Ночи Калигулы. Восхождение к власти Ирина Звонок-Сантандер
        Ночи Калигулы #1
        Император Гай Юлий Цезарь вошёл в историю под детским прозвищем Калигула. Прожил двадцать восемь лет. Правил три года, пять месяцев и восемь дней. Короткое правление, но вот уже две тысячи лет оно вызывает неослабевающий интерес потомков!
        Калигула — это кровь и жестокость, золотой дождь и бесконечные оргии. Он шёл к власти по трупам. Казнил друзей и врагов, возжелал родную сестру. Устраивал пиршества, каких не знал Древний Рим, известный свободными нравами. Калигула стал самым скандальным правителем за всю историю великой Римской Империи!
        Ирина Звонок-Сантандер
        Ночи Калигулы. Восхождение к власти
        I
        Жизнь начиналась просто и радостно. Семилетний мальчик взобрался верхом на маленькую серую лошадку. Худенькие ноги, обутые в мягкие кожаные сапожки до колен, сжимали конские бока, заставляя животное скакать быстрее. Мелкий гравий летел из-под копыт. Раб-фракиец покорно бежал позади, ежеминутно сплёвывая грязь, попадавшую в рот.
        Дорога вилась между виноградниками. Полуголые грязные рабы подставляли подпорки под тяжелеющие лозы. Нищие хижины виднелись на отшибе, на болотистых приморских землях. А на зеленом холме возвышалась вилла с портиками и колоннами из белого мрамора с розово-серыми прожилками.
        Маленький Гай Юлий слез с коня. Рабы в испуге бросились на землю, не смея поднять глаз на сына хозяина. Мальчик подошёл к виноградной лозе и сорвал гроздь, показавшуюся ему самой крупной и спелой. Виноград оказался кислым. В последние дни июня — месяца, посвящённого богине Юноне, — ещё не время собирать виноград. Гай Юлий скривился и выплюнул незрелые ягоды. Он сорвал ещё несколько гроздьев, но и те выбросил.
        Птицы слетелись на виноградины, разбросанные по темно-коричневой рыхлой земле. Чёрные вороны не удовольствовались плодами, лежащими в пыли. Они пытались на лету клевать светло-зеленые ягоды прямо с лозы. Рабы-виноградари всполошились и злобно зашипели, стараясь напугать наглых птиц, но не посмели подняться с колен в присутствии Гая . Мальчик звонко смеялся, наблюдая за их безуспешными попытками.
        - А ты почему стоишь без дела? — спросил он у фракийца Филиппа. — Прогони ворон.
        Филипп поспешно бросился исполнять повеление маленького господина. Вороны, гортанно каркая, нехотя покинули виноградник.
        - Теперь кушай виноград, — велел Гай, указывая тонкой загорелой рукой на гроздья, изрядно поклёванные птицами.
        - Я не смею, — глухо ответил раб.
        - Я разрешаю тебе отведать винограда в награду за работу, — напыщенно произнёс мальчик. — Ну же, кушай быстрее, пока я не рассердился! — прикрикнул он, топнув тонкой ногой.
        Филипп подобрал с земли грязные, изъеденные воронами гроздья. Он послушно жевал и глотал ягоды настолько кислые, что даже слезы выступили на глазах раба. Гай смотрел на мускулистого фракийца, размышляя о том, как приятно отдавать приказы и видеть послушание тех, кто намного больше и сильнее.
        - Сорви виноградных листьев, — напоследок велел мальчик рабу. — Сестра сплетёт мне красивый венок.
        Филипп послушно рвал глянцевито-зеленые листья причудливой формы, кривясь от ощущения жгучей кислоты во рту. Гай ловко впрыгнул в седло, ударил лошадку маленькой, богато украшенной плёткой. Животное поскакало галопом. Раб, не осмеливаясь бросить охапку листьев, поспешил за хозяином.

* * *
        Тенистая аллея, усаженная миндалевыми и абрикосовыми деревьями, вела к великолепной вилле. Гай спешился и бросил поводья подоспевшим слугам. Мальчик вприпрыжку обежал виллу и очутился в саду.
        На небольшой, хорошо ухоженной лужайке стояло ложе из орехового дерева. Агриппина в шафранно-жёлтой тунике из тонкой шерсти лениво возлежала на ложе, наслаждаясь тёплыми солнечными лучами. Мириады мелких бриллиантов усеяли золотой ободок диадемы и переливались нежными тонами в матово-чёрных волосах матроны. Немного располневшая, она все же была величественно красива — родная внучка Октавиана Августа и жена полководца Германика. Гай подбежал к матери.
        - Где ты был? — спросила Агриппина, мимолётно целуя сына.
        - В винограднике. Смотрел, как трудятся рабы, — ласкаясь к матери, ответил мальчик.
        - Учился ли ты сегодня? — продолжала расспрашивать Агриппина.
        - Да, — солгал сын.
        - А что ты изучал? — любопытствовала мать.
        Гай немного подумал и осторожно ответил:
        - Записки Цезаря о галльской войне.
        - Вот и превосходно! — обрадовалась доверчивая мать. — Учись у великого Цезаря. Ты тоже когда-нибудь станешь императором. Будь мудрым, разумным и справедливым, как Цезарь, мой маленький Калигула!
        Агриппина поражённо замолчала, до конца осознав сказанное ею. «Ты тоже когда-нибудь станешь императором…» — рассеянно произнесла матрона, совершенно упустив из внимания, что у неё есть ещё два сына — Друз и Нерон. Оба — старше Гая. И Гай станет императором только в том случае, если со старшими сыновьями Германика случится несчастье… «Нет! Этого нельзя допустить даже мысленно! Я принесу богам обильные жертвы за здравие всех моих сыновей!» — взволнованно подумала мать.
        Прозвище «Калигула» прочно закрепилось за Гаем из-за его пристрастия к мягким высоким сапожкам, которые носили легионеры в германских походах. Калига — назывались по-латыни эти сапожки, калигула — уменьшительная форма. Мальчик гордился прозвищем, выделявшим его из огромного количества Гаев, которыми изобиловал Рим. Родовое имя «Юлий» мальчик получил потому, что его отец Германик был усыновлён в знатном римском семействе Юлиев. Усыновлён родным дядей, Тиберием, который ныне правил Римской империей. А самого Тиберия усыновил отчим, Октавиан Август, внучатый племянник божественного Цезаря.
        Агриппина, посчитав, что родительский долг уже исполнен, отвернулась от сына. Матрона завела с рабыней-эфиопкой интересный разговор о восточных благовониях и притираниях. Маленький Калигула, скучая, огляделся по сторонам в поисках развлечения. Мальчик радостно вскрикнул, завидев отца, появившегося в конце аллеи.
        Отца Гая Калигулы звали Германиком по причине славных побед над варварами-германцами, которых стремился покорить ненасытный Рим. В отрочестве он прозывался Нерон Клавдий Германик. Став наследником Тиберия, получил имя Юлий Цезарь Германик. Единственный сын нынешнего императора умер молодым. Повинуясь приказу отчима Октавиана Августа, Тиберий усыновил племянника. Но цезарь Тиберий ненавидел Германика. Потому, что полководца-триумфатора любили римляне.
        Германик подошёл к жене и сыну. Тридцатичетырехлетний мужчина с резкими волевыми чертами лица, он привлекал всеобщее внимание везде, где появлялся. Короткая красная туника не скрывала его стройных мускулистых ног. Агриппина радостно приподнялась навстречу мужу. Германик и Агриппина любили друг друга. Многие ли супружеские пары в Риме могли похвастаться этим?
        - Давно не видела тебя, — произнесла она вместо приветствия.
        - Цезарь Тиберий нарочно придумывал всевозможные отговорки, чтобы подольше задержать меня, — объяснил Германик, присаживаясь на край ложа рядом с женой и ласково обнимая её.
        - Как я ненавижу Тиберия! — прошептала Агриппина, зло прищурив глаза.
        - Будь осторожна, — предупредил Германик. — Среди слуг всегда может найтись предатель, который все донесёт императору.
        - Поскорее бы он умер, — шепнула Агриппина на ухо мужу. — Тогда мы воцаримся в Риме.
        Германик тонко улыбнулся.
        - А ты, сын, что делал в моё отсутствие? — спросил он, кладя на плечо Калигуле сильную загорелую ладонь. — Научился ездить верхом?
        - Да, отец! — восторженно ответил мальчик.
        - Хорошо, — одобрил Германик. — Значит, поедешь со мной в Рим во второй день июльских календ.
        - Неужели ты опять уезжаешь? — встрепенулась Агриппина. — И так скоро?!
        - Я бы век не покидал тебя, но Тиберий ждёт меня в Риме. А воля цезаря — священна.
        - О, как я ненавижу его! — снова прошептала Агриппина.
        - Император уже не молод. К тому же, он слаб здоровьем. Подождём ещё несколько лет… — пробормотал Германик.
        - Когда Тиберий умрёт, ты станешь императором… — сверкнув чёрными глазами, шепнула Агриппина.
        - Тиберий не позволяет мне действовать по моему усмотрению, — нахмурил брови Германик. — Неужели он позабыл, как я рисковал жизнью, заставляя мятежных легионеров принести ему клятву верности?! И не дождался от Тиберия ни слова благодарности! Когда же я готовился нанести решающий удар по варварским войскам, Тиберий неожиданно отозвал меня в Рим. Объяснил своё решение тем, что якобы не желает напрасно проливать кровь римских солдат. Когда это Тиберия заботила чья-то жизнь? — презрительно хмыкнул он.
        - В тот раз римляне встретили тебя как трумфатора! Рим любит тебя. Тиберий мучается завистью. — Агриппина нежно провела ладонью по загорелой щеке мужа.
        - А помнишь Александрию? — все сильнее распалялся Германик. — Я поспешно выехал туда, едва узнал о голоде и неурожае, опустошающих край! А Тиберий подло нажаловался на меня сенату, обвинив в нарушении Августовых законов.
        - Армия на твоей стороне. Стоит тебе захотеть, и ты свергнешь Тиберия и объявишь себя императором! — сузив блестящие глаза, глухо промолвила Агриппина.
        - Нет! — встрепенулся Германик. — Тиберий усыновил меня. Я обязан почитать его как отца. Каким бы ни был Тиберий, как бы он ко мне ни относился — я никогда не стану причиной его смерти!
        Калигуле надоело слушать путанные речи родителей, и он незаметно ускользнул. А Германик и Агриппина ещё долго шептались, прижимаясь друг к другу разгорячёнными лицами.

* * *
        Небольшой бельведер, увитый виноградными лозами, отражался в тёмной воде пруда. Пахло свежестью и илом. У стройных колонн бельведера мелькнула фигурка темноволосой девочки в голубой тунике. Калигула поспешил туда.
        - Здравствуй, сестра, — обратился он к девочке.
        - Здравствуй, брат, — отозвалась Юлия Агриппина, получившая имя в честь матери. Её называли Агриппиной Младшей во избежание путаницы.
        Агриппина Младшая удобно сидела в складном кресле. Выразительные серо-зеленые глаза девочки, слегка поднятые к вискам, придавали её облику что-то кошачье — грациозное и лукавое одновременно. Юная рабыня-германка, сидя на мозаичном полу бельведера, овевала её опахалом из роскошных павлиньих перьев. Другая, чернокожая Хатсун из далёкой Нубии, заплетала в тонкие упругие косички каштановые волосы маленькой госпожи.
        - Зачем тебе столько косичек? — удивился Калигула, разглядывая голову сестры.
        - Хочу быть похожей на царицу Клеопатру, которая пленила Цезаря, — кокетливо ответила Агриппина Младшая.
        - Какого цезаря ты хочешь соблазнить? — насмешливо воскликнул Калигула. — Неужели нашего деда Тиберия? Так он уже стар, и гной течёт из его бесцветных глаз!
        - Убирайся в царство Плутона, выродок! — рассердилась Агриппина. — Пусть его трехглавый пёс выпустит тебе кишки!
        - Не сердись, сестричка, — примирительно проговорил Калигула. — Я вовсе не хотел тебя обидеть. Я пришёл попросить об одном одолжении.
        - Чего же ты хочешь? — надулась Агриппина Младшая.
        - Сплети мне венок из виноградных листьев, — мальчик жестом указал на Филиппа, неловко стоящего поотдаль с охапкой листьев в руках. Раб переминался с ноги на ногу, не смея ни подойти, ни оставить ношу.
        - Зачем? — удивилась сестра.
        - Такой венок украшает статую бога Вакха в храме Анция, — пояснил Калигула.
        - А ты хочешь быть похожим на Вакха? — засмеялась Агриппина. И, хитро прищурившись, добавила: — С таким нежным белым личиком и тонкими ручками ты скорее напоминаешь Ганимеда. Знаешь, кто такой Ганимед?
        Калигула не ответил. Он знал, кто такой Ганимед — мальчик, наливающий вино и амброзию в чашу Юпитера. Боги обоих полов мимолётно ласкали кудрявого виночерпия на олимпийских пирушках. Наставник Марк Лоллий рассказал об этом Калигуле. Такого рода уроки Гай Юлий Цезарь Калигула всегда слушал очень внимательно. Но откуда маленькая Агриппина знает об этом?
        Мальчик отбежал на небольшое расстояние и громко крикнул сестре:
        - Гарпия!
        - Злобное чудовище! — немедленно отозвалась Агриппина.
        Юлия Друзилла, вторая сестра Калигулы, полулежала под розовым кустом в дальнем уголке сада. Шестилетняя девочка рассеянно наблюдала за бабочкой, севшей на кремовый лепесток цветка.
        - Как долго я искал тебя, сестричка! — радостно воскликнул Калигула, завидев её.
        Юлия Друзилла приподнялась на одном локте и с улыбкой взглянула на брата. Калигула присел на траву рядом с ней.
        - Я только что поссорился с Агриппиной, — сообщил он.
        - Агриппина — злая, — согласилась Друзилла.
        - Зато ты — добрая, и я тебя очень люблю. Сплетёшь мне венок как у Вакха?
        - Конечно, — охотно отозвалась девочка.
        Раб Филипп, все время следовавший за Калигулой, сложил листья на траву. Юлия Друзилла складывала вместе большие ажурные листья, сплетала гибкие зеленые черешки.
        - Если я стану императором, то сошлю Агриппину в Германию или Скифию, а тебя сделаю августой, — произнёс Гай, внимательно следя за ловкими движениями рук Друзиллы.
        Девочка довольно улыбнулась. Лёгкий ветерок развевал её золотисто-рыжие волосы, зеленые глаза ярко блестели. Калигула потянулся к сестре и неожиданно поцеловал её в щеку. Друзилла вздрогнула, потом весело засмеялась и надела на голову Калигуле спелетенный венок, напоминавший пышную корону.
        II
        Путь из Анция в Рим причудливо петлял вдоль морского побережья, затем повернул направо и выбрался на широкую, уложенную булыжниками дорогу — знаменитую Виа Аппия. Лошади всадников двигались шагом. Рабы погоняли осликов, навьюченных всем необходимым для путешествия. Германик с младшим сыном ехал в сопровождении центурии легионеров. Калигула горделиво задирал подбородок, оглядывая окрестности. Мальчику нравилось ехать рядом с отцом, во главе сильных мускулистых мужчин в кожаных панцирях. От Германика сильно несло здоровым потом, лошадьми и кострами военных походов. Это был запах настоящего мужчины, и Калигула гордился отцом.
        На горизонте показались стены Рима. Очутившись на расстоянии двух стадий от Вечного города, Германик придержал коня. Он достал из сумки, притороченной к седлу, две сложенные вместе навощеные дощечки и острый грифель. Нацарапав несколько слов на дощечках, Германик закрыл их хитроумным устройством и обратился к стоящему рядом центуриону:
        - Кто из твоих солдат самый быстрый? Пусть отнесёт послание императору.
        - Легионер Публий Квирин, генерал, — с уважением ответил центурион.
        Быстроногий Публий Квирин поспешил к императору, прижимая к груди дощечки с посланием. Лицо Германика вдруг стало необыкновенно серьёзным и сосредоточенным.
        - Каждый раз, когда вхожу в императорский дворец, мне кажется, что я — гладиатор в клетке тигра, — едва слышно пробормотал Германик. Калигуле на всю жизнь запомнились слова отца.
        Въезд Германика в Рим обратился триумфом. Он медленно продвигался по Священной дороге, вьющейся от Форума до Палатинского холма. Двери трехэтажных домов-инсул широко распахивались и жители выбегали на улицу, встречая героя. Чумазые мальчишки с завистью рассматривали обветренных загорелых легионеров, бредя о славе германских походов. Патриции приветствовали Германика, вытянув правую руку, а левую — прижав к сердцу. Плебеи, свободные граждане и вольноотпущенники собирались толпами на пути полководца, время от времени восклицая:
        - Славься, Германик! Рим приветствует тебя!
        Женщины всех возрастов и сословий бросали ему цветы и многозначительно вздыхали, когда Германик проезжал мимо них. Эхо народного ликования прокатилось по семи римским холмам и добралось до императорского дворца, до ушей цезаря Тиберия.
        Германик и Калигула оставили эскорт у подножья широкой мраморной лестницы. Германик уверенно шёл по дворцовым переходам к покоям Тиберия. Калигула, непрестанно оглядываясь по сторонам, едва поспевал за отцом.
        Два десятка преторианцев с изрубленными, плохо выбритыми лицами охраняли вход в покои Тиберия. Узнав наследника, они расступились и освободили проход. Германик, положив руку на плечо сыну, вступил в императорские покои.
        В огромном пустынном зале царил полумрак. Калигула с любопытством рассматривал стены. Яркие фрески изображали оргию: патриции в розовых венках возлежали вокруг стола, обильно уставленного винами и яствами; женщины в коротких греческих пеплумах прислуживали обжорливым мужчинам; кудрявые мальчики держали в руках лиры; полуобнажённые танцовщицы изящно изгибались в танце. На полу были выложены узоры из разноцветных кусочков мрамора.
        Тиберий, неслышно ступая, появился из тёмного угла. Высокий шестидесятилетний мужчина, прикрывающий лысеющую голову золотым лавровым венком. Длинный пурпурный плащ змеёю волочился по полу. Император хотел застать Германика врасплох внезапностью появления. Это в некоторой мере удалось хитрому Тиберию. Германик невольно вздрогнул, когда Тиберий положил руку ему на плечо.
        - Рим встретил тебя триумфом, — проговорил император, пронизывая племянника змеиными глазками. Было непонятно, улыбался ли Тиберий, или ехидничал.
        - Народ приветствовал победы над варварами, одержанные мною для империи и для тебя, цезарь! — осторожно ответил Германик.
        - Меня давно уже не славит подлый плебс, — с невыразимым презрением произнёс Тиберий. — Какая неблагодарность! После всего, что я сделал для Рима! Какой порядок навели в этом грязном городе мои преторианцы!
        - Твои деяния прославят тебя в веках, — благоразумно отозвался Германик.
        - Поэтому я не люблю Рим! — продолжал император, не обращая внимания на лесть. — Не люблю жирных безмозглых сенаторов, вечно противоречащих мне… Предпочитаю Неаполь, светлый, солнечный. Моя вилла на Капри — вот настоящая столица империи! А не этот грязный, загаженный отходами Рим.
        Германик молчал. «Прячься от проблем на вилле, закрывай глаза и уши! Когда Рим поймёт, что он тебе не нужен — ты станешь не нужным Риму!» — думал он.
        Неожиданно взгляд Тиберия упал на Калигулу.
        - Что ты делаешь? — гневно крикнул цезарь.
        Мальчик в этот момент пристально разглядывал греческую вазу. Ах, какая это была ваза! На чёрном глянцевитом фоне рельефно выделялись золочёные фигуры: фавны, сатиры и нимфы в любопытных положениях. Руки Калигулы против воли потянулись к занятной вазе. Открыв рот от изумления, семилетний мальчик жадно рассматривал непристойные изображения. Блеющий голос цезаря Тиберия испугал его. Калигула вздрогнул и выронил из рук вазу. Мелкие осколки усеяли мозаичный пол.
        - Ах ты, маленький негодяй! — истерично взвизгнул Тиберий. — Ты разбил мою лучшую керамику!
        Император, ругаясь хуже пьяного легионера, схватил мальчика за вырез туники.
        - Макрон! — кричал Тиберий, словно его убивали. Липкая слюна летела во все стороны из кривого рта императора.
        В зал ворвался испуганный Невий Серторий Макрон — молодой трибун второй преторианской когорты, которая сегодня несла дежурство во дворце. Он держал в руке короткий меч и дико вращал глазами, высматривая опасность, грозящую императору.
        - Отведи мальчишку на конюшню, и пусть ему дадут десять ударов хлыстом! — исступлённо визжал Тиберий.
        - Прости моего сына, цезарь. Гай ещё мал, и его проступок — случаен, — вступился Германик. — Когда вырастет, он будет вот так же крушить твоих врагов!
        Тиберий постепенно успокаивался. Однако, ему было необходимо излить злость на кого-нибудь. Оставив в покое Калигулу, император заорал на Макрона:
        - Убирайся прочь! Ты так медлителен, что меня могли бы десять раз убить, прежде чем ты соизволил явиться на зов!
        Макрон выскочил из зала, как побитая собака. Тиберий нервным жестом поправил сползающий венок.
        - Ты пренебрегаешь воспитанием сына, Германик, — высокомерно заметил император.
        - Бесконечные военные походы не позволяют мне заняться семьёй, — хмуро произнёс Германик.
        - Ну что же, в следующий поход я позволяю тебе взять жену и детей, — засмеялся император мелким паскудным смешком.
        - Следующий поход?.. — вопросительно поднял бровь Германик.
        - Да. Империя нуждается в тебе! — невозмутимо отозвался Тиберий. — В Армении неспокойно, Малая Азия готова превратиться в очаг восстания, парфяне вот-вот взбунтуются… Одним словом, ты должен навести порядок в азиатских провинциях.
        - Ты отсылаешь меня из Рима, цезарь? — холодно спросил Германик.
        - Рим требует, чтобы мы, первейшие граждане, беспрекословно служили ему! — чётко произнёс император, делая многозначительные паузы между словами. Глаза Тиберия почти неуловимо сверкнули ненавистью из-под нависших седеющих бровей.
        «Это — почётное изгнание!» — понял Германик. Он стоял, напряжённо вытянувшись, как перед войсками накануне решающей битвы. Тонкие бледные губы решительно сжаты, скулы нервно подёргивались. Тиберий безошибочно догадался, что происходило в душе Германика, какого рода сомнения овладели молодым полководцем.
        - Твоё отсутствие не будет долгим, — заверил племянника Тиберий, лукаво улыбаясь. — Вернёшься из Антиохии с победой, и я велю возвести в твою честь триумфальную арку…
        - Мой долг — беспрекословно служить Риму. Я поеду в Антиохию, — прервал Германик разглагольствования Тиберия.
        Германик развернулся и направился к выходу. Весьма неучтиво по отношению к цезарю, но Германик не мог пересилить себя. Не мог заставить себя попрощаться с Тиберием — дядей, приёмным отцом и императором Рима. Горечь несправедливой обиды обжигала сердце полководца и неминуемо выплеснулась бы наружу, скажи он ещё хоть слово Тиберию.
        - Ты обиделся, Германик? — цезарь послал вдогонку ему вопрос, в котором прозвучала скрытая насмешка. Полководец остановился посреди огромного полупустого зала и медленно обернулся. Ясные серо-голубые глаза Германика столкнулись с мутно-зелёным неуверенным взглядом Тиберия.
        - Моя поездка в Антиохию означает немилость? — напрямик спросил он.
        - Ну что ты! — с улыбкой возразил Тиберий. — Наоборот, я прошу тебя о милости. Я старею. Мне уже не под силу уследить за порядком в дальних провинциях. Ты — мой племянник и наследник. Кто, как не ты достоин чести укрепить престиж Рима и власть цезаря? Придёт время — и ты тоже станешь императором! Возможно, даже раньше, чем предполагаешь. Может быть, я сам накину на твои плечи пурпурную мантию после победного возвращения?!. — Тиберий выжидающе посмотрел на Германика, пытаясь понять, какое впечатление произвели на честолюбивого полководца его слова. И, ссутулившись, притворно захныкал: — Мне почти шестьдесят лет, императорский венец становится обременительным для меня!..
        Германик изумлённо уставился на Тиберия. Неужели правда — то, что говорит цезарь? Можно ли верить человеку, который столько раз нарушал слово? Германик на всякий случай благоразумно решил не верить. Кто, находясь на вершине власти, добровольно откажется от неё? И все-таки!.. И все-таки, сердце Германика гулко забилось, когда он мысленно представил себя в императорском венце и лиловой мантии, въезжающим в Рим на позолоченой колеснице, запряжённой четвёркой белых лошадей. Честолюбие высоко подняло голову и заглушило голос благоразумия. Германик улыбнулся императору, и Тиберий облегчённо засмеялся.
        - Вот и прекрасно! — воскликнул Тиберий, обнажая в улыбке полусгнившие зубы. — А перед отъездом ты непременно пообедаешь у меня. Я устрою в твою честь великолепный банкет! Усладим желудок изысканными яствами: паштет из фазаньей печёнки, запеченые петушиные гребешки, щупальца осьминога под винным соусом… И вино! Много вина с пряностями и корицей. А для развлечения — танцовщицы из Гадеса, города основанного финикийцами на самом краю земли — там, где солнце по вечерам садится в бесконечное море. Знаешь ли ты, как соблазнительно и страстно пляшут эти смуглые женщины, в чьих жилах причудливо смешалась кровь финикийцев, кельтов, карфагенцев и завоевателей-римлян?.. — Тиберий плотоядно зачмокал влажными губами.
        Германик подавил отвращение, охватившее его при виде отвисших слюнявых губ цезаря. Он почтительно приложил руку к груди и, отступив на шаг, произнёс:
        - Я пообедаю у тебя, божественный цезарь!
        - Я дам тебе ларец с посланием и подарками для сирийского наместника. По приезде в Антиохию вручишь его от моего имени Гнею Пизону. Ларец будет открытым, дабы ты убедился, насколько велико моё доверие к тебе, возлюбленный сын! — заявил Тиберий.
        - Запечатай ларец, о цезарь, — бесстрастно отозвался Германик. — Я никогда не посмею усомниться в тебе.
        И Тиберий удовлетворённо улыбнулся.
        В приливе неожиданной любезности, он провёл Германика и маленького Калигулу до выхода, скрытого тяжёлой парчовой занавесью. Белые мягкие руки Тиберия, покрытые мелкими старческими веснушками, дрожали в припадке какой-то нервной радости. Император скрывал их среди пышных складок мантии.
        III
        Три огромные галеры под пунцово-красными прямоугольными парусами вышли из порта Брундизий. Галеры носили название триремы, потому что имели три яруса весел. Полуобнажённые мускулистые гребцы, собранные со всех сторон света, рывком налегали на весла в такт мерным барабанным звукам. А на верхней палубе каждой триремы бесновались, отдыхали, корчились в судорогах морской болезни, играли в кости, обжорствовали и, перегнувшись за борт, сблевывали в море излишки пищи римские легионеры, приводившие в трепет весь мир. Пять центурий на каждой галере. Полторы тысячи жестоких, ко всему равнодушных воинов взял Германик в Антиохию.
        Семья полководца находилась на первой галере — самой роскошной и быстроходной. Парчовые шатры были разбиты на передней части палубы, у изящно изогнутого носа триремы. Агриппина полулежала на синих подушках с золотой бахромой, прижимая к груди недавно рождённого младенца, дочь Юлию Ливиллу. Двое старших сыновей Германика, Друз и Нерон, остались в Риме: они уже учились у грамматика. Остальные дети, в зависимости от возраста, были отданы на попечение молчаливых покорных рабынь или предоставлены самим себе.
        На расстоянии семи стадий от галер тянулся изрезанный бухтами берег Пелопоннеса. Время от времени легионеры спускали за борт небольшие лодки и направлялись к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды и пищи. Грубые солдаты в кожаных панцирях и красных туниках бегали за жалобно блеющими барашками. Кудрявые мальчики-пастушки, опершись на деревянные посохи, с нескрываемым презрением смотрели на ненавистных завоевателей-римлян, чья цивилизация была основана на культуре древней Эллады, которую они теперь безжалостно топтали.
        Тянулись изнуряюще жаркие дни. Голубое небо отражалось в воде, окрашивая море в пастельно-синий цвет. А вблизи вода казалась коричневато-зеленой, необыкновенно мутной. Калигула, облокотившись о борт, пристально глядывался в грязно-зеленую пучину. Какие тайны скрывает она? Какие чудовища прячутся в морской бездне? Возможно, похожие на огромного спрута, которого выловили у берегов Африки и привезли в Рим сицилийские рыбаки? Иногда в толще воды мелькала едва уловимая тень крупной рыбы, и Калигула воображал, что видел людей с рыбьими хвостами — приближённых Нептуна. А сирены? На каком из многочисленных островов Эгейского моря проживают эти загадочные создания, волшебным пением пленившие легендарного Улисса?
        Ночи очаровывали пьянящей свежестью, солёными брызгами волн и головокружительной высотой темно-синего неба. Калигула ложился на палубу и, когда галера взлетала на очередной волне, приближался к мерцающим звёздам. Мальчик наблюдал, как по палубам двух других трирем неслышно двигались тёмные тени легионеров. Рассказывал самому себе вымышленные истории, страшные и смешные одновременно. Он живо представлял, как из морской глубины вылезет невиданное чудовище со скользкими щупальцами и головою сфинкса, и сожрёт одного из солдат.
        Грезя о морских тварях, Калигула засыпал только под утро, когда небо становилось розово-серым. Просыпался к обеду. И с нетерпением ждал наступления следующей ночи — загадочной и прекрасной.

* * *
        Медлительная флотилия проплывала мимо Кипра — острова, где родилась Венера. Родилась из пены морской, а не тем обычным способом, которым рождаются простые смертные. И снова по приказу Германика легионеры рассыпались по прибрежным пастбищам, именем цезаря хватая чужих овец. И снова эллинские пастухи смотрели в бессильной злобе, как редеют лелеемые ими стада.
        Не скоро вернутся с берега лодки с награбленной добычей. Германик велел растянуть между двумя галерами широкую рыболовную сеть. Мускулистые легионеры оживлённо плескались в этом импровизированном бассейне. А их товарищи, в ожидании своей очереди, следили за морем, готовые мгновенно натянуть прочную сеть и вытащить из воды купающихся, если вдруг появится чудовище.
        Германик тоже искупался и вернулся на палубу оживлённый и посвежевший. Безмолвные рабыни вытерли его тело мягкими льняными простынями, и Германик наскоро облачился в короткую красную тунику.
        - А ты, сын, почему не купаешься? — спросил он, подходя к Калигуле, который сидел на складном табурете, подогнув под себя тонкую ногу в неизменном солдатском сапожке-калиге.
        - Я не умею плавать, — сознался Калигула.
        - Не умеешь? Так научишься! — воскликнул Германик. Он энергично схватил сына, поднял его сильными мускулистыми руками и понёс к борту галеры. Вырываясь, Калигула отчаянно дрыгал ногами и довольно сильно ударил Германика по лицу. Отец раздражённо спросил:
        - Ты не хочешь купаться?
        - Я не умею плавать! — испуганно завизжал Калигула. — Боюсь утонуть. И боюсь чудовищ, живущих на дне моря.
        Визг сына совершенно раздразнил полководца. Он опустил мальчика на палубу и с силой встряхнул его.
        - Кто бы мог подумать, что сын Германика — трус?! — пробормотал он сквозь зубы.
        Легионеры, наблюдавшие сцену, начали посмеиваться. Тайно, отворачиваясь, чтобы не вызвать гнева грозного военачальника. И все-таки, Германик спиною угадывал их смешки и озлоблялся ещё больше. Озлоблялся против слабого изнеженного сына, чей вид вызывал у солдат сомнение в мужественности отца. Неожиданно Германик сердито выкрикнул:
        - Не умеешь плавать?! Учись!
        Он резко схватил мальчика поперёк торса и бросил его за борт. Калигула почувствовал, как холодные солёные волны сомкнулись над головой. В ужасе выпучив глаза, он видел мелких серебристых рыбок, цветные пузырьки, обрывки противно-липких водорослей… Мгновение между жизнью и неизвестностью смерти показалось ему вечностью.
        Мальчик не помнил, как вынырнул на поверхность. С яркой отчётливостью отразилась в детском мозгу картина: пена на воде, застывшие весла, голые тела купающихся мужчин и — где-то наверху, на палубе галеры — искажённое гневом лицо отца. Гай отчаянно барахтался, отплёвывался, бил руками по воде, выныривал и снова исчезал, как поплавок из древесной коры, который дёргает глупая рыба.
        Калигула замечал открытые рты мужчин, смеющихся над его отчаянными попытками удержаться на поверхности воды. Даже рабы-гребцы потешались над ним. Их измождённые, изуродованные ненавистью и смехом лица выглядывали в отверстия для вёсел. Одно лицо особенно запомнилось мальчику. Мужчина с обожжённой щекой и всклокоченной светло-русой бородой, посмотревший на Калигулу с невыразимым презрением.
        Наконец кто-то поспешил на помощь. Сильные руки подняли на палубу мальчика в мокрой, прилипшей к телу тунике. Две рабыни заботливо вытирали его, надевали на худое озябшее тело сухую одежду. Калигула завернулся в тяжёлое покрывало и поплёлся к матери, мелко стуча зубами от холода и от пережитого испуга. И всеобщий смех сопровождал его, отдавался в ушах невыносимым звоном.
        Но даже у матери Гай не нашёл сочувствия. Агриппина Старшая строго посмотрела на сына, который, по её мнению, не показал достаточного мужества. В вопросе воспитания детей (как, впрочем, и в остальных вопросах) благородная матрона во всем соглашалась с супругом. А Агрипина Младшая выглядывала из-за материнского плеча, насмешливо показывала язык и заливисто смеялась. Калигула угрюмо посмотрел на сестру и отвернулся. «Как я ненавижу всех!» — устало подумал он.
        Пообсохнув и немного придя в себя, Калигула отправился на поиски приключений. Он шёл к другому концу огромной галеры, минуя шумные компании потных мужчин. До насторожённого слуха мальчика то и дело долетали взрывы хохота: легионеры развлекались игрою в кости или услаждали неприхотливый слух пением непристойных песенок. Но Калигуле казалось, что солдаты смеялись над ним. Болезненное самолюбие мальчика было задето, и жгучая ненависть кипела в детском сердце.
        Калигула спустился вниз по шаткой деревянной лестнице. Тёмное влажное помещение под палубой обиловало трехъярусными деревянными скамьями, к которым были прикованы гребцы тяжёлыми, поржавевшими от влаги цепями. Трое несчастных, измученных мужчин на каждое весло. Мальчик-грек, отсчитывая про себя такт, бил в огромный барабан, обтянутый козлиной шкурой. Каждый удар соответствовал взмаху весел. Хмурый надсмотрщик с огромной плетью в руке прохаживался по длинному узкому проходу. Стоило какому-нибудь гребцу зазеваться, как испещрённая мелкими гвоздями плеть мгновенно опускалась на обнажённую спину или плечи несчастного.
        Калигула, прыгая на одной ноге, продвигался по проходу, пристально вглядываясь в лица гребцов. Там были темнокожие рабы с отдалённых жарких стран, некогда плативших дань изнеженному Египту; русоволосые голубоглазые мужчины с варварского севера; обитатели древнего Леванта с блестящими чёрными глазами и оливковой кожей. Но все они давно забыли о жарких песках пустыни, о свежести дубовых лесов, о бесконечных степях, о терракотовых стенах городов под стройными пальмами — обо всем, что прежде было их жизнью. Теперь они знали только солёные брызги моря, запах влажного дерева и гортанные крики голодных чаек. А ещё — размеренные удары барабана, плеть и тоску без конца.
        Неожиданно Гай остановился. Среди бесконечного множества безымянных, таких разных и таких схожих между собою рабов Калигула узнал того русобородого, который презрительно смеялся над мальчиком, когда он беспомощно барахтался в воде. Раб сидел в нижнем ярусе, возле овального вёсельного отверстия, через которое и выглядывал недавно, в период кратковременного отдыха. Калигула пробрался к нему, по-обезьяньи ловко ступая между голыми спинами, вшивыми головами и скованными руками гребцов.
        - Ты откуда? — спросил мальчик, жадно вглядываясь в изуродованное огромным ожогом лицо русобородого. Раб молчал. Грязные руки с обкусанными ногтями были прикованы к веслу, а большие потрескавшиеся ноги — к скамейке.
        - Я спросил, откуда ты? Или ты не понимаешь моей речи? — резко выкрикнул Калигула, поддавшись приступу ненависти.
        Раб понимал латынь. Был вынужден научиться латыни против воли. Но он не хотел отвечать наглому мальчишке, сыну и внуку римлян, без зазрения совести объявивших себя хозяевами мира. Ведь и он был горд в те времена, когда был свободен. И теперь позабытая гордость заставила раба презрительно сжать губы и молчать. Он ещё более истово налегал на весла, глядя прямо перед собой застывшим взглядом.
        Внезапно сильный удар обрушился на загорелые плечи раба. Плеть, усеянная гвоздями, оставила на широкой спине множество мелких кровавых царапин. Рядом стоял надсмотрщик, и его бритое лицо выражало злобное презрение.
        - Отвечай, когда тебя спрашивает внук цезаря! — прикрикнул он на бородатого варвара.
        - Я из Скифии… — прохрипел раб, с трудом выговаривая чужие, ненавистные латинские слова.
        Калигула удовлетворённо улыбнулся. Он был слаб и болезненно сознавал свою слабость. И именно поэтому хотел внушать окружающим страх и уважение. Вмешательство надсмотрщика пришлось весьма кстати. В серых глазах гребца мелькнул страх. Страх не столько перед смертью, сколько перед пытками и мучениями, которые могут ей предшествовать.
        Гай достал из маленьких ножен, привешенных к поясу, остро отточенный нож. Мальчик сосредоточенно провёл лезвием по мускулистому предплечью скифа. Темно-красная кровь обильной струёй потекла из надреза. Раб дёрнулся и застонал сквозь зубы.
        - Тебе больно? — спросил мальчик.
        Скиф не ответил. Он ещё крепче сжал побелевшие губы.
        - Можешь не отвечать, — засмеялся Калигула. — Я и так знаю, что больно. Ты — дикий варвар, но чувствуешь боль, как все люди! — Калигула с озорной улыбкой приблизил лицо к рабу и зашептал: — Это тебе за то, что ты смеялся надо мной. Никто не смеет потешаться над внуком цезаря!

* * *
        Месть оставила в душе мальчика удовлетворение. И все же, горечь обиды не проходила. До самого заката Калигула одиноко просидел в шатре. И только в сумерках, когда стих возбуждённый говор путешественников, он выбрался на палубу.
        Перегнувшись через борт, Калигула угрюмо всматривался в бездонную глубину моря. На выгнутом носу галеры висел огромный масляный светильник. Водная гладь блестела переливающимся фосфорическим отсветом.
        - Что ты ищешь в морской воде, брат? — неожиданно раздался звонкий голосок.
        Гай резко обернулся. Рядом стояла Агриппина Младшая, мелко вздрагивая от ночной прохлады.
        - Морских чудовищ, — ответил Калигула тихим завораживающим шёпотом. — Странные пугающие бестии живут на дне морском и в тёплые лунные ночи поднимаются на поверхность. Я видел недавно длинного змея с кошачьей головой. Он высунулся из воды, огляделся по сторонам и снова нырнул в пучину. Посмотри туда! — вдруг выкрикнул мальчик, резко выбрасывая вперёд указательный палец. — Видишь? Там, у третьего ряда вёсел, тускло мерцают огоньки! Это светильники Нептуна!..
        - Где? — воскликнула девочка, жадно прильнув к борту и любопытно расширив глаза.
        Калигула ждал этого. Он с силой толкнул сестру, и Агриппина, потеряв равновесие, упала в тёмную мутную воду.
        Агриппина отчаянно кричала и барахталась внизу, а Калигула хохотал и показывал ей язык. Три легионера поспешно прыгнули в воду, услышав крики девочки. Её, смертельно испуганную и насквозь промокшую, вытащили на палубу. Калигула смеялся, видя жалкое заплаканное лицо сестры. Но смеялся он один. Остальные молчали.
        Когда Германик узнал о проделке сына, он задал ему хорошую трёпку, а потом подумал: «Гай жесток и мстителен. И все-таки, если к этим качествам прибавить храбрость, прямолинейность и чувство долга, они могут принести пользу Риму. Самые великие полководцы были жестоки и злопамятны».
        IV
        Три медлительные галеры вошли в широкое устье реки. Вдали показались охряно-рыжие стены восточного города.
        Пристань встретила шумным оживлением и благоуханным ароматом пряностей и жаренного на вертеле мяса. Легионеры сходили на берег, любопытно озираясь вокруг. Яркая живописность торгового сирийского города ошеломила пришельцев с запада. Смуглые бородатые мужчины в длинных полосатых халатах неторопливо прохаживались в толпе, высматривая товары, привезённые торговыми судами со всех концов земли. Наёмные носильщики таскали с кораблей огромные амфоры с вином и оливковым маслом, свёртки льняной и парчовой ткани. Маленькие рыбацкие лодки были заполнены свежевыловленной серебристой рыбой, которая бойко раскупались женщинами в тёмных одеяних. Юркие торговцы сновали в толпе, предлагая за несколько сестерциев баранину с луком или рассыпчатые розовые сладости. Блудницы в красных покрывалах выискивали алчным взглядом мужчин побогаче и низкими грудными голосами расписывали им свои прелести. Испуганно поводя ноздрями, ревели удивительные горбатые животные, именуемые верблюдами.
        Антиохия сулила римлянам много разнообразных утех. Но не сейчас, попозже. Прежде всего — долг. Резкими окриками и угрожающими жестами легионеры разогнали пёструю толпу. Люди, наступая в давке друг другу на ноги, отхлынули назад и выжидающе притихли: какие перемены принесёт городу нежданный визит наследника императора? Легионеры, подчиняясь кратким отрывистым приказам центурионов, выстроились в два ряда. Германик спустился на берег в сопровождении семьи. К нему подвели коня с красным седлом и огромным красным султаном на голове. Полководец попытался впрыгнуть в седло, но неожиданно пошатнулся и чуть не упал. Германик провёл по вспотевшему лбу загорелой рукой с огромным рубиновым перстнем на безымянном пальце.
        - Что со мной? — удивлённо прошептал он. И сам себе ответил: — Ничего. Приступ минутной слабости. Сейчас пройдёт. Здесь невыносимо жарко…
        Дворец, в котором семье Германика предстояло жить неопределённое время, был дворцом только по имени: огромное строение из рыжей глины, внушительное снаружи и неуютное внутри.
        Гней Пизон, наместник цезаря в сирийской провинции, стоял посреди квадратного двора, который назывался латинским словом — атриум. Широкая тога с ярко-красной полосой скрывала тщедушное тело наместника.
        - Приветствую тебя, славный Германик, потомок богов! — с наигранной радостью воскликнул Пизон, едва завидев знаменитого полководца. Германик спешился, похлопал коня по взмыленной шее и тонко улыбнулся: «Потомок богов?! Великий Гай Юлий Цезарь был потомков богов. А я хоть и считаюсь его правнуком — но, увы, не по крови, а по праву усыновления. Ох и льстец же этот Пизон! Нужно держать с ним ухо востро!»
        - Приветствую тебя, Гней Пизон, — отозвался наконец Германик, с лёгкой насмешкой оглядывая блаженно улыбающегося наместника. — Император шлёт тебе послание.
        Повинуясь чёткому жесту Германика, легионер Присциллий подал наместнику ларец. Гней Пизон подобострастно приложился устами к резной крышке. Германик презрительно усмехнулся и тут же поспешил скрыть усмешку. Пизон все же заметил её, но не подал виду. Он ещё шире улыбнулся, приглашая Германика и Агриппину во дворец.
        Шумно засуетились рабы, снимая с лошадей и мулов поклажу. Легионеры, сквернословя по привычке, с любопытством оглядывались по сторонам. Агриппина и Германик неспешно двинулись к входу. Гней Пизон отступил в сторону и, взломав печати с римским орлом, открыл ларец. Жадный взор удовлетворённо скользнул по золотой диадеме и по изумрудным кольцам. Пизон внимательно посмотрел на навощеную табличку, на которой рукою Тиберия было нацарапано несколько строк. Лицо наместника неожиданно посерьёзнело. Он мельком покосился в ларец: маленькая склянка с прозрачной жидкостью, замотанная в обрывок парчовой ткани, лежала на самом дне. Пизон поспешно захлопнул крышку ларца и натянуто улыбнулся.
        Агриппина, обернувшись, заметила странную улыбку наместника и содрогнулась.
        - Что было в ларце? — прошептала она на ухо мужу.
        - Должно быть, послание Тиберия, — пренебрежительно передёрнул плечами Германик. — Я не читал его, но догадываюсь: цезарь велит Пизону чинить мне препятствия. Так было в лесах Германии. Так было в Александрии. И в Антиохии меня ждёт то же самое. Но, если будет на то воля богов, я снова вернусь в Рим с триумфом! К великому огорчению Тиберия.
        Переступив порог, Агриппина Старшая брезгливо огляделась по сторонам. Из тёмных углов несло плесенью и влагой. Рабыни мгновенно развесили по грязным стенам узорчатые ткани, зажгли бронзовые светильники, добавив в них ароматного масла. Расставили в опочивальнях роскошные ложа, привезённые из Рима. И все же, Агриппина невольно сравнивала это мрачное убогое жилище с узкими окнами и великолепную виллу с колоннами из бело-розового мрамора.
        Но Агриппина не жаловалась на судьбу. Она знала: за падениями неминуемо следуют взлёты. Сколько взлётов и падений было в её жизни. И те, и другие Агриппина встречала со спокойным достоинством. Не впервые она следует за Германиком в неведомые края. В Антиохии у Агриппины хотя бы есть стены и крыша над головой. В Германии не было ни того, ни другого. Лагерь римлян располагался на краю густого леса. Пронзительно пахло хвоей, тревожно вскрикивали серые северные птицы, рыжие белки ловко скакали с ветки на ветку. Над зелёными кронами деревьев вился дымок, говоря об опасной близости германского поселения. А после смерти Августа легионеры подняли мятеж. Окружив палатку Германика, они звенели мечами и выкрикивали угрозы… Но даже там, посреди болотистых северных лесов, Агриппина была счастлива. Там родилась её дочь, Агриппина Младшая. А потом матрона была сполна вознаграждена триумфальным возвращением в Рим.
        Посему Агриппина пребывала в твёрдой уверенности: после невзгод и трудностей Антиохии её и Германика ждёт нечто большее, возможно — высочайшая власть.

* * *
        А Германик заметно ослабел. Возвращаясь домой, он грузно падал на ложе и вздыхал бессильно и пугающе. Томительная слабость охватывала тело, бывшее некогда бесконечно сильным и энергичным.
        - Обманул меня Тиберий, — прошептал однажды Германик. — В Антиохии положение не столь плохо. Моё присутствие здесь не было необходимым… — Он немного помолчал и добавил: — Малярия донимает меня. Не этого ли искал Тиберий?
        Агриппина удивлённо замерла, держа в руках золотую чашу с душистым травяным отваром.
        - Если хочешь, я велю позвать лекаря, — с лёгким налётом беспокойства ответила она.
        Пришёл лекарь — уроженец востока с длинной, окрашенной хной в рыжий цвет бородой. Плавно и грациозно вытащил руки из широких рукавов халата и ощупал шею и грудь больного. Постепенно смуглое бородатое лицо сирийца становилось все более озабоченным, а движения рук потеряли величавую плавность. Лекарь узловатыми пальцами оттягивал веки Германика и пристально изучал покрасневшие белки глаз. Заглядывая в рот больному, антиохиец неприятно поразился серо-белому налёту, покрывшему язык. Окончив осмотр, он молчал и напряжённо думал, что сказать.
        - Это малярия?.. — улыбнулся Германик, силясь казаться весёлым.
        - Нет, это не малярия… — торжественно ответил врач. В чёрных глазах на мгновение мелькнуло почти незаметное беспокойство. — Есть много болезней, ещё не известных науке врачевания. Но не беспокойся! — он предостерегающе вскинул руку. — Для каждой болезни есть лечение. Ты непременно излечишься!
        Сириец сосредоточенно рылся в мешке из козлиной кожи. Наконец извлёк оттуда пучки высохших растений, корешки причудливой формы и кору деревьев. Он сложил эти пряно пахнущие предметы на низкий столик у ложа Германика.
        - Вели приготовить отвары из этих трав. Пей трижды в день, и вскоре почувствуешь облегчение. И молоко. Много молока!
        - Молоко?! — непритворно удивился Германик. — Разве я младенец? Вот уже более двадцати лет я не пью ничего, кроме вина, бодрящего дух и укрепляющего тело.
        - Пей молоко, — прошептал врач. — Заклинаю теми богами, которым ты поклоняешься: пей молоко!
        Он упал на колени и на четвереньках отполз к выходу, не переставая кланяться и подметать пол рыжей бородой. Германик следил за ним краем глаза, и в груди больного осела неприятная горечь.
        Несколько дней спустя Германику стало хуже. Его непрерывно тошнило, и никакие травы не унимали жжение в груди. Снова послали за лекарем. Но напрасно закованные в железо и кожу легионеры искали его по запутанным улочкам Антиохии: странный лекарь исчез бесследно.
        И тогда Германик понял! Понял, почему так дрожали пальцы врачевателя и почему был испуган его взгляд. Понял, почему нестерпимо жжёт в груди и почему нужно пить молоко.
        Германик затрясся в припадке нервного смеха, переходящего в конвульсивные рыдания.
        - Перед отъездом я обедал у Тиберия!.. — хрипло и растерянно прошептал он. — Слишком много пряностей было в вине, которое цезарь настойчиво лил в мою чашу. Слишком горьким и мутным было оно!
        Агриппина, сидевшая у ложа мужа, испуганно вздрогнула. Она упала на колени и мучительно всмотрелась в лицо Германика. Странные лиловые пятна покрывали исхудавшие бледные щеки полководца. Неизбежность смерти просвечивала сквозь поблекшие голубые глаза.
        - Тиберий подло отравил тебя! — отчаянно вскрикнула Агриппина. И тут же её взгляд осветился надеждой. — Но ты вылечишься! Много времени прошло с того дня, когда ты обедал с Тиберием. Яд оказался недостаточно силён, чтобы причинить смерть. Я найду самые лучшие противоядия, которые только есть в Сирии…
        - Поздно… — надрывно простонал Германик. — Я понял, что хранилось в ларце, который Тиберий прислал Гнею Пизону. Отрава! Пизон день за днём вливал её мне в пищу, ибо так повелел ему Тиберий.
        Агриппина зарыдала, судорожно цепляясь за ослабевшие руки Германика. Спутанные чёрные волосы в беспорядке упали на её лицо. Безумно целовала она бледные губы умирающего. От конвульсивных объятий жены Германик ощущал боль в ослабевшем теле, а от её рыданий — боль в сердце.
        - Не целуй меня, Агриппина, — наконец попросил он. — Я чувствую, как яд выходит из меня вместе с дыханием. Беги прочь из этой комнаты, где все отравлено смертельными испарениями!
        - Нет, я не оставлю тебя в одиночестве! — полубезумно простонала Агриппина, настойчиво ища губами искривлённый страданием рот Германика. — Я хочу умереть с тобой…
        Германик с усилием приподнял лицо жены исхудавшими жилистыми руками.
        - Ты, должна жить, Агриппина! — почти неслышно прошептал он. — Живи ради наших детей…
        - И ради мести! — злобно сверкнув чёрными глазами, отозвалась она. — Я убью Пизона!..
        - Пизон — всего лишь орудие в более могущественных руках. Когда клинок пронзает чью-то грудь, то неужели в смерти повинен бездушный клинок, а не направившая его рука? — со слабой иронией прошептал Германик.
        - Я отомщу Тиберию, — сквозь слезы поклялась Агриппина.

* * *
        Германик умирал долго и мучительно. Он прожил тридцать четыре года и успел много сделать в жизни. И очень многого не успел.
        Его тело, покрытое красным плащом с широкой золотой каймой, выставили напоказ на главной площади Антиохии. Германик бесстрастно покоился на чёрных траурных носилках, и прямоугольные знамёна, увенчанные римскими орлами, лежали у его ног. Наёмные плакальщицы в чёрных балахонах вели заунывную ритуальную песнь. Легионеры исступлённо вытаскивали из ножен короткие мечи и, целуя лезвие, клялись в бесконечной верности мёртвому полководцу.
        Тело Германика, согласно обычаю, было предано сожжению. Прах бережно собран в чёрную урну с серебрянными инкрустациями и передан безутешной Агриппине.
        Галера под чёрным, трепещущим на ветру парусом возвращалась в Италию. Приближался конец октября. Море, некогда пастельно-синее, теперь казалось угрожающе тёмным. И все же, Агриппина решилась предпринять опасное плаванье по зыбким осенним водам. Её отговаривали, советовали подожать до весны, пугали опасностями, поджидающими одинокое судно среди осенних бурных волн. Но Агриппина упрямо настаивала на немедленном отъезде в Рим. Пребывание в Антиохии, где все кричало о смерти Германика, стало для неё болезненно невыносимым.
        Иногда холодные осенние ветры стихали, уступая место запоздалой бабьей осени. Период умиротворяющего затишья и томной прелести перед неминуемым увяданием. Лёгкая зыбь дрожала на холодной поверности воды, небо было прозрачно-голубым и неумолимо далёким.
        Агрипина Старшая сидела на корме триремы, глядя в пространство невидящим взглядом. Лёгкий ветер развевал чёрные волосы матроны, уже не уложенные в замысловатую причёску. Бледное осунувшееся лицо походило на алебастровую маску. И на этом отяжелевшем, опухшем лице ещё бульшими казались чёрные немигающие глаза, обведённые синюшными тенями. Агрипина сидела неподвижно, вся в чёрном, словно вырезанная из дерева статуя скорби. Лишь тонкие длинные пальцы, лишённые привычных перстней, время от времени судорожно поглаживали серебрянно-чёрную урну с прахом Германика. И тогда по каменному лицу Агриппины стекали солёные слезы, изъедая толстый слой белил.
        V
        Когда императору Тиберию доложили о смерти племянника, он необычайно возрадовался в душе. Тиберий с удовольствием бросил бы пару золотых монет легионеру, доставившему печальное известие из Антиохии. Однако, обычай и осторожность требовали, чтобы император впал в отчаяние и наказал вестника смерти.
        - Прочь отсюда, негодяй! — безумно вращая мутно-зелёными зрачками, завизжал Тиберий. — Как смеешь ты столь бесстрастно сообщать мне о несчастии, постигшем Рим?! О, горе! Возлюбленный сын мой, Германик, покинул меня и ушёл в царство теней!..
        Тиберий добросовестно рвал на себе остатки жидких волос. Громко сетуя о кончине Германика, цезарь катался по мозаичному полу. Он шумно выл и плакал, а ошеломлённые рабы и преторианцы цепенели, безмолвно взирая на глубокую скорбь императора.
        Побесновавшись немного, Тиберий решил, что уже достаточно показал отчаяние и скорбь, и успокоился. Дрожащим голосом, то и дело захлёбываясь всхлипами, он велел назначить на следующий день заседание Сената.
        Сославшись на опустошённость, вызванную известием об утрате, Тиберий лёг в постель на удивление рано. Безмолвные рабы опустили тяжёлые парчовые занавеси у императорского ложа. В углу мягко мерцал ароматный светильник. За стеной едва слышно позвякивали мечи преторианцев, охраняющих покой императора.
        Свернувшись под мягким покрывалом, Тиберий наконец дал волю эмоциям и беззвучно рассмеялся. Император был стар, но тем сильнее ему хотелось жить. Тем сильнее хотелось Тиберию провести последние годы жизни в удовольствиях, насытить до отвала жадное до всяческих наслаждений старческое тело. И пусть песни красивых невольниц и безудержный звон сестерциев заглушат голос совести и ропот неудовольствия извне!..
        А Германик, пока был жив, мешал цезарю Тиберию жить. Лицо полководца слишком походило на скульптурные портреты былых трибунов республиканского Рима — гордое и волевое. Лицо человека, презирающего порок. И в этом лице Тиберий вечно читал упрёк и пренебрежение. И хотя Германик молчал, уважая в императоре высочайшую власть, но на запутанных улочках Рима давно раздавались голоса в пользу Германика и против Тиберия.
        Вспомнив об этом, Тиберий захлебнулся смехом. Оскорблённое самолюбие снова напомнило о себе, и цезарь, не покидая тепло покрывала, злобно грозил кулаками в темноту и посылал проклятия Германику. А затем с облегчением вспоминал, что Германик — мёртв, и снова торжествующе смеялся.
        За стенами Палатинского дворца завывал ветер. Неожиданно у Тиберия волосы поднялись дыбом: в монотонном вое ветра отчётливо слышалось: «Германик! Германик!» Поначалу Тиберий суеверно подумал, что это — глас богов, но затем понял: народ Рима, услышав известие о смерти полководца, оплакивал его. Женщины надрывно голосили, заламывая руки. Мужчины, злобно сверкая глазами, швыряли камни в дома тех патрициев, которых подозревали в нелюбви к Германику. Толпы народа стекались к Палатину, окружали дворец императора, посылали проклятия тёмным незрячим окнам. Но подойти поближе не смели. Преторианская гвардия берегла покой императора.
        Тиберий забился под парчовое покрывало, накрылся с головой, чтобы не слышать народных воплей. «Почему плебс любит Германика? Почему ненавидит меня? Разве я не старался быть разумным и справедливым правителем? Видят боги, я заботился о порядке на улицах города, я приумножил казну империи, наказывал нерадивых откупщиков… Сколько трудов во благо Рима, но они остались незамеченными! А Германик одержал несколько громких военных побед и немедленно получил славу и признание народа! Рим любит победителей. Тридцать лет назад я тоже был молод и успешно воевал в Германии и Паннонии. Город рукоплескал мне, когда я проезжал по Священной дороге на триумфальной колеснице. Красивые девушки усыпали мой путь розовыми лепестками. А потом у римлян появился новый герой-триумфатор и они, неблагодарные, отвернулись от меня. Ну почему, почему?!.» — отчаянно стонал Тиберий, сжимая пальцами ноющие виски.
        Так прошла эта ночь — на грани сна и безумия. Но иногда глаза императора устало закрывались, и тогда ему грезилась призрачная галера с чёрным прямоугольным парусом. Галера неумолимо надвигалась на Тиберия. Чёрные весла неслышно плескались в чёрной воде, в которой смутно отражались бледные звезды. А на палубе угрожающе застыла чёрная фигура скорби с лицом Агриппины.
        Проснувшись, Тиберий не удивился полувещему сну. Он знал о грядущем возвращении вдовы Германика. Цезарь немного опасался непредсказуемого поведения женщины, и в то же время томительно желал её увидеть. Величественная красота Агриппины давно уже будоражила ночи Тиберия.

* * *
        В былые времена сенаторы спешили в курию на рассвете. Но, к прискорбию, забываются обычаи славных предков. Солнце клонилось к полудню, когда заспанные и уставшие от затянувшихся ночных оргий сенаторы, наконец, собрались. Зябко кутаясь в бело-красные тоги, почти три сотни знатнейших и достойнейших римских патрициев слонялись по огромному залу Сенатской курии, отыскивая своё место на полукруглых каменных скамьях.
        С трудом продирая опухшие глаза, Луций Элий Сеян обратился к сенатору Марку Лицинию:
        - Смерть Германика — большое несчастье для Рима!
        - О да! — участливо закивал головой сенатор. И из осторожности ничего более не добавил.
        - Как ты думаешь, благородный Лициний, каково будущее, ждущее Рим? — настаивал Сеян.
        - Весьма туманное… — неопределённо пожав плечами, осмотрительно ответил Марк Лициний. Он огляделся по сторонам и, стараясь предупредить назойливые вопросы Сеяна, намеренно рассеянным тоном спросил: — А где же император?
        - Негоже цезарю заставлять сенаторов маяться в ожидании, — сверкнув глазами, подхватил Сеян. — Неужто он возомнил себя царём-тираном, которые некогда правили Римом? Тиберий — первый гражданин Рима, но не его господин! Демократические принципы ещё не позабыты!..
        Марк Лициний испуганно отодвинулся подальше от Сеяна, преувеличенно показывая, что не принимает участия в безумной болтовне сенатора. «Демократия демократией, а армией и преторианцами командует Тиберий!» — разумно подумал патриций.
        - Сеян пьян. От него сильно несёт прокисшим вином, — доверительно пояснил он сенатору Тогонию Галлу, сидевшему с другой стороны.
        К облегчению скучающих сенаторов два преторианца пронзительно задули в медные трубы. Медленно покачиваясь, в курию Сената вплыло огромное прямоугольное знамя, украшенное сверху бронзовым орлом. Присутствующие разом смолкли и поспешно вскочили со скамей, протягивая в приветствии руки к символу могущества Рима.
        Тиберий выбрался на кафедру. Пронзительным взглядом осмотрел притихших сенаторов. Грузно опустился на складной стул. Прыщавое лицо императора было обильно покрыто белилами, и потому казалось мертвенно бледным, скорбным. Он немного помолчал, собираясь с мыслями. Только влажные тонкие губы Тиберия неслышно шевелились, словно у ученика, который накануне трудного экзамена повторяет про себя пройденное.
        - Мой возлюбленный сын, Германик, скончался в Антиохии, — наконец заговорил Тиберий. Его скрипучий хриплый голос неприятно резанул слух сенаторов.
        Император сделал паузу, которая тут же наполнилась шёпотом соболезнования, сочувственными вздохами и вопросами, на которые не отвечалось вслух. «Что ждёт нас?» — таков был смысл вопросов. Неопределённость немного пугала сенаторов и, одновременно, приятно будоражила их. «Возможно, перемены вознесут меня к вершинам власти…» — сладко содрогаясь от тайной надежды, думали многие.
        Тиберий властно поднял вверх правую руку, и беспокойный шёпот постепенно стих.
        - Можно часами говорить о беспредельной скорби, охватившей нас! — прослезившись, продолжал император. — Но жизнь продолжается, и долг требует, чтобы мы позаботились о благе и процветании империи. Дабы сохранить порядок в Риме и предупредить раздоры, вызываемые неопределённостью, необходимо назначить наследника на императорский венец!..
        Сенаторы озабоченно переглянулись. Сеян, мрачно сидевший во втором ряду, резко вскочил с места и воскликнул:
        - Зачем долго раздумывать?! Старший сын Германика, Нерон Цезарь, должен занять место отца! Таковы законы и обычаи Рима.
        Сенаторы одобряюще загалдели. Им было все равно: пусть наследником станет юный Нерон или брат его, Друз, лишь бы поскорее покончить с формальностями и вернуться домой к уютным ложам и обильным столам. Но Тиберий резко вздёрнул вверх руку, призывая кворум к тишине.
        - Октавиан Август велел мне усыновить Германика, — заявил император, кисло улыбнувшись и делая ударение на слове «велел». Казалось, Тиберий намеренно пытался отстраниться от решения Августа. — Боги отняли у меня единственного сына мужского пола, поэтому я назначил наследником Германика. Но он умер… — Тиберий придал голосу слезивую дрожь, затем смолк, обводя зал насторожённым косым взглядом. — И неужели дети Германика более достойны наследовать, чем мой кровный внук?
        Сенаторы ошеломлённо переглянулись. Стало ясно, к чему вёл каверзный вопрос императора. Он желал оставить власть внуку, которого звали как и деда — Тиберий. Бледный, вечно запуганный мальчик, незаметно живший в тёмных залах необъятного Палатинского дворца. Неудивительно, что сенаторы о нем позабыли. А может, и впрямь у маленького Тиберия Гемелла больше прав на императорский венец, чем у сыновей Германика? Но ведь дети Агриппины и Германика по крови ближе покойному Августу, чем внук Тиберия!
        На вопрос, неожиданно зависший в душном воздухе Сената, ответил Элий Сеян. Он грузно поднялся со скамьи, нервно закинул на плечо край тоги. Тонкие сухие губы Сеяна были решительно сжаты. Казалось, сенатор сознавал, что от его речи зависит грядущее.
        - Согласно римскому кодексу, не делается различия между приёмными и родными детьми. Приёмные внуки цезаря, Нерон, Друз и Гай Калигула имеют столько же прав, сколько и родной внук, — Сеян немного помолчал, а затем молниеносно вскинул на Тиберия светло-серые глаза и, значительно улыбнувшись, продолжил: — Наследником должен стать старший!
        Маленькому Тиберию Гемеллу ещё не исполнилось двух лет. Все три сына Германика были старше его.
        Круглый зал наполнился неловким молчанием. Сенаторы напряжённо хмурили лбы, нервно переминались с ноги на ногу. А потом вдруг заговорили — все одновременно, перебивая друг друга. И каждый сенатор имел свою точку зрения — в зависимости от того, чем он руководствовался: правовым кодексом или желанием цезаря.
        «Даже после смерти Германик продолжает мешать мне! — думал Тиберий, подозрительно оглядывая сенаторов. — И плебеи, и патриции хотят видеть наследником его сыновей, а не моего внука. Но мальчишки Германика ещё не достигли совершеннолетия. Прежде, чем они впервые сбреют бороды и получат право быть избранными на почётные должности, все может случиться!…»
        VI
        Тиберий вернулся во дворец, вполголоса проклиная несговорчивых сенаторов. Грузно вошёл в опочивальню, дал несколько пинков молосскому догу, спящему у входа. Собака пронзительно завизжала и отскочила от императора, поджав хвост. Тиберий досадливо поморщился: собачий визг раздражал его. В порыве злобы император схватил большое серебрянное блюдо с фруктами, стоявшее на низком столике у стены. Грязно выругавшись, он швырнул блюдо в голову животному. Пёс испуганно выскочил из опочивальни; блюдо надрывно зазвенело, описывая круги по мозаичному полу; яблоки и персики рассыпались. Голубоглазый раб в короткой тунике поспешно бросился подбирать фрукты.
        - Убирайся вон! — заорал Тиберий, дико вращая глазами.
        Раб, все ещё стоявший на коленях, покорно отполз к выходу, унося с собой те фрукты, которые успел поднять.
        Тиберий подошёл к ложу, пощупал покрывало. В этот дождливый ноябрьский вечер постель оказалась холодной.
        «Велеть преторианцам привести пару рабынь, чтобы нагрели постель?.. — апатично подумал Тиберий. — Нет, не стоит. Я слишком устал. Сейчас мне нужен спокойный сон, а не любовные игры…» — решил он.
        Тиберий тяжело опустился на табурет, стоящий у очага, и протянул озябшие ладони к искристому пламени. Огонь окрасил оплывшее лицо Тиберия в оранжевый цвет. Резкие тени исказили лицо императора, придавая ему сходство со старым сатиром.
        Неожиданно Тиберий услышал за спиной подозрительный шорох. Он испуганно вздрогнул и резко обернулся, сжимая в кулак дрожащую руку. Тёмная бесформенная фигура отделилась от противоположной стены и угрожающе надвигалась на Тиберия. Император хотел закричать и с нестерпимым ужасом почувствовал, что язык прилип к сухой гортани. Преторианцы за стеной не услышали сдавленного хрипа цезаря, и он за одну секунду успел тысячу раз пожалеть о том, что прогнал собаку и раба.
        А тёмная фигура неумолимо приближалась. Казалось, она неслышно плыла по густому, насыщенному курениями и благовониями воздуху опочивальни. Тиберий застыл, как кролик, заворожённый взглядом змеи. Но, когда отсвет пламени упал на бледное лицо женщины в чёрном, Тиберий, к огромному облегчению, узнал Агриппину.
        - Агриппина!.. — почти неслышно выдохнул Тиберий. Он широко улыбнулся, чувствуя, как слезы счастья подступают к горлу — оттого, что это оказался не убийца. Агриппина молчала.
        Тиберий почти мгновенно успокоился и взял себя в руки.
        - Это ты, Агриппина? — произнёс император привычным насмешливо-высокомерным тоном. — Я не ожидал тебя сегодня. Что привело тебя в мою опочивальню? — он игриво подмигнул Агриппине Старшей и рассмеялся. Она внутренне содрогнулась от отвращения и продолжала молча смотреть на императора. Во взгляде женщины затаилась печаль и бессильная, бесполезная ненависть.
        Тиберий осёкся, всмотревшись в бледное лицо Агриппины. Ему вдруг стало не по себе. Как в те далёкие дни, когда уничтожающий взор Октавиана Августа сверлил пасынка, безмолвно укоряя его за бесконечные промахи. После смерти Августа никто не смел смотреть так на Тиберия, и он позабыл унизительное чувство сознания собственного ничтожества. До тех пор, пока Агриппина не встала перед ним статуей укора.
        Агриппина изменилась — наконец осознал Тиберий. Прежде император знавал иную матрону — величественно ленивую и увешанную золотом с головы до ног. Та, былая Агриппина часами рассуждала о притираниях и благовониях и, откинувшись на круглые персидские подушки, равнодушно-презрительным взглядом окидывала окружающих. У этой, новой Агриппины был взгляд затравленной волчицы. Исподлобья, с затаённой ненавистью и страхом смотрела она на императора. Теперь на Агриппине не было ни колец, ни ожерелий. Льняные и шёлковые ткани не обтягивали статную фигуру. Просторная чёрная туника, не перетянутая в талии золотым поясом, болталась нелепым балахоном. Сквозь бегло наложенный слой белил проступала покрасневшая, воспалённая слезами кожа.
        Но Тиберий не замечал ни потускневших глаз женщины, ни огрубевшей от слез кожи лица, ни дрожащих рук, на которых некрасиво вздулись серо-голубые жилки. Агриппина по-прежнему являлась для него олицетворением женской красоты — величественной и недоступной. Цезарь молча смотрел на неё, мучительно подыскивая слова, которые принято говорить страдающей вдове.
        Агриппина первая нарушила молчание.
        - Германик умер… — произнесла она почти неслышно.
        - О да, это большая потеря для Рима, — поспешно отозвался Тиберий.
        - Какое мне дело до Рима?.. — устало возмутилась Агриппина. — Умер мой муж!
        Тиберий лёгким, почти невесомым движением коснулся пышного плеча матроны.
        - Ты молода и красива, — пристально глядя в обведённые серо-синими кругами глаза Агриппины заявил император. — Когда пройдёт срок вдовства, знатнейшие и достойнейшие патриции будут толпиться у твоих ног, добиваясь внимания. Тебе останется только выбирать.
        - Такого, как Германик, я никогда больше не встречу… — качнув головой, шепнула она.
        - Возможно, встретишь лучшего, — неопределённо улыбнулся Тиберий. — Мужчину, который, ценя по достоинству твою красоту, принесёт тебе в дар всю империю…
        Яснее выразиться нельзя. Агриппина вздрогнула и ошеломлённо уставилась на цезаря.
        - Только согласись — и Рим падёт к твоим ногам! — напыщенно произнёс Тиберий и протянул руки к Агриппине, ожидая, разумеется, восторженного согласия.
        Агриппина больше не скрывала отвращения.
        - Ты хочешь взять меня в жены? — с недоверчивым презрением спросила она.
        - Да, — самодовольно ответил император, в ослеплении не замечающий странного выражения лица Агриппины.
        - Моя мать Юлия была твоей женой, цезарь! — прищурив чёрные глаза, вызывающе заметила матрона. — Сделал ли ты её счастливой?
        - Отчим Октавиан заставил меня жениться на своей единственной дочери Юлии, — нетерпеливо объяснил Тиберий. — На стареющей любострастной женщине с кучей детей от прежнего мужа! А любимую мою Випсанию насильно развели со мной и отправили прочь из Рима… Мог ли я любить Юлию? Был ли я с ней счастлив?
        - Не забывай, что я — дочь Юлии, — промолвила Агриппина. — И по законам Рима — я приёмная дочь твоя. Как же ты женишься на мне?
        Тиберий расхохотался:
        - Законы придуманы для плебса! Мы, правители, стоим выше закона. Мы создаём законы, нужные нам, и отменяем неугодные!
        Вспомнив о своём могуществе, император обрёл смелость. Подошёл к Агриппине и положил ей руки на плечи. Агриппина передёрнулась, словно к ней притронулся удав.
        - Ты, ты… — матрона задыхалась от злобы и возмущения. — Ты убил Германика! — наконец выкрикнула она.
        Тиберий испуганно замер.
        - Да, да! Ты убил его! — отчаянно кричала Агриппина. — Германик умер от медленнодействующего яда. Он был молод, умен, силён! Рим любил его! А ты завидовал ему и ненавидел!
        - Ты лжёшь! — Тиберий схватил Агриппину за предплечье и резко дёрнул к себе.
        - Это правда! Ты убил Германика! — с ненавистью проговорила Агриппина. — И твои глаза подтвеждают вину. Какой у тебя испуганный взгляд! Ты убил Германика, а теперь смеешь приставать к его жене…
        Агриппина горько засмеялась. И смех этот почти мгновенно перешёл в судорожное рыдание. Тиберий смотрел на женщину. Страх и ненависть переполняли его.
        - Убирайся из дворца! — наконец процедил он сквозь зубы.
        - Конечно, я уйду! — прорыдала в ответ Агриппина. — Я выйду на улицы Рима и буду во всеуслышанье кричать о том, что цезарь Тиберий велел Гнею Пизону отравить Германика!
        - Попробуй только! — пригрозил император. — Я велю отрезать тебе язык. Убирайся прочь из Рима! На самую отдалённую виллу! Две преданные мне центурии будут стеречь тебя. Ты даже не сможешь переступить порог опочивальни.
        - Со мной будут сыновья, — выкрикнула отчаявшаяся женщина. — Я научу их ненавидеть тебя!
        - Твои сыновья — мои внуки! Они останутся в императорском дворце, — и цезарь Тиберий неудержимо расхохотался.
        Выдержка покинула Агриппину: по-кошачьи сузив глаза, она бросилась на императора. Остро отточенные ногти почти коснулись прыщавого лица Тиберия. Император испуганно отшатнулся. «Фурия!» — вполголоса пробормотал он, пятясь к стене и прикрываясь рукой от разъярённой женщины. Агриппина теснила императора, надвигалась на него, угрожающе размахивала скрюченными пальцами перед его лицом. И в какое-то мгновение Тиберий дрожал перед слабой женщиной, которой придали силу скорбь и сожаление о погибшей любви. Но мгновение это было кратким. Тиберий почти упал на эбеновый столик, и рука его наткнулась на украшенную изумрудами плеть. Он размахнулся и ударил плетью обезумевшую Агриппину. Ударил резко, наотмашь, с ненавистью и страхом. Так бьют взбесившееся животное, которое раньше было дорого владельцу, но теперь обречено и внушает лишь брезгливое опасение.
        Удар пришёлся в лицо. Агриппина болезненно вскрикнула и закрыла лицо руками. Кровь стекала между тонкими смуглыми пальцами. Вид крови, казалось, только раззадорил Тиберия. Внезапно ожесточившись, он хлестал Агриппину плетью. Матрона повалилась на пол, прикрывая руками обезображенное хлыстом лицо.
        - Ненавижу тебя… — едва слышно хрипела она.
        Устав хлестать женщину, Тиберий отбросил в сторону плеть и несколько раз пнул её ногой. Агриппина уже не шевелилась. Она потеряла сознание. Тиберий поднял голову и обвёл стены затуманившимся взгядом. Четверо преторианцев с короткими обнажёнными мечами толпились у скрытого занавесью входа. Шум в императорской спальне привлёк их. Увидев сцену избиения, они изумлённо застыли, не смея защитить Агриппину и, одновременно, не желая помогать императору. Мускулистые, плохо выбритые мужчины с жалостью смотрели на бессильно распростёртое, окровавленное тело Агриппины.
        - Убрать её! — отрывисто велел Тиберий. — Когда ей станет лучше — отправить в ссылку под сильной охраной!
        Пряча в складках мантии дрожащие руки, Тиберий смотрел, как преторианцы уносят так и не очнувшуюся женщину.
        - Очень жаль, Агриппина! Все могло быть иначе… — пробормотал он, когда топот солдат замер в отдалении.
        VII
        Оставшись один, Тиберий нервно повёл плечами и бросился на ложе. Щемящее чувство опустошённости и одиночества сдавливало сердце. Если бы подданные знали, каким тяжким бременем является власть, они никогда бы не завидовали повелителю.
        «Этой ночью мне необходима женщина, — подумал Тиберий — Мягкое покорное существо, чья близость поможет забыться…»
        Кутаясь в широкую мантию, Тиберий выскользнул из опочивальни. Два преторианца, охраняющие вход, собирались последовать за императором, положив сильные ладони на рукояти мечей. Но Тиберий досадливо махнул рукой, и они замерли, уставившись застывшим немигающим взглядом в стену напротив.
        Тиберий, шаркая сандалиями, шёл по пустынным переходам дворца. Было тихо. Лишь изредка потрескивали масляные светильники и едва слышно завывал ветер за стенами дворца.
        Удлинённая угловатая тень мелькнула на повороте. Тиберий ускорил шаг, свернул за угол и увидел босоногого мальчика-подростка, несущего на голове огромное серебрянное блюдо с виноградом.
        - Подойди сюда, — негромко окликнул мальчика цезарь.
        Мальчик вздрогнул и обернулся. Он узнал императора и поспешно подошёл к нему, семеня босыми ногами. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Чёрные бархатные глаза подростка смотрели затравленно и пугливо. Тиберий улыбнулся и погладил мальчика по смоляным кудрям.
        - Как твоё имя? — спросил император.
        - Ипполит, — едва слышно шепнул подросток.
        - Ты грек? — полюбопытствовал Тиберий, уловив знакомый акцент. — Откуда ты?
        - С острова Родос, — ответил мальчик, неловко переминаясь с ноги на ногу.
        - Не бойся меня, — добродушно рассмеялся император. Рука его уже покинула кудри мальчика и теперь поглаживала смуглую нежную щеку Ипполита. — Родос!.. Я прожил там много лет, и люблю родосцев. Кому несёшь виноград?
        - Твоему племяннику Клавдию, о цезарь! Позволь мне удалиться, — мальчик просительно приложил руку к груди. — Мой господин, наверное, уже заждался…
        - Клавдий может подождать, — оборвал его Тиберий. — Идём со мной, в опочивальню… — голос императора дрогнул и глаза неопределённо заблестели.
        Юный Ипполит испуганно замотал головой.
        - Идём же, дурачок! — властно зашептал Тиберий, засовывая руку за вырез простой шерстяной туники мальчика и лихорадочно ощупывая худощавый полудетский торс. — Разве не знаешь, какое наказание ждёт того, кто прогневит цезаря? Забудь о глупом Клавдии! Этот сладкий виноград ты скушаешь сам, в моей опочивальне. И выпьешь чашу фалернского вина! А потом я подарю тебе маленькую белую лошадку… Ну же, идём…
        И, обняв за плечи до смерти испуганного подростка, Тиберий настойчиво увлёк его в темноту.
        «Мальчик, девочка… Какая, в конце концов, разница?! — взволнованно дыша, думал Тиберий. — Главное, чувствовать рядом тепло человеческого тела».

* * *
        Поутру Невий Серторий Макрон, трибун второй преторианской когорты, вступил в императорскую опочивальню. Тиберий сидел на краю ложа, свесив тощие ноги. Смуглая темноволосая рабыня почтительно склонилась над ступнями цезаря, обрезая отросшие ногти. Тиберий блаженно жмурился и жевал персик. Увидев Макрона, император воскликнул:
        - Вели объявить волю цезаря! Пусть каждый римский гражданин или вольноотпущенник, который имеет на попечении, но не может достойно содержать мальчика или девочку в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, отошлёт сего ребёнка на императорскую виллу в Капри! Ибо цезарь Тиберий столь добр и великодушен, что обязуется дать достойное воспитание отрокам обоих полов! И пусть Рим славит мою доброту!
        Кланяясь императору, Макрон заметил в углу опочивальни тоненькую скорчившуюся фигурку. Темноглазый Ипполит сидел на полу, обхватив руками тощие коленки и судорожно всхлипывая. Макрон понял, но не посмел возмутиться. «Мне ли осуждать императора? За свои проступки он ответит перед богами. Мой же долг — исполнить священную волю цезаря!»
        VIII
        Наверное, случившееся минувшей ночью смягчило Тиберия, настроило его благодушно. Так или иначе, цезарь уже не говорил о немедленной ссылке Агриппины. Наоборот, он заботливо справлялся о её здоровье и даже послал к ней любимого лекаря, грека Харикла.
        Наступили календы января — месяца, получившего название в честь двуликого бога Януса, которому открыто прошлое и будущее. Тиберий давал пир в Палатинском дворце. Самые высокородные патриции, самые богатые всадники и самые знатные матроны Рима удостоились приглашения. И среди них — Агриппина, вдова Германика.
        Двенадцать длинных низких столов занимали пиршественный зал. Вокруг каждого стола — три ложа, покрытые узорчатыми восточными тканями и персидскими подушками. Обеденные ложа были столь огромны, что на них могли одновременно возлежать три человека. Столы ломились под серебрянными блюдами с заморскими фруктами, медовым печеньем, велабрским сыром и копчёными колбасками.
        Стол на помосте, наиболее роскошно уставленный, предназначался императору. Чернокожие рабы стояли у колонн по обе стороны стола, держа в руках опахала из павлиньих перьев. Тиберий возлежал на среднем из трех лож, опершись левой рукой на подушку и подозрительно осматривая гостей, приветствующих его.
        - Славься, великий цезарь! — почтительно приветствовали Тиберия приглашённые. И Тиберий, стараясь выдавить из себя благосклонную улыбку, указывал распорядителю, куда посадить того или иного гостя.
        По залу в сопровождении раба прошествовал Луций Элий Сеян.
        - Приветствую тебя, о цезарь! — буркнул он, остановившись перед Тиберием.
        - И тебе привет, благородный Сеян! — ответил император, улыбнувшись половиной тонкогубого рта. И, не понижая голоса, обратился к распорядителю: — Посади сенатора вон в тот угол, на нижнее ложе. Подашь ему куриное крылышко в чесночном соусе и парочку сардин! — и злорадно шепнул, когда Сеян уже отвернулся: — Пусть радуется, что я велел подать ему не дохлую ворону!
        Распорядитель, раболепно кланяясь, увлёк остолбеневшего Сеяна на указанное Тиберием место. Сеян, неуклюже пробираясь между пирующими и рабами, разносящими блюда, мысленно выругался. Стол, указанный ему, располагался за широкой дорийской колонной. Туда Тиберий сажал тех, кто был у него в немилости.
        «Император мстит мне за то, что я защищал интересы сыновей Германика!» — горько подумал Сеян, снимая сандалии и устраиваясь на ложе. А Тиберий в довершение позора громко закричал, перекрывая шум в зале:
        - Не там! Ниже, ниже!!
        Сеян, тяжело вздохнув, переполз на край трехместного ложа. Гости многозначительно переглянулись. Некоторые патриции не смогли или не захотели скрыть насмешливую улыбку. Место, указанное императором Сеяну, считалось наименнее почётным — чтобы не сказать: наиболее позорным.
        Горечь в душе сенатора возросла, когда перед ним поставили блюдо, указанное императором: крылышко тощей курицы с чесноком и две мелкие рыбёшки. Пища простолюдинов! Сеян вытянул шею и огляделся по сторонам. Вот патриций Марк Лициний довольно уплетает фазанью ножку, а жена его упивается ароматным паштетом из печёнки фламинго. Далее — юный, но уже известный непотребствами Гней Домиций Агенобарб давится рагу из павлинов с имбирём. Он совершенно перепачкал жиром роскошную тогу, и раб ежеминутно вытирает салфеткой его довольную морду! А умнейший из сенаторов Луций Элий Сеян должен довольствоваться обыкновенной курицей да ещё и плебейским чесноком! О боги, где справедливость?!
        Два всадника устроились рядом с Сеяном. «Эти, должно быть, тоже в немилости у цезаря! — подумал Сеян, приветствуя их кивком. — Иначе он не посадил бы их за самый дальний стол». Но увы! К великой досаде Сеяна на блюдах новоявленных соседей лежали перепёлки с трюфелями. Оба всадника заметили разочарованное лицо Сеяна и бесцеремонно осмотрели его скудное угощение.
        - Ты любишь чеснок, благородный Сеян? — насмешливо спросил один из них, преувеличенно принюхиваясь к сенатору.
        - Что же в этом плохого? — раздражённо осведомился Сеян. — Наши славные предки ели чеснок и лук, и знать не знали этих роскошных и вычурных кушаний, пробуя которые человек порою и не понимает, что он ест. Настолько изменяется вкус мяса от неизвестных ранее заморских приправ!
        - А мне весьма по вкусу нынешняя кухня! — со смехом воскликнул собеседник и, поглядывая на Сеяна, отправил в рот парочку трюфелей.
        Расстроенный Сеян отвернулся и, чтобы хоть как-то умерить досаду, потянулся к сыру и копчёным колбаскам, горою высившимся на низком столе.

* * *
        Гости продолжали прибывать. Перед императором, низко склонившись, стоял его племянник Клавдий. Младший брат покойного Германика, тридцатилетний Клавдий был полной противоположностью прославленному полководцу. Застенчивый и боязливый, он предпочитал одиночество шумным собраниям. Когда же Клавдию доводилось появляться в обществе, то он мучительно заикался, отвечая на вопросы, и поспешно отходил в сторону, сутулясь и приволакивая ногу.
        - Давно я не видел тебя, Клавдий! — ответил Тиберий на приветствие племянника. — Чем занимался ты, прячась от нас, как улитка в раковину?
        - Я писал… — едва слышно шепнул он.
        - Писал?!. — засмеялся император. — И что же ты писал?
        - Историю племени этрусков, дядюшка, — заикаясь, пробормотал Клавдий.
        - Представляю себе твой труд! — расхохотался Тиберий. — Если ты такой же мастер писать, как и говорить… — и, понизив голос, добавил: — При людях называй меня «цезарем»; я для тебя «дядюшка» только в моих покоях.
        - Прости, цезарь, — ещё сильнее смутился Клавдий.
        - На такого идиота даже невозможно сердиться, — ухмыльнулся император. — Можешь прилечь на нижнее ложе.
        Клавдий, тут же забыв об обиде, устроился на указанное ложе за императорским столом. Снял сандалии и отдал рабу, приговаривая:
        - Смотри, чтобы никто их не украл. Иначе я велю наказать тебя.
        Раб, прижимая к груди драгоценные хозяйские сандалии, стал за ложем позади Клавдия. Тиберий, услышав приказ племянника, презрительно усмехнулся: «Вот уж истинно идиот! Обедает у самого императора, а думает, что попал на одну из тех мерзких пирушек, где воруют сандалии у приглашённых! Сами боги велят мне подшутить над ним».
        Но в следующее мгновение Тиберий напрочь забыл о Клавдии. В зал вступила Агриппина.
        Она явилась на праздник в чёрной шерстяной тунике. Поверх туники накинута белая стола, придерживаемая на плечах двумя круглыми застёжками. Отныне Агриппина уже не носила бирюзовых, лиловых, шафранных одежд, как прежде. Её цветами стали белый, серый и чёрный — цвета траура. Тиберий пригляделся к застёжкам на плечах женщины и вздрогнул: то были серебрянные медали с горделивым профилем Германика. В глубине сердца снова закопошилась неприятная горечь, но Тиберий усилием воли подавил её и радушно обратился к Агриппине:
        - Дочь моя! Садись рядом со мной на самом почётном месте. Жены у меня нет. Кому, как не тебе, внучке Августа, знатнейшей матроне Рима, сидеть здесь?
        Агриппина присела на край императорского ложа. Женщинам не полагалось снимать сандалии и возлежать за обедом, подобно мужчинам. Но все же, римлянки принимали участие в пиршествах и празднествах наравне с мужчинами. В отличие от эллинок, которые не смели покидать женскую половину дома, пока мужья веселились с гетерами.
        Тиберий украдкой всматривался в бледное лицо Агриппины. Как она подурнела! Словно со смертью Германика иссяк некий источник, питавший её красоту. Черты лица заострились, подбородок отяжелел, волосы потускнели. Правый глаз чудовищно опух и налился кровью. Тиберий передёрнулся от отвращения, когда Агриппина взглянула на него этим изуродованным глазом. Помимо воли он вспомнил, как хлестал её по лицу плетью. Вероятно, один из ударов пришёлся в глаз! Но, вместо укора совести, император ощутил лишь новый всплеск ненависти: зачем Агриппина довела его до крайностей?!
        Даже сейчас Агриппина продолжает бросать вызов Тиберию. Всем своим видом вдовы-мученицы, траурным одеянием и главное — застёжками, которые Агриппина нарочно велела сделать с медалей, некогда отчеканенных в честь триумфа Германика. «Змея! — мстительно думал Тиберий. — Как могла она потревожить моё сердце, пусть и ненадолго?»
        Гости притихли. Не переставая поглощать лакомства, они втихомолку поглядывали на императора и Агриппину, с трудом узнавая эту женщину, ещё недавно счастливую и любимую, а теперь — одинокую и печальную.
        Зависшая в зале тишина, нарушаемая лишь чавканьем и звоном посуды, становилась невыносимой для Тиберия. И он поспешил прервать её. Горделиво поднявшись во весь рост, император трижды хлопнул в ладони. В зал, соблазнительно покачиваясь, вплыла огромная кабанья туша. Шестеро рабов несли серебрянный поднос, на котором покоилась эта отменная гора мяса. То была не обыкновенная свинья с крестьянской усадьбы. То был дикий вепрь, ещё недавно обитавший в буковых лесах далёкой Галлии, что утраивало ценность блюда.
        Позади подноса с вепрем попарно шли рабы с позолочеными тарелками. Шествие возглавлял молодой стройный греческий раб, несущий два остро отточенных ножа с таким видом, словно то были символы царского достоинства. Патрицианки невольно засматривались на красавца-раба, чья оливковая кожа напоминала шёлк Серики, а глаза блестели, как спелые маслины. Да и некоторые мужчины, которых влекла греческая любовь, поглядывали на него с любопытством.
        Остановившись перед императором, рабы повалились на колени так умело, что кабанья туша, политая соусом из мёда и апельсинового сока, ничуть не сдвинулась. На коленях подползли они к Тиберию и установили поднос с тушей на императорский стол.
        Пирующие восторженно зашумели, обсуждая размеры кабана и щедрость императора.
        Тиберий подал знак. Красавец-грек грациозно поднялся с колен. С хорошо рассчитанной ловкостью он подбросил вверх два остро отточенных ножа. Сверкающие лезвия описали в воздухе несколько кругов и вонзились точно в загривок кабана.
        Разрезание кабаньей туши обращалось захватывающим зрелищем. Гости заворожённо следили за тем, как грек, пританцовывая, отрезает ароматные куски свинины и ловко перекладывает их на подставляемые рабами тарелки. Музыканты играли на арфах и кифарах эллинскую мелодию. Под своды зала взлетала древняя музыка: одинокие звуки струн сплетались с бередящими душу переливами. Мелодия лилась сначала медленно и томно, затем — быстрее и быстрее, опьяняя ритмом, как вином. Грек самозабвенно плясал танец своей родины. Постепенно ускоряя ритм, обходил он кабанью тушу. Стройные ноги, обутые в сандалии с ремешками до колен, то зависали в воздухе, то пружинисто ударялись о мозаичный пол. Загорелые руки поднимались в плавном жесте, словно грек обхватывал за предплечья невидимых партнёров по танцу. А затем — резкое движение, и новый кусок мяса накалывался на нож. Грек грациозно описывал круг, поддерживая двумя ножами над головой порцию свинины. И мясо перелетало в золочёную тарелку, которую раб поспешно относил очередному гостю.
        - Слава цезарю Тиберию! — раздался из глубины зала восторженный крик. И гости нестройным хором подхватили: — Слава!
        И мигом позабылась былая скупость Тиберия. Никто уже не вспоминал те пиры, которые он давал в начале правления: зачерствевшее печенье и половина свиньи, оставшаяся от предыдущего обеда. Тогда император косо посматривал на гостей, сосущих кости и сухожилия, и приговаривал: «Разве половина кабана отличается по вкусу от целого?» Как изменился цезарь со смертью Германика!
        Свинина оказалась мягка и ароматна, в меру жирна. Огромные куски пахли мёдом, апельсинами из Счастливой Аравии и горечью костра. А Луцию Элию Сеяну достался жалкий кусок хвоста! Не иначе, как по распоряжению императора. Тоскливо посмотрев на кучу хрящей в своей тарелке, Сеян снова потянулся к колбаскам. Но рука его наткнулась на пустое блюдо. Сенатор преисполнился молчаливым возмущением, заметив, что рабы сотрапезников держат в руках льняные салфетки, завязанные в узелок. От салфеток, сплошь покрытых жирными пятнами, пахло вожделенными колбасками, сыром, ветчиной… «Эти паршивцы обильно наелись, да ещё велели рабам прихватить яства со стола, чтобы отнести домой!» Возмущению Сеяна не было предела. Неожиданно подумалось: «Нельзя враждовать с императором. И дело не только в сегодняшнем банкете. В любой таверне можно наесться до отвала! Но как знать, чем ещё может обернуться немилость Тиберия?!»
        И Элий Сеян решительно протянул руку к жёлтому яблоку. А его мозг тем временем напряжённо работал, обдумывая, как доказать верность императору.

* * *
        От обильной еды и винных испарений Клавдий, племянник Тиберия, отяжелел и задремал за столом. Цезарь развеселился, наблюдая, как смешно посвистывает носом и вздрагивает во сне толстый заика. Раб Клавдия стоял позади господина, охраняя его сон так же, как и сандалии.
        - Подойди ко мне, — подозвал его император. Раб, склонив голову и опустив взгляд, приблизился к Тиберию.
        - Надень сандалии на руки Клавдия. Но не разбуди его! — улыбнувшись, повелел Тиберий.
        Раб медлил, боязливо округлив глаза и вжав голову в плечи. Но стоило императору нахмуриться, как он повиновался. Поспешно пятясь, он вернулся к своему господину. Осторожно, стараясь не потревожить спящего Клавдия, раб пристроил сандалии на безвольно свисающие с ложа руки. Мясистые пальцы смешно выглядывали меж кожаных ремешков. Тиберий, хватаясь за живот, скорчился от неслышного хохота.
        Выждав некоторое время, Тиберий удовлетворённо отметил, что приглашённые все чаще поглядывают на Клавдия. Предвкушая потеху, он крикнул:
        - Проснись, племянник! Негоже засыпать за императорским столом!
        Клавдий пробормотал что-то сквозь сон, но не открыл глаз. Тиберий усмехнулся. Жестом подозвал преторианца, стоявшего на страже у входа, и шёпотом отдал приказ.
        Преторианец с невозмутимым лицом приблизился к Клавдию. Достал из ножен короткий меч и слегка кольнул спящего в живот. Клавдий испуганно вскинулся. Всеобщий хохот оглушил его. Желая протереть сонные глаза, Клавдий неосознанно поднёс к лицу руки. И проехал по щекам деревянными подошвами сандалий. Давно уже гости не потешались так на императорских празднествах!
        - Ты с ума сошёл?! — накинулся Клавдий на раба, упавшего к изогнутым ножкам ложа. — Хочешь умереть на кресте?
        - Император повелел мне… — испуганно выл раб.
        Клавдий перевёл ошеломлённый взгляд на дядю. Тиберий беззастенчиво смеялся. И Клавдий тоже улыбнулся, глупо и смущённо. Неловко сбросил с ладоней сандалии и потянулся к вину. Болезненно саднило щеки, и Клавдий велел рабу смазать ссадины оливковым маслом. Стыдно было сознавать себя всеобщим посмешищем. И все же, Клавдий привычно промолчал: из врождённой застенчивости и из страха, возросшего после странной смерти Германика.
        Вволю посмеявшись, Тиберий обернулся к Агриппине.
        - Почему не кушаешь, дочь моя? — с надменной любезностью спросил он, заметив, что тарелка Агриппины все ещё полна.
        - Я не голодна, — отрывисто ответила гордая матрона.
        - Насколько мне известно, званые обеды, которые давали ты и Германик, никогда не отличались таким великолепием, — цезарь Тиберий насмешливо повёл рукою в сторону объедающихся гостей.
        - Да, это правда. Кушанья у нас были куда скромнее, — Агриппина горько улыбнулась уголком рта. — Зато на наших праздниках гости ели то же самое, что и хозяева!
        Тиберий окинул женщину холодным взглядом.
        - У меня приглашённые вольны выбирать среди множества блюд те, которые им более по вкусу, — сухо заметил он.
        - Неужели? — в голосе Агриппины звучал явный сарказм. — И некоторые предпочитают мелкую рыбку из Тибра павлинам и фазанам?
        - Есть и такие, — раздражённо ответил император, сверля Агриппину косым взглядом. — А ты, вижу, раздосадована тем, что Германик умер, и никогда тебе не стать императрицей!
        Услышав имя Германика, матрона болезненно передёрнулась и уставилась в тарелку, стараясь скрыть подступившие слезы.
        - И не смотри с такой ненавистью на мясо! — издевательски продолжал Тиберий. — Если оно не по вкусу тебе — отведай фруктов. Эй, Антигон! Подай яблоко моей невестке! — крикнул он распорядителю. — Нет, не это! И не это. Вон то, крупное, с красным боком! Я хочу, чтобы Агриппина съела именно это яблоко.
        Агриппина испугалась. «Почему именно это?» — растерянно подумала она, наблюдая, как смуглые пальцы Антигона ощупывают яблоки и выбирают то, на которое указал император. Распорядитель уложил плод на тарелку и поднёс матроне, почтительно склонившись перед нею. Словно безобразный Парис перед начавшей стареть Венерой.
        Матрона протянула к яблоку руку. Тоненькие серебряные браслеты всколыхнулись и зазвенели, выдавая дрожь. Агриппина отдёрнула руку.
        - Я не хочу яблока, — стараясь казаться спокойной, ответила она.
        - Почему? — почти выкрикнул император. — Ты боишься? Думаешь, что я желаю отравить тебя?!
        Зал притих. Тиберий грузно поднялся с ложа и подошёл к Агриппине. Теперь они смотрели в глаза друг другу. Закипая яростью, император рассматривал бледное лицо женщины, её запёкшиеся губы и глаз, уродливо налитый кровью.
        - Ты смеешь подозревать меня? Обвинять перед всеми присутствующими в попытке отравления!? — с нескрываемой ненавистью проговорил он. — Да ведь это равносильно оскорблению величества! Вон из Рима! В ссылку! На остров Пандатерия, где недавно умерла твоя гулящая мамаша!
        Преторианцы уже спешили на зов цезаря. Обнажив короткие мечи, они обступили Агриппину. Равнодушные лица солдат напоминали каменные изваяния.
        Матрона поднялась с ложа, стараясь держаться как можно ровнее. Слезы повисли на длинных ресницах, но гордость и врождённое чувство достоинства перевесили. Рыдать и проклинать судьбу она ещё успеет. Сейчас главное — не показать Тиберию слабость и страх. И жить, жить! Чтобы научить сыновей Германика ненавидеть виновника смерти отца!
        Стоя между рослыми сильными преторианцами, Агриппина обернулась к императору.
        - Лучше жить и умереть на Пандатерии, чем в лупанаре, в который ты обращаешь Рим! — зазвучали под полукруглым сводом зала её прощальные слова. А преторианцы уже увлекали её к выходу…
        - Почему мои гости молчат? — громко выкрикнул цезарь, делая попытку замять неловкое молчание. — Кушайте, веселитесь! Что так тихо? Пусть играет музыка!
        Музыканты очнулись от оцепенения. Плавно изогнутые руки пробежались по струнам арф, вызывая к жизни пленительную мелодию.
        IX
        На рассвете Агриппина Старшая навсегда покидала Рим.
        Для неё приготовили чёрные закрытые носилки, запряжённые четвёркой ленивых лопоухих мулов. Юлия Друзилла и Агриппина Младшая уже забрались в носилки, цепляясь друг за дружку, всхлипывая и размазывая слезы по щекам. Девочки должны были разделить с матерью изгнание. Рабыня-эфиопка держала на руках младшую дочь Агриппины, едва начавшую ходить. А сыновья оставались в Риме.
        Агриппина порывисто обнимала сыновей, хватала их за плечи исхудавшими руками, всматривалась в открытые детские лица.
        - Помните вашего отца, — шептала она, стараясь силою своего взгляда зажечь в мальчиках огонь мести.
        - Мы никогда не забудем его, — тихим твёрдым голосом отвечал Нерон. Ему шёл четырнадцатый год. Ростом он уже сравнялся с матерью, плечи начинали раздаваться вширь. И Агриппина с горькой радостью замечала, что Нерон все более походит на отца.
        - Как только станем совершеннолетними и избавимся от опеки императора, мы приедем к тебе! — обещал Друз, уткнувшись в материнское плечо.
        - Вы — моя последняя надежда, — Агриппина прижала к груди сыновей, светловолосых, голубоглазых, удивительно похожих на Германика.
        Калигула плакал. Рушился мир, привычный ему с младенчества. Сначала умер отец, теперь уезжала мать… Он был слишком мал, чтобы осознать случившееся. Но интуитивно чувствовал, что несчастья, свалившиеся на его семью, идут от императора. Того страшного, обрюзгшего старика, который хотел выдрать Гая за разбитую вазу.
        Император может все. Может выгнать человека из Рима, побить его, даже казнить. Ах, если бы он, Калигула, был императором!.. Тогда он вернул бы мать в Рим, а на далёкий остров с трудным названием отправил бы деда Тиберия. А ещё лучше — бросить его в море, на поживу огромным спрутам и прочим морским бестиям! Но сейчас император — Тиберий, и это он может проделать с маленьким Гаем Калигулой все, что захочет: казнить, выгнать, побить, бросить спрутам… Мальчику стало страшно. Что делать, чтобы грозный дед Тиберий никогда не прогневался на него?
        Агриппина насилу оторвалась от сыновей и села в носилки. Чёрные занавески плотно задвинулись. Так велел Тиберий: римляне не должны видеть, как отправляется в изгнание вдова Германика. Легионеры двумя рядами обступили носилки. Неужели император опасался побега? Далеко ли убежит измученная женщина с тремя маленькими дочерьми? Разве может она оставить заложниками троих сыновей?
        Агриппина напоследок выглянула в узкую щёлку между занавесями. Носилки покачнулись, тронулись. Сыновья медленно отдалялись от неё. Вернее, она отдалялась от них. А Нерон, Друз и Гай продолжали неподвижно стоять на нижней ступени мраморной лестницы. Такие юные, такие беззащитные!.. Нерон, не отрывая взгляда от носилок, положил руку на плечо Друзу. И тот, отвечая пожатием, судорожно вцепился в пальцы старшего брата. Калигула отошёл в сторону и присел у колонны, прислонившись к ней спиной. Самый младший, он казался самым одиноким.
        Цезарь Тиберий стоял в глубине дверного проёма. Оставаясь незамеченным, он наблюдал за отъездом Агриппины. Когда носилки, плавно покачиваясь, исчезли в утренней толчее извилистых улиц, он облегчённо вздохнул. Выиграна ещё одна решающая битва в войне с Германиком. Сначала император избавился от самого Германика, теперь — от Агриппины. Остались только их сыновья.
        Тиберий подошёл к мальчикам. Обнял их сзади, положив левую руку на плечо Нерону, а правую — Друзу.
        - Мне жаль вашу мать, — сказал он, стараясь придать голосу убедительность. — Но она сама накликала на себя несчастье дерзостью и неразумием. Отныне я — ваш опекун, и приложу все усилия, чтобы воспитать вас достойными гражданами великого Рима.
        Тиберий смолк в ожидании ответа. Но Друз и Нерон стояли, не двигаясь, и упрямо молчали. Тиберий видел, как напряглись мальчишеские скулы, ещё не ведавшие бритвы.
        «Змеёныши! — подумал он. — Я заставлю вас уважать и бояться меня!» — и поспешно убрался во дворец, даже не обратив внимания на Калигулу, который испуганно скорчился за колонной.

* * *
        Гай Калигула страдал. Семилетнему мальчику больно расставаться с матерью. Ещё больнее — расставаться с сестрой Друзиллой.
        Нахлынули воспоминания. Вот отец подарил ему маленький возок, запряжённый мохнатым чёрным пони. Мальчик без устали катался по усыпанным гравием аллеям, погоняя лошадку игрушечным хлыстиком. Иногда пытался править стоя, подражая то вознице с ипподрома, то триумфатору в роскошной колеснице. Иногда сажал рядом с собою Друзиллу. Девочка цепко хваталась за раскрашенные края возка и восторженно смеялась, подставляя ветру раскрасневшееся лицо. Старшие братья не разделяли забав Калигулы и даже посмеивались над ним. Ведь они считали себя почти взрослыми, учились езде на скаковых лошадях и увлечённо дрались деревянными мечами на лужайке среди кипарисов.
        Агриппина Младшая тоже однажды прокатилась с братом. Когда Калигула нахлестнул пони, то девочка завизжала от страха и ухватилась за вожжи. Возок перевернулся, Агриппина неловко вывалилась на розовый гравий. Надрывно рыдая, она потирала ушибленные места и ругала Калигулу. Рабыни хлопотливо тащили девочку к вилле, а она продолжала выкрикивать обидные слова: «Нюхая хвост своего пони, ты уже сам пропах навозом!» Калигула, опустив руки и склонив голову, стоял у перевёрнутого возка. «Как смешно упала Агриппина! — неожиданно раздался рядом голос Друзиллы. — Гай, покатай меня».
        Они вместе перевернули возок, накормили морковью испуганного пони. И катались до самого обеда, злорадно смеясь над незадачливой Агриппиной… Стоит ли удивляться тоске о Друзилле, если она была единственным другом Калигулы?
        - Почему ты тут спрятался? — грубый голос прервал воспоминания мальчика. Калигула испуганно поднял глаза. Над ним возвышался цезарь, словно похожий на огромного телёнка иллирийский пёс над загнанной в угол добычей.
        - Да ты плачешь? — неподдельно изумился Тиберий. — Идём со мной. Ты — мой внук, и я позабочусь о твоём будущем. Тебе уже семь лет. Пришло время познавать науки.
        X
        Дворец Тиберия не подавлял той чрезмерной пышностью, которой славились дворцы восточных правителей. Просторный и удобный дом Октавиана Августа, облицованный розовым мрамором и серо-голубой мозаикой, служил резиденцией его наследнику. Тишина и прохлада царили в полупустых залах. Пламя, горящее в масляных светильниках, выхватывало из полумрака неясные очертания статуй и мраморных ваз.
        Жилые помещения располагались в задней части дома. Преторианцы бдительно охраняли вход, допуская туда лишь членов императорской семьи и тех, кого цезарь удостаивал особым приглашением. Комнаты-кубикулы выходили на галерею. Крытая галерея, украшенная коринфскими колоннами, окружала прямоугольный внутренний двор. Ещё Октавиан Август велел разбить здесь сад, засадив просторный двор лавровыми деревьями, пиниями, плющом и виноградом. По глади пруда плавали бледно-розовые и жёлтые кувшинки.
        Император жил в правом крыле дворца. Тиберий обычно просыпался через два часа после рассвета. Омывал лицо и руки водой, настоянной на розовых лепестках — роскошь, пришедшая с востока на смену простым римским привычкам. А затем Тиберий спускался в сад.
        Он часами мог бродить по дорожкам, разбегающимся от фонтана. Он любовался лилиями и базиликом, вдыхал запах жасмина и акации. Порою присаживался на мраморную скамью, в тень раскидистого платана. Пил воду из фонтана, украшенного позеленевшей от времени статуей Нептуна. То были самые отрадные мгновения в жизни Тиберия. И он ненадолго забывал о государственных заботах, о нелюбви римлян, о толпах просителей, осаждающих дворец.
        Тиберий бросал хлебные крошки в водоём. Рыбки, вилявшие хвостами и хватавшие угощение круглыми ртами, забавляли его. Император сравнивал их с плебеями, жаждущими дармового хлеба и зрелищ, и с сенаторами, жаждущими золота и почестей.
        Чеканя шаг и размахивая правой рукой подошёл Макрон, которому Тиберий доверил охрану своей драгоценной особы.
        - Луций Элий Сеян просит цезаря о встрече, — слегка запыхавшись, доложил он.
        - Пусть подождёт, — нахмурился Тиберий. — Впрочем, нет! Я поговорю с Сеяном. Проводи его в сад.
        Император продолжал кормить рыбок и не обернулся, даже услышав приветствие Сеяна.
        - Ты гневаешься на меня, цезарь? — осмелился спросить сенатор, так и не дождавшись ответа на приветствие.
        Тиберий замер. Избегая смотреть на сенатора, он внимательно разглядывал, как колышутся на дне водоёма темно-зеленые водоросли. .
        - Ты был другом моего сына! — с неподдельной горечью воскликнул он. — Что изменилось? Почему ты стал на сторону сыновей Германика?
        Элий Сеян опешил.
        - Дело не в сыновьях Германика, а в соблюдении закона, — оправдываясь, пробормотал он.
        Тиберий выбросил рыбам остатки хлеба. Заложил руки за спину и неспешно направился в глубину сада. Сеян поплёлся за ним. Со стороны зверинца доносился вой львов и сиплые крики голодных павлинов.
        - Эти мальчики — кровные правнуки Августа. Кроме того, народ перенёс на них горячую любовь, которую питал к Германику. Усынови их, цезарь, и плебс восславит тебя! — поспешно заговорил Сеян, стараясь, чтобы слова звучали как можно убедительнее.
        - Усыновить мальчишек Германика в угоду плебсу, ради минутной популярности? А как же мой внук?! — выкрикнул Тиберий, внезапно остановившись. — У тебя есть дети, Сеян! Что ты сделаешь, если от тебя потребуют оставить наследство дальним родственникам, а не родным детям и внукам?!
        Сеян обескураженно молчал. Он мог бы возразить, сказать, что Октавиан Август сделал Тиберия наследником при условии, что тот усыновит Германика. Но Сеян понимал, что цезарь обозлится ещё больше, услышав это. Неожиданно сенатору пришла в голову мысль: «Август заботился о правах Германика, женатого на его внучке, потому что думал о правнуках. Можно ли осуждать Тиберия? Ведь, беспокоясь о внуке, он поступает подобно Августу».
        Тиберий, придав голосу горестную дрожь, продолжал:
        - Меня часто обвиняют в скупости. Неразумные! Неужели они думают, что казна империи создана лишь для того, чтобы любой желающий запускал в неё руку? Не в этом ли причина твоей неверности, Сеян?! Сколько сестерциев ты хочешь за то, чтобы склонить сенаторов в пользу моего внука?
        Тиберий натужно покраснел, шея по-бычьи вздулась. Императора душила злоба. Сеян испугался.
        - Прости, цезарь! Я поступил необдуманно! — взмолился он. — Но заклинаю — не говори о сестерциях! Я буду верно служить не за жалкие монеты, а потому что почитаю тебя!
        - Могу ли я верить твоей речи? Слова — как ветер! — усмехнулся цезарь.
        - Да покарает меня Юпитер-Громовержец, если я нарушу слово! — исступлённо поклялся Сеян. Чтобы придать больше убедительности словам, он упал к ногам Тиберия и поцеловал край императорской тоги. А затем, подавляя нахлынувшее отвращение, приложился губами к кожаным ремешкам сандалий.
        Тиберий удовлетворённо улыбнулся.
        - Я скоро покину Рим. Пребывание здесь угнетает меня. Риму нужен префект, распоряжающийся всем во время отсутствия императора. Даже преторианские когорты — единственные войска, которым разрешено постоянное пребывание в Риме — будут беспрекословно подчиняться префекту, которому я доверюсь. На эту должность я решил назначить тебя, Элий Сеян!
        - А как же Сенат? — пролепетал Сеян, не смея верить удаче.
        - Снимешь сенаторскую тогу, — усмехнулся Тиберий. — Разве новый пост не стоит этого? К тому же, я решил очистить Сенат от сброда, проникшего туда за время предыдущего правления. Оставлю лишь представителей древних сенаторских семей. А остальных, особенно сторонников республики — на улицу, со всеми полагающимися почестями!
        Элий Сеян, не поднимаясь с колен, почтительно облобызал протянутую руку.
        - Префектом ты останешься вплоть до моей смерти, — продолжал император. — А если мне наследует родной внук — пожизненно!
        Отныне Тиберий был уверен в преданности Сеяна. Тот сам приложит все усилия, чтобы сделать наследником императорского внука.
        XI
        Покои, отведённые Калигуле, состояли из тёмной опочивальни и просторного светлого зала, предназначенного для занятий с учителем-грамматиком.
        Мальчик боялся спать в чужом, незнакомом доме. Широкая постель с балдахином из полупрозрачного голубого шелка казалась ему холодной и неуютной, хотя на самом деле была роскошной и мягкой. Два раба спали на полу опочивальни, загораживая вход. Но даже так Калигулу мучил страх. По ночам он хрипло вскрикивал и просыпался в холодном поту. Мальчику снилось, что он — гладиатор, держит в руке деревянный игрушечный меч, а напротив него — хищный тигр с лицом Тиберия. Так преображались в детском сознании слова, некогда произнесённые отцом.
        Однажды Тиберий вошёл в покои Калигулы. Императора сопровождал немолодой человек, держащий в руках несколько свитков, испещрённых латинскими и греческими письменами. Позади неловко топтался мальчишка лет четырнадцати, несущий плетёную корзинку, покрытую салфеткой.
        - Это — твой учитель, — заявил Тиберий. — Он научит тебя читать, писать и считать.
        Учитель, назвавшийся Флакком, важно закивал:
        - О, да! Я приобщу тебя к знаниям! Сначала выучим латинский алфавит, а затем приступим и к греческому, — и, обратившись к императору, пояснил: — Моя новая метода даёт неслыханные результаты! Ученики начинают читать в кратчайший срок.
        - Посмотрим, — сухо ответил Тиберий, усаживаясь в кресло без спинки и опираясь рукой о выгнутые подлокотники. Прыщавое лицо старика изобразило преувеличенное внимание.
        Учитель сел на табурет, напротив Калигулы. Мальчик-раб поставил на столик корзинку и отдёрнул салфетку.
        В корзинке лежали маленькие сдобные хлебцы, выпеченные в форме букв. Флакк выбрал хлебец, напоминающий букву «А».
        - Сия буква есть первая в алфавите! — высокопарно изрёк он. — Именуется «А». Повтори.
        - «А»! — послушно произнёс Калигула.
        - Как именуется сия буква? — строго вопросил учитель.
        - «А», — ещё раз повторил Калигула.
        - Запомнил ли ты название и вид буквы?
        Калигула утвердительно кивнул. Флакк положил хлебец обратно в корзинку.
        - Отыщи букву «А» среди иных букв, — велел он.
        Калигула потянулся к корзинке и вытащил указанный хлебец, попутно принюхиваясь к аромату свежей выпечки. Флакк удовлетворённо улыбнулся:
        - Коль скоро ты выучил эту букву — можешь её съесть! — разрешил он. — Какую букву ты ешь?
        - «А», — невнятно проговорил Калигула, набивая рот вкусно пахнущей сдобой.
        - Теперь перейдём к второй букве, название которой «Бе».
        - «Бе», — покорно сказал мальчик, едва сдерживаясь, чтобы не заблеять ягнёнком.
        Повторилась процедура запоминания буквы и последующего съедания хлебца.
        Учитель, довольный эффективностью методы, торжествующе обернулся к императору.
        - Таким образом мы изучим алфавит в несколько дней! — похвастался он. Тиберий поощрительно кивнул.
        - Перейдём к третьей букве, именуемой…
        - «Це»! — нетерпеливо прервал Флакка Калигула. — Можешь отдать мне все хлебцы. Я знаю алфавит. Отец выучил меня читать шести лет от роду!
        Флакк изумлённо опешил. Тиберий нахмурился:
        - Хороша твоя метода! — язвительно заметил он. — Быстро учишь алфавиту тех, кто уже читает! Прежде, чем учить, нужно выяснить уровень знаний ученика!
        Флакк пристыженно молчал.
        XII
        Шестнадцать лет! Кровь бушует в жилах, подобно молодому вину в мешках из козлиной кожи. Позади остались годы учёбы, впереди — целая жизнь.
        Калигула вырос. Он ещё оставался по-мальчишески худощав, но плечи уже раздавались вширь. Черты лица определились. Зеленые глаза угрюмо блестели из-под низко нависших бровей. Рыжеватый юношеский пушок появился на верхней губе и подбородке. Скоро Гай Калигула торжественно побреется и впервые оденет тогу, которую позволено носить только совершеннолетним. Таково ритуальное посвящение во взрослые! Гай уже готов. Он научился читать по-гречески Гомера и Аристотеля и декламировать наизусть длинные отрывки из Вергилиевой «Энеиды». Узнал сколько будет, если к унции добавить семис. Умеет втиснуть в разговор изречения славных мужей древности. Уверенно рассуждает о том, как звали Ахилла, когда он скрывался в женском платье; или сколько кружек вина выпил Эней, пристав в Сицилии. Может блеснуть ораторскими способностями, сочинив пространную и убедительную речь на тему: «Что сказал бы божественный Юлий Цезарь, проиграв Фарсальскую битву?» (не иначе как: «Пришёл, увидел и удрал!»), или «Поздравительное слово Юпитера к Венере, получившей яблоко». Одним словом, Калигула в совершенстве овладел положенной школьной
премудростью. А кроме этого — научился льстить, притворяться, скрывать свои мысли, открыто улыбаться Тиберию, в душе содрогаясь от ненависти.
        Ему уже позволяли покидать дворец и гулять по запутанным римским улочкам. Правда, в сопровождении четырех преторианцев.
        Калигула часто спускался с Палатинского холма, обители аристократов. Увлечённо бродил по шумной улице Субуре, заглядывал в лавочки с тканями и благовониями. Покупал у бродячего торговца ржаной хлеб за один асс, и жадно съедал его, запивая дешёвым вином. Завидев уличную драку, Гай с любопытством проталкивался в середину толпы и поощрял дерущихся непристойными выкриками. Римляне узнавали Гая Калигулу и указывали на него пальцами, поясняя непосвящённым: «Сын Германика».

* * *
        Солнце медленно клонилось к горизонту. Косые лучи скользили по жёлтым колоннам Аполлонова храма. Калигула опасливо вступил в полутёмный зал. В центре возвышалась внушительная статуя бога-Кифареда. Калигула с любопытством осмотрел наготу Аполлона, не прикрытую ни листом, ни целомудренным покровом. Перед статуей располагался алтарь. Белый каррарский мрамор потускнел от потоков крови. Много тучных быков и агнцев приносилось в жертву Аполлону.
        Неслышно ступая, подошёл верховный жрец. Он появился внезапно, из темноты, сгустившейся в углах храма. Полный мужчина средних лет, прикрывающий лысину рыжим кудрявым париком, он приблизился к Гаю Калигуле.
        - Желаешь принести жертву Аполлону? — учтиво осведомился он.
        - Хочу, чтобы могущественный бог предсказал мне будущее, — прошептал Калигула, сунув жрецу увесистый кожаный мешочек с сестерциями.
        - На внутренностях быка? — жрец взвесил мешочек на ладони, стараясь определить размер вознаграждения.
        - На голубях.
        Верховный жрец провёл Калигулу во внутренний двор, подвёл к птичьей клетке. Белые голуби с пышными хвостами, нахохлившись, сердито ворковали. Жрец пересыпал в ладони Калигулы горсть зёрна.
        - Брось птицам, — велел он. — Голубь, который первым клюнет эти зёрна, определит твою судьбу.
        «А если никакой не клюнет?» — суеверно подумал Калигула. Сердце бешено колотилось, когда он бросал зёрна голубям.
        К облегчению Калигулы, птицы благосклонно отнеслись к подношению и склевали зёрна. Жрец намётанным глазом заметил первого и навязал ему на шею крупную алую бусину на шерстяной нитке. А затем открыл дверцу клетки.
        Голуби, шурша крыльями, взмыли в пастельную синеву неба. Прикрываясь ладонью от солнца, жрец пристально следил за полётом. Калигула, подавляя волнение, тоже всматривался в стаю голубей, ища того, с бусиной.
        - Твой голубь поднялся выше всех! — воскликнул жрец. — Боги благосклонны к тебе. Ты поднимешься на вершины власти!
        Калигула торжествовал. Ликование переполняло его. По-детски подпрыгнув, юноша хотел повиснуть на шее жреца, но вовремя сдержался.
        И вдруг голубь с бусиной потерял высоту. Странно захлопав крыльями, он опустился на покатую крышу соседнего дома. И криво побежал по красно-коричневой черепице, приволакивая лапу. Жрец замер. Перевёл вопрошающий взгяд на Калигулу. Тот уже не смотрел на голубей. Внимание Гая перенеслось на скульптуру, изображающую похищение Дафны Аполлоном. Бог взвалил на плечо сопротивляющуюся нимфу; руки её уже превратились в ветви, зато задняя часть, привлёкшая взгляд мраморного бога (а заодно и Калигулы), была ещё человеческой.
        Рассматривая мраморный зад нимфы, Гай не заметил резкого снижения своего голубя. Жрец предпочёл промолчать. Неразумно предсказывать неудачу члену императорской семьи. «Пребывание на вершинах власти будет недолгим. Затем его ждёт падение!» — подумал жрец.

* * *
        Выйдя из храма Аполлона, Калигула направился к Форуму. Там, на главной площади Рима, находился храм, посвящённый богине Весте, хранительнице семейного очага.
        Ежегодно, накануне июньских календ Агриппина Старшая передавала в храм изрядное подношение. Мать все ещё жила в ссылке. Изредка писала, из опасения не осмеливаясь откровенничать в посланиях. Деньги от имени Агриппины в храм Весты приносили сыновья. Но Нерон и Друз уже были торжественно объявлены совершеннолетними. А мужчинам не положено появляться в храме, где священнодействуют весталки-девственницы. И второй год подряд Калигуле приходится исполнять материнскую волю.
        Впрочем, и несовершеннолетнего юношу обычно не пускают далее переднего двора, атриума. Калигула, ожидая верховную жрицу Весты, прислонился к колонне.
        Две женщины в длинных белых туниках неспешно пересекли атриум. В старшей из них Калигула узнал верховную весталку. Протянул ей мешочек с сестерциями и свиток с материнским посланием. Женщина, спрятав монеты, внимательно читала письмо Агриппины. Калигула тем временем искоса посматривал на юную весталку.
        Девушке было лет семнадцать. Совсем недавно завершился десятилетний срок её учёбы, и она стала полноправной жрицей Весты. Во всяком случае, в прошлом году Калигула её не видел.
        - Молю богов о благополучии твоей матери! — громко вздохнула старая жрица, заставив задумавшегося Калигулу вздрогнуть от неожиданности. — Подожди здесь, пока я напишу ответ. Домитилла побудет с тобой.
        «Значит, её зовут Домитилла!» — подумал Гай, неожиданно поняв, что ему очень хотелось узнать имя незнакомой весталки.
        Уходя, верховная весталка бросила на Домитиллу выразительный взгляд. Девушка поняла: её оставляли с посетителем не для того, чтобы тот не скучал в одиночестве. А для того, чтобы юноше не вздумалось проникнуть в глубь храма, запретного для мужчин.
        Калигула разглядывал матово-смуглое лицо девушки, изящный нос, прихотливый изгиб пухлых губ. И не было сил отвести в сторону взгляд! Невыносимо хотелось стоять между мраморных колонн, глядя целую вечность на гладкие каштановые волосы, расчёсанные на прямой пробор, на карие глаза, продолговатые, словно сладкие финики…
        - Ты очень красива, — наконец сказал Калигула, обретя привычную дерзость.
        - Не говори мне этого! — Домитилла закрыла уши смуглыми ладонями. — Весталке не положено слушать такие слова.
        - Не скажу, — согласился Калигула. — Но буду думать! — повинуясь голосу взбурлившей крови, он потянулся к Домитилле. Взял безвольную тонкую руку девушки и заглянул ей в глаза дерзко и ласково. Он заметил, что так ведут себя легионеры, приставая на улицах Рима к женщинам, несущим на плече амфору или кувшин.
        Домитилла поспешно отдёрнула ладонь и покраснела. Никогда ещё мужчина не касался её руки. Даже такой: шестнадцатилетний мальчик в отроческой светло-зеленой тунике. Бритва ещё не касалась его нежной щеки, рыжеватые волосы отливают золотом. Первый и единственный, который назвал Домитиллу красивой… И юная весталка вдруг мучительно затосковала, впервые сожалея о том, что обречена хранить девственность.
        - Теперь я буду думать о тебе дни и ночи напролёт, — продолжал Калигула не только потому, что девушка ему действительно понравилась. Кроме этого, его ещё подталкивало странное упрямство. Ведь он хорошо знал, что жрице Весты, потерявшей девственность, грозит смерть. И мужчине, соблазнившему её, — тоже!
        Знал! Но все равно смотрел на грудь, натянувшую тонкую шерсть туники, на узкие плечи, на серебрянные браслеты, змеёю охватившие смуглые предплечья. И смущал неопытную девушку жаром дерзкого взгляда. И сам смущался, оттого что касался к чему-то маняще запретному, ещё неизведанному, но уже близкому.
        Вернулась верховная жрица, неся свёрнутое в трубку послание для Агриппины Старшей. Калигула, завидев её, отвернулся от Домитиллы и напустил на себя скучающий вид.
        - Передай это матери, благородный Гай! — сочувственно проговорила немолодая весталка. — И поблагодари её…
        Калигула покинул храм Весты, подпрыгивая с озорством юного сатира. Домитилла облегчённо вздохнула, услышав его удаляющиеся шаги. Кратковременное присутствие юноши несказанно смутило её. Казалось, его уход принесёт облегчение. Но, ложась вечером в постель, Домитилла вдруг с ужасом осознала, что мечтает о Калигуле.
        XIII
        Цезарь Тиберий проводил большую часть времени на Капри. Лишь изредка посещал Рим, каждый раз скрывая досаду. Эти вынужденные поездки были для императора докучливой обязанностью. Да и римляне тоже не особо радовались редким наездам Тиберия.
        Восемь дюжих рабов опустили носилки у нижней ступени мраморной лестницы. Император выбрался из носилок не без посторонней помощи. Дворец встретил его тишиной и прохладой.
        - Где мои внуки? — осведомился Тиберий у хладнокровных преторианцев.
        - Нерон Цезарь и Друз Цезарь на днях отбыли на Пандатерию, навестить мать, — сообщил верный Макрон.
        Тиберий раздражённо скрипнул зубами:
        - Младший змеёныш пополз следом за старшими?
        - Нет, Гай Цезарь в Риме, — прозвучал бесстрастный голос Макрона. — Император желает видеть внука?
        - Нет! — осадил Макрона Тиберий. — После многодневного путешествия император желает отдохнуть! Общение с неразумным сопляком может только раздражить и утомить меня.
        Макрон покорно склонился.
        Калигула вернулся во дворец к вечеру. Он провёл послеобеденные часы в термах. Вдоволь наплескался попеременно в холодной и тёплой воде, наслушался городских сплетён… Возвратился в приподнятом настроении, посвежевший, пахнущий ароматным оливковым маслом.
        Во дворце царила суматоха. «Император вернулся!» — безошибочно догадался Калигула и сник.
        Любящему внуку следует почтительно поприветствовать деда. Гай, пряча досаду под улыбкой, поплёлся к опочивальне Тиберия. Внезапно дорогу ему преградил Макрон.
        - Император утомлён и просит, чтобы его сегодня никто не беспокоил, — пояснил он.
        Калигула не горел желанием повидать деда: Тиберий с годами не становился приятнее. Но все же, получив отказ, юноша почувствовал себя задетым. Уголки его губ болезненно дрогнули. Макрон заметил это. Глядя в спину удаляющемуся подростку, он ощутил прилив жалости и сочувствия к сыну Германика.
        - Кто это был? — раздался из опочивальни капризный голос Тиберия.
        Макрон стряхнул оцепенение и бросился к императору.
        - Твой внук Гай, о цезарь! Приходил справляться о твоём самочувствии.
        - Ты сказал ему, что я не принимаю?
        - Да, цезарь!
        - Вот и замечательно! — удовлетворённо кивнул Тиберий.
        - Цезарь! — припомнил Макрон, — Некая женщина настойчиво домогается встречи с тобой.
        - Старуха? — досадливо поморщился Тиберий.
        - Нет, она молода и красива, — возразил Макрон.
        - Кто такая?
        - Матрона из хорошей семьи. Вдова. Именем — Маллония, — обстоятельно доложил Макрон. — Желает просить тебя о милости. Прогнать её?
        - Зачем прогонять, если она молода и красива? — засмеялся император. — Проведи в опочивальню. Может быть, я окажу ей милость. Если она понравится мне!
        - Слушаюсь, цезарь, — непоколебимо ровным голосом ответил Макрон. Он уже ничему не удивлялся.

* * *
        Маллония, опасливо озираясь, вошла в опочивальню. Тиберий лежал на кровати поверх красного одеяла. Он приподнялся на одном локте и с холодным любопытством оглядел матрону. Липкий взгляд старика подолгу задерживался на оголённой шее, на полной груди, на тонкой талии. Хороша!
        Завидев императора, женщина упала на колени и торопливо подползла к ложу. Только сейчас, с непозволительным опозданием, Тиберий заметил, что красивые губы жалобно искривлены, а тёмные глаза блестят не от внутреннего огня, а от слез.
        - О чем ты просишь? — милостиво улыбнулся Тиберий, призывно махнув рукой.
        Маллония, повинуясь плавному жесту мягкой, ухоженной, морщинистой руки, подползла ещё ближе. С безумной надеждой взглянула на императора.
        - Я — беззащитная вдова с двумя маленькими детьми, — поспешно говорила она. — После смерти мужа соседи начали зариться на моё имущество. Некий Гай Марций преследует меня, стоит лишь выйти на улицу! Привселюдно потрясает свитками, в коих написано, что муж мой якобы продал дом сему Марцию за сто сорок тысяч сестерциев… Ложь это! — отчаянно зарыдала Маллония. — Подпись подделана! О, если бы мой муж мог вернуться из царства мёртвых, чтобы обличить лжеца!..
        - Обращалась ли ты в суд? — спросил Тиберий, растопыривая пальцы и любуясь перстнями.
        - О, цезарь! — всхлипнула матрона. — Какой прок от суда, если Марций столь богат, что может подкупить дюжину свидетелей?! Ты — моё последнее упование! Смилуйся над несчастной вдовой и двумя сиротами…
        - Не плачь, Маллония! Марций не отнимет твоего дома, — без малейшего сочувствия проговорил Тиберий, продолжая любоваться игрою драгоценных камней.
        Маллония перестала рыдать и обратила к императору просиявшее лицо. Он хладнокровно усмехнулся:
        - Видишь, я готов исполнить твою просьбу… — заметил он.
        - Великий цезарь, милосердный цезарь!.. — шептала женщина, восторженно осыпая мелкими поцелуями императорскую руку. Тиберий с лёгкой насмешкой смотрел на неё сверху вниз.
        - …А теперь твоя очередь исполнить мою! — закончил он, не меняя тона. В голосе императора все так же звучала притворная, не истинная милость.
        - Все, что ты пожелаешь! — ликовала матрона.
        - Раздевайся и ложись со мной!
        Маллония в замешательстве отшатнулась. Радостная улыбка медленно сползла с лица. Лишь сейчас она почувствовала, какую боль причиняют коленям мраморные плиты пола, и тяжело поднялась.
        - Подумай Маллония! — искоса наблюдая за её лицом, сказал Тиберий. — Я не собираюсь ни упрашивать тебя, ни заставлять насильно… Если хочешь, чтобы твои дети жили в достатке — уважь цезаря!
        Маллония мучительно прикрыла глаза и закусила нижнюю губу. Тоскливо посмотрела на императора — старого, обрюзгшего, замазывающего белилами морщины и прыщи. Отрешённо глядя в сторону, потянула с плеча тёмную тунику.
        Тиберий откинул край покрывала. Обнажённая женщина скользнула в постель, и он удовлетворённо прижался к изысканно гладкому телу. Маллония оставалась безучастной: похотливые ласки старика были ей отвратительны.
        - Ты похожа на овцу, ведомую на заклание! — рассердился Тиберий, заметив безрадостную покорность женщины. — Или муж не открыл тебе науку любви? Ну что же, тогда я сам научу тебя доставлять и получать удовольствие! Вот так… — и цезарь, по-собачьи высунув язык, лизнул тело женщины.
        Похотливо скалясь, Тиберий облизывал упругую грудь, плечи, живот… «Терпи, терпи!..» — мысленно приказывала себе Маллония. Отвращение переполняло её, становилось невыносимым.
        - Теперь ты… — изнемогая, хрипел Тиберий. Грубо схватил матрону за тёмные растрепавшиеся пряди волос и притянул к себе. Как смрадно пахнуло от старческого тела! Маллония не выдержала.
        - Нет! — выкрикнула измученная женщина и соскользнула с кровати на пол. Лихорадочно ища тунику, она надрывно всхлипывала.
        - Я не буду уговаривать… — пригрозил разочарованный Тиберий. Он сидел на постели красный, потный, взъерошенный. Морщинистый живот висел дряблыми складками…
        Маллония выбежала из опочивальни, прихватив тунику и сандалии. Преторианцы, позабыв о вине и игре в кости, ошеломлённо уставились на обнажённую женщину. Маллония бежала к выходу по длинному пустому коридору. Пламя факелов, висящих в кольцах на стене, освещало её тело. Похабный хохот подвыпивших преторианцев преследовал её.
        XIV
        В ту ночь Калигула не мог заснуть. Огромное бледно-жёлтое пятно мерцало за окном, странно будоража юношу. Казалось, нечеловеческое лицо заглядывает в опочивальню.
        Гай неслышно поднялся, прислушиваясь к мерному храпу рабов. Босиком подошёл к окну и растворил его. Полная луна низко нависала над кипарисами. Ночь была безоблачной и тихой, монотонно стрекотали цикады в саду, тоскливо выли собаки на римских окраинах.
        Неожиданно Калигулу охватило желание излить в стихах охватившее его ощущение. Пусть мысли сложатся в благородный гекзаметр, отражающий красоту ночи и умиротворяющее спокойствие звёздного неба… А ещё — страстно захотелось мечтать о Домитилле теми словами, какими слепой грек воспел прекрасную Елену.
        Калигула бродил по опочивальне, вполголоса бормоча напыщенные фразы и подсчитывая на пальцах количество слогов. Увы! Мысли упорно не желали втискиваться в строгий классический размер, по-змеиному расползаясь в стороны. Оказывается, для стихотворства необходимы, помимо желания, ещё и способности!
        Водяные часы, именуемые клепсидрой, монотонно отсчитывали минуты, а Калигуле все ещё не удавалось сочинить более-менее сносную строфу. Он уже был готов разочароваться и обидеться на музу поэзии, упорно не желающую спешить на помощь высокородному Гаю. Но шум за стеною отвлёк его.
        Калигула на цыпочках подошёл к выходу и прислушался. До насторожённого слуха юноши донеслось бряцание меча, приглушённый женский шёпот и отрывистые фразы, произнесённые мужчиной. Гай осторожно отвёл в сторону тяжёлый парчовый занавес и выглянул наружу: Макрон шёл в опочивальню Тиберия в сопровождении незнакомой женщины.
        Сильное любопытство заставило Калигулу последовать за ними. Выждав немного, юноша тихо прокрался в сторону императорских покоев.
        Дюжина преторианцев несла ночное дежурство в прихожей. Калигула, затаившись за широкой дорийской колонной слышал смех и грубый говор:
        - Видали женщину, вошедшую к цезарю? Красотка!
        - Везёт старику! А мне отказывают даже кривобокие шлюхи!..
        - Вот бы посмотреть, что они делают…
        - А ещё лучше — поучаствовать!..
        Последовал взрыв похабного смеха.
        - Вина бы сейчас! И сыграть в кости хоть разочек…
        - Ага! Тиберий выйдет, увидит и… И сыграет в кости твоей головой!
        - Не выйдет! Он занят — ублажает красотку. Будь у меня тысяча сестерциев — не пожалел бы, чтобы взглянуть хоть ненадолго!
        - Точно, не выйдет! А тут неподалёку есть одна таверна, где торгуют вином в ночные часы…
        - Может, купим пару бутылок?
        - Не торопитесь, идиоты! Разве вас выпустят из дворца парни, несущие дежурство снаружи? Ещё донесут императору, чего доброго!..
        - А мы с ними поделимся вином! Им, должно быть, тоже холодно, скучно…
        - А ведь верно!.. Эй, ребята, у кого есть деньги — бросайте сюда!
        Наверное, кто-то из преторианцев снял шлем: Калигула услышал, как монеты звонко ударяются о медное дно.
        - Неплохо! На эти денежки можно изрядно напиться!
        - Кто пойдёт за вином?
        - Я!.. Я!.. Я!.. — желающими оказались все без исключения.
        - Нет, так нельзя! Если все пойдут за вином — кто будет стеречь цезаря?!
        - Ничего с ним не случится!
        - Не стеречь, а охранять! О боги, когда вы запомните: стерегут преступника!
        - Пусть несколько человек сходят в таверну и принесут вина остальным.
        - Я не останусь здесь! Знаю, как вы падки на вино! Вылакаете все по дороге, а сюда ни капли не донесёте!
        - Я тоже не останусь!
        - И я…
        - Но ведь кто-то должен остаться!!!
        Страсти накалялись, шум возрастал. Неожиданно раздался резкий голос Макрона — единственный, который безошибочно распознал Калигула:
        - Идите все! Я останусь здесь. Смотрите, не попадитесь ночному дозору. Идите дружным строем, словно вам поручено следить за порядком на улицах Рима. Если попадётесь — скажете, что ушли своевольно, предварительно оглушив меня. Я отпускаю вас за вином, но отвечать за вашу невоздержанность не намерен!
        - Не попадёмся! — недружным хором заверили преторианцы. — Если же попадёмся, то не выдадим тебя.
        Калигула едва успел отпрянуть и схорониться в темноте, за колонной. Преторианцы, тихо позвякивая мечами, цепочкой прошли мимо него. Будь Калигула постарше, он бы возмутился, узнав, как слабо поддерживается порядок в преторианской гвардии. Но сейчас отсутствие солдат даже порадовало его.
        Гай подождал, пока стих в отдалении топот и заглянул в помещение. Ушли все. Только Невий Серторий Макрон одиноко сидел в углу на низкой дубовой скамье. Трибун преторианцев устало уронил голову на руки и прикрыл глаза. На стене потрескивал оранжевыми искрами факел, наполняя узкую прихожую копотью и смрадом. Калигуле показалось, что Макрон спит.
        Юноша неслышно приблизился к янтарно-золотому занавесу, слегка отвёл его дрожащей рукой, заглянул в узкую щёлку и замер… Молодая женщина, повернувшись спиной к Калигуле, раздевалась около императорского ложа. Затаив дыхание, Гай смотрел, как упала на мозаичный пол тёмная туника, как заиграли рыжие отблески огня на выгнутых бёдрах. Женщина поспешно забралась в постель, и лишь тогда Калигула заметил императора. Лихорадочно стягивая через голову тунику, Тиберий навалился на хрупкое женское тело…
        - Как ты сюда проник? — услышал Калигула за спиной изумлённый голос Макрона. Он поспешно обернулся, чувствуя, как неприятно вспотели ладони и предательски покраснели щеки.
        - Я видел, как ты вёл женщину к Тиберию, — дерзко заявил Калигула, стараясь под дерзостью скрыть досаду оттого, что его застали подсматривающим.
        - Понимаю! — вдруг широко улыбнулся Макрон. — Ты ещё никогда не ходил к гетерам.
        - Никогда… — шепнул Калигула, ощутив внезапную сухость в горле.
        - Я отведу тебя завтра, — пообещал Макрон. Он снова отошёл к дубовой скамье и устало опустился на неё, опершись спиною о холодную стену.
        - В лупанар? — сдавленно спросил юноша, присаживаясь на край скамьи, рядом с Макроном.
        - Цезарь не замечает, что ты уже вырос и нуждаешься в женщине, — усмехнулся трибун, пристально разглядывая Калигулу. — В этом нет ничего дурного: к гетерам ходят все.
        - Ты ходишь? — полюбопытствовал Гай, внимательно разглядывая свои сандалии.
        Макрон утвердительно кивнул.
        - Мой отец тоже ходил? — расспрашивал юноша.
        - Твой отец?.. — удивлённо повторил Макрон. Помолчал в раздумии и, передёрнув плечами, добавил: — Наверное, в молодости — да, как и все. А после женитьбы, должно быть, нет! Видишь ли, Германик женился на женщине, которую любил. Зачем ему ещё и гетеры?
        Калигула притих, прислушиваясь к возне, донёсшейся из императорской опочивальни. Макрон, глядя на него, размышлял: «Странные вопросы задаёт этот мальчик! Что ему до того, ходил ли к гетерам его отец? Я никогда не смел думать о том, есть ли наложницы у моего отца, или любовники — у матери. Родители для меня — нечто священное!»
        - А ты женат? — любопытству Калигулы не было предела. Но Макрону этой ночью почему-то захотелось быть откровенным с юношей, внушавшим ему жалость.
        - Нет. Но скоро женюсь.
        - Ты любишь свою невесту?
        Макрон вздохнул. Ответить на этот вопрос оказалось труднее всего.
        - Не знаю! — скорее самому себе, а не Калигуле, прошептал Макрон. — Есть в ней нечто, что безудержно влечёт меня. Энния — как дикая кошка. Порою ласкается, выгибая спину, а мгновение спустя готова оцарапать! Умом я понимаю, что Энния недобра и хитра. Но когда не вижусь с ней — тоскую…
        «Как дикая кошка…» — зачарованно повторил про себя Гай. В этот момент он решил, что только таких женщин и можно любить!
        - Почему ты отпустил преторианцев? — спросил Калигула, удивляя замечтавшегося Макрона неожиданным поворотом мысли.
        - Иногда следует идти на уступки, чтобы преторианцы не взбунтовались, — поразмыслив, ответил Макрон. — Горстка вооружённых солдат опаснее, чем стотысячная толпа безоружной черни!

* * *
        Калигула возвратился к себе прежде, чем преторианцы вернулись с вином. Долго не мог заснуть, ворочаясь под шёлковым одеялом. Он снова и снова вызывал в памяти обнажённую фигуру женщины, увиденной в опочивальне Тиберия.
        XV
        На следующий день Калигула издали неотступно следил за Макроном: помнит ли он? Отведёт ли к гетерам, как обещал?
        Третья когорта сменила вторую на дежурстве. Центурионы получили от императора пароль на сегодняшний день. Но Макрон не спешил покидать дворец. Посмеиваясь, он беседовал о чем-то с трибуном третьей когорты и двумя подчинёнными центурионами. «Неужели забыл?» — разочарованно подумал Калигула.
        Наконец Макрон, достаточно нашутившись с товарищами, подошёл к юноше.
        - Благородный Гай! — хладнокровно улыбнулся он, словно не замечая растущего волнения Калигулы. — Желаешь, чтобы я сопровождал тебя на прогулке?
        - Да, — хрипло пробормотал Гай.
        Они покинули Палатинский дворец. Макрон шёл рядом с внуком императора, на полшага позади. Трое преторианцев, следовали за ними, громыхая короткими мечами.
        - Я не знаю, куда идти, — шепнул Калигула.
        - На Субуру, — отозвался Макрон.
        Нет в Риме улицы, которую можно поставить наравне с Субурой! Субура — душа плебейского Рима, жизненосная аорта в запутанной системе его улиц. Это даже не улица — это беспорядочное сплетение грязных многолюдных переулков. Это — целый район, особый мир со своими порядками и обычаями.
        Аристократ прохлаждается в парках и оливковых рощах, раскинувшихся на холмах. Порядочный горожанин предпочитает прогулки на Марсовом Поле. Плебею по сердцу шумная, беспокойная, грязная, весёлая Субура.
        А впрочем, и богатые патриции не гнушаются толчеёй Субуры. Где ещё продаётся обувь, сделанная из такой мягкой, приятной на ощупь кожи? А тонкая шерстяная ткань, окрашенная в голубой, лиловый, шафранный цвет? Капуста и маслины, баранина и фазаны — все имеется в субурских лавочках. Благовония и притирания, румяна и лечебные травы предлагают торговцы за несколько сестерциев. Есть и приворотные любовные напитки, охотно раскупаемые женщинами. Найдётся и настой из горчичных семян, который помогает избавиться от нежеланного приплода… Словом, если на Субуре чего-нибудь нет, значит, во всем Риме этого не сыщется!
        О женщинах Субуры разговор особый. Они изящны и стройны, словно мраморные статуи. Медные браслеты призывно позвякивают на запястьях. Лукавые миндалевидные глаза подведены сурьмою, привезённой из покорённого Египта. Порою, посреди толпы, мужчина повстречается взглядом с этими влекущими глазами и забудет, куда шёл. Словно зачарованный последует за красавицей туда, куда она без слов зовёт его — в субурскую таверну, где за медную монету сдаются комнатки парам, ищущим временное пристанище. Может быть, именно в тёмных подворотнях Субуры сманивала благородных римлян Лесбия, отвергнувшая влюблённого Катулла.
        Макрон уверенно подошёл к низкому скособоченному дому. Засаленная дверь была призывно открыта. Изнутри доносился запах жареного мяса.
        - Это лупанар? — удивлённо шепнул Калигула. Не таким он представлял себе подобное заведение. В разгорячённом юношеском воображении рисовался роскошный домик с яркой вывеской. (А как же иначе? Разве без вывески знаешь, куда нужно идти?) Ароматные курения и благовония, женщины в коротких пеплумах, открывающих округлые колени… А тут вдруг — грязная развалина, пропахшая горелым салом! Разочарованию Калигулы не было предела.
        - Лучше! — ободряюще улыбнулся Макрон. — Это — таверна русоволосой Галлы.
        Калигула опасливо вступил внутрь. Огляделся, любопытствуя. Трое пьянчужек у длинного каменного стола трясли отяжелевшими головами, возбуждённо доказывая друг другу нечто несомненно важное, но совершенно непонятное: горькое, как уксус, ватиканское вино некстати заплело им языки. Повинуясь взгляду Макрона, преторианцы вытолкнули пьяниц на улицу, слегка поддав каждому под зад.
        Из кухни уже спешила Галла, хозяйка заведения. Тридцатилетняя женщина, ещё сохранившая свежесть, но уже смертельно уставшая от жизни. Имени её никто не знал; Галла хранила своё истинное имя в тайне, как драгоценную частицу минувшей, вольной жизни. Прозвище напрашивалось само собой — по названию родины, почти позабытой ею. Калигула исподтишка разглядывал женщину — русоволосую, голубоглазую, с круглым румяным лицом и острым носиком. В медовых волосах блестела ярко-синяя лента, вместо излюбленной субурскими женщинами тонкой медной диадемы.
        По-видимому, Макрон был завсегдатаем таверны. Галла заискивающе улыбалась ему, усердно вытирала каменный стол от потоков вина и блевотины, хлопотливо усаживала его и спутников на каменные скамьи. Заинтересованно глянула на Калигулу из-под мохнатых ресниц: что делает юный хрупкий мальчик среди гуляк-преторианцев? И, узнав внука императора, испуганно упала на колени перед ним.
        - Хватит валяться на полу! — развязно крикнул Макрон. — Тащи своё пойло! Пусть благородный Гай отведает, что пьют варвары! — и, развеселившись, подмигнул Калигуле.
        Галла, послушно кивая, бросилась на кухню. Вернулась оттуда, неся медный поднос с пятью ковшами, вырезанными из дерева. Никогда прежде Калигула не видел странных варварских посудин. Он обхватил ковш ладонями и осторожно вдохнул хмельной медовый аромат. Светло-коричневое «пойло» пенилось и шипело. Юноша сделал глоток, ещё один.
        Галла, прислонясь к стене, печально улыбнулась. Широко открытые голубые глаза женщины смотрели в пространство: мимо прокопченых стен, мимо волосатых мужчин, жадно хлебающих варварское «пойло», иначе — пиво. Женщине мерещилась забытая родина — Галлия, откуда её вывезли ещё девочкой. И вдруг исчезли узкие шумные улицы, мраморные храмы, жаркое солнце, маслиновые деревца с тонкими кривыми ветками… Галла видела развесистые вековые дубы, душистые вересковые поляны, холодное серое море и угрюмых друидов, священнодействующих у вздыбившихся каменных глыб. Невыносимо хотелось вернуться на север, вдохнуть хмельной аромат липы и хвои, услышать пение жаворонка… А с улицы сквозь открытую дверь доносился запах ослиной мочи, и заморские павлины душераздирающе кричали в клетках торговцев.
        - Научи его… — грубо теребил Макрон её руку. Галла тупо смотрела на него. Видение рассеялось. Постепенно до женщины доходил смысл просьбы трибуна: она должна научить императорского внука искусству любви!
        Макрон всунул в безвольную руку Галлы мешочек с сестерциями. Она крепко сжала мешочек и улыбнулась Калигуле — ласково, почти по-матерински:
        - Идём со мной.
        Макрон подтолкнул юношу. Преторианцы ободряюще подмигивали ему. Калигула ощутил дрожь в подгибающихся коленях.
        Галла привела его в маленькую квадратную комнатку — кубикулу. Такую маленькую, что в ней помещалась лишь одна кровать. Калигула оглянулся. Многочисленные клиенты, побывавшие здесь, исцарапали стены непристойными рисунками. И, словно этого было недостаточно, снабдили их пояснительными надписями.
        Галла, привычно улыбаясь, сбросила тунику и призывно протянула руки к юноше. Калигула громко сглотнул слюну. Мучительно-сладкое томление внизу живота возрастало, становилось невыносимым. Он прижался к женщине, неумело и жадно ощупывая её тело. Ложе Галлы покрывала горько пахнущая медвежья шкура. Содрогаясь в предвкушении непознанного наслаждения, Калигула хмелел от смешанного резко-сладкого запаха — запаха женщины и зверя…
        Прошло полчаса.
        - Теперь мне уйти? — спросил Калигула, утомлённый и ошалевший.
        Галла лежала рядом, странно притихшая.
        - Зачем же? — едва слышно прошептала она. — Можешь остаться до утра. Отдохни немного, и я научу тебя делать это по-другому.
        Калигула прижался к длинному белому телу Галлы. Сквозь узкую отдушину в потолке заглядывали первые звезды.

* * *
        Только на рассвете Калигула покинул пропахшую чужим потом, исцарапанную непристойностями кубикулу Галлы.
        Возвращаться в Палатинский дворец не хотелось. Он бесцельно бродил по улицам в сопровождении преторианцев, оставленных Макроном. Горожане, продирая опухшие глаза, спешили по своим делам. Уличные торговцы продавали свежий хлеб и тёплое молоко. Из окон школы уже раздавался нестройный хор детских голосов и свист учительской розги.
        Калигула пытливо всматривался в лица прохожих. Юноше казалось, что все непременно должны заметить перемену, случившуюся с ним ночью. Ведь должно же познание плотской любви оставлять какой-то особый след на лице, в глазах?! Но случайные прохожие равнодушно скользили взглядом по лицу Калигулы и проходили мимо. Гай ощутил лёгкую досаду и желание крикнуть во весь голос, что этой ночью он спал с женщиной!
        Незаметно для себя он очутился на Форуме. Утреннее солнце успело лизнуть треугольный портик храма Весты. Из дома напротив вышли весталки, одетые в белое, и направились к храму. Римляне почтительно приветствовали их — увядших без любви женщин и десятилетних девочек-учениц, которых ждёт та же судьба. Впереди торжественно и чинно шли четыре жрицы. Ещё две находились внутри храма, ночь напролёт охраняя священный огонь.
        Калигула остановился, высматривая среди весталок Домитиллу. Она шла, выпрямив гибкую спину и опустив глаза. Бесстрастное спокойное лицо казалось мраморным. Тонкие смуглые руки сложены на груди. «Сорвать бы с неё белую тунику; повалить на жаркую, смрадную медвежью шкуру… И овладеть ею неистово и нетерпеливо, как накануне — бесстыдной Галлой!..» — неожиданно подумал Калигула. Теперь он знал, чего хочет от Домитиллы!
        XVI
        Октавиан Август, продолжая дело Юлия Цезаря, устроил в Риме новый Форум — чистый, просторный, с храмом Венеры и статуей обожествлённого Цезаря. Но жители города предпочитали старый — шумный, тесный, лежащий на осушенном болоте.
        С раннего утра до позднего вечера не утихала жизнь на Форуме. В лавочках между колоннами шла бурная торговля. На мраморных скамьях азартно переругивались игроки в кости. Важные новости вперемешку со сплетнями передавались из уст в уста.
        Вдоль Форума тянулась расшатанная деревянная платформа — преторское судилище. Ежедневно, исключая лишь великие священные празднества, претор Марк Варрон вершил здесь суд. И любой римлянин, любопытствующий или праздношатающийся, мог собственными глазами видеть победу или попрание правосудия.
        Марк Варрон вступил на Форум. Шесть ликторов бежали перед ним, неся пучки розог и секиры — символ власти претора. У судного места собирались истцы и ответчики. Преторианцы привели на суд подозреваемых в тяжких преступлениях.
        Солдаты в кожаных панцирях и шлемах, украшенных конским волосом, грубо расталкивали зевак — освобождали дорогу. На Форум, медленно покачиваясь, вползли носилки Тиберия. Прохожие с любопытством останавливались, толпились поблизости. Ведь суд — само по себе занятное зрелище. А если на суде присутствует цезарь, то тем более стоит посмотреть, кого будут судить.
        Тиберий остановился напротив Марка Варрона, грозно восседавшего на складном табурете. Велел отдёрнуть занавеску, но из носилок не вышел. Продолжал лежать среди пурпурных шёлковых подушек, время от времени протягивая крупную морщинистую руку к блюду с виноградом.
        Пока претор разбирал спорное дело о наследстве, Тиберий не проявлял никакого интереса. Он равнодушно обрывал продолговатые виноградинки и алчно отправлял их в глотку. Но, когда перед Варроном поставили женщину в тёмной тунике, Тиберий заметно оживился.
        Женщина была бледна и измучена недосыпанием. Подол туники неопрятно обтрепался, на запястьях виднелись кровавые шрамы — след от верёвки. Никто не узнал бы в ней Маллонию, красивую вдову, которая два дня назад молила цезаря о справедливости.
        Варрон хладнокровно зачитывал обвинение:
        - Маллония, вдова квирита Секста Квинция, обвиняется в том, что растоптав честь отца и покойного мужа, бесстыдно продавала своё тело за деньги. Некий знатный и благородный римлянин, пожелавший остаться неизвестным, свидетельствует, что она открыто предлагала ему свои ласки, требуя взамен плату!
        Лёгкий ропот пробежал по толпе.
        - Бесстыжая! — пронзительно взвизгнула какая-то старуха в чёрном. — Хочешь спать с мужчинами за деньги — стань гетерой! Оставь дом мужа и уйди в лупанар, где тебе и место, потаскуха! Но не покрывай позором римских матрон!
        Маллония затравленно обернулась и замерла, увидев императора. Тиберий пристально смотрел на неё и усмехался.
        - Признаешь себя виновной в указанном мною? — гремел с высоты помоста обличительный голос Варрона.
        Маллония громко всхлипнула и отрицательно затрясла головой.
        - Подведите эту женщину ко мне, — император вяло махнул рукой. — Своему принцепсу она без утайки скажет: правда ли то, в чем её обвиняют, или клевета.
        Долговязый преторианец грубо толкнул Маллонию в спину, и она упала на колени у императорских носилок. Тиберий большим и указательным пальцами поднял её подбородок, заставил взглянуть себе в лицо.
        - Жалеешь теперь? — мстительно улыбнулся он.
        Маллония смотрела на Тиберия и чувствовала, как тошнотворная волна подкатывает к горлу. О, как она ненавидела мерзкого, похотливого императора!
        - Невиновна я! — отчаянно выкрикнула Маллония. Все притихли, чтобы не пропустить ни единого слова матроны. Даже император замер, от неожиданности позабыв отдать приказ закрыть рот бесстыднице. — А знатный и благородный римлянин, обвиняющий меня — это цезарь Тиберий! Он насильно заставил меня отдаться, но не смог заставить… — женщина на мгновение запнулась и, презрительно глядя на Тиберия, добавила: — …Облизывать его!…
        Толпа угрожающе зароптала. Тиберий испугался: ох уж эти бунты римской черни! Даже Юлий Цезарь благоразумно опасался их! Император поспешно велел задёрнуть занавески. Восемь рабов подхватили носилки. Преторианцы, обнажив короткие мечи, плотно обступили повелителя. Тиберий покидал Форум посреди глухого молчания. Сжавшись в глубине роскошных носилок, он мысленно призывал на помощь Юпитера-громовержца. И, страшась, вспоминал последнего царя Рима — Тарквиния, потерявшего корону и жизнь, потому что его сын надругался над добродетельной Лукрецией!
        Маллония, плача, пробиралась сквозь толпу. Римляне безмолвно расступались перед отчаявшейся женщиной. Никто не посмел задержать её. Даже претор Марк Варрон.
        - Ведите следующего обвиняемого, — хмуро распорядился он, вытирая со лба капли холодного пота. Взяв в руки другой свиток, Варрон читал:
        - Кальпурний, содержатель таверны на улице Этрусков, обвиняется в том, что без разрешения властей нарисовал на стене заведения некую фигуру в лавровом венке. И написал возле оной фигуры: «Октавиан Август». Пьяницы, выходя из таверны, имеют обыкновение мочиться в том месте. И посему изображённый Август оказался непотребно изгаженным! Что скажешь в твоё оправдание?
        - Таверна моя, того и гляди, отсыреет и рухнет от мочи! — плаксиво жаловался Кальпурний, краснолицый и сизоносый. — Всякий норовит опорожниться на неё, словно других отхожих мест нет в Риме! Вот я и нарисовал Августа для того, чтобы люди постеснялись мочиться на стену. А оказалось, что для мерзавцев нет ничего священного! Вы не меня обвиняйте в оскорблении величия, а тех, кто изгадил покойного цезаря…

* * *
        Римская жизнь шла своим чередом. Для всех, кроме Маллонии. Прибежав домой, матрона схватила остро отточенный кухонный нож — предпочла смерть позору и бесчестию. Гибель её потрясла даже самых жестокосердных. А несколько дней спустя злоязыкие римляне распевали новую песенку о ненавистном императоре: «Старый козёл облизывает молодых козочек». Прячась в полумраке Палатинского дворца, Тиберий растерянно потирал ладони и горестно вздыхал: «Ну почему меня так ненавидят?» Он искренне недоумевал: почему!
        XVII
        Вот уже несколько дней подряд Калигула покидал дворец с первыми лучами солнца. Храм Весты манил его запретной сладостью. Впрочем, не сам храм, а одна из его жриц — юная Домитилла.
        Калигула наблюдал, как она по утрам выходит из дома весталок и направляется в храм. Раздевал её взглядом; хмелел, пристально рассматривая девичью грудь, вырисовывавшуюся под тонкой тканью туники.
        Однажды Домитилла заметила Калигулу, стоящего у подножия ростральной колонны. И с тех пор чувствовала на себе обжигающий, бесстыдный взгляд юноши.
        Она научилась мгновенно выделять его из многоликой толпы. Одним лишь краешком глаза Домитилла замечала знакомую светло-зеленую тунику — и мучительно краснела. Сердце девушки колотилось бешенно и гулко. Взор туманился. Тело пылало неизведанным ранее жаром. Сумбурные мысли терзали её: «О, внук императора — такой юный и золотоволосый, дерзкий и почтительный! Уйди, не мучай меня жарким взглядом. Нет, не уходи! Ты — единственный, заговоривший со мной о любви!»
        Тёмные южные ночи соединяли их удивительным образом. Гай, метаясь без сна среди роскошных покрывал, представлял себе стройное тело весталки. Домитилла, лёжа на узкой постели, мечтала о любви Калигулы.
        Домитилле оставалось пройти двадцать шагов, чтобы укрыться под спасительной сенью храма от обжигающего взгляда юноши. Но девушку подвёл слабо завязанный ремешок сандалии. Весталки уже ушли вперёд, а Домитилла замешкалась. Присев на каменную скамью, она поспешно обматывала вокруг голени тонкие кожаные ремешки.
        - Дальше так невозможно, — раздался над ухом тихий голос. — Этой ночью я приду к тебе. Жди меня у входа в третьем часу после наступления темноты.
        Домитилла испуганно подняла взгляд и увидела Калигулу. Час был ранний. Люди спешили по делам, не обращая внимания на весталку и юношу в тунике несовершеннолетнего.
        - Нет, — сдавленно шепнула она. — Эту ночь я проведу в храме. Подошла моя очередь охранять священный огонь.
        - Значит, я приду туда.
        - Мужчинам не позволено входить в храм Весты, — Домитилла изо всех сил старалась казаться строгой и непреклонной. А жаждущее любви сердце молило: «Приходи, приходи!…»
        Избегая взгляда Калигулы, девушка поднялась и, огибая прохожих, направилась к храму. Поспешное удаление Домитиллы напоминало бегство. Но ведь от себя не убежишь!
        Гай усмехнулся: «Она — моя! Она жаждет меня, точно так же, как я — её!»
        «Как пробраться в храм Весты, оставаясь незамеченным? — размышлял Калигула, проталкиваясь сквозь толпу к Форуму Августа. — Некогда патриций Публий Клодий, переодевшись женщиной, проник на запретный мужчинам праздник Доброй богини. Томился желанием увидеть жену Юлия Цезаря во время священнодействия. Его узнали и судили за оскорбление святыни. Цезарь развёлся с женой. Клодий отправился в изгнание. Отделался сравнительно легко, ведь его возлюбленная Помпея не была весталкой. Соблазнивший жрицу Весты приговаривается к смерти!»
        Странно, но эти размышления не пугали Калигулу. Наоборот, придавали мечтам о Домитилле особую остроту. Юноше страстно хотелось бросить вызов опасности — и победить!
        Калигула напряжённо раздумывал. В голове постепенно складывался план.

* * *
        Привычный шум римской улицы возрастал, становился всепоглощающим. До ушей Калигулы донеслись мелодичные звуки кифары и взрывы хохота. Юноша мгновенно забыл о Домитилле. Умело работая локтями, он протолкался в середину толпы, запрудившей улицу. Люди почтительно расступались перед ним, пропускали вперёд. Узнавали сына славного Германика.
        Толпу вокруг себя собрал бродячий певец. Невысокий, худощавый, с пронзительно живыми чёрными глазами, он был одет в рваный коричневый плащ греческого покроя. Рядом с певцом, в дорожной пыли, валялся темно-красный фригийский колпак, свидетельствующий о том, что его владелец — вольноотпущенник. Две-три монеты тускло блестели на дне колпака.
        - Слепой Гомер воспел Одиссея, — мягким звучным голосом приговаривал комедиант. — Вергилий восславил Энея, бежавшего из Трои. Я же, в меру отпущенных мне Аполлоном способностей, спою о Тиберии, правящем ныне.
        И, подыгрывая на кифаре, запел речитативом, намеренно гнусавя:
        Славься в веках, о божественный цезарь Тиберий!
        Рим проклинает и злобу твою, и коварство.
        Видел я нынче тебя у двери лупанара —
        Даже паршивые девки бежали лукавого взгляда…
        Римляне откровенно хохотали, потешаясь. Ассы и сестерции щедро сыпались в колпак. Калигула смеялся вместе со всеми. «Как все ненавидят Тиберия!» — злорадно думал он. И радовался оттого, что мнение толпы о императоре оказалось схожим с его собственным мнением.
        Занятное зрелище длилось недолго. К нарушителю спокойствия уже спешил отряд преторианцев. Толпа быстро рассеялась. Автор «Тибериады» поспешно подхватил приятно звенящий колпак и бросился наутёк, быстро мелькая грязными подошвами сандалий. Преторианцы, придерживая мечи, бежали за ним. Но шустрый комедиант уже скрылся из вида: многолюдная толпа бесследно поглотила певца и его старую, потрёпанную кифару.
        Калигула, удовлетворённо улыбаясь, шёл дальше.
        Остановился возле знакомого домика на Субуре. Так же, как и в прошлый раз, запах жареной свинины и хмельного пива призывно доносился из открытой двери. Юноша вошёл в таверну, ища взглядом русоволосую Галлу.
        Хозяйка тоскливо вытирала со стола блевотину, оставленную вместе с платой очередными клиентами. Услышав звук шагов, подняла голову. Близоруко прищурилась и узнала Калигулу.
        - Это ты, благородный Гай? — улыбнулась она. — Пришёл за продолжением?
        - Дай мне твоё одеяние! — выпалил Калигула, приблизившись к женщине вплотную и обжигая её дыханием.
        - Зачем? — изумилась Галла.
        - Разве внук императора должен давать объяснения первой попавшейся шлюхе? — надменно проговорил юноша. — Что тебе за дело? Может, я хочу прогуляться по улицам Рима в женской одежде?!
        - Твоя воля, Гай, — покорно склонила голову Галла, привычно проглотив обидные слова.
        - Я приду к тебе с наступлением вечера. Приготовь к моему приходу тунику, покрывало и украшения, — отрывисто распорядился Калигула, вкладывая в руку Галлы несколько сестерциев.
        - Как прикажешь, благородный Гай.
        XVIII
        Над Вечным городом зажигались звезды. Улицы опустели. Гремя вёдрами и крюками (на случай пожара), проходили по тёмным улицам преторианцы из особых когорт — охранники. Зажигали факелы и свечи, прикреплённые к стенам богатых домов и бедных инсул. Огонь быстро погасал. Его тушили порывы ветра, а порою — рука того, кто нуждался в темноте, чтобы остаться непойманным. И охранники, обойдя квартал, терпеливо возвращались и снова зажигали погасший факел. Какая трудная обязанность — следить за порядком на улицах ночного Рима!
        Весталки уже покинули храм. Все, кроме двоих — Домитиллы и Целии. Священный огонь нельзя оставлять без примотра. Если он погаснет — несчастье обрушится на Рим. Поэтому жрицы по очереди остаются ночью в пустынном храме. Охраняют пламя, горящее у алтаря, перед статуей Весты — хранительницы домашнего очага.
        Размеренно капала вода в клепсидре, отсчитывая время. Солнце закатилось час назад. Два часа… Три… Домитилла, странно оцепенев, смотрела на слепящее оранжевое пламя. Молила богиню, которой служила: «Пусть скорее окончится эта мучительная ночь!..» И сама не понимала: боится ли она прихода Калигулы или ждёт его. Растерянность, смятение чувств, тоскливое томление овладели ею.
        - Посмотрю, все ли в порядке в храме, — прошептала Домитилла, удивившись, сколь хрипло прозвучал её голос. Целия согласно кивнула.
        Домитилла медленно шла по пустынному храму. Огонь тихо потрескивал в медных светильниках на длинных ножках. Сладко пахло оливковым маслом.
        Тяжёлая дубовая дверь была приоткрыта: может, какой-то несчастной женщине понадобится заступничество Весты. Домитилла устало прислонилась к холодному мрамору стены у самой двери. Боялась и, одновременно, томительно желала выглянуть наружу.
        На площади Форума царила тишина. Отрывисто переговариваясь, прошёл ночной дозор. Охранники перегородили тяжёлыми гремящими цепями улицы и переулки, ведущие на Форум. Затем все стихло. Издалека донеслась чья-то ругань, многократно усиленная ночным безмолвием. И снова тишина.
        Преторианцы не охраняют храм Весты — нет необходимости. Никогда злоумышленник не осмелится проникнуть в эту святыню. Страх перед могущественной богиней — наилучшая защита.
        Только женщины могут беспрепятственно входить в храм. Веста — их богиня, их защитница и последняя надежда. Вот идёт одна римлянка, закутанная в тёмное покрывало, скрывшее лицо и фигуру. Приподняв тунику, поспешно переступает тяжёлую цепь и бежит по пустынной площади к храму. Одна из тех, кто, ища спасения от жестокого мужа, просит о защите мать Весту. Именно для таких двери храма остаются открытыми ночь напролёт.
        Домитилла, заслышав быстрые шаги на мраморных ступенях, выглянула наружу. И облегчённо вздохнула, различив в темноте женскую фигуру.
        - Что ищешь ты в ночное время у священного огня? — радушно улыбнулась весталка, пропуская незнакомку внутрь.
        - Тебя! — неожиданно низким голосом ответила женщина и откинула покрывало.
        Домитилла глухо вскрикнула, узнав Калигулу.
        - Не кричи! — прошептал Гай, поспешно прикрывая весталке рот. — Ты погубишь нас.
        Он настойчиво увлёк девушку во мрак, сгущающийся между коринфских колонн. Домитилла послушно шла за юношей, исступлённо глядя в его зеленые глаза. Калигула был смешон в женском одеянии. Дешёвая медная диадема, нелепо скособочившись, торчала в светло-рыжих волосах. Зрачки расширились, как у голодного кота, зачуявшего добычу. Но весталка не замечала недостатков Калигулы. Потому что любила!
        Нет, она любила не реального Гая Юлия Цезаря Калигулу. Ведь Домитилла почти не знала его. Несколько поспешно сказанных фраз, несколько украдкой брошенных взглядов… Этого слишком мало, чтобы узнать человека. Весталка любила того вымышленного Калигулу, о котором мечтала одинокими бессонными ночами. Но в семнадцать лет и этого более чем достаточно.
        Домитилла в изнеможении прислонилась к стене. Она чувствовала прохладу мрамора и жаркие руки Калигулы, бесстыдно касающиеся её тела.
        Он целовал девушку, попутно задирая белую тунику весталки и шаря по её бёдрам. Домитилла отвечала на поцелуи возлюбленного сначала робко, затем — забывая об осторожности. Огонь, неожиданно загоревшийся в её крови, оказался сильнее и ярче священного пламени богини Весты. У Домитиллы не было сил противиться ему. Да и не хотелось противиться!
        Среди колонн и мраморных плит, в застывшей тишине храма, Калигула овладел девушкой. Закрыв глаза и прикусив нижнюю губу, Домитилла думала, что приносит самую важную жертву в жизни — жертву любви.
        Наконец Гай оставил Домитиллу. Тяжело дыша и удовлетворённо улыбаясь, прислонился к стене рядом с ней.
        - Что теперь с нами будет? — почти беззвучно шепнула весталка побледневшими, пересохшими губами.
        - Ничего! — легкомысленно передёрнул плечами Калигула. — Жди меня, когда снова останешься на ночь в храме.
        Забыв поцеловать на прощание Домитиллу, Калигула накинул на голову тёмное покрывало. И, неслышно ступая, вышел из храма. Девушка судорожно сцепила тонкие пальцы. Сожалеть поздно — сделанного не исправишь.
        Стараясь остудить пылающее лицо, Домитилла прижалась щекой к прохладному каррарскому мрамору. Дождалась, когда сердце забьётся ровнее.
        Оправив измятую тунику и пригладив растрепавшиеся волосы, девушка вернулась к алтарю. Священное пламя горело ровно и безмятежно. Целия равнодушно подняла сонные глаза:
        - Все ли в порядке? — спросила она.
        - Да, все хорошо, — устало ответила Домитилла.
        - У тебя кровь на тунике, — неожиданно заметила Целия. — Что случилось?
        Домитилла испуганно огляделась.
        - Обыкновенное женское недомогание пришло раньше времени, — виновато пробормотала она.
        - При выходе прикроешься стулой, — понимающе улыбнувшись, посоветовала Целия.
        XIX
        История сыграла с императором Тиберием злую шутку. Он был хорошим правителем: организовал ночную охрану на улицах Рима, следил за стабильностью цен, наказывал нечестных откупщиков, разумно распоряжался доходами огромной империи. Но современники не замечали его деяний. А потомки и вовсе забыли. В памяти римлян остался не Тиберий-правитель, а Тиберий-человек — отвратительный, лукавый, порочный, развращающий мальчиков и девочек на неприступной вилле…

* * *
        Луна расплывчато отражалась в тёмной воде. Волны прибоя бились о высокий скалистый берег острова Капри. Императорская вилла тонула в пахучих зарослях жасмина и магнолий.
        Тиберий без сна лежал на широком ложе. Двое обнажённых подростков — мальчик и девочка, — обнявшись, спали на другом конце постели, подальше от цезаря.
        Император неуклонно приближался к семидесятилетнему возрасту. Силы покидали дряхлого развратника. А желание наслаждений было по-прежнему велико. Потому и принимал Тиберий возбуждающие настойки из кантарид, изловленных в горах Испании. Потому и заставлял живущих на вилле мальчиков и девочек заниматься перед ним любовью, распаляя угасающую чувственность цезаря.
        Еженощно Тиберий звал в опочивальню «облагодетельствованных» им детей. Придумывал для них новые позы, новые ласки — одна другой изощрённее и причудливее. И, наглядевшись вволю, выбирал того подростка, который больше других возбуждал его похоть. Мальчика или девочку — безразлично.
        Вырастая, наложники Тиберия почти всегда оставались рядом с императором. Ведь они, попавшие к цезарю в отрочестве, не знали иной жизни. Невинные жертвы поневоле становились умелыми развратниками. Содержались на вилле и всевозможные диковинки: карлицы и уроды, мужчина с женской грудью и даже удивительная женщина с четырьмя сосцами, привезённая из отдалённой Персии.
        Покорных служителей своих причудливых извращений Тиберий называл спинтриями.
        Но наслаждения быстротечны, они не заполняют весь день. Слишком много времени остаётся на раздумия, на тягостные воспоминания. Последние особенно часто посещают императора бессонными ночами. Перед внутренним взором проходят тени. Милые сердцу — покойного сына, любимой некогда жены Випсании. И пугающие — Августа, Германика и Агриппины…
        Зашевелилась тяжёлая занавесь у входа.
        - Цезарь, на горизонте показалась галера, — шепнул раб, которому предписывалось быть неслышным и невидимым, подобно тени.
        - Это Сеян! — обрадовался Тиберий. — Как велико расстояние между галерой и островом?
        - С рассветом она уже бросит якорь в гавани, — ответил раб.
        Тиберий обернулся к окну. Небо постепенно светлело, близился рассвет.
        - Подай мне тёплую тунику, — распорядился Тиберий. — Спать уже не стоит.
        Мальчик и девочка вздрагивали во сне и что-то бормотали. Тиберий рассматривал их, презрительно оттопырив нижнюю губу. Подростки спали на краю, отодвинувшись от дурно пахнущего старика, чьи обильные прыщи начинали гноиться. Тиберий был умен. Он понимал, что внушает наложникам отвращение.
        - Убирайтесь прочь! — прикрикнул он, ногою выталкивая спящих подростков с кровати. Мальчик и девочка, сонно цепляясь друг за друга и за пурпурное покрывало, упали на мозаичный пол. И, сдавленно попискивая от боли и страха, выскочили из опочивальни.
        «Милая Випсания! — император усилием воли подавил судорожный всхлип. — Лишь она любила меня…»
        Он грузно поднялся с постели и, кутаясь в тёплый шерстяной плащ, прошёл в библиотеку.
        В библиотеке стояло другое ложе — поменьше, богато инкрустированное слоновой костью и перламутром. Ложе для чтения. Тиберий выбрал толстый свиток с греческими письменами — «История», сочинение Геродота из Галикарнаса. Устроился поудобнее на ложе и развернул свиток. Нашёл занимательное место, где говорится о традициях египтян.
        «Подобно тому как небо в Египте иное, чем где либо в другом месте, и как река у них отличается иными природными свойствами, чем остальные реки, так и нравы и обычаи египтян почти во всех отношениях противоположны нравам и обычаям остальных народов. Так, например, у них женщины ходят на рынок и торгуют, а мужчины сидят дома и ткут. Другие народы при тканьё толкают уток кверху, а египтяне — вниз. Мужчины у них носят тяжести на голове, а женщины на плечах. Мочатся женщины стоя, а мужчины сидя. Естественные отправления они совершают в своих домах, а едят на улице на том основании, что раз эти отправления непристойны, то их следует удовлетворять втайне, поскольку же они пристойны, то открыто…» — читал Тиберий.
        - Антигон! — капризно крикнул он.
        Любимый раб, запыхавшись, вбежал на зов императора.
        - Есть ли на вилле египтянки? — спросил Тиберий.
        - Рабыня из Египта, прислуживающая на кухне, — поспешно ответил Антигон.
        - Дай ей много питьевой воды. К полудню приведёшь ко мне, в сад. Хочу посмотреть, как она мочится.
        Антигон покорно поклонился и, пятясь, бросился исполнять волю императора. При входе он столкнулся с вошедшим преторианцем.
        - Прибыл благородный Луций Элий Сеян. Он просит тебя о встрече, цезарь! — отрывисто доложил солдат.
        Тиберий отложил в сторону свиток:
        - Пусть войдёт!
        Вошёл Сеян, и тут же бросился к цезарю, поспешно приложившись к его руке. Огромный перстень с изображением римского орла полностью закрывал фалангу безымянного пальца Тиберия. Почтительный поцелуй Сеяна пришёлся именно на этот перстень — символ власти цезаря.
        - Что нового в Риме? — высокомерно любопытствовал Тиберий.
        - Плебс распевает паршивые песенки о тебе, цезарь, — сокрушённо покачал головой Сеян. Я велел преторианцам ловить наглых певцов. Но до сих пор не удалось выяснить, кто сочиняет эти пакости.
        Тиберий нервно затарабанил пальцами по костяной спинке ложа.
        - Плевал я на плебс! — наконец презрительно заявил он. — Оставь их — пусть поют. Цезарь не будет унижать себя, обращая внимание на оскорбления вонючей черни!
        - Увы, это ещё не все! — предостерегающе поднял палец Сеян.
        - Продолжай, — благодушно кивнул Тиберий.
        - Смеясь над тобой, плебеи открыто славят твоих внуков — Нерона и Друза! По Форуму носятся непочтительные разговоры: «Пусть Тиберий утолит справедливую ненависть сограждан, добровольно уйдя из жизни! Пусть сыновья Германика правят Римом!» Прости, цезарь! — Сеян учтиво коснулся рукою груди. — Это не мои слова. Я лишь довожу до твоего сведения настроение римлян. Полагаю, ты вправе узнать об этом.
        Тиберий резко дёрнулся и вскочил с ложа. Приложил ко лбу дрожащую ладонь. Обернулся к стене и застыл, склонив голову и нервно вздрагивая.
        - Сеян, — наконец жалобно позвал он.
        Элий Сеян подошёл к Тиберию и остановился за его спиной.
        - Помоги мне избавиться от выродков Германика, — всхлипывая, попросил император. — И я озолочу тебя.
        - Да, цезарь, — немного помолчав, шепнул префект претория. — Они — воистину великая опасность для тебя. Я обвиню Нерона и Друза в том, что они готовили заговор против императора. Но как быть с Гаем? Он ещё несовершеннолетний.
        - Главное — пусть умрут старшие, — отрешённо глядя в стену, шептал император. — Они умны и потому более опасны. Гай ещё слишком молод. И слишком труслив. Пусть живёт пока! Потом решим, что с ним делать.
        - Твоя воля священна, — выпрямляясь, проговорил Элий Сеян. В светло-серых глазах префекта светилась решительность.
        Император кончиком плаща вытер слезу, скатившуюся по дряблой старческой щеке. Облегчённо улыбнулся и снисходительно потрепал Сеяна по плечу.
        В библиотеку вбежал мальчик лет одиннадцати, белокурый, с огромными светло-серыми глазами. Обнял Тиберия за ноги и заговорил, захлёбываясь от восторга:
        - Дедушка! Рыбаки изловили огромную рыбу и несут её на кухню!
        Тиберий ласково погладил внука по мягким кудрям. В тусклых глазах императора мелькнула неподдельная нежность. Сеян внимательно рассматривал мальчика, вглядывался в черты детского лица.
        - Вот мы и съедим её сегодня! Даже костей не оставим! — засмеялся Тиберий, подхватив внука на руки и почти сразу опять поставив его на пол: одиннадцатилетний мальчик был тяжеловат для старика. — Ну иди в сад, играй!
        Маленький Тиберий Гемелл тут же умчался вприпрыжку. Дед, ласково улыбаясь, смотрел ему вслед.
        - Пообещай, Сеян! — неожиданно посерьёзнев, проговорил Тиберий. — Когда я умру, ты приложишь все усилия, чтобы мой внук стал императором. Ради этого должны умереть сыновья Германика!
        - Клянусь! — отвечал Элий Сеян с дрожью волнения в голосе.
        XX
        Элий Сеян, получив распоряжения от императора, возвращался в Рим. Галера, лавируя, входила в широкое устье Тибра. Префект претория стоял на борту, задумчиво глядя на мутные воды реки.
        Его терзала давняя тайна!
        … Двенадцать лет назад Сеяна, молодого и решительного, связывала дружба с Друзом, единственным сыном цезаря Тиберия.
        Элий Сеян был частым гостем в покоях императорского сына. Молодые мужчины спорили о философии, о политике. Поочерёдно декламировали отрывки из «Энеиды». Увлечённо играли в кости. Пили терпкое цекубское вино. Пожирали павлинов и фазанов, бросая обглоданные кости за ворот рабам.
        Они проводили вместе целые часы, небрежно раскинувшись на обеденных ложах, между свитками с мудрыми сочинениями и блюдами с лакомствами. Юная красавица Ливилла, жена Друза, часто составляла компанию мужчинам.
        Ливилла, грациозно подбирая тунику тонкими белыми пальцами, присаживалась на ложе Друза. И томно откидывалась назад, покоясь в объятиях мужа, словно в удобном кресле. А блестящие, темно-карие глаза женщины в упор смотрели на Сеяна — маняще и бесстыдно.
        Друз ничего не замечал. Обхватив Ливиллу за плечи, он прижимался лицом к её затылку и упоённо вдыхал запах каштановых волос. Он всецело доверял лучшему другу и любимой жене.
        - Друз Цезарь! — идиллию нарушил подобострастный голос преторианца. — Император желает видеть тебя.
        - Что нужно отцу? — раздражённо пробормотал Друз, отстраняя жену и поднимаясь.
        - Ты надолго задержишься? — быстро спросила Ливилла. В глубине тёмных глаз женщины сверкали недобрые огоньки.
        - Не знаю, моя любовь, — Друз поцеловал её в лоб. И обратился к Сеяну: — Не уходи. Обязательно дождись моего возвращения!
        Ливилла отвернулась, скрывая улыбку, против воли заигравшую на губах.
        Друз вышел. Эхо его шагов постепенно замирало в отдалении.
        - Пошли прочь! — надменно велела Ливилла рабам.
        Комната опустела.
        - О, Сеян! — простонала Ливилла, прильнув к любовнику, заглядывая в его светло-серые глаза.
        И Элий Сеян порывисто обнимал её, презирая самого себя за то, что попрал священные законы дружбы. Но Ливилла была так хороша! И каждый раз, оставаясь с нею наедине, Сеян впивался ртом в призывно полуоткрытые губы, мял огромными ладонями хрупкое тело под тонкой туникой. И нервно вздрагивал, услышав отдалённый шум: боялся преждевременного возвращения Друза.
        Сегодня в темно-карих глазах Ливиллы стояли слезы.
        - Доколе мне ещё терпеть постылого мужа? — с упрёком спрашивала любовница, прижимаясь к широкой, волосатой груди Сеяна.
        - Молчи, молчи! — закрывал он ей рот поцелуями. — Ты погубишь нас обоих!
        - Ласки его мне противны. Я днём и ночью мечтаю о тебе… — поспешно шептала Ливилла.
        - Друз — твой муж, — пытался урезонить её Сеян. — Мне тоже больно видеть, как он тебя целует. Но что я могу сделать?!
        - Я беременна, — выдохнула Ливилла, кончиком языка облизывая пересохшие губы.
        Сеян поражённо застыл. Он понял, почему Ливилла сказала ему о беременности прежде, чем остальным. Прежде, чем Друзу.
        - Ну, что ж, — хрипло пробормотал он. — Друз ничего не знает о нас. Он подумает, что ребёнок — от него. И будет безмерно счастлив!
        Ливилла судорожно всхлипнула:
        - Нет! Друз догадается, что дитя, которое я ношу, — не его!
        - Как? — недоумевал Сеян.
        - Когда ребёнок родится, любая повивальная бабка сможет определить, в какой месяц он был зачат! — сердито сверкнула глазами женщина.
        - Ну и что? — сдвинул плечами Сеян.
        - А то, что Друз не посещал мою постель целых два месяца! — змеёю прошипела Ливилла. — Мы были в ссоре и примирились лишь недавно.
        Сеян грузно сел на обеденное ложе. Сжал ладонями раскалывающуюся голову. Ливилла стояла над ним, по-плебейски уперев руки в бедра. Упрёки и ругань лезли из её рта, как сотни гадов из змеиного гнёзда.
        - Я пожертвовала ради тебя честью! Нарушила супружеский долг! А ты, проклятый, теперь намереваешься ускользнуть? Чтобы я одна расплачивалась за нашу связь?! Не будет того! — злобной гарпией кричала Ливилла. Её прекрасное лицо исказилось до неузнаваемости. — Если Друз не признает ребёнка, я поведаю всем, что ты — мой любовник и соблазнитель! Я погибну, но и ты — тоже! Чтоб ты провалился в Тартар, проклятый!
        Безутешно рыдая, Ливилла повалилась на красный персидский ковёр. В истерике каталась по мягкому ворсу, била по полу слабыми кулаками. Сеян испугался и бросился к Ливилле. Прижал её, красную и дрожащую, к себе.
        - Что же мне делать? — растерянно шептал он. — Скажи, что нужно для твоего спокойствия?
        Ливилла успокоилась почти мгновенно. Ещё два раза всхлипнула, по-кошачьи прижавшись к широкой груди любовника. Но, когда ответила, её голос звучал удивительно ровно. Просьба, поразившая Сеяна, вынашивалась ею давно:
        - Помоги мне отравить Друза!
        Элий Сеян долго молчал. Он не размышлял о словах безрассудной любовницы. Он был ошеломлён так, что не мог даже думать. Напрочь исчезли мысли. В мозгу остались лишь зудящий шум и страшная, непроглядная тьма.
        Когда вновь вернулась возможность соображать, Сеян ошеломлённо прошептал:
        - Ты с ума сошла!..
        Ливилла не отвечала. Смотрела на любовника молча, пугающе. Она высвободилась из объятий Сеяна, поднялась и сделала два шага к двери.
        Сеян взглянул на неё, стоящую, снизу вверх. Взгляд здорового, сильного мужчины был нестерпимо жалок. Так смотрит жертвенный телёнок на жреца-виктимария, занёсшего над ним нож.
        - Или умрёт Друз, или умрём мы! Выбирай! — отрешённо глядя в никуда, сказала Ливилла.
        Сеян растерянно молчал. Ливилла окинула его презрительным взглядом. Горделиво откинув голову, она направилась к выходу. Сеян пополз за ней по ковру. Отчаянно вцепился в край светло-голубой туники и потянул к себе.
        - Я сделаю, что ты хочешь, — содрогаясь в душе от невыносимого стыда, прошептал он.
        Ливилла облегчённо засмеялась. Исчезла пугающая бездна в её глазах. Взгляд снова стал мягким и лучистым — влюблённым.
        - Достань мне яду, — ласкаясь к Сеяну, попросила она. — Я сама подсыплю его Друзу за обедом. О, если бы ты знал величину моих страданий! Друз добр ко мне только при посторонних. Наедине он жестоко избивает меня, истязает, мучает…
        Сеян машинально обнимал женщину, гладил блестящие каштановые кудри. Возможно, прежде он непременно поверил бы ей. Теперь — нет!
        «О, Ливилла! Ты сама замучаешь кого угодно!» — с горечью думал он.
        Она продолжала улыбаться. Какою нежною была улыбка! Каким светлым и мечтательным казался взгляд женщины, замышляющей убийство!..
        …Полтора месяца спустя Друз скончался. В последний вечер земной жизни он напился до непотребства. Сын императора так и не узнал, какая из выпитых чаш оказалась смертельной.
        Рабы испуганно смотрели, как господин спазматически хватается за горло… Как на искривлённых болью губах появляется розовая пена… Как закатываются осоловелые глаза, в последнюю секунду вдруг снова ставшие осмысленными…
        - Излишества погубили его! — сокрушался лекарь Харикл, поспешно прибежавший в покои Друза, но — не успевший. Учёный грек с отвращением понюхал залитую вином и блевотиной тогу мертвеца.
        Тиберий пришёл в отчаяние: единственный сын от любимой, давно потерянной жены! Ливилла непрестанно рыдала, рвала на себе траурные одежды, указывала на начавший расти живот.
        - В твоём чреве — продолжение моего рода! — горько плакал Тиберий, прижимая к себе невестку.
        Вскоре Ливилла, к великому утешению императора, родила двух мальчиков. Тиберий усмотрел в этом добрый знак.
        - Ни у кого из римских граждан высшего сословия прежде не рождались близнецы! — ликовал он. — Боги посылают мне благословление!
        Тиберий сознательно кривил душой. Диктатор Луций Корнелий Сулла Счастливый имел близнецов — мальчика и девочку. Ещё позже, уже на памяти нынешнего поколения, царица Клеопатра родила близнецов блистательному, легкомысленному Марку Антонию. Но не удачу, а злосчастье принесли они отцу-римлянину и матери-египтянке.
        Младенец, родившийся вторым, вскоре умер. Остался тот, который в честь деда получил имя Тиберий. Слабый, хилый росток на древе, некогда могучем. Мальчика прозвали «Гемелл», что значит — «Близнец». Он стал последним утешением в жизни старого императора.
        А Ливилла вскоре умерла. Умерла страшно!
        Стало известно, что она отравила мужа. Родная мать закрыла несчастную в комнате без окон. И не давала дочери ни крошки хлеба, ни капли воды! О, как страдала старая Антония, день за днём слыша крики и мольбы умирающей от голода дочери! Но упрямо молчала, хоть и изнылась, иссохла изнутри и снаружи. Честь римлянки Антония ценила выше материнских чувств.
        Ливилла унесла в царство мёртвых тайну своей любви к Сеяну. Став префектом, Сеян поспешно сжёг письма бывшей любовницы. Наверное, не сохранились и его послания к Ливилле.

* * *
        …Прошло более десяти лет. Луций Элий Сеян постарел, располнел, женился. В русых волосах появилась седина. Безумная, постыдная связь с Ливиллой, запачкавшая руки Сеяна кровью друга, осталась в прошлом.
        Но вдруг появился мальчик — одиннадцатилетний, слабый и хрупкий. Лицом удивительно напоминающий Ливиллу. А глаза — огромные, светло-серые — как у Сеяна! И в очерствевшем сердце префекта разом всколыхнулось все: былая любовь, былые надежды, память о былом преступлении… О Мнемозина, богиня памяти, твои мучения терзают сильнее всего!
        XXI
        Галера вошла в гавань. Высокая башня маяка ослепительно белела на фоне голубого неба. Гортанно кричали чайки, разноголосо шумела пристань. Голые до пояса рабы поспешно бросили в воду мешки с отрубями, чтобы смягчить удар борта галеры. Мягкий толчок заставил Сеяна вернуться к действительности.
        Префект спустился на берег по скрипящему деревянному настилу. Коричнево-зелёная вода Тибра пахла гнилыми водорослями. Элию Сеяну необъяснимо нравился этот неповторимый запах.
        Ликторы бежали перед Сеяном, громко выкрикивая его имя и должность. Люди поспешно сторонились, давая дорогу столь важному государственному человеку.
        - Слава Луцию Элию Сеяну! — выкрикнул кто-то.
        Сеян взглядом нашёл крикнувшего среди многолюдной толпы и скупо улыбнулся.
        Конечно, римляне не приветствовали префекта с той горячей любовью, как некогда — Германика. И все же, на лицах плебеев и граждан средних сословий читалось уважение. За истёкшие десять лет Рим привык видеть Элия Сеяна чаще, чем цезаря Тиберия.
        Сеян распоряжался раздачей хлеба, отдавал приказы когортам охранников, присутствовал при освящении храмов и статуй, передавал в сенат императорские письма. Он вдоль и впоперек исходил кривые римские улицы. А Тиберий в это время предавался извращениям на острове, названием которого матери пугали непослушных детей…
        Элий Сеян, высоко подняв седеющую голову, проходил среди толпы. Жадно прилушивался к редким возгласам: «Слава!» Префект претория с удовлетворением отмечал любопытные взгляды: люди всегда разглядывают, как диковинку, тех, чьё имя у всех на слуху.
        Неожиданно вспомнилась жаркая лунная ночь десятилетней давности. Стройное тело Ливиллы белело в темноте. Темно-красным было покрывало на её ложе и вино в серебрянной чаше. Сеян жадно пил терпкую горечь вина, пьянел от ненасытных поцелуев Ливиллы. Тень отравленного Друза неслышно склонялась над любовниками. Но только воображение Сеяна ощущало присутствие мертвеца.
        - Когда пройдёт срок траура, — шептала Ливилла между неистовыми поцелуями, — попроси у цезаря моей руки! Мы будем счастливы вместе! Ты войдёшь в императорскую семью, станешь правой рукой старого Тиберия. И тогда я уговорю его усыновить тебя и назначить наследником…
        В ночной тишине слова женщины звучали призывно и маняще. Сеян слушал их, жадно блестя глазами.
        - Друз умер, — зловеще улыбалась она. — Сыновья Германика нам не помеха. Вонючий козёл Тиберий — тоже. Отравы, что ты принёс мне, хватит на всех!..
        И снова в тёмных глазах Ливиллы светилась бездна. И Элий Сеян готов был прыгнуть в эту бездну, не колеблясь…
        Злые парки вскоре перерезали нить её жизни.
        Удивительно, но Сеян на самом деле стал правой рукой императора, хоть и не породнился с ним! Может, Ливилла владела даром пророчества? Почему же она тогда не предвидела ужаса собственной смерти?

* * *
        У порога дома Сеяна встретила жена Апиката — пресная, бесцветная. Разве можно сравнить её с Ливиллой? Сеян заставил себя приветливо улыбнуться и обнять её. Отведал вино и хлеб, поднесённые женой.
        Из дверей с радостным криком выбежали дети — мальчик и девочка. Префект подхватил их на руки, по очереди покружил вокруг себя. Дети восторженно визжали, цепляясь за отца. Сеян любил их. Но сегодня — именно сегодня! — из памяти не выходил белокурый мальчик, сын Ливиллы. И Сеян снова опечалился.
        Ночью он без сна лежал на ложе из дерева аканф, обладающего, по поверьям, магической силой. Рядом сонно сопела жена. Сеян с отвращением отодвинулся подальше от неё.
        Снова и снова в памяти всплывал жаркий шёпот Ливиллы: «Мы будем счастливы… Я уговорю Тиберия назначить тебя наследником…» О, если бы Ливилла не умерла!..
        Сеян поднялся с ложа. В одной лишь нижней тунике заметался по жарко натопленной опочивальне. Босые ступни ощущали неровную поверхность мозаичного пола. Он подошёл к жаровне, пылающей в углу. Протянул крупные ладони к пламени.
        «Когда Август составлял завещание, то наследником первой очереди назначил Тиберия. Если бы тот умер или отказался от наследства, то его место занял бы Германик или Друз, сын Тиберия. Наследниками третьей очереди были названы римские сенаторы и всадники, преданно служившие покойному императору», — вспомнил Сеян.
        Непрошенные мысли заполнили возбуждённый мозг префекта: «Тиберий тоже написал завещание и передал его на хранение весталкам. Наследники — его внук и сыновья Германика. Но если род Тиберия пресечётся, то право на императорскую власть получат те, кто нынче верно служит цезарю. В числе третьестепенных наследников — и моё имя!»
        Сеян устало прикрыл глаза. На внутренней стороне век вырисовывалась картина: он в лиловой мантии и оливковом венце! Золочёная колесница несётся по Священной дороге; вороные кони топчут копытами розовые лепестки. Белые пышнохвостые голуби взмывают в небесную синеву. Серебрянные сестерции щедро летят в толпу, кричащую: «Сеян — император!»…
        «Почему бы и нет?.. — зачарованно раздумывал префект претория, бродя от одной стены к другой. — Пусть умрут сыновья Германика. Когда Рим узнает о новом злодении презренного Тиберия — ему несдобровать. И тогда я, второе должностное лицо в Империи, подхвачу жезл, который вот-вот выпадет из старческих рук! Я, всадник Луций Элий Сеян, соединю под моей рукой военную власть — власть императора, и гражданскую — принцепса! И сравняюсь могуществом с бессмертными богами!»
        Гордыня искривила в надменной умешке тонкие губы Сеяна. Все было решено! Сыновья Германика умрут. Но не по велению Тиберия! А потому, что так угодно префекту претория, возжелавшему стать императором!
        А как же сероглазый мальчик, в чьих жилах смешалась кровь Ливиллы и Сеяна? При воспоминании о нем потеплел холодный взгляд префекта. «Тиберий Гемелл слишком мал. Сенат не решится облачить его властью, с которой не всякий зрелый муж справится. Когда я стану императором, то усыновлю мальчишку и назначу моим наследником. Так будет справедливее всего!»
        XXII
        Калигула, зевая и потягиваясь, выбрался в сад. Свежий воздух донёс аромат лимонного дерева. Быстро рассеивались остатки ночного тумана. Ноги по щиколотки тонули в бледно-зеленой траве и сразу же становились неприятно мокрыми от холодной росы.
        Гай увидел братьев и побрёл к ним. Нерон и Друз сидели на мраморной скамье у фонтана и озабоченно перешёптывались. Недавно они посетили угасавшую в ссылке мать — впервые после длительной разлуки. С тех пор молодые лица братьев выглядели непомерно озабоченными.
        Увидев Калигулу, они разом смолкли и уставились на него.
        - Что ты поднялся так рано? — не особенно приветливо проговорил Нерон, исподлобья оглядывая продрогшего Гая.
        - Хочу послушать ваши речи! — дерзко ответил Калигула.
        - Иди-ка отсюда! Иначе… — рассердился Нерон и, на правах старшего брата, показал внушительный кулак, пахнущий благовониями.
        - Подожди, — Друз со спокойной улыбкой опустил руку брата. Обнял Гая за плечи и доверительно зашептал: — Мы размышляем о том, как помочь матери. Если Тиберий узнает — нам и ей грозит опасность. Ты ещё слишком юн, чтобы участвовать в заговоре. Уходи и молчи о том, что узнал.
        Друз легонько подтолкнул Калигулу к жилой части дворца.
        - И не обижайся. Мы, как старшие, отводим от тебя опасность, — угрюмо добавил Нерон, опустив кулак.
        Калигула послушно вернулся на галерею. Переходя от одной колонны к другой, юноша рассматривал обнажённые статуи. Неожиданно со стороны сада донёсся хриплый говор преторианцев и звон мечей.
        Гай испуганно обернулся. Расширенными от ужаса глазами он видел, как в сад, размахивая руками, строем вбегали преторианцы — целая когорта. Солдаты тройной цепью окружили братьев Калигулы — Друза и Нерона. Молодые мужчины прижались друг к другу спинами, положив ладони на рукоятья мечей. В голубых глазах обоих светилась ненависть и затравленность. Но преторианцы уже набросились на них, вырвали из рук мечи, насильно поставили на колени.
        К сыновьям Германика размеренным солдатским шагом подошёл Элий Сеян. Черты лица его были напряжены, тонкие губы сухо сжаты.
        Он, слегка покачиваясь, читал свиток, скреплённый печатью с орлом. Калигула прижался худощавой спиной к тонкой, ребристой коринфской колонне. Затаив дыхание, он прислушивался к торжественным завываниям Сеяна.
        - … За участие в заговоре против императора… — долетели до юноши отрывистые слова — страшные слова! За ними почти всегда следовала смерть.
        Калигула по-детски зажмурился, глотая солёные слезы. А когда открыл глаза, братьев уже тащили прочь. Гай отчётливо видел ободранные до крови колени упавшего Друза. Видел, как опустилась плеть преторианца на напрягшиеся плечи Нерона.
        Юноша отчаянно бросился за преторианцами.
        - Куда ведут моих братьев? — растерянно бормотал он, подпрыгивая и вытягивая шею, чтобы напоследок рассмотреть Друза и Нерона сквозь строй рослых преторианцев.
        - Пошёл прочь, щенок! Не путайся под ногами! — кто-то грубо оттолкнул Калигулу. Он упал, больно ударившись о гранитные ступени. Злой преторианец склонился над юношей и поспешно шепнул: — Спрячься в покоях до вечера…
        Под безликим медным шлемом Калигула узнал тёмные глаза Макрона — трибуна когорты, уводившей братьев.

* * *
        Гай испуганно вбежал в свои покои и заметался в поисках убежища. Нервно вздрагивая, полез под ложе. И затаился там, глотая слезы и слежавшуюся комками пыль.
        Постепенно стих возбуждённый говор и звуки борьбы. Но Калигула не осмеливался даже пошевелиться. Под ложе забился трехмесячный щенок молосского дога. Немного поскулил, пугая Гая. Затем пригрелся возле него и заснул.
        Должно быть, прошло много времени. Засуетились рабы, разыскивая юного господина. Калигула слышал их торопливую речь и звон обеденной посуды. Голод болезненно сводил кишки. Но даже это не заставило Калигулу выбраться из-под ложа. Наконец раб Прокул догадался заглянуть под кровать. И отшатнулся в ужасе, увидев посреди пыли дико блестящие глаза господина.
        - Убирайся! — сердито зашипел Гай.
        - Мой господин, преторианцы уже ушли, — понимающе проговорил Прокул. — Выходи и отведай мяса с овощами. Еда придаст тебе силы.
        - Я сказал: убирайся! — Калигула в гневе сорвал с плеча серебрянную застёжку и швырнул в раба. И беззвучно заплакал в бессильном отчаянии.
        Прокул покорно отполз от кровати. Вернулся несколько мгновений спустя. Наклонившись, раб просунул под ложе плоское блюдо с телятиной и вареной капустой. Калигула жадно накинулся на еду. Проснулся щенок, принюхался и тоже сунул нос в блюдо. Гай ревниво оттолкнул его. Насытившись, он позволил щенку вылизать остатки капусты.
        Подоспела нужда посетить отхожее место. Калигула мужественно терпел до тех пор, пока нестерпимая резь в животе не вынудила его помочиться на щенячью шёрстку — чтобы заглушить звук струйки. Щенок подскочил, отряхнулся. Брызги полетели в лицо Гаю, заставив его поморщиться от отвращения.
        Время шло. От долгого лежания заныли кости. Калигула устроился поудобнее и вскоре задремал. Когда проснулся, в опочивальне уже темнело.
        Протирая сонные глаза, Гай услышал чей-то грузный, тяжёлый топот, отличающийся от едва слышных шагов босоногих рабов. Затем увидел большие волосатые икры в преторианских сандалиях. Калигула сжался. «Пришли за мной!» — мелькнула страшная мысль.
        - Выходи, благородный Гай. Опасность миновала, — прозвучал голос Макрона.
        - Не выйду, — отчаянно затряс головой Калигула.
        Макрон опустился на одно колено и вытащил из-под ложа сопротивляющегося, дрожащего мальчишку. Прижал его к широкой груди, и Калигула постепенно успокоился, притих в крепких, надёжных объятиях трибуна.
        - Где мои братья? — жалко всхлипнул он.
        - В подземелье дворца, — помедлив, ответил Макрон.
        - Что будет со мной? — заплакал Гай.
        - Ничего. Пока ничего, — шептал Макрон, успокаивающе поглаживая рыжеватые волосы мальчика. — Но впредь будь осторожен! Молчи, улыбайся, во всеуслышание славь императора!.. Что бы ни случилось с твоими близкими — ни слова упрёка!.. Притворство — единственная возможность спастись.
        - Почему ты помогаешь мне? — размазывая по щекам слезы краем туники, спросил Калигула. В зелёных глазах блеснуло недоверие.
        После длительного молчания Макрон ответил, передёрнув плечами:
        - Я почитал твоего отца.
        XXIII
        Голодные крысы пугливо сновали по каменному полу камеры. Грызли солому, выбивающуюся сквозь прорехи грязного тюфяка. Хлебали топлёное сало, залитое в поцарапанный светильник вместо оливкового масла. Озабоченно принюхиваясь узкими розовыми носами, подбирались к скудному обеду узника — два куска подсохшего хлеба, немного сыра и горсть маслин.
        Нерон лежал на рваном тюфяке, без сил уткнувшись лицом в ткань, впитавшую мерзкие испарения всех тех, кто умирал здесь прежде него. Наверху привычным чередом текла жизнь в Палатинском дворце. Внизу, в тёмных подземельях, о которых известно лишь немногим, обречённо томились два высокородных узника — Друз Цезарь и Нерон Цезарь, сыновья Германика, внуки императора Тиберия.
        Нерон попытался встать и подойти к двери. Тяжёлая железная цепь потянулась за его ногой. Боль в правой лодыжке, скованой железом, заставила Нерона остановиться. А до желанной двери оставалось лишь несколько шагов — шагов, которые пройти невозможно!
        Узник, приволакивая натёртую ногу, вернулся к тюфяку. Повалился на него и тихо завыл, как дикий зверь в клетке. Тускло чадил светильник, попискивали крысы, стекала зловонная жидкость по стенам подземелья. День или ночь, дождь или зной властвовали в Риме — Нерон не знал. Жизнь для него свелась к чёрствому хлебу, прогорклому салу и рваным лохмотьям плаща, которые уже не спасали от губительной сырости. Он призывал смерть, считая её лучшим избавлением от нынешних мучений. На иное избавление он уже не надеялся.
        Пронзительно заскрипели несмазанные петли двери. Нерон вздрогнул и вскочил с тюфяка. Две дюжины преторианцев с можжевёловыми факелами в руках загораживали выход. Впереди солдат, на фоне оранжевого пламени мрачно вырисовывалась крупная, угловатая фигура палача.
        Нерон оцепенел. Тонкие губы непроизвольно скривились в гримасе отчаяния. Палач медленно приближался. В левой руке он держал верёвку для удушения осуждённого. В правой — острые крючья, насаженные на длинные рукояти, чтобы подцепить за ребра бездыханное тело и поволочь его на позорное место — лестницу под названием Гемония! Почему именно так называлось место, где сбрасывались тела осуждённых — римляне давно забыли. Может быть, в незапамятные времена жил там некий Гемоний. А может, страшная лестница получила имя от слова «gemere» — «стонать». Ибо не умолкали стоны и плач тех, кто видел на Гемонии тела близких, но под страхом смерти не смел забрать их и предать достойному захоронению.
        - Сенат приговорил меня к смерти? — побледневшими губами прошептал Нерон, не отрывая глаз от верёвки и крюков.
        Палач молчал, выразительно глядя на узника. Ответ казался излишним. Нерон страдальчески закусил нижнюю губу. Он протянул ослабевшую ладонь и со странной ироничной усмешкой дотронулся до крючьев. Кошмарным сном казался Нерону грязный палач с орудиями казни. Неужели и вправду эти крюки разорвут его холодеющее тело? Неужели выбросят на ступени Гемонии родного правнука божественного Августа? И он, рождённый для высочайших почестей, будет пожран бродячим псом или голодной свиньёй? И мать, гонимая и преследуемая, сойдёт с ума от горя. И останется вдовою юная жена, которая, впрочем, скоро утешится…
        - Я хочу сам уйти из жизни, — отчётливо выговорил Нерон. И горделиво выпрямился, как и подобает истинному римлянину.
        - Цезарь согласен даровать тебе эту милость, — склонил голову палач и протянул внуку императора ножик для соскабливания чернил.
        Самоубийство действительно было милостью для осуждённых на смерть. Их тела не выбрасывались на ступени Гемонии, а предавались сожжению по обычаю предков. Имущество не отнималось в пользу цезаря, родные не преследовались. А главное — их родовое имя не покрывалось позором.
        Нерон решительно взял нож из мозолистых рук палача.
        - Да простят меня боги… — едва слышно прошептал он и надрезал запястье. Густая рубиновая кровь брызнула из вены на грязный каменный пол. Нерон, истекая кровью, прислонился к холодной стене. Резкая боль постепенно слабела, словно тело привыкало к ней. Глаза заволакивал туман, замедляющееся биение сердца гулко отдавалось в висках. Жизнь ускользала.
        Нерон медленно сполз по стене и остался лежать на полу в неестественной позе. Палач нащупал большим пальцем жилу на шее, немного помолчал. Затем резко поднялся и прикрыл лицо императорского внука грязным рваным плащом.
        - Конец, — сухо заметил он и направился к выходу, унося крючья и верёвку.
        Преторианцы угрюмо смотрели на того, чей отец был некогда гордостью Рима. Солдаты знали, что Сенат не приговаривал Нерона к смертной казни. Палач явился к нему по приказу императора, чтобы, угрожая крючьями и Гемонией, вынудить его добровольно уйти из жизни. Расчёт Тиберия оказался верен!

* * *
        Камера Друза находилась в противоположном конце дворцового подземелья. Дневной свет проникал сквозь узкое отверстие у потолка. Поэтому Друз, в отличие от старшего брата, знал, сколько времени он находится в заключении. К своему ужасу он знал, что вот уже четвёртый день ему не приносят пищу!
        - Есть хочу! — кричал Друз, отчаянно колотя ладонями в тяжёлую дверь. Бряцали мечи, отворялось смотровое окошечко и в камеру заглядывало незнакомое, плохо выбритое, равнодушное лицо. Друз обращал к нему взор, полный безумной надежды. Но окошечко поспешно захлопывалось со звуком, более страшным, чем громы Юпитера.
        - Будьте вы прокляты! — надрывно стонал Друз.
        Время тянулось мучительно долго. Горло казалось сухим и раскалённым, словно жаровня. И не было ни капли воды, чтобы остудить невыносимый жар. Друз прижимался к стене узилища и жадно слизывал вонючую жидкость, сочащуюся из трещин. От такого питья его выворачивало наизнанку. Но, корчась в судорогах, он снова и снова лизал стены в призрачной надежде выжить.
        С писком пробежала мышь. Друз попытался словить животное, но бессильно повалился на пол. Мышь, устроившись возле самого лица узника, грызла соломенный тюфяк. О, если бы Друз мог изловить её! Он готов был съесть мышь живьём, как кот! Что угодно — лишь бы не умереть!
        Он напряг остатки сил и протянул слабеющую руку. Мышь ускользнула. Рука Друза наткнулась на изгрызенную солому. Сотрясаясь в беззвучных рыданиях, он сунул в рот сухие жёсткие колосья. Поспешно жевал их и, давясь, жадно глотал.
        После этого силы ненадолго вернулись к нему.
        - Проклинаю Тиберия! — кричал он. — Да накажут всемогущие боги убийцу Германика, Агриппины и собственных внуков!
        Услышав крики, в камеру врывались преторианцы. Они безжалостно хлестали Друза лошадиными плётками, пинали ногами. И, привычно сквернословя, уходили.
        А Друз снова лизал влажные стены, жевал солому и проклинал Тиберия.
        Так продолжалось восемь дней. На девятый Друз впал в беспамятство и медленно угас. Пучок недожеванной соломы вывалился из открытого рта.
        XXIV
        Макрон молча вручил Калигуле письмо от императора.
        - Тиберий разрешает мне посетить мать, — растерянно проговорил Гай, пробежав глазами свиток. — Это ловушка? — жалобно взглянул он на Макрона. После гибели старших братьев юноша стал недоверчивым.
        - Твоя мать умирает, — избегая глядеть в лицо Калигуле, пояснил Макрон. — Она отказывается от еды. Цезарь хочет, чтобы ты уговорил Агриппину оставить мысль о самоубийстве.
        - Иначе и в этой смерти обвинят его… — понял Гай. Лицо его болезненно скривилось.
        - Не плачь! — властно шепнул Макрон. — Помнишь, что я тебе говорил? Хочешь жить — будь осторожен!
        И Калигула улыбнулся — заносчиво и надменно.
        - Я поеду на Пандатерию, — тряхнул он рыжеволосой головой.
        - Галера ждёт тебя, благородный Гай! — Макрон учтиво приложил ладонь к груди. Теперь он видел перед собой не испуганного подростка, а истинного внука лукавого императора.

* * *
        Прямо по курсу показался пустынный скалистый берег острова Пандатерии. Галера бросила якорь в бухте, с трех сторон закрытой скалами. Калигула сошёл на изъеденный сыростью и непогодой деревянный помост пристани. Два раба в тёмных туниках бросились на колени и подползли к нему — единственные встречающие.
        - Как моя мать? — нетерпеливо спросил Гай.
        - Ещё жива, — прошептал смуглый раб, горестно вздохнув.
        - Ведите меня, — велел Калигула.
        Матросы торопливо перетаскивали на берег сундуки с поклажей. Кричали чайки, волны с шумом бились о скалы. По жёлтому песку кривобоко ползали зеленые крабы. Калигула поднимался вверх по извилистой тропинке. Чтобы не упасть, цеплялся за острые камни и ветки низкорослых деревьев. Прошло почти десять лет с тех пор, как он расстался с матерью.
        Дом, в котором страдала Агриппина, выглядел угрюмо и неприветливо. В запущенном саду — блеклые увядшие цветы и деревья с иссохшими неподрезанными ветвями. Навстречу Калигуле медленно шли три девочки с испуганными лицами. Две — четырнадцатилетняя Агриппина Младшая и пятнадцатилетняя Юлия Друзилла — уже почти невесты. В третьей, одиннадцатилетней, Гай скорее угадал, чем узнал младшую сестру, Юлию Ливиллу. Девочка испуганно прижимала к груди тряпичную куклу с восковым лицом.
        Сестры и брат сошлись посередине заброшенной аллеи. Калигула обнимал всхлипывающих девочек, прятал в их пышных волосах собственное заплаканное лицо. Три сестры, чей облик успел стереться в его памяти, и умирающая где-то рядом мать — единственная семья, которая ещё осталась у Гая Калигулы.
        Он смотрел на Юлию Друзиллу и сердце сжималось в приливе небывалой нежности. Вспоминались былые проказы, былые детские игры. Теперь Друзилла выросла, обрела девичьи формы. Нежно-розовое лицо уподоблялось лепестку цветка. Зеленые глаза сияли безмятежным спокойствием.
        Калигула перевёл взгляд на Агриппину. Тонкая нервная рука девочки поигрывала хлыстиком. Короткая, до колен, туника открывала исцарапанные колючим кустарником ноги.
        - Ты катаешься на лошади? — догадался Гай.
        - Да, — задорно улыбнулась Агриппина Младшая. — Что же тут такого? Разве только мужчинам позволено упражняться в скачках? Я и плавать умею! Получше, чем ты, — добавила девочка с лёгким злорадством.
        Калигула смутился, припомнив давний случай на галере. Агриппина засмеялась, но не злобно, а доброжелательно. Гай тоже улыбнулся. К чему припоминать глупую детскую вражду?
        - Где мать? — отрывисто спросил он.
        - Идём, я проведу тебя, — Друзилла грациозно коснулась предплечья Калигулы. Мелодично зазвенели серебрянные филигранные браслеты. Какой тонкой, почти прозрачной казалась рука Друзиллы — как у морской сирены.
        Девушка, поднимая сандалиями пыль, направилась к дому. Брат двинулся за ней. Он думал об умирающей матери, но не мог отвести глаз от золотисто-рыжих волос сестры, шеи цвета персика и худеньких шелковистых лопаток, которые оставлял на виду низкий вырез туники. Друзилла выросла красавицей!
        Дверь в покои Агриппины Старшей была открыта. Легионеры, которым Тиберий поручил охрану невестки, озабоченно сновали у её ложа. Агриппина отказывалась есть. И солдатам было велено насильно вкладывать ей пищу в рот. Но легионеры не осмеливались применять насилие к внучке Октавиана Августа.
        - Отведай что-нибудь, благородная матрона! — уговаривал Агриппину седеющий центурион, держа в руках медную тарелку.
        - Сын мой умирал от голода! И никто не подал ему куска хлеба! — зло сверкая глазами, отвечала она.
        - Такова воля императора, — удручённо пояснил центурион. — Твои сыновья составили заговор. Но Тиберий не желает твоей смерти!
        В ответ Агриппина рассмеялась — надрывно и вызывающе.
        - Мама!.. — ошеломлённо прошептал Калигула, остановившись на пороге опочивальни.
        Пугающий смех Агриппины прервался. Она резко обернула к сыну постаревшее измождённое лицо.
        - Гай! — выкрикнула матрона, протягивая дрожащие исхудалые руки. — Я уж не надеялась увидеть тебя! Боги милостивы, и послали мне утешение напоследок.
        - Не умирай, — тоскливо попросил Калигула, прижимаясь к материнской груди.
        - Жизнь для меня осталась далеко позади, — печально усмехнулась Агриппина. — Разве под силу стареющей женщине видеть, как гибнут её дети? Цезарь отнял у меня возможность защитить сыновей. Остаётся только умереть… Но я умру, бросая вызов Тиберию!
        - А как же мы? Останемся одни?!
        - Живите подальше от Тиберия! — властно велела Агриппина, обхватив лицо сына слабыми ладонями. — На вилле вашей бабки, Антонии. Позаботься о сёстрах!
        Матрона смолкла, страдальчески закусив губу. Поцеловала Калигулу в лоб увядшими губами.
        - Теперь уходи, — в покрасневших глазах женщины затаилась боль. — Иначе мне недостанет мужества…
        «Как я ненавижу Тиберия!» — думал Калигула, покидая опочивальню умирающей матери. Та же мысль билась в угасающем мозгу Агриппины.
        XXV
        Три дня спустя Агриппина Старшая скончалась, так и не притронувшись к еде. И сразу же быстроходный парусник отплыл к острову Капри с вестью о смерти.
        Ответ Тиберия прибыл к вечеру. Пандатерия находилась на расстоянии немногих стадий от печально известной императорской виллы. Цезарь позволил предать тело Агриппины должному захоронению. (А ведь мог и запретить!) Но урна с её прахом должна остаться на Пандатерии. Агриппина не будет похоронена в семейной усыпальнице Юлиев, рядом с Германиком.
        День выдался солнечный, безмятежный. Такие дни не редкость в начале осени. Лёгкий ветер доносил с моря терпкий запах гнилых водорослей. Калигула, вместе с тремя рослыми легионерами, нёс на плече чёрные носилки с телом матери. Три сестры в тёмных покрывалах потерянно брели следом, жалко всхлипывая.
        Шли в конце печальной процессии рабы и рабыни Агриппины. В последнем завещании матрона многим даровала волю, и они, отныне отпущенники, одели фригийские колпаки. Не было наёмных плакальщиц, не было пышности, соответствующей высокому положению умершей. Зато все, оплакивавшие Агриппину Старшую, искренне скорбили о ней.
        На широком квадратном дворе возвышался погребальный костёр из кипарисовых дров и можжевельника. Содаты установили траурные носилки поверх костра и отошли. Четверо детей Агриппины остались у её тела.
        Лицо умершей было укрыто восковой маской. Аромат ладана и кедрового масла заглушал запах тления. Девочки принесли с собой букеты поздних осенних роз и теперь усыпали цветами тело матери. Калигула осторожно вложил покойнице в рот золотую монету — чтобы, прийдя к мутным водам подземной реки Стикс, она заплатила перевозчику.
        Центурион подал Гаю зажженый факел. Калигула долго смотрел на мать, потом обречённо отвернулся и поднёс факел к костру. Вспыхнули ветки кипариса; зашипела горючая сосновая смола, которой предварительно окропили дрова. Повалил густой чёрный дым, от которого потускнело ярко-синее италийское небо. Заголосили рабыни, рвя на себе распущенные волосы. Громко заплакала Юлия Ливилла — младшая дочь, совсем ещё девочка. Калигула, не шевелясь, смотрел, как жаркое пламя пожирает дорогую сердцу покойницу.
        Костёр догорел. Рабы залили водой тлеющие угли. Присутствующие разошлись, оставив семью усопшей для исполнения последнего обряда.
        Три девочки и юноша молча бродили по пепелищу, выискивая среди углей материнские кости. Бережно омывали их вином и молоком, насухо вытирали и складывали в бронзовую урну. На полудетских лицах читалась тоска и растерянность.

* * *
        - Агриппина умерла, — говорил Тиберий, небрежно развалясь на ложе, установленном на террасе виллы в Капри.
        - Умерла достойнейшая и благороднейшая матрона Рима, — тяжело вздохнув, отозвался собеседник императора — старый сенатор Кокцей Нерва, друг Тиберия со времён юности.
        Император подозрительно покосился на него:
        - Издохла гадюка, брызгавшая на меня ядом! — пробормотал он. — Где ты увидел в ней благородство?
        - Никогда Агриппина не запятнала себя позором! — нахмурился Нерва. — Она стояла выше пороков, которым предаются недостойные мужчины и женщины.
        - А честолюбие разве не порок? — возмутился Тиберий. — Агриппина забывала о том, что место женщины — за прялкой! Таскалась за Германиком по военным лагерям. Рожала детей не дома, как положено благородной матроне, а в диких германских лесах! Рядила сына в солдатские одежды и требовала называть его Гаем Цезарем Калигулой!
        - Верная любящая жена, хорошая мать… — хладнокровно отозвался Нерва.
        - Она даже отдавала приказы центурионам от имени Германика! — император почти кричал. — Разве такое поведение пристало женщине?!
        - Агриппина была необыкновенной римлянкой! — печально улыбнулся старый сенатор. — Женские слабости и капризы — не для неё!
        - К тому же, Агриппина впала в распутство, — мстительно добавил Тиберий. — Она имела позорную связь с неким Азинием Галлом.
        - Ложь! — горячо возразил Нерва. — Не клевещи на покойницу, цезарь! Это недостойно мужчины и императора!
        Тиберий замолчал, не находя ответа. В груди закипала злость против старого друга. «Как он осмелился перечить мне? Вот сейчас велю бросить Нерву в темницу! Это заставит его одуматься и запросить пощады!» Но император даже не успел додумать до конца эту мысль, не то что — привести в исполнение.
        - Если достойнейшие мужи и матроны Рима предпочитают смерть, то я тоже не хочу жить! — торжественно произнёс сенатор.
        - Не говори глупостей, Нерва, — искоса глянул Тиберий.
        - Это не глупости, цезарь. Я действительно решил умереть. Потому и пришёл к тебе попрощаться. В память о нашей былой дружбе.
        Тиберий пристально всмотрелся в лицо Кокцея Нервы — смуглое, морщинистое, похожее на измятый пергамент орехового цвета. «Как он постарел, — тоскливо думал император. — Неужели я тоже выгляжу вот так — как разлагающийся труп? Но я ещё не устал от жизни! Я не перережу себе вены и не выпью чашу с цикутой! Пусть не надеются мои враги. Я всех переживу!»
        - Я ещё не решил, как умру, — отрешённо глядя на нимф и сатиров, резвящихся на стене, продолжал Нерва. — Может, истеку кровью в тёплой ванне. Может, уморю себя голодом, подобно Агриппине. Но знай, цезарь! Прежде, чем наступят ноябрьские календы, тебе доложат о моей смерти. Прощай!
        Нерва тяжело поднялся с табурета, украшенного резьбой из слоновой кости. И, не оборачиваясь, двинулся к выходу. Тиберий молча глядел вслед удаляющему другу, словно старался навсегда запомнить его сгорбленные плечи и полную шею, до красноты натёртую шерстяной тогой.
        Император подошёл к краю террасы, вцепился ладонями в гладкие мраморные перила и затосковал. Лёгкий ветер кружил в воздухе жёлтые листья клёна. Шумели вечнозелёные кипарисы. Заросли дикого винограда отливали багрянцем. Тиберий, поёживаясь от прохлады, долго созерцал прелесть увядания.
        Вернувшись в опочивальню, он устало повалился на ложе. Спинтрии обступили императора. Юноша в прозрачном хитоне играл на флейте, прислонившись спиною к колонне серо-голубого мрамора. Две девочки лет пятнадцати, обнажённые до пояса, плясали танец, некогда привезённый в Рим царицей Клеопатрой. Юный грек, чьи узкие бедра были прикрыты лишь набедренной повязкой из шкуры жирафа, держал на вытянутых руках пятнистого питона. Мальчик плавно изгибал тело в такт музыке. Змей обвивал кольцами его гибкое тело. В другой раз Тиберия безусловно позабавило бы скольжение гладкого питона по смазанному оливковым маслом телу. Но сейчас он думал только о старом друге, решившем покинуть его.
        - Пошли прочь! — крикнул Тиберий спинтриям. Подростки поспешно удалились, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Затаённая ненависть мелькнула в их глазах. Тиберий проводил их тяжёлым, угрюмым взглядом. В такие мгновения он сам себе был противен.
        XXVI
        Антония, мать Германика, давно покинула Рим. Доживала последние годы на вилле в Кампанье.
        Сорок стадий отделяли небольшой городок Геркуланум от Неаполя. Старые дубы и каштаны, помнящие ещё легендарного Энея, возносили к небесам искривлённые ветви. Медлительная процессия двигалась по дороге, огибающей внушительную гору с двумя вершинами. Меньшая из вершин именовалась Сомма. Бульшая — Везувий.
        Темно-серый пепельный дым пугающе нависал над Везувием. Подземные толчки время от времени сотрясали землю, удивляя путешественников. А крестьяне, привычно призывая на помощь богов, трудились в виноградниках, усеявших горные склоны.
        - Брат, ты слышишь? — Юлия Друзилла, лёжа в носилках, озабоченно приподняла голову. — Словно пламя горит в подземной кухне.
        Калигула, ударив худощавыми голенями вороного коня, подъехал поближе к сестре.
        - Может, это вход в царство Плутона? — заметил он, указывая плёткой на серое облако дыма.
        - Мне страшно, — Друзилла испуганно сжалась посреди шёлковых подушек и пёстрых парчовых покрывал.
        - Не бойся, сестра, — Калигула обнял девушку, чувствуя, как вздрагивает хрупкое тело. — Нам ли, потомкам Венеры, опасаться гнева богов?
        Наконец вдали показались белые мраморные стены. Две греческие вазы, величиною с человеческий рост, украшали аллею, ведущую к вилле. Четверо сирот, любопытно озираясь, вступили в своё новое жилище.
        Антония, в окружении трех рабынь, сидела на каменной скамье в атриуме. Увидев внуков, она отложила в сторону пряжу и поднялась. Тяжёлый узел седых волос оттягивал назад голову старухи, придавая Антонии, ровной и несгибаемой, ещё более горделивый вид.
        Юноша и три девочки подошли к старухе. Антония внимательно оглядела внуков поблекшими от немилосердного времени глазами.
        - Троих детей родила я мужу. Клавдий — дурак, каких свет не видывал. Ливилла, мой позор — отравительница и потаскуха. Только Германик оказался достоин славных предков. Молю богов, чтобы дети Германика пошли по стопам отца, — проговорила старуха, пытливо вглядываясь в лицо Калигулы. Ледяным холодом повеяло от бледно-голубых глаз строгой бабки.
        Не говоря ни слова, Антония скользнула взглядом по худощавым фигуркам Ливиллы и Друзиллы. И удивлённо замерла, заметив причёску Агриппины — на египетский лад.
        - Почему у тебя столько косичек? — нахмурилась Антония, указывая веретеном на голову внучки.
        - Хочу быть похожей на царицу Клеопатру, — улыбнулась Агриппина с кокетством, которое выглядело жалким рядом с пугающей строгостью старухи.
        Антония брезгливо передёрнулась, словно наступила на скользкую жабу. Подняла сухую старческую руку, украшенную перстнями, и сильно ударила внучку по щеке.
        - Неужели не можешь уложить волосы в простой греческий узел? — язвительно спросила она опешившую девочку.
        Агриппина испуганно молчала, прижав смуглую ладонь к покрасневшей щеке. Антония жестом подозвала рабыню и указала ей на внучку. Вышколенная рабыня мгновенно поняла безмолвный приказ госпожи и поспешно бросилась распутывать косички Агриппины.
        Старая Антония резко развернулась и, держа веретено в правой руке, направилась к недавно покинутой скамье. Несмотря на годы, старуха держала спину преувеличенно ровно. Она была дочерью того самого Марка Антония, который покинул Рим и жену с младенцем ради подведённых сурьмою глаз царицы Клеопатры.
        Рабы торопливо таскали вещи прибывших в кубикулы, указанные Антонией. Девочкам нестерпимо хотелось отдохнуть и освежиться после длительного переезда. Калигуле тоже. Но бабка не отпускала их.
        - Умеете прясть и ткать? — нахмурившись, вопросила она.
        Девочки отрицательно качнули головой.
        - Что ж это мать не научила вас? — с лёгким сарказмом заметила Антония. — Не спорю, Агриппина была хорошей женой моему сыну. Но мужские интересы у неё преобладали над женскими. Лезла в политику, на войну… Ничего! Отныне я займусь вашим воспитанием, пока не поздно! Скоро вы выйдете замуж. А для мужа нет одежды милее той, что верная жена соткала собственными руками!
        Антония сунула в руки испуганным внучкам три веретёна, услужливо поданные рабынями.
        - Учитесь! — строго велела она. — Я сейчас вернусь.
        Прежде, чем войти в дом, она заметила Калигулу, неловко переминающегося с ноги на ногу среди тонких колонн перистиля.
        - А ты почему стоишь здесь? — нахмурилась бабка. — Иди на конюшню! Выбери лошадь по вкусу и упражняйся в езде верхом. Я выпишу из Неаполя лучшего отставного гладиатора, чтобы научил тебя боевому искусству. Ты должен стать настоящим мужчиной, как твой отец и дед! Изнеженным соплякам место только на вилле Тиберия!
        Калигула поспешно ускользнул. Грозная бабка пугала его, с малолетства привыкшего жить по собственному усмотрению.
        - Неужели ты собираешься провести всю жизнь, суча пряжу? — Агриппина с досадой отбросила в сторону веретено и вопросительно глянула на Друзиллу.
        - Что же в этом плохого? — спокойно передёрнула плечами Друзилла. Её забавляло, как козья шерсть обращается тонкой нитью.
        - Какая ты покорная! — по-кошачьи прищурив серо-зеленые дымчатые глаза, прошептала Агриппина. — Постоянно готова делать то, что тебе велят! Или у тебя нет собственных желаний, и потому ты исполняешь чужие?
        - А ты всегда и всем противоречишь! — Друзилла обиженно посмотрела на сестру. — Не понимаю, зачем?! Ведь рано или поздно будешь вынуждена выйти замуж за того, кого тебе укажет император. Как и я.
        - Ты — может быть! Но не я! — рассердилась Агриппина. — Я выйду замуж по собственному выбору! За богатого патриция, который купит мне драгоценности и шёлковые ткани в лучших лавочках Марсового поля! И не буду до крови натирать руки за ткацким станком! — девочка задыхалась от злости, глядя на спокойно улыбающуюся сестру. — Я стану хозяйкой роскошного особняка, а ты — рабыней того, кто против воли уложит тебя в постель!
        - Ну что же! Значит, такова судьба! — насмешливо зевнула Юлия Друзилла. — И все же, ты не посмела возразить бабке, когда она велела распустить тебе косички!
        Агриппина Младшая пристыженно смолкла.
        - Когда выйду замуж — буду причёсываться, как мне угодно! — наконец заявила она надменно, но уже поспокойнее.
        - Возможно, — небрежно улыбнулась Друзилла. — Но пока мы живём у бабки — должны подчиняться ей. А потому бери веретено!
        Агриппина, зло сверкнув кошачьими глазами, схватила веретено. Обида исказила нежные черты её полудетского лица.

* * *
        Антония, привычно выпрямившись, сидела на ложе. Рядом стоял небольшой ларец. Желтоватые пергаментные свитки в беспорядке рассыпались по темно-синему покрывалу. Старуха рассеянно перебирала их, вчитывалась в неровные строки. Затем переводила отстранённый холодный взгляд на стены, разрисованные красно-зелёными фресками.
        «Эти письма — позор моей дочери! — напряжённо размышляла она. — Но они могут послужить спасением для внуков. Маленький Тиберий Гемелл, сын Ливиллы, тоже мой внук. Но он — любимец императора, ему не грозит опасность. А сирот Германика не защитит никто. Кроме меня!»
        Антония решительно покинула опочивальню, прихватив с собою несколько отобранных свитков. Не оборачиваясь, прошла через атриум. Легионеры, сопровождавшие детей покойной Агриппины на виллу бабки, уже готовились к отъезду. Антония быстрым шагом подошла к грузному центуриону.
        - Как твоё имя? — повелительным тоном спросила она.
        - Децим Кастр, благородная Антония, — ответил тот, почтительно поклонившись старой матроне.
        - Могу ли я доверять тебе? — она оглядела потёртый кожаный панцирь солдата. И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Передай эти письма лично цезарю Тиберию.
        Она протянула центуриону старые жёлтые свитки, перетянутые голубой лентой. Децим Кастр бережно сунул их за пазуху.
        - Позволено ли мне знать, что содержат эти бумаги? — из осторожности спросил он.
        - Позор моей дочери! — резко проговорила Антония. Тонкие, почти бескровные губы напряжённо сжались, выплюнув эти слова.
        XXVII
        Цезарь Тиберий читал письма Сеяна к Ливилле и плакал. Страдал невыносимо, снова и снова вспоминая о смерти единственного сына.
        «Добавь это снадобье в чашу с вином и тщательно перемешай, — много лет назад писал Элий Сеян невестке императора. — Смерть наступит в течение часа». Тиберий бессильно застонал, впиваясь зубами в морщинистую старческую ладонь. Но душевная мука не унималась. Наоборот, становилась все сильнее. Ибо Тиберий неожиданно узнал о том, что Луций Элий Сеян дал Ливилле отраву, погубившую Друза. О злодеянии Ливиллы император известился много лет назад. Она понесла справедливое наказание. Но почему Тиберий не догадался, что за спиною невестки непременно должен стоять соучастник — любовник?!
        «Прощай, любимая! Мир не ведает любви, подобной нашей». В заключительных строках письма заключалось все: и тайная страсть, и преступные надежды, и упоение низостью обмана. Друз был предан теми, кому доверял — женой и другом. И Тиберий чувствовал нестерпимую боль, словно предали его самого.
        «Молю богов о твоём благополучном разрешении от бремени!» — гласило следующее послание Сеяна. Тиберий отбросил в сторону свиток и сжал ладонями раскалывающуюся голову. Лицемерие Сеяна не имеет границ: он отравил Друза и смеет беспокоиться о неродившемся сыне своей жертвы! Неожиданная догадка больно уколола императора: Ливилла и Сеян были любовниками! И этот мальчик, считающийся сыном Друза… О боги! До каких пределов простиралась извращённость покойной Ливиллы?!
        Тиберий читал следующее письмо. Последнее, полученное Ливиллой накануне смерти. «Скоро я попрошу у Тиберия твоей руки. Наши мечты начинают сбываться!» Подлый, гнусный Сеян! Как доверял ему император!
        Тиберий бессильно заплакал, уронив голову на руки. В отчаянии несколько раз ударился лбом о костяную спинку ложа. Но телесная боль не заглушила душевных терзаний.
        В библиотеку, подскакивая на хворостинке, вбежал Тиберий Гемелл. Император поднял голову и растерянно уставился на внука. Искал в этом мальчике, ради которого теперь жил, сходство с покойным, подло отравленным сыном. И только сейчас замечал знакомую тонкость бледно-розовых губ ребёнка, светло-серые глаза… На старого Тиберия непонимающе смотрел маленький Сеян!
        - Дедушка! — с радостным криком бросился Тиберий Гемелл к императору.
        Тиберий непроизвольно отшатнулся.
        - Уходи, ты не внук мне, — растерянно пробормотал он. И тут же нервно притянул испуганного ребёнка к себе, уткнулся лицом в узкие детские плечи. — Но я так привязался к тебе, так полюбил тебя! В сердце моем ты — мой внук!
        Одиннадцатилетний мальчик ничего не понимал. Бормотание деда казалось ему странным бредом.
        - Иди, играй! — Тиберий устало положил ладонь на белокурую голову Гемелла. — Макрон! — громко позвал он, когда шумный детский топот замер в отдалении.
        Невий Серторий Макрон, дежуривший у входа, размеренным шагом поспешил к императору.
        - Вот уже много лет ты охраняешь мой покой. Тебе можно доверять, — жалобно лепетал Тиберий. — Прочти эти письма.
        Макрон послушно развернул жёлтые свитки, которые император настойчиво втиснул в его сильную ладонь. Читал их, шевеля губами, и не смел поверить в тайну, неожиданно открывшуюся ему.
        - Сеян должен умереть! В страшных мучениях! — отрешённо шептал Тиберий. — Ты арестуешь его и допросишь. Ты займёшь должность Сеяна после его казни.
        Макрон преданно повалился на колени и потянулся губами к тоге императора.
        - Все будет исполнено согласно твоей священной воле! — заверил он, сияя тёмными глазами.
        XXVIII
        Лиловые сумерки мягко окутали Вечный город. Сеян возвращался домой, уставший от дневных забот.
        Жена терпеливо ждала префекта в атриуме. Сеян взглянул на неё с холодным отчуждением и, не говоря ни слова, прошёл в сад. Тяжело опустился на мраморную скамью и обратил лицо к загорающимся звёздам.
        Зашелестели можжевёловые заросли. Из кустов выбрался кот со странным именем Кефрен, и потёрся мягким боком о ноги Сеяна. Префект опустил руку и погладил короткую бурую шёрстку кота. Кефрен прищурил жёлтые глаза и довольно заурчал. Он был привезён Сеяну из Египта. И, когда с независимой грацией проходил по перистилю дома, то становился похож на кошачье божество, которому поклонялись в храмах его далёкой родины.
        Сеян подхватил кота за мягкую шкурку и устроил у себя на коленях. Шею животного окружал украшенный бирюзой ошейник, с которого свисала серебрянная пластинка с именем хозяина. Похожие пластинки позвякивали на шеях невольников Сеяна. Поглаживая белое брюхо Кефрена, префект грезил об императорском венце.
        Неожиданно кот насторожил чуткие уши.
        - Заслышал мышь? — усмехнулся Сеян, теребя кошачью шёрстку. И тут же понял, что кота потревожила не мышь. Мыши не носят оружие. А до слуха префекта донеслось бряцание мечей.
        Элий Сеян вскочил со скамьи. Кефрен, слабо мяукнув, юркнул в кусты. Из сгустившегося сумрака появились преторианцы. Префект подозрительно всмотрелся в их лица — невозмутимые, плохо выбритые, знакомые и, одновременно, чужие.
        - Что вы делаете в моем саду? — высокомерно спросил он.
        Сеян привык отдавать приказы преторианским когортам. Привык видеть беспрекословное послушание. Но на сей раз солдаты не подчинились ему. Они обступили префекта претория грозной стеной. Зазубренные лезвия коротких мечей угрожающе сверкнули у побледневшего лица Сеяна.
        - Луций Элий Сеян! Ты обвиняешься в участии в заговоре против императора! — донёсся из темноты металлический голос Макрона.
        Надменная усмешка искривила тонкие губы Сеяна. Он захохотал, и его надрывный смех вызвал недоумение у солдат.
        - Есть ли у тебя доказательства, Макрон? — насмешливо выкрикнул префект. — Я давно знаю, что ты метишь на моё место!
        Макрон, увязая сандалиями в рыхлой чёрной земле, подошёл к Сеяну. Поднял тяжёлую ладонь и наотмашь ударил префекта по лицу. Сеян дёрнулся в безуспешной попытке ответить на удар. И бессильно сник оттого, что преторианцы крепко схватили его за руки.
        - Доказательства есть! — зловеще заверил Макрон. — Помнишь некие любовные письма, написанные твоей рукой?
        «Вот и все! — обречённо подумал Сеян. — Десять лет я подсознательно опасался этого момента! И надеялся, что он никогда не наступит. Ливилла, где ты хранила мои письма? Почему не уничтожила их? Твоя любовь обрекла на смерть меня, как и тебя!»
        Сеян перестал сопротивляться. Преторианцы, повинуясь приказу Макрона, тащили его в темницу. Струйка крови сочилась из разбитой губы. Не различая в темноте дороги, Сеян спотыкался и падал, до крови обдирая колени. И тогда ему чудилось, словно он падает в бездну, сияющую в чёрных глазах Ливиллы.

* * *
        Сеяна приковали цепью к стене в подземной камере Палатинского дворца. Медные наручники больно въедались в запястья.
        - Узнаешь это место? — полюбопытствовал Макрон, пристально глядя в посеревшее лицо Сеяна.
        Узник отрицательно затряс головой.
        - Здесь умер Нерон Цезарь, сын Германика, — криво усмехнулся Макрон. — Видишь пятна на полу? То кровь, вытекшая из его жил! Ты — виновник его смерти!
        - Император Тиберий поручил мне уничтожить сыновей Германика, — не теряя самообладания, ответил Сеян.
        Макрон обозлился. Ему захотелось увидеть страх в холодных, бесстрастных глазах узника.
        - Лжёшь! — выкрикнул он и плетью хлестнул Сеяна по лицу. На смуглой щеке появился длинный ярко-красный рубец. Сеян вытерпел боль и презрительно усмехнулся.
        - А император не лжёт, сваливая на меня собственные прегрешения? — едва слышно прошептал он. — Спроси у него, прихвостень!
        Макрон озлобился ещё сильнее. Пнул ногой прикованного к стене Сеяна.
        - Оставим сыновей Германика, — зловеще заявил он. — Расскажи, как ты извёл Друза, сына императора Тиберия!
        Сеян молчал — угрюмо и тоскливо. Не мог ничего сказать в своё оправдание. Страсть к Ливилле? Разве она оправдывает убийство друга?
        Молчание Сеяна окончательно вывело Макрона из себя. Он распахнул тяжёлую дверь и в подземелье ввалилась дюжина преторианцев.
        Сеян стонал, до крови кусая побелевшие губы, чтобы не запросить пощады. Его били, пинали ногами, кололи ножом ослабевшее тело. К рассвету бывший префект претория обратился в кровавое месиво. Он звал смерть, но смерть не приходила. Преторианцы были осторожны, и приложили все усилия, чтобы не забить Сеяна насмерть. Мучения становились невыносимы. Элий Сеян ощутил запоздалое сочувствие ко всем тем, кого он сам прежде обрекал на смерть. Теперь он знал, как тяжело умирать, когда смерть приходит преждевременно.
        - Признавайся! — звенел в ушах настойчивый голос Макрона.
        И Сеян не выдержал — признался! Писец поспешно нацарапывал на восковой табличке исповедь Сеяна. Надрывно дыша, бывший префект поведал, что отравил сына Тиберия вместе с Ливиллой. Что преследовал сыновей Германика, чтобы освободить себе дорогу к императорскому венцу. Что искал способ извести самого Тиберия, чтобы объявить себя принцепсом…
        - Ты виновен куда сильнее, чем я предполагал! — радовался Макрон.

* * *
        Луций Элий Сеян был приговорён к смертной казни. Палач с верёвками и крючьями явился к нему, как прежде — к Нерону, проведшему последние дни жизни на этом же старом, брошенном на каменный пол тюфяке. Но для бывшего префекта претория не было снисхождения! Ему не дали нож, спасающий честь римлянина.
        Палач, одетый в чёрную грубую тунику, набросил верёвку на шею Сеяна. Затянул потуже, покраснев от усилия. Сеян задёргался, отчаянно стараясь оттянуть удушающую верёвку. Но руки его ослабели и упали, так и не дотянувшись до шеи. Рот открылся в последнем беззвучном хрипе. Серые глаза удивлённо выпучились, словно Сеян напоследок узрел нечто, недоступное другим. Может быть, Ливилла улыбнулась любовнику, встречая его по ту сторону смерти?
        Палач заглянул в остекленевшие зрачки — убедился в смерти осуждённого. Подцепил крючьями безжизненное, ещё не остывшее тело и поволок его из темницы.
        Римляне собирались на пути палача. Всматривались в обезображенное лицо казнённого и вскрикивали от ужаса, узнавая всесильного Элия Сеяна.
        Ликторы бежали по узким кривым улицам города, выкрикивая в толпу вину бывшего префекта:
        - Луций Элий Сеян, пользуясь близостью к императорскому семейству, отравил Друза, сына цезаря Тиберия! Он преследовал словами и деяниями сыновей Германика — Нерона Цезаря и Друза Цезаря! И готовился извести нашего славного принцепса Тиберия, чтобы завладеть верховной властью. Но мудрость императора велика и непреходяща! Преступный Сеян разоблачён и наказан по заслугам! Радуйтесь, люди, и славьте цезаря Тиберия!
        И люди поспешно разбегались по домам. Славословия не приходят на ум, когда над душою господствует страх.
        Палач приволок тело Сеяна к позорной лестнице Гемонии. Вытащил из плоти окровавленные крючья, вытер их о лохмотья, в которые превратилась тога мертвеца. И ногою небрежно столкнул вниз тело Сеяна.
        Много дней и ночей тело бывшего префекта претория валялось на грязных ступенях. Разлагалось, истлевало, кишело червями.
        Смерть одного Элия Сеяна не утолила мести Тиберия. «Казнить всех, кто так или иначе причастен к бывшему префекту!» — содрогаясь в истерическом страхе, кричал он. И вскоре одинокий труп обрёл достойное общество. День за днём палачи сваливали на ступени Гемонии новые тела: друзей и родственников Сеяна; тех, кто ради доходной должности заискивал перед префектом; тех, кто выслуживался перед ним; а заодно и тех, кто из внутреннего благородства не клеветал на Сеяна после его падения.
        Ужас охватил жителей Рима. Новые казни следовали одна за другой. Римляне шёпотом передавали из уст в уста имена казнённых. А гора трупов на Гемонии росла. Удушливый смрад витал над соседними кварталами. Римляне избегали проходить мимо позорной лестницы. Было страшно видеть мужчин и женщин, совсем юных и стариков, сваленных в кучу, словно непотребный мусор. А на самой верхней ступени неподвижно застыли два маленьких трупика — мальчик и девочка, дети префекта. Как любил их Луций Элий Сеян!
        Ночами по Гемонии, пугливо озирась, бродили голодные псы. Ели мертветчину, глодали кости казнённых.
        В декабре часто шли дожди. Холодные, сильные, сопровождаемые порывами северного ветра. Вода лилась по ступеням лестницы, подобно мутному водопаду, и уносила с собою полуистлевшие трупы. А поутру люди вскрикивали от ужаса, находя у двери дома почерневшее тело с оскалившимся безглазым лицом. Сильные ливни уносили покойников в Тибр, и они торжественно плавали посреди ледяной воды. Преторианцы добросовестно отталкивали длинными палками прибившиеся к берегу тела. Чтобы никто из родных не вытащил их и не захоронил, как положено.
        А виновник этого кошмара, император Тиберий, прятался на вилле, среди развращённых им подростков.
        XXIX
        О ночи, безумные и бездумные! Кто придумал, что ночью нужно спать? Разве можно тратить на сон самую прекрасную и загадочную часть суток?
        Бесстрастно светит бледно-жёлтая луна. Тоскливо воют собаки на окраинах Геркуланума. Прозрачный ночной эфир доносит издалека шум Тирренского моря. Порою земля под ногами странно вздрагивает, заставляя сердце замереть в испуге. И сразу после этого к свежести воздуха примешивается едва ощутимый запах серы — то бушует пламя в подземной кухне Везувия.
        Калигула покинул опочивальню. Неслышно ступая босыми ногами, он бродил по пустынной галерее дома. В юношеской руке слабо потрескивал масляный светильник. Жёлтое пламя выхватывало из мрака посмертные маски предков, которые Антония бережно разложила поверх дубовых сундуков. Только маски отца её не было в этом торжественном сборище мертвецов. Он умер в далёкой Александрии, на руках Клеопатры. Кровь, обагряя хитон безутешной царицы, текла из раны, которую Марк Антоний сам нанёс себе. В какой гробнице он был похоронен, и по какому обычаю — Антония не желала знать. И ни одного из сыновей не назвала Марком.
        Спали уставшие рабы в самом дальнем углу виллы. Спала старая Антония, ворочаясь на холодной вдовьей постели. Спали сестры, чьи хрупкие руки теперь были натружены ежедневной работой. Только Гай Калигула, подобно тени, неслышно скользил в темноте. Томление, свойственное шестнадцатилетнему возрасту, заставляло его подниматься с ложа и бродить по дому в надежде мимолётной встречи. Но рабыни, красивые и не очень, не покидали ночами жалких каморок чтобы утешить юного внука строгой госпожи.
        Плеск воды донёсся со стороны купальни. Калигула метнулся туда. Отвёл дрожащей рукой тяжёлый занавес и восторженно застыл.
        Мягко пылали светильники по углам жарко натопленного помещения. Лепестки роз колыхались на дрожащей поверхности воды в бассейне. Чернокожий раб в набедренной повязке зажигал восковые свечи, устанавливал их на деревянных блюдцах и осторожно опускал на воду. Две дюжины маленьких корабликов с пламенными мачтами плавали по бассейну, многократно отражаясь в тёмной воде. Обнажённая девушка, повернувшись спиной к выходу, плескалась в бассейне, похожем на звёздное небо. Прозрачные капли стекали по стройной спине. Тело её имело цвет светлого мёда, и запах его был, наверное, таким же душистым и ароматным. Два розовых лепестка прилипли к лопаткам. О, если бы Калигуле было позволено губами снять эти лепестки!.. И пробежать жадным языком по шелковистой гибкой спине!.. В этой неизвестной девушке внезапно воплотилось все: и хмельное медовое пойло в каморке Галлы; и лёгкий аромат мирры, исходящий от пугливого тела весталки Домитиллы; и все женщины, скромные или бесстыжие, которых когда либо увидел и пожелал Гай Калигула.
        Прекрасная купальщица медленно поднялась по ступеням бассейна. Калигула пожирал глазами её тело. Девушка тряхнула головой и грациозным жестом поднесла руки к волосам. Выхватила длинные острые шпильки, и светло-рыжие кудри разметались по плечам, вызывая в памяти Гая нечто хорошо знакомое. Ещё мгновение, и девушка повернулась к выходу лицом. И Калигула содрогнулся в убийственном ужасе: обнажённая красавица оказалась его сестрой, Юлией Друзиллой! Родную сестру возжелал он только что, в душном полумраке провинциальной купальни! Возжелал так сильно, что впился зубами в пыльную ткань занавеса, чтобы не наброситься на девушку и не овладеть ею прямо сейчас!
        Калигула понимал, что лучшее сейчас — уйти и забыть увиденное. Но уйти и забыть уже невозможно! Отныне и навеки ему суждено до конца дней мечтать о медовом, душистом теле красавицы, которая вдруг оказалась его сестрой. Некогда прекрасный Нарцисс, залюбовавшись собственным отражением, обратился цветком с нежными бело-жёлтыми лепестками. Некогда стройные нимфы становились деревьями или журчащими ручьями. Но все эти метаморфозы не могли сравниться с тою, что без ведома богов свершилась лунной ночью на кампанской вилле. Женщина, которую Гай Калигула пожелал сильнее всех остальных, оказалась его сестрой — единственной, которую любить запрещено!
        Друзилла не замечала, что горящие глаза брата подглядывают за ней. Она в изнеможении растянулась на ложе, покрытом тонкой простыней. Полуголый чернокожий раб склонился над нею. Он умело растирал обмякшее тело юной госпожи, смазывал его оливковым маслом. Друзилла, лениво прикрыв веки, отдавалась мягким движениям умелых рук. Порою девушку охватывало томление, и тогда она плавно изгибалась и по-кошачьи выворачивала тело то в одну, то в другую сторону. В такие мгновения в ней пробуждалось женское начало.
        О, нет! Друзилле и в голову не приходило испытать с рабом те чувства, о которых она пока только догадывалась. Как все девушки пятнадцати лет (по римским обычаям — уже невесты!), она мечтала об идеальном возлюбленном. Но, прикрыв глаза, Юлия Друзилла с затаённым удовольствием ощущала, как мягко замирает тело, когда его касаются умелые мужские руки.
        Скольких женщин погубил этот древний обычай, когда госпоже помогает при омовении раб, специально обученный искусству массажа с благовониями?!
        XXX
        Последующие дни обиловали душевными терзаниями.
        Калигула покидал опочивальню и неизменно встречался взглядом с Юлией Друзиллой. Он выходил в сад и видел сестру, рвущую цветы. Шёл к зверинцу, чтобы посмотреть на хищных леопардов, — и заставал там Друзиллу, кормящую пшеничным хлебом павлинов. Возвращался в дом — и она встречала его рассеянной улыбкой, небрежно развалясь на ложе. Не стесняясь брата, девушка порою приподнимала до колен розовую тунику и подставляла ноги солнечным лучам. И Калигулу бросало в дрожь при воспоминании о наготе Друзиллы.
        «Она — моя сестра. Я не должен мечтать о её поцелуях! — растерянно думал Гай. — Ну почему Друзилла стала такой красивой? Ни одна матрона в Риме не сравнится с нею. Почему мы не росли вместе? Я запомнил её девочкой. И теперь мой рассудок отказывается воспринимать, как сестру, эту повзрослевшую, красивую, почти незнакомую мне Друзиллу! Почему?!.» — отчаянно взывал он к богам, умоляя избавить от сердечных мук.
        Но боги не отвечали Гаю Калигуле. Небожителям не было дела до простого смертного, воспылавшего запретной страстью к родной сестре. Ведь среди богов Олимпа такая любовь отнюдь не была редкостью. Сам Юпитер, повелитель богов, женился на собственной сестре Юноне! А дочь Громовержца, Венера, любила воинственного Марса, сына того же Юпитера!
        Размышляя так, Калигула подолгу рассматривал яркие фрески в обеденном покое. И грезилось ему, что кичащийся мускулистым торсом Марс схож с ним самим. А рыжеволосая Венера, прикрывшая ладонью обнажённую грудь, лицом удивительно напоминает Друзиллу.

* * *
        Луна, единственная свидетельница ночных сомнений, исхудала до узкого серпика и снова округлилась. За это время Калигула смирился с влечением к Друзилле, и даже возгордился им.
        «Жалкие людишки! — осматривал он встречных, презрительно оттопырив нижнюю губу. — Вы живёте добропорядочно и скучно, не смея выделиться из толпы. Делаете то, что позволено делать. Верите в то, во что положено верить. Любите тех, кого разрешено любить!.. Но я не таков! Я, Гай, по прозвищу Калигула, осмелюсь на то, что позволено лишь богам!»
        Нет мысли, более приятной сердцу честолюбца, чем размышление о собственной исключительности. Теперь Гай дни и ночи напролёт думал о том, что он стоит неизмеримо выше прочих людей. Даже любовь ему суждена особая! Мечта о Друзилле постепенно перестала быть тягостной и приобрела ту сладость, которая приписывается запретному плоду.
        XXXI
        Даже вдали от Рима Антония не влачила одинокое существование. Виллу старой вдовы часто посещали гости: друзья покойного мужа, былые клиенты рода Антониев, или просто соседи — провинциальная знать, польщённая знакомством с матроной из императорской семьи.
        Гней Кассий, владелец огромного поместья по другую сторону Везувия, два раза в год исправно посещал несгибаемую, несмотря на годы и невзгоды, старуху. В этот раз он привёз ей отменные дары — сушёную малину, пять модиев маслин и бочку солонины. И, наслышавшись о прибытии внучек Антонии, захватил с собою старшего сына, Мамерка — двадцатилетнего прыщавого бездельника, недавно облачившегося в тогу совершеннолетнего.
        Антония приняла гостя в атриуме, не выпуская из рук привычного веретёна.
        - Нынешние женщины разучились вести хозяйство, как во времена предков! — недовольно брюзжала она. — Думают лишь о притираниях и румянах! Да ещё — стыдно сказать! — о красоте рабов!
        - Увы, благородная Антония! Роскошные заморские обычаи покорили славный Рим и принесли с собой небывалое падение нравов, — вторя ей, сокрушался Гней Кассий.
        - Новые обычаи претят мне! Я учу внучек прясть и ткать. И уважать мужа, как главу семьи, — раздражённо распутывая пряжу, продолжала Антония.
        - Я тоже воспитываю сына в строгости, — воодушевлённо подхватил гость.
        - Разве он не посещает гетер Неаполя? — хозяйка насмешливо покосилась на Кассия.
        - Никогда! — округлив глаза, заверил тот. — Клянусь Дианой, Мамерк ещё девственник. И останется таковым до брака! Кроме того, он получит после моей смерти четыре миллиона сестерциев, земли и виноградники, дом в Неаполе… — деловито перечислял Гней Кассий.
        - Завидный жених! — суховато засмеялась Антония. — Но моим внучкам мужей приищет сам император!
        Гней Кассий пристыженно замолчал.

* * *
        Мамерк Кассий в саду развлекал учтивою беседой сестёр Калигулы. Юлия Друзилла и Агриппина, приодетые и нарумяненные в честь гостей, покоились в складных креслах с низкими спинками и круглыми подлокотниками. Маленькая Ливилла немного поодаль играла с куклой, любопытно прислушиваясь к разговору старших. Калигула хмуро прилёг на траву позади Друзиллы. Он раздражённо молчал, покусывая травинку и время от времени злобно оглядывая Мамерка.
        Молодой гость сидел на табурете, широко расставив ноги, обтянутые новой белоснежной тогой. Довольство собой читалось на упитанном, лоснящемся лице.
        - Говорят, в Египте снова появилась чудесная птица феникс! — убедительно рассказывал он девушкам. — Птица эта живёт пятьсот лет. А иные утверждают, что более тысячи. Когда феникс чувствует приближение смерти, то строит гнездо и изливает в него детородную силу. И новый птенец появляется вместо умершего отца. Кто найдёт перо феникса, тому откроется тайна вечной молодости.
        - О! — восторженно простонала Агриппина. — Как бы я хотела найти это перо, чтобы не стареть и не уподобиться бабке Антонии!
        - Разве нам позволят посетить Египет? — разочарованно заметила Друзилла. — Существует ли в Италии нечто, сравнимое с пером феникса?
        - Да, — важно кивнул Мамерк, раздуваясь от гордости. — Коренья мандрагоры, растущие глубоко под землёй. Кто приготовит по всем правилам отвар из этих кореньев и выпьет его — помолодеет на десять лет.
        Сестры восторженно внимали самодовольному рассказчику. Юлия Друзилла в волнении сжала ладонями подлокотники кресла. Каким грациозным показалось это движение Калигуле. Каким изящным был поворот тонкой шеи! Как заблестели глаза цвета морской пучины! Как жадно уставился на неё несносный Мамерк Кассий! Почему Друзилла улыбается ему?! Неужели ей нравится этот прыщавый юнец? Ведь он отвратителен: передние зубы искривлены и почернели; мелкие капли пота усыпали узкий лоб! Шерстяная тога заставляет его немилосердно потеть. Но тщеславный Мамерк, несмотря на жару, напялил тогу, чтобы похвастаться своим совершеннолетием и затмить Калигулу!
        - Где растут мандрагоры? — нежным голосом спросила Друзилла, усугубляя страдания Гая.
        - Здесь, на соседнем поле, — небрежно махнул рукою Мамерк. — Если хочешь, я покажу тебе, благородная Юлия!
        - Хочу, — прошептала девушка. Лицо её раскраснелось, глаза загорелись странным огнём.
        - Расскажи ещё о чудесах, — попросила Агриппина.
        - Охотно! — согласился польщённый юнец. — Есть в дельте Нила некий храм, где поклоняются богу с напряжённым детородным членом. Когда женщина хочет излечиться от бесплодия, она приходит в храм и…
        - Хватит! — прервала заговорившегося Мамерка Друзилла. Она мучительно покраснела и мяла тонкими пальцами край туники. — Лучше покажи мне, где растут мандрагоры.
        Мамерк с готовностью вскочил с табурета и протянул девушке крупную руку с обкусанными ногтями:
        - Позволь помочь тебе, благородная Юлия!
        Друзилла, поднимаясь, с неопределённой блуждающей улыбкой опёрлась на подставленную руку. Калигула провёл парочку взглядом, исполненным боли и злобы.
        «Я тоже могу рассказать и о фениксе, и о мандрагоре, и о напряжённом члене, и о других вещах, о которых даже не подозревает глупый Мамерк! Почему Друзилла не спросила об этом меня?» — мстительно думал он. Бормоча вполголоса проклятия, Калигула угрюмо побрёл за быстро удаляющимися Друзиллой и Мамерком.

* * *
        Развалины крестьянской хижины одиноко примостились на краю поля. Мамерк Кассий привёл Друзиллу к поросшей мягким, влажным мохом стене.
        - Здесь давно никто не живёт, — пояснил он.
        Остатки стены, сложенной из обтёсанных камней, достигали груди Друзиллы. Девушка осторожно бродила среди развалин, касаясь ладонью серо-зеленого моха. Где-то далеко монотонно блеяла голодная коза.
        - Тут растут мандрагоры, — Мамерк подобрал с земли кривую палку и несколько раз копнул рыхлую землю у стены.
        - Оставь! — нетерпеливо топнула сандалией Друзилла. — Расскажи мне о боге…
        - Каком боге? — не понял Мамерк.
        - О том… С напряжённым членом… — Друзилла запнулась, смутившись.
        Мамерк отбросил в сторону палку и вытер о тогу вспотевшие руки.
        - Что ты хочешь знать? — хрипло спросил он.
        - Что делают женщины, когда приходят в храм? — прошептала Друзилла, бессильно прислонясь спиною к полуразрушенной стене хижины.
        Мамерк громко сглотнул слюну. Поспешно оглянулся по сторонам.
        - Если ты позволишь, я покажу тебе! — глухо пробормотал он.
        Вместо ответа Друзилла отрешённо прикрыла глаза и уронила на плечо внезапно закружившуюся голову. Мамерк безошибочно понял, чего ждёт от него девушка и необычайно возрадовался. Он протянул к Друзилле дрожащие руки и нерешительно затоптался вокруг неё, не зная, можно ли девушку из рода Юлиев повалить на землю, словно простую поселянку.
        - Ну что же ты?.. — слабо улыбнувшись, спросила Друзилла.
        И Мамерк решился. Он обхватил девушку крупными ладонями и впился в покорно подставленные губы. Отвечая на поцелуй, она мечтательно смотрела в небеса. Тело её обмякло, колени ослабели и подогнулись сами собой. Друзилла, поддерживаемая Мамерком, медленно сползла на землю и внезапно ощутила тяжесть его тела.
        - Прекрасная Юлия, прекрасная Юлия… — восторженно шептал он, осыпая поцелуями лицо и шею Друзиллы. Словно в тумане, она чувствовала, как сильная мужкая нога настойчиво втискивается между её колен. Слабея, девушка покорно развела в стороны ноги.
        Рука Мамерка сжала её хрупкое колено и побежала вверх по шелковистой ляжке. Дыхание его стало прерывистым, взгляд — мутным и бездонным. «Сейчас свершится…» — успела подумать Друзилла.
        И вдруг юноша сипло вскрикнул и неловко повалился в сторону. Друзилла испуганно приподнялась и уставилась на Мамерка. Тот громко выл от боли и качался по земле. Над незадачливым любовником возвышался Калигула с огромным кривым суком в правой руке. Лицо Гая, потеряв юношескую мягкость, исказилось до неузнаваемости. В это мгновение он был пугающе уродлив. Друзилла испуганно смотрела на брата, поспешно одёргивая задравшуюся почти до бёдер тунику.
        - Как ты смеешь касаться моей сестры?! — прошипел Калигула и угрожающе замахнулся суком.
        Мамерк испуганно отпрянул. Всхлипывая и завывая, он на коленях отполз в сторону. Калигула следовал за ним, размахивая деревяшкой. Неожиданно Друзилла надрывно зарыдала, и брат обернулся к ней. Мамерк, воспользовавшись заминкой, поспешно улепетнул, поднимая бурую пыль подошвами сандалий.
        - Как ты могла, Друзилла? — удручённо прошептал Калигула, отбросив в сторону сук и повалившись на землю рядом с сестрой. И тоже заплакал, уткнувшись лицом в колени и обхватив руками покрытые рыжеватыми волосками голени. Друзилла изумлённо притихла, глядя, как вздрагивает его худощавая спина. Стыд и странное умиление охватили её.
        - Брат, если бы ты знал, как я одинока!.. — тоскливо простонала она, мимолётно коснувшись его сгорбленной спины. — Мы остались одни: без отца, без матери… Бабка Антония строга и неласкова… А я хочу, чтобы хоть кто-то любил меня!..
        - Но я люблю тебя! — полубезумно выкрикнул Калигула, подняв залитое слезами ревности лицо.
        - Знаю, — слабо улыбнулась Друзилла. — Я тоже тебя люблю. Но сейчас я говорю об иной любви!
        Калигула смолк. Друзилла испугалась, увидев рядом с собой его побледневшее, посерьёзневшее лицо.
        - Но я люблю тебя иной любовью! — выразительно проговорил он, заглядывая в заплаканные глаза девушки.
        - Не понимаю, о чем ты говоришь… — растерянно пробормотала она, отводя в сторону взгляд.
        - Я хочу тебя! — выкрикнул Калигула, и дикая безумная радость сверкнула в зелёных глазах. Он ощутил облегчение оттого, что долго сдерживаемое чувство вырвалось, наконец, наружу. — Я видел тебя обнажённой в купальне, и с тех пор мечтаю о тебе! Хочу, чтобы ты отдалась мне, как только что была готова отдаться этому ничтожному Мамерку Кассию!
        - Безумец! — взвизгнула Друзилла, зажимая уши узкими ладонями. — Не желаю тебя слушать! Или ты забыл, что мы — брат и сестра?! Ведь я была зачата через несколько месяцев после того, как ты покинул чрево матери!
        - Не забыл я! — обречённо склонил голову Гай. — Но кто сказал, что брату запрещено любить сестру? — вызывающе заметил он. — Боги, которым мы поклоняемся и приносим жертвы, — братья и сестры. Но они, не задумываясь, любят друг друга! Юпитер женился на родной сестре, Юноне…
        - Не забывай: что позволено Юпитеру — не позволено быку! — надменно скривилась Друзилла.
        - Оставим в покое богов, — лихорадочно согласился Калигула. — Вспомни фараонов Египта! Они на протяжении веков брали в жены сестёр!
        - Мы не в Египте! — вызывающе засмеялась девушка.
        - Но мы — потомки богов! — убеждённо выкрикнул Калигула. — Полюби меня, Друзилла, — вкрадчиво зашептал он. — Ни один мужчина не будет любить тебя так, как я! Подумай, мы ведь не чернь и не обыкновенные ничтожества! Мы с тобой существа особые, и потому нам суждена особая любовь!
        Друзилла растерянно молчала. Гай, осмелев, потянулся к сестре и попытался поцеловать её. Девушка отряхнула с себя оцепенение и с силой оттолкнула брата. Брезгливость, презрение, непонимание отразились на её лице.
        Калигула, казалось, потерял рассудок. Он хватал вырывающуюся Друзиллу за край туники, настойчиво тянулся к ней. В отчаянной борьбе они катались по земле. Грязь пачкала их лица, туники превращались в жалкие лохмотья. Наконец Друзилла сумела вырваться из цепких объятий обезумевшего брата. Царапая руки об острые камни, она отползла в сторону. С трудом поднялась на ноги и, пошатываясь, побрела к вилле. Калигула остался лежать на земле — жалкий, отвергнутый. Закрыл лицо грязными ладонями и судорожно зарыдал.
        Друзилла с трудом дотащилась до виллы. Увидев сестру, Агриппина испуганно оцепенела. Рыжие волосы Друзиллы сбились в колтун, руки исцарапаны до крови, подол розовой туники разорван…
        - Что с тобой? — пролепетала Агриппина, изумлённо приподнимаясь в кресле.
        - Наш брат сошёл с ума… — всхлипнула в ответ сестра.
        Агриппина смотрела на неё, ожидая, но не смея требовать объяснения. Друзилла подумала, что нужно сказать хоть что-нибудь. Но вдруг отчётливо поняла, что не может открыть правду.
        - Мы искали мандрагоры, — растерянно бормотала девушка, прижавшись к худому, костлявому плечу сестры. — Внезапно появился Гай и неверно истолковал слова и жесты Мамерка Кассия. Брат нещадно избил гостя, а затем хотел поколотить меня… — и Друзилла брезгливо передёрнулась, вспомнив приставания Калигулы.
        - Брат оберегает твою честь, — утешала сестру Агриппина. — У нас ведь никого не осталось, кроме него! Гай любит тебя!
        Друзилла медленно перевела на неё опустевший взгляд.
        - Да, он любит меня… — едва слышно прошептали омертвевшие губы.
        XXXII
        На рассвете следующего дня Кассии — отец и сын — покинули виллу Антонии. Обычно болтливый Мамерк стал угрюмо молчаливым. И отец напрасно ломал голову, пытаясь угадать причину сей внезапной перемены.
        Друзилла не покидала опочивальни. Она лежала на постели, вытянувшись поверх красного парчового покрывала, и молчала. На бледном лице застыло выражение тоски и брезгливости. Тягостное безмолвие юной госпожи пугало двух покорных рабынь.
        Устав бесцельно валяться на ложе, Друзилла поднялась и приблизилась к окну. И отшатнулась, увидев Калигулу. Он стоял между тонкими деревцами аканфа и смотрел на окно Друзиллы взглядом побитой собаки.
        «Милый, милый брат!.». — подумала девушка, и сердце тоскливо сжалось. Припомнились детские игры, маленькие радости и недолгие обиды. Ну почему боги посылают сыну и дочери Германика это испытание?!
        Друзилла поспешно отошла от окна. Повалилась на ложе и накрыла голову подушкой. Рабыня-германка поспешными семенящими шажками подошла к Юлии Друзилле и боязливо тронула её за плечо.
        - Госпожа, — прошептала она. — Твой брат велел передать тебе это.
        Друзилла отшвырнула подушку, резко приподнялась и уставилась на рабыню. Та держала в руках несколько веточек едва расцветшего жасмина. Девушка выхватила из рук рабыни белые цветы.
        - Пошла прочь! — надменно велела она.
        Оставшись одна, Друзилла поднесла к лицу жасмин и жадно вдохнула душистый запах. Жёлтая пыльца оставила несколько пятен на лице. Мимолётная улыбка заиграла на пухлых нежно-розовых губах и тут же превратилась в гримасу. Друзилла, злобно кривясь, ломала тонкие ветки и бросала их в горящую жаровню. Бледные лепестки, подобно снегу, усыпали мозаичный пол.
        Жасмин дотлевал в жаровне. Сладкий запах, смешавшись с серым дымом, заполнил опочивальню. Юлия Друзилла, жалко скорчившись на роскошном ложе, глотала солёные слезы. Ей вот-вот исполнится шестнадцать лет, а жизнь уже требует трудных решений.

* * *
        Ночью Друзилле приснился сон. Девушке чудилось, что она лежит на незнакомом ложе в незнакомой опочивальне. Она почти по-кошачьи свернулась клубочком, положив ладони между колен. А позади неё тяжело дышит мужчина. Друзилла не видела его лица, но знала, (как всегда знают во сне), что это — её суженый. Боги благословили их союз. Друзилла не помнила — когда; эту часть сна она, по-видимому, пропустила. Но твёрдое знание о благословлении богов присутствовало. Девушку мучала навязчивая мысль о том, что она должна повернуться и обнять мужчину, который дышит ей в спину. Ладони стали липкими от охватившего её волнения. Наконец Друзилла решилась. Охваченная робостью и истомой, она медленно обернулась, и её протянутые руки коснулись обнажённого мужского тела — тела родного брата, Гая Калигулы…
        Она проснулась в ужасе. Беспорядочно перевернула покрывала, стремясь убедиться, что она одна. И все же, Калигула незримо присутствовал в опочивальне Друзиллы. Закрыв глаза, девушка видела улыбку брата. У Гая была странная манера улыбаться — одной половиной рта. Левый уголок губ насмешливо полз вверх, правый — горько опускался вниз. Такие маски одевают актёры, представляя на Священных играх греческую трагедию. Порою Друзилла засматривалась на улыбающегося брата. И не замечала, как её постепенно развращает порочное очарование этой змеиной улыбки.
        Насилу дождавшись рассвета, Юлия Друзилла закуталась в покрывало из козьей шерсти и вышла в сад. Долго бродила между пиниями и кипарисами, вдыхая свежий утренний воздух и оглаживая ладонью статую Дианы, розовую от солнечных лучей. «Неужели боги, такие бесстрастные в своей мраморной красоте, тоже терзались запретными страстями и неразрешимыми волнениями?» — думала она.
        Подняв к террасе покрасневшие от слез и бессонницы глаза, Друзилла увидела Калигулу. Он стоял у мраморной вазы, украшающей перистиль, и сосредоточенно обрывал розовые лепестки. Зеленые глаза юноши с неугасающей надеждой следили за сестрой.
        У Друзиллы мучительно закружилась голова и сжалось сердце от тоски и умиления:
        «Милый брат! — подумала она. — Как трогателен и предан его взгляд! Как он красив, когда восходящее солнце освещает его волосы — золотисто-рыжие, как у меня! Если бы Гай не был моим братом — я непременно полюбила бы его! Мы с ним так похожи, что лишь его одного я могла бы любить вечно!»
        Эти мысли послужили первой ступенькой к последующей гибели Друзиллы. Стоило только девушке подумать: «Я полюбила бы его…», и тут же в глубине души начался некий незаметный процесс. Постепенно стирались всякие условности, отпадали мешающие «если». Часто повторяющаяся мысль: «Я могла бы любить…» с бегом времени почти всегда принимает форму: «Я могу любить»!
        XXXIII
        Мир раскололся на две части. В одной — привычно текущая жизнь, ежедневные хлопоты, строгая бабка и гнусный Тиберий, заживо разлагающийся на своей страшной вилле. В другой части — Калигула и Юлия Друзилла. И та сумасшедшая, кровосмесительная страсть, которая вдруг овладела ими.
        Друзилла по-прежнему избегала брата. Но теперь уже не от отвращения, как прежде, а из опасения. Она боялась влечения, которое все больше и больше охватывало её при встречах с Гаем.
        По утрам она кормила павлинов хлебом, вымоченным в молоке. И долго стояла у ограды, ожидая, когда самец самодовольно распустит сине-зелёный хвост. Там застал Калигула Друзиллу.
        - Почему ты избегаешь меня? — едва слышно спросил Гай, остановившись за спиной девушки и горячо дыша ей в затылок.
        Друзилла отметила, что Калигула с недавнего времени избегает называть её сестрой. «Не хочет думать о нашем родстве! — подумала она. — Нужно напомнить ему. Иначе он и меня заставит забыть о том, что мы — дети одного отца и одной матери!»
        - О, Гай! — Друзилла обернулась и посмотрела на брата с какой-то тоскливой обречённостью. — Не преследуй меня! Любовь между единокровными братом и сестрой противна законам божеским и человеческим.
        - Человеческим — возможно! Но не божеским! Это знают все! — сверкнул глазами Калигула. — Мы стоим выше обыкновенных людей, мы — почти как боги! — исступлённо шептал Гай, и сам верил этому. И для Друзиллы, тоже уверенной в своей исключительности, речь брата звучала убедительно. Пугающе убедительно!
        - Уходи… Оставь меня… — хрипло прошептала Друзилла, отворачиваясь и бессильно закрывая глаза.
        - Позволь мне поцеловать тебя на прощание, — донеслась до неё едва слышная ответная просьба Гая.
        - Нет! — просительно застонала она и почти мгновенно ощутила жаркие губы Калигулы на тонкой шее, похожей на стебелёк полевого цветка.
        Друзилла вздрогнула, словно от прикосновения раздвоенного змеиного языка. Раздражённо обернулась. Но Калигула уже ускользнул. Только бледно-зелёная юношеская туника мелькнула среди зарослей жасмина.
        - Друзилла прикусила нижнюю губу, стараясь удержать подступившие к горлу слезы. «Какая ты покорная!» — сказала ей некогда Агриппина, слишком проницательная и самостоятельная для своих лет. Неужели сестра была права, и Друзилла действительно готова идти за любым, кто поманит её обещанием любви? Девушка, содрогаясь от смутного стыда, вспомнила Мамерка Кассия. Ведь она была готова отдаться ему, почти незнакомому и не особенно ей понравившемуся! Потому, что хотела изведать неизвестное. И потому, что в глазах Мамерка светился глухой огонь желания, а у Друзиллы не нашлось сил сказать «нет». Была ли это покорность, равнодушие или прирождённая склонность к пороку? Друзилла вспоминала дерзкие речи Агриппины: «Ты станешь рабыней того, кто уложит тебя в постель!..» Теперь слова сестры казались ей страшным пророчеством.

* * *
        Ночью пошёл дождь. Бледная молния разрывала на куски чернильно-чёрное небо. Казалось, будто кривые небесные кинжалы вонзаются в землю.
        Калигула испуганно привстал на постели. Может, он прогневал Юпитера-Громовержца, в дерзком безумии сравнив себя с повелителем богов?! Гаю сделалось страшно. Что, если очередной кинжал-молния попадёт в него?
        Он в диком ужасе заметался по опочивальне. Попытался забраться под ложе. Но медные изогнутые ножки оказались намного короче, чем у кроватей Палатинского дворца. Калигула никак не мог втиснуться в узкое пространство между ложем и полом. А удары грома становились все более частыми и пугающими.
        Завернувшись в тяжёлое покрывало, Калигула вывалился в коридор. Пламя одинокого факела освещало искажённое страхом лицо. Капли дождя гулко ударялись о черепицу.
        Калигула, испуганно озираясь и вздрагивая от каждого удара молнии, добрался до опочивальни Друзиллы.
        Девушка, услышав посторонние шаги, почти мгновенно очнулась от тревожного, неглубокого сна. Испуганно приподнялась на ложе, натянув покрывало до подбородка.
        - Что ты ищешь, брат? — спросила она, чувствуя, как губы перестают повиноваться ей.
        - Я боюсь грозы, Друзилла! — жалобно ответил Калигула. — Позволь остаться с тобой! Только на эту ночь…
        - Оставайся… — взгляд девушки вдруг стал отрешённым и пустым. Ну что ж, пусть случится то, что рано или поздно должно случиться! Судьба её решилась без её участия. А Юлия Друзилла была не из тех, кто смеет противиться судьбе.
        Белокурая рабыня Гета, спавшая на циновке у ложа госпожи, обратила к ней одурманенный сном и непониманием взгляд.
        - Уходи… — велела Друзилла непослушными, окаменевшими губами. — Я подарю тебе новую тунику за молчание.
        Германка Гета послушно выскользнула из опочивальни. Она давно заметила странные взгляды, которыми юная госпожа обменивалась с родным братом. Она была незаметной свидетельницей угрюмых слез Друзиллы, жадных взглядов Калигулы, недомолвленных фраз, передаваемых из рук в руки веточек жасмина… «Брат и сестра!.. — ошалело думала Гета. — Мудрые старейшины моего племени запрещают такие браки! От них рождаются дети слабые и склонные к безумию». Выбравшись из опочивальни, германка усмехнулась со злорадством: «Пусть выродятся эти проклятые римляне!»

* * *
        Рассвет был бледен и тускл. И тело Юлии Друзиллы тоже выглядело серовато-бледным, когда Калигула поцеловал его в последний раз.
        - Уходи, пока никто не проснулся, — безжизненным голосом прошептала девушка.
        Калигула послушно поднялся с ложа, натягивая нижнюю тунику. Друзилла со смешанным чувством стыда и нежности засмотрелась на худощавую юношескую спину. Какое стройное тело у него — её брата, её любовника, её первого мужчины!.. «У меня никого нет, кроме Гая! Никто никогда не полюбит меня так, как он!» — растерянно думала Друзилла. И отчаянно цеплялась за эту мысль, казавшуюся ей оправданием.
        Калигула не смел обернуться и взглянуть в глаза Друзилле. Боялся прочесть во взгляде девушки безмолвный упрёк. Он и сам чувствовал, что этой ночью перешёл некий Рубикон, отделяющий дозволенное от недозволенного. И никогда Калигуле уже не стать прежним.
        Под сердцем неприятно закопошились угрызения совести. Гай поспешил заглушить их. Жить с угрызениями совести трудно, подчас — невыносимо. Лучше не испытывать их.
        Калигула нерешительно застыл, не зная, что сказать Друзилле на прощание. После такой ночи!
        - Ты меня любишь? — прошептала девушка, нарушая тягостное молчание.
        - Люблю! — выдохнул Гай, радостно поворачиваясь к ней. О, как он был благодарен Друзилле за то, что она заговорила первой! С каким небывалым приливом нежности он прижал к груди её растрёпанную рыжую голову!
        - После случившегося между нами ты не смеешь оставить меня.
        - Мы будем вместе до самой смерти, — искренне пообещал Калигула.
        XXXIV
        Днём жизнь продолжалась по-прежнему. Непреклонная Антония сажала внучек за прялку и веретено. Неустанно делала строгие замечания покорно склонившим головы девочкам. Друзилла начала тяготиться скучной и монотонной жизнью на бабкиной вилле.
        А ночи были наполнены пьянящей порочностью. Юлия Друзилла жгла в опочивальне восточные благовония; наблюдала, как скользят серые облака по темно-синему небу; дотрагивалась до шелка покрывал, ощущая почти плотское удовольствие. И, замирая, прислушивалась к ночным звукам. Ждала Калигулу.
        Друзилла научилась забывать, что её любовник — родной брат. Это было не трудно. Ведь они не росли вместе, и не виделись в течении почти десяти лет. К тому же, в характере девушки преобладало какое-то покорное равнодушие, граничащее с безразличием. Она не умела сопротивляться обстоятельствам, и плыла по течению, объясняя случившееся волею богов.
        Калигула открыл девушке новый мир — мир запретных страстей и наслаждений. И Друзилла с удовольствием убегала в этот мир от рутины, в которую втягивала её жизнь на провинциальной вилле.
        Жаркая душная весна, напоённая зноем раскалённых камней и стрекотом цикад, властно приказывала любить. А кого любить Друзилле, если на сотни стадий вокруг живут только прыщавые недоучки-провинциалы, вроде Мамерка Кассия?!
        Одним словом, все эти обстоятельства так перемешались в рассудке Друзиллы, что она сама не знала, какое из них сильнее толкнуло её в объятия брата.

* * *
        Гай приходил в опочивальню сестры около полуночи. Неслышно крался по пустынному коридору, пугливо замирая у каждой колонны.
        Калигулу радовало выражение нежности, с которым Друзилла встречала его. Порою он опасался, что девушка вскоре наскучит ему, как наскучили Галла и Домитилла. Но этого не случалось. Ночь за ночью Калигулу неизменно тянуло к Друзилле. И сердце замирало в неизъяснимом содрогании. Гай ещё не понимал, что это — любовь. Ненормальная, извращённая, но все же — любовь!
        Они лежали, прикрывшись красным покрывалом и прижавшись друг к другу усталыми, разгорячёнными телами.
        - Хочешь вина? — спросил Калигула.
        Друзилла лениво кивнула. Гай выбрался из постели. Поискал брошенную у ложа тунику и накинул её на вспотевшее тело. Налил розового вина в серебрянную чашу, сделал несколько жадных глотков и, присев на край ложа, передал чашу девушке.
        Друзилла пила вино большими быстрыми глотками. Несколько капель скользнуло по груди. Вино опьянило любовников, заставило позабыть об осторожности.
        - Хочешь, я спою тебе песенку, которой обучился в Риме? — довольно громко спросил Калигула.
        - О любви? — с пьяным кокетством отозвалась девушка.
        - О Тиберии! — засмеялся Гай и запел, подражая гнусавому голосу уличных певцов:
        Славься в веках, о божественный цезарь Тиберий!
        Рим проклинает и злобу твою, и коварство.
        Видел я нынче тебя у двери лупанара —
        Даже паршивые девки бежали лукавого взгляда.
        Друзилла засмеялась, увлечённо хлопая в ладони.
        - Это ещё не все! — ещё сильнее развеселился Калигула. — Я знаю другую песню: о вонючем козле с острова Капри! Хочешь, спою?
        - Молчи! — девушка испуганно округлила глаза. — Ты всех разбудишь пением!
        А сама при этом восторженно хохотала, откидываясь на темно-красные подушки. Её звонкий пьяный голос тревожил ночную тишину. И ни Калигула, ни Друзилла не услышали шагов в коридоре!
        - Что за шум ты поднимаешь в ночное время? — раздался у двери скрипучий голос старой бабки.
        Друзилла вздрогнула и выронила чашу. Она уподобилась холодному изваянию, увидев Антонию, изумлённо застывшую у входа. Лицо старухи посерело ещё больше, морщинистая челюсть дрябло отвисла. Опешившая бабка рассматривала Друзиллу, прикрывшую ладонями обнажённую грудь, и Калигулу, в нижней тунике сидящего на ложе сестры.
        - Как понимать это? — наконец проговорила Антония, внутренне закипая гневом.
        Любовники молчали, отведя в сторону глаза. Бабка, пошатываясь от внезапной слабости в коленях, добралась до ложа Друзиллы. Тяжело присела. И покрывало, которым укуталась девушка, поползло в сторону ямки, выдавленной грузным телом старухи. Друзилла отчаянно вцепилась в ускользавшую парчу, стараясь прикрыть наготу.
        А прикрываться было уже бесполезно. Внимательный взгляд Антонии приметил все: дрожь внучки; потную, прилипшую к телу тунику Калигулы; предательские пятна на белой простыне… Старой опытной женщине было нетрудно связать воедино эти мелочи и понять случившееся. Но рассудок отказывался верить в увиденное. Слишком невозможным казалось оно.
        - Наверное, я прогневила богов, — зловеще оцепенев, шептала Антония. — И они наказывают меня через моё потомство. Ранняя смерть Германика, грехи Ливиллы, беспросветная глупость Клавдия… А теперь ещё и это свалилось на меня! Родные внуки предаются мерзкому блуду под моим кровом! Это же сестра твоя! — резко выкрикнула она, хватая Калигулу за руку. — Что ты сделал с ней?!
        - Ничего! — оправдывался он, пытаясь вырвать запястье из цепких бабкиных пальцев. — Мне не спалось, и я зашёл к Друзилле, чтобы скоротать остаток ночи за беседой.
        - И вы беседовали голыми? — саркастично засмеялась Антония. Она оставила в покое внука и резким движением дёрнула к себе покрывало. Друзилла, оставшись неприкрытой, взвизгнула и безуспешно прикрылась тонкими руками. Бабка брезгливо осмотрела её худое, ещё по-детски недоразвитое тело с маленькими острыми грудками. Характерный синяк — след затяжного поцелуя — красовался под левой ключицей.
        - Мерзкая дрянь! — прохрипела Антония и с размаху ударила внучку по щеке.
        Друзилла захлебнулась судорожным рыданием. Её слезы разозлили Антонию ещё сильнее. Она схватила девушку за рыжие волосы и стащила с постели. Калигула болезненно скривился, увидев тело, знакомое ему до последнего волоска, до последней родинки, распростёртым на полу.
        - Отпусти её! — вызывающе крикнул он бабке. И, задыхаясь от бессильной злости, сжал кулаки.
        - Что?! — оставив растрёпанные волосы Друзиллы, обернулась к нему Антония. — И ты ещё смеешь?.. — бабка запнулась, не находя подходящих слов. — Вон из моего дома! — она обречённо махнула рукой. — Живи, где знаешь и как знаешь! Ты больше не внук мне!
        Калигула не шевельнулся. Он тяжело дышал и угрожающе, исподлобья смотрел на бабку.
        - Позвать рабов, чтобы выбросили тебя с позором? — прошипела Антония. В этот момент она со всем пылом гордой римской матроны ненавидела внука — до боли похожего на любимого сына, и вдруг оказавшегося таким порочным!
        - Я уйду! — затравленно огрызнулся Калигула. И мстительно добавил: — Старая мегера!
        Антония ощутила болезненный укол в груди. Никто прежде не наносил ей подобного оскорбления. Сердито раздувая ноздри, она проговорила сквозь зубы:
        - С недавних пор из яиц, лежащих в орлином гнезде, начали вылупливаться змеёныши!
        Но Калигула уже не слушал бабку. Громко шлёпая босыми ногами, он спешил в свою опочивальню. Антония устало обернулась к Друзилле. Девушка жалко всхлипывала, сидя на полу и прижавшись спиной к украшенной завитушками ножке кровати.
        - Я напишу императору: пусть приищет тебе подходящего мужа, — дрогнувшим голосом заявила бабка. — У тебя будет возможность вернуть утраченную честь. Воспользуйся ею!
        Друзилла зарыдала сильнее. Антония, не обращая внимания на внучкины слезы, покинула кубикулу. Тяжёлой была поступь старухи, и всегда расправленные плечи сутуло сгорбились.
        XXXV
        Рассвет ещё не наступил, а Калигула, продрогший и обозлённый, уже покинул виллу Антонии.
        В серой туманной мути тонули дома далёкого Геркуланума. Пронзительный стук топора доносился из каштановой рощи. Хрипло кричали петухи.
        Калигула в последний раз повернулся к вилле. Полураспущенные маки краснели у белых колонн, словно пятна свежей крови. Ветви оливковых деревьев изогнулись, как руки страдающей женщины. Что теперь будет с бедной, одинокой Друзиллой?
        Четыре раба — собственность Калигулы — тащили в повозку сундук с поклажей.
        - Куда прикажешь ехать, доминус? — спросил конюх.
        - Не знаю… — пробормотал Гай. — В Рим?.. Нет, сначала в Неаполь.
        Калигула напоследок задержал взгляд на просыпающейся вилле. Семь месяцев, с ноября по июнь, провёл он здесь. Семь месяцев сладко-горьких грёз и запретных страстей. Семь месяцев, в течение которых Калигула возомнил, что он — не такой, как все, и потому ему позволено то, что запрещено другим.
        Гай презрительно оттопырил нижнюю губу и сплюнул сквозь зубы в сторону виллы. Плевок предназначался для Антонии.
        Калигула ударил плетью вороного коня и поскакал по дороге, ведущей в Неаполь. Рабы, сопровождающие повозку с поклажей, едва поспевали за ним.

* * *
        Неаполь встретил Калигулу беззаботной суетой. Город походил на огромный, жужжащий улей, наполненный трутнями больше, чем рабочими пчёлами. Жители Неаполя выглядели беднее римлян, но вели себя так, словно жизнь — сплошное удовольствие. Бедный ремесленник в кое-как заштопанной серой тунике частенько забрасывал иглу или сапожное шило и, со стаканом вина в руке, присаживался на пороге дома; и, довольно посапывая, грелся на солнце; и перекидывался шутками с соседями; и, добродушно жмурясь, рассматривал девушек, набирающих воду из фонтана на площади. Круглощекий мясник снимал с крюка кусок сочного мяса и небрежно бросал его в подставленную корзинку покупательницы; и шутил с нею; и выслушивал её жалобы; и, в конце концов, добавлял от себя несколько косточек — как угощение для собаки, кличку которой он непременно знал, как знал имена всех, что когда-либо покупал у него мясо. На главной площади собирались неизменные игроки в кости и шумные компании ценителей тонких вин. Благородные всадники, не столь спесивые, как в Риме, и одетые в поношенные тоги, с утра до вечера предавались основному своему занятию —
исправно посещали дома друзей.
        Калигула проезжал по загаженной отходами улице бедного квартала. Голова его порою касалась свежевыстиранных тог, туник и покрывал, висящих на верёвках, протянутых от одного дома к другому. Запах горелого сала доносился из открытых окон и дверей. Чумазые мальчишки без стеснения ощупывали дорогие украшения, болтающиеся на конской збруе, когда Калигула медленно проезжал мимо них. Иногда Гай доставал из мешочка, висящего на поясе, медный асс и бросал в толпу. Подростки тут же устраивали свалку, наперебой стараясь ухватить монетку. Калигула потешался, наблюдая, как они злобно колотят друг друга из-за жалкого, ничего не стоящего для пресыщенного патриция асса.
        Наконец Калигула добрался до центральных кварталов города. Здесь жили граждане побогаче и познатнее — цвет Неаполя. Улицы были широкими и чисто выметенными. Под окнами некоторых особняков настелена солома — чтобы шум шагов не тревожил покой обитателей дома. Калигула безошибочно признал дворец Тиберия — величественный, роскошный, охраняемый когортой преторианцев.
        Гай прищурился, выискивая Макрона среди солдат, одинаково одетых в короткие красные туники и шлемы со стриженным конским волосом. Он узнавал знакомые лица, но Макрона не видел. И лишь спустя некоторое время Калигула вспомнил: Невий Серторий Макрон уже не трибун преторианцев. После казни Элия Сеяна он стал префектом претория!
        Император Тиберий находился во дворце. Когда империя требовала присутствия правителя, ему приходилось покидать остров наслаждений. В такие моменты Тиберий, с недовольным брюзжанием, перебирался в Неаполь, где его терпеливо ожидали преторы и квесторы, сенаторы и префект претория. Вот уже почти десять лет, как император избегал Рим.
        Проходя мимо приёмного зала, Калигула услышал скрипучий голос деда. И, тяжело вздохнув, направился поприветствовать его.
        - Это ты, Гай? — Тиберий посмотрел на внука в упор. Император сидел в удобном курульном кресле. По правую руку его стоял Макрон, облачённый в тогу с широкой красной полосой вместо привычной солдатской туники.
        Тиберий одряхлел ещё больше. Руки нервно дрожали, и эта дрожь была заметнее, когда он держал в старческих ладонях свёрнутые в трубку свитки или жезл с римским орлом. Уголки губ уже не растягивались в хитрой улыбке, а жалко подрагивали и опускались вниз. А главное — глаза: всегда живые по контрасту с мятым серым лицом старика, теперь они потускнели, стали мутно безжизненными. Предательство Сеяна оказалось слишком сильным ударом для Тиберия.
        - Ты приехал навестить меня? Или сбежал от Антонии, не ужившись с нею? — допытывался Тиберий, при каждом слове распространяя вокруг себя дурной запах изо рта.
        - Я здесь, чтобы справиться о твоём благополучии, — осмотрительно ответил Калигула и заискивающе улыбнулся. «Куда же мне ещё ехать?» — тоскливо подумал он.
        Сенаторы и римские всадники, прибывшие в Неаполь на встречу с Тиберием, отметили про себя эту жалкую улыбку. Вот юноша, у которого император извёл отца, мать и братьев. Все знают это, и Калигула тоже знает. Но он молчит, просительно улыбается и не смеет упрекать! Потому ли, что он слаб и готов на коленях молить цезаря о сохранении жизни? Или этот юноша скрывает планы мести под внешне унизительным поведением? А может он вообще глуп или безумен? Каждый из присутствующих имел свою точку зрения. Истина, как всегда, находилась где-то посередине.
        Тиберий подозрительно осмотрел запылённую тунику Калигулы и усмехнулся:
        - Омойся после дороги, смени одежду и возвращайся сюда. Послушаешь наши речи. Пора тебе приобщаться к делам государства.
        XXXVI
        Калигула вернулся в зал, наскоро омывшись и облачившись в тогу, именуемую претекста — единственный вид тоги, который позволяется надевать несовершеннолетним. На ходу Гай приглаживал пальцами влажные рыжие волосы, но они упорно не хотели ложиться наверх и мягкими волнами падали на лоб, почти достигая бровей.
        Он уселся на подставленный табурет, рядом с креслом Тиберия. В задних рядах толпы послышался мимолётный ропот.
        Кто-то шепнул очень тихо, чтобы слова не достигли слуха императора:
        - Сколько лет Гаю Цезарю?
        - Наверное, семнадцать, — неопределённо передвинул плечами собеседник спросившего.
        - И он до сих пор носит подростковую претексту? Его отец в шестнадцать был объявлен совершеннолетним и получил чин квестора.
        - Тише!.. — зашипели болтунам со всех сторон.
        В зале снова воцарилась тишина.
        Четверо сенаторов, прибывших из Рима, вышли наперёд и остановились в пяти шагах от кресла Тиберия.
        - Славься, цезарь! — торжественно проговорил один из них, пожилой, но статный Гай Кассий Лонгин.
        - Славьтесь и вы, отцы сенаторы, — ответил Тиберий, опершись подбородком о правую руку и пристально оглядывая строгие лица сенаторов.
        - Позволь спросить у тебя, — продолжал Лонгин, — что делать с имуществом казнённого Сеяна?
        - А что думают по этому поводу в Сенате? — хмуро осведомился император.
        - Полагаю, что имущество покойного следует направить в императорскую казну, — вмешался полный, седоволосый Марк Юний Силан.
        Тиберий удовлетворённо кивнул. Он тоже так полагал.
        - Мудрость твоя не имеет границ, о цезарь! — почтительно поклонился Лонгин. — Рим пребывает в постоянной печали с тех пор, как ты покинул его. Когда же ты снова почтишь Вечный город своим присутствием?
        Тиберий угрюмо сдвинул мохнатые брови и тяжело задышал.
        - Ты зовёшь меня в Рим, Лонгин? — проговорил он после затянувшегося молчания. — В город, кишащий заговорщиками — соумышленниками Сеяна?! — визгливый голос императора прервался на высокой ноте. — Неужели безопасность принцепса так мало значит для сенаторов?!
        Гай Кассий Лонгин смешался и испуганно прикусил язык. Его, представителя знатнейшего римского семейства Кассиев, тут же оттолкнул в сторону худородный Тогоний Галл, лишь недавно причисленный к сенаторскому сословию.
        - Цезарь, жизнь твоя священна! — выкрикнул он, глядя на Тиберия тем преувеличенно ясным взглядом, которым смотрят льстецы и обманщики когда хотят, чтобы им поверили. — Мы, сенаторы, готовы заботиться о тебе, рискуя собственной жизнью. Выбери из членов Сената двадцать человек, которые с мечами в руках будут следовать за тобой и охранять твою жизнь!
        Император усмехнулся, не скрывая сарказма. Он не любил льстецов. Чрезмерная лесть, переходя границы, звучит насмешкой.
        - Благодарю тебя за проявленную заботу, Тогоний! — едко проговорил он. — Может, посоветуешь, кого из сенаторов выбрать для охраны моей особы?
        - Кого хочешь! Мы все к твоим услугам! — не замечая иронии, воскликнул Галл и широким жестом развёл в стороны руки.
        - Взять ли в охранники молодых и сильных? — насмешливо продолжал Тиберий. — Или тех, кто уже занимал почётные должности и потому заслуживает доверия? Но эти последние уже стары и слабы. С такою стражей буду ли я в безопасности?
        Тогоний Галл напряжённо морщил лоб в поисках ответа. Он уже понял, что император издевается над ним.
        - А что скажут римляне, видя как сенаторы, подпоясав солдатскими мечами длинные роскошные тоги, бегут за моими носилками? — Тиберий с нескрываемой насмешкой смотрел на уничтоженного Галла.
        - Прости цезарь, я не подумал, — униженно пробормотал тот и поспешно спрятался за спины сотоварищей.
        - Ты не подумал… Зато я должен думать за всех! — посерьёзнел Тиберий. И продолжил с искренней тоской: — Стоит ли дорожить жизнью, если её нужно охранять оружием? Разве смерть от ножа заговорщиков хуже той медленной смерти, которой я погибаю вот уже много дней?
        Сенаторы любопытствующе повытягивали шеи, стараясь не пропустить ни слова из нежданного признания императора. Но Тиберий устало опустил голову и не прибавил ни слова к сказанному. Некоторое время он молчал, беззвучно шевеля губами. Затем выпрямился и громко хлопнул ладонями о подлокотники кресла.
        - Благодарю вас, отцы сенаторы! — ровным звучным голосом проговорил он. — Обещаю вам, что скоро вернусь в Рим к радости моих подданных. Можете быть свободны.
        Сенаторы удалились. Мелкие капли пота блестели на их напряжённых лицах. Говорить с Тиберием — все равно, что ходить по лезвию ножа.
        - Что там ещё? — с лёгким раздражением Тиберий повернулся к Макрону. Усталость охватила императора. Он рассмотрел уже пять дел, а им, казалось, не было конца. Цезарь вспомнил жарко натопленную опочивальню, услужливых спинтриев, картины непристойного содержания, которые Тиберий собирал по всей империи… В сравнении с этими удовольствиями государственные дела были откровенно скучны.
        - Весталка, нарушившая обет девственности, — заглянув в навощённые таблички, сухо доложил Макрон.
        - Вот потаскуха! — развеселился Тиберий. — Неужели так трудно соблюдать целомудрие? — с игривым возмущением спросил он, обводя взглядом присутствующих.
        Патриции, заполнившие зал, молчали. Они не могли не подумать о том запретном острове, который неясно виднелся на горизонте среди синевы Тирренского моря.
        - Введите её, — небрежно махнул рукою Тиберий.
        Четверо преторианцев привели согрешившую весталку — растрёпанную, бледную, испуганно дрожащую. И Калигула вцепился ладонями в табурет, чтобы не упасть: он узнал Домитиллу.
        - Подойди ко мне, — велел император.
        Домитилла, неуверенно ступая, приблизилась к Тиберию. И вдруг кровь сильным ударом прихлынула к её лицу. Рядом с императором, неуклюже сжавшись на табурете из слоновой кости, сидел Гай Калигула — её любовь, её погибель. Домитилла взглянула на него с жалкой надеждой. Но Калигула избегал взгляда девушки. И, вместо былой страсти, изумление и страх плескались в его зелёных глазах.
        Он упрямо смотрел в сторону, но порою косился одним глазом на округлившийся живот весталки, бесстыдно натянувший тонкую белую ткань туники. «Значит, так узнали о её вине!» — напряжённо размышлял он. — «Что теперь будет со мной? Назвала ли она моё имя? Нет!» — в отчаянной надежде уверял он сам себя. — «Кто сказал, что именно я обрюхатил Домитиллу? Может, у неё был другой любовник после меня?! Как давно я видел её в последний раз? В октябре, накануне смерти матери. Восемь месяцев назад!! И живот у неё такой огромный, словно она вот-вот родит! Восемь месяцев!!!»
        Калигула готов был расплакаться. О, если бы непреклонное время могло вернуться вспять, чтобы Гай никогда не знал Домитиллы! Но время идёт своим чередом и Домитилла смотрит на Калигулу жалкими, умоляющими глазами, похожими на сладкие финики…
        Скрипучий голос Тиберия прервал неодинаковую агонию обоих:
        - Как твоё имя? Из какой ты семьи?
        - Домитилла. Дочь всадника из Мессины.
        - Хороша! — заметил цезарь, двумя пальцами беря весталку за подбородок. — Неудивительно, что нашёлся безумец, соблазнившийся тобой. Как зовут негодяя, по которому плачет Тарпейская скала? — Тиберий добродушно рассмеялся. Смешок пресыщенного старика прозвучал страшно для Калигулы и Домитиллы.
        Мелкие слезы текли по лицу девушки. Нежное лицо исказилось гримасой страха. Она настойчиво пыталась отыскать неуловимый взгляд забывчивого любовника. Умоляла глазами: «Гай, милый Гай! Покажи, что все ещё любишь меня, дай мне надежду! И тогда я никогда не назову твоего имени!» Но Гай молчал и смотрел в сторону — жестоко и упорно.
        - Мне жаль тебя, — пристально глядя на девушку, говорил Тиберий. — Но ты знала, как наказывают весталку, потерявшую девственность. Зачем же ты сделала это? Я не могу нарушить законы Рима. Тебя ждёт смерть. Лёгкая или мучительная — выбор за тобой. Назови имя соблазнителя. Его живьём сбросят с Тарпейской скалы, зато ты избежишь пытки.
        - Весталок нельзя пытать, — сквозь слезы прошептала Домитилла.
        - А ты уже не весталка! — усмехнулся император. — С таким животом…
        Девушка затравленно взглянула на Гая. Он по-прежнему ускользал от неё. И мелко дрожал, и покрывался бисерным потом.
        «Как я была глупа, возомнив его достойным!» — тоскливо подумала она и, решившись, резко выпрямилась. Сделала несколько шагов и немного склонилась. Губы её оказались на одном уровне с ухом императора.
        - Это твой внук, Гай Цезарь, — с отрешённой, немного злой улыбкой шепнула Домитилла.
        Тиберий переменился в лице.
        - Пошли все прочь! — заорал он, вскочив с кресла.
        Посетители, наталкиваясь друг на друга, поспешно выбежали из зала.
        - И вы тоже! — кричал Тиберий преторианцам, приведшим Домитиллу. — Станьте у входа с той стороны, и никого не пускайте!
        Задыхаясь от гнева, император посмотрел на Калигулу — жалкого, испуганного, содрогающегося в бесслёзных рыданиях.
        - Ты — позор нашего рода! — прохрипел он. — Тебе мало уличных шлюх?! Отвечай! Мало?! — Тиберий схватил внука за ухо и, не выпуская, с силой дёрнул к себе. Калигула негромко застонал и свалился с табурета. Тиберий не отпускал покрасневшее, опухшее ухо. Гай был вынужден на коленях подползти к императорскому креслу, морщась от боли.
        Тиберий отпустил ухо Калигулы и дал ему несколько сильных пощёчин, от которых остались алые отметины на юношеской щеке. Гай испуганно скорчился на полу между разозлённым Тиберием и застывшей, словно статуя, Домитиллой. Не смея подняться, укрыл ладонями заплаканное лицо.
        Император, запыхавшись, устало упал в кресло. Откинул голову и уставился в потолок, размышляя. Вот нежданная возможность навсегда избавиться от Калигулы — последнего выродка Германика. Несколько месяцев назад Тиберий непременно добился бы казни внука. И никаких угрызений совести! Никаких ложных обвинений! Все законно! Калигула совершил преступление, за которое в Риме сбрасывают с Тарпейской скалы! Туда ему и дорога!.. Но именно сейчас Тиберий не мог! Именно сейчас, когда император узнал, что мальчик, которого он считал внуком — не внук ему!.. И юный Калигула, отродье ненавидимого Германика, неожиданно оказался ближе всего по крови Тиберию. Антония спасла непутёвого Гая, отослав Тиберию переписку преступной дочери.
        Император жестом подозвал Макрона, единственного свидетеля происходящего.
        - Кто-то услышал, как весталка назвала имя моего внука? — прошептал он в услужливо подставленное ухо нового префекта.
        - Полагаю, нет, — глухо ответил Макрон. — Она говорила тихо, а посетители находились довольно далеко.
        - Тем лучше… — раздумчиво пробормотал Тиберий. — Отведи её в тюрьму. Пусть сначала родит. А сразу после родов — казнь, которую эта неразумная заслужила. И никто… Слышишь? Никто не должен узнать имя соблазнителя!
        - Разумеется, цезарь! — поспешно зашептал Макрон. — Но люди непременно будут любопытствовать. Пойдут ненужные догадки, сплетни…
        - Так придумай что-то! — раздражённо выкрикнул император. — Скажи, что соблазнитель — бог, или сатир какой-нибудь! Или на худой конец — покойник. Допустим, что весталку развратил Сеян! Он уже не в силах доказать, что это — ложь! — Тиберий зловеще засмеялся. И, спохватившись, подозрительно покосился на Домитиллу. Девушка ничего не слышала. Она стояла, в изнеможении прикрыв глаза и пошатываясь от усталости.
        - Уведи её, — пренебрежительно махнул рукой Тиберий. — И позаботься, чтобы она впредь молчала.
        - Слушаюсь, цезарь, — шепнул Макрон и, сочувственно глядя на девушку, повёл её к выходу.
        - Встань, — строго велел император Калигуле.
        Гай, опасливо оглядываясь, поднялся с колен.
        - Подойди ко мне.
        Морщинистые руки императора спокойно лежали на подлокотниках кресла. Но, когда внук приблизился к нему, Тиберий снова схватил его за ухо. Но не за левое, нетронутое. А, повинуясь какому-то тайному злорадству, опять за правое — опухшее и болезненно ноющее.
        - Я могу велеть казнить тебя! — шипел Тиберий в лицо Калигуле. — Но не сделаю этого. Потому что от нашей семьи почти никого не осталось! Запомни, змеёныш, ты в моих руках! Один неверный шаг, один взгляд, который мне не понравится, — и тебе конец! Я без сожаления отправлю тебя искупаться в мутных водах Стикса!
        - Я никогда, никогда не осмелюсь разгневать тебя, великий цезарь! — умоляюще хныкал Калигула.
        XXXVII
        В третий день перед июльскими идами Домитилла родила мёртвую девочку. Пустым взглядом она наблюдала, как повивальная бабка завернула в серые тряпки маленький трупик и унесла. У неё уже не было сил плакать и страдать.
        А три дня спустя наступил день казни.
        Домитилле принесли обед более вкусный и обильный, чем в предыдущие дни. И девушка безошибочно догадалась, что это — последний обед в её жизни. Измученное сердце болезненно сжалось.
        За стеной послышались шаги. Дверь отворилась. Домитилла обречённо подняла лицо и с замедленным вниманием осмотрела две дюжины преторианцев, явившихся за ней.
        Невий Серторий Макрон вступил в тюремную камеру с навощённой табличкой в руке. То был смертный приговор Домитилле.
        - Ты готова? — тихо, почти ласково спросил он.
        Девушка поднялась с тюфяка, оправляя грязную, измятую тунику.
        - Что с Гаем Цезарем? — хрипло спросила она. Этот вопрос мучил девушку все время, проведённое в темнице.
        - Он получит своё наказание, — не глядя на Домитиллу, ответил Макрон.
        Она опустила голову. Жалость и мстительное удовлетворение схлестнулись в её душе.
        У городских ворот, на валу, столпился любопытный народ. Казнь весталки — зрелище настолько редкое и занятное, что его никак нельзя пропустить! Свежевырытая яма маняще пугала яркой чернотой.
        - Ведут, ведут… — раздались крики. Толпа заволновалась и раскололась надвое. Преторианцы вели обречённую Домитиллу по узкому, постоянно меняющему очертания проходу, похожему на живые Сциллу и Харибду.
        Очутившись на валу, у глубокой ямы, Домитилла огляделась. Вот солнце, которое она видит в последний раз. Небо синее и бездонное… Человеческие лица, застывшие в выражении сострадания или гримасе любопытства… Высокие остроконечные кипарисы… Беспокойное солёное море, точно такое же, как в родном сицилийском городе — теперь бесконечно далёком…
        В яму опустили длинную расшатанную лестницу. Чьи-то сильные руки настойчиво толкали Домитиллу вниз. Рук было слишком много, как у тех паукоподобных восточных богов, статуи которых привозили в Рим персидские торговцы. Почти падая, Домитилла заскользила вниз по лестнице, обдирая колени и занозя ладони.
        Слабые ноги коснулись влажного дна ямы. Лестница уползла вверх. Домитилла попыталась ухватиться за нижнюю перекладину. Безуспешно. Она осмотрелась. Яма представляла собой узкое помещение с утрамбованным земляным полом и земляными же стенами. На широком плоском камне, отдалённо напоминающем стол, стоял кувшин с водой, хлеб и ветчина. Слабо горела сальная свеча. Ещё дюжина длинных жёлтых свечей лежала рядом. Таков обычай: нельзя оставлять без света и пищи ту, которая была приобщена к великому таинству святыни Весты.
        Домитилла укуталась в брошенное рядом со свечами шерстяное покрывало. Устало присела, прислонившись спиной к земляному подобию стены. Посмотрела наверх. Безмятежное голубое небо отдалилось и уменьшилось до размера незначительного квадрата. Но даже этот жалкий клочок небесной синевы исчезал — преторианцы закрывали отверстие ямы тяжёлой каменной плитой. Домитилла с ужасом видела, как неподъёмная крышка её усыпальницы с гулким ударом захлопнулась над головой. Наверху, куда девушке уже нет выхода, солдаты сыпали рыхлую землю на плиту.
        Некогда в далёком, позабытом детстве Домитилла с жадным любопытством прилушивалась к разговорам старших. Родственники на званых обедах с важным видом рассуждали о последних сплетнях, прибывших из Рима. Тогда — более десяти лет назад — тоже казнили согрешившую весталку. Подробности её несчастной любви и казни смаковались во всех домах империи. В доме отца Домитиллы возник спор: отчего умерла несчастная? От голода, когда закончились оставленные ей припасы? Или задохнулась от нехватки воздуха? Теперь Домитилла узнает точный ответ. Но никому и никогда не сможет поведать его!

* * *
        В сумерках Калигула незаметно выбрался из дворца. Чёрная туника и тёмный солдатский плащ сливались с мраком подворотен Неаполя. Он крался к земляному валу, то и дело хоронясь от запоздалых прохожих и ночной охраны.
        Место казни он узнал, едва приблизившись к нему. Небольшой холмик чёрной рыхлой земли послужил безошибочной уликой. Калигула растянулся на земле, приложил ухо и прислушался. Ему показалось, что из глубины доносится лёгкий шорох. Может, душераздирающие вздохи Домитиллы?
        - Подлая!.. — сердито зашептал Калигула в мягкую податливую землю, в призрачной надежде, что его слова пробьются сквозь толщу почвы и достигнут ушей Домитиллы. — Ты выдала меня! Хотела моей смерти? Так я жив и буду жить! А ты — подыхай! Подыхай, подыхай!.. — исступлённо приговаривал он, вскакивая и возбуждённо прыгая по свеженасыпанной земле. И его охватило ощущение, словно он прыгает и беснуется на могиле Домитиллы. Впрочем, так оно и было.
        XXXVIII
        Гней Домиций Агенобарб, молодой богатый патриций, ведущий полную роскоши и удовольствий жизнь, прибыл на виллу Антонии, чтобы навестить тётку. А заодно почтительный племянник привёз старой матроне ответ от Тиберия. Старуха просила императора позаботиться о замужестве внучек. Чем скорее — тем лучше.
        Антония с хмурым подозрением осмотрела молодого Агенобарба — сына сводной сестры и Луция Домиция Агенобарба, при жизни занимавшего посты эдила и претора, консула и проконсула. Отец был заносчив и вспыльчив, жесток и кровожаден, но — разумен и твёрд. Сын, как успела наслышаться Антония, унаследовал все пороки предков и ни одного достоинства.
        - Что привело тебя в мой скромный дом, племянник? — довольно недружелюбно спросила Антония, веретеном указывая гостю на каменную скамью.
        Агенобарб сел, старательно расправляя складки на тоге.
        - Цезарь Тиберий приветствует тебя, благородная Антония, и шлёт письмо, — церемонно заявил он, передавая тётке навощённые таблички.
        Антония открыла послание и, хмурясь, вчиталась в каракули, начертанные на мягком воске императорской рукой.
        - Тиберий требует, чтобы я отправила девочек в Рим, куда вскоре прибудет он сам. Император собирается выдать внучек замуж, — констатировала Антония и, прищурившись, посмотрела на Агенобарба: — А ты должен сопровождать их?
        - Как родственник, заслуживающий доверия, — самодовольно подтвердил он.
        - Неужели одного твоего присутствия достаточно, чтобы девочек из рода Юлиев не коснулись опасности путешествия? — матрона иронично усмехнулась.
        Агенобарб слегка смутился.
        - Завтра с рассветом сюда прибудет центурия легионеров, которую император посылает для охраны внучек, — потеряв добрую половину спеси, пояснил он.
        - Тем лучше, — удовлетворённо кивнула Антония. — Солдатам, некогда служившим моему мужу и сыну, я доверяю больше чем тебе.
        Агенобарб нервно задёргался, словно холодная скамья под ним превратилась в заросли терновника. «Ну и старуха!» — подумал он. Мысленно он посылал Антонии сотню проклятий. Внешне — заискивающе улыбнулся дорогой тётушке.
        - Значит, завтра девочки должны отправиться в Рим, — невозмутимо продолжала она. — Пойду, отдам нужные распоряжения. А ты сиди здесь! — надменно велела она племяннику. — Я пришлю раба, который отведёт тебя в кубикулу.
        Антония исчезла в глубине жилых помещений. Агенобарб проводил тётку взглядом, в котором облегчение смешалось с лёгкой брезгливостью. «Всего лишь одну ночь нужно провести под кровом негостеприимной Антонии. Терпение!» — повелел он самому себе.
        Угрюмые морщинки на лице Гнея Домиция Агенобарба мгновенно разгладились. Насвистывая похабную солдатскую песенку, он подобрал с пола очёсок шерсти и вытер пыль на башмаках из мягкой свиной кожи.

* * *
        - Ты знаешь, кто это? — притаившись за кустом жасмина, спрашивала у сестры юная Агриппина.
        - Нет. Впервые вижу, — шёпотом ответила Юлия Друзилла.
        Сестры любопытно рассматривали скучающего Агенобарба — блестящего патриция в новой тоге и тунике, вышитой по краям узором из виноградных листьев. Тёмные, отливающие медью волосы были тщательно подвиты и уложены в продуманном порядке. Нижняя челюсть казалась несколько слаборазвитой и вялой по сравнению с широким лбом и резко выдающимися скулами. На среднем пальце правой руки кровавым рубином светилось кольцо.
        - Как он красив!.. — восхищённо простонала пятнадцатилетняя Агриппина. — И богат!.. Я выйду за него замуж! — с капризной детской решительностью заявила она.
        - А если он уже женат? — возразила Друзилла.
        - Если женат — разведётся! — невозмутимо решила Агриппина.
        - Как же ты заставишь его? — продолжала сомневаться сестра.
        - Смотри… — с гримасой лёгкого превосходства заявила Агриппина и поспешно выбралась из кустарника, царапая голые загорелые руки.
        Она подошла к Агенобарбу — тонкая, стройная, с глазами серо-зелёными, словно туман на лесном болоте. Полуденное солнце запуталось в пышных каштановых волосах, и позолотило выбившиеся из причёски волоски. Патриций поспешно приподнялся.
        - Привет тебе, благородная Юлия, — проговорил он.
        Гней Домиций Агенобарб знал дочерей Германика лишь понаслышке. Он не догадывался, которую из сестёр приветствует. Потому и назвал её просто Юлией, как звали всех, без исключения, женщин из древнего рода Юлиев.
        - Моё имя — Юлия Агриппина, — заметила девочка, бесстыдно уставившись на мужчину неопределённо-туманным, влекущим взглядом, свойственным лишь ей одной.
        - Красотою, как и именем, ты похожа на мать, — счёл нужным заметить Агенобарб. Недетский взгляд девочки, которой ещё нет шестнадцати, смутил его.
        Агриппина шевельнула краешком хитро изогнутых розовых губ. То была подавленная улыбка удовольствия. Похвала мужчины понравилась ей. Она ещё немного помолчала и, пристально глядя на Агенобарба, заметила с наивным бесстыдством:
        - Ты забыл назвать своё имя, патриций.
        - Прости, Юлия Агриппина, — спохватился он. — Меня зовут Гней Домиций Агенобарб.
        - Я наслышана о тебе, — кокетливо взмахнула Агриппина мохнатыми ресницами.
        Агенобарб отметил про себя: «У юной Агриппины повадки взрослой женщины». Он невольно сравнил худое тельце, неразвитую грудь и эти завлекающие улыбки и ужимки, вызывающие жалость опытного мужчины. «Какой гетере подражает эта неразумная дочь Юлиев?» — добродушно усмехнулся патриций.
        - Надеюсь, ты слышала обо мне достойные речи? — заметил Агенобарб с полным сознанием того, что о нем ходят только мерзкие слухи.
        Агриппина глупо хихикнула: живя в отдалении от Рима, она на самом деле ничего не слышала о Гнее Домиции. Девушка, разумеется, знала, что прозвище «Агенобарб» — «Меднобородый» — закрепилось за родом Домициев из-за характерного темно-рыжего оттенка волос. Наслышалась она и о свирепом консуле Луции Домиции, и о гладиаторских играх — особо кровавых, — некогда устроенных им.
        Но кто теперь вспоминает о былых жестокостях давно умерших Агенобарбов? Агриппина видела перед собой крупного, сильного мужчину с грубым животным обаянием. Этот мужчина жил в вожделенном Риме, в роскошном особняке, носил внушительных размеров кольца. А следовательно — мог дать юной Агриппине то, о чем она страстно мечтала: полную неги жизнь, шелка и драгоценности без счета, избавление от нудной бабкиной опеки…
        «Я должна влюбить в себя Агенобарба! — упрямо думала девочка. — Хотя бы для того, чтобы Друзилла, наблюдающая из кустарника, не посмеялась надо мной. А ещё — ради меня самой! Ради беззаботной жизни в весёлом Риме!»
        Оставив без ответа последний вопрос Агенобарба, Агриппина игриво повела загорелым плечом. Голубая туника сползла с правого плеча и на мгновение обнажила остренькую грудь. Помедлив немного, Агриппина грациозно поправила тунику. Беглое обнажение выглядело случайным. Но Агенобарб был уверен, что Агриппина намеренно сверкнула перед ним голой грудью.
        - Меня ждёт сестра, — девочка неопределённо махнула рукой в сторону и отошла от Агенобарба, соблазнительно покачивая узкими бёдрами.
        Гней Домиций смотрел на удаляющуюся Агриппину и не верил. Юная патрицианка, ещё незамужняя!.. А ведёт себя так, словно готовится стать гетерой! Щедро показывает свою наготу незнакомому мужчине; сверкает хитрыми бесстыжими глазами; выпячивает в разговоре пухлые губы, словно ищет поцелуя; пошло виляет задом, возбуждая в Агенобарбе мощного неразборчивого самца…
        Сквозь оболочку воспитанной девушки из хорошей семьи прорывалась расчётливая, соблазнительная, хладнокровная, готовая к удовольствиям гетера. А Гней Домиций Агенобарб любил общаться с гетерами.
        XXXIX
        Легионеры быстро и умело разбили палатки на вершине холма. Два шатра из дорогой персидской парчи — для Гнея Домиция Агенобарба и трех Юлий, едущих к деду-императору. Остальные, из вонючих козлиных шкур, расположились вокруг неровным овалом.
        Зажигались костры у солдатских палаток. В наступающих сумерках огни казались звёздами — светло-оранжевыми и удивительно близкими. Запахло копчёной свининой и бараниной. Рабы Агенобарба накрыли стол для него и внучек императора.
        Девочки брали руками горячие куски вкусного мяса, и жир стекал по тонким ладоням. Над головами опадал тяжёлыми синими складками навес, совершенно не нужный вечером. Назойливо вилась мошкара, то и дело норовя впиться в голые руки и икры ног. Слетались на огонь стаи белесых ночных бабочек.
        - Далеко ещё до Рима? — спросила Агриппина, слизывая с тонких смуглых пальцев свиной жир. И, глядя на Гнея Домиция в упор, шевелила розовым языком так, что ему мерещилось иное.
        - Десять дней пути, — пояснил он, пережёвывая упругую свиную кожицу.
        «Десять дней! Недостаточно, если я не поспешу!» — подумала Агриппина.
        - Темнеет… Сестры, пора спать, — заметила Друзилла, вытирая руки о полотенце, поданное услужливым рабом.
        Двенадцатилетняя Юлия Ливилла подобрала куклу, лежащую у табурета, и послушно ушла в шатёр. Агриппина метнула на старшую сестру взгляд, полный укора.
        В шатре, лёжа среди пышных подушек и мягких покрывал, Агриппина прислушалась к сонному сопению младшей сестры и шёпотом спросила у Друзиллы:
        - Скажи, сестра, больно ли лишиться невинности?
        - А я почём знаю?! — возмутилась Друзилла, приподнимая над подушками растрёпанную рыжую голову.
        - Знаешь! — зловеще возразила Агриппина. — Мне известно про тебя и Гая. Я видела вас вместе!
        Друзилла ощутила, как похолодели кончики пальцев. Непослушный язык еле-еле ворочался во рту.
        - И ты… Выдашь нас?.. — невнятно пробормотала она.
        - Нет, — Агриппина пытливо взглянула на сестру. — Если ты поможешь мне сойтись с Агенобарбом!
        - Как помочь тебе? — облегчённо рассмеялась Друзилла. — Когда все заснут — иди к нему в шатёр! Или хочешь, чтобы я пошла с тобой?
        - Обойдусь и без тебя, — сердито сверкнула глазами Агриппина. — Лучше научи, что делать, чтобы Агенобарб не отверг меня. Иначе я с ума сойду от стыда.
        Друзилла задумалась.
        - Целуй его вот так, — наконец сказала она, наклонившись к руке сестры и прижавшись к ней полураскрытыми губами. Агриппина ощутила лёгкий нажим зубов и мимолётное движение языка.
        - Лизать его? И обслюнявить? — с лёгкой брезгливостью спросила она.
        - Когда твоя слюна смешается с его слюной, ты ощутишь ни с чем не сравнимую сладость, — простонала Друзилла, обхватив руками подушку. Уткнувшись горящим лицом в прохладный шёлк, она остро затосковала о Калигуле.
        Агриппина украдкой выглянула из шатра. Темно и тихо. Чёрные тени легионеров неслышно двигаются у далёких палаток. Рубиново тлеют угли догорающих костров. Пообещав изрядную жертву Венере, девушка проскользнула в шатёр Агенобарба.

* * *
        Шорох в углу шатра разбудил Гнея Домиция Агенобарба.
        - Кто там? — заорал он, хватаясь за рукоять меча.
        - Тише. Или проснутся рабы… — раздался тихий голос.
        Агенобарб прищурился и, при неярком свете факела, различил тонкую фигурку Агриппины.
        - Что тебе угодно, благородная Агриппина? — пробормотал он, приподнимаясь на постели.
        Девушка не ответила. Она неспешно приблизилась к Агенобарбу с отрешённо сияющей улыбкой на губах. Патриций невольно сравнил её с теми, кто, не пробудившись ото сна, бродит по дому лунными ночами. Но взгляд Агриппины не был пуст и безжизнен. В серо-зелёных, кошачьих, чуть приподнятых к вискам глазах светился греховный призыв.
        Агриппина откинула край темно-красного покрывала и задержала взгляд на сильных мускулистых ногах Агенобарба, поросших тёмными волосами.
        «Именно такой мне и нужен!» — удовлетворённо подумала она. И прилегла на ложе, рядом с изумлённым мужчиной.
        Агриппина подсознательно почувствовала, что нужно сказать что-то, чтобы нарушить гнетущее молчание.
        - Ты мил мне, Гней Домиций, — сказала она, бесстыдно приблизив лицо к небритой щеке Агенобарба. — А я мила тебе?
        - Да, конечно! — поспешно заверил он, предусмотрительно отодвигаясь на край постели.
        Агриппина настойчиво ползла за ним. Агенобарб чувствовал гладкую упругость её шелковистых ляжек. Если бы эта похожая на наяду девушка была гетерой или плебейкой! Тогда Агенобарб давно уже навалился бы на неё, разрывая в клочья голубую полупрозрачную тунику… Но как вести себя с внучкой императора?!
        - Тогда поцелуй меня… — сладко шептала Агриппина, поднимая край туники.
        Агенобарбу открылась хрупкая нагота девушки. Кровь бурлила. Благоразумие покидало его. «Внучка императора… — натужно дыша, думал он. — Какая честь…»
        - Я должен прежде попросить позволения у цезаря… — шептал он, жадно ощупывая податливое тело Агриппины.
        - Неужели ты попросишь у деда разрешения переспать со мной? — скаля мелкие зубы, смеялась Агриппина. Вызовом Агенобарбу звучал смех девочки. И тогда тридцатилетнему мужчине невыносимо захотелось подчинить себе наглую девчонку, которая вдвое моложе его, но ведёт себя так, словно они равны. Прикрыть собой почти невесомое тело, изломать её в грубых объятиях, больно искусать её смеющиеся губы.
        - Ты насмехашься надо мной? — Агенобарб задрал тунику Агриппины и прижался губами к вздрагивающему животу. — Никто не смеет потешаться над Гнеем Домицием Агенобарбом! Смотри, как бы не пришлось пожалеть!..
        Агриппина с озорной усмешкой раздвинула ноги.
        - Я не боюсь тебя, патриций! — томно простонала она. — Но знай: если овладеешь мною — должен будешь жениться на мне!
        - Я попрошу у цезаря твоей руки, — хрипло пообещал он, наваливаясь на девушку.
        «Никогда прежде я не встречал женщины, подобной Агриппине! Такова ли она со всеми мужчинами, или только со мной?» — пьянея от желания, думал Агенобарб. И ему страстно захотелось быть первым и единственным в жизни и постели девушки. Чтобы только ему принадлежало это тело — чистое, хрупкое, соблазнительное и порочное. — «Если она окажется девственницей — я на коленях буду умолять Тиберия…»
        Агриппина оказалась девственницей.
        XL
        Тиберий в последний раз в жизни ехал в Рим.
        В поездку он взял с собой любимого повара, любимого лекаря, любимого астролога, полдюжины изощрённых спинтриев и любимую змею. Змея — пятнистая обитательница влажных африканских лесов — дремала в позолоченной клетке, которую несли два раба, продев длинный шест в массивное кольцо.
        Часто делались остановки. Император, кряхтя, выбирался из носилок и подходил к змеиной клетке. Он подолгу любовался чешуёй, неуловимо меняющей цвет, и тонким раздвоенным языком, свисающим изо рта. Маленькие круглые глазки змеи неотрывно следили за Тиберием. Если предположить, что змеи умеют думать, то мысли этой звучали бы примерно так: «Ты, человек, смотрящий на меня сквозь прутья тюрьмы, в которую посадил меня ради собственной утехи. По твоей воле я покинула лес, где мои собратья, подобно гибким лианам, свисают с узловатых ветвей вечнозелёных деревьев. Я ненавижу тебя. Ты лишил меня удовольствия дикой охоты. Я забыла, как сладко напрягается длинное тело, когда мелкая тварь прошелестит вблизи меня. Но ты мудр! Ты приносишь мне дохлых мышей и кроликов, чтобы я отяжелела, объевшишь неподвижной, мёртвой пищей. Иначе я проскользну сквозь частые прутья и с удовольствием поохочусь за тобой!»
        Тиберий, не отводя от змеи зачарованного взгляда, протянул правую руку. Раб вложил в неё подносик с предварительно изловленной и задушенной мышью. Император наколол мышь на длинный нож и осторожно просунул в клетку. Змея лениво сдвинула тяжёлые кольца и неспешно натянулась открытым ртом на предложенную добычу, убитую не ею.
        Тиберий с улыбкой радостного изумления наблюдал, как мышь постепенно исчезла в пасти змеи. Серый хвостик выглядывал из растянувшегося рта, словно второй язык — не раздвоенный. Затем и он втянулся. По длинному змеиному телу от головы до желудка медленно двигался комок, формой отдалённо напоминающий проглоченную мышь. Змея неколько раз моргнула круглыми глазками и задремала. До следующего кормления.
        Император понюхал ладони. Они пахли дохлятиной. Брезгливо скривившись, Тиберий вытер руки о серую тунику стоящего рядом раба.
        Он по-быстрому отведал хлеба с сыром и маслинами, и снова забрался в носилки. Закутавшись в покрывала от зимней стужи, Тиберий меланхолично смотрел на унылые равнины и бурые холмы.
        Стоял холодный и слякотный декабрь 784 года от основания Рима. Прошло больше года после казни сыновей Германика и смерти Агриппины Старшей. Год назад труп Элия Сеяна сбросили на ступени Гемонии. А Тиберию казалось, что это было вчера…
        Моросил мелкий нудный дождь, временами переходящий в мокрый, тающий снег. Болезненное тело императора укрывали три шерстяные туники и два толстых плаща. Тощие ноги были тщательно обмотаны узкими шерстяными полотнищами — от холода. Тиберий, поёживаясь, завидовал северным варварам, которые без стеснения носили вульгарные — но такие тёплые! — штаны.
        На горизонте показался Рим — беспорядочный муравейник на семи холмах.
        - Стойте! — крикнул император. Его била нервная дрожь.
        Центурион передней когорты дал приказ остановиться и поспешно подбежал к цезарю. Короткий меч в кожаных ножнах ударялся о мускулистые ноги при каждом шаге. Центурион придерживал его левой рукой. Запыхавшись, он остановился перед Тиберием.
        - Я не хочу в Рим! — широко открыв глаза, шептал император.
        Центурион медлил, ожидая точного распоряжения. Если император велит возвращаться — прийдется безропотно проделать обратный путь до Неаполя.
        - Саллюстиевы сады… — задумчиво бормотал Тиберий. — Я остановлюсь на тамошней вилле. Пусть сенаторы и патриции потрудятся навестить меня там. Но в Рим я больше не войду!
        - Как прикажешь, цезарь, — поклонился центурион.
        Медлительная процессия сделала поворот и, огибая толстые городские стены, неспешно поползла к указанной Тиберием вилле.

* * *
        Вечный город отчётливо виднелся с террасы Саллюстиевой виллы. Узкие кривые улочки, каменные дома, красно-коричневые черепичные крыши… Когда Тиберий прищуривался, то ему казалось, что он различает людей — маленьких, бессмысленно копошащихся букашек. Каждый римлянин, в распалённом ненавистью воображении Тиберия, был предателем, сторонником подлого Сеяна. Или, по крайней мере, недовольным нынешним правлением. И эти предатели, сторонники измены или просто недовольные ожидали за стеной. Они бессовестной толпой сползались на виллу, где ждал их император.
        Тиберий тоскливо вздохнул и вернулся в зал, воображая, что входит в клетку с хищниками и ядовитыми змеями. А гости — в большинстве случаев вовсе не изменники и не предатели — видели ползучего гада или лукавого зверя именно в Тиберии.
        Под хриплые завывания преторианских труб император прохромал к приготовленному креслу. Уселся, небрежно поправляя длинную лиловую мантию, и осмотрел притихших гостей привычно подозрительным взглядом. Цвет Рима стоял перед императором. С правой стороны — сенаторы. «Подлые предатели!» — хмуро подумал Тиберий, мельком замечая знакомые лица. С левой — всадническое сословие. «Ленивые бездельники!» — сделал вывод император.
        Рядом с императорским креслом стояли табуреты для членов его семьи. Пять подростков — все что осталось от широко разветвлённого рода Юлиев-Клавдиев. По правую руку — внуки Тиберия: сын Друза, Гемелл, застенчивый мальчик двенадцати лет. Чуть поотдаль — единственный выживший сын Германика, чьё полное официальное имя — Гай Юлий Цезарь Германик. Но римляне давно зовут семнадцатилетнего юношу звучным прозвищем Калигула.
        По левую руку императора, напряжённо выравняв спину, сидят три девочки, ради которых, собственно, и затеян сегодняшний приём. Тиберий торжественно объявляет имена женихов, которых он выбрал для внучек.
        Шепчутся сенаторы, завистливо переглядываются всадники: кто окажется достойным столь высокой чести — породниться с самим императором?! Волнуются претенденты: откажут им или ответят долгожданным согласием? Ведь руку каждой девушки, даже двенадцатилетней незаметной Ливиллы, оспаривают несколько знатных и богатых патрициев. Кого осчастливит Тиберий?
        - Старшую внучку Юлию Друзиллу я намерен выдать замуж за патриция Луция Кассия Лонгина, которого достойно воспитал отец, бывший консулом во времена Октавиана Августа.
        Кассий Лонгин, сияя горделивой улыбкой, поспешно выступил вперёд. Шепоток зависти и одобрения потянулся за ним. Жених с чувством поцеловал сморщенную руку Тиберия и посмотрел на невесту — побледневшую, но старающуюся казаться спокойной. Рыжие волосы, матовое медово-розовое лицо, прозрачно-зеленые глаза, красиво очерченные губы… Юлия Друзилла с первого взгляда понравилась ему. «Я буду с ней нежен и добр!» — благородно решил Кассий Лонгин, становясь за табуретом невесты.
        - Юлию Агриппину я поначалу собирался выдать за всадника Марка Виниция, — продолжал император, когда шум немного затих. — Но её руки весьма настойчиво домогался Гней Домиций Агенобарб, который в январские календы вступит в должность консула. Мужем для Агриппины я избрал благородного Домиция.
        Обиженно вытянулось лицо отвергнутого Виниция. Завистливые взгляды присутствующих переползли с него на Агенобарба. Тот, издав самодовольный смешок, с шумом пробирался сквозь толпу, расталкивая стоящих на пути. Агриппина смотрела на жениха с гордостью: она добилась желаемого.
        - Но Марк Виниций тоже достоин стать моим зятем, — звучал невозмутимый голос Тиберия. — Ему я отдаю младшую внучку, Юлию Ливиллу. Она ещё мала. Но через два года достигнет брачного возраста. Согласен ли ты подождать, Виниций?
        - Конечно, согласен! — он перевёл взгляд с Агриппины, чья внешность уже определилась, на худенькую, слабую Ливиллу, испуганно вцепившуюся в куклу. Девочка-невеста показалась двадцатипятилетнему Виницию такой нежной и беззащитной. Он ласково, опасаясь спугнуть двенадцатилетнего ребёнка, склонился к ней.
        - Как зовут твою куклу? — непривычно робея, спросил он. И лихорадочно раздумывал: о чем ещё можно поговорить с девочкой? И понимал, что нельзя смотреть свысока на детские забавы. Сейчас она мала. Но через несколько лет подрастёт и станет хозяйкой в доме Виниция. Разумнее всего завоевать доверие Ливиллы и вылепить будущую жену по собственному усмотрению.
        - Ливилла, как и меня, — пролепетала девочка, не омеливаясь посмотреть в лицо огромному, взрослому мужчине — жениху.
        - Ну что же, будем играть в куклы вместе, — забывая о недавнем разочаровании, усмехнулся Марк Виниций.
        Гай Калигула исподтишка разглядывал Друзиллу. Все это время он мучительно тосковал по ней. Вспоминал былые ночи и мечтал о новых, таких же запретных и утончённо томных. Никакая из случайных шлюх, познанных им за истёкшие полгода, не затмила Друзиллу. Её бледно-розовое лицо, едва тронутое лёгким загаром, было похоже на безмятежную луну.
        Но эту Друзиллу, до боли близкую и неумолимо далёкую, Калигуле было суждено потерять навеки. Позади девушки, почти касаясь широкой тогой её шелковистых лопаток, стоял Луций Кассий Лонгин. И улыбка счастливого собственника мерцала на его тонких, резко очерченных губах.
        Калигула возненавидел Кассия Лонгина. Ревность брата причудливо перемешалась с ревностью любовника. А жених Юлии Друзиллы, наоборот, ощутил сострадание к несчастной судьбе Гая.
        Зал наполнился суетливым шумом. Рабы сновали между приглашёнными, поднося им корзинки с угощением. Кассий Лонгин видел, как Калигула выскользнул из духоты зала на террасу. Он воспользовался оживлением и, стараясь остаться незамеченным, пошёл следом за внуком императора.
        Калигула нервно теребил вырез шерстяной туники и жадно вдыхал холодный воздух. Он задыхался от ревности и духоты. Далёкий Рим тонул в серых дымчатых сумерках. Зимой темнеет рано. Сумерки окутали жалко согнувшуюся фигуру Калигулы, и Кассий не различал в темноте его лица. Он подошёл к юноше и тихо позвал:
        - Благородный Гай!
        Калигула резко обернулся:
        - А! Жених! — скрытая неприязнь прозвучала в каждом звуке коротенького слова.
        - Мы скоро породнимся, — улыбнулся Кассий, поставив себе целью добиться расположения Калигулы. — Я хотел бы стать твоим другом.
        Калигула молчал, кусая пересохшие губы.
        - Мне искренне жаль тебя, — продолжал Кассий, не замечая недоброго огня в глазах собеседника. — В столь юном возрасте ты потерял отца, мать, братьев. И я догадываюсь, — предварительно оглядевшись, шепнул он, — что это козни императора…
        Калигула вздрогнул. «Как же ты глуп! — презрительно оглядел он Кассия. — Неужели не знаешь: у стен бывают уши». И заявил с издевательской насмешкой:
        - Мои братья глупо играли в заговорщиков — и проиграли! Со стороны Тиберия было весьма разумно лишить их жизни! А ещё разумнее — оставить в живых меня!
        Калигула, разразившись громким хохотом, исчез в темноте. Кассий неподвижно застыл у перил террасы, чувствуя как в грудь вползает чёрная темнота. «В какую странную, безумную семью я вхожу?» — ужаснулся он.
        XLI
        В пятый день перед июньскими идами, в год консульства Гнея Домиция и Камилла Скрибониана, Юлия Друзилла выходила замуж за Луция Кассия Лонгина.
        Неприлично шумная суета заполнила залы и переходы просторного, прохладного Палатинского дворца. Тиберий не присутствовал на празднике внучки. Отговорившишь дурным самочувствием, он убрался на Капри. Предсвадебными хлопотами занималась старая Антония, поспешно прибывшая в Рим и притащившая с собою прялку и веретено — свадебный подарок для Друзиллы.
        Калигула потерянно сновал по дворцу. Блуждания его со стороны выглядели запутанными, словно паутина. Но, как и паутина, они неуклонно приближались к определённой цели. И этой целью, этой мухою в сетях Калигулы, была Друзилла. Но подобраться к ней поближе Гай не смел. Возле невесты безотлучно находилась бабка Антония, злая, непримиримая, знающая все.
        Калигула вздрогнул, услышав громкий голос бабки и стук её провинциальных башмаков по мозаичному полу. Он скользнул за широкую колонну и затаился там, прижавшись спиной к холодному камню.
        - Приготовьте носилки! — громко распоряжалась Антония, быстрыми уверенными шагами направляясь к портику дворца. — Я поеду за жрецом Юпитера. Пусть предскажет, что ждёт этот брак.
        Гай терпеливо выжидал, внутренне преисполнясь надеждой. Антония, накинув на седую голову широкое белое покрывало, забралась в носилки. После отъезда хлопотливой бабки задышалось легче.
        Едва сдерживаясь, чтобы не бежать, Калигула приблизился к комнате Друзиллы.
        - Нельзя! Невеста одевается к свадьбе! — преградили путь смеющиеся, разряженные девушки из знатнейших семейств — подружки невесты. Впрочем, подружками они назывались потому, что этого требовал обычай. Друзилла, никогда прежде не жившая в Риме, даже не была знакома с большинством девушек.
        Калигула свысока осмотрел юных патрицианок. Высокий рост позволил ему беспрепятственно заглянуть в вырез девичьих туник и увидеть покрытое шелковистым пушком начало грудей.
        - Кто запретит брату пожелать счастья сестре накануне свадьбы? — высокомерно спросил он.
        Девушки не посмели возразить и смущённо расступились. Калигула подошёл к двери. Карие, голубые, серые глаза с любопытством следили за ним. Потому что в день свадьбы подружки невесты мысленно всегда желают оказаться на её месте. А внук императора — самый завидный жених в Риме!
        Калигула толкнул тяжёлую дверь и вошёл. Друзилла, застывшая посреди комнаты, обернулась к нему. Жалобным был её взгляд, бледным — медовое лицо. Рыжие волосы убраны в замысловатую свадебную причёску. Поверх волос — венок из вербены и майорана. Такой венок счастливые невесты сами сплетают себе накануне свадьбы. Венок Друзиллы сплели рабыни.
        - Друзилла, не выходи за Кассия Лонгина! — умоляюще прошептал Калигула.
        Он снова, после долгой разлуки, касался её тонких рук и милого лица. И умилялся лиловым теням, окружившим глаза. Эти тени свидетельствовали о бессонных ночах Друзиллы и перекликались с бессонными ночами Гая.
        - Разве можно что-то изменить? — устало удивилась девушка. — Скоро за мной придут и уведут в дом мужа.
        - Мы ещё можем покинуть Рим и убежать в Александрию. А оттуда — ещё дальше, в забытые области Египта, где брату позволено жениться на сестре, — горячо убеждал Калигула.
        - От судьбы не убежишь, — вздохнула Друзилла. — Наша судьба — Рим. Я стану женой Луция Кассия Лонгина, а ты — наследником императора.
        - Если бы! — нахмурился Калигула. — Тиберий слишком медлит! Ждёт совершеннолетия Гемелла, чтобы назначить наследником его!
        Друзилла порывисто обняла брата за шею. Едва слышно шепнула, приблизив губы к мягкой мочке уха:
        - Тиберий стар. Он скоро умрёт.
        Гай прижал её к себе, сминая жёлто-красный свадебный наряд.
        - То же самое говорила отцу наша мать десять лет назад. Но Тиберий до сих пор жив! Мне почти восемнадцать, — обиженно жаловался он, — а император не объявляет меня совершеннолетним!..
        - Желание стать принцепсом у тебя сильнее любви, — мягко отстранила его Друзилла. — Если мы сбежим — ты сотню раз пожалеешь о тех возможностях, которых непременно лишишься!
        Калигула задумался: может, Друзилла права? Что важнее: стать императором или получить Друзиллу, которую он уже однажды имел? И где-то там, в глубине сознания пряталась гаденькая, но не лишённая грубой логики мысль: «Если я стану императором, то моими будут все женщины, которых я пожелаю. В том числе — и Друзилла!»
        Со стороны атриума донёсся возрастающий шум. Церемония начиналась. Друзилла посерьёзнела и расправила плечи.
        - Уходи! — жалобно попросила она брата.
        - Ещё не поздно отказать Кассию… — плаксиво скривился он.
        - И как сложится моя дальнейшая жизнь, если я откажу жениху, выбранному императором? — отчаянно взмахнула руками Друзилла.
        - Не знаю, — растерялся Калигула.
        - Я тоже не знаю! — с холодным осуждением ответила она.
        Калигула запнулся.
        - Я буду защищать тебя!.. — немного подумав, заявивил он.
        Друзилла посмотрела на брата взглядом полным снисходительного сомнения:
        - Каким образом? Ведь ты боишься Тиберия! Дрожишь в его присутствии, льстиво улыбаешься!.. Единственное, чего я прошу у тебя: не погуби меня! — отчаянный голос Друзиллы перешёл в умоляющий шёпот.
        Калигула несколько раз дёрнулся, порываясь что-то сказать. Но так и не смог найти слова, достаточно убедительные и оправдывающие его. Хмуро посмотрев на сестру, он покинул кубикулу. А навстречу уже спешила толстая разряженная сваха, музыканты с систрами и кифарами, шумливые девушки с охапками цветов.
        XLII
        Подружки невесты покрыли её увенчанную цветами голову красно-жёлтым покрывалом, которое мягкими складками падало на лоб. Под руки вывели Друзиллу в атриум. Пёстрая пышность ослепила девушку: гирлянды цветов и плюща; жёлтые, розовые, лиловые туники знатных матрон; яркие ленты и блестящие на солнце диадемы; зеленые венки на плешивых и кудрявых головах мужчин. Друзилла ощутила желание прикрыть ладонью глаза. Но на руках её, восторженно визжа, висели так называемые подружки. И Друзилла ограничилась тем, что только прижмурилась. А когда открыла глаза — перед нею стоял улыбающийся Луций Кассий Лонгин.
        Он был в белой тунике, вышитой по подолу и у ворота узором из пальмовых листьев. Тога с широкой красной каймой складками свисала с правого плеча. На темно-каштановых волосах лежал венок из белых роз. Матово-смуглое, гладкое лицо Кассия Лонгина в профиль напоминало драгоценные камеи, хранящиеся на дне дубовых сундуков и доставаемые лишь по праздникам. Друзиллу взволновал этот тип красоты, освящённый вековой традицией. Она улыбнулась, поднимая на жениха зеленые глаза.
        Кассий Лонгин потянулся к невесте. По обычаю он должен был взять её правой рукой за правую же руку. Но Кассий двумя ладонями притянул к широкой груди её слабые безвольные руки. И, влюблённо глядя на невесту, гладил тонкие запястья, украшенные филигранными браслетами.
        - Какая прекрасная пара!.. — восторженно шептали приглашённые. Впрочем, гости по привычке говорили так, даже когда жених и невеста были уродами. Но Кассий и Друзилла в этот момент действительно были прекрасны. Старая Антония, заметив трогательную влюблённость жениха, вытерла слезу умиления, скользнувшую по морщинистой щеке. Она искренне желала счастья глупой, но послушной внучке.
        Жрец Юпитера приносил жертву в атриуме. Нарушив умилённое молчание, вижжала чёрная свинья. И, отчаянно хрюкнув, умолкла — острый жреческий нож воткнулся в шею. Жрец распорол брюхо жертвы и вытащил сизые, окровавленные внутренности, ещё тёплые. Внимательно осмотрел их, ища и не находя изъяна. И торжественно выкрикнул, потрясая над головой свиными кишками:
        - Боги благословляют этот союз!
        - Счастья жениху и невесте! — подхватили гости.
        И тогда, в присутствии жреца и фламина Юпитера, в благочестивой тишине Луций Кассий Лонгин надел гладкое железное кольцо на безымянный палец Юлии Друзиллы. Рядом искрились алмазами и изумрудами другие кольца богатой невесты. Но это — железное, обыкновенное — должно стать самым дорогим и значительным для юной женщины, получающей его.
        Ощутив холодную тяжесть кольца, Друзилла растерялась. Она испуганно посмотрела на жениха, затем перевела взгляд на бабку. Антония, грозно нахмурясь, шевелила сухими губами. И лишь тогда Друзилла вспомнила, что ей нужно произнести ритуальные слова, которые превратят её в законную жену Кассия.
        - Где ты — Гай, там я — Гайя! — произнесла она звонким, напряжённым голосом. Эта фраза, произносимая всеми невестами на всех свадьбах, таила в себе глубокий смысл: «Где ты — хозяин, там я — хозяйка. Где будешь ты, там буду и я. Я покидаю моих родных и отныне вступаю в твою семью. Я разделю твою жизнь, как бы она ни сложилась». Но, произнося её, Юлия Друзилла, вспомнила о Калигуле. Ведь его, по иронии судьбы, звали Гаем.
        - Счастья новобрачным! — нестройным хором закричали гости. Десять свидетелей, из знатнейших сенаторских семейств, по очереди подписывали таблички с брачным контрактом. Приглашённые музыканты, подыгрывая на арфах и кифарах, пели гимны, посвящённые богу брака, Гименею. И, прерывая торжественное «О Гимен, о Гименей!», раздавались в толпе добродушно непристойные пожелания, заставившие покраснеть невесту и улыбнуться — жениха.
        - Теперь ты моя. Навсегда, — шепнул Кассий Друзилле, правой рукой сжимая её вспотевшую ладонь.
        На праздничном пиру они сидели на почётном месте, именуемом «консульским». Кассий Лонгин снял сандалии и прилёг на ложе, облокотившись о подушки, набитые тонкой шерстью. Друзилла возлегла рядом с ним по-женски: точно так же прислонившись к подушкам, но не снимая жёлтых свадебных башмачков и оставив ноги на полу. Кассий ухаживал за невестой, постоянно склоняясь к ней и спрашивая, какое блюдо ей угодно отведать. Вино Фалерна и Цекубы они поочерёдно пили из одной чаши.
        День клонился к закату. Солнечные лучи стали длинными и косыми.
        - Пора вести невесту в дом жениха! — выкрикнул чей-то пьяный, но разумный голос.
        Шумно засуетились гости, с неохотой покидая обеденные ложа. Антония подошла к невесте и порывисто обняла её.
        - Будь счастлива! — шепнула она на ухо внучке. — Люби мужа и забудь остальных мужчин.
        Кассий изчез. Он поспешил домой, чтобы принять невесту на пороге. Друзья жениха обступили Антонию и Друзиллу и, с церемонными жестами, вырвали девушку из бабкиных объятий. Это тоже был ритуал — память о тех временах, когда невест похищали.
        По улицам Палатинского холма потянулась шумная свадебная процессия. Двое юношей в претекстах — один из семейства Кассиев; другой, избранный среди близких родственников Клавдиев — вели невесту под руки. Позади неё, под руководством Антонии, полдюжины рабов тащили громоздкую прялку. Подружки в цветных туниках и полупрозрачных шёлковых столах приплясывали, рассыпая лепестки роз и поздних фиалок. Друзья жениха, забавляясь, бросали в толпу орехи и серебрянные сестерции. Наиболее озорные старались подбить зевакам-плебеям глаз или ухо. Горели факелы из боярышника. Горький душистый дым попадал невесте в лицо. К дому жениха она добралась в полуобморочном состоянии.
        Кассий Лонгин встретил процессию у порога. Белые розы на его голове увяли и покрылись коричневыми пятнами. Но гирлянды, увившие мраморные колонны портика, были ещё свежи. Друзилла, утомлённая и оглупевшая от шума, остановилась перед женихом. Сваха всунула ей в руки шерстяные нитки и глиняный горшок.
        Вспоминая бабкины наставления, она привязала голубенькую шерсть к дверному косяку и помазала дверь волчьим салом, вонявшим на дне горшка. Отвратительно тошнотворным было это сало. Но таков обычай. Некогда волчица с Капитолийского холма выкормила брошенных близнецов, Ромула и Рема. И с тех пор волчье сало почитается священным среди жителей города, основанного братьями.
        Когда Друзилла собиралась вступить в дом, то пошатнулась и едва не упала. Мужчины из процессии вовремя подхватили её и перенесли через порог. Падение считалось дурной приметой. Вздох облегчения вырвался из сотни глоток, когда невеста благополучно очутилась внутри. Облегчённо улыбнулся Кассий Лонгин — он был суеверен.
        Сваха усадила Друзиллу возле очага. Оранжевое пламя почти сливалось с жёлто-красным, огненным нарядом невесты. Ярко осветилось бледно-оливковое красивое лицо Кассия, когда он нагнулся к очагу, чтобы зажечь факел и передать его новой хозяйке дома. Друзилла отстранённым взглядом смотрела на глиняные, старые, пощербленные фигурки, стоящие в нише возле очага. То были Лары — покровители домашнего очага, души давно умерших предков Кассия. Теперь им должна поклоняться Друзилла.
        И снова раздались дерзкие, обычные на свадьбах пожелания: пусть невесту охватит желание к жениху; пусть жених до изнеможения замучает невесту любовными ласками… Иные шутки звучали настолько непристойно, что незамужние девушки с восторженным визгом закрывали уши.
        Наконец друзья жениха, уловив глухое нетерпение во взгляде Кассия, принялись выталкивать гостей.
        - Прошу вас вернуться во дворец, чтобы продолжить праздничный обед, — кланялась Антония пьяным сенаторам, всадникам и матронам.
        Мужчины, уходя, выворачивали шеи, стараясь подсмотреть выражение на лице невесты, которую сваха уже увлекала в опочивальню. А женщины, в промокших от вина туниках и столах, бросали томные двусмысленные взгляды на стройного красавца-жениха. Этой ночью Рим непременно наполнится любовными вздохами. Мужья и жены, давно наскучившие друг другу, встряхнут запылённые супружеские ложа, мысленно воображая ласки новобрачных.

* * *
        Друзилла сидела на янтарно-жёлтой постели, рассматривая лошадь, искусно отлитую из бронзы на изголовье ложа. Кассий застыл у входа, любуясь жёлто-красной узкой туникой, оставлявшей на виду лодыжки в жёлтых башмачках. Тонкий носик и бледные, розовые губы выглядели трогательно хрупкими среди складок огненного покрывала.
        Кассий присел на мраморный пол около невесты и дрожащими пальцами распутал ленты башмачков.
        - Не надо рабынь, я сам помогу тебе раздеться, — шептал он, припадая губами к узким розовым ступням.
        Друзилла молчала. Она покорно поднимала руки, когда Кассий стягивал с неё тунику. «Как он красив! — благодарно думала она. — Его неспешные, медлительные ласки не схожи с порывистыми, грубыми объятиями Гая! О боги, лишь бы он не догадался!..»
        Друзилла, повинуясь напряжённому телу Кассия, откинулась на ложе. Масляный светильник, пахнущий нардом и вербеной, бросал отблеск на высокое изголовье брачной постели. Бронзовая лошадь скалила в улыбке крупные зубы прямо над головой Друзиллы. И белые зубы Кассия Лонгина тоже были видны в гримасе наслаждения, когда он торжествовал над хрупким телом Юлии Друзиллы.
        XLIII
        Луций Кассий Лонгин молчал, пристально рассматривая побелённый неаполитанской известью потолок. Друзилла недоуменно терзалась, лёжа рядом: «Почему он молчит? Так ведут себя все мужчины после любовных утех? Или он догадался?»
        Измучавшись неопределённостью, она незаметно уснула. Проснувшись, Друзилла поначалу спросонья удивилась незнакомой опочивальне. «Я же вышла замуж вчера!» — вспомнила девушка, и улыбнулась своей забывчивости.
        Она перевела взгляд на мужа. Кассий спал на спине, заложив руки за голову. В этой позе видела его Друзилла перед тем, как заснуть. За всю ночь он ни разу не шевельнулся. У девушки защемило в груди от неясного предчувствия. Она сползла с высокой постели и поспешно накинула тунику — вчерашнюю, свадебную, пропахшую потом и вином.
        Юлия Друзилла потихоньку вышла из опочивальни. Незнакомый чужой дом, в котором она стала хозяйкой, пугал её. Скалились посмертные маски предков Кассия, разложенные поверх сундуков в широком атриуме. Девушке казалось, что покойники смотрят на неё со злобным осуждением. Лица неслышно скользивших мимо рабов и рабынь были ей незнакомы. Влагой и холодом Аида веяло от стен старого дома Кассиев.
        Друзилла присела на каменную скамью в атриуме. Рядом топорщилась прялка, подаренная Антонией. Друзилла презрительно поморщилась: теперь она сама себе хозяйка и никто не заставит её натруждать нежные руки домашней работой. Для этого существуют рабыни!
        В крыше атриума было проделано квадратное отверстие, через которое дождевая вода стекала в фонтан такой же формы и размера, как и отверстие над ним. По водной глади плавали розы, ещё свежие, но уже неживые.
        - Отведай завтрак, домина, — немолодая темноволосая рабыня остановилась за спиною Друзиллы с подносом в руках.
        Девушка обернулась и скользнула взглядом по подносу: пшеничный хлеб, сыр, маслины, копчёная велабрская колбаска и кубок с розовым вином, разбавленным водою. Обыкновенный сытный завтрак. Такой же подавали Друзилле на вилле бабки. Напрасно она думала, что в Риме будет ежедневно вкушать нечто изысканное — павлинов, фазанов, или, на худой конец, дроздов и куропаток.
        - Поставь на стол, — высокомерно велела она. Друзилла зараннее решила вести себя с непомерной гордостью с рабами Кассия, чтобы заставить бояться и уважать себя. Узнавалась школа императора Тиберия.
        С рассеянной небрежностью Друзилла отломила кусок хлеба и уже готовилась отправить в рот. Но, вовремя вспомнив о традициях, подошла к домашним Ларам, стоящим в нише у очага. Справляя первый жертвенный обряд в новом жилище, она положила перед каждой глиняной статуэткой по кусочку хлеба и сыра и побрызгала их вином. «Чтобы мне жилось счастливо здесь!» — молилась про себя она.
        Склонённой и молящейся возле Ларов нашёл Друзиллу Кассий Лонгин. И ему, нахмуренному и злому, показалась такой трогательной тонкая шея юной жены и рыжие волосы, небрежно завёрнутые в узел на затылке. «Разве можно поверить, что Друзилла, выглядящая такой хрупкой и невинной, познала до замужества другого мужчину?» — горько думал он.
        - Друзилла! — едва слышно позвал он, остановившись за её спиной. Девушка вздрогнула и испуганно обернулась, забыв подняться и глядя на Кассия снизу вверх. У него заныло сердце: до того хороша была его возлюбленная лгунья. Прогнать Друзиллу с позором? Вернуть в дом родственников? Избить её, и тем самым отвести душу? Ничего этого Луций Кассий Лонгин сделать не мог!
        Взглядом велев рабам удалиться, Кассий присел на пол, рядом с Друзиллой. Обнял её, чувствуя под ладонями молодую упругость груди. Неужели кто-то уже касался этого тела, которое Кассий считал своим? В глазах патриция это выглядело таким же святотатством, как для весталок — мужчина, профанирующий святыни Весты!
        - Скажи, Друзилла, — хрипло проговорил он. — Кто тот человек, с которым ты была близка?
        Девушка вжала голову в плечи. Зеленые зрачки заметались, выдавая испуг.
        - Говори! — упорно настаивал Кассий. Его ладони были по-прежнему нежны, но в голосе слышалась злобная сила.
        Друзилла жалко заплакала, закрыв руками лицо, искривлённое страхом.
        - Не спрашивай меня, — сквозь слезы умоляла она. — Если я виновата перед тобой — дай мне развод. Но заклинаю всеми богами: не допытывайся о былом, которое я хочу забыть!
        Кассий Лонгин молчал, кусая тонкие губы. Какую тайну прячет Друзилла? Её горе и раскаяние выглядели такими искренними… А главное — Кассий всеми силами желал поверить в искренность жены.
        «Может, она перенесла насилие? — думал Кассий, тоскливо рассматривая дрожащие от рыданий плечи Друзиллы. — Тиберий жесток к родственникам тех, кого он ненавидит. Маленькую дочь Элия Сеяна палач обесчестил перед тем, как придушить… Боги, в какое время мы живём?!»
        - Я забуду горькое разочарование этой ночи, — делая над собой усилие, решил Кассий. — Но ты никогда не забывай о том, что я переступил через гордость римлянина, прощая тебя! — он замолчав, опустив глаза. Душу томила горечь, ибо Кассий сознавал унизительность положения обманутого, но закрывающего глаза жениха.
        Друзилла утешилась почти мгновенно. Улыбаясь сквозь слезы, она пообещала:
        - Я буду тебе верной и преданной женой! Пенелопа не сравнится со мною.
        Слова звучали искренне. Но произнося их, девушка сознавала, что готова пообещать что угодно, лишь бы избежать неприятностей. «Может, увлечь его в постель?» — мельком подумала она. И тут же решила: «Нет. Иначе он решит, что я — распутна!»
        Кассий разрешил сомнения Друзиллы.
        - Идём в опочивальню… — уткнувшись лицом в грудь юной жены, шептал он голосом низким и хриплым от желания.
        XLIV
        Дом префекта претория находился на склоне Виминальского холма. У дубовых ворот, в тени платанов, стояли на страже преторианцы. Висели на каменной стене кожаные плети — для устрашения. По узкой, уложенной булыжниками улице, мерно покачиваясь, продвигались носилки — какой-то праздный патриций ехал в термы. А у подножья холма шумело, переливалось яркими крикливыми красками устье Субуры.
        Макрон сидел в кресле без спинки. Рядом с ним, на поверхности гранитного стола с одной ножкой, в беспорядке лежали свитки, восковые таблички, желтоватые папирусы. Узкое помещение со слюдяным окном называлось таблинум, потому что в нем хранились таблицы с важными документами. В таблинуме Макрона, бывшего солдата, вознёсшегося к вершинам власти, решались судьбы великой империи.
        Макрон сознавал своё могущество и упивался им. Сквозь тяжёлую парчу занавеса доносился гул голосов. То римляне пришли униженно просить о чем-то нового префекта претория. О выгодной должности, о затянувшейся судебной тяжбе… И все, как один, обещали не остаться в долгу. Макрон даже завёл особого раба — принимающего подарки и подношения. Обильной и богатой стала жизнь бывшего солдата. Роскошен новый дом его. Красива и стройна темноволосая жена.
        Откинув парчовый занавес, в таблинум просунул голову раб.
        - Я занят. Пусть подождут, — не отрываясь от императорского послания, строго проговорил Макрон. Даже не выслушав раба, префект был уверен: кто-то настойчиво добивается приёма.
        Но, вопреки ожиданиям, темнолицая кудрявая голова раба не изчезла.
        - Прибыл внук императора, благородный Гай Цезарь, — прошлёпали толстые лилово-коричневые губы.
        Макрон удивлённо вскочил с кресла:
        - Пригласи его. И подай вина.
        Калигула вошёл в таблинум, любопытно озираясь. Макрон встретил его стоя. Прижал юношу к груди, как старого друга, и при этом слегка расчувствовался.
        - Привет тебе, благородный Гай! Рад видеть тебя в добром здравии. После всех опасностей… — шепнул он.
        - Ты всегда был моим другом, Макрон, — так же тихо ответил Калигула. — Я рад, что тебе досталось место Сеяна.
        - Я мстил Сеяну за смерть твоих братьев, — ухмыльнулся Макрон. Ему не пришлось особо кривить душой: имелась определённая доля правды в словах префекта.
        - Боги воздадут тебе, — половиной рта улыбнулся Калигула и помрачнел.
        - Что с тобой, Гай Цезарь? Тебе плохо? Не желаешь ли отдохнуть в саду? — всполошился префект.
        В прямоугольном саду префекта росли пинии и плющ. Дорожки были усажены тигровыми лилиями. Прозрачная вода с шумом сбегала по ступенькам искусственного водопада. Макрон усадил Калигулу на мраморную скамью с подлокотниками в виде драконов.
        - Я одинок, — тоскливо жаловался Калигула, хлебая вино из серебрянного кубка. — Толпы людей окружают меня. Но все они — враги! Только и ждут случая выдать меня Тиберию, чтобы обезопасить собственную шкуру! Как я ненавижу всех! — угрюмо простонал он.
        Макрон внимательно слушал, запустив смуглые пальцы в чёрные волосы.
        - Тиберий хочет убить меня, как убил братьев, — продолжал Гай. — Римляне видят во мне наследника. Я мешаю сопливому внуку императора…
        - Маленький Гемелл — не внук Тиберия! — прервал его Макрон.
        - Откуда ты знаешь? — в зелёных глазах юноши отразилось изумление.
        - Твоя тётка Ливилла была изрядной дрянью. И родила Тиберия Гемелла не от мужа, а от Элия Сеяна!
        - Это правда? — Калигула, тяжело дыша, вцепился в тунику Макрона.
        - Правда, — подтвердил Макрон, неуловимо сверкнув тёмными глазами. — Я читал их любовные письма. Император тоже знает это! — помолчав, добавил он.
        Калигула прижал руку к груди, чтобы не вырвалось обезумевшее от радости сердце.
        - Почему же он не выгонит ублюдка? — глухо спросил он.
        Макрон терпеливо пожал плечами:
        - Наверное, чтобы не порочить имя покойного сына. Но поверь: любовь императора к мальчику намного уменьшилась.
        - Что же мне делать?
        - Ждать! — внушительно прошептал Макрон, вцепившись скрюченными пальцами в плечо юноши. — Как только Тиберий умрёт — провозгласишь себя императором! А я помогу тебе! В моей власти квесторы и эдилы, преторский суд и десять преторианских когорт. И никакой сенат не посмеет противоречить сыну Германика!
        - Чего ты хочешь за услугу?.. — задыхаясь, спросил Калигула. Глаза его возбуждённо блуждали по дальним уголкам сада, голос прерывался.
        - Сохранить должность префекта претория до самой смерти, — волнение Калигулы передалось Макрону. — А ещё: некоторую — не очень большую! — сумму денег из имперской казны.
        - Если я буду императором — ты станешь моей правой рукой!
        Они замолчали, сцепив в пожатии вспотевшие, липкие ладони.
        По перистилю неспешно прогуливалась женщина в тунике песочно-жёлтого цвета. Темно-русые волосы на солнце поблёскивали золотом. Неярко переливались опалы в серебрянных обручах, стискивающих округлые предплечья. Неповторимо мягкой грацией и цветом туники и волос она напомнила Калигуле львицу египетских пустынь.
        - Это твоя жена? — беззастенчиво полюбопытствовал он.
        - Да. Это Энния, — равнодушно подтвердил Макрон.
        - Она действительно похожа на дикую кошку, — улыбнулся Калигула, отводя в сторону взгляд.
        Макрон удивлённо посмотрел на него. И, запоздало вспомнив о былых откровениях, заметил:
        - Да! Царапаться умеет!
        - Отведи меня к гетерам! — неожиданно высокомерно потребовал Калигула. И Макрон снова ощутил разницу между внуком императора и собою — высокопоставленной прислугой.
        «Наступит время, когда я буду командовать этим юнцом, а не он мной! Терпение!» — шевеля тонкими губами, подумал он. И доброжелательно улыбнулся:
        - Я знаю неплохой лупанар на соседней улице.
        Калигула нетерпеливо вскочил со скамьи. Макрон жестом подозвал раба:
        - Вели посетителям расходиться. Я вернусь домой лишь завтра утром, — повелел он, накидывая тёмный солдатский плащ на белую тунику.
        - Ты не попрощаешься с женой? — спросил Калигула, когда они подошли к чёрному выходу, предназначенному для рабов и поставщиков.
        - Зачем? — непритворно удивился префект. — В этом доме я — хозяин, и никому не обязан давать отчёт. К тому же, я не собираюсь отвечать жене на докучливые вопросы: куда я иду и что собираюсь там делать?!
        Это был первый урок супружеской жизни для Калигулы.
        XLV
        Лупанар, куда Макрон привёл Калигулу, действительно выглядел роскошно. Но роскошь эта была показной. Случайно подобрана золотая и серебрянная посуда: ни одно блюдо не гармонировало с другим. Моль выжрала проплешины на узорчатых занавесках. Кислым, как уксус, казалось вино, выдаваемое толстым, краснолицым хозяином заведения за цекубское.
        Макрон развязно потребовал лучшую кубикулу и двух девок, что и было предоставлено ему незамедлительно.
        - Выбирай, какую желаешь! — широким жестом предложил Макрон, когда он и Калигула остались наедине с гетерами.
        - Обеих! — заявил Калигула, обнаглев от плохого вина.
        - Клянусь Юпитером, замечательный выбор! — ободряюще засмеялся Макрон.
        Калигула, пьяно пошатываясь, подошёл к двум полуголым гетерам, рыжей и черноволосой. Наткнулся на маленький деревянный столик и, выругавшись, отшвырнул его ногой. Прищурившись, оценил взглядом рыжую. Пышные волосы девушки укрывали обнажённые плечи. Тёмные кружки сосков просвечивали сквозь прозрачную ткань пеплума.
        «Если я выпью ещё полбутылки — она будет похожа на Друзиллу!» — с неоспоримой хмельной логикой подумал Калигула.
        - Ты! — ткнул он пальцем в грудь черноволосой. — Иди к моему другу! А ты раздевайся!
        Плавно покачивая крутыми бёдрами, рыжая девка неспешно подобрала край пеплума. Но эта чарующая медлительность, соблазняющая многих мужчин, не понравилась капризному внуку императора. Хрипло засмеявшись, он сорвал с неё пеплум. Затрещала, разрываясь, тонкая ткань; испугалась пышнотелая гетера.
        - Ты подлая, бесстыжая сука! — пьяно навалившись на неё, шептал Калигула. — Тебе по нраву его ласки? Тебе нравится, когда он целует и мнёт твоё тело?!
        Эти полубезумные слова предназначались для Друзиллы. Но Друзилле он никогда не посмел бы их сказать. И потому говорил незнакомой шлюхе. И страстно желал избить её, чтобы отомстить неверной возлюбленной-сестре. Логика пьяных!
        - Если ты сука — то будь ею до конца! Становись на четвереньки!
        Толчками и приказами он вынудил девушку опуститься на колени. И хрипло рассмеялся, когда гетера с наивным бесстыдством выпятила зад. И, не снимая сандалий, больно ударил ногой по розовым ягодицам.
        Макрон, волосатую грудь которого неспешно целовала черноволосая девка, озабоченно приподнялся на ложе. И сразу же успокоился, увидев на полной шее гетеры медный ошейник: девушка была рабыней хозяина лупанара. А значит, её можно замучать — за дополнительную плату.
        Префект претория в истоме откинулся на ложе, безвольно покоряясь губам и рукам умелой гетеры. И краем глаза следил за Гаем, устроившемся позади рыжей. В этот миг угловатое, но достаточно миловидное лицо Калигулы изменилось до неузнаваемости. Казалось, он надел маску, точь в точь повторяющую черты его лица, но уродливую! До того исказила облик Калигулы самая низкая похоть, которую не облагораживает любовь, а, наоборот, унижает презрение.
        Оставив девку, Калигула вдруг снова помрачнел и болезненно скривился. Оправляя измятую тунику, он поплёлся к ложу Макрона. Префект поспешно столкнул на пол гетеру и утешающе протянул к юноше мускулистые руки.
        - Что с тобой, Гай? — спросил он.
        Калигула по-детски прижался к сильной груди Макрона и заплакал с бессильной злостью:
        - Я люблю, Макрон!.. Я безумно люблю одну женщину, а она спит с другим!
        - Кто эта дура? — с солдатской небрежной грубостью поинтересовался Макрон.
        Калигула, всхлипывая, отрицательно покачал головой.
        - Забудь её! — уверенно посоветовал префект. — Ты, внук императора, можешь иметь всех женщин Рима: рабынь, плебеек и знатных матрон! Если хочешь, я сведу тебя с несколькими патрицианками. В любви они утонченнее и прихотливее глупых гетер! — глаза Макрона масляно заблестели. — Но предупреждаю: с матронами нельзя вести себя так грубо, как с этой рыжей толстухой!
        - Ты думаешь? — высокомерно спросил Калигула, вытерев слезы разорванным пеплумом гетеры.
        Вместо ответа Макрон скорчил изумлённую рожу и поощрительно засмеялся.

* * *
        Лупанар они покинули лишь на рассвете, измучав вдвоём полдюжины гетер. По три девки на каждого! Вполне достойно столь высокопоставленных особ.
        Макрон и Калигула сонно брели по просыпающейся Субуре в сторону Виминальского холма. Пробирались мимо них женщины с корзинками, наполненными снедью. Водоносы продавали воду хозяйкам, ленившимся ходить к фонтану на площади. Раздавался в ушах стук сапожничьих молотков. Открывали лавочки почтённые негоцианты, сквозь зубы поругивая нерадивых подручных. Визгливо зазывали покупателей уличные торговцы, предлагая горячие лепёшки, поджареные на свином жире.
        - Не желаешь ли отведать вкусной снеди? — прицепился один такой торговец к Макрону.
        - Пошёл прочь, — с ленивым равнодушием ответил префект. — Твои мерзкие лепёшки приготовлены на собачьем сале вместо свиного! — и презрительно добавил на ухо Калигуле: — Этот глупец, видать, недавно в Риме и не знает нас в лицо. Иначе не осмелился бы приставать.
        Торговец поначалу решил возмутиться и уже открыл рот. Но его поспешно оттащили в сторону товарищи, внушительно втолковывавая, с кем он имел честь говорить. И торговец, с глупой улыбкой на красном лице, долго смотрел вслед Макрону и Калигуле.
        - Дорогу носилкам благородного патриция Луция Кассия Лонгина! — громко кричали рабы, расталкивая толпу.
        Калигула нервно дёрнул за руку Макрона и увлёк его, удивлённого, в тёмную подворотню.
        Восемь темнокожих, обнажённых до пояса рабов пронесли носилки из кедрового дерева. Сквозь прозрачную кисею Калигула увидел сидящего Кассия Лонгина. А рядом с ним, нежно склонив рыжую голову на широкое плечо мужа, находилась Юлия Друзилла. Кассий наклонился к ней и, улыбаясь, что-то говорил. Его тонкие губы и словно вылепленный из гладкого желтоватого воска профиль касался её волос.
        Химерное видение проплыло мимо.
        - Почему ты не заговорил с сестрой и её мужем? — искренне удивился Макрон.
        - Не нравится мне этот Кассий! — ревниво скривился Калигула. — Он недостоин быть мужем внучки императора.
        - Но почему? — недоумевал префект. — Род Кассиев действительно был некогда плебейским. Но несколько веков назад причислен к патрициям за многочисленные заслуги перед Римом. Среди Кассиев были консулы и цензоры, полководцы и триумфаторы…
        - А все же, с Юлиями он не сравнится! — сердито оборвал его Гай. — И не смей мне перечить, Макрон! Не забывай кто ты, а кто — я!
        Макрон нахмурился, прикусив нижнюю губу.
        - Прости меня, благородный Гай, — после некоторого молчания произнёс он.
        XLVI
        Следующий год пролетел незаметно — в лупанарах и кабаках. Оргии следовали одна за другой — среди вина, быстро вянущих венков, прозрачных покрывал танцовщиц, случайных пьяных лиц, звона монет и скрежета надорванных струн.
        Утром Макрон, зевая и почёсываясь, тащился кое-как исполнять обязанности префекта. А Калигула устало брёл в Палатинский дворец — отсыпаться до следующей ночи.
        По Риму глухо ползли сплетни:
        - Гай Цезарь еженощно предаётся разврату в обществе дешёвых шлюх!
        - Ну и пусть! — снисходительно пожимали плечами другие. — Он ещё молод. Кто из нас не совершал ошибок в юности? Женится — остепенится!
        В сентябрьские календы Калигуле исполнялось девятнадцать лет. Но он все ещё не был объявлен совершеннолетним. Носил юношескую претекту или короткую тунику с солдатскими сапожками-калигами. Мягкий рыжий пушок покрывал щеки и подбородок. Но Гай не сбривал его. Бритьё — отличительная примета совершеннолетник, полноправных римлян.
        Накануне дня рождения цезарь Тиберий вызвал внука на Капри.
        «Дальше тянуть нельзя, — размышлял император. — Юноши шестнадцати, а то и пяднадцати лет уже облекаются в тоги, ходят на форум, слушают ораторов, учатся праву у мудрых наставников. Кто достигает двадцати лет, будучи несовершеннолетним — обречён на насмешки. Люди начинают сомневаться в его умственных достоинствах. Разве можно позволить, чтобы такое случилось с членом императорской семьи?»

* * *
        Гай Калигула добрался до Неаполя сухопутным путём. Он проехал мимо Анция, небольшого городка на морском побережье, чуть пониже Остии. Там родился Гай — в одной из светлых кубикул розовой виллы. Обогнул покрытую виноградниками гору Фалерн. Августовское солнце золотило созревающие гроздья, из которых выжмут вкуснейшее в мире вино.
        В Неаполитанском заливе Калигулу поджидало средних размеров судно с двумя рядами весел — бирема. И с каждым плеском за бортом приближался загадочный скалистый остров: личный лупанар Тиберия. Калигулу охватило нетерпение. Никогда прежде он не был на Капри. Наконец он воочию увидит, что правда, а что — вымысел в сплетнях об извращениях императора.
        Двенадцать домов составляли знаменитую виллу. Двенадцать — священное число: столько месяцев в году, столько созвездий в зодиакальном круге. Тиберий перебирался из одного дома в другой, нигде не задерживаясь дольше трех-четырех ночей. Послушно кочевали с места на место спинтрии. Рабы таскали за императором картины и вазы, где изображались совокупления богов и богинь.
        Одна-единственная дорога вела от пристани к вилле. Преторианцы усиленно охраняли её. Калигула с опаской проходил сквозь строй солдат в красных туниках и кожаных панцирях. Морской ветер ворошил багряные султаны из конского волоса, медные узорчатые пластины защищали волевые небритые подбородки. С этой неподкупной охраной Тиберий чувствовал себя в безопасности. А у каждого посетителя виллы тряслись поджилки от страха.
        - Император ждёт тебя, Гай Цезарь, — равнодушно поклонился Калигуле центурион. И указал на аллею, в конце которой прогуливался Тиберий.
        Гай, любопытно оглядываясь по сторонам, шёл по мелкому розовому гравию. Сгорбленная фигура Тиберия маячила впереди, между голыми ветками магнолий, с которых свисали вьющиеся побеги плюща. «А где же пресловутые спинтрии?» — думал он.
        Калигула остановился за спиной Тиберия и изумлённо замер, позабыв поприветствовать императора. Тиберий, странно улыбаясь, наблюдал зрелище, устроенное только для него одного. Ни в каком цирке, ни на каких игрищах в Риме и провинциях избалованная публика не увидит этого.
        На замшелой поляне между низкорослыми маслинами преследовали друг друга обнажённые мальчики, обмотавшие голени козьими шкурами. Они изображали фавнов и сатиров. Развязно дули в глиняные свирели. Плясали, бесстыдно выставляя напоказ обычно скрытые части тела. Нимф и наяд изображали девушки-подростки. Венки из роз и анемонов были единственным одеянием юных красавиц. Нимфы с заученно-сладострастными улыбками увлекали за собой фавнов. Падали в мягкий мох, щедро показывая свои прелести возбуждённым юнцам и старому, похотливо дрожащему императору. И, под нежную музыку невидимых музыкантов, фавны картинно овладевали смеющимися нимфами. А сатиры, под одобрительным взором Тиберия, приставали к фавнам. И колыхались ветви деревьев, и колыхался воздух от их единодушных вздохов. А Тиберий, в изнеможении закатив глаза, исходил дрожью удовлетворённой похоти.
        Успокоившись и напустив на лицо обычное насмешливое выражение, император обернулся к Калигуле:
        - Ты уже здесь?
        Калигула молчал, тяжело дыша и покрываясь красными пятнами.
        - Тебе пришлось по нраву представление? — усмехнулся Тиберий. — Жаль, что мои детки знают лишь одну комедию: «Фавн, преследующий нимфу», — и, обняв внука за плечи, удивлённо добавил: — А ты вырос! Присядем на скамью и поговорим.
        Тиберий увлёк Калигулу к скамье из жёлтого нубийского мрамора. Гай невольно обернулся и провёл взглядом удаляющихся спинтриев. Их бело-розовые обнажённые тела терялись в густой зелени парка.
        - Скажи, кто из них тебе понравился, и ночью я пришлю тебе её. Или его! — добродушно засмеялся Тиберий. Но водянисто-зеленые глаза императора хранили подозрительную насторожённость.
        - Мне все равно, цезарь, — растерялся Калигула. — Кого пришлёшь, тем я и удовольствуюсь. Я всецело доверяю твоему вкусу, — льстиво заметил он.
        - А ты поумнел! — Тиберий прищурился. — Весьма кстати! В день твоего рождения я решил объявить тебя совершеннолетним.
        «Наконец!» — Гай расчувствовался до слез и проникновенно всхлипнул:
        - Спасибо, великий цезарь! — и расстроганно склонился к императорской руке, целуя морщинистые суставы пальцев.
        Тиберий брезгливо вырвал руку и вытер её о тогу.
        - В этот же день я официально усыновлю тебя… — он заколебался, думая: «Назначить Гая наследником, или нет? Пока не стоит спешить. Хватит с него и усыновления!»
        «Первая ступень к власти!» — думал Калигула, униженно склонившись у ног императора.
        «Мерзкий гадёныш!» — презрительно-добродушно усмехался Тиберий. — «Я с радостью удушил бы его! Но кто тогда наследует мне? Мой внук? Но ведь он не внук мне! Я так запутался, что сам не знаю: люблю ли Тиберия Гемелла, или презираю в нем сына подлого Сеяна! А в Гае течёт та же кровь, что и во мне. Правда, напополам с гадючьей!»
        Император тяжело вздохнул, отталкивая от себя надоедливо-восторженного Калигулу. Несколько лет назад выбор казался простым: убить сыновей Германика, чтобы обеспечить императорский венец родному внуку! А теперь?! Тиберий втихомолку обругал злобных старух Парок, немилосердно запутавших нить его жизни.
        XLVII
        В храме Юпитера, повелителя богов, состоялся торжественный обряд.
        Почтённый фламин, с лицом возвышенно-бесстрастным, заколол белого быка. Осмотрел его внутренности и во всеуслышание заявил, что жертва угодна богу-громовержцу.
        Жрецы Юпитера торжественно сняли с Гая Калигулы юношескую претексту, и он наконец ощутил на правом плече долгожданную тяжесть настоящей мужской тоги.
        Гай горделиво улыбался, подставляя цирюльнику щеки. Железная бритва, скользя по юношеской коже, больно царапала. Но мелкие порезы казались Калигуле пустяками. Ведь он, наконец, стал совершеннолетним. Золотисто-рыжий пух бережно собрали, и Калигула возложил его на алтарь Юпитера. Фламин поднёс к тонким волоскам факел, и через мгновение на белом мраморе алтаря осталась только жалкая горсточка пепла. Серый дымок поднялся к потолку храма и расстаял.
        Тиберий внимательно следил за обрядом и втайне посмеивался, опираясь тяжёлым подбородком на жезл. Когда Калигула, облачённый в новую тогу, подошёл к нему, император поднялся со складного табурета.
        - Объявляю, что отныне я по законам Рима усыновляю Гая Юлия Цезаря Германика! И наделяю его всеми правами, которыми он может пользоваться в качестве моего сына! — обняв Калигулу за плечи, громко заявил он.
        Переждав одобрительный (или удивлённый) шёпот, Тиберий спросил у Калигулы:
        - Согласен ли ты?
        - Да, отец! — немедленно отозвался Гай.
        Пользуясь шумом поздравлений и хвалебных возгласов, Тиберий коварно шепнул Калигуле:
        - Сегодня ты мог вступить во владение всем имуществом, принадлежавшим твоему отцу и братьям. Но, согласившись на усыновление, ты тем самым передал мне права на управление твоей собственностью!
        Калигула передёрнулся, поняв, что Тиберий обвёл его вокруг пальца. Счастливая улыбка превратилась в горькую гримасу.
        - Но, цезарь! Ведь ты выделишь мне ежемесячное содержание, достойное твоего сына?! — в надежде спросил он.
        - В ежедневном куске хлеба и мяса я тебе не откажу, — кивнул Тиберий, продолжая с царским достоинством улыбаться толпе. — Но, если твои запросы окажутся слишком высоки — должен будешь сам позаботиться о себе!
        - Что же мне делать? — Калигула возмутился в душе. Но, боясь рассердить Тиберия, смотрел на него жалобно и просительно.
        - Женись! — посоветовал император.
        - Но я ещё молод… — растерянно протянул Гай.
        - Ты уже мужчина и полноправный римский гражданин, — хладнокровно возразил Тиберий. — Твой отец Германик тоже женился в возрасте девятнадцати лет. Каким счастливым он выглядел в день свадьбы!.. Следуй его примеру!
        - Но кого мне выбрать в жены?
        - Кого хочешь! — Тиберий явно насмехался над растерянностью юноши. — Я не жестокосерден, и позволю тебе выбрать невесту по сердцу.
        Калигула молчал. Уголки тонких губ обиженно поползли вниз.
        - У сенатора Марка Юния Силана имеется юная дочь, — с напускным сочувствием продолжал император. — Силан даёт за ней приданное в полмиллиона сестерциев. Говорят, девушка хороша собой и воспитана в строгости. Женись на ней! Заодно избавишь меня от обязанности кормить тебя! — жёстко закончил он.
        - Но я её не знаю! — чуть не плакал Калигула.
        - Нанеси отцу визит и познакомься! — Тиберий был неумолим. В обведённых синевой глазах сверкало холодное презрение. — Твоя глупость становится докучливой! За двадцать дней, проведённые со мной, ты успел изрядно надоесть мне. Убирайся в Рим и позволь мне отдохнуть от тебя!
        Тиберий раздражённо осмотрел Калигулу и, слегка прихрамывая, вышел из храма. Позолоченные носилки ждали императора у мраморных ступеней. Жаркое неаполитанское солнце окрасило оранжевым листья лаврового венка, украшающего лысеющую седую голову старика. Остановившись у носилок, Тиберий прикрыл глаза ладонью и пристально всмотрелся в синеву Тирренского моря. Мутным дымчатым пятном виднелся на горизонте зачарованный остров — убежище ненастоящих нимф и сатиров, змей, павлинов и ощипанных орлов.

* * *
        Калигула возвращался в Рим, гордясь совершеннолетием, но пристыженный и оскорблённый. В носилках небрежно валялся кожаный мешок с деньгами. Жалкая сумма! Спинтриям Тиберий даёт больше.
        «Что делать? Как жить? — удручённо думал Гай. — Жизнь в Риме стоит дорого. Удовольствия, оргии и попойки — ещё дороже! Может, и впрямь жениться на богатой невесте?»
        Какова она, дочь Юния Силана? Калигула смутно помнил суетливого, румяного толстяка сенатора. Но сколько ни напрягал память — девушку не мог припомнить.
        «Нет! Никогда не женюсь ради денег на незнакомой мне женщине! — досадливо гримасничая, думал он. — Может, она окажется пустой, тщеславной и развратной, как некоторые римские матроны?! К тому же, зачем жениться на одной, если, не женясь, можно иметь многих?!»
        Всю обратную дорогу Калигула насмехался над женщинами и женатыми влюблёнными глупцами. Но когда широкая, мощёная ровными булыжниками Виа Аппия привела Гая к стенам Рима, он жестом подозвал раба.
        - Знаешь, где живёт сенатор Марк Юний Силан? — небрежно спросил он.
        - Да, доминус, — поспешно ответил смуглый раб.
        - Сначала заедем в термы. Затем проводишь меня к дому Силана, — распорядился Калигула.
        XLVIII
        Марк Юний Силан встретил Калигулу с радостным подобострастием. Сенатор происходил из старинного семейства Юниев. Выходцем из того же рода, но другой ветви, был Марк Юний Брут — убийца Юлия Цезаря.
        Силан был невысок, с круглым полным животом в складках расшитой дубовыми листьями тоги, румяный и кудрявый не от природы, но стараниями рабов. Он суетливо усадил гостя на мраморную скамью в атриуме. И сел напротив, сцепив вместе толстые короткие пальцы и умильно любуясь Калигулой.
        - Никогда ещё тога совершеннолетнего не ложилась на более достойные плечи! — восторженно заметил сенатор.
        Калигула снисходительно улыбнулся льстецу. Эту фразу он слышал уже раз двадцать из разных уст. И отвечать на неё казалось излишне. Калигула заёрзал на скамье, разглядывая обстановку Силанова дома.
        - Мрамор слишком твёрд для тебя? — спохватился Силан и, не доверяя рабам, лично бросился в опочивальню. Вернулся, неся полдюжины шёлковых подушек. И принялся заботливо подкладывать их за спину гостя.
        Гаю понравилась неуёмная лесть сенатора. Получалось забавно: Калигула униженно льстит императору, все остальные униженно льстят Калигуле.
        Гай немного приподнялся на скамье и откровенно почесал задницу как раз в тот момент, когда Юний Силан подсунул ему под зад мягкую подушку. Не переставая почёсываться, Гай величественно уселся и, скаля зубы, улыбнулся сенатору. Силан сладко засиял. Румянец на полных щеках сделался ещё ярче.
        - Твоё посещение — великая честь для моего дома, Гай Цезарь! — пропел он голоском, дрожащим от радости. — Не желаешь ли откушать?
        - Желаю, — милостиво согласился Калигула.
        Хозяин, подобострастно кланяясь, постоянно забегая наперёд и делая неуклюжие приветливые жесты, провёл гостя в обширную столовую — триклиний.
        Три длинных ложа тянулись вдоль стен триклиния, облицованных осколками разноцветного мрамора. Между обеденными ложами стоял большой овальный стол из цитрусового дерева. Узорчатые разводы на столе походили на павлиний хвост.
        - Разбрасывай розовые лепестки! — суетливо шепнул Силан рабыне. Ему хотелось показать Калигуле, что в роскоши он ничуть не уступает изнеженным молодым патрициям.
        Гай внимательно осматривал триклиний. Усмехнулся причудливой смеси богатства и плохого вкуса или жадности владельца. Роскошный дорогой стол, а на нем — старый кувшин с измятой кривой ручкой. Куски дорогой парчи прикрывают засаленные ложа. В одном углу — сундук, потемневший от старости; в другом — ослепительно-белая статуя Меркурия из гладкого каррарского мрамора. В окнах не было стёкол, ни даже слюды. Они закрывались деревянными ставнями с круглыми отверстиями посередине. Как неуютно бывало здесь в дождливые зимние дни.
        - А вот и моя жена, Клавдия! — Юний Силан представил Калигуле полную непривлекательную матрону лет сорока. — Она состоит с тобой в дальнем родстве.
        Гай мельком осмотрел жену Силана, притязавшую на родство с императорской семьёй. Калигула редко вспоминал о своём происхождении из семейства Клавдиев. Его прабабка Ливия бросила первого мужа Нерона Клавдия, чтобы выйти замуж за будущего императора Октавиана Августа. Был у Ливии тогда четырехлетний сын, Тиберий — нынешний император. А через три месяца родился другой — Друз, отец Германика. Но и Тиберий, и Германик были приняты в род Юлиев. Калигула уже родился Юлием.
        - А где же твоя дочь? — спросил он, шаря рукой по блюду с устрицами, подставленному рабыней.
        Юний Силан наливал гостю вино в серебрянный кубок и восторженно замер. Теперь ему стала ясна причина неожиданного посещения Гая Цезаря. Вино наполнило кубок и переливалось через край, пачкая руки и тогу сенатора. Лишь тогда он опомнился.
        - Сейчас она прийдет! — визгливо заверил он Калигулу и выскочил из триклиния, увлекая за собой неповоротливую жену.
        - Скорее приведи Юнию, — поспешным шёпотом велел Силан жене. — И помоги ей одеться и причесаться поприличнее. Какая честь, какая честь!… — захлёбывался он от восторга, потрясая в воздухе дрожащими руками.
        - Не приведу. Что ей здесь делать? — заупрямилась жена.
        - Глупая! — Юний Силан рассерженно дёрнул супругу за волосы. — Разве ты не понимаешь? Если Юния понравится Гаю Цезарю — он возьмёт её в жены!
        - Это ты глупец! — рассердилась Клавдия. — Неужели ты не слышал, что Гай Цезарь каждую ночь проводит в лупанарах, напиваясь до непотребства и бесчинствуя в дурной компании? И ты готов ради собственного честолюбия отдать дочь такому человеку? Да будь он хоть сам император! Юния не будет счастлива с развратником!
        - Молчи, молчи! — Силан растерянно закрывал рот жене и отчаянно кивал головой в сторону триклиния. — Если он услышит — никогда нам не породниться с императорской семьёй! Это в лучшем случае. В худшем — нас ждёт изгнание! Или ты забыла, как покойный Август преследовал врагов?
        - Ну, хорошо! — присмирела Клавдия. — Я пойду за Юнией. И убери свои паучьи руки от моего лица! — возмущённо оттолкнула она мужа. — Надеюсь, наша дочь не понравится Гаю Цезарю.
        - Неразумная! — возмущённо шипел Силан вслед удаляющейся жене. — Юния будет жить в роскоши и почёте, которые тебе и не снились! А если Гай Цезарь изредка заглянет в лупанар — так что с того? Все мужья время от времени изменяют жёнам. Главное, чтобы он чтил и уважал нашу дочь!
        Клавдия резко остановилась и обернулась к мужу. Полный подбородок нервно вздрагивал.
        - Что ты сказал? Все мужья изменяют жёнам?.. — плаксиво проговорила она, угрожающе глядя на Силана.
        - Кроме меня! — испуганно заверил он, подходя к жене и делая попытку обнять её.
        Крупная Клавдия с презрением оттолкнула маленького Силана. И, громко стуча подошвами сандалий, обиженно ушла в глубину дома.
        «Ну вот! Месяц ежедневных упрёков! — неподдельно расстроился сенатор. — Надо же было так глупо проболтаться!»
        Клавдия вернулась в триклиний в сопровождении дочери. Шестнадцатилетняя девушка, скромно опустив карие глаза, присела на край соседнего ложа. Калигула внимательно осмотрел Юнию Клавдиллу. Гладкие темно-каштановые волосы были зачёсаны на прямой пробор. Свободная голубая туника скрывала фигуру, вместо того, чтобы подчёркивать. Блеском волос и нежностью тонкого лица Юния напомнила Калигуле весталку Домитиллу. Только, вместо белой повязки жрицы Весты, волосы девушки украшали две серебрянные полоски диадемы. Воспоминание о Домитилле неприятно царапнуло сердце, но тут же исчезло.
        - У тебя красивая дочь, Марк Юний, — заметил Калигула, указывая на девушку обгрызанной фазаньей ножкой.
        Юния ещё ниже опустила голову, смущённо улыбаясь похвале. Отец уже не скрывал буйной радости.
        - О, да! Красотою она пошла в мать! — возбуждённо лепетал он, не заметив насмешливого взгляда Гая, пущенного в сторону увесистой матроны. — Кроме того, Юния воспитана в старинных традициях. Она умеет ткать, прясть, вышивать золотыми нитями, варить сладости…
        «Надо же, сколько достоинств! — легкомысленно хмыкнул Калигула. — И все они мне безразличны. Единственное, что мне важно: хороша ли она в любви».
        Наевшись до отвала, Калигула ополоснул запачканные жиром руки в розовой воде.
        - Юния, отведи гостя в сад, — немедленно велел Силан. — Покажи благородному Гаю вишню, привезённую из Тавриды.
        Тавридская вишня росла в самом отдалённом уголке сада, за фонтаном и густым кустарником. Калигула, скучая, осмотрел тощее деревце, коричневая кора которого слегка отливала красным.
        - Что ещё растёт в твоём саду? — спросил он у Юнии.
        - Есть водяные лилии, цветущие в пруду, — ответила девушка, указывая на водоём.
        Калигула издалека оценил пруд: он был хорошо виден из окон Силанова дома. А вишня скрывалась за густым кустарником. И что творилось в зарослях — не могли различить Юний Силан с супругой, прячущиеся за деревянными створками окна.
        - Нет. Побудем здесь, — решил Калигула, сообразив почему хитрый сенатор велел дочери показать гостю именно незаметную вишню, а не лилии или аравийские пальмы, посаженные у входа в сад.
        - Как тебе угодно, Гай Цезарь, — охотно согласилась Юния.
        - Зови меня Калигула, — ответил Гай. — Это прозвище дали мне солдаты в германском походе. Близкие друзья зовут меня так.
        - Благородный Калигула, — послушно повторила девушка. — Я буду звать тебя, как ты прикажешь.
        - Вот как! — ухмыльнулся он. — Ты готова сделать все, что прикажу?
        Юния удивлённо молчала.
        - Тогда я приказываю тебе поцеловать меня! — велел Гай, обнимая испуганную девушку.
        Юния не противилась настойчивому поцелую. Широко раскрыв карие глаза, она прижалась к Калигуле. Стройный, высокий, золотоволосый юноша понравился ей. Дурные слухи о его образе жизни ещё не достигли ушей девушки.
        - Ну же, приоткрой рот, — шептал он, настойчиво стараясь раздвинуть языком мягкие покорные губы.
        Юния наивно последовала приказанию.
        - Ты не умеешь целоваться, — заметил Калигула, основательно облизав полость её рта.
        - Я никогда прежде не целовалась, — залилась краской стыда девушка.
        - Это хорошо, — одобрил Калигула. — Мне не нужна жена, которая целуется с кем попало. Но обещай научиться любовным ласкам, которые мне по нраву.
        - Обещаю, — пролепетала Юния Клавдилла, сладко млея: «Жена?!. Неужели внук императора хочет жениться на мне? О Венера, какое счастье!»
        - Тогда целуй меня, как я только что показал!
        Юния послушно прильнула к Калигуле приоткрытыми губами.
        - Уже лучше! — взволнованно заметил он. — А теперь подними тунику!
        - Нет, — просительно откликнулась девушка.
        - Ты стеснительна! — отметил Гай, сползая губами по её шее. — Для жены это хорошо!
        Рука его бесстыдно полезла в вырез голубой туники. Юния неловко высвободилась и отбежала на несколько шагов.
        - Я сделаю все, что ты пожелаешь, благородный Гай Калигула, — пообещала она. — Но только после свадьбы.
        - Я женюсь на тебе. Ты мне нравишься, — убеждённо заявил Гай. — «А деньги твоего отца — ещё больше!» — подумал он.
        XLIX
        Луций Кассий Лонгин возвращался домой с нетерпеливой радостью. Проведя утренние часы на Форуме или в Комициях, он успевал стосковаться о юной жене. Говорил ли он о политике или о частных делах, мысленно видел перед собою Юлию Друзиллу.
        Кассий переступил порог и улыбнулся, заметив жену, привычно ждущую его в атриуме. Подошёл к ней и поцеловал в губы со спокойной, удовлетворённой страстью. Друзилла с непритворной нежностью ответила на поцелуй мужа. Но Кассий заметил её печальный и вялый вид.
        - Чем занималась ты в моё отсутствие? — спросил он, скрывая пытливость за улыбкой.
        - Я посетила родственницу, Эмилию Лепиду, — вздохнув, ответила она. — Её дом изысканно красив. В атриуме — большие вазы с заморскими деревьями. И множество цветов — базилик, фиалки, жёлтые дамасские розы… Их аромат расходится по всему дому. Дикий виноград ползёт вверх по мраморным колоннам, и разноцветные африканские птицы сидят в золочённых клетках! А у нас все украшения — эта нелепая, никому не нужная прялка и уродливые лары у закопченого очага!
        - Не говори так о хранителях рода! — Кассий виновато посмотрел на глиняные фигурки. — Уродливые или нет, но их лепили мои предки с доброй памятью об умерших. А что касается прялки… Если она тебе не по нраву — я велю отнести её в помещение рабынь. Хочешь цветов и деревьев? Я дам тебе денег на их покупку. Ты хозяйка в этом доме и можешь украсить его, как твоей душе угодно. Только ларов не трогай!
        «Ничего, я прикрою уродцев зеленью», — обрадованно подумала Друзилла. И прижалась к мужу с обезоруживающей благодарностью.
        - Посмотри, что я купил тебе сегодня в лавочке у портика Ливии, — Кассий протянул жене золотой браслет с изумрудами. — Камни сияют, как твои глаза!
        Друзилла восторженно взвизгнула и, любуясь браслетом, надела его на тонкую руку.
        - Спасибо, милый Луций! — она ласкалась к мужу, по-кошачьему изгибая спину и щуря зеленые глаза.
        - Знаешь, какую новость я услышал на Форуме? — Кассий Лонгин ласково притянул Друзиллу на колени.
        - Какую?
        - Твой брат Гай женится на дочери сенатора Юния Силана.
        Друзилла снова поскучнела. Взгляд потух, стал невыразительным. Исчезло желание играть в мартовскую кошку. Кассий подумал, что к жене снова вернулась вялость, вызванная завистью к Эмилии Лепиде.
        - К его свадьбе я куплю тебе красивые украшения и ткани, которые ты сама выберешь, — заверил он.
        Друзилла постаралась улыбнуться.
        - Луций, идём в опочивальню, — пряча лицо в складках мужниной тоги, просительно шептала она.
        - Но сейчас подадут обед, — целуя её шею, ответил Кассий.
        - Пообедаем потом. Когда вода в клепсидре доберётся до следующей чёрточки, — томно изгибаясь, ответила Друзилла.
        И Луций Кассий Лонгин сдался, как всегда. Подхватив на руки худощавое, лёгкое тело жены, он нёс её в опочивальню и готов был кричать на весь город о небывалом счастье, выпавшем ему.
        - Люби меня, Луций! — страстно шептала Юлия Друзилла, отдаваясь мужу. — Люби меня так, чтобы я забыла обо всем, кроме твоей любви!
        L
        Короткая дождливая римская зима подходила к концу. По ночам ещё бывало холодно, но днём солнце припекало по-весеннему, заставляя сбрасывать тёплые шерстяные плащи.
        В пятнадцатый день до мартовских календ римляне высыпали на улицы и пёстрыми толпами двинулись к Палатинскому холму. Там, на горном склоне, обращённом к старому Форуму, между кустов и камней затаилась пещера. Некогда Капитолийская волчица нашла в этой пещере двух оставленных младенцев и выкормила их сосцами, словно собственных волчат. В память о чудесном спасении Ромула и Рема празнуются с тех пор Луперкалии, день волчицы-кормилицы. «Лупа» — по-латыни значит «волчица».
        Луперкалия имеет особых жрецов — луперков. Такой чести издревле удостаиваются юноши из лучших, знаменитейших римских семей. Они с утра собираются в пещере, облачившись в белые тоги и надев на голову венки из зеленого плюща.
        По велению императора девятнадцатилетний Калигула тоже стал луперком. «Для начала с него и этого достаточно!» — жёлчно ухмыльнулся Тиберий, отдавая распоряжение.
        Калигула стоял в тёмной влажной пещере в окружении двух десятков молодых людей. Дымно чадили факелы. Испуганно блеяли двенадцать белых козлов, предназначенных в заклание. Тускло блестела мраморная доска жертвенного алтаря.
        Скучая, Калигула оглянулся по сторонам. Рядом с ним, шевеля полными чувственными губами, стоял белокурый молодой человек. Калигула вспомнил его имя: Квинт Цецилий.
        - Скажи, Цецилий, это мы должны убить животных?
        - Нет, — покачал головой собеседник. — Для этого существуют особые жрецы — виктимарии.
        - Жаль, — вздохнул Калигула. — Было бы любопытно попробовать. Вонзить в шею животного жертвенный нож… Чувствовать, как тёплая кровь стекает по рукам… Достать ещё трепещущее сердце…
        Квинт Цецилий придвинулся поближе к Калигуле и доверительно прошептал:
        - Этих козлов напоили вином до полубесчувственного состояния.
        - Зачем? — удивился Калигула.
        - Чтобы были покорными и не брыкались, — пояснил тот. — Другое дело — охота! Загнать испуганного оленя, вонзить ему в грудь рогатину!..
        - А гладиаторские бои! — загорелись огнём зеленые глаза Калигулы. — Я видел их всего лишь дважды.
        - Я тоже, — признался Цецилий. — Жаль, что цезарь Тиберий скуп на такие дорогостоящие зрелища. Говорят, покойный Август устраивал их намного чаще!
        Калигула понимающе кивнул.
        Виктимарий уже наточил нож. Помощники взвалили на мраморный алтарь первого козла. Взмах руки — и кровь щедро брызнула на утрамбованный земляной пол священной пещеры. В этом году Римскую империю ждёт изобилие и плодородие!
        В короткий срок виктимарии принесли в жертву всех двенадцатерых козлов. Напоённые вином, животные почти не сопротивлялись. Только слабо блеяли, оглядывая людей невозможными, круглыми от страха глазами. С закланных козлов сняли кожу и дали крови стекти на землю. Обождав немного, виктимарии нарезали кожу жертвенных животных длинными узкими полосами.
        А затем началось самое интересное. Молодые луперки обвешались кожаными полосками и, обгоняя друг друга, выскочили из пещеры. Шумной толпой они сбежали по склону Палатинского холма к Форуму. Громко смеялись, подражая сатирам; размахивали кожаными полосами, словно плётками. Калигула бежал вместе со всеми, раскрасневшийся и растрёпанный. Хохотал так старательно, что быстро охрип. Венок, сплетённый из твёрдых, сочных листьев плюща, сполз на лоб.
        Позади осталась смоковница, украшенная разноцветными лентами. Согласно преданию, плодами этого дерева питались маленькие Ромул и Рем. На самом деле дерево, кормившее основателей Рима, давно засохло. На его месте посадили другую смоковницу. А потом ещё и ещё одну. Но каждое дерево почитали так, словно оно было тем, первым.
        Пробегая мимо группы одетых по-праздничному квиритов, Квинт Цецилий размахнулся и хлестнул кожаной полосой мужчину среднего возраста. Тот не обиделся и не возмутился. Наоборот, радостно заулыбался. Удар луперка считался благословением.
        - И меня ударьте! — просительно кричали остальные, суетливо подставляя спины весёлым жрецам.
        Молодые люди в белых тогах и плющовых венках щедро исхлестали всех и побежали дальше. Подражая смеху и прыжкам сатиров, луперки продвигались по шумным многолюдным улицам.
        - Ударьте меня! — раздавались просьбы со всех сторон. Замечательный праздник — Луперкалии! Когда ещё можно безнаказанно избивать людей? Да ещё слушать, как тебя молят об ударе?!
        Калигула вошёл во вкус. Радостно скалясь, он раздавал удары направо и налево. Кожаная полоска лопнула, не выдержав работы, пришедшейся на её долю. Калигула схватил другую, предусмотрительно свисавшую с его шеи. В запасе оставалось ещё полдюжины.
        - Ударь меня, — протягивая руки, попросила Гая юная красавица.
        Калигула остановился. Девушке было лет семнадцать-восемнадцать. Гладкие каштановые волосы украшали две голубые ленты, завязанные крест-накрест. В ореховых глазах светилась мольба. На безымянном пальце — железное обручальное кольцо.
        - Ударь меня, луперк, и я излечусь от бесплодия! — умоляюще простонала она.
        - От бесплодия лечатся иным способом, — сузив глаза, ответил ей Калигула. — Приходи после заката в Альбунейскую рощу, и я помогу тебе, коль скоро твой муж не в состоянии…
        Покраснев и смутившись, девушка убежала. Калигула, дико смеясь и размахивая плетью, нагнал сотоварищей.
        Дорогу ему преградила очередная матрона, желающая стать плодородной чудесным образом.
        - Ударь меня, красивый луперк! — засмеялась она. И игривым жестом протянула к Гаю полные руки, украшенные золотыми браслетами.
        «Рыжая! — сердито подумал Калигула, исподлобья бросая на неё взгляд. — Как неверная Друзилла!»
        Всю ревность, всю злобу вложил он в удар. Размахнулся и хлестнул рыжеволосую матрону по нежным белым рукам. Ярко-красная полоса осталась на коже, чуть повыше запястий. Местами выступила кровь. Матрона, болезненно кривясь, изумлённо смотрела на след от удара.
        - Спасибо, — дрожащим голосом прошептала она, глотая подступившие к горлу слезы.
        Калигула провёл матрону недоброжелательным взглядом.
        Устав хлестать и хохотать, луперки уселись в носилки, которые рабы таскали за ними почти целый день. Край неба розовел; солнце, садясь за холм, окрашивало в оранжевый цвет верхушки кипарисов. Когда луперки добрались до священной Альбунейской рощи, уже темнело.
        Молодые жрецы разбрелись попарно между беседками, павильонами и деревьями с кривыми ветвями. Дуплистые стволы дубов выглядели таинственно, словно и впрямь в них обитали фавны, как говорит народное поверье. Луперки ходили молча, прислушиваясь к звукам ночи. Если боги благоволят к какому-нибудь жрецу, непременно пошлют ему этой ночью видение или наградят даром прорицания.
        Может, кого-нибудь и посетило божественное видение. Большинство луперков не дождалось такой милости. Зато в священную рощу проникли отчаявшиеся женщины. Распустив волосы, они бродили от дерева к дереву, похожие на заманчивых дриад.
        - Излечи меня от бесплодия, луперк, — тихо звали жрецов бездетные.
        И луперки лечили. Если не ударами плетей из кожи жертвенных козлов, то иным способом.
        Подходили к концу Луперкалии — пятнадцатый день до мартовских календ. На востоке розово брезжил рассвет.
        - На следующий год мы встретимся в этот же день, — прощаясь, сказал Калигула Квинту Цецилию.
        - Обязательно! — отозвался юный патриций.
        В следующем году Гаю Калигуле уже не довелось повеселиться в день Луперкалий. Император Тиберий назначил внука жрецом в храме Юпитера.
        LI
        Прошёл положенный срок помолвки и наконец наступил день, в который Калигула должен был ввести в свой дом Юнию Клавдиллу.
        Ночь накануне свадьбы он провёл в лупанаре в компании неизменного Макрона.
        - Завтра я женюсь и стану порядочным, скучным отцом семейства! — кричал он, обнимая потными руками двух полуголых шлюх. — Сегодня — моя последняя вольная ночь, и я проведу её так, чтобы помнить всю жизнь!
        - Ведь ты не забудешь нас, благородный Гай? — кокетливо ластилась к нему рыжая гетера.
        - Нет! Никогда! — пьяно возмутился он. — Я вернусь к вам. Послезавтра. Завтра пересплю в другом месте!
        - Скажи, Гай! — перегнувшись через стол, весело кричала растрёпанная блондинка. — Каких женщин ты предпочитаешь: гетер или патрицианок?
        - Патрицианок, ведущих себя как гетеры! — выкрикнул он, вызвав всеобщий хохот. И сам смеялся, широко открыв рот и уподобившись маске смеха из греческого театра.
        - Идём, благородный Гай, — положил ему на плечо руку пьяный, но по-прежнему рассудительный Макрон. — Иначе проспишь собственную свадьбу.
        - Ты прав, — послушно согласился Калигула. — Мне нужно хорошо выспаться к завтрашнему дню. Может быть, она придёт на праздник…
        Макрон пытливо посмотрел на Калигулу, от души желая, чтобы он проговорился. Хоть одно слово, по которому Макрон догадался бы, кто «она». Но Калигула молчал. И префект поразился светлой грусти, отразившейся на лице Гая. У него было удивительное лицо, которое выглядело и красивым, и уродливым — в зависимости от того, какие чувства владели Калигулой.

* * *
        Ясное, янтарно-розовое утро свадьбы не предвещало непогоды. Жрец Юпитера предсказал счастье свершающемуся браку. Калигула, в сопровождении друзей, отправился в дом невесты.
        Шумная толпа собиралась на его пути. Взрослые и дети, старухи с дрожащими руками и солдаты с изрубленными лицами — все они приветствовали Гая Калигулу, желали ему счастья. Девушки сыпали розовые лепестки ему под ноги.
        Гай понимал, что горячая любовь народа вызвана не ним самим, а памятью о покойном Германике. И все же, радовался, сравнивая восторженную любовь, выпавшую на его долю, и ненависть, окружающую Тиберия.
        Он подошёл к дому Силана и всеобщее ликование провожало его.
        Вывели невесту, одетую в жёлто-красный свадебный наряд. Юния Клавдилла улыбалась, потупив взгляд. Жёлто-красное покрывало прикрывало лоб, опускаясь до густых темно-каштановых бровей. Гладкие блестящие волосы — основное достоинство Юнии — были скрыты под покрывалом, отчего её миловидное лицо выглядело простоватым.
        Калигула улыбнулся, скрывая досаду. Сейчас Юния Клавдилла нравилась ему меньше, нежели в первую встречу. Виною тому была не она сама, а нелепый, не идущий ей свадебный наряд.
        «Не лучше ли сбежать пока не поздно?» — разочарованно подумал Гай. И сразу же оставил эту мысль: за невестой маячил довольный пузатый отец и полмиллиона сестерциев.
        Начался обряд. Калигула взял нежную белую руку невесты и надел на безымянный палец железное обручальное кольцо. Он ласково улыбался, ощущая в глубине души скуку и разочарование. Старинный обряд, со всеми его традициями и суевериями, казался Калигуле смешным. А Юния Клавдилла, с наивной верой в счастье, воспринимала его всерьёз.
        - Где ты — Гай, там я — Гайя! — шептала она, глядя на жениха влюблёнными глазами.
        Калигула развеселился лишь тогда, когда гости осыпали жениха и невесту традиционными непристойными пожеланиями.
        - Сделаю все это и даже больше! — смеясь, отвечал он в ответ на откровенные советы опытных мужчин.
        Юния прикрывала ладонями покрасневшее от стыда лицо. Пожелания её смущали. Ответ жениха понравился. Ей казалось, что отвечать так Калигулу побуждает любовь. Неопытная доверчивая Юния не представляла, сколько женщин познал её двадцатилетний супруг за истёкшие три года.
        После обильного угощения шумная толпа увлекла невесту в Палатинский дворец — дом жениха.
        Калигула ждал Юнию у мраморной колоннады портика. Зараннее посмеивался, представляя себе, с какой серьёзностью она будет мазать вонючим волчьим салом дорогой жёлтый мрамор с бледно-розовыми прожилками.
        Гай уловил нарастающий шум. Свадебная процессия приближалась. Впереди шла Юния Клавдилла, ведомая под руки двумя подростками. Позади — сотня возбуждённых красных лиц, знакомых и незнакомых.
        Калигула приподнялся на цыпочках, выискивая кого-то в толпе. Издали казалось, что он с нетерпением смотрит на невесту.
        Гай увидел Луция Кассия Лонгина. Он шёл, оживлённо разговаривая с Марком Виницием, наречённым женихом маленькой Ливиллы. Юлии Друзиллы не было рядом с мужем. Калигула облегчённо вздохнул. «Так даже лучше!» — подумал он.
        - Хочешь быть моей женой и матерью семейства? — спросил Гай у приблизившейся невесты.
        - Хочу! — ответила Юния, держа в руках горшок и шерстяные нитки так, словно это — бесценные сокровища. — А ты хочешь быть моим мужем и отцом семейства?
        - Хочу, — косо улыбнувшись уголком рта, ответил Калигула. И вдруг улыбка его остекленела. В толпе гостей он заметил Юлию Друзиллу.
        «Пришла!» — радостно стукнуло сердце.
        Друзилла, радостно улыбаясь, приветствовала сестру Агриппину и её мужа, Гнея Домиция. И неуловимым движением поворачивалась к ступеням дворца, на которых Калигула принимал Юнию хозяйкою в свой дом. Тогда её улыбка слегка погасала, и трогательно мягким становилось медово-розовое лицо.
        Калигула машинально следовал обряду, но не мог отвести глаз от Друзиллы. Вот она сделала несколько шагов и взяла под руку мужа. Почему Гая так волнует её походка? Точно так же ходят и другие женщины — переставляя мелкими шажками ноги, обутые в сандалии. Точно так же колышется подол любой столы и туники. Почему движения Друзиллы кажутся неуловимо прекрасными, а движения других женщин — обыкновенными? Почему синеватые тени под глазами и несколько веснушек на тонком носике Друзиллы выглядят милее, чем ослепительно-белая кожа изнеженных матрон? Загадка сфинкса, на которую не ответит даже мудрый Эдип.

* * *
        Калигула и Юния Клавдилла остались наедине в жарко натопленной, душной опочивальне. К вечеру безмятежное небо затянулась тучами и пошёл дождь. Холодный, гнущий к земле привезённые из-за моря пальмы, декабрьский дождь.
        Гай протянул к жаровне озябшие ладони. Языки рыжего пламени трепетали, как волосы Друзиллы на ветру. Наверное, сейчас Друзилла вытаскивает из причёски длинные шпильки, встряхивает кудрями, как тогда в кампанской купальне, и томно протягивает руки Кассию, красавцу с лицом камеи… Калигула помрачнел: видение причиняло ему боль. Сердечную боль, которая не исчезает от мазей и настоек умелого Харикла.
        Он обернулся к невесте. Юния сидела на краю кровати, едва дотягиваясь ногами до пола. Скосила глаза в сторону и неопределённо улыбалась в ожидании любви.
        Калигула рывком стянул с неё жёлто-красное покрывало. И лицо девушки вдруг похорошело. Заблестели гладкие каштановые волосы и сообщили блеск глазам. Запылали румянцем бледные щеки. Гай удовлетворённо улыбнулся:
        - Женщины не должны носить уродливые покрывала, прячущие волосы. Только тонкие шёлковые ленты и диадемы. Красота женщины — в её волосах. Любая красавица, остриги её налысо, обратится в уродину. У тебя прекрасные волосы. Жаль только, что не рыжие…
        - Как у тебя? — улыбаясь, спросила Юния. И, осмелев, нежно погладила светлые рыжеватые кудри жениха.
        - Как у меня… — мучительно простонал он, уткнувшись лицом в коленки невесты, обтянутые жёлтой тканью.
        Юния осторожно пошевелилась и голова Калигулы переместилась выше, к округлым девственным бёдрам. И только тогда он ощутил, как его наконец охватывает возбуждение, уместное в первую брачную ночь. Эта девушка, скромная и наивная, совершенно не похожа на опьяняюще порочную Друзиллу. Но она тоже красива, желанна, доступна, а главное — ещё не познана жадным до женской любви Калигулой.
        LII
        Там, где река Тибр, изгибаясь, блестит в солнечных лучах, лежит Марсово поле. Отсюда закованные в железо и кожу легионы отправляются на войну. Сюда они возвращаются с победой, волоча за колесницами пленённых варваров.
        В мирное время Марсово поле принадлежит народу. Мраморные портики, построенные Августом, открыты для всех. Портик Октавии славен обширной библиотекой, в которой хранятся сотни свитков на латыни и греческом. В портике Випсании посетители дивятся огромной карте, которую некогда велел сделать Марк Агриппа. На карте — весь мир: от испанского Гадеса, славного развратными танцовщицами, до далёкой таинственной Индии и богатой страны Серики, где живут люди с раскосыми глазами; от истоков священной реки Нил до кельтского острова Альбион. В портике Ливии журчат прохладные фонтаны и статуи белеют среди влажных виноградных лоз. Там влюблённые подстерегают гуляющих подруг, и счастливые пары ищут повод уединиться. Портики у входа, облюбованные торговцами и ювелирами, — самые шумные и многолюдные.
        Носилки Гнея Домиция Агенобарба остановились у входа на Марсово поле. Шевельнулись шёлковые занавески — и Агриппина выскользнула из носилок с небрежной грацией, которую девушка старательно переняла у римских матрон. Агенобарб с трудом выбрался следом за женой. Он располнел, отяжелел. Крупный нос постепенно терял красивые очертания и приобретал темно-красный оттенок, схожий по цвету с любимым фалернским вином.
        Агриппина направилась к портику, в глубине которого хрустальные вазы переливалась, как вода в фонтане под солнцем. При ходьбе она намеренно покачивала бёдрами, хорошо зная, что этим привлечёт внимание мужчин. И действительно, два молодых красавца, небрежно прогуливающихся между бронзовыми статуями львов и медведей, остановились и посмотрели вслед Агриппине. И зашептались, обмениваясь впечатлениями.
        - Что смотрите?! — проревел у них над ухом ревнивый Агенобарб.
        - Любуемся красотой природы… — пролепетал юный, хлипкий и тщательно завитый патриций.
        - Так не смейте любоваться красотой чужих жён! — угрожающе прошипел Агенобарб. — Иначе вам придётся худо!
        Агенобарб шутя, словно играя, подтолкнул незадачливых патрициев. И они стукнулись лбами к своему великому стыду и к забаве окружающих ротозеев.
        Агриппина уже стояла внутри портика. Торговец услужливо поставил перед юной матроной золотую чашу на высокой тонкой ножке. Две изогнутые ручки напоминали гибкие тела сирен. Зеленые камни, отграненные в форме удлинённых шестиугольников, сверкали на ободке чаши. Агриппина задумчиво провела пальцем по чеканному золоту.
        - Что это за камни? — спросила она.
        - Скифские огни, — ответил торговец. — Камни редчайшей красоты и ценности. Их привозят из места на самом краю земли, где почва вздыбливается неприступными скалами. Там не живут никакие люди, даже варвары, одетые в шкуры. Лишь пробегают по снегу звери дивной красоты — похожие на белую лисицу.
        - Купи мне эту чашу, — обратилась Агриппина к мужу. Она мысленно представила, как на ближайшем званом обеде пригубит из неё вино с горделиво-неприступным видом. Изящная Эмилия Лепида подавится от зависти!
        - Куплю, если перестанешь бесстыдно вертеть задницей! — достаточно громко ответил Агенобарб и ласково шлёпнул жену по округлому бедру, обтянутому блестящим голубым шёлком.
        Агриппина покраснела и с упрёком взглянула на него.
        - Как ты груб!.. — возмущённо шепнула она и, не оглядываясь, вышла из лавочки. Ей уже не хотелось чаши, если её покупка сопряжена с позором.
        Силясь сохранять горделиво-приветливое выражение лица, Агриппина вошла в лавку ювелира. Мальчишка-раб молниеносно подставил богатой покупательнице табурет и девушка присела на него с видом оскорблённой царицы. Толстый, улыбающийся ювелир разложил на столике браслеты и ожерелья. Агриппина небрежно перебирала драгоценности тонкими смуглыми пальцами. Она была скучна. Драгоценности нравились ей. «Это ожерелье с неяркими молочными опалами и сердоликами красиво подчеркнёт матовую смуглость груди… Но просить деньги у Агенобарба? И выслушать очередную варварскую грубость?!» Агриппина со вздохом отбросила желанное ожерелье.
        - На этом камне есть пятнышко! — высокомерно заявила она, бессильно злясь оттого, что не может купить ожерелье.
        Ювелир суетливо вытирал камни льняным лоскутком.
        - Выбирай что хочешь! Я все тебе куплю! — громко задышал ей в ухо подкравшийся на цыпочках Агенобарб. И постарался изобразить раскаяние на красном опухшем лице.
        Агриппина оценивающе посмотрела на мужа. «Как опустился Агенобарб! Два года назад он выглядел ухоженным и благородным. Умащался восточными благовониями, аккуратно подрезал ногти… Хотя и тогда уже любил вино чрезмерно!» Она улыбнулась, тая на дне души горькое разочарование.
        - Ну что же! — задорно проговорила Агриппина, вполоборота глядя на мужа. — Я хочу это, это, это… — браслеты, кольца и ожерелья посыпались из тонких смуглых рук в ларчик, подставленный обрадованным ювелиром. И с каждой новой драгоценностью, отобранной обиженной Агриппиной, Агенобарб мрачнел все сильнее.
        - Вечером явишься к моему дому. Там я заплачу тебе, — сказал он, со скрытой ненавистью оглядывая довольного толстяка ювелира. — Поехали домой, дорогая, — Агенобарб с мягкой силой обхватил жену за талию.
        - Но я ещё хотела посмотреть статуи! — попыталась возразить Агриппина.
        - Я сказал: идём домой, — сердито посмотрел на неё Агенобарб.
        Агриппина тяжело задышала, раздувая ноздри, как породистая скаковая лошадь. Дымчато-зеленые кошачьи глаза, не мигая, уставились на Агенобарба. Между супругами разгоралась тихая, ещё не заметная война.
        - Ладно, идём! — неожиданно уступая, согласилась Агриппина. И, поднявшись с табурета, передала рабу наполненный драгоценностями ларчик.
        Агенобарб увлекал Агриппину к носилкам, опасаясь, как бы ей не вздумалось посетить соседние лавочки. Кутаясь в тёплую шерстяную столу, девушка засмотрелась на легко одетых атлетов, устроивших состязание на Марсовом поле. Красивые мужчины в коротких греческих туниках, держащихся на одном плече, перебрасывали друг другу бронзовый диск. Звенел над палестрой молодой заливистый смех. Бугрились мускулы под здоровой гладкой кожей. Блестели в заходящем солнце стройные тела, смазанные оливковым маслом. А рядом с Агриппиной топал Агенобарб с грацией Ганнибалова слона!..
        - Куда смотришь? — Гней Домиций щипнул Агриппину за руку, чуть повыше запястья. И тут же прикрыл покрасневшее место огромной ладонью — чтобы не заметили римляне и не донесли императору. Со стороны казалось: нежный муж поддерживает жену, чтобы не упала.
        «Я отомщу тебе, когда вернёмся домой!» — мстительно думала Агриппина, сузив глаза. И мило улыбалась в ответ на приветствия знакомых. Лишь бы никто не догадался, что Агриппина несчастлива в браке! Иначе ей не перенести снисходительной, лицемерной жалости лукавых подружек! Ещё обиднее — знать, что за спиною насмешливо злословят. А ведь Агриппина сама выбрала себе мужа! Как теперь признаться, что выбор оказался плох?!
        Неожиданно Агриппина замерла, хоть и продолжала шагать, опершись на руку мужа. Ноги, обутые в синие башмачки, послушно передвигались к носилкам. Но сердце дрогнуло, резко оборвалось и провалилось куда-то вниз. Она уловила неотступный, обжигающий до внутренностей взгляд мужчины.
        Этот взгляд, настырный и умоляющий, нежный и невыносимый, преследовал Агриппину уже давно. На праздниках, на торжественных жертвоприношениях, на званых обедах, на прогулках она замечала мужчину, молодого, высокого, худощавого. Он одевал тунику с широкими рукавами и тогу с красной полосой. Повязывал завитые тёмные волосы розовой лентой. Носил алмазный перстень на среднем пальце левой руки. В обществе часто декламировал наизусть поэмы Катулла. Агриппина даже знала его имя — Гай Пассиен Крисп. Благородный молодой человек из хорошей семьи, скромный, изысканно элегантный. Таким Агриппина когда-то мечтала видеть Агенобарба, оказавшегося на самом деле чудовищем, безрассудным ревнивцем и пьяницей!
        Домиций подтолкнул к носилкам замешкавшуюся жену. Агриппина напоследок оглянулась. Портики, переполненные возбуждённо шумящей толпой, напоминали пчелиные ульи. Молодые атлеты беззаботно выставляли напоказ красивые тела. А между колонн храма Согласия застыл, словно статуя, Пассиен Крисп. Именно ему предназначалась прощальная улыбка Агриппины.
        - Жаль, что ты набрала мало побрякушек! — довольно засмеялся Агенобарб, устраиваясь в носилках рядом с Агриппиной. Он открыл ларчик и утопил руки в куче драгоценностей, сверкающей холодными огнями.
        - Вот как? Неужели надо было брать больше? Чтобы ты раскричался, что я тебя разоряю? — равнодушно полюбопытствовала Агриппина, следя из-за занавесок за Криспом.
        - Конечно! — воскликнул Агенобарб. — Я же не собираюсь платить глупцу ювелиру! Пусть только сунется ко мне вечером! Мои рабы ему все кости переломают!
        Агриппина отвернулась и сжала виски тонкими пальцами. «Боги! Где были мои глаза? Кого я выбрала в мужья?!»
        LIII
        На следующий день Агриппина посетила сестру, Юлию Друзиллу.
        - Ты изменила к лучшему старый дом Кассиев! — удовлетворённо заметила она, разглядывая заново обставленный атриум. В нишах стояли стройные этрусские и танагрские статуэтки, в мраморных вазах цвели заморские деревца. Источник посреди атриума был облицован зелёным мрамором и превращён в фонтан. В углу клевал пшеничные зёрна павлин, прикованный за ногу золотой цепочкой. Рабыня, приставленная к капризной птице, поспешно собирала испражнения, неприятный запах которых не смеет беспокоить госпожу и гостью.
        - Да, Луций не жалеет денег на мои причуды, — улыбнувшись, заметила Друзилла.
        - Счастливая… — вздохнула Агриппина, садясь в мягкое складное кресло. — Если бы ты знала, каким жадным оказался мой муж!
        - Не может быть, — искренне удивилась сестра. — У тебя много новых украшений!..
        - За которые Агенобарб не собирается платить! — злобно докончила Агриппина. — Ещё немного — и торговцы будут прятать товар при моем приближении.
        - Бедная, — Друзилла погладила сестру по руке.
        - Не жалей меня, — высокомерно отозвалась Агриппина, дотронувшись до нового опалового ожерелья. — Я найду сотню способов отомстить Агенобарбу!
        Последние слова прозвучали очень резко, почти крикливо. Павлин удивлённо поднял голову, посмотрел на сестёр и противно заорал, открывая клюв и напряжённо шевеля языком.
        - Замолчи, гадкая птица! — Друзилла швырнула в него недоеденным яблоком и засмеялась: павлин, казалось, ответил сварливой Агриппине, уловив в её голосе сходство со своим собственным.
        - Помоги мне отомстить, сестра, — перейдя на шёпот, попросила Агриппина.
        - Как? — тихо отозвалась Друзилла.
        Агриппина помолчала, старательно жуя персик. Запила его разбавленным вином и, обретя нужную храбрость, заявила:
        - Мне нравится некий молодой человек по имени Пассиен Крисп. Но Агенобарб следит за мной так пристально, что я не могу сказать ему ни слова. Он безотказно отпускает меня только в твой дом. Пригласи к себе Криспа, когда твой муж будет в отъезде, и извести меня запиской.
        Агриппина умоляюще сложила ладони и состроила просительную гримасу.
        - Хорошее ли это дело, сестра? — Друзилла покачала головой. — Если Агенобарб узнает — прибьёт и тебя, и Криспа!
        - Тебе ли учить меня? — возмутилась Агриппина. — Не притворяйся передо мной верной женой! Я ведь видела, как братец Гай посещал тебя ночами!
        - Зачем вспоминать былое? — обиженно огрызнулась Друзилла. — Теперь я люблю Кассия.
        - Вот-вот! Ты всегда готова любить того, с кем спишь! — злорадствовала Агриппина. — Сегодня Кассия, вчера — Гая. А завтра кого?
        - Молчи… — умоляюще простонала сестра. — Если рабы услышат — мне конец! Я помогу тебе.
        - Пригласишь Криспа в один из ближайших дней? — Агриппина с хрустом надкусила румяное яблоко. Сладкий сок потёк по подбородку, как у вакханки, забывшейся на оргии.
        - Посмотрю, что могу сделать, — уклончиво ответила Друзилла.
        - Пойми, сестра, — шептала Агриппина, возбуждённо блестя глазами. — Жизнь без любви — смертная тоска. Если любишь кого-то — отбрось в сторону глупые слова о супружеской верности, ищи любовника, отдавайся ему и не думай о том, что скажут другие! Мужчины, не стыдясь, посещают лупанары. Почему же нам, женщинам, нельзя платить им тем же?!
        - Мой Кассий не ходит по лупанарам! — возмутилась Друзилла.
        - Не будь так уверена! — засмеялась Агриппина, зло прищуривая дымчато-зеленые глаза. — Я тоже прежде так думала об Агенобарбе. До тех пор, пока однажды ночью поцеловала его, вернувшегося домой, в шею. И ощутила запах чужих благовоний, чужой женщины!.. Послушай, Друзилла! — потянулась она к сестре. — Если тебе посчастливится найти любовь — люби и не заботься о последствиях! Ни один мужчина не стоит нашей верности. Даже твой хвалёный Кассий!
        - Ты не права, — качая головой, шептала Друзилла. Агриппину она не могла убедить. Но ведь не сестру, а саму себя пыталась убедить Юлия Друзилла.

* * *
        Ночью слабо мерцал светильник у изголовья постели. Друзилла опёрлась спиною на бронзовое изголовье. Кассий, довольный и уставший, положил голову ей на грудь. Друзилла ласково перебирала темно-каштановые волосы, целовала лоб, подёрнутый смуглой желтизной.
        - Ты меня любишь? — задала она неизбежный, всегда старый и всегда новый вопрос.
        - Конечно, люблю… — томно простонал Кассий, ища губами её податливое тело. — Разве я недостаточно доказал тебе?
        - Я тоже тебя люблю. И докажу тебе! — с твёрдой решимостью пообещала Друзилла.
        LIV
        Юлия Друзилла выбралась из носилок и быстрым лёгким шагом поднялась по ступеням Палатинского дворца.
        - Брат дома? — с небрежной улыбкой спросила у преторианца, застывшего у входа.
        - Гай Цезарь в своих покоях, — отрывисто ответил солдат, глядя перед собой.
        Друзилла встретила Калигулу в пустом просторном переходе. Он был один. Нагнулся, чтобы поправить развязавшийся ремешок сандалии. Заслышал шаги и обернулся, продолжая опираться на одно колено. И замер, увидев Юлию Друзиллу. Тонкие губы болезненно задрожали.
        Отчаянно призывая спокойствие, она осторожно приблизилась к брату.
        - Ты все-таки пришла… — выдохнул он и прильнул лицом к её ногам. Друзилле показалось, что Калигула плачет. Таким горячим было его дыхание, и такими страстными — порывистые объятия.
        - Я пришла посетить тебя и твою жену, — Друзилла с ласковой настойчивостью высвободилась из рук Калигулы.
        Он поднялся. Губы уже не дрожали. Гай привычно скривил их в улыбке сарказма. Снял одну маску и тут же надел другую, как опытный актёр на подмостках.
        - Счастлив ли ты? Хорошая жена — Юния Клавдилла? — расспрашивала сестра.
        - Юния похожа на сласти, которые она сама варит из мёда и залежавшихся яблок! — ухмыляясь, зашептал Калигула на ухо Друзилле. — Она до того сладка и навязчива, что меня вот-вот стошнит! Идём, сама посмотришь! — он игриво потянул сестру за край вышитой серебрянными нитями столы.
        Юния простодушно обрадовалась, увидев мужа и свояченицу. Она подошла к Калигуле и нежно поцеловала его в щеку. Пухлые губы девушки были крепко сжаты и вытянуты в трубочку. Но Друзилла, наблюдая её поцелуй, передёрнулась с отвращением.
        - Приветствую тебя, дорогая Юлия! — радушно улыбнулась ей Клавдилла. — Твоё посещение — радость для меня и Гая! Садись вот сюда!
        Друзилла присела на ложе, проникаясь все большей неприязнью к жене брата. Наивная Юния не замечала этого.
        - Отведай эти сласти, — хлопотала она около Друзиллы, подставляя ей блюдечко с вареньем. — Я сама их варила!
        Друзилла с лёгкой брезгливостью облизала золотую ложку с ручкой в форме козьего копытца.
        - Тебе понравилось? — напрашивалась на похвалу Юния. — Если хочешь, я расскажу секрет приготовления.
        - Не надо! — насмешливо поморщилась Друзилла. — Я не готовлю еду. Для этого существуют рабы.
        Юния, почувствовав насмешку, перестала улыбаться.
        - А я готовлю сама, — с тихим достоинством ответила она. — Мне нравится. И Гаю тоже нравится, как я готовлю.
        Обе девушки перевели взгляд на Калигулу. Он криво улыбался, слушая жену. И Юния Клавдилла смутилась, чувствуя, что почему-то проиграла, несмотря на свою правоту. Но, как ни силилась, не могла понять — почему.
        Зато Калигула безошибочно понял, почему Друзилла так враждебна к Юнии. В ней говорила ревность! Любовь скрыть можно, но ревность никак не скроешь.
        Коварно усмехаясь, он подошёл к жене и поцеловал её в шею. А зеленые глаза его пристально следили за Друзиллой.
        Друзилла выпрямила спину, стараясь унять неприятную дрожь в позвоночнике. Снисходительно улыбнулась сияющей Юнии. Но улыбка получилась нервной и натянутой, и, казалось, причиняла боль губам.
        «Зачем я пришла сюда?» — тоскливо думала Друзилла. И тут же отвечала себе: «Чтобы убедиться в том, что былое уже ничего не значит для меня! По неопытности я совершила глупость. Тому виной — моё былое одиночество и страх перед превратностями судьбы. Но теперь у меня есть Кассий — моя жизнь, моя любовь… Ради него и ради меня самой я сегодня пришла сюда, чтобы положить конец былому!» Но, настойчиво убеждая себя, Друзилла продолжала смотреть в завораживающие, расширенные зрачки Калигулы.
        Млела Юния Клавдилла, подставляя плечи неспешным томным поцелуям мужа. Длинные гибкие пальцы его почти касались её груди. А глаза говорили: «Поцелуи эти — тебе, и ласки — тебе, если ты захочешь! Если нет, я отдам их другой». Глуповатая улыбка блаженства блуждала на губах Юнии. И Друзилла вспоминала, как прежде обнимали и ласкали её эти сильные руки с голубоватыми прожилками. В голове шумело, вихрем путались нестройные мысли. «Если тебе посчастливится найти любовь — люби!» — хохотала Агриппина. Призрачный облик сестры затмевала бабка, скрежещущая: «Забудь других мужчин!» «Нам суждена особая любовь!» — по-змеиному шептал Калигула. А поверх всех этих бледных теней витал Кассий, поворачиваясь к Друзилле тонким профилем камеи: «Ради тебя я поступаюсь честью римлянина…»
        Друзилла отчаянно помотала головой, отгоняя бредовые видения. Исчезли бабка, сестра и муж. Но Калигула по-прежнему смотрел на неё суженными змеиными глазами, впиваясь губами в шею другой женщины.
        - Брат, мне нужно поговорить с тобой, — резко выкрикнула она и облегчённо вздохнула, когда он отцепился от шеи Юнии.
        - О чем?
        - О моем муже.
        Калигула тонко улыбнулся.
        - Иди на кухню, — велел он жене. — Присмотри за поваром, чтобы жаркое было приготовлено по моему вкусу.
        Юния колебалась, удивлённо глядя на мужа.
        - И позаботься, чтобы никто не заходил в опочивальню! — холодным тоном продолжал он. — Сестра желает без помех рассказать мне о своих семейных невзгодах.
        Видя сомнения жены, Калигула напоследок крепко поцеловал её в уголок губ. Ласка убедила Юнию Клавдиллу сильнее слов, и она вышла из покоев.
        - Идём в опочивальню, — призывно улыбнулся Гай Друзилле.
        Она отрицательно качнула головой.
        - Идём, — настаивал он. — Там никто не помешает нашему разговору.
        В опочивальне Друзилла присела на ложе.
        - Так значит, здесь ты спишь с Юнией? — любопытно оглядываясь, заметила она.
        - Ты хотела поговорить со мной о Кассии, а не о Юнии, — усмехнулся Гай, подходя к Друзилле.
        Он нависал над ней, ещё более высокий и статный, нежели три года назад. Его дыхание ворошило рыжие локоны на голове Друзиллы. Но она не осмеливалась поднять голову и взглянуть в лицо Калигуле. Склонив голову, она притворилась, что пристально рассматривает узор, вышитый зулотом на поясе, стягивающем тунику. И в душе боролась с желанием обхватить руками крепкие юношеские бедра и прильнуть к ним разгорячённым лицом.
        Горела кожа на щеках Друзиллы, или горела плоть под тонкой кожей, или горела кровь, пульсирующая в плоти… Она перевела взгляд выше и увидела в вырезе туники рыжеватые волоски, покрывшие грудь. Три года назад тело Гая было ещё гладким и безволосым. Он изменился за минувшее время. Но Друзилле нравились эти волоски, ведь они свидетельствовали о мужестве Калигулы.
        - Нет! — в изнеможении прошептала она. — Ты — мой брат. Всякая связь между нами — извращение.
        Калигула прижал к себе её голову. Исступлённо зарывал пальцы в рыжих волосах. И задыхался от счастья, чувствуя всем телом близость Друзиллы.
        - Забудь о нашем родстве, — шептал он. — Однажды мы о нем забыли…
        - Тогда мы были одиноки, — монотонно отвечала она. — Заброшенная вилла, строгая неприветливая бабка… И страх! Дикий страх! Умерла мать, умерли братья… Император ненавидел нашу семью за то, что в нас течёт более знатная кровь. Ведь мы — правнуки Августа, а он — пасынок, случайно подвернувшийся под руку при отсутствии других наследников! Каждый день мог оказаться для нас последним.
        - А что изменилось? — глухо спросил Калигула. — Мы по-прежнему одиноки, и Тиберий по-прежнему ненавидит нас.
        Друзилла заметила слезу, скатившуюся по щеке Гая. Зубы болезненно закусили дрожащую губу. Лицо его посерело, покрылось гусиной кожицей. Калигула боялся! Он вырос сильным, высоким. Привлекательное лицо порою принимало злое, презрительное выражение. Но страх, в котором Калигула жил с семилетнего возраста, не исчез. В теле двадцатилетнего мужчины прятался запуганный, мечтающий о мести мальчик. Друзилле стало жаль его.
        - Изменилось, — попыталась улыбнуться она. — У меня появился Луций Кассий Лонгин. А тебя за дверью ждёт Юния.
        - Ну и что? — капризно возразил Калигула. — Юния и Кассий — чужие, случайные люди. Мы с тобой близки, как никто! Нас связывает кровь, а чувство — ещё больше! Как я тосковал по тебе все это время! — он с настойчивой нежностью уложил Друзиллу на постель. И она не противилась, покорная, как и прежде.
        «Будь что будет!» — подумала она, охваченная желанием, тем более сильным, чем более запретным было оно. — «В конце концов, Гай был моим первым мужчиной, и в глубине души я всегда принадлежала ему!»

* * *
        Юния Клавдилла указывала повару, каким вином следует поливать жаркое, как подавать трюфеля. Она не замечала непонимающе-насмешливых взглядов рабов, полагающих, что столь старозаветная супруга уместна в провинции, но не в императорской семье. Юнии казалось, что хлопотами о домашнем быте она завоюет любовь мужа.
        - Готово, — удовлетворённо отметила она, пробуя соус позолоченой ложкой. — Подадите на стол, когда я велю, — это был единственный приказ, уместный для хозяйки богатого дома, и рабы покорно склонились перед нею уже без насмешки.
        Юния вышла из кухни. Окрылённая, прошла через сад и застучала подошвами сандалий по крытой галерее. Подошла к супружеским покоям, думая о том, как смягчит сердце свояченицы вкусным обедом. Два преторианца, охранявшие вход, неожиданно преградили ей путь.
        - Прости, домина, но твой супруг велел никого не впускать, пока он беседует с сестрой, — учтиво, но твёрдо проговорил один из них.
        - Но я… — непонимающе начала Юния.
        - Приказ касается всех без исключения, — последовал неумолимый ответ.
        Юния Клавдилла, кусая губы, присела на мраморную скамью в галерее. Рядом с ней, в нише, стояла статуя Амура, вырезанная из чёрного гладкого мрамора. Юния машинально, не думая, рассматривала едва заметный изъян на гладкой отполированной ляжке крылатого младенца. Ей показалось, что из-за парчового занавеса доносится смех, шёпот и странная возня. Наверное, показалось, потому что стражники оставались равнодушно неприступными. К тому же, Калигула был не один, а с сестрой. Ведь не будет же он в присутствии сестры приставать к рабыням! Юния задумалась: что делать, если она когда-нибудь застанет мужа с другой женщиной? Ведь такое бывает! Юния сама видела, как отец однажды целовал рабыню за кухонной дверью. Но, если боги будут милосердны к Юнии, ей никогда не доведётся испытать горькое разочарование!
        Послышались шаги. Юния вздрогнула и приподнялась. Занавес у входа отдёрнулся чьей-то рукой — рукой Калигулы. Из покоев, столкнувшись лицом к лицу с Юнией, вышла Друзилла. Две молодые женщины в течение мига рассматривали одна другую.
        Юния отметила про себя жалкий вид Друзиллы: красное испуганное лицо, растрёпанные волосы, измятая туника… «Что с ней случилось?» — недоумевала девушка. Особенно непонятно выглядела измятая туника.
        Друзилла отвела взгляд и, не попрощавшись, быстро направилась к выходу из дворца. Юния смотрела ей вслед, наблюдая, как Друзилла на ходу набрасывает на волосы и плечи широкое синее покрывало.
        - Ты уже здесь? — холодно спросил Калигула, высунув голову между складками занавеса.
        - Что с ней? — удивлённо отозвалась Юния, все ещё глядя на удаляющуюся Друзиллу.
        Глаза Калигулы незаметно сверкнули злобой.
        - Моя сестра плакала, жалуясь на несчастную супружескую жизнь, — сухо ответил он.
        - Но зачем она измяла тунику? — недоумевала Юния.
        - Заходи скорее! — грубо прервал её Калигула. И Юния испугалась, впервые заметив в глазах мужа злобную ярость, обращённую не на рабов (что было бы понятно), а на неё.
        LV
        Ночью Кассий Лонгин пытался приласкаться к жене. И впервые, после двух лет супружества, — безуспешно. Друзилла оставалось вялой и безучастной. Болезненный румянец на щеках был заметён даже при неярком свечении масляной лампы.
        - Что с тобой? — спросил Кассий, настойчиво пытаясь расшевелить её.
        - Оставь меня в покое. Я устала, — отворачиваясь, гримасничала Друзилла.
        - Что случилось? — заботливо расспрашивал Кассий.
        - Болит голова, — раздражённо простонала она.
        Кассий изумлённо приподнялся на локтях. Никогда прежде жена не поворачивалась в постели к нему спиной. Она с нежностью разделяла его ласки, стонала от истомы в его объятиях…
        - Ты изменилась в последние дни, — обиженно заметил он. — Избегаешь близости, стала раздражительной и равнодушной. Или я обидел тебя чем-нибудь?
        Друзилла молчала, глотая слезы.
        - Может, ты беременна? — неожиданно обрадовался он.
        - Не знаю… — прошептала Друзилла. — Наверное, нет.
        Вытерев мокрое лицо о подушку, она повернулась к мужу.
        - Я плохо себя чувствую, вот и все. Через неделю пройдёт.
        - Ты больна?.. — Кассий беспокойно дотронулся до её лба, вгляделся в покрасневшие глаза. — Может, покинем в Рим и проведём несколько месяцев на кумской вилле? Мне нужно уладить неотложные дела с арендатором земель.
        - Нет, — стараясь казаться мягкой, улыбнулась Друзилла. — Долгое путешествие утомит меня. Едь сам. Когда вернёшься — я уже вылечусь, и все будет по-старому… — и, преодолевая нежелание, она ласково обняла мужа.
        Кассий уснул. Друзилла внимательно прислушалась к ровному дыханию и выскользнула из постели. Накинув на озябшие плечи шерстяную столу, она быстро царапала грифелем на восковой табличке:
        «Кассий уезжает в Кумы на неопределённое время. Я приглашу Пассиена Криспа на обед в десятый день до ноябрьских календ. Приходи в сопровождении брата Гая и его жены. Лучше, если Юния Клавдилла не явится ко мне».
        Старательно сложив вместе две таблички, Друзилла выглянула в коридор и тихо подозвала бодрствующего у опочивальни раба.
        - На рассвете отнесёшь это послание в дом бывшего консула Домиция и вручишь моей сестре, Юлии Агриппине, — вместе с табличками Друзилла всунула в руку рабу серебрянный сестерций.
        - Как прикажешь, домина, — радостно улыбнулся он.

* * *
        В десятый день до ноябрьских календ Юлия Друзилла проснулась рано. Широкое ложе казалось пустым и просторным в отсутствие Кассия. Она широко раскинула руки и ноги, довольно потягиваясь. Бронзовая лошадь на изголовье уже не удивляла Друзиллу и казалась ей глупой и смешной, как все старомодные, утратившие блеск новизны вещи. «Эта лошадь скалит зубы, как Кассий в любовном экстазе!» — с иронией подумала она и развеселилась.
        Услышав шум в опочивальне госпожи, вошла рабыня Гета, которая с детства прислуживала Друзилле. Рослая белокурая Гета знала тайны госпожи. И потому Друзилла щедро дарила германке поношенные шёлковые туники и недорогие украшения. А Гета преданно молчала, надеясь обрести когда-нибудь желанную свободу и вернуться в северные леса, которые шестнадцать лет назад она покинула пленницей победоносных римских легионов.
        Гета принесла горшочек с тёплым, ещё дымящимся ослиным молоком. Поставила его на треногий столик, рядом с зеркалом. Рабыня умело добавляла в молоко мази и притирания, аравийский ладан и засушенные розовые лепестки.
        Друзилла присела на табурет и посмотрелась в серебрянное, отполированное до блеска зеркало.
        - Сегодня у меня будут гости, — заявила она, пристально разглядывая веснушки на тонком носике. — Сестра, брат с женой и… — она слегка запнулась и тут же продолжила: — И один дальний родственник.
        - Да, домина, — отозвалась рабыня, осторожно накладывая на лицо Друзиллы жидкую молочную смесь.
        - За обедом пусть рабы поставят кушанья на стол и сразу же удалятся, — невнятно продолжала Друзилла, из-за маски почти не двигая губами. — Только ты одна останешься прислуживать.
        - Как прикажешь, домина, — Гета, склонившись, смазала оливковым маслом узкие ступни Друзиллы и надела ей на ноги высокие голубые сандалии из мягкой кожи.
        Выждав положенное время, рабыня отёрла лицо госпожи и поднесла зеркало. Друзилла вгляделась в своё отражение и осталась довольна. Мягкая шелковистая кожа стала ещё мягче и шелковистее. Коричневатые веснушки побледнели и сделались почти незаметными. Закрыв глаза, Друзилла отдалась умелым рукам рабыни. А когда снова посмотрела в зеркало — встретилась взглядом с красавицей. Гета тонко подвела сурьмой зеленые глаза, придав им особый глубокий блеск; наложила на скулы розовые румяна; старательно расчесала щёткой и уложила в локоны рыжие волосы.
        Друзилла облачилась в серо-голубую, блестящую, как перламутр, тунику. Поверх туники накинула прозрачную шёлковую столу, бледно-серую с голубым отливом, густо затканную золотыми звёздочками. В этом наряде, казалось, будто она только что сошла с облака.
        Друзилла вышла в атриум, прихватив с собою список стихов Катулла. Сев на скамье и приняв изысканную позу, она приготовилась к встрече гостей.
        Пассиен Крисп прибыл первым. Он церемонно поприветствовал хозяйку и присел рядом с ней, на другой край скамьи. Разговор не вязался. Учтивый Крисп неловко улыбался и украдкой оглядывался по сторонам. Друзилла тоже не знала, что сказать. Пассиен Крисп славился, как хороший оратор. Он принимал участие в судах и даже выступал на собраниях в сенатской курии. Рим знал о его огромном богатстве и не меньшем честолюбии, скрывавшемся под напускной скромностью. О чем можно говорить с Криспом, не показав себя глупой и необразованной девушкой?
        - Нравятся ли тебе стихи Катулла, благородный Крисп? — Друзилла, нечаянно взглянув на принесённый свиток, наконец нашла тему для разговора.
        - О да! — оживился гость. Оживился не чрезмерно, соблюдая меру приличия. — Особенно то место, где Катулл говорит о Лесбии… — и тут же заткнулся, мысленно ругая себя за недогадливость: нехорошо мстительный Катулл говорит о неверной Лесбии! Хоть и очень живописно.
        И снова воцарилось неловкое молчание. К облегчению Друзиллы и Криспа, раздался шум. В атриум, принеся с собою прохладную свежесть улицы, вошли Агриппина и Калигула с Юнией.
        Мягко засияли мглисто-зеленые глаза Агриппины, когда она увидела Пассиена Криспа. Погрустнела, продолжая гостеприимно улыбаться, Друзилла при виде несносной Юнии. Обострённый ревностью глаз Друзиллы заметил простоту наряда соперницы.
        - Приглашаю всех в триклиний, — нежно пропела она и повернулась, подняв за собой серо-голубое облачко прозрачного шелка с золотыми блёстками. Зарябило в глазах у очарованного Калигулы.
        Устроившись вокруг стола, гости поочерёдно нахваливали нежную баранину и жирную свинину, пахнущую тмином и базиликом. Вино пятнадцатилетней давности из погребов Кассия оживило разговор. Пассиен Крисп оправился от неловкости и теперь уверенно декламировал Овидия мягким звучным голосом. И столь проникновенна была его речь, что Агриппина, пристойно делившая с ним длинное обеденное ложе, тихонько вздохнула.
        - Гай Цезарь, — окончив декламацию, Крисп почтительно приложил ладонь к груди. — Слыхал я о твоём великом даровании в ораторском искусстве. Не откажи в чести нашей скромной компании.
        - Охотно, — согласился подвыпивший Калигула. И будничным тоном прочёл:
        Ты беспощаден, жесток — говорить ли про все остальное?
        Пусть я умру, коли мать любит такого сынка.
        Всадник ты? Нет. Почему? Ста тысяч, и тех не найдёшь ты.
        Ну, а ещё почему? В Родосе ты побывал.
        Пирующие онемели, на мгновение прекратив жевать. Каждый узнал стихи об императоре Тиберии, которые, прячась от представителей властей, декламировали на улицах бродячие певцы. Говорили они о том, что Тиберий не может считаться всадником, потому что его состояние не насчитывает положенных четырехсот тысяч сестерциев. Он не имеет даже прав римского гражданина, потому что восемь лет прожил в ссылке на Родосе.
        - Замечательно! — после минутной заминки восторженно выдохнул Крисп. — Никому не дано сравниться с тобой в науке красноречия!
        «Равно как с тобой — в подобострастии!» — ухмыльнулся Калигула. А вслух произнёс:
        - Пью за твоё здоровье, Крисп! — и приподнял до уровня глаз розовую хрустальную чашу.
        - А я — за твоё! — немедленно отозвался патриций. — столько кубков я выпью в твою честь., сколько букв в твоём имени!
        Гета, неслышно двигаясь, неустанно наполняла быстро пустеющие кубки. Характерные пунцовые пятна выступили на щеках Агриппины.
        - А почему женщинам не позволено возлежать за столом, положив ноги на кровать? — слегка пошатываясь, возмущённо спросила она. — Разве у женщин ноги хуже мужских, что они должны держать их на полу?! Это несправедливо! И неудобно!
        - Ну что ты, благородная Юлия, — обернулся к ней Крисп. — Женские ножки настолько прекраснее и соблазнительнее мужских! Женщины поступают милосердно, не выставляя их напоказ. Иначе мужчины, засмотревшись на их божественную красоту, забудут о еде!
        - А я хочу лежать за обедом! — смеясь, настаивала Агриппина. — Прочь обувь! — она развязно стянула с ног красные башмачки и зашвырнула их в угол, едва не угодив в этрусскую статую.
        - Правильно, сестра! — одобряюще усмехнулся Калигула, глодая баранье рёбрышко. — Мне давно уже надоели эти лицемерные речи о былых обычаях. «Наши предки презирали роскошь», «наши предки ели простую пищу с чесноком», «наши предки избегали разврата»… Наши предки давно умерли! — возмущённо выкрикнул он. — Что же, и нам теперь умирать, чтобы во всем походить на предков?!
        - Нет ничего постыдного в роскоши, — подтвердил Крисп, тайком поглядывая на ноги Агриппины. — Изысканный образ жизни достоин людей изысканного ума!
        - Простотою довольствуются лишь простаки! Если я стану императором — повелю женщинам возлежать за обедом, как мужчины! — добавил Калигула и слегка толкнул молчаливую застенчивую жену: — Клавдилла, снимай сандалии!
        - Мне стыдно, — покраснев, шепнула Юния Клавдилла.
        - Снимай, я сказал! — рассердился Гай. — Не перечь мужу! Если я велю тебе снять тунику — ты и это должна сделать!
        Прозрачная слеза скользнула по гладкой розовой щеке Юнии.
        - Да ты уже пьяна! — выкрикнул Калигула. — Иди проспись!
        Друзилла, сверкнув зелёными глазами, немедленно подхватилась с ложа.
        - Если ты устала — я отведу тебя в опочивальню! — медовым голосом предложила она Юнии. И настойчиво потянула девушку за руку, крича: — Гета, проводи дорогую родственницу в мою комнату! Сделай ей расслабляющий массаж с лавандовым маслом. И побудь с Юнией, пока она не отдохнёт.
        - Иди, иди! — Калигула подтолкнул к выходу изумлённую, упирающуюся жену.
        - Я тоже устала и хочу отдохнуть! — хохотала пьяная Агриппина. — Пусть Пассиен Крисп проводит меня в пустую кубикулу!
        Подскочил на ложе истомлённый желанием Крисп. И снова прилёг, просительно глядя на Калигулу, лениво отправившего в рот пару устриц. Друзилла ободряюще склонилась к Пассиену:
        - Дом пуст, — со значением глядя в лицо Криспа, сказала она. — Юния и Гета заняли последнюю с правой стороны опочивальню. Остальные — свободны. Помоги уставшей Агриппине!
        Крисп, задыхаясь от счастья, подхватил на руки смеющуюся Агриппину и поспешно выбрался из триклиния.
        - И сделай ей массаж с благовониями! — крикнул им вдогонку Калигула.
        - Наконец, мы одни… — томно прошептала Юлия Друзилла, перебравшись на ложе брата.
        - Ты сегодня необыкновенно хороша, — Гай обнял девушку, и его перекошенное презрением лицо умилённо смягчилось.
        - Ты был злым с Юнией, — с удовлетворённой радостью отметила Друзилла.
        - Я со многими бываю злым, — согласился Калигула. — Но с тобой — никогда!
        LVI
        На мозаичном полу триклиния, среди смятых покрывал и прохладных листочков плюща, опомнились от страсти Калигула и Друзилла.
        - Уже ночь, — печально проговорила она, поднимаясь. — Тебе пора домой. Агриппине — тоже. Иначе Агенобарб прибьёт её.
        - Агенобарб бьёт её? — нахмурился Гай.
        Друзилла выразительно шевельнула блестящими бровями, чёрными с рыжим отливом.
        - Сейчас я ничего не могу. Но когда стану императором — прибью Агенобарба! — погрозил он кулаком розовой статуе Дианы-охотницы, стоящей в углу.
        Друзилла тихонько вздохнула. Слишком часто за последнее время Гай повторяет: «Когда стану императором…» Слишком неосторожно выдаёт он свою мечту. А Тиберий ещё жив! И чем дряхлее, тем подозрительнее становится он!
        - Правду говоря, Агриппина ведёт себя так, что вполне заслуживает наказание! — вдруг засмеялся Гай.
        - А мы с тобой? — вызывающе прищурилась Друзилла.
        - А мы с тобой — как боги! Нам все позволено! — Калигула улыбнулся по-особому, правой половиной тонкогубого рта.
        - Агриппина — наша сестра. Следовательно, ей тоже все позволено.
        - Это правда, — удивлённо хихикнул Гай, — Иди, разбуди нашу богиню, пока меднобородый Домиций не сбросил её с Олимпа.
        Друзилла тихонько подошла к кубикуле, занятой Агриппиной и Криспом.
        - Сестра, пора уходить, — тихо позвала она.
        Дверь наполовину отворилась, и из кубикулы испуганно выглянул Пассиен Крисп, приглаживая на ходу растрепавшиеся тёмные кудри.
        - Что с Агриппиной? — спросила Друзилла.
        - Заснула, — шёпотом отозвался счастливый любовник.
        Друзилла ловко проскользнула мимо Криспа, говоря:
        - Ей пора уходить, иначе Агенобарб заподозрит…
        Агриппина на животе лежала на смятой постели. Крисп смущённо набросил тунику на её обнажённое тело.
        - Просыпайся! Уже стемнело! — теребила её Друзилла.
        - Сейчас… — сонно пробормотала Агриппина и, не открывая глаз, перевернулась на бок.
        - Агенобарб! — выкрикнула Друзилла, потеряв надежду разбудить сестру.
        - Где? — испуганно подскочила Агриппина, хлопая смазавшимися ресницами.
        - Слава богам, пока ещё дома, — Друзилла подобрала с пола измятую одежду. — Но обязательно явится сюда, если ты сейчас не оденешься.
        С трудом одевшись, Агриппина выбралась в атриум, поддерживаемая любовником и сестрой.
        - Когда мы увидимся вновь? — нежно шептал ей на ухо Пассиен Крисп.
        - Не знаю. Я спать хочу, — отмахнулась от него Агриппина.
        Друзилла велела позвать двух рабов, терпеливо прождавших весь день у носилок Агриппины.
        - Ваша госпожа нехорошо себя чувствует, — высокомерно заявила она. — Отвезите её домой как можно осторожнее.
        Чёрные нубийцы подхватили ослабевшую Агриппину и потащили её к носилкам. Один держал ноги на уровне колен, другой — осторожно обхватил её под грудью. Дыхание молодой хозяйки сильно пахло вином.
        - От свежего воздуха ей полегчает, — принюхавшись, снисходительно шепнул один из нубийцев.

* * *
        Гней Домиций Агенобарб насилу выбрался из лупанара. Хороша была эта рыжая стерва Харита! Как вычурно она танцевала, потряхивая прозрачным розовым покрывалом!.. Жаль, что подвыпившему Агенобарбу вдруг стало плохо!..
        Поблевав немного, он почувствовал облегчение и решил вернуться к полуголой Харите. И вдруг мимо Агенобарба проплыли его собственные носилки!
        «Что такое?» — ошалело подумал он. Присмотрелся повнимательнее: рабы тоже принадлежали ему! Они ступали очень медленно, чтобы носилки не колыхались. Агенобарб успел прочитать на табличках, висящих на шее: «Я — собственность благородного патриция Гнея Домиция Агенобарба. Если видишь меня далеко от дома — держи меня и приведи к хозяину».
        «Скоты! Какого пса они разгуливают по ночам без моего позволения?» — рассердился Агенобарб. Он по-бычьи взревел, чтобы вернее разгневаться, и бросился вслед носилкам.
        Носильщики-нубийцы шли, соблюдая определённый ритм, словно на торжественной церемонии. Мелодично позвякивали медные браслеты на чёрных эбеновых ногах. Агенобарб, внезапно выскочив из темноты, сильно ударил по голени последнего раба. Курчавый нубиец сдавленно вскрикнул и схватился за ушибленную ногу, выпустив шест. Носилки зашатались.
        - Что случилось? — обернулись к нему остальные семеро.
        - На меня напали, — ответил ушибленный.
        Нубийцы осторожно опустили на землю качающиеся носилки. Агенобарб испугался. Восемь дюжих чёрных молодцов, гортанно переговариваясь на непонятном языке дикой африканской сельвы, надвигались на него. Нубийцы сливались с темнотой, уподобясь беспросветной ночи. Только белки глаз и зубы светились фосфорическим сиянием. Агенобарб попятился.
        - Скоты! Не узнаете хозяина? — нервно подёргиваясь, выкрикнул он.
        И лишь сейчас нубийцы узнали в невзрачном, воняющем вином, мочой и блевотиной пьянице Гнея Домиция.
        - Прости, доминус, — повалились они к лихорадочно дрожащим ногам Агенобарба.
        Он постепенно успокаивался, приходя в себя от сознания прошедшей мимо опасности. Ведь эти крепкие, здоровые, приученные носить тяжести рабы могли забить его до смерти! Конечно, существует закон: если раб убьёт хозяина, то казни на кресте заслуживают все рабы убитого, даже непричастные. Но покойнику мало утешения от этого закона!
        - Почему бродите ночью без разрешения? — Агенобарб дал звонкую оплеуху ближайшему нубийцу.
        - Домина Агриппина велела отнести её к сестре, благородной Друзилле! — громко оправдывались носильщики.
        - Агриппина в носилках? — наморщив лоб, соображал Агенобарб. — Сейчас проверю. И если вы лжёте — горе вам!
        Путаясь в занавесках и скверно ругаясь, Агенобарб полез в носилки. Агриппина лежала, разметавшись среди подушек и покрывал. Во время пути она то бессмысленно рассматривала узоры на занавесках, то снова засыпала, укачиваемая равномерным движением. Когда рабы опустили носилки, Агриппина очнулась от толчка. И теперь медленно приходила в себя, стараясь понять, что происходит.
        Увидев лезущего внутрь, пьяно дышащего Агенобарба, она испуганно подхватилась и закричала:
        - Насильник, насильник!.. На помощь, добрые квириты!..
        - Молчи, глупая! Это я! — Агенобарб грубо прикрыл рот жене.
        Узнав мужа, Агриппина испугалась ещё сильнее. «Лучше бы это был насильник!» — в отчаянии подумала она.
        - Что ты делаешь ночью на улицах Рима? — допытывался Агенобарб, устраиваясь на подушках рядом с Агриппиной.
        - Я была в гостях у Друзиллы, — испуганно лепетала девушка.
        - Да ты пьяна! — озабоченно принюхался он к спёртому, душному воздуху.
        - И ты заметил это сквозь толстую пелену хмеля, что обволакивает тебя? — презрительно усмехнулась Агриппина.
        - А что ты делала в гостях без меня? — Агенобарб лёгким движением умело вывернул хрупкое запястье жены.
        Агриппина застонала и жалобно потёрла руку, на которой остались красные следы от толстых пальцев.
        - Как мне пойти с тобой, если ты ушёл из дома на рассвете? — обиженно заплакала она.
        - Если я ушёл — то ты должна сидеть дома и ждать меня! — рассердился грозный муж.
        Агриппина отвернулась и досадливо закусила губу. Агенобарб подозрительно осмотрел её:
        - Зачем отворачиваешься? — он цепкими пальцами взял жену за подбородок и против воли повернул к себе. — Или ты покинула супружеский дом ради блуда?
        - Это ты ради блуда таскаешься днями и ночами по лупанарам Субуры! — резко выкрикнула Агриппина и выбросила вперёд руки, стараясь дотянуться ногтями до лица Агенобарба.
        - Стерва! — он крепко ударил жену по щеке, и возмущённо продолжал: — Я должен был с первого дня нашего знакомства догадаться, какая ты стерва!
        Агриппина горько плакала, скорчившись в углу носилок и вытирая слезы краем измятой туники. Рабы, позванивая ножными браслетами, проносили носилки по призрачной темноте ночных улиц. Рядом злобно сопел пьяный Агенобарб. И где-то далеко-далеко остался ласковый Пассиен Крисп, чьи поцелуи до сих пор жгли кожу Агриппины.
        LVII
        Калигула втолкнул в носилки Юнию Клавдиллу. И, отдав приказ носильщикам, забрался следом. Отогнув край занавески, он улыбнулся Юлии Друзилле. С факелом в руке, прекрасная как нимфа в облаке серо-голубого шелка, она подняла ладонь в прощальном жесте, старательно изображая гостеприимную хозяйку.
        Юния Клавдилла молчаливо забилась в угол и странно посматривала на мужа. Белки её глаз сверкали, когда на лицо падал отблеск от факелов, прикреплённых к стенам богатых домов Палатина. Калигула не смотрел на неё. Устало растянувшись среди покрывал, он положил правую руку на бедро, где ещё оставалось эхо любовных ласк Друзиллы.
        Палатинский дворец вырос впереди сияющим огненным строением. Две сотни преторианцев окружали его, держа в руках можжевёловые факелы. Их свет был так ярок, словно ночи не позволялось окутать жилище правителей Рима.
        Покидая носилки, Калигула протянул руку жене. Юния, глядя в сторону, тяжело опёрлась на предложенную ладонь. Они прошли сквозь строй солдат. Впереди — Калигула, за ним, отставая на два шага, — Юния, кутающаяся от ночной стужи в синее шерстяное покрывало.
        - Ложимся спать. Я устал, — зевнул Калигула, повалившись на ложе.
        Юния, не сбрасывая покрывала, молча присела на табурет.
        - Раздевайся, — небрежно посмотрел на неё Гай.
        - Никогда больше я не лягу в одну постель с тобой! — ясно и членораздельно ответила Юния.
        - Что такое? — Калигула резко подскочил на ложе. — Ты опять смеешь мне перечить?
        - Я видела! — с душераздирающей ненавистью произнесла она.
        Калигула в два прыжка очутился рядом с Юнией.
        - Что ты видела? — прохрипел он, хватая девушку за шею.
        Юния продолжала с презрительной горечью смотреть на него. «Стоит мне сжать посильнее пальцы, и она задохнётся! — зачарованно думал Калигула. — Была Юния — и нет её! И никому нет дела до того, что она там видела!..» Но Гай почему-то не сжимал пальцы. Страх удерживал его. Помедлив немного, он с брезгливостью убрал ладони с шеи жены. Почти оттолкнул её.
        Юния облегчённо вздохнула. Отбежав в угол, подальше от мужа, она снова заговорила:
        - Выходя замуж, я была безмерно счастлива. Ты казался мне иным: возвышенным, прекрасным, достойным той знатной крови, что течёт в твоих венах, — Юния горько прищурилась. — Знаешь, если бы ты изменил мне с рабыней или гетерой, я бы поняла. Но с родной сестрой!…
        Юния болезненно всхлипнула и закрыла лицо руками. «Она действительно видела! — обречённо решил Калигула. — Когда и как — уже неважно. Сейчас главное — заставить её замолчать!»
        Подойдя к Юнии, он с силой оторвал её ладони от лица. Внимательно всмотрелся в покрасневшие, опухшие от слез глаза.
        - Тебе померещилось! — угрожающе произнёс он.
        Юния отрицательно качнула головой и зловеще усмехнулась:
        - Нет! Я видела вашу мерзость!
        Потеряв самообладание, Калигула ударил её в лицо. Раз, ещё раз. Юния с плачем упала на пол. Прикрыв глаза, Гай пинал её ногами. Бил без злости. Скорее — с тоскливым усердием и сознанием того, что так надо, ради сохранения тайны. И думал о том, что впервые в жизни бьёт свободного человека, женщину из родовитой семьи. Прежде он бил только рабов. И потому не задумывался, что значит бить. Рабы и так принадлежали ему. Но подчинить себе свободного человека!.. Неповторимое ощущение для слабой личности, желающей казаться сильной!
        Калигула успокоился, только когда заметил, что глаза Юнии бессмысленно закатились.
        - Поднимайся! — он резко дёрнул девушку за руку.
        Юния не шевелилась.
        - Будь ты проклята, — выругался Калигула и устало отошёл к выходу. Крикнул наружу: — Позовите лекаря!
        Кто-то из охранников метнулся исполнять приказание. Калигула, не снимая сандалий, забрался на ложе, время от времени хмуро поглядывая на лежащую на полу Юнию.
        Лекаря отыскали довольно быстро. Он был греком, как большинство римских врачей. Широкая седая борода укрывала темно-коричневую хламиду. Правой рукою он опирался на узловатую палицу. Для полного сходства с Эскулапом не доставало лишь змеи, обвившей палицу.
        Лекарь участливо склонился над Юнией. Осмотрел синие пятна на шее, следы от побоев на груди. «Обморок вызван избиением, — безошибочно понял он. — Ну что же, такова жизнь! Мужья частенько истязают жён, даже из-за нелепых пустяков. Любопытно, есть ли в римском праве закон, защищающий жену?» Старый лекарь печально вздохнул: он не знал права. Умел только лечить. Но и этого достаточно, чтобы сейчас помочь несчастной.
        - Нужно уложить её на постель, — тихо попросил лекарь.
        Калигула лёгким наклоном головы позволил рабу-спальнику помочь. Тело Юнии взгромоздили на ложе. Лекарь достал из мешка медную фляжку с жидкостью и поднёс её к устам девушки. Насильно влил ей в рот несколько капель. Юния пошевелилась, застонала.
        - Вот и замечательно, — удовлетворённо отметил доктор. — Теперь я смажу ушибы целительным бальзамом. Ты позволишь снять с госпожи одежды? — он вопросительно оглянулся на Гая.
        - Снимай, — устало отозвался он.
        Бесчувственную Юнию освободили от столы и туники. Тело укрывала лишь нагрудная повязка из тонкой шерсти и покрывало, для приличия наброшенное на бедра. Старый грек смазывал бальзамом синяки и кровоподтёки, щедро усеявшие бока и живот. И вдруг нахмурился, ощупывая длинными подвижными пальцами нижнюю часть живота. Лекарь склонился к Юнии и тихим голосом задал ей несколько вопросов. Девушка едва слышно пробормотала ответ.
        - Твоя жена беременна, благородный Гай Цезарь, — выпрямившись, громко заявил лекарь. — Вот уже три месяца.
        Калигула растерялся:
        - Почему же она мне не сказала?
        - Слишком юная и неопытная, она сама не знала об этом, — снисходительно улыбнулся мудрый грек.
        Калигула пристально посмотрел на Юнию. Противоречивые чувства бушевали в его душе.
        - Ты уже закончил? — сухо спросил он лекаря.
        - Да, — ответил тот. — Но завтра я должен повторить лечение.
        - Вот и прийдешь завтра, — кисло усмехнулся Калигула. — А сейчас — убирайся!
        Он бросил доктору несколько золотых монет и настойчиво выпроводил его из опочивальни. Оставшись наедине с Юнией, Калигула присел на край ложа рядом с ней. Долго всматривался в измученное бледное лицо.
        - Я дал бы тебе развод хоть сейчас, — в раздумии проговорил он. — Но беременность многое меняет. Сначала роди ребёнка, потом я отпущу тебя к родителям. Но помни: я даю тебе свободу в обмен на молчание! Если скажешь хоть слово о том, что ты видела — я придушу тебя! Согласна? — Калигула грубо тряхнул её за плечи. — Я спрашиваю, согласна?!
        - Да… — слабо прошептала Юния и устало закрыла глаза. Крупные слезы скатывались из-под закрытых век. Слипшиеся ресницы напоминали осколки тёмных мохнатых звёзд.
        LVIII
        Вдали от всего мира, в душной жаркой опочивальне, Юлия Друзилла и Гай Калигула самозабвенно любили друг друга.
        - Кассий возвращается, — прошептала Друзилла, осыпая мелкими поцелуями лицо возлюбленного брата. — Пишет, что наконец продал виллу в Кумах. На вырученные деньги собирается заново отстроить наш старый особняк…
        - Жаль, что он слишком быстро нашёл покупателя… — разочарованно протянул Калигула.
        - Прошло около пяти месяцев, — улыбнувшись, напомнила Друзилла.
        - Для меня они пролетели, словно пять дней.
        И они снова сплелись в жарком объятии.
        - Скоро время родить Юнии Клавдилле? — запыхавшись, спросила она.
        Калигула порывисто отстранился.
        - Не знаю. Должно быть, через месяц, — сразу поскучнел он.
        - Ты не рад, что станешь отцом?
        - По-твоему, у меня мало хлопот? — язвительно осведомился Калигула. — Я живу, как узник между казнью и помилованием. Каждое утро, просыпаясь, думаю о том, что взбредёт в голову Тиберию!
        - Прости, — поднимаясь с ложа, заметила Друзилла.
        Она подошла к столику, мельком посмотрелась в зеркало. В мутном отшлифованном серебре неясно отразилась её нагота. Постояв немного, Друзилла выпила жёлто-коричневый настой, зараннее приготовленный в серебрянной чаше.
        - Что ты пьёшь? — потянулся Калигула. — Дай и мне отведать.
        - Зачем тебе? — засмеялась Друзилла. — Это — горчичный настой, выпив который женщина не может зачать.
        - Лучше бы его пила Юния Клавдилла, а не ты, — заметил Гай.
        Друзилла посерьёзнела. Поставив пустую чашу на стол, она вернулась к Калигуле.
        - Я не могу родить ребёнка от тебя, — укоризненно шепнула она.
        - Почему нет? — Калигула притянул девушку к себе, прижался лицом к её животу. — Твой сын был бы мне милее всех детей, рождённых Юнией!
        - Каким он будет — младенец, родившийся от брата и сестры?! — отрешённо проговорила Друзилла.
        - Божественным! — уверенно ответил Гай.
        «Или ненормальным!» — подумала она.
        Не зовя на помощь рабыню, Друзилла обмотала грудь тонкой шерстяной повязкой и накинула тунику.
        - Тебе пора уходить, — грациозным жестом она протянула Калигуле тогу.
        - Когда мы увидимся опять?
        - Не знаю, — покачала головой Друзилла. — Когда вернётся Кассий — нам нельзя будет уединяться.
        Калигула подпоясал длинную тунику. Завернулся в тогу и сосредоточенно разгладил складки, свисающие с правого плеча до левого бедра.
        - Я что-нибудь придумаю, — пообещал он.

* * *
        Калигула в молчаливом раздумье поднялся по ступеням дворца. Прошёл мимо преторианцев, не обращая внимания на приветствия. Хотя обычно он был дружелюбен с солдатами, надеясь обрести в них поддержку против Тиберия.
        «Кассий возвращается!» — думал он, внутренне закипая яростью. Неужели теперь прекратятся недозволенные, пьянящие, неповторимые свидания с Друзиллой?
        Грубо расталкивая попавших под руку рабов, он ворвался в опочивальню. И рассердился ещё больше, увидев на ложе Юнию — бледную, уставшую, измученную тяжёлой беременностью.
        - Когда ты уже родишь и уберёшься из моего дома? — раздражённо крикнул он жене.
        Бескровное лицо Юнии жалко перекосилось. Калигула, равнодушно посмотрев на её выпяченный круглый живот, вышел из опочивальни в сад.
        Юния Клавдилла проводила его затравленным взглядом. Безысходное отчаяние душило её. Когда тяжёлый занавес у входа перестал колыхаться, Юния с силой ударила себя по животу. Ей хотелось избежать рождения ребёнка, который непременно должен стать маленьким чудовищем. Ведь отец был чудовищем большим! И, каждый раз оставаясь одна, Юния отчаянно истязала саму себя и неродившегося младенца.
        Боль увеличенным эхом отозвалась во внутренностях, заставив Юнию скорчиться и застонать. Муки вскоре угасли. И она, постепенно приходя в себя, прислушивалась к мерному падению капель в клепсидре. Прошло около десяти минут, и вдруг боль вернулась. На этот раз — сама по себе, без вмешательства Клавдиллы.
        Юния со страхом прислушалась к слабому отголоску боли, которая утихала на несколько минут и снова возвращалась, постепенно возрастая. И закричала, почувствовав, как липкая холодная жидкость изливается из её тела, неприятно растекаясь по ногам. На крик сбежались рабыни и испуганно засуетились около неё.
        - Лекаря! Скорее! — истошно закричал кто-то. Юнии показалась, что она слышит этот крик издалека, медленно падая на дно тёмного мокрого колодца.
        Запыхавшийся раб Прокул нашёл Калигулу в саду. Он сидел у фонтана, опустив руку в нагретую солнцем воду и стараясь изловить жёлто-оранжевую рыбку.
        - Доминус, пришло время родов! — крикнул он.
        Гай удивлённо опешил. Поднял лицо к окну опочивальни и нахмурился, задумавшись. Юния рожает! У него будет ребёнок! Что-то обязательно должно измениться в привычной жизни Калигулы. Появится ответственность за сына или дочь. А Гай не был уверен, что желает ответственности.
        Он вернулся в покои. Шум и суета окружили его. Рабыни таскали тряпки и посудины с тёплой водой, попутно усеивая брызгами мозаичный пол. Калигула потерянно бродил по дворцу, погрузившись в свои мысли и полностью отстранившись от всеобщей суеты. Проходя мимо своих покоев, он слышал душераздирающие вопли жены. Но даже это не выводило Гая из странного оцепенения.
        Он очнулся, лишь когда старый лекарь-грек остановился перед ним. Калигула поднял на старика ясные глаза и с изумлением заметил слезы, стекающие по морщинистым щекам к густой седой бороде.
        - Благородный Гай Цезарь, — хрипло проговорил лекарь. — Твоя жена только что умерла, разродившись мёртвым младенцем.
        - Умерла?.. — отстраненно повторил Калигула и, заложив ладони за спину, медленно прошёлся по перистилю. Лекарь, опираясь на кривую палицу, следовал за ним.
        Гай подошёл к перилам и, обхватив рукою стройную коринфскую колонну, выглянул в сад. По-прежнему цвели персидские розы, плющ и виноград обвивали платаны с широкими разлапистыми листьями. Ничего не изменилось. Только Юния Клавдилла умерла, унося с собою постыдную тайну Калигулы.
        - Такова воля богов, — усиленно притворяясь печальным, прошептал он.
        LIX
        Юния Клавдилла незаметной тенью прошла по жизни Калигулы. И умерла как раз в тот момент, когда её смерть была желанна ему. Обыкновенное совпадение, но Гай увидел в нем волю богов, освободивших его от изрядно надоевших уз Гименея.
        После похорон, на которых Калигула добросовестно притворялся безутешным вдовцом, он вздохнул спокойно. Лишь одно обстоятельство омрачало радость Гая: возвращение Кассия. Влюблённый супруг ни на шаг не отходил от Друзиллы.
        Ночами Гай часто не мог заснуть. Сбрасывая на пол одеяла, он ворочался на ложе и мечтал о Юлии Друзилле. Порою её вымышленные ласки казались Калигуле столь реальными, что он стискивал коленями подушку, чтобы умерить огонь в крови. Промучавшись так несколько ночей, он стал брать в постель рабынь. Закрывая глаза, Калигула ласкал рабыню, а видел неизменную Друзиллу.
        Только с нею он не чувствовал себя одиноким. Но, когда Друзиллы не было рядом, одиночество захлёстывало его. Рядом непрестанно сновали рабы, чеканным шагом проходили солдатские когорты, восторженно шептались за спиной плебеи, льстиво улыбались патриции… И ни одного искреннего дружеского лица! Одиночество в толпе — самый страшный, самый изнуряющий вид одиночества.
        Калигула вспомнил о том единственном человеке, которого мог назвать другом — о Макроне. И посетил дом префекта на склоне Виминальского холма.
        Макрон заботливо провёл Калигулу в триклиний и указал ему красиво украшенное ложе.
        - Располагайся поудобнее, Гай Цезарь, — приговаривал он. — Сейчас Энния велит рабам принести закуски.
        Калигула протянул ноги рабыне, которая проворно стянула с гостя башмаки и мягкими движениями умащала ступни ароматным лавандовым маслом.
        - Сочувствую тебе из-за смерти Юнии, — Макрон сокрушённо покачал удлинённым от скорби лицом.
        Калигула равнодушно пожал плечами.
        - Юния умерла, — заметил он, поедая розовые креветки. — Мне очень жаль. Но хоронить себя заживо из-за этого я не намерен.
        - Ты прав: мертвецы уходят, а живые должны жить пока сами не умрут, — осторожно согласился Макрон. Он решил поддакивать Калигуле в любом случае — будет ли тот оплакивать Юнию, или ругать покойную.
        - Если не стало жены — заменим её знакомыми шлюхами, — улыбнулся Гай.
        - И этой же ночью! — весело добавил Макрон, безошибочно уловив настроение Калигулы. И тут же сделал гостю предостерегающий знак: в триклиний вошла жена Макрона, Энния.
        Благородная матрона, напустив на себя кокетливую нерешительность, остановилась между мужем и гостем.
        - Гай Цезарь, — произнёс Макрон. — Позволь представить тебе мою любезную супругу.
        Калигула внимательно оглядел женщину и милостиво кивнул. Она скромно улыбнулась и присела рядом с мужем.
        Энния хорошо изучила особенности своей красоты. Она знала, что нос её немного длинноват, лоб по-мужски высок, и слишком полны красные губы. Но знала она и то, что мужчины восхищённо заглядываются на её яркое неповторимое лицо, которое кажется утонченнее, когда Энния пышно взбивает надо лбом темно-русые волосы. Песочно-жёлтый цвет туники красиво подчёркивал смуглый загар кожи. Золотой пояс стягивал талию женщины, намеренно выделяя пышность бёдер и груди.
        Порою, при определённом освещении, тени искажали грубоватые черты лица Эннии, и она становилась некрасивой. Но стоило молодой матроне отойти подальше от светильника — и Энния вновь превращалась в красавицу.
        Много часов она провела перед зеркалом, ловя мгновения, в которые выглядела лучше всего. Появляясь в обществе, Энния жадно замечала мужские взгляды, пытаясь понять, нравится она мужчинам или нет. Выглядеть красавицей, очаровывать мужчин — стало смыслом её существования.
        - Я наслышана о твоём несчастье, благородный Гай, — нежно проговорила Энния, обволакивая Калигулу мягким взглядом голубых глаз.
        - Срок траура скоро пройдёт, — небрежно заметил Калигула.
        - И ты можешь вступить во второй брак, — вмешался Макрон. — В Риме много красивых знатных девиц. Есть, откуда выбрать.
        Гай брезгливо поморщился:
        - Ну нет! Теперь я не намерен жениться! — воскликнул он. — Разве только встречу женщину, способную свести меня с ума! — Калигула заинтересованно скользнул взглядом по роскошным округлым формам Эннии.
        Энния перехватила его взгляд и осталась довольна очередным доказательством своей привлекательности. Проницательный Макрон тоже заметил взгляд Калигулы и ответную неуловимую улыбку жены. Поначалу он нахмурился, но почти сразу его лицо приобрело безмятежное выражение.
        - Дорогая Энния, — обнял он супругу за пышные плечи. — Гай Цезарь желает прогуляться по Риму и приказывает мне сопровождать его.
        Энния томно повернулась к мужу, позволив тунике нескромно обрисовать формы её тела.
        - Нет, я уже не желаю покидать твой гостеприимный дом! — поспешно заявил Калигула, искоса оглядывая кокетку.
        - Это великая честь для нас, — сладко улыбнулся Макрон. — Позволь моей жене спеть для тебя!
        - Охотно! — развеселился Калигула. Ленивая грациозная Энния нравилась ему все больше. От неё веяло теплом жаркой постели. А присутствие недогадливого супруга придавало ситуации волнующую остроту.
        Рабы приволокли арфу. Энния, одёргивая шёлковую тунику, села на низкий табурет. С томной ленью она провела руками по струнам. И запела низким, немного хриплым голосом. Её голос напомнил Калигуле мяуканье влюблённой кошки. Он вспомнил, как Макрон, говоря об Эннии, назвал её кошкой. И именно такой она и была: мягкой и податливой снаружи, и капризной в действительности.
        Позабыв о Макроне, Калигула откровенно любовался Эннией.

* * *
        Поздно вечером Энния сидела перед столиком в опочивальне и гляделась в зеркало. Снимала с рук тяжёлые золотые браслеты и бережно укладывала их в ларец.
        - Ты понравилась Гаю Цезарю, — заметил Макрон, лёжа на постели и с притворным равнодушием наблюдая за женой.
        Энния покраснела. Не оборачиваясь, она повернула зеркало так, чтобы видеть в нем мужа и не встречаться с ним глазами.
        - Конечно, нет! — как можно спокойнее возразила она.
        - Понравилась! — упрямо настаивал Макрон. — Я знаю его много лет. И научился различать то особое выражение, с которым Гай Цезарь рассматривает приятную ему женщину.
        Сладкая дрожь удовлетворения пробежала по телу Эннии. Она игриво забралась на ложе и прижалась к сильному, мускулистому телу мужа.
        - Ты рад, что у тебя такая красивая жена? — просюсюкала она, вытягивая губы в трубочку.
        Макрон увернулся от поцелуя. Энния не нравилась ему в те моменты, когда корчила глупенькую наивную девочку. В женщинах он ценил достоинство и искреннюю нежность — чувства, которые никак не мог найти. Наверное, потому, что искал главным образом в лупанарах.
        - Послушай, Энния! — медленно, тщательно обдумывая слова, проговорил он. — Ты хочешь стать самой богатой и блестящей женщиной Рима?
        - Кто же не хочет? — сразу присмирела она, жадно следя за губами мужа.
        - Тогда помоги мне достичь наивысшего положения для нас обоих! — Макрон внимательно взглянул на неё.
        Энния непонимающе молчала.
        - Когда Гай Цезарь станет императором — вместо него буду править я! — с весомой значимостью прошептал Макрон. — При Тиберии я получаю жалование, при Гае буду распоряжаться казной империи.
        - И в чем же дело? — замирая от волнения, пролепетала Энния.
        - В Тиберии! Он стар, но подыхать не собирается! Ты должна уговорить Гая Цезаря отправить деда на тот свет и объявить себя императором!
        Энния испуганно отпрянула. Макрон цепко схватил её за руку и притянул к себе.
        - Пойми, — жадно задышал он ей в шею. — Император жесток и подозрителен. Завтра он может повелеть кому-то уничтожить меня, точно так же как вчера повелел мне уничтожить Сеяна.
        - Как я могу помочь тебе? — непритворно удивилась Энния. — Ведь ты близок с Гаем Цезарем, а не я!
        - Ты понравилась ему, — глухо пробормотал Макрон, отводя в сторону чёрный блестящий взгляд. — Увлеки его, очаруй! И в подходящий момент незаметно натолкни на мысль о смерти Тиберия!
        - Ты желаешь подложить меня в постель Калигуле?! — возмущённо выкрикнула Энния, отпрянув от мужа. Макрон не отпускал её. Крепко опутав Эннию неразрывными объятиями, он по-собачьи преданно заглядывал ей в глаза.
        - Это — жертва, которую мы должны принести ради нашего блестящего будущего, — просительно говорил он. — Никогда в жизни я не упрекну тебя ею!
        - Я не могу поверить!.. Не могу поверить!.. — с дрожью в голосе повторяла Энния. — Мой муж толкает меня к другому мужчине!
        - Энния! — взмолился Макрон. — Я не заставляю тебя! Но если ты согласишься помочь — моя признательность будет безмерной!
        Она презрительно посмотрела на мужа.
        - Оставь меня в покое! — процедила сквозь зубы.
        Остаток ночи прошёл в тягостном молчании. Энния отодвинулась от мужа на край ложа. И, повернувшись к нему спиной, мысленно всячески пережёвывала нанесённую обиду. «Каков подлец! — думала она. — После такого мерзкого предложения он заслуживает мести! Хочешь, чтобы я переспала с Калигулой, дорогой муженёк? Я сделаю это! Но вряд ли ты получишь от этого удовольствие!»
        Энния повернулась к Макрону и улыбнулась, старательно спрятав недобрые чувства.
        - Я подумала, и решила исполнить твою просьбу, — нежно проворковала она. — Но знай: я иду на это против желания, чтобы угодить тебе!
        - Спасибо, дорогая, — Макрон расстроганно навалился на жену, покрывая её тело быстрыми жалящими поцелуями. — Поверь: ты не услышишь ни единого упрёка!..
        LX
        Энния настойчиво искала встречи с Калигулой. Каждый день она тщательно наряжалась с утра, садилась в носилки и каталась по городу до ночи. Осторожно выглядывая из-за плотных занавесок, Энния искала в шумной толпе знакомую светло-рыжую голову. Не смея появиться незванной в Палатинском дворце, она надеялась на случайную встречу.
        Калигула в поисках приключений бродил по бедным улицам, тянущимся в низинах между холмами. Эти места, нездоровые, скверно пахнущие, переполненые нищими и мошкарой, прежде были болотами. Их осушили ещё во времена Республики, засыпали песком и застроили многоэтажными инсулами. Но в памяти жителей сохранились прежние названия: Коровье болото, Козье болото. Только, вместо жаб, эти болота теперь кишели бедняками и болезнями.
        В тёмной тунике и широком плаще Калигула тешил себя мыслью, что он неузнаваем. И сильно удивился, когда с ним поравнялись роскошные кедровые носилки, и нежный низкий голос произнёс:
        - Приветствую тебя, благородный Гай!
        На Калигулу смотрели ярко-голубые, лукаво прищуренные глаза. Он узнал смуглое, грубовато-красивое лицо Эннии с чувственными полными губами.
        - Что делаешь ты здесь, в местах, недостойных столь знатной матроны? — непритворно удивился он.
        - То же, что и ты, — последовал ответ.
        Калигула недоверчиво хмыкнул: он искал доступных женщин.
        - Садись в мои носилки, Гай Цезарь, — томно проговорила Энния. — Я довезу тебя до Палатинского дворца.
        Гай забрался в носилки, подумав, что нашёл искомое.
        Мягко опустились занавески в носилках Эннии, сделанные не из кисеи или прозрачного шелка, а из узорчатой персидской парчи. Уличный шум был почти не слышен. В полумраке Энния казалась намного красивее и соблазнительнее. Калигула придвинулся поближе к женщине, коснулся ногой округлого бедра. Сквозь тонкую ткань двух туник он ощутил жар её тела.
        - Почему ты гуляешь одна, без мужа? — дерзко спросил он.
        - Мой муж постоянно занят и не уделяет мне должного внимания, — саркастично усмехнулась Энния.
        Калигула уловил призыв в её словах. И, ещё отчётливее — в голубых глазах.
        - Не может быть! — изображая на лице сочувствие, сказал он. — Насколько мне известно, Макрон — настоящий мужчина! Мощный и выносливый, как фессалийский бык!
        Энния промолчала, нахмурившись.
        - Почему ты не спрашиваешь, откуда я это знаю? — настаивал Калигула с жестокой пытливостью.
        - Потому что Макрон мне уже давно не интересен! — с великолепным презрением ответила Энния.
        - А я интересен тебе?
        - Да, Гай Цезарь! — Энния томно вздохнула, намеренно двигая полной грудью.
        Калигула уже не вспоминал о Макроне. Откинув прочь ненужные соображения, вроде «священных уз дружбы», он полез к податливой Эннии. Матрона пылко отвечала на жаркие поцелуи, позволяла рукам Гая свободно гулять по груди.
        - С тех пор, как я увидела тебя впервые — днём и ночью мечтаю о тебе… — восторженно шептала она.
        Но, когда Калигула надумал задрать её тунику, Энния крепко сжала ноги.
        - Нет, благородный Гай! Я ещё не настолько уверена в твоих чувствах, чтобы позволить тебе!
        Калигула недоверчиво усмехнулся. Переждал некоторое время и снова полез под тунику Эннии, стараясь сломить её сопротивление. Хитрая матрона, не переставая смеяться, змеёю вывернулась из его объятий. Выглянула наружу и с притворно-удручённым вздохом заметила:
        - Палатинский дворец! Вот мы и прибыли! Жаль, что время пролетело так быстро.
        - Идём в мои покои, — содрогаясь от неудовлетворённого желания, шептал Калигула.
        - Не могу! Мой долг — заботиться о чести мужа. Но мы обязательно встретимся в другой раз! — Энния призывно облизнула припухшие губы. — Обещаю тебе!
        - Я буду ждать тебя завтра в портике Ливии, — повелительным тоном сказал Калигула, целуя шею Эннии.
        - Завтра, в четвёртом часу дня, — подтвердила она.
        «Этой ночью ты будешь мечтать обо мне! Я уверена. А завтра…» — с надменной улыбкой думала Энния, подъезжая к воротам своего дома.

* * *
        Калигула подошёл к портику Ливии, когда тень на солнечных часах доползла до четвёртой отметины. Издалека он заметил знакомые носилки с непроницаемыми занавесками. Равнодушно посвистывая, он приблизился к носилкам. И, выждав мгновение, когда никто на него не смотрел, юркнул внутрь.
        Энния встретила Гая жаркими объятиями. Воодушевлённый, он попытался возобновить любовную схватку на том месте, где она оборвалась накануне. Но Энния мягко отстранила его со словами:
        - Подожди! Сначала поговорим о серьёзных делах, чтобы затем без помех предаться любви!
        Калигула отодвинулся, подозрительно глядя на матрону.
        - О каких делах? — грубо спросил он.
        - Любовь моя к тебе столь велика! — низким грудным голосом проговорила Энния, протянув руку к волосам Калигулы. — Я хочу украсить голову возлюбленного прекраснейшим венком — венцом императора!
        Калигула вздрогнул. Он по-прежнему смотрел на Эннию с недоверием, но подозрение исчезло. Голубые глаза Эннии сияли преданностью и влюблённостью.
        - Разве ты в силах сделать меня императором? — удручённо спросил он.
        - Да! — едва слышно долетело из глубины носилок.
        Калигула молчал, опасаясь прервать наступившую тишину. Ему казалось, что сейчас решается его судьба — на небесах и на земле.
        - Макрон послушен мне, — шептала Энния, широко раскрыв глаза подобно пророчице-пифии. — Если я велю ему убить Тиберия и провозгласить тебя императором — он сделает это!
        - Макрон давно пообещал мне это… — глухо пробормотал Калигула. — Сколько же мне ждать?
        Энния нежной ладонью прикрыла его сильную руку. Приблизилась так, что Калигула увидел совсем близко её голубые блестящие глаза. Он даже различил золотистые точечки, усеявшие зрачки, и тонкие красные прожилки на белках.
        - Он медлит, боится! — настойчиво шептала Энния, опаляя Калигулу жарким дыханием, подавляя его пышной грудью, окутывая соблазном. — Я подтолкну его! Пусть Макрон сделает грязную работу, оставив твои руки чистыми от крови!
        - Соверши это, прекрасная Энния! — ответил Калигула, все более опьяняясь восторгом. — И я отблагодарю тебя! Чего ты хочешь?
        Энния облизнула пересохшие от волнения губы:
        - Я сделаю тебя императором! Сделай меня своей императрицей! — почти провыла она.
        Калигула отстранился и пристально посмотрел на Эннию. Правый уголок губ нервно дёрнулся и пополз вверх, хищно обнажая блестящие желтоватые зубы.
        - Чего ты добиваешься: стать моей женой или императрицей? — не стараясь скрыть нарастающую злобу, спросил он.
        - Я хочу и того, и другого! — не теряя самообладания, ответила матрона.
        Калигула оценил по достоинству откровенный ответ:
        - Хорошо! — мрачно улыбнулся он. — Если бы ты ответила: «Только женой» — я не поверил бы тебе!
        - А теперь веришь?
        - Верю, — кивнул Калигула.
        «Энния! Хитрая, упорная, красивая, грубая, настойчивая, соблазнительная… Дикая кошка! — зачарованно думал он. — Может быть, именно такая подруга жизни мне и нужна?»
        - Я женюсь на тебе, если ты поможешь мне! — пообещал Калигула, с возрастающей страстью дотрагиваясь до её груди.
        Энния победно улыбнулась:
        - Теперь я твоя! — хрипло прошептала она. — Вместе мы восторжествуем над Римом!
        Тяжело дыша, Энния расстегнула круглые пряжки на плечах. Тонкая туника поползла вниз, обнажая грудь. Калигула потянулся к ней, но наткнулся на табличку, которую Энния молниеносно отыскала среди подушек.
        - Пиши! — велела она, призывно маня Калигулу обнажённым телом.
        - Что писать? — удивился Гай.
        - «Я, Гай Юлий Цезарь Германик, обязуюсь взять в жены Эннию…» — запинаясь от волнения, диктовала она.
        Калигула на секунду задумался: а стоит ли? И сразу же решил: «Если она уговорит Макрона убить Тиберия — стоит!» Взяв из дрожащих рук женщины грифель, Калигула небрежно нацарапал на восковой табличке брачное обещание. Энния перечитала его с возрастающей радостью. И бережно припрятала подальше в угол.
        - Бери меня! — почти истерично выкрикнула она, лихорадочно сдирая с себя остатки одежд.
        До самой ночи восемь рабов таскали по Марсовому полю и садам Агриппы носилки префекта претория. Плотно задёрнутые парчовые занавеси скрывали от любопытных глаз происходящее внутри. Рабы ступали медленно и осторожно, старательно соблюдая равновесие. Но порою носилки все же начинали колыхаться и трястись, как страдающий падучей болезнью. И, после недолгого затишья, колыхались снова и снова.
        LXI
        Тоскливо живётся Агриппине в просторном доме Гнея Домиция Агенобарба. Немногочисленные свитки, хранящиеся в библиотеке, много раз прочитаны и перечитаны ею. Сестра мужа, Домиция, слишком скучна и глупа. Агриппина постоянно ругается с несносной свояченицей.
        С каким удовольствием она посетила бы лавочки на Марсовом поле, или сестру Друзиллу. Или просто проехалась бы по шумным римским улицам, ловя мужские взгляды и разглядывая покрой женских одеяний. И нашла бы сотню, тысячу поводов для встречи с Пассиеном Криспом. Но ревнивый Агенобарб запретил Агриппине покидать дом!
        Сам он по-прежнему пропадает целыми днями вне дома. Возвращается после полуночи, уставший и пьяный. Не раздеваясь, валится на ложе и храпит до полудня следующего дня.
        Агриппина прислушалась к пьяному сопению мужа, доносящемуся из опочивальни. С силой сжала тонкие руки, до хруста в пальцах. Лицо исказилось гримасой, как у ребёнка, у которого отняли любимую игрушку.
        - Домина, — почтительно позвала остановившаяся за спиной рабыня. — Обед уже готов. Прикажешь подавать на стол?
        - Мой муж уже проснулся? — не поворачивая головы, спросила Агриппина.
        - Ещё нет.
        Перекрывая тихий голос рабыни, со стороны опочивальни раздался шум, проклятия и стук упавшего тела.
        - Уже проснулся! Можно подавать! — злобно усмехнулась Агриппина.
        Агенобарб, неуверенно шатаясь, выбрался в триклиний. Агриппина уже лежала за столом. Увидев взлохмаченного, измятого мужа, она презрительно скривилась и положила в рот кусочек копчёного сыра.
        - Как? Уже время обеда? — искренне удивился Агенобарб. И, почёсывая затылок, забрался на свободное ложе.
        - Как видишь, — иронично отозвалась Агриппина.
        Агенобарб протянул немытую ладонь к близлежащему блюду. Захватил широкой пятернёй сразу две мелкие птичьи тушки.
        - Что это такое? Воробьи или вороны? — рассердился он, откусив разом добрую половину тушки. Мелкие косточки хрустели на зубах.
        - Курочки редкой, маленькой породы, — теряя терпение, ответила жена.
        - Надо же, какую дрянь подают мне в моем же доме! — возмущённо воскликнул Агенобарб, швырнув еду под широкий овальный стол.
        - Почему не идёшь обедать в тот дом, где поужинал вчера? — жёлчно поинтересовалась Агриппина.
        - О да! Я вчера отменно поужинал! — расцвёл он в довольной улыбке. — Хочешь знать, в чьём доме я был?
        Агриппина надменно скривилась, едва сдерживая желание раздавить в руках розовый хрустальный кубок.
        - Знать не желаю твоих мерзких дружков! — возмущённо прошипела она.
        Агенобарб не на шутку рассердился. Неловко замахнувшись, он потянулся к жене. Но был вынужден остановиться, почувствовав, что теряет равновесие и сползает с ложа на пол.
        - Презренная гусыня! — возмутился он. — Как ты смеешь оскорблять моих друзей — достойных и благородных патрициев? Я непременно отлуплю тебя, если ты откажешься достойно принять моего нового друга — Пассиена Криспа!
        - Пассиена Криспа?.. — ошеломлённо прошептала Агриппина. — Ты вчера был у него?
        - Да! — продолжал бесноваться Агенобарб. — Ты знаешь Криспа? Богача, чьё состояние превышает два миллиона сестерциев? Оратора, чьи речи по сердцу императору? Так вот: завтра он отобедает у нас! И ты примешь его с положенным почётом! Потому что Пассиен Крисп скоро породнится с нами! Вчера он попросил руки моей сестры!
        Агриппина ощутила болезненный толчок с левой стороны груди. «Завтра я увижу Пассиена! Но он женится на другой!» Поспешно встав из-за стола, Агриппина сделала попытку уйти. Агенобарб цепко схватил её за тунику:
        - Будешь ли ты любезна с благородным Криспом? — искоса глянул он на жену.
        - Да, — устало прошептала она, отдирая мясистые пальцы мужа от тонкой шёлковой ткани.
        - Можешь уходить, я тебе разрешаю! — громко крикнул он в спину жене. И самодовольно усмехнулся, размышляя: «В этом доме все делается только с мого позволения!»
        LXII
        Друзилла не могла заснуть. Мучительно ворочалась со спины на бок, с бока на живот, снова с живота на спину. Жёсткими и колючими казались тонкие шёлковые простыни. Мерное сопение Кассия мешало хуже храпа. Друзилла раздражённо отворачивалась от мужа, который спал спокойно, не ведая о бессоннице жены.
        Наконец она решилась подняться с ложа. Обхватив плечи ладонями, стала у окна. Луна нависала очень низко. Искривлённые ветви акации закрывали её. Луна просвечивала сквозь мелкие листья и, перенимая их зелень, сама выглядела бледно-зеленой, словно удивительный лунный изумруд.
        - Почему не спишь? — сонно спросил Кассий и, поудобнее подложив ладони под щеку, повернулся на правый бок.
        Друзилла раздражённо нахмурилась.
        - Мне не спится, — ответила она, не отрывая взгляда от зеленой луны.
        Кассий приоткрыл правый глаз, затем левый. Поразмыслил немного, чего ему больше хочется: спать или иного. И, решившись, игриво позвал жену:
        - Если бессонница мешает тебе уснуть — иди ко мне и я успокою тебя.
        - Нет! — резко, почти грубо, отозвалась Друзилла.
        Кассий удивлённо приподнялся на ложе.
        - Что с тобой? — серьёзно спросил он. — Ты изменилась.
        - Нет, — заупрямилась девушка. — Я такая же, какой была всегда.
        - Я знал тебя иной, — тихо ответил Кассий.
        Он поднялся и остановился за спиной жены. Пламя в жаровне освещало его обнажённое мускулистое тело.
        - Расскажи, что мучает тебя, — Кассий пытливо смотрел на тонкую шею Друзиллы, на которую упала рыжая прядка волос.
        И Друзилле снова захотелось прижаться к сильным рукам мужа. Крепкими и надёжными были его объятия, прямым — взгляд тёмных глаз. Женщины тоскуют и вздыхают о таких мужчинах. Друзилле посчастливилось. Но, будучи уже готова обнять Кассия, она вдруг упрямо отодвинулась. И подумала: «Кассий хорош. Но он такой, как все. И любовь его — обычна и скучна». Лицо Друзиллы порозовело, покрылось нехорошими пятнами. «Любовь Гая — иная! С ним я тоже становлюсь непохожей на других!»
        Кассий мрачно смотрел на Друзиллу. Ему не нравилась краска на лице жены, ни её косой неуверенный взгляд. Усмехнувшись с сожалением, он вернулся в постель. Друзилла осталась у окна. Но зелёная луна уже не манила девушку, не казалась загадочной и непостижимой.
        - Завтра свадьба сестры Агенобарба, — хладнокровно напомнил Кассий. — Мы приглашены. Хочешь пойти — ложись спать. Не желаешь — стой у окна до утра.
        И отвернулся, прикрывшись одеялом. Друзилла обиделась. «Буду стоять до тех пор, пока Кассий снова станет ласковым и уговорит меня лечь рядом с ним!» — решила она. Приняв позу оскорблённого достоинства, девушка упрямо застыла у окна. Ноги замёрзли. Луна уже выглядела отвратительной. А Кассий и не думал просить у жены прощения за грубость!
        Устав ждать, Друзилла обернула к постели высокомерное лицо. Кассий спал. Друзилла безошибочно уловила особое, сонное дыхание, которое трудно подделать. Жалобно скривившись, она всхлипнула и полезла на ложе.
        Утром Кассий натянул на себя маску доброжелательного равнодушия. Друзилла, проснувшись, по привычке подставила ему губы для поцелуя. Кассий небрежно коснулся её щеки и вскочил с постели.
        Друзилла смотрела, как дрожат при потягивании мускулы спины. Обнажённым, Кассий напоминал атлета с греческих керамик. Одетым — пожелтевшую от времени камею.
        Кассий полез под ложе в поисках ночного горшка. Обычно рабы помогали хозяевам при отправлении нужды, малой и большой. Но благородный Луций Кассий Лонгин порою пренебрегал рабами при сей процедуре.
        Пошарив рукою под ложем, он наткнулся не на медный горшок, инкрустированный опалами, а на иную посудину — узкую, закрытую тряпичной пробкой.
        - Что это? — удивился Кассий.
        Друзилла замерла, ощутив в сердце испуганный толчок. Кассий посмотрел на жену.
        - Это твоё?
        - Да, — едва слышно ответила Друзилла. — Это — лекарство от недомоганий, мучающих меня.
        - Что болит у тебя? — обеспокоился муж.
        Друзилла слишком замешкалась, ища убедительный ответ. Кассий чутко уловил колебание жены.
        - Голова, — наконец нашлась она. И, чтобы казаться убедительной, схватилась за виски тонкими пальцами и тихо застонала.
        - Я позову лекаря, — Кассий перевёл взгляд на бутыль. Жёлто-коричневая густая жидкость плескалась в ней.
        - Не нужно, — простонала в ответ Друзилла. — Мне уже лучше. Позови Гету. Пусть поможет мне нарядиться к свадьбе.
        Кассий молча натянул тунику и вышел из опочивальни. С ужасом Друзилла заметила, что муж унёс с собой бутыль с горчичным настоем. Гета, войдя, поразилась мертвенной бледности на лице госпожи.

* * *
        Кассий и Друзилла ехали на свадьбу молча, не разговаривая. Друзилла, скучая, отодвинула двумя пальцами кисейный занавес и выглянула на улицу. Кассий застыл, лишь голова его мерно покачивалась в такт носилкам.
        «Почему он такой холодный? — думала Друзилла, рассеянно рассматривая прохожих и ремесленников в лавочках по обеим сторонам улиц. — Удивительно: вчера Кассий был нежен, а мне казались докучными его настырные ласки. Сегодня он равнодушен, а я хочу, чтобы он обнял меня!» Молчание мужа угнетало её. Друзилла пожелала, чтобы Кассий стал добр и ласков, как прежде. Но не ради мужа, а ради себя самой. Чтобы вновь обрести утерянное душевное равновесие.
        Друзилла прильнула к Кассию, положила голову ему на плечо и попыталась заглянуть ему в глаза.
        - Оставь, — поморщился он. — Я устал.
        Девушка изумлённо отпрянула: впервые она слышала отказ.
        - Я иду к тебе с любовью, а ты отталкиваешь меня… — обиженно заметила она.
        - Ну и что? Вчера я любил тебя, а ты оттолкнула меня.
        - Вчера мне было плохо, — попыталась улыбнуться Друзилла.
        - А сегодня плохо мне, — горько ответил Кассий, не глядя на жену.
        «Что я наделала? — Друзилла закусила губу, стараясь сдержать слезы. — Я не должна потерять Кассия. Мне не найти другого такого мужа! А Гай?! Боги, как я запуталась!»
        Они проезжали мимо лавочки аптекаря. Сухие травы пучками свисали с перекладины. Банки с лечебными мазями располагались на кривоногом столике, притулившемся к плохо выкрашенной стене инсулы. Неожиданно Кассий выглянул из носилок.
        - Остановитесь здесь! — велел он рабам.
        С нехорошим предчувствием Друзилла наблюдала, как Кассий заговорил с аптекарем. Старец в серой тунике с рукавами до локтей почтительно кивал патрицию. Кассий вынул из-за пазухи злополучную бутыль. Друзилла различила её сквозь прозрачную кисею занавески и схватилась за горло, чтобы сдержать рыдание. Аптекарь вытащил пробку, понюхал. Склонил голову к правому плечу. Удивление отразилось на морщинистом лице. Кассий терпеливо ждал. Аптекарь вылил на ладонь несколько капель. Принюхался, осторожно лизнул. И удовлетворённо закивал, словно подтверждая догадку. Прошамкал несколько слов, которых Друзилла не разобрала, но которые подсказала ей нечистая совесть. Кассий, не меняясь в лице, забрал из морщинистых рук аптекаря бутыль и бросил ему медный асс.
        Друзилла, замирая, ждала его в носилках. Кассий грузно уселся рядом с ней. Но напрасно искала она ускользающий взгляд мужа.
        - В дом консуляра Гнея Домиция, — бесстрастно велел он рабам.
        Носилки тронулись. Кассий молчал, нахмурив тёмные густые брови.
        - Аптекарь сказал мне, что за лекарство ты держишь под ложем, — глухо проговорил он. — Горчичный настой! Ты не хочешь иметь детей! Почему?
        - Я рожу столько детей, сколько ты пожелаешь! — просительно улыбнулась Друзилла. — Но потом, позже. Мы женаты так недавно! И ещё не насладились вдоволь обществом друг друга.
        - Мы женаты пять лет, — иронично усмехнулся Кассий. — За эти годы ты успела и насладиться, и пресытиться мною!
        - Неправда, милый Луций! — испуганно заплакала Друзилла.
        Но даже слезы жены, некогда действовавшие на него, теперь не расстрогали Кассия.
        - Какая же ты лгунья! — прошептал он. — Всегда лгала — с первого дня, с первой ночи! Но теперь я уже не верю тебе.
        В зловещей тишине они достигли дома Агенобарба. Ворота богатого старинного особняка были открыты. Радушный хозяин выдавал замуж единственную сестру. Всем гостям, даже плебеям, подносилась чаша вина: богатым — фалернское, бедным — кислое ватиканское. Рабы, снуя в толпе, следили за тем, чтобы приглашённые не украли чего-нибудь, пользуясь празничной шумихой.
        Агенобарб стоял в атриуме с кубком вина в правой руке. И отпивал несколько глотков всякий раз, когда приветствовал очередного гостя. Много приглашённых прошло уже через атриум благородного Домиция. Щеки его успели приобрести сизо-багровый оттенок, ноги нетвёрдо упирались в землю, дубовый венок перекосился и закрыл правое ухо.
        - Пью твоё здоровье, Кассий! — громко крикнул он, завидев Друзиллу с мужем.
        Раб плеснул вина в подставленный кубок, и Агенобарб залпом опорожнил его. Розовые струйки потекли по подбородку, запачкали белую тогу и вышитую золотыми нитями тунику. Кассий в ответ поднял чашу за здоровье хозяина. Он пил смакуя, медленно, маленькими глотками. Агенобарб успел и выпить, и вытереть рот ладонью, и громко срыгнуть, и грубо выругаться. А Кассий допил лишь до половины.
        Агриппина натянуто улыбнулась гостям. Мучительный стыд за мужа отразился в раскосых серо-зелёных глазах. Она была красива и стройна в зеленой тунике, затканной по подолу жёлтыми цветами. Изумрудная диадема переливалась в пышных каштановых волосах. От неё тонко пахло розовым маслом и вербеной. Но винный перегар, вырывающийся изо рта Агенобарба, заглушал изысканный аромат Агриппины. А глупые шутки заставляли её краснеть, покрываться некрасивыми пятнами.
        - Сестра, как давно мы не виделись! — Агриппина вымученно улыбнулась и протянула руку Друзилле. — Идём, я покажу тебе ожерелье, что мне на днях подарил Домиций.
        Агенобарб радостно хлопнул жену по бедру:
        - Иди, хвастайся! — и обернулся к Кассию. — Ожерелье, действительно, великолепно. Я взял его у торговца Либия, что держит лавочку в конце Субуры. Негодяй заломил двадцать тысяч сестерциев! А я думаю, что с него довольно и чести увидеть своё изделие на шее императорской внучки!
        - Так сколько ты заплатил в конце концов? — для приличия спросил Кассий.
        - Да нисколько! — выпучил глаза Агенобарб и засмеялся глупости собеседника. — Взял и все!
        Кассий пожал плечами.
        - Кончишь в тюрьме, — с жалостью промолвил он.
        - Кто посмеет посадить в тюрьму меня, благородного Гнея Домиция?! — обиделся Агенобарб и потянулся к вину.
        Агриппина настойчиво увлекала Друзиллу за руку. Гости с уважением расступались перед сёстрами и тут же забывали о них, принюхиваясь к запахам, идущим из кухни. Девушки прошли по длинному пустынному коридору и наконец достигли кубикулы Агриппины.
        - Помоги мне, — прошептала Агриппина, едва они остались наедине.
        Друзилла повнимательнее вгляделась в лицо сестры и с удивлением заметила красноту щёк под тонким слоем белил.
        - Что с тобой? — участливо спросила она.
        Агриппина повалилась на кровать и зашмыгала носом, с трудом сдерживая слезы. Плакать нельзя — никакие ухищрения не спрячут потом опухшие веки. Гордая Агриппина не хотела становиться мишенью для глазастых и длинноязыких римских сплетниц.
        - Пассиен Крисп женится… — жалобно скривилась она, прикладывая к щекам две холодные склянки — чтобы умерить лихорадочный жар.
        Друзилла досадливо прикусила губу.
        - Как помочь тебе? — она передёрнула узкими плечами.
        - Я расстрою эту свадьбу! Я задушу мерзкую Домицию! — зло прищурившись, шипела Агриппина. Две слезинки все-таки скатились по щекам, оставляя после себя мутные дорожки.
        Друзилла обняла сестру за плечи и жалобно зашептала ей на ухо:
        - Мы обе несчастны! Ты — с Агенобарбом, я — с Кассием.
        Агриппина недоверчиво метнула на неё взгляд.
        - Мой Агенобарб — пьяница и распутник, — вытирая глаза, заметила она. — Кассий не чета ему. Ты должна быть счастлива.
        Друзилла ощутила болезненный укол в груди. И впрямь: как можно не ужиться с таким замечательным супругом?
        - Зачем же ты выбрала в мужья пьяницу и распутника? — отозвалась она, переводя разговор в иное русло, менее приятное для сестры. — Я видела, как ты вешалась ему на шею, стараясь любым способом женить на себе!
        Агриппина кисло поморщилась.
        - Агенобарб показался мне хорошим, — вздохнула она. — К тому же, иных мужчин я тогда не знала. Не с кем было сравнить. А теперь я хочу только Криспа! — жалобно захныкала девушка.
        Друзилла тоже заплакала, обнимая Агриппину. Сестры наперебой жалели друга до тех пор, пока не иссякли слезы. А потом столько же времени провели, окуная опухшие лица в таз с холодной водой и заново накладывая белила и румяна.
        - Я останусь здесь, — лихорадочно блестя глазами, шептала Агриппина. — А ты улучи минуту и приведи ко мне Криспа.
        - А если он не захочет? — усомнилась Друзилла.
        - Захочет! После всего, что случилось, он обязан объясниться! — Агриппина угрожающе сдвинула густые брови, словно Пассиен Крисп и впрямь посмел отказаться.

* * *
        Друзилла покинула опочивальню сестры. Собственные заботы отодвинулись в сторону. Друзилла легко позабыла о них, потому что Кассий не докучал. Теперь она думала лишь о том, как вновь свести Криспа с Агриппиной. И злорадно улыбалась: свести любовников под носом у ничего не подозревающей невесты!
        Неожиданно Друзилла подумала: «Какое удовольствие — сделать гадость другой женщине в день её свадьбы! Даже такой забитой, молчаливой, незаметной Домиции!» На мгновение ей стало стыдно, но Друзилла тут же сердито прошептала:
        - Если я несчастлива — пусть и другие не знают счастья! Что же, мне одной страдать?!
        Она увидела Пассиена Криспа, едва вернувшись в атриум. Разодетый жених поддерживал пьяного Агенобарба, спрашивая:
        - А где же невеста? Не пора ли начинать? Жрецы уже готовы принести жертву.
        - Где Домиция? — оглядываясь по сторонам, икнул Агенобарб.
        - Ещё наряжается, — громко шепнула ему на ухо сваха.
        - Не поможет! — скаля зубы, рассмеялся Агенобарб.
        Гости прятали ухмылку, тайком поглядывая на Пассиена Криспа. Бедняжка Домиция не отличалась особой красотой. Да и возраст — тридцать лет! — говорил не в её пользу. Но говорить такое в день свадьбы, в лицо жениху!.. Впрочем, гости догадывались, что Крисп ищет в браке с Домицией не красоту, а богатое приданное и выгодное родство. Говорят, он видел её всего два-три раза, не больше.
        Патриции, собравшись в кучки, принялись обсуждать предстоящее бракосочетание. Домиция уже успела побывать замужем за Валерием Мессалой. Бывший супруг развёлся с нею. Скорее всего, из-за удручающей непривлекательности жены. Домиция вернулась в дом брата с малолетней дочерью Валерией… Гости увлеклись сплетнями настолько, что жених оказался предоставлен самому себе. Даже Агенобарб, выпивший доброе ведро вина, покинул Криспа в поисках отхожего места.
        Рассеянно оглянувшись, Пассиен Крисп заметил Друзиллу. Она стояла в стороне от шумных гостей, в тёмном проходе, ведущем к жилым помещениям. Зеленые глаза девушки, не мигая, уставились на Криспа. Поняв, что жених увидел её, Друзилла слабо кивнула и отошла в темноту.
        Пассиен Крисп осторожно пробрался сквозь толпу.
        - Приветствую тебя, — задыхаясь, шепнул он Друзилле. — Позволь спросить, где твоя сестра.
        - Она ждёт тебя, — многозначительно склонила голову девушка.
        Пройдя несколько шагов, она указала Криспу дверь в кубикулу Агриппины.
        - Здесь.
        Крисп, предусмотрительно оглядевшись по сторонам, юркнул внутрь. Друзилла осталась у двери.
        Агриппина, заслышав шаги, подняла лицо. Увидев Криспа, она скорчила обиженную гримасу. А в раскосых глазах, которые в отличие от губ не научились лгать, радость смешалась с болью.
        - Моя Агриппина! — радостно прошептал Крисп и шлёпнулся на колени у ложа девушки.
        - Противный лицемер, — тонким рвущимся голоском заявила она, отталкивая пылкого любовника. — «Моя Агриппина!» Час спустя точно так же скажешь: «Моя Домиция!» И что ещё хуже — на брачном ложе, усыпанном лепестками свежесорванных роз!
        - Неправда! — горячо возразил Крисп. — Домиция не мила мне!
        - Зачем же ты женишься на ней? — Агриппина презрительно скривилась. — На этой глупой стареющей уродине, брошенной первым мужем?!. После всего?!.
        Крисп настойчиво ловил и целовал смуглые пальцы, отталкивающие его.
        - Чтобы быть рядом с тобой! — шептал он. — Чтобы, не вызывая подозрений, входить в дом Домиция!
        - Это правда? — недоверчиво встрепенулась Агриппина.
        - Клянусь Венерой! — Крисп гулко ударил себя в грудь кулаком. — Как тосковал я о тебе! Чтобы встретиться с тобой снова, я сдружился с Агенобарбом. Водил его по харчевням и тавернам, угощал яствами, поил вином! Но твой муж никак не додумался пригласить меня домой. А напроситься сам я не смел. Вот и решился на крайнюю меру — жениться на сестре Агенобарба, хоть и наслышан о весьма скромных достоинствах её! И все — ради тебя!
        Агриппина потихоньку оттаивала. Лестные слова любовника смягчили её сердце. Но ревность ещё не исчезла полностью.
        - Ну что же, женись. Я позволяю, — кокетливо заметила она, подставляя шею настойчивым поцелуям Криспа. — Но спи с Домицией как можно реже!
        - А с тобой?.. Когда я смогу переспать?… — сбивчиво шептал он, не отставая от Агриппины.
        Она, вздохнув, мягко отстранила его.
        - При первой же возможности, — пообещала ласково. — Но поклянись, что любишь меня, а не Домицию.
        - Люблю тебя! — восторженно блестел глазами Крисп.
        Агриппина в изнеможении прикрыла глаза.
        - Верю, — шепнула она. — Теперь уходи. Не ровен час — хватятся жениха.
        Пассиен Крисп послушно поднялся с колен и попятился к двери, не отводя глаз от Агриппины. Исполнившись счастьем, она улыбнулась любовнику.
        LXIII
        Ночь безмятежно сияла множеством звёзд. Невий Серторий Макрон терпеливо ждал жену, задержавшуюся на свидании с Калигулой.
        «Прошло много времени с тех пор, как Энния сошлась с Гаем Цезарем! — бродя по тёмным комнатам, угрюмо думал он. — А заговор все ещё не сдвинулся с места! Весь Рим уже знает о их связи. Шепчутся за моей спиной, смеются над глупым обманутым мужем… Никто не знает, какой грандиозный план овладел моим рассудком! Пусть Энния убедит Калигулу убить императора, а затем я просто-напросто прогоню её! Найду себе новую жену — мягкую, скромную, целомудренную, покладистую… Поскорее бы! Мне сорок лет, дальше ждать невмоготу. Хочется провести остаток жизни в вымечтанном и старательно подготовленном счастье!»
        Макрон вздрогнул, очнувшись от волнующих мыслей. Возбуждённо смеясь, наконец вернулась Энния.
        - Ты здесь? — глупо хихикнула матрона, завидев мужа. Её дыхание обильно пахло вином.
        Макрон улыбнулся ей, старательно скрывая отвращение. Ему казалось, что на оголённой шее жены отчётливо видны влажные липкие пятна — следы поцелуев Калигулы.
        Энния притихла, заметив, что муж внимательно разглядывает её. Завернулась в синее, затканное серебряными цветами покрывало, скрывая наготу роскошных плечей. Но это не помешало Макрону мысленно видеть жену обнажённой, в объятиях другого. И сейчас префект претория остро ненавидел Эннию, пахнущую пороком и вином, несущую на своём теле отпечаток чужого. Макрон уже не любил её. Остатки чувства исчезли в тот момент, когда Энния согласилась на позорную сделку. Но память о былой любви заставляла его ревновать.
        - Ты говорила с Гаем Цезарем? — глядя в сторону, поинтересовался Макрон.
        - Да, — осторожно ответила Энния, оценив деликатность мужа. Он предпочёл сказать «говорила», а ведь мог выбрать и иное слово. Должно быть, Макрон чувствует себя неловко, отправляя жену на любовные свидания с Калигулой! Что же, сам виноват! Пусть терпит!
        - Он согласен убить Тиберия? — хрипло, с трудом раздирая слипшиеся губы, спросил Макрон.
        Энния задумчиво отошла к окну. Выглянула в сад сквозь слюду, и ничего не различила, кроме неясной синей мути.
        - Ну что же? — настаивал Макрон, уставившись на её лопатки, прикрытые дорогой синей тканью. «Неужели я должен зависеть от этой толстой глупой шлюхи?» — отчаянно думал он.
        - Он хочет, чтобы Тиберия убил ты, — Энния рассеянно подышала на слюду и провела пальцем по образовавшемуся мутному пятну.
        Макрон дёрнулся и приложил ладонь к пылающему лбу. Энния зло усмехнулась: ей нравилось мучать мужа. Она ещё немного помолчала, ожидая ответа. Но ответа не последовало. Префект претория беззвучно открывал рот и снова закрывал его, ничего не сказав. Слова путались в мозгу и упорно не связывались в определённую фразу.
        - Калигула боится, — помедлив немного, заявила Энния. — Предпочитает, чтобы кто-то другой полез за него в огонь.
        Макрон присел на резной табурет и в отчаянии ударил себя ладонью по лбу. Энния исподтишка наблюдала за ним. «Сейчас он сам полезет в ловушку, расставленную им для другого!» — мстительно думала она.
        Энния подошла к мужу и стала позади его. И, словно в первое, безоблачное время брака, коснулась ладонями его мускулистой спины. Она умело мяла и массировала упругие мышцы, чувствуя, как напряжение постепенно исчезает под её гибкими пальцами. Макрон расслабился, прикрыл глаза и откинул уставшую голову, почти касаясь волосами полной груди Эннии.
        - Но Гай Цезарь согласен действовать вместе с тобой, — заманчиво шептала она, склонившись к уху мужа.
        Макрон, не открывая глаз, слабо улыбнулся. Надежда ещё оставалась. Энния, чутко уловив колебания мужа, продолжала:
        - Соглашайся! Общее преступление крепко привяжет его к тебе!
        - Поделив со мной опасность, ему придётся поделить и власть, — размышлял Макрон.
        - Дальше медлить нельзя! — настойчиво шептала Энния, вцепившись в плечи Макрона как стервятник. — Ты знаешь Калигулу: он труслив! Если мы не поспешим убрать Тиберия сейчас, пока Гай Цезарь полон решимости — упустим возможность!
        - Ты права, ты права!.. — упорно бормотал Макрон. — Сейчас — или никогда!
        Энния смолкла и предусмотрительно отошла к стене, оставив Макрона одного. Она ловко натолкнула мужа на нужное ей решение. Но принять его Макрон должен без постороннего участия. Чтобы сильнее прочувствовать ответственность, которую берет на себя!
        - К исходу месяца я должен отправиться на Капри, с очередным донесением для императора, — шептал Макрон, до предела раскрыв невидящие глаза. — Если Гай Цезарь согласится сопровождать меня…
        - Я передам ему, — едва слышно отозвалась Энния.

* * *
        Несколько дней спустя Макрон встретил Калигулу на Марсовом поле. В компании тщательно завитого, со всеми учтивого Пассиена Криспа, Гай прогуливался по лавочкам в портике Ливии.
        - Макрон, мой друг, подойди сюда! — дружелюбно крикнул он, завидев префекта.
        - Приветствую тебя, — послушно поклонился Калигуле Макрон. — И тебя, благородный Крисп. Как поживает твоя молодая супруга?
        Гай Цезарь высокомерно улыбнулся. Макрон с горечью припомнил былого мальчика, жалкого, испуганного. Как заботился о нем Макрон! Учил притворяться! Учил выжить после смерти братьев! Водил в лупанары, чтобы запретными удовольствиями привязать к себе неокрепшую душу! Сколько лет прошло с тех пор?
        - Слыхал я, что ты собираешься на Капри? — осведомился Гай Цезарь. И глаза его сверкнули огнём, понятным лишь одному Макрону.
        - Да, благородный Гай, — подтвердил он.
        - Я тоже желаю проведать деда, — удовлетворённо кивнул Калигула. — Согласен ли ты сопровождать меня?
        - С превеликим удовольствием! — бесстрастно отозвался Макрон, прислушиваясь к бешенному стуку сердца.
        - А твоя жена, прекрасная Энния, тоже поедет с нами?
        Макрон краем глаза заметил, как насмешливо шевельнулись губы Пассиена Криспа.
        - Нет, Гай Цезарь, — мягко улыбнулся он. — Женщины — большая помеха в важных государственных делах.
        - Это верно! — нагло смеясь, подтвердил Калигула.
        И Макрон, горделивый префект претория, вдруг почувствовал себя униженным.
        LXIV
        Остров Капри выглядел безмятежным в окутавшем его призрачном спокойствии. Весла биремы едва слышно плескались в серой рассветной воде. Трепетал над палубой прямоугольный парус с оскалившейся волчьей головой. Капитолийская волчица — извечный символ Рима.
        Калигула и Макрон сошли на берег. Деревянный настил мерно поскрипывал и прогибался под ногами. Солнце неуклонно поднималось за неясно видным Неаполем, окрашивая в розовый цвет волны и дымящийся Везувий.
        - Император ещё спит, — почтительно кланяясь, приговаривал розовый, упитанный Антигон, любимый раб Тиберия. — Едва он проснётся — я доложу о вашем прибытии.
        Нежно-розовыми казались строения, составляющие императорскую виллу. Серебристыми — листья низкорослых оливковых деревьев. Сладкий, пряный запах жасмина витал в прохладном утреннем воздухе. У Калигулы болезненно заныло сердце: разве можно такую божественную красоту расходовать на причуды вонючего старца Тиберия?!
        Гай Цезарь присел на каменную скамью у края террасы. Солёный бриз, доносящийся с моря, небрежно развевал светло-рыжие, слегка вьющиеся волосы. Белые точки рыбацких парусов усеивали морскую синь. И почти зримо висело в воздухе умиротворяющее, ленивое спокойствие. Гай понял, почему император не пожелал навсегда переехать в душный, переполненный народом Рим.
        - Ты надолго задержишься здесь? — тихо спросил Макрон, присаживаясь рядом.
        - До тех пор, пока будет нужно, — хрипло ответил Калигула.
        Макрон удовлетворённо прикрыл глаза. Смуглое лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, словно высеченным из пористого камня. Калигула огляделся по сторонам, старательно изображая скуку.
        Они понимали друг друга без слов. Оба знали, зачем они приехали на Капри. Но ни разу не осмелились открыто поговорить о задуманном деле. Каждый ждал, чтобы другой сделал первый шаг.
        Мир ещё не видел таких заговорщиков. Они даже не осмеливались обсудить детали задуманного убийства! Как убрать Тиберия? Ножом? Отравой? И Калигула, и Макрон полагались исключительно на счастливый случай.
        Приблизился Антигон, стуча деревянными подошвами сандалий по серым и белым мраморным плиткам, сложенным в причудливый узор.
        - Император уже проснулся, — доложил он. — Я проведу вас.
        Макрон рывком поднялся со скамьи.
        - Сначала ты иди к цезарю, — продолжал сидеть Калигула. — Я немного погуляю по саду, а потом зайду к деду.
        - Как тебе угодно, благородный Гай Цезарь! — раболепно склонился перед ним Антигон. Намного раболепнее, чем в предыдущие встречи. Антигон знал, что здоровье Тиберия сильно ухудшилось. Кто наследует ему? Тиберий Гемелл или Гай Калигула? В любом случае, лучше зараннее обрести благосклонность будущего императора.
        Калигула спустился в сад. Узнал розовую аллею, в конце которой нашёл Тиберия в прошлый приезд. Те же самые безлистые магнолии колыхались по краям ухоженной дорожки. Но за несколько истёкших лет деревья разрослись и причудливее искривили ветви. Калигула устремлялся все дальше, разыскивая знакомую поляну, на которой некогда разыгрывалось для Тиберия особое, незабываемое зрелище.
        Добравшись до конца аллеи, Калигула присел на замшелый холмик. Былые нимфы и сатиры покинули своё царство. Напрасно Калигула мечтал снова увидеть их бесстыдные игры. Но ведь они бродят где-то здесь, неподалёку — эти извращённые спинтрии! Хрустнула веточка рядом, в насаженной ровными рядами оливковой рощице. Калигула, замирая, обернулся на звук. Мимо него прошелестел павлин, таща по траве длинный сложенный хвост. Гай разочарованно вздохнул: павлин — не спинтрий! Его можно увидеть где угодно!
        «Когда стану императором — что делать со спинтриями?» — неожиданно подумал Калигула. И прикрыл глаза, вздрагивая от зарождающейся похоти. Лежать на постели, прикрытой пятнистыми звериными шкурами!.. И пусть эти спинтрии — все, сколько их тут есть! — ласкают его!.. Десятки рук — мужских и женских! Десятки губ покрывают медленными томными поцелуями каждую частичку его тела! В жизни осталась ещё сладость, пока неизведанная Калигулой. Когда он станет императором — не будет ни одной, неизвестной ему!
        Но как сильно римляне ненавидят Тиберия! Из-за спинтириев, из-за дикой нечеловеческой похоти, захлестнувшей старика! Не перенесётся ли ненависть народа на Калигулу, если он уподобится Тиберию? Гай вздохнул. Он хотел, чтобы его любили, как покойного отца, или как легендарного Гая Юлия Цезаря, имя которого носил сам Калигула.

* * *
        - Я знаю, почему ты приехал! — раздался над ухом Гая зловещий, скрипящий голос.
        Обернувшись, он увидел Тиберия. Старик, прищурившись, смотрел на Калигулу и мерзко усмехался. Немощные сморщенные руки опирались на позолоченный посох, дряблый тяжёлый подбородок — на кисти рук. Император страшно исхудал и стал похож на высохший скелет, наспех завёрнутый в широкое полотнище тоги. Жидкие седые прядки волос облепляли полулысый череп. Венок из зелёных лавровых листьев обвивал морщинистый лоб, криво нависая над кустистыми седыми бровями.
        - Цезарь!.. — Калигула поспешно приподнялся с травы.
        - Молчи! — Тиберий предупреждающе выбросил вперёд дрожащую руку. — Не надо лести! Ты пришёл, чтобы увидеть, скоро ли я умру!
        Император расхохотался — страшно, пугающе. Но взгляд болотных глаз оставался холодным. Калигула был вынужден перевести дыхание.
        - Неправда, цезарь! — испуганно возразил он. — Я искренне желаю тебе долгих лет жизни!
        Император насмешливо скривился. Каким проницательным казался угасающий, блеклый взгляд Тиберия! Калигуле показалось, что император читает самые потаённые его мысли. Те, никому не известные, заставлявшие Гая не спать ночами и приведшие его на Капри.
        - Иди за мной! — отрывисто велел Тиберий и отвернулся от внука.
        Медленно переставляя ослабевшие ноги, император побрёл прочь. Калигула последовал за ним. Утренняя роса ещё не высохла. Подол туники и края тоги Тиберия вскоре стали мокрыми и неприятно ударяли его по ногам. Но Тиберий упрямо шёл к одному ему известной цели. Старческие тощие ноги порою путались в густых травах, и Калигуле думалось, что император вот-вот упадёт. «Подхватить его, когда он начнёт падать?» — думал он. И злорадствовал: «Пусть упадёт грязный старикашка! Пусть во весь рост растянется среди травы, ударившись виском о камень или обломок колонны!»
        Но Тиберий добрёл. Семьдесят шестой год доживал он. Двадцать второй год правил Римской империей! Двадцать второй год подряд подданые ждали смерти сварливого старика! А он жил назло всем. Даже назло самому себе! Он пережил двух сыновей — родного Друза и приёмного Германика. Пережил двух внуков, которых сам погубил. И теперь надеялся пережить третьего — Гая Калигулу!
        Тиберий привёл Гая к самому краю скалы. Кряхтя и задыхаясь, повалился на скамью в белой мраморной беседке. Император стонал и отдувался, посылая проклятия тому, кто вынудил его забраться так далеко.
        Калигула почти не слушал его. Закипая злостью, он смотрел на тощую шею Тиберия, на которой некрасиво вздулись сине-лиловые узловатые жилы. Почтительному внуку до смерти захотелось обхватить сильными ладонями шею Тиберия и сдавить её. И не разжимать её до тех пор, пока старик не перестанет хрипеть! А потом плюнуть ему в выпученные болотные глаза!
        Но Калигула сдержался. Между невысокими оливковыми деревьями застыли крепкие солдатские фигуры — преторианцы, тенью следующие за императором. Гай вовремя заметил их. Он подошёл к краю скалы и, затаив дыхание, посмотрел вниз. Чайки пронзительно кричали, пролетая почти у самого лица Гая. Белая пена дрожала на волнах — где-то далеко внизу. Калигула ощутил тошнотворное головокружение и отполз от пропасти.
        Тиберий уже отдышался.
        - Сядь рядом со мной! — приказал он. Из старческой груди вырывался натужный свист.
        Калигула послушно присел на край скамьи, подальше от деда.
        - Ближе, — прошелестел Тиберий.
        Калигула придвинулся не намного, лишь на ширину ладони. Полудохлый, умирающий Тиберий вдруг резко потянулся к Гаю, чуть не упав. Но не упал. В дряхлом теле скрывалось ещё много сил. Недаром Тиберий так холил его с ранней молодости! Вцепившись пальцами в руку Гая, Тиберий властно притянул его к себе. Следы от длинных кривых ногтей остались на руке Калигулы.
        - Хочешь стать императором? — устрашающе прошипел Тиберий.
        Калигула испуганно дёрнулся и умоляюще округлил глаза.
        - Не отрицай! Я знаю, что это так! — безжалостно настаивал Тиберий. — Ждёшь моей смерти? Смотри, как бы тебе не пришлось издохнуть раньше!
        - Дедушка, прошу тебя… — Калигула сжался в комок, словно в ожидании неминуемого удара.
        - Видишь Неаполь? — неожиданно спросил дед.
        Калигула выпрямился и оглянулся. С беседки на скале был виден Везувий. А за ним нечётко угадывался далёкий светлый город, тонущий в золотистой туманной мути.
        - Вижу, — прошептал он.
        - То селение около южной, близкой к нам окраины называется Байи, — говорил Тиберий, тыча кривым пальцем по направлению к Неаполю.
        Калигула молчал в недоразумении. Ну, Байи! Ну и что?!
        - А тот мыс, за Неаполем видишь ли? — Тиберий, прищурившись, указал на выступающий далеко в море мыс, на север от Неаполя.
        - Вижу.
        - Это Путеолы, — усмехнулся Тиберий.
        Калигула, морща лоб, рассматривал то деда, то незначительный, небольшой городок Путеолы, примостившийся на оконечности мыса. Он все ещё не понимал, к чему клонит цезарь.
        - Так вот! — торжествовал Тиберий. — Ты станешь императором только тогда, когда на коне проскачешь путь, напрямик ведущий из Байи в Путеолы!
        Калигула низко склонил голову, чтобы укрыть от императора злобу и обиду, охватившие его. Безмятежная водная гладь залива отделяла два места, названные Тиберием. Неискоренимая ненависть Тиберия отдаляла Калигулу от заветного императорского венца!
        - А если я сумею проскакать на коне до Путеол? — Гай неожиданно поднял голову и заглянул в глаза императору.
        - Утонешь! — презрительно усмехнулся тот.
        - Если упрямый человек чего-то хочет — находит способ достичь желаемого! — Калигула просительно улыбнулся, стараясь жалобной улыбкой смягчить ответ и не рассердить Тиберия. — Я могу верхом на коне взойти на корабль, плывущий в Путеолы.
        - Попробуй! — старческий кашель внезапно охватил Тиберия. Старательно откашлявшись и сплюнув зеленоватую слюну, он хладнокровно продолжил: — Ещё никому не удавалось обмануть судьбу. Не удастся и тебе! Я решил назначить наследником Тиберия Гемелла. Завещание уже готово.
        Редкие крупные слезы оставили на розовом гравии мокрые пятна. Калигула плакал. Тиберий торжествовал.
        - Я люблю моего брата, — униженно прошептал Калигула, цепляясь за последнюю надежду. — Но Тиберий Гемелл ещё не достиг совершеннолетия.
        - Осталось полтора года, — насмешливо кивнул император. — Но я уверен, что доживу до этого.
        «Ты сдохнешь раньше, чем думаешь!» — настойчиво, до умопомрачения, думал Калигула. Император насмешливо изучал обиженно вытянутое лицо внука: «Ничтожество! Он никогда не посмеет всерьёз воспротивиться мне!» О, если бы Тиберий знал, как умеют мстить оскорблённые ничтожества!
        LXV
        Проводив Калигулу насмешливым взглядом, Тиберий облегчённо вздохнул. Правителям трудно любить родственников. Им кажется, что родные нетерпеливо ждут их смерти, чтобы получить власть. И часто — слишком часто! — правители правы.
        - Счастлив Приам, переживший всех близких! — прошептал Тиберий, вставая со скамьи. Ему казалось, что эти слова непременно нужно произнести стоя, чтобы подчеркнуть их торжественную правоту. Ведь эта фраза стала жизненным правилом императора Тиберия — второго из славной, страшной династии Юлиев-Клавдиев.
        Тиберий стоял, задрав подбородок и расправив плечи, — высокий, как и прежде; но уже не крепкий и статный, а до невозможности тощий. Белая тога трепетала на ветру. Белые жидкие волоски облепили шею. И лицо, изъеденное белесыми язвочками, сливалось с белизною одеяния и волос. Тиберий накануне смерти стал похож на собственные статуи, установленные в храмах империи.
        Долго стоять он уже не мог — сил не хватало. Снова закашлявшись, император почти рухнул на скамью. Обхватил руками закружившуюся голову и устало прикрыл глаза. И неподвижно замер, ничего не видя и не слыша. Время текло, но старец не замечал безудержного бега минут.
        - Славься, великий цезарь, — тихо проговорил некто, склонившийся перед Тиберием.
        Тиберий приоткрыл правый глаз, затем левый. Перед ним упал на колени бедный рыбак. Обветренное до красноты лицо, босые потрескавшиеся ноги, серая заплатанная туника… Как он попал на неприступный остров, где все дороги неусыпно охраняются надёжными преторианцами?
        - Как ты проник ко мне? — испуганно отшатнулся от рыбака император.
        - Лодка моя осталась внизу, — пояснил бедняк. — Я словил великолепную рыбину. И, увидев тебя на вершине скалы, решил преподнести в дар цезарю улов, достойный богов.
        Только теперь император заметил, что рыбак действительно держит в протянутых руках огромную рыбину. Красно-серый хвост свесился до земли. Плоская голова была размером с рыло упитанного трехмесячного поросёнка. Светлое толстое брюхо отливало серебром. Рыбак не напрасно гордился уловом.
        - Но как, как?.. — ошеломлённо бормотал Тиберий.
        - Есть узкая тропка в скалах. Трудно подниматься по ней. Но я поднялся, цепляясь за каменные уступы и колючий кустарник, — уразумев вопрос, объяснил рыбак. — Мне сильно хотелось поднести тебе рыбу! — добродушно улыбнувшись, добавил он.
        «Значит, кто угодно может пробраться сюда! — с возрастающим ужасом думал Тиберий. — Заговорщики, мстители, враги! Как много тех, кто ненавидит меня и жаждет моей смерти!»
        Император глухо зарыдал. Лицо, щедро усыпанное подсохшими гнойными прыщами, страшно перекосилось. Рыбак, не смея подняться с колен, с недоумением смотрел на него.
        - Дай рыбу! — провыл Тиберий, отнимая от глаз сухие морщинистые ладони.
        Схватив за хвост поднесённый дар, император наотмашь хлестнул дарителя по лицу. Рыбак отшатнулся в испуге. Поднёс к лицу согнутую руку, чтобы защититься. Глаза его, наполненные страхом и непониманием, отчаянно молили о пощаде. А Тиберий хлестал несчастного по лицу им же словленной рыбиной! Смачно шмякался скользкий рыбий бок об обветренные щеки. Серебристые чешуйки прилипали к сухой красной коже бедняка.
        Неожиданно Тиберий схватился за сердце. Издал дрожащим ртом несколько сдавленных хрипов и, корчась, повалился на скамью. Тяжёлая рыба выпала из ослабевших рук.
        Рыбак, покорно терпевший удары императора, теперь вскочил с колен и попытался удрать. Но преторианцы, прячущиеся в соседней рощице, уже спешили к цезарю. Схватив незадачливого рыбака, солдаты скрутили ему руки, заставив вскрикнуть от невыносимой боли.
        Нервный припадок постепенно оставлял Тиберия. Увидев верных солдат, он обрёл утерянную смелость.
        - Бейте презренного наглеца! — завизжал он.
        Один из преторианцев наомашь ударил рыбака по лицу, пока другие держали его за руки. Сильным был удар обученного солдата. Струйка крови потекла по подбородку бедняги и запачкала серую тунику.
        - Что я сделал плохого? — едва слышно взмолился он. — Всего лишь хотел поднести императору в дар рыбу…
        - Бейте его рыбой! — исступлённо кричал Тиберий.
        Солдат подобрал злосчастную рыбу. И сосредоточенно хлестнул рыбака по лицу, как это прежде делал император. Но удар преторианца оказался намного твёрже слабых, беспорядочных ударов Тиберия. Движения тщательно выверены, словно солдат держал в руках привычную плеть.
        - Признавайся! Ты хотел извести нашего славного императора, подсунув ему отравленную рыбу? — строго спрашивал у рыбака подоспевший центурион.
        - Нет! Клянусь всеми богами, — жалобно стонал он. — Я поднёс рыбу в подарок с добрыми намерениями, — и, получив очередной склизкий удар, заплакал: — Хорошо, что спрута, изловленного вместе с рыбой, я решил оставить в лодке!
        - А! Так был ещё и спрут! — встрепенулся Тиберий. — Не бойся: я тебя и спрутом отхлещу по морде! Где твоя лодка?
        Рыбак, сплёвывая кровь, промычал что-то и указал в сторону обрыва. Преторианцы поволокли его к краю площадки. Тиберий, любопытствуя, побрёл следом. Он осторожно подошёл к обрыву и, вытянув тощую шею, заглянул в пропасть. Скала казалась почти отвесной.
        - По этой дороге ты забрался сюда? — удивлённо спросил он, оборачиваясь к избитому рыбаку.
        - Да, — прохрипел он.
        - Возможно ли это? — усомнился Тиберий, разглядывая неприступную, поросшую негустым кустарником скалу.
        - Да, — кивнул рыбак. — Я поднимался по тому уступу. Затем, держась за ветки, поставил ноги на тот плоский широкий камень… — узловатый, загорелый до черноты палец уверенно указывал трудную, резко извивающуюся, почти незаметную тропку.
        Тиберий тяжело задышал. Поманил пальцем центуриона.
        - Как могло случиться?! — гаркнул он, сильно дёрнув за ухо начальника центурии. — Почему этот доступ на остров не охраняется должным способом?!
        - Прости, цезарь! — горячо оправдывался он. — Но ни один из преторианцев не сумел подняться по этой дороге. И потому мы посчитали её козьей тропкой.
        - Ни один?! — задохнулся от ярости Тиберий. — Неужели мои солдаты глупее невежественной черни? Где твоя лодка? — резко обернулся он к рыбаку.
        - Там, между камнями.
        Тиберий ещё раз заглянул в пропасть. Жалкая утлая лодчонка танцевала на волнах прибоя, привязанная к острой каменной глыбе, торчащей из прибрежного песка.
        - Спрут там?
        Рыбак покорно кивнул головой.
        - Лезь за спрутом! — жёстко приказал Тиберий центуриону.
        Тот, оценив опасную тропку, заметил:
        - Не лучше ли приблизиться к лодке окружным путём? Получится намного быстрее.
        - Лезь этой дорогой! — рассердился цезарь. — Коль глупый рыбак сумел пройти здесь — то сумеешь и ты, облечённый моим доверием! — и Тиберий кисло улыбнулся, пронизывая центуриона блеклым болотистым взглядом.
        Смуглое обветренное лицо центуриона посерьёзнело. Сдвинув густые чёрные брови, он сосредоточенно затянул ремешки, скрепляющие две половинки кожаного панциря с медными бляхами. Надел на кудрявую темноволосую голову шлем с султаном из красного конского волоса, одолженный у одного из подчинённых солдат. Приготовился.
        Осторожно нащупывая путь ногой, обутой в калигу, он полез вниз. Затаив дыхание, император и преторианцы следили за опасным спуском. Натужно дыша, центурион опускался ниже и ниже, обдирая до крови ладони. Красное лицо с волевыми чертами часто обращалось вверх, к императору. Центурион надеялся, что Тиберий опомнится и повелит ему возвращаться. Но император, поддерживаемый солдатами под руки, смотрел на него с нескрываемой змеиной усмешкой.
        «Добраться! Добраться до конца! — настойчиво приказывал себе центурион. — Взять проклятого омара и вернуться назад! По этой же скале?!» Он крепко сцепил зубы, готовые жалко скривиться в нервном рыдании.
        Поздно! Центурион не сумел устоять против отчаяния! Да и немногие сумели бы на его месте. Предательская слеза замутнила острое зрение. Слишком слабым оказался очередной куст, за который ухватилась дрожащая рука. Вырвалось с корнем злополучное растение. И центурион, потеряв равновесие, полетел вниз. Он сумел проползти лишь четверть пути.
        Вздрогнули наверху преторианцы, наблюдая падение командира. Предсмертный крик его распугал белых чаек. Центурион ударился головой о прибрежные камни и замер, продолжая крепко сжимать в правой руке вырванный с корнем куст. Кровь вытекла из-под разбитого вдребезги затылка и расплылась алым пятном по жёлтому береговому песку.
        - Жаль… — разочарованно пробормотал император. — Теперь лезь ты! — Велел он ближестоящему преторианцу.
        Не посмев прекословить, солдат полез в пропасть, только что убившую его начальника. Тиберий устало оттащился к беседке и прилёг на скамью.
        - Все желают моей смерти! Никто не любит меня! — плаксиво жаловался он.
        Преторианец послушно спускался по крутой козьей тропке. Сотоварищи следили за ним со страхом. «Пусть он не сорвётся!» — молился каждый в своём сердце. Ведь если убьётся этот — Тиберий пошлёт другого, кого-нибудь из оставшихся!
        Он не сорвался. Благополучно достиг жёлтого песка, непрестанно омываемого пенными волнами. Преторианцу стало страшно, когда он обернулся и поглядел на оскалившегося мертвеца. «Если с несчастного снимут посмертную маску — можно лепить её на щиты вместо уродливой Горгоны», — невесело усмехнулся он. Солдат привык насмехаться над смертью. Сделал это и сейчас, по привычке. Но горечь и страх не уменьшились.
        Следуя древнему обычаю, он захватил полную горсть песка и посыпал лицо покойника. Иначе мстительный дух, не найдя успокоения, будет блуждать безлунными ночами по этим местам.
        Преторианец подошёл к жалкой рыбацкой лодке с заплатаным парусом. Спрут валялся на дне, сказочно переливаясь серым и розовым перламутром. Круглые присоски на концах щупальцев были размером с большую золотую монету.
        «Как нести его? — задумался солдат. — Сунуть за пазуху этакую мерзость?»
        Скривившись от отвращения, преторианец внимательно осмотрелся. Помедлив немного, подошёл к мёртвому центуриону и осторожно снял с его шеи длинный белый шарф. Старательно завернув спрута в шёлковое полотнище, преторианец связал свободные концы и навесил себе на шею, как нищий — узелок. И, призвав на помощь могущественных богов, полез наверх.
        Почти теряя сознание, преторианец выбрался из пропасти. Товарищи подбадривали его. Когда грязная взъерошенная голова показалась над краем обрыва, солдаты втащили наверх друга, готового в последнее мгновение упасть вниз. Не веря в спасение, преторианец повалился на траву и заплакал слезами облегчения.
        Тиберию поднесли спрута. Император хладнокровно оглядел морскую тварь и улыбнулся:
        - Замечательно! Теперь отхлещите подлого плебея спрутом!
        Комедия истязания возобновилась. Преторианцы старательно лупили несчастного рыбака спрутом до тех пор, пока не поотваливались хлипкие щупальца. Тиберий равнодушно наблюдал.
        - Жаль, что спрут слишком быстро пришёл в негодность! — досадливо заметил он. — Ну что же! Отпустите его! Пусть идёт.
        Несчастный рыбак, обретя свободу, на четвереньках пополз к обрыву. Он всхлипывал и жалобно подвывал, проклиная то мгновение, когда вздумал поднести подарок цезарю. Ведь он надеялся получить в обмен благосклонную улыбку и несколько медных ассов!
        - Помогите ему! — насмешливо крикнул Тиберий солдатам. — Длинный спуск утомит беднягу ещё сильнее. Столкните его вниз: так он быстрее доберётся до своей лодки!
        Преторианцы послушно исполнили приказ императора. Раздался короткий крик — и мгновение спустя внизу лежало уже два покойника. Птицы, жадные до поживы, слетались к телам, внимательно посматривая на выпученные остекленевшие глаза мертвецов. С моря, идя по следу кровавых ручейков, кривобоко ползли серо-зеленые крабы с клещами разных размеров.
        - Храброго центуриона подобрать и достойно похоронить! — распорядился Тиберий. — Он верно служил мне, и я искренне скорблю о его смерти. Рыбака отвезти подальше в море и выбросить на корм муренам! — и, завидя растерзанных рыбину и спрута, добавил: — Эту падаль бросьте собакам.
        И с надрывным вздохом побрёл к вилле, тяжело опираясь на позолоченную палицу.
        LXVI
        Неуверенно стучал императорский посох о розовый гравий аллеи. Мягкие кожаные сандалии, шаркая, поднимали пыль. Тиберий бормотал себе под нос, упрямо глядя на дорогу:
        - Все хотят убить меня!.. Все желают моей смерти!..
        Под ноги императору попался червяк, жирный, розовый. Он переползал аллею, следуя от одной кучи навоза к другой. Завидев его, Тиберий остановился.
        - Все они подлые, как червяки! — рассмеялся он. — Раздавить, раздавить!..
        И Тиберий запрыгал в безумном припадке, стараясь растоптать червяка. Несчастный червяк давно превратился в мокрое место, а император все ещё хрипел и задыхался. Подоспевшие преторианцы подхватили его под руки и попытались успокоить.
        - Убирайтесь прочь, — обиженно заявил Тиберий.
        - Мы беспокоимся о твоём драгоценном здоровье, цезарь, — вразнобой отвечали солдаты.
        - Я ещё силён! — нахмурился Тиберий. — Я всех раздавлю!
        И, презрительно оттолкнув солдат, он хмуро потащился дальше. Преторианцы следовали за императором, не спуская с него озабоченных глаз. Тиберий время от времени оборачивался и поглядывал на рыбину и омара.
        - Зачем отдавать собакам? — неожиданно заявил он. — Собаки и так прожорливы, как сенаторы. Хватит с них того, что имеют! Покормлю-ка лучше мою любимую змею!
        И, повернув направо, он двинулся к зверинцу, где в золочёной клетке проживала африканская пятнистая змея.
        - Где моя дорогая Драконица? — радостно закричал Тиберий, приближаясь к клетке. — Я принёс ей вкусное угощение!
        Увидев императора, раб, надзирающий за животными, испуганно повалился на землю.
        - Прости меня, цезарь! — горько заплакал он.
        - Что случилось? — Тиберий нахмурил брови.
        Раб судорожно рыдал, валяясь в пыли. Тиберий слабо пнул его сандалией и подошёл к золотой клетке. И хрипло вскрикнул: мёртвая змея валялась брюхом вверх, и крупные рыжие муравьи сновали по чешуйчатой коже. Муравьи успели выесть один глаз животного и коричнево-оранжевой кучей кишели на втором.
        - Какое горе! — пришибленно зарыдал Тиберий. — Муравьи убили Драконицу! И меня тоже скоро убьют!
        Император схватился за сердце и, хрипя, повалился на землю. Он выгибался в страшном припадке — уже не в припадке бешенства, а в настоящем, сердечном.
        Испуганные преторианцы наскоро соорудили носилки из ветвей, прикрытых плащами. И поспешно потащили умирающего императора к вилле.
        - Лекаря, лекаря! Цезарю плохо! — громко кричал солдат, бегущий впереди носилок.
        Этот крик донёсся до Калигулы и Макрона, спокойно беседующих на террасе. Гай рывком прыгнул к перилам и, сильно перегнувшись, всмотрелся в неподвижное тело Тиберия, проплывавшее на носилках как раз под ним.
        - Тиберий умирает, Тиберий умирает!.. — растерянно повторял он.
        Макрон изумился, заметив крупные слезы, текущие по щекам Калигулы, и жалкое, испуганное выражение его лица. Префект претория с силой дёрнул Гая назад и прижал к себе, обхватив за грудь сильными мускулистыми руками.
        - Этого ты ждёшь, не так ли? — горячо прошептал он в ухо молодому человеку.
        Калигула отчаянно закивал головой.
        - Тиберий составил завещание в пользу Гемелла. Нужно было прикончить его раньше… — простонал он сквозь зубы.
        Макрон по-солдатски выругался и кулаком закрыл рот Калигуле.
        - Молчи! — прошипел он. — Ты погубишь нас!
        К счастью, никто не обратил на них внимания. Слуги и рабы суетливо сбегались к императору. Неожиданно Макрон ощутил противную липкость на ладони, все ещё закрывающей рот Гая. Он перевёл взгляд на Калигулу и с брезгливым ужасом заметил пену, появившуюся на губах императорского внука. Он забился в непроизвольных судорогах и повалился на мозаичный пол. Испуганный Макрон не сумел удержать корчащееся тело.
        «Это — падучая болезнь, бич рода Юлиев! — с суеверным ужасом осознал он. — Даже великий Гай Юлий Цезарь страдал ею!» Спохватившись, Макрон оторвал от тоги длинную полосу, скрутил в жгут и ловко всунул в рот Калигуле. Чтобы тот случайно не откусил себе язык.
        Затем, стоя на коленях у бесконтрольного тела Гая, громко заорал:
        - Помогите внуку императора! Ему плохо!
        Но никто не откликнулся на зов Макрона. Все спешили к Тиберию.
        Макрон отчаянно огляделся по сторонам и заметил лекаря Харикла. Срочно разбуженный, он спешил к императору, на ходу оправляя тунику. Макрон вскочил и бросился за Хариклом. Догнал его уже на ступенях и схватил за подол туники.
        Харикл, задыхаясь, обернулся.
        - Пусти меня! Императору плохо! — делая страшное лицо, проговорил он.
        Макрон не отпускал лекаря.
        - Помоги Гаю Цезарю! — взмолился он. — У него падучая!
        Харикл нетерпеливо оглянулся на бившегося в судороге Калигулу.
        - Мой долг — помочь императору! — заявил он, выдирая край туники из цепких лап Макрона. — Оставь меня, или я закричу!
        - А если завтра императором станет он? — гневно спросил префект, указывая на Гая.
        - Значит, я помогу ему завтра! — лукаво усмехнулся Харикл и, вырвавшись из рук Макрона, поспешил к императору.
        - Ты проживёшь столько же, сколько Тиберий. Не больше! Я об этом позабочусь! — сквозь зубы пробормотал Макрон, сверкнув тёмными глазами.
        Он вернулся к Калигуле. Гай уже пришёл в себя и теперь сидел на полу, отплёвываясь и удивлённо вытаскивая изо рта мокрый обрывок тоги.
        - Что со мной было? — спросил он, обращая к Макрону непонимающий взгляд.
        - Ничего страшного. Небольшой припадок, — поспешил успокоить его Макрон.
        Он тяжело опустился на пол рядом с Гаем и ласково прижал к плечу рыжую растрёпанную голову.
        - Когда ты станешь императором — мы отомстим всем! — надменно скривившись, прошептал Макрон.
        LXVII
        Шли дни, недели, а Тиберий не умирал.
        Он лежал на постели, распространяя вокруг себя зловоние. Рабы курили благовония, добавляли в светильники ароматное нардовое масло. Но смрад, идущий от императора, перекрывал остальные запахи. Всякий, кто входил в опочивальню, в скором времени покидал её, закрывая нос и корчась от подступившей тошноты.
        Тиберий лежал среди красных подушек и покрывал. И на этом ярком фоне его лицо выглядело ещё бескровнее и бледнее. Длинный угловатый нос заострился, щеки впали, образовывая впадину между скулами и уголками тонкогубого рта. Хриплое дыхание с шумом вырывалось из груди. Но он не умирал.
        Убедившись в том, что жизни императора не угрожает опасность, лекарь Харикл посетил Калигулу.
        - Ты перенёс припадок эпилепсии, — поучительно тыча вверх указательным пальцем, заявил Харикл после того, как пощупал биение жилки на запястии Гая.
        Калигула большую часть дня проводил в постели, чувствуя слабость в теле и боль в висках.
        - Я знаю. Макрон рассказал мне, — хмуро отозвался он, надвигая одеяло до подбородка. И сразу же притушил движением век мстительный огонь в зелёных глазах. «Знаю, что ты отказался помочь мне из-за Тиберия!» — раздражённо подумал он.
        - Слыхал я, что несколько таких припадков случились с тобою в детстве, — продолжал лекарь.
        - Не помню, — отрывисто ответил Гай.
        - Твои родители не поведали тебе? — прищурив левый глаз, полюбопытствовал Харикл.
        Калигула медленно покачал головой, не отводя от лекаря презрительного взгляда. «Глупый грек! Что мог рассказать мне отец, подло отравленный, когда мне было семь лет? А мать, на долгие годы сосланная на Пандатерию?»
        - Скажи лучше, есть ли лечение от падучей болезни? — нетерпеливо спросил он.
        Лекарь задумчиво развёл руками:
        - Есть ещё тайны, непознанные наукой врачевания!
        - Повторятся ли со мной подобные припадки? И как часто? — лихорадочно спрашивал Гай, дёргая лекаря за рукав коричневой туники.
        - На все воля богов! — торжественно отвечал Харикл, обращая к потолку хитрые глазки и потрясая смуглыми ладонями.
        - Если ты ничего не знаешь — чего стоит твоё хвалёное умение лечить болезни? — рассердился Калигула. — Убирайся отсюда, подлый негодяй!
        Харикл оскорбился. Пользуясь особым покровительством Тиберия, лекарь привык к уважению. Поджав тонкие губы, он сполз с табурета, стоящего у ложа Калигулы. Гай в бессильной злости метался по широкой постели в поисках предмета, который можно швырнуть в Харикла. Не находя ничего твёрдого, он схватил набитую левконской шерстью подушку и бросил её в спину повернувшемуся Хариклу. Лекарь, получив слабенький удар, насмешливо обернулся.
        - Ты мне заплатишь! — заявил Калигула, презрительно оглядывая тщедушную фигурку в чересчур широкой тунике. — Когда наступит моё время!
        Харикл в ответ лишь зловеще усмехнулся:
        - Ты не станешь императором, благородный Гай Цезарь!
        - Почему ты так уверен? — высокомерно отозвался Калигула.
        - Цезарь Тиберий составил завещание в пользу юного Тиберия Гемелла. Я лично засвидетельствовал его! — Харикл слегка поклонился. Но не почтительным, а насмешливым выглядел поклон грека.
        Слишком болезненным был удар! До сих пор Калигула сомневался: может, Тиберий сказал о завещании только чтобы напугать Гая. Теперь исчезли последние сомнения. Презренный раб подтвердил слова заносчивого господина! Но Калигула не сдавался: ради императорского венца он смолчал, без обвинений похоронив братьев и мать. Ради венца он лгал, притворялся и унижался перед Тиберием. Ради венца он, если нужно, готов пойти на преступление!
        - Можно оспорить завещание, засвидетельствованное подписью такого ничтожества, как ты! — угрожающе заявил Калигула и крепко сжал губы. Правый уголок пополз вниз, нервно подёргиваясь. От этого лицо Гая выглядело ещё страшнее. «Если бы фурии были мужчинами, имели бы такой же облик!» — невольно подумал Харикл.
        Испугавшись, лекарь поспешно выскользнул из опочивальни Калигулы. Гай Цезарь в изнеможении откинулся на подушки и заплакал, глотая солёные слезы.

* * *
        К ночи Калигуле полегчало. Ночи всегда приносили ему успокоение после дня, наполненного заботами и разочарованиями.
        Покинув опочивальню, он вышел на террасу. С наслаждением вздохнул воздух, напоённый терпкой свежестью моря. Синим было звёздное небо, темно-синими казались сбившиеся в кучу деревья и строения. Вдалеке ярко пылали оранжевые костры преторианцев, источая сине-серый дым. На мраморной скамье застыла фигура, тоже синяя в окружающей ночи. Прищурившись, Калигула узнал Тиберия Гемелла.
        - Приветствую, Гемелл, — проговорил он, приближаясь.
        - Славься, Гай! — благожелательно отозвался родственник-соперник.
        - Что делаешь ночью на террасе? — спросил Калигула, присаживаясь рядом.
        - Жду, — безмятежно ответил Гемелл.
        - Чего ждёшь? — Гай Цезарь был настойчив.
        - Особ, которых дед Тиберий должен прислать ко мне.
        - Каких особ?
        - Тех, кого именуют спинтриями, — мечтательно шепнул Гемелл.
        Калигула опешил. Повнимательнее взглянул на Гемелла, с которым так редко доводилось встречаться Гаю. Длинное худое тело, облечённое в юношескую тунику. Светлые волосы, серые глаза. Торчат острые коленки. Сколько лет Гемеллу? Семнадцать? Восемнадцать? Он ещё не объявлен совершеннолетним. Калигула тоже ждал совершеннолетия до девятнадцати, из-за намеренной медлительности Тиберия. Но почему император не ускоряет совершеннолетия любимца Гемелла?
        - Дед Тиберий присылает тебе спинтриев? — криво усмехнулся Калигула.
        - Да, — лицо Гемелла было гладким и безмятежным. Похоже, спинтрии для него не позор, а высочайшая награда.
        - Дед любит тебя, — тщательно пряча презрение, улыбнулся Гай.
        Гемелл обрадовался.
        - Это правда! — он восторженно пододвинулся к Калигуле. Не замечая в темноте странного выражения лица Гая, Гемелл взахлёб рассказывал: — Дед часто зовёт меня. Обнимает, гладит по голове, словно маленького. Говорит: «Ты — мой внук! Я сделал из тебя истинного внука не по крови, но по духу!»
        Калигула усмехнулся половиной рта. Истинный смысл слов, непонятный наивному юноше, открылся ему. Гай знал о тайне рождения Гемелла.
        - Понимаю, — кивнул он. — Тиберий любит спинтриев. Поэтому и ты обязан их любить.
        - Что в этом плохого? — удивлённо раскрыл Гемелл светло-серые глаза.
        Он искренне недоумевал. Воспитанный императором вдали от общества, на неприступном острове, именуемом с иронией «козлиным», Гемелл не догадывался о ненависти, окружающей Тиберия из-за его извращений. Шестнадцати лет он с ведома деда приобщился к любовным утехам. И рядом не оказалось никого, кто объяснил бы юноше основы морали. Впрочем, что бы это изменило? Калигула рос среди людей. Он знал о добре и зле. Ну и что?! Наставники учат одному, окружение — другому.
        - Почему цезарь до сих пор не объявил тебя совершеннолетним? — полюбопытствовал Калигула. И затаил дыхание в ожидании ответа.
        - Он хочет, — вздохнул Гемелл. — Противится сенат, говоря, что я ещё недостаточно развит и образован.
        Шум, смех, нежные звуки флейты донеслись из-за угла. Собеседники прервали разговор. Распространяя пряный аромат восточных благовоний, показались спинтрии. Целая группка — два пятнадцатилетних мальчика и три юные девушки. Тиберий старел, а наложники оставались молодыми. Новые сменяли отставных. Но удивительно: все спинтрии имели одно лицо — лицо порочного наслаждения. И все же, насильно заученными были их любострастные улыбки.
        Спинтрии увлекли за собой Тиберия Гемелла, театрально подхватив его под руки. Девушка с обнажённой грудью покрыла его голову венком из жёлтых роз. По-женски грациозно переставляли умащённые нардом ноги нарумяненные мальчики. Затаив дыхание, Калигула следил за комедией разврата, что теперь разыгрывалась для Гемелла.
        Шум отдалился. Запах нарда перестал ударять в нос. Флейта зазвучала тише. Свернули за угол сладострастные спинтрии, уводя Тиберия Гемелла. Один из нарумяненных мальчиков напоследок обернулся и подмигнул Калигуле весьма игриво. Густые каштановые волосы мальчика были искуссно уложены в красивые кудри. Карие глаза подведены сурьмой на египетский лад, почти до самых висков. Губы — темно-красные, словно зёрнышки терпкого граната. Калигула смотрел на красивого спинтрия с отвращением, и все же — с любопытством.
        Стихло все. В воздухе остался лишь слабый запах нарда, растворяющийся в ночной свежести. Калигула повалился на мраморный пол террасы. Прижался дрожащим телом к холодным плитам. «Гемеллу — все! А мне — ничего!» — до умопомрачения повторял он, оскорблённо всхлипывая. «Я сам — сам! — возьму то, что причитается мне! Я, Гай Калигула, по происхождению равный богам!»
        Он решительно поднялся, положив руку на украшенную изумрудами рукоять ножа, висящего на узорном поясе. В это мгновение потух свет в окне Тиберия. Рабы загасили трепетный светильник. Император уснул.
        LXVIII
        Стараясь не шуметь, Гай крался по тёмному проходу. Прятался за каждой колонной, чутко прислушиваясь к звукам ночи.
        Вот, наконец, дверь в покои Тиберия. Калигула медленно приоткрыл её, опасаясь предательского скрипа. Обошлось. Гай заглянул внутрь. Два раба спали на тюфяке, брошенном в углу. Мерно колыхался занавес, скрывающий вход в опочивальню. Было темно. Только по-южному большая, полная луна светила сквозь дорогое горное стекло, вставленное в окна. Бледно-голубыми казались лица и предметы, озаряемые призрачным светом луны.
        Калигула осторожно проскользнул в опочивальню. Тиберий лежал на спине, со всех сторон обложенный красными подушками. Гай замер, всматриваясь в лицо спящего императора. Сердце билось гулко, порою ускоряя, порою замедляя ритм. «Тиберий убил всю мою семью: отца, мать, братьев! И, несмотря на это, спит спокойно, не боясь возмездия! Но возмездие пришло и стоит у ложа императора. Ты чувствуешь это, Тиберий? Кто посмеет осудить меня, если я убью убийцу?!»
        Калигула вытащил нож. Занёс его над спящим. Но решительность вдруг покинула его. Гай застыл, держа в правой руке нож, блестящий голубизной в свете луны. Он разглядывал лицо Тиберия, охваченный ненавистью и страхом. Мучнисто-серыми казались щеки, хранящие остатки белил, которыми Тиберий замазывал гнойные прыщи. Ввалился рот, лишённый половины зубов. Отвратительный старец походил на собственное надгробие. Но он не умирал!
        «Убить, убить!» — молча приказывал себе Калигула и непростительно медлил. Спящий Тиберий пошевелился во сне и по-детски зачмокал припухшими губами. Лихорадочный ужас прогнал Калигулу из императорской опочивальни. Убегая, он обронил нож.
        Оружие упало на мозаичный пол и протяжно зазвенело. Тиберий проснулся.
        - Кто там? — испуганно закричал он.
        Пробудились рабы, но не упели различить в темноте удирающего Калигулу. Поспешив на зов императора, они застали Тиберия сидящим на ложе и протягивающим руки по направлению выхода.
        - Кто был здесь? — натужно хрипел он. Испуганно мигали блеклые глаза.
        Рабы молчали, опустив пристыженные, напуганные лица. Охраняя покой императора, им не следовало спать.
        - Я слышал, как что-то упало, — продолжал император. — Что это было? Ищите!
        Один из рабов послушно упал на колени и зашарил руками в темноте. Другой, Антигон, старший по должности и любимец императора, додумался принести факел из коридора.
        При неясном дрожащем свете рабы внимательно осматривали пол. Верный Антигон вскрикнул, заметив лезвие ножа, высунувшееся из-под парчовых складок занавеса.
        - Что там? — встрепенулся Тиберий. — Неси сюда!
        Ему подали нож — хорошо отточенный с двух сторон, с рукоятью из слоновой кости, украшенной изумрудами. Тиберий скривился так, что длинные тонкие губы вывернулись, словно розовые тряпки. Старческие руки задрожали. Изменившимся дрожащим голосом Тиберий повелел:
        - Ликас, скорее приведи в опочивальню дежурного центуриона! А ты, Антигон, ложись со мной! Я боюсь оставаться один. — Тиберий жалобно всхлипнул. — И никому не смейте говорить о случившемся. Пока я не решу, как поступить.
        Антигон послушно откинул край покрывала и забрался на широкое ложе. Тиберий отодвинулся подальше, к краю. «Пусть Антигон окажется посередине постели, — думал он. — Чтобы убийца, если вернётся, принял его за меня!»
        Небо бледнело. Близился ранний южный рассвет. Наконец Тиберий с облегчением услышал тяжёлые шаги центуриона. В опочивальню вошёл Децим Кастр, старый испытанный солдат, доблестью заслуживший высокую должность.
        - Ты звал, цезарь? — встревоженно спросил он, приближаясь к ложу.
        - Кто-то сейчас был в моей опочивальне, — Тиберий приподнялся и вытянул сморщенную шею, стараясь дотянуться до уха центуриона. — И обронил нож.
        Порывшись в подушках, Тиберий отыскал припрятанное оружие и протянул Кастру. Центурион, нахмурившись, внимательно осмотрел нож. Дотронулся пальцем до острого лезвия.
        - Прикажи — и я отыщу владельца! — по-солдатски отрывисто заявил он.
        - Я догадываюся, чей это нож, — прошептал император на ухо Кастру. — Иди к Гаю Цезарю и спроси: не он ли обронил оружие у моей постели?
        - Что делать — если он? — также шёпотом спросил центурион.
        - Ничего, — странно улыбнулся Тиберий. — Вернёшься ко мне и в точности передашь ответ Гая! Любой ответ!

* * *
        Децим Кастр вышел из опочивальни и направился к покоям Калигулы.
        Калигула уже успел забраться в постель и притвориться спящим. Но Кастр не обманулся: взволнованное дыхание выдавало Гая Цезаря.
        Солдат, прогнав испуганного раба, подошёл к ложу. В правой руке Кастр держал шлем с медными пластинами и красным султаном, в левой — злополучный нож.
        - Гай Цезарь? — громко произнёс он.
        Калигула вздрогнул. Но не выбрался из под одеяла.
        - Я знаю, что ты не спишь, — хладнокровно продолжал Децим Кастр. — Посмотри на меня! Я пришёл к тебе по велению императора.
        Медленно откинулось тканое серебром одеяло и показалось бледное, обескровленное лицо Калигулы.
        - Это твой нож? — Кастр протянул руку, держащую оружие.
        - Нет! — Калигула отчаянно замотал головой. Яркий румянец неровными пятнами покрыл бледные щеки.
        - Император знает, что твой, — вздохнул Децим Кастр, устало присаживаясь в ногах ложа. — Зачем ты хотел убить его, благородный Гай?
        - Спроси у Тиберия, зачем он убил моих родных! — хрипло прошептал Калигула.
        Слова его были едва слышны, но Децим Кастр безошибочно уловил их. Старый солдат вдруг почувствовал, как сильно, почти до слез чешется левый глаз.
        - Прежде я служил твоему отцу, славному Германику, — глухо заметил он. Широкая спина солдата сгорбилась. — То были времена чудесной молодости… Если бы я знал наверняка, кто именно извёл моего полководца! Но смерть его осталась тайной. А догадки?.. Они не в счёт.
        Калигула затравленно молчал. И вдруг старый центурион грузно опустил на колени у изголовья постели и прижался сухими губами к руке Гая:
        - Тебе, сыну Германика, я буду служить верно!
        И, достойно выпрямившись, вышел из опочивальни, унося с собою нож.
        - Что тебе сказал гадёныш? — жадно потирая руки, встретил центуриона Тиберий.
        - Гай Цезарь заявил, что нож — не его! — почтительно склонив голову, ответил Децим Кастр.
        - Его, его! — с хитрой улыбкой возразил Тиберий.
        Центурион молчал, глядя в стену прямо перед собой.
        - Теперь я точно знаю, — мстительно заявил император. — Калигула не только подлец! Он ещё и трус!
        LXIX
        Кудрявый спинтрий с карими глазами, подведёнными на египетский лад, находился у ложа больного императора. Поджав ноги, он сидел на подушке, небрежно брошенной на пол. Рядом с мальчиком, на узком овальном столике стоял серебрянный поднос с обедом Тиберия.
        - Какой суп? — сердито спросил император.
        - Из креветок и фазаньей грудки, — поспешно ответил мальчик.
        Тиберий приподнялся на локтях и открыл рот, быстро теряющий последние зубы. Мальчик ловко влил императору в рот ложку супа. Тот удовлетворённо почмокал губами:
        - Ещё.
        Спинтрий терпеливо кормил императора. Ещё несколько месяцев назад он по-иному ублажал Тиберия. Теперь из всех былых удовольствий цезарь может наслаждаться лишь едой.
        Две розовые креветки плавали в серебрянной ложке. Тиберий алчно проглотил их и поперхнулся. Куча гнилых обломков, некогда бывших императорскими зубами, не успела пережевать пищу как положено. Тиберий долго, до слез в глазах, откашливался.
        - Будешь жевать мою пищу, — отдышавшись, велел он спинтрию. — Но смотри: осторожно, чтобы не лишить её вкуса!
        С трудом унимая дрожь в обнажённых лопатках, мальчик откусил изрядный кусок фазанятины. Осторожно покусал мясо зубами, чтобы смягчить до степени, угодной цезарю. Испуганно ощутил во рту вкус пряностей. Спинтрий решил, что он украл у фазанятины сладостную сочность, предназначенную исключительно для цезаря. Не смея жевать дальше, мальчик языком вытолкнул мясо на ложку и поднёс ко рту императора.
        Тиберий проглотил фазанятину и печально заметил:
        - В дни моей молодости даже дичь была вкуснее.
        Пятнадцатилетний мальчик вжал голову в плечи, опасаясь наказания. Но Тиберий, тоскливо повздыхав, снова открыл рот в ожидании очередного пережёванного куска.
        Юный спинтрий был из хорошей семьи, сын римского всадника. Марк Силий звали мальчика. Отец умер, и богатые равнодушные родственники откликнулись на лицемерный зов Тиберия. Спихнули двенадцатилетнего мальчика сладострастному старцу.
        Больно и страшно было Марку Силию в первый год. Затем — привык, втянулся. Теперь Тиберий уже не в силах предаваться похотливым играм. Лишь время от времени лениво велит разыграть любовную сценку, громко сожалея о своей дряхлости. Отрадное облегчение для юношей и девушек: уже не нужно с улыбкой на устах ласкать зловонное старческое тело.
        Новое занятие для «императорских служителей порока» — ухаживать за больным, обмывать его, кормить его… Марк Силий не знал, что гаже: спать с Тиберием или пережёвывать еду и засовывать её в слюнявый рот. И что опаснее: тщательно, до потери вкуса, пережевать мясо? Или недожевать его, чтобы Тиберий подавился крупным для беззубого рта куском?
        Наевшись вволю, Тиберий устало пробормотал:
        - Приблизься ко мне…
        Марк Силий послушно поставил опустевшее блюдо на поднос и поднялся. Тиберий протянул сухую костлявую руку и вцепился в тонкую тунику мальчика, застёгнутую пряжкой на правом плече и оставляющую обнажённым левое.
        - Любишь ли ты своего принцепса? — спрашивал Тиберий, притянув к себе мальчика.
        - Да, — едва слышно ответил он, подавляя желание отвернуться.
        - Какое у тебя тело! Нежное, как шёлк… — в забытьи шептал император, оглаживая безволосый торс подростка, узкие костлявые плечи и впавшую грудь.
        Спинтрий призывно улыбнулся, в душе тоскливо думая: «Неужели опять проснулись желания в старом теле?»
        - Хочешь, я отпущу тебя с Капри, наградив изрядным количеством сестерциев? — пытливо прищурился император, не оставляя грудь мальчика.
        Марк Силий встрепенулся. Так радуется легионер, получив отставку после тяжкой долголетней службы. Но даже легионер меньше тяготится опасной службой, чем спинтрий — императорским ложем.
        - Прикажи, цезарь, — и я исполню все, что повелишь! — прослезившись от счастья, заверил мальчик.
        Тиберий слабо поманил его пальцем.
        - Проведай о мыслях и намерениях Гая Цезаря, — громко зашептал он в ухо юному Марку.
        - Да, цезарь! — мальчик покинул опочивальню императора, отплясывая танец, которому никакой наставник не обучал его — танец свободы.

* * *
        В сумерках Калигула в одиночестве бродил по острову. Подолгу останавливался у зверинца, разглядывая тигров и павлинов. И думал о будущем, мучительно пытаясь найти выход из настоящего. Порою ему казалось, что лучшее — бежать с Капри. Но он оставался, выжидал. «Вернусь в Рим императором — или вовсе не вернусь!» — думал он.
        Гай стоял у беседки, на краю скалы, обратившись лицом к востоку. Солнце закатывалось за горизонт позади него. Огненными казались его рыжеватые волосы, тёмным и сумрачным — лицо.
        - Гай Цезарь, — раздался позади голос. Слишком грубый, чтобы быть женским, и слишком томный, чтобы быть мужским.
        Калигула обернулся и, прищурившись, различил в сгустившихся сумерках невысокую щуплую фигуру спинтрия.
        - Чего ты хочешь? — грубо отозвался Гай, заложив ладони за спину и принимая презрительный вид.
        - Меня послал к тебе император, — Марк Силий приблизился к Калигуле и резким движением распахнул широкие полы плаща.
        Гай удивлённо попятился. Юноша был совершенно гол под плащом. Только ремешки сандалий обвивали голени до колен. А выше — матово-смуглое тело, смазанное оливковым маслом и умело лишённое волос.
        - Зачем? — Калигула готов был обругать себя за неуместную хриплость в голосе.
        Мальчик усмехнулся. Сделал ещё два шага, по-женски соблазнительно покачивая узкими бёдрами. Нарумянный и завитой, Марк Силий выглядел бы девочкой, если бы Калигула не видел явственно мужкое достоинство странного подростка.
        - Чтобы доставить тебе приятное! — Силий облизнул подкрашенные кармином губы.
        - Предпочитаю женщин, — пренебрежительно передёрнул плечами Калигула.
        Упрямый мальчишка ничуть не смутился. Видно, выучил роль зараннее.
        - Мужчины лучше женщин, благородный Гай, — хитро прищурился он. Он развёл в стороны руки, держащие полы плаща, и сделался похож на птицу. «Или нетопыря!» — хмыкнул Калигула.
        - Неужели? — Гай даже не посчитал нужным разыграть изумление. — Почему?
        - Женщины испокон веков обманывали мужчин, — томно пропел спинтрий, но голосок его сорвался, как случается с юнцами его возраста. — Я скажу тебе правду!
        - Какую правду? — предательски дрогнуло сердце.
        Марк Силий отошёл назад и запахнул плащ.
        - Тиберий знает, что ты обронил нож в его опочивальне, — проговорил он, пристально следя за Гаем.
        Юный спинтрий затеял двойную игру за спиной императора. Ему захотелось услужить и Тиберию, и Калигуле. Или тому из них, кто больше заплатит. Марк Силий счёл необходимым сблизиться с Гаем Цезарем. Но, идя напрямик, не сумел сделать этого достаточно разумно. Калигула принял слова мальчика за угрозу.
        - Какой нож? — он нехорошо прищурился.
        - Не бойся, Гай Цезарь! Я никому не скажу, — дружелюбно улыбнулся мальчик. Но не дружественной, а по-змеиному лукавой выглядела улыбка накрашенных губ.
        - Не скажешь, — зловеще согласился Калигула. — Я не позволю тебе заговорить! — и сильные руки, покрытые рыжеватым пушком, сдавили шею Силия.
        Мальчик захрипел, вытаращив глаза. Забился в судорогах, хватаясь непослушными пальцами за складки плаща. Худое недоразвитое тело снова обнажилось — уже не для соблазна. И обмякло, выпадая из ослабевших рук Калигулы.
        Тяжело дыша, Марк Силий валялся на песке. Он пытался подняться, неестественно выворачивая ступни и ладони, и снова падал в песок. Спинтрий походил на жалкого, распластанного паука, которому злые мальчишки оторвали половину конечностей. Подведённые на египетский лад глаза мальчика испуганно глядели на Калигулу — тоже испуганного.
        «Нужно спешить, пока он не поднялся и не позвал на помощь!» — лихорадочно думал Гай. Поочерёдно то правой, то левой ногой, он подталкивал тело мальчика к обрыву, подражая матросам, когда они катят бочки с корабля на берег. Песок забивал рот мальчика, попадал в широко открытые, умоляющие глаза.
        Неимоверно напрягшись, Калигула в последний раз подтолкнул слабое тело спинтрия. И едва удержался, чтобы не свалиться в пропасть самому. Далеко внизу раздался сильный всплеск. Гай лёг на землю и, вытянув шею, заглянул в пустоту. Утонул наглец или выплыл? В темноте не видно. Остаётся ждать до утра. Мучаться и сомневаться. Калигула отполз от пропасти. И только сейчас, после содеянного, Гая охватила неуёмная дрожь.

* * *
        Наутро Тиберий спросил о Марке Силии. Но напрасно искали юного спинтрия по всему острову. Он исчез.
        Император не дождался любимчика. Может, прибой унёс его тело в открытое море. Может, его сожрали морские твари. Два дня спустя о Марке Силии позабыли.
        LXX
        Томительно тянулись недели за неделями. Состояние императора не улучшалось. Но и хуже ему не становилось.
        В погожие дни Тиберий велел укладывать себя в открытые носилки. Восемь рабов часами таскали императора по саду, по аллеям, которые он вдоль и впоперек исходил собственными ногами. Тиберий лежал среди подушек, глядя в небо. Облака проплывали над ним, словно призраки причудливой формы. Иногда ветви деревьев сплетались над Тиберием, отбрасывая на него мелкую дрожащую тень. Ветви и облака — все, что видел теперь император. Ему было лень приподняться или повернуть голову.
        Порою цезарю наскучивало однообразное зрелище.
        - Быстрее, — приказывал он тогда слабым, хриплым, но по-прежнему капризным голосом.
        И рабы бежали по аллее. Сильнее качались носилки, из которых доносился радостный смех императора. С небывалой скоростью проносились облака над головой Тиберия. Ветер шевелил длинные волосы на лысеющем черепе. От скорости захватывало дух, и императору казалось, что вернулась былая молодость с безумными конскими скачками и радостью свободы.
        Достаточно нарадовавшись, Тиберий уставал и засыпал. Рабы прекращали бег и медленно, стараясь не обеспокоить сон цезаря, несли его в опочивальню.
        Тиберий спал до полуночи, дыша мерно и легко, словно младенец. Но стоило ему проснуться посреди ночи — и вереница призраков тут же обступала роскошное затхлое ложе. На исходе жизни у императора уже не оставалось мечтаний. Только воспоминания, сладкие и мучительные, посещали его.

* * *
        Самое первое воспоминание четырехлетнего мальчика: мать Ливия уходит от мужа к другому мужчине, Октавиану, будущему императору Августу. Тиберий едва научился сознавать, что у него есть мать и отец — а отец вдруг исчез. Появился отчим, высокий, сухой, строгий, с голубыми холодными глазами. Он видел в маленьком Тиберии жалкий ненужный привесок к любимой Ливии.
        Отец, Нерон Клавдий, остался в памяти мальчика как нечто тёплое, надёжное, доброе. Отчим Октавиан всегда выискивал, чем построже укорить маленького Тиберия. И обиженный мальчик, получив незаслуженный выговор, прятался в укромном уголке и оплакивал разлуку с отцом. Всего лишь один раз Тиберию будет позволено встретиться с отцом — накануне смерти Нерона Клавдия. Ему было тогда почти десять лет. Несколько месяцев спустя он, вытирая слезы, читал с ростральной трибуны хвалебную речь, написанную матерью. И слезы мальчика падали вниз, на погребальные носилки с неподвижным отцовским телом…
        Ещё одна обида — горькая и болезненная: всего лишь через три месяца после свадьбы с Августом Ливия родила второго сына. По закону младенец Друз считался сыном Нерона Клавдия. Но Рим полнился глухими сплетнями: должно быть, Ливия, ещё не разведясь, сошлась с Августом. И младший сын её — от этого прелюбодеяния. Поэтому-то Август не смутился вступить в брак с матроной на шестом месяце беременности! Казалось, поведение правителя подтверждало сплетню. Чем сильнее Август любил маленького Друза — тем больше недолюбливал Тиберия!
        Детство, отрочество и молодость прошли под знаком соперничества с братом. Друз — любимец матери, любимец отчима, любимец всего Рима! Тиберий рядом с ним — лишь угрюмый, неприятный, неразговорчивый подросток. Но обиду подслащала великая честь — быть пасынком великого Августа! Находились и льстецы, и женщины, и друзья, ищущие покровительства Тиберия.
        Пришла и любовь — искренняя, настоящая, заставившая оттаять его сердце. Звали её Випсания. Она была старшей дочерью Марка Агриппы, лучшего друга цезаря Октавиана Августа. Упоительны были ночи, проведённые с Випсанией; спокойны и безмятежны дни. От этой любви родился Друз, единственный законный сын Тиберия.
        Молодой, тридцатилетний Тиберий выглядел статным, красивым и доброжелательным. Счастье Випсании вызывало зависть. И не у кого нибудь, а у её собственной мачехи! Юлия, дочь Августа, вдова Марка Агриппы, влюбилась в Тиберия.
        Август желал счастья дочери и не особенно прислушивался к желаниям нелюбимого пасынка.
        - Дай развод Випсании и женись на моей дочери, — велел он Тиберию, окинув его тем ясным величественным взглядом, который цезарь упорно велел именовать «божественным».
        Тиберий воспротивился:
        - Я люблю Випсанию. Кроме того, она снова ждёт ребёнка, — заявил он.
        Но Юлия была настойчива. Её горячо поддержала императрица Ливия. Любимая жена императора, его сокровище, даже много лет спустя после поспешной свадьбы. Несмотря на уверенность в непоколебимости высокого положения, Ливия не упускала случая укрепить его ещё больше. Женить сына на дочери Августа, ещё крепче вцепиться когтями в семейство Юлиев! Представься возможность — Ливия даже Друза женила бы на тридцатипятилетней вдовице, наплевав на то, что Друз скорее всего был сыном Августа. Впрочем, заботливая матушка и Друзу нашла жену в императорской семье: Антония, родная племянница Октавиана Августа и дочь его величайшего врага, уже родила сына. Мальчик вырастет, прославится под военным прозвищем Германик, и тоже станет соперником Тиберия…
        Мать, отчим, упорно влюблённая Юлия… Тиберий устал противиться. Он не давал развода жене — это сделал Август высочайшей императорской властью. Как плакал Тиберий, расставаясь с любимой Випсанией! Каким угрюмым и равнодушным был он, принимая в дом новую жену — Юлию.
        Юлия вскоре ощутила нескрываемую неприязнь мужа. Она не сумела очаровать Тиберия, как поначалу надеялась. Прелести её неминуемо увядали. Пять детей, рождённых от Агриппы, отяжелили линии фигуры. Тиберий смотрел на Юлию с отвращением, неотступно думая о Випсании.
        Он искал её повсюду, он издалека узнавал её носилки и, задыхаясь, бежал за ними, чтобы ещё хоть раз увидеть лицо бывшей, отныне чужой жены. Потому что нашёлся патриций, который в угоду Августу взял в жены беременную Випсанию и признал своим младенца, зачатого Тиберием в незабвенную ночь любви. Весь Рим знал о том полном страстной тоски взгляде, которым напоследок обменялись насильно разлучённые супруги. Знала и Юлия.
        А дальше — месть женщины, оскорблённой пренебрежением мужа. Любовники Юлии следовали один за другим. Она возвращалась домой пьяная, с диким блеском в чёрных глазах, липкая от чужих рук и чужого пота. Тиберий терпел, терпел, терпел, не смея возмутиться. А Рим потешался над глупым смешным рогоносцем.
        Он не выдержал. Удрал на Родос. Поселился на забытом острове, сменив тогу и башмаки патриция на греческий плащ и сандалии. Только тогда Август наконец соизволил заметить позорное поведение единственной дочери и, отрекшись от блудницы, сослал её на Пандатерию. Но не вернул Тиберия в Рим. Лишившись почестей и средств, прожил он восемь лет на Родосе. Без него вершились дела великой империи. Даже письма от матери-императрицы нечасто получал добровольный изгнанник. Порою редкие друзья посещали Тиберия. И он узнавал, что сыновья Юлии открыто радовались немилости Тиберия и на пьяных пирушках грозились привезти в Рим «голову ссыльного».
        Но Фортуна повернула вспять колесо судьбы. Умерли внуки Августа, сыновья ненавистной Юлии. И Тиберий, сын императрицы, снова оказался ближе всех к императорскому венцу. Ливия уговорила мужа усыновить его и назначить наследником. Жалкий изгнанник вернулся в Рим победителем. Впрочем, и тут над Тиберием втихомолку посмеивались: мужчине сорок пять лет, а он добровольно отказывается от своих прав и соглашается на усыновление!
        И ещё одна капля в чаше унижения: отчим вызвал к себе Тиберия.
        - Усыновить ли тебя? — громко размышлял император, заложив руки за спину и бродя по пустынному залу. Эхо чётких шагов Августа рассеивало торжественную тишину. По-молодому несгибаемым выглядел этот сухощавый шестидесятипятилетний старик. Тиберий суеверно боялся его, как и в детстве.
        Август резко остановился перед ним и окинул пасынка ясным, «божественным» взглядом.
        - Не знаю, — с сомнением качнул головой император, даже не дожидаясь ответа Тиберия. — Ради блага Рима лучше мне усыновить юного Германика. Он более достоин!..
        Тиберий молчал, пристыженно опустив голову. Он начал горбиться и выглядел старше своего возраста. Ему хотелось закрыть уши ладонями, не слышать обидных слов императора. Но безжалостное эхо подхватило их, унесло к потолку и многократно умножило.
        - Мать твоя, Ливия, со слезами просит о тебе… — вздохнув, продолжал император. — Мне жаль отказывать жене, любившей меня долгие годы.
        Заботами матери Тиберий стал сыном и наследником императора. Десять долгих лет он терпеливо ждал смерти Августа. И дождался своего часа!
        Август напоследок умудрился подгадить торжество Тиберия. «Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь», — гласило завещание, торжественно зачитанное в курии Сената. И перешёптывались слушатели, понимая: не хотел Август оставлять власть Тиберию. Оставшаяся треть предназначалась Ливии. Уже не красавице, а седой старухе, но любимой Августом до смерти. Мать первая познала месть Тиберия. Став императором, сын постепенно выжил старуху из дворца и лишил былой власти.
        А потом Тиберий отомстил всем остальным. Отомстил тем, кто втихомолку смеялся над ним. Тем, кто, позоря его имя, забавлялся с Юлией. Отомстил мужу Випсании. Отомстил Германику — за то, что тот был любим теми, кто ненавидел Тиберия. Отомстил Агриппине.
        Отомстил Агриппине!.. За то, что она была женой Германика?! Или за то, что звала матерью неверную Юлию?! Или за то, что отвергла Тиберия, когда он на склоне жизни попытался напоследок найти счастье?! Агриппина, младшая дочь Марка Випсания Агриппы. Сводная сестра Випсании… Тиберий искал любви Агриппины, угадывая в её лице милые, незабвенные черты бывшей жены…

* * *
        Как глупо! — плакал теперь Тиберий, — глупо было думать, что стоит убрать с дороги Германика, как тут же горячая любовь народа перекинется на самого императора! Познав власть, Тиберий научился безжалостно уничтожать соперников. И в погоне за мелочной местью растратил себя. А ведь двадцать два года назад он показал себя разумным правителем! Что случилось? Где он ошибся? Почему теперь он умирает в одиночестве, окружённый ненавистью и презрением? Что скажут о Тиберии потомки: мудрый император или жалкий развратник? Хорошо, если говоря о втором, вспомнят и первое!
        Подходила к концу короткая ночь. Подходило к концу воспоминание о пролетевшей жизни. Тиберий готовился к вечности. Он не знал, сколько проживёт: неделю, месяц. Но ясно провидел: меньше года. Ещё есть время, чтобы оправдаться перед потомками. И напоследок отомстить современникам!
        - Папирус и чернил! — хрипло закричал Тиберий, сбрасывая на пол мягкие подушки.
        Сбежались рабы, сразу принеся требуемые предметы. Император, лихорадочно блестя глазами, диктовал писцу новое завещание. Два вольноотпущенника поставили внизу свидетельские подписи. И завещание вступило в силу, перечёркивая собою все, составленные ранее.
        Оставшись один, Тиберий в изнеможении откинулся на подушки. Лицо его, казалось, помолодело. Глаза сияли умиротворённо, как никогда прежде.
        - Тот, кто явится после моей смерти, превзойдёт меня злобой и лицемерием! Римляне, ненавидящие меня! Когда познаете власть ехидны — вот тогда вспомните Тиберия Цезаря и пожалеете о нем! — прошептал император, улыбаясь темноте.
        LXXI
        Тиберий пережил ещё и зиму — мягкую, дождливую южную зиму. В мартовские календы солнце высушило землю. Бледная зелень едва заметно тронула голые ветви деревьев.
        Умирающий император ощутил прилив сил. Опираясь на узловатую кипарисовую палицу, он выбрался на террасу. И, жмуря поблекшие глаза, жадно глядел на небо, на солнце, на море, на деревья…
        - Я жив! — радовался он. — Я ещё жив!
        Калигула почтительно поддерживал деда под локоть.
        - Ждёшь моей смерти? — подозрительно покосился на внука Тиберий. — Не дождёшься!
        Пакостно ухмыляясь, император замахнулся палицей с намерением попасть в лоб Гаю Цезарю. Не попал. Слишком ослабели старческие руки. Тиберий сам чуть не свалился, потеряв равновесие. Калигула поддержал цезаря, уберегая от падения. Гай с великой охотой позволил бы Тиберию упасть. Даже подставил бы ему подножку и навалился бы сверху, чтобы вернее изломать старческие кости! Но посторонние глаза наблюдают за ними: рабы, преторианцы, несколько подлиз-патрициев, удостоенных чести посетить Капри.
        «Я с детства научился играть роль почтительного внука! Нужно доиграть до конца. Осталось немного!» — крепко сжав зубы, думал он.
        - Хочу сесть, — капризничал Тиберий, вцепившись плечо Калигулы. Желтоватой, сухой, словно огромная куриная лапа, выглядела рука старца. Длинные узкие ногти закручивались вниз, словно коготки. Вздохнув, Калигула терпеливо потащил императора к скамье.
        Император с медлительной улыбкой наслаждения прислонился к холодной мраморной спинке. Прикрыв глаза морщинистыми веками, он тихо улыбался своим мыслям.
        Со стороны зверинца раздался протяжный тигриный вой. Тиберий прислушался, приоткрыв один глаз и отставив указательный палец.
        - Пришло время кошачьих спариваний! — одобрительно заметил он. — Завидую…
        Удивлённо переглянулись два сенатора — немногие допущенные до цезаря из почти трех сотен. Гай Кассий Лонгин поспешно скрыл насмешку, отчего ещё сильнее удлинилось его угловатое жёлтое лицо. Его собеседник — Марк Юний Силан, тесть Калигулы, глупо заморгал круглыми глазками.
        - Жизнь продолжается, — шептал император, не обращая внимания на ужимки сенаторов. — Завтра вечером я устрою званый ужин здесь, на вилле! — неожиданно возвысил голос он. — Пусть подадут кабана, фаршированных павлинов, фазанов с трюфелями — как в былые времена!
        Удивлённо встрепенулись сенаторы. Банкет на вилле после столь длительного перерыва?! Хватит ли у подыхающего императора сил возглавить празднество? «Хватит!» — решил Гай Кассий Лонгин, видя как Тиберий, кряхтя, поднимается со скамьи и тащится через террасу. Он продвигается мелкими шажками, останавливается, хватается левой рукой за поясницу. Но все же, идёт сам — без носильщиков и без поддержки. Похоже, владыка подземного царства, действительно, позабыл о Тиберии. Он живёт, живёт… Вместо него умирают более молодые и более достойные.
        Тиберий обернулся, остановившись у входа на виллу. Худая сгорбленная фигура чётко вырисовалась на фоне тёмного входа и белых мраморных колонн.
        - Это будет мой последний пир, — с надрывом вздохнул Тиберий. — Никто из приглашённых не позабудет его!
        Император побрёл в опочивальню. За ним, суетливо стуча подошвами по блестящим мозаичным полам, спешили сенаторы, дюжина хмурых центурионов, лекарь Харикл с подручными, Калигула и Макрон.
        На пороге опочивальни Тиберий вновь обернулся. Окинул косым презрительным взглядом сопровождавшую его толпу и заявил:
        - Пошли прочь! Надоели, блюдолизы! Явитесь завтра, на пир. А до тех пор — не желаю никого видеть!
        Только лекарь Харикл проскользнул в опочивальню следом за императором. И, делая неприступное лицо, задвинул парчовый занавес, не оставляя даже узкой щели для любопытных взглядов.
        Поплыла к Неаполю быстроходная бирема. На жёлтом парусе ощерилась клыками Капитолийская волчица. На палубе стояли быстроногие рабы, прижимая к груди пергаментные свитки с приглашениями на званый ужин. Какой переполох поднимется в городе, когда достойные патриции получат послание, начертанное рукой императорского писца!

* * *
        К вечеру следующего дня Неаполитанский залив покрылся парусами, белыми, серыми, жёлтыми, пунцовыми. Заходящее солнце подкрашивало их янтарным цветом. Суда и лодки оставляли за собой белый пенный след. Неапольская знать, сидящая в них, ёжилась и куталась в меховые накидки, вздрагивая от холодных мокрых капель.
        С опаской и любопытством вступали приглашённые на остров Капри. Оглядывались по сторонам, надеясь увидеть пресловутых спинтриев. Всадник Марк Теренций покрепче прижал к себе шестнадцатилетнего сына. А вдруг из дальнего кустарника вылезут преторианцы Тиберия и уволокут мальчика на мерзкую потеху императору?!
        К счастью, ничего такого не произошло. Вот уже более года, как Тиберий не сманивает новых мальчиков и девочек. Да и старые спинтрии уже не влекут его! Семьдесят шесть лет! Старец перебесился и успокоился. Но империя никак не может поверить в это, и Тиберию по привычке приписывают ужасные похождения. Говорят, минувшей осенью волны принесли с острова Капри три трупа. Один — голый мальчик с остатками белил, которые так сильно въелись в кожу, что даже морская вода не полностью смыла их. Другой — центурион с медными бляхами на красных лохмотьях туники и железным кольцом на безымянном пальце. Третий — рыбак из Неаполя. Жена опознала его труп по кожаной медали, висевшей на шее. Не иначе, как Тиберий замучал всех троих до смерти. Все знают, сколь смертельны его ненасытные ласки! Мужчина или женщина, мальчик или девочка — старому козлу все едино. Он, словно похотливый неразборчивый сатир, бросается на всех!
        Гости вошли в огромный триклиний. Тиберий возлежал между обоими внуками — Гаем Калигулой и Тиберием Гемеллом.
        - Приветствую вас, — беззубо шамкал он в ответ на поклоны гостей.
        Распорядитель Антигон указывал гостям места на длинных ложах. Приглашённых оказалось больше, нежели мест. Ведь вилла на Капри не столь велика по сравнению с Палатинским дворцом в Риме. Благородные всадники снимали широкие тоги и обувь, и укладывались на трехместные ложа по четверо и по пятеро, почти касаясь головой бедра соседа.
        - Видишь эту картину? — шепнул Марку Теренцию лежащий выше него Тогоний Галл.
        Провинциальный всадник перевёл взгляд в угол и ужаснулся. К высокой подставке у стены была прислонена широкая дубовая доска, покрытая росписью, какой обычно украшают стены в богатых домах. Неизвестный художник откровенно изобразил зеленой, жёлтой и красной краской любовные игры двух мифологических героев — Мелеагра и Аталанты.
        «Какая мерзость!» — мысленно возмутился Теренций. Широко раскрытые глаза неаполитанского всадника внимательно рассматривали голые ноги Аталанты. Затем переползли на примитивно — но очень образно! — выписанные части тела Мелеагра, не прикрытые одеждой.
        - Не смотри туда, — строго велел он сыну.
        - Почему? — жалобно скривился юноша. — Я уже взрослый.
        - Я сказал: закрой глаза! — зашипел ему в ухо отец.
        Теренций-младший покорно отвернулся и обиженно засопел. Ему одному запретили смотреть на картину, которую с плохо скрываемым любопытством рассматривали все.
        Марк Теренций-отец смущённо уставился в блюдо с едой. Он старательно избегал смотреть на картину, хоть и было это нелегко: округлые ляжки Аталанты соблазнительно сверкали, побеждая полумрак. Теренций старательно пережёвывал павлинье мясо, политое горько-сладким медовым соусом. Кучка мяса на блюде быстро уменьшалась. И вдруг Теренций побагровел и закашлялся.
        - Ты подавился? — учтиво склонился к нему Тогоний Галл. — Позвать раба?
        Теренций, краснея и задыхаясь, промычал в ответ нечто, отдалённо напоминающее слово «нет». Выпученные глаза всадника уставились на раскрашенное дно блюда. Там мужчина средних лет с бородой, завитой на греческий манер, нежно обнимал обнажённого юношу. Может, в Элладе такое блюдо в порядке вещей. Может, изнеженному патрицию в Риме это кажется любопытной вещицей. Но в италийской провинции, где по-прежнему ценятся семья и добродетель, такая посуда — редкость, достойная скорее порицания, чем похвалы.
        Бросив взгляд на тарелку сына, Теренций закашлялся ещё сильнее. У императора вся посуда оказалась разрисована пакостями! К патрицию уже спешили два раба — египтяне, обнажённые до пояса, с тонкими виссоновыми повязками от бёдер до колен. Подхватив натужно кашляющего Теренция под руки, они с настойчивой мягкостью отвели его в комнату, смежную с триклинием. Помещение это, узкое и прохладное, именовалось вомиторием. «Vomitare» — по латыни значит «блевать». Комната для блевания за последние сто лет сделалась важным местом в римском доме. Покушаешь слизких улиток с майораном, затем длинных мурен, похожих на морских змей. Затем — африканская газель, политая острым рыбным соусом. Затем — устрицы с Тарента, розовая родосская осетрина, жаворонки, начинённые шампиньонами, омар с капустой и спаржой… Затем — рабы тащат тебя, стонущего и хватающегося за живот, в вомиторий!
        Марк Теренций прилёг на узкое ложе у стены. Кашель не оставлял его. Красивый, обнажённый до пояса египтянин приблизился к нему.
        - Открой рот, благородный патриций, — с резким акцентом попросил он.
        Теренций, лёжа навзничь, покорно разинул рот. Египтянин умело всунул в глотку длинное павлинье перо, вымоченное в розовой воде. Теренций надулся, как разозлённый бык. Выпученные глаза наполнились слезами. Внезапная тошнота заставила его вернуть все, съеденное за императорским столом. Облегчив желудок, Теренций радостно заулыбался. Прошёл кашель, дышалось легко и спокойно. Дрогнули в сочувственной полуулыбке полные коричневые губы раба-египтянина.
        - Можешь вернуться в триклиний и вновь наслаждаться обедом, — учтиво заметил раб, отерев с лица Теренция потоки блевотины.
        Неаполитанский всадник покинул вомиторий и вернулся на ложе окрылённый и посвежевший.

* * *
        - Тебе по нраву сия картина? — обратился Тиберий к Калигуле, указывая запачканным жиром пальцем на Аталанту и Мелеагра, привлёкших всеобщее внимание.
        - Да, цезарь, — поспешно отозвался Гай.
        - Она обошлась мне в миллион сестерциев, — хвастливо улыбнулся император. — Но я не жалею!
        Калигула молчал, не находя слов. Платить миллион за измазанную красками доску?
        - Оставить её тебе по завещанию? — хитро прищурившись, спросил император.
        «Предпочитаю миллион сестерциев!» — подумал Калигула, осторожно улыбнувшись цезарю.
        - Не оставлю! — торжествующе засмеялся Тиберий, так и не дождавшись ответа. — Эту картину я дарю моему любимцу, Гемеллу! Он так похож на меня!
        Юный Гемелл слабо улыбнулся старому императору. Неуверенный, даже глуповатый взгляд его светло-серых глаз рассеянно ползал по переполненному триклинию. Тиберий любовно осмотрел худую, нескладную фигуру внука. Внука! Несмотря на то, что Гемелл был кровным сыном Сеяна! Зато душа юноши оказалась сродни душе императора, воспитавшего его.
        - Спасибо, дедушка, — ласково отозвался юноша, облизав маслянистые от грибного соуса пальцы.
        Калигула молчал, опустив голову. Снова Тиберий оскорбил его привселюдно! И снова нужно стерпеть, проглотить обиду! Император, пережёвывая беззубым ртом мягкий сыр, пренебрежительно наблюдал за Гаем.
        - Тебе после моей смерти останется другое! — прополоскав рот цекубским вином, равнодушно произнёс Тиберий. И будничным, скучным тоном добавил: — Императорский венец.
        Трюфель выпал из ослабевших пальцев Калигулы и шмякнулся в рыбный соус гарум. Он замер с открытым ртом, подумав что ослышался.
        - Пусть так! — раздражённо махнул рукой Тиберий. — Станешь императором.
        - Неужели я?.. — глупо, растерянно прошептал Гай.
        Тиберий поманил его указательным пальцем. Когда Калигула приблизился, шепнул ему в ухо, гадко ухмыляясь:
        - Да! Ты, змеёныш и сын ехидны! Ты станешь моей последней местью сенаторам и плебсу, которые ненавидят меня!
        - Почему?.. — ошеломлённо лепетал Калигула.
        - Потому что я хорошо знаю твою мерзкую, подлую душонку! Таскаешься по лупанарам?! Не удовольствуясь обыкновенным развратом, избиваешь блудниц?! И более того! — Тиберий презрительно прижмурился. — Ты намеревался убить меня!
        - Неправда, цезарь! — Калигула испуганно вздрогнул.
        - Правда! — император кивнул головой с деланным безразличием. — Тебе принадлежал нож, обнаруженный у моей постели.
        Гай всхлипнул, залепетал что-то несуразное, стараясь оправдаться. Тиберий предостерегающе поднял правую ладонь:
        - Молчи! Я знаю все! Тебе повезло: я так стар, что мне уже безразлично жив ты, или мёртв!
        Что можно ответить старику, который уже добрался до последней черты и потому позволяет себе откровенность, недоступную живым? Калигула промолчал.
        Тиберий закрыл глаза и надолго застыл. Седая голова покачивалась на тонкой жилистой шее. Казалось, он заснул. Но Тиберий не спал. В самый неожиданный момент он встрепенулся и жестом подозвал патриция, лежащего за соседним столом.
        - Тит Цезоний, приветствую тебя!
        Цезоний, сухой лысый мужчина с длинным носом и узким лицом, подобострастно соскользнул с ложа и подбежал к императору.
        - Давно не видел тебя! — голос больного императора порою слабел и переходил в шёпот. — Вспоминаешь ли минувшие годы?
        Тит Цезоний смущённо улыбнулся. Прежде он поставлял спинтриев Тиберию. И даже наставлял их, как получше ублажить императора.
        - Как забыть, цезарь?! — почтительно отозвался он.
        Тиберий отрешённо прикрыл морщинистые веки.
        - Ты обучил Марка Силия плясать египетский танец. Где подевался этот мальчишка?.. — император вздохнул. — Наверное, сбежал. Я повелел бы преторианцам разыскать его, но никак нельзя! Силий — свободнорождённый, сын римского всадника.
        Тиберий не заметил, как съёжился Калигула, заслышав имя Марка Силия. Гай хорошо знал, что случилось с лукавым спинтрием.
        - Помню, у тебя была красивая дочь, — помолчав немного, заявил император.
        - Она уже вышла замуж, — осторожно ответил Тит Цезоний.
        - Научил ли ты её тем соблазнительным штукам, которые показывал моим деткам?
        - Нет, цезарь, — тихо ответил патриций. И, чувствуя на себе откровенно любопытные взгляды, смутился так, что покраснел вплоть до блестящей гладкой лысины.
        - Жаль, жаль… — задумчиво пробормотал император, разглядывая складки на тунике Цезония. — Я свёл бы её с внуками…
        - Цезония замужем, — боязливо напомнил тот.
        - Разве это препятствие?! — презрительно скривился Тиберий и захохотал.
        Тит Цезоний благоразумно промолчал. И склонился так низко, что никто не заметил, как изменилось его лицо.
        - Иди, насыщайся, — небрежно махнул рукой император. Блестнули перстни, отражая пламя светильников.
        Тит Цезоний попятился к своему столу, не осмеливаясь повернуться задом к императору.
        - Я устал, — прошептал Тиберий, отталкивая очередное блюдо. Лицо его побагровело, одышка стала заметнее. Он слабо щёлкнул средним и большим пальцами правой руки. Два раба-египтянина подскочили к императору и осторожно помогли ему подняться с ложа.
        - Отведите меня в опочивальню, — прохрипел он и громко икнул. Тоненькая струйка вина, смешанного со слюной, вытекла из полуокрытого рта.
        Занавес у входа пошевелился. Оттуда выскользнул лекарь Харикл. Уже около часу он озабоченно наблюдал за тем, как меняется цвет лица императора.
        - Чего ты хочешь? — высокомерно спросил у лекаря Тиберий. И, оглядывая притихший зал, громко добавил: — Я вполне здоров!
        - Да, цезарь! — поспешно согласился Харикл. — Позволь мне лишь поцеловать тебе руку на прощание.
        Тиберий усмехнулся и величественным жестом протянул лекарю правую ладонь. Харикл, склонившись, приложился устами к перстню с орлом. Но длинные смуглые пальцы лекаря тем временем нащупали пульс императора. Харикл омрачился: слишком слабо и прерывисто билось сердце Тиберия.
        - Что ты делаешь?! — обозлился император, разгадав хитрость лекаря. — Проверяешь, здоров я или болен?
        - Нет, — испуганно замахал ладонями Харикл. И замер, низко склонив голову. Он видел лишь тощие, с неровно остриженными ногтями, пальцы императора, выглядывающие из ремешков сандалий. И ещё — истоптанные лиловые фиалки, которыми был усыпан мозаичный пол.
        - Я покажу всем, что я ещё полон сил! — Тиберий угрюмо погрозил лекарю крючковатым пальцем. — Ступай прочь.
        Харикл униженно убрался, подметая пол непомерно длинной коричневой туникой. Император провёл верного лекаря тяжёлым недоверчивым взглядом. И, опираясь на плечо раба, вернулся за стол.
        - Подай вина! — раздражённо велел он.
        Громко хлебая цекубское из серебрянной чаши, он искоса оглядывал гостей. «Мерзавцы, ждут моей смерти! — думал он, снова воспламеняясь привычной ненавистью. — А я не умру! Назло им!» Тиберий лениво кивнул головой и махнул ладонью по направлению стола. Верный, хорошо обученный Антигон понял безмолвное указание господина и поспешно поднёс ему блюдо с фазаньей грудкой — любимое лакомство Тиберия.
        - Глупец! — возмутился император. — Как я буду жевать это? — и страшно ощерился беззубым ртом.
        - Позвать Вителлия или Фавстину, чтобы пережевали? — тихо осведомился Антигон.
        - Подлая бестия! Хочешь, чтобы гости потешались надо мной? — Тиберий сердито швырнул нежную фазанятину в лицо рабу. — Подай мне устрицы! Что там ещё есть? Улитки? Неси улитки.
        Антигон, покорно вытирая лицо от жирного коричневого соуса, подал императору тарелку с толстыми розовыми улитками, отваренными в вине. Две собаки грызлись около ложа, наперебой стараясь завладеть упавшим куском фазаньей грудки.
        LXXII
        Пиршество подходило к концу. Ранний рассвет заглядывал в окна. Некоторые гости тихо подрёмывали, уткнувшись лицом в бедро соседа. И, просыпаясь от резких звуков, испуганно оглядывались по сторонам. Но никто не смел покинуть зал без императорского разрешения.
        Тиберий вяло чмокал губами, осколками гнилых зубов пережёвывая варёную улитку. Музыканты в углу сонно перебирали струны арф.
        Неожиданно задвигался мозаичный пол под пирующими, задвигались стены. Надрывно задрожал горный хрусталь, вставленный в окна триклиния. Зазвенели блюда и кувшины, ударяясь друг о дружку. За окном раздался сильный грохот, похожий на тот, который испугал жителей Родоса, когда в гавани острова свалился прославленный колосс.
        - Землетрясение! — истошно завопил Тит Цезоний. И, не спрашивая позволения цезаря, бросился к выходу.
        Завизжали матроны, подхватывая длинные туники. Суетливо бегали рабы. Испуганно полез под низкий стол всадник Марк Теренций, за ногу стаскивая с ложа зазевавшегося сына. Император застыл с открытым ртом, из которого свисала недожеванная улитка.
        И сразу все стихло. Побледневшие гости потерянно бродили между сдвинутыми ложами и опрокинутыми столиками. Рабы поспешно собирали битую посуду и упавшие на пол объедки.
        В триклиний, оттолкнув охрану, вбежали два центуриона. Бледно-серая пыль припорошила их обветренные лица.
        - Обрушился маяк! — кричали они, подбегая к ложу императора.
        Тиберий молчал, уставившись выпученными глазами в потолок.
        - Цезарь? — центурион Децим Кастр осторожно дотронулся до запястья императора. Рука цезаря обвисла, словно плеть, но он по-прежнему не шевелился.
        Гости переглянулись в изумлении и подошли поближе. Калигула, взъерошенный и покрасневший, бросился к Тиберию. Коснулся ладонью узловатой сморщенной шеи и ощутил слабое биение синеватой жилки.
        - Он ещё жив… — глухо пробормотал Калигула, оглядывая толпу, обступившую его и Тиберия.
        - Слава Юпитеру! — выкрикнул Марк Теренций, поднимая к потолку длинные руки.
        - Дедушка! — жалко скривившись, захныкал Тиберий Гемелл.
        Калигула выпрямился.
        - Отнесите императора в опочивальню и позовите лекаря, — распорядился он. И мельком взглянул на Гемелла: достаточно ли заметна разница между растерянностью цезарева любимца и уверенностью самого Калигулы?!
        Гай облегчённо вздохнул, заметив, что рабы повиновались ему, а патриции восприняли его распоряжение, как должное и разумное.
        - Ежели кто хочет покинуть остров — может идти к пристани, — поразмыслив немного, добавил он. — Кто желает остаться — пусть подождёт в саду вестей о здоровье Тиберия Цезаря.
        Переговариваясь вполголоса, приглашённые вышли из триклиния. Рабы уложили на носилки больного императора и уволокли его.
        - Макрон, подойди ко мне, — окликнул Калигула префекта претория, последним покидавшего триклиний.
        - Что прикажешь, Гай Цезарь? — Макрон склонился перед Калигулой, выжидающе скосив на него темно-карий пытливый глаз. Гай заметил, как напряжённо двигались желваки под оливково-жёлтой, пористой кожей лица.
        Гай оглянулся по сторонам. Никого, кроме них, не было в пустом помещении. Осколки тарелок скрипели под ногами. Косо болтались парчовые покрывала на покинутых ложах. Калигула притянул к себе Макрона.
        - В последнем завещании Тиберий назначил меня наследником, — хрипло прошептал он, не переставая оглядываться. — Сейчас ему самое время умереть…
        Калигула не договорил, испуганно замолчал. Невий Серторий Макрон ободряюще сжал ему руку.
        - Завтра вечером… — едва слышно произнёс он, избегая глядеть в зеленые глаза Калигулы.
        Липкой, потной, нервно дрожащей показалась префекту претория рука Гая Цезаря. И его собственная ладонь была такой же.

* * *
        Неаполитанские патриции не покидали Капри. Предпочитали спать на скамейках в саду, в полутёмных переходах здания, или в узких, душных кубикулах рабов. Лишь бы не пропустить последний вздох императора Тиберия!
        Они не знали, кого приветствовать: Тиберия Гемелла, любимца умирающего императора, или Гая Цезаря Калигулу, сына Германика и потому — любимца плебеев. И, на всякий случай, кланялись обоим. А заодно — и горделивому, неприступному Макрону, который отвечал на поклоны лишь небрежным наклоном головы. В ближайшие дни все должно решиться! А пока на Капри, зачарованном острове посреди пастельной синевы моря, царила неопределённость.
        Гай Калигула и Тиберий Гемелл терпеливо сидели у постели умирающего. Харикл осторожно поднял голову императора и влил ему в рот несколько капель травяного отвара. Тиберий не пошевелился. Не дёрнулся на шее угловатый кадык, по движению которого можно определить: сглотнул больной лекарство или нет. Харикл уронил серебрянную ложечку и затрясся в беззвучных рыданиях. Калигула удовлетворённо отметил отчаяние лекаря. «Надежды нет. Уже скоро!..» — понял он.
        Гемелл непрестанно гладил морщинистую руку Тиберия.
        - Дедушка, не умирай! — плакал он, размазывая по щекам слезы. И вытирал мокрое лицо претекстой — одеждой несовершеннолетнего.
        Калигула тронул за руку двоюродного братца:
        - Ты устал, Гемелл? Иди, отдохни, — старательно изображая сочувствие, посоветовал он.
        Тиберий Гемелл доверчиво посмотрел на Калигулу.
        - Хорошо, я пойду, — тихо согласился он.
        И вышел из опочивальни, напоследок взглянув на безжизненно лежащего Тиберия. Длинная узкая спина юноши сгорбилась, поникшие плечи мелко вздрагивали. Тиберий Гемелл не знал отца, не помнил матери. Никого у него не было, кроме старого императора.
        Калигула провёл Гемелла угрюмым взглядом и снова всмотрелся в бледное лицо умирающего.
        Неожиданно морщинистые веки Тиберия слабо вздрогнули.
        - Кто здесь? — конвульсивно хватая ладонями воздух, спросил он.
        - Это я, Гай Цезарь, — склонившись к лицу Тиберия, прошептал Калигула.
        - Правда ли, что упал маяк? — обеспокоенно тревожился старец, тряся дряблым подбородком.
        - Да, — подтвердил Гай. — Он рухнул при землетрясении. Каменные глыбы придавили насмерть троих преторианцев. Ещё пятырых — искалечили…
        - Слишком много дурных предзнаменований, — обречённо шепнул Тиберий и смолк.
        Час спустя он снова пошевелился.
        - Какой нынче день? — прохрипел едва разборчиво.
        - Мартовские иды, — поспешно ответил Калигула.
        - Плохой день, — горестно всхлипнул Тиберий. — Ровно восемьдесят лет назад божественный Гай Юлий Цезарь был убит в Сенатской курии.
        - Восемьдесят один, — машинально поправил Калигула.
        - Какая разница? — жёлчно усмехнулся Тиберий. Гаю захотелось придавить старика, который даже помереть не мог без издевательств. Но рядом бродили рабы, переставляя то склянки с лекарством, то горшок с нечистотами. А в углу опочивальни жалко всхлипывал старый Антигон, с молодости служивший Тиберию.
        - Где Гемелл? — император попытался приподняться и повернуть голову.
        Калигула мстительно ухмыльнулся.
        - Гемелл пошёл спать. Ему надоело сидеть здесь со вчерашнего дня, — прошептал он, наклоняясь к Тиберию пониже, чтобы никто, кроме императора не услышал этих слов.
        Тиберий изумлённо выпучил глаза. Прохрипел нечто невразумительное и повалился на подушки. Слюна вытекла из правого уголка рта. Осталось навеки непонятным, кого именно хотел обругать Тиберий: Гемелла, который не пожелал бодрствовать около умирающего деда, или нагло ухмыляющегося Калигулу.
        Гай подождал немного. Тиберий не шевелился. Прошло четыре часа — нудных, монотонных, длинных, как акведук Агриппы. Калигула задремал, положив рыжую голову на постель Тиберия.
        Когда Гай проснулся — занимался рассвет нового дня. Спали на полу прислужники Тиберия, свернувшись по-кошачьи и подложив под щеку сложенные вместе ладони. Все так же всхлипывал в углу Антигон.
        Калигула боязливо дотронулся до рук Тиберия. Они оказались холодными. Прыщавое лицо старика покрылось за ночь странными пятнами — синевато-лиловыми, похожими на следы побоев недельной давности. Гай схватился за сердце, которое вдруг неистово забилось.
        - Антигон, — хрипло позвал он. — Найди префекта претория, Макрона, и попроси его прийти сюда.
        Антигон послушно вышел. В длинном пустом коридоре ещё долго раздавалось эхо его жалобных причитаний.
        Макрон вступил в опочивальню на цыпочках, стараясь не стучать деревянными подошвами сандалий. Осторожно приблизился к постели императора и пристально посмотрел на бледное иссохшее лицо с костлявым носом, на жидкие белые прядки, разметавшиеся по красной парче подушек.
        Калигула повис на руке префекта.
        - Кажется, император мёртв, — содрогаясь от страха и радости, прошептал он.
        Макрон медленно провёл ладонью у лица Тиберия, не касаясь кожи. Задержал руку у носа и приоткрытого рта.
        - Я не чувствую дыхания. Даже слабого, — ответил он, поворачивая к Калигуле озабоченное лицо.
        - Неужели конец? — Калигула задыхался от волнения. — И он умер сам! Нам не пришлось ничего делать!
        Макрон крепко сжал руку Гая, заставляя его молчать.
        - Пришла наша очередь. Теперь нужно действовать быстро и решительно! — спокойно и убедительно прозвучал отрезвляющий голос префекта претория. И Калигула, поддавшись влиянию несгибаемого солдата, выравнялся и усмехнулся непередаваемой, великолепной улыбкой превосходства.
        Макрон, глядя на молодого человека, которого обучил многому, ощутил нечто. Это «нечто» Калигула перенял не от Макрона, в лупанарах и тавернах. Это «нечто» досталось Гаю Юлию Цезарю Калигуле в наследство от длинного ряда предков, Юлиев и Клавдиев. Называлось это необыкновенное свойство врождённым величием. И бедный солдат Невий Серторий Макрон поневоле был вынужден склониться перед Гаем.
        Макрон стал на колени. Сморщенная рука Тиберия неподвижно покоилась на ложе, рядом с лицом префекта. Макрон неотрывно смотрел на перстень, полностью закрывающий фалангу безымянного пальца. Перстень с римским орлом. Символ высочайшей власти. Некогда он украшал палец Октавиана Августа. Затем перешёл к преемнику славного императора. Кто владел этим перстнем — владел Римом.
        Макрон осторожно приподнял руку Тиберия и осторожно стянул драгоценный перстень. Он соскользнул легко. Тиберий изрядно исхудал в последние недели. Пальцы его теперь походили на птичьи лапы.
        Префект претория задумчиво взвесил на ладони тяжёлое золото. Как безумно хотелось Макрону натянуть этот перстень на собственную могучую, привыкшую повелевать руку! Но нельзя! Даже тень колебания не должна отразиться в его тёмных глазах. Калигула наблюдает пристально! Он ещё молод, но притворяться умеет! Умеет мстить и быть злопамятным!
        Почтительно склонившись, Макрон преподнёс перстень Калигуле. По-прежнему стоя на одном колене, он надел императорский перстень на безымянный палец Гая — нового императора! И припал долгим поцелуем к его тонкой, почти мальчишеской руке, покрытой золотистыми волосками.
        Калигула ликовал. Победным жестом он поднял вверх правую руку. Сверкнул в пламени высоких медных светильников перстень, на котором римский орёл распускал чёрные крылья.

* * *
        Они вышли на террасу. Впереди — Калигула, позади него, отставая на два шага — Макрон. Не очнувшиеся от беспокойных снов патриции сбегались к вилле. И молчали в тревожном предчувствии.
        Гай подошёл к перилам, облокотился и глянул вниз, на толпу. Прохладный весенний ветер шевелил золотисто-рыжие волосы. Над Неаполитанским заливом с резким криком кружили чайки.
        - Император Тиберий, мой дед, скончался! — громко выкрикнул Калигула. Голос его дрожал от радости, а со стороны выглядело — от печали.
        Гости замерли. Тишина казалась почти хрустальной. Умер не просто Тиберий, гнусный старик с похабной вонючей пастью. Целая эпоха ушла в прошлое!
        - Слава Гаю Цезарю, новому принцепсу и императору! — раздался у левого уха Калигулы громоподобный голос Макрона.
        - Слава Гаю Цезарю! — четыре дюжины глоток подхватили приветственный возглас.
        Прозрачная слезинка скатилась по небритой щеке Калигулы. Он глядел прямо на солнце. Восходящее светило ослепляло нового императора, но он упрямо не отводил взгляд. Патриций Тит Цезоний неслышно подошёл к Гаю Цезарю и набросил ему на плечи лиловую мантию, подобранную в опустевшей опочивальне никому не нужного Тиберия.
        LXXIII
        В душной, просмердевшей путом опочивальне очнулся от обморока Тиберий.
        - Хочу пить, — едва слышно простонал он.
        Никто не отозвался. Никто не подал императору ни вина, ни воды. Тиберий подождал немного.
        - Пить хочу, — настойчивее попросил он.
        И снова пугающая тишина вместо ответа. Цезарь попытался подняться и, запыхавшись, повалился на подушки. Скосил глаза: на низком столике у ложа стояло медное блюдо. Если дотянуться до него и сбросить, то на шум непременно сбегутся люди. Тиберий вытянул правую руку. Слишком лёгкой стала его ладонь, словно ей не достаёт привычного веса. И вдруг Тиберий сообразил: на указательном пальце нету массивного перстня, который император носил без малого двадцать три года!
        - Где мой перстень? — жалобно скривился он. Солёные слезы потекли по сморщенному лицу. Сердце обидно сжалось: вот он, умирающий, лежит тут один. И никому нет дела до цезаря Тиберия! Даже перстень его стащили! Словно он и не император уже, а так, пища для червей!
        Слабый голос Тиберия проник сквозь занавес и добрался до ушей Антигона, горько плачущего в соседнем покое. Верный раб подбежал к порогу опочивальни и замер, оцепенев.
        - Ты жив, мой император! — восторженно шептал он.
        Тиберий, задыхаясь от злости, смотрел на Антигона блеклыми выпученными глазами.
        - Где мой перстень? — хрипел он.

* * *
        Подобрав подол длинной коричневой туники, Антигон бежал к террасе. Ему хотелось поскорее донести до гостей радостную весть: император Тиберий жив!
        Добежав, верный раб застыл в изумлении. Он увидел знакомую до боли лиловую мантию на плечах другого! Тонкая рука с массивным перстнем напряжённо вздёрнута вверх, ослепительно-золотые волосы почти сливаются с солнечным диском. Из-за края мантии выглядывает короткая туника военного покроя и худая, волосатая нога в солдатском сапоге-калиге. Гай Калигула провозглашает себя императором!
        «Тиберий ещё жив!» — порывался крикнуть Антигон. Но ему не дали. Макрон вовремя заметил запыхавшегося, вспотевшего раба. Префект претория шевельнул мохнатой тёмной бровью, и преторианцы поняли его молчаливый приказ. Перехватили Антигона и потянули его назад, разрывая в клочья темно-коричневую тунику несчастного.
        Подоспел Макрон. Гневно сдвинул брови:
        - Что произошло?
        Преторианцы небрежно толкнули ему в ноги измученного, исцарапанного Антигона.
        - Император Тиберий жив… — плакал раб, подобострастно корчась и целуя запылённую обувь префекта.
        - Это ложь, — равнодушно возразил Макрон. — Я лично видел его мёртвым. Закройте рот безумцу!
        Один преторианец, самый догадливый, оторвал длинный узкий лоскут от туники Антигона и воткнул ему в рот. Тибериев наперстник задёргался, замычал невнятно, и обречённо сник.
        Макрон вернулся к торжествующему Калигуле. Гай Цезарь переживал счастливейшее мгновение жизни. Опершись ладонями о мраморные перила террасы, он горделиво озирал разноголосую толпу, славящую его. Между искривлённых ветвей синими клочками виднелось море и множество лодок, держущих курс на Капри. Весть о смерти уже достигла Неаполя. И те, кто побоялся прийти на последний пир Тиберия, или просто не был приглашён, теперь спешили поприветствовать нового императора — надежду Рима.
        Заслышав шаги Макрона, Калигула скосил на него глаза. Озабоченное, перекосившееся лицо префекта испугало Гая.
        - Что случилось? — не переставая улыбаться толпе, сквозь зубы прошептал он.
        Макрон молчал. Лишь выразительно двинул краем губ и отошёл на два шага, пристально глядя на Калигулу. Гай понял: Макрон узнал нечто важное, что желает сообщить без докучливых свидетелей.
        Немного поулыбавшись и помахав ладонью, Калигула отошёл от террасы.
        Он едва поспевал за Макроном, который увлёк его к дальним покоям Тиберия. Гай, радостно улыбаясь, подпрыгивал попеременно то на правой, то на левой ноге. Последний раз он веселился так, будучи восьмилетним мальчиком. После смерти отца и ссылки матери Калигуле стало не до веселья. Шестнадцать лет провёл он в страхе и притворстве.
        Остановившись у опочивальни Тиберия, Макрон придержал буйно веселящегося Калигулу.
        - Тиберий жив, — чётко и весомо прошептал он.
        - Не может быть, — недоверчиво, даже обиженно посмотрел на него Гай.
        Вместо ответа Макрон отдёрнул занавес. Калигула вздрогнул, увидев Тиберия — живого, злобно смотрящего на него. Медленно, словно в тяжёлом сне, Калигула приблизился к постели. Бледные глаза Тиберия неотступно следовали за ним. Гай в полузабытьи коснулся руки цезаря, которого все ещё считал трупом. Но тот — увы! — не был покойником! Он резко дёрнулся и безуспешно попытался схватить Гая.
        - Моя мантия! — прохрипел он, отчаянно потрясая тощими скрюченными пальцами. — И мой перстень!..
        Гай отдёрнул руку, украшенную римским орлом.
        - Теперь это мой перстень! — с вызовом крикнул Гай в лицо Тиберию. — Что же ты никак не издохнешь?!
        Тиберий изменился в лице. Прикусил по-детски дрожащие губы.
        - Я ещё жив! — плаксиво заявил он. — И перепишу завещание!..
        - Не успеешь! — процедил Гай.
        Он поднял глаза к потолку. Оттуда на Калигулу глядели нарисованные сатиры. Они ухмылялись пьяно и чуть-чуть похабно. Дули в двойные дудки, выгибали длинные тонкие хвостики, которых не было ни у одного из виденных Гаем животных. Художник тщательно выписал каждую шерстинку на козлиных ляжках, каждое раздвоенное копытце. Казалось, они кривляются, развязно вихляют задом, подмигивают Калигуле и шепчут: «Сделай это, сделай это!» У Гая закружилась голова. Он отвернулся от нарисованных сатиров. Но в уши упорно вползал чей-то шёпот: «Сделай это, сделай это!»
        Оскалившись, как пьяный сатир на потолке, Калигула опустил красную подушку на лицо Тиберия. И длительное время тупо смотрел, как под толстым слоем левконской шерсти выделяется небольшой холмик — костлявый нос императора.
        Тиберий спазматически дёргался, хватал воздух скрюченными пальцами. А Калигула душил его, душил… В голове была странная пустота. Ни одной мысли. Только шёпот нарисованных сатиров: «Сделай это!»
        Подоспел Макрон. Покрепче надавил на подушку сильными смуглыми руками. Соучастники испуганно, растерянно смотрели друг на друга. Две секунды спустя Тиберий перестал трепыхаться. На этот раз — навсегда. Но секунды эти обернулись вечностью для Калигулы, для Макрона. И для удушенного Тиберия — тоже.
        - Конец, — хрипло прошептал Макрон и поднялся с колен, забирая с собою подушку.
        Калигула отвернулся: на Тиберия было страшно смотреть. Синие мертвецкие пятна покрывали прыщавое лицо. Жидкие белые волосы сбились в колтун. Глаза вылезли из орбит и пугающе остекленели. Макрон провёл ладонью по искажённому судорогой лицу Тиберия и закрыл мёртвые глаза. Бросил в ноги покойнику подушку и положил руку на плечо Калигуле.
        - Сейчас лучше уйти, — спокойным тоном произнёс он.
        Калигула согласно кивнул и поднялся с ложа. Поправил измятую тунику. Подобрал обронённую мантию и накинул на плечи. Пригладил ладонями взъерошенные волосы. Принял надменный вид, подобающий императору Рима.
        Сбивчивой походкой Гай Цезарь покинул опочивальню Тиберия. Макрон шёл следом, держа левой рукою шлем, а правой — ухватившись за рукоять меча.
        В переднем покое уже толпились обеспокоенные патриции. Становились на цыпочки, вытягивали шеи, стараясь заглянуть в опочивальню. Завидев Калигулу, молча уставились на него. В их взглядах Гай читал подозрительность, недоверие, тревогу.
        Калигула решился.
        - Этот раб, — начал он, указывая на Антигона, жалко скорчившегося между двух преторианцев, — сообщил мне, что дед мой — жив. В надежде на чудо я явился сюда. Но увы! Тиберий Цезарь мёртв! Каждый может убедиться воочию в несчастье, постигшем империю!
        Резким движением Калигула отдёрнул занавес в опочивальню. И все увидели бездыханного Тиберия. Мёртвым он выглядел ещё страшнее, чем при жизни.
        Затаив дыхание, неаполитанские патриции обходили кругом смертное ложе императора. Кто-то со страхом дотронулся до начавшей коченеть руки. Калигула покинул пропахшие мертвецким духом покои, увлекая за собой Макрона. Преторианцы поволокли за ними слабо сопротивляющегося Антигона.
        Калигула неожиданно остановился. Обернулся к рабу и склонился к нему, странно ощерясь.
        - Что делать с рабом, который сильно досадил своему господину?! — издевательски спросил он.
        Антигон испуганно молчал.
        - Казнить, — насмешливо вмешался Макрон.
        - Префект претория знает, о чем говорит, — одобрил Калигула. — Казнить его! — и, лукаво прищурившись, добавил: — На кресте!
        Казнь на кресте — самая страшная, самая болезненная, самая длинная. Осуждённый живёт в мучениях несколько дней, порою — целую неделю. Солнце палит нещадно или ледяной ветер обдувает голое тело. Мухи и слепни осаждают его, болезненно толкутся в язвах и нарывах. Мальчишки-бездельники развлекаются, забрасывая казнимого камнями. Антигон закатил глаза и потерял сознание. Преторианцы утащили прочь ослабевшее тело в коричневых лохмотьях.
        Калигула громко смеялся, проходя по длинному коридору. На полу были выложены мозаичные картинки: там — круглая жёлтая рыба, рядом — спрут, дальше — обольстительная сирена с телом птицы и белокурыми волосами. Забавляясь, новый император перепрыгивал от одной картинки к другой. Невий Серторий Макрон невозмутимо следовал за ним.
        LXXIV
        Прибыли на Капри служители особого храма — Венеры Либитины, Венеры, покровительницы мёртвых.
        Либитинарии — отверженные среди почтённых граждан. Никто не подаст руки тем, кто обмывает и обряжает покойников. Они живут особым, замкнутым кругом, редко, лишь по необходимости встречаясь с другими людьми. Зато услуги либитинариев оплачиваются недёшево.
        Соблюдая древние обряды, либитинарии обмыли тело Тиберия. Тщательно умастили его восточным ладаном, кедровым маслом и смолою мирры — чтобы задержать разложение. Залили тёплым воском лицо мертвеца, а когда сняли воск — лицо Тиберия отобразилось с нижней стороны со всеми морщинами и прыщами, и брезгливо выдвинутой нижней губой. Умелый либитинарий быстро изготовил восковую маску по образу покойника и навеки прикрыл ею лицо Тиберия.
        Труп обрядили в роскошные одежды триумфатора. Ведь Тиберий, ещё при жизни Августа, одержал великую победу над паннонскими племенами и торжественно въехал в Рим на триумфальной колеснице. Несли за ним богатую добычу, вели в цепях пленных варваров. Белые кони топтали розовые лепестки, усыпавшие Священную дорогу. Старый Август встретил приёмного сына на ступенях храма Юпитера. И велел воздвигнуть в честь героя тримфальную арку. Только на арке этой почему-то был изображён сам Август в окружении Тиберия-триумфатора и юного Германика.
        Теперь Тиберий во второй раз был облачён в одеяние того незабвенного дня. Короткая туника, сплошь затканная золотыми нитями. Ткань от обильного золота была почти несгибаемой и напоминала плотный занавес. Белая тога, расшитая по краю вычурным растительным узором. И лиловая мантия, которую поддерживали на плечах две круглые золотые пряжки.
        Торжественно покачиваясь, носильщики в чёрных туниках вынесли тело скончавшего императора из дома. Старательно завывали наёмные плакальщицы, царапая грудь и рвя на себе волосы. За чёрными носилками, усыпанными цветами и кипарисовыми ветвями, медленно двигалась тёмная процессия. От виллы — вниз, по извилистой дороге, до пристани.
        Тихо отчалила трирема с чёрным парусом, увозя на материк тело Тиберия.
        От Неаполя до Рима потянулась чёрная процессия. Впереди — музыканты, играющие на флейтах протяжную, грустную мелодию. За ними — плакальщицы, не перестающие выть и причитать горестнее, чем даже близкие родственники. Затем, на великую забаву сбегавшимся ротозеям — актёры в чёрных туниках, спрятавшие лица под масками, изображавшими славных предков Тиберия. Каждую маску сопровождала восковая табличка, для объяснения: кто таков и чем славен. Крестьяне, глазевшие на процессию, с трудом разбирали угловатые латинские письмена и тыкали друг друга загорелыми кривыми пальцами: вот — Эней, а этот — сам Ромул, основатель Рима. А рядом с ними — древние цари Альба Лонги. Ещё — целая вереница консулов и триумфаторов. Наибольшее уважение вызывала маска Юлия Цезаря. Таковы предки покойного принцепса. Теперь и он присоединится к ним в загробном царстве теней. Отныне и его посмертную маску будет надевать лицедей на похоронах потомков Тиберия.
        Актёры, изображавшие предков, ехали на колесницах, обитых чёрной тканью. Чёрными были попоны и султаны на лошадиных головах. Между колесницами и носилками с телом покойника — пустое пространство шагов в двадцать — ради пущей торжественности.
        Восемь знатных всадников в серых траурных тогах несли на плечах похоронные носилки, с которых лиловым хвостом спадала длинная мантия. За носилками, вытирая слезы, шли родственники и друзья Тиберия. Чёрная процессия растянулась на пять стадий. Возглавляли её скорбящие внуки — Гай Калигула и Тиберий Гемелл.
        Они шли пешком. Гай положил руку на плечо Гемеллу. Последнему недавно исполнилось восемнадцать, но он ещё не был объявлен совершеннолетним. К великой удаче Калигулы, юный Тиберий не годился в соперники ему.

* * *
        Процессия тащилась неделями, останавливаясь во всех городках и селениях, встречавшихся на пути. Жители покидали дома, услышав о приближении траурного шествия. Мужчины и женщины, старики и дети прощались с императором, держа в руках ветви кипариса — дерева мёртвых. Но не было грусти и скорби на лицах италийцев. Смерть Тиберия вызвала у его подданых вздох облегчения.
        Попрощавшись с императором, торжественно произнеся вслух его имя, люди обращались к Калигуле. И улыбались, оглядывая его статную высокую фигуру.
        - Слава тебе, Гай Цезарь! — звонко выкрикнула одна молодая женщина, поцеловав руку Гая. — Ты, сын великого Германика, наше упование!
        Примеру её последовали другие.
        - Живи долго, голубчик, — шамкала беззубым ртом древняя старуха, вцепившись костлявыми руками в темно-серую траурную тогу Калигулы. — И будь таким, как твой отец!
        - Облегчи нашу жизнь! Помоги нам! — сыпалось со всех сторон. — И славься! Славься!
        - Добрый Гай, благородный Гай…
        Калигула радостно улыбался, отвечал на приветствия, пожимал руки, тянущиеся к нему. С нескрываемым удовольствием оглядывал свежих красивых поселянок. И ликовал, принимая народную любовь. Любовь эта на самом деле относилась не к нему, а к покойному отцу, Германику. Но сейчас Гай не особо стремился к размышлениям над подобным обстоятельством.
        По вечерам толпа не уменьшалась. То тут, то там зажигались можжевёловые факелы, похожие на огромные звезды в темно-синей италийской ночи. В темноте приветствия Калигуле становились откровеннее и горячее. А недоброжелательство к Тиберию проявлялось сильнее.
        - Хорошо сделал старый козёл, что помер, — вполголоса проворчал дряхлый старик, помнивший, наверное, ещё молодого Августа.
        - Вместо роскошных носилок — протащить бы его крюками до позорной лестницы! — недоброжелательно отозвался другой, помоложе. — Так, как по повелению Тиберия тащили стольких невинных!
        - В Тибр Тиберия! — громко выкрикнула кучка молодых озорников.
        Толпа одобрительно засмеялась. Уж слишком точным было созвучие названия реки и имени ненавистного императора. Калигула тоже смеялся. Только Тиберий Гемелл плакал, затравленно оглядываясь и вытирая слезы, текущие из огромных светло-серых глаз.
        Приближаясь к Риму, траурная процессия разрасталась. Она казалась уже не чёрным червём, а огромной извивающейся гидрой, ползущей по Виа Аппия. Вместо положенного плача над процессией звучал неподобающий смех и выкрики, славящие Гая Цезаря Калигулу. Обгоняя шествие, в Рим летела весть о смерти императора. И вместе с ней новая шутка: «В Тибр Тиберия!»
        LXXV
        Бежали по улицам Вечного города ликторы в тёмных тогах, сзывая на похороны граждан всех возрастов и сословий.
        - Добрые квириты! — кричали они. — Кому угодно посмотреть на похороны великого Тиберия Цезаря — спешите на Форум! Покойного принцепса уже выносят из Палатинского дворца!
        Услышав призыв, римляне и римлянки доставали из сундуков чёрные и серые одеяния.
        Форум был полон. Преторианцы криками и толчками расчищали дорогу, освобождая широкий проход для траурной процессии. Сначала, как и положено, шли музыканты и плакальщицы. Флейтисты играли, старательно надувая щеки. Женщины в чёрном громко стенали о Тиберии. Узнав храмы и арки Форума, они усилили рыдания. И с треском рвали на себе одежды, обнажая груди, полные или обвислые. Зрелище это весьма позабавило присутствующих мужчин.
        Толпа взволновалась, загудела. Над головами квиритов торжественно проплыли носилки с телом Тиберия. Венки, сплетённые из веток кипариса, укрывали ноги. Желтоватый воск маски точно повторял знакомые всем, надменные черты лица: крупный нос с горбинкой, впавшие щеки, презрительно оттопыренная нижняя губа. Только гнойных прыщей, безобразивших внешность покойного императора, не было на восковой маске.
        Люди суеверно замирали, когда неживое восковое лицо проплывало мимо них. Отцы поднимали на плечи маленьких детей:
        - Смотри, как хоронят императора!
        - Сейчас его сожгут!
        И тихие злые голоса пронизывали насквозь собравшуюся толпу:
        - Надо было раньше сжечь его живьём!
        Квириты притихли, завидев родственников императора, идущих за носилками. С любопытством разглядывали внучек — молодых пышноволосых красавиц в чёрных туниках и белых покрывалах. Насмехались над Тиберием Гемеллом, втихомолку награждая его неприличным прозвищем Дурачок. И откровенно радовались, узнавая Калигулу.
        - Славься, сын Германика! — раздавались крики.
        Носилки установили у погребального костра, приготовленного из веток сосны и кипариса. На Форуме пронзительно пахло хвоей и сосновой смолой, пропитавшей ветки.
        Калигула поднялся на ростральную трибуну. Тёплый апрельский ветер развевал рыжие кудри. Он не был грустен. Да и не старался напустить на лицо выражение скорби. Гай видел, что никто не оплакивал Тиберия. Только наёмные плакальщицы — потому, что им за это уплачено.
        - Тиберий Юлий Цезарь, принцепс и император, скончался! — торжественно начал он. — Почти двадцать три года правил он империей. Он покорил Иллирик и Паннонию. В правление Тиберия Германик, мой отец, сильной рукой принудил к повиновению варварские германские племена. И, мстя за гибель легионов Квинтилия Вара, пленил варварских вождей. Тиберий Цезарь был мудрым правителем… — Гай запнулся, разглядев угрюмые лица слушателей.
        - …Но добродетели его потускнели, соседствуя с ошибками! — закончил он. Гул одобрения пронёсся по переполненному Форуму. — Ошибки Тиберия я постараюсь исправить, если волею богов стану принцепсом. Несправедливость — заглажу. То хорошее, что было в предыдущем правлении, сохраню и приумножу!
        Звонкий голос Калигулы потонул в шуме толпы.
        - Слава Гаю Цезарю! — раздавались крики.
        - Ты — наш принцепс и император!
        Краем глаза Калигула посмотрел на Юлию Друзиллу. Она, как и все, была взволнована до слез. Друзилла оставила руку мужа, на которую прежде опиралась, и подалась вперёд. Зеленые глаза влажно сияли, обратившись к любимому брату.
        «Любовь моя! — зачарованно подумал Калигула. — Теперь все изменится! Нам незачем больше прятаться. Отныне я — божественный император, а ты — моя богиня!»
        Гай сошёл вниз. Ноги его, вместо патрицианских башмаков или удобных сандалий, были обуты в солдатские калиги. Старые легионеры, служившие некогда в войсках Германика, умилённо всхлипывали, видя Гая Цезаря в той же обуви, которую носили они.
        - Слава Цезарю Калигуле! — возбуждённо кричали солдаты, сразу вспомнив прозвище, которое много лет назад дали мальчику, растущему в военных лагерях.
        - Слава Цезарю Калигуле! — неистово подхватила толпа.
        Калигула подошёл к траурным носилкам, которые, соблюдая необходимые предосторожности, либитинарии взгромоздили на погребальный костёр. Гай смотрел не на восковую маску, повторяющую черты лица покойника, а на триумфальную тунику, причудливо расшитую узором из пальмовых ветвей. На руки, сложенные на груди и уже подёрнутые тлением.
        В маске, напротив рта, имелось отверстие, формою напоминающее узкий продолговатый овал. Посреди тишины, охватившей Форум, Гай просунул в отверстие сестерций. Пальцы неприятно коснулись мягких, холодных губ мертвеца. Этой монетой, на которой отчеканен его собственный лик, Тиберий заплатит лодочнику Харону за перевоз в царство теней.
        Отвернувшись от покойника, Калигула уткнулся лицом в левую руку, приподнятую и согнутую в локте. И замер в позе, которую принимают актёры, когда изображают на подмостках скорбь. Можжевёловый факел, горящий в правой руке, коснулся кипарисовых ветвей. Затрещала горючая смола. Пламя охватило костёр и носилки, установленные на нем. Калигула увидел, как огонь расплавил маску. Жёлтый воск исказился, принял форму пугающей гримасы. И потёк вниз, на секунду обнажив истинное лицо мёртвого Тиберия. И сразу же чёрный густой дым закрыл тело.
        Через час от Тиберия осталась лишь горстка пепла и чёрные обгоревшие кости. Внучки, Юлия Друзилла, Юлия Агриппина и Юлия Ливилла, собрали их, омыли вином и сложили в серебрянную урну.
        Калигула постоял немного, наблюдая за грациозными движениями сестёр. Серым пеплом покрылись тонкие пальцы Друзиллы. Но даже так они казались Гаю прекраснейшими в поднебесном мире.
        Тщательно пряча под улыбкой боязнь и опасение, Калигула пересёк Форум и вошёл в Сенатскую курию. Макрон появился неизвестно откуда, вынырнул из многоголосой толпы и очутился рядом с Гаем. Калигула доброжелательно улыбнулся префекту претория и положил руку ему на плечо, прикрытое коричневым кожаным панцирем. Достигнув двадцати четырех лет, Гай Цезарь сравнялся ростом и шириною плечей с сильным, крепким Невием Макроном. Только лицо, гладко выбритое, капризное и изнеженное, резко отличалось от смуглой, выдубленной солнцем и ветрами кожи бывшего солдата.
        Сенаторы, обряженные в темно-серые траурные тоги, встретили Калигулу стоя.
        - Приветствую вас, отцы сенаторы! — громко произнёс он, усаживаясь в кресло, в котором обычно сидел Тиберий, когда являлся в Сенат.
        За Гаем Цезарем в священные стены Сената ввалилась с Форума шумная толпа.
        - Гай — император! — восторженно кричали самые предприимчивые.
        Калигула взглядом отыскал крикунов в толпе и благожелательно улыбнулся. Сенаторы удивлённо переглянулись: завещание Тиберия ещё не вскрыто! Не рано ли объявлять императором Гая Цезаря? Ведь покойный Тиберий предпочитал второго внука, Гемелла! Правда, Гемелл ещё несовершеннолетний. Но ему уже восемнадцать. Сенаторы могли бы объявить о его совершеннолетии сегодня, прямо сейчас! Насколько легче заживётся сенаторам, если верховная власть достанется мягкому, нерешительному Тиберию Гемеллу, а не вздорному, непредсказуемому Гаю Калигуле!
        Гай понял колебания сенаторов. Проницательности он научился у деда. Подозрительность тоже в избытке перенял у Тиберия.
        - Сейчас весталки принесут завещание покойного Тиберия Цезаря, — заявил он. — Пусть почтённый Сенат прочтёт его во всеуслышание!
        И сердце испуганно заныло: а вдруг наследником все-таки назначен Гемелл? Или глупый дядя Клавдий, годами не выползающий со старой виллы под Неаполем? Тиберий столько раз за последние годы менял завещание!
        - Несут, уже несут! — ликовала толпа.
        В зал курии вошли две весталки, в белых туниках и белых повязках на гладко зачёсанных волосах. Сосредоточенно серьёзные, они принесли резной дубовый ларец, в котором хранилось последнее завещание Тиберия. Знатные римляне всегда доверяли завещания весталкам, зная, что в священном храме Весты никто не выкрадет и не подделает последнюю волю.
        Старый сухощавый Гай Кассий Лонгин, родственник мужа Друзиллы, достал из ларца свиток, запечатанный коричневым воском. Сломал печать с римским орлом, выдавленную тем самым перстнем, который теперь красовался на безымянном пальце Калигулы. Торжественно выпрямился и начал читать:
        - Наследником моим в размере двух третей я назначаю старшего внука, Гая Юлия Цезаря Германика, — гласило завещание. — Оставшаяся треть предназначена для младшего внука, Тиберия Юлия Цезаря Гемелла, как только он оденет тогу совершеннолетнего.
        Калигула молчал. Лицо его выглядело бесстрастно равнодушным. Две трети больше, чем треть. Но меньше, чем одно целое! Завещание Тиберия оказалось столь же коварным и насмешливым, как и завещание Августа.
        - Гемелл — несовершеннолетний! — веско напомнил Макрон притихшим сенаторам. — Можно ли доверить судьбу великой империи подростку, не достигшему умственной зрелости?
        Вопрос застал врасплох. Никто из присутствующих не посмел открыто возразить Макрону.
        - Значит ли это, что императорскую власть нужно безраздельно передать Гаю Цезарю? — опасливо скосив взгляд, осведомился Гай Кассий.
        За сенаторов ответила толпа:
        - Слава Гаю — императору!
        Сенаторы вразнобой подхватили:
        - Славься, Гай Цезарь!
        Из трех сотен достойнейших римских мужей добрая половина имела кислые лица. Сенаторы не ждали добра от молодого человека, семья которого погибла на их глазах. Но чернь страшила патрициев. Самые старые вспомнили рассказы отцов. Когда весть об убийстве Юлия Цезаря распространилась по улицам Рима, плебс пришёл в неистовство. С факелами в руках плебеи окружили дома убийц, угрожали им поджогом и смертью. Попался в те дни в руки плебеям некий невинный, незаметный, ничем не славный Гельвий Цинна. Убили его безжалостно, спутав с другим Цинной — Корнелием, врагом Цезаря. Отрезали голову и, нацепив на длинное копьё, таскали по улицам на устрашение сенаторам-убийцам. Эта голова, окровавленная, искажённая предсмертной гримасой даже сейчас, восемьдесят один год спустя, служила грозным напоминанием о народном гневе.
        - Я усыновлю моего родственника Тиберия Гемелла и назначу его наследником! — взвесив положение вещей, заявил Калигула.
        Макрон одобряюще усмехнулся: ловкий ход! Теперь никто не осмелится обвинить Калигулу в том, что он намеревается отстранить Гемелла от управления страной.
        - Где же Гемелл? — Гай огляделся по сторонам.
        Гемелла не было. Никто не мог вспомнить, когда в последний раз видел его. Настолько тих, незаметен и ничтожен казался всем любимый внук императора. Наконец Макрон заметил длинную, нескладную фигуру в трауре, потерявшуюся среди толпы. Растолкав беспокойных плебеев, Макрон пробрался к Тиберию Гемеллу и вытащил его наперёд.
        Гай, прослезившись, обнял растерянного юношу.
        - Хочешь быть моим приёмным сыном и наследником? — проникновенно спросил он.
        Тиберий Гемелл беспомощно оглянулся. Жить бы ему в провинциальной глуши, ни о чем не заботясь и ничего не зная! А он с рождения стал игрушкой в чужих руках, ищущих власти!
        - Да, — едва слышно ответил он, взмахивая длинными ресницами, слипшимися от слез.
        Калигула торжествовал.
        - Во всеуслышание объявляю тебя моим сыном! — произнёс он. Крепко сжал ладонями бледно узкое лицо Гемелла и притянул к себе, звучно расцеловав в щеки. Приёмному отцу было двадцать четыре года, приёмному сыну — восемнадцать. Но в Риме, где усыновление стало привычкой и даже долгом граждан, не имеющих детей, бывали и более невероятные случаи. Октавиан Август последним завещанием удочерил собственную супругу, семидесятилетнюю Ливию, которая с тех пор и до смерти прозывалась Юлия Августа.
        Макрон, перед началом похорон, предусмотрительно велел захватить императорскую мантию. Теперь тихо велел солдату вытащить её из небольшого переносного сундука. Расправив в руках мантию, префект претория накинул её на плечи Гаю Цезарю.
        Калигула выравнялся, принял величественную позу, как прежде — на террасе Тибериевой виллы: подбородок вверх, плечи широко развёрнуты, правая нога слегка выставлена вперёд.
        - Славься, цезарь! — поверх белых колонн, поверх мраморных храмов и триумфальных арок, взмывал в ярко-синее небо единодушный восторженный крик.
        LXXVI
        Гай вышел из курии Сената как принцепс и император.
        Макрон подвёл к нему коня — белого, изящного, тонконогого, с серым продолговатым пятном на лбу. Молодой жеребец, прозванный Инцитатом, был любимцем Калигулы. Гай забрался в седло, вставил ноги в стремена. Широкая мантия ярким пятном прикрывала тёмную траурную тунику, стелилась по белому конскому крупу. Мантия была особого цвета — лилового, с лёгкой примесью темно-красного. Краску, именуемую пурпур, изготовляли из перламутровых раковин редкого сорта. Никто в Риме, кроме императора, не имел права носить тканей пурпурного цвета.
        Медленным шагом Калигула продвигался к Палатинскому дворцу. Сенаторы, остановившись на пороге курии, следили за Гаем и за толпой, сопровождавшей его.
        - За что плебс любит Гая Цезаря? — удивлённо пожал плечами Тит Аррунций. — Он ведь не успел ничего сделать: ни хорошего, ни плохого!
        - Любят не его, — усмехнулся рассудительный Гай Кассий. — Любят память о Германике!
        - Слыхал я, что Гай Цезарь любит избивать гетер в лупанарах, — добавил Аррунций. — Он жесток.
        - Это правда, — подтвердил Кассий. — Как бы восторженному плебсу не пришлось разочароваться! — и, старательно расправив складки на тоге, старый сенатор вернулся в здание курии.
        Конь Калигулы медленно плыл в живом море протянутых рук, кудрявых и плешивых голов, венков, лент и диадем. Девушки бросали молодому императору искусственные цветы, которые предназначались для похорон Тиберия. Но юные мечтательные римлянки предпочли отдать их не старому разлагающему трупу, а молодому рослому красавцу, занявшему освободившееся место.
        Матрона в темно-синем покрывале поверх чёрной туники настойчиво протолкалась к новому императору. Схватила коня за стремя, коснулась ноги, обутой в калигу. Обратила к Калигуле смуглое сияющее лицо. И Гай узнал красивую, голубоглазую Эннию.
        - Помнишь твоё обещание? — радостно шептала она.
        Гай скривился, как человек, неожиданно получивший неприятное известие. Отвернулся в сторону, чтобы не видеть довольного лица женщины, её полных, ярких, призывно приоткрытых, чувственных губ.
        Макрон, шедший за хвостом Инцитата, наблюдал короткую сценку между женой и Калигулой и нахмурился. Ускорив шаг, он схватил жену за руку.
        - Иди домой, Энния. Не докучай императору, — угрожающе прошептал он и обворожительно усмехнулся, чтобы зеваки в толпе не разгадали смысл его речи.
        - Не пойду, — заупрямилась Энния.
        - Уходи. Иначе я отлуплю тебя, — Макрон снова улыбнулся и ласково обнял жену за плечи. Мускулистая рука с силой впилась в полное округлое предплечье Эннии, оставляя незаметные под тканью синяки.
        Энния жалобно, просительно взглянула на Калигулу. Император не смотрел на неё. Словно никогда и не обещал жениться. Но таблички с брачным обещанием хранятся у Эннии в надёжном месте! «Я добьюсь свадьбы!..» — мстительно решила матрона и остановилась. Любовник и муж, не обращая внимания на Эннию, проследовали мимо, каждый исполняя свою роль. Толпа бежала за ними, отекая потерянную женщину, обиженно закусившую ярко-красные губы. Какой-то жалкий ремесленник в спешке наступил ей на ногу и даже не извинился. Кто-то толкнул небрежно локтем в спину. «Плебеи, не замечающие меня, вскоре вот так же побегут за моими носилками!» — по-кошачьи прищурившись, думала Энния.
        Калигула позабыл об Эннии, едва извилистая улица сделала очередной поворот. Гай даже не вспоминал её на Капри, где бесконечно долго умирал Тиберий. Сердцем и рассудком его накрепко завладела другая — рыжая, хрупкая Юлия Друзилла. Её тело, оттенка светлого мёда, неповторимый изгиб бледно-розовых губ… Недозволенная, необыкновенная, болезненно-сладкая любовь!
        «Я — император! — с непомерной гордостью думал Гай Калигула. — Я, потомок богов, отныне и сам становлюсь божественным! Мои статуи установят в храмах Вечного города. Обильными жертвами и фимиамом будут отмечать день моего рождения! Назовут моим именем один из тех месяцев, которые ещё не имеют божественных названий. Рим принадлежит мне, со всеми храмами и садами, низинами и холмами, форумами и улицами, инсулами и тавернами, дворцами и лупанарами! Мои — мужчины, работающие и бездельничающие. Мои — храбрые преторианцы, живущие в лагере на Виминальском холме. Мои — все женщины, которых я только пожелаю. А главное: моя — и только моя! — отныне будет Юлия Друзилла!»
        Стояли последние дни апреля 790 года римской эры.