку сейчас не поставить на место, причем жестко, с размаха, как полагается, Алька очень плохо закончит. А она нужна как здоровая рабочая лошадь — здоровая, то есть послушная, к шорам на глазах всегда полагаются удила и кнут, разве не так? Ева вкладывает в девочек такие деньги, что все они, биксы, у нее в неоплатном долгу!
        Чувствуют? Понимают? Нет, конечно. Легкие деньги сбивают с толку, легкость обманчивая, ничего они не понимают, овцы, ни-че-го!
        Ева случайно познакомилась с Алькой — в «Сандунах». Смешно сказать: Алька училась в «Сандунах» искусству вести себя в парилке.
        Она сразу приглянулась Еве: девка — палец в рот не клади, счетчики вместо глаз, жадная до всего, до жизни, не только до денег!
        Как выбирают зверей для дрессировки?
        Очень просто: берут зверей, жадных до еды. Они на все за еду пойдут, под любой кнут, особенно — медведи и львы!
        Так вот, «Сандуны»: Вологда — Вологдой, но Алька слабо представляла себе, что такое русская баня: выросла в ванной.
        Был у Альки в то время мужчина лет сорока… трахался так — Алька балдела, просто балдела, каждая ночь для нее стала праздником. Почти влюбилась; в ее жизни секс значил почти все. А мужчина любил сауну, очень любил, и как-то раз потащил Альку с собой.
        Лежит он, сердечный, на полке и хочется ему… удовольствий.
        - Ну, возьми, детка, возьми…
        Секс в парилке — это извращение. В парилке нельзя заниматься сексом, слишком серьезная нагрузка на сердце, да и зачем? Подождать нельзя? Полки неудобные, деревянные, зато рядом с предбанником всегда есть комната отдыха — все предусмотрено!
        А Алька (дикая, ведь) ротик тянет: ух ты, аргумент мой ненаглядный, дай подую на тебя, бедного, жарко тебе, родной, вон как ты червячком свернулся, сейчас, малыш, сейчас… полегче тебе будет…
        Девчонок, любивших оральный секс, мужики называли «доярками».
        Оттянула Алька на амурике кожу и, набрав в легкие воздуха, дунула на него со всей своей дури — чтоб, значит, прохладней было.
        В парилке-то!
        Температура — почти сто, воздух раскаленный, мужик скатился на пол, к камням, вместе с полкой, орет, за ананасы держится, и — в бассейн, в ледяную воду.
        Алька остолбенела: она, активистка, только сейчас, кажется, сообразила, что сожгла товарищу его балдометр на веки вечные!..
        - Ты ему кто? — орет банщик.
        - Жена… — не растерялась Алька…
        Убить могли. Легко! Ночью вынесли бы труп — и на ближайшую стройку, в бетон…
        А кто, слушайте, там, в родной Вологде, хватится Альки? Мама с папой? Бабушка с дедушкой? Ну, хорошо, явятся они в милицию, напишут заявление. Допустим, им повезло, взяли у них бумагу, поступили по закону. А если девчонка с любовником в санаторий укатила? Или, например, рванула в Минск, в Белоруссию, где (мы же братья!) по-прежнему нет границ, единой базы данных… — вали из Минска куда хочешь, на все четыре стороны, молодым везде у нас дорога…
        Исчезла, короче, гражданка России… значит, не повезло… Не она первая, не она последняя…
        Принимая Алину на работу в агентство, Ева устроила ей экзамен — Алька должна была за полтора часа (и в присутствии Евы, разумеется) написать сочинение на любую историческую тему.
        - О Ленине напишу, — заявила Алька.
        - Валяй! — согласилась Ева.
        - Я о нем читала, — похвасталась Алька.
        - Иди на кухню и пиши…
        Почерк у Альки был совсем детский. Сразу видно, что она в своей жизни писала мало и редко.
        «Хорошо хоть в школе, овца, училась…» — подумала Ева.
        Ровно через полтора часа Алька положила перед Евой стопку исписанных страниц.
        «Когда родился В.И. Ленин, никто не знал, что он будет предводителем коммунистов, о котором помнят и в наши дни. Это был великий человек.
        Ленин учился в школе, когда к нему приставали парни. Кончалось это разборкой на школьном дворе. Ленин не любил драться, но приходилось защищаться или защищать своих друзей.
        Кроме школы Владимир Ильич ходил работать, так как в те времена нужны были деньги, чтобы хоть как-то прокормиться.
        Прилавки в магазине были почти пусты, хлебопродукты давали по карточкам, и Владимир Ильич жил не как богатый гражданин, а как и все люди, которые его окружают.
        Он бегал и раздавал листовки, ходил по улицам с огромной пачкой книг, подбегал к машинам и продавал им сигареты. Не знаю, как Владимир Ильич стал лидером, наверное он как-то проявил себя перед людьми.
        Когда он взошел на «трон», то начал вести всех людей в будущее коммунистов. Ленин старался сделать так, чтобы на прилавках было побольше еды и чтобы было поменьше безработицы. Это ему, конечно, удалось, но ненадолго. Посевы в деревнях не всегда давали хорошие урожаи, иногда урожай просто гиб. Ленин очень любил детей. На парадах он брал ребенка и нес его на руках. Люди не возражали, что ихнего ребенка берет их предводитель. Когда началась Октябрьская революция, в стране началась паника. Владимир Ильич не мог удержать людей, приходилось успокаивать их силой. Всех парней старше 16 лет отправляли на войну. Некоторые люди боялись и прятались. Через некоторое время их приводили и приговаривали к расстрелу. Из-за революции в стране началась голодовка. Хлеб практически не привозили, воды нигде не было. Если и привозили, то давали кусок хлеба, да половину кружки с водой. Некоторые даже не могли дойти до машины с едой, так как охваченные голодом лежали на полу. Владимиру Ильичу Ленину было тяжело смотреть на все происходящее. Он не мог давать людям больше еды лишь потому, что немцы подходили все ближе и
ближе к Кремлю. Они сжигали посевы, силой отбирали продовольствие у стариков и женщин, потом немцы расстреливали народ в деревне и сжигали ее. Ленин понимал, что немцы приближаются к Москве. Он посылал на войну все больше и больше людей, а сам сидел в охраняемом месте и ждал вестей.
        Народ в стране взбунтовался и начал громить город. Ленин приказал солдатам успокоить людей. Солдаты не щадили ни женщин, ни детей и когда все немного затихло, Владимир Ильич захотел узнать о новостях в Москве и Московской области. Он выехал на своей машине вместе с охраной. Но он не долго ездил, ему устроили засаду революционеры. Ленина поймали и посадили за решетку. За решеткой Ленин читал книги при свече, на полях книги он писал молоком воззвание. Но революционеры узнали о его планах и отобрали книги. После нескольких дней советские войска дошли до того места, где находился Владимир Ильич Ленин. Они окружили революционеров и взяли их в плен. Ленин был свободен. В последний раз Ленин направил все свои войска на немецкую армию. В этом бою советская армия окончательно разбила вражескую армию. После этой победы в стране началась перестройка. Теперь Ленин был не враг народа, а друг. Стали привозить пищу, открыли новые заводы, и стали появляться новые постройки. Однажды вечером, как обычно он это делает, Ленин хотел сесть в свою машину, а потом поехать домой. Только Владимир Ильич открыл дверь машины,
как тут раздался выстрел. Пуля настигла Владимира Ильича Ленина и попала в сонную артерию. Ленин помер. На месте выстрела оказалась только старушка, которая ничего не видела. Ее поймали и расстреляли.
        После смерти Ленина поставили памятники, посвященные ему. Самого похоронили на Красной площади в мавзолее, где он лежит каждый день. Ленина тщательно охраняют, пускают в мавзолей только, чтобы посмотреть на него. Сейчас Ленин почти весь состоит из протеза. Когда на него падает свет, то кажется, что он светится изнутри. Надеюсь, что в будущем его похоронят, как человека. Как манекен там лежит, и все на него смотрят, он тоже человек, как и мы. Пусть же его похоронят, как подобает, а не как манекена».
        «Все-таки она трогательная, — подумала Ева. — О мертвом протезе хлопочет…»
        Алька снова (в который раз) заставила себя ждать, опоздала часа на полтора, если не больше.
        Она долго снимала сапоги, шубу, плюхнулась в кресло и сразу, с разбега, стала ругать Сергея Иннокентьевича.
        - Ненавижу мужиков с усами, но без бороды! Ощущение, будто у тебя п… во рту…
        - Чай, кофе, кокаин? — предложила Ева.
        - Ничего не хочу, — ухмыльнулась Алька.
        Ева хотела от нее только одного — щенячьей преданности. А то ведь сбублит, не ровен час! А Альке осточертел недокоммунизм, понятное дело, ибо Сергей Иннокентьевич, да и другие товарищи-коммунисты, были заметно истощимы на выдумки!
        Сергей Иннокентьевич все время заставлял Альку ходить перед ним в детских трусиках, гольфах и пионерском галстуке на голой груди, причем, битва за потенцию Сергея Иннокентьевича, которую Алька вела из вечера в вечер, была очень похожа на борьбу за выживание в экстремальных условиях!
        Алька в гольфиках — это уже из серии «не страшно быть дедушкой, страшно спать с бабушкой…»
        - Мы и не такое терпели… — доказывала Ева…
        А Алька как глухонемая, честное слово:
        - Вошь под кумачом! Сволочь зюгановская! Я «охотница», а не колдунья!
        Она сидела в кресле, закинув нога на ногу: красивые ноги, красивые колготки в сеточку, но домашние тапочки портили картину; Алька привыкла бросаться людям в глаза, стиль такой, но в тапочках «а la fur» разве это возможно?
        Алька достала сигарету и полезла за зажигалкой — Ева не выносила табачный дым, но Альке все можно!
        Москва — это испытание, конечно: умный и сильный провинциал в Москве будет еще умнее, хам из провинции здесь, в столице, быстро станет преступником.
        Ева холодно посмотрела на Альку:
        - Сидишь? Чудно! Сигареткой чавкаешь без разрешения? На здоровье! Но я… не обессудь, заинька… билетик волчий тебе все-таки выпишу, нигде, заинька, не приткнешься больше, вообще нигде — слово даю! Москва — маленький город, он тебя принял… вроде бы… он тебя и опустит, вот какая жопия получается! Чтобы в Москве, овца, свое мнение иметь — сильным-сильным надо быть, точно тебе говорю! Сколько можно на х… нитки наматывать? — ты живешь в Москве для самоудовлетворения, а мне… нам, — поправилась Ева, — нам нужно, чтобы ты, милая, мужика сразу бы за грудки брала, его хобот — не ежик, не уколешься!
        А у тебя, блин, одна мысль в башке — где бы новую шляпку «выгулять»! Так… догуляешься, слово даю! Точнее, догулялась. Ни-ко-го у тебя не останется, никого и ничего! Все, что к рукам прилипло, все уйдет, не удержишь, знаю, что говорю, — к тебе, как к прокаженной, ни один каралык не подплывет, получишь, бл, репутацию…
        СПИД найден у тебя в последней стадии — я, слушай, для тебя сбор средств лично организую, так и быть — время потрачу, твоя несчастливая рожа на всех перекрестках висеть будет, знаменитой станешь! Прикинь: Родина-мать с мечом, новый символ борьбы со СПИДом, и ты, девонька, в горючих слезах: кто поможет Алевтине Веревкиной, несчастной жертве спидоносных бандитов?..
        - Да е… оно дохлым конем на ипподроме! — зевнула Алька.
        - Че-его?.. Ева быстро потеряла пафос, голос сел, хотя у Евы был, на самом деле, очень сильный театрообразующий инстинкт.
        Алька не чувствовала в Еве силу, вот в чем была главная проблема, Ева у Альки — начальник, «артистический директор», как она выражалась, но Алька относилась к ней исключительно как к подруге.
        - Раба из меня лепишь? — Алька ухмыльнулась. — Правильно, Евик, иначе кто ж на тебя работать будет, найди дурачка!
        - Да о другом, базар, детка, — научись, дышать как йоги, и минет покажется тебе не таким ужасным!
        - Ага, — кивнула Алька, — понимаю, понимаю: если ничего не жрать — инфляция будет не такой заметной, факт!
        Ева подошла к креслу-качалке:
        - Сидишь?
        - Сижу, ага.
        - Теперь встань.
        - По морде хочешь врезать? — Алька сладко потянулась, но встала. — Знаешь, у кого мужики научились людей по мордам бить, а? У детей, Евик, точно тебе говорю! Ладно, давай! За кресло можно держаться? А то ведь свалюсь!
        Алька действительно закрыла глаза.
        - Слушай сюда, дитя мое возлюбленное! Поганить клиента никому не позволю! Пашу фейс-контроль подключу… — тебя, камбала, никуда, ни на одну приличную вечеринку не пустят! Близко не подойдешь! В Москве все знают друг друга! Черная метка от Евы — крест на всех приличных х… столицы, это понимать надо! Тебе Сергей Иннокентьевич с его стручком… витязем в тигровой шкуре покажется, обещаю! Я тебе, девонька, такую жизнь организую… ты о нем, о Сергее Иннокентьевиче, мечтать будешь, как дети Арала мечтают о мороженом!
        Стало так тихо, что было слышно: на кухне из крана капает вода.
        - Ты… че взбесилась-то? — пожала плечами Алька. — Работа — не жид, в Израиль — не убежит, понятно? Я коммуняке своему такие, если скажешь, ласки подброшу, он у меня задохнется от счастья!
        - И еще, Аля, один заказ будет…
        - Опять коммунист? — вздрогнула Алька. — Во, блин, партия у них еб…я…
        - Не-а… — ухмыльнулась Ева, — другой. В Президенты прет. У каждого додика своя методика! Ты ему, овца, для вдохновенья нужна!
        - Кто идет?.. — Алька вытаращила глаза. — Мой пойдет? Заместо Ельцина?..
        - Красавчик. Лет сорок. Народ его любит… слушай.
        - Клево, блин! В Президенты… а он меня с собой возьмет?
        Ева улыбнулась:
        - Смотря как ты его закозлишь…
        Пошел дождь, за окном сразу стало темно.
        - Жирик… что ли? — обмерла Алька. — У!.. Он прикольный! Слушай! Если Жирик — я сразу согласная…
        - Дура ты, — Ева достала портсигар. — Тот жадный, говорят, а этот уже заказ оплатил. Сразу! Романтик… считается, но ведь и ты у нас… как тургеневские тетки…
        - Евка, слушай… а можа я так и до Борис Николаича нашего доползу… Во, бл, денег у кого…
        - Не жалуется, — Ева чиркнула спичкой. — В той семье бедных нет.
        Стало совсем темно.
        - Спасибо, мать! — выдохнула Алька — Ты мне веру в людей вернула. Я теперь как Дунька с трудоднями! Я, бл, ж-жить хочу! Чтоб мыслить и страдать!.. И — чтоб с романтиком, разорви его душу, у меня была бы, блин, полная романтика!
        Алька знала, что если Ева ругается — это не страшно.
        Собаки, которые лают, такие собаки не кусаются, у них пасть лаем занята.
        - Мы, — продолжала Ева, — если их хорошо схватим, у нас, слушай, вся их ячейка отдыхать начнет! Подряд получим. Понимаешь ты эту силу? Я, может, лично в депутаты схожу…
        - Ну ты… — Алька кружилась по комнате, — деловая колбаса…
        - А что? — Ева схватила очки от солнца и опустила их на нос. — Чем я не Галина Старовойтова?
        - Смотришься, балалайка!
        Девчонки кружились по комнате.
        - Давай, Алька, шампанского трахнем.
        - Дав-вай! Давай, подруга! Я, бл, возбудилась, мне уже надо… я готова… За нашего дорогого романтика, барона фон Траханберга! Фамилию скажешь?
        Алька подняла пустой бокал.
        - Шустрая ты, — усмехнулась Ева, — я тебе, камбала, профессора из важного института подгоню, он тебя политике учить будет. Ш-шоб, значит, не сболтнула чего, всех врагов России лично в лицо знала и ненавидела их, как еврей свинину! Ш-шоб, главное, Америку ненавидела, всех… кого надо, всех ненавидела… как твой дед в Гражданскую!..
        - Какой еще дед? — Алька остановилась. — Откуда дед? Его, вроде бы, за карманы судили…
        - Забудь. Мы тебе другую биографию соорудим, тебе фасад нужен, чтобы понравиться этим дуракам. Менять надо не себя, а предков!
        Значит, так: судьбу тебе привесим, предков подберем, все, короче, по уму сделаем! И папаша твой — в Афгане погиб. С Гражданской не перепутай, дура! Людей по идейному признаку надо видеть, время нынче такое, Зюганов — это отстой, твой Сергей Иннокентьевич… тоже отстой, да еще с мертвечиной, но мы его не теряем, разумеется, Сергей Иннокентьевича, он-то… с этим новым… не пересекается, у них разногласия, я проверяла! Профессор, короче, будет тебя политике учить, а на экзамен я с ним вместе приду: там, где взрослые дядьки срут друг на друга по идейному признаку, там, малышка, ангел нужен. Вот ты и спустишься…
        - С небес! — хмыкнула Алька.
        - А вообще, вешалка, интересно все выходит! Помнишь, фильм у нас был, комсомольцы в поезде Остапа Бендера поймали… гитарасты там… песни в купе орали… они ж на его денежки в чемодане как на тротил смотрели! И это правда, между прочим, это все не в кино придумали, не было тогда на денежках цикла…
        - Цикла не цикла… а папики были, — засмеялась Алька. — Скока хошь! Помнишь, мен в ресторан телку водил? Тоже, как мой, депутатом был… и лысый…
        - Киса Воробьянинов, — согласилась Ева.
        - А ты что?… мне сейчас экзамен делаешь? — насторожилась Алька. — Слушай, если бы мужики знали, чем бабы занимаются, когда одни остаются, сроду бы никто никогда не женился, факт!
        - Ладно! — Ева закурила папиросу. — Будя, Алька, понты колотить! Твои экзамены, девонька, у нас впереди будут, готовься, короче, к новому счастью, калым, родная, за тебя уже внесли…
        18
        
        В середине ноября в Ачинске начались перебои с дешевым хлебом. На следующий день те российские граждане, кто поумнее, скупили всю водку, и водка — тоже исчезла.
        У Егорки была небольшая заначка. Но в воскресенье, пока он выяснял, когда в Красноярск пойдет первый автобус (там-то водка уж точно есть), Наташка, любимая жена, махнула бутылку без него.
        Он не сразу пришел в себя от такой наглости! А когда — пришел и принял единственно правильное, мужественное решение ее избить, так она еще и плюнула, пьяная, Егорке в лицо.
        Олеша говорил, нет смысла ехать в Красноярск. Мужики базарили, что хлеб там — только с утра, дешевая водка есть, точнее — спирт, но по бутылке в руки, да и то очередь несусветная, как в Москве — в мавзолей.
        Кормиться, короче, надо с реки. Ладно, что зима: просверлишь лунку, так окуньки сами выскакивают, воздуха не хватает. На супчик наберется, но сколько ж можно рыбой питаться? Всю жизнь теперь что ли?
        В понедельник прошел слух, что хлеб завезут. Народ тут же выстроился в очередь, старики еще и ребятишек поставили, но мороз-то уже — минус двадцать, на морозе долго ли выстоишь?
        Егорка не сомневался: если нет дешевого хлеба, значит, встанет и комбинат. А как? Если даже с хлебом такая мутотень, глинозем точно никому будет не нужен, это как пить дать. Кончать Горбачева с Ельциным надо немедленно! Чего ждать-то? Эти гудыри всю страну по миру пустят, потому как бездушные — оба! Егорка и так затянул с возмездием; Новый год на носу, а у него вообще ничего не готово…
        Убить… — оно что? Просто, что ли?
        Правда, Егорка отправил уже письмецо двоюродному брату Игорю в Одинцово, чтобы он, Игорек, встретил его в Москве и приютил — на месяц.
        Брат отвечал: если на месяц, он ждет, даже с радостью, но встретить не обещает, поскольку поезд приходит днем, а он — на ответственной работе.
        Никогда-никогда Егорка не был в Москве.
        Бросить все — и в столицу! Как подвиг, слушайте: Москва это ведь страшно, это не наша Сибирь, это какая-то совсем другая Россия, опасная, европейская.
        У Егорки была цель — принести пользу Родине.
        Но до чего ж все дошло, а? Свои ребята, ачинские, Пересекин Коля да и Борис Борисыч… тот же… знают, поди, почем ноне плацкарта в Москву… — Колька ведь точно ездил, пусть не в Москву, а в Свердловск, но знать должон… И молчит, собака! Завидует! Откуда, мол, у русского человека деньга такая, чтоб в Москву мотаться? А у Егорки денег-то в один конец!
        С Наташкой-подлюкой он решил разобраться следующим образом: ничего, елочки-моталочки, ей про Москву не говорить, а кинуть записку: так, мол, и так, временно уехал… не скажу куда, потому что обижен до крайней степени.
        Хорошая мысль.
        Может, задумается, лярва?
        И, не мешкая, на вокзал, к поезду: будет билет — отлично! Не будет — можно ночку-другую и на вокзале перепреть, срама большого тут нету…
        Красноярск оказался — вдруг — каким-то обшарпанным, резко постаревшим: мгла, ветер, людей за сугробами не видно, снег не убирают, автобусы еле ползают, натыкаясь (сослепу) на другие автобусы…
        И вокзал как скотный двор — холодный, жуткий. Как в этих кассах вокзальных тетки-то сидят? Или в ногах у них батареи спрятаны?
        Двадцать тыс-щ билет!
        От церкви люди отвернулись, потому и цены такие в стране, да еще и повсюду…
        До поезда был час, хорошо все получилось. Егорка смотался в буфет, но там был только коньяк по пять тыщ рублей. А бутерброды — вообще по цене золотых слитков!
        Хорошо, что у Наташки были в холодильнике вареные яйца. Егорка прихватил с собой аж восемь штук!
        С таким буфетом точно в ящик сыграешь, это не буфет, это ж чистый бандитизм!
        Поезд был подан минута в минуту. Егорку поразило, что в вагоне, где, как ему казалось, народу будет тьма-тьмущая, пассажиров почти не было.
        И купе вроде бы пустое. Но с верхней полки тут же свесилась лохматая голова:
        - Дед, закурить есть?
        - Какой же я… дед? — изумился Егорка.
        Надо ж, только вошел человек, а с него уже закурить требуют…
        - Дай папироску… а?
        - Да, счас!
        Он и не думал раскидываться табаком. С какой стати?
        Голова тут же исчезла в подушках.
        «Надо ж… дед!» — хмыкнул Егорка. Он вроде бы и брился сегодня. Какой же дед? Что, не видно, что он не дед?..
        - А тебе, знача, покурить охота?..
        - Хочу! — голова мгновенно свесилась. — Цельный день не курила!
        Девчонка была какая-то мутная, грязная, но с озорными глазенками.
        - А годков скель? — поинтересовался Егорка. — Меня Егоркой зовут.
        - А ты че, дед, — мент? — зевнула девчонка.
        - Я т-те дам… дед!
        - Лучше папироску дай — поцелую!
        - А ты че… из этих, што ль? — оторопел Егорка.
        - Из каких еще… из этих?
        - Ну, которые… — Егорка хотел выразиться как можно деликатнее — …эти… по постелькам… шарютси…
        Никогда в жизни он не видел проституток.
        - Я — жертва общественного темперамента, — пояснила девочка. Она мгновенно спрыгнула с полки и устроилась рядом с Егоркой. На девочке была длинная грязная майка, она тут же, не стесняясь, поджала свои голые коленки, положив на них подбородок.
        - И куда ж, задрыжина, ты нынче прешси? А, дед — тысща лет?..
        На вид девочке было лет пятнадцать, не больше.
        - Ище раз обзовешси — встану и уйду, — строго предупредил Егорка.
        Ему хотелось продемонстрировать характер.
        - А ханки капнешь?
        - Ч-че? А? Кака еще ханка тебе? Ты ж у нас пацанка!
        - Во бля! — сплюнула девчонка. — А ты, дед, прижимистая шушваль, видать!
        За окном катилось белое-белое Красноярье: елки и снег.
        - Мамка шо ж… одну тебя пускат? — не переставал удивляться Егорка. — Во как!
        - Сирота я. Понял?
        - Во-още никого… штоль?
        - Сирота! Мамка пьет. Брат есть.
        - А че ж тогда сирота?
        - Братик помер летом. Перекумариться не смог, дозы не было, иссякла. Колотун погубил.
        - Так че же: мать есть… был такой — сердце лопнуло.
        - Пьет она, — сплюнула девчонка. — Нальешь?
        - Приперло, што ль?
        - Заснуть хотела… думала, легче бу. He-а, не отпускает…
        Пришел проводник, проверил билеты.
        - В Москву?
        - Ага, — кивнул Егорка.
        - По телеграмме, небось?
        - По какой телеграмме? — не понял он.
        - Ну, можа, преставился кто… — протянул проводник, толстый мужчина лет сорока.
        - А че, просто так в Москву не ездят?.. — удивился Егорка.
        - Нет, конечно, — вздохнул проводник. — Не до экскурсий счас.
        - А я — на экскурсию, понял?
        Он как-то странно посмотрел на Егорку и вышел.
        - Поздравляю, дед! — хихикнула девчонка. — В Иркутске лягавый сел, сама видела, этот… сча ему стукнет, они о подозрительных завсегда стучат. И если тот с устатку отошел — жди: явится изучать твою личность!
        Егорка обмер: док-кумент-то в Ачинске…
        - А ежели я… дочка, без бумажек сел, пачпорт оборонилси, — че будет?
        - Ты че, без корочек?
        - Не… ты скажи: че они тогда делают?
        - Че? — девчонка презрительно посмотрела на Егорку. — Стакан нальешь, просвещу.
        - Тебя как звать-то?
        - Катя… Брат котенком звал. Дед, а ты не беглый? — поинтересовалась девочка.
        - Ты че… — оторопел Егорка. — Какой я беглый? К брату еду, из Ачинска сам. Слыхала про Ачинск?
        - Это где рудники?
        - Не. У нас комбинат, Чуприянов директором. Знаешь Чуприянова?
        - Значит, беглый, — хмыкнула Катя. — От жизни нашей бежишь. Слушай: водки здесь нет, народ портвейн глушит… Полста гони!
        - Полста?
        - А ты думал! Наценка.
        - Так ты деньгу возьмешь — и сгинешь.
        - Ты че, дед? — Катя обиженно поджала губы. — Я — с понятием. Если б — без понятия, давно б грохнули — понял?
        Ресторан был рядом, через вагон.
        «Обложили, суки, — понял Егорка. — Надо ж знать, кого убивать, — куда меня черт понес?..»
        Катя вернулась очень быстро:
        - Давай стакан!
        Она плеснула Егорке и тут же опрокинула бутылку в свой стакан, налила его до края и выпила — жадно, взахлеб, будто это не портвейн, а ключевая вода.
        «Во, девка», — подумал Егорка.
        Несколько секунд они сидели молча — портвейн всегда идет тяжело.
        - Ну, че скажешь? — спросил Егорка.
        Ему очень хотелось поговорить по душам.
        - Не могу я так больше! — вдруг заорала Катя. — Слышишь, дед, не могу-у!..
        Она вдруг резко, с размаху упала на полку, закинула ноги в тяжелых зимних ботинках так, что красная длинная майка, похожая на рубашку, сразу упала с колен, и Егорка увидел грязные белые трусы с желтым пятном между ног.
        Катя рыдала, размазывала слезы руками, потом вдруг как-то хрипнула, перевернулась на бок и замолчала.
        Егорка испуганно посмотрел на полку. Девочка спала как мертвая.
        19
        
        Какая, все-таки, наглость: она уселась, выставив перед ним, любимцем нации, можно сказать, черный полукруглый зад. Почесала ножку об ножку — и замерла. Сидит, сволочь, на столе, тупо уставившись на Расула, и этот ледяной, гипнотизирующий взгляд строго спрашивает: что, дяденька, прихлопнуть меня хотел — так ведь? Валяй, не стесняйся, дотронься до меня, родной, жду!
        Вообще-то она яркая, зараза, крупная; налеталась, родная, из кабинета в кабинет, устала, того и гляди заснет…
        Интересно, они спят когда-нибудь, эти заросшие морды? Спят, наверное, но где?
        Расул ненавидел мух.
        А рожа в самом деле глупая, глаза как вилка от розетки, — на хрена они человечеству, эти мухи? Вот кто объяснит?
        Муха была навозная, жирная, брюхо и зад у навозных мух переливаются, как северное сияние.
        Как просто, да?.. Испортить человеку настроение: первое солнце, тепло, на улице такая благодать — жить хочется… и вот они, пташки небесные, тут как тут, целый рой, окно невозможно открыть!
        Голова гудела, ноги ватные, уставшие, очень хотелось домой: председатель Милли меджлиса Азербайджана Расул Гулиев не спал уже третьи сутки, в Баку никто, наверное, не спал в эту ночь… — домой, домой, на Апшерон, в баньку на часок, в родную баньку, смыть усталость, смыть пыль! — Неужели Гейдар Алиевич сам все это соорудил, а? Он — великий иллюзионист, кто спорит, но если он, Алиев, автор идеи, автор грандиозного замысла, кто же тогда режиссер-распорядитель, кто организовал всю эту массовку, разогрел Джавадова, ОПОН, убедил их, дураков, поднять руку на Президента страны?
        В Баку Расул знал всех, почти всех; если человек (неважно, кто он, азербайджанец или русский) хоть что-то из себя представлял, Расул постоянно держал его в поле зрения, он ведь политик… — и что же получается, Расул знал всех, но… не всех, так, что ли?..
        Дьявольщина, ей богу! В самый последний момент… Гейдар Алиевич разворачивает свой кортеж, мчится на телевидение, где никого нет, вообще никого, только какие-то дежурные, и мгновенно, без шпаргалок, без спичрайтера, даже без дублей, записывает обращение к нации.
        Он что, знал, он догадался (была опережающая информация?), что через несколько часов восстанет Гянджа? Он понимал, что этот дурак, Сурет, узнав о волнениях в лагере ОПОНа, сразу вздрючит знакомые полки?
        Обращение Президента записано рано утром, но об этом никто ничего не знает; Алиев проходит в президентский аппарат через большой подземный коридор от ближайшей станции метро, хватается за телефоны, вызывает силовых министров, ругается с ними, причем многие «силовики» действительно ведут себя как идиоты…
        Вторая половина дня — восстание в Гяндже, Сурет бросает кабинет, объявив охране, что с этой минуты его охраняют только его собственные племянники, садится за руль частного «Ауди» и — исчезает.
        Где находится премьер-министр — никто не знает, турецкая разведка информирует посла Азербайджана в Анкаре: Гусейнов бросился в Гянджу и ближе к утру его танки будут в столице…
        Ровно в полночь Алиев выходит в эфир с обращением к народам Азербайджана.
        Час величия Президента. Час его триумфа!
        Будний день. Баку, если холодно, засыпает рано, но Гейдар Алиев уверен: если он, Президент страны, обращается к нации, сосед разбудит соседа, отец и мать поднимут с постели детей, люди развернут автобусы, кинутся в машины, приедут в столицу на телегах, на лошадях, то есть здесь, у президентского аппарата, быстро соберутся сотни тысяч граждан… — почему, почему Гейдар Алиев так уверен в себе и в силе своего слова? Баку — сложный город, ленивый, Алиева что? Все любят, что ли?..
        Нет, уверен! Алиев идет напролом и — побеждает.
        Сотни тысяч людей, Алиев выходит к толпе, к огромному морю людей.
        Он что, знает… что его никто не убьет?..
        Год назад именно он, Расул Гулиев, приехал за Алиевым в Нахичевань. Гейдар Алиевич колебался: быть или не быть? Возвращаться в Баку или не возвращаться? Где гарантии личной безопасности?
        Такие гарантии мог дать только Расул. Не было в Баку более влиятельного человека, чем он, — не было!
        Гейдар Алиевич сделал заявление: пока Расул, лично Расул, не убедит его вернуться в столицу «на ханство», все старания его знакомых и незнакомых друзей, сторонников — пустой номер, такое решение без Расула Гулиева он, Алиев, принять не может!
        Расул все бросил и вылетел в Нахичевань. Какая деревня, Господи! Гейдар Алиевич жил в домике своей покойной сестры, туалет на улице, вода в умывальнике, весь участок — четыре сотки, хорошо, хоть, что дом с верандой, есть где развернуться…
        Разговор с Алиевым был предельно искренним. Гейдар Алиевич умел слушать, его вопросы, отчасти наивные, поразили Расула — здесь, в этой деревне, его одиночество бросалось в глаза, хотя обстановку в Баку Гейдар Алиевич знал очень хорошо и держал, как говорится, руку на пульсе. Потом Расул навестил его маму; она была категорически против того, чтобы Гейдар Алиевич возвращался в столицу.
        Расул провел с ней почти весь день, жарил шашлыки, говорил тосты!.. Игра? Еще чего! Все, что делал Расул, он делал абсолютно искренно, с душой. Приехал Гейдар Алиевич, разговор затянулся за полночь, он быстро согласился с его доводами, самое главное — с его оценкой Эльчибея, волнений в Гяндже… Так было. Так! А сейчас? Уроки ГКЧП? Некий опыт? Может быть, кстати говоря (такие события не проходят бесследно)…
        Когда Гейдар Алиевич вернулся с телевидения, он, казалось, не знал, что делать, долго отчитывал министра обороны, чьи танки (в городе!) блокировали базу ОПОНа… — Расул был уверен, Сурет расправится с Алиевым так же быстро, как год назад он расправился с Эльчибеем.
        И вдруг — весь город у президентского дворца, весь Баку, весь… Не сотни тысяч, нет, — полтора миллиона человек! Ночь, свечи, флаги, портреты Президента, люди идут с Кораном в руках…
        Мохнатая черная тварь все еще сидела на рабочем столе Председателя Милли меджлиса республики и внимательно за ним наблюдала.
        Расул поднял папку с бумагами, прицелился. Сейчас — сейчас, момент… — р-раз! Поздно! Эта тупорылая дрянь теперь сидела в центре другого стола, длинного, покрытого лаком, стола для совещаний.
        Голову ломит… и еще эта сволочь…
        Выпить виски что ли? Или шампанское? От головы хорошо пользует шампанское, это факт!..
        Когда было совсем тяжело, Расул делал (сам себе) массаж головы.
        Запускал ладони в шевелюру, пальцы впивались в голову, сильно, до боли, и — становилось легче…
        Расул не доверял врачам, он — как все талантливые люди — хорошо чувствовал свой собственный организм, свои сосуды… он научился сам себе помогать!
        Неделю назад какой-то парень написал в «Заре Востока», что личные доходы Председателя Милли меджлиса от нефтеперерабатывающего завода, который он контролирует по-прежнему, составили за прошлый год четырнадцать миллионов долларов.
        Расул очень удивился и тут же сел считать. Считал сам, потом посадил жену, считали вместе, вспомнили даже то, что продали в прошлом году…
        Десять триста, больше не получалось… никак!
        Уж не Гейдар ли… Алиевич стоит за этой статейкой, а?
        Расул вздохнул, взял пульт и подошел к телевизору. Пленка дернулась, тут же встала «на ноль».
        Расул опять вздохнул, повернулся к сейфу, достал бутылку виски, отхлебнул из горлышка и — запустил кассету; обращение Президента страны Расул знал — уже — почти наизусть.
        Он был неузнаваем, Гейдар Алиев, в нем было что-то магическое.
        - Дорогие соотечественники, граждане Азербайджана, братья и сестры, все, кому дороги свобода и независимость, — я призываю всех собраться сейчас перед президентским аппаратом, я хочу вас видеть, граждан нашей страны, я жду от вас помощи…
        Слышите, люди: Президент ждет, он не говорит «прошу», нет, он говорит — «жду»! Он ждет тех, кто станет соавтором его победы, он не сомневается в победе, он, великий Алиев! И в эту ночь Гейдар Алиевич силен как никогда, силен, потому что с ним — все; каждый житель Азербайджана сейчас (бывают в истории такие минуты) незаменим. Как незаменим он, Президент государства!..
        Расул остановил запись, вздохнул, отогнал пленку к началу и снова… в который раз, да?., услышал своего Президента:
        - Дорогие соотечественники, граждане Азербайджана, братья и сестры, все, кому дороги свобода и независимость, — я призываю всех собраться сейчас перед президентским аппаратом, я хочу вас видеть, граждан нашей страны, я жду от вас помощи…
        Наступил решающий момент, мы переживаем судьбоносное мгновение! Те, кому действительно дорог Азербайджан, должны быть рядом со мной! Все — в поселках и деревнях, районных центрах и городах… Все поднимайтесь на защиту независимости Азербайджана!
        Дорогие соотечественники, граждане нашей страны, еще раз обращаюсь к вам в эти тяжелые минуты…
        Расул (почему, да?) опять ощутил дрожь.
        Настоящий азербайджанец умеет гордиться азербайджанцами.
        Гейдар Алиев: красивый, безукоризненно одетый, при знаменитом (он с ним не расставался) бледно-малиновом галстуке, последний подарок Зарифы-ханум, — Расул был намного моложе Гейдара Алиевича, хорошо, в сущности, знал его жизнь, но он не узнавал Алиева: кто поверит, слушайте, что этот человек недавно перенес тяжелейший инфаркт?
        - …заверяю вас, уважаемые сограждане, что буду до последнего дыхания, до последней капли крови защищать государственность Азербайджана, буду вместе с народом и сделаю все, что смогу, чтобы обеспечить безопасность нашей страны. В то же время я искренне надеюсь на вас, опираюсь на вас, я не хочу, чтобы пролилась кровь. Во имя мира и национального согласия, я прошу вас выйти на улицы, объединиться вокруг меня, вашего Президента. Я обращаюсь к аксакалам Азербайджана! Я прошу вас проявить смелость, мудрость, патриотизм. Я обращаюсь к женщинам Азербайджана! Матери и сестры всегда были великими посредниками в деле достижения мира. Я обращаюсь к молодежи Азербайджана! В трудные для страны минуты молодежь всегда проявляла мужество и героизм, эти качества она должна проявить и сейчас. Одним словом, дорогие друзья, я обращаюсь ко всем и к каждому! В этот трудный день, в эту ночь прошу вас проявить стойкость, смелость, доблесть и честь! Я верю в вас, мои дорогие соотечественники, я хочу видеть вас на площади перед президентским аппаратом, и вы можете быть уверены, что я, Президент страны, всегда буду стоять
на стороне азербайджанской государственности, — сейчас, когда решается судьба государства, я хочу быть рядом с вами и хочу, чтобы вы были рядом со мной, хочу видеть ваши лица, ваши глаза и хочу, чтобы вы, каждый из вас, услышал, как бьется мое сердце…
        Три минуты Гейдара Алиева, вздыбившие страну!
        Полтора миллиона человек, на глазах людей слезы… огромное, глубокое человеческое море при свечах… — откуда вдруг такая смелость? Огромная толпа… что? В этом городе все любят Алиева, что ли? Никаких мер безопасности, восемь грамм свинца, одна-единственная пуля откуда-нибудь из толпы, еще вернее — автоматная очередь, граната…
        Да, только такой дурак, как Сурет, мог упустить этот шанс! Какие, к черту, полки из Гянджи, зачем? Восемь грамм свинца в сердце и — все, полная победа! Сразу! В одну минуту!
        Эта власть держится в Азербайджане только на Алиеве, на его плечах. Нет же… Сурет, чертов дикарь, бросился в Гянджу, за танками, а когда здесь, в столице, перед президентским дворцом толпа подхватила Алиева на руки, когда он, Президент, сразу, с ходу назвал премьер-министра организатором мятежа, Сурет вдруг развернул свой черный «Ауди», явился на площадь, пробился к трибуне и встал рядом с Алиевым… — встал, как ни в чем не бывало, просто бок о бок, будто не о нем идет речь! Так он и стоял… как завороженный… до тех пор, пока Намик Абасов не распорядился арестовать «безмозглого истукана» здесь же, прямо на трибуне, на глазах у всех!
        «Нет-нет… — Расул молча разговаривал сам с собой… — нет такой силы, таких мозгов, слушайте… нельзя, невозможно загодя прописать подобный сценарий; Алиев изменил — одним ударом — время, изменил эпоху; он не просто победил у каких-то там Гусейнова и Джавадова, нет — Алиев развернул Азербайджан лицом к себе, все народы страны, от Баку до самых до окраин, он — до века — стал лидером нации, до века, ибо эти события всегда будут в памяти народа — соавтора его победы!
        Я сослан в двадцать первый век…»
        Почему этот человек сильнее всех? Он не молод, серьезно болен, он абсолютно закрыт, из всех друзей к нему, к его семье, по-настоящему близок лишь Муслим Магомаев, все… — и он, этот старик, сильнее всех в государстве!..»
        Расул с такой силой закинул пульт от телевизора на диван, что он тут же исчез между подушек.
        Нервы сдают, нервы… Гейдар Алиевич сделал рывок, исторический рывок, больше он не нуждается отныне ни в каком Расуле, не нуждается — точка!
        Расул вернулся к столу и нажал незаметную белую кнопку.
        Тут же открылась дверь и вошел помощник:
        - Какие указания, Расул-бек?..
        - Ты… набери Тариэля, узнай график, если Гейдар Алиевич не устал, я бы встретился, так и скажи…
        - Сегодня или когда… вы хотите… Расул-бек?
        - Т-т-ты, — Расул задохнулся, — т-ты совсем… охренел?
        Он подскочил к помощнику, схватил его за пуговицу и с силой подтянул к себе.
        - Эт-то кто р-решает, а? Говори, сука! Кто решает такие в-вопросы?
        Помощник побледнел:
        - Его Высокопревосходительство, господин Президент, Расул-бек. Только он…
        - А что ж ты меня спрашиваешь, брат ты мой? Зачем! — Расул склонился над ним, — зач-чем пытаешь меня на ночь глядя?! Говори!
        На Расула было страшно смотреть: губы побелели и тряслись.
        - Говори!..
        - Я понял, Расул-бек. Я понял свою ошибку. Такие вопросы решает только его Высокопревосходительство, господин Президент Гейдар Алиев.
        - Так быстрее, милый, быстрее, — зашипел Расул, — иди и делай… если понял…
        - Не могу, Расул-бек.
        - П-почем-му же, родной?..
        - Вы не отпускаете…
        Расул по-прежнему держал его за пуговицу.
        - А ты, брат, не увлекай меня своей глупостью, лады? — Расул с силой откинул его в сторону. — Слышишь меня?
        - Слышу.
        - Так иди же…
        Двери в кабинете закрывались бесшумно…
        Служебные кабинеты так же похожи друг на друга, как друг на друга всегда похожи туалеты. В кабинете Расула Гулиева был разбит настоящий зимний сад: пальмы, фикусы, береза, китайские розы, горная сосна из Бутана…
        Дремучее царство растений,
        Могучее царство зверей, —
        пошутил однажды поэт Евгений Евтушенко; именно в этом «царстве» Расул принимал всех своих гостей, дома — очень редко.
        Что за привычка такая — всех везти к себе домой?..
        «Царство зверей»… — Расул слишком умен, чтобы обижаться, тем более — на гостей из великой России.
        В отличие от Гейдара Алиевича, человека глубоко советского, Расул Гулиев — это, конечно, настоящий, подлинный Восток. О его богатстве в Баку ходили легенды, но Баку не Москва, Баку не завистливый город; он был щедрым человеком — Расул любил деньги, но он любил их тратить, любил (стыдно говорить!) швырять их налево и направо, именно швырять!
        Расул мог сутками не выходить из Караван-сарая: ресторан закрывался за несколько часов до его приезда и Расул гулял здесь как хотел. Обычно с друзьями, в огромной компании, иногда — в полном одиночестве, не считая танцовщиц, сестер Ибрагимовых, проституток и девочек «эскорта», которые под нажимом его кошелька тут же становились проститутками, — словом, Расул всегда мастерски играл теми картами, которые подбрасывала ему жизнь!
        Год назад он приватизировал — за наличный расчет — целый ряд влиятельных американских чиновников (с каким же — о! — удовольствием они хватали у Расула деньги). Иными словами, он быстро наладил схемы, в которых сошлись самые разные силовые линии. Какие «тылы» сегодня за его спиной, какие тылы… — блеск!
        Расула очень удивил «контракт века», удивил Алиев: никто в Азербайджане, вообще никто, даже он, глава парламента, не знал всех условий (цифры), на которых крупнейшие нефтяные компании, прежде всего — англичане, добывают в Баку нефть.
        Где Россия? Ельцин плюнул на Каспий? У Ельцина, у России нет денег? Почему Алиев выбрал Мейджора?
        Жизнь не так проста, как она кажется, жизнь, похоже, еще проще!
        Когда Гейдар Алиевич был в опале, Расул регулярно отправлял в Москву посылки: фрукты, икра, осетрина, кумыс…
        Он любил Гейдара Алиевича, любил искренно, но ему было очень важно, конечно, чтобы авторитет Алиева работал только на него, на Расула Гулиева.
        А зачем с кем-то делиться, да?
        Пискнул телефон: приемная.
        - Н-ну? — Расул включил громкую связь. — Что… Тариэль?
        - Он даст ответ через минуту, Расул-бек. На «моторолле» господин Абасов, вы его искали, Расул-бек…
        - Помню, не забыл.
        Расул взял мобильный телефон.
        - Намик, брат, — какая у нас жизнь?..
        Министр безопасности Намик Абасов пользовался исключительным доверием Президента страны.
        - Все как в сказке, Расул-бек! Хочу сказать, Сурет — у нас в ведомстве, просит дозу… плачет…
        - Так… пусть кольнется, слушай, неудобно как-то… премьер-министр, все-таки, никто его пока не снял…
        - …хочет увидеть маму, пожизненное ему обеспечено, я считаю… в Гяндже тишина, Джавадов — исчез…
        - Что? Оба исчезли? — переспросил Расул.
        - Гейдар-бек… не сердится на Ровшана… Пока. Пока не сердится. А старший — в бегах.
        - И куда, Намик? Куда пошел бег?..
        - В теплые края, Расул-бек. На север сейчас никто не бежит. В Иран. Движется правильно, я считаю. В правильном направлении.
        - Баба с воза…
        - Президент тоже так считает, Расул Байрамович… Он не хочет крови.
        - Добрый человек… Президент…
        - Очень добрый, — согласился Абасов. — Демократ, можно сказать, Расул-бек. В Гяндже тихо, будто… э… и не было… ничего, танки в ангарах, ОПОН расформирован, оружие сдали, все… под нами… В смысле — под контролем…
        Связь закрытая, защищенная, Намик все равно осторожничал, но Расул понял: Джавадовам — конец, убьют.
        - Скажи, Намик… я о митинге… сколько людей было?.. Прикидки есть?
        В «мотороле» все время стоял какой-то треск.
        - Если по стране, Расул-бек, с трансляцией… миллиона три, я думаю… В Баку… сначала миллион, потом — полтора, да… кто их считал, Расул-бек, этот народ…
        Митинги с трансляцией — на площадях — митинги из Баку прошли во всех районах Азербайджана.
        - Спасибо, Намик! Благодарю за доклад, спасибо, что уважил, позвонил…
        - Как можно, Расул Байрамович… такая у нас работа!
        - Салют, Намик…
        - Был рад, Расул-бек…
        Азербайджан становится султанатом. Получается — воля народа!
        «Если б я был султан…» — Расул вспомнил песенку Никулина…
        Опять зазвонил телефон — приемная.
        Расул медленно снял трубку:
        - Ну?
        - Его превосходительство, Президент Гейдар Алиев ждет вас, Расул-бек, прямо сейчас.
        - Машину к подъезду!
        - Уже стоит, Расул-бек…
        Знак! Устал, смертельно устал, но готов встретиться!
        Расул метнулся к сейфу, вытащил бутылку виски тридцатилетней выдержки, схватил со стола газету, завернул, как умел, бутылку, спрятанную в деревянной коробке с бархатом, и бросился к парадной лестнице…
        Президентский аппарат рядом, метров двести, не больше.
        Расул мчался к Гейдару Алиевичу, как Наташа Ростова — на свой первый бал!
        - Привет, Тариэль…
        Главный помощник Президента Азербайджана Тариэль Бейбутов вышел из-за стола и раскрыл перед Расулом массивные двери:
        - Добрый вечер, Расул-бек. Гейдар Алиевич ждет вас.
        «Что ж Тариэлю-то… я ничего не взял… — мелькнуло в голове… — не забыть прислать…»
        Расул медленно вошел в кабинет Гейдара Алиева.
        …Тяжелое лицо, тяжелое, он устал, это видно, веки большие, набухшие от бессонницы, веки как занавес, полуопущенный, — шторками вниз.
        Увидев Председателя Милли меджлиса, Алиев встал:
        - Ты хотел меня видеть, Расул. Проходи, садись напротив меня.
        - Здравствуйте, Гейдар-бек!
        - Здравствуй, Расул.
        Алиев медленно вышел из-за письменного стола, улыбнулся, протянул Расулу ладонь и показал ему место за маленьким столиком, удобным для разговоров.
        Расул дрожал. Он быстро втянул руки в рукава, сел за столик и спрятал руки на коленях, — нельзя, неправильно, чтобы Гейдар Алиевич видел хоть какой-то испуг… как можно!
        Гейдар Алиевич видел все.
        - Говори, Расул, слушаю тебя…
        Открылась дверь, официантка, очень красивая русская девушка, вошла с подносом, на котором стояли две пиалки с чаем.
        - Спасибо, — поблагодарил Алиев, — вы свободны… Плохо выглядишь, Расул, — почему?..
        - Третью ночь не сплю, Гейдар Алиевич…
        - Ну-у? — Алиев вроде бы удивился. — А что случилось?
        - Такие события…
        - События, да…
        Алиев замолчал и выжидающе посмотрел на Расула.
        Расул знал, что телефоны в кабинете Гейдара Алиевича звонили редко-редко.
        Никто не решался лишний раз беспокоить Президента, иногда звонил только Ильхам, его сын, по вечерам — Сева, старшая дочь, и маленькая Зарифа, самая любимая внучка…
        Тишина в этом кабинете всегда была какая-то особая…
        - Ты спи, слушай, если я не сплю, — протянул Алиев, — зачем все не спят, если Президент — за рабочим столом, на посту, так сказать, все видит… на посту… все контролирует…
        - Точно так, Гейдар-бек. Понимаю.
        - Пей чай, Расул, хороший чай, слушай, я… ты знаешь… люблю чай, ты вот виску пьешь, виску любишь (Алиев любил «уточнять» модные слова — в зависимости от настроения), а я, ты видишь, чай люблю! В Политбюро все чай любили, все… кофе по-турецки — не уважаю, совсем не уважаю, кофе с коньяком… тоже не люблю, хотя «Ширван» — хороший коньяк, полезный, но я вот тебе, Расул, сказать хочу. Приехал я однажды к Дмитрию Устинову, его только-только министром… обороны… назначили. Принял он меня в двенадцать ночи, проговорили минут сорок… Дмитрий Федорович… я, Расул, очень его любил, его все уважали… выходит, короче, он меня проводить — к лифту. Навстречу идут два полковника, замерли, честь отдают, стоят как вкопанные. Дмитрий Федорович удивился… ночь, говорит, на дворе, а вы, товарищи офицеры, на работе, у нас… что? Война, что ли? Что случилось?
        Парни… офицеры эти… мнутся, глаза опустили:
        - Как-то неудобно, товарищ министр, вы же в кабинете… вот и мы, значит, сидим… все сидят… все управление сидит… Вдруг, товарищ министр, какой-то вопрос… если министр работает, полковникам стыдно сидеть по домам…
        - Товарищи офицеры, — говорит Устинов, — вы поймите: я же — молодой министр, мне… чтоб детально армию понять… нужен год, не меньше, иначе я в армии всем чужой буду. Если я чужой, какой же я тогда министр? А у вас — семьи, дети, у вас родители, которые хотят видеть своих детей, такие жертвы… что, Родине нужны? Вы же Родине служите! Я вам приказываю: марш сейчас по домам!
        Он так и сказал, Расул: приказываю отправиться домой, к семьям. Начальнику управления, говорит, я сам позвоню…
        Год, чтобы вникнуть, слушай… меня, помню, это поразило… он же, Дмитрий Федорович, всю жизнь с армией, вел оборонку, нарком со сталинских времен, две звезды Героя за оборонку… и — людей любил, берег, слушай, людей, о семьях заботился, чтоб сон, значит, был полноценный, — вот, Расул, какие люди были у нас в Политбюро!..
        Гейдар Алиевич взял в руки пиалку и медленно, осторожно сделал первый глоток…
        - А чай… вроде бы… вреден для печени, мне врач говорит… — неуверенно сказал Расул. — Он… там… в печени блокирует… что-то… чай…
        - Что ты говоришь? — протянул Алиев, — первый раз слышу. А что он там блокирует?
        - Ну… протоки разные, желчь…
        - А мама моя… ты ее знаешь… все время чай пьет, причем крепкий чай…
        Расул встал.
        - Передайте ей салам, Гейдар-бек! Чтоб сто лет…
        - Ты садись, садись… — передам. Чего стоять?
        - Спасибо, Гейдар-бек.
        Расул сел.
        - Я вот что думаю… — продолжал Алиев. — Черная икра — холестерин, все знают, красная икра — холестерин, тоже вредно, но Клим Ворошилов, между прочим, когда отправлял Бескова в Лондон… — слушай, какой год был, сорок шестой, да?.. — играли против «Арсенала»… представляешь, Расул, война только-только закончилась, товарищеский матч… проиграть нельзя, престиж страны… — так вот, Ворошилов говорит: вы, товарищи, берите в Лондон побольше красной икры, чистый белок, у футболистов силы будут… поморы по сто лет живут, едят только рыбу и красную икру… — Алиев сделал паузу. — Не знаю, икра не икра, но наши выиграли, Хомич молодец, все молодцы!.. А еще говорят, красную икру иначе солят. Соль другая, с йодом, но вот поморы, рыбаки… они ж… правда… долгожители…
        Расул молчал, не получится разговор, он это понял, не нужен Алиеву разговор, совершенно не нужен, Гейдар Алиевич — отделился, он отделился от всех, от него, от Расула, от тех, кому он, Алиев, был хоть чем-то обязан.
        - Поздравляю, Гейдар-бек. Такая победа… На весь мир… победа… на всю планету.
        - Бутылку принес? — Алиев кивнул на газетный сверток.
        - Для домашнего бара, — встрепенулся Расул. — Как украшение, Гейдар Алиевич! Как — бриллиант! Тридцать лет бутылочке, пить страшно. И паспорт есть, паспорт дали… сертификат.
        - …ой-ей… ей… — протянул Алиев…
        - …с судьбой, Гейдар Алиевич, бутылочка… с судьбой, была… она на корабле, который разбился в Шотландии, полвека на дне лежала… в ракушках вся… пока не нашли…
        - А пить-то можно, слушай? — не поверил Алиев. — Ты молодец, Расул, можешь удивить…
        Алиев смотрел на черную, с ракушками, бутылку виски глазами ребенка.
        - А не врут, уверен?..
        - Как можно, Гейдар-бек, это ж у них… подсудное дело, если обман. Англия не врет!
        Расул осекся. Англия, «контракт века»… как бы Гейдар Алиевич… не подумал чего…
        Алиев внимательно разглядывал «виску». В его глазах действительно было что-то детское, и даже веки не казались такими тяжелыми.
        «Не мой день, — подумал Расул, — не мой день сегодня… одна глупость на языке, черте что говорю…»
        - Ты молодец… — Алиев откинулся на спинку стула, — молодец, Расул, что пришел… Помнишь, меня из Политбюро выводили, а мой портрет у тебя в кабинете еще два месяца висел?..
        - Было… Гейдар Алиевич…
        - Директор большого завода, член бюро райкома, боролся за меня… ты, говорят, плакал, когда Муталибов заставил тебя портрет снять…
        - Вы все знаете, Гейдар-бек… Откуда вы все знаете…
        - Так ты ж сам рассказывал, — засмеялся Алиев.
        Смех был тихий, не смех, а так, смешинка с улыбкой, — смеяться Алиев не умел.
        - Забыл… — Гейдар Алиевич наклонился к нему, — а, Расул?..
        - Да как-то…
        - А я все помню, слушай. И ко мне ты приезжал, помню, убеждал меня, с мамой говорил, — я ничего не забыл. Я ничего не забываю, Расул.
        - Знаю, Гейдар-бек…
        - Помню, ты пожелал стать Председателем парламента. Рамиза… ко мне подсылал, премьером нет, не хотел… заменять меня хотел, когда я заболею или уеду куда-то… Рамиз Ризаев два раза тогда приходил, влиял на меня, хотя премьер… было бы для тебя не плохо, слушай, бизнес ты знаешь, нефть знаешь, но — поддался я… уговорам… тебе навстречу пошел…
        - …так ведь не жалеете, Гейдар Алиевич, правда? Весь Баку знает: сонную артерию Расул Гулиев за Гейдара Алиевича кому угодно перегрызет…
        - Что ты, что ты, Расул, у нас же есть кому… постоять… за нас, и у тебя есть, и у меня есть… Какие проблемы?
        Алиев опять засмеялся… — по-своему, смешками…
        - Главное, Расул, в другом. Главное, чтоб долго мы жили, долго-долго, слушай, каждый в своем доме, жил, чтоб дороги вели нас к храму — да?., не к трону, слушай, главное, это храм, так я думаю… — мне вчера Эдуард звонил, поздравлял, хорошие слова говорил, себя предлагал… — а я, Расул, в опале был, так он в «мичуринке» по другой лестнице бегал… чтоб только не встретиться со мной… не дай бог Горбачев узнает, что Эдуард Шеварднадзе в больнице с Гейдаром Алиевичем поздоровался, это ж скандал, слушай, на весь мир! А ты — другой. Я это знаю, Расул. Знаю! Учти: Эдуард все потоки в Грузии ведет. Сам контролирует, зять контролирует, племянник контролирует… он всех подтянул, всю родню, от сигарет до порта в Поти, наркотики… я ничего не исключаю, время нынче такое — исключать ничего нельзя. На тебя Эдуард куксится, ты съездий к нему, слушай, объяснись… ревнует он тебя, к порту ревнует… сам понимаешь…
        Расул поднял глаза:
        - Завтра же позвоню, Гейдар-бек. Даже сейчас могу позвонить, только поздно уже…
        - Зачем сейчас? Солнце уходит — голова тухнет. Гейдар Алиевич, скажи, посоветовал, ну их… к черту, слушай, Эдуард убивать… умеет, Гамсахурдию он оформил, знаю, что говорю… Игорь… у него, Гиоргадзе, — помнишь, Расул, на тебя покушение было?..
        - Так это…
        - Знаю. Сейчас спать иди, ни о чем не думай… Завтра концерт у нас… торжественный… там встретимся, рядом сидеть будем, с семьей приходи, я вот тоже… всех возьму…
        Расул встал.
        - Спокойной ночи, Гейдар-бек.
        - Что ты, Расул, что ты… — Гейдар Алиевич замахал руками. — Я еще поработаю, Расул, спать… веришь? совсем не хочу…
        20
        
        Утро чудесное-расчудесное, а Руцкой приехал в аэропорт ужасно злой. В Исламабаде совершенно дикое, беспощадное солнце; в Лахоре, столице Пенджаба, где Руцкой встречался с моджахедами, было еще страшнее: сорок четыре градуса в тени.
        Гульбельдин Хекматьяр разыграл перед русскими мерзкий спектакль — настолько мерзкий, что Алешка даже пожалел Руцкого.
        За страну обидно, слушайте!
        Политика нельзя уничтожать. Тем более — Руцкого, только что прошедшего Афганистан.
        В истории афганского плена будущего вице-президента России были свои тайны. На самом деле плен Руцкого был не афганским, а пакистанским. Руцкой — так случилось — ошибся страной, не туда залетел (мягко говоря) на своем штурмовике. Его сбили войска противовоздушной обороны Пакистана. Приземлился он аж за Парачинаром, в ста шестидесяти километрах от границы, где Руцкого подобрали боевики Хекматьяра (здесь была их база).
        Увидев приближающихся моджахедов, Руцкой тут же отдал господину Сабаиду, полевому командиру, свой пистолет с полной обоймой патронов.
        Командующий армией Борис Громов мгновенно связался с Язовым, а Язов — с Шеварднадзе.
        За Руцкого были выделены «отступные» (международный скандал Язов распорядился погасить любой ценой ).
        Посол СССР в Пакистане Якунин и военный атташе Белый передали Хекматьяру боевую технику (несколько бронетранпортеров), миллион долларов наличными и — Хекматьяр очень просил — новенькую «Волгу» в черных тонах.
        «Он, сука, по горам на ней скакать будет!» — выругался будущий вице-президент.
        За ночной полет в Пакистан (ничего ошибочка, да?) Руцкой ходил под статьей — пятнадцать лет тюрьмы.
        Советской тюрьмы и (столько же) пакистанской. А как? Незаконное пересечение границы да еще и (штурмовик!) с оружием в руках. Командарм Борис Громов по-доброму относился к Руцкому. Да и кому был нужен, спрашивается, международный резонанс: если в плен (на территории мирной страны, члена ООН) попадает заместитель командующего воздушной армией, который… всего-навсего… перепутал границы, оргвыводы неизбежны.
        Прежде всего для Громова, кстати говоря.
        Президенту СССР полет Руцкого был представлен следующим образом: спасая боевую машину, подбитую моджахедами, полковник Руцкой совершил подвиг, достойный Звезды Героя. Хекматьяр был до такой степени потрясен мужеством русского летчика, молодого человека, что уже через несколько дней лично переправил его в Советский Союз.
        Разве мог представить Гульбельдин Хекматьяр, будущий премьер-министр Афганистана, что этот тридцатидевятилетний полковник, трясущийся от страха, через семь лет будет всенародно избран вице-президентом России?
        На самом деле визит Руцкого на Ближний Восток носил исключительно рекламный характер. Переговоры с моджахедами проходили в главном штабе пакистанской военной разведки.
        Руцкого интересовали пленные. По данным штаб-квартиры в Ясенево, в афганском плену по-прежнему находились почти шестьдесят бывших советских солдат и офицеров.
        Какие пленные! Это были не пленные, а предатели — те, кто убежал к моджахедам с оружием в руках, сдавая (случалось и такое) целые бригады. Только в списках Ясенево, внешней разведки, все они проходили именно как пленные. Тех ребят, кто — …всякое случалось… — действительно попадал в плен, моджахеды убивали: эти бойцы сразу становились проблемой. Они не принимали ислам (как требовали моджахеды), поэтому их судьба решалась мгновенно — пулей.
        Но в афганской войне не было пленных, в афганской войне все герои, все до одного, так решил Андропов, поэтому в списках Ясенево и не оказалось этой графы «предатели».
        Руцкому очень хотелось поднять свой международный авторитет. Вернуть хоть кого-то из них в Москву, показать всем, показать России, что он, Руцкой, спасает человеческие жизни — да, это уровень, конечно, это новые — и немалые политические очки!
        Через посла Пакистана в Москве Хекматьяр передал Руцкому, что он готов отдать России трех человек — бесплатно.
        На тот случай, если деньги все-таки понадобятся, в самолете находился некто Белкин — бизнесмен, близкий к Руцкому. Жаль, конечно, что Юзбашев отказался, не поехал, но Белкин справится, талантливый малый! С перспективным мышлением!
        Как же не хотел Борис Николаевич, чтобы Руцкой встречался с моджахедами… «Надо сосредоточиться на решении внутренних вопросов!» — начертил он резолюцию на его докладной. И вдруг — совершенно неожиданно — сам отправил его на Ближний Восток.
        Руцкой верил в политический успех.
        …Эх, Алешка, Алешка, дурачок из Болшево, — догадал же его черт столкнуть (лицом к лицу) двух злейших врагов, Хекматьяра и Раббани, лидера бадахшанских моджахедов, объявившего себя наследником покойного шаха.
        Они ненавидели Амина, Кармаля, Наджибуллу, всех… но еще больше они ненавидели друг друга: Афганистан — богатая страна, большие богатства, как известно, не делятся.
        Пока Руцкой ланчевал, Алешка подошел к Раббани, договорился об интервью, но вдруг прошел слух, что приехал Хекматьяр.
        Алешка тут же оставил Раббани в библиотеке и бросился на улицу:
        - Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! Два слова для крупнейшей русской газеты!
        - О\'кей! — улыбнулся Хекматьяр.
        - Тогда в библиотеку… — предложил Алешка. — Там один ваш товарищ уже дожидается…
        Увидев Раббани, охранники Хекматьяра выхватили оружие…
        Красавец Хекматьяр, один из самых образованных людей Востока, был легендой Афганистана. Бандит, ученый-историк, журналист, крупный политик — человек XXI века. Среди журналистов ходили слухи, что Хекматьяр импонирует Бушу, что в борьбе моджахедов с моджахедами ЦРУ Америки главную ставку делает сейчас на Хекматьяра…
        «Неужели правда, что американцы через какой-то фонд финансировали Ельцина, его предвыборную кампанию?» — эта мысль не давала Алешке покоя.
        «Разведаю, — усмехнулся он. — Обязательно разведаю у Бурбулиса…»
        Да, ошибся Юрий Владимирович Андропов, ошибся: если и нужно было менять Амина, то не на Кармаля, конечно, — на Хекматьяра.
        Этот человек с удовольствием продал бы душу кому угодно, если не ЦРУ, так КГБ, какая разница?
        Андропов ошибся не только с Кармалем — он вообще ошибся, ибо главной причиной афганской были не американские ракеты, конечно, главной причиной стали наркотики.
        Афганский героин здорово потеснил (на подпольных рынках) Колумбию; объемы продаж упали повсюду, особенно в США.
        Андропов об этом не догадывался. Советская разведка не интересовалась наркокартелями, не было в СССР этой проблемы: наркотики, кокаин и героин. А раз нет проблемы — значит деньги не выделялись. Зачем же, спрашивается, пускать деньги на ветер?..
        Отсюда и война, вот как бывает: советские снаряды били прямой наводкой в том числе и по героиновым полям.
        Мы добьемся мира, даже если нам, Советскому Союзу, придется воевать!
        Если бы Андропов понимал, что на самом деле это одна трансконтинентальная мафия поставила целью расправиться (руками советских ортодоксов) с другой мафией… — если бы Андропов это понимал! Ну зачем, спрашивается, так уж бояться американских «стингеров», если Турция, член НАТО, ставит «стингеры» вдоль всей границы с Советами?
        Юрий Владимирович полностью доверял советской резидентуре в Кабуле. В каждой шифровке: Амин — предатель, Амин — предатель, американцы наводняют Афганистан своим оружием и т. д. и т. п. Тайная (однодневная) поездка Андропова в Кабул только укрепила его, увы, в мыслях об «ограниченном контингенте». Он сразу убедил в необходимости ввода войск Брежнева и Устинова, своего друга, а Громыко всегда был на стороне руководства страны!
        Долго, очень долго Андропов сидел на большом-большом камне… Чудный открывался вид: кривые серые горы, торчащие как палки, дворец Амина, словно большая белая жемчужина у черных скал, и огненно-красное солнце, ползущее куда-то за горы.
        О чем там, на горе, столько часов размышлял генерал армии Юрий Андропов, всесильный член Политбюро, будущий Генсек, неузнаваемо загримированный еще в самолете… Кто это мог бы знать кроме него самого?
        Колумбийские наркобароны — победили.
        Через неделю диверсанты из «Альфы» штурмом взяли дворец Амина, где, к слову, лифт уходил на несколько этажей ниже земли.
        Один из «альфовцев», полковник Михаил Романов, лично расстрелял Амина и его любовницу, супругу местного министра, выскочивших из постели.
        «Альфа» перебила почти всю охрану Амина, хотя охраняли его в том числе и советские ребята, тоже сотрудники КГБ.
        Штурм есть штурм — никакой утечки, заранее убранных караулов.
        Андропов боялся предательства, поэтому свои с ходу, в упор, убивали своих же.
        Услышав из уст умирающих «аминовцев» отборной русский мат, один из «альфовцев» попытался покончить с собой… Остановили, спасли, но парень в конце концов сошел с ума.
        Через Тургунди и Соланг в Кабул вошли советские войска.
        …Какие пленные?.. Высокий гость должен знать: у господина Хекматьяра нет пленных, потому что господин Хекматьяр друг всех мусульман! Но среди тех, кто действительно совсем-совсем не хочет жить в России… да, среди этих людей есть бывшие советские солдаты и офицеры. Они вряд ли вернутся в Россию, потому что они Россию совсем-совсем не любят.
        Значит, тему «пленных», господин вице-президент, надо закрыть раз и навсегда: командир Хекматьяр из уважения к господину Руцкому обещал доставить в Лахор троих человек (вице-президент должен лично убедиться в том, что эти люди не желают возвращаться в Россию), но привез только одного — младшего сержанта Николая Выродова, перешедшего к душманам 29 августа 1984 года.
        Только один? Выродов? Кто такой? Впрочем, тоже удача! Руцкой был уверен, что он может убедить кого угодно в чем угодно, тем более молодого парня, пусть даже с такой говорящей фамилией!
        Выродов так Выродов, ради бога!
        Никто не забыт, никто, — Россия ждет своих сыновей!
        Привели Выродова. Догадаться, что этот несчастный молодой мужичонка в чалме, в чистых белых одеждах, с козлиной бородой и мутными глазами… русский человек… — да кто в это поверит, слушайте!
        - Коля! — Руцкой сразу схватил его за руки. — Рви, домой, сынок! Самолет стоит, тебя ждет! Завтра, брат, маменьку увидишь! Страну, Коля, не узнаешь! Ты ж не ведаешь, поди, какая у тебя маманька, как ждет-она-тебя-убивается, ночи напролет не спит, все рыдает… рыдает… с фотографией твоей ходит… — она была у меня в Кремле на прошлой недельке, рыдала, сердечная, все время рыдала, только о тебе и говорила…
        Про «маманьку» Руцкой загнул, разумеется, — для убедительности.
        Хекматьяр кивает головой:
        - Поезжай, дорогой. Если захочешь — завтра же вернешься!
        Выродов испуганно смотрит на Руцкого:
        - Спасибо, господин. Мне и здесь хорошо, господин, мне здесь очень хорошо, меня не обижают, меня кормят!.. Я живу с именем Аллаха, я принял ислам, господин! Я каждый день учу язык, господин, я каждый день много-много часов учу язык. У меня скоро свадьба… Мой повелитель, командир Хекматьяр, был так добр, что привел мне красивую невесту… ее зовут…
        Выродов смешно тряс бородой, она свисала чуть ли не до колен, хотя мусульмане никогда не опускают бороду ниже сердца.
        Он говорил как плакал, тихим-тихим голосом, и все время кланялся всем подряд — Руцкому, Хейкматьяру, всем…
        - Да какая еще свадьба, Коля! — разозлился Руцкой. — Ты ж русский! Наш! Ты ж из махновской области! Вспомни Родину! Бабий Яр! Ты ж из-под Киева, матери нашей… всех городов…
        С чего вдруг Руцкой вспомнил про Бабий Яр, он и сам не знал.
        - Главное, парень, не бойся! Я, как и ты… родной… был в плену у господина Хекматьяра, п-получил за свой… п… подвиг звезду Героя! Вот как! Меня Родина не забыла и тебя, видишь, не забывает. Я ж из Москвы за тобой прилетел!
        Хватай невесту — и полетели, брат… С маманькой ее познакомишь… по христианскому обычаю… Папаня живой? Вишь, как хорошо! Свадьбу в Москве сыграем! С колоколами! Тетки с лентами! С шампанским! Все величественно… это же семья новая! Представь: завтра, рано утром, мы пойдем с тобой на Красную площадь! Хочешь — в Исторический музей заглянем, потом берешь, Коля, мою машину с мигалками, на Ленинские Горы смотаешься! А можно и в баньке попариться… сорганизуем, чего уж там!..
        В Москве хорошо сейчас, тихо, снег уже лежит, ты, брат, сколько лет снега не видел, говори!
        А какие девчонки сейчас банщиками работают… — о!
        Выродов молчит, не реагирует совершенно, только качает головой из стороны в сторону…
        - Ну, Николай?
        Такое впечатление, что он под кайфом.
        - Нет, добрый господин. Я никуда не поеду.
        - Еш-ще как поедешь! — Руцкой шутливо погрозил ему пальчиком.
        - Нет.
        - Хватит дурака валять, Николай. Главное, не бойся!
        Выродов качает головой:
        - Никуда не поеду.
        - Да почему?!
        - Мне и здесь хорошо, господин. Я учу язык, меня не обижают…
        - Да на хрена ж тебе язык, — взорвался Руцкой. — На хрена, брат! Дома лучше! Дома всегда лучше! Смаманькой! И не бойся ты! У тебя ж не вся жопа засрана!..
        - А мне здесь хорошо… Очень нравится… У вас там нет господина Хекматьяра.
        Выродов отвел глаза.
        Говорить было не о чем.
        Руцкой заметил, что Хекматьяру переводят каждое слово.
        …Над головами плавно крутились вентиляторы, но в комнате все равно было ужасно жарко.
        Алешка вышел на свежий воздух, во двор: красота, много-много зелени, прямо из-под земли мощной струей бил гигантский фонтан.
        Дорогое это удовольствие, наверное, подумал Алешка, — фонтаны в Пакистане…
        Как под таким солнцем люди живут, а?
        Оставшись ни с чем, точнее — ни с кем, Руцкой проклинал всех: моджахедов, Хекматьяра, пакистанскую военную разведку, своего помощника Федорова в даже посла Якунина.
        Как важно, черт возьми, вернуть в Россию хоть кого-то из пленных, продемонстрировать свой международный авторитет… — как это важно!
        Руцкой только что опозорился перед Ельциным и перед журналистами (то есть перед всеми) со зданием книгохранилища в Москве, на Профсоюзной улице. Пятьдесят тысяч квадратных метров — здание стоит недостроенное, фактически брошенное, Руцкой вызвал Полторанина (это его ведомство), показал ему пальцем на бизнесменов, которые очень хотели бы недострой забрать.
        Так Полторанин разорался, сукин сын, вылез из-за стола, который был торжественно накрыт, доложил обо всем Ельцину и созвал пресс-конференцию!
        Вице-президент занимается бизнесом, лоббирует бизнес… — куда это годится?
        Руцкой огрызался, твердил о провокациях, об очернительстве, но ему никто не верил…
        Вылет из Исламабада был назначен на восемь тридцать утра: самолет летел теперь в Афганистан.
        Руцкой выглядел так, будто на него всю ночь безжалостно гадили мухи: злой, плохо выбритый, уставший: поездка потеряла смысл!
        Девушки в галабиях надели на Руцкого венок из живых цветов. Венок болтался у него на шее как спасательный круг. Такое ощущение, веселился Алешка, что Руцкой приплелся на собственные похороны!
        - Господин вице-президент! Господин вице-президент, задержитесь!..
        По летному полю летел маленький толстый человек. Со стороны казалось, он не бежит, а катится колобком, причем катится так, что не может остановиться…
        - Господин вице-президент… одну минуту, всего минуту!
        Как же это здорово, черт возьми, что моджахеды ненавидят друг друга!
        Узнав, что Хекматьяр отдает Руцкому пленного солдата (подробности были тайной), господин Раббани ответил тем же: по его распоряжению в Пешеваре тут же нашли какого-то туркмена из России, сейчас его доставят в Исламабад, и если господин вице-президент не против, туркмен вернется в Россию.
        Ну есть же счастливые дни! Вылет задержали на два с половиной часа. Руцкой тут же приказал вызвать в аэропорт всех журналистов, аккредитованных в Исламабаде — российских и зарубежных, потом поднялся в самолет — хоть немного поспать.
        Алешка схватил такси, смотался в город, купил рюмки из оникса. Два с половиной доллара набор — красота!
        Да, что ни говори, а Руцкой — мужик фартовый! Попал в плен — получил Героя. Стал депутатом — пожалуйста, Ельцин делает Руцкого вице-президентом с правом исполнять обязанности руководителя России в случае его болезни или других обстоятельств…
        Умный человек не делает все ошибки сам. Он все-таки дает шанс и другим. Руцкой никому не оставлял такого шанса.
        Стоп, стоп, стоп… — вроде бы начинается!..
        Алешка кинулся к самолету.
        Что творилось на летном поле… — о! Все как-то сразу забыли про жару, про пыль — да обо всем; журналисты из Европы и Америки: Би-би-си, Си-эн-эн, «Deuche Welle» локтями отталкивали друг друга. Каждому хотелось быть поближе к Руцкому, который — в ожидании господина Раббани — стоял в центре ковровой дорожки, по-богатырски сложив руки на груди.
        Туркмен оказался какой-то странный: Раббани тащил его за руку, а туркмен упирался как мог, лизал Раббани руки, усыпанные перстнями, и что-то лопотал по-своему.
        - Хабибула, сын Барбакуля, — торжественно отрекомендовал его Раббани. — Забирайте, ваше высокопревосходительство!
        Самолет прогревал моторы. Гаджиев, переводчик Руцкого, попытался что-то ему сказать, но Руцкой отмахнулся от Гаджиева как от назойливой мухи.
        Он влюбленно смотрел на туркмена, который, как выяснилось, совершенно не понимает по-русски.
        - Слушай, че этот малый орет, а? — Алешка подошел к Гаджиеву.
        - Да странно все… Говорит, бл, через неделю обратно вернется…
        Увидев телекамеры, Хабибула, сын Барбакуля, закрыл лицо руками.
        - Забирайте, ваше превосходительство, — улыбается Раббани. — Дарю!
        Руцкой величественно подошел к Хабибуле и развернул его за плечи к камерам:
        - Не плачь, Хабибула, не плачь! Я, как и ты, брат… — Руцкой смотрел только в объективы телекамер, — пережил весь ужас афганского плена. Сейчас все позади, Хабибула! И вот ты летишь на родину, где тебя встретит новая Россия и где тебя ждут не дождутся твои маменька с папенькой! Я их хорошо знаю, Хабибула, особенно маманьку, чудная женщина, она недавно рыдала у меня в кабинете, в Кремле, портретик твой приносила! Не расстается с портретиком! Ходит с ним как с иконкой, волнуется за тебя… — вот так, сынок! И родина, брат, встретит своего Хабибулу как национального героя, так встретит, Хабибула, как раньше встречали мужественных покорителей космоса, потому что ты, Хабибула, настоящий воин и патриот.
        На аэродроме воцарилась торжественная тишина.
        Туркмен Хабибула глядел на Руцкого с ненавистью.
        Руцкой поразил Алешку — настолько эффектно он говорил. Рядом с Алешкой переминались с ноги на ногу немцы из «Deuche Welle», они ни слова не знали по-русски, но слушали Руцкого, затаив дыхание, такая энергия была в его словах!
        - Пройдут годы, Хабибула, — спокойно продолжал Руцкой, — и ты… чем черт не шутит… напишешь об Афгане большую книгу. О всех своих… подвигах, обо всем! Она, эта книга, быстренько обойдет весь мир, станет национальным бестселлером, потому что даже американцы, Хабибула, ничего не знают о том, как мы сражались с тобой в горах Гиндукуша, штурмом брали Хост, налаживали там, в Афгане, счастье и мир…
        Но вот, дорогой Хабибула, прошли годы, ты вырвался из застенков, ты победил смерть! Россия, сынок, за это время тоже воспряла духом, скинула со своих плеч тоталитаризм, поэтому нашей боевой родине, Хабибула, сейчас как никогда дорог каждый человек, каждый русский, каждый узбек… то есть туркмен, — все дороги! И я, Хабибула, как должностное лицо, как вице-президент новой России, лично приехал за тобой в Исламабад. От имени российского руководства я сердечно благодарю господина Раббани за эту гуманитарную акцию и передаю всем лидерам оппозиции большой привет от Президента России Бориса Ельцина!..
        Руцкой взмок, пот лился с него ручьем. Он, конечно, тоже волновался, но вида не подавал!
        Одних только телекамер на летном поле было штук двадцать.
        Расстались по-братски. Руцкой обнял Раббани и пригласил его «хоть завтра» посетить с визитом Российскую Федерацию.
        А Хабибула — и впрямь странный… Одет как Гаврош, не в себе парень, это видно, дурковатый какой-то, специфический: вошел в самолет и как загорланит вдруг песню! На весь салон!
        Алешка и Гаджиев переглянулись.
        - На радостях, видно, — пояснил Андрей Федоров. — А ва-ваще странно, пацаны: если этот хер ни бельмеса по-русски, как же он, бл, в Афгане воевал? А? Он что, команды получал через личного переводчика, так что ли?
        Белкин торжественно вручил Хабибуле две тысячи долларов — на новую жизнь! Увидев доллары, Хабибула тут же спрятал их за пазухой. Теперь он все время озирался по сторонам, боялся, видно, что их отнимут…
        Стюард подал Хабибуле котлету по-киевски. Услышав, как Хабибула чавкает, Алешка вежливо попросил — приказал:
        - И мне такую же. Пожалуйста…
        Самолет набрал высоту. Федоров открыл бутылку коньяка:
        - Ну что, коллеги, за успех? За Александра Владимировича?..
        Везет, везет Руцкому, все время везет…
        Умяв котлету, Хабибула отвернулся к окну. Алешка догадался, что самолет для него в диковину.
        Зина, стюардесса, поставила перед Алешкой подносик с едой. Через дверь неожиданно заглянул Руцкой:
        - Чтой-то ты в одну харю жрешь?
        - Простите, Александр Владимирович… — покраснел Алешка.
        - Кушай, кушай, я шучу…
        Руцкой и Федоров ушли в президентский салон.
        «Вся Россия — казарма», — говорил Чехов…
        Если парень — ни слова по-русски… действительно: как же он воевал… а?
        Алешка достал диктофон, и они с Гаджиевым уселись рядом с Хабибулой.
        - Скажи, дорогой, ты когда в плен-то попал?
        Хабибула удивленно посмотрел на Алешку:
        - Какой плен?
        - Ну, к Раббани — в застенки? К господину Раббани.
        - А!.. В восемьдесят девятом.
        - Когда, Хабибула?
        - Год прошел. Год назад, — Хабибула зевнул и отвернулся к окну.
        Алешка переглянулся с Гаджиевым.
        - Хабибула, война в восемьдесят девятом уже кончилась…
        - Ага, кончилась, — согласился туркмен.
        Нет, он Алешке не нравился, решительно не нравился!
        - Какое у тебя звание? — спросил Гаджиев.
        - Хурзабет.
        - Какое, Хабибула?
        - Хурзабет… — не понимаешь? — Хабибула тупо смотрел в окно.
        Белкин заинтересовался и подошел поближе.
        - Хабибула… не волнуйся… не волнуйся, пожалуйста, — Алешка нервничал. — Ты в каких войсках служил?
        - Как в каких? — не понял Хабибула. — В наших!
        - Пехота, авиация?..
        - Да погоди ты… — Белкин пристально взглянул на Хабибулу. — Слушай, пацан: у тебя когда-нибудь красный советский паспорт был?
        Хабибула вытаращил глаза:
        - Чего?
        - Паспорт!
        - Какой паспорт?..
        - Советский, блин. Красный!
        - Так при Наджибулле ни у кого паспортов не было. Зачем паспорта?
        Хабибула испытывал к Белкину абсолютное доверие.
        - При ком, при ком?..
        - Наджибулла. Шах!
        - Да ты кто ж будешь?! — изумился Белкин. — Говори, сука!
        - Я туркмен, — испугался Хабибула. — Афганский туркмен… Из Кабула я…
        Первым очнулся Гаджиев, бросился вперед, в первый салон — к руководству.
        А там идет кир! Руцкой, Федоров и новый товарищ Руцкого, журналист Иона Андронов из «Литературной газеты», не скрывавший, впрочем, свою работу в органах госбезопасности, отмечают (вовсю!) крупную политическую победу.
        Алешка похолодел: вице-президент России везет в Советский Союз гражданина непонятно какой страны! Без паспорта! Без визы! Во Внуково-2 готовится торжественная встреча, и об этом уже сообщили все мировые агентства, причем по Си-эн-эн была прямая трансляция из Исламабада!
        А у гаврика… этого… даже паспорта нет, и кто он такой, как его фамилия — никто не знает! Причем (самое замечательное) — ближайшая остановка в Кабуле, из которого человек, названный на аэродроме Хабибулой, сыном Барбакуля, рванул к моджахедам с оружием в руках!
        На цыпочках подошел Саша Марьясов, полковник из Ясенево, трясущимися руками развернул списки:
        - Вот же фамилия, вот… вроде бы похожая…
        Руцкой долго-долго молчал, потом плюнул под ноги и ушел спать.
        «Уволят Сашу», — догадался Алешка.
        - Да, не того… везем, — подвел итог Федоров. — Обманули, гады…
        Белкин отобрал у Хабибулы две тысячи долларов, хотя Хабибула — орал и сопротивлялся.
        - Бузить будешь — наденем наручники, — предупредил Белкин.
        Самолет приближался к Кабулу.
        Утром, с похмелья, Руцкой поинтересовался, жив ли Хабибула, что с ним? Начальник охраны доложил, что в Кабуле Хабибулу сдали в Красный Крест, а вот жив ли он — никто не знает, не интересовались…
        21
        
        Наталья Дмитриевна села за руль.
        - Только не быстро, — попросил Александр Исаевич. — Если быстро, впечатления разбегаются. Мы с тобой не по надобности едем, зачем же нам быстро…
        Александр Исаевич не любил, всегда волновался, если скорость автомобиля была больше сорока километров в час.
        Его враг, главный идеолог Советского Союза Михаил Андреевич Суслов, передвигался по Москве со скоростью тридцать километров, это предел.
        Ему на «ЗИЛ» поставили (спецзаказ!) двигатель от «Запорожца», ибо «зиловский» мотор скорость в тридцать километров — не держал.
        Двое русских (двое точно) не любили быстрой езды, боялись за свою жизнь: выдающийся писатель и выдающийся коммунист. Два врага, схлестнувшихся — насмерть — сразу после «Ивана Денисовича»… — Солженицыну повезло, Суслов, «жердь с головою робота», как он его называл, читал «Ивана Денисовича» по приказу Хрущева, а Хрущев ненавидел Сталина («понурая свинка глубоко корень роет…») за вечный страх перед ним.
        Сталин вернул в страну крепостное право, в Советском Союзе все были крепостные: Каганович, у которого Сталин расстрелял брата, Калинин и Молотов, чьи жены — сидели (Молотов развелся с Жемчужиной за несколько дней до ее ареста; в лагерь Полина Семеновна не попала, Бог миловал, она жила «на выселках», в казахской степи, недалеко от станции Байконур. Молотов примчался за ней через день после похорон Сталина, увез ее, полуголодную, домой, в Москву. Так до конца жизни Полина Семеновна его и не простила; жили они вместе, сначала в Кремле, потом, после отставки Молотова, в Ильинском друг без друга не могли, но оставались в разводе — до века).
        Хрущев губил людей десятками тысяч, так же, как и Сталин (на Украине и особенно в Москве). В банде ЧК-ГБ все были хороши (исключением, пожалуй, оказался только Орджоникидзе), причем все товарищи из Политбюро, будущие Члены, давали — в лихие тридцатые — подписку о сотрудничестве с органами. Иными словами, помимо «вождя всех времен и народов» (какой слоган! большую глупость трудно придумать, верно?) у них — у всех! — имелся еще один начальник: руководитель тайной коммунистической полиции. — Словом, Хрущев… он из мужичества все же пришел… Хрущев, до слез потрясенный «Иваном Денисовичем», вряд ли плакал (на госдаче в Пицунде) по невинным жертвам «культа личности». Здесь, все-таки, другое: Сталин заставлял Хрущева плясать «гопака» на пьянках в Кремле, причем однажды (доподлинно известно) Сталин приказал Хрущеву исполнить этот танец в одних трусиках.
        Такое можно забыть? «Гопак» со стриптизом? Разве украинские танцы в загородном доме у Сталина не навсегда по-свежу? «Иван Денисович» опубликован… — Суслов молчал первое время (он не любил самостоятельных решений), но, зная о позиции Брежнева, Подгорного, и о позиции (ярости)
        КГБ, прежде всего — Семичастного, он, Суслов, сделал все, чтобы Солженицын не получил бы премию имени Владимира Ильича.
        Была бы у Солженицына эта медалька, жить в Рязани (а предлагали и в Москву) стало бы не так жутковато. Серьезная подпорка, между прочим. Рьяность обличителей пошла б на убыль, да и деньги не плохие… — ведь как говорил Ростропович? Если вокруг коммунисты, прежде всего коммунисты («настоящий коммунист есть прежде всего настоящий чекист», Ф.Э. Дзержинский), значит, что?.. Мы рождены, чтоб сказку сделать быдлу!
        Тексты Солженицына (все его тексты) это взгляд на жизнь против часовой стрелки советских часов. И вдруг — гениальный Мстислав Ростропович, друг Слава, «гуляка праздный», умевший (как никто другой) бесконечно много работать и бесконечно много отдыхать, иными словами — умевший жить : Саня, ты что? Среди уродов существуем, мы рождены, чтоб сказку сделать быдлу!
        В переводе на русский язык значит: вчистую, на полную катушку, обмануть «суку Советскую власть»! Она сильна, но она не так умна, как кажется! Канкан с Кремлем как высокий издевательский кураж — если мы умнее их всех, явно умнее, кто же, спрашивается, мешает (если мы умнее!) эффектно обмануть эту «суку власть», получив от идиотов из ЦК, от быдла (там, в ЦК, полно быдла), все, что «сука власть» может дать?
        А она многое может, эта сука, — власть, все-таки!..
        Только — необходимая оговорка: не просто получить, нет («сука власть» и так платит народным артистам Советского Союза по пятьсот рублей в месяц), но и настроение этим сволочам испортить…
        Но это — Слава, в нем «жизни и красок на десятерых», он все умеет, хитрец, ему все можно — разрешают . Почему-то считается: борьба есть протест. (Любой протест, даже неосознанный, например — дурной анекдот о власти, например, рассказанный без умысла, просто по пьяни.) Обмануть Кремль, да так обмануть, чтобы они, эти граждане и гражданки (Фурцева), поначалу и не поняли бы ничего… — но Александр Исаевич безнадежно испорчен лагерем, у Александра Исаевича «неисправимо-лагерный мозг», вся его рязанская жизнь (на веки ссыльного) стоит… на хитрости, отсюда — и его привычки, его упрямство, его ледяное одиночество.
        Солженицын (опять-таки: лагерная привычка) не предрасположен к спорам, он уверен, что в жизни все должно быть так, как он предлагает, как он видит, один к одному!
        Досифей XX века, честное слово: встречаются у нас на Руси такие люди, такие характеры, которые скорее погибнут, чем уступят, чем подвинутся, причем — в любом вопросе. Иначе (они ведь глобально мыслят) нет на земле «главной правды», иначе люди, по их мысли, не живут так, как люди, а книги — уже не книги: бесплодным «да и бесполым становится само поле литературы».
        Да — Досифей, да — раскольник : у него — вера, поколебать его веру немыслимо.
        Слава Ростропович любил прихвастнуть, «войти в винт», как он говорил, был за ним такой грех. Но историю, которая серьезно озадачила Александра Исаевича, рассказал (в компании друзей) не Ростропович, нет, — рассказал его молодой товарищ, дирижер Павел Коган.
        Лучше бы не знать… честное слово! Ведь как получается? «пришла беда — не брезгуй и ею…» — так, что ли?..
        Александр Исаевич очень любил народные поговорки, записывал их; он всегда, с молодых лет, глубоко, как никто в XX веке, изучал русскую речь, ее родники…
        Декабрь 73-го, страшная пора: КГБ сбился с ног в поисках «Архипелага», «Круга», всех его последних текстов; «сука власть» озверела, не знает, тварь, какой бы еще камень запустить в его сторону, какую бы гадость ему сделать…
        «Гебуху» можно понять: никто не знает, что ж он, все-таки, написал. — При этом Андропов уверен, что если Александр Исаевич покажет ГУЛАГ, органы так, что вздрогнет весь мир (именно так: весь мир )… то есть будет напуган… что ж, может быть, не так уж это и плохо, в конце концов, Запад и Соединенные Штаты (если они поверят «Архипелагу») лишний раз почувствуют внутреннюю советскую силу. Мы, СССР, пугаем их ядерным оружием? Еще как! А здесь — «Архипелаг», убедительная вещь. Лагерями, трупами, кровью — убедительная. Тем более партия давно уже осудила «культ усатой личности» и формально открестилась от ГУЛАГа, в СССР давным-давно все по-другому, решения XX съезда никто пока не отменял!
        Книга Солженицына в любом случае не должна ускорять историю. Тем более (это даже не обсуждается!) выкручивать истории руки.
        Поэтому «гебуха» — ищет.
        Солженицын по-прежнему дружески близок с Вишневской и Ростроповичем, о них, о «тройке великих негодяев», открыто пишут газеты. После статей, особенно в «Литературке», хочется, по совету писателя Солоухина, «запить так, чтобы забыть, к черту, что это — твоя страна»! Жизнь опять, как было когда-то при Сталине, похожа на «несостоявшееся самоубийство», и Александру Исаевичу, разумеется, больнее всех.
        Не так давно, два года назад, чудом (опять: чудом) он остался жив — пережил покушение. Новочеркасск, подполковник КГБ Иванов, укол рицином, дикая боль, три месяца в кровати, почти парализация, волдыри по всему телу размером с кулак.
        Как не умер? Бог? Какие могут быть сомнения?
        «Вся возвращенная мне жизнь с тех пор не моя в полном смысле этого слова: она имеет вложенную цель…»
        Понято давно, в сороковые, после победы над раком, над опухолью, от которой, казалось, нет спасения, повторено — слово в слово — тогда, в 71-м, после Новочеркасска…
        Господь его хранит, Александр Исаевич обязан докатить «Колесо»…
        Самое трудное для русского человека — поверить, что он, наконец, счастлив.
        Так вот, история: Ростропович и Коган возвращаются с гастролей, стюардессы дружно обносят в самолете Ростроповича, не подают ему даже стаканчик с минералкой. Враг народа все-таки у него на даче, в зеленом сарайчике, похожем на ангар пожарных машин, живет Солженицын:
        Над Москвой летят синицы,
        В Кремль едут «Чайки»,
        Проститутка Солженицын
        Сочиняет байки…
        Ну а самое главное — он не Солженицын, а Солженицер, сионист, да и Ростропович… этот… черт знает что такое, фамилия говорящая, с уклоном. Банда сионистов, короче.
        И как таких на свободе держат?
        Самолет снижается.
        - У тебя, Пашенька… — Ростропович свесил очки, — с транспортом стеснения есть? Тогда, значит, во вторую машину прыгай, но не удивляйся сильно… я уж… с генералом одним… в первой поеду…
        Приземлились в Домодедово. К трапу подлетают «Чайка» и «Волга», из «Чайки» выходит, улыбаясь, Николай Анисимович Щелоков, взасос целует Ростроповича, они садятся в «Чайку» и — уезжают.
        - Я остолбенел, — признавался Коган. — Слушайте: явление Архангела Михаила меня б удивило меньше, чем Щелоков в мундире генерала армии; я подумал — арестовали Славу, в зидан повезли! А потом сообразил, что они просто едут куда-то на пьянку.
        Подходят двое, козыряют:
        - Товарищем Коганом вы будете?.. Мстислав Леопольдович приказал домой вас свезти… — «Волга» распахнулась. — Удобнее будет здесь, наверное? Или на втором сиденьице?
        - А у Коленьки… праздник был, диссертация… по-моему, — объяснял Ростропович. — Ну и концертик на даче… Он ведь, сердечный, газет не читал, не имел, значит, такой привычки. Вот и пропустил легкомысленно, что я в немилость вхожу… — вот! Светланка, жена его, в те дни с Коленькой в раздрае была, это у них частенько случалось, ну а Коленька кроме Светланки и не слушал никого… — вот так меня, раба Божьего, прямо на Политбюро и доставили, мы там до ночки все развлекались…
        В тот вечер на даче Щелокова выпивали (под «концертик») почти все руководители Советского Союза, даже Андропов приехал, хотя у Андропова с Щелоковым были, мягко говоря, совсем не простые отношения.
        Обмануть Советскую власть! Так ее, гадину, развести… пусть даже прислуживать, пара «концертиков» на дачах — пустяки, о которых и говорить-то не стоит, но в «минуты роковые», когда наступает «момент истины», вести себя (Запад все видит!) исключительно по сердцу и по уму.
        Иными словами: поставить «кремлевское быдло» в прямую от тебя зависимость, ведь есть магия имени (для быдла особенно), на всякого мудреца довольно простоты!
        Или Слава, друг и благодетель Слава, перед тем, как умчаться на Запад, умчаться с таким расчетом, чтобы а) и многолетние визы были и б) появился бы образ (тоже деньги!) «узника совести», Запад очень любит такой «формат», здесь дураков еще больше, чем в Москве… — или Слава заручился… в обмен на какие-то услуги, поддержкой (под грифом «совершенно секретно», разумеется) тех товарищей в мундирах, кто в этой стране действительно вершил судьбами людей?
        Госбезопасность грамотно контролировала — по всему миру — самых опасных беглецов из «советского рая». Прежде всего — литераторов.
        Ведь ходили же слухи (в 91-м Буковский прямо говорил об этом с Ельциным, его ужасно интересовала Мария Васильевна Розанова, он просил руководителей России открыть ему, Буковскому, лубянские архивы), что в эмиграции, как и в «совке», друг присматривал за другом (или коллегой), брат за братом, жена за мужем. И — даже! — сын за матерью…
        Главное условие — не трепать подлинно великие имена: Брежнев, Андропов… Прежде всего — Юрий Владимирович, конечно. Будущий генсек очень боялся, что когда-нибудь наружу вылезут его еврейские корни!
        Короче, так: если кто-то из диссидентов контролирует (изнутри) антисоветские газеты и издательства, это удача, за такую работу чекистам ордена надо давать и продвигать их по службе, ведь надежнее всего — купить издателя, финансировать, например, тот же «Синтаксис». И не только «Синтаксис». Они (журнал) не задевают Брежнева? Нет. Андропова? Нет. Найдите хоть строчку!
        Смешно, конечно, но генсеки (и Брежнев, и Андропов) плохо держали удары, направленные против них лично, и очень не любили, если их имена полоскались (даже врагами!) как грязная тряпка.
        Прежде всего — Солженицын. Враг, да еще и подленький. У кого-то из близких к нему людей была, несомненно, именно эта роль: глаз да глаз. В противном случае Андропов ни за что бы не успокоился. А он вдруг — успокоился. Во всяком случае, с дачи Ростроповича, где жил Александр Исаевич «безо всяких прав, непрописанный, да еще в правительственной зоне, откуда выселить любого можно одним мизинцем», — не выселяли. И «не проверяли, не приходили». Случайность? Может быть. Но его безнадежно лагерный ум не верил в случайности. Солженицын был вынужден, был обязан, если угодно, никому не верить; к моменту высылки его предали почти все. Однополчане и бывшая жена, одноклассники, подельники, соратники по шарашке, Союз писателей… — это очень трудно, на самом деле, быть таким одиноким, ведь он — человек, может ли человек без людей?..
        Двенадцать лет литературного подполья: пишешь… даже не в стол — в землю, «захоронки», как он говорил! Солженицын закапывал тексты своих будущих книг, то есть прятал их так, как бандиты прячут тела убитых людей, ибо земля — на себе проверено! — «хранит тайны надежнее людей»…
        Двенадцать лет одиночества — и (он прекрасно это понимал) уже не чувствуешь, не замечаешь, то слишком резкой тирады, то пафосного вскрика, то фальшивой связки в том месте, где надо бы иметь более верное крепление… Да, рядом с ним всегда была Наташа, но Наташа (как и сохраненная ему жизнь) есть Божий подарок; все разговоры с Наташей, почти все, так уж устроилось, были, во многом, его диалогами с самим собой — он и Наталья Дмитриевна до века сроднились в единое целое.
        Результат страданий и борьбы: только Он, единственный… тот, кто дал Александру Исаевичу жизнь, силы, мужество… и потом, через годы, после испытания, после лагеря, подарил ему еще одну, совсем новую жизнь, только Он мог ответить Александру Исаевичу — на его Обращения…
        Если в душе у человека — холод собачий, если Александр Исаевич был больше готов к смерти, чем к дурацкому (обыск, например) обрыву работы, но разве можно к Нему не обращаться — как?..
        Его пугают современные поэты: какие у них ужасные лица…
        Евгений Евтушенко, вроде бы умный человек… — но разве можно так продуктивно себя ненавидеть?
        В их с Наташей доме, в Пяти Ручьях, была часовенка — всегда, даже в большие церковные праздники, Солженицын приходил сюда один, ибо только здесь, перед образами, он и был, наконец, не один. — Мог ли Слава его предать? Да так ли уж это важно сейчас, когда вместо подполья он получил не лагерь, как ждал, а эмиграцию, то есть заставил Кремль (политически заставил) танцевать канкан вокруг себя?
        В Советской России и небываемое бывает — жизнь приучила Александра Исаевича к тому, что вокруг него — мир недоброжелателей, их так много, недоброжелателей, что это труд, настоящий труд: уцелеть! Россия часто возносит до небес тех, кто сам этого страстно желает, любит болтунов, очень любит короткие резкие фразы, остроты, лучше — армейские, причем как возносит-то? Дружно, хором, с визгом… И вдруг начинается: у-ух-ты… е… и какие ж дураки мы были…
        Почти стон…
        В России, где «линия между добром и злом постоянно перемещается по человеческому сердцу», все заточено под предательство.
        Тем более — Советский Союз, сводный брат России, с его ГУЛАГом, с коммунистами, убивавшими прежде всего других коммунистов… «Первые отделы» по всей стране, даже в деревнях (милиция совмещала эти функции). Сотни тысяч негодяев, называвших себя чекистами — слово эффектное, грозное; россияне в роли шпионов среди россиян же, сотни тысяч людей, которые каждый день чем-то да занимались, то есть кого-то губили…
        Вера в людей у Александра Исаевича ослабла уже давно, еще в молодые годы, ослабла навсегда: слишком много предательств для одного человека.
        Зато вера в Господа — взметнулась.
        Чисто российская черта, между прочим: теряя друзей, опору, иной раз — веру в человечество, россияне тут же обращаются к Богу. Русский человек с трудом опирается только на себя самого, кто-то еще нужен, очень нужен: Бог, царь, герой (Сталин, например, всем героям — герой, вот как! Заменил собой Бога).
        Только у россиян, кстати, есть, встречаются эти слова: «настоящий друг». Том Сойер мог так сказать о Гекльберри Финне? Друг он и есть друг! Нет же — у русских особый смысл в этой фразе.
        Настоящий друг — это опора. Это жизнь за жизнь. Защита (как в стае). Один в поле не воин? Воин-воин, еще какой, Лубянка сделала Солженицына воином — чем меньше вокруг него было смысла и правды, тем яснее для Александра Исаевича становился Он.
        Дело (даже) не в победе над безнадежным раком, а в том как, каким образом, эта победа явилась ему; Александр Исаевич не сомневался (вся жизнь стала другой), что Он видит в нем человека, который обязан изменить весь этот мир.
        Да, вера великая, испепеляющая — великая, от божественного слова «величие». Горит свеча перед образами. Какой огонь! Какая благодать!
        Огонь редко бывает красив и благороден, чаще всего огонь ужасен, особенно пожары, но тот огонь, который стоит перед образами, особый огонь, торжественный; ветры, сквозняки терзают его из стороны в сторону, но он, этот огонь, все равно поднимется, взметнется, он сильнее, чем ветры… — это и есть служение…
        Книги Александра Сергеевича Пушкина рождались из самой России, из духа, из содержания нашей огромной страны. Когда книги Пушкина (Достоевского, Тургенева, Льва Толстого…) были написаны, они, их книги, сами стали тем местом… (жуткое слово «место», полуглупое, но как сказать точнее, кто подскажет?), из которого рождается Россия.
        Чудеса появляются вовсе не для того, чтобы их объяснять, — книга, тексты как приказ свыше, как чудо (вот оно явление ) для самого писателя, словно кто-то другой делает за него эту работу…
        Книга — как просьба задуматься (у Александра Исаевича — не просьба, нет: приказ). Именно задуматься: немедленно. Жизнь пошла не туда, куда нужно человеку. Жизнь как движение к смерти без права на остановку. Либо — беспросветная николаевская нищета, моральная деградация, водка, либо (XX век) советские концлагеря, виселицы на каждом шагу… — Значит, что? Жизнь надо переделать, сломать, если угодно, предложив что-то новое, крупное, чистое, иначе смерть победит жизнь.
        Противостояние Пушкина, гения XIX века, его солидарность с декабристами, его вызовы, это не борьба и противостояние Шаламова, гения века XX: жизнь изменилась — гении изменились, Пушкин — солнце, надежда; Шаламов — молния, вдруг ударившая по земле. Не в землю — именно по земле, молния, которая прошлась как огненная колесница.
        Но: Америка не поверила Шаламову, «Колымским рассказам»… — а как же поверить-то, если только что был 45-й, если СССР — это подвиг, если маршал Сталин спас весь мир.
        И ведь действительно спас!
        А тут — крик, отчаянный крик: смотрите, люди, как маршал Сталин истребляет (вместе с другими маршалами) свой собственный народ!..
        Кричи, кричи!.. — Сталин, гражданин Шаламов, сильнее.
        Как образ, как живая легенда. Сталин в Америке сильнее. Чем все колымские и не колымские рассказы, вместе взятые.
        Мало кто знает: Александр Исаевич предлагал Шаламову работу: вдвоем писать «Архипелаг». И это было бы правильно: Шаламов сам, своими глазами видел то, о чем Александр Исаевич многое, очень многое знал только по чужим «крохоткам», по письмам (после «Ивана Денисовича»), в том числе по устным рассказам…
        Но: не согласился «поэт Колымы». Не захотел. Тоже — волк-одиночка? Или (вот она, разгадка?) не было в его жизни «вложенной цели» — просто не случилось ?..
        Шаламов пил, не берег себя для работы, для дела, писал урывками, разбросанно, не все рассказы (даже рассказы) доводил до дна, до цели. По большому счету — писать не хотел.
        Когда летом 56-го вдруг из ниоткуда появился Шаламов, появились его стихи, Александр Исаевич задрожал: вот же он, брат! Из тех тайных-тайных братьев, о которых он знал, догадывался, что они — есть, где-то они есть, уже родились, уже живут…
        Русский XIX век — весь! целиком! — вырос из Пушкина, из «Евгения Онегина», из поэзии, из «Бориса Годунова», из «Капитанской дочки»… — подлинный русский мир.
        Он возник легко и незаметно, на зависть странам-соседям; вдруг самозародились, наконец, те «баснословные года», когда Россия действительно стала Европой.
        Русский XX век — особый. Он ужасен. В своих гнусностях — неповторим. Как покатилось с 905-го, так и катится: беда за бедой.
        Вылетела, выплеснулась наружу русская ненависть (вот пример, когда иноземцы совершенно ни при чем, ведь все это — свое, кровное, здесь друг к другу ненависть), выплеснулась — и понеслась по великим, бескрайним землям. Нет в мире (и уже не будет) другой такой страны, где собственная кровушка лилась бы, как воды великой Волги. Каким-то необъяснимым, полумистическим образом, Россия — сразу же — втягивает в этот кровавый круговорот всех, кто когда-то стал Россией: буддисты, католики, евреи, монголы, угрофинны… Их кровь льется так же беспощадно, как и русская; вдруг выясняется, что совершенно мирные народы, как угрофинны, например, тоже должны, обязаны (все как один) умереть за правое дело…
        Какое, к черту, оно «правое»? Почему обязательно надо умереть, кто это придумал? Зачем?
        Но факт: гибнут десятки миллионов людей, уже погибли 95 % сокровищ российской культуры, утрачена (погибли… разбазарены…) треть всех природных, то есть национальных богатств… — а кровь льется и льется, красный цвет (кровь) становится дизайном страны, от красных флагов до красных дорожек…
        Кто же примет это чудовище, русский XX век, на себя? Булгаков не сумел, сломали, да и Михаил Афанасьевич (к счастью для него) не видел самое страшное, ГУЛАГ. Кого на этот раз призовет Господь? Кому Он сейчас преподнесет великую обязанность литератора — исправлять страну, на кого Он теперь, в стране лагерей и могил, возложит этот крест?
        «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»
        Александр Исаевич был крепок, он как-то задержался в одном возрасте, ему трудно дать его семьдесят, хотя он, надо признаться, всегда, даже молодым, выглядел старше своих лет: ведь Александр Исаевич и бороду-то отрастил только лишь затем, чтобы не тратить время на лишнее бритье.
        А получилось, он — как священник.
        В России у священников нет возраста, кажется — сам Господь стирает на лицах своих духовных сыновей все мирские границы.
        Александр Исаевич обернулся — на заднем сиденье в изрядно потрепанной папке лежала небольшая тетрадка: завтра поутру интервью с кинорежиссером Говорухиным, первое интервью Солженицына со дня победы в России т. н. демократии.
        Александр Исаевич выделил для этих съемок утро, то есть самое хорошее время: многое, очень многое надо сказать.
        Наброски на скорую руку, но все по пунктам, все строго, мыслей здесь — часа на 2 -2,5; Говорухин обещает сделать две, может быть даже три серии. Александру Исаевичу только что звонил Егор Яковлев, руководитель Первого канала, обещал, что фильм увидят десять-пятнадцать миллионов зрителей.
        Самое главное, о чем надо сказать: все способности власти необходимо направлять на расцвет своего народа. А в России испокон веков… перевес внешних усилий над внутренними.
        XVIII век: Пруссия у Австрии хочет оттяпать Саксонию. — Спрашивается: ну какое наше дело? Где Саксония и где Россия? Нет же, царь-батюшка не может оставить в беде братьев-австрийцев и вступает в семилетнюю войну с Пруссией. Ну какие они нам братья? Что за глупость? А Россия посылает туда ратников, льет кровинушку без всякой надобности, выигрывает эту войну… — только зачем?
        Другая история: английский король пожелал иметь в Европе личное княжество — Ганновер. Ему приспичило, извольте видеть, заграбастать для своих утех сады и дворцы Ганновера, короли, они как дети!
        И начинается война с Англией. Мы, Россия, шлем туда тридцатитысячный корпус, который топает пешком через всю Европу… — только зачем?
        Давняя-давняя привычка: подробно выстраивать каждое свое появление на публике, потратив час-другой (иногда и больше) на конспект речи… — у него могут быть экспромты, но не может быть никаких случайностей…
        Церковный раскол. Если бы не Никон и его безумные реформы, закончившиеся опять кровушкой, глядишь — и 17-й год отступил бы, Россия была бы к двадцатому веку крепче духом, все-таки двенадцать миллионов старообрядцев — огромная цифра по тем временам.
        Но Россия снова (опять без всякой надобности) выкачивает из себя собственную силу, изнуряет свой народ войнами, бессмысленными походами по Европе, расколом и прочей глупостью, забывая о главном — о себе, то есть забывая о самой России…
        Дмитрий Сергеевич Лихачев, высоко, как и Ахматова, оценивший «Ивана Денисовича», писал ему когда-то, что он не сомневается в живом существовании на земле дьявола, — иначе в мирских делах вообще ничего нельзя понять!
        Почти мистика, наверное… — только почему мистика?
        Разве вера, церковь, образы, сам дух русских храмов… — мистика? Разве дорога к Нему — мистика?
        Или не стоило, все же, писать в «Теленке», что вся возвращенная ему чудесным образом жизнь не его в полном смысле этого слова? Выходит, не стоило писать правду — из опасения, что люди, прежде всего литераторы, сморщат носы?
        «А человек ли я?»… — спрашивал (сам себя) старый римский священник. Он столько лет молился, столько лет не выходил из храма, что сам уже путал себя со святыми.
        «Человек, — отвечал первосвященник, конечно, — человек! Нельзя же молиться… самому себе!».
        А Он, между прочим, творит на своем языке, Он не говорит по-русски, значит, кто-то обязательно должен помочь людям, прежде всего тем, кто все еще далек от церкви, прийти к здравому смыслу .
        Если «лестница в небо», к Нему, становится чуть-чуть короче — разве это грех? Несли никто не может объяснить это чудо: «я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки…» — разве здесь, в этой правде, есть, проглядывает, как пишет Войнович, «любование собой…»? «Ах, какой я хороший человек?!..»
        За восемнадцать лет своей жизни в Вермонте, Александр Исаевич столько раз ездил по этой дороге, что мог бы, наверное, уже выучить ее наизусть.
        Однажды, в редкие минуты отдыха, когда Александр Исаевич по уши вдруг погрузился в игру с детьми, сочиненную Степкой, его любимцем, — Аля, так он иногда звал Наташу, изумленная неожиданной идиллией, выбрала минутку и предложила «хоть сейчас», но лучше летом, в июле, поехать всей семьей к морю, может быть — куда-нибудь в круиз, на Аляску или в Норвегию, на фьорды, например, где — красота, где самая вкусная в мире рыба, где в Бергене, как рассказывала ее подруга, можно запросто, на рынке, купить кусочек кита…
        Наталье Дмитриевне очень хотелось, чтобы дети увидели мир.
        Он ничего не ответил, встал и ушел к себе в кабинет.
        Ерунда это все — Александр Исаевич совершенно не хотел новых впечатлений: он жил Петроградом 17-го года, ему удалось, наконец, вкогтиться в эти события, какой еще круиз?
        Смерть — она всегда в запасе,
        Жизнь — она всегда в обрез…
        Да и деньжищи немалые: к старости надо готовиться, к старости, о детях думать, об их учебе, об их будущем житии. Здесь же — одно мотовство!
        Левка Копелев удивляется в письме, что Александр Исаевич не поехал в Ленинград на похороны Воронянской, давней своей приятельницы… — она повесилась сразу после обыска, когда чекисты изъяли у нее экземпляр «Архипелага».
        Ночь мучений — туда (Александр Исаевич всегда плохо спал в поезде), целый день там, в Ленинграде, на морозе, на ветру, ночь обратно, потеряно будет два дня, если не больше! А два дня, между прочим, это пять-шесть новых страничек, вон как!
        Они (все) не понимают, что его жизнь, его решения и его поступки нельзя, просто глупо судить по тем меркам, которые для них, для его коллег, действительно правила!
        Два дня кобелю под хвост — непозволительная роскошь. Он что? Молод, что ли?.. — Что за манера такая судить (чистый «совок», да?) по себе обо всех?..
        Человек, у которого (по его планам) жизни в обрез, не может, не умеет дружить, потому что друзья требуют времени.
        Человек, вечно голодный до творчества, сытых от литературы — не разумеет.
        Их много, очень много грозных вопрошателей: Копелев, Войнович, Максимов, Маслов, Эткинд, Лакшин, один из лучших сотрудников «Нового мира», Синявский, Некрасов…
        «Повадился кувшин по воду ходить…»
        Они ехали с Алей перевести дух — к природе.
        Красиво, в Америке, эффектно… Но эта гордая красота ему совершенно не нравилась; Америка ослеплена Америкой, она без ума сама от себя: там, где всегда такой шум, где огни на улицах в метр, — разве здесь, в этих городах и городках, может создаваться уют для человека и покой для души?
        У каждой страны есть лицо. Эмблема нынешней России — полуразбитый горшок. Эмблема Америки… (если его спросят, он обязательно подскажет американцам… — две жирные белки, похожие на кошек: лезут к людям, ластятся, обожают, когда их гладят, главное — когда кормят.
        Наталья Дмитриевна и Александр Исаевич ехали очень медленно, все, как любит Александр Исаевич, как ему хочется: Наташа всегда, с первых же дней их знакомства, жила его жизнью, — когда рядом такой человек, своя жизнь, она давно это поняла, уже не нужна…
        Александр Исаевич молчал. Если он молчит, значит — он работает, просто не пишет в эти минуты, но работает.
        Великий художественный покой (Лев Николаевич Толстой), главное (из необходимых) условий для создания эпических вещей.
        Он молчал, то есть не молчал, просто — он не говорил, — в шутку Наташа замечала, что Александр Исаевич отравлен идеями, поэтому его тексты все чаще и чаще превращаются в головоломки.
        Что это за книга, если ее невозможно читать?
        Она чувствовала проблемы с языком, говорила ему об этом, приводила примеры… — Александр Исаевич слушал внимательно, вроде бы соглашался, кивал головой, но все оставлял как есть.
        Разве можно писать (она читает «Красное Колесо»): а «тут и умерши матери одна за другой…»
        Или — «Раковый корпус» (больше всего Наташе нравился другой вариант названия — «Корпус в конце аллеи»), здесь, в «Раковом», небрежность повсюду:
        «…А сегодня там еще мыла пол санитарка Нэлля — крутозадая горластая девка с большими бровями и большими губами. Она давно уже начала, но никак не могла кончить, встревая в каждый разговор…»
        Или: «Русанов повернул и пошел выше, глядя вверх. Но и в конце второго марша его не ждало ободрение».
        Это что такое?.. Это сказано по-русски?..
        Александр Исаевич — не ответил (он никогда с ней не ссорился), текст — не поправил, вышло — так вышло! Плохо, конечно, что с ним давно уже никто не спорит, вообще никто, даже — по «обустройству России»: академик Лихачев пошел, было, на такой разговор (она сама видела эту передачу), но тут же его и оборвал, заявив, что у Александра Исаевича — «диктаторские замашки».
        О, сила общего мнения!..
        Теленок, бодавшийся столько лет с дубом, так и не сумел его пошатнуть, куда уж там… — дуб здорово подпилил Горбачев. Хотел что-то подправить, видно, убрать сухие ветки, в земельку навоз подкинуть, минералы, чтобы сам дуб жил бы лет сто, не меньше, но в этот момент из дупла высунулся плохо причесанный, заспанный Ельцин, потянулся… — и вдруг повалил этот дуб к чертовой матери.
        Александр Исаевич прав, конечно: семьдесят лет огромная страна стояла на утесе тоталитаризма, вдруг Ельцин предлагает с ходу уйти всем в долину: там, мол, в долине, хорошо, там демократия… — что значит уйти? Как? Прыгнуть, что ли? Да так и шею можно свернуть, трупами вся долина покроется, верно?
        Машина, старенький «шевроле», катилась осторожно, особенно под горку, — все, как он любит.
        - Ты не устал?
        - С чего же?.. — откликнулся Александр Исаевич.
        - Остановимся?
        - Да. Надобно походить…
        Александр Исаевич опять вспомнил о Копелеве.
        Получив его письмо, он не дочитал его до конца — выкинул.
        И пожалел. Копелев вел себя на редкость порядочно: в печать письмо не отдал, писал только для него, для Солженицына. И вдруг — новость из Парижа, с рю Борис Вильде, от верных людей: Розанова похвалилась, что Ефим Эткинд передал в «Синтаксис» второй экземпляр «Обращения». На словах велел не печатать до его письменного разрешения, на днях он запрет снял, текст уже в номере.
        «Не постой за волосок — бороды не станет…»
        - Скажи, я ведь нынче… таран раскола?.. Так вот вышло, верно?
        Александр Исаевич так взглянул на Наташу, что ей стало не по себе.
        Постоянно напряженное выражение его лица не изменилось, да оно, честно говоря, никогда и не менялось. Всегда одно и то же выражение лица, в любую минуту, и днем, и ночью — лицо каторжника.
        Александр Исаевич сидел как сфинкс, совершенно неподвижно, смотрел в лобовое стекло, на дорогу, какая-то мысль вдруг уколола его, и стало ему так больно, что даже при всей закрытости своего характера он не смог это скрыть.
        Больно! Люди, которые умеют переносить боль на ногах, в душе — самые беззащитные.
        Может быть, за бородой это не видно? А? Борода как занавес для его души?
        Показалась опушка леса. Наташа тут же остановила машину.
        Они сидели тихо, молча. Как провинившиеся дети.
        - Раскололи мы зэков, — наконец сказал Александр Исаевич. — Сосморкано наземь. Взяли вот… и раскололи!
        - Каких еще «зэков»?
        Человек, вышедший из лагеря, не умеет говорить много и долго.
        Машина приткнулась возле небольшого сугроба. Наташа думала, вот-вот он выйдет из машины, на воздух, тогда бы она вышла вслед за ним, но Александр Исаевич — даже не пошевелился.
        - Саша…
        - Да.
        - Ты сказал… неправду.
        Она положила руку ему на коленку, словно хотела его согреть.
        - Если бы… — откликнулся он.
        Лагерь, лагерь… — или если бы не лагерь, он бы все равно, хотя бы из-за характера, из-за своей внутренней, врожденной подчиненности литературе… устроил бы из собственной жизни ГУЛАГ?
        Нобелевские лауреаты могут, конечно, умирать в одиночестве… — только зачем?
        Александр Исаевич молчал. Внешне он был совершенно спокоен, но какой же вулкан клокотал там, у него в душе?
        Кто-то говорил Наталье Дмитриевне (как проверить?), что люди, прошедшие лагеря, живут намного дольше, чем те, кому повезло, кто остался на свободе. Но каждый пятый либо сходит с ума, либо страдает нервной болезнью.
        Она никогда не говорила с ним о ГУЛаге, не трогала эти годы, и только однажды спросила… вот чисто по-женски, из любопытства… что там, в лагере, было для него самое страшное?
        Александр Исаевич сказал: однажды среди ночи он проснулся от непривычного шороха; опытные лагерники знали каждый шорох, отличали их друг от друга, но этот — был какой-то особенный, новый.
        Александр Исаевич вскочил и увидел картину, еще не описанную в мировой литературе: вши стадом сбегали с холодеющего мертвого тела его соседа. Помер он час-полтора назад, труп остывал, и вши бросали его со скрежетом…
        - Мы-то думали, Наташа… — Александр Исаевич говорил очень быстро, слова теснились и налезали друг на друга, он даже жестикулировал, быстро-быстро, — мы даже… были уверены, ты припомни, что «Архипелаг» заложит первый камень в будущий музей величайших издевательств советского человека над советским же человеком, над своими же согражданами. Музей как мемориал, который соединяет всех, кто ненавидит коммунизм, потому что коммунизм возможен только в ГУЛАГе… вот уж действительно — «каждому по потребностям, от каждого по труду»! И только в ГУЛаге может быть всеобщее равенство людей — в смысле бесправия!..
        Когда Горбачев объявил великодушно «гласность»… — так вот же она, товарищи, ваша мерзость, целый музей, все собрано и подшито. «Архипелаг» — начинает, а продолжают — все, кто был там, каждый по-своему, кто как, кто крохоткой в тетрадке, кто — документами, кто развернутой строкой, не важно, как написанной, кто, может быть, рисунком. И все это льется и льется, музей все эти капельки соединяет в кулак, и тогда уж — не остановить!
        Странно, они — вдвоем, сидят в машине, а Александр Исаевич говорит так, будто для него это бой.
        Он всегда говорил так, словно это бой.
        Привычка? Раньше он скорее изнехотя оборонялся, почему же сейчас-то бой?..
        «Моя единственная мечта — оказаться достойным надежд читающей России», — записал Александр Исаевич когда-то. Неужели он думает (чувствует?), что в той России, которая сейчас строится, насильно, под давлением, но строится, его книги далеко не всем будут нужны (или совсем будут не нужны), потому что в его книгах больше подвига, чем литературы, а время такое (обрывается русская традиция), когда подвиг теряет в цене?..
        - …Нет музея ГУЛАГа? Не оформлен?.. — Александр Исаевич говорил взнервленно, быстро. — Так подождите, главный камень, его основа, уже есть, уже заложены. Как появится, кстати… обязательно будет… и музей жертв Гайдара, их ведь, его жертв, уже сейчас — как в 37-м; Россия — страна… которая не умеет считать. Тогда, в 37-м, мало кто, в Москве особенно, замечал трупы, все недосуг было задуматься, людей… пострадавших было как-то не видно, сейчас Россия тоже не замечает, не верится… как не верилось в 37-м… что Холокост переходит в Холокост.
        Россия сто лет назад… — Александр Исаевич, кажется, чуть-чуть успокоился, — это… 1/6 часть мира и 1/9 часть населения планеты; Россия сегодня — это уже 1/9 часть мира и 1/36 часть его населения… — разве не катастрофа… я хочу спросить? А мы вдруг… — Александр Исаевич так и не взглянул на Наташу, он все время смотрел — и говорил — в лобовое стекло; да и правильно, наверное, что он на Наташу не смотрел: она всегда была как бы в обороне, когда Александр Исаевич нападал, причем не важно, как он нападал и на кого, тем более если Александр Исаевич нападал на самого себя… — мы расколотили всех на лагеря… а что получили? Взаимную отчужденность зэковских сердец и войну! Ведь сейчас же ясно избрано: опорочить меня как личность, убить имя, если угодно, тут уже не ГБ старается, выдохлись, свои сейчас делают…
        В Питере есть актер — Евгений Лебедев. Когда-то Наталья Дмитриевна видела его в «Мещанах»: Лебедев мог бы отлично сыграть Солженицына, они, бывает ведь так, даже внешне похожи.
        Александр Исаевич замолчал внезапно, на полном ходу, так же как и начал говорить: уткнулся бородой — себе в душу.
        - Поехали, наверное… — попросил он. — Когда… едешь — веселее как-то…
        «Шевроле» завелся с третьего раза: совсем уж старенький, продать бы его побыстрее…
        Они молчали — Александр Исаевич был какой-то потерянный, не в своем контуре.
        «Схватилась мать по пасынку, когда лед прошел…»
        Левка, Левка… — пишет грубо, да еще с патетикой: Саня-Саня, правдивость — колеблется, дает трещины и обваливается! И все это, Копелев уверен, только потому, что его старый «друг Саня» вообразил себя «единственным носителем единственной истины».
        Ну-ну… — если происходит Обретение, если он, бывший солдат и узник, получает — для чего-то, да? — еще одну жизнь и в его новой жизни, из ее духа, из подвига, рождаются — одна за другой — его книги… словом, если Чудо возможно (и все — на словах — верят в его Бытие), почему же свои, прежде всего свои, коллеги, ведут себя так, словно он, Солженицын, всем им чем-то обязан, словно его книги уже не имеют, уже растеряли, «вложенную цель»…
        Значит, так: если бы он, Александр Солженицын, жил бы где-нибудь в тайге, допустим эту мысль, и там, в тайге, написал бы, втайне от всех, «Один день», «Матренин двор», «Раковый корпус», «В круге первом» и, наконец, «Архипелаг»… сразу, вот просто в один день, предъявив их людям, — послушайте, его бы сразу назвали святым! Все, и раньше других… тот круг, кто осваивает сейчас новомодный жанр: «открытые письма» Солженицыну.
        Ждали мессию — вот он, явился… живет в укрылище, в тайге, ни с кем не общается, на связь не выходит… но именно потому, что он (хотя и был наособицу), но не чурался, все же, московских разговоров, знакомств, был открыт… пусть не для дружбы, нет, конечно нет, если он даже с Анной Андреевной Ахматовой вел себя вызывающе независимо… только это все (это и другое) происходило не потому, что Александр Исаевич не понимает, что Ахматова была и остается — «спутницей нескольких поколений», не слышит ее синтаксис, «почти шепотный», не чувствует в ней «бездну подтекста»… — нет же! Александр Исаевич любовался людьми очень даже по-своему, очень-очень глубоко… — так вот, был бы он тайной, не вышел бы к людям… да: все увидели бы в нем Мессию.
        Говорят, Сталин прозевал начало войны, потому что его сбили с толку противоречивые сообщения советской разведки. Какое уродство — спросил бы у Ахматовой, она бы сказала Сталину все как есть:
        Восток еще лежал непознанным пространством
        И громыхал вдали, как грозный вражий стан,
        А с Запада несло викторианским чванством,
        Летели конфетти, и подвывал канкан…
        Описывая в «Красном Колесе» Надежду Крупскую, он (и надо-то всего: прочесть!) говорил о женской преданности, о том, как сручно с ней Ленину. Но старый друг Копелев вдруг понял, что «цюрихской» Ленин — это автопортрет самого Александра Исаевича, а Крупская «списана» с Натальи Дмитриевны Солженицыной: «Жить с Надей — наилучший вариант, и он его правильно нашел когда-то… Мало сказать единомышленница. Надя и по третьестепенному поводу не думала, не чувствовала никогда иначе, чем он. Она знала, как весь мир теребит, треплет, разряжает нервы Ильича, и сама не только не раздражала, но смягчала, берегла, принимала на себя. На всякий его излом и вспышку она оказывалась той же по излому, но — встречной формы, но — мягко… Жизнь с ней не требует перетраты нервов…»
        Людям — тын да помеха, а нам смех и потеха! Все идет в ход, любая глупость: и забор, у Солженицыных в их Пяти Ручьях — шесть метров с видеокамерами, и погубил он себя точно так же, как погубил себя казачий выскочка Шолохов! Издеваются: Солженицын — раб своей идеологии, читай — глупости, русский народ у Солженицына не народ, а жертва, все грузины у него — палачи, все евреи — мерзавцы и т. д. и т. п.
        Многие (все?) иерархи русской церкви, включая, кстати говоря, и «агента Дроздова», навсегда приписаны к КГБ. Такой ценой (необходимо оговориться) они, иерархи, сохранили в России православие.
        Жестокая и трусливая потаенность, от которой все беды нашей страны! В ситуации, когда церковь полностью под «гебухой», ему и его книгам тем более указан особый путь. Но как только этот крест лег на его плечи, тут же разлетелись, разгулялись крики, от которых он в конце концов действительно устал: «ветровские» функции, односторонняя дружба, «Ленин в Цюрихе» как автопортрет самого Александра Исаевича, более того — он, Солженицын, уже и не писатель-историк, оказывается, а пропагандист и иллюстратор!..
        Ну сколько же можно, а?
        Человек человеку враг — главное достижение русской жизни.
        - Выйдем?
        - Конечно… пора… — Наталья Дмитриевна хотела, видно, добавить что-то еще, но замолчала: все слова уже сказаны.
        «И безвозвратно уходило время только в том, что безвозвратно изнурялась моя родина…»
        Они опять оказались на какой-то опушке. Асфальтовые дороги через полуголый лес — вот как к этому привыкнуть?
        Наташа вышла из машины, едва заметно потянулась, расправила плечи. Выжидающе посмотрела на Александра Исаевича.
        - Я сейчас, сейчас…
        Пройтись?
        Александр Исаевич обернулся; на заднем сидении лежала еще одна тетрадка в линейку, с которой он сейчас не расставался.
        «Конспект, — написано на обложке. — Др. сл. История».
        Какой почерк, а? Мелкий, как луковые семена. Если почерк — это характер, значит, характер у него — горький, характер настоящего (битого-перебитого) подпольщика.
        «Тихий Дон», главный, ведущий вопрос книги: чего стоит человеку революция?
        Солженицын, главный (без ответа) вопрос: чего стоит человеку эмиграция?
        Вся русская история — здесь, в этой тетрадке:
        - культурные народы Римской Империи и Близкого Востока (слово «близкий» Александр Исаевич дважды подчеркнул) считали славян разбойниками и дикарями; такими они и были (VI -VIII вв.),
        - жизнь у славян не дружная, племена жест, нападают др. на друга. Грабеж (по занятиям) на пер. месте, за ним — торговля и земледелие,
        - предм. вывоза (продажи) у сп.: меха, мед, воск. Но осн. источник дохода — рабы. Славяне продают друг друга, сильные торгуют слабыми; все араб, и европ. рынки «забиты» рабами-славянами, между людьми, славянами, постоянная «гр. война»; слово «раб» (в английском — «slave», у французов — «esclave») от слова «славянин» (подчеркнуто дважды). В Средневековье греческий «дулос», то есть «раб», вытеснен словом «склавос», — так др. греки именуют славян.
        «Slave», «esclave» — вся планета знает (говорит), что славяне — это рабы. Теперь вопрос: рабы Древнего Рима, это тоже славяне?..
        - На славян, пр. всего — мол. мужчины, девушки, дети, ets. славяне же, племена-победители, выменивают: оружие, вино, предм. роскоши, золото, ткани.
        Ремарка на полях: тогда — племена, сегодня — банды, экономический бандитизм, — какая разница?
        - Славяне у славян, их поработ., вооб. ничего не стоят: мн. — мн. мужчин (сотни?) за одну бочку вина. Без жалости! (подчеркнуто).
        - Отсюда — бескон. походы славян (друг на друга). Нуж. товар — рабы. Хазарские и араб, купцы везут купленных сл. (от Одера и Вислы до Оки и верх. Волги на Востоке, от Ладоги до Дуная) на рынок невольников (Византия, особенно Царьград, далее — по всему миру. Племена не смогли объединиться (сл. б/ненависть друг к др.), даже (VI -VIII вв.) при нашест, варягов и норманнов. Патолог, ненависть др. к другу. Платят дикую дань, но вс.р. не консолидируются. Только в VIII в. слав, изгоняют варягов обратно «за море», но мир и солидарность (подчеркнуто!) не наступают. Наоборот, вдруг станов, хуже, кровь на крови: «…и не бе в них правды, и воста род на род, и бысть межди ими рать велика и усобица, и воевать почаща сами на ея…». Смута такая, что реш. слав, между собой: поищем себе князя, «который бы владел нами и судил по праву, и пошли за море, к варягам». Чудь, Словении и Кривичи просят варягов: «Вся земля наша велика и обильна, и порядка в ней нет, приходите княжить и владеть нами…»
        Александр Исаевич отодвинул тетрадку: с первых дней Петербурга, с «засилия иностранцев», русская интеллигенция принялась за сочинение истории своего государства.
        Кто сочинил удачнее, тот и патриот! Главное — эффектная фраза, от «Княжнин умер под розгами!» (Карамзин), до «Пусть без страха жалуют к нам в гости, но кто с мечом придет, тот от меча и погибнет…» — Александр Невский, русский святой, никогда не говорил этих слов. Их сочинила академик Панкратова, видная сталинистка; она была очень плохим историком, но одним из официальных идеологов сталинского времени. — Комплекс перед «прекрасным нашествием»? Обидно, что Зимний, Петергоф, Царское, Павловск… все великие творения новой столицы есть сплошь плодом «производство умов италианских или французских»? Наверное… (подчеркнуто) не хотелось быть «вторыми», если гости подарили русской столице такой (прекрасный!) результат.
        И ведь опять кто-то упрекнет Александра Исаевича в «тенденциозности», хотя он фиксирует — с точностью школьного учителя — смысл (суть) жизни тех земель, которые очень скоро будут названы Русью:
        - Ключевский счит., что слав, призв. варягов только для защиты своих рубежей (а уж потом, позже, варяги коварн. обр. захват, власть над сл./землями), но ни одна летопись (подчеркнуто) не сообщает нич. подобного.
        Главное: у славян не было правды (выд.) в их внутр. отношениях. А как?., если все это банды, — какая ж «правда» у разбойников и работорговцев?
        - Приходит Рюрик (Рорук?), приглаш. сл. на царство (с братьями и дружиной). Пират, тиран, предтеча царя Иоанна,
        - Русь — древнескандинавское «рогхремен» («гребцы, морех.»), то есть варяги дают этим землям, фактич. — своей колонии, еще и свое имя,
        - от Волыни до Оки, от Азова до сев. морей — везде правят варяги (везде без исключен., подчеркнуто), появл. т/образом новый (исключ. пришлый) правящий строй будущей страны;
        - X век — Русь управляется конунгом, т. е. киевским князем (из прямых потомков конунга Рюрика),
        - середина X в., «Русская Правда», закон, созданный варягами для славянских земель. Официально узак. неравенство: за убийство княжьего мужа — 80 гривен компенсации (прим. 20 кг серебра), за убийство смерда — 5 гривен; деньги стан, мерилом всех мерил,
        - чтобы войти в высш. слой p/общества, надо быть варягом, пусть не по крови, хотя бы — по стилю жизни…
        Александр Исаевич оторвался от тетрадки и взглянул, через стекло, на Наташу, на ее веселое, раскрасневшееся лицо: ветер меньше не стал, хорошо бы погулять по лесу, как хотелось, но не удастся, жаль… — зачем тогда ехали, спрашивается?..
        Кто-то сказал, что его «Теленок» — книга о том, что он очень хотел, но так и не научился дружить.
        «Хвалим день по вечеру, а жизнь по смерти…»
        Эх, Русь-Россия… вот как ИСПОКОН ВЕКОВ несется эта птица-тройка по трупам сограждан, так и скачет без остановки. Почему (у россиян) если ты хоть раз не предал кого-то, значит, ты не человек?
        И еще, все — вопросы без ответа: почему россияне совершенно не берегут друг друга, почему, если ты в России что-нибудь хочешь сделать (не важно что), обязательно надо сбиться в компанию? Варяги, то есть дружина, цари, то есть династия, коммунисты, то есть банда… — только Ельцин пока стоит особняком, он пришел как нечаянная радость, этот Ельцин, он сделал ставку на таких граждан, как Гайдар, а это безжалостные люди, дети своих родителей (так они воспитаны). Хороши правозащитники, конечно, — новые министры убаюкали их словами о демократии, а повсюду сегодня, на каждом кладбище — сотни новых могил — смертность в стране УЖЕ выше рождаемости, хотя реформам нет и года; скачок — у смерти — воистину сталинский, как в тридцатые…
        Да и сам Ельцин совершенно, как оказалось, безжалостен. Ему что, не докладывают о Холокосте, что ли? А безжалостные люди ведут за собой прежде всего таких же — людей, циничных без меры.
        Ельцин сейчас вроде бы сам по себе, но век его будет недолог, это факт, Ельцин исчезнет, причем бесследно, рано или поздно в Россию придет, наконец, ее коренная власть, единственная. Власть изнутри, если угодно, то есть власть, рожденная ее нутром: власть церкви.
        При одном условии: если сама церковь не превратится — вдруг — в бизнес.
        Вот когда поймут все, наконец, что только Всевышний может умирить этот народ.
        Другие уже были у власти. От других — Холокост.
        Александр Исаевич спрятал тетрадку и вышел из машины. Разговор с Говорухиным — хорошая идея, своевременная, Аля подсказала. Интервью жанр крайне не выгодный для писателя, поэтому Александру Исаевичу для интервью нужен не журналист, разумеется, а собеседник; он уже предложил Говорухину три главных вопроса, тот не просто согласился, даже обрадовался, ну а дальше уж — как пойдет…
        Наталья Дмитриевна и Александр Исаевич нарочно уехали из дома: сейчас Говорухин снимает детей, Игната и Степку; портрет Солженицына на фоне его семьи, так сказать.
        Игнат что-нибудь поиграет, скорее всего — Шуберта, он в том мастак. Екатерина Фердинандовна, мама Наташи, продемонстрирует — перед Говорухиным — как готовятся обеды, как принимает она почту, как держит корректуру.
        Ну а завтра — его день.
        - Не замерзла?
        Ветер и правда усилился.
        - Тепло одета, — улыбнулась Наталья Дмитриевна.
        - Хорошо, что тепло…
        Он и не ждал от Али длинных слов — они если и спорили, то только по пустякам, что одеть на выход, например, но коль скоро выходы почти полностью сократились, то и споров не было.
        Более того: Аля приехала из Москвы, где она была на разведке (Аля говорила об этой поездке исключительно как о разведке), Александр Исаевич не сразу нашел полчаса подробно с ней поговорить, только на третий день: «завязывал» очередной Узел в «Красном Колесе» и не желал отвлекаться.
        Да, все уже побывали у власти: цари, потомки Рюрика, коммунисты, то есть голодранцы, военные — от Колчака до Руцкого, такая вот эволюция, чекисты (Андропов) и даже писатели — Брежнев. Слово за церковью: вдребезги расколотый русский мир таков, что только церковь, только просвещенный Патриарх (как гражданин своей страны, он, кстати, обладает правом баллотироваться в Президенты России) — только власть Божья на земле может защитить эту страну, самую несчастную страну в мире, от ветров века и развернуть ее, наконец, к здравому смыслу.
        Но патриарху сразу подставят двадцать подножек, — в 91-м дефицит продовольствия в России был 17 -20 %, иными словами, российская деревня, уже совершенно истерзанная, давала — вон ведь как! — 80 % всех сельхозтоваров, необходимых для жизни страны. А в 92-м, всего через год, зависимость России, крестьянской, привычной к труду страны, от ввоза иностранных овощей, зерна и фруктов выросла — скачком — на 55 %, то есть удар по деревне, нанесенный Гайдаром, уже сравним, по последствиям, с коллективизацией 33-го года.
        Тогда падение оборота (подсчитали в Европе; ЦКВКП (б) молчал, разумеется) было в районе 30 -35 %, сейчас, 91 -92-й, то есть одним махом — 55 %, как написал ему академик Фисинин, — ничего, да?
        Русскому крестьянству сейчас тяжелее всех: тысячи погибших, десятки тысяч сбежавших, ушедших на заработки в города и — не прижившихся, то есть погибших там. Каждый день в России — минус одна деревня. Они исчезают, русские деревни, со скоростью звука. Они исчезают, чтобы никогда уже не появиться. Такой удар нанесен, что (подсчитано) с 95-го Россия ежегодно будет терять по миллиону в год своих граждан. И если никто не остановит (силой неимоверной ) это безумие, так, без остановки, будет продолжаться сколько угодно долго, потому что в какой-то момент наша страна пройдет — раз и навсегда — «точку невозврата».
        Кто-нибудь заметил, как исчезли (в составе России) десятки малых народов? Уже исчезли, вымерли под корень, — ну и что? Ведь никто не пошевелился. У нас есть Красная книга редких животных, вымирающих видов, но нет Красной книги народов, стоящих на краю гибели, тем более — уже погибших, уже стертых с лица земли.
        У России (сколько войн было?..) нет самозащиты перед смертью, все инстинкты потеряны. И теперь, когда явственно обозначилось движение нашей нации к гибели, никто (те же деревни) не бьется — правозащитники, ау? — за их умаленные или вовсе растоптанные крестьянские права!
        Тогда, в 17-м, Россия была как под гипнозом, сейчас — Ельцин, Гайдар, Чубайс… все опять под гипнозом.
        Дураки, да? Но ведь народ (весь народ) не может быть дураком?
        Александр Исаевич взял Наташу под руку, и они сделали несколько шагов по заснеженному асфальту.
        Тоскливо это все. Тревожно. Если Россия (период такой) опять верит убийцам, зачем тогда возвращаться?.. Чтобы сцепиться уже с этими? с новыми? неизвестно откуда взявшимися? Точнее, известно: Коммунистическая партия Советского Союза. Ведь все они — родом из КПСС — все, там, среди министров, есть беспартийные?
        У Александра Исаевича сейчас исторический труд, книга всей его жизни: «Красное Колесо».
        «Я выполнил свой долг перед погибшими…»
        Александр Исаевич шел по дороге, крепко держал Наташу, она еще крепче держала Александра Исаевича, и они очень боялись поскользнуться.
        Ветер метался как заведенный, бил их по лицам, обдавал холодом, но обратно в машину не хотелось. Тем более отошли-то они совсем недалеко.
        Евреи. Один из главных, стратегических, если угодно, вопросов — его «Евреи». Если придет, все-таки, час возвращения, значит, еврейские главы, собственноручно выкинутые им когда-то из «Архипелага», печатать сейчас нельзя. Рано. Сначала надо вернуться, потом уже — печатать. Он — не только писатель, в литературе он — бывш. советский человек, то есть — напряженный стратег. Его книги (все его книги, «Евреи» не исключение) «то должны, закопавшись в землю, не стрелять и не высовываться, то во тьме и беззвучии переходить мосты; то, скрыв подготовку до последнего сыпка земли, — с неожиданной стороны в неожиданный миг выбегать в дружную атаку…» Человек, ощущающий на себе миссию, обязан быть стратегом: если бы его «Евреи» вышли бы в «Архипелаге», не видать бы ему Нобелевскую премию, обнесли бы точно так же, как с Ленинской…
        Канкан Ростроповича: свое время — всему!
        Работорговля, бесконечные походы русских князей друг на друга, опричнина, когда стоном орала «вся Великая, и Малая, и Белая Руси…», а шизофреник-царь Иван Васильевич был сразу — и навеки — проклят людьми, проклят народной памятью; Петр Первый, построивший великий город на крови, руками… — да, фактически, заключенных; попробуй, оставь «стройку века», сбеги! Подучается так: если ты, государь, очень хочешь, чтобы в такой стране, как Россия, был бы порядок, твой порядок, как же без смертной казни? Все крупные инженерные сооружения в России стоят на крови (железная дорога из Москвы в Петербург: «А по бокам-то все косточки, русские,/Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты..?»). Далее: Гражданская война, 1937 -1938-й, Великая Отечественная как продолжение Гражданской, когда (1941-й) под знамена Гитлера встали — мгновенно — почти полтора миллиона бывших граждан России, к которым (через год) присоединятся тысячи власовцев, десятки тысяч бандеровцев (вся Западная Украина, вся ) и полки атамана Семенова, когда-то ушедшие в Харбин, — все это, увы, одна историческая цепь, одна линия: Россия громит Россию.
        Такой стране действительно противопоказан капитализм, в такой стране он обязательно будет рабовладельческим. Кровавым и беспощадным — с одной стороны, с другой, прямо противоположной, — безропотным!..
        Россия, между прочим, вообще сломалась о капитализм.
        Черт бы с ней, с этой олигархией, с этой новой русской буржуазией, но они, эти господа, бывшие товарищи, быстро оставят Россию без нефти и газа, без леса и рыбы — все подгребут под себя, думая только о своих капиталах.
        И кому, спрашивается, будет нужна страна со спущенными штанами?..
        - Припомни, Аля, как зовут того пустомелю, кто после «Обустроить Россию»…
        - Боровой… — Наталья Дмитриевна ловила его с полуслова. — «…Что несет этот выживший из ума старикашка…», Боровой, имя не скажу, не вспомню, бывший таксист, сейчас — деляга, объявивший себя политиком.
        Она фиксировала любую брань по его адресу.
        - Спасибо, — кивнул Александр Исаевич.
        Пройти по тонкому люду, но пройти , то есть доказать : евреи приняли «непомерное участие» в создании «государства — не только нечувствительного к русскому народу, не только неслиянного с русской историей, но и несущего все крайности террора своему населению…»
        Александр Исаевич выкинул слова о «ленинско-еврейской» революции — не надо. «Умный — не скажет, дурак — недопрет»… только как тогда объяснить, для чего же (самое главное) написана эта книга? Чтобы «посильно разглядеть для будущего взаимодоступные и добрые пути русско-еврейских отношений»? Кто в это поверит? Умирить тех, кто и так (внешне, во всяком случае) давно, с начала века, когда прекратились погромы, живет в мире?
        Речь полковника Прокопенко при взятии Киева, документированная, без купюр, армейской многотиражкой, можно, конечно, считать образцом «советского антисемитизма», можно!
        «Бабы! Слушайте меня…» — полковник, освободитель Киева, расчувствовался, залез с букетом на танк и, скинув с головы шлем, обратился к измученным киевлянкам. «Эти проклятые фрицы пришли-у наш родный Кыев и па-били у-всех наших жидочков. Ничего, товарищи, — мы тоже придем в ихний поганый Берлин и их жидочков тоже побьем!..» — антисемитизм, но глупо, да и подло было бы преувеличивать его масштабы.
        Если кто-то из русских по-прежнему не любит кого-то из евреев или всех евреев вместе взятых, это так же обидно, как если бы кто-то из евреев по-прежнему не любил кого-то из русских или просто русских. Но на этой нелюбви, если она есть, вот уже сто лет, слава богу, все и заканчивается. Тогда как русский против русского — это перманентная гражданская битва, — нет, что ли? Более того, самое главное: если 37 -38-й, «повторная волна» — 49-й, это все идеология, то за деньги, за гонорары в карман те же спецслужбы (в эпоху приватизации и «рынка») такое устроят… — Ягода позавидует, можно не сомневаться!
        Александр Исаевич не заметил, как они повернули назад, к машине, и не заметил, что уже — стемнело, что ветер стих и на небе вот-вот появятся звездочки.
        Давно, с Экибастуза, Солженицын обожал ночное небо: единственная отдушина, единственная красота, когда вокруг — тюрьма.
        Под звездным небом Александр Исаевич чувствовал себя как в церкви. Тот, кто не любит жизнь, тот просто недостоин этой жизни, вот и весь сказ, между прочим, точка…
        Они все так же молча сели в машину и — вернулись домой. Александр Исаевич отказался от чая, вместо ужина в их доме всегда был чай, и поднялся в свой кабинет.
        Он так и не обозначил дату (хотя бы год) возвращения в Россию, но с «Евреями» решил повременить: торопиться-то некуда, сейчас очень интересно, как Москва примет его передачу с Говорухиным, что в ней оставят, что вырежут, ведь это первое — за всю его жизнь — прямое, глаза в глаза, не через газету, прямое… обращение к нации…
        22
        
        В истории России XX века трижды, только трижды, слава богу, возникали ситуации, когда первые лица Российского государства пребывали в абсолютной прострации: император Николай Александрович перед отречением в 1917-м, Иосиф Сталин в июне 1941-го и Борис Ельцин в декабре 1991-го, после беловежской встречи.
        Победив на выборах Президента РСФСР, Ельцин и его окружение не сомневались, что смена власти в стране (Президент СССР Ельцин вместо Президента СССР Горбачева) произойдет не раньше осени 1992-го, крайний срок — весна 1993-го. Президенту РСФСР надо, во-первых, окрепнуть, заняться реальными делами, ибо от экономики регионов, от их проблем Ельцин отстал (последние два года он занимался только борьбой с Горбачевым).
        В глубине души Ельцин, на самом деле, не мог даже представить себе, что Горбачев — уйдет, причем — уже завтра.
        Президент России так часто проигрывал Президенту СССР, что у Ельцина был комплекс: ему казалось, Горбачев пойдет до конца, не отдаст власть просто так, нет — будет бой, долгий изнуряющий бой, будут, не исключено, крайние меры, без боя, что будет, возможно, и кровь, как в Тбилиси, Вильнюсе или Риге (Ельцин всегда преувеличивал опасность и поэтому, кстати, хватался за любые доносы. Если опасности не было, он ее сочинял, такая натура).
        …Ночь, чертова ночь, ужасная, нескончаемая, — вокруг Ельцина ночь стояла сейчас стеной. Странная, необъяснимая тревога врывалась в его душу и сразу, наотмашь, с размаха, била по нервам…
        Ельцин всегда спал один. Трезвый, он совершенно не интересовался женщинами, вел себя с ними на редкость деликатно, но стоило ему чуть-чуть выпить, в нем просыпалось что-то совершенно звериное.
        Женщин в окружении Ельцина не было, только Лидия Муратова, тренер по теннису, и Людмила Пихоя, его спичрайтер, человек не только одаренный, но и порядочный. Впрочем, именно Пихоя (так получилось) рекомендовала Ельцину избираться в Президенты России в паре с Руцким, о чем Ельцин — не забывал.
        Выбор, короче говоря, был небольшой, поэтому пьяный Ельцин не церемонился: однажды, в гостях у Коржакова, он грубо насел на Ирину, его жену. Коржаков сделал вид, что ослеп, а Ирина, заметив, что муж смотрит куда-то в стенку, догадалась изобразить веселье и радость.
        Тискать Ирину Коржакову стало любимым занятием пьяного Президента Российской Федерации, но на этом, как правило, все заканчивалось — Ельцин падал на диван и сразу засыпал.
        Дважды Ельцин и Коржаков (в дребадан пьяные, разумеется) на крови клялись друг другу в вечной дружбе, резали руки, пальцы и кровью мазали то место, где, по их мнению, находится сердце, после чего троекратно целовались.
        Странно, конечно, но Ельцин с его вечной подозрительностью, с его капризами (Президент часто страдал дурным настроением) не видел, что Коржаков ничего не забывает и ничего не прощает…
        Ельцин лежал, закинув руки за голову.
        По стенам рассеивался свет от настольной лампы.
        «Ночной фонарь!» — усмехнулся Ельцин.
        Давно, еще на первом съезде, кто-то из депутатов (Марк Захаров, кажется) рассказал Ельцину старую притчу о ночном фонаре.
        Вечер, темень непроглядная, и вдруг загорается красивый большой фонарь. Все ночные твари несутся к фонарю наперегонки, толкая друг друга: бабочки, жучки разные… жужжат, налетают друг на друга, все хотят быть поближе к фонарю, к этому свету, но ночь коротка…
        С восходом солнца фонарь погас, бабочки и жучки исчезли, будто их и не бывало вовсе, стоит фонарь… никому не нужный, одинокий, и за ночь — весь обосран…
        Ельцин ворочался с боку на бок: ну, кровать, как ни ляжешь — все плохо…
        Надо заменить. Может, и сон не идет, потому что кровать такая, а?
        Бессонница — это как несостоявшееся самоубийство. Выпить, что ли?
        Ужасно болела спина — удар о землю его самолетика под Барселоной, когда все чудом остались живы, а посадка была настолько жесткой, что Ельцина, разбившего спину, врачи тут же положили на носилки.
        Коньяк снимал боль, особенно по ночам, Ельцин просто забывался. Но это было именно забытье, не сон, потому что настоящий сон лечит, а Ельцин после такого «самолечения» вставал совершенно разбитый.
        Впереди — седьмой съезд, осталось меньше месяца. Скорее всего, съезд, Хасбулатов, снимут Гайдара, то есть — разгонят правительство.
        Вот, на самом деле, у кого власть в России — Верховный Совет!
        Как-то все забыли, что это Верховный Совет назначает министров. И он же, если есть проблемы, снимает их с работы — Верховный Совет!
        В последнее время Ельцин все чаще и чаще вспоминал Беловежскую Пущу — ведь он действительно боялся Горбачева, не хотел ехать в эти леса, не хотел! Он хорошо помнил предбеловежские в Архангельском… бумаги Бурбулиса, угроза его отставки (впрочем, об отставке Бурбулис больше не заикался), а сейчас, с тех пор прошел год, Бурбулиса так просто уже не уберешь, демократы тут же хай поднимут, кампанию в газетах начнут, и все это будет, разумеется, против него, против Ельцина… — да, с этих бумаг, точнее — с докладной Бурбулиса все тогда и пошло…
        91-й, 20 ноября: ночь, бессонница, записка Бурбулиса на столике у кровати, Ельцин еще раз взглянул на его план перед тем, как заснуть… и вдруг… — вдруг Ельцин похолодел.
        Мысль, пронзившая его наотмашь, была простой; больнее всего выстреливают именно простые мысли. Даже не мысль, нет, — страх: а вдруг Горбачев уже имеет (украли!) записку Бурбулиса? И в газеты ее — полюбуйтесь, люди добрые, жители Советского Союза, к чему за вашими трудовыми спинами готовится российское руководство!
        Шпионов Бакатина в российских структурах было хоть пруд пруди. Аппарат МИДа России был всего сорок человек, но в секретариате министра сразу, уже в первые дни, был пойман чиновник, который ксерил все входящие и выходящие документы.
        Бурбулис, естественно, выступит с заявлением, что его записка — это провокация Горбачева и т. д.
        Только кто кому быстрее поверит, а?
        Ельцин встал, накинул банный халат, открыл бар, спрятанный среди книжных полок, и достал початую бутылку коньяка.
        Он налил стопку, помедлил, потом снял трубку телефона:
        - Александр Васильевич… — Ельцин запнулся. — Извините за беспокойство. Найдите Полторанина, пусть… придет ко мне.
        Коржаков спал внизу, на первом этаже дачи. Если звонил шеф, он поднимался, как ванька-встанька:
        - Что-то случилось, Борис Николаевич?
        - Случилось то, что я хочу видеть Полторанина… — трубка резко упала на рычаг.
        Феномен Коржакова заключался в том, что он по ночам был для Ельцина как лекарство.
        Михаил Никифорович Полторанин жил здесь же, в Архангельском, недалеко от Президента.
        «Не сделаю я, сделают они…»
        Ночь была в самом разгаре.
        «Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден…»
        Ельцин абсолютно доверял Полторанину. Министр печати был единственным человеком (кроме Наины Иосифовны с девочками и вечного Коржакова), кто после октябрьского пленума приезжал к Ельцину в больницу.
        Неужели Александр Николаевич Яковлев прав, неужели Горбачев и после пленума, этого ужасного скандала, все равно хотел оставить его, Ельцина, в Политбюро? Но ведь не оставил, черт возьми!
        А еще Ельцин любил Полторанина за ум — хитрый, крестьянский, практичный…
        Полторанин явился мгновенно, словно ждал, что его позовут:
        - Борис Николаевич, это я!
        Ельцин улыбнулся:
        - От кровати оторвал, Михаил Никифорович? Вы уж извините меня…
        - Ничего-ничего, — махнул рукой Полторанин, — она подождет, да…
        - Кто? — заинтересовался Ельцин.
        - Кровать!
        Полторанин широко, раскатисто захохотал.
        Он знал, что Ельцин не терпит пошлость, но сейчас ночь, а ночью не грех, наверное, разрешить себе то, что не позволяет день.
        - Зна-ачит… вот, Михаил Никифорович, — Президент протянул Полторанину папку Бурбулиса. — Хочу… чтобы вы прочли.
        - Анонимка какая-нибудь? — Полторанин полез за очками.
        - Анонимка. Но — серьезная.
        Полторанин пришел в добротном, хотя и помятом костюме, в белой рубашке и при галстуке.
        - Вот, пся их в корень, очки, кажись, дома забыл…
        Он растерянно шарил по карманам.
        - Забыли?
        - Да я сбегаю, Борис Николаевич.
        Ельцин протянул Полторанину рюмку и налил себе:
        - Не надо. Коржаков сходит. А я пока вслух прочту.
        Полторанин чокнулся с Президентом, быстро, уже на ходу опрокинул рюмку, нашел за дверью Коржакова и вернулся обратно.
        - «Надо набраться мужества и признать очевидное: исторически Михаил Горбачев полностью исчерпал себя, но избавиться от Горбачева можно, только ликвидировав пост Президента СССР либо сам СССР как субъект международного права…»
        Ельцин начал тихо, вполголоса, но тут же увлекся, прибавил голос, так что на улице было слышно, наверное, каждое слово Президента России.
        «Театр одинокого актера», — подумал Полторанин.
        Где-то там, высоко, играли звезды, равнодушные ко всему, что творится на земле. Окна у Ельцина были плотно зашторены, старый синий велюр тяжело опускался на пол, будто это не шторы, а занавес в театре, и никто из людей, из двухсот пятидесяти миллионов человек, населяющих Советский Союз, не знал, что именно сейчас, в эту минуту, решается их судьба — раз и навсегда.
        Рюмка с коньяком стояла на самом краешке письменного стола, но Ельцин не пил. Его голос становился все громче и тяжелее, в воздухе мелькал указательный палец. Он вытаскивал, вырывал из себя ленивые, как холодные макароны, фразы Бурбулиса с такой силой, что они тут же лопались, разрывались на отдельные слова, буквы, запятые и восклицательные знаки… — Ельцин выкидывал из себя эту словесную массу так, будто ему, Президенту России, очень хотелось очиститься, убить сомнения и страх.
        Побороть свою совесть.
        В 1913-м Россия отмечала трехсотлетие дома Романовых. Великий царь Николай Александрович Романов был царем, но не был государем, тем более — великим: после трех лет Первой мировой войны это поняла, наверное, вся Россия. Николай Романов (так же, как и Горбачев) не хотел (и не умел) проливать кровь. И — проливал ее беспощадно: Кровавое воскресенье, 1905 год, Ленский расстрел, «столыпинские галстуки», война и революция.
        На самом деле между Николаем Романовым и Михаилом Горбачевым много общего, и прежде всего — личная трусость, страх перед своей же страной.
        У Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова не было страха перед Россией (пусть по некой наивности, как у Брежнева, но не было!). Иное дело — последний царь Романов и последний Генсек Горбачев. В первой четверти XX века Россией уже руководили специалисты по диалектическому материализму — Владимир Ленин и Лев Троцкий. Но разве им, Ленину и Троцкому, холодным и очень жестоким людям, могло прийти в голову то, с чем жил последние полгода демократ-материалист Геннадий Бурбулис: разоружить страну, окончательно, уже навсегда раздарить собственные земли, вместе с людьми, сотнями тысяч русских людей (Крым, например), нанести смертельный удар по рублю, по экономике, по своим заводам, то есть убить свою страну…
        Все империи рано или поздно разваливаются.
        Так ужасно, так жестоко не разваливался никто и никогда: ни до, ни после Союза ССР.
        Никто и никогда.
        С такими потерями.
        Полторанин замер. Он сразу понял все, что хочет услышать от него Президент, и приготовился к ответу.
        Ночь плотно окутала дачу, и в небе все так же мерцали звезды, равнодушные к тому, что происходит на земле…
        - А идея, между прочим, отличная, да? — Полторанин встал, перевернул стул спинкой вперед и уселся перед Ельциным. — И Гена… Гена ведь сочинил, да?.. Гена добротно накатал, хорошо.
        Ельцин откинул бумаги на стол и потянулся за рюмкой.
        - Михал Сергеич-то что… — Полторанин шмыгнул носом, — Михал Сергеич в гроб себя сначала загнал, а теперь — решил шевельнуться, тесно ему в гробу оказалось, не понравилось!
        Рюмка скрылась в кулаке так, что ее не было видно, из-под пальцев виднелся лишь маленький кусочек красного стекла.
        - А из СНГ, Борис Николаевич, — Полторанин опять шмыгнул носом, — тоже, я думаю, мало что выйдет, да? Кто-нибудь, Гамсахурдиа например, сразу взбрыкнет, иначе его ж свои… местные товарищи не поймут.
        Они ж все там, в Грузии, власти хотят, все поголовно, потому и в бутылку лезут… Если человек не знает куда, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным. А надо как, Борис Николаевич? — Полторанин говорил очень спокойно, делая большие паузы, но уверенно. — Братский славянский союз. Братья мы или кто? Плюс, допустим, Назарбаев. А почему нет? Русских в Казахстане полно, каждый второй! Назарбаев — это как приманка, пусть все видят, что дорога открыта! И тут, Борис Николаевич, интересная вещь выйдет: не мы будем виноваты, что кого-то в союз к себе не позвали — да? Это они, ребята с окраин, Гамсахурдиа тот же, виноваты, что к нам не идут…
        Ельцин молчал, уставившись в лампу. Полторанину вдруг показалось, что Ельцин совершенно его не слышит, но Полторанин говорил, говорил:
        - …А чтобы новые краски, Борис Николаевич, были, чтоб СНГ, значит, не реставрировал СССР, потому что на хрена нам это надо, да? В славянский союз можно, я думаю, и Болгарию пригласить — а почему нет? Тоже славяне…
        - Кого? — не понял Ельцин.
        - Болгарию! — повторил Полторанин, — на правах конфедерации. Как Бенилюкс: три разные страны как одна… А лучше — Кубу. А что эта Куба болтается, понимаете, там, в океане, как не пришей кобыле хвост? Кастро нам до черта должен, не отдает, так мы весь остров заберем — плохо, что ли? У Франции есть Гваделупа и Таити — заморские территории Ельцина. А у нас будет Куба — заморская территория России. Ведь Кастро в социализм по ошибке попал!
        - Шта-а? — Ельцин поднял глаза, — как… попал?..
        Он, все-таки, очень быстро пьянел.
        - Очень просто, Борис Николаевич: на Кубе верный кагэбэшник был — Алексеев. Жутко грамотный парень, посол. А Кастро в первые дни очень хотел с Кеннеди встретиться, рвался к нему, Кеннеди уперся — упрямый… это — что-то!
        Тогда Алексеев… очень спокойно… в посольской резиденции, на Варадеро, объяснил Фиделю за рюмкой чая, что американцы сейчас перекроют Кубе свою, капиталистическую половину планеты, а мы, СССР, если он, моховое болото, к нам быстренько не примкнет, закроем для Кубы другой лагерь, социалистический. А это, извините, — треть Европы плюс Китай! И кому тогда Фидель свой сахар будет продавать?
        Фидель задумался — и быстро стал коммунистом!
        Но Куба — это на перспективу, Борис Николаевич, а пока — на троих: Россия, Украина и Белоруссия. В России очень любят, когда на троих!
        А столица — в Киеве. Мать все-таки. Михал Сергеичу скажем большое спасибо, выпросим ему еще одного Нобеля, чтоб Раиса не очень злилась, и в пять секунд собираем…
        - То есть конфедерация славян, я правильно понимаю?.. — перебил его Ельцин.
        - Ага, — Полторанин прищурился. — И это отлично будет, да?..
        - Я вот шта-а думаю, Михаил Никифорович… — Ельцин вдруг встал, отодвинул штору, — а шта, если…
        - Что «если», Борис Николаевич?
        - А вдруг он нас всех, — Ельцин резко повернулся к Полторанину, — сразу арестует, понимашь, и — в тюрьму?
        - Кто?
        - Горбачев.
        - В какую тюрьму? — опешил Полторанин. — За что?
        - За это самое, Михаил Никифорович!..
        Ельцин медленно разжал кулак, и рюмка аккуратно соскользнула обратно на стол.
        - Хотел бы я увидеть того прокурора… ага, который подпишет ордер на арест Президента России, — хмыкнул Полторанин. — Как-кой прокурор, если по Конституции каждая республика может выйти из СССР когда угодно?..
        - Республика! — Ельцин поднял указательный палец. — Именно республика! А тут один Президент решил. С Полтораниным.
        - Так Президент и должен решать за всех, Борис Николаевич…
        Свет от лампы успокаивал, даже чуть усыплял, на Полторанина нападала зевота. Он старательно прикрывал рот рукой, стараясь показать, что ему крайне важен этот разговор.
        - Есть Хельсинки, — упрямо продолжал Ельцин, — принцип нерушимости границ. Брежнев подписывал…
        - Он подписывал, вот пусть с него и спрашивают! — махнул рукой Полторанин. — При чем тут Брежнев? Ельцин за Брежнева не отвечает.
        - Ельцин отвечает за Россию в составе Союза… — не согласился Борис Николаевич. — А Хельсинки пока никто не отменял.
        - Как это никто?.. — засмеялся Полторанин. — Мы отменили, Борис Николаевич! Мы! Взяли — и отменили! Мы же отпустили Прибалтику. И все только рады. Весь мир! Какая еще, к черту, нерушимость границ?
        Ельцин пододвинул к себе рюмку и задумался.
        - Россия весной проголосовала за Союз… — тихо сказал он.
        У Ельцина была чисто русская манера вести разговор: спокойная-спокойная, где важно все, каждое слово, каждый взгляд…
        - Так это ж когда случилось… — Полторанин опять махнулся. — Протащим через Верховный Совет, Руслан протащит: Россия решила — Россия передумала… Наш же вопрос! Внутренний… Я вот не знал, ага: в двадцать втором году, когда Ленин придумал Советский Союз, все республики послали его к чертовой матери; договор никто тогда не подписал, хотя чем только Ленин не грозил… Заставить — никого не смогли!
        А Союз, между прочим, уже был. Так его даже де-юре не оформили: чего, мол, бумагу марать, если и так все ясно!
        То есть мы, Борис Николаевич, семьдесят лет живем в государстве, которое — есть, а на бумаге его нет, юридически оно не существует! Вот он, этот гениальный обман: все кричат о договоре двадцать второго года, а сам договор-то кто-нибудь видел? В глаза?!
        Старый Союз вроде как под корень, а он снова народится, обязательно народится, но, слава богу, без Горбачева. Тут не президенты отвечают, тут… решает народ…
        - Отвеч-чает Президент, понимаешь, — вздохнул Ельцин и взял рюмку. — Он на то и Президент, ш-шоб отвечать!
        Раздался тихий стук в дверь, в проеме появился Коржаков.
        - А, это вы, Александр Васильевич…
        - Сбегал, Борис Николаевич.
        - Сбегали? Вы шта-а… по окружной, понимашь, бегали? По окружной, я спрашиваю! Мы тут, значит, давно все решили, а вы где-то бегаете…
        Коржаков положил очки и — вышел.
        - Зачем вы так, Борис Николаевич? — помедлил Полторанин.
        - А ну его, — отмахнулся Ельцин. — Смердяков!
        - Зато предан…
        - Потому и держу…
        Ельцин замолчал.
        - Значит, правда, Михаил Никифорович, шта-а не… подписал никто… при Ленине?
        - Конкретно — никто.
        - Так в каком же государстве мы живем?..
        - А ни в каком, Борис Николаевич. Нету у нас государства.
        Тишина была какой-то гнетущей, за окном вдруг загудел ветер и стал биться в окно…
        - Интересно, Шахрай об этом знает? — задумчиво спросил Ельцин.
        - А кто его знает, что он знает, что не знает! — махнул рукой Полторанин.
        - Он же у нас по юридическим вопросам…
        - Ага…
        Ельцин сладко зевнул:
        - Разделимся… ухх-хо, Михаил Никифорович, все республики, окромя России, тут же увидят, какие они маленькие, понимашь. Значит будут войны за территории… Знаю: войны попрут! Сейчас Литва предъявила Горбачеву иск… на полмиллиарда долларов убытка. За пребывание в СССР. Озверели на свободе-то… сразу.
        - Полмиллиарда? — Полторанин шмыгнул носом. — Я бы принял иск, Борис Николаевич.
        - Как приняли? — не понял Ельцин. — Зачем и-шшо?
        - А чтоб они задумались, ага, память свою освежили. И тут же — вставочку им: встречный иск — на миллиард. Или на два. Они ж, эти «саюдисы», забыли, что до 44-го Вильнюсский край не входил в Литву, точно вам говорю! Он же под Пилсудским был, Вильнюсский край, а столица — Каунас. Забыли… — вот и блякают! Это Сталин, извините, объединил Литву, положив там сто шестьдесят тысяч русских солдат! Вернул им, Борис Николаевич, Клайпедский край, Вильнюсский край, Жемайтию, Аукштайтию, Дзукию…
        Пусть платят, раз говнизмы пошли, не жалко! А что, объединение Литвы не стоит миллиарда долларов, что ли? Тогда что ж это, на хрен, за государство?!
        - Я п-понимаю, — Ельцин помедлил, — но противно все, понимашь…
        - В политике, Борис Николаевич, все противно, — махнул рукой Полторанин. — Это как в анатомичке: ты приходишь на работу, честно делаешь свое дело, а везде смерть…
        - Да… мы как врачи…
        - Ага…
        В кабинете стало светлее, день мирно отгонял темноту, и она растворялась, чтобы, спрятавшись за небо, вернуться обратно с заходом солнца.
        - Ну ш-шта, Михаил Никифорович, по рюмке, я правильно понял? — улыбнулся Ельцин. — Сходите за Коржаковым… пусть он… тоже отметит.
        Полторанин открыл дверь и поманил Коржакова пальцем.
        - Вот шта, Александр Васильевич, — Ельцин разлил коньяк. — Утром скажите Илюшину, пусть все отменяет: мы едем в Завидово. В субботу вызовите туда Шапошникова, Баранникова и… наверное… Грачева Павла.
        Рюмка дождалась, наконец, своего часа. Ельцин сгреб ее в кулак, она взлетела в воздух, звонко, с разбега ударилась о другие рюмки и вдруг разорвалась на куски, на стекла и стеклышки, брызнув на Ельцина коньяком.
        - Ух ты! — вздохнул Коржаков.
        Осколки упали к ногам Президента.
        - Ты подумай, — обескураженно протянул Ельцин. — Раздавил, понимашь…
        - На счастье, на счастье, — засмеялся Полторанин. — Быть добру, Борис Николаевич, быть добру!
        И — пошло-поехало…
        Утром, на свежую голову, Ельцин повторил, что он едет в Завидово — вроде как на охоту и там, в лесу, подальше от всех, он хотел бы встретиться с «силовым блоком».
        Если секреты — значит в лес!
        Ельцин не доверял кабинетам (привычка), он доверял только лесу, природе, этим просторам!..
        Коржаков объяснял, что «жучок» может быть и в одежде, поэтому всю одежду поменяли на совершенно новую, даже белье.
        Зачем понадобился Грачев, если вызывают Шапошникова, формально — его начальника невозможно понять.
        Приказы Ельцина кто обсуждает?
        Завидово — резиденция Верховного Совета, не администрации, Хасбулатов сразу забрал Завидово под себя, но Ельцин твердо сказал: Завидово.
        Генерал-полковник Грачев получил команду: готовить встречу.
        Немедленно.
        Грачев нервничал: рано утром он уговорил Ельцина лететь в Завидово вертолетом, борт должен был подняться в 13.40, но в Завидово начался ветер, переходящий в бурю.
        Ну какого черта — да? Вот кто тянул Грачева за язык?
        Летом, когда приезжал генерал Пауэлл, председатель объединенного комитета начальников штабов Вооруженных сил США, Грачев повез его в Тулу к генералу Лебедю, в лучшую воздушно-десантную дивизию Советского Союза.
        Грачев ходил гоголем. Он был самым молодым (Язов выдвинул!) командующим Воздушно-десантными войсками страны за всю их историю.
        В июне 91-го Язов и Ачалов, его заместитель, посетили Вашингтон, где Пауэлл (не без ехидства, конечно) демонстрировал перед ними боевую мощь Нового Света. «Вы…лись мастерски», — хмуро заметил Ачалов. Сейчас — высокий ответный визит.
        Пауэлл въезжал на полигон, когда поднялся вдруг такой ураган, будто ветер решил уничтожить всю землю сразу. Грачев смутился: «Господин генерал, рисковать людьми не будем!» Но после двух стаканов водки за боевую дружбу между СССР и США молодой командующий разгорячился: «Офицеры, слушать приказ! Самолеты — в воздух!»
        Лебедь и Пауэлл наперегонки бросились его отговаривать, причем американский гость испугался не на шутку: «Мистер главнокомандующий, зачем? Стихнет ветер… и вот тогда…» Нет, надо знать Грачева: «Сейчас увидите, суки, как умирают русские солдаты!»
        Перепуганные ребятишки-десантники разбежались по самолетам. Для них приказ Грачева — это приказ Родины. В итоге: шестнадцать перебитых ног, одна сломанная спина и один труп.
        Увидев, как бьются люди, Пауэлл протрезвел: «Господа, что вы делаете?! Зачем?..»
        В горах Гиндукуша, где Грачев воевал целых пять лет, он, герой Афганистана, был дважды контужен, получил семь ранений (два серьезных и одно очень серьезное), прыгал с горящего вертолета и дважды подрывался на минах-ловушках.
        В войсках Павел Грачев был живой легендой. Десантники его обожали, московские генералы — боялись.
        В декабре 86-го разведотряд Грачева попал в засаду. «Духи» подстерегли десантников в скальном разломе возле селения Баях. Погибли пять человек, Грачев знал их поименно: Алексей Кастырной, Иван Поташов, Сергей Осадчий, Владимир Токарев и Борис Местечкин. Грачев тут же по тревоге поднял дивизию, «духов» поймали, и Грачев лично, перед строем, расстрелял их из своего автомата…
        Адъютант принес телефон с огромным мотком проволоки.
        - Соедините меня с Коржаковым, — приказал Грачев.
        Он кругами ходил вокруг старого дачного дома. Каждые пятнадцать минут дежурный адъютант докладывал метеосводку. Ничего хорошего: шквал.
        Пискнул телефон. Адъютант, бравый подполковник, нажал кнопку, снял трубку и молча протянул ее Грачеву.
        - Саша… это я… — тихо сказал Грачев. — Знаешь, тут докладывают… над лесом буря, лететь нельзя…
        - Над каким еще лесом? — насторожился Коржаков.
        - В Твери, Саша.
        - А, в Твери… — протянул Коржаков. — В Твери, значит? Над полями да над чистыми?
        - Над ними. Санек… а, Санек… доложи Борису Николаевичу, пожалуйста…
        - А ты, командир, сам позвони. Не стесняйся, командир! Так, мол, и так, товарищ Президент Российской Федерации, я, боевой генерал Грачев, хотел вые… перед вами, причем — как всегда, не думаю, но неувязочка сейчас образовалась, в сводку не глянул…
        Грачев не любил Коржакова: злой. А злые люди — они как змеи…
        - Ты, командир, че раньше думал? Ты где раньше-то был, командир?
        - Где?! В гнезде! Буря только что началась, понял?!
        - Вот и докладывай!
        - Саша!
        - Да пошел ты…
        Телефон поперхнулся лихорадочным тиком.
        Сволочь! Почему вокруг Ельцина столько сволочей?
        - Товарищ Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам! — Адъютант тянулся перед Грачевым так, будто хотел стать выше берез. — Министр обороны товарищ Шапошников просит взять трубку!
        - Просит, значит, давай, — буркнул Грачев.
        Черный «кейс» с телефоном стоял рядом, на лавочке.
        - Генерал-полковник Грачев! Слушаю!
        - Приветствую, Пал Сергеич, — пророкотал Шапошников. По натуре Шапошников был оптимист, а оптимисты всегда действуют на нервы своей бодростью. — Ты скажи… мы летим или не летим?
        - Видимость — тысяча, облачность — сто, ветер — тридцать.
        - Понял тебя, — Шапошников задумался. — Значит, по асфальту?
        - А это не я решаю, Евгений Иванович. Я не Коржаков!
        С некоторых пор Грачев откровенно хамил министру обороны страны, но маршал этого как бы не замечал.
        - Я… думаю так, Пал Сергеич: может… в моем «членовозе» помчимся? Я б за тобой заехал, тем более разговорчик есть…
        Шапошников — министр, Грачев (по статусу) его первый заместитель. Кому за кем заезжать?
        «Новое мышление», — догадался Грачев.
        - А что, Евгений Иванович, есть вопросы?
        - Есть, Паша. Возникли.
        - Так, может, я подскочу?
        - А в кабинете, Паша, не поговоришь…
        Для Грачева не было секретом, что Шапошников боится собственной тени.
        - Буду рад, товарищ министр обороны! И жена будет очень рада.
        - Паша, сейчас не до жены, сам знаешь.
        - Не-е, я к тому, что перекусим…
        - Ну, жди!
        На самом деле Грачев относился к новому министру обороны на редкость спокойно: Шапошников — мужик компанейский, невредный, в генеральском застолье откровенен, хотя сам — почти не пьет.
        Год назад, в 90-м, Язов убедил Горбачева: если страна не хочет, чтобы ее солдаты и офицеры погибали от голода, армия сама должна зарабатывать деньги; крайне выгодно сдавать под коммерческие рейсы боевые самолеты и корабли. Президент СССР почему-то не сообразил, что на коммерческих рейсах будут зарабатывать не солдаты, а генералы. Грачев знал, что Дейнекин, главком ВВС, лично контролирует (с подачи Шапошникова?) всю коммерцию военного аэропорта Чкаловский. Честно говоря, Грачев тоже очень хотел попробовать себя в бизнесе, но он, во-первых, не знал, как это делается, а во-вторых, был — пока — полководцем без армии, она подчинялась Горбачеву и Шапошникову.
        Подошел адъютант: опять Коржаков.
        «Замучил, гад», — поморщился Грачев.
        - Чего, генерал?
        - А ничего, Паша. Нич-че хорошего. Позвони, говорю, шефу, он ждет.
        - Ветер тихнет, слышишь? С-час придет хорошая сводка.
        - Позвони, бл… — Коржаков кинул трубку.
        Борис Николаевич был на даче.
        - Алло, у телефона генерал-полковник Грачев. Соедините с Президентом… Пожалуйста.
        Ельцин тут же снял трубку.
        - Товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!
        - Ишь ты… — хмыкнул Ельцин.
        - Теперь, товарищ Президент, разрешите доложить по вылету на объект…
        - А што-о тут докладывать?.. — Ельцин не произносил, а как бы отрыгивал из себя слова. — Замутили, понимашь, всех, напредлагали Президенту, а теперь от меня прячетесь…
        - Я не прячусь, — доложил Грачев. — Я на даче, Борис Николаевич!
        Ельцин был пьян.
        - Бо-орис Николаевич…
        - Шта? Я — Борис Николаевич, и шта-а?! Значит, так. Вы — на вертолет, мы — в машины. Мы… на машинах поедем, вы — по небу. Вопросы есть?
        - Никак нет, товарищ Президент! Буду с гордостью встречать вас на объекте!
        - Тогда вот давайте, летите, — смягчился Ельцин. — Ну и… поаккуратней там, понимашь…
        Отходчивый человек, наш президент!
        - Есть быть аккуратнее! — Грачев всегда совершенно замечательно изображал оптимизм.
        - Хорошо. Если получится — свидимся… еще.
        Ельцин повесил трубку.
        Любые ситуации Грачев оценивал по принципу «дважды два — четыре» и не имел привычки терпеть непонятное.
        Судя по всему, это действительно нравилось Ельцину. В чем-то главном Ельцин был на редкость примитивен, а примитивный человек не любит непонятных людей, он от них быстро устает.
        Грачев нервно ходил по дорожкам леса, похожего на парк. Еще больше, чем хамство Ельцина, ему не нравилась предстоящая встреча с Шапошниковым.
        Он знал, что начальство, которое в личном общении (с подчиненными, пусть даже высшими генералами) очень хочет, чтобы его не воспринимали как начальство, самое плохое, самое подлое начальство на свете.
        Новый министр обороны с удовольствием дружил бы абсолютно со всеми, душа человек! Но как только главнокомандующий Горбачев проявлял волю, Шапошников безропотно рубил любые головы — направо и налево.
        Голова человека, его жизнь, не имели для Шапошникова человеческой ценности.
        Известив войска о своем вступлении в должность, Шапошников почти месяц чистил армейские ряды от влияния ГКЧП. Сразу, приказом № 2, из армии был уволен легендарный космонавт Алексей Архипович Леонов, дважды Герой Советского Союза. Утром 18 августа генерал-майор Леонов, возглавлявший отряд космонавтов после Юрия Гагарина, имел неосторожность подписать у Бакланова, главы ВПК, какую-то служебную бумагу. И понеслось! Грачев хорошо знал Леонова. Полет космонавтов Беляева и Леонова на аварийном «Восходе», выход Леонова в космос, чуть было не закончившийся трагически, и аварийная посадка в снегах под Мурманском (Беляев вручную посадил корабль) были легендой и среди летчиков, и среди космонавтов. Через неделю после отставки Алексей Архипович, любимый гость на всевозможных презентациях, столкнулся — на глазах Грачева — с Шапошниковым.
        - Что вы сделали со мной, а, Евгений Иванович? Без работы оставили! Лучше б убили, честное слово…
        - Слушай, Алексей, должность такая… ты пойми… в конце концов! Давай выпьем, хочешь?..
        Шапошников улыбался как голливудская звезда.
        «Какие сами, такие и сани…» — народная мудрость.
        Грачев не умел ждать. Оставаясь наедине с собой, он не понимал, о чем ему с самим собой говорить и что делать.
        Выпить, что ли? Так неудобно — к тебе едет министр обороны, твой начальник, а от тебя с утра несет водкой…
        А, наконец-то! Вроде пронеслись… кони…
        Подошел адъютант:
        - Товарищ генерал-полковник! Министр обороны Советского Союза будет через минуту. Прикажете отворять ворота?
        Грачев терпеть не мог адъютантов, они смотрели не в глаза, а в рот.
        - Отворяй!
        Огромные ЗИЛы Шапошникова с грохотом въехали во двор. Головной ЗИЛ именовался «лидером», второй ЗИЛ — машина спецсвязи. Следом за ЗИЛами юркнула «Волга» с охраной, а две машины ГАИ деликатно остались за забором: им здесь не место.
        - Павлик, я тут! — Шапошников открыл дверцу и, не вставая, свесил ноги на землю.
        - Здравия желаю, товарищ министр обороны! — прищурился Грачев, но честь не отдал.
        - Здравствуй, Паша. — Шапошников протянул Грачеву руку. — Угостишь чем-нибудь старого летчика?
        - У… а то! Выпускай шасси!
        Грачев полуобнял Шапошникова и повлек его к беседке, где по-походному, без скатерти, был накрыт стол.
        - Слышишь, как птицы орут? — спросил Шапошников.
        - Я в природе не разбираюсь, — мрачно ответил Грачев.
        Странно все-таки устроены госдачи: асфальтовые дорожки постоянно напоминают, что ты — чиновник, а фонари и зеленые скамейки, напиханные среди деревьев, отбивают всякую охоту к уединению.
        - Подскажи, Павлик, что делать будем, — начал Шапошников.
        - Сначала пива холодного, и тут же — на коньяк!
        - Я не об этом. Ты знаешь, что в Завидово?
        - Охота! — отрапортовал Грачев.
        - Нет, Паша. Охоты не будет.
        - Тогда что туда переться..?
        Шапошников улыбнулся:
        - А это, Паша, вопрос философский.
        - Какой-какой, Евгений Иванович?
        - Философский.
        - Понял, наливаю…
        - Мне коньяк. Хватит, хватит…
        - Н-ну, где моя командирская кружка?!
        Кривое, пузатое чудище из белого алюминия стояло здесь же, среди бутылок.
        - В Завидово, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза. Твое здоровье!
        - А на кой хер, Евгений Иванович, ей отделяться? — Грачев зевнул.
        - Вот это, Паша, я и сам не пойму.
        - Значит, озаримся!
        Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.
        - Меня с утра вызвал Бурбулис, — продолжал Шапошников, — ввел в курс. И попросил меня… как министра… переговорить с тобой. Упредить, значит.
        - Ишь как… — сморщился Грачев. — А Бурбулис, между прочим, мог бы и сам жопень поднять!
        - Ну, генерал, какое настроение?
        Грачев стал очень серьезен:
        - Сказать «хреновое» — значит ничего не сказать, Евгений Иванович.
        - И у меня, Паша, хреновое.
        Где-то там, наверху, гаркнула ворона, напугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.
        - ГКЧП тоже вот так начинался… — бросил Грачев. — Придумают черт-те что, а нас потом — к стенке.
        - Лучше к стенке, чем в отставку, — пошутил Шапошников.
        - Да как сказать…
        Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо как могло прижималось к земле, будто от холода.
        - Зачем все-таки Союз рушить… а, Евгений Иванович?
        - Михаил Сергеевич остое…нил, — объяснил Шапошников.
        - Ну и что теперь?
        - А как от него избавиться, Паша? Убивать — жалко, вот и приняли, значит, другое решение.
        Шапошников глядел куда-то в небо. «Как же он их всех ненавидит…» — вдруг понял Грачев.
        - А с армией что будет, Евгений Иванович?
        Капнул дождик. Или это только так показалось?
        - Бурбулис говорит, все остается как есть; Генштаб в Москве, на месте, в республиках Москва руководит по общей… так сказать… линии, а по продовольствию, соцкультбыту и т. д. — местные.
        - Двойное подчинение?
        - Вроде того.
        - Все ясно.
        - Что тебе ясно?
        - Офонарели, что…
        Нет, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников его отогнал:
        - Короче, Паша, я сам не понимаю. Россия — уходит, а осенний призыв — остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… так, что ли? Так это уже не хохлы будут, тогда это наемники. Я, значит, спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните, Киевский военный округ это теперь Группа советских войск под Киевом, я правильно понял?» А он, бл… обиделся: я… вроде как… из него дурака делаю!
        Грачев захохотал так, как могут смеяться разве что военные.
        - Еще малек, Евгений Иванович… — он кивнул на бутылку коньяка. Бутылка была уже почти пустой, но рядом стояла еще одна — не початая.
        - Неудобно, слушай. Ехать пора.
        - ГКЧП тоже вот так начинался, — повторил! — взорвался Грачев. — Один к одному.
        - Да… да… Им бы все нашими руками… — кивнул Шапошников.
        Он все время отводил глаза.
        - Почему, спрашивается, все кричат, что ГКЧП — военный переворот, а? Почему — не вице-президентский, Евгений Иванович? Там ведь Янаев был, между прочим! За главного! Его ж провозглашали, не Язова! Только они все… это ж не Картер, который говорил Беквиту накануне Ирана: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»
        - Ельцин, Паша, все-таки… не Горбачев…
        - Да все они, слушай!..
        Грачев махнул рукой.
        - Что решаем, командир? — Шапошников поднял рюмку.
        - В тюрьму неохота, — медленно сказал Грачев.
        - Я тебя понял, Павел Сергеевич.
        - Да я знаю, что вы всегда все знаете…
        - Так что решаем, ну?
        - Что, что… видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери!
        Грачев не застрелился.
        Это была почти шутка.
        Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день — 16 ноября 1991 года.
        Сутра Президент России гулял по тропинкам Завидово с Борькой, внуком; они обожали друг друга — дед и внук. Ельцину было очень хорошо с внуком, лучше, чем среди морей.
        Михаил Сергеевич Горбачев совершенно не интересовался охотой — в Завидово давно уже никто ничего не строил, везде было запустение, на дорожках (небрежно, наспех почищенных), где сквозь первый снег, который вот-вот растает, то там, то здесь пробивались кустики живой травы.
        Лес смотрелся ужасно: колючий, наполовину высохший, мокрый, хотя день был вроде бы солнечный и пройтись — хотелось.
        - Деда… — Борька потянул Ельцина за рукав. — Бог есть?
        Ельцин остановился.
        - Не знаю, слушай, — честно ответил он. — Очень ха-чу, шоб был, понимашь.
        - Дед, а если Бог есть, он на каком же языке говорит?
        - Ну, в России он… говорит по-русски, ш-шоб его понимали… как еще?
        - А в Америке?
        - В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю, слушай, сам спросишь.
        Борька опешил:
        - А ты с ним знаком?
        - Я со всеми знаком, — хитро прищурился Ельцин. — А с ним — самые добрые отношения.
        Да, день действительно обещал быть очень теплым, снег таял, кое-где даже показалась старая дорожная плитка.
        - Деда, — Борька еле поспевал за Ельциным, схватив его за палец, — если Бог есть, зачем ты тогда нужен?
        - Как это за-чем? — не понял Ельцин. Он даже остановился. — Я — ш-шоб управлять.
        - А Бог?
        - Он контролирует.
        - Тебя?
        - И меня, понимашь, тоже… А как иначе-то?
        - Дед, — Борька скакал рядом, — а зачем тебя контролировать? Ты что — вор?
        - Почему я вор? — удивился Ельцин.
        - Как это почему? Вон же у тебя какая охрана… Прячешься значит. А чего тебе прятаться, если ты не вор, а?
        …Никогда и никому Президент России Борис Николаевич Ельцин не признавался, что у него тайная-тайная мечта. Он очень хотел, чтобы здесь, в Москве, народ бы сам, по собственной воле, поставил бы ему памятник.
        Коммунист, победивший коммунистов, то есть самого себя! Памятник — это покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы, кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну съезда свой партбилет… — покаяние тех, кто издевался над будущим Президентом России как только мог.
        - Пойдем, Борька, домой. Нагулялись уже.
        - Дед, а охрана это твои слуги?
        - Почему слуги? — удивился Ельцин. — Они мои друзья.
        - А че ж ты тогда на них орешь?
        - Я ору?..
        - Ну не я же… — Борька недовольно посмотрел на Ельцина.
        - A-а… ш-шоб знали, понимашь…
        - Они не знают, что ты Президент? — охнул Борька.
        - Ну… — Ельцин остановился, — ну… шоб, значит, не забывали!
        - А забывают?..
        - Ну-у… пусть помнят, короче…
        Ветер размахнулся и налетел на старые сосны. Они обиженно вздрогнули и затрещали — из последних сил.
        Поразительная особенность Ельцина резко, на полуслове обрывать любые разговоры, даже с собственным внуком, была неприятной, причем для всех одинаково; Ельцин вдруг замолкал, как бы предлагая подождать, пока он, Президент, обдумает свои мысли.
        «Готовьте предложения» — любимая фраза Ельцина, если он не знал, как ему быть.
        «Я так решил!» — к Президенту возвращалось достоинство.
        Разговор с Шапошниковым, Баранниковым и Грачевым был назначен на час дня.
        Ельцин решил говорить правду и только правду, все как есть.
        На самом деле, конечно, он побаивался своих генералов, но интуиция говорила Ельцину, что генералы боятся его еще больше, чем он их.
        Да, по-весеннему шпарит солнышко, по-весеннему всюду капель, красота неописуемая…
        Ельцин медленно, тяжело поднялся по ступенькам каменного дома, открыл дверь. Первым вскочил Грачев, валявшийся в кресле:
        - Здравия желаю, товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Боевое дежурство идет по установленным графикам, сбоев и нарушений нет. Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!
        Ельцин молча протянул ему руку. За спиной Грачева по стойке «Смирно!» застыли Баранников и Шапошников: они играли в домино.
        - Выйдем во двор, — сказал Ельцин. — Там и поговорим.
        Его все время тянуло в лес, на свежий воздух, — Ельцин совершенно не доверял кабинетам. Он еще с вечера сказал Коржакову, что он и генералы уйдут в лес без охраны и распорядился, напоследок, «ш-шоб в кустах, понимашь, никого не было».
        - Вы один всех и будете… охранять, — закончил он.
        Коржаков понятия не имел, куда, в какую сторону пойдет Президент. Чистых пней не было, присесть негде, а скамейки в Завидово были только у корпусов.
        Ельцин шел очень быстро, успевал за ним только Грачев, даже Коржаков заметно поотстал.
        - Я, Пал Сергеич, здесь сяду, — Ельцин кивнул на упавшую березу. — Вы тоже, значит, устраивайтесь!
        Береза была вроде бы сухая.
        - Я мигом, мигом… Борис Николаевич… Разрешите, товарищ Президент?
        Ельцин поднял глаза:
        - Вы куда? Я не понял.
        Подошли Баранников и Шапошников, а Коржаков все время держался поодаль, как и полагается.
        - Стульчики прихвачу, Борис Николаевич. По-походному.
        - А, по-походному…
        Ельцин сел на березу и вытянул ноги.
        - Давайте! — кивнул он Грачеву. — Стульчики!
        Грачев эффектно прогалопировал в сторону дома.
        - Ну, — Ельцин посмотрел на Баранникова, — что творится у нас в стране?
        - По моей линии, — Баранников сделал шаг вперед, — все спокойно, Борис Николаевич.
        Солнце спряталось, и вдруг налетел дождик. Коржаков тут же раскрыл зонт и встал над Ельциным, как часовой.
        Маршал Шапошников и генералы делали вид, что дождь для них не существует.
        - В трех округах, — тихо начал Шапошников, — продовольствия, товарищ президент, на два дня. Уральско-Приволжский, Киевский, Читинский и — Северный флот.
        - А потом? — Ельцин внимательно смотрел на Шапошникова.
        - Одному богу известно, что будет потом, Борис Николаевич. Хотя и можно… догадаться… — добавил он.
        Дождь становился сильнее.
        - А Горбачеву… известно? — Ельцин прибавил голос.
        - На прошлой неделе я отправлял рапорт.
        - Не справляется Горбачев, — сказал Ельцин.
        - Так точно! — согласился Баранников.
        «Президент не любит разговаривать, — вдруг понял Шапошников. — Президент умеет задавать вопросы, умеет отвечать, а разговаривать — нет, не умеет…»
        На дорожке показался Грачев: за его спиной адъютанты катили огромную шину от грузовика, судя по всему — КАМАЗа, поддерживая ее с двух сторон.
        - В гараже нашел, — радостно сообщил Грачев. — До корпусов-то далеко…
        - Начнем беседу, — сказал Ельцин. — Еще раз здравствуйте.
        Колесо упало на землю, генералы разодрали старую желтую «Правду», принесенную Грачевым (тоже, видно, в гараже нашел), постелили газетку и уселись — как воробьи на жердочке — перед Президентом России.
        Дождь вроде бы прошел, вроде бы сворачивался, но сразу резко похолодало.
        - Сами знаете… какая в стране ситуация… — медленно начал Ельцин. — И в армии… Плохая ситуация, я так скажу. Народ… страдает… — Ельцин старательно подбирал слова. — После ГКЧП все республики запрещают у себя на территории КПСС.
        А что есть КПСС? — Ельцин изучающе смотрел на генералов. — КПСС это система. Если нет фундамента, если фундамент… взорван, сразу появляются, понимашь, центробежные силы. Обязательно… — Ельцин поднял указательный палец. — Если Прибалтика ушла, то Гамсахурдиа, допустим, не понимает, почему Прибалтике — можно уйти из Союза, а Грузии — нельзя. Он, как волк, Гамсахурдиа, все норовит… понимашь, — короче… это все совсем плохо… — Ельцин все время обрывал сам себя. — Я опасаюсь… имею сведения, што-о… этот процесс перекинется и на Россию, на нас, значит, — вот так… друзья! Так, глядишь, Россия развалится…
        - Не перекинется, Борис Николаевич! — Грачев встал по стойке «смирно». — Не позволим!
        - Не перекинется, правильно, — сказал Ельцин. — Вы садитесь. Я… как Президент… допустить этого не могу. Не дам!
        Генералы молчали.
        - Решение у меня такое. Советский Союз умирает, но без Союза нам нельзя, без Союза мы — никто, значит, давайте создавать новый союз, честный и хороший… Настоящий союз, современный… ш-штоб все у нас было как у людей, понимашь, главное — с порядочным руководителем.
        Для начала, я считаю, такой союз должен стать союзом трех славянских государств. А уже на следующем этапе — все остальные. Славяне дают старт. И говорят республикам: посторонних нет. Все сейчас братья! Создаем союз, где никто не наступает друг на друга, где у каждой республики свой рубль, своя экономика и своя, если хотите, идеология… вместе с национальным менталитетом и колоритом. Ясно?
        …Ельцин, сидящий на старой березе, был трогателен и смешон; он с головой погрузился в немыслимую куртку-тулуп, припрятанную, видно, еще с уральских времен. И ведь действительно в Ельцине было что-то комедийное — он напоминал огромного Буратино! Мастер приделал ему руки, ноги и хотел было поработать над его лицом, но что-то, видимо, его отвлекло, и композиция осталась незаконченной.
        - Если Азербайджану идеология позволяет убивать армян, — все так же тихо заметил Шапошников, — а Азербайджан, Борис Николаевич, не захочет сейчас вернуть Карабах…
        - Ну и шта-а… — махнул рукой Ельцин. — Рас-сия… как старший брат… всех остановит… разом… и посадит за пере-го-воры. Пусть разговаривают. Ско-о-лько нужно. Пока, значит, не найдут решение. А вы што… ха-тите… ш-шоб все было как с-час… што ли?., ни бе, ни ме?..
        Когда Ельцин сердился, он начинал говорить как-то по-клоунски; возникало ощущение, что он пародирует самого себя.
        Дождь пошел сильнее, и Коржаков опять раскрыл над Ельциным зонт.
        Генералам зонты не полагались, генералы мокли, но Ельцин этого не замечал.
        - То есть Россия все равно центр, Борис Николаевич? — тихо спросил Шапошников.
        - А как? Только центр, понимашь, без Лубянки и… разных там… методов. Это, — Ельцин опять поднял указательный палец, — главное! Свобода!
        И Москва, понимашь, будет… центр здравого смысла. Как третейский судья! Захотим — прикрикнем на Карабах, жалко что ли? Но если прикрикнем, то с умом! А если с умом, это, значит, нормально и демократично… — Ельцин сделал паузу и опять смерил всех взглядом с головы до ног, — потому что армия остается единой, погранвойска — одни, МВД, внешняя политика — одна. Почти все одно… короче…
        …Да, чувствуется в Завидово север, еще как чувствуется, ветры бьют наотмашь, даже здесь, в лесу…
        Коржакову не хотелось прерывать это совещание — он задрал голову, пытаясь оценить все соседние березы. Вдруг какая свалится на Бориса Николаевича?
        Грачев улыбался, кивал головой, слушая Ельцина, хотя аргументация его не убеждала. В декабре 88-го Нахичевань, например, уже заявляла о выходе из СССР. Ну, заявила… — а дальше-то что? Кто, какая страна или, скажем, международная организация признали бы выход из СССР трех прибалтийских республик без согласия на это самого СССР?
        Еще больше, чем Грачев, разволновался Баранников: МВД остается, армия остается, а КГБ? Неужели Ельцин, всегда презиравший, кстати, «контору», сведет роль органов только к внешней разведке?
        - Возражения есть? — спросил Ельцин.
        Дождь вроде бы перестал, уже и солнышко вроде бы пробивалось через елки, но Коржаков так и стоял с огромным зонтом — строгий и злой.
        - Ну?
        Налетел ветер — удар был такой, что Ельцин, казалось, даже покачнулся на своем пне.
        - Ну?.. — повторил он.
        Генералы молчали.
        - Я долго служил на Западной Украине, — тихо начал, наконец, Шапошников, — и знаю, Борис Николаевич… как там относятся к русским. Если позиции Москвы ослабнут, вокруг русских скоро начнутся такие пляски, что покрикивать придется… часто.
        - И ваши предложения, министр?
        Шапошников поднялся.
        - Повременить… пока. Найти другое решение.
        - Какое такое… другое?
        - Ну… — Шапошников съежился, — иначе как-то все провернуть…
        - А., как, понимашь? Вы знаете?
        Ельцин разозлился, он даже чуть приподнялся на своем пне.
        - Я не знаю, — развел руками Шапошников.
        - И я не знаю! — отрезал Ельцин.
        - Трудно будет, мне кажется, — продолжил Шапошников, — построить капитализм в одной, отдельно взятой республике. Мы… мы распадаемся, а везде — рубли, Борис Николаевич! Сначала надо, наверное, русскую валюту ввести…
        - Вам не холодно? — вдруг поинтересовался Ельцин.
        - Никак нет! — вскочил Грачев.
        - Тогда сидите… — разрешил Ельцин.
        - Вы, товарищ маршал, доложите Борису Николаевичу про разговор с Горбачевым, — вежливо попросил Баранников. — В деталях, если можно.
        - Не надо… в деталях; Горбачев, понимаешь, уже… прибегал… ко мне, хотел вас, Евгений Иванович, в отставку отправить.
        - Сволочь Горбачев, — твердо сказал Баранников.
        Шапошников встал:
        - Так я и знал, Борис Николаевич… Сначала завтраком кормят, потом сдают.
        - Может, костер развести? — подошел Коржаков.
        - Мне не надо, — буркнул Ельцин.
        - Кроме того, Борис Николаевич, — упрямо продолжал Шапошников, — если Россия выделяется, так сказать, в самостоятельное государство, нас, русских, ну… всех, кто в России… будет примерно… сто пятьдесят миллионов — так? Если даже не меньше. А американцев… с их штатами… двести пятьдесят миллионов.
        - Сколько-сколько?.. — не расслышал Ельцин.
        - Двести пятьдесят.
        - Ну и шта-а..?
        - То есть даже по численности, Борис Николаевич, — невозмутимо продолжал Шапошников, — их армия становится в два раза больше нашей. Чтоб был паритет, придется увеличить призыв — верно? А у нас призывать некого, одни калеки, да и доктрина сейчас другая — сокращать Вооруженные силы… раз служить некому…
        - Товарищ министр, вы не расслышали, — Грачев тоже поднялся и встал рядом с ним. — Президент Российской Федерации нашу армию не трогает. Она… армия… и будет как раз тем фундаментом, на котором мы выстроим новый союз.
        - Сядьте оба, — приказал Ельцин.
        - Да, когда еще он образуется, Паша… — спокойно возразил Шапошников. — Но пока… я так понял… союз трех. А я не уверен, что Снегур, например, быстро к нам присоединится, я их знаю…
        - Зато Назарбаев присоединится, — твердо сказал Ельцин. — Вот увидите.
        - Конечно присоединится! — согласился Грачев. — Куда он денется?
        - Но… — Ельцин помедлил, — все, шта… говорит маршал Шапошников, он говорит… правильно. Мы же видим, шта… в Прибалтике происходит.
        - А если Россия посыплется, Борис Николаевич, русские будут заложниками и в Татарии, и в Якутии, и в Калмыкии — везде! — вскочил Грачев. — Нет, товарищи, план Бориса Николаевича — хороший план, извините меня! Раньше надо было, я так считаю, — раньше!
        Грачев посмотрел на Баранникова. Тот согласно кивал головой.
        - Я, конечно, не политик, — воодушевился Грачев, — я даже… не министр… я простой солдат, десантник, генерал… но армия, я уверен, все сделает в лучшем, так сказать, виде… и все как надо поймет!
        - Прибалтика — другое государство, — Баранников смахнул с носа капельку дождя, — а мы, славяне, обязательно разберемся между собой…
        - Где разберетесь? — не понял Ельцин.
        - Ну в смысле дружбы, Борис Николаевич, — уточнил Грачев. — Виктор Павлович в смысле дружбы говорит…
        Коржаков хмыкнул, причем громко, но Коржакова сейчас никто не слышал.
        - …И колебаться не надо, — продолжал Баранников. — Кремль для Горбачева — это ловушка. Как у Наполеона… А мы с Борисом Николаевичем… с Суворовым нашим… — до победы!
        Ельцин, закутанный в полурваные тряпки, больше напоминал больную старуху, но аналогия прозвучала внушительно.
        - А то Горбачев выдавит всех из Кремля, — закончил Баранников.
        - Как? — не понял Грачев. — Зачем выдавит?
        - А ты у министра поинтересуйся, какие у него планы! — вскочил Баранников. — И вообще: Ельцин — Президент и Горбачев — Президент. На хрена нам с тобой два Президента, Павел?
        - На фиг не нужно, — согласился Грачев.
        С Ельцина сполз тулуп, но Коржаков тут же подошел, заботливо его поправил.
        - Ну, Евгений Иванович, — Ельцин повернулся к Шапошникову, — убедили они… как?
        - А я «за», Борис Николаевич. Чего ж меня убеждать?
        - Нет, вы спорьте, если… нужно, спорьте…
        Шапошников промолчал.
        - Операцию, я считаю, назовем «Колесо», — вдруг предложил Баранников. — Лучше не придумаешь!..
        - Почему «Колесо»? — удивился Ельцин.
        - Мы ж на колесе сидим, Борис Николаевич!
        Все засмеялись.
        - Я выслушал, — сказал Ельцин, — спасибо. Окончательно, значит, я пока не решил. Но решу. Впереди — плановая встреча в Минске. Будет Леонид Макарович, буду я, конечно, и… третий… этот… Он что за человек, кстати, кто-нибудь знает? Шушкевич… — Президент вспомнил фамилию.
        Генералы переглянулись. Шушкевича толком никто не знал.
        - Ну и пусть определяется, понимашь… — закончил Ельцин. — Што-о лучше — в разбивку… или, значит, единый кулак!
        Ельцин облокотился на руку Коржакова, но встал легко.
        - Хорошо посидели! — сказал Ельцин. — Быстро управились. И с пользой. Для всех… — он опять обвел генералов взглядом. — Спасибо…
        Генералы были совершенно мокрые.
        - Товарищ Президент, какие указания? — спросил Баранников.
        - Зачем еще… указания?.. — пожал плечами Ельцин. — Указание одно: м-можно… в баню, шоб… по-русски… — как, Евгений Иванович?
        - В баню — это здорово, — широко улыбнулся Шапошников. — В баню, это по-нашему, Борис Николаевич!
        Ельцин быстро пошел к корпусам.
        Гулять вместе с Ельциным было сущим наказанием — за ним никто не успевал! Коржаков окрестил шаг Ельцина «поступью Петра Великого»: так же, вприпрыжку, бояре носились, наверное, за могучим русским самодержцем.
        Шапошников и Грачев побежали следом.
        - А летчику — хана, — Коржаков ткнул Баранникова в бок. — Ты это понял, Виктор?..
        ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ