Библиотека / История / Замыслов Валерий : " Каин Антигерой Или Герой Нашего Времени " - читать онлайн

Сохранить .
Каин: Антигерой или герой нашего времени? Валерий Александрович Замыслов
        Вместо аннотации
        Историки, краеведы, писатели и журналисты, исследователи эпохи ХYIII столетия дают Ваньке Каину (Ивану Осипову, родившемуся в деревне Иваново (или Ивановке), Ростовского уезда Ярославской губернии) разные оценки: «великий авантюрист», «не коронованный король московского преступного мира», «добрый молодец, защитник простого народа от господ», «удалой атаман волжской вольницы», «легендарная личность, не менее известная, чем, скажем, Стенька Разин, Гришка Отрепьев или Емелька Пугачев», «чуть ли не глава столичного Сыскного приказа», «безнравственный русский гений», и … «самый знаменитый ярославский писатель ХYIII века», так как многие старинные песни, как то «Не шуми мати зеленая дубравушка, «Ах, тошно мне, доброму молодцу, тошнехонько, «Вниз по матушке по Волге» и другие (всего около 54-х) известны в народе под именем Каиновых.
        «Его натура ослепительна, а жизнь легендарна. Во второй половине ХYIII — первой половине ХIХ века он имел всероссийскую известность. Главную его книгу прочитала тогда вся Россия. Какая-то важная черта русского характера высказалась в нем с огромной силой. Русский хаос, неистовое, не признающее никакой узды буйство, русский разгул и безудержная исконно-посконная натуралистика русской души… И в то же время Осипов как общественное явление хорошо встает в социальную матрицу. Его можно считать продуктом русской социальной неустроенности перманентного распада органических форм жизни». (Академик академии Русской словесности Е.А. Ермолин)[1 - Книга написана по мотивам следственного дела и биографии Ваньки Каина, записанного М. Комаровым в 1774 году, трудившимся в 1755 г. в Сыскном приказе Москвы.].
        Часть первая
        Сходка
        Глава 1
        Детство Ваньки
        Деревенька Ивановка лежит на низменном правом берегу реки Сары, что втекает в ростовское озеро Неро. Деревенька сама по себе невелика — в десяток дворов, каждая изба под жухлой соломенной крышей и каждая топится по-черному, выбрасывая дым через волоковые оконца; смотровые же оконца затянуты бычьими пузырями, засиженными мухами. Через такие оконца не сразу и разглядишь, что творится на улочке.
        Ванька, послюнявив палец, водит им по мутному пузырю, канючит:
        - Тошно, маменька, пойду тятеньку встречу.
        - Еще чего вздумал, — ворчливо отзывается мать. — Аль не видишь, чего на дворе деется?
        - А мне такой дождь не помеха. Отпусти!
        Мать вытягивает ухватом на шесток железный чугунок с пареной репой; голос ее становится еще ворчливей:
        - Дождь ему не помеха. Экий ерой. Возьми лучше полено, да лучины настрогай.
        - Докука. Я бы лучше ножом петуху голову отрезал.
        - С ума спятил, Ванька. Чем тебе петух не угодил?
        - Спать мешает. И чего горло дерет, чуть ли не с полночи.
        - И какой же ты враль, Ванька. Да тебя ночью пушкой не разбудишь. Готовь, сказываю, лучину! Скоро сутемь наступит.
        - А тятеньки все нет.
        - Ему не впервой в сутемь возвращаться.
        Ванька, стругая из березового полена лучину, вдруг запел:
        Постыло на душеньке,
        Постыло на горестной.
        Полететь бы в страны дальныя,
        Сизым соколом,
        Поглядеть бы душеньке,
        На терема высокия,
        Дубравы зеленыя…
        Мать, опершись об ухват, чутко прослушала всю песню, а затем спросила:
        - Где услышал, Ванятка?
        - Ветер принес, а до тебя не донес.
        - Вот всегда так. Ужель сам складываешь?
        - Складывала баба дрова, а поленица сама в горницу побежала.
        Мать махнула на сына рукой. И в кого только такой балагур выдался? Вечно с шуткой да прибауткой. Но песни-то, песни-то, откуда из него нарождаются? Иной раз задумается, глаза свои блескучие закроет и так душевно запоет, что на очи слезы наворачиваются.
        Чудное дитятко, ох, чудное! Отец — и тот недоуменно сказывает:
        - Странный, мать, у нас сынок поднимается. И что только из него дальше выпрет?..
        Ванькин отец, прозвищем Веник, ни свет, ни заря ушел в лес ставить силки. С поле[2 - С ПОЛЕМ —т. е. с удачливой ли охотой.] ли придет? Случалось, силки его оставались пустыми, но на сей раз он никак не должен вернуться без добычи, ибо завтра к Оське Венику заявится в избу приказчик именитого купца Петра Филатьева, кой приехал из Москвы по торговым делам в Ростов Великий, а приказчика своего, Федора Столбунца, послал в Ивановку, дабы выбить из мужиков недоимки.
        Лет пять назад купец Филатьев выкупил сирую, обнищалую деревеньку у обедневшего помещика Творогова, и с той поры все мужики перешли в крепость к купцу толстосуму.
        Лихо приходилось, но Оська Веник в недоимщиках не числился: откупался добычей охотничьего промысла и медом, который он добывал в Бортных лесах. Лучше всех в деревне умел Оська и лапти сплести — лычники из лык, мочалыжники из мочала, верзни из коры ракита, ивняки, шелюзники из коры тала, вязовики — вяза, берестянки, дубовики, чуни и шептуны из пеньковых очесов или из разбитых ветхих веревок… И не перечесть!
        Ванька иногда глянет на отца, как тот лапоть плетет и насмешливо вякнет:
        - Почто разные мастеришь, тятенька? Не все ли равно, в каких лапотках бегать.
        - Не скажи. Всякий лапоть, Ванька, свое время знает. Каждая пора года спрашивает новой обувки. Для одной — теплые, для другой — холодные, для третьей, когда сушь на дворе — «босовики» напяливай, в «дубовиках» не побежишь. От Покрова до Покрова десяток лаптей износишь. А хороший лапоть сплести — не каждый мужик сумеет.
        Приделист был Оська, умел искусно изготовить и всевозможные берестяные изделия: лукошки, кузовки-плетюшки, пестери… Одним словом: мужик на все руки
        Любил приказчик Столбунец в избе Оськи остановиться, а главное побаловаться белым, нежным мясом рябчика и удивительно вкусным и душистом медом, кой потом в липовом бочонке увозил своему хозяину.
        Говаривал:
        - Добрый мед добываешь, Оська. Петр Дмитрич большой любитель. На Москве такого меда, пожалуй, и не сыщешь.
        - Воистину, батюшка. Лесной-то мед от всяких недугов лечит.
        Был Оська невелик ростом, но кряжист, силенку имел немалую; непоседлив; глаза черные, проворные с лохматыми нависшими бровями; борода тоже черная, растопыренная, воистину напоминавшая веник.
        Ванька — весь в отца — черноглазый, шустрый и крепенький, как молодой дубочек. В деревеньке есть ребята и повзрослей его на пару лет, но Ванька не уступает им в силе.
        Боролся Ванька и с пятнадцатилетними, те — на голову выше, но Осипов «дьяволенок» вцепится как клещ и с ног его не свалишь. Дивилась ребятня!
        Меж своих же одногодков Ванька слыл забиякой: то кому-нибудь нос расквасит, то по чреслам орясиной шарахнет, — лучше не связываться. А некоторые огольцы и вовсе Ваньку недолюбливали за живодерство: раз рыжему коту хвост топором отрубил, а собачонку, укусившую его за ногу, связал оборами от лаптей и кинул в реку Сару,
        Один из огольцов, сын попа-расстриги[3 - ПОП-РАССТРИГА — служитель религиозного культа, лишенныйсана. (ВСЕ СНОСКИ РОМАНА ЛУЧШЕ ВСЕГО ПЕРЕНЕСТИ В КОНЕЦ КНИГИ)], пожалевший собаку, сердито крикнул:
        - Каин! Зачем Жульку загубил? Каин!
        Вот с той поры и прилипла к Ваньке Осипову злющая кличка.
        Убийство безобидной дворняжки вызвало недовольство мужиков. Те пришли к Оське и попросили выпороть непутевого сына.
        - Сам ты, Оська — мужик ладящий, но Ванька твой — чище разбойника. Выпори его, дабы на всю жизнь запомнил, как Божью тварь губить.
        - Выпорю, мужики. Будет, как шелковый.
        Оська слов на ветер не кинул, и так отстегал вожжами Ванькино гузно, что тот неделю не мог на лавку сесть. Но вот что диво: хлестко, с оттяжкой бил отец, но Оська даже не пикнул, лишь зубами скрипел.
        - Терпелив ты, однако, Ванька, — сказал в заключение порки родитель.
        Ванька лишь сверкнул на отца злыми дегтярными глазами.
        Была в «дьяволенке» еще одна занятная черта: изощренное (не по годам) умение чего-нибудь стибрить, особенно тогда, когда ребятне предстояло оголодавшее брюхо чем-то набить.
        Ванька ловко с чужого огорода и репу стянет, и, не сломав ни единой ветки, спелых яблок под рубаху набьет, и все-то получается у него тихо, бесследно, словно сам сатана ему помогает.
        - Здорово своровал, Каин, — пожирая плоды, нахваливали дружка сорванцы. (Ванька на кличку не обижался: напротив, считал ее громкой и дерзкой). — Но воблу тебе у соседа не стянуть.
        - Пустяшное дело, — шмыгнул носом Ванька. — Ночью воблу сниму.
        И снял, и вновь никаких следов не оставил.
        Сосед Тимоня разводил руками:
        - Чудеса, Оська. Лавка-то моя, на коей сплю, под самым оконцем, даже пузырь намедни лопнул, я даже шороха не услышал.
        - Так ты спал мертвецким сном, Тимоня.
        - Не спал, Оська, вот те крест! Всю ночь зашибленная нога спать не давала. Лопух привязал, а проку? Воблу жалко, вместе с тесемкой кто-то упер… Уж, не твой ли пострел руку приложил?
        - Побойся Бога, Тимоня. Он всю ночь на полатях дрыхнул.
        - Чудеса, — крякнул в куцую бороденку сосед. - Каждый вершок вокруг избы оглядел. Чисто сработано, будто черти унесли.
        Ловок, по-кошачьи ловок был Ванька. Ночью он так тихо спустился с полатей и вышел из избы, что ни отец, ни мать не услышали.
        Воблу уплетали на другой день в заброшенном овине. Ванька никогда не жадничал, всегда охотно делился добычей со своей ватажкой.
        - Да как же ты сумел воблу снять? — спросили огольцы.
        - С Тимониной крыши. Из ивовой ветки крючок смастерил, и вся недолга.
        - Ну и ну! — изумились огольцы Ванькиной сноровке.

* * *
        Федор Столбунец, с удовольствием поедая мясо рябчиков и утирая вышитым платочком большие влажные губы, изрекал:
        - Птицу и медок в Ростов на торги не возишь?
        - Какое, батюшка Федор Калистратыч? Далече до Ростова. Туда птицу, опричь чеснока и лука, из окрестных сел привозят. Все, что добуду, в оброк идет.
        - Бедно живешь, бедно. Сидишь в курной избенке и кроме леса белого света не видишь.
        - Так, ить, все так живут.
        - Все да не все, Оська. Ты бы поглядел, как на Москве честной народ живет. Хочешь в Москву?
        - В Москву?.. Чудишь, батюшка. Куды уж нам со свиным рылом в калашный ряд? Там, чу, за одну бороду надо алтын отвалить.
        - Не алтын[4 - АЛТЫН — три копейки], а две деньги[5 - ДЕНЬГА — старинная медная монета достоинством в полкопейки.] — со всякого мужика при проезде через заставу в город или из города. Уплатил пошлину — и получай знак в виде жетона.
        - Сурьезное дело.
        - Воистину, Оська. Государь Петр Лексеич, царство ему небесное, был строг. С мужика — две деньги, с боярина — аж сто рублей.
        - Да откуда такие деньжищи даже у боярина? — ахнул Оська..
        - Для московского боярина это не деньжищи, — усмехнулся приказчик. — И поболе могут отвалить, коль пожелают по старине бороду носить, но таких на Москве все меньше остается, ибо сам Петр Лексеич, бывало, на западный манер без бороды ходил.
        - Вона. А при прежних-то царях безбородых-то людей, будто татар, погаными называли. Тьфу! Бабы — и те могли плюнуть в голое лицо.
        - Царь-государь иноземные новины на Руси учреждал и не нам, холопишкам, деяния его осуждать. Ныне императрица Анна Иоанновна, после Екатерины, его дело продолжает, и не дай Бог указ не выполнить, — строго молвил Федор Калистратыч.
        - Упаси Бог, батюшка, — смиренно кивнул Оська и почему-то поскреб жесткими пальцами свою неказистую бороденку.
        - Ты вот что, Оська, — несколько помолчав, вновь заговорил Столбунец. — Я ведь не зря о Москве речь завел. Господин твой, Петр Дмитрич Филатьев, приказал тебе в Первопрестольной быть… Не хлопай глазами, заколачивай избу и всей семьей в усадьбу купца Филатьева.
        - На кой ляд я купцу понадобился? — с трудом пришел в себя Оська.
        - Понадобился, коль хозяин зовет.
        Оська обвел снулыми глазами закопченную избу, глинобитную печь с полатями, кочергами и ухватами и тяжко вздохнул.
        - А как же скарб, огородишко, коровник?
        - Твой скарб и ломаного гроша не стоит. Не горюй, на новом месте твой скарб не понадобится.
        - А землица, кормилица наша?
        На глазах Оськи выступили даже слезы.
        - Вот нюни распустил, — покачал головой приказчик. — Нашел о чем горевать. Свято место пусто не бывает. Скоро на твоем месте новый человек будет кабалу тянуть. Собирайся, Оська, подвода ждет.
        Глава 2
        Москва боярская
        Тринадцатилетний Ванька въезжал в Москву, разинув рот.
        - Земляной город, — обыденно сказал возница, но Ванька ни глазам, ни ушам своим не поверил. Какой же «Земляной», кой перед ним и высоченный вал, и водяной ров, и деревянные стены из толстенных дубовых бревен и долговязые деревянные башни.
        - Ну и лепота! — восхищенно воскликнул Ванька.
        - Была лепота да вышла, — махнул рукой возница. — Вот ранее была лепота, когда Земляной город Скородомом назывался.
        - Почему Скородомом? — полюбопытствовал Оська, придерживая на коленях плетушку с петухом.
        - А потому, мил человек, что царь Борис Годунов возводил крепость на скорую руку, ибо боялся татарского нашествия. Почитай, за один год Скородом подняли. Вот там лепота была. В стене находилось тридцать четыре башни с воротами и около сотни глухих, то есть не проезжих башен. На стенах и башнях стояли мощные пушки, а подле них — пушкари и стрельцы в красных кафтанах. Любо дорого было поглядеть. Сам земляной вал, на коем крепость стояла, охватывала кольцом Москву на пятнадцать верст. Ныне же от Скородома и головешки не осталось.
        - Куда ж он подевался?
        - В Смутные годы[6 - СМУТНЫЕ ГОДЫ — т. е. во время польско-шведской интервенции1611 -1612 гг.] ляхи сожгли крепость, один только вал и остался. Правда. Через полвека[7 - В 1659 ГОДУ.] на валу был построен острог, кой ты и видишь, но былой лепоты уже нету. Стены и башни обветшали, того гляди, и вовсе развалятся.
        - Вона.
        - К воротам подъезжаем. Ты, Оська, либо две деньги припасай, либо петуха воротным людям всучи. Возьмут! Кочет у тебя жирный.
        - А как же царев указ?
        - Указ указом, мил человек, а голодное брюхо жратвы требует.
        - Плетьми засекут. Сам-то, небось, пошлину заплатил?
        - Заплатил, ибо на Москву часто шастаю. Наберись мзды… Чего оробел? Неси, сказываю, свою плетушку.
        - Боюсь, милостивец, — и вовсе оробел Оська.
        - Вот ворона пуганая. Сам отнесу.
        Возница сошел с подводы, взял у Оськи плетушку с петухом и зашагал к караульным. Вначале показал свой жетон, а затем сунул одному из служилых мзду и показал рукой на Оську
        - Мужик из дальней сирой деревеньки. О пошлине ничего не ведал, а денег у него — вошь на аркане да блоха на цепи. Пропустите, убогого, добры люди.
        Служилый хмуро глянул на «убогого» и махнул рукой.
        - Проезжай.
        Петр Дмитрич Филатьев с приказчиком, ехавшие на лихой тройке, появились в Москве на сутки раньше, а семью Оськи вез на подводе дворовый человек купца Ермилка, кой прожил в Первопрестольной около сорока лет, а посему знал в Москве не только каждую улицу, но и каждый закоулок.
        - Ныне по Мясницкой едем, — неторопко сказывал он, уставший молчать за длинную дорогу. — Тут, по левую руку, в прошлом веке стояла слобода мясников с церковью Николы в Мясниках, опосля ж заселили улицу дворяне да всякие знатные люди, а вкупе с ними и богатейшие купцы, фабриканты да заводчики. Зришь проезжаем? То плавильная и волочильная золотная фабрика купца Савелия Кропина да Василия Кункина. Золото лопатой гребут.
        - Ишь, каким крепким тыном отгородились. Даже башни по углам, — крутанул головой Оська.
        Черные же, острые глаза Ваньки хищно блеснули. Вот бы где пошарпать! С золотом-то и дурак проживет.
        - Дворы князя Лобанова-Ростовского, графа Панина, князя Урусова, — продолжал Ермилка. — А вот и двор Алексея Данилыча Татищева.
        - Никак, по имени запомнил, — молвил Оська.
        - Да то ж сосед господина нашего Петра Дмитрича Филатьева.
        - Вона.
        - Почитай, приехали.
        Ванька широко раскрытыми глазами пожирал Москву и не переставал удивляться. Дворы хоть и богатящие, но поставлены, кому как вздумается, причем ни одни хоромы не выходили на улицу передом, отгородившись от улицы садами, конюшнями, поварнями, амбарами, клетями, сараями, людскими, банями и прочими строениями. Заблудишься кого сыскать.
        А ворота? Многие — из тесаных дубовых плах, обитым толстенным железом. Не двор, а неприступная крепость, ибо тын, окружающий всю усадьбу, сотворен из таких же дубовых плах, да таких высоченных, что, пожалуй, превышают две сажени. Попробуй, перекинься, разве что на ковре-самолете окажешься за забором. Ну, купцы, ну, бояре! Крепко свое добро стерегут.
        Глава 3
        Москва бьет с носка
        В первый же день купец распорядился:
        - Быть тебе, Оська, добытчиком меда. Станешь в подмосковных лесах бортничать, а заодно птицу, белку и зайцев бить. Дам тебе недурственное ружье, снабжу дробом и порохом. Охоться!
        - По душе, милостивец, дело знакомое, да токмо, где мне голову приложить? Лес!
        - В избенке, кою десять лет назад срубили. Недавно старый бортник Богу душу отдал. Колоды сохранились, своих добавишь. Иногда к тебе будут мои люди наведываться.
        - А как жена моя Матрена, сын Ванька?
        - Матрена будет жить с тобой. Муки завезем, луку, капусты для щей — не пропадете. Ваньку же твоего в людскую определю, станет моим торговым людям помогать, кое какие делишки по двору делать… Ты чего, Матрена, нюни распустила?
        - Страшно мне, милостивец. Чу, разбойные люди по лесам шастают.
        - Врать не буду, шастают, но старого бортника не обижали, ибо умел с ними поладить. Лихие люди купцов не любят, а своего мужика, что из голи перекатной, не трогают.
        - А как медок заберут?
        - Голову надо иметь, Оська. У старого бортника тайник имелся, где он бочонки хранил, в избе же самую малость держал. Остальные-де приказчик хозяину увез. Кумекаешь?
        - Кумекаю, ваше степенство.
        - То-то, Оська. В колоду же с пчелами даже дурак не полезет. Завтра тебя и Матрену проводит в лес приказчик Столбунец.
        - А мне можно тятеньку с матушкой до лесу проводить? Чай, теперь долго не увижу, — спросил Ванька.
        Филатьев глянул на него суровыми глазами.
        - Запомни, отрок: никогда не встревай в разговор, доколе хозяин сам тебя не спросит.
        - Каюсь, — потупился Ванька и вдруг так горько зарыдал, что удивил даже отца с матерью, ибо никогда их «непутевый» сын не бывал таким сердобольным.
        - А ну буде! — прикрикнул купец и сжалился над Ванькой.
        - Бес с тобой, проводи.
        Ванька в ноги купцу упал.
        - Век не забуду, милостивец!

* * *
        Людская была разбита на каморки, в коих ютились холопы Филатьева, а среди них дворник, сторож, банщик, садовник, каретных дел мастер, кучер, плотник и холопы «выездные».
        Женская половина дворовых людей занимала другую часть людской, перегороженная деревянной стеной.
        Самое большое жилье было у кучера Саввы Лякиша. Среди обитателей людской он не пользовался уважением, ибо Лякиш мнил себя важной персоной и был заносчив, полгая, что он своим «барственным» видом еще более подчеркивает именитость знатного купца.
        Был Савва большим и грузным, носил пышные бакенбарды на «европейский» манер, а во время выездов облачался в диковинную для Ваньки ливрею, расшитую золотыми галунами.
        Глава 4
        Светские повадки
        Дворник Ипатыч, к которому подселили Ваньку, посмеивался:
        - Чисто павлин, наш Лякиш.
        - На боярина схож.
        - Нашел мне боярина. Из холопов он, Ванька. Хозяин его за внушительный вид на козлы посадил, вот и заважничал Лякиш.
        - А кто такие выездные холопы?
        - Самые отчаянные. Конные ухари. Они, когда хозяин по Москве на санях или в повозке едет, народ по дороге плетками разгоняют. Улицы, сам видел, узкие да кривые, со встречной тройкой едва разминешься. Раньше при виде боярской колымаги купцы к обочине жались, а после того как царь Петр бояр почитать не стал, а торговых да промышленных людей начал прытко жаловать, купцы к обочине перестали жаться. Ныне им ни князь, ни боярин не страшен, а те по старине спесью исходят. Холопы во все горло орут: гись, гись! — и плетками размахивают. Но не тут-то было. Холопы купца и не думают уступить. Дело до побоищ доходит, а народ потешается.
        - Я бы тоже в конные холопы пошел, дед Ипатыч. — Им, чу, ни каши, ни щей с мясом не жалеют.
        - Да уж голодом не сидят. Лихие ребятки, особливо Митька Косой.
        - Почему «Косой?».
        - Таким на свет Божий родился, но видит не хуже степняка, даже ордынский аркан ловко метает. Нрав у Митьки тяжелый, походя, ни за что, ни про что подзатыльника может дать. Лучше ему на глаза не попадаться.
        Было Ипатычу за шестьдесят, когда-то служил у отца Петра Филатьева камердинером, а после его смерти продолжал ходить в дворниках у наследника.
        Подселение Ваньки ничуть не обидело Ипатыча.
        - Не стеснишь, мне с тобой повадней будет. Порой, такая докука возьмет, а поговорить не с кем. Ты паренек шустрый, глядишь мне из лавки мягких баранок принесешь, а то никого не допросишься.
        - Принесу. А скажи, Ипатыч, какое мне дело купец поручит?
        - Тоже мне, важная птица, — улыбнулся старик. — На побегушках будешь у приказчика. То принеси, это подай, туда стрелой слетай, а чуть оплошал — все тот же подзатыльник, а то и плеточкой попотчует. Да и кроме приказчика есть, кому мальца обидеть. Злых людей у Филатьева хватает. Здесь не забалуешь.
        - Не люба мне такая жизнь, Ипатыч. В деревеньке было лучше.
        - Теперь привыкай, Ванька, к городу. Москва бьет с носка. Здесь тихого да смирного затопчут и не оглянутся. Так что держи ухо востро и не будь тихоней. И неплохо бы тебе всяким там купеческим повадкам обучиться, и не только купеческим. Ты, как мне кажется, парень с головой, а в жизни всякое может сгодиться. Вот научишься с барами, барынями и барышнями обращаться, глядишь и ты в камердинеры угодишь. Совсем другая жизнь — и сытая и почетная. Бывает, даже с князьями и графами в разговор вступаешь. Облачат тебя в красивую ливрею с золотыми галунами — и принимай господ.
        - А что Ипатыч? — загорелся Ванька. — Я бы с полным удовольствием всякие повадки на ус мотал, но где время набраться? Днем-то меня приказчики затыркают.
        - А вечера и ночи на что? Особенно осенью и зимой.
        - Верно, Ипатыч.
        - Тогда сегодня и начнем… Как хозяина будешь называть?
        - Ваша милость или ваше степенство.
        - Молодец. А графа?
        - Барин.
        - Можно и так по простоте мужичьей, но лучше — ваше сиятельство.
        - А дворянскую дочь?
        - Барышня. Мать же можно и сударыня, или госпожа.
        - Но запомни, Ванька. Обращение — всего лишь малая толика. Самое главное умение — изысканно говорить высоким слогом, да так, чтобы в тебе порода была видна, чтобы ты на равных мог разговаривать и с купцом, и с заводчиком, и с дамой, и с самим графом. Вот если всему этому хватит у тебя сил заняться, тогда ты многого можешь добиться, весьма многого.
        - Скажи, Ипатыч, а ты сам-то как в камердинеры угодил?
        - Тут — целая история, Ванька… Хочешь верь, хочешь нет, но я побочный дворянский сын.
        У Ваньки округлились глаза.
        - Трудно поверить? И все же выслушай… Моя мать, дворянского роду, была в молодости весьма пригожей. Любила одного, почти одногодка, но родители выдали ее за старика с большим капиталом. Шесть лет с ним прожила, но так и не познала любовной утехи. Стала тайком встречаться со своим любимым человеком, обедневшим дворянином. Затяжелела. Чтобы старый супруг не заметил, утягивала себя корсетом. А потом… потом пошла к повивальной бабке и тайком разрешалась. Назвала Алексеем и отдала на воспитание своей тетке, дальней родственнице, которая не имела детей. После смерти супруга Ипата Спиридоновича, жена его полностью занялась моим воспитанием, и к шестнадцати годам я стал вполне образованным человеком. Вскоре тетка умирает, а я, согласно указу царя Петра, должен поступить на государеву службу, но тут приключилось непредвиденная напасть. У тетушки был большой яблоневый сад, и я в конце сентября принялся собирать в корзины антоновку. Одна из яблоней была весьма высока, залез, было, на самый верх, но обломился сук с тяжелыми плодами. Итог был плачевный, так как я оказался в лечебнице с переломанной рукой. Ни о
какой государевой службе не могло быть и речи. Когда вернулся из лазарета, имение тетушки оказалось проданным одним из ее дальних родственников. Оспаривать свои права я, конечно, не мог, так как жил у тетушки на птичьих правах, ибо мать моя не захотела, чтобы кто-то проведал о ее грехе.
        - Что же дальше, Ипатыч? Матери своей не показывался?
        - До самой смерти моей благодетельницы я не знал о своих родителях. Узнал, когда тетушка испускала дух, но все уже было поздно, ибо ни отца ни матери не было уже в живых. Мать оказалось весьма слабой на здоровье, отец был старше ее на четверть века. Остался я у разбитого корыта. И все же на два года удалось устроиться писарем в одном из присутствий, а затем угодил в камердинеры к отцу Петра Филатьева, а когда купец умер, я уж был староват, новый хозяин выпер меня из комнатных слуг и посадил у ворот в караульную будку, ну а затем я дворником стал. Вот такая круговерть, Ванька Осипов.
        - Любопытная у тебя, Ипатыч, история.
        - Любопытная, — кивнул большой седой бородой старик. — Ну так, коль не передумал, сегодня вечером и начнем науку о светских повадках[8 - Многое познал Ванька Осипов за семь лет проживания в каморке Ипатыча, даже грамоте обучился.].
        - Начнем, Ипатыч. Авось, мне больше повезет.
        - Ванька! — донесся из-за дверей голос приказчика.
        - Вот и началась твоя служба, — вздохнул Ипатыч. — Проворь!
        Ванька выскочил в коридор и тотчас услышал свой первый приказ:
        - Беги к привратнику и спроси: будет ли к обеду Николай Угодник?
        Ванька сорвался, было, к выходу, но затем остановился и замер, как вкопанный.
        - Ты чего, ядрена вошь, застыл? Аль столбняк хватил?
        - А зачем зазря бежать, дядька Федор? Николай Угодник по обедам не шастает, он на иконе сидит.
        - Ты глянь на него, — рассмеялся приказчик. Смекнул-таки. Выходит, не дуралей. Меня ж больше дядькой не зови. Я для тебя — ваша милость. Уразумел.
        - Уразумел, ваша милость.
        - А коль так, выйдем во двор. Видишь у повети[9 - ПОВЕТЬ — нежилая пристройка к дому сзади над хлевом, для хранения скотского корма, земледельческих орудий, дровней, телег и других хозяйственных принадлежностей; здесь же устраивают и клеть. Иногда поветь означает чердак, сарай, сенник, крышу над двором, крытый теплый двор и навес.] груду расколотых дров? Собери в поленицу, и чтоб стояла, как Преображенский[10 - ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ПОЛК — сформирован царем Петром I в 1687 г. из потешных войск села Преображенского, от которого и получил свое наименование.] солдат на часах.
        Про Преображенского солдата Ванька, конечно же, ничего не знал, но спрашивать приказчика не стал, так как не раз помогал отцу собирать поленицу — «ни горбату и не кривобоку».
        Ванька не успел выложить и трети поленицы, как к нему подошел Митька Косой.
        - Дело к тебе есть, Ванька. Сбегай в кабак и принеси штоф водки.
        Ванька пожал плечами.
        - И рад бы, но Федор Калистратыч, сам видишь, на другое дело поставил. Да и дорогу в кабак я не ведаю.
        - Дорогу в кабак не ведаешь? — насмешливо ощерил губастый рот Митька. — Да на Москве нет человека, кой бы кабаки не ведал. Самый ближний от нас у Мясницких ворот. Дуй!
        - Не могу, — уперся Ванька. — Допрежь поленицу выложу.
        - Ах, ты сучонок! — закипел Митька и с силой пнул сапогом уложенные дрова, да так, что они рассыпались. — Ты что, хочешь моим недругом стать? Беги в кабак, сказываю!
        Ванька вспомнил слова Ипатыча: «Лучше с ним не связываться», и он взял гривенник.
        - Две деньги сдачи принесешь. Не задерживайся!
        Не успел Ванька добежать до кабака, как увидел смешную картину: двое дюжих молодцов выкинули из питейного заведения совершенного голого мужика.
        - Изрыгай в лопухи свою блевотину.
        Питух был мертвецки пьян.
        Подле кабака толпились бражники: кудлатые, осовелые; некоторые, рухнув у крыльца, спали непробудным сном, другие ползали на карачках, тужась подняться на ноги.
        Кабак же гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы в поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени.
        Смрадно, пахнет неистребимой кислой вонью, пивом и водкой. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых бражников, выдворяют вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки немудрящую закуску, медные чарки и оловянные стаканы, косушки [11 - Косушка — четвертинка.]и штофы. Сами наподгуле, дерзкие.
        Закупив штоф, Ванька торопко поспешил ко двору Филатьева. Не успел свернуть в Козловский переулок, как на него напали четверо мужиков, шагавшие за ним от питейного заведения. Лохматые, с сизыми носами, в драной одежонке.
        - Отдай штоф!
        Голос пропитой, хриплый.
        - И не подумаю.
        - Бей его, ребятушки!
        Ванька отчаянно сопротивлялся, но где уж ему устоять супротив четверых мужиков. Вернулся к дому купца чуть живехоньким, а Митька Косой тут, как тут.
        - Где штоф? — рявкнул холоп.
        - Мужики в переулке отобрали да еще отволтузили.
        - Сучонок! — вновь рявкнул Митька и двинул увесистым кулачищем Ваньке по лицу. Недовольный холоп побрел на конюшенный двор, а Ванька, утирая рукавом посконной рубахи кровь с лица, пошел к разваленной поленице, но на этом его напасти не завершились, так как вскоре подле него вновь вырос приказчик.
        - Это ты так дрова укладываешь? Бездельник!.. А чего харя в крови? Кто?
        Ванька потупился.
        - Кто, спрашиваю?
        - Не скажу.
        Приказчик выхватил из-за голенища сапога плетку и ожег ею спину юноты.
        Глава 5
        Зарядье
        Миновало семь лет. Ванька заметно вырос, раздался в плечах, налился силой, но ничего в его жизни не изменилось, «поскольку от господина своего вместо награждения и милостей несносные бои получал».
        Озлобился Ванька, и все чаще стал задумываться над своей неудавшейся жизнью. Ну почему, почему ему так не везет? Кажись, лодыря не гонял, любую работу норовил выполнить исправно, но не было дня, чтобы он не попадал в какие-нибудь нелепые истории, кои завершались тумаками.
        Взять вчерашний день. Приказчик Федор Столбунец велел принести в каменную лавку мешок турецкого нюхательного табаку, коим (со времн царя Петра) увлекались многие московские дворяне.
        Доставил бы из лабаза благополучно, если бы на пути не встретился Митька Косой. Тот взял да и хлестнул по рогожному мешку своей плеткой. Хохотнул, скаля свои острые выпуклые зубы.
        - Проворь, Ванька, приказчик заждался.
        Хлестнул ради озорства, но с такой силой, что тугой мешок треснул и табак посыпался на землю.
        Тут Ванька не удержался: годами накопленная злость на холопа выплеснулась злыми словами:
        - Ты чего, гад, делаешь? В харю захотел!
        - Чего-чего? — поразился Митька. — Это что за вошь на меня рот раззявила? Да я тебя, сучонок, в кровь исполосую!
        - С коня-то и дурак сможет. Сойди на землю, вот тогда и поквитаемся.
        Обозленный Митька с коня сошел и тотчас взмахнул на супротивника плеткой, но Ванька успел перехватить кисть его руки, да так ее сдавил, что плетка вывалилась.
        - Сучонок, — прохрипел холоп и немедля был повержен наземь.
        Изумленный Митька с окровавленным лицом оставался лежать на тропинке, а Ванька переломил через колено рукоять плетки и понес лопнувший мешок к лавке. Спохватился о просыпанном табаке только тогда, когда торговый сиделец с бранью накинулся на него:
        - Ополоумел, паршивец! Ты чего мне подсунул? Табак воруешь?!
        Ванька уже знал, что турецкий табак имел громадную цену.
        - Чего молчишь? Почитай, два фунта спер!
        - И понюшки не брал… Не приметил, что мешок худой. По дороге малость высыпался.
        - По дороге?.. А ну пойдем, глянем, паршивец. Коль набрехал, приказчик из тебя кишки выдавит.
        Сиделец закрыл на пудовый замок лавку и потянул Ваньку за рукав рубахи.
        - Пойдем, пойдем, вор.
        Вины Ваньки не оказалось, но наказания избежать не удалось. Приказчик стеганул его батогом и назидательно произнес:
        - Ты куда смотрел, дурья башка? Нешто порчу в лабазе не заметил?
        - Не заметил, ваша милость.
        - А чтобы в другой раз моргалы не дрыхли, а бдели — запоминай науку.
        Батог загулял по Ванькиной спине. К битью он давно привык, мог и не такое выдержать.
        Митька же Косой, бывший неподалеку, с кривой ухмылкой взирал на Ваньку и, пожалуй, впервые без язвы подумал: «А парень, кажись, на кляузы не способен. Сколь бы его не шпынял, знай, помалкивает, лишь злющими глазами сверкает».
        Было на что злиться Ваньке Осипову, и не только на Митьку Косого. Злился, казалось, на весь мир: на приказчиков, купцов, фабрикантов-заводчиков, знатных людей Москвы. Все они кровопивцы-паразиты, живут в роскоши и измываются над своими дворовыми.
        А откуда богатство им свалилось? На обмане, на обвесе, на выколачивании последних деньжонок из крепостных.
        Как-то услышал речь господина полковника, Ивана Ивановича Пашкова, кой был частым гостем Филатьева.
        - Поместье у меня, Петр Дмитрич, не столь и велико, но я мужика в крепкой узде держу. На оброк посадил, тем и живу.
        - Чай, оброк-то немалый?
        - Да уж спуску не даю, но голодом мужики не пухнут, хотя моего приказчика того гляди, дрекольем побьют.
        - А коль побьют?
        - Пусть попробуют. Заведу на двор и собаками затравлю. У меня не забунтуют. Подлые людишки!..
        «Подлые людишки, — с горечью усмехнулся Ванька. — Вот и он никчемный подлый человек, как и все люди, представляющие бедноту. Их же превеликое множество, которые поят и кормят, обувают и одевают горстку богатеев. Паразиты они и упыри, кои только и знают нечестным путем добывать свое богатство.
        Взять Петра Филатьева. Да у него столько денег, что можно прокормить всю московскую голь перекатную. А он кинет три полушки нищим на паперти и считает себя благодетелем. Сквалыга! Все его дворовые люди ходят в обносках, в коих по улице пройтись стыдно.
        А как свою дворню кормит? Лишь бы ноги волочились. Уж такой прижимистый, что даже на Светлое Воскресение[12 - СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ — Пасха.] выдает всего лишь по одному крашеному яичку, и все потому, чтобы стародавний обычай христосования не нарушить, а то бы и вовсе пришлось у голубей яйца воровать.
        Худая жизнь, горемычная.
        Одна отрада — уроки бывшего дворянского сына Ипатыча. За семь лет Ванька столько познал «высокого слога», что Ипатыч диву давался.
        - Да ты теперь, Иван, можешь легко и свободно с любым высокопоставленным человеком разговаривать. Светлая же у тебя голова. Жаль, что живешь в грубом быту, среди неотесанных людей.
        - Жаль, Ипатыч.
        Неужели ему, Ваньке, так и дальше бытовать на постылом дворе? Каждый день, проведенный у купца Филатьева, надоел ему до тошноты. Надо бежать, бежать отсюда, пока тебя совсем не замордовали. Хватит крепостной неволи.
        Живая, порывистая душа двадцатилетнего Ваньки рвалась на свободу.
        Дня через два приказчик Столбунец выдал Ваньке праздничную сряду и поручил ему важное задание.
        - Сунь под рубаху пять вершков аглицкого сукна и отнеси купцу Кузьме Нилычу Давыдову в Зарядье[13 - Некоторые читатели просят в своих письмах, чтобы автор, описывая те или иные города, более подробно рассказывал о тех местах, где пребывали его главные герои, что придает роману особый колорит, а главное знакомит читателя с русской историей.]. Спросишь, не возьмет ли сто аршин. Дом купца в Мокринском переулке.
        По воскресным дням, когда всякая работа со времен царя Алексея Михайловича[14 - Царь Алексей Михайлович правил Россией в 1645 -1676 годах.] была запрещена, дворовые люди Петра Филатьева разбредались по Москве, а посему Ванька Осипов довольно хорошо уже знал Белокаменную.
        Иногда он доходил до Земляного города, а, возвращаясь короткими переулками, пересекал шумные Никольскую, Ильинскую и Варварскую улицы, и оказывался в Зарядье, древнейшем поселении Москвы. Шумная торговая жизнь кипела здесь и особенно на Большой, или Великой улице. На ней же, посреди, стояла церковь покровителя торговли и мореплавания — святителя Николая, прозванная из-за постоянной здесь сырости от наводнений и дождей «Николой Мокрым». Местность эта именовалась даже «Болотом».
        Застроено было Зарядье деревянными, тесными дворами, между коими пролегали узенькие, кривые переулочки. Частые пожары истребляли их дворы «без останку». Большая улица оканчивалась «Вострым концом», где была поставлена каменная церковь Зачатия Анны в Углу — одна из древнейших в Москве.
        Построенная стена Китай-города отделяла Зарядье от реки Москвы, выход к которой мог осуществляться только через Водяные ворота, против Москворецкого моста, и Козмодемьянские — в заложенной квадратной башне внизу Китайского проезда.
        В ХYII и ХYII веках Зарядье было заселено большей частью мелким приказным людом, торговцами и ремесленниками; приказные имели связь с Кремлем, его приказами и различными, хозяйственными царскими службами, а торговцы и ремесленники — с Гостиным двором и торговыми рядами, лежавшими к северу и западу от Зарядья.
        В соответствии с этим главные переулки Зарядья потянулись от Мокринского переулка в гору, к Варварке. Их было три: Зарядьевский, Псковский и Кривой..
        Кроме мелких жилых дворов, в Зарядье стояло несколько казенных учреждений и один монастырь. На месте здания на углу Мокринского переулка и Москворецкой улицы находился «Мытный двор» — городская таможня, в коей взимался таможенный сбор — «мыт» — со всякой пригоняемой в Москву «животины»: коров, овец, свиней, и даже кур и гусей. Тут же на «Животинной площадке» скот и продавался. Кроме того, здесь продавалось также мясо, куры, колеса, сани, зола, лыко и прочее.
        От помета животных, как на Мытном дворе, так и вокруг него была «великая нечистота», а воздух был заражен смрадом. Невзирая на это, рядом находились Хлебный, Калачный, Масляный, Соляной, Селедный и другие ряды.
        Совсем недавно на противоположной стороне Зарядья, в Кривом переулке, стояла мрачная царская тюрьма, а посреди, между Псковским и Зарядьевскими переулками, Знаменский монастырь, возле которого находился бывший «Осадный патриарший двор».
        По рассказам дворника Ипатыча Ванька уже знал, что Зарядье принимало самое живое участие во всех народных волнениях. Среди его забитых нуждой ремесленников всегда царило недовольство, а посему в Зарядье находили в себе приют укрывавшиеся от правительства и преследуемые им люди. При подавлении «бунтов» участники их первым делом прятались в Зарядье, где были такие места, в которых сыскные люди никогда никого не могли найти.
        Жизнь в Зарядье резко ухудшилось, когда Петр 1 перевел столицу в Санкт-Петербург, что лишило подьячих и мелких служащих царского двора должностей и превратило Зарядье всецело в мир ремесленников и торговцев, но еще больший удар нанес царь Петр Зарядью, когда окружил Китай-город земляными бастионами и рвом, тем самым на целое столетие закрыл стоки в Москву-реку, вследствие чего вся грязь и нечистоты с Варварки стекали в Зарядье и превращали его в буквальном смысле в непроходимую трясину.[15 - Антисанитария, соединенная с бедностью и переуплотнением жилищ, сделала Зарядье в ХУ111 веке очагом эпидемий. Указами Петра 1 и Екатерины 11 в Зарядье было запрещено строить деревянные дома. Поэтому, когда в сильный пожар Зарядье сгорело, старые мелкие собственники не могли построить каменных домов и почти поголовно продали свои дворы. Их скупили крупные московские домовладельцы и застроили Зарядье двух- и трехэтажными каменными домами. Нижние этажи были отведены, главным образом, под лавки и склады, а верхние — под мелкие квартиры. Ремесленники ценили здесь не столько удобства квартир, сколько близость свою к
«рядам» — месту, где они сбывали свои изделия, так как при отсутствии в прежней Москве дешевых средств передвижения они не могли жить на окраинах. Вследствие тесноты в квартирах, чтобы увеличить их площадь, домовладельцы делали во дворах перед окнами вторых этажей галереи, затемнявшие в квартирах свет, на которых ремесленники и работали большую часть года. Эти «галдарейки» еще можно было видеть в некоторых дворах Зарядья и в 19 в.]
        В Зарядье Ванька шел с большой охотой, так сия часть города издавна славилась дурной славой. Наряду с портными, сапожниками, картузниками, скорняками, колодочниками и другим мастеровым людом, московские трущобы являлись обиталищем лихих людей и воровских шаек, изобиловали притонами, содержательницами малин, скупщиками краденого…
        Дурную славу имели и зарядьевские кабаки, особенно зимой, когда они не закрывались и где коротали дни и ночи самые отпетые лесные разбойники, не нашедшие приюта в других местах. В кабаках они пропивались в дым, до последней одежонки, а посему и обитали в питейных домах до теплых дней.
        Зарядье! Ванька, шагая по улочкам и переулкам, с удивлением глазел на каменные дома, в коих проживали богатые люди. Думалось: «И как только не боятся здесь жить? Поди, каждый богатей держит у себя по десятку оружных холопов. Ныне и Филатьев для своего сбереженья закупил ружья. Не подступись!
        Ворота купца Давыдова были наглухо закрыты. Ванька постучал кулаком в дубовую, обитую железом калитку. Чуть погодя, оконце распахнулось, в коем обозначилось округлое лицо в черной кудлатой бороде.
        - Чего надоть?
        - Я — от купца Петра Дмитрича Филатьева к купцу Давыдову.
        Привратник пытливо оглядел парня. В чистой кумачовой рубахе с шелковым пояском, в портках тонкого сукна, заправленных в добротные, но грязные сапоги. Но грязная обувь не смутила привратника. Зарядье!
        - По какому делу, паря?
        Ванька вытянул из-за пазухи кусок синей ткани.
        - Аглицкая. Велено спросить их степенство: не купит ли сто аршин?
        Привратник взял через оконце ткань и коротко буркнул:
        - Жди.
        Оконце вновь захлопнулось. Дело обыденное. Ванька прислонился к калитке и, посвистывая, стал посматривать на прохожих.
        Пестрый шел народ: в зипунах, кафтанах, чугах, однорядках, но большинство в сермягах, обладателем которых был ремесленный люд. Попадались люди и в немецком платье с бритыми лицами.
        А вот показалась нарядная пожилая барынька в богатом головном уборе, окружавшем голову в виде широкой ленты, концы которой соединялись на затылке; верх был покрыт цветной тканью; очелье украшено жемчугами и драгоценными камнями; спереди к кике были подвешены спадавшие до плеч жемчужные поднизи, по четыре с каждой стороны. Плечи барыньки покрывала соболья накидка, наброшенная на малиновый летник[16 - ЛЕТНИК — женская верхняя летняя одежда с долгими широкими рукавами.]. Шла в сопровождении рослого холопа.
        Встречу же неторопко, покачивая широкими плечами, шел верзила в темно — зеленом полукафтане. Поравнявшись с барынькой, учтиво поклонился.
        - Здорово жили, госпожа матушка. Шапчонка и соболя мне твои приглянулись. Сама отдашь или мне снять?
        - Пошел прочь! — воскликнул холоп и тотчас от могучего кулака верзилы был повержен наземь.
        Барынька, вмиг оставшись без соболей, испуганно охнула и без чувств рухнула подле холопа.
        Верзила, как ни в чем не бывало, не обращая внимания на прохожих, свернул к кабаку, что стоял в Кривом переулке.
        «Вот это удалец! — проводил Ванька восхищенными глазами лихого человека. — Как он ловко с барыньки дорогие меха снял. Средь белого дня!»
        Ванькиному восторгу не было предела. А холоп, тем временем, очухался и поднял барыньку. Увидел неподалеку стоящего у ворот парня, спросил:
        - Куда убежал лиходей? Убью, собаку!
        Ванька махнул в противоположную сторону Мокринского переулка.
        - Там ищи, дядя. Может, найдешь дырку от бублика, а сам бублик на лихой тройке укатил.
        - То сам Камчатка! — выкрикнул кто-то из прохожих.
        Холоп разом стих и поторопил свою госпожу:
        - Пойдем отсель побыстрей, Дорофея Ивановна, пока живы.
        Ванька же присвистнул. Камчатка! Кто на Москве не слышал это имя? Самый матерый вор Первопрестольной. Бесстрашно неуловимый, непомерно дерзкий, о коем ходили целые легенды.
        О нем как-то дворник Ипатыч сказывал: что Камчатка — человек бывалый, он и в солдатах послужил, и бит бывал, и в Сыскной тюрьме сидел, но сумел хитро убежать. А московские трущобы он знает, как свои пять пальцев, посему его солдаты и полицейские драгуны[17 - ДРАГУНЫ —название, присвоенное коннице, способной действовать и в пешем строю. При Петре Великом число драгунских полков дошло до 33. При нем же учреждены в столицах и в некоторых больших городах КОМАНДЫ ПОЛИЦЕЙСКИХ Д., просуществовавшие до 1811 г.] отчаялись изловить.
        «Не худо бы с Камчаткой дружбу заиметь, — неожиданно подумалось Ваньке. — А что? Уж, коль надумал от Филатьева бежать, то лучше всего податься к знаменитому вору, кой нещадно богатеев чистит».
        С нудным скрипом открылась калитка, из которой вышел приказчик Давыдова.
        - Передай Петру Дмитричу, что их степенство купит сто аршин аглицкого сукна, но со скидкой в цене.
        - И велика ли скидка?
        - Два алтына с аршина.
        Ванька, конечно же, не имел права торговаться, а посему в ответ лишь кивнул.
        - Так и передам. Будь здоров, ваша милость.
        - И тебе пластом не лежать. Бывай, паря.
        Ванька направился в сторону кабака. У распахнутых дверей его остановили двое дюжих бражников в посконных рубахах. Однако винным перегаром от них не разило. Глаза настороженные, прощупывающие.
        - Ха! Да ты никак из Стукалова монастыря[18 - СТУКАЛОВЫМ МОНАСТЫРЕМ в народе нарекли Сыскной приказ, который располагался на спуске за храмом Василия Блаженного напротив стрельницы Константиново-Еленинской башни Кремля. В башне находилась пыточная и самая глубокая, подземельная московская тюрьма. Сам же СЫСКНОЙ ПРИКАЗбыл учрежден (точнее — восстановлен) в Москве 22 июля 1730 года и наделен полномочиями уголовного розыска, в котором Сенат определил быть «татиным (т. е. воровским ), разбойным и убийственным делам»; функции следователей исполняли подьячие.]. Кого ищешь, братец?
        - Очумели. Из какого еще монастыря?
        - Стукалова. Намедни видели, как ты из него выходил.
        - Знать недопили, мужики. На Москве такого монастыря и в помине нет. А ну, отвали!
        - Мы тебе так отвалим, что костей не соберешь. Признавайся, пока по кумпелю не получил.
        Драка с мужиками не входила в намерения Ваньки. Придется примириться.
        - Ладно мужики…Обмишулились вы. Я — дворовый человек купца Петра Филатьева.
        - Что-то не похож ты на дворового человека. И куда же ты шел?
        - С поручением к купцу Давыдову.
        - Да так ли?.. Тогда скажи, братец, какая у привратника борода?
        - Чудной же вы народ. Черная, кудлатая.
        - Проходи.
        - Ну и ну, — рассмеялся Ванька, смекнув, что два дюжих молодца стоят на стреме и проверяют подозрительных типов.
        Питейное заведение обдало Ваньку неистребимым бражным духом, шумом и пьяными выкриками, от коих трепетали огоньки восковых свечей, вставленные в железные шандалы и приделанные к бревенчатым стенам.
        За буфетной стойкой стоял тучный, лысый целовальник[19 - ЦЕЛОВАЛЬНИК — выборное должностное лицо в Русском государстве 15 — начала 18 вв., собиравшее подати и исполнявшие ряд судебных и полицейских обязанностей; продавец в вина в питейном заведении, кабаке. Слово «целовальник» произошло от «целовавания креста» в том, что служба будет выполняться честно. Целовальники делились на земских, кабацких, таможенных.] в плисовой поддевке и сердито отмахивался от вислоухого бражника, оставшегося в одних портках.
        - Сгинь, Игоська! В долг не дам.
        - Ну, хоть на куний волос, милостивец. Нутро горит, Игнатий Дормидонтыч.
        - Сгинь, сказываю!
        Бражник принялся стягивать сапоги.
        Ванька оглядел столы, но среди питухов Камчатки не оказалось. Странно. Но для чего ж тогда он у входа кабака на шухере своих молодцов выставил? Значит, где-то здесь. Уж, не в комнате ли самого целовальника? Но туда не попасть.
        Но судьба в этот день благоволила Ваньке. Он увидел, как через небольшой проход в стойке, вышел приземистый, щербатый человек в ситцевой рубахе, подпоясанной синим кушаком, и направился к выходу.
        «От Камчатки», — подумалось Ваньке.
        Щербатый что-то шепнул одному из стражников и направился в сторону Кривого переулка. Ванька за ним.
        Пройдя лавчонку сапожника, щербатый резко обернулся и грубо спросил:
        - Чего за мной волочишься: Из сыскных? — рука потянулась за голенище сапога, из-за которого выглядывала рукоять ножа.
        - Вот и ты туда же. Охолонь! Потолковать надо, — миролюбиво высказал Ванька.
        - Говори.
        - Хочу от купца Филатьева сбежать к Камчатке. Вот так неволя надоела! — Ванька чиркнул ребром ладони по горлу.
        - Что-то ты не похож на холопа.
        Глаза у лихого оставались настороженными.
        - Я не холоп, а сын крепостного крестьянина. Выслушай меня.
        - Можно и выслушать, но коль вранье замечу, пришибу.
        Выслушав Ванькино «житие», лихой чуток оттаял. Однако вознамерился устроить парню проверку.
        - Гопником[20 - ГОПНИК — вор.] захотел? Но стать корешем Камчатки не так-то просто, паря. Надо заслужить. Хорошие влазные нужно принести.
        - Тебя как звать?
        - Запомни. Ванька сын Осипов. У нас званий нет. Кликуха моя Васька Зуб. Может, слышал?
        - Слышал, — соврал Ванька.
        - Еще бы, — самодовольно ухмыльнулся Зуб. — У тебя какая-нибудь кликуха есть?
        - В деревне Каином огольцы окрестили.
        - Да ну! Знатная кликуха. И за какие грехи так тебя прозвали?
        - Живую собаку в реке утопил, а коту хвост топором отсек.
        - Однако, — крутанул головой Зуб.
        - Что надо сделать для Камчатки?
        - А вот что, Ванька Каин. Купца твоего ведаем. С большой деньгой живет. Выкради у бобра[21 - БОБЕР — на воровском жаргоне — богатый человек.] подголовный ларец и ко мне принеси, а я уж тебя потом с Камчаткой сведу.
        - Выкраду, Васька. Но где тебя найти?
        - В Мокринском кабаке. Шепнешь целовальнику. Он укажет.
        Глава 6
        Притон
        После обеда вся Русь, согласно стародавнему обычаю, отходила ко сну. Москва словно вымирала на целых два, а то и три часа. Спал холоп, спал купец, спал боярин, и ни один господин не имел права заставить своего дворового человека работать.
        На Москве не забыт случай. Царь Алексей Михайлович (отец Петра Великого) возвращался с богомолья и увидел на Сретенке, как на дворе боярина Сицкого, холопы перетаскивают кули с житом в амбар.
        «Тишайший»[22 - ТИШАЙШИЙ — прозвище царя Алексея Михайловича.] осерчал, приказал к нему привести боярина[23 - «Алексей был мастер браниться той изысканной бранью, какой умеют браниться только негодующее и незлопамятное русское добродушие» (В. Ключевский, т.3. стр.305).], люто забранился, и самолично отстегал его плетью…
        На другой день Ванька прокрался в покои хозяина и замер. Петр Дмитрич лежал на спине, и густо, беспросыпно храпел на мягкой постели, отчего его большая рыжая борода подпрыгивала на широкой груди. Растрепанная голова покоилась на мягкой подушке, под которым и находился деревянный подголовок.[24 - ПОДГОЛОВОК — небольшой низенький сундучок, ларец для денег, со скосом сверху, помещаемый в изголовье под подушку.] Именно в нем, как знал уже Ванька, и хранили купцы свое богатство, хранили по обыкновению в ларцах, набитых золотыми рублевиками и драгоценными каменьями. С одной стороны изголовье было наглухо закрыто, а с другой — задвинуто маленькой дверцей с медной ручкой. Именно на нее и прицелился Ванька. Не дай Бог, если дверца заскрипит, тогда купец может проснуться и поднять такой несусветный крик, кой взбулгачит все хоромы.
        Сердце Ваньки бешено колотилось. Сейчас решится его судьба: либо холопы купца забьют его до смерти, либо он станет вольным человеком и войдет в другой мир, наполненный подвигами и приключениями.
        Смелее, Ванька! И вот тяжелый вишневый ларец, изукрашенный искусной резьбой, оказался в его руках. Уходя из покоев купца, Ванька не только взял ларец, но и прихватил платье Филатьева[25 - Существует легенда, что когда Ванька вышел со двора, то написал на воротах: «Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья, а работай черт, а не я».].
        В кабаке шепнул целовальнику:
        - Мне нужен Васька Зуб.
        - Не ведаю, такого, милок. А ты кто?
        - Ванька Осипов… Каин.
        Целовальник, конечно же, был предупрежден Зубом, а посему сказал:
        - Ступай в Кривой переулок. По правую руку — седьмая изба от угла.
        То был один из притонов, кой содержала Дунька Верба. Дверь была изнутри заперта. Ванька забухал кулаком, но в доме стоял такой гомон, что стук не услышали. Пришлось громко постучать по наличнику оконца.
        Через пару минут из дверей вышла румяная грудастая женка лет тридцати в изрядном подпитии. Подперев руки в боки, спросила сиплым голосом:
        - Чего надо?
        - Позови Ваську Зуба.
        Дунька, оглядев с ног до головы парня, облаченного в купеческую сряду, грубо отозвалась:
        - А ну пошел отсель! Ходят тут всякие. Не знаю никакого Васьки. Ступай, сказываю!
        - Буде орать. Скажи Зубу, что пришел Ванька Каин с приносом.
        - Знать ничего не знаю! — вновь прогорланила женка и ушла в избу, закрыв за собой дверь.
        «Это ж надо как Стукалова приказа стерегутся», — усмехнулся Ванька.
        Ваську долго ждать не пришлось. Вышел в накинутом на голые плечи зипуне и в синих бархатных портках, заправленных в яловые сапоги гармошкой. Глаза блудливые, хмельные.
        - Принес?
        - Уговор — святое дело.
        - Заходи.
        В избе четверо братков тискали гулящих девок, те жеманничали и повизгивали. Пышногрудая хозяйка повисла было на Ваське, но тот оттолкнул.
        - Не до тебя, Верба. Айда, Каин, за мной в отдельную комнату.
        Ванька вытянул из котомы ларец и положил его на стол.
        - Ключа не нашел, Васька. Придется взломать
        - Зачем же ломать красивую вещицу? Посиди чуток.
        Зуб вернулся с отмычками и в один миг вскрыл крышку. Ванька заметил, как хищно вспыхнули его серые глаза под косматыми бровями.
        - А ты оказался не фраером, Каин. Добрая цаца[26 - ЦАЦА —золото, драгоценности.]. Интересно, сколь же тут чистоганом? Камчатка будет доволен.
        Однако по хитрецким глазам Зуба, Ванька понял: Васька в накладе не останется, солидный куш прикарманит. Сам же о золоте не думал: главное втереться в доверие Камчатки, а деньги — дело наживное.
        Васька спрятал ларец в котомку, сунул ее под лавку, а затем, осклабившись, спросил:
        - Шмару[27 - ШМАРА — женщина легкого поведения, проститутка.] когда-нибудь драл?
        - Чего?
        Ванька блатных слов уголовного мира пока не знал, зато позднее он будет их ведать как «Отче наш».
        - Ну, ты даешь, паря. Бабам или девкам когда-нибудь болт вставлял.
        Ванька на какой-то миг растерялся, щеки его покрылись румянцем.
        - Ясно. Бабью радость[28 - БАБЬЯ РАДОСТЬ —мужской половой член.] в кунку не вбивал. Пора, Каин, мужиком стать. Айда шмару выбирать. Заслужил!
        В избе что-то творилось невообразимое. Ваньку оторопь взяла. Содом и Гоморра! Братки занимались прелюбами[29 - ПРЕЛЮБЫ — половые сношения между мужчиной и женщиной.] с оголенными девками. Хрипы, охи, сладострастные стоны… Возбужденная Дунька Верба сидела на лаве и, широко раскинув полные белые ляжки, пожирала глазами бесстыдное действо. Увидев Зуба, тотчас закричала:
        - Заждалась тебя, сокол. Иди ж скорее!
        Но Васька категорично показал рукой на Ваньку.
        - Его приголубь, коль мохнатка готова. Смелей, Каин. Дунька у нас девка горячая. Смелей!
        Глава 7
        Камчатка
        Более полувека назад до правления императрицы Анны Иоанновны вся местность здесь была покрыта густым лесом, шедшим далеко к северу. Среди леса находилось село Останково, принадлежавшее князю Якову Черкасскому.
        Между селом и городом, в восточной стороне леса, на речке Копытовке, лежала деревня того же имени Черкасского, называвшаяся «Князь-Яковлевское». Но в 1678 году, по переписным книгам, она имела уже другое название: «слобода Марьино, Бояркино то ж».
        В 1730-1740-х годах селом, деревней и лесом владел князь Алексей Михайлович Черкасский, канцлер императрицы Анны Иоанновны.
        Марьину рощу заполонили крепостные ремесленники: резчики, позолотчики, иконники, котельники, столяры, оловянщики, точильщики шпаг, сапожники, чеканщики… А среди женщин — ткачи и вязальщицы.
        Деревня настолько разрослась, что разбилась на улицы, переулки и переулочки, порой такие тесные и укромные, что напоминали Зарядьевские трущобы, в коих вольно себя чувствовали содержатели «малин»[30 - МАРЬИНА РОЩА сыграет определенную роль в жизни Ваньки Каина, не случайно автор более подробно остановился на описании этой своеобразной местности.].
        Скудная жизнь ремесленных крепостных, теснота, пьянство, тяжесть оброков приводили к частым смертям тяглого люда.
        Усугубила жизнь Марьиной рощи, когда в нее перевели из «Божедомки», что находилась в Сущеве подле церкви Иван Воина, Убогий дом, или «Божий дом», как именовали его москвичи. Это было «учреждение» из морга и кладбища, куда сносили со всего города тела убитых и неопознанных людей.
        В Москве в описываемые времена жизнь была небезопасной, без грабежей и убийств не обходился ни один день, и рано утром служители Убогого дома — «божедомы» — ходили по улицам города, подбирали мертвых и выставляли в гробах на «крестцах»[31 - КРЕСТЦЫ — перекрестки улиц…].
        Если покойники никем не опознавались, их приносили в Убогий дом и клали в открытые ямы со льдом. Только раз в год, в Семик, хоронили их при большом стечении народа и духовенства. Сам Семик праздновался народом в рощах, лесах, на берегах рек и прудов; к этому дню красились яйца в желтую краску, готовились караваи и т. д. На рассвете по дворам, улицам и домам расставлялись березки.
        После поминовения умерших молодежь отправлялась в рощи завивать венки из берез; там пели, плясали и играли хороводы; после игр "всей гурьбой" заламывали березку (так называемое семицкое дерево), обвешивали ее лентами и лоскутками и с песнями возвращались домой.
        Лет через пять на месте Убогого дома было открыто обыкновенное кладбище, названное по кладбищенской церкви Лазаря — «Лазаревским». Однако обычай населения собираться в Марьиной роще для поминовения покойников не исчез, а принял лишь другую форму. Собиравшиеся родственники, похороненных на кладбище, приходили в рощу на целый день. Где и проводили время. После еды и выпивки пели песни, играли на народных музыкальных инструментах, плясали, водили хороводы[32 - В НАЧАЛЕ Х1Х века здесь было в семик уже обычное народное гуляние. Вовремя нашествия Наполеона Лазаревское кладбище и Марьина роща с лесом являлось лазейкой, через которую москвичи выходили из города и вновь проникали в него, не замечаемые французскими пикетами]…
        Ванька Каин шел с братками по Марьиной роще в очередной притон вожака, коих немало было на Москве. Большинство из них подчинялись Камчатке, лишь в Земляном городе, на Сухаревской улице, один из вертепов забрал в свои руки главарь небольшой шайки Левка по кликухе Рыжак. Он хоть напрямую и не подчинялся Камчатке, но если потребовалось собрать общемосковскую сходку, Рыжак обязан был на нее явится и выполнить ее неукоснительное решение.
        Последняя такая сходка была лет пять назад, когда Левка принялся «чистить» Белый город, не входящий в его зону. После сборища Левка не лез больше в Белый город, но отношения его с Каином стали натянутыми.
        В одним из глухих переулков остановились подле пятистенка с нарядными наличниками. На ступенях крыльца сидел детина в посконной рубахе и, казалось бы, беззаботно лузгал семечками.
        Зуб оглянулся, а затем коротко спросил:
        - Здесь?
        Детина кивнул.
        - Вы, корешки, тут побудьте, — приказал браткам Зуб, — а мы с Каином зайдем.
        Камчатка был в соседней комнате, откуда раздавались нестройные глухие голоса. В соседнюю комнату Зуб не пошел: ибо туда его никто не приглашал, так как там собралась воровская верхушка Камчатки, в которую пока Зуб не входил, а потому смиренно ожидал пахана в передней.
        - Не торочи у дверей, Каин. Сядь на лавку! — как можно громче повелел Васька. Голос свой повысил нарочито, чтобы его услышали в соседней комнате, хотя Камчатка был уже предупрежден о приходе Зуба.
        Пахан, плотно прикрыв за собой дверь, вышел минут через двадцать. Это был довольно рослый, широкоплечий человек, с загорелым, крупнорубленым лицом, обрамленным каштановой бородой, и с зоркими свинцовыми глазами. Вся его крепко сбитая сухотелая фигура, с длинными грузными руками, говорила о немалый силе Камчатки.
        Ванька уже изведал от Зуба, что Камчатка некогда был отставным матросом, жил в Хамовниках и «вкалывал» на Хамовном дворе (Московской адмиралтейской парусной фабрике), откуда бежал, угодив в списки беглых матросов. Настоящее имя его Петр Романов Смирной-Закутин, сын солдатский. Прозвище свое получил на Парусной фабрике по выделке государственной парусины, которая обосновалась в селе Преображенском на реке Яузе, где рабочие числились матросами; слово «камчатка» здесь означала: нагайку, плеть, кнут[33 - Впрочем камчатной называлась также льняная ткань с узорами, похожая на шелковую.].
        Жесткая, грозная кликуха понравилась Петру Романову, и, став знаменитым вором, он забыл свою настоящую фамилию. Никто из воров и грабителей не смел называть его Петром.
        Зуб кинул на стол котому с Ванькиной добычей. Камчатка мельком глянул на нее, а затем перевел свои острые свинцовые глаза на молодого гопника. Долго смотрел, пока не произнес:
        - Садись и положи руки на стол… Хорошие пальчики. На торгах щипачем поработаешь. Вначале в паре с умельцем, а когда руку набьешь, один… А теперь возьми суму и прикинь — не похудела ли.
        Ванька прикинул и сразу почувствовал, что сума заметно оскудела. Увидел настороженные глаза Зуба и твердо произнес:
        - Ничуть не похудела.
        Камчатка нахмурился, поднялся со стула с высокой резной спинкой, а затем ступил к Ваньке и ухватил его своей огромной лапой за ворот рубахи.
        - Не гони фуфло[34 - Гнать фуфло — лгать, обманывать.], Каин. Решай: скажешь правду, будешь жить, соврешь — во дворе в нужнике утоплю. Ну!
        Судьба Ваньки висела на волоске, и все же он выдавил:
        - Сума не тронута.
        Камчатка оттолкнул Ваньку, да так, что тот отлетел к стене, едва не ударившись головой о смолистое бревно.
        - Это хорошо, что ты не паскуда. Чую, верен будешь в товариществе, не скурвишься, ибо Зуба ты не предал. Тот наверняка затырил половину казны.
        - Побойся Бога, Камчатка! И полушки не взял.
        - Закрой рот, пока остатние зубы не выбил. На сей разпрощаю, потому что не мной грабеж заказан, но в другой раз пощады не жди… А ты, Ванька, когда пойдешь на торг щипать людишек? Давай-ка завтра почин сделай.
        - Завтра не пойду.
        Зуб глянул на Ваньку ошарашенными глазами: Каин не захотел пойти на дело по приказу самого пахана. Такого еще среди братвы не случалось.
        - Как это не пойдешь? — повысил голос Камчатка.
        - Резону нет. Меня холопы Филатьева сейчас по всей Москве ищут. Первым делом по торгам будут шастать.
        - А ты, оказывается, еще и смышленый. Я ведь тебя на понт брал, а ты раскумекал. Далеко пойдешь Иван Каин. Пока же ты на крюке, а посему ляжешь на дно. Зуб хазу[35 - ХАЗА — подпольная квартира, тайный притон.] укажет.
        Глава 8
        На хазе
        Каину наскучило безделье: хотелось быстрее пойти на дело, но Зуб выполнял приказ Камчатки.
        - Не рыпайся. Жри от пуза, отсыпайся, а коль на мохнатку потянет, я тебе шмару приведу.
        - Без шмары обойдусь.
        - А, может, Дуньку? Ненасытная баба. Она молоденьких страсть любит..
        Дунька Верба и в самом деле Ваньку страсть ублажила: из невинного парня он превратился в мужчину, и теперь был горд тем, что не оплошал перед похотливой женкой.
        Изба, в которой Ванька коротал дни, была не только старой, но и маленькой, зато русская печь занимала едва ли не половину комнаты.
        Такой же маленькой и дряхлой была хозяйка дома, которая большую часть времени отлеживалась на полатях, с коих постоянно раздавались старческие охи да вздохи, и они настолько надоедали Ваньке, что однажды он не выдержал и запустил на полати голик.
        - Буде охать, бабка, а не то кляп в буркалы вклиню!
        - Злой ты, касатик, — ворчливым скрипучим голосом отозвалась старуха. — Вот доживешь до моих лет — пуще меня от недугов заохаешь.
        - Ешь лук да чеснок — и побежишь не чуяв ног, — скороговоркой произнес Ванька.
        Скороговорки да прибаутки иногда возникали у него, казалось, сами по себе, даже порой переходя в незамысловатую частушку. А иногда и так бывало: задумается о чем-нибудь Ванька, отрешится от земных тревог и печалей и… заведет песню, но не ту, что знакома в народе, а собственного измышления, и сам не понимая, откуда, из каких таких глубин рождаются слова.
        - Вот ты, касатик, голиком на меня запустил, а раньше бы побоялся рта раззявить, ибо я козырной дамой была, и весь воровской мир Москвы ко мне с превеликим почтением относился.
        - Васька сказывал, что ты, бабка, маху не давала, даже богатых купчиков к себе заманивала.
        - И не токмо купчиков, касатик. Самого стрелецкого голову как-то на прелюбы смустила. А чего? Девица я была видная, ядреная. Прости, Господи, душу грешную.
        - А скажи, бабка, куда у тебя денежки утекли?
        - Ох, касатик, младость на то и дана, чтоб деньгами сорить. Никогда не копила, поелику большие деньги во зло.
        - Почему бабка?
        - Когда будешь богачом, сам изведаешь.
        Затем старуха смолкла, и вскоре с полатей послышался ее протяжный булькающий храп.
        Ванька норовил спросить, почему бабка в молодости заимела кликуха Бобриха, но теперь решил вопрос отложить. Он уже знал от Зуба, что когда-то Бобриха, как и Дунька Верба, была владелицей притона, кой пользовался большим успехом у московской братвы, а затем притон прикрыли, Бобриха превратилась в нищенку, состарилась и потеряла всякий интерес у гулевой вольницы. В конце концов, Бобриха оказалась в старой избенке, которую братва использовала в своих целях, не забывая сунуть бабке денежку на пропитание.
        Зуб целыми днями где-то пропадал, иногда и ночевать не приходил. Однажды заявился с окровавленным лицом и с тяжелым рогожным узлом.
        - В Красном селе на торговый обоз напали. Крепко сцепились, но без добычи не ушли.
        В просторном узле Зуба оказались три серебряных кубка, два десятка золотых рублевиков, древняя икона в серебряной ризе, унизанной драгоценными каменьями, и богатая аксамитная ткань.
        Ванька смотрел на грабителя завистливыми глазами. Он настоящий гопник! Смелый, отчаянный. А он? До чертиков надоело сидеть в этой избенке и слушать старую Бобриху.
        И Ванька не выдержал. На другой день сказал старухе:
        - Пойду на завалинке посижу.
        - Недолго, касатик. Мало ли чего.
        - Чуток, бабка.
        Вышел, глотнул полной грудью июльский воздух и подмигнул старой развесистой березе, что дотянулась своими зелеными ветвями до самой избушки.
        - Здорово жили!
        Ваньке каркнула с березы ворона. Он погрозил ей кулаком, постоял минуту другую и без всякой цели решил прогуляться по улице.
        Не прошел и несколько шагов, как встречу попался рыжеусый солдат в зеленом мундире и треуголке.
        - Эва, никак новый сосед. У Бобрихи гостюешь?
        Глаза насмешливые.
        Ванька норовил выкрутиться:
        - Какое гостюешь? В горле пересохло. Кружку воды попросил.
        - Да будет пули лить, — рассмеялся служилый. — Я тут не первый год обретаюсь. Избенка-то — хаза блатных. Да ты не бойся, стучать не буду. В Сыскной я не ходок, ибо сам когда-то едва гопником не стал, хотя уже в мазуриках[36 - МАЗУРИК — мелкий воришка.] ходил…Винцо пьешь?
        - Пока особо не тянет.
        - Молодой еще. Придет время, в три горла будешь булькать. А я вот чарочку уважаю, но как запью — дурак дураком. Всех дружков готов раздолбать. Худой я человек. Ради чарочки… Да что там говорить… Дай на шкалик.
        Ванька вынул из кармана мелкую монету.
        - Держи служивый, только в запой не входи.
        - Это со шкалика-то? Не смеши.
        - А про меня ты все же обмишулился. Я и в самом деле шел мимо и страсть водицы захотел.
        - Не ври, парень. У меня глаз наметанный… Коль чего, заходи. Спросишь вон в том доме (указал на избу) Григория Порфирьева. Бывай!
        Служилый неторпко зашагал в сторону питейного погреба, а Ванька чертыхнулся. И надо ж было с этим солдатом встретиться. Но он, кажись, не из доносчиков, на блатном языке вякает. И не мудрено: в мазуриках ходил.
        Ванька успокоился и пошел к Панским рядам, где продавалась всякая всячина, и только ступил несколько шагов, как услышал позади себя знакомый возглас:
        - А ну стой, стервец!
        Ванька оглянулся и обмер. Конные холопы во главе с Митькой Косым! Норовил, было, дать деру, но Митька тотчас метко накинул на его шею татарский аркан.
        Глава 9
        Последнее пристанище
        Холопы Петра Филатьева и в самом деле рыскали по Москве. Купец посулили за поимку вора пятьдесят рублевиков золотом, а посему дворовые носом землю рыли.
        Сделал Петр Дмитрич холопам и другой наказ:
        - Всем сказывайте: тот, кто укажет, где прячется Ванька, получит в награду те же пятьдесят рублей.
        Но поиски пока результата не принесли.
        Однажды вечером, когда конные холопы возвращались ко двору Филатьева, встречу им попался гарнизонный солдат Григорий Порфирьев. Был в изрядном подпитии, а посему смело загородил вершникам дорогу.
        - Ты чего, служивый, руки растопырил? — спросил Митька.
        - Слезай, холопья душа, разговор есть, — пошатываясь, ответил Григорий.
        Но Митька, человек заносчивый, схватился за плетку.
        - Я тебе дам холопья душа. Посторонись!
        - Ну и дурак. Помышлял о Ваньке сказать, а ты плеткой грозишься.
        Митьку с коня как ветром сдуло.
        - О Ваньке? Сказывай, служивый!
        - Больно прыткий. Видел дулю? Вот так-то. Ты допрежь меня чарочкой угости, а то — язык на замок.
        - Угощу, служивый, хоть штоф!
        - Другой разговор, православные, — возрадовался Григорий. — Тогда пойдем во двор.
        Угощали солдата в саду, подле заброшенного колодца. Служилый после третьей чарки и вовсе разбухарился:
        - Теперь я как барин заживу. Денщика — в услужение, будет у меня на цырлах ходить. Ать, два!
        - Гриша, хватить болтать. Где вор прячется?
        - Опять торопишься. Дайкось еще чарочку… Как говорится, пей досуха, чтоб не болело брюхо.
        Гриша выпил, крякнул и огладил широкой ладонью живот.
        - Лепота. Будто Христос по чреву в лопаточках пробежался. Лепота, православные! Ныне я за пятьдесят целковых весь полк в вине утоплю. Веди меня к хозяину!
        - Сведем, Гриша, но вначале надо Ваньку изловить. А вдруг ты наплетешь нам с три короба.
        - Сам ты пустоплет, — обиделся служилый и заплетающимся языком продолжал. — Гришка Порфирьев в жисть никому не врал. Ванька в норке сидит, а норка в Козьем переулке, недалече от Панских рядов. Я сам вашего купчину к Ваньке поведу. Сам! А вам будет дырка от бублика.
        Гриша вновь показал холопам кукиш и приложился к горлышку скляницы. Булькая горлом, допил остаток и рухнул под старую вишню.
        - Готов, Гришка. Целый штоф вылакал… Что делать будем, братцы? — спросил Косой.
        - А ты как полагаешь, Митька?
        Косой толкнул солдата сапогом, но тот лишь что-то промычал, а затем и вовсе впал в пьяную дрему.
        - Вы слышали, что он вякнул? Получим дырку от бублика. А ведь так и будет, братцы, коль купец изведает, кто нас на грабителя навел. И полушки не даст.
        - Труба дело, Митька. Неуж без награды останемся?
        - Без таких-то деньжищ? Ищи в другом месте дураков.
        И Митька глянул на служилого такими ожесточенными глазами, что у него даже лицо перекосилось.
        - Зрите колодец?
        - Ну?
        - Аль не допетрили?
        Холопы переглянулись. Вестимо допетрили: лихое дело задумал Митька, рисковое, но пятьдесят золотых рублей на дороге не валяются. Такие деньги могут холопу только во сне пригрезиться.
        - Ну что, потащили?
        - Потащили, Митька.
        Заброшенный колодец стал последним прибежищем Гришки Порфирьева.
        Глава 10
        Аришка
        Ваньку ожидало зверское наказание, но оно откладывалось, ибо купец отбыл по торговым делам в Ростов Великий и должен вернуться лишь на четвертый день.
        - А пока посадить его в сруб на цепь вкупе с медведем, и не давать ни воды, ни крохи хлеба, — распорядился приказчик Столбунец.
        - Так медведь его слопает, — высказал один из дворовых.
        - Не слопает, он тоже на цепи. Ваньку прикуем вблизи от косолапого.
        - Кабы от гладу и страху не сдох до приезда хозяина.
        - Это уж как Бог даст.
        У Ваньки замерло сердце, когда он увидел медведя. Тот, обнаружив подле себя незнакомого человека, заурчал, и ошалело заметался, громыхая цепью, а затем поднялся на задние лапы и пошел на Ваньку, и быть бы ему растерзанным, но медвежьей цепи не хватило всего на какой-то шаг.
        - А ну пошел на место! Какой же ты озорник, Михайло Потапыч. На место! Сейчас кормить тебя буду.
        Удивлению Ваньки не было предела. Прямо перед медведем с плетеным коробом очутилась молодая статная девка в сером домотканом сарафане, с тугой соломенной косой, переплетенной алой лентой.
        Ванька ее знал: дворовая девка Аришка, но он подумать не мог, что та ходит в сруб кормить медведя.
        Аришка вначале изумила даже самого Филатьева.
        - Да как же ты, Аришка, зверя не боишься. Сожрет — и костей не соберешь.
        - Не сожрет, ваша милость. Он меня как родную дочку возлюбил.
        - Все до случая, Аришка. Зверь все же. Наложу запрет.
        - Ой, не надо, милостивый Петр Дмитрич! — взмолилась девка. — Ей Богу не тронет он меня.
        Купец, знать, не зря оберегал девку. Все ведали, что пригожая Аришка была в прелюбах с Петром Дмитричем, но девку не осуждали: крепостная, куда ж денешься? К тому же сирота казанская, не к кому притулиться. За холопа выйти? Купец того не желает, ибо не хочет терять веселую ладящую молодку.
        Аришка была не только веселой, но и задорной. Любила подшутить, незлобиво подковырнуть, подстроить шалость, особенно среди остальных дворовых девок.
        - Нашей Аришке в балагане бы в затейниках ходить, — сказал как-то Ваньке дворник Ипатыч. Уж такая егоза.
        И вот эта егоза избавила Ваньку от страха: медведь послушно убрался в свой угол.
        - Получай свою кормежку, Михайла Потапыч, и не пугай больше Ванечку. Ты ж у меня умный и добрый, — войдя в сруб, молвила Аришка.
        Несколько минут она ласково разговаривала с медведем, гладила его своей мягкой ладонью по бурому загривку, а затем подошла к Ваньке и вытянула из короба калач и скляницу молока.
        - Это тебе, Ванечка. Небось, проголодался. Только ешь побыстрей.
        Ванька, конечно же, был голодный, а потому с жадностью принялся уплетать румяный сдобный калач.
        - Я тебя буду каждый день подкармливать, Ванечка.
        Узник диву давался. С какой это стати полюбовница Филатьева стала спасать его от голодной смерти?
        - А ты не боишься, что лиходея подкармливаешь? Купец прознает, плетей не оберешься.
        - Не прознает. Сюда, кроме меня, к Потапычу никто не ходит.
        - Не зарекайся. Может и Митька Косой ненароком заглянуть.
        - Тоже мне Малюта Скуратов[37 - МАЛЮТА СКУРАТОВ — известный палач Ивана Грозного, оставившего на века в народе свое нарицательное имя.], усмехнулась краешками полных малиновых губ Аришка. — Скажу словечко — и словом Петру Дмитричу не обмолвится, язык прикусит.
        - Что за волшебное словечко?
        - И впрямь волшебное. Побегу я, Ванечка.
        Ванька проводил девку вопрошающими глазами. Ванечка! В жизни никто так не называл, — ни мать, ни отец. И вдруг!..
        Правда, он иногда замечал на себе ее мимолетный улыбчивый взгляд, но не придавал этому значения. Почему-то ни одна из дворовых девок не вызывала у него никакого интереса, ибо Ванька полагал, что девки — люди и вовсе никчемные, способные лишь ублажать хозяина, коего он перестал уважать чуть ли не с первых дней своего пребывания во дворе Филатьева, ибо именитый купец не только девок, но и своих крепостных мужиков за людей не считал.
        Крут был Петр Дмитрич, никогда доброго слова от него не услышишь, знай, орет: дармоеды, быдло! Нередко к словам своим кулак да плеть прикладывал. Жесток был купчина и оправданье своим поступкам находил:
        - Царь Петр, бывало, кулаком не брезговал, почем зря бояр колошматил, а чего уж вам, смердам, спускать?
        Купец не прощал даже малейшей провинности дворовых, а уж его, Ванькин грабеж, и вовсе не простит. Всего скорее он заставит Митьку Косого забить его до смерти, и в полицию передавать не станет, своей рукой расправится, а полиции скажет: «Проучил маленько, а вор оказался квелым, кто ж его ведал, что ноги протянет».
        Вот и погулял ты, Ванька, на волюшке, вот и походил среди корешков самого Камчатки. Сам виноват. Не наказывал ли Камчатка лечь на дно, никуда не высовываться? Так нет, решил чуток прогуляться, а конные холопы Филатьева тут как тут. Уму непостижимо: Москва велика, а холопы оказались именно в Козьем переулке. Но того быть не должно. Тут без наводки не обошлось.
        И тут Ваньку осенило: солдат Гришка Порфильев. Не он ли сказал, что «как запью, становлюсь дурак дураком. Ради чарочки готов всех дружков раздолбать». Вот и раздолбал, сучий сын!
        Ваньку охватила такая злость, что он был готов разорвать на куски Гришку.
        В таком состоянии и увидела его в очередной раз Аришка.
        - Чего такой мрачный, Ванечка?
        - Будешь мрачный. Когда купец пребывает?
        - Завтра, Ванечка.
        Девушка посмотрела на узника печальными глазами и почему-то вздохнула.
        - Беда тебя ждет, горемычный ты мой. Петр Дмитрич казнить тебя будет.
        - Да уж на меды и яства не покличет, — усмехнулся Ванька.
        - От Митьки слышала. Бить тебя прикажет смертным боем. Уж так жаль мне тебя, Ванечка.
        - Жаль? — сердито глянул на Аришку узник и громыхнул цепью. — Если бы жалела, то бы расковала меня и на волю вывела.
        - Расковать мне тебя не под силу, Ванечка, а на волю ты и без меня выйдешь.
        - Из мертвых воскресну и на небеса, как Христос вознесусь? Вздор несешь. Не трави душу! Убирайся!
        Ванька рассвирепел, ему показалось, что прелюба купца издевается над ним. Но Аришка посмотрела на него такими умиленными глазами, что у парня всякая злость улетучилась.
        - Не серчай, Ванечка. Я знаю то, отчего душа твоя возрадуется.
        - ?
        - Когда тебя приведут к нашему барину, воскликни: «Слово и дело государево!»[38 - СЛОВО ДЕЛО ГОСУДАРЕВО И — так назывались в XVIII в. государственные преступления. В Уложении 1649 г. они называются "великими государевыми делами". Получили широкое развитие в царствование Петра I, когда всякое словесное оскорбление величества и неодобрительное слово о действиях государя или преступления против лиц, привлеченных к государственной службе, были подведены под понятие государственного преступления, караемого смертью. Под страхом смертной казни установлена была обязанность доносить о подобных преступлениях (сказывать С. и дело государево). Лиц, сказывающих за собою С. и дело, а также и тех, на которых сказывалось С. и дело, приказано было присылать и приводить из всех мест в Преображенский приказ. С. и дела было чрезвычайно распространено в XVIII в.: никто не был спокоен даже в собственной семье, так как члены семьи, опасаясь за собственную жизнь в случае недонесения, часто сказывали один на другого С. и дело; политические доносчики сделались язвою того времени. Екатерина II вскоре по вступлении на
престол указом 19 окт. 1762 г. запретила употреблять выражение С. и дело, "а если кто отныне оное употребит в пьянстве или в драке или, избегая побоев и наказания, (преступники, сказывавшие С. и дело, отсылались в Тайную канцелярию, а наказание отсрочивалось), таковых тотчас наказывать так, как от полиции наказываются озорники и бесчинники". Впрочем, обязанность доносить о политических преступниках не была отменена, но были приняты некоторые меры для ограждения тех лиц, против которых делается донос.] Слышал небось, о таком?
        - Само собой. Но мне-то, какой прок такие страшные слова кукарекать?
        - Есть прок, Ванечка. Не хотела сказывать, но сердечку не прикажешь… Пять дней назад Митька Косой со своими дружками гарнизонного солдата, человека государева, изрядно напоили, завернули в рогожу и в заброшенный колодезь кинули. Ишь, какие страсти. Барину-то нашему не поздоровится.
        Ванька уставился на девушку ошалелыми глазами.
        - Неужели правда, Аришка? Чудеса лезут на небеса. Как изведала?
        - Своими глазами видела, как холопы служивого в колодезь сбросили. Я в ту пору в старом вишняке была, но меня не приметили.
        - Диковинная история, Аришка, — крутанул головой Ванька. — И зачем надо было солдата убивать? Какой резон?
        - Был резон, Ванечка. Я все слышала, а ты запоминай…
        Глава 11
        Слово и дело государево!
        Петр Дмитрич был крайне удивлен, когда перед ним предстал грабитель, ибо несколько дней по его приказу на Ваньку был наложен «великий пост», дабы тот сидел без капли воды и без крошки хлеба.
        Хозяин думал увидеть перед собой изможденного человека, измученного гладом и жаждою, а тут — стоит как ни в чем не бывало: крепкий, ничуть не похудевший, а главное глаза (какие там смиренные!) — вызывающие, дерзкие, и эти глаза настолько возмутили Петра Дмитрича, что он тотчас без лишних вопросов приказал:
        - Раздеть догола и высечь розгами!
        - Сколь ударов, ваше степенство? — спросил ухмыляющийся Митька.
        - Пока не сдохнет! — пристукнул тяжелым кулаком по столу Филатьев.
        - Не слишком ли, Петр Дмитрич? — с озабоченным видом произнес полковник Иван Иванович Пашков, бывший в гостях у Филатьева.
        - Не слишком. Я бы этому наглому разбойнику горячий свинец в нутро залил. Оголяй, Митька!
        Ванька не вырывался, не брыкался, он щурил черные глаза и беззаботно улыбался, чем обескуражил всех присутствующих.
        Ванька и в самом деле пребывал в радужном настроении. Все складывалось для него благополучно. Как кстати, что в комнате Филатьева оказался полковник Пашков. Теперь хозяину не отвертеться.
        - Почему ты бежал, скотина? — спросил Филатьев, когда Ванька спокойно дал себя раздеть.
        Ответим словами Каина, которые он рассказывал о некотрых своих похождениях в Сыскном приказе дворянину Федору Фомичу Левшину, записавшему необычайную жизнь Каина.
        - Я для того вас немножко попугал и, покравши, бежал, чтоб ты далее моего не спал. А теперь вы меня бить не извольте, я имею сказать «слово и дело государево».
        Филатьев побледнел. Его испуганный, растерянный вид убедил полковника, что крепостной Петра Дмитриевича действительно знает что-то архиважное.
        Иван Иванович — подбористый человек с выпуклым лбом и базедовыми глазами, затянутый в зеленый мундир с золочеными пуговицами. Дополняли мундир штаб-офицера шляпа-треуголка, надвинутая на непременный парик, штаны до колен, шпага, чулки, башмаки и, конечно же, совершенно бритое лицо, которое теперь имели не только армейские чины, начиная с рядового солдата, но и многие люди из гражданского сословия, выполняя строжайший указ Петр 1, а ныне и Анны Иоанновны.
        Борода оставалась принадлежностью крестьян, да голи посадской, которые откупалась двумя деньгами за «бородовой знак».
        Разумеется, расстался с бородой и Петр Филатьев. Теперь и он, следуя моде, сидел в белом напудренном парике, оставаясь в замешательстве, пока не прозвучал голос полковника:
        - Я бы порекомендовал вам, Петр Дмитриевич, сего человека в доме больше не держать, экзекуцию отменить и отослать в полицию[39 - МОСКОВСКАЯ ПОЛИЦИЯ занималась делами о пьянстве, драках и побоях, нелегальной торговле водкой, поимкой беглых, нищих и бродяг, наблюдением за правильной постройкою домов, топкою печей, исполнением указа о хождении ночью с фонарем и пр.].
        Слова полковника покоробили Филатьева. Дернул же черт штаб-офицера в гости притащиться. Хоть и давнишний приятель, но словам Ваньки он придал большое значение. Да кто мог знать, что сей стервец выплеснет из себя такие жуткие слова! Не было бы Ивана Пашкова, Ванькино бы заявление повисло в воздухе. Запороли бы насмерть — и вся недолга. С мертвого не спросишь, чего бы он ранее не вякал. Да и что он мог вякнуть? Казни помышлял избежать, вот и раззявил рот…
        А коль что-нибудь серьезное? И тут не беда, ибо ничего серьезного не могло произойти… Эх, Иван Иваныч, Иван Иваныч. Лишним ты здесь сегодня оказался, но изменить уже ничего нельзя.
        - Я так и подумал, милейший Иван Иваныч. Завтра утром сей вор будет сдан в полицию. Надеюсь, он понесет какой-то вздор.
        - Вероятней всего. Позвольте откланяться, любезный Петр Дмитриевич.
        Проводив до ворот полковника, Филатьев немедля приказал Косому:
        - Приковать к столбу и стеречь накрепко.
        Ранним утром Ванька был доставлен в московскую полицию. На вопрос полицейского чина ответил:
        - Я действительно выкликнул «слово и дело государево», а в чем оное состоит, буду говорить в надлежащем месте.
        - Ты, Ванька, сын Осипов, имеешь в виду Тайную канцелярию? — с раздражением произнес чин в мешковатом мундире.
        - Вот именно, вашебродие. А коль вас это не устроит, заявлю, что вы пытались помешать предъявить мне доказательства.
        Ванька говорил четким, твердым языком, что возымело действие на его благородие, а посему Ваньку под крепким караулом с обнаженными шпагами повели в Тайную канцелярию, что находилась в селе Преображенском.
        Ванька тотчас узнал секретаря канцелярии Серапиона Быковского, коего не раз видел, как тот подъезжал в своей богатой коляске ко двору Петра Филатьева, особенно по праздничным дням.
        Дворовые ведали, что крупнейший купец Гостиной сотни имел в Москве немало влиятельных приятелей, отчего торговые дела его шли в гору.
        Знал, кого доставили в тайную канцелярию и Серапион Быковский, а посему предосудительно покачал шишковатой головой в парике соломенного цвета. Расстегнув серебряную пуговицу иноземного бархатного камзола, строго спросил:
        - Что же ты, Иван Осипов, добрейшего хозяина обокрал? Нехорошо-с.
        - Ищи доброго за лесами дремучими, да за горами высокими, там, где и черный ворон не летает.
        - Ты мне эти прибауточки брось.
        Желтые глаза Серапиона посуровели.
        - Давай ближе к делу. По какому пункту ты, Иван Осипов, можешь доказать «слово и дело государево?»
        - Я ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю, а о деле моем объявлю главному сего места члену, а не вам.
        Грубый ответ никчемного дворового человека привел секретаря, перед которым трепетали самые знатные люди, в ярость.
        - Отвечай, свиное рыло! Отвечай!
        Довольно увесистая деревянная линейка заходила по голове и щекам Ваньки, но тот, словно воды в рот набрал. Убедившись, что дворовый не заговорит, секретарь приказал караулу отвести его в тюрьму и содержать «в превеликих железных оковах».
        Быковскому ничего не оставалось, как рапортовать о Ваньке Осипове самому градоначальнику, графу, генерал-аншефу Семену Андреевичу Салтыкову[40 - САЛТЫКОВ Семен Андреевич (1672 -1742) был в Москве после 1732 г., когда двор переехал в Петербург, генерал-губернатором и одновременно начальником Тайной канцелярии.].
        Его сиятельство прибыл в Тайную канцелярию на следующий день, переговорил с Быковским, а затем, удивившись упорству «подлого человека»[41 - В описываемые времена подлыми людьми называли всякого простолюдина.] приказал перевести его из тюрьмы в застенок, кой находился в Константино-Еленинской башни московского Кремля.
        Это было жуткое место, которое при одном взгляде на внутреннее убранство его, приводило любого человека в неописуемый ужас. Здесь жестоко пытали. Подвесив на дыбу[42 - ДЫБА — орудие пытки, состоящее из 2 столбов, вкопанных в землю и соединённых 3-м столбом, к которому привязывали обвиняемого. Применялась в 14 -18 вв. в странах Европы и в России. Испытание на Дыбе предусматривалось в Псковской судной грамоте.ПСКОВСКАЯ СУДНАЯ ГРАМОТА, свод законов Псковской феодальной республики, составленный на основании отдельных постановлений псковского веча, (совета бояр), княжеских грамот, норм Русской правды и обычного права. Отражает важнейшие черты социально-экономической и политической жизни Псковской земли в 14 -15 вв. П. с. г. строго охраняла права частной собственности, в особенности феод. собственности на землю; регламентировала порядок оформления прав собственности на землю, ход разбирательств споров о земле; определяла положение крестьян. За политические и уголовные преступления полагалась смертная казнь. П. с. г. содержит материал, показывающий характерное для Псковской феод. республики сращивание
светского и церк. управленческого аппарата. П. с. г. стала одним из важнейших источников Судебника 1491 — сборника законов Русского государства.], палили огнем, ломали ребра, увечили — под стоны, хрипы и душераздирающие вопли.
        Дыба — посреди Пыточной — на двух дубовых столбах. Подле нее страшные орудия пытки — длинные железные клещи, крючья, батоги, гвозди, кои забивали под ногти истязуемого, деревянные клинья, пластины железа, нагайка…
        В Пыточной полумрак. На длинном столе горят три восковых свечи в железных шандалах. За столом двое подьячих в долгополых сукманах с гусиными перьями за ушами. Здесь же стопки бумаг и оловянные чернильницы.
        В углу, возле жаратки, привалился к кадке с водой дюжий палач в кумачовой рубахе. Рукава закатаны выше локтей, обнажая крепкие волосатые руки.
        На узнике тяжелые железные цепи, ноги стянуты деревянным колодками. Вскоре по каменным ступеням послышались гулкие шаги. Это спускались в застенок секретари Тайного приказа. Они деловито заняли кресла за столом.
        Последним, в сопровождении адъютанта, в Пыточной появился генерал-аншеф Салтыков. Все, кроме узника, поднялись. Для градоначальника выдвинули особое кресло с высокой резной спинкой, увенчанной московским гербом.
        - Расковать, — приказал Салтыков. — А теперь сказывай свое «слово».
        Освободившись от цепей и колодок, Ванька встал перед генерал-губернатором на колени.
        - Милостивый государь, я ничего больше вашему сиятельству донести не имею, как только то, что господин мой смертоубивец, он на сих днях убил в своем доме ландмилицкого солдата и, завернувши в рогожный куль, приказал холопам бросить в колодезь, в который бросают всякий сор, где он и теперь имеется. А секретарю для того об оном не объявил, что он моему господину приятель, я часто видел его у него в гостях, чего ради боялся, чтоб он сего моего объявления по дружбе к моему господину не уничтожил.
        Его сиятельство не стал больше ничего расспрашивать и велел подняться Каину с колен.
        - Самым надлежащим образом проверим твое обвинение, Иван Осипов. Вечером с караулом пойдешь к дому господина Филатьева и укажешь колодец. Если слова твои лживы, то окажешься на дыбе.
        - Ни в коей мере, ваше сиятельство. Рано у пташки язык вырывать.
        Вечером двор купца был окружен со всех сторон. Привратник, увидев солдат с ружьями и шпагами, торопко побежал к хозяину. Встречу ему попался Митька Косой.
        - В ворота Ванька Каин ломится. Ты бы спросил его, Митька, а я — хозяина упредить.
        - Чего ему понадобилось? — заворчал холоп, кой еще ничего не ведал о прибывших солдатах.
        Открыл оконце калитки и обомлел, увидев служилых людей во главе с поручиком.
        - Открывай, вражина! Пришли в дом Филатьева из Тайной канцелярии.
        Митька с побледневшим лицом незамедлительно открыл ворота. Каин, указав на него пальцем солдатам, сказал:
        - Холоп купца Митька Косой. Это он со своими дружками солдата в колодезь кидал.
        Митьку немедля взяли под караул, а Каин кивнул на дом купца.
        - Снимите пожарные багры, служивые — и к колодезю.
        Мертвое тело, самого хозяина, Митьку Косого и Ваньку Каина доставили в Тайную канцелярию. На другое утро губернатор Москвы Салтыков поблагодарил Каина, выдал ему десять золотых рублевиков и преподнес от Тайной канцелярии абшит[43 - АБШИТ —свидетельство об освобождении от крепостной зависимости.] для свободного житья.
        Радости Каина не было предела. Он получил долгожданную волю, о которой мечтает всю жизнь любой крепостной человек. Теперь он полностью независим. Иди, куда хочешь, куда сердце подскажет, живи, где душа пожелает. Русь велика, просторы ее безбрежны. Был бы птицей, облетел бы все царство-государство, как гордый, вольный сокол.
        Ванька шел к Москве от села Преображенского, шел в солнечный день яровым полем, и вдруг из души его выплеснулась задушевная, сладкозвучная песня:
        Ах ты, поле мое, поле чистое,
        Ты раздольное мое широкое,
        Ах, ты всем, поле, изукрашено,
        И травушкой и муравушкой,
        И цветочками василечками…
        Встречу бежал босиком худенький вихрастый, русоголовый мальчонка в длинной бедняцкой рубашонке. Остановился, уставился большими синими глазами на певца в домотканом кафтане.
        Ванька подхватил его на руки, подкинул вверх.
        - Экой ты пригожий, да только худ. Куда бежишь, постреленок?
        - В село к тятьке с мамкой, дяденька.
        - Да я еще не дяденька.
        - А как же, — шмыгнул носом мальчонка. — Вон и борода пробивается.
        - И впрямь, — продолжая держать мальца на руках, рассмеялся Ванька. — Отец с матерью никак крестьянствуют?
        - Крестьянствуют, — блеклым голосом отозвался мальчонка.
        - Чую, худо живется.
        - Худо, дяденька, голодуем. Барин наш, Татищев, спуску не дает. Намедни братика на погост унесли.
        - Ясно, — помрачнел Каин, опустив мальчонку на дорогу.
        - Тебя как звать?
        - Ваняткой.
        - Ишь ты, — улыбнулся Каин. — Сподобил же Господь с тезкой встретиться.
        - То промысел Божий, — совсем по серьезному сказал Ванятка.
        - Может, и промысел.
        Ванька вытянул кармана кошелек и протянул мальцу золотой рублевик.
        - Передай отцу.
        Ванятка, держа на ладошке неслыханное богатство, вдруг заплакал.
        - Тятенька не поверит, украл-де.
        - Поверит. Скажи, Ванька Каин подарил. Скоро обо мне вся Москва будет знать. Подрастешь, приходи в город. Спросишь меня в Зарядье или в Марьиной роще. А теперь беги к своему тятьке.
        Никогда б не подумал Каин, чтобы так вдруг запросто с золотым рублевиком расстанется, а тут на ретивое накатило.
        Дальше шел со снулым лицом. Все эти Татищевы и Филатьевы в три погибели бедь лапотную гнут. Добро-то их неправедное, ибо от трудов праведных не наживешь палат каменных. Вот и шикуют, в парче и бархате ходят, с золотого подноса в три горла жрут. Вот кого надо добра лишать. Ни одного толстосума не пропускать. И он, Ванька Каин, непременно этим займется, дабы знали богачи, как на простом народе наживаться. Воровать и грабить! И то будет всем смыслом его, Ваньки Каина, жизни.
        Глава 12
        В Немецкой Слободе
        В кабаке на Зарядье целовальник шепнул:
        - Ищи Камчатку в Немецкой слободе. Дом под красной черепицей, на берегу реки Кокуя, что в Яузу вбегает.
        Вожак воровской шайки часто менял свое временное убежище. Полиция и подумать не могла, что главный вор Москвы затеряется в роскошной Немецкой слободе.
        Слобода древняя, существует со времен Ивана Грозного. И кто только ныне в ней не живет: англичане шведы, немцы, французы, датчане, голландцы, испанцы, прусаки и прочие народы, коих русские люди называли «немцами», не понимавших русского языка; отсюда и произошло название слободы.
        По настоянию русского духовенства, царь Алексей Михайлович выселил сюда в 1652 году всех «немцев», проживавших в разных местах Москвы.
        В отличие от московских улиц дома в иноземной слободе были опрятные, красивые, утопающие в цветниках и садах, «построенные под немецкую стать». Кругом чистота, выложенные плитами тропинки и дорожки, яркие цветочные клумбы в каждом палисаднике.
        Иноземцев хоть и называли «немцами», но многие из них, особенно из торговых и промысловых людей, наловчились русскому языку.
        Иногда слободу называли и Кокуем.
        Петр 1, детство и юность которого протекли на реке Яузе в селе Преображенском (в двух верстах от Немецкой слободы) часто бывал в ней, посещал дома иностранцев, среди которых у него много было друзей. Вскоре он построил на Яузе роскошный дворец своему любимцу Лефорту, швейцарцу из Женевы, коего современники называли «первым галантом» и «французским дебоширом».
        Храбрый на полях битв и в морских сражениях, веселый собеседник в мирное время — прекрасный устроитель различных увеселений и ассамблей, он очень полюбился Петру 1, который сделал его заслуженным генералом и адмиралом и до самой его смерти не расставался с ним. А после его кончины дворец был подарен другому любимцу царя, Александру Меньщикову; возле Лефортовского дворца Петр 1 построил здание Сената, в котором тот и заседал до перевода его в Петербург. Долгое время это здание называлось Старым Сенатом», а переулки по его сторонам — Сенатскими.
        В 1723 году царь купил у наследников другого своего сподвижника, адмирала Ф.А. Головина, его великолепный дворец за Яузой, частично он сломал и построил для себя новый дворец. Между дворцом и рекой Яузой главный доктор «гофшпиталя» Бидлоо, по поручению Петра строил с 1724 года «дворцовый сад» с островками, каскадами и прочее
        Предание говорит, что первые деревья здесь посадил сам Петр, но пожить ему в этом дворце не довелось: в 1725 году он скончался.
        В 1731 году знаменитый архитектор Растрелли, строитель Зимнего дворца в Петербурге, поставил рядом с Головинским дворцом «Летний Анненгоф» — дворец для летнего пребывания в нем императрицы Анны Иоанновны, а в 1736 году присоединил к нему и «Зимний Анненгоф», построенный им же в Кремле; для этого последний был разобран и материалы его вместе с резьбой вывезли за реку Яузу. Очевидно к этому времени относится и насаждения Анненгофской рощи
        Ванька шел Немецкой слободой и не переставал удивляться красивым иноземным домам и роскошным дворцам, разбросанным по берегам Яузы. Дивился и на Камчатку, который отважился скрываться среди немцев и московской знати.
        Затем шел Ванька вдоль ручья Кокуя и смотрел на крыши иноземных домов, один из них должен быть под красной черепицей.
        Но что за черт? Таких домов оказалось несколько. Вот и угадай, в котором разместился Камчатка. Не стучаться же в каждый дом и спрашивать: не живет ли у вас русский гость? И на улице ни души, все будто от грозы попрятались.
        Наконец, из одного дома вышли двое мужчин в немецком платье и широкополых шляпах. Оба русобородые, но без усов, да и сами бороды какие-то узкие, никчемные, не прикрывающие подбородок, а запрятанные под него. Один из немцев курил трубку. Спросить что ли? А вдруг.
        - Здорово жили, господа почтенные.
        - И вам доброго здоровья. Что желает иметь русский господин? — приветливо спросил трубокур.
        - Слава тебе, Господи. Хорошо на нашем языке лопочете. Приятеля своего ищу, господа. Не знаю, какого вы роду, племени.
        - Мы — швед. Как звать твой друг?
        Ванька на какой-то миг растерялся: не мог же Камчатка жить в Немецкой слободе под своим воровским именем. Надо как-то выкручиваться.
        - У него трудное имя. Он очень высокого роста. Живет в домне под красной черепицей.
        - Знаем, — закивали шведы. — Купец Петр из город Ярославль. Ждет торговый человек с кожами. Живет у фрау Анхель. Вот ее дом.
        - Спасибо, господа, — учтиво поклонился Ванька, хотя его продолжали грызть сомнения. Но они вскоре улетучились. Камчатка и в самом деле оказался в соседнем доме. Он был один, но глаза его не излучали радости, напротив, были холодными и настороженными.
        - Кто на меня навел, Каин?
        - Целовальник.
        - Башку оторву!
        - Да ты что, Камчатка? Чем недоволен?
        - Чему радоваться? Тебя ж в Тайную канцелярию под караулом отвели, а оттуда гопники только в Сибирь на рудники по этапу идут, либо на дыбу в Пыточную башню.
        - Побывал и в Пыточной. Доброе местечко. Особенно кат[44 - КАТ — палач.] приглянулся. Еще встречался купец Петр из Ярославля?
        Но Камчатке было не до шуток. Он почему-то подошел к каждому оконцу комнаты, затем удалился в соседнюю, а затем его шаги послышались на крыльце дома.
        Ванька усмехнулся. Камчатка принял его за стукача, который мог привести с собой солдат.
        - Никак, целую роту увидел? А, может, самого генерал-аншефа Салтыкова?
        - Буде хайлом лыбиться, — сердито произнес вожак. — А теперь бухти да со всеми подробностями. Начни с того, как от купца Филатьева ушел.
        - И о том знаешь?
        - Я все знаю. У меня шестерок хватает, а вот целовальник никак с большого бодуна был, сволочь!
        - Да отступись ты от целовальника. Он мог и не знать о моем похищении. Внимай, что расскажу.
        Ванькина речь произвела на Камчатку ошеломляющее впечатление, а когда тот абшит показал, Камчатка крутанул головой.
        - Силен же ты, браток. Самого шишку Москвы на попа поставил. И не зря. Глянь, и печать и, подпись его. Ну, Иван! Не зря ты мне с первого разу смекалистым показался. Далеко пойдешь, Иван Каин. О Ваньке, чтоб я не слышал, и корешкам о том накажу. Это надо обмыть.
        - Само собой, Камчатка. Радость у меня сегодня. Такая, что в пляс бы ударился. Вольная птица! То на карачках ползал, не смел головы поднять, а тут! Гульнем, Камчатка!
        Вскоре на круглом столе, покрытом белоснежной скатертью, оказались несколько бутылок запотевших от холода вина, доставленных из погреба, причудливой формы хрустальные рюмки, копченое мясо и белые с румяной поджаристой коркой хлебцы.
        - Шведы назвали мне фрау Анхель. Что-то не вижу.
        - В кирху ушла грехи замаливать, хе.
        - А муж где?
        - Муж у нее в купцах ходил. В Англию подался, на обратном пути корабль в шторм угодил. Ныне вдовой ходит. Ядреная молодка, на «бабью радость» охоча.
        - Как к ней угодил?
        - Старый дружок из Головинского дворца повстречался. Садовнику помогает. Наводку дал. Сказался фрау купцом из Ярославля. Черт ее знает, поверила или нет, но за пять червонцев[45 - ЧЕРВОНЕЦ — русская золотая монета, 3-х рублевого достоинства, то же что итальянский дукат или цехин, впервые стала чеканиться у нас при Петре Великом в 1701 году.] на постой пустила. Русские купцы жадны, а немцы втрое. Теперь живу, как у Христа за пазухой — и харч, и вино, и мохнатка под боком.
        - Не по тебе все это, Камчатка, — опрокидывая очередную рюмку, напрямик произнес Иван.
        - Тебе-то откуда знать? — нахмурился Камчатка.
        - Душа у тебя к покойной жизни не приспособлена. Ты ж — первостатейный вор и в том твоя стезя до гробовой доски.
        Камчатка откинулся на спинку кресла, обтянутого шагренью и так пристально уставился на Ивана, словно увидел его впервые.
        - Откуда ты такой вылупился, Каин? Все-то ты чуешь, словно собака сторожевая. А ведь ты в самую меть[46 - МЕТЬ — цель.] угодил. Хватит, належался на перинах. Завтра же на дело пойду…Может, сыграем по крупному? Не пошарпать бы нам Лефортовский дворец?
        - Ты это серьезно?
        - Я не такой шутник, как ты. Там злата и каменьев — лопатой греби. Насолим Бирону. Дворец-то под его надзором. Слышал о светлейшем герцоге?
        - Кто ж о нем не слышал? Полюбовник царицы Анны Иоанновны. Жестокий человек, его вся Русь возненавидела. Чу, первый грабитель.
        - Вот-вот. Этот немец заботится только о своем кошельке, а мы его малость поубавим. Насолим Бирону. Дворец-то ныне в его ведении.
        - Можно бы и насолить, коль все с тщанием продумать. Вынюхать, высмотреть, подобрать надежных корешков. И все же затея твоя плевая, Камчатка.
        - Плевая? — вожак страсть не любил, когда его планы отметали напрочь. Этот Каин появился всего-то без году неделя, но с первой же встречи показывает зубы.
        - Ты сам же сказал, что Лефортовский дворец находится под надзором Бирона, считай, самой императрицы. Не зря же тут «Летний» и «Зимной Анненгоф» появились. А Лефортовский солдатский полк? Он хоть и не в самом дворце, но расположен вблизи его.
        - Полк часто снимается на учения.
        - Это еще ни о чем не говорит.
        Разумеется, как бы возвысилось имя Камчатки, если бы Москва изведала, что он гробанул сам Лефортовский дворец.
        - Но не забывай герцога Бирона, он будет землю копытом рыть, чтобы оправдаться перед императрицей. Затронута его честь, и Бирон поднимет не только всю полицию и Сыскной приказ, но и армию, и куда бы мы ни ринулись, оков нам не миновать. Так стоит ли рисковать, Камчатка?
        Вожак вспыхнул. Выпил две рюмки кряду, с язвой хмыкнул:
        - А не рано ли тебе, Каин, меня уму-разуму учить? И говоришь складно, словно не блатной. Кто ты такой и кто тебя на Москве знает среди воровского мира? Несколько моих шестерок да Дунька Верба.
        Выслушивать такие слова от вожака было для Ивана унизительно, но и вставать на дыбы не хотелось, ибо сие могло привести не только к большой ссоре, но и к полному разрыву с Камчаткой, что никак не входило в планы Каина.
        Да и в самом деле, кто он такой, чтобы вразумлять главаря московских преступников? Единственный раз удачно обокрал своего хозяина и возомнил себя известным вором. Чушь собачья! Да если бы не дворовая девка Аришка, гнить бы тебе, Ванька, в том же заброшенном колодце. Вот такие пироги получаются.
        Иван миролюбиво глянул на Камчатку.
        - Прости, друже. Мелок я против тебя, прости.
        Миролюбие Каина несколько умягчило душу Камчатки, однако глаза его по-прежнему излучали стальной блеск.
        - Если бы при братках о моей плевой затее вякнул, не простил бы. Ты, прежде чем свою сопатку[47 - СОПАТКА — рот.] раскрывать, трижды подумай. Что же касается дворца Лефорта, я тут все ходы и выходы прикинул. Можно немалый куш взять. Есть доброе местечко, где можно и отсидеться. Данилов монастырь. Имею там надежного человека. Уяснил?
        - Полагаюсь на твой верный расчет. Может, поделишься?
        - Время придет, поделюсь. А пока разомнемся не столь уж и крупным делом. Сегодня ночью надо немецкого лекаря тряхнуть. Эльза моя талдычила, что лекарь крупно разбогател. Ночью к реке четверо братков придут.
        - Меня возьмешь?
        - Тебя давно с нами повязать надо. Поглядим, каков ты в деле.
        Глава 13
        Ночь темней — вору прибыльней
        Дом придворного доктора Отто Брауна находился вблизи Лефортовского дворца. Иноземные дома, в отличие от русских, высокими и крепкими тынами не огораживались, поэтому братки беспрепятственно вошли в сад, а затем сели в беседке и стали размышлять, как им сподручнее попасть в дом доктора.
        Негромкие голоса грабителей все же был услышан сторожем. Видимо, человек он был не робкого десятка, посему смело подошел к беседке и спросил на чистом русском языке:
        - Кого Бог привел в ночное время, православные?
        - Большая нужда привела, Христов человек. Сами-то мы из купцов, да вот беда в дороге приключилась. Зайди, глянь. Товарищ наш помирает.
        - Экая напасть. К господину Брауну надо, — войдя в неосвещенную беседу, сочувственно произнес сторож.
        «Православные» тотчас сбили его с ног, связали и, угрожая ножом, сказали:
        - Пикнешь — перо в чрево, и поминай, как звали.
        - Вот и верь людям. На татей[48 - ТАТЬ — грабитель, разбойник.] угодил, охо-хо.
        - Ты не охай, борода, а лучше подскажи, как нам сподручней забраться в спальню лекаря.
        Зуб приставил нож к горлу сторожа и тот указал на одно из окон. Оно оказалось довольно мудреным для грабежа.
        - Позвольте мне, братцы, — сказал Каин. — А ты, Зуб, помогай.
        Удалось и стекло из оконницы вынуть, и с задвижкой справиться.
        Каин влез в открытое окно, тихо спустился в комнату и также тихо стянул с себя сапоги; прислушался и босиком вошел в спальню, тускло освещенной одной свечой в тройном бронзовом шандане[49 - ШАНДАН — подсвечник.].
        Супруги пребывали в глубоком сне, а жена так разметала свои полные ляжки, что Иван невольно подумал: «Хороша дамочка, не худо бы с ней позабавиться».
        Но дело — прежде всего.
        Каин пошел по другим комнатам, обнаружив в одной из них девку лет семнадцати. Она почему-то не спала, и так перепугалась при виде незнакомого мужчины, что едва не лишилась памяти.
        Иван предупредительно поднес палец к губам.
        - Молчи, иначе ножом пырну.
        Девка, трясясь от страха, что-то едва слышно пролепетала.
        - Может отодрать скопом, — похотливо осклабился Зуб, подошедший к постели с братками.
        - Не смей. У Дуньки натешитесь. Свяжите девку, и кляп в рот.
        Затем все разошлись по комнатам, набивая узлы дорогими вещами, вплоть до золотой и серебряной посуды и столового серебра. Вылезли через тоже окошко и быстро, под покровом ночи, зашагали к берегу Яузы, где находился переезд. Взошли на плот и закрутили деревянный барабан, обвитый толстым веревочным канатом, конец которого был привязан к столбу противоположного берега.
        Не успели приплыть на ту сторону, как услышали за собой шумную погоню.
        - Отсекай канат! — закричал Каин.
        Острые ножи быстро сделали свое дело, избавив грабителей от преследования.
        - Дальше куда? — спросил Иван.
        - К Данилову монастырю. Живо, братки!
        Это уже был голос Камчатки.
        Монастырский дворник уже поджидал гопников. В сторожке Камчатка распорядился:
        - Все добро, Егорыч, пока спрячь у себя. Можно потихоньку кое-что распродать.
        Затем дворник отвел шайку в укромное место обители[50 - Камчатка, а позднее и Каин с «сотоварищи» (согласно документов Сыскного приказа) действительно имели убежища в некоторых московских монастырях.].
        Глава 14
        Красная площадь
        После произошло еще несколько удачных ночных «визитов», но Каин ими не довольствовался: ему хотелось сотворить более значительный грабеж. И такой случай представился.
        Однажды он прогуливался в торговый день по Красной площади, и чувствовал в своей душе безмятежное упоение. Прежде он бывал на главной площади Белокаменной, но все урывками, в суетной спешке, выполняя то или иное поручение приказчиков Филатьева.
        Сегодня же он впервые, как совершенно свободный человек, разгуливал и любовался Красной площадью.
        От Мытного двора через всю площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, раскинулись торговые ряды. Плыл над Красной тысячеголосый шум Великого торга. Тысячи деревянных и каменных лавок, палаток, шалашей, печур. Каждый товар в своем ряду. Сукно — в Московском или Смоленском. Меха — в Соболином, Бобровом, Скорняжном, Пушном, Овчинном. Кожа, сафьян, замша, лайка — в Сафьянном, Охотном, Сырейном. Готовая одежда — в Кафтанном, Шубном, Епанчном, Кушачном, Шапочном и Ветошном. Сапоги, лапти — в Сапожном «красном», Лапотном, Чулочном, Голенищном, Подошвенном.
        Ратный человек и охотник шел в Самопальный и Саадашные ряды. Оглушает медным звоном Колокольный ряд. Чинность и тишина в Серебряном, Жемчужном, Монистном и Иконном рядах… За весь день не обойти торг проворному московскому жителю.
        Отовсюду слышатся распевные, бойкие выкрики купцов и мелких торговых сидельцев, сыпавших шутками и прибаутками. Прохожих хватают за полы кафтанов и чуть ли не силой притягивают к своим лавкам.
        Продают все: купцы, ремесленники, монахи и монахини, крестьяне и гулящие люди. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателя.
        Площадь наводнили пирожники, молочники, яблочники, ягодники, огуречники, квасники… Все — с лукошками, корзинами, мешками…
        Снуют веселые коробейники с коробами на головах, шныряют в густой толпе щипачи-карманники, заигрывают с мужчинами гулящие девки, жмутся к рундукам[51 - РУНДУК — деревянная площадка, пристроенная к лаке; большой ларь с понимавшейся крышкой.] и лавкам слепые калики, гусляры, бахари-сказочники.
        У храма Василия Блаженного — Поповский крестец. Здесь, поглядывая слюдяными оконцами на Спасскую башню, стоял приземистый сруб Тиунской избы. Подле нее — толпа зевак. Смех, выкрики, улюлюканье. Посреди толпы бились на кулаках два служителя господня — поп и дьякон. Дьякон — тучный, с взлохмаченной сивой бородой, в черной скуфье — бойко наседал на юркого худенького полпика в подряснике.
        Зеваки были на стороне попика
        - Вдарь по носу дьякону!
        - Хватай за бороду!
        - Бей толстобрюхого!
        Дьякон злился, суматошно взмахивал тяжелыми кулаками. Попик вертко уклонялся от ударов, а затем вдруг изловчился и достал собрата по толстому красному носу. Дьякон обидно взревел, быком двинулся на попика, могуче развел руку.
        Замерла толпа и… буйно грохнула от смеха: попик ловко нырнул под руку дьякона и тот, потеряв устойчивость, тяжело грянулся оземь.
        Долго гоготали зеваки, в том числе и Иван Каин, оказавшийся возле «побоища».
        На крыльцо Тиунской избы вышел дьяк и гневно воскликнул:
        - Сором, братия! Оскверняете бесовской игрой веру православную!
        Попик съежился, застыл виновато: не помышлял он о сраме. Целых три недели оставался он без религиозных «треб», голодовал и вдруг сегодня утром «требы» подвернулись. Возликовал, было (безработных попов и дьяконов ныне тьма тьмущая, для них и Тиунскую избу учинили), но вскоре радость померкла: дьякон перебежал дорогу, хитростью и ложью улестил нанимателя. Вот и пришлось на кулаках биться.
        Каину захотелось пить. Разыскал Квасной ряд. Сразу же подскочил рыжий молодец в кумачовой рубахе и войлочном колпаке. Через шею перекинут ремень с двумя большими медными кувшинами. В руке — оловянная кружка. Молвил скороговоркой:
        - Квас ягодный и хлебный, для чрева приятен, не вредный.
        Иван полез в карман за полушкой, но тут его дернул за рукав монах в рясе до пят.
        - Испей, отрок, моего медвяного. Зело душу веселит.
        Медовый квас в народе любили. Монахи готовили его на своих пчельниках. Процеживали сыту, добавляли калача вместо дрожжей, отстаивали и сливали сыту в бочку. Получался вкусный медовый квас, прозванный в народе «монастырским».
        Иван протянул денежку монаху. Парень с кувшинами обидчиво фыркнул и отошел в сторону. А перед Каином уже стоял другой походячий торговец в синей поддевке с сушеной воблой на лотке. Весело прокричал:
        - Пей квасок — воблой закусывай! В печи вялена, на солнце сушена. Кто ест — беды не знает, сама во рту тает!
        Пришлось Ивану достать еще одну полушку: хорошо пить квасок с воблой.
        Устав бродить по торгу, Каин пришел в Хлебный и Калачные ряды. Здесь не так шумно. А калачи хороши, мимо не пройдешь. Вот калачи из крупитчатой муки, а рядом круглые «братские» из толченой муки. За ними — «смесные», ржаные, пшеничные. Свежие, румяные, пышные — сами в рот просятся.
        Напротив пироги с кашей, щукой, сыром и яйцами, блины гречневые красные да молочные, оладьи с патокой и сотовым медом.
        Глаза разбегаются! Хочешь, не хочешь, а раскошелишься. Взял Иван оладьи с патокой и присел на рундук подле лавки.
        Перекусив, пошел дальше. Ноги как-то сами собой вынесли его на знаменитую Варварку, которая раскинулась по гребню холма, круто обрывавшегося от нее к Москве-реке.
        Пожалуй, лучше знаменитого художника[52 - А.М. ВАСНЕЦОВ.] о Варварке не скажешь: «Шумная суетливая жизнь кипела на этом бойком месте старой Москвы. Здесь находились кружала и харчевни, погреба с фряжскими винами, продаваемыми на вынос в глиняных и медных кувшинах и кружках… Пройдет толпа скоморохов с сопелями, гудками и домбрами. Раздастся оглушительный перезвон колоколов на низкой деревянной на столбах колокольне. Разольется захватывающая разгульная песня пропившихся до последней нитки бражников… Гремят цепи выведенных сюда для сбора подаяния колодников. Крик юродивого, песня калик-перехожих…»
        На Варварском крестце Иван неожиданно столкнулся с дворовой девкой своего бывшего хозяина Аришкой в синем летнике.
        - Ванечка, как я счастлива тебя видеть!
        - И я тебе рад.
        - Тебя и не узнать. В нарядном кафтане ходишь, как сын купеческий. Ты ведь теперь, как все у нас говорят, вольную от самого генерал-губернатора получил.
        - Получил, Аришка. Абшит!.. Хочу в ноги тебе поклониться. Ведь ты моя избавительница. Ишь, чем твой рассказ обернулся. Я тебя непременно отблагодарю.
        - Да полно тебе, Ванечка, не стоит благодарности… А вот с Филатьева, как с гуся вода. Холопов на дыбе вздернули, а купец вывернулся.
        - Слышал. Алтынного вора вешают, а полтинного чествуют.
        - Еще бы не чествовали, когда у него секретари и судьи в приятелях ходят. Рука руку моет. Страсть не люб он мне.
        - Чего ж так? Казалось бы…
        Иван не договорил, но Аришка поняла его намек.
        - В прелюбах хожу? Давно уже нет, Ванечка, отвадила кота от молока.
        - И как тебе удалось?
        - Болезнь-де ко мне дурная привязалась. Он, правда, не шибко поверил. Девка-то я кровь с молоком, но больше уже не привязывается.
        - К поварихе никак приставил?
        - За двумя кладовыми присматривать, а в них денег и дорогих пожитков честь не перечесть.
        Иван заинтересованно глянул на Аришку.
        - Правда?
        - Зачем мне врать, Ванечка? Купец-то наш один из самых богатых в Москве… Не хочешь попытать счастья? Уж так была бы рада, если бы нашего скопидома очистили.
        - Я подумаю, Аришка.
        Глава 15
        Крупное и занятное ограбление
        Дело обсудили у Камчатки, который теперь пребывал в Сивцевом Вражке. В древности здесь действительности был «вражек» — небольшой овраг, по которому протекала чуть заметная речка Сивка, впадавшая в ручей Черторый, приток реки Москвы. В описываемое время эта речка текла в открытой канаве по южной стороне улицы, овраг же был засыпан.
        Когда-то Сивцев Вражек населяли опричники Ивана Грозного, потомки, которых оставались жить здесь и позже, но в минувшем веке болящую часть дворов на улице заменили уже «тяглые люди» дворцовых слобод: Иконный — у Филипповского переулка, Старой Конюшенной — у Большого Афанасьевского; Плотничьей слободы — у Плотникова переулка и денежных мастеров государевого Денежного двора.
        Совсем недавно в приделе церкви Афанасия и Кирилла, главным образом по Сивцеву Вражку, стояли загородные дворы знатнейших приближенных Петра 1 Стрешнева, Головкина и Матюшкина и менее знатных людей, начиная от стольников дьяков, подьячих, нечиновных дворян и дворянских вдов.
        Камчатка обосновался в Плотничьем переулке, в небольшой избе под тесовой кровлей, хозяин которой на два месяца уехал в подмосковное Красное село возводить дом одному из зажиточных купцов. Хозяйка недавно отдала Богу душу, а трое сыновей уехали на заработки в Петербург, где шло бурное строительство.
        Любой выбор временного убежища Камчатки всегда был тщательно подготовлен. Любил он глухие переулки, где не было караульных будок, обычно расставленных по основным улицам.
        Камчатка отказался-таки на грабеж Лефортовского дворца. Сам о том не хотел признаться, но его все-таки остановило предостережение Каина.
        А вот предложение Ивана его заинтересовало, хотя братки, особенно Зуб и его дружок Одноух, засомневались.
        - Купчина уже обжегся, так что в другой раз его с кондачка не взять, да и не известно, какие затворы и решетки поставлены в окнах его кладовых.
        - А я так, братки, смекаю, — говорил Каин. — Не ждет воров Филатьев. У него того и в мыслях нет, тем более, после такой шумихи, что подняли Тайная канцелярия и Стукалов монастырь. Теперь о запорах. Есть задумка. Куплю курицу и запущу ее во двор соседа, в коем проживает генерал Татищев.
        Братки, за исключением Камчатки, рассмеялись:
        - Тебя что, Каин, после абшита гирькой по темечку тюкнули. Кой прок курицу во двор генерала запускать?
        - Ты, Зуб, фомкой[53 - ФОМКА — воровской ломик, употребляемый для взломов.] легко управляешься, а вот черепок твой не мозгами, а пауками набит.
        - Но-но! — окрысился Зуб. — По хайлу[54 - ХАЙЛО — лицо.] захотел?
        - Цыть! — прикрикнул Камчатка. — Продолжай, Каин.
        - Кладовые Филатьева выходят в огород Татищева, забора в этом месте между ними нет. Я буду ловить курицу, и высматривать окна кладовых. Затем надо обдумать, чем сподручней решетки окна взломать. Вот тут, надеюсь, и твоя помощь, Зуб, сгодится.
        Братки больше не смеялись. Теперь последнее слово за Камчаткой.
        - Побегай за курицей, Каин, а там посмотрим.
        - А дворник Татищева тебя не узнает? — спросил Зуб.
        - Глупый вопрос, Васька. Неужели бы я полез к знакомому дворнику?
        Каин вновь пришел к Камчатке на другой день. Дотошно выслушав рассказ Ивана, вожак утвердительно кивнул головой и произнес:
        - Оконный затвор и железная решетка не станут нам помехой.
        - Бревнышко придется прихватить.
        - Прихватим. Ночью собираемся под Каменным мостом[55 - КАМЕННЫЙ МОСТ — построенный в конце XVII в. Первый каменный мост через Москву-реку с западной стороны Кремля, в районе современного Большого Каменного моста; он служил местом сборища и пристанищем нищих, калек, разного рода «гулящего люда», под его девятой клеткой на левой стороне собирались воры и разбойники.].
        Именно здесь в глухую ночь и собрались шестеро братков Камчатки. Еще раз, коротко обсудив будущее ограбление, осторожно, темными закоулками, минуя сторожевые будки, двинулись к усадьбе Татищева. Забор был высоким, но это Каина не смутило.
        - Пока носился за курицей, усмотрел одну доску, которую легко отодвинуть топориком, — шепнул он.
        Пошли вдоль забора, ближе ко двору Филатьева.
        - Где-то здесь, — остановился Иван и принялся щупать каждую доску. — Есть. Отжимай, Зуб, да не с рывка, а помалу, дабы скрипа не было.
        Широкая дубовая доска подалась без особых усилий. Отверстие оказалось в десяти саженях от каменных кладовых Филатьева.
        Одному из братков Каин приказал как можно ближе подойти на цыпочках к дому Татищева и чутко стоять на стреме. Остальные подошли к окну. С крепким железным затвором окна возились минуть десять, а когда его отломали, Каин просунул бревнышко в железную решетку и что есть сил принялся ее отгибать. Ни с места!
        - Давай вдвоем, Камчатка.
        У вожака сила медвежья. Две-три минуты — и решетка была отогнута.
        - Теперь взломать сундуки. Зуб и Одноух со мной, остальные — принимать узлы.
        Удивительно, но все команды Каина выполнялись беспрекословно. Даже Камчаткой. Во-первых, усадьба Филатьева — бывшая «епархия» Ивана, а во-вторых, Камчатка давно уже почувствовал, что этот коренастый парень с твердым голосом и властными глазами довольно хитер и умен, и что в нем уже сейчас видны задатки вожака, к которым у него почему-то не было ревности, ибо за последние шесть лет он, сорокалетний главарь, стал уставать от постоянного, каждодневного напряжения — быть всегда начеку, что приводило его, порой, к раздражительности и подспудной мысли передать вожжи более молодому гопнику.
        Взломав сундуки и набив узлы деньгами, золотой и серебряной посудой и другими дорогостоящими вещами, спустили добычу вниз и сами вылезли.
        Удачной оказалась ночь. Благополучно выбрались со двора Татищева и заспешили к Зарядью, на одну из тайных воровских квартир, где решили спрятать добычу. Узлы были настолько тяжелы, что бегом бежать не получалось, а тут еще Зубу показалось, что кто-то учащенно застучал в колотушку.
        - Погоня, братцы! Поспешай!
        Известно: паника губит армии. Поспешили, было, но куда там: узлы тянули до земли. Выбрались в другой переулок, а в нем огромная лужа выше колен через всю дорогу.
        - Стоять, братки. Не дойти нам до хазы. Кидай узлы в лужу!
        - Да ты что, Каин, с ума спятил? — воскликнул Зуб. — Да тут добра на десятки тыщь рублев! И не подумаю!
        Иван первым метнул узел в лужу, а затем повернулся к Камчатке.
        - Лужа все узлы поглотит. Скоро мы за ними вернемся в экипаже.
        - Да где ты ночью экипаж найдешь, Каин?
        - Есть мыслишка. Найдем!
        Веские, решительные слова Ивана убедили Камчатку.
        - Кидай узлы, братва!
        Каин осмотрелся и увидел невдалеке богатые хоромы.
        - Кто в них живет?
        - Граф Одинцов, — сказал Камчатка.
        - Подойдет. Пойдем, братки, к задним воротам и достучимся до привратника.
        Братки посмотрели на Камчатку, а тот, словно загипнотизированный словами Ивана, приказал:
        - Идем за Каином.
        Достучались. Из оконца привратной калитки донесся сонный, хриплый голос:
        - Кого Бог несет?
        - Караульный из будки, — отвечал Каин. — У вашего двора лежит мертвый человек. Надо проверить — не из ваших ли кто?
        - Да Господь милосердный! Быть того не может. Наши, кажись, все дома почивают.
        - Проверь!
        Сторож вышел из ворот и тотчас увидел перед собой острый нож.
        - Помилуйте, люди добрые, не убивайте!
        - Не ори, дурень, — негромко произнес Каин. — Коль поможешь, живой останешься.
        - Все, что в моих силах, милочки.
        - Карета во дворе стоит?
        - Как же-с. У графа даже новехонький «берлин»[56 - БЕРЛИН — крытая четырехместная карета.].
        - Отлично. Возьми из конюшни лошадей и заложи карету. И чтоб споро и тихо.
        Выполнив свое дело, сторож выехал на берлине через ворота. Его тотчас связали, сунули в рот кляп и отнесли подальше от двора, кинув в ракитник у небольшого пруда.
        - Теперь, Зуб, во всю прыть беги за Дунькой Вербой. Да пусть принарядится, как боярыня. А коль на будочника нарвешься, скажешь, что бежишь за повивальной бабкой. Обратно же — закоулками. Живо!
        Прибывшая через час запыхавшаяся Дунька и впрямь приоделась под богатую женщину.
        - Милости просим в карету, графиня, — поклонился Каин.
        - Да что вы придумали, оглашенные?
        - Дорогой расскажем… Поехали к луже, братцы.
        Дав Дуньке установку, Каин особенно наказал:
        - Если кто мимо пойдет, ругай нас, бестолковых, как своих туполобых холопов.
        Берлин заехал на край лужи.
        Дуньку вынесли на сухое место, двое принялись снимать колесо, а остальные принялись вытаскивать узлы и запихивать их в просторный экипаж.
        Вскоре на дороге показались какие-то люди с факелом, и Дунька тотчас принялась бранить «холопов»:
        - Безмозглые твари! Да как вы недоглядели, что колесо может отвалиться?! Прикажу всех высечь!
        Путники с фонарем, посмеиваясь, обошли карету по обочине, а Иван похвалил:
        - Молодцом, Дунька, а теперь умолкни.
        Но Дуньке через незначительное время вновь пришлось разразиться злой бранью. На шум прибежал караульный из будки. (И откуда только взялся!). В правой руке — алебарда, в левой — фонарь.
        - Что за шум? Что приключилось?
        - Аль не видишь, будочник, моих нерадивых остолопов? Колесо с берлина отвалилось. Холопьи души! А вот получайте по грязным рожам!
        Дунька так разошлась, что не жалея дорогих красных сапожек, сошла в лужу, и впрямь принялась хлестать перчаткой по лицам недобросовестных «холопов».
        - Одобряю, матушка барыня. Поучи их, как на неисправных каретах ездить, — строго сказал будочник и, что-то бурча себе под нос, вернулся вспять.
        Поставив колесо на место, и кинув из грязи последний узел, братки поехали на свою тайную квартиру. Разгрузив берлин, Каин приказал Одноуху.
        - Завези карету подальше, да смотри на будочника не нарвись.
        Глава 16
        Губернатор негодует
        Сиятельный граф Семен Андреевич Салтыков был уже в почтенных летах. Через два года ему стукнет семьдесят, а коль такие годы, то без недугов не обойтись. Все чаще его дом посещал знаменитый московский лекарь, обрусевший немец Отто Браун, кой был придворным доктором императорского двора, пока Анна Иоанновна не отбыла в 1732 году из Первопрестольной в Санкт-Петербург.
        Отто Браун еще десять лет назад женился на дочери неродовитого дворянина, и так стал превосходно разговаривать на русском языке, что даже потерял характерный немецкий акцент.
        С некоторых пор к Салтыкову он наведывался раз в неделю. Это был маленький, с небольшим брюшком человек, с крупным мясистым носом и выкаченными голубовато-серыми глазами, которые постоянно излучали умиротворяющий живительный свет, покоряющий больных людей.
        Отто пользовался среди знати уважением, и не только потому, что он добрался до вершин, став придворным доктором самой императрицы, а потому, что своими ласковыми глазами и бархатным, благожелательным голосом успокаивал и вселял надежду даже в самого тяжелобольного человека.
        Отто Браун был весьма опытным диагностом, своими лекарственными средствами он многих людей поднял на ноги, чем заслужил доверие самой императрицы.
        Семен Андреевич страдал подагрой, а в последнее время и грудной жабой, что особенно обеспокоило генерал-аншефа. Вот тут-то и зачастил к нему Браун со своими целительными настойками и порошками. И жаба на какое-то время отступала. Семен Андреевич оживал, вновь становился бодрым и энергичным.
        Последнее посещение доктора поразило Салтыкова. Обычно добросердечное лицо Брауна было мрачнее тучи.
        - Что с вами, господин Браун? На вас лица нет. Что случилось?
        - Покорнейше простите, ваше сиятельство… Не следовало бы вас тревожить своими домашними бедами.
        - Ну, это вы напрасно, милейший Отто Карлович. Сегодня я вполне здоров. Рассказывайте.
        - Если вам будет угодно, ваше сиятельство… Четыре дня назад в мой дом забралась шайка грабителей и вынесла все мои ценности, нажитые долгими годами. Теперь я нищий человек, и не смогу выдать замуж мою родную дочь, за которую сватался весьма почтенный человек.
        - Как это произошло?
        - Ночью, ваше сиятельство. Грабители действовали виртуозно, их не смутили никакие крепкие запоры.
        - И вы ничего не слышали, Отто Карлович?
        - Увы, ваше сиятельство. Ни я, ни моя дражайшая супруга не страдают бессонницей. А вот дочка проснулась, но ей заткнули рот и связали. Когда же грабители удалились, моя перепуганная Софьюшка подползла к нашей кровати и разбудила нас. Но погоня не удалась.
        Семен Андреевич с раздражением взялся за колокольчик. В комнату тотчас вошел камердинер.
        - Мундир и адъютанта!
        Затем губернатор вновь повернулся к несчастному доктору.
        - Это переходит все границы! За последнюю неделю пять крупных разбоев. Я приму все меры, господин Браун, чтобы изобличить грабителей и вернуть похищенное хозяевам. Не падайте духом, Оттто Карлович. В любом случае вы не останетесь неимущими.
        - Покорнейше благодарю, ваше сиятельство.
        Доктор потянулся, было, к своему саквояжу, набитому мазями, порошками и скляницами с всевозможными настоями и настойками, но Салтыков махнул рукой, так как в комнате уже стоял навытяжку адъютант генерал-аншефа.
        - Мундир! Отправляемся в Сыскной приказ. Надо предупредить, дабы все были на месте. Немедля в приказ вестового.
        Бауэр низко поклонился и откланялся, а генерал, буквально через несколько минут оказался в расшитом золотыми галунами зеленом кафтане и красном камзоле. Натянув на волнистый парик генеральскую треуголку, Салтыков, в сопровождении полковника-адъютанта, быстро вышел из комнаты. Внизу у парадного подъезда его ждал экипаж.
        В Сыскном приказе — переполох: генерал-губернатор навещал приказ в исключительных случаях, обычно вызывал начальника приказа в Тайную канцелярию, изредка и в Губернаторский дом в свой рабочий кабинет. А тут!..
        У дьяка Фомы Зыбухина сердце захолонуло. Не с добром едет в приказ Семен Андреевич, ох, не с добром. Жди разноса.
        И он не миновал. Губернатор с сердитым лицом уселся в кресло, окинул жесткими глазами дьяка и подьячих, которые решением Сената вели все «татинные (воровские), разбойные и убийственные дела», и без лишних преамбул, начал свою суровую речь:
        - Не зря вас, господа подьячие, называют «работниками Стукалова монастыря». На Москве разбой за разбоем, а вы будто в кельях отсиживаетесь. И хоть бы одного грабителя поймали! Позор! Москву обуял страх, зажиточные люди перестали у себя дома ночевать. Ходят вместе с дворовыми вокруг своих домов и стучат колотушками. Мы где живем, позвольте вас спросить? В осадном городе? А, может, мне отдать приказ, чтобы все солдаты отбивали дробь на барабанах на всех улицах и переулках? Позор!
        Суровые глаза Салтыкова остановились на Фоме Зыбухине.
        - Вам есть, что сказать в оправданье, начальник Сыскного приказа?
        - Разумеется, ваше сиятельство. Главный грабитель выявлен. Беглый матрос, некогда живший на адмиралтейской Парусной фабрике Петр Романов Смирной-Закутин, по прозвищу Камчатка.
        - И что дальше?
        Прыщеватое лицо Фомы стало багровым.
        - Мы принимаем все меры, ваше сиятельство и весьма надеемся, что не сегодня-завтра сей разбойник окажется в стенах Пыточной башни.
        - Перестаньте говорить вздор! — резко произнес Салтыков. — Мне доподлинно известно, ваш Камчатка вот уже не первый год будоражит Москву, а вы все отбояриваетесь пустыми посулами. Даю вам неделю сроку, господин Зыбухин. Если ваш Камчатка не будет пойман, попрощайтесь с вашим местом, и действительно ступайте в монастырь замаливать свою бездеятельность.
        Губернатор поднялся из кресла и молча пошел прочь из приказа. Фома Зыбухин проводил его до экипажа, но Салтыков больше не сказал ему ни слова.
        Фома обреченно вздохнул. А губернатор возвращался домой с невеселыми мыслями, унесенными к своей родственнице Анне Иоанновне,[57 - АННА ИОАННОВНА являлась второй дочерью царя Иоанна Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны Салтыковой. Именно императрица ввела в графское достоинство родного дядю, кравчего Василия Федоровича и Семена Андреевича Салтыковых.] коронованной 28 апреля 1730 года. После ее отъезда из Москвы, дела в Первопрестольной пошли из рук вон плохо. Двор, высшие полицейские чины перебрались в Петербург. Власть в Москве заметно ослабла, чем не преминули воспользоваться воровские шайки и прочий сброд. Вновь восстановленный Сыскной приказ действовал вяло и неумело, явно не справляясь со своими обязанностями.
        А в стране творилось неладное. Тяжелые подати и повинности, падавшие на население, и народные бедствия, как то: голод в 1734 году, пожары и разбои, приводили народное хозяйство в печальное состояние.
        Многие крестьяне убегали из бесхлебных мест, так что в деревнях иногда оставалась лишь половина населения, занесенного в последнюю переписную книгу. Сеять хлеб было некому, а оставшиеся крестьяне принуждены платить подати за бежавших и разорялись еще более. Тех, кто возмущался по приказу Анны[58 - Жадная, суеверная и ограниченная, жаждущая низменных наслаждений и бесстыдной лести, боясь заговоров, угрожавших ее правлению, всех подозреваемых в них по ее указу зверски пытали в застенках, казнили и ссылали в Сибирь. Сослано было более 20 тысяч человек, из них пять тысяч было таких, «о которых нельзя было сыскать никакого следа» (им меняли имена), казненных было более тысячи. Репрессиям подверглось более 30 тысяч человек. В русском обществе Анну прозвали «Кровавой».] и правителя Бирона били кнутом и ссылали в Сибирь на каторжную работу.
        Тяжело было правление временщика; но ропот и неудовольствие народное, благодаря его стараниям, почти не доходили до императрицы. Притом в последнее время Анна Иоанновна чувствовала себя не совсем здоровой, и этим еще больше пользовался Бирон.
        Будь он проклят!
        Семен Андреевич принадлежал к тем людям, для которых имя Бирона было ненавистным, и которые были в тайном заговоре против злого временщика, поставившего Россию на грань катастрофы. Бирон наводнил Петербург и Москву своими соглядатаями, некоторые заговорщики были казнены.
        Знал герцог и не о любви к себе Семена Салтыкова, и он бы с большим удовольствием послал ярого приверженца Петра Великого на гильотину. Но его сдерживала императрица.
        «Не смей, мой любезный друг, трогать моих родственников, иначе сам головой поплатишься».
        Целуя Анну, Бирон клятвенно заверял, что ради любимой императрицы, он и пальцем не шевельнет, чтобы замахнуться на знатный род Салтыковых.
        Но Семен Андреевич отменно понимал, что стоит Анне серьезно заболеть, как Бирон и следа не оставит от Салтыковых, а посему надо действовать, надо еще раз сослаться с нужными людьми[59 - В данной книге автор не ставил задачи — показать борьбу многих именитых русских людей с герцогом Бироном, которая, несомненно, заслуживает отдельного произведения.]…
        Начальника Сыскного приказа тяготили иные мысли. Генерал-губернатор слова на ветер не кидает. Следующая неделя может решить его, Фомы, судьбу. Москва велика, в ней всяких скрытней тьма-тьмущая. Попробуй, сыщи разбойников, которых подьячие и в глаза не видывали.
        Вожака знают лишь по описанию: высок, курнос, волосом черняв. Да такими высокими и курносыми Москва не обижена. Скольких уже в приказ доставляли, но все не тот товар. Этот Камчатка теперь белым днем по Москве не шастает, а ночами его изловить тяжело. Подьячих-то, после отъезда государыни в Петербург, кот наплакал. Да и полицейских стало не густо. Они больше делами правителя Бирона занимаются, а всякое жулье для них шушера. Они, видите ли, неугодных герцогу графьев дозирают, да крамолу выявляют. Ныне на полицейских надежа лежа, хотя губернатор и им отдал строжайшее повеление. Помогут ли, коль они с руки Бирона кормятся.
        Хорошо, что будочники переведены в ведение Сыскного приказа.
        Полосатые будки стояли на улицах в видимости друг друга. Вечерами к ним приходили будочники с алебардой и начинали свой караул. Им было строго-настрого предписано: пропускать по ночам только полицейских, докторов, повивальных бабок и священников к умирающим.
        Некоторые будочники, не довольствуясь этими предписаниями, перегораживали свои улицы рядами острых железных рогаток.
        Надлежит немедля всех будочников собрать и дать самый строгий наказ, дабы ночами носом окуней не ловили, а вылезали из своих будок и доглядывали не только улицы, но и прилегающие к ним переулки. Правда, Москва худо освещена. Керосиновые фонари, висящие на столбах, имеются лишь на основных улицах и площадях, да и те часто затухают.
        Воры, пользуясь темнотой, уходят от будочников, как вода через сито. Грабежи за последнее время становятся все более вызывающими, и такими хитроумными, что уму непостижимо.
        Один из подьячих даже засомневался:
        - На Камчатку не похоже, Фома Лукич. — Он попроще орудовал, а тут с таким искусом грабят, что диву даешься. Уж не новый ли воровской атаман появился на наши головы?
        Глава 17
        Сходка
        Москва, казалось, приняла все возможные и невозможные меры, чтобы покончить с разбоями.
        Усиление деятельности Стукалового монастыря почувствовал и Камчатка, отдавший приказ братве лечь на дно.
        Один Иван Каин чувствовал себя вольготно: он имеет абшит, а лица его в ночных грабежах никто не видел, посему он и не помышлял залезать в норку. Напротив, купил добротный дом на Варварке за пятьдесят рублевиков, нанял повариху, в обязанности которой вменил и уход за домом, и зажил так славно, как никогда еще не жительствовал. Отъедался, отсыпался, иногда ночами вспоминал свою богом забытую деревеньку, реку Сару, где купался до посинения и, конечно же, отца с матерью, коих не видел уже несколько лет. Знал лишь от приказчика: живы, здоровы, добрый медок добывают — и всё.
        Всякий раз приказчик (когда еще Ваньке жил у купца Филатьева) выполнял нижайшую просьбу отца — наливал оловянную кружку меду и, посмеиваясь в длинные мочальные усы, говаривал:
        - Не забывает тебя, родитель, хе-хе. Балует.
        Однако по плутоватым глазам младшего приказчика (старший, Федор Калистратыч Столбунец, никогда в лес не ездил) безошибочно определял: хитрит, сволочная душа, так как отец, когда прощался с сыном, сказывал: десятую долю и тебе, Ванька, накажу отдавать, так я с купцом столковался.
        Наивный человек! Да разве можно богатеям верить? Умеют пустить пыль в глаза, а уж про Филатьева и говорить не приходится: из плута скроен, мошенником подбит. Нашел, кому поверить, батя.
        Честно признаться, воспоминания об отце и матери не были у Ивана нежно-грустными, скорее отдаленными, смутными, словно все проплывало перед ним в зыбучем тумане, и, когда он рассеивался, мысли Ивана переключались на то, чем последнее время жила его кипящая неутоленная душа. Несмотря на удачные грабежи, Иван ими не обольщался, ибо его азартная натура стремилась к новым и новым необузданным желаниям, а их было немало, самая же главная из них — жажда всеобъемлющей власти над московским воровским миром, ибо Камчатка резко упал в его глазах, особенно после ограбления Филатьева. В самые ответственные минуты он явно растерялся и все бразды правления с молчаливого согласия Камчатки перешли к нему, Каину.
        О том, что вожак не столь уж и сметлив, теперь понимает все ближнее окружение главаря.
        Показателен дележ добычи. Обычно треть ее доставалась Камчатке, но в последний раз братва рассудила иначе.
        - Кабы не Каин, нам бы и ржавой полушки не выпало. Пусть получит по заслугам. Треть!
        Сии крамольные слова произнес один из «есаулов» атамана, сероглазый, широкоскулый Кувай, с короткой кучерявистой бородкой.
        Камчатка обвел напряженными глазами Зуба (недавно введенного в ближнее окружение атамана), Одноуха, Легата и остальных своих верных подручных, с которыми десятки раз ходил на дело и которые беспрекословно подчинялись его любому решению. И вдруг такой выпад!
        Камчатка надеялся, что другие соратники дадут резкий отпор словам Кувая, но те, на удивление вожака, почему-то помалкивали.
        У Камчатки нехорошо, тягостно стало на душе. За словами Кувая стоит нечто большее: братва недовольна замешательством вожака в последних грабежах, которые могли кончиться плачевно, если бы не стремительные и смелые действия Каина, изумившие и покорившие искушенных воров.
        Каков же выход? Поднять хай[60 - ХАЙ — крик, шум, гам.], подавить братву строгим окриком? Случалось же такое, но это происходило в пьяных загулах, когда между ворами происходили грубые, грязные ссоры из-за какой-нибудь шалавы, вот тогда-то и приходилось Камчатке рявкнуть на всю хазу.
        Сейчас — иное, никакой окрик не поможет, да он и не позволителен в данной ситуации: братва разочаровалась в своем главаре, и с этим надлежит смириться.
        Видимо и в самом деле не тот стал Камчатка. Он и сам чувствовал, что теперь идет на грабеж без обычного задора, без той неуемно захватывающей страсти, когда кровь закипает в жилах и когда сам грабеж воспламеняет душу, которая толкает на новые подвиги. В последнее же время Камчатка заметно угас, потускнел, потерял хватку, и грабежи уже не приносили ему особой радости.
        Он вновь обвел снулыми глазами молчаливую братву, и по неспокойно-замкнутым лицам бесповоротно понял: пора передавать бриллиантовый перстень вожака с искусно выгравированным черепом другому главарю.
        - Я все понял, братки. Через три дня назначаю сходку. Ей решать…
        Иван все эти дни пребывал в особом напряжении. На сходку прибудут наиболее известные московские воры, которые давно знают Камчатку, подчинены ему и всегда встают под его руку, когда пятеркой или шестеркой воров не отделаешься[61 - В описываемое время ни воровского закона, а, значит, и воров в законе еще не имелось, но воровские сходки уже существовали, на которых избирались вожаки.].
        Любопытно, как поведет себя на сходке Камчатка? Поставит вопрос ребром, чтобы сохранить звание главаря (заслуги-то его немалые), или предложит нового вожака? Наверное, очень тяжело терять власть, которой крепко владел несколько лет.
        Об этом приходится только догадываться, ибо Иван пока никакой власти еще не имел. О ней он лишь возмечтал, чувствуя в себе недюжинные силы, которые должны привести его к той самой вершине, называемой властью.
        Сходка состоялась на хазе Камчатки. Каин впервые увидел новых воров, кои явились с разных концов Москвы. Их было человек двадцать — ушлые, тертые, прошедшие через грабежи и убийства. Люди со дна, люди отпетые, способные на самые жестокие поступки. На некоторых лицах шрамы от ножевых ран. И как только Камчатка управляется такими головорезами?!
        Совсем другим почувствовал себя Иван. Какая там к черту власть! Забудь о своей мечте.
        На столах, по установленному обычаю во время деловой части сходки не было ни питий, ни яств. Не было ни одного и подвыпившего вора, ибо такого сходка изгоняла. Не было и разговоров. Затяжное молчание будет продолжаться до тех пор, пока не заговорит вожак.
        - Я собрал вас, братки, по очень важному делу. Почти десять лет ходил я в ваших коноводах. Хорошо или худо — вам оценку давать.
        - И дадим! — воскликнул Левка Рыжак, главарь Сухаревской шайки. — Ты чего не дело базаришь, Камчатка? Худого бы большака мы не стали держать. Чего зря вякаешь, когда все в ажуре. Согласна, братва?
        - Согласны. Не будем баланду разводить, — заявили незнакомые Ивану воры.
        - Не будем, — кивнул Камчатка. — Спасибо за доверие, братки, и все же засиделся я на воровском троне. Пора шапку Мономаха менять.
        - Да ты что, Камчатка? Чего бодягу разводишь?! — вскинулась двадцатка.
        Камчатка поднял руку.
        - Тихо, братки, скажу о сути. Прошу выслушать до конца… Засиделся в главарях, стал уставать. Надо бы морщить репу[62 - Морщить репу — думать, соображать.], но в башке ни одной здравой мысли, а то — гибельное дело для вожака. Ухожу я, братки, знамо дело не в мазурики, а в рядовые воры. То уже не бодяга, ибо снимаю перстень и складываю с себя полномочия главаря. Слово мое твердое и окончательное, а посему прошу не задавать лишних вопросов, и хая не поднимать.
        Но без хая не обошлось: двадцать воров не были удовлетворены объяснением отставки главаря, а посему загулял несусветный гам, который с трудом удалось остановить ближним соратникам вожака.
        Когда в комнате, наконец, стихло, воры обратились к Куваю, кой был для них авторитетом.
        - Ты всех больше унимал бузу, Кувай. Тогда вякни без порожняка[63 - Порожняк — пустой разговор.]. Почему Камчатка хочет слинять[64 - Слинять — уйти.]?
        - Камчатка — замечательный вор, таким он и останется. Дай Бог каждому быть грозой Москвы. Но если человек устал и добровольно уходит из вожаков, то никто не имеет права его останавливать. Таков воровской обычай и не нам его ломать.
        - Так ли думает ближняя братва Камчатки?
        Ближняя братва не подвела: отозвалась о Камчатке самыми лестными словами и признала его решение законным.
        А затем началось самое главное.
        - Кому перстень передашь, Камчатка?
        «Перстень окажется у Кувая, — подумалось Ивану. — Он храбр, прямодушен, честен при дележе добычи, но…». За этим «но» скрывалось многое, чтобы могло дополнить натуру Кувая, в целом прекрасного вора, однако не отличавшегося особой прозорливостью.
        - Кому? — Камчатка снял с указательного пальца перстень и поднялся. — Я отменно знаю каждого из вас. Вы — превосходные воры, и каждый достоин быть главарем. Хоть жребий кидай. Но наш обычай того не предусматривает, а посему я должен назвать имя… Вожаком должен стать… Иван Каин.
        Вначале вновь воцарилась мертвая тишина, а затем исподволь, с убыстряющим нарастанием поплыл недоуменный гул тех же двадцати воров, которые знали Каина только по слухам, и которые впервые увидели его в лицо
        - Не ожидали, Камчатка. А сумеет ли твой Каин масть держать?
        - Не ошибся в выборе?
        - Братва его не знает…
        Переждав несколько минут, Камчатка в другой раз поднял руку.
        - Я не тот человек, чтобы с бухты-барахты предлагать вам фуфло. Даю голову на отсечение, что Иван Каин масть держать сможет, а коль того не случится, то соберете сходку, чтобы меня плотником заделать[65 - ПЛОТНИКОМ ЗАДЕЛАТЬ — над вором по решению воровской сходки перед изгнанием совершается позорящее действие: за ухо провинившегося кладется половой член. Обычно вор, таким образом изгнанный из шайки, либо должен покончить с собой, либо совершить тринадцать крупных дерзких ограблений, но ничего себе в карман не положить, а все награбленное предоставить братве.].
        - Даже так, Камчатка? Тогда всё, братва. Передавай перстень Каину, — смирился, наиболее воинствующий Рыжак.
        После того, как перстень оказался на пальце Каина, Камчатка указал ему на свое «тронное» место и сказал:
        - Братва ждет от тебя слова, вожак.
        Иван, конечно же, волновался. Было и радостно и тревожно. Громадный груз возложен на его плечи. И впрямь: сможет ли он масть держать? Одно дело — сбывшаяся мечта, другое — воплощение своих дерзких планов в жизнь, кои должны выполнять вот эти самые ушлые, разношерстные люди, прошедшие большую воровскую школу, не верившие ни в черта, ни в Бога… Но как-то надо начинать.
        - Спасибо, Камчатка. Братва, спасибо… Думаю, не подведу, — голос хриплый, прерывистый.
        - Поживем, увидим. Ты лучше скажи, Каин о своих наметках. Кого грабить пойдем? — высказал Зуб.
        - В Москве — никого!
        - Вот так зачин, — усмехнулся Зуб. — На хазах с марухами будем забавляться.
        - Готовь елдаки, браточки.
        Смех загулял по комнате.
        И этот смех пошел Ивану на пользу: он пришел в себя, успокоился. Голос его зазвучал резко и твердо:
        - Сейчас нам не до смеха, господа воры. Тайная канцелярия, полиция и Сыскной приказ расклеили по всем крестцам города строгие приказы о сыске воров. И морщить репу не надо, чтобы уяснить, что грабежи в Москве надлежит временно пресечь, иначе нам ни плети, ни дыбы не избежать.
        - Лечь на дно? Тоска заест, Каин.
        - И на дне можно не отсидеться, Одноух. Умножилось число соглядатаев и доносчиков, коим сулена солидная награда за поимку вора. Сегодня ты на хазе, а завтра под каленым железом.
        - Так что же нам в землю зарыться?
        - Выход один — покинуть Москву.
        Предложение Каина не было встречено гулом одобрения. Вжилась в Москву братва, изрядно вжилась с ее малинами и притонами. Уходить с обжитых мест редко кому захотелось.
        Настроение большинства братвы не явилось неожиданным для Каина, но настаивать на своем суждении он не стал, однако предупредил:
        - Дело добровольное. Пеняйте на себя, если кто-то из вас не минует застенка. Те же, кто пойдет со мной — выход завтра ночью… Ну, а теперь после завершения сходки — по мерзавчику, но упиваться не советую.
        Глава 18
        К Макарию
        С Иваном согласились идти Камчатка, Кувай, Зуб, Одноух и Легат, то есть ближайшие содруги бывшего вожака.
        Иван четко поставил задачу:
        - Пойдем к Макарьевскому монастырю, что за шестьдесят верст от Нижнего Новгорода. Там, после Петрова дня[66 - Петров день — 27 июня.], собирается большая ярмарка
        - Далече топать, Каин. Почитай, полтыщи верст. Ног не хватит, — сказал Васька Зуб.
        - Далече, — кивнул Иван. — Но на Владимирской дороге, по которой мы двинемся, немало сел с постоялыми дворами, а где постоялые дворы, там и брички, повозки, тарантасы, крестьянские подводы. Уразумел, Вася?
        - Намек понял, Каин. Но заграбастаем ли добрый куш?
        - А разве никто на Макарьевской ярмарке не бывал?
        Воры пожали плечами: они орудовали только в Москве и в близлежащих городах.
        - Тогда послушайте, что Филатьевские приказчики изрекали, кои были там с купцом не один раз. Ярмарка собирается не только из ближних российских городов, но из Сибири, с персидских, турецких и с польских земель и торговля идет подле монастыря две недели. Товару, разумеется, обилие. Тонкое сукно, шелк, пушнина, золото, серебро, драгоценные камушки и прочая и прочая. Есть чем поживиться.
        - Готовь узлы, братва! — загорелся Легат.
        - Не торопись делить шкуру неубитого медведя. На ярмарку, как мухи на мед, слетаются воры из многих городов, а посему на ней шныряет немало полицейских из Нижнего Новгорода, причем шныряют хитро.
        - Как это?
        - А так, Зуб. Приказчики изрекали, что ходят они без мундиров под видом покупателей. Так что придется держать ухо востро и работать предельно осторожно.
        - Хороша же у тебя задумка, Каин, — присвистнул длинноносый и остроскулый Легат, получивший редкую кличку в детстве, когда его однажды лягнула лошадь. — Да на этой ярмарке хуже, чем в Москве можно в лапы полицейских угодить.
        - Можно, коль мыслить не научимся. Ты, Легат, да и другие, могут, пока не поздно, назад вернуться. Работенка предстоит не из легких.
        Легат кисло осклабился.
        - Не пугай, Каин. Не в таких переделках бывали.
        Кувай почему-то на слова Легата слегка усмехнулся, что не осталось без внимания Ивана. Он цепко приглядывался к каждому сопутнику, ибо не так еще глубоко знал воров, пошедших за ним.
        Камчатка, после сложения с себя полномочий вожака, все больше отмалчивался. Он безоговорочно принял предложение Каина, но в дальнейшие разговоры не вмешивался. Был хмур, замкнут и постоянно о чем-то думал.
        Ивану можно было только догадываться о его мыслях. Несомненно, переживает. Нелегко втягиваться в новую для него перемену воровского бытия. Был хозяином воровского мира — и вдруг, совершенно неожиданного для многих гопников, стал простым вором. И эта резкая перемена может надломить Камчатку, как внезапно поверженный дуб, которому уже никогда не подняться и не тешить глаз братвы, привыкшей к тому, что могучее древо будет стоять вечно.
        Тяжело сейчас Камчатке. Может, разговорить его, чем-то одобрить?.. Глупости! Настоящий вор к любому утешению относится с презрением. Да и не тот Камчатка человек, чтобы окончательно сникнуть. Через день, другой он придет в себя и станет добрым помощником в делах Каина.

* * *
        По владимирской дороге шли в сряде[67 - Сряда — одежда.] простолюдинов. Васька Зуб, было, заартачился:
        - Мы что, голь перекатная, Каин? Мошны, слава Богу, на самую добрую сряду хватит. Можно, чай, и прибояриться.
        - Бояре в каретах ездят, Вася.
        - И мы любую карету можем заграбастать. Перо к глотке — и вся недолга.
        - Ну и прощай Макарьевская ярмарка!
        - Чего так?
        - Слух о грабеже тотчас дойдет до Москвы, нагрянут сыскные люди, а мы должны податься в какую-нибудь Тмутаракань. Так что иди в дерюжке и не брыкайся… И вообще, братцы, если жаждите удачно достичь до ярмарки, — ни малейшего воровства, ни какой бузы на постоялых дворах.
        - А мерзавчик?[68 - Мерзавчик — четвертинка водки.] Ужель с денежкой-то и не гульнем? Чтобы дым коромыслом!
        - Это голь-то перекатная? Буде, Зуб! Твое головотяпство вмиг артель загубит, — жестко произнес Иван.
        Зуб оскорблено фыркнул. Остальные же воры ни на что не обижались, во всем положившись на Каина.
        А Камчатка лишний раз уверился в очередной правоте нового вожака.
        Владимирская дорога была оживленной. Сновали мужичьи подводы, купеческие повозки, брички и тарантасы, дворянские кареты. Сновали и пешие люди: некоторые в сапогах через плечо (сберегая обувь), многие же в лаптях; одни направлялись в Москву, другие, по всей вероятности, в близлежащие села; у всех за плечами котомки.
        С котомками вышагивала и артель Каина. В них плотничий инструмент, огниво и немудрящая кормежка. Еще заранее Иван всех предварил:
        - Мы — плотничья артель. В Москве голодно, а посему идем на отхожий промысел, дабы деньжат подзаработать. Надеюсь, топоришко в руках держать умеете?
        - А какой мужик не умеет? Чай, сызмальства не в палатах каменных проживали. Одноух у нас, даже все рубки знает, — высказался Легат.
        - В самом деле, Одноух?
        - Доводилось. Отец всю жизнь в плотниках ходил, вот и я приноровился.
        - Добро. Авось и сгодится твое прошлое ремесло. А что дальше в твоей жизни приключилось, Одноух?
        - Мать умерла, батя с горя запил, да так к чарочке приловчился, что редкий день без нее не обходился. Шишка[69 - ШИШКА — глава бурлацкой или других артелей.] помышлял батю из артели вытурить, но отец одумался: надо было ребятню кормить. А тут вскоре черная смерть[70 - ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ — чума.] навалилась, почитай, кроме меня, всю семью выкосила. Ни близких, ни дальних сродственников, а мне всего четырнадцать годков. Не знал, куда и податься, а тут один мужичок подвернулся. С голоду-де не умрешь, коль к моей шараге прибьешься. Вот с той поры и началась моя воровская жизнь. Почитай, шестнадцать лет шарпаю, а три года назад к Камчатке пристал.
        - Не жалеешь, что воровством занялся?
        - Вначале совесть грызла, а теперь не мучает, ибо денежных тузов терпеть не могу. За большими же деньгами не гонюсь. Много ли человеку надо?
        Иван удовлетворенно хмыкнул, ибо легли на душу слова Одноуха.
        К вечеру дошли до большого села с постоялым двором в два деревянных яруса.
        - Верхние комнаты попроси, Каин, — сказал Зуб.
        - Обойдешься. Не по рылу честь. Внизу на топчанах с ямщиками заночуем.
        Зуб недовольно скривился, но больше он к Ивану не приставал.
        Нижний этаж вмещал в себя человек сорок, а посему в нем нашлось место и «плотникам». Среди ямщиков оказалось и несколько крестьян, убого одетых и кормившихся своими скудными харчами.
        Ямщики же выглядели куда богаче, и снедь им была доставлена из харчевни постоялого двора: щи с бараниной и каша с салом.
        Иван заказал для своей артели варево без мяса: все должно выглядеть естественно. Артель облачена в убогую сряду, и пища должна соответствовать ее обладателям.
        Внезапно в комнату вошли трое полицейских драгун[71 - КОМАНДЫ ПОЛИЦЕЙСКИХ ДРАГУН были учреждены в столице и крупных городах Петром 1, и просуществовали они до 1811 года.]. Зорко оглядели постояльцев и подошли к артели Ивана.
        Старший из служилых, рыжеусый, в военной треугольной шляпе, при шпаге и с мушкетом за плечами, строго спросил:
        - Кто такие и куда следуете?
        - Плотники. Подались на отхожий промысел, — смиренно ответил Каин.
        - Топорища, что из котомок торчат, видим, но ныне с топорами по дорогам не только плотники ходят… Кем посланы?
        - Купцом Бабановым, служивый, — незамедлительно ответил Иван. — Торговлишка у него захирела, дворовые голодом сидят, вот и снарядил нас купец на заработки.
        - Пачпорта имеются?
        - Какие пачпорта у дворовых? Мы — людишки подневольные.
        - Это еще как посмотреть, — пощипал по вислым усам драгун. — А, может, вы беглые, кои разбоем кормятся. А коль так, принужден вас в Москву доставить.
        У каждого «плотника» похолодело на сердце. Отгуляли, браточки. Ну, Каин! Попались, как жалкие фраеры, которых за версту видно.
        Иван же рассмеялся:
        - Не за тех принял, господин драгун. Пуганая ворона зайца боится… Ты глянь, на мою бумагу, служивый.
        Драгун глянул и с удивлением перевел глаза на своих товарищей.
        - Абшит!.. От самого генерал-губернатора Салтыкова.
        - Да ну! — ахнули сослуживцы и по очереди просмотрели документ.
        - За какие же заслуги, Иван Осипов?
        - За государственные, — с важным видом глянул на ошеломленного драгуна Каин. — О том болтать не велено, а коль любопытство забирает, спроси у генерал-губернатора.
        - Не по чину нам губернатора домогаться.
        Рыжеусый с уважительным видом вернул Каину абшит.
        - Прошу прощения, Иван Осипов. Почему сразу о документе не сказал? С таким абшитом вас никакой высокий чин не задержит… Ну, чудеса. Сам начальник Тайной канцелярии… Пошли, ребятушки.
        Драгуны вышли из комнаты, а к Каину подошел Камчатка и крепко пожал ему руку.
        - Молодцом, Иван. Теперь я за братву спокоен.
        А Зуб все изумленно крутил головой, а затем вопросил:
        - Ты купца Бабанова с понта взял? Что-то я такого не слышал.
        - Откуда тебе слышать, Вася, коль ты у купцов не служил? Есть такой на Москве. Доводилось встречаться. Как-то приказчик Столбунец к нему посылал.
        - А коль драгуны его спросят?
        - Не спросят. На Москве тысячи купцов, а драгуны даже не осведомились, где такой купец жительствует.
        - Вестимо, не спросят, коль драгуны такой абшит прочитали, — высказал Кувай. — Ты и впрямь молодцом, Иван.
        Каин, видя, с каким уважением смотрят на него «плотники», окликнул полового:[72 - ПОЛОВОЙ — официант при трактирах и постоялых дворах, имеющих харчевни.]
        - Принеси-ка, милейший, штоф на мою артель.
        Артель встретила, было, заказ Ивана с ликованием, но Каин ликование строго оборвал:
        - Не галдеть. По единой чарке — и ша!..
        На другой день заночевали в сирой деревеньке, а на следующий — вновь на постоялом дворе, где узнали от ямщиков прискорбную новость:
        - На Москве пятерых грабителей изловили. Одного, кажись, Левкой Рыжаком кличут.
        Помрачнела братва. Вот и на сей раз Каин оказался прав. Зря его остальная братва не послушались. Одно утешение: на сходке Каин и словом не обмолвился, куда он намерен уйти из Москвы, а посему воры даже на самой жестокой пытке не могут ничего рассказать судьям. Все-то Каин предусмотрел! Так что сыскные люди, не зная куда кинуться, будут искать воров только в Москве. О Макарьевской же ярмарке никому и на ум не взбредет.
        Недалече от Вязников приключился забавный для братвы случай. По дороге их обогнал с возом соломы пьяный мужик. Иван остановил сивую кобылу и сказал:
        - Слышь, милок, подвез бы нас до города.
        Мужик (борода черная, растрепанная), сидевший на возу, вдруг яро забранился:
        - Ступай прочь, волчья сыть! Тоже мне барин нашелся.
        - Да ты что, мужик? У нас ноги отваливаются. Подвези!
        - Отчепись от Сивки, пока вожжами не взгрел. Отчепись, поганая харя!
        Каин, разумеется, такого оскорбления стерпеть не смог.
        - Видит Бог, сам напросился. А ну стащите сего мужика с воза, братцы, и привяжите его к дуге.
        Мужик забрыкался, но куда там!
        - Дале что?
        - Аль не уразумели? Доставайте огниво и запалите солому.
        - Уразумели, Каин. Потешимся!
        Когда солома запылала, Зуб ударил кобылу сапогом; та испугалась, дернулась в сторону от дороги и помчала по полю.
        Хохот на сто верст! Лошадь мчала до тех пор, пока телега не свалилась с передней оси, но Сивка продолжала тащить телегу с горящей соломой и с привязанным к дуге возницей до деревни.
        Бесчеловечной оказалась шутка Каина, ибо мужик едва ли остался жив.
        Перед самым городом, Иван остановил ватагу.
        - Теперь, братцы, надо покумекать о тарантасе. Я обряжусь купцом, а вы, никуда не заходя, минуете Вязники и дождетесь меня с тарантасом.
        - Другое дело, Каин, — возрадовалась ватага.
        Войдя в город, Иван направился к Гостиному двору, подле которого стояло несколько экипажей. Были среди них и два вместительных тарантаса, крытые кожей на деревянных дугах. Возле одного из них прохаживался дюжий ямщик.
        - Далече ли хозяин твой, борода?
        Ямщик окинул пытливым взглядом купца в богатой сряде и слегка поклонился.
        - Какая надобность в хозяине, ваша милость?
        - По торговому делу.
        Иван протянул ямщику семишник и добавил. — Не поленись позвать, борода.
        - Сей момент!
        Вскоре из Гостиного двора выкатился колобком маленький, но тучный купчина в картузе с лакированным козырьком, сюртуке и синей жилетке, поверх коей висела золотая цепочка, уходящая в карман, в который были вложены круглые серебряные часы — неизменный атрибут солидного торгового человека.
        Посмотрев на Каина, купчина приподнял картуз и представился.
        - Дементий Сидорыч Башмаков, вязниковский купец. Вас же не имею чести звать, ваше степенство.
        - Купец первой гильдии Осип Макарыч Шорин.
        - Знатное имечко. Уж, не из тех ли купцов Шориных, что издревле на Москве известны.
        - Из тех, ваша милость. Дед мой из аглицких земель не вылезал.
        - Какая надобность, Осип Макарыч? Рад услужить.
        - Беда приключилась, Дементий Сидорыч, она ведь нас не спрашивает. Ехал из Владимира в Москву. День жаркий. Решил в реке искупаться и, как назло ямщика с собой позвал. Вернулись, а экипаж как черти унесли. Знать, кто-то из прохожих. Ныне время лихое, теперь ищи-свищи.
        - С товаром?
        - Бог миловал. Товар во Владимире сбыл, а вот экипажа лишился.
        - Экая жалость, ваше степенство, — участливо вздохнул Башмаков. — Такие убытки понести. Кони и экипаж немалых денег стоят. Надо бы в полицейский участок заявить.
        - Не желаю. Нечего было рот разевать. Насмешек не оберешься. Да и убытки не столь велики, не то терпели.
        - По капиталу и убытки, ваше степенство, а по мне — великий разор.
        - Чем торгуешь, Дементий Сидорыч?
        - Наше дело известное. Вязники — огурцом славятся. Через недельку в Москву с товаром покачу. Помышлял оптом с заезжими купцами договориться, что в Гостином дворе остановились, но тщетно.
        - А хочешь, Дементий Сидорыч, я твои огурцы оптом возьму? Назови цену.
        - Буду премного благодарен, ваше степенство, — расплылся в широкой благодарной улыбке Башмаков и назвал цену.
        - Торговаться не стану, Дементий Сидорыч, меня на Москве спешные дела ждут, а посему даю на пятую часть больше.
        Купец и вовсе повеселел.
        - Облагодетельствовали вы меня, Осип Макарыч. Вот что значит знаменитый род Шориных. Поехали в дом, ваше степенство, векселем дело скрепим, да по русскому обычаю сделку обмоем.
        - И рад бы, дражайший, Дементий Сидорыч. Ужасно спешу. Тотчас наличными расплачусь.
        Иван вытянул из кармана увесистый кожаный кошель, а затем, словно спохватившись, спросил:
        - Может, и тарантас продашь? Дело у меня, повторяю, чрезвычайно спешное.
        Башмаков озадачился.
        - Покорнейше извиняюсь, ваше степенство. Для вашей милости тарантас с лошадьми не такой уж и убыток, а для нас целое состояние. Кормимся оным. Огурец на хребтине в Москву не понесешь.
        - Называй цену, Дементий Сидорыч.
        - Назвать можно, но без тарантаса нам нет никакой выгоды.
        - И все же!
        - Не невольте, Осип Макарыч. Не могу-с.
        - Цену я примерно знаю, но дам тебе, Дементий Сидорыч, вдвое больше.
        - Вдвое? — ахнул купец.
        - Вдвое, Дементий Сидорыч. На эти деньги можно весьма дорогой экипаж купить. Извольте получить в золотых монетах[73 - БУМАЖНЫЕ ДЕНЬГИ появились при Екатерине Второй в 1768 году.].
        У Башмакова задергались веки и задрожали руки, когда в них оказалась громадная сумма денег.
        Глава 19
        На ярмарке
        Макарьевская обитель находилась на левом (низменном) берегу Волги, вокруг которой ежегодно, после Петрова дня шумела одна из богатейших русских ярмарок, где уже с давних пор были поставлены богатыми купцами не только деревянные, но и каменные лавки и амбары
        Благодаря выгодному расположению, на средине волжского пути, ярмарка развивалась все более и более. В 1641 году царь Михаил Федорович дал монастырю право сбирать с торговцев за один день торговли (25 июля — в день святого Макария) таможенную пошлину.
        В 1648 году государь Алексей Михайлович разрешил торговать беспошлинно пять дней, а затем велел платить особый налог.
        В 1666 году на ярмарку приезжали уже купцы не только из всей России, но и из-за границы, и она продолжалась две недели.
        В конце XVII века привоз товаров достигал 80 тысяч. В первой половине XVIII века — до пятисот тысяч рублей, а к концу его уже 30 млн. рублей. В это время в Макарьеве было 1400 казенных ярмарочных помещений; кроме того, купечеством было построено 1800 лавок,[74 - В 1816 г. произошел пожар, который уничтожил Гостиный двор, со всеми временными принадлежавшими к нему балаганами. Убыток был свыше 2 млн. руб. Этот пожар выдвинул вопрос о перенесении ярмарки, так как у Макарьевской обители места было для ярмарки уже недостаточно, и, кроме того, течением р. Волги ежегодно отмывало макарьевский берег. 15 февраля 1817 г. ярмарка была перенесена на низменное место против Нижнего Новгорода.]не считая многочисленных балаганов.
        До Нижнего Новгорода ватага Каина благополучно доехала на тарантасе, затем с ним пришлось распрощаться.
        - Все, братцы, отошла лафа. На ярмарке я не могу более сказываться богатым московским купцом, ибо подлинные московские купцы меня вмиг изобличат. Назовусь незначительным торговым человеком Иваном Осиповым, кой возмечтал выбиться в купцы. Приехал присмотреться к ярмарке, кое-что закупить, поучиться торговле у больших купцов, послушать их совета. Свою богатую сряду я тоже меняю.
        - А мы? — спросил Зуб.
        - Вы — мои помощники, торговые сидельцы. На ярмарке вести себя тихо и учтиво, ибо там бдит сыскная команда драгун. Без моего приказа ничего не делать, но осторожно высматривать то, что плохо лежит.
        К ярмарке присматривались два дня.
        Как-то неподалеку от питейного погреба столкнулись с веселым широколобым купчиком в сивой растопыренной бороде, который, раскинув крепкие мосластые руки, с улыбкой до ушей полез обниматься с Камчаткой.
        - Никак, из Первопрестольной, братцы. По говору познал. Сердцу — утешенье, а то налезли всякие образины, душу отвести не с кем. Я ж люблю с земляками турусы[75 - ТУРУСЫ —болтовня, разговоры; небылицы, вздор.] развести. Зайдем да хватим по чарочке.
        Камчатка глянул на Ивана; тот, слегка помедлив, кивнул.
        - Грешно отказать земляку. Зайдем!
        - Другой разговор, — переключился на Каина московский купец. — Грешно! Правда, попы бранятся. Пьяницы-де, царства небесного не увидят. Но куда денешься? Рада бы душа посту да тело бунтует, хе-хе.
        - Твоя правда, земляк. Опричь хлеба святого, да вина проклятого всякое брашно приедчиво.
        - Ох, гоже сказал, родимый. Дюже люблю красное словцо.
        За чарочкой купец назвался Евлампием Алексеевичем Кулешовым, приехал на ярмарку закупить сибирскую пушнину да чаю от азиатов.
        - А вы, мои разлюбезные, по какой торговой части?
        - Допрежь хотим приглядеться. Мы купцы средней руки, до больших торговых сделок еще не доросли, но без товаришка, Евлампий Лексеич, не уедем.
        - Уж тут сам Бог велел. С пустыми руками с ярмарки не возвращаются. Берите то, что на Москве идет нарасхват, но не продешевите. Тут нард ушлый, из печеного яйца живого цыпленка высадит.
        - Понимаем. Держать ухо надо востро, капиталы-то наши не шибко велики. Тут бы нам наставника доброго, Евлампий Лексеич.
        - Истинно! — воскликнул купец, подняв палец над головой. — В торговом деле без разумного наставника пропадешь… Тебя как кличут?
        - Иваном Осиповым.
        - Так вот, Иван Осипов, коль не погнушаетесь, заходи со своими торговыми людьми ко мне за советом. Я вас надуть не позволю. Тертый калач, на хвост не наступишь.
        - Благодарствуйте, Евлампий Лексеич. Распрекрасный вы человек. Где разыскать прикажите, коль нужда доведется.
        Изрядно опьяневший купец, заплетающим языком охотно выдавил:
        - Полюбились… Ох, полюбились, родимые… В Гостином дворе… Завсегда рад помочь добрым людям.
        - Мы тебя до Гостиного двора проводим, подальше от греха.
        - Пойдем, любезные… Угощу вас бутылочкой мальвазии[76 - МАЛЬВАЗИЯ — известное ликерное вино, выделываемое на острове Мадейре, в Италии (в окрестностях Палермо, на острове Липари), в Греции, в Турции, во Франции и в Австрии.]… Гульнем!
        Но заморского вина отведать не пришлось: купец настолько назюзюкался, что уже языком не мог пошевелить.
        Вышли из Гостиного двора под недовольный вопрос Зуба:
        - На кой ляд, Иван, свое имя открыл?
        - Нутром чую, крепко сгодится нам еще этот купец…
        На другой день, вновь походив по ярмарке, Каин сказал:
        - Привлек меня один армянский амбар, что стоит на песчаном месте. Товар купцы привезли богатый, и денег у них полным-полно. Две кисы[77 - КИСА — кожаный или суконный мешок, затягиваемый шнуром.] и три увесистых куля. Завтра рано поутру незаметно подойдем к амбару и проследим за армянами.
        Рано утром в амбаре оказалось всего двое армян. Из раскрытых ворот было хорошо видно, как торговцы перекладывали свои товары ближе к дверям. Вскоре один из армян направился на рынок для покупки мяса.
        - Кувай, следуй за ним. Как увидишь драгун, крикнешь, что сего купца надо взять под караул, так как он обворовал одну из лавок. Если купца схватят, затеряйся в толпе, а ты, Легат, проследи — и коль купец окажется на гауптвахте, немешкотно доложи мне. Ступайте, братцы.
        Вскоре Легат вернулся.
        - Все в ажуре, ваша милость.
        Ватаге было запрещено называть Ивана Каином.
        - Вы здесь не толпитесь, чтобы в глаза не бросаться. Приду к вам с добычей ночью, я ж один управлюсь.
        Иван подошел к дверям амбара, поздоровался с купцом в цветастом халате и, сотворив озабоченное лицо, добавил:
        - Твоего товарища драгуны из сыскной команды взяли под караул и увели на гауптвахту.
        Купец охнул, засуетился, затем закрыл дверь на увесистый замок и побежал к караульному дому.
        Иван сбил замок, вошел в амбар и, засовав мешки с деньгами и кисы в узел, отнес добро саженей на двадцать от амбара и, зорко оглядевшись по сторонам, зарыл его в песок.
        Но дело выполнено лишь наполовину, надо было привести в исполнение дальнейший план.
        И тогда Иван направился на Волгу к пристани, где располагались крестьяне со своими немудрящими товарами. Купив у них несколько лубьев, кожаных мошонок, в коих крестьяне носили деньги, а также десяток тесемок и всевозможных дешевых ленточек, он вновь вернулся к зарытым в песок ценностям и сотворил из лубьев что-то подобие торгового шалаша, в котором и развесил для продажи свои покупки.
        Кое-что удалось даже сбыть, но Иван ждал наступления ночи, в которую и должен завершиться его план.
        Притащить на спине нелегкую поклажу через весь рынок к своей ватаге было не так просто, так как по опустевшей ярмарке сновали конные драгуны из сыскной команды в надежде изловить любителей ночных хищений.
        У наиболее богатых лавок и амбаров держали караул торговые сидельцы купцов, для которых любой пробегавший мимо человек с вместительным узлом вызывал подозрение и вместе с тем подавался сигнал для сыскной команды.
        Но наш главный герой на то и был тем знаменитым Ванькой Каином (чьими подвигами чуть позднее восхищалась вся Россия), чтобы совершенно незаметно прокрасться к своим наименее смекалистым товарищам, поджидавшим его в ночлежном бараке. Притулившись к дощатой стене, он утер пот со лба и огладил рукой набитый деньгами узел.
        Внезапно мелькнула заманчивая мысль. «Денег тут, если на одного, жить, не прожить. Сигануть на пристань (она рядом; рано утром от нее отойдет суденышко), вначале затеряться в заволжских лесах, а затем где-нибудь осесть в добром месте — и царствуй лежа на боку. Никаких тебе забот. Ласковая жена, детишки, слуги, наилучшие пития и яства. Вот где настоящая малина! Такая жизнь только во сне может пригрезиться. А что? Все в твоих руках Иван Осипов. Меняй беспокойную жизнь на отрадную. Двигай на пристань, пока из барака братва не вылезла. Двигай!»
        А затем вдруг перед глазами Ивана предстал худенький, голодный, синеглазый мальчонка Ванятка, который был бы рад черствой горбушке хлеба. Какими бы глазами он посмотрел на богача Ивана Осипова, кой барствует и свысока посматривает на нищий люд? Завидущими или осуждающими глазами?.. Едва ли завидущими, коль на Руси свирепствует голод и чудовищное бесправие, исходящие от богачей. Ненавистными были бы голодные глаза Ванятки. Эко ты, Иван, размечтался: жить вровень с господами, которые мучают обездоленный люд. И как такая дурная мысль могла тебе в голову втемяшиться! Ты уже установил свою житейскую стезю — воровать и грабить толстосумов — и не бывать у тебя другого пути. Не бывать, Каин!
        Иван поднялся, вскинул на плечо узел и вошел в барак, где его встретила восторженная ватага. Богатую добычу отметили хорошей попойкой, но Иван пил в меру, ибо пьяная голова разумными мыслями не располагает.
        Не увлекался водкой и Камчатка. Когда бражники, наконец, улеглись спать, он подсел на топчан к Ивану и положил свою тяжелую ладонь на плечо Каина.
        - Я в тебе не ошибся, Иван. Ты и впрямь исключительный гопник. Коль не возражаешь, буду тебе верным другом. Всегда и всюду. Клянусь!
        - Бесконечно рад твоим словам, Петр. Всем сердцем принимаю твою дружбу. Вот моя рука.
        Впервые Иван назвал Камчатку собственным именем.

* * *
        Дня через два Камчатка, побывав в Колокольном ряду, что у Гостиного двора, сообщил Ивану, который находился неподалеку:
        - Пятеро купцов пересчитывали серебряные деньги, затем сложили в кули и накрыли их в лавке рогожей.
        - Что дальше, Петр?
        - Травят баланду с соседними купцами, лавка же открыта.
        - Ну что ж…Ты побудь здесь, а я сыграю в кошки-мышки.
        - Рисково, Иван.
        - Бог не выдаст, свинья не съест.
        Иногда дерзость Каина преобладала над его рассудком.
        Купцы, находясь у соседней лавки, о чем-то увлеченно разговаривали, не обращая внимания на прохожих.
        Иван вскочил в пустую лавку, откинул рогожу и, схватив самый увесистый куль, спокойно вышел из лавки и, как ни в чем не бывало, прошел мимо заболтавшихся купцов. Мельком заглянул в куль и разочарованно хмыкнул: вместо денег — три иконы в серебряных окладах. Не подфартило, а тут, как на грех, баба истошно закричала, коя неподалеку от лавки торговала калачами и пряниками:
        - Держи вора! Он куль из лавки упер!
        Каин ринулся, было, к центру рынка, где было легче скрыться от преследователей, но сегодня ему явно не везло: один из торговых людей кинул под ноги Ивана свернутый бухарский ковер и тот распластался на земле, и тотчас оказался настигнутым обворованными купцами и их собеседниками. Норовил вырваться, но десяток людей не одолеешь.
        Купцы, связав Каина кушаками, привели его на Гостиный двор, «во-первых, взяли у него данный ему из Тайной канцелярии абшит, а потом, наложив на шею его железную цепь с превеликим трудом и раздев донага, стали сечь железною проволокою».
        Жестокие Иван претерпел побои, а затем, вспомнив заветные слова, воскликнул:
        - Слово и дело государево!
        Купцы тотчас прекратили казнь, и, не снимая с вора цепи, облачили его в одежду и отвели в канцелярию сыскной команды Редькина[78 - ПОЛКОВНИК РЕДЬКИН в тогдашнее время определен был с большой командой главным сыщиком для искоренения воров и разбойников, которому дана была полная власть не только воров разыскивать, но по законам казнить и вешать.], в которой в ту минуту находился один подьячий, приказавший посадить вора в тюрьму.
        Все тело Ивана горело огнем, казалось не пошевелить ни рукой, ни ногой, но он был терпелив к любым истязаниям, и никогда не показывал виду, что у него что-то болит.
        Всю ночь он раздумывал о том, как выкрутиться из сегодняшнего положения, измыслил несколько версий, а утром к колодникам заявился монах с милостыней, коя состояла из калачей, положенных в лубяной короб. Подавая Ивану сразу две милостыни, монах тихо ирек:
        - Трека калач ела страмык сверлюк страктирила.
        Каин, конечно же, смекнул: в калачах ключи от замка и серебряные деньги. Молодец, Камчатка! Денег оказалось на добрый штоф водки.
        Иван окликнул стоящего на карауле драгуна:
        - Слышь, служивый, подойди на минутку.
        - Чего тебе? — позевывая, лениво спросил караульный.
        - На добрые калачи чрево доброго винца требует. Не откажи в милости, принеси штоф.
        - Не много ли?
        - Мне — лишь чарочкой нутро сполоснуть. Башка трещит с вчерашнего. Да и сам дерябни.
        - Леший с тобой.
        Драгун, закрыв дверь, ушел за вином, а Иван осмотрел три ключа, с запасом присланные Камчаткой. Один, кажется, подойдет.
        Вскоре вернулся караульный и протянул Ивану штоф и оловянную кружку, в которой колодникам подавали воду.
        - Опохмелься, коль башка трещит.
        Иван выпил полкружки и передал штоф драгуну, который тоже «дерябнул».
        - А, может, и нам поднесешь, служивый, — подал голос один из колодников.
        - Редькин вам поднесет, — насмешливо отозвался драгун.
        - Он так поднесет, что кровушкой захлебнешься. Сволочной мужик.
        О полковнике Редькине, присланным из Нижнего Новгорода, шла дурная слава. Был он настолько жесток, что за крупное воровство вешал преступников на виселицах или расстреливал из мушкетов. Его прозвали грозой лиходеев. За малые хищения Редькин подвергал воров безжалостной порке и томил в каталажке по нескольку месяцев, посадив колодников на ничтожный паек, с которого некоторые заключенные протягивали ноги.
        Спустя некоторое время Иван запросился в нужник. Драгун благодушно кивнул: в его кармане остался семишник, да и полштофа водки веселили душу.
        В сортире один из ключей к замку подошел. Иван стянул с шеи цепь, а затем поднял в нужнике доску, ужом просунулся в выгребное окно и бежал.
        Драгун, так и не дождавшись выхода Каина, зашел в сортир и обомлел: заключенный исчез. Перепугавшись за свое разгильдяйство и непременное наказание от Редькина, караульный поднял на поиск заключенного всю сыскную команду.
        А Иван был уже в поле, в коем увидел татарскую кибитку и табун лошадей. Диво дивное, надо было взметнуть на одну из лошадей и мчать к дремучему лесу, но Каин даже в этом случае оставался верен себе. Он заглянул в кибитку и увидел спящего князька в шелковой чалме и аксамитном халате, у коего в головах находился подголовок, в котором обычно хранились деньги. Как тут обойтись без воровства и озорства?!
        Каин крайне осторожно привязал ногу князька к лошади, затем стеганул ее плеткой, лежавшей вблизи спящего татарина, и лошадь, сорвавшись с места, помчала хозяина в поле.
        Князек заверещал, а Иван, рассмеявшись, взял увесистый подголовок и с небывалыми предосторожностями… вернулся к своей ватаге.
        И вновь братва была поражена необычайной удалью своего вожака. Иван же тепло обнял своего спасителя.
        - Век не забуду, Петр.
        - Чего уж там. Свои люди, — поскромничал Камчатка.
        Раздав братве деньги, Иван принял новое решение:
        - Оставаться здесь больше нельзя. Сейчас же уходим к Москве. Нас там уже не ищут.
        Никто не возражал, ибо вожак пользовался теперь полным доверием. Но только вышли из своего пристанища, как увидела два десятка конных драгун, едущих к бараку.
        Братву ждала плачевная участь.
        Ивану ничего не оставалось, как крикнуть:
        - Врассыпную, братцы!
        Ивану удалось выскочить на рынок, где конным пришлось замедлить погоню, и где Каин ринулся в торговую баню, в надежде укрыться от преследователей.
        В бане было немало моющихся людей. Иван разделся до исподнего и выглянул в оконце. Вот черт! Сыскные люди, спешившись с лошадей, шли к дверям бани. Надо было что-то незамедлительно придумать. Но что? Время на раздумья не было. А может…
        Иван свернул свою одежду, сунул ее под полок, облил себя из деревянной шайки горячей водой и выскочил из бани. Нагишом, в одном исподнем пошел с веником мимо драгун и воскликнул:
        - Эк, нажарили баню, дьяволы. Дышать не чем.
        Сыскные, не обращая внимания на запарившегося мужика, вошли в баню, а Иван прибежал на гауптвахту, где находился караульный офицер.
        - Ты чего ко мне с веником лезешь? — ворчливо закричал офицер.
        - Прошу прощения, ваше благородие, — отбросив веник, извинился Каин и сотворил на лице удрученно-горестный вид.
        - Умоляю, сжалься, ваше благородие! Пока был в парилке, одежду мою украли, а вместе с ней паспорт и деньги. Помоги найти воров, ваше благородие. Христом Богом прошу!
        - Безобразие! Нынче мазуриков развелось, как тараканов. Даже в бане воруют!
        Офицер вызвал двух сыскных и велел им накинуть на «бедолагу» солдатский плащ и отвести в канцелярию сыскной команды.
        Вот здесь уже Иван встревожился не на шутку. Если в канцелярии окажется все тот же подьячий, то наказания ему уже не избыть. Но, на его счастье, в канцелярии того подьячего не оказалось (находился другой), а в кресле за столом восседал сам полковник Редькин, одно имя которого вызывало у каждого мошенника мороз по коже, но только не у Каина. Сейчас он должен сыграть совершенно новую роль.
        Редькин не успел и рта раскрыть, как Иван пошел в нападение:
        - Что же это твориться, господин полковник? Уважаемому московскому купцу невозможно уже и в бане помыться. Пока я хлестал себя веником в парилке, меня наглым образом обокрали. Унесли мое купеческое платье, паспорт, выданный московским магистратом, и немалую сумму денег. Обо всем этом безобразии я объявил на гауптвахте господину офицеру, тот был не в меру возмущен, вошел в мое положение и прислал меня к вашему высокоблагородию, человеку, которого высоко чтит все московское купечество, как верного слугу ее императорского величества.
        Вечно сумрачные, холодные глаза полковника заметно оттаяли.
        - Так вы изволили сказать, что являетесь московским купцом? Ваше имя?
        - Иван Осипов, господин полковник.
        - Поверю на слово. Сами понимаете, господин Осипов, в нашем деле нужен порядок, а посему я прикажу подьячему произвести письменный допрос вашего дела… Изволь, Мефодий Петрович.
        Полковник вышел из комнаты, а подьячий, придвинув к себе бумагу и чернильницу, и сняв из-за уха гусиное перо, изрек:
        - Начнем допрос, благословясь.
        - Непременно-с, сударь. Наслышаны-с о вашем усердии в делах государевых. Рвение ваше не останется без внимания. Непременно-с получите дорогой кафтан с камзолом.
        Мефодий ничего не сказал, но по его благорасположенному лицу Иван понял, что допрос будет проведен в нужном ему направлении.
        Так и получилось. Исправный крючкотворец, услышав посул Каина «истощил всю силу ябеднического своего разумишка на изъяснение в допросе Каинова оправдания».
        Но произошло непредвиденное. Мефодий завершил, было, уже допрос, как в канцелярию вошел драгун, который проворонил колодника Ивана в каталажке. Иван, конечно же, не на шутку встревожился. Это — конец. Теперь ему не увильнуть, никакие самые хитроумные слова уже не помогут. Завершились его подвиги.
        - Чего тебе, Захарьев?
        - Хочу доложить его высокоблагородию, что преступника, который бежал через нужник из тюрьмы, пока обнаружить не удалось.
        - Худо твое дело, Захарьев… Ты вот что, милейший, — Мефодий обмакнул перо в оловянную чернильницу и строго добавил.
        - Господин полковник пока весьма занят. Продолжай ловить вора.
        - Слушаюсь, Мефодий Петрович.
        Драгун, так и не посмотрев Каина, вышел из канцелярии, а с души Ивана, будто каменная глыба свалилась. Затем ему подумалось:
        «Подьячий предумышленно драгуна выпроводил. Злой Редькин, выслушав бы доклад Захарьева, учинил ему разнос и едва ли бы стал подвергать разбору допросные листы подьячего, отклонив сие дело на неопределенный срок. Ай да Мефодий!».
        - За неотложность золотые рублевики к кафтану с подходом, — шепнул Иван.
        Крючкотворец и виду не подал, что слышал слова Ивана, но, завершив допрос, пошел с бумагами (как это требовало предписание) в кабинет к Редькину. Вновь настали для Каина напряженные минуты. Как еще все обернется?
        Подьячий вернулся с добродушным лицом.
        - Осталась совершенная малость, господин Осипов. Мне приказано идти на ярмарку и сыскать там московских купцов, кои удостоверили бы вашу личность.
        - Да сколько угодно, милостивый государь. Хоть на Гостиный двор.
        - Можно и на Гостиный, господин Осипов.
        На счастье Ивана купец Евлампий Кулешев оказался на месте. Пил горькую с каким-то сибирским промысловиком. Увидев Ивана с подьячим, оживился:
        - Прошу к столу, господа честные!.. Но почему в солдатском плаще мой любезный друг?
        - Мы по важному делу, — значимо произнес подьячий.
        - Понимаем, Мефодий Петрович. Дел у Сыскной канцелярии видимо-невидимо, но добрая чарочка никогда не повредит.
        Подьячих знала вся ярмарка и в основном с худой стороны, ибо те не столько занимались розыском лихих людей, сколько заботились о своем кошельке.
        - Сего человека знаешь? — кивнул на Ивана подьячий.
        - Да как не знать, Мефодий Петрович? — округлил крупные табачные глаза Кулешов? — Московский купец Иван Осипов. Друг мой любезный. Да его многие московские торговые люди знают. Где они в сию пору?
        - Кто — торгует, а кое-кто может совсем недалече, в питейный погреб заглянул… Коль хочешь полностью удостовериться, Мефодий Петрович, дозволь мне моих московских друзей отыскать, да и кое-что принести, коль я остался гол, как сокол. Я — недолго.
        - Дозволяю, — милостиво согласился подьячий. — А мы тут с твоим другом пока потолкуем.
        Не прошло и получаса, как вся братва оказалась в комнате Кулешова. Теперь уже Иван предстал в купеческом облачении, да и вся ватага была в сюртуках и жилетах.
        - Как же так, Мефодий Петрович, нашему доброму знакомцу, купцу московскому, проверку устраивать? Без вины виноватому? Негоже-с, — покачивая головой, высказал Кувай.
        - Прошу прощения, господа. И на старуху бывает проруха.
        - Ну, а я что Мефодию Петровичу сказывал? Ивана Осипова, почитай, половина московского купечества знает. К столу, все к столу!
        - Мефодий Петрович, надеюсь, торопиться не станет, — подмигнул подьячему Иван, положив свернутый плащ на лавку.
        Мефодия и уговаривать не надо. Чарочка, и впрямь не помешает, но главное ждало подьячего впереди.
        Надежды оправдали его ожидания. Получил он от Ивана не только кафтан с камзолом, но и десять рублевиков. Мефодий за сию сумму не только совесть, но и со всеми бы потрохами свою душу охотно мог продать.
        - Это по-нашему! — воскликнул Евлампий. — Купцы добро помнят. Ты уж постарайся, Мефодий Петрович, выдать моему другу новый паспорт без волокиты.
        - Приложу все усилия, господа.
        Мефодий расстарался. Вновь придя с Иваном в канцелярию, он написал обстоятельный письменный рапорт полковнику Редькину, а на словах «уверял по чистой подьяческой совести [79 - «По мнению честных людей, у полудюжины самых лучших подьячих не более пяти золотников имеется хорошей совести». (М. Комаров)], что Каин действительно московский купец, многие купцы его знают и ручаются, что он человек честный».
        Выслушав подьячего, Редькин приказал освободить Ивана Осипова и выдать ему, вместо украденного в бане, паспорт.
        Каин поблагодарил Редькина с небывалой сердечностью и заявил, что отпишет о прилежании господина полковника самому московскому генерал-губернатору, и что теперь он намерен ехать с товарами в разные города.
        «По прилежному старанию криводушного подьячего Ивану был выдан пачпорт на два года за канцелярскою печатью и за рукою самого полковника».
        Получив паспорт и закупив два тарантаса, ватага Каина поехала к Нижнему Новгороду, но пойти на дело там не довелось.
        В первый же день, остановившись на горе Соколке, Иван приказал своей братве оставаться на месте, а сам решил глянуть на торговые ряды, и только подошел к торгу, как сразу же наткнулся на солдат сыскной команды, которые тотчас окружили его и беспардонно заявили, что он беглый человек, а посему будет отведен в караульное помещение.
        - Очумели, служивые. У меня паспорт, выданный самим полковником Редькиным. Надеюсь, слышали такого?
        - У Макария — Редькин, а у нас Тыквин. Разберемся. А ну двигай!
        Шагая по зеленой, утопающей в садах улице, Иван заприметил подле одного забора кадку с водой. Больше не раздумывая, он выскользнул от солдат, вскочил на край кадки и ловко перебросился через забор. Пока ошарашенные сыскные люди перебирались в сад, Иван был уже на соседней улице, а вскоре и на горе Соколке, где безмятежно отдыхали в тарантасах его товарищи.
        - Быстро сматываемся, братцы! Здесь сыскные всюду рыскают. Попытаем счастья в Ярославле.
        - А найдем? — спросил Кувай.
        - На ярмарке мне удалось поговорить с ярославскими купцами. Многое поведали. Там такое твориться, что волосы дыбом. Самое место ватаге разгуляться.
        Глава 20
        Ярославль
        Что же представлял себя Ярославль в первой половине восемнадцатого столетия?
        Читатель, побывавший в городе в нынешнее время, глазам своим не поверит: один из красивейших городов России, прославившийся своей героической историей, полтора века назад представлял себе довольно неприглядную картину, о которой трудно поверить.
        Призовем в свидетели известного краеведа города Ярославля[80 - Имеется в виду К.Д. Головщиков (1835 -1900).. Его книга «История города Ярославля» издана в 1889 году, «но, на наш взгляд, ОСТАВШАЯСЯ И ПО НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ САМЫМ ПОЛНЫМ, САМЫМ ГЛУБОКИМ ТРУДОМ о тысячелетнем прошлом Ярославля, ТАК КАК ОСНОВАН ОН НА ДОСКОНАЛЬНОМ ЗНАНИИ МАССЫ МЕСТНЫХ ДОКУМЕНТОВ (ПОДЧЕРКНУТО В.З.), реалий, преданий». (А.Гудкова и А.Рутман — из предисловия второго издания книги «История Губернского города Ярославля». 2006 год.].
        Положение Ярославля, писал он, полного когда-то самобытной исторической жизни, спустились на степень заурядного провинциального города…Улицы, расположенные в то время неправильно, и по большей частью узкие, утопали по свидетельству Трефолева[81 - ТРЕФОЛЕВ ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ (1839 -1905), русский поэт некрасовской школы. Стихи о бедственном положении крестьян стали народными песнями; публицист, политическая сатира.], в грязи … Бездомных, нищих было в Ярославле множество, ханжей пилигримов — еще более. Эти тунеядцы представляли собой опасную силу, могли поджигать с корыстной целью — ради поживы при общей суматохе.
        О гигиенических условиях город нисколько не заботился. Близ Фроловского моста, например, красовалось обширное болото, называвшееся тоже Фроловским[82 - Въездом в Рубленый город из Земляного служили два моста, перекинутые над Медведицей (ручей или глубокий ров). Мост ближайший к Волге назывался Фроловским, от находившейся вблизи его, на самом берегу Медведицы, каменной церкви Флора и Лавра.], где пьяные буквально тонули и куда попадали иногда мертвые тела… По немощеным, проросшим травой улицам и площадям города бродил домашний скот… Магистрат по этому поводу (1759 год) писал: «От свиней народу, а паче малым детям опасность великая есть»…
        Расположенные внутри города заводы наполняли воздух миазмами, но невзыскательные предки наши мало обращали внимания на это неудобство. В редких только случаях, и то, когда начинала уже грозить им явная опасность задохнуться от страшного зловония, они брались за ум. В сентябре, например, 1760 года магистратские сотские донесли: что от одного от заводов, где производилось «варение скотской крови», может произойти беда: «всегда безмерный смрад происходит, и воздух так заражен, что близ оного дома живущим людям не токмо на двор и на улицу выходить, но и жить поблизости весьма трудно; отчего состоит крайняя опасность, чтобы от оного смрада чрез испортившийся воздух не последовало, чего Боже сохрани, не только скоту, но и людям вредного припадка».
        Живя при таких далеко негигиенических условиях, ярославцы не располагали в то время и медицинской помощью… Заболевшие обращались обыкновенно к бане, знахарям, к коновалам, которые, умея, по понятиям того времени, кинуть кровь больной лошади, должны были таким же способом в случае болезни помочь и хозяину. Сколь гибло народу преждевременно от знахарей и коновалов, это уже тайна могил, которые находились тогда, как бы для большей не гигиеничности, при каждой приходской церкви…
        А умственно расстроенных мог быть очень значительный процент, если иметь в виду образ жизни ярославцев того времени, Нуждаясь, очевидно, в каком-нибудь развлечении, они находили это развлечение лишь в пьянстве. Пьянствовали, говорит на основании современных документов Трефолев, все мужчины, женщины, дети. Пили люди подначальные, пили власть имущие, пили у себя дома, в лавках, при каждом удобном и неудобном случае, напивались, даже идя в общественные собрания, где, вместо спокойного обсуждения дел, «лаяли друг на друга неподобно»…
        Бывший тогда митрополит Ростовский Мацеевич анафемой гремел с церковной кафедры против ярославских пьяниц, возмущавших даже церковное благочиние, но слова его были гласом вопиющего в пустыне, да и соблазнов было много: кроме кабаков казенных, у многих тогда была тайная продажа вина, несмотря на то, что производившие ее подвергались тяжелым наказаниям.
        В окрестностях Ярославля, по большим дорогам, в лесах, даже по Волге, как ни странно это покажется для человека настоящего времени, спокойно путешествующего на пароходе, разгуливали «лихие люди», наводя страх на людей мирных. Трефолев приводит в своей статье слова сенатского указа 1756 года, коим давалось знать магистрату, что «число воровских партий на Волге постоянно увеличивается; разбойники грабят и разбивают суда и до смерти людей бьют, и не токмо партикулярных людей, но и казенные деньги отбираются, и с пушками, и с прочим не малым огненным оружием ездят.
        Приведено несколько случаев обкрадывания шайкой разбойников церквей и частных домов в самом Ярославле.
        Но едва ли не больше зла, чем от воров и разбойников, испытывали ярославцы того времени от лиц, обязанных охранять общественное спокойствие… Жил в Ярославле начальник сыскной команды, охранявший Волгу от разбойничьих судов, капитан Яух, который, нападая на ярославцев, положительно разорял их. В жалобе на него московскому губернатору магистрат называет Яуха «злобным и непорядочным разорителем».
        Притеснения сыпались на Ярославцев и с другой стороны. Квартировала в Ярославле в 1754 году пехота (Суздальский полк) и конница (Вятский драгунский полк). Хотя и драгуны поступали с мирными гражданами «весьма озорнически, нанося смертельные побои», но пехотинцы превосходили в этом отношении кавалеристов. Буйства совершались ими и в одиночку, и массами… От буйства солдат не спасали ни пол, ни возраст, ни общественное положение. Били они взрослых обоего пола, били и детей. Не щадили и членов магистрата»…
        Еще за версту от города запахло таким смрадом, что Васька Зуб свой шишкастый нос зажал.
        - Ну и зловония, — поморщился Одноух.
        - Так и сдохнуть можно, — гнусаво проканючил Васька.
        - Потерпите, братцы. То от заводов прет. Живут люди и мы не кисейные барышни, — сказал Каин.
        В Земляной город Ярославля въехали через Углицкую башню.
        На Большой Даниловской, на которую они затем въехали, бродили коровы, грязные свиньи, телята, испряжаясь прямо на дорогу.
        - Ну и ну, — покачал головой Кувай. — Тут и тарантасу не проехать.
        - Придется кнутом разгонять. Выходим, братцы.
        Но приказ Каина не так-то просто было выполнить: безмозглые коровы и свиньи не больно-то и слушались погонщиков.
        С трудом пробились дальше, но в конце улицы новая преграда — обширная глубокая лужа, в которой тарантас и вовсе застрял.
        В луже барахтались не только свиньи, но и четверо бражников, напившихся до чертиков.
        - Эгей, удалые молодцы, помогите тарантас вытолкнуть! — крикнул пропойцам Иван.
        Те, грязней свиней, с мутными, осоловелыми глазами, долго не могли понять, о чем их просят, но, наконец, один из них, шатаясь, сипло изрек:
        - Шкалик![83 - ШКАЛИК — старая русская мера объема вина, равная (0, 06 литра). Бутылка для водки такого объема, а также небольшая бутылка для водки.]
        - Ай да молодца. Два!
        Бражники, откуда только сила взялась, приподняли зад тарантаса, и лошади под ударом плетки рванули вперед, выбравшись на сухое место.
        Но на этом происшествия не закончились.
        У Власьевских волрот Рубленого города десяток солдат и драгун (на большом подпитии) почем зря лупцевали проходящих через башню посадских людей. Пехотинцы — кулаками, конные драгуны — плетками.
        Тарантас остановился.
        - Чего это они ярославцев колошматят? — спросил Легат.
        - А может, лихих? — предположил Васька Зуб.
        - Ерунду говоришь, Вася. Радли озорства. Лихих бы повязали — и в участок.
        - Веселенькое озорство, Иван, когда даже стариков и женщин в кровь бьют.
        Иван страсть не любил, когда бьют женщин и детей.
        - Попробую остановить.
        Иван забрался на крышу тарантаса и, выхватив пистоль из-за кушака, гаркнул, что есть мочи:
        - Прекратить побоище! Прекратить, сказываю!
        Иван бухнул из пистоля, и брань остановилась.
        - А ты кто таков, чтоб нам, государевым людям, приказы отдавать? — надменно выкрикнул статный драгун в синем мундире с эполетом на левом плече, в больших тупоносых сапогах с железными шпорами; воротник и обшлага ярко-красного цвета; у левого бедра — шпага; строгие, красивые усы; смуглость лица оттенена напудренными волосами, убранными в косу, и шляпой с железной тульей или каскетом с черным подбородным ремнем; силуэт шляпы подхвачен желтым галуном; по сторонам поигрывают маленькие синенькие кисточки; руки в замшевых перчатках, ноги накрепко затянуты в лосиные штаны. Под драгуном — строевой мускулистый конь, на котором он браво покачивается на коричневом немецком седле.
        - Вестовой от генерал-аншефа, губернатора Московской губернии к коллежскому советнику Павлову с поручением из Тайной канцелярии.
        - А чего не при мундире от их высокопревосходительства?
        - Приказано ехать в мирской одежде. И хватить болтать! У меня срочный приказ. Может, чтобы не мешал, «слово и дело» крикнуть? Прекратить мордобитие и очистить ворота!
        «Слово и дело» произвело на служилых мгновенное действие. Солдаты и драгуны ретировались, как их и не было.
        - Ты бы, милостивец, воеводе-то нашему пожаловался. Никакого житья от вояк нет, — обратился к Ивану один из посадских с разбитым в кровь лицом.
        - Всенепременно! — спрыгнув с тарантаса, заверил мужика Каин. — Как к дому Павлова проехать?
        - Поезжай прямо по Калининской улице[84 - Калининская улица — в ХУ1-ХУ111 веках от церкви Ильи Пророка через городской посад проходила узкая средневековая улица поназванию «Калинина», подводившая к Власьевской проездной башне, за которой начиналась дорога на Углич. В конце ХУ111 века эта улица получила название Углической.], милостивец, а как Ильинскую площадь минуешь, недалече и палаты воеводы.
        Но воевода Каина совершенно не интересовал, а посему он, добравшись до Ильинской площади (главной торговой площади Ярославля), спросил, где находится Гостиный двор, на что ему ответили:
        - Между Власьевскими воротами и Спасским монастырем, ваша милость.
        Гостиный двор, с окружавшими его торговыми лавками, оказался обширным каменным зданием в два этажа.
        Сдав тарантас и лошадей конюшенным людям, ватага разместилась на втором ярусе и тотчас осадила Каина:
        - На какой ляд ты вестовым московского губернатора назвался? — спросил Одноух.
        - И как нам теперь свои дела проворачивать? Зачем ляпнул?
        - Затем, Зуб, что решение иногда приходит мгновенно, но оно нам пойдет на пользу. Дайте мне часок поразмыслить, а потом и за дела примемся. Нутром чувствую, что нас ждет крупная удача.
        Ивану вспомнился разговор с московским купцом Евлампием Кулешрвым, с которым он преднамеренно посидел в питейном погребке на Макарьевской ярмарке. Уже тогда Каин вынашивал планы «пошарпать» Ярославль.
        Осушив чарку, Иван с превеликим почтением, произнес:
        - Вновь повторю, дражайший Евлампий Алексеевич, добрый советчик нужен, кой в торговых делах собаку съел. Есть мыслишка в Ярославль заскочить, да вот города я, по своему малому разумению, совсем не знаю.
        Евлампию же сии учтивые слова — бальзам на душу.
        - Страсть люблю, когда неоперившиеся птенцы у мудрых людей совета просят. Ибо мудрый — всегда на доброе дело наставит. Жаль, что нынешние молодые купцы из себя великих знатоков торгового дела корчат, вот и попадают в долговую яму. Ты ж, Иван Осипович, не из этой породы, а посему с превеликим удовольствием поведаю о Ярославле, в коем я бывал не единожды.
        Словоохотливый купец многое рассказал:
        - Город древний, большой, по числу жителей — второй город после Москвы. В торговле бойкий, тороватый. На первом месте — торговля хлебом, кой местные купцы закупают в низовых волжских городах, а продают в Петербург и зарубежье, часть оставляют на нужды города и себе. Видное место занимает торговля железом. Тут в больших людях ходят «короли железа» Пастуховы, кои имеют даже собственные железные заводы под Вяткой и Пермью. Большие капиталы получают ярославские купцы и от продажи льна, кой они скупают в начале зимы в самом Ярославле от местных крестьян, приезжающих на торги, но немалую часть они вывозят из самих деревень. Лен же в основном продают опять-таки в зарубежье. Солидная торговля идет, кожей, салом, рыбой, селитрой, бакалеей, москательными и прочими винами. Всегда в ходу красный товар[85 - КРАСНЫЙ ТОВАР —материал для одежды, аршинный, т. е. покупаемый на меру длины.]…
        Долго перечислял всевозможные ярославские товары Евлампий Алексеевич. Каин, как всегда слушал чутко, чтобы впоследствии, за что-то можно было зацепиться, а затем спросил:
        - А нельзя ли назвать, дражайщий, Евлампий Алексеевич, наиболее именитых купцов?
        - Назову, Иван Осипович, обо всех столпах ярославских. Запоминай, коль память гирькой не отшибли.
        - И такое бывает?
        - Торговля! Русский человек глазам не верит: дай пощупать. На Москве сам видел. Подошел к одному известному купцу молодой торговый сиделелец[86 - ТОРГОВЫЙ СИДЕЛЕЦ — (сиделица) лавочник, торгующий в лавке от хозяина, по доверенности купца.] из соседней лавки, в коей рыбой продавал, и давай красный товар щупать, а от самого за версту зеленым змием разит Купец ему: «Ты мне грязными руками парчу не марай. Пошел прочь!». А пьяному да дураку, хоть кол на голове теши. Знай, грязнит красный товар. Купец раз сказал, другой, — сиделец как не слышит, вот и получил в темечко гирькой. Живой остался, но память отшибло. Молодым несмышленышам наука.
        - Истинные слова, Евлампий Алексеевич.
        - Истинные. А теперь о тузах: Гурьевы, Затрапезновы, Красильниковы, Яковлевы, Светешниковы, Пастуховы, Мякушкины…
        Имен двадцать назвал московский купец, и Каин, обладая исключительной памятью, всех запомнил.
        - Однако, чтобы впросак не попал, прямо скажу, Иван Осипович, с кем лучше всего дело вести. Посоветовал бы Светешникова, Пастухова и Затрапезнова. Остальные либо жмоты, либо не без плутовства. Пастухова ты, правда, можешь и не застать, ибо часто на своих заводах пропадает, а вот Светешникова Терентия Нифонтовича и Ивана Дмитриевича Затрапезнова чаще всего в своих домах живут. Первый — светлой души человек, весьма уважаемый. Правда, чересчур с попами сдружился. Почитай, все деньги на храмы вкладывает. Как-то заночевал у него, ибо и он мой московский дом знает. Два дня как-то гостил. Доведется встретиться — земной поклон. Что же касается Ивана Затрапезнова, чей отец в Ярославле полотняную фабрику открыл, среди горожан Правдолюбцем именуется, ибо многих людей защищает от неправедных судей, зло-корыстного воеводы Павлова, и полицмейстера Кашинцева.
        - Выходит, смел Иван Затрапезнов, коль с местными властями тягается?
        - Смел, Иван Осипович, да только, неровен час, свернут ему шею ярославские властители. Они самим Бироном ставлены. Не зря говорят: с сильным не борись, с богатым не дерись. Уж так на Руси заведено. Веди себя чинно, деловито, но в драки с властями не влезай. Упаси Бог!
        - Золотые слова, Евлампий Алексеевич. На всю жизнь запомню.
        - Ох, по нраву же ты мне, Иван Осипович, — опрокинув очередную рюмку, с сияющим лицом произнес Кулешов. — Давай-ка мы с тобой расцелуемся по православному… Вот так. Вернешься в Москву, непременно заходи в мой дом, что в Столешниковом переулке. Меня вся Москва знает. Спросишь, как пройти и каждый учтиво: «Как же, как же не знать дом любезного Евлампия Алексеевича»… У меня, любезный, Ванюша, девка на выданье. Зятем мне будешь.
        Купец явно захмелел, а Иван всячески подыгрывал его словам:
        - Благодетель. Сочту за честь. Таких умнейших людей поискать.
        - И не сыщешь, Ванюша… Забыл тебе сказать. Коль будешь в Ярославле, держи ухо востро. Город лихой, пьяный. Жуть! Грабеж средь бела дня, к пристаням разбойные суда с ружьями и пушками пристают.
        - А чего ж воевода и полиция?
        - Ха! Первейшие воры, хоть самих в кандалы. Никакого, Ванюша, порядка и благочиния. Ужасть, что в Ярославле творится!..
        Глава 21
        Иван Затрапезнов
        - Вот что, братцы. Когда я кричал с тарантаса, имени своего не сказывал, а посему Иваном Осиповым мне оставаться нельзя, ибо слишком примелькался и на Москве, и на Макарьевской ярмарке, и в Нижнем Новгороде. С сей минуты я московский купец Василий Егорович Корчагин. Твердо запомните! Прибыли мы сюда, чтобы красный товар закупить у заводчика Ивана Дмитриевича Затрапезнова. Это имя вы тоже хорошо запомните. Сами же пока ничего не предпринимайте. Ходите, как мои приказчики, по торгам, приценивайтесь к товарам, особенно к сукну, обещайте заглянуть в другой раз. И ни малейшего воровства! Иначе все пропало. Я ж, во что бы то ни стало, должен встретиться с Иваном Затрапезновым.
        - А что это даст, Василь Егорыч? — спросил Легат. — Не полезем же мы за товаром на его фабрику?
        - Результат — после встречи, — без лишних объяснений ответил Каин…
        Побывав в Ярославе еще в 1693 году, Петр 1 заметил среди торговых жителей предприимчивую жилку, чем не преминул воспользоваться. Указом от 8 июня 1693 года учредил почтовое сообщение между Ярославлем и Москвой, а также «навел местных капиталистов на мысль завезти фабрики шелковые, полотняные и другие».
        Мысль великого преобразователя была осуществлена ярославским купцом гостиной сотни Максимом Затрапезновым, с которого и началось в России распространение полотняной фабрикации.
        В 1727 году по просьбе купца Мануфактур-коллегия предписала ярославскому магистрату отвести городскую пустошь длиною в 250 и шириною в 200 саженей. В том же году указом Верховного тайного совета отданы Затрапезновым находящиеся в Петербурге и содержащиеся на средства ее величества каламенковая мануфактура и инструменты бумажной мельницы (фабрики) «безденежно и навечно», а полотняную мануфактуру и масляную мельницу, находившиеся также в Петербурге, приказано было передать Затрапезновым, за которые по оценке они должны были выплатить деньги в продолжении пяти лет.
        Вместе с мануфактурами и мельницами переданы им и находившиеся при них мастера и ученики.
        Вместе с эти ярославскому магистрату велено отвести Затрапезновым при реке Которосли городскую землю, где была плотина и замшевый завод купца Скобяникова, на этой земле в 1731 году и поставлены фабрики.
        Правда следует оговориться, что место под Большую мануфактуру представляло непроходимое и топкое болото при Ковардяковском ручье.
        Купцы посмеивались:
        - Наградила же ее величество лягушачьим поместьем, хе-хе.
        - Зато безвозмездно. Владей, Максимка, чтоб имел затрапезный вид веки вечные.
        На смех и подковырки торговых людей купец ответил кипучей деятельностью. Для возведения фабрик кинул клич не только в Ярославле, но и по всей Росси, сказав, что мастера, по их согласию, навсегда будут приписаны к фабрике с обеспечением жилья и достойным заработком. И отозвались мастера, и осушили болото, превратив его в луговую равнину. Вот здесь-то и появилась Большая полотняная мануфактура — с жильем, храмом, мельницами.
        В 1731 году последовал высочайший указ: «Чинить Затрапезновым всякое вспомоществование, и обид и налогов не только самим не чинить, но и от других по возможности охранять под опасением гнева Ее Императорского Величества».
        Своими изделиями фабрика прославилась не только по всей России, но и в Европе. Фабрика стала постоянным поставщиком императорского двора. Высочайшему двору Затрапезнов поставлял салфетное белье, скатерти, полотенца, коломенки[87 - КОЛОМЕНКА — прочная и мягкая льняная ткань.], канифас[88 - КАНИФАС — хлопчатобумажная материя с саржевыми либо атласными основными полосками или с теми и другими вместе. Идет преимущественно в отбеленном виде — на белье, но продается и крашеным, а также набивным — для дамских платьев.], фламские полотна[89 - ФЛАМСКОЕ ПОЛОТНО — одно из сортов льняного полотна; изготовляется из 16 -24 преимущественно очесочной пряжи при 32 -40 нитках на дюйм по основе.] и равендук[90 - РАВЕНДУК — толстая льняная ткань, род парусины, идущая для парусного флота.]…
        Слава отца перешла и к его сыну Ивану, который отличался независимым нравом, что весьма было не по душе воеводе Павлову и полицмейстеру (в чине поручика) Кашинцеву…
        На фабрике Затрапезнова не оказалось: уехал на бумажные мельницы, сооруженные вокруг большой плотины подле Мануфактурной слободы.
        Искать заводчика не пришлось, так как он уже возвращался назад — пешком и в сопровождении приказчиков. Высокий, русобородый, лет сорока пяти, в распахнутом суконном кафтане лазоревого цвета и высоких «петровских» ботфортах. Не прикрытые ни шапкой, ни шляпой густые светло-русые волосы трепал мягкий, легкокрылый ветер. Лицо сухопарое, слегка продолговатое, глаза живые, выразительные.
        Иван сошел с коня, степенно отрекомендовался:
        - Позвольте представиться, господин Затрапезнов. Московский купец Василий Егорович Корчагин. Сочту за честь приобрести некоторые ваши полотна. Располагаю ли на сие надежду?
        Внимательный взгляд заводчика не оставил без внимания бороду Каина. Страсть не любил он бритые лица, а посему он откупался бородовым знаком, который на груди никогда не носил, а надевал его лишь в тот день, когда навещал Петербург или Москву.
        То, что московский купец выглядел на старо-русский повадок (без парика и немецкого платья) ублаготворило заводчика, но в торговом деле не по одежке встречают.
        - Располагаешь, господин Ковригин, однако сразу хочу предварить — малыми париями полотно не сбываю. О какой сумме, может, идет речь?
        - Простите, господин Затрапезнов, но, не видя товара, о сделке не говорят.
        - Даже моего, который с удовольствием скупают Петербург, Москва и даже европейские страны?
        - Наслышан, господин Затрапезнов, но на любой фабрике по недогляду мастера или приказчика, случаются и бракованные партии. Зачем же я буду раскошеливаться на тысячу рублей, если товар в своих руках не держал.
        - А вы, господин Корчагин, оказывается купец не промах, — улыбнулся Затрапезнов. — Ну что ж, пойдемте в корпус готовой продукции. Если на тысячу рублей будете брать — рассматривайте и щупайте любую материю, пробуйте на крепость. Вас, какой материал интересует?
        - Красный товар.
        - Добро. Покажем и красный.
        На складе готовой продукции красный товар лежал в хорошо приспособленном, сухом и добротно освещенном месте, где его действительно можно хорошо проверить.
        Каин, конечно же, не был большим знатоком полотняных изделий, однако его цепкий глаз и ловкие руки не могли ошибиться в качестве товара. Он рассматривал его с видом ушлого купца, в чем не усомнился даже наторелый Затрапезнов.
        - Буду брать, Иван Максимович. Прекрасные материи.
        - Добро, Василий Егорыч.
        Ударили по рукам.[91 - УДАРИТЬ ПО РУКАМ — значит, обоюдно согласиться на предполагаемую сделку, а также после заключения сделки.]
        - Оплата по векселям?
        - Наличными, Иван Максимович, однако, через недельку, когда из города отправлюсь.
        - Рискуете, Василий Егорович. В Ярославле ныне неспокойно. Я бы с большим капиталом сюда не ездил.
        - Что же случилось с таким преславным городом?
        - Драки, разбои, нарочитые поджоги домов. Дикость! Никогда прежде такого не бывало.
        - Впрочем, вы правы. Вчера самому пришлось удивляться. Подъезжаю к Власьевским воротам, а там солдаты и драгуны народ бьют смертным боем, даже детишек. Не выдержал, вскочил на экипаж и пальнул из пистоля.
        Затрапезнов с интересом глянул на Каина.
        - Так это вы, господин Корчагин, остановили бойню? Смело и похвально. Жму вашу руку… Так вы оказывается прибыли в Ярославль по поручению московского губернатора?
        - Быстро же вести летят. По секретному поручению, Иван Максимович.
        - Любопытно. А как же торговые дела?
        - Обо всем на ходу не расскажешь, Иван Максимович, да и при ваших приказчиках. Не потолковать ли нам в ресторации и желательно не в общем зале.
        - «Бристоль» вас устроит, что на улице Калинина?
        - В Ярославле я впервые, поэтому на ваше усмотрение, Иван Максимович…
        Ресторан «Бристоль» имел внушительный вид для провинциального города, сверкая большими стеклянными окнами.
        На невысоком каменном крыльце — такой же внушительных размеров лакей с пышными рыжими бакенбардами, в длинной темно-синей ливрее, украшенной золотым галуном. Увидев Затрапезнова, почтительно приподнял фуражку.
        - Всегда-с рады вас видеть в заведении, господин Затрапезнов. Нынче у нас французская кухня-с.
        Затрапезнов сунул в руки лакея полтину серебром и тот согнулся в поясном поклоне.
        По красивому бухарскому ковру поднялись на второй этаж. Затрапезнова тотчас заметил хозяин ресторана — плотный, вальяжный мужчина в дорогом сюртуке.
        - Любезный, Иван Максимович! Какая честь для нашего скромного заведения. Где вам будет угодно расположиться со своим гостем?
        - Прошу отдельный кабинет, Елистрат Борисыч.
        - Как вам будет угодно-с. Сам обслужу дорогих гостей.
        - Просьба, Елистрат Борисыч. Не знаю, как мой гость, но французская кухня меня не устраивает. Водочки, и что-нибудь из русских блюд. Как, Василий Егорович?
        - С удовольствием присоединяюсь.
        - Сей момент. Все будет в наилучшем виде.
        Хозяин ресторана поспешил на кухню, а Каин высказал:
        - Уважают вас, Иван Максимович. И видимо не только, как поставщика императорского двора. Бьюсь об заклад, что сие уважение вы получили за что-то другое.
        - Возможно, — кивнул фабрикант, но дальше распространяться не стал, как не стал он, проявляя деликатность, и спрашивать о секретном поручении Ковригина.
        Все прояснилось после второй рюмки, когда Иван начал претворять в жизнь свои наметки.
        - Я не случайно в вашем городе, Иван Максимович. Наш губернатор иногда собирает у себя наиболее значительных купцов. Узнав, что я собираюсь в Ярославль, который входит в состав Московской губернии, он оставил меня для отдельного разговора и дал негласное секретное поручение — доложить после поездки обстановку в городе, которая по его сведениям безобразна. Я уже обратил внимание, что губернатор Салтыков недалек от истины.
        - Вы видели лишь цветоки, Василий Егорович. Весь корень зла в нашем городском пастыре и в его ближайшем собутыльнике.
        - Вы имеете в виду воеводу Павлова и полицмейстера Кашинцева, которые поставлены герцогом Бироном?
        - Вы достаточно осведомлены, Василий Егорыч.
        - Признаюсь, в общих чертах, а посему буду вам премного благодарен, если поделитесь своим мнением о корне зла. Весь разговор, Иван Максимович, останется между нами.
        - Вы напрасно беспокоитесь, Василий Егорович. О безобразиях выше упомянутых чинов я говорил с ними в открытую, но все мои слова повисали в воздухе, ибо оба чувствуют себя ставленниками всесильного Бирона, у которого под пятой находится даже его любовница, императрица Анна Иоанновна.
        - Ни что не вечно под луной, Иван Максимович. Всё — проходящее.
        - Так-то, так, но воевода и полицмейстер творят вопиющие бесчинства. Каждый купец, фабрикант или заводчик должны ежемесячно давать обоим солидные взятки. Тех, кто норовит уклониться, полицмейстер Бронислав Кашинцев упекает в темницу и морит голодом до тех пор, пока узник не выдаст мзду, но уже в двойном размере.
        - Лихо! Вы могли бы назвать примеры?
        - Сколько угодно. Взять, к примеру купцов Семена и Михаила Козиных. У воеводы Николая Павлова имеется огромная команда схватчиков, которых в народе прозвали «опричниками». Так вот сии мракобесы…
        Затрапезнов привел несколько примеров, а затем продолжил:
        - Другая беда для купцов — поборы товарами. Опричники в торговые дни идут по лавкам и на халяву забирают для Павлова те или иные товары. Наилучшие!
        - Хороши цветочки.
        - Но и это еще не все. В городе разгул воровских шаек, но их никто не ловит, так как главари, как и купцы суют нашим агнецам-пастырям большие взятки. Но самое удивительное творится на Волге. Атаман разбойных судов Мишка Заря открыто пришел в город и «подарил» Павлову несколько слитков золота, после чего принялся грабить, проходящие мимо Ярославля торговые суда.
        - Ай да Мишка. Самого воеводу купил. Лихо!
        Затрапезнов, конечно же, понял купца совсем в другом смысле, но Каин весьма восхитился Зарей, расценив его поступок далеко не ординарным в воровской среде.
        - И последние цветочки, Василий Егорович. Наш пройдошливый Кашинцев — страстный любитель коней. Купить хорошего коня — больших денег стоит. Выискал другой путь — простой и бесплатный. Забрал в свою собственность всех лучших лошадей города, отобрав их у купцов и заводчиков. Теперь у него отборный табун в сотню лошадей.
        - У Кашинцева такая большая конюшня?
        - Нет. Сейчас табун пасется в лугах за Которослью под охраной десятка бывалых табунщиков.
        - Уж не подле ли ваших фабрик?
        - Я бы этого не позволил. Табун пасется за Ямской слободой.
        - Вас пытались под себя подмять?
        - Однажды Кашинцев помышлял отобрать моих тысячных коней, коих я закупил на торгах в Петербурге, но получил от ворот поворот, сказав, что поеду к самой государыне, издавший высочайший указ, чтоб «обид мне не чинить под опасением гнева Ее Императорского Величества». С неохотой, но отступился, как и воевода.
        - Вы, как мне известно, и посадских людей от произвола властей защищаете. Вас даже «Правдолюбцем» назвали.
        Затрапезнов улыбнулся.
        - От кого услышали?
        - От московского купца Евлампия Кулешова.
        Заводчик усмехнулся.
        - Конечно, Евлампий Алексеевич хороший краснобай, но если честно, воевать с нашими пастырями иногда приходилось.
        - А что же магистрат[92 - МАГИСТРАТ — сословный орган городского управления в России 1720 г. Первоначально имел административно-судебные, с 1775 г. преимущественно судебные функции. Упразднен Судебной реформой 1864.] бездействует?
        - Магистрат полностью в руках Павлова и Кашинцева… Вы будете с ними встречаться, Василий Егорович?
        - Всенепременно. Думаю, ваши примеры не останутся без внимания Московского губернатора.
        Глава 22
        Дерзость Каина
        И вновь Каин собрал братву.
        - У вас все тихо? В драки не вступали?
        - На Семеновской площади солдаты и драгуны вновь бучу учинили, но мы не ввязались. Правда, у Флоровского моста двух бражников из болота вытащили, а то бы хана обоим. Так что тише воды, ниже травы, Василий Егорыч, — ответил Кувай.
        - Добро, иначе бы мне всё испортили.
        - Аль что намечается?
        - Намечается, Петр. Завтра я встречаюсь с воеводой и полицмейстером.
        - Лезешь к черту на рога. Не велик ли риск?
        Иван почувствовал, что братва не на шутку встревожилась, понимая, что может лишиться атамана, которого, в случае провала, могут отвезти под караулом в Москву, где его неминуемо ждет дыба.
        - Понимаю вашу тревогу, други, но будьте уверены — промаха не будет. Нас ждет весьма крупная добыча.
        - Дай-то Бог, — перекрестился Одноух, тем самым, растопив напряженную атмосферу, ибо братва никогда не видела, чтобы безухий гопник осенял себя крестным знамением.
        - Может, и в церкву сходишь? — рассмеялся Камчатка. — Грехов-то у нас — всем попам не пересчитать.
        - Любого батюшку Кондратий хватит[93 - КОНДРАТИЙ ХВАТИТ — то есть смерть заберет.].
        - Буде гоготать, братцы…
        Переждав, когда братва успокоится, Каин сказал:
        - К дому воеводы едем вместе. Прихватите котомки. Когда я войду в его хоромы, высаживаетесь из тарантаса с ружьями и пистолями[94 - В связи с многочисленными разбоями многие жители Ярославля были вооружены огнестрельным оружием, что и подтверждается выше указанной книгой К. Городовщикова.] и ждите моего выхода. Кафтаны распахните, чтобы пистоли были видны. И все время наблюдайте за окнами. Когда я покажу в окно два пальца или дважды кивну головой, Петр и Роман поднимайтесь к воеводе. Четко поняли?
        - А если не пропустят?
        - Об этом прикажет сам господин Павлов…
        Каина пропустили к воеводе без промедления. Уж слишком магическими показались дворецкому слова посетителя:
        - К воеводе с секретным поручением от генерал-аншефа, московского губернатора, члена Тайной канцелярии Салтыкова.
        Павлов, услышав доклад дворецкого, тотчас приказал:
        - Немедля пропусти.
        В голосе воеводы ни малейшего страха: мало ли каких бумаг присылают в воеводскую канцелярию из московской губернии. Правда, сейчас человек прибыл с каким-то секретным поручением. Небось, предписано побольше рекрутов прислать, или что-нибудь по поводу обветшалой крепости.
        Воевода был невысокого роста, но приземист, одет в немецкое платье, на голове неизменный напудренный парик. На лице ни усов, ни бороды, глаза табачные, выпуклые, губы большие, слегка вздутые, будто чем-то недовольные.
        - Позвольте представиться, господин коллежский советник. Вестовой генерал-губернатора, начальника московской Тайной канцелярии, графа Семена Андреевича Салтыкова, Василий Егорович Корчагин.
        - Рад вас видеть, господин Корчагин. Однако позвольте спросить, почему секретное письмо пришло не по почте? И гораздо быстрей и человека отрывать не надо.
        - Вам, вероятно плохо известно, господин коллежский советник, что секретные поручения чаще всего доставляются специальными вестовыми или курьерами.
        Каин говорил сухим, бесстрастным голосом, что не понравилось Павлову.
        - Прошу прощения, господин Корчагин, но вы не похожи на губернаторского вестового. И одеты в русское платье и борода. Вылитый купец. Почему?
        - Я не обязан отвечать на ваш вопрос, господин коллежский советник. У их сиятельства Семена Андреевича разные бывают вестовые, особенно если секретное поручение передано на словах. Если вы в чем-то сомневаетесь, сделайте одолжение и съездите в Тайную канцелярию.
        - Упаси Бог!.. Внимательно слушаю вас, господин Корчагин.
        - Вы правы, не будем терять время. Скажу прямо. В вверенном вам городе творятся жуткие бесчинства, которые мною вскрыты, будут занесены на бумагу и партикулярно переданы в Тайную канцелярию генерал-губернатора.
        - Что?.. Что вы говорите, господин Корчагин… Какие бесчинства? Сущий вздор! Как вы смеете?
        Выпуклые глаза воеводы забегали, а голос стал резким и грубым.
        - Попросил бы вас, господин коллежский советник, сбавить тон и очень внимательно, без пререканий выслушать меня.
        - Да ради Бога! Кроме чепухи я ничего не услышу.
        - Прошу вас больше меня не перебивать.
        И Каин твердым, взыскательным голосом высказал все то, что он намеревался выложить воеводе. По ходу его рассказа лицо Павлова то бледнело, то становилось пунцово-красным. Вначале он ерзал на кресле, затем принялся на нем подскакивать, а затем и вовсе забегал взад-вперед по своему роскошному кабинету.
        Вестовой губернатора говорил не голословно, а с убийственными примерами, которые невозможно было оспорить. Кто? Кто все ему так подробно наябедничал? Почитай, каждый купец, сукин сын, руку приложил. А может, и сам Затрапезнов, который знает всю подноготную. Свидетелей — тьма тьмущая! Даже о золоте Мишки Зари стало известно… А проделки полицмейстера с лошадьми, заключение неугодных в темницы! Господи, милосердный! Кто ж спасет, кто поможет?.. Бирон! Эрнст Бирон.
        После завершения подробного и обстоятельного доклада Корчагина, воевода, как утопающий, ухватился за соломинку.
        - А вы не забыли, господин тайный курьер, что мы с господином полицмейстером назначены в Ярославль самим Эрнстом Бироном, могущественным человеком императрицы, кой сломает любого, который встанет на его дороге.
        - Хотите прикрыться щитом Бирона? Напрасно, господин коллежский советник. У вас плохая память. Их сиятельство Семен Андреевич является родственником великой государыни, и ваш Бирон даже дохнуть не посмеет на генерал-губернатора и сенатора Салтыкова. Или мои слова вас не убедили?
        Павлов ничего не сказал в ответ, опасаясь, что они будут переданы губернатору. Он вновь уселся в кресло и надолго замолчал, поджав вздутые губы.
        «Сейчас поступит весьма заманчивое предложение. Другого выбора у этого пройдохи нет. Он попытается спасти свою шкуру, в том числе и полицмейстера, ибо повязаны одной веревочкой», — подумал Каин.
        - Видите ли, господин Корчагин, — наконец, заговорил Павлов. — Я всего в Ярославле два года, а посему все безобразия сразу не исправишь. Народ здесь темный, ударился в пьянство. Купцы же обитают по старине, ведая, что воевода живет кормлением, как всегда на Руси бывало. Вот и несут подарки. Ты их со двора гонишь, а они через тын сиганут — и опять перед тобой. Другие же…
        - Бред сивой кобылы. Довольно, господин коллежский советник! Меня одурачить вам не придется. Либо вы соглашаетесь со всеми безобразиями, либо вы будете ответ держать вместе с полицмейстером в Тайной канцелярии, где вас допросят с пристрастием в присутствии десятка свидетелей. Самое малое — вас ждет дыба, в худшем случае — колесование. Выбирайте. Я прибыл сюда не один, а с караулом. Пять минут вам на раздумье.
        На лбу, бритых щеках и на тяжелом выдвинутом подбородке воеводы появились капельки пота. Павлов глянул на строгие, властные глаза «человека» от губернатор и окончательно убедился, что у него остался последний шанс.
        - Сколько вы хотите за письмо, в коем были бы отмечены мелкие погрешности моего воеводства?
        «Вот оно! Теперь только не прогадать».
        Каин сотворил задумчивое лицо, ожидая, что Павлов первым назовет нужную сумму.
        - Десять тысяч, надеюсь, вас устроят, господин Ковригин?
        - Не извольте шутить, и не принимайте меня за глупца, господин Павлов.
        - Двадцать! Отдаю все, что у меня есть.
        Каин решительно поднялся из кресла.
        - Иду за караулом. В Пыточной башне вы будете готовы назвать любую сумму, чтобы сохранить свою жизнь, но будет уже поздно.
        - Минуточку. Назовите свою сумму, господин Корчагин.
        - Сто тысяч, и тогда вы, и господин полицмейстер останетесь на своем месте, господин Павлов.
        - Вы сумасшедший! — вновь поднявшись из кресла, воскликнул воевода, хватаясь рукой за грудь. — У меня нет такой баснословной суммы.
        - Полноте лгать, господин Павлов. Вы набили уже несколько мешков золотых рублей. Я иду за караулом. Посмотрите в окно.
        Воевода глянул и обмер, увидев вооруженных людей возле тарантаса.
        - Остальные остаются в экипаже. Стоит мне подать сигнал и мои люди незамедлительно окажутся в ваших покоях.
        - Я согласен, — наконец выдавил из себя Павлов, находясь почти в обморочном состоянии.
        - Я был уверен, что вы окажетесь благоразумным человеком, господин Павлов. Деньги в ваших кубышках и сундуках?.. Отлично. В счет пойдут и драгоценные каменья. Для пересчета и выноса денег мне потребуются двое караульных. Сейчас я подойду к окну, дам им сигнал, а вы тотчас прикажите дворецкому, чтобы незамедлительно пропустил моих людей. И без лишних вопросов, и каких либо указаний!.. Пришли в себя? Выполняйте!
        Перед уходом из покоев воеводы, Каин подошел к Павлову, сидевшему в кресле с обреченным лицом и хлопнул его по плечу.
        - Не унывайте, господин коллежский советник. Деньги — дело наживное. Вашу казну вновь пополнит господин полицмейстер, если он не хочет болтаться на дыбе. Главное, ваша жизнь в безопасности, ибо бумага будет показана губернатору в надлежащем вам виде. И последняя просьба. Лошадей передать их хозяевам, по лавкам купцов с завтрашнего дня вашим опричникам больше не ходить, наведите порядок со служилыми людьми, ну и приведите город в надлежащий вид. Иначе мой доклад губернатору может претерпеть значительные изменения, а значит и ваша судьба. Надеюсь, моя просьба не окажется для вас и господина полицмейстера затруднительной.
        Воевода кивнул.
        - Вот и отменно. Проводите нас до крыльца, как высоких чинов московского губернатора, перед коим вы несли, и будете нести ответственность. Гляди веселей, господин коллежский советник!

* * *
        Сбираясь к отъезду, Иван увидел в коридоре Гостиного двора двух мужчин, по виду — купеческого сословия. Услышал разговор:
        - Я, Терентий Нифонтович, завсегда рад с вами дело иметь…
        Терентий Нифонтович! То ж наверняка купец Светешников, коему Евлампий Кулешов просил поклон передать.
        Подошел к купцам, извинился:
        - Прошу прощения, господа, за то, что прервал вашу беседу.
        Купцы замолчали, ожидая дальнейших слов незнакомца.
        - Если не ошибаюсь, один из вас Терентий Нифонтович Светешников.
        - Вы правы, сударь, — степенно отозвался рослый, средних лет купец с каштановой бородой и с открытыми, вдумчивыми глазами.
        - Разрешите представиться. Купец из Москвы Василий Егорович Корчагин. С поклоном к вам от купца Евлампия Алексеевича Кулешова.
        Лицо Светешникова оживилось.
        - Весьма добрый и веселый человек, про коих говорят: душа нараспашку. Как он? В добром ли здравии?
        - В добром, Терентий Нифонтович. Самыми сердечными словами вас вспоминал. Звал в гости в Столешников переулок.
        - Бывал у Евлампия Алексеевича. Гостеприимный хозяин. Где с ним виделись, Василий Егорович?
        - На Макарьевской ярмарке. Он приехал за сибирской пушниной и турецким табаком. Добрейший человек. Подружились с ним.
        - А вы, выходит, в Гостином дворе остановились. Может, ко мне пожалуете? На любой срок. Друг Евламипия Кулешова — мой друг.
        - Благодарствую, любезный Терентий Нифрнтович, но я сегодня же отбываю в Москву. Судьба приведет в Ярославль — непременно воспользуюсь вашим учтивым предложением.
        - Буду рад, Василий Егорович…
        Тепло распрощавшись со Светешниковым, Иван со своей братвой покинул Ярославль…
        Иван Максимович Затрапезнов был невероятно удивлен, когда услышал, что воевода Павлов перестал брать мзду и запретил своим «опричникам» без оплаты забирать товары из лавок.
        Удивил и полицмейстер Кашинцев, который начал возвращать коней их владельцам. Никого в городе не стали хватать и сажать по темницам. Резко усилилась борьба с разбоями. Тюрьма переполнилась лихими людьми.
        Прекратились на утицах и бойни, чинимые солдатами и драгунами…
        «Ай да Василий Егорович! Изрядно же он напугал воеводу и полицмейстера. Каков молодец!.. Правда, о красном товаре почему-то забыл, но то не беда: товар не залежится».
        Однако голову Затрапезнова не покидали сомнения. Ярославские «пастыри» не те люди, чтобы жить честным путем, коль все два года мздоимством «кормились» и беспрестанно творили бесчинства. Долго не вытерпят.
        Так и получилось. И двух месяцев не прошло, как в городе после смерти генерал-губернатора Семена Салтыкова, все пошло на старый лад.
        «Пастыри» посчитали, что теперь им нечего бояться сродника Анны Иоанновны, а посему возобновили свои безобразные дела, пытаясь напустить «опричников» и на Затрапезнов. Тот не выдержал и использовал свою торговую поездку в Петербург для аудиенции у самой императрицы, благоволившей к заводчикам и фабрикантам ярославской Большой мануфактуры.
        Попасть к государыне, минуя Бирона, было весьма трудно, но ему помогли влиятельные люди Петербурга, ненавидящие временщика.
        После аудиенции Затрапезнова последовал высочайший указ, где говорилось, что коллежский советник и поручик Кашинцев «за обиды и нападения и за другие резоны», были удалены и преданы суду.
        Глава 23
        Аришка
        В Москву прибыли с двояким чувством. С одной стороны — родной город, где знаком каждый переулок и где остались старые связи с содержателями малин и притонов, с другой — Москва насыщена ищейками, кои переловили уже немало воровской братвы, но и дальше на этом не остановятся.
        И все же преобладало первое чувство. Москва — город богачей, где можно пополнить свою казну, хотя она и без того уже немалая. Каин выделил каждому по пятнадцать тысяч рублей. Громадные деньги! Но воровская душа требовала несметных богатств.
        Если у подавляющего большинства воров деньги были на первом плане, то у таких, как у Каина, они не были смыслом всей жизни, ибо Каин продолжал жить своей заветной мечтой — прославить, обессмертить свое имя на века, как обессмертили его удалой холоп Иван Болотников и донской казак Стенька Разин, имена которых до сих пор остаются на устах народа.
        Иван восхищался обоими предводителями, и все же ему больше был по нраву Стенька Разин, который нещадно разбивал купеческие суда и бороздил величавые просторы матушки Волги.
        А сколь песен слагалось о дерзком атамане… Далеко уходил в своих грезах Иван Каин… А пока его ждали неотложные дела в Москве.
        - Вот что, братцы. Кони нам здесь не надобны, а посему продадим их на Конной площадке.
        Продали с некоторой выгодой, а затем принялись искать избу для ночлега. То было делом нетрудным, так как в Москве в голодные годы пустовало немало заброшенных изб. В одной из таких и заночевали.
        Утром Васька Зуб заметил через мыльный пузырь оконца мужика, тащившего на хребте добрый пуд вареного мяса.
        Зуб тотчас выскочил на крыльцо и окликнул мужика.
        - Не продаешь, мил человек? Уж так бы кстати.
        - Сколь возьмешь?
        - Все заберу, коль сторгуемся.
        Продавец назвал цену.
        - Беру!
        Зуб взвалил мясо на плечо и пошел в избу.
        - Сейчас деньги вынесу.
        Войдя в избу, Зуб торопливо воскликнул:
        - Уходим через задний вход. Быстро!
        Братва мигом поняла Васькину шутку, тем паче — голод не тетка.
        Мужик долго дожидался покупателя, но когда терпенье его лопнуло, он вошел в избу. Пусто! Ни мяса, ни покупателя, а из-за закута, что за печью, будто рога показались.
        - Чур, меня, чур, меня! — закричал мужик и, сломя голову, выбежал из избы. (Потом он долго рассказывал, как продал мясо чертям)[95 - Такой удивительный рассказ действительно бытовал в Москве.].
        А Каин все раздумывал, где ему сподручней остановиться в Москве со своей ватагой. В конце концов сыскал пристанище у суконщика Нагибина, чья изба стояла неподалеку от Убогого дома. Место тихое, спокойное, ибо сюда, куда сносят со всей Москвы неопознанных мертвецов, сыскные люди не ходят.
        Суконщику вновь сказались плотниками, кои пришли из отдаленного села Усольцева, дабы подыскать в Москве какую-нибудь работенку.
        Хозяин долго не торговался, ибо Каин заплатил за постой хорошие деньги.
        Своим же товарищам Иван сказал:
        - Артелью по Москве ходить не будем. Рыскать станем поодиночке, но чтоб топорище всегда из котомы торчал.
        Дня через два обсудили все предложения намеченных «работенок», которые Каин отмел: одни грабежи показались на его взгляд не слишком прибыльными, другие — чересчур рискованными, а посему остановился на своих наметках.
        - Вчера в Греческом монастыре[96 - 97 ГРЕЧЕСКИЙ МОНАСТЫРЬ… — Никольский греческий мужской монастырь находился на Никольской ул., получившей от него название; в 1660-е гг. монастырь был пожалован греческим монахам в знак благодарности за привезенную в Москву копию иконы Иверской Богоматери.] остановился весьма богатый купец. На возу его было столь много всякого товара, что наверняка всю келью загромоздит[97 - Известно, что Греческий монастырь сдавал свои некоторые кельи греческим купцам.]. Вечером навестим сего купца, а пока Кувай и Одноух сходите на Варварку в Монастырский ряд и закупите пять черных ряс, да чтоб попросторней были. И клобуки не забудьте.
        Вечером пять монахов во главе с Иваном степенно подошли к воротам обители. Служка пропустил иноков, даже ни о чем не спрашивая.
        Зато спросил Каин:
        - Опять в обители торговые гости, сын мой.
        - Едут, отче. В Гостином дворе, чу, дорого берут.
        - Истинно, сын мой. Здесь купцам повадней.
        - Уж куды повадней. Свечей не жалеют. Ишь, как палят, — указав на одну из келий, проронил привратник.
        - Храни тебя всемилостивый Бог, сыне, — Иван перекрестил служку и двинулся в глубь территории обители. Служка же убрался в свою сторожку.
        Иван подвел ватагу к нужной келье и тихонько постучал в дверь.
        - Кого бог несет? Хозяин ушел в церковь помолиться.
        - Я из соседней кельи, сыне. Принес просвиру[98 - Просфира — приношение) (просвора), круглый хлебец из пшеничной муки особой выпечки, употребляемый в христианских обрядах.] твоему господину.
        Работник открыл дверь и тотчас же был сбит тяжелым кулаком Каина. Ватага ворвалась в келью.
        - Кто вы? — испуганным голосом спросил работник.
        - Христовы люди. Бог велел богатым делиться. Купец твой надолго в церковь ушел? Правду сказывай. Коль в сей час вернется, обоих прикончим, а коль не скоро, жив останешься.
        - Только что ушел… А вы, никак, злодеи. Не простит Господь.
        - Пырну его, чтоб хайло не открывал, — подскочил к работнику Васька Зуб.
        - Оставь. Лучше свяжи его. За дело, братцы. Берите только деньги, самоцветы, золотые и серебряные украшения. Никаких узлов за спиной не должно быть, всё — под рясу. (Под рясами были привязаны к опояскам большие кожаные кошели).
        Ивану попались не только деньги, но в одном из сундуков и небольшая шкатулка, обитая алым бархатом, с золотыми и бриллиантовыми вещами.
        Улов был весьма богатым. Но дальше предстоял весьма опасный обратный путь, где не минуешь ни рогаток, ни караульных будок, ибо Греческий монастырь находился в самом центе Москвы, неподалеку от Красной площади.
        Но у Каина, как всегда, было все скрупулезно продумано. Будочникам говорил:
        - Черная весть пришла, сыне. Игумен Даниловского монастыря к кончине скор. К отходной поспешаем. Надлежит канон моленный к Господу нашему Иисусу Христу и Пречистой Богородице, при разлучении души от тела православного прочесть.
        - Экая жалость, — осенял себя крестным знамением будочник, и без лишних вопросов пропускал иноков.
        - Где ты поповских слов набрался? — спросил Кувай.
        - В деревне. Приходил из соседнего села батюшка к нашему соседу на отходную, и я там с отцом был.
        - Дал же тебе Бог памяти.
        - Не жалуюсь, Кувай.
        Вернувшись в свое пристанище, подсчитали добычу. Зуб аж к потолку подпрыгнул.
        - Живем, братва! Вот это купец!
        Каину, как и заведено, полагалась одна треть, но добрую половину своего куша Иван передал братве.
        - Ты чего, Иван, порядок рушишь? — строго проговорил Камчатка.
        - Не рушу, господа воры.
        Иван взял со стола шкатулку с драгоценностями.
        - Это моя доля. Давно собирался отблагодарить свою спасительницу Аришку, и вот час настал.
        - Спятил, Каин! — закричал Зуб. — Дай ей серебряные сережки и довольно с нее. Подумаешь, краля заморская.
        Иван покачал головой, а Камчатка вдруг взорвался, как взрывался он и прежде, когда ходил в вожаках.
        - Цыть, падла! Это ты так жизнь Ивана оцениваешь? И другое не забывай. Не Аришка ли навела Каина на филатьевские кладовые? Так бы и двинул по хайлу!
        Зуб присмирел: вся братва взирала на него осуждающими глазами.
        Встреча с Аришкой состоялась на другой день. Иван уже знал, где ее искать. Обычно по утрам девушка ходила в мясную лавку, что находилась вблизи Варварского крестца. Здесь и обнаружил ее Иван.
        Аришка еще больше похорошела. Лицо румяное, улыбчивое, глаза блестят.
        Появлению Ивана она несказанно обрадовалась:
        - Господи, я уж не чаяла тебя увидеть, Ванечка!
        - Отчего?
        - На Москве многих похитителей казнили, вот я и подумала… А ты, слава Богу, живехонек.
        - Да что со мной могло случится? Дружки говорят, что я заговоренный, — насмешливо сказал Иван.
        - Где ж ты так долго пропадал, Ванечка?
        - Долгий сказ, Аришка. А ты-то как после грабежа хозяина твоего?
        Глаза девушки сразу увяли.
        - Худо мне пришлось, Ванечка, тошно рассказывать, да и народ тут снует.
        - Пойдем ко мне. Посидим, потолкуем. Черт с ним, твоим Филатьевым. Придумаешь что-нибудь.
        - Да не в нем суть, — отмахнулась девушка. — Далече идти?
        - К Убогому дому.
        Аришка помедлила чуток и решилась.
        - Когда я тебя еще увижу, Ванечка. Пойдем.
        Дом суконщика делился на две половины. В одной разместилась ватага Каина, в другой — сам суконщик, который вскоре понял, что живут в его избе далеко не плотники, однако хорошие деньги, кои ему заплатили неведомые «работнички», вынуждали его помалкивать.
        - Один живешь?
        - С дружками, но их до вечера не будет, по Москве разбрелись… Присаживайся, а я пока на стол соберу. Правда, варева нет, но пряников и калачей мы по дороге прихватили.
        Поставил Иван на стол и штоф водки.
        - Давай за встречу, Аришка. В кои-то веки!
        - Выпью, Ванечка. С тобой выпью. Скрывать не буду. Ты ведь давно был мне люб.
        Затем началось Аришкино печальное повествование:
        - После кражи Филатьев совсем озверел. Меня в тот же день сдал в Сыскной приказ. Там меня принялись пытать — не была ли я в сговоре с грабителями? Но у меня один ответ: ничего не знаю, никаких воров никогда и в глаза не видела. Меня и голодом морили, и плетьми секли, но я все претерпела, ибо ведала: назову твое имя — и не будет в живых моего Ванечки, казнят злою смертью. Так и отступились от меня, выпустили из темницы через две недели. Едва до Филатьева двора добрела, а потом свалилась от лихоманки. Хорошо добрый человек нашелся — дед Ипатыч, дворник наш, у коего ты в каморке обретался. Пользительными настоями меня на ноги поднял, а то бы смертушка взяла. Уж так натерпелась, Ванечка!
        Иван нежно обнял девушку за плечи.
        - Спасибо тебе, Аришка. Какая же ты стойкая.
        - Так ради же тебя, Ванечка. Любый ты мой!
        Девушка прижалась к Ивану и поцеловала его в губы.
        Иван поднялся и вытянул из кармана штанов небольшую шкатулку.
        - Помнишь, Аришка, как я тебе сказывал, что непременно отблагодарю тебя за мое спасение. Вручаю сию вещицу с благодарностью.
        Девушка вскрыла шкатулку и ахнула при виде сверкающих бриллиантов.
        - Пресвятая Богородица, какая красота! Тут же целое состояние, Ванечка… И тебе не жаль?
        - Как ты такое можешь говорить, глупенькая? Ты гораздо большего стоишь. Я тебе сейчас и золотых рублевиков дам. Хоть всю мою калиту[99 - КАЛИТА — пояс с приделанным к нему кожаным кошелем для ношения денег.] забирай!
        - Да остановись ты, любый ты мой!
        Аришка плотно прижалась к Ивану и принялась его жарко целовать. Иван поднял ее на руки и понес на кровать. Никогда еще он не испытывал таких чувственных плотских наслаждений. Она отдавалась ему горячо, издавая сладострастные стоны… А потом она долго еще голубила Ивана, а тот, не привыкший к девичьим ласкам, без вина хмелел от ее возбуждающих нежностей, и вся его крепкая, грубоватая натура, не познавшая подлинной женской любви, как-то разом обмякла, растворилась в ее пылких, всепоглощающих объятиях.
        А та все шептала:
        - Любый… любый… любый!
        А позже, когда, наконец, источились ее бурные, ненасытные ласки, она вдруг с острой, безутешной тоской, произнесла:
        - Наверное, я тебя больше никогда не увижу, Ванечка.
        - Почему, Аришка?
        - Замужем я.
        - Как?!
        - Я же крепостная дворовая девка. Филатьев, никак за мои страдания, принятые в темнице, помилосердствовал и выдал меня за рейтара Нелидова. Ты, может, знал его. Он жил по соседству, и всегда, когда я шла в лавку, заглядывался на меня. Его совсем не смутило, что я крепостная. Он даже к Филатьеву приходил, когда я недужила. Ты уж прости меня, Ванечка.
        Иван не знал даже, как отнестись к такой новости. Все в этот день случилось как-то внезапно — и страстная любовная утеха, и печальная история Аришки, и ее неожиданная женитьба. Конечно, он до сего дня, кроме благодарности, не испытывал какой-либо любви к девушке и никогда в голову не брал, что между ними завяжется что-то весьма серьезное, так его планы были совершенно иными. И все же женитьба Аришки несколько покоробила его самолюбие.
        Заметив, как изменилось лицо Ивана, Аришка опечалилась, на глазах ее выступили слезы.
        - Обиделся, Ванечка? Я так и знала. Господи, ну что же мне теперь делать? Хочешь, я уйду от рейтара?
        Слезы и слова Аришки привели Ивана в иное состояние, ревность, не свойственная его характеру, улетучилась. Да и как он мог ревновать, если он давно решил, что никогда не будет связывать себя женскими оковами, коль избрал себе коловратную судьбу, не терпящую бабьих уз. Он — вор и останется им до гробовой доски. Он никогда не будет оседлым человеком, ибо отменно знал, что вся его жизнь будет состоять из частых перемещений, как перемещаются странники и калики перехожие, передвигаясь по городам и весям. Вот и Москва его долго не задержит, коль появилась новая дерзкая задумка — в какой-то мере повторить путь Стеньки Разина. Какая уж тут ревность, какое постоянство от перекати-поля?
        Иван смахнул со щеки Аришки горючую слезу и успокоил:
        - Не переживай, глупенькая. Не держу на тебя обиды. Ты доставила мне сегодня неслыханную радость, и я ее навсегда запомню. Спасибо тебе, Аришка… Что же касается ротмистра, так ты вышла за него не по своей воле. Не бьет?
        - Да он готов меня на руках носить. Он добрый, обходительный, покойно мне с ним. Все бы хорошо, но живу я с ним, Ванечка, без любви.
        - Как говорят: стерпится, слюбится. Где сейчас твой ротмистр?
        - В полку, вечером дома будет.
        - По привычке в ту же лавку ходишь?
        - По привычке, Ванечка. Теперь у меня новый хозяин.
        - И неплохой хозяин, коль ты так похорошела.
        - Это от жизни спокойной, Ванечка. Свой дом, влюбленный рачительный муж. Чего бы еще надо? А вот как увидела тебя, и готова обо всем на свете забыть. И чем ты только меня присушил? Вроде бы сердитый, колючий, неулыба — и на тебе, влюбилась по уши. Ну, почему?
        Иван пожал крепкими литыми плечами.
        - А давай, Аришка, еще по чарочке на посошок, да песню споем.
        - Споем, Ванечка, споем, милый.
        И Каин запел:
        Ах, конь ли, конь мой, лошадь добрая,
        Ты не ходи, мой конь, на Дунай-реку.
        Ты не пей, мой конь, из ручья воды:
        Из ручья красна девица умывалася,
        Она белыми руками белилася,
        Она алыми румянами румянилась,
        Она черными сурмилами сурмилася,
        Во хрустально чисто зеркало гляделася,
        Красоте своей девичьей дивилася:
        «Красота ль моя, красота девичья,
        Ты кому-то красота моя, достанешься?
        Нелюбимому супругу, мужу солдатскому…»
        Иван пел, а Аришка и слова не вымолвила. Она смотрела на него влюбленными, нежными и в тоже время грустными глазами и дивилась: какой же особенный этот Ванечка. Ведь эту песню он только сейчас сложил, и поет он про ее девичью участь, далеко не счастливую, ибо едва ли она когда-нибудь испытает настоящую любовь к другому человеку.
        И вновь на глазах Аришки выступили неутешные слезы.
        А Иван пел, пел как никогда задушевно и упоительно, задумчиво и кручинно, с какой-то неизъяснимой тоской…
        Глава 24
        В Кашине
        Через три дня состоялся грабеж купца первой гильдии Гурьева, через два — купца второй гильдии Сарафанникова, затем графа Шереметьева и князя Голицына…
        Москва загудела тревожным именем: Каин, Каин, Каин…Он грабит самых именитых людей.
        Генерал-аншеф Семен Андреевич Салтыков, начальник Московской Тайной канцелярии, член Сената метал громы и молнии.
        Фома же Зыбухин, глава Сыскного приказа, места себе не находил. По Москве бушевал неслыханный разбой, никогда еще так дерзко и виртуозно не девствовали воры.
        Не зря когда-то Фома Зыбухин подумал, что преступную банду возглавил новый гопник, чьи неуловимые разбои вызывают восхищение даже у самого генерал-губернатора. Он готов этого Каина на Болотной площади четвертовать, но отдает должное его воровскому искусству.
        - Это не жулик, а какой-то дьявол. Его способности не поддаются здравому смыслу. Им обеспокоена сама матушка императрица. Ограблен родственник любимца Анны Иоанновны, князь Голицын. Она предписала Бирону, дабы тот полностью переключил московскую полицию на поимку Каина… Тебе ж, Фома Кузьмич, в другой раз говорю: не примешь самых жестких мер — не только вымету из Сыскного приказа сраной метлой, но и в тюрьму посажу за преступную бездеятельность.
        Фома приуныл. Этот Каин, наверное, и в самом деле дьявол. Попробуй, излови. Вот, сволочь! А ведь, если честно признаться, у губернатора тоже рыльце в пуху. Не он ли лично выдал Ваньке Осипову абшит? Правда, тогда Салтыков не знал о кличке Осипова, не доложили. Но прежде чем на документе расписываться, надо было всю подноготную о Ваньке изведать. А ныне ишь какой выверт получился. Вся Москва трепещет от дьявола-злодея.
        А простолюдины довольно толковали:
        - Ерой наш Каин. Вот те и Ванька, ишь, как богатеев потрошит.
        - Так им и надо, кровопивцам. Нуждой задавили. Глянь, сколь люду от голодухи помирает. Всех бы их лишить добра.
        - Молодцом, Каин.
        - Это не кличка. Его нам сам Бог послал, чтоб неправедных людей наказывал…
        Разговоры народа, разумеется, доходили до Ивана, и он с радостью убеждался в своей правоте: он не вор, а заступник народный. Мститель! Все его действия весьма боготворимы черным людом. Не к этому ли он стремился?
        Но, резанула вдруг иная мысль. Добра награбили столько, что и на возу не увезти. И все это кучке гопников. Но в три горла им ни пить, не есть, да и когда смерть настанет, у гроба карманов нет. Что же это ты, народный заступник, о нищих и убогих забыл?
        Со своей мыслью поделился с ватагой:
        - А не пора ли нам, господа воры, и с голью перекатной поделиться? Небось, слышали, как о нас по-доброму толкуют. Надо обойти все паперти и подать милостыню каждому нищему и обездоленному в городских слободах, у коих голодных ребятишек мал-мала меньше. И не по семишнику! Пусть молва пройдет, что мы не какие-то крохоборы, а истинные помощники простому люду.
        В комнате повисла безмолвная, настороженная тишина: Каин взорвал давно устоявшийся воровской обычай. Одно дело сунуть денег караульным солдатам, чтобы выручить из каталажки своего товарища, другое — поделиться с нищей братией, и немало поделиться. Не дело придумал Каин.
        Иван без лишних слов понял, что на сей раз его слова наткнулись на глухую стену, но повелеть он не имеет права, так как воровской мир живет по другим понятиям. Уповать же на совесть — дело бесполезное, ибо совесть у воров под спудом лежит.
        Иван глянул на братву недовольными глазами и сухо (не без язвы) бросил:
        - Не смею приказать, господа честные. Я ж пошел по папертям.
        Вскоре за ним подались Камчатка с Куваем. Последним вышел с кислым лицом Васька Зуб.
        На другой день слава о Каине поднялась до небывалых высот. Наконец-то он достиг вершины неслыханной известности. Мечта его свершилась, но оставаться в Москве он уже не мог, ибо каждый день пребывания в Первопрестольной становился все более для ватаги угрожающим..
        - Пора уходить, братва. Двинем на Волгу и там вдоволь разгуляемся.
        Думы Ивана звали к претворению в жизнь еще боле возвышенной мечты.

* * *
        Облюбовали город Кашин, остановившись под видом московских купцов в Ямской слободе у местного старосты.
        Город невелик, тихий, улежный, и к тому же древний. Когда Кашин основан, никто в городе не знают, зато с гордостью рассказывают историю, что сам хан Батый с превеликим трудом смог одолеть кашинцев, а вот великий князь Дмитрий Александрович и вовсе не мог взять Кашин.
        В 1288 году, во время нападения на Тверское княжество, он пытался овладеть городом, но безуспешно простоял перед ним девять дней, ибо Кашин был сильно укреплен.
        Неприступности города много способствовало его положение. Река Кашинка огибала древний город со всех сторон, так что он стоял как бы на полуострове, доступ к которому был только с одной стороны, в узком (не более 50 саженей) перешейке между изгибами реки. Перешеек этот был перерыт глубоким рвом и укреплен валом с тыном и частоколом.
        Но Каина интересовали не древности. В первый же день он пешком обошел весь город, и на торговой площади столкнулся с ярославским купцом Терентием Светешниковым.
        - Это надо же, как нас судьба сводит, Василий Егорыч.
        - И впрямь, Трентий Нифонтович. Значит, сведет еще раз. Давно здесь?
        - Два дня. Никогда не думал в Кашине побывать, да вот привелось. Приехал в Москву помолиться мощам преподобных чудотворцев и в Успенском соборе разговорился с протопопом Серафимом, кой зело желудком мается. Мы с ним давно дружны, а посему я в Кашине оказался, дабы привезти отцу Серафиму целебной воды. Освятил ее в кашинском соборе и сегодня вспять отбываю.
        - Какая жалость, Терентий Нифонтович. Так мы с вами и не потолкуем. Я только что прибыл и пока худо знаком с городом.
        - Сам по себе город не плохой. Одних церквей боле двух десятков да три монастыря. Как купцу скажу, что Кашин имеет войлочно-валяльную и свечную фабрики, а так же известный завод виноградных «кашинских» вин купца Зызыкина. Весьма хорошо идет и хлебная торговля. Сам помышлял заключить сделку с местными купцами на сорок тысяч пудов, да нет времени. Надо отца Серафима спасать.
        - А хотите, я вам помогу, Терентий Нифонтович? Закуплю хлеб, перевезу на подводах к Волге, найму расшиву и в Ярославль под парусами.
        - Но это же займет массу времени, Василий Егорович. Да и как-то неловко отрывать вас от своих дел.
        - Пустяки. Времени у меня будет достаточно.
        - Не знаю, право…И все же мне очень неудобно, Василий Егорович, занимать вас моими делами.
        - Ради Бога, не уничижайте себя, Терентий Нифонтович. Я сегодня вам помогу, вы — завтра.
        - Непременно. На всю жизнь буду у вас в долгу…
        - Да Бог с вами, любезный Терентий Нифотович. Лучше скажите, чем еще Кашин может заинтересовать?
        - Дважды в год в Кашине проводятся ярмарки, базары же — еженедельно. Но больше всего прославился город своими целебными минеральными водами, коими богата река Маслянка, и куда нередко приезжают на лечение богатые люди…
        Ямская слобода, где остановилась ватага Каина, как раз находилась неподалеку от «пользительной» реки, чем не преминул воспользоваться Иван.
        Свой же приезд в Кашин он объяснил старосте слободы следующим образом:
        - Москва нуждается в хлебе. Намерены закупить после Покрова сорок тысяч пудов, а пока намерены здоровьишко поправить, кашинской водицы попить.
        - С хлебушком дело верное, пока родит, слава Богу, да и цена гораздо ниже московской. Я сам малость хлебом приторговываю… А вот на счет здоровьишка, может, и закавыка выйти. Купец Савелий Зызыкин на источники руку наложил. С каждой бутылки — полушка[100 - Полушка — монета в копейки.].
        - Да то ж — кружка пива!
        Староста развел крупными жилистыми руками.
        - Хочешь здоровье поправляй, не хочешь — и дальше пребывай в недуге… Но я, как погляжу, никто из вас здоровьем не обижен.
        - Это ты напрасно, Еремей Лукич. В нутро не заглянешь. Иногда так прихватит, хоть на стену лезь.
        - Прости, коль не так, ваша милость.
        Каина же заинтересовал заводчик Савелий Зызыкин.
        - Выходит, пошлину на ключи наложил? Чего ж народ не возмутился?
        - Возмутился, а Савелий грамотку от тверского наместника привез. Золото не говорит, а чудеса творит. Вот таким Макаром весь люд и объегорил.
        - Никак, башковитый?
        - Куды там. На наших землях виноград сроду не растет, а Зызыкин целых пять десятин им занял. Народ хихикал, а Савелий всем нос утер. Взрастил! Да такой добрый виноград получился, что заводчик из него стал стоящие вины выделывать, коими даже и в Москве и в Петербурге заинтересовались. Знаменит и богат стал Савелий Зызыкин.
        - Лихие не шарпают богатых-то?
        - Пока Бог миловал. Покойный городок, но заводчик всегда настороже. И завод под надежным караулом, и дом его каменный высоким тыном обнесен. Одних сторожей, поди, с десяток. И чего с такой опаской живет? У нас, чай, не Москва.
        - А чем Москва не по нраву, Лукич?
        - Аль сам не ведаешь? Мои ямщики, что на Москву гоняют, такие страсти рассказывают, что волосом дыбом. Какой-то страшный разбойник там объявился, коего Каином кличут. То ли человек, то ли дьявол. Вся Москва от него в ужасе. Да вы, чай, ваше степенство, лучше меня о сем лиходее наслышаны.
        - Наслышаны, Лукич, покоя от него нет, — хмуро высказал Каин, а на душе его будто серебряный колокольчик заиграл. Вот она — покатилась слава по всей Руси. Покатилась!
        Честолюбие с небывалой силой охватило Ивана, но он с замкнутым (для старосты) лицом распрощался с ним и направился к речке Маслянке — глянуть на живительные источники. Возле одного родника какой-то человек (дворянского виду) покрикивал на кучера, набирающего в ведерную стеклянную бутыль целебную воду:
        - Мимо не лей, чурбан! Вода денежек стоит.
        Подле источника стояла довольно богатая карета, а возле кучера — дюжий мужчина в сером сюртуке и с большой деревянной «пошлинной» кружкой, имевшую прорезь для проталкивания монеты.
        Каин наблюдал в сторонке. Он не стал вступать в разговор с покупателем воды, а когда тот, заплатив пошлину, поехал к городу, Иван подошел к сборщику дани.
        - И многие за водой наезжают, братец?
        Сборщик кинул внимательный взгляд на незнакомого «купца», и неспешно ответил:
        - Хватает, ваше степенство. Сей водицы цены нет. Никак, тоже намерены подлечиться?
        - Есть такое желание… А те, что издалека наезжают, пологу в городе живут?
        - По-разному, ваше степенство. Бывает, недели две, а некоторые и до зимы здесь обретаются.
        - Живут в Гостином дворе?
        - И здесь по-разному, ваше степенство. Многие стараются комнату, а то и весь дом снять.
        - А куда ж хозяева?
        - Хозяева? — усмехнулся сборщик. — За хорошие деньги рады и в сараюшке перебиться. Один житель даже в курятник ушел. Никак, замес-то петуха будет, хе-хе… Сами-то, ваше степенство, надолго к нам? Могу доброе местечко подсказать.
        - Сделай милость.
        - А чего же не сделать, коль алтына не пожалеешь.
        - Ушлый ты мужик, своего не упустишь. Держи два алтына.
        - Сразу видно солидного купца. Благодарствую… На Покровской улице, четвертый дом от храма, спросить купчиху Евдокию Семеновну Ножкину.
        - Вдова?
        - Сметливый вы, ваше степенство. И всего-то четыре года с мужем пожила, — словоохотливо рассказывал сборщик, — а тут напасть приключилась. Поехал супруг на расшиве хлеб в Ярославль продавать да угодил под разбойные струги Мишки Зари, что на Волге промышляет. Гаркнул он работным людям: «Сарынь на кичку»[101 - САРЫНЬ НА КИЧКУ — выражение это считается остатком воровского языка волжских разбойников. Сарынь означает чернь, толпа; кичка — нос судна. Это было приказание бурлакам убираться в сторону и выдать хозяина, что всегда и исполнялось беспрекословно, отчасти потому, что бурлаки были безоружны и считали разбойников кудесниками.] — и нет купца.
        - Не повезло Евдокии.
        - Это как взглянуть, ваше степенство. Занятная бабенка, пригожая, мужики к ней липнут, но Евдокия — женщина с разбором, многим от ворот поворот.
        - Дети есть?
        - Бог не дал. Супруг-то ее квелым был, без перца. Народ языки чешет, что купец не мог свою роскошную кралю ублажить.
        К источнику подошел новый покупатель целебной воды, и Иван вернулся к Ямской слободе. В голове его созрела новый любопытная наметка.
        Дом у Еремея крепкий, просторный, в два этажа. Нижний — каменный, верхний — из кондовой сосны. В семье, кроме супруги, два сына и три дочери на выданье. Девки ядреные, щедротелые, в самой цветущей поре.
        Иван как-то спросил:
        - Аль женихов в Кашине нет, Еремей Лукич?
        Еремей поскреб кудлатый затылок пятерней.
        - Да как тебе сказать, ваше степенство. Женихи, конечно, есть, но не первого сорта. За голь не хочу выдавать, а купцам да всяким городским чинам ровня нужна. Вот тут и покумекаешь… Сам-то, небось, оженок?[102 - Оженок — т. е. женатый человек.]
        - Не угадал, Лукич. Добрую жену взять — не вожжей хлестнуть, приглядеться надо.
        - Приглядись, ваше степенство. Бывает, возьмешь неровню, а она клад.
        - Бывает, — ухмыльнулся Каин, поняв намек старосты.
        Братве же Иван строго настрого наказал:
        - В Кашине — никакого грабежа. Здесь гопников не знают. Стоит нам заняться разбоем, как слух долетит до Москвы, и прощай покойная жизнь. Забудьте наши имена и клички. Отдыхайте, пейте минеральную водичку, интересуйтесь хлебными ценами. К дочерям хозяина не приставать, воровским языком не трепаться, иначе каждый сразу уяснит, что за люд в Кашин прибыл. Кормежка — в трактире, но чарка — в меру, не упиваться до чертиков, ибо мы степенные купцы. Тот, кто мой наказ преступит — будет изгнан с позором.
        - Плотником заделаешь? — ощерился Зуб.
        - И заделаем, коль того будешь достоин.
        - Так что же нам тут один квас лакать? — с прокислым лицом спросил Легат.
        - Тебе что, уши заложило? Дважды повторять не люблю, я все сказал.
        Каин как всегда говорил твердо, не терпящим возражений языком. Не каждому из братвы это приходилось по нраву, и все же никто не переходил в ропот, так как все уже давно убедились (особенно по Ярославлю), что вожак всегда говорит толковые вещи, и что всегда его планы по тому или иному грабежу были на редкость удачны, а посему приходилось терпеть его крутые наказы.
        На другой же день, подгоняемый своей новой затеей, Каин направился на Покровскую улицу, дабы встретиться с купчихой Евдокией Ножкиной. Дом ее выглядел весело, нарядно, срублен в виде хором с башенками, кокошниками и резными петухами.
        - Извольте спросить, милейший. Принимает ли госпожа Ножкина?
        Привратник, увидев перед собой молодого купца в черном сюртуке тонкого сукна и в бархатной жилетке с золотой цепочкой, учтиво спросил:
        - Как прикажете доложить, ваша милость?
        - Московский купец Василий Егорыч Корчагин.
        - Доложу, ваша милость, а уж там, как моя сударыня сызволит. Ждите.
        Сударыня «сызволила» принять.
        «А теперь, — подумалось Ивану, — все будет зависеть, от того, как мне удастся сыграть новую роль».
        Умение перевоплощаться — своеобразный, редкий дар Каина, который позволял ему разговаривать в любом обществе, с людьми разных сословий[103 - Удивительный дар перевоплощения Ваньки Каина был отмечен его современниками, в том числе секретарями Сыскного приказа.] на их языке. Каин в который раз благодарил бывшего камердинера Филатьева, происходившего из дворянской среды.
        Внешний вид нарядных хором далеко не соответствовал внутреннему убранству комнат, ибо в них ничего не напоминало на роскошную обстановку, свойственную богатым купцам. Все выглядело простенько без затей, лишь кабинет купчихи был более менее украшен приличной мебелью, красивыми обоями и бледно-розовыми кисейными шторами.
        Что же касается хозяйки, то она превзошла все ожидания Каина. Это была довольно красивая женщина лет двадцати пяти, с волнистыми соломенными волосами и светло-голубыми глазами, которые излучали насмешливую задоринку, свойственную веселым, шаловливым женщинам.
        - Присаживайтесь в кресло, милостивый государь, — внимательно поглядев на гостя, мягко произнесла купчиха. Сама же она расположилась на кушетке, обтянутой шагреневой кожей.
        - Благодарю вас, сударыня. Мое воображение оказалось слишком скудным. Я и представить себе не мог, что увижу такую привлекательную даму.
        Евдокия Семеновна улыбнулась краешками полных карминовых губ. Она привыкла к восторженно-хвалебным словам поклонников. Любопытно, что будет говорить дальше этот молодой купец, который представился Василием Егоровичем Корчагиным.
        (К сведению читателей скажем, что Евдокия Семеновна на редкость для купеческой среды) была довольно образованной женщиной и всеми силами старалась походить на дворянку, что подтверждали и открытая крышка фортепьяно, на котором стояли ноты в специальной подставке и фижмы[104 - «В те времена величина фижм соразмерялась со знатностью особы, бока которой они украшали. Всякая знатная дама считала тогда обязанностью походить на венгерскую бутылку с узеньким горлышком и широкими боками или на земной шар, у которого поперечник от южного полушария до северного был несколько менее поперечника экватора. Вероятно, с этого времени вошло в употребление для знатных гостей отворять обе половинки двери, ибо и тут многие дамы проходили не иначе как боком. Сообразно с табелем о рангах, начиная с 1-ого до 14-го класса, фижмы суживались, и у жен купцов и других нечиновных лиц среднего класса заменялись обручниками, которые нередко, по благоразумной бережливости и хозяйственной расчетливости, снимались с рассохшихся огуречных бочонков» С таким тонким юмором рассказал о фижмах беллетрист первой половины 19 века К.П.
Масальский]).
        - Ваша фамилия довольно известная. Ваш батюшка, как мне известно, широко торговал хлебом, поэтому и вы, как я полагаю, приехали не только на воды, сударь?
        - Вы правы, сударыня. Без хлеба я из Кашина не уеду.
        - Но вас привели в город не только торговые дела?
        - Вы правы, сударыня. Прельстили и ваши знаменитые кашинские источники.
        Евдокия сверкнула игривой белозубой улыбкой.
        - И это говорите вы? Молодой, крепкого сложения мужчина? Ваши слова я принимаю за шутку.
        Иван в свою очередь так же улыбнулся.
        - На здоровье я и впрямь не жалуюсь, сударыня, но ваши воды настолько хороши, что грех ими не воспользоваться. Сегодня я видел, как воды закупал весьма почтенный человек, приехавший в богатом экипаже. Похоже кто-то из дворян.
        - Ничего удивительного. Дворяне из Твери, Москвы и других городов стали в Кашине частыми гостями. Экипажи же их действительно хороши. Сказка!
        Последние слова Евдокии не остались без внимания Каина. Купчиха явно завидует и, несомненно, мечтает о роскоши. Это ее слабое место, которое и нужно употребить.
        - Сказку не так сложно претворить в жизнь, особенно при вашей замечательной наружности, любезная Евдокия Семеновна.
        - Вы намекаете на богатого селадона, Василий Егорович?
        Иван некоторое время помолчал, ибо он не знал, что означает иноземное слово «селадон», но интуитивно догадался, что сие близко к бабнику.
        - Разумеется, может и дамский угодник подарить сногсшибательную тройку и шикарную карету.
        - Увы, Василий Егорович, Каширин — не Москва. Здесь виверов днем с огнем не разыщешь.
        «Опять иноземным словцом дамочка щегольнула, — про себя усмехнулся Каин. — Ну да не на того напала. Сие слово мне от Ипатыча знакомо».
        - Скуповаты местные купцы?
        - Не то слово, сударь. В мороз льду не выпросишь, да и тех по пальцам можно пересчитать. Сынки их сватаются, но какой резон с ними судьбу связывать, когда их папеньки, скорее удавятся, чем приличное приданое пожалуют. Полнейшая безнадега, простите за простонародное словечко.
        Разговор продолжался, но Ивана удивляло, что Евдокия Семеновна до сих пор не спросила о цели его визита. Нарочито или по какой-то странной забывчивости? Всего скорее она увлеклась беседой и не задала обычный для таких случаев вопрос. Если увлеклась, то пора сделать более прозрачный намек.
        - И все же безнадеги я не вижу, любезная Евдокия Семеновна. Не желаете послушать одну весьма увлекательную историю, происшедшую в Москве с одной небогатой, но очень заманчивой купчихой.
        - С удовольствием, — охотно согласилась Евдокия Семеновна.
        - Мария Борисовна была примерно ваших лет. Рано овдовела, торговые дела без супруга пошли из рук вон плохо. Марии грозила нищета. И чтоб вы думали? И года не прошло, как бедная вдовушка превратилась в очень богатую женщину.
        - Бедную золушку взял замуж заморский принц?
        - Если бы так, Евдокия Семеновна. У Марии оказался весьма ловкий родственник. Он приходил в ресторацию, где собирались по вечерам приезжие купцы, кои останавливались в Гостином дворе, подсаживался к наиболее богатым купцам, представлялся видным торговым человеком и заводил игривые разговоры, о чем обычно толкуют подвыпившие мужчины.
        - Вы хотите сказать о фривольных разговорах, сударь?
        «Вот шпарит, но дамочка произнесла это слово опять-таки с игривой задоринкой в глазах. Выходит, ей по нраву мой рассказ. Продолжим!»
        - Не буду ходить вдоль да около, любезная Евдокия Семеновна. Одним словом, сей ловкий человек приводил одного из сластолюбцев к Марии, та, разумеется, нарочито шла навстречу его похотливым желаниям, слегка оголялась, и в эту минуту в спальню входил грозный супруг со шпагой.
        - Но позвольте, сударь. Какой супруг у вдовы, какая шпага? Вам не кажется, что вы, пардон, несколько заговорились?
        - Ничуть, сударыня. Муж, конечно же, ненастоящий, его измыслил все тот же изворотливый сродник. И откуда было знать приезжему купцу, что Мария вдова? Шпага, приставленная к груди селадона, как вы только что изволили сказать, приводила незадачливого купца в неописуемый ужас. Он просил пощады и готов был отдать все, что при нем имелось: перстни, деньги, дорогой экипаж, на котором он приехал к вдове. Жизнь-то всего дороже.
        Разъяренный «супруг», после долгих умоляющих слов купца, наконец-то соглашался на откупные, и отпускал сластолюбца без экипажа, украшений и денег, да еще при том тот умолял, чтобы о сем унизительном приключении не узнал ни один из купцов, а тем более в том городе, откуда приехал в Москву наш герой повествования, ибо торговые люди, как и дворяне, весьма дорожат своей честью. Вот такое прибыльное дело придумал для Марии ее оборотливый сродник.
        - Какая гадость!
        Евдокия Семеновна с пылающим от возмущения лицом, порывисто поднялась с кушетки и взад-вперед, колыхая необъятными фижмами, прошлась по кабинету.
        - А теперь, милостивый государь, сообщите о цели вашего визита. Мы слишком увлеклись разговором.
        - Великодушно простите, сударыня. Цель моя довольно проста. Ищу комнату месяца на два.
        - Весьма тривиальная просьба, но я стараюсь воздерживаться от постояльцев. Не хочу лишних хлопот.
        - Как вам будет угодно, сударыня. Разрешите откланяться.
        - Прощайте, милостивый государь… Впрочем, если вы будете изнемогать от скуки, заходите, как вам заблагорассудится. Мило поболтаем, разумеется, без непристойных историй.
        - Благодарствуйте, любезная Евдокия Семеновна, — галантно — поклонился Каин. — Зайду непременно-с.
        Каин возвращался в Ямскую слободу в самом добром расположении духа. Во-первых, он был благодарен судьбе, что несколько лет вращался в купеческом доме и нередко, когда его вызывал по тому или иному делу Филатьев, он не торопился входить в его кабинет, дверь которого зачастую была приоткрытой и всегда прислушивался к разговорам господ, среди которых были не только знакомые купцы, и господа офицеры, но, случалось, и дамы, а именно вдовы, прибывшие к именитому Филатьеву с какой-нибудь просьбой. Все эти беседы и разговоры Каин впитывал в себя, как губку, сам еще не зная, насколько они ему пригодятся, как и многолетние уроки Ипатыча. И они изрядно пригодились, ибо первую серьезную победу он одержал в Ярославле.
        Во-вторых, он с полной уверенностью мог сказать, что дамочка клюнула. Ее негодование относительно «похабной» истории, было откровенно фальшивым.
        В-третьих: приглашение «мило поболтать» — открытый намек на то, что «пошлая» история про бедную купчиху ее явно заинтересовала.
        Очередной хитроумной задумке суждено было сбыться, но для ее осуществления необходимо обломать заводчика Савелия Зызикина.
        Разговор с Зызикиным состоялся лишь через два дня: Ивану не захотелось добиваться встречи с Савелием Григорьевичем на его заводе, ибо сие предприятие не входило в планы Каина, а посему он дождался воскресного дня и направился к двухэтажному каменному дому, возведенному на реке Кашинке.
        Савелий Григорьевич уже знал о прибытии в город московских купцов, а посему принял Каина без волокиты.
        Опустим для читателя ничего не значащий разговор и приступим к деловой части беседы.
        - Не желаете, Савелий Григорьевич, на два месяца продать мне источники?
        - С какой стати, ваше степенство? — поднял на Каина удивленные ореховые глаза под жесткими ершистыми бровями заводчик. — Вы должны знать, что оные источники принадлежат государственной казне.
        - Я говорю всего лишь о сборе пошлины, из которой пятая часть идет в казну Тверской губернии.
        - Вы недурно осведомлены. И все же, Василий Егорович, зачем вам это понадобилось?
        - Два месяца я буду приходить на источники, и лечить свой желудок. Я не сторонник, кто закупает целебную воду ведерными бутылями, ибо уже на другой день вода заметно утрачивает свою целебную силу, если ее не освятить в церкви. Пить надо сразу от источника и не более трех кружек в день.
        - Не понимаю, господин Корчагин, кто же вам мешает выполнять необходимую вам процедуру?
        - Недужные люди. Кто только не ходит на источники! А мне нужен покой. Выпить, отдохнуть на гамаке, подышать свежим воздухом, поразмыслить о торговых делах. А тут лошади, брички, тарантасы, непотребный говор пьяных мужиков. И такие люди приходят. Какая уж там спокойная процедура?
        Зызыкин выслушал чудаковатого купца с нескрываемой усмешкой.
        - Да вы, голубчик, в своем уме? Вы хотите лежать кверху чревом на гамаке и никого не допускать к минеральным водам? Вы несете сущую белиберду.
        - Ничего подобного, господин Зызыкин. Я займу всего лишь один источник и готов заплатить за него двойную цену за весь период.
        - А два остальных? — многозначительно хмыкнул заводчик.
        - Под моей опекой. Позвольте мне два месяца побыть хозяином пошлинной кружки. Назовите цену сбора за названный период?
        - Любопытный вы, однако, человек, господин Корчагин. Да я вам назову такую цену, что вы тотчас выскочите из моего кабинета.
        - Смело называйте, я не стеснен в средствах.
        - Ну что ж… попробую потешиться над вами. Десять золотых червонцев!
        - Благодарствую, господин Зызикин. Конечно, вы заломили бешеную цену, которую вы и за год не собираете. Но, как говорится, здоровье дороже денег. Я вам даю пятнадцать червонцев. Без договора и векселей. Наличными!
        Савелий опешил. Этот купец либо, в самом деле, сумасшедший, либо сказочно богат.
        - Получите, господин заводчик. По рукам?
        - Однако, господин Корчагин, — все еще пребывая в некоторой растерянности, проговорил хозяин винного завода. — Не ожидал-с… И все же нам необходимо скрепить своими подписями договор. Порядок-с требует.
        - Я к вашим услугам.
        Через несколько минут подписали бумагу и ударили по рукам.
        Глава 25
        Новые причуды Каина
        В тот же день Иван сказал братве:
        - На два месяца я выкупил источники… Не хлопай глазами, Зуб. Оправдаю с лихвой, а чтобы увеличить наши капиталы, прошу всех ежедневно ходить на воды и примечать особенно богатых людей и незамедлительно докладывать мне. Разумеется, кроме местных толстосумов.
        - Чтобы грабануть? — оживился Зуб.
        - Не грабануть, Вася. О том и речи не может быть. Сами на тарелочке с голубой каемочкой выложат, да еще нижайше попросят, чтоб никто об этом подношении и слыхом не слыхивал.
        Теперь уже вся братва пришла в недоумение. Даже Камчатка сотворил вопросительное лицо.
        - Какие-то чудеса говоришь, Иван. Поясни.
        Иван поделился со своей очередным планом, на что Кувай сказал:
        - Все, казалось бы, солидно измышлено, и все же комар носом подточит.
        - Что не так, Кувай?
        - Богатый чужак может каким-то образом и узнать, что купчиха Ложкина ходит вдовушкой, а посему неожиданное появление «мужа» окажется проколом, и ничуть не устрашит чужака. И вся твоя затея, Иван, лопнет как мыльный пузырь.
        - Правильно мыслишь, Кувай, но я учитывал такой поворот, и чтобы казуса не случилось, именно тебе, Кувай, надлежит изящно поработать с намеченной жертвой. Надеюсь на твой живой ум, умение познакомиться с любителем красивых женщин. Понимаю, дело не из простых, но ты, Кувай, насколько я знаю, бывший сын московского купца, владеешь развитым языком, а посему у тебя все получится, тем более за чаркой вина.
        Прежде Кувай был Романом Салазкиным, сыном лесопромышленника Игнатия Салазкина. У Романа было трое маленьких сестер, к которым отец приставил гувернантку, которые входили в моду и в богатых купеческих семьях.
        Девятнадцатилетнему Роману приглянулась молодая девушка, да так, что он признался ей в любви. Ответила взаимностью и привлекательная гувернантка. Но их любовь оказалась скоротечной.
        Отец, любитель прекрасного пола, после своих именин поднялся в спальню служанки и попытался ее обесчестить. Та стала сопротивляться, закричала; шум услышал Роман, он прибежал в комнату гувернантки, норовил отбросить с постели отца, но тот, когда хмель затмевает разум, ожесточился на сына и стукнул его по голове подсвечником. На некоторое время Роман потерял сознание, а когда очнулся, то увидел, что отец продолжает свое гнусное дело. Роман, собравшись с силами, оторвал отца от возлюбленной, а затем в слепой необузданной ярости так ударил батюшку по голове, что тот отлетел к стене, на котором был вбит металлический колок[105 - КОЛОК — металлический или деревянный гвоздь, на который вешалась та или иная одежда.]. Он-то и стал причиной смерти Игнатия Салазкина. На шум прибежали проснувшиеся гости. Мать закричала на Романа, что тот убил родного тятеньку, на что сын в запале ответил, что отцу не надо было насиловать служанку.
        Гости закричали, что следует Романа сдать в полицию, и что за смертоубийство родителя ему грозит смертная казнь.
        Роман, услышав такой разговор, сбежал из дома, долго скрывался в укромных местах, и, в конце концов, оказался в ватаге Камчатки…
        - Ну, допустим, я подыщу нужного человека, а купчиха не подведет? У баб семь пятниц на неделе.
        - Скажу откровенно, братцы, полной уверенности у меня нет и все же надо сделать попытку. Уж больно дело занимательное. Коль удастся, наши кошельки могут изрядно потяжелеть. У других же получается. Не зря же я источники скупил. Честно скажу, не мной сия причуда вымышлена, попробуем и мы на ржавый крючок золотую рыбку поймать.
        Иван не спешил появляться у Евдокии Семеновны. Дамочка должна созреть, и он не ошибся в своих ожиданиях.
        Купчиха явно заждалась молодого московского купца. На сей раз она встретила его обворожительной улыбкой и в облегающем кашемировом платье, которое отменно подчеркнуло все прелести ее молодого гибкого тела. Дамочка даже корсет на себя не надела.
        Был и хороший обед: Евдокия потратила на яства и вина довольно приличную сумму денег.
        Не ударил себя в грязь и гость: он явился в лучшем своем платье и с богатым подарком. Когда Евдокия открыла небольшую шкатулку, то в ней оказались золотые сережки, жемчужное ожерелье и широкое золотое запястье, украшенное изумрудами.
        У Евдокии аж глаза заблестели, но слова ее (ох уж эти лукавые женщины!) оказались укоризненными:
        - Ну, как же вы могли, любезный Василий Егорович? Вы же не нареченный жених. Вы меня ставите в неловкое положение, совершенно не соблюдая правила приличия. Я… я не могу принять подарок. Что скажут в свете?
        - Помилосердствуйте, любезная Евдокия Семеновна. Какой свет?! Где вы его видели в захолустной Кашире? Любой уважающий себя господин, посещая с визитом даму, обязан оказать ей знаки внимания. Не отклоняйте мой скромный подарок. Я ж — от всего сердца. Ну, ради Бога, Евдокия Семеновна!
        - Какой же вы право настойчивый, Василий Егорович… Ну Бог с вами, пощажу вас, но больше никогда этого не делайте, иначе я не смогу вас больше принять.
        - Хорошо, Евдокия Семеновна, но мне будет очень сложно выполнить вашу просьбу.
        - Ни-ка-ких! — членораздельно произнесла Евдокия, погрозив Ивану своим изящным трепетным пальчиком. — А теперь не откажите в любезности откушать в столовой. Разносолов не обещаю, но мои домашние варенья и соленья, надеюсь, вам придутся по вкусу. Моя горничная, она же кухарка, славится на весь город.
        - С удовольствием откушаю, любезная Евдокия Семеновна.
        Редко сидел за купеческим столом, тем более, в уединении с женщиной, Иван Каин. Все чаще приходилось питаться в укромных местах, зачастую, кое-как, а тут — в светлой, уставленной цветами комнате, за красиво убранным столом, уставленным домашними приготовлениями, которые и в самом деле оказались на редкость лакомыми.
        Не отказалась Евдокия и от рюмочки хорошего вина, купленного в лавке Савелия Зызыкина, после которой разговор стал еще более оживленным. После хвалебных слов о хозяйке и ее замечательном столе, Иван вновь приступил к деловой части беседы.
        - Неловко признаться, но приходиться жить в стесненных условиях, как в солдатской казарме. Пятеро из нас обосновались в одной из изб Ямщичьей слободы. Признаюсь, переживаю большие неудобства, любезная Евдокия Семеновна.
        - Это при ваших-то капиталах, милый Василий Егорович.
        «Ого. Теперь уже «милый».
        - Лучшие дома все разобраны. Может, не откажете в любезности и отведете мне одну из ваших комнат, дражайшая Евдокия Семеновна. Я заплачу любую цену.
        - Ох, Василий Егорович, Василий Егорович. Вы опять ставите меня в неловкое положение. Что скажут в городе?
        - Полагаю, ничего предосудительного. Вы ведь раньше держали постояльцев, что приезжали на воды?
        - Очень редко, да и то в целях благотворительности.
        «Какова шельма. Знаем мы эту благотворительность».
        - Ради Бога! Соблаговолите сделать это еще раз. Я вас умоляю, дражайшая Евдокия Семеновна! Хотите, я встану на колени?»
        - Упрямец, несносный упрямец, — с жеманством покачала своей прекрасной головкой Евдокия. — Перед вами невозможно устоять. Уж так и быть. Пойдемте, я покажу вашу комнату. Целуйте же мою руку.
        - Вы меня осчастливили, милейшее создание, — прикладывая губами к белоснежной руке, с чувством произнес Каин.
        Затем он поднял голову и с нескрываемым удовлетворением заметил, что глаза Евдокии были закрыты в сладкой истоме, тогда он опять нежно поцеловал ее руку, теперь уже выше локтя…
        «Эта молодая вдовушка полна плотских желаний. Даже через руку чувствуется дрожь по всему телу».
        В полночь в комнате Ивана горел свет, исходящий от шандана с тремя восковыми свечами. На сей раз сон не взял его в свои крепкие объятия. Он думал о Евдокии, не сомневаясь в том, что она будет его любовницей, к которой у него не станет никаких возвышенных чувств. Он удовлетворит свою нерастраченную похоть, и, в конце концов, бросит купчиху.
        Конечно, живя с пригожей вдовушкой два месяца, он мог бы и не претворять в жизнь свою свежуюидею, ибо, имея солидный капитал, мог подарить Евдокии и первостатейный экипаж с кучером в ливрее и презентовать ей другие великолепные подарки, но Ивану такая жизнь была не по нутру, ибо душа «безнравственного гения» всегда стремилась все к новым и новым приключениям, которые будоражили всю его сущность, находя в этом наслаждение, пусть и связанное с преступным деянием.
        Иван надеялся покорить Евдокию на следующую ночь, но случилось непредвиденное: он продолжал размышлять об обольстительном теле купчихи, как вдруг услышал негромкий стук в дверь.
        - Войдите, — негромко проговорил он, предугадывая, кто это мог быть, и он не ошибся: в комнату вошла хозяйка в пеньюаре.
        - Простите, милый Василий Андреевич. Уж полночь, а в вашем окне я увидела свет и подумала, что вас что-то беспокоит.
        - Беспокоит… беспокоит, Евдокия, — поднявшись с постели и подойдя в одной шелковой ночной рубашке к хозяйке, каким-то не своим, хриплым голосом высказал Иван.
        - Я так и подумала…Что же, милый друг?
        - Вы…Я не могу уснуть… Я без ума от вас!
        - Но… Мы же…
        - Молчите.
        Иван закрыл ее чувственные губы сладострастным поцелуем, затем подхватил ослабевшее трепетное тело Евдокии и понес на кровать…
        Утром за завтраком счастливая Евдокия просто и не знала, чем и угостить возлюбленного. И то поднесет и это.
        Иван же млел от ее ухаживаний и словно откормленный кот щурил на нее свои сытые черные глаза. После обеда они вновь занялись пылкой любовью, вслед за тем Евдокия робко спросила:
        - Скажи мне, милый… У тебя есть в Москве невеста? Только честно.
        - А, может, не надо об этом спрашивать, Евдокия? Нам сейчас хорошо, ведь так?
        - Хорошо, милый, — ответила хозяйка, но улыбка ее была грустной. — Можешь не отвечать. Я все поняла. Такой человек как ты, не может обойтись без суженой.
        - Не стану лгать, Евдокия. Ты права. Я — помолвлен, свадьба на Красную Горку[106 - КРАСНАЯ ГОРКА — сырная неделя после Пасхи, время свадеб в старину.]. Отец со сватом ударили по рукам, а купеческое слово, сама знаешь, священно и нерушимо. Так что прости меня. Я могу тотчас покинуть твой дом.
        - Зачем же, милый? Я ведь в первый же день карты раскинула. От покойной маменьки научилась. Карты не врут… Что же касается моего дома, оставайся. Хоть два месяца я почувствую себя счастливой женщиной.
        - И скоро очень богатой.
        - Манна с небес посыплется?
        - Не с небес, Евдокия. Не сегодня-завтра подкатит к тебе барин на роскошной тройке.
        - Какой еще барин? Шутить изволите, Василий Егорович.
        - Сон привиделся, Евдокия. Денежный барин. Наливочки у тебя выпил, а ты к нему с сердечным расположением. Дело до поцелуя дошло. Уж больно белая грудь твоя барину полюбилось. Но тут грозный муж нежданно-негаданно явился — и пистолет на барина. Тот, само собой, смертельно перепугался и, ради своего спасения, все богатство свое отдал. Сон-то в руку, Евдокия. Не сегодня-завтра, говорю, барин подкатит. Ты уж будь с ним полюбезней.
        - Первоначально говорил про сон, а затем перешел на явь.
        Лицо Евдокии стало возмущенным.
        - Вы, как я полагаю, милостивый государь, предлагаете мне сыграть роль обольстительницы? Очень настойчиво перелагаете. Не случаен был ваш рассказ о бедной вдовушке Марии. И, конечно же, роль оскорбленного мужа будете играть вы. Какой же вы скверный человек. Вы все заранее продумали, негодник!
        Каин смотрел на Евдокию с улыбкой. Как она прекрасна в своем гневе, и в тоже время все слова ее были напускными, что скрыть было невозможно.
        - Заранее, моя прекрасная Евдокия. Я хочу, чтобы ты стала очень богатой. И никакого в нашем деле риска. Иди же ко мне!
        - И не подумаю! — топнула ножкой Евдокия, но Иван схватил ее в свои крепкие объятия и так жарко поцеловал, что вдовушка издала сладостный стон…
        Еще через два дня Кувай доложил.
        - Клюнул известный на Москве дворянин, отпрыск рода князей Вяземских, Владимир Николаевич. Жена его вот уже три года нездорова, а посему барин не прочь приударить на стороне за пригожей женщиной. Тройка его на загляденье.
        - Молодец, Кувай.
        - Когда свидание?
        - Да хоть завтра.
        Иван Каин превосходно сыграл роль взбешенного супруга. Не подвела и Евдокия. Старичок дворянин, жутко перепугавшись, выложил не только все свои золотые червонцы, на которые можно было купить приличную усадьбу, но и три перстня с бриллиантами; отдал он и свою великолепную тройку с каретой.
        Каин тыкал ему дулом пистолета в лицо до тех пор, пока дворянин, стоя на коленях, не снял с себя золотую цепочку с нательным крестом.
        - Не погуби, милостивец! — плакался Вяземский. — Детишек моих пожалей. Хочешь, поедем в Москву, я тебе свое поместье с крестьянами в пятьсот душ отпишу. Только не погуби!
        «Супруг» смилостивился лишь тогда, когда дворянин снял с себя крест.
        - Не буду брать греха на душу, паскудник, в живых оставлю. Напяль свой крест — святое не беру, — и помни, если бы не моя великодушная душа, точили бы тебя могильные черви. Убирайся, и чтоб сегодня же духу твоего в городе не было, иначе всей Москве расскажу, как ты, старый бабник, угодил в прескверную историю. Вся Первопрестольная будет смеяться.
        - Уеду! Богом клянусь! И на минуту не задержусь!
        Иван протянул несчастному ловеласу десять рублей.
        - Найми лошадей — и пулей из Кашина!
        - Вы и в самом деле благородный человек. Надеюсь, о сей пикантной истории вы никому не расскажете.
        - Даю купеческое слово. Вы еще здесь?
        - Удаляюсь!..
        Довольный собой, Каин прошелся по комнате. Первый блин не оказался комом. Евдокия основательно разбогатела в первое же посещение любителя пригожих дам. Еще парочка дамских угодников и она станет самой богатой женщиной города.
        С пунцовым лицом вошла Евдокия. Все это время она находилась в прихожей и слушала, как с почтенным вивером расправлялся ее грозный «супруг».
        - Выгляни в окно, Евдокия.
        Евдокия отодвинула штору и ахнула:
        - Боже ты мой! Какая чудесная тройка! Такого чудного экипажа нет даже у заводчика Зызыкина. Боже!.. Но что скажут теперь в свете?
        - Подарок очень богатого волокиты. А вот драгоценные перстни и тугой мешочек с червонцами[107 - ]. Полюбуйтесь, Евдокия.
        Каин высыпал монеты на стол. Получилась солидная грудка.
        - Это все тебе, моя любезная. Пользуйся. На один такой перстень ты можешь превратить свою спальню в ложе королевы.
        - Негодник! Ты заслужил сказочную ночь.
        - Зачем ждать ночи, Евдокия? Тотчас ныряй в постель…
        - Негодник… мой сладкий негодник …
        Любострастные стоны еще долго раздавались из спальни Евдокии.
        Вечером Каин пришел в Ямскую слободу и из собственной казны (сказал, что из дворянского куша) щедро вознаградил Кувая и всех членов свей ватаги.
        - Теперь понятна моя затея? Нет колеблющихся?
        - Понятна, Каин. Будем ждать новых охотников твоей марухи. Гульнем, братва!
        - В меру, в меру! — погрозил кулаком Иван. — Не забывайтесь, коль хотите новых червонцев. И помните мой прежний наказ, господа честные купцы…
        После третьей добычи в пользу Евдокии, Каин решил застопорить выгодное, и, казалось бы, безопасное дело. Острое чутье подсказывало ему: в каждом деле надо знать предел, иначе можно так загреметь, что от ватаги одни клочья останутся.
        Довольно! Евдокия крупно разбогатела, теперь она могла купить все, что душа ее запросит, но Иван не торопил ее с дорогими приобретениями: болтовни будет меньше.
        - И на тройке пока не выезжай. Приспеет еще твое время, Евдокия. Выедешь, когда я на Москву уберусь. А коль народ рот раззявит — один ответ: сожитель-полюбовник подарил. Поверят.
        - Выходит, скоро вылетишь из моего терема, сокол?
        - Еще не скоро, Евдокия. Как Волга[108 - Волга находилась от города Кашина в 14 верстах.] вскроется, тогда и вылечу, а сие еще очень долго.
        - Время стрелой бежит, — грустно вздохнула Евдокия.
        Время действительно летело. Приспела осень, начались заморозки, но они не угрожали источникам, которые не замерзали даже в зимнюю пору.
        До Кашина докатилась весть, что 17 октября 1740 года императрица Анна Иоанновна скончалась, назначив преемником малолетнего Иоанна Антоновича и регентом до его совершеннолетия Бирона, герцога Курляндского.
        Цесаревне Елизавете, дочери Петра Великого, грозила серьезная опала, вплоть до заточения в монастырь.
        Солдаты гренадерской роты Преображенского полка, у большей части, которых Елизавета крестила детей, выразили ей опасение: невредима ли она будет среди врагов? Елизавета решилась действовать. В 2 часа ночи на 25 ноября 1741 года цесаревна явилась в казармы Преображенского полка и, напомнив, чья она дочь, велела солдатам следовать за собой, воспретив им употреблять в дело оружие, ибо солдаты грозились всех перебить.
        Ночью случился переворот, и 25 ноября издан был краткий манифест о вступлении Елизаветы Петровны на престол.
        Все ждали новых вестей: а что будет с герцогом Бироном?..
        Ровно через два месяца Каин пришел в контору вино-заводчика.
        - Благодарю, Савелий Григорьевич. Я в превосходной степени отдохнул на ваших источниках. Воды действительно имеют живительную силу.
        - Да уж наслышаны, Василий Егорович, — с хитрецой посмотрел на «московского купца» Зызыкин. — И воды живительны, и вдовушка, у которой вы изволили остановиться, весьма недурно вас потчевала. Видел намедни в храме. Розовый бутончик! На такую женщину не грех и потратиться. Повезло вам, Василий Егорович.
        - Не жалуюсь, Савелий Григорьевич… Договор наш, надеюсь, не затеряли?
        - Как можно-с? — Зызыкин достал из железного сейфа бумагу и с почтительной улыбкой взглянул на желанного посетителя. — Не желаете ли продлить на любой угодный для вас срок?
        - Покорнейше благодарю, Савелий Григорьевич. Другие дела ждут. Разрываю документ на ваших глазах… Даст Бог, буду здесь следующим летом.
        - Заходите. Буду весьма рад.
        - Всенепременно, Савелий Григорьевич. Процветания источникам и вашему заводу. Виноградные вина ни в чем не уступают кавказским. А теперь разрешите откланяться.
        С этого дня Каин стал нетерпеливо ждать окончания зимы и вскрытия Волги. Волжские просторы манили его все больше и больше. По Волге двинутся тысячи судов, набитых разным товаром. Он, Иван Каин, должен заиметь немеркнущую славу Стеньки Разина.
        Давно засевшая в голову мысль, продолжала настойчиво преследовать его, не давая покоя.
        Но если бы кто спросил Каина: неужели тебе не осточертели грабежи, то он бы без раздумий ответил:
        «Грабежи — не ради грабежей и добычи, а ради удовольствия».
        Он не гонялся за деньгами, ибо никогда не мечтал ни о палатах каменных, ни о высоких чинах, кои можно было заиметь даже на воровское богатство.
        Его своеобразная натура, крайне редкостная для описываемой эпохи, жаждала только одного — дерзких приключений и громкой славы устрашителя богатых мира сего.
        Часть вторая
        Похищение Бирона
        Глава 1
        Песня
        Плыли к Ярославлю. Любовались левобережными, низменными далями, охваченными дремучими лесами и гордыми крутоярами правого берега.
        Сидел Иван на носу судна в алом кафтане, подпоясанным лазоревым кушаком, и душа его ликовала. Вот оно! Сбылись его давние грезы. Отныне он гулевой атаман поволжских повольников. У него, как и у Стеньки Разина, два есаула. Один — Петр Камчатка, другой — Роман Кувай, верные его сподвижники. А на веслах — остальная вольница, коя увеличилась за счет лихих бурлаков, напросившихся на расшиву[109 - РАСШИВА — плоскодонное судно длиной до 25 саж., шириной до 6 саж.; при 11 четвертях осадки судно поднимало до 45 тыс. пудов груза. Спереди судно отличалось острым носом с наклонным штевнем, корма в надводной части ограничивалась транцем (плоским отвесным щитом). На единственной мачте судна поднимались два паруса, нижний — большой и верхний — малый, наз. Балун.].
        Народ ушлый, не первый год по Волге ходят; порой и кистеньком могут перелобанить, — тем и пришлись по нраву Каину.
        Каждого — лично отбирал, желающих — хоть отбавляй, ибо время стало и вовсе худое. Незадолго до смерти императрица Анна Иоанновна[110 - ПОХОРОНЕНА АННА ИОАННОВНА в Петропавловском соборе Петербурга.] провозгласила наследником престола своего внучатого племянника малолетнего Ивана Антоновича, а регентом при нем Бирона. Русь стонала от невыносимого гнета ненавистного герцога. Крестьяне с трудом находили работу на отхожих промыслах. Нанятым на судно — считалось хлебным местом.
        Место и в самом деле для бурлаков было хлебное, ибо расшива везла, почитай, сорок тысяч пудов кашинского хлеба, как и сулили закупить у местных торговых людей жито «московские купцы».
        Иван Каин не только держал слово, но и снимал всякие подозрения со своей ватаги, кои не только пили целебную воду, высматривали богачей, сидели с мерзавчиками по трактирам, но и занимались переговорами на торгу о скупке хлеба.
        Расшиву арендовали до Ярославля на одном из причалов Сергиевской пристани, что в четырнадцати верстах от города Кашина. Туда же перевезли на крестьянских подводах закупленный хлеб, там же наняли крючников, грузчиков и бурлаков.
        Хлеб решено было сбыть в Ярославле купцу Светешникову, а затем ватага должна перейти на более легкое и быстроходное судно — струг. Именно струг, как хотелось Каину, именно на таком судне и громил купцов Стенька Разин.
        А пока Каин сидел на носу расшивы и вглядывался в очертания приближающего города. Из груди его внезапно выплеснулась песня:
        Ах ты, наш батюшка, Ярославль-город.
        Ты хорош, пригож, на горе стоишь,
        На горе стоишь, на всей красоте,
        Промежду двух рек, промеж быстрыих,
        Промежду Волги-реки, промеж Котраски[111 - КОТРАСКА — река Которосль.].
        Протекала тут Волга-матушка,
        со нагорной да со сторонушки,
        Пробегала тут река Котраска,
        Что свеху-то была Волги-матушки.
        Что плывет-гребет легка лодочка,
        Хорошо-то была лодка изукрашена
        У ней нос, корма раззолочена;
        Что расшита легкая лодочка
        На двенадцать весел.
        На корме сидит атаман с ружьем,
        На носу сидит есаул с багром,
        По краям лодки добры молодцы,
        Посреди лодки красна девица,
        Есаулова родна сестрица,
        Атаманова полюбовница.
        Она плачет, что река льется,
        В возрыданье слово молвила:
        «Нехорош-то мне сон привиделся:
        Уж кабы у меня, красной девицы,
        На правой руке, на мизинчике,
        Распаялся мой золотой перстень,
        Выкатился дорогой камень,
        Расплеталася моя руса коса,
        Выплеталася лента алая,
        Лента алая, ярославская;
        Атаману быть пойману,
        Есаулу быть повешену,
        Добрым молодцам — головы рубить,
        А мне, красной девице, — в темнице быть,
        Пел Иван, пел протяжно и задушевно, пел собственную песню, хотя были в ней отголоски народной песни и про удалого атамана Стеньку Разина, и про его красну девицу, а вот про недобрый сон сестрицы есаула похожих отголосков уже не было. Пел Каин про девичий сон, и на сердце его вдруг стало так тягостно, что, казалось, душа его зарыдала.
        - Иван, очнись… Очнись! — затряс Каина за плечо Камчатка.
        - Что? — словно пробуждаясь от жуткого сна, повернулся к есаулу атаман.
        - К причалам подступаем. Где вставать будем?
        - К причалам?..
        Иван окончательно пришел в себя и крикнул кормчему:
        - Огибай город, Митрич. Причалим на Которосли, против Спасского монастыря.
        - Слушаю, батька!
        Бурлаку бечеву не тянули, благо расшива шла по течению да еще под упругим ветром, напиравшим на верхний и нижний паруса мачты.
        Место причала Каин определял с ярославским купцом Терентием Светешниковым, с коим повстречались в Кашине, и кой решил взять в Ярославле всю партию хлеба. Сделку заключили по векселям, затем ударили по рукам.
        Однако Васька Зуб, никому ни во что не веривший, усомнился в ярославском купце.
        - Да как это можно каким-то бумажками верить? Купец тебя на понт взял, а ты, Каин, и уши развесил.
        Иван не удержался и дал Ваське «горячего» щелбана.
        - Кто слово давал, блатные слова не употреблять? А во-вторых, Зуб, как тебе давно известно, я без тщания в серьезные дела не лезу. Уразумел?
        - Чего сразу щелбана-то?
        - Память твою напомнить…
        После причаливания расшивы никто на берег не сошел: ждали Светешникова, ибо судно пришло в установленный день. Терентий появился к вечеру.
        - Не ожидал. Добрый у тебя кормчий. Надо же: день в день.
        - Митрич тридцать лет Волгу бороздит. Бывалый мужик, — похвалил кормчего Каин. — Куда хлеб повезешь Терентий Нифонтович?
        - Вначале до Рыбинской слободы, а там водным путем в Петербург. В столице хлебушек в три дорога берут.
        Как дотошный купец, Светешников проверил на расшиве хлеб в рогожных пятипудовых мешках, оставил на судне приказчика, а сам проехал на бричке с Каином в свой дом, что находился на улице Никольской подле храма Николы Надеина, красота которого вызвала у Ивана восхищение.
        - На редкость дивный храм.
        - Не поверишь, Василий Егорович, но сей храм возвел мой прадед Надей Светешников. А было то в 1622 году. Почитай, все свои капиталы на церковь издержал, зато добрую память о себе оставил.
        - Вот такие купцы мне по нраву, коль деньги свои не в кубышки набивают. Честь и хвала твоему прадеду.
        - Истинно, Василий Егорович. Прадед мой был весьма знаменит. Он ведь в Смутные годы, когда Минин и Пожарский, почитай, четыре месяца стояли в Ярославле, едва ли не всю казну отдал на нужды ополчения.
        - Однако.
        - Своенравный был прадед. Умел и деньги на благое дело вложить, но умел их с риском для жизни и раздобыть.
        - И каким же образом, позвольте полюбопытствовать?
        - Прадед, как церковь возвел, снарядился с охочими людьми на Самарскую луку.
        - Да там же, Терентий Нифонтович, как всем известно, разбойник на разбойнике. Да это же к черту в полымя! — поразился Каин.
        - В самую точку, Василий Егорович. Надей Епифаныч человек был рисковый и отваги отменной. Прибыл на Луку с отрядом оружных людей и среди дремучих лесов, близ устья реки Усы, где в Волгу впадает небольшая речка Усолка, сотворил свой стан, ибо посреди сей речки бьют ключи, изобилующие солью. Надей Епифаныч завел здесь варницы для добычи соли, которую, с немалой выгодой сбывал в верховые города и в Москву. В 1660 году, после смерти прадеда, Надеинское Усолье было отдано Саввину монастырю, а совсем недавно вся эта местность, с большей частью Жигулевских гор, перешла во владение графа Орлова-Давыдова.
        - Занятный был у тебя прадед, — задумчиво произнес Каин. — Как же он сумел Усолье от лихих людей сохранить?
        - А с дурной головой в лихие наделы не полезешь. Прадед же, без похвальбы скажу, большую голову имел. Как-то напали на его стан полсотни разбойников, а он вышел к ним, вывернул карманы и сказал: «Денег у меня нет, можете весь стан обшарить, а все богатство мое — мешки с солью. Коль надобна, забирайте и пускайте в продажу». Лихие же на соль ноль внимания, а весь стан и в самом деле обшарили и нашли в комнате Надея Епифаныча тридцать рублевиков. Напустились на прадеда: почему скрыл? Прадед же ответил: «Так это же, веселые ребятушки, деньги кормовые, на пропитание работных людей. Пропадем без них. Сами знаете, что пожуешь, то и поживешь. Вы уж лучше соль заберите». Но лихие на прадеда посмеялись: «На кой черт нам твоя соль? Мы к торговле не приспособлены. Наше дело кистеньками поигрывать». Деньги, конечно же, забрали и один мешок с солью прихватили. Тем мой прадед и отбоярился.
        Но Каин все же высказал свое сомнение:
        - С трудом вериться, что Надей Епифаныч с тридцатью рублевиками на Луку приехал.
        - Истинные слова, Василий Егорович. Казна — и немалая — на стане осталась.
        - Плохо лихие осмотрели?
        - С полным тщанием. Даже каждого работного человека обыскали. А казна-то, можно сказать, у них под носом была — возле избы, на дереве в сосновых лапах висела.
        - Ну и Надей Епифаныч! — рассмеялся Каин.
        - Да уж не головотяп. Три года на соляных варницах прожил, затем соль и большую часть капитала вновь на храмы и монастыри пожертвовал. Не зря, видно, его Бог любил. Почитай, сто лет прожил.
        - А скажи, Терентий Нифонтович, нынешний владелец Самарской Луки такой же боголюбец?
        - Граф Орлов-Давыдов? Капитал имеет огромный, но чтобы на храмы жертвовал, того не слыхал. Иного склада человек. Балы, кутежи, карты. Далек он от Бога, Василий Егорович.
        Рассчитавшись с Каином и отобедав с ним в столовой комнате, Светешников осведомился:
        - Новость слышал?
        - ?
        Воеводе Павлову и полицмейстеру Кашинцеву по шапке дали.
        - Каким образом?
        - Вначале приезжал какой-то человек от московского губернатора и все их злодеяния вскрыл. Воевода и полицмейстер устрашились, и прекратили в городе бесчинства, но через два месяца они вновь взялись за старые дела. Помышляли даже фабриканта Затрапезнова к ногтю прижать, но тот человек-кремень, съездил в Петербург и сумел пробиться к самой императрице, после чего обоих мздоимцев увезли в столицу и предали суду.
        - Молодцом Затрапезнов. Таких паршивых людей свалил, — откровенно порадовался Иван. — Дай Бог новым властям бесчинств не творить.
        - Пока в городе тихо, но надолго ли? Начальных чинов без мздоимсв не бывает. Может, новая императрица Елизавета Петровна наведет в городах порядок.
        - Поживем — увидим, — неопределенно отозвался Каин.
        - Теперь, небось, в Москву матушку, Василий Егорович? В родные пенаты?
        - В Москву, — приврал Каин.
        - Доброго пути. Будешь в Ярославле, мой дом для тебя всегда открыт.
        - Всенепременно воспользуюсь, Терентий Нифонтович, коль нужда приведет. Благодарствую за хлеб-соль…
        Глава 2
        Михаил заря
        Струг, который удалось закупить Каину, пришелся ему по душе. Был он парусный, с отвесными бортами и заостренными оконечностями, а главное двухъярусный и с каютой на корме; хорошо просмоленный, крепкий и довольно вместительный. Может поднять двенадцать пудов клади. Длиной — восемнадцать сажен и шириной более десяти. Дно судна было составлено из пятидесяти толстых дубовых досок, которым не страшны были даже соленые воды, ибо, как рассказывал продавец судна, оно побывало в Хвалынском море[112 - ХВАЛЫНСКОЕ МОРЕ — Каспийское.].
        Каин был очень рад приобретению. Струг (вместе с кормчим) разместил три десятка повольников.
        Собрав в каюте ближайших сподвижников, Иван Каин сказал:
        - Надумал, я, братцы, сходить к Самарской луке. Небось, все слышали об этом славном месте?
        - Как не слышать, атаман? Луку даже сам Стенька Разин облюбовал.
        Каин кинул на Кувая признательный взгляд.
        - Золотые слова, есаул. Самое удачное место на Волге для нападения на купеческие суда. Можем хорошие деньги сорвать. Даете ли добро, братцы?
        - Мы-то согласны, Иван, но полезут ли с баграми и крючьями бурлаки?
        - Не зря же я каждого, как через рез сито просеивал. По пути проверим, кровью повяжем. Полезут!
        Твердые слова Каина вселяли уверенность, и они были московским ворам остро необходимы, ибо впервые они должны были заняться грабежом на непривычных для них водных набегах, пиратским путем, о коих были только наслышаны из рассказов потомков морских разбойников, чьи предки были корсарами Ивана Грозного. Ныне же самим придется брать купеческие суда на абордаж.
        - В Старом Макаре[113 - СТАРЫЙ МАКАР —так называли в простонародье уездный город Макарьев, когда-то знаменитый центр населения в Нижегородской губернии, на левом низменном берегу р. Волги, возник из монастыря Желтоводского, воздвигнутого св. Макарием.], - продолжал Каин пополним запасы продовольствия, закупим порох, свинец и ружья, кои завозят сибирские купцы, а уж потом и к Жигулям.

* * *
        В Старом Макаре состоялась любопытная встреча.
        Каин, зайдя со своими товарищами в кабак, увидел, что он полон разбойными людьми, вооруженными ружьями. Среди них выделялся крупный, плечистый человек в красном кафтане и с саблей в золоченых ножнах.
        Мест в питейном заведении не оказалось, но не тот Каин человек, чтобы смиренно уйти. Подошел к одному столу и сказал:
        - Вы, как я погляжу, попили, поели, дайте и другим стопку выпить.
        Но бражники и с места не сдвинулись, напротив ощерились:
        - Где это видано, чтобы орлы воробью место уступали? Гуляй, паря!
        Каин, не терпевший оскорблений, приподнял бражника со скамьи за ворот ситцевой рубахи.
        - Сам погуляй, да с посвистом. Быстро!
        И что тут началось! Застолица вскочила, выхватила из-за голенищ сапог ножи, но тут же раздался резкий, повелительный голос человека в красном кафтане:
        - Сидеть!
        Бражники, повинуясь повелительному окрику, вновь опустились на скамьи, а их вожак, устремив на Ивана властные глаза, спросил:
        - Ты кто такой?
        - Кто я такой? Не перед тобой мне ответ держать.
        Лихие загалдели, но вожак вновь их осадил коротким, но звучным окриком:
        - Ша!
        Вожак поднялся и вразвалочку ступил к Ивану:
        - В последний раз спрашиваю: кто такой?
        - А ты угадай, — насмешливо отозвался Каин. — На реке на Клязьме два борова увязли: пришел спас да ткнул в Николин глаз.
        Вожак, положив на эфес сабли тяжелую руку, хмыкнул.
        - А если не угадаю?
        - Освободишь кабак.
        В третий раз взорвалось питейное заведение. Сторонники главаря, только и ждали его сигнала, чтобы прикончить с вызывающим человеком.
        Но не дремали и повольники: их ножи и кистени тотчас могли пойти в ход. Правда, их было вдвое меньше, но наметанный глаз вожака безошибочно определил: много крови прольется, чтобы выйти победителем, а это в его планы не входило, а посему он вновь утихомирил свою ватагу, на минуту призадумался и ответил:
        - Пробой и замок.
        - Другое дело, мерекаешь.… Иван Каин.
        Замер кабак, а затем тишина прервалась словами вожака:
        - Дерзкий же ты человек, Иван Каин… Наслышан. Но и я не из последних людишек. Михаил Заря.
        Теперь уже пришел черед удивляться Ивану, ибо имя атамана Михаила Зари гремело по всему Поволжью.
        - Весьма рад тебя видеть, атаман. Чаял, что ты в понизовье Волги, а судьба здесь свела.
        - Белый свет не клином сошелся. Идем за мой стол, потолкуем.
        Сидели, пили вино и продолжали пытливо присматриваться друг к другу.
        - Лихо ты под Ярославлем купчишек тряхнул, — наконец произнес Иван. — И как тебе удалось так вольно на суда нападать?
        - А сметка на что, Каин?
        - Не только сметка, но и золотишко, которое ты всучил воеводе Павлову.
        - И об этом знаешь? — хмыкнул Заря.
        - Слухом земля полнится, Миша.
        - Ну и ну, — протянул Заря, но вдаваться в подробности не стал. — Далеко собрался, Иван?
        - Если Бог даст — до Хвалынского.
        - Далече. Купчишек зорить?
        Иван молча кивнул.
        - А я вот помышляю винокуренный завод взять. Бочонками вина запастись, да и хозяина на деньгу тряхнуть. Правда, хозяин имеет немало караульных людей с ружьями. Начеку. Никак прослышал, что Заря к Старому Макару нагрянул… Может, собьемся в одну ватагу и захватим завод?
        Иван ответил без колебаний, ибо ему очень хотелось «поработать» с самим Михаилом Зарей.
        - Собьемся.
        - Похвально, Каин… Но есть к тебе щекотливый вопрос. Человек ты не только дерзкий, но и гордый. В есаулы пойдешь?
        Болезненный для Ивана подкинул Заря вопрос. Привыкнув к безоговорочному единоначалию, честолюбивый Каин уже вообразить себе не мог, что сможет ходить на второстепенных ролях, а посему не сразу ответил знаменитому волжскому атаману. Однако разум, его необычайная сообразительность нашли верный ответ:
        - Двум саблям в одних ножнах не ужиться, а посему и двум атаманам в одном воинстве не бывать. Согласен быть твоим есаулом Заря.
        Михаил протянул Ивану руку.
        - Повоюем, друже…
        Добрая сотня разбойников остановилась неподалеку от винокуренного завода.
        - Федька! Разводи огонь, будем кашу варить! — крикнул Заря.
        Каша, разумеется, предлог: надо было осмотреться, прикинуть, как без большой крови завладеть заводом.
        - А что, есаул, не послать ли нам на завод огневщика?[114 - ОГНЕВЩИКОМ у разбойников называется тот, кто носит трут, огниво и кремни.]
        - Дело сказываешь, Михаил. Не худо бы запалить завод, дабы началась паника.
        - Добро бы.
        Но хозяин завода, Илья Коробейников, не зря держал вооруженных людей на чеку.
        - Взять и привязать к столбу, — приказал он, когда огневщик вошел в ворота.
        - Что за люди сделали привал подле моего завода? Лихие?
        Огневщик — сама невинность:
        - Да вы что, ваше степенство. Мы людишки малые, мирные, идем в понизовые города на отхожий промысел.
        - А почему такая большая артель?
        - Так ить, время залихватское, ваше степенство. Всюду недобрые люди шастают, вот и скучились в большую артель.
        - Врешь, нечестивец. Ты, никак, из разбойной ватаги Мишки Зари. А ну стегай его плетьми, чтобы язык развязался!
        Так и не дождавшись огневщика, атаман мотнул головой Каину.
        - Пошли кого-нибудь из своих, да чтоб был половчей.
        Иван послал Камчатку.
        - Свист твой Соловья-разбойника разбудит. Коли что, дай знак.
        Но Камчатку ждала та же участь: не успел ворота миновать, как на него навалился десяток караульных, кои привязали посланника к тому же столбу, но Петр успел оглушительно свистнуть.
        Атаман, не мешкая, поднял ватагу на штурм завода.
        - Пали по разбойникам! — закричал Коробейников.
        С обеих сторон забухали выстрелы.
        Каин, быстро оценив обстановку, подал свой воинственный клич:
        - К амбару! Солодовому амбару, братцы!
        Заря бешеными глазами глянул на Каина и признал его правоту. Захват амбара с солодом, без коего ни вина, ни пива не получишь, сулил успех всей баталии, ибо там трудилась основная часть работных людей.
        Амбар захватили успешно, в нем действительно оказалось много народа.
        - Всех запереть! — заорал Каин, и когда на амбаре повис полупудовый замок, Иван вновь прокричал, теперь уже караулу:
        - Не стрелять, иначе амбар вместе с работными сожжем! Кидай ружья!
        Караульные (из тех же подневольных людей) ружья побросали и подались врассыпную. Разбойная ватага ринулась к господскому дому.
        Илья Коробейников принялся бесстрашно палить по лихим, но не только никого не убил, но даже ни одного не ранил.
        «Дьяволы! Не зря говорят, что разбойники заговаривают ружья».
        Прекратив пальбу, Коробейников закрылся в покоях, но лихие приволокли бревно и вышибли двери.
        В покоях, кроме хозяина оказался и незнакомый темно-русый кавказец в красивой черкеске. Стройный, широкоплечий, темноглазый. При кавказце ружье за плечами, кинжал, пистолет и шашка в кожаных ножнах, отделанных серебряными узорами и драгоценными каменьями.
        На черкеске по обеим сторонам — кожаные гнезда для ружейных патронов, на поясе — жирницы, отвертка и сумочка с принадлежностями для чистки оружия. На стене висели бурка и папаха, обшитая серебряным галуном. Красивое лицо черкеса гордое, волевое.
        Отвязанный от столба огневщик, оказался впереди ворвавшихся в покои разбойников. Его глаза загорелись, когда он увидел на кавказце дорогую шашку.
        - А ну дай сюда свой меч!
        Огневщик не успел и шага ступить, как кавказец с молниеносной быстротой выхватил из ножен шашку и отсек огневшику голову.
        - Ах ты сволочь! — разъярился Михаил Заря, намереваясь рубануть кавказца саблей. Но его остановил Каин.
        - Погодь, Михаил. Оставь его мне.
        - Но он убил моего огневшика.
        - Оставь. Сей инородец нам еще пригодится.
        - Леший с тобой, забирай!
        Иван кивнул своим повольникам.
        - Свяжите ему руки, заприте вместе с хозяином в чулане и выставите караул.
        Затем началось разграбление завода. Тащили все, что могло пригодиться в походе, а главное продовольственные припасы, ружья, бочонки с вином…
        Когда грабить было больше нечего, Иван приказал привести ему кавказца.
        - Что ты здесь делаешь, инородец?
        - Я Бакар, грузинский царевич[115 - ЦАРЕВИЧ БАКАР, сын Кахетинского царя Вахтанга У1 действительно был захвачен Зарей и Каином на винокуренном заводе, что находится близ города Макарьев.].
        - Ого! — осклабился Зуб. — Грабили купцов и графов, а ныне и царевич в руки угодил.
        - И не только царевич, атаман, но и царевну обнаружили в покоях, — сказал Кувай.
        - Царевну? — на лице Каина промелькнула веселая и в тоже время загадочная улыбка.
        Лицо же царевича Бакара побледнело. Куда девался его гордый вид.
        - Не трогайте мою сестру! Оставьте ее в покое!
        - Как вы оказались в России?
        - Я иногда посещаю завод господина Коробейникова, так как половину вина он изготовляет из моего винограда.
        - Ясно, царевич. А зачем сестру с собой привез?
        - Меня вместе с Лейлой пригласил в Петербург правитель Бирон. По пути я заехал на завод.
        - По какой надобности вас вызвал в столицу Бирон?
        - Вам не обязательно это знать, господин атаман. Межгосударственные дела.
        - Как скажешь, царевич. Коль дела у тебя государственные, то отпущу с миром.
        - Благодарю вас, господин атаман. Надеюсь, что и моя сестра обретет свободу.
        - Сколько ей лет?
        - Четырнадцать.
        - Довольно юное создание, чтобы проделать тяжелый путь с Кавказа до Петербурга… Вы хорошо знаете Бирона, царевич?
        - Я не обязан отвечать на такие вопросы, господин атаман.
        - Воля ваша. Одно лишь могу сказать, что герцог Бирон не только жестокий правитель, но и последний мерзавец. Не лучше ли вам возвратиться в Тифлис?
        - Это не возможно, господин атаман. Мы едем по высочайшему повелению моего государя отца.
        - Мне жаль вас, царевич… Но где ваша свита?
        - Два часа назад, по совету господина Коробейникова, я оправил ее в Макарьев, чтобы пополнить запасы пороха и закупить десяток пистолетов. Господин Коробейников рассказал о шайках воров, которые шалят на дорогах.
        - Шалят, царевич, крепко шалят. Вот почему я не хочу гибели вашей сестры.
        - Гибели?.. Не забывайте, господин атаман, что у меня два десятка прекрасно вооруженных джигитов. Ружья, шашки и пистолеты способны справиться с любой шайкой.
        - Вы мужественный человек, царевич, но плохо знаете Россию. В стране голод, а при голоде народ звереет и берется за топоры и вилы. Вы можете натолкнуться на одну, две сотни отчаявшихся людей, и тогда ваше грозное оружие не спасет. Не приведи Господи встретиться вам с такими людьми, а посему я оправлю вашу сестру назад.
        - Вы с ума сошли! Я не позволю вам этого сделать! Вы, Вы!..
        Царевич даже задохнулся от гнева.
        - Отведите царевну на мой струг, — приказал Каин.
        - Я убью вас! Я вызываю вас на дуэль! — закричал царевич.
        Каин рассмеялся царевичу в лицо.
        - На дуэль? Ха!.. Я бы с удовольствием сразился с вами на любом оружии, но я — лапотный мужик, разбойник, а посему дворянские штучки со мной не пройдут. Не хватайтесь за кинжал, иначе я вас зарублю вашей же шашкой. Отныне она будет напоминать мне вас.
        - Шакал! Грязный разбойник!
        - Ребятушки! Отведите этого прынца снова в чулан. Пусть остынет.
        - А далее что, атаман?
        - На струг! А я пока с Зарей попрощаюсь.
        Михаил был огорчен решением Каина.
        - Честно признаюсь, друже. По нраву ты мне пришелся. Лихой атаман. С твоей ватагой мы бы таких дел наворочали! Жаль… Но что поделаешь? Двум саблям в одних ножнах не ужиться, это ты верно сказал. Значит, в Жигули норовишь податься? Доброе место для ватаги.
        - Бывал там?
        - Какой же поволжский атаман Самарскую Луку не посетил? Особенно после Степана Разина. Постоять на его утесе, с которого он Волгу матушку озирал — честь немалая. Богатырским духом набираешься. Вот был человек!
        - Великий, Миша, — блескучие глаза Ивана заискрились. — Миновало семь десятков лет, а народ его никогда не забывает.
        - И веки не забудет, — кивнул Заря, и вдруг он выкинул такую фразу, которая ошеломила Каина. — Мы же — букашки против Разина, плевая мелкота.
        Самобичевание известного волжского атамана настолько омрачило Ивана, что на душе его стало пакостно.
        - Ты что говоришь, Миша? Что говоришь?.. Неужели мы не достойные потомки Разина?
        - Достойные? Шутишь, Каин. Навсегда забудь это слово. Мы и в подметки не годимся Степану Тимофеевичу. Кто мы? Банда головорезов-разбойников. Набьем карманы золотишком — и рады-радешеньки. Тьфу! А Степан Тимофеевич в первую очередь о закабаленном народе думал, дабы перестал горбатиться на бояр, разогнул спину и волю от ярма получил. Не зря ж он целые города от царских воевод освобождал, и царевы войска нещадно бил. Не для золотишка же, а для воли народной. А мы? Какие к черту потомки Разина?! Мазурики.
        Сгорбился Каин, будто многопудовая кладь плечи придавила. Слова Михаила Зари выводили его из себя и рвали душу, но в тоже время их пронзительная правота была настолько очевидной, что Иван не стал вступать в ожесточенный спор, тем самым (с болью в сердце, невольно) признавая справедливость слов гулевого атамана.
        Каин поднялся и протянул Заре руку.
        - Прощай, атаман. Да пусть сопутствует тебе удача.
        - Прощай, Иван. Будешь на Луке, постой все же на утесе Разина.
        Каин молча кивнул и быстро зашагал к берегу Волги.
        Глава 3
        Каин и царевна
        Течение реки было слабое, кумачовый парус почти обвис, но Каин ватагу за весла не посадил. Стругом управлял один кормчий.
        - Сегодня гуляем, братцы. Пей, сколь в глотку влезет!.. Васька, поднеси кубок.
        Кубок был из чистого золота, который братва прихватила еще в Москве у князя Ромодановского. Иван выпил кубок до дна и, хрустнув соленым огурцом, вновь бесшабашно воскликнул:
        - Гуляй, братцы!
        Пожалуй, впервые Каин разрешил бражничать без меры. Кувай что-то помышлял ему сказать, но его поразило лицо Ивана: оно было мученическим, словно грызла атамана какая-то смутная, тягостная тревога, несвойственная Каину после победного грабежа. Что это с ним? Аль с Зарей чем-то не поладил?
        А Каин, тем временем зашел в каюту, где под присмотром Камчатки находилась грузинская царевна Лейла.
        - Оставь нас Петр.
        - Что с ней собираешься делать, атаман?
        - Пока не знаю.
        - Лакомая добыча.
        - Выйди!
        Хмель, казалось, вовсе не опьянил Каина, ибо глаза его оставались трезвыми.
        Девушка была юной и необыкновенной красоты. Она была в шароварах и в длинной рубахе из бязи с широкими рукавами; поверх рубахи — шелковый бешмет; на ногах сафьяновые чувяки, обшитые галуном, а на голове круглая шапочка, повитая белой кисейной, чалмой.
        Лицо слегка продолговатое, чистое, ясноглазое, с темными, бархатными ресницами, красиво оттеняющими большие черносливовые глаза.
        Девушка забилась в угол, ее била дрожь. Громадный Камчатка, видимо, испугал ее до смерти, да и вошедший человек с сумрачным лицом еще больше умножил ее страх.
        Каин сел на прибитую к полу лавку и молча уставился на пленницу, и та от его насупленного, жалящего взгляда еще больше съежилась.
        - Чего скукожилась? Сядь на стул, — сухо произнес Каин, все еще оставаясь под впечатлением разговора с Зарей.
        Девушка послушно выполнила приказание атамана.
        - Ты понимаешь русский язык?
        - Да, — немногословно отозвалась Лейла.
        Когда царевна выходила из угла каюты, Иван обратил внимание, что она выглядит старше своих четырнадцати лет. Кстати, южанки всегда выглядят взрослее русских подростковых девиц.
        - Зачем брат взял тебя к Бирону?
        - Я не знаю, господин атаман. Нас послал отец, царь Вахтанг Шестой. Цель поездки знает лишь мой брат Бакар. Он сказал правду.
        - Кажется, тебя зовут Лейлой?
        - Да, господин атаман.
        Иван помолчал несколько минут, а затем продолжил:
        - Герцог Бирон — страшный человек. Твой брат, может, и в самом деле отправился выполнять какое-то поручение царя Вахтанга, но тебе, царевна, во дворце Бирона делать совершенно нечего. Извини за прямоту, но герцог сделает из тебя наложницу.
        Лицо Лейлы вспыхнуло, теперь она не напоминала испуганного ребенка. Перед Каином предстала гордая царевна.
        - Как вы смеете такое говорить? Я дочь грузинского царя Вахтанга.
        - Ваша страна маленькая, поэтому я никогда не слышал о таком царе.
        - Стыдно, господин атаман. Моя страна не такая уж и маленькая. Во всем виноват самаркандский эмир Тамерлан. Три века назад он вторгся в Грузию и предал мою прекрасную страну огню и мечу. Грузия распалась на три царства: Карталинское, Имеретинское и Кахетинское, но распад этот преходящий, Грузия вновь станет большой страной. Вы разве не знаете, что совсем недавно ваш император Петр Первый готовил вместе с моим отцом поход на нашего извечного врага Персию и хотел наше Кахетинское царство воссоединить с двумя остальными?
        Каин усмехнулся.
        - Я что, член государственного Сената? Где уж нам лапотным мужикам, лихим разбойничкам, о державных делах смекать.
        - Простите, я забыла, с кем разговариваю. Но только знайте, господин разбойничек, что Московия очень дружна с Грузией. Мой отец говорит, что настанет время, и Грузия неизбежно войдет в состав России[116 - Это произойдет 18 января 1801 года.]. Думаю, что регент Бирон не случайно пригласил царственную семью в Петербург. Возможно, он намеревается породниться с Вахтангом Шестым, а вы сорвали судьбоносный акт.
        - Ха! Видел татарин во сне кисель да не было ложки. Вот что, милая девушка, Бог не по годам наградил тебя не детским умом, но еще раз скажу: твой отец скверно знает Бирона. Это не тот человек, с которым следует заводить родство. Он погубит тебя, как погубил уже многих княжеских дочерей.
        - Я не верю вам. Вы далеки от межгосударственных дел, а поэтому настоятельно прошу вас отпустить меня и дать надежное сопровождение до столицы, иначе регент Бирон накажет вас.
        Каин не просто рассмеялся, а звучно расхохотался.
        - Развеселила-таки ты меня, царевна. Я дам тебе сопровождение, человек эдак пятнадцать, но через час тебе и ад покажется раем.
        - Не говорите загадками, господин атаман.
        - Как прикажешь, ваше высочество. Тебя скопом изнасилуют, а затем выбросят в Волгу на корм рыбам. Благодари Бога, что оказалась в моей каюте, а не в трюме вместе с крысами.
        - Вы… вы грубый человек, и все ваши люди заслуживают виселицы.
        - Твоя правда, царевна. Виселицы нам не избежать, а перед этим ноздри щипцами вырвут, на щеке каленым железом выжгут слово «вор», а на дыбе кости переломают.
        - Вы говорите жуткие вещи. Зачем же вы разбоем занялись? Уж лучше бы занимались земледелием.
        - Под ярмом бар? Кнут, голод, за малейшую провинность вся та же дыба? Шутить изволите, ваше высочество. Уж лучше недолгая воля, чем под барином с голоду пухнуть. И давай закончим никчемный разговор.
        - Закончим… Но скажите, господин атаман. Что вы собираетесь со мной делать?
        Каин поднялся с лавки, близко ступил к озабоченной царевне и, посмотрев ей прямо в глаза, спросил?
        - О Стеньке Разине слышала?
        - Слышала. В моей Кахетии знают о больших русских государственных преступниках.
        - Ай да Разин! На весь мир прогремел. Молодец, Степан Тимофеевич.
        - К чему вы вспомнили известного преступника?
        - Ошибаешься, царевна. Разин — не преступник, а защитник обездоленного люда. Впрочем, тебе царевна, этого не понять… Что же касается тебя, то поступим как с персидской княжной.
        Глаза Каина при последних словах были насмешливы.
        - Что вы имеете в виду, господин атаман?
        - Поступлю, как Степан Разин. Весной он приплыл на восточный берег Хвалынского моря, погромил трухменские улусы[117 - ТРУХМЕНЫ — представители монгольской расы, жившие на Кавказе.] и встал на Свином острове. Летом на струги Разина напал персидский флот, но потерпел полное поражение.
        Начальник флота Менеды-хан едва спасся, а вот его сын и красавица дочь попались в плен; последняя стала наложницей атамана. Разин с огромной добычей вернулся на Волгу. На радостях Разин пировал, устраивал празднества и катался по Волге. Во время одного из таких катаний разгоряченный вином Степан Тимофеевич стал на край струга, схватил свою любовницу-персиянку и бросил ее в Волгу со словами: "Возьми Волга-матушка! Много ты мне дала злата и серебра, и всякого добра, наделила честью и славою, а я тебя еще ничем не поблагодарил!"[118 - Эпизод этот сообщает не только немец Страус, очевидец восстания Разина, но и народное предание.]. Ситуация повторяется, милая пленница. Не хочешь быть обесчещенной ватагой, станешь моей полюбовницей.
        Лейла отшатнулась от Каина.
        - Не забывайтесь, господин атаман! Я дочь кахетинского царя Вахтанга Шестого. Вы и пальцем не посмеете ко мне прикоснуться.
        - Это разбойник-то? — рассмеялся в лицо царевны Каин. — Будешь брыкаться, силой возьму.
        - Дикарь! Порождение шакала!
        - Ишь, как заговорила, горная козочка. Закрой свой прекрасный рот, иначе в него болт[119 - БОЛТ — (из воровского жаргона) половой член.] вобью!
        Иван сорвался. Эта узница корчит из себя великосветскую даму, он же — ничтожный человек, дикарь.
        Распахнул дверь каюты, гаркнул:
        - Кувай! Вина атаману!
        Есаул принес жбан вина, две серебряных чарки и закуску.
        - Полагаю, царевна голодна. Может, что-то принести по ее просьбе?
        - Мне ничего не нужно, — сухо отозвалась Лейла.
        По ее рассерженному лицу Кувай понял, что царевна чем-то недовольна, да и вид атамана продолжал оставаться весьма мрачным. Что произойдет дальше, нетрудно было догадаться. Всего скорее Каин надругается над своей пленницей: не зря же он взял царевну на струг. Так думают все повольники, Каин своего не упустит.
        Атаман налил в чарки вина и протянул одну царевне.
        - Дикарь угощает.
        - И не подумаю!
        - Вино слабое, из виноградников твоего отца. Выпей и окажи честь своему тятеньке.
        - Вам ли понимать о чести? — ядовитая усмешка пробежала по алым губам царевны.
        - Будешь хорохориться? Советую не лезть на рожон, иначе…
        Каин не договорил, чувствуя, как им начинает овладевать бешенство. Он выхватил из ножен шашку, сорвал с головы царевны кисейную чалму и круглую шапочку, усеянную мельчайшим жемчугом.
        По плечам пленницы рассыпались густые, шелковистые, темно-русые волосы, что сделало лицо царевны еще прекрасней.
        Каин захватил волосы в горсть и прикоснулся к ним острым лезвием шашки. Царевна, что было сил рванулась от атамана, но она не сдвинулась и с места от железной руки.
        - Решай, девка, иначе красу и честь твою вмиг порушу. И не дерзи! Еще одно твое злое слово — и лишишься головы.
        - Лучше убей меня! Убей!
        Каин скрипнул зубами, а затем вложил шашку в ножны, вышел из каюты, а затем прошел к кормчему.
        - Слышь, Митрич, далече ближняя пристань?
        - В двух верстах, атаман. Лысково.
        - Что за город?
        - Сам по себе городишко невелик, стоит на крутояре. Народишко незначительным промыслом занимается: отливкой почтовых колокольчиков, деланием крестьянских пуговиц, запонок, наперстков и прочей мелочью.
        - Кто шишкой в городе?
        - Городовой приказчик.
        - Причаливай.
        Митрич пожал крутыми плечами.
        - Прости, атаман. Артель в крепком подпитии, да и брать в Лыскове особо нечего.
        - Причаливай! — прикрикнул Каин.
        Через полчаса струг стоял у пристани, на которой оказался судовой смотритель в синем мундире.
        Каин, отстегнув шашку, сошел по сходням к чиновнику, представился:
        - Купец первой гильдии Степан Тимофеев. Спешно покличь, господин смотритель, городового приказчика.
        - Это невозможно. Господин Чурилин сверх меры занят. Если у вас, господин Тимофеев, есть какое-то безотлагательное дело, вы должны сами обратиться к Городовому приказчику.
        - Дело государственной важности, господин смотритель. На моем суде находится царевна грузинского царя Вахтанга Шестого.
        - Как, каким образом? — оторопел чиновник.
        - Долго сказывать. Сообщу лишь одно, что нам удалось захватить царевну у лихих людей. Все подробности — приказчику. Поспешите!
        - Но…
        - Промедление может стоить вашей головы.
        Смотритель торопливо начал подниматься по крутой лестнице, выходящей на берег, а Каин вернулся в каюту.
        Царевна вновь была в головном уборе, почти полностью скрывавшие ее волосы. Лицо окаменелое, напряженное.
        - Ждешь своей участи? Скоро все завершится.
        - Было бы еще скорей, если бы окно не было заделано решеткой.
        - Ты выпрыгнула бы в Волгу?
        - Вы слишком догадливы для разбойника. А теперь запомните: я ни при каких обстоятельствах не стану вашей наложницей. Даже если вы меня возьмете силой, то я найду способ, как умереть. Не верите?
        - Почему ж? Охотно верю. И все же хоть единственный раз овладеть царевной — мечта не только дикаря, но и любой мужской особи. Готовься, ваше высочество.
        - Ненавижу! Будь вы прокляты!
        - Благодарствую за добрые слова, царевна… А теперь послушай меня. Лапотный мужик и царевна — люди несовместимые, тем более, Ванька Каин, а посему сейчас я передам тебя местным властям, и катись на все четыре стороны, — хоть на свой Кавказ, хоть к мерзавцу Бирону. Городовой приказчик выделит тебе необходимое сопровождение.
        В каюту вошел Кувай.
        - Городовой приказчик прибыл, атаман, со всеми чинами и полицейским караулом.
        - Отменно! Посиди чуток, царевна, приведи себя в порядок, а я несколькими словами с чинами перекинусь.
        Каин вместе с подвыпившими есаулами вышел на пристань, где его уже поджидал городовой приказчик Чурилин. Он — и наместник, он и воевода — всё в одном лице.
        Теперь уже Каин выглядел не купцом, а грозным атаманом: сабля, пистоль за рудо-желтым кушаком.
        - Здорово жили, господин Чурилин.
        Городовой приказчик пришел в замешательство: кто его приветствует? Смотритель доложил, что на судне прибыл купец первой гильдии. Но тогда почему на торговом человеке сабля с пистолем, кои имеют право носить лишь военные чины и кои должны быть в мундире и треуголке.
        - И вам доброго здоровья, — после некоторого замешательства заговорит приказчик… Позвольте справится — с кем имею честь разговаривать?
        - Иван Каин — атаман волжской повольницы.
        Приказчик, городские чины и полицейские обомлели. Сам Ванька Каин, один из самых свирепых разбойников, чье имя наводит ужас на любого человека.
        Чурилина озноб прошиб. Он глянул на полицейских, чтобы отдать приказание: взять разбойника под караул, но язык прилип к горлу, да и сами полицейские изрядно оробели. На судне-то человек тридцать-сорок лихих людей, да вон и ружья мелькают, на бортах же струга четыре пушки угрозливо ощетинились своими жерлами. Настоящее разбойное судно, с которого в любую минуту может выскочить воинственная ватага, сметая все на своем пути.
        Каин, дав время городским чинам очухаться, приступил к деловому разговору:
        - Мною, Иваном Каиным (специально подчеркнул) взяты в полон грузинский царевич Бакар и его сестра Лейла, направляющиеся в Петербург. Бакара я отпустил, а теперь передаю властям Лысково и царевну. Забирайте. Куда ей путь держать, сама скажет. Кувай, приведи пленницу!
        Когда Лейла поднималась на крутояр по лестнице, заботливо поддерживаемая под локоток городовым приказчиком, то она почему-то оглянулся, чем Иван и воспользовался:
        - Слышь, ваше высочество, вспомни иногда о дикарях, кои вскормили тебя и без коих не знала бы ты ни питий ни яств.
        Царевна проводила Ивана тягучим, задумчивым взглядом и вновь стала подниматься на крутояр[120 - Истории не известно о дальнейшей судьбе грузинской царевны Лейлы.].
        Глава 4
        Казнь
        В одной из деревенек, по названию Березовка, повольники Каина стали очевидцами сурового наказания мужиков. Трое из них были привязаны голыми животами к вековому дубу, разросшемуся возле одной из изб, подле которого стоял человек в суконном кафтане и усердно, с ожесточением стегал плетьми спины страдников[121 - Старинное название крепостных крестьян, от слова «страда».]. Ударит по одному, переходит к другому. Вокруг дуба толпились десяток мужиков с сумрачными лицами.
        При виде вооруженных людей, казнь остановилась. Иван подошел к одному из патлатых мужиков с иссеченной спиной
        - Кто и за что полосует?
        - Приказчик генерала Шубина за недоимки. Сам генерал ныне в Работках в своем имении живет, — хриплым, убитым голосом отвечал мужик.
        - Приказчик его здесь?
        - Да вот он, ваша милость. Дерет как сидорову козу. Ирод!
        - Разберемся. Мужиков отвязать, — приказал Каин.
        Двое из страдников упали на землю. Подбежали бабы с бадейками воды, начали отливать своих благоверных.
        Иван подошел к приказчику.
        - Как звать, сучий сын?
        Приказчик потерянно огляделся по сторонам, а затем, дрожащей рукой засунул рукоять плетки за сапог. Лицо смиренное, угодливое.
        - Кирьяк Подушкин
        - Ишь, брюхо нажрал. Впрямь, Подушкин…Мужики! Подь сюда…Что с приказчиком повелите делать? Меня зовут Иваном Каином. Может, кто слышал?
        Молчание покоробило Ивана. Далеко, ох, как далеко ему до Степана Разина! Крестьянская бедь и слыхом не слыхивала о каком-то московском грабителе. Худо!
        Но мужики отмалчивались совсем по иному случаю: Лысково не так уж и далече от их деревеньки, тем паче вести стрелой летят. Изведали, что Каин пограбил винокуренный завод, но хозяина, царевича и царевну отпустил. А коль богатеев не тронул, значит, он кровопийцев-богатеев жалует, а коль так, то и шубинского приказчика лишь пожурит и с миром отпустит. Вот и пожалуйся на Подушкина. Потом и вовсе согнет в три погибели.
        - Да вы что, мужики? — прервал молчание только что избитый патлатый страдник. — Чего на рты замки повесили? Слышали мы про Ивана Каина. Отважный атаман. Надеюсь, сирый люд в беде не оставит.
        На душе Ивана посветлело: знает его крестьянский мир.
        - Не оставлю, мужики, так что смело толкуйте о приказчике. Он что — и впрямь кровопивец?
        Мужики потупились. Ивана сие поразило: их лупят почем зря, а они отмалчиваются, страшась своего приказчика. Оказывается, плохо он знает крестьянский мир, хотя в детстве видел, как в своей деревеньке, что на реке Саре, приказчик мордовал мужика, да так сильно, что мужик остался, почитай без зубов, но и этого показалось приказчику мало: принялся пинать лежачего мужика сапогами. Остальные же сосельники молча и понуро наблюдали за избиением страдника. Вот и здесь же такое зрелище.
        И все же нашелся отважный человек. Им оказался все тот же патлатый мужик с дерзкими глазами:
        - Буде молчать, православные! Буде ирода терпеть! Коль ныне отмолчимся, то Кирьяк нам и вовсе житья не даст.
        - Воистину, Петруха! — прорвало другого мужика. — Кирьяк — хуже живодера.
        И тут понесло:
        - Ишь, пузо нажрал!
        - К дереву — и плеткой!
        - Бить изверга!..
        Иван остановил злые выкрики мужиков поднятием руки.
        - Добро, братцы! Давно пора с вашими мучителями поквитаться. Вяжи сучьего сына к дереву… А теперь по голой спине плеточками прогуляйтесь!
        При первом же хлестком ударе Кирьяк, корчась от боли и, на какой-то миг забыв о своей участи, завершал:
        - Генералу нажалуюсь!.. То — бунт. Шубин башки вам срубит! И тебе Каину!
        - Мразь! — яро сверкнул глазами атаман и взмахнул саблей. Обезглавленный приказчик плавно осел на землю.
        Мужики замерли. Иван, видя их испуганные лица, успокоил.
        - Ничего не бойтесь, братцы. Непременно доберусь я и до генерала Шубина. Так с ним потолкую, что навек забудет, как мужиков обижать.
        - Спасибо, атаман. Коль так будет, Богу за тебя будем молиться.
        - Как говорится: на Бога надейтесь, да сами не плошайте. Когда последний раз был приказчик до нынешнего приезда?
        - На Егория вешнего[122 - ЕГОРИЙ ВЕШНИЙ — 23 апреля в посевную страду (по старому стилю).]
        - Если кто будет спрашивать о приказчике, то вы его с Егория не видели. Крепко о том запомните.
        Глава 5
        Земеля
        Старинное село Работки в шестидесяти верстах от Нижнего Новгорода, от деревеньки же всего верстах в двадцати. Струг шел на веслах, ибо ветер совершенно не пузырил паруса.
        Иван, чтобы размяться, сам сел за весла. Подле него оказался бурлак Земеля, кряжистый мужичина, с глубокими зрачкастыми глазами. Ему уже под пятьдесят, но на удивление был весь заросший седой бородой, отчего выглядел стариком, поэтому Иван (при наборе повольницы) не хотел принимать Земелю на судно. Староват-де для нелегких походов.
        - Староват, изрекаешь? А ну кто у тебя, атаман, самый сильный? Ставь руку на бочонок, поборю.
        Иван улыбнулся: мужик явно прихвастнул, но тут и Васька Зуб подзадорил:
        - Не чудил бы, браток.
        - Отчего ж не почудить? Становись, есаул.
        Ватага грянула от смеха: самого Камчатку вызвал.
        И вот ладонь в ладонь, локоть к локтю. Вначале, казалось, руки застыли на одном месте, затем погнулись в сторону бурлака, все ближе и ближе поступая к днищу бочонка.
        - Недолго продержался Земеля.
        - Дожимай, Камчатка!
        Но на удивление повольников бурлак выровнял руки в первоначальную стойку, а затем медленно, тужась изо всех сил, положил широченную ладонь Камчатки на днище бочонка.
        Повольники ахнули:
        - Вот те и старик!
        - Это же какой силищей надо обладать! Илья Муромец.
        - Ну и дед! Отныне звать его, братцы, Дедом.
        (Кличка так и укоренилась).
        - Откуда такой силищи набрался и почему весь седой? — спросил Иван.
        - Двадцать лет в кузне молотом махал, атаман. Седой же — в породу. У отца моего в тридцать лет ни одного черного волоса не было.
        - А почему тебя Земелей кличут?
        - В деревне жил, и каждый с какой-то просьбой: помоги, Земеля, выручай, Земеля. Так и пошло. Привык, атаман. Ну, теперь возьмешь в свое войско?
        - С удовольствием!
        И вот теперь, сидя на гребневой скамье, Иван оказался в паре с Земелей. С кормы доносились крики кормчего:
        - Ровней, ровней греби, ребятушки!.. В глубь не загребай! Напрасно силы тратить… И размах, размах пошире!
        Иван никогда не был гребцом, а посему приноравливался к бывалому соседу.
        - Как в бурлаках оказался, Земеля?
        - Барин дочку мою к себе в имение забрал. А дочка пригожая, барин в первый же день ее невинности лишил. Дочка домой прибежала вся в слезах, а я барина в лесу подкараулил, когда тот вместе с приказчиком свое угодье объезжал, ну и вдарил ему по усатой морде, да так, что челюсть вышиб. Прибежал домой, котомку за плечо — и в бега. Помыкался в разных местах, опосля к бурлакам пристал. И вот уже десять годов на Волге.
        - А что с семьей?
        - Хоть и не ведаю, но по такой моей провинности дело известное. Дочку наверняка к барину вернули, сына в пожизненные рекруты отдали, ну а жену, как крепостную, плеткой попотчевали, а затем на двор к барину свели.
        - Не думал на имение барина красного петуха пустить?
        - Вестимо, думал, а потом рукой махнул, ибо проку никакого.
        - Отчего?
        - Барин все последние жилы из мужиков вытянет, чтобы новые хоромы себе поставить. Худая эта затея… Да и вообще, атаман: с сильным не борись, с богатым не дерись. Истина!
        Последние слова Земели огорошили Ивана.
        - Выходит, по — твоему смириться?
        - Иного пути нет.
        - Чушь! — загорелся Каин. — А как же Степан Разин?
        - Разин? Удалой был атаман. Многих он бояр и дворян, купцов и неправедных судей порешил, но…
        - Что «но», что «но?»
        - Ты на меня не серчай, атаман, но Степану Тимофеевичу не удалось довести дело до конца. Не по зубам орешки.
        Иван вскочил с лавки.
        - Бросай весло, Земеля. Нас подменят, айда в каюте потолкуем.
        - Как скажешь, атаман.
        В каюте Иван налил в чарки вина, молча и быстро, будто его подгоняли, выпил и тотчас насел на бурлака.
        - Почему не по зубам, Земеля? Почему?
        - Сколь веков Руси миновало, но ни при одном царе не случалось, чтобы какому-нибудь отважному храбрецу удавалось царево войско одолеть. Так было и так впредь будет, ибо царь, что Бог, а Бог творение вечное.
        - Чушь! — вновь закипел Каин. — Ты брось эту болтологию. Разину просто не повезло. Промахнулся он в сражении под Симбирском, вот и приключилась губительная закавыка.
        - Не промахнулся бы под Симбирском, то обмишурился бы в другом месте. Не серчай, атаман, но любому Разину не по силам одолеть царские войска. И в том истина.
        Слова бурлака раздражали, поэтому Ивану с трудом приходилось сдерживать себя. Этот бурлак с тяжеленными руками, словно сваи вколачивал в его душу. Спасался вином, но хмель не помогал.
        - Нет истины! — после непродолжительного молчания громыхнул кулаком по столу Каин. — Есть возможность победить царя. Есть!
        Иван даже лицом посветлел.
        - Любопытно послушать, атаман.
        - Если поднять весь народ да привлечь на свою сторону все царское войско, то государю-батюшке не устоять.
        - Сказка, атаман. Такое, может быть, возможно в иных царствах-государствах, но на Руси этому не бывать.
        - Да почему, почему?!
        - А потому, атаман, что мы живем на Руси, а Русь — веки веков загадка, как загадка и сам народ.
        - Премудрый пескарь, — зло проговорил Каин. — Не зря тебя Дедом назвали. Замшелый ты человек… Ступай за весла.
        Земеля вышел, а Иван, подавленный и опустошенный, грянулся на лавку.
        Глава 6
        КРУГ
        Каин — в глубоких раздумьях: струг в версте от Работок, а он так и не решил, как ему поступить с генералом Шубиным. Да и мнение есаулов разделилось.
        Камчатка предлагал разгромить имение, поживиться генеральским добром, а самого Шубина прикончить, как жестокого крепостника.
        Кувай советовал генерала не убивать, ибо месть его сродников, по отношению к деревеньке Березовке, будет сокрушительной.
        Пожалуй, впервые Каин не мог принять единственно правильного вывода. Кажется, ближе к истине Роман Кувай, но как тогда заставить Шубина оставить в покое крестьян Березовки, кои замучены непосильными оброками? Да и убийство приказчика Дементия не останется без участия генерала. Хоть на ромашке гадай: убить — не убить, грабить — не грабить. Думай, атаман!
        Иван прошелся по судну. Одни повольники были заняты греблей, другие от безделья играли на деньги в зернь[123 - ЗЕРНЬ — так называются небольшие косточки с белой и черной сторонами, служившие предметом игры, особенно распространенной в XVI и XVII1 вв. Выигрыш определялся тем, какой стороной упадут брошенные косточки; искусники умели всегда бросать так, что они падали той стороной, какой им хотелось. Эта игра считалась предосудительной: в наказах воеводам предписывалось наказывать занимающихся зернью. Однажды только, в 1667 г., зернь вместе с картами была отдана на откуп, в Сибири.], третьи наблюдали за игроками в качестве зевак. Лишь Земеля-Дед о чем-то мирно беседовал с кормчим. Занятно, что бы посоветовал Ивану этот «премудрый пескарь?» Но совета от Деда Каин почему-то не захотел. Он без «пескарей» примет самое верное решение, и, кажется, Иван его уже принял.
        - Кормчий! Правь к левому берегу. Тут и заливчик удобный. На суше покормимся.
        - Добро, атаман, — кивнул Митяй и закричал бурлакам:
        - Весла к левому берегу! Готовь якоря и завозню[124 - ЗАВОЗНЯ —большая лодка, которую спускали на воду и в которой люди перебирались на берег.]!
        Решение, как это часто бывало, оказалось для ближайшего окружения атамана неожиданным.
        Левый брег был низменным и утопал в безбрежных лесах. До сумерек еще было далеко, поэтому Иван отдал новую команду:
        - Разводи костер, братцы. Будем кашу варить, а коль удача будет, с бредешком пройдемся. Авось и ухи похлебаем.
        Заливчик, охваченный густой осокой, рыбой порадовал, тем более, красной.[125 - КРАСНАЯ РЫБА — — четыре породы осетрового рода: белуга, осетр, шип и севрюга.] А где уха, там и чарка.
        - Васька! Чрево набил? Собирай всех на круг!
        Зуб не уразумел последнего слова.
        - На круг? Не понял, атаман.
        - Так сходка у донских казаков называется.
        - Вона…На сходку, братцы!
        Каин, встав в круг, высказал:
        - В Работки войдем поутру, но не повольниками, а донскими казаками — станичниками. Россия постоянно воюет с Турцией, а донские казаки оказывают царским войскам неизменную помощь. Кто слово хочет сказать?
        - Дозволь, батька? — выдвинулся вперед Кувай и впервые назвавший Ивана «батькой», как зачастую называют своих атаманов казаки.
        - Гутарь, есаул.
        Каин тоже не лыком шит, ибо, когда жил на Москве слышал, как на торгах разговаривают донцы.
        - Какой резон нам сказываться казаками?
        - Будет смысл, есаул, но пока подробности разговора с генералом Шубиным удержу при себе.
        - Это право атамана, — произнес кормчий. — Но вот что меня тревожит. Донцы обычно снизу по Волге на судах идут, мы же — сверху гребем. Нестыковка получается
        - Нестыковки не будет, Митрич. Глубокой ночью мы минуем Работки, а рано утром вернемся к селу. Грабеж отменяется, ибо нам надо спасать крестьян Березовки. О том будет разговор с генералом Шубиным. Надеюсь без крови помочь мужикам. Любо ли так?
        - Тебе видней, атаман.
        - Толкуй с генералом.
        Но тут вмешался в одобрительные возгласы бурлак Земеля.
        - Все бы ладно, атаман, но только не примет вас генерал за донских казаков, а коль не примет, то даже за ворота не пустит. Ни лицом, ни одежкой не вышли.
        - А ты казаков видел, Дед?
        - Я на своем веку не только казаков, но и многих иноземцев перевидал.
        - Похвально, Дед. Одежка и впрямь у нас не казачья. Нет ни зипунов, ни шаровар, ни трухменок, ни чубов, да и сабли у нас далеко не казачьи. Разумно ты подметил Дед, но не думай, что я о том не поразмыслил. Ответ для каждого должен быть таков. Едем в стольный град к государыне-матушке, дабы сообщить о турецких приготовлениях к войне. О каких конкретно — атаман ведает. А почему сряда не казачья, так на майдане решили. Ибо дорога дальняя, а некоторые села и города казаков за разбойников принимают, вот и порешили в русской одежде до столицы добираться. Любо ли так, донцы?
        - Любо! — грянула повольница.
        Однако на этом Иван не успокоился. Он вновь пригласил к себе Деда.
        - Беседа с Шубиным может по-всякому повернуться. Если бы я знал ратную жизнь генерала, мне было бы легче с ним толковать. Ты, Земеля, мужик бывалый. Сходи-ка вечерком в Работки, да попросись к какому-нибудь сирому мужику на ночлег. С таким легче о житье-бытье толковать. Возьми с собой денежку, одари хозяина. Скажешься странником, посох прихвати. Может, что-нибудь и выведаешь о генерале. Встанешь рано, и ступай в сторону струга.
        - Добро, атаман. Сейчас же и соберусь.
        Встреча состоялась поутру. Толковали с Земелей в каюте атамана.
        - Мужик Изоська в дворниках два десятка лет у генерала служил, а дворники, как обычно, немало знают о своих господах.
        - И что удалось выведать?
        - Зовут генерала Алексеем Яковлевичем. Некогда был ординарцем и любимцем цесаревны Елизаветы Петровны, служил в Семеновском полку, который называл Елизавету «матушкой». Государыне Анне Иоанновне это не понравилось, ибо боялась переворота. Шубин угодил в опалу и был сослан в Сибирь, где был насильно обвенчан с местной жительницей. После смерти Анны Кровавой Алексей Шубин был тотчас вызван новой государыней в столицу, пожалован в генерал-майоры и богатыми вотчинами, в том числе и Работками.
        - А на счет Турецкой войны, мужик ничего не говорил?
        - Говорил, когда полштофа осушили. Наш-де барин лихой человек. В тридцать шестом году османский Очаков брал, одним из первых на стены крепости поднялся. Шашкой какого-то Измаил-пашу ранил.
        - Не путает твой мужик?
        - Кажись, правду говорит. А еще хвастал, что Шубин изрядно отличился под какими-то Ставучанами, когда русские войска вместе с донскими казаками разбили громадное войско осман в девяносто тысяч.
        - И все же боюсь, не наплел ли твой Изоська с три короба.
        - По его словам сию великую победу генерал Шубин отмечает каждый раз семнадцатого августа. Собирает в саду столы, сам во главе и всех дворовых угощает.
        - А казаки на самом деле в бою были?
        - Были. Изоська какого-то атамана Нечипоренко называл. А почему дворник сие имя хорошо запомнил, потому что генерал не один раз про атамана семнадцатого августа рассказывал. Сей Нечипоренко его раненого с поля боя на своих плечах вынес. Жизнью-де ему генерал обязан.
        - Вот! Вот где самое удачное место, — порадовался Каин. — Спасибо тебе, Дед. Ты здорово мне помог.
        Глава 7
        Атаман и генерал
        Село Работки — одно из красивых сел Верхнего Поволжья. Раскинулось на крутояре правого берега Волги, с которого на многие версты проглядывается левое побережье, утопающее в дремучих зеленых лесах. Пристать к Работкам не так просто, ибо крутояр настолько обрывист и высок, что никакой лестницы к нему не поставишь, поэтому напротив села — ни пристани, ни причала.
        Кормчему пришлось на полверсты гору обходить и причаливать струг в небольшом заливе, к которому гора значительно снижается, делается более наклонной, что позволяет возвести и пристань и деревянную, извилистую лестницу, поднявшись по которой, и увидишь все красоты села, утопающего в яблоневых и вишневых садах.
        Каин, конечно же, не мог предположить, чем закончиться его очередная авантюра, поэтому, на всякий случай, взял с собой два десятка «станичников».
        Дом генерала Шубина отыскать было немудрено, но это лишь небольшой шаг к намеченной цели.
        Как и предполагал Иван, привратник генерала долго препирался с повольницей, прибывшей с Низу на струге. Люди неведомые, тем паче с саблями и ружьями. Ворвутся во двор и начнут все крушить.
        - Да пойми ты, борода, что мы не разбойники, а донские казаки, — убеждал атаман.
        - Казаки, как на Волге появились — почитай, разбойники.
        Ни в пень, ни в колоду, пока Каин не сказал:
        - Упрямый же ты, борода. Доложи генералу, что его приехал навестить брат донского атамана Нечипоренко.
        - Какого еще Нечипоренко? Не ведаю.
        Каин с досадой отыскал глазами Деда. Набрехал ему старик, теперь пиши пропало. Но у Деда глаза почему-то были спокойными, и тогда Иван схватил привратника за сивую бороду, да так, что у того вся голова вылезла из оконца калитки.
        - Того самого атамана Нечипоренко, кой твоего барина раненого с поля битвы вынес. А ну зараз беги до генерала!
        - Отчепись… Припомнил. Бегу!
        Алексей Яковлевич Шубин оказал «брату» Нечипоренко великую честь: сам вышел на парадное крыльцо: высокий, статный, красивый, голубоглазый мужчина лет сорока в зеленом бархатном халате, опоясанным голубым кушаком.
        - Прости за домашний вид, дорогой гость… Выходит, братом Григорию Богдановичу доводишься.
        - Так точно, ваше превосходительство.
        Шубин крепко обнял Каина и трижды по православному расцеловал.
        На лице генерала не было ни усов, ни бороды, зато пышные курчавые белокурые волосы украшали его голову.
        - Как прикажите вас величать?
        - Станичный атаман Иван Богданович Нечипоренко. Младший брат Григория.
        - Прекрасно. Как там Григорий в своем Новочеркасске?.. Впрочем, все разговоры потом. Ныне, коль брат Григория приехал, у меня знатный праздник. Большому застолью прикажу быть. Станичников твоих в саду рассажу, а мы с тобой, Иван Богданович, в моем кабинете уединимся. Нам есть о чем поговорить. Очень рад, очень рад!
        В большом двухэтажном каменном доме с двумя флигелями стало шумно. Забегали дворовые, вытаскивая столы, вино и снедь в сад, в кабинете же был собран отдельный щедрый стол.
        Генерал вышел уже к нему в своей парадной форме. Высокий, бравый, представительный.
        Не зря, подумалось Ивану, Алексей Шубин был любимцем дочери Петра Великого, и не зря, очевидно, императрица Анна Иоанновна выдворила баловня Елизаветы из столицы. Но почему сейчас один из героев Турецкой войны не при дворе, когда державой правит Елизавета Петровна. Вопрос этот очень хотелось задать Каину, ибо от его ответа, зависел весь его дальнейший разговор с генерал-майором.
        Первую чарку выпили за встречу, вторую — за Григория Нечипоренко.
        - Шесть лет его не видел. Расскажи о брате, любезный Иван Богданович.
        - По-прежнему живет в Новочеркасске, в большем почете у войскового атамана, каждый день выезжает в степь и скачет на коне, чтобы не потерять свою удаль, — гнул через дугу Каин.
        - Этого у Григория не отнять. Он в боях в самое пекло рвался. В том бою под Ставучаном меня в ногу серьезно ранили. Думал, пришел конец, затопчут или зарубят, так как османы раненых не жалели. А тут твой брат подвернулся. Поднял меня на своего коня и кричит: «Держись за меня да покрепче!», а сам саблей от врагов отбивается. Только из смертельного ада вырвались, конь под шальную пулю попал. Но брат твой меня не бросил, на плечах потащил, но тут два турка налетели. Полагали о легкой добыче, но Григорий опять мне кричит: «За шею держись, а я с османами поиграю». Одного из пистоля уложил, а второго саблей рубанул. Каков удалец? Потом я лазарете две недели отлеживался. Григорий навещал, арбузы приносил. Жизнь мне спас. В лазарете клятву ему дал: «Кончится война, приезжай в столицу и все, что захочешь, тебе подарю». Тот отмахиваться стал, на то-де и война, чтобы от погибели своих людей спасать. А вскоре мы расстались. Его казачий полк перебросили под Хотин, кой был с честью от турок взят, а меня, старанием цесаревны, отозвали в Петербург. Но моя безоблачная жизнь вскоре завершилась. Государыня Анна
Иоанновна, постоянно боявшаяся Преображенского, Семеновского и Измайловского полков, приверженцев цесаревны, удалила меня сперва в Ревель, а потом и в Сибирь, на Камчатку, где я был насильно обвенчан с местной жительницей.
        В 1741 году императрица Елизавета Петровна приказала отыскать меня и "за невинное претерпение" я был произведен прямо в генерал-майоры и в майоры лейб-гвардии Семеновского полка и пожалован многими богатыми вотчинами во Владимирской губернии, в том числе и Работками. Но при Дворе государыни, увы, я оставался недолго.
        При последних словах генерал почему-то замолчал, поэтому Иван посчитал уместным задать свой вопрос:
        - Что-то произошло, ваше превосходительство?
        - Другому бы не ответил, но брату Григория могу открыться.… Пока я был в опале у Елизаветы Петровны появился новый фаворит, Алексей Рожинский. В перевороте, возведшем на престол Елизавету, Рожинский играл очень видную роль и был пожалован в поручики лейб-кампании с генеральским чином. После коронации государыни Рожинский получил звание обер-егермейстера и целый ряд имений в Великороссии и Малороссии. Сам Алексей стоял вне политики, но на него опирались такие представители русской партии, как канцлер Бестужев-Рюмин. По-видимому, не без влияния канцлера состоялся и тайный брак государыни с Рожинским. Событие это произошло буквально два месяца назад. Значение Рожинского. после этого окончательно упрочилось; на него смотрели как на супруга императрицы, которая во время его болезни обедала в его комнатах, смежных с ее собственными апартаментами[126 - Это исключительное положение он сумел удержать до самой смерти государыни, происшедшей в 1761 году.].Вы можете удивиться, почему я так долго рассказываю о своем сопернике, но на это есть две причины. Во-первых, я не питаю абсолютно никакой ревности к
Разумовскому, так как фавориты не долговечны, и временную любовь императрицы надо воспринимать, как дар божий, как чудесный аромат прекрасных цветов, который к сожалению так же не бывает вечным. Все в этом мире преходящее. Но пока ты у власти, ты можешь оказать большую помощь твоим товарищам. Это, во-вторых. Я знаю, как неприхотлив и далеко не богат твой брат и мой спаситель Григорий Нечипоренко. Елизавета Петровна давно мечтает посетить Малороссию. Увидишь брата, непременно скажи ему от моего имени, чтобы он съездил в город Козелец, на родину Рожинского и привез из местного собора в столицу одну из замечательных икон итальянского мастера Растрелли. Граф будет чрезвычайно обрадован, так как он большой любитель высокого искусства. Нечипоренко будет щедро вознагражден, да и собору воздастся сторицей. От меня же отвезешь Григорию личный подарок.
        - Премного благодарен, ваше превосходительство. Я все исполню в наилучшем виде.
        - Разумеется, это всего лишь малая толика благодарности моему спасителю. Знать бы, что является лучшим презентом Григорию.
        «Вот и настал самый подходящий момент», — подумал Иван
        - А ведь мой брат, ваше превосходительство, года три назад, когда вы были в Сибири, находился совсем рядом с вашим имением.
        - Да что вы говорите?!
        - Брат рассказывал. Плыл он из на судне со своими станичниками из Москвы, а затем решил передохнуть на берегу. Здесь же оказалась ваша деревенька Березовка. Потолковал с мужиками и узнал, что Березовка принадлежит вашей милости. Но деревенька бедная, оброками задавлена. Тяжко в Березовке живется. Брат же крестьянам сказал: был бы на месте генерал Шубин, попросил бы его сделать для меня самый лучший подарок.
        - Говорите, смелее говорите, любезный Иван Богданович!
        - Как-то неловко, ваше превосходительство, но брат сказал: «Я был бы очень счастлив, если бы вы, мужики, получили вольную от вашего барина».
        Шубин выскочил из кресла и вновь крепко обнял Ивана.
        - Как вы меня порадовали, любезный Иван Богданович, как порадовали! Я сегодня дам крестьянам Березовки вольную. Сегодня же!
        Генерал взял со стола колокольчик и настойчиво зазвенел, пока в кабинет не вошел управляющий имением.
        - Что вам будет угодно, ваша светлость?
        - Где приказчик?
        - Еще вчера поехал по деревням мужиков подстегнуть, дабы оброки не забывали вовремя привозить.
        - Не беда. Без него обойдемся. Возьми, Фомич, приказную книгу, в которой записаны крестьяне деревни Березовки и отпиши им вольную от моего имени. Сегодняшним числом!
        - Позвольте спросить, что за спешность, ваше сиятельство?
        - У тебя, Фомич, что-то не ладное со слухом?
        - Бог миловал, ваша милость.
        - Тогда незамедлительно выполняй мой приказ, а мы пока с Иваном Богдановичем по дому пройдемся.
        Ходя по шикарно обставленным комнатам (Шубин был не только древнего дворянского рода, но и очень богат), Алексей Яковлевич остановился в одной из комнат, названной «оружейной».
        - То — моя гордость. Здесь я порой отдыхаю и вспоминаю, пожалуй, самую счастливую мою пору — участие в сражениях с турками. Вы только посмотрите, любезный Иван Богданович, какое мне удалось собрать, а иногда и выкупить оружие — сабли и ятаганы, шашки и палаши, пистолеты и ружья.
        Генерал осторожно и даже с каким-то трепетом снял с ковра одну из шашек, рукоять и ножны, которой были усеяны сверкающими бриллиантами и другими баснословно дорогими каменьями.
        - Сию награду я получил из рук командующего армией, за лихачество при взятии Очакова. Деревенька Березовка против нее — сущая мелочь, а посему прими ее, Иван Богданович, и передай в дар твоему несравненному брату. Какой же казак без славного оружия?
        - Вы слишком щедры, ваше превосходительство. Это же целое сокровище.
        - Запомните, милейший Иван Богданович, никакая щедрость не может сравниться с героическим мужеством твоего брата. Не окажись он рядом, гнили бы мои косточки в османской земле. Смело забирай! А теперь выбери себе что-нибудь из моей коллекции.
        - Увольте, дорогой Алексей Яковлевич, и ради Бога не обижайтесь, но я не хочу обеднять вашу бесценную коллекцию.
        - Это вы меня не обижайте. Неужели брат Григория должен приехать к Нечипоренко без моего подарка? Да я со стыда сгорю. Выбирайте!
        - Тогда с одним условием, ваше превосходительство. Я вам хочу вручить одну интересную шашку. Если она вам будет по душе, тогда подарите мне одну из казачьи сабель.
        - Ну хорошо, милейший Иван Богданович… Кстати, давно хотел спросить, а почему вы не одели казачье платье и куда направляетесь?
        - Обстоятельства вынудили. После бунта казака Стеньки Разина поволжские города и села весьма настороженно встречают любых станичников, в том числе и моих. Кое-где даже за разбойников принимают. Вот мы и решили выглядеть на купеческий повадок. Цель же нашей поездки следующая. Османы не успокоились, они начали выдвигать свои войска к Азову и Очакову. Вот и снарядил нас общевойсковой атаман в столицу — предупредить государыню матушку.
        - Весьма важное дело. Видимо, войсковой атаман получил сведения от нашего резидента Вешнякова[127 - Вешников Х. Ю. — резидент императрицы Елизаветы Петровны в Турции.].
        Вы правы, ваше превосходительство. Брат под большим секретом назвал имя Вешняков и строго наказывал не проговориться.
        - Христофор Юрьевич очень надежный лазутчик. Вы непременно доложите о нем Разумовскому, который о нем наверняка знает, как сам ближний человек государыни.
        - Я непременно воспользуюсь вашим предложением. А сейчас позвольте мне на пару минут отлучиться. Отдам команду есаулу, чтобы доставил мне шашку с судна.
        Минут через пятнадцать-двадцать генерал держал в своих руках шашку царевича Бакара и не мог не выразить своего восторга:
        - Я восхищен, дорогой Иван Богданович. Это — великолепная грузинская шашка из семейства царей Грузии. Она не только достойна находится в моем собрании, но она будет настоящим ее украшением. Право, не ожидал от вас такой драгоценной вещи. Не могу себе представить, как она попала в ваши руки. Изумительная вещь!
        - Как вы отгадали, ваше превосходительство, что шашка из царской семьи? Удивлен вашим тонким знанием холодного оружия.
        - Я занимаюсь этим свыше двадцати лет. Прочел много специальной литературы. Эту же шашку я определил не только по узорам, нанесенным на эфес, лезвие и ножны, но и по гравировке, то есть по пяти мельчайшим буквицам, нанесенным под эфесом, в самом начале клинка. Воспользуйтесь оптическим стеклом. Что-нибудь различили?
        - Да. С трудом, но разглядел пять букв: «О», «Г», «Ц», «Н», «П»… Что сие означает?
        - «Оружие грузинских царей не знает поражений». Эта шашка уникальна, добыть ее практически невозможно. Как же вам удалось, любезный Иван Богданович?
        Изворотливый ум Каина в считанные секунды прокрутил несколько вариантов и остановился на наиболее «правдоподобном».
        - Кахетинским разбойникам удалось пленить царевича Баккара, сына царя Вахтанга Шестого, во время его охоты. Разбойникам грозила смертная казнь, поэтому они не стали обращаться за выкупом к царю, а повезли пленника на Дон, в надеже получить от казаков крупный барыш. Однако царевичу, с помощью двух преступников, удалось бежать. Бакар убедил их не бояться казни и обещал царское вознаграждение. Однако шашка царевича осталась у предводителя разбойников. Его-то ватага и напоролась на нашу сторожевую станицу. Шашка Бакара у них была отобрана без всякого выкупа. Станичники собрали круг и выкликнули, что шашка должна перейти станичному атаману. Разбойники, видя, что никакого барыша им не будет, попросились в казаки. Пришлось их принять, но с условием, что воровать не будут, ибо за это у нас назначается смертная казнь, затем отослали их в верховые городки, куда стекается всякий сброд и чаще всего беглые люди из русских деревень и городов, ведая непреложный казачий закон, что с Дону выдачи нет. Вот такая история, ваше превосходительство.
        - Любопытная история, весьма любопытная… О судьбе царевича Бакара ничего не известно?
        - Не известно, ваше превосходительство. Трудно сказать, что с ним произошло. Возможно, его нет уже в живых. Зато живет его оружие, которое я постоянно вожу с собой.
        - И правильно делаете, любезный Иван Богданович. Такая вещь должна находиться под неусыпным надзором. Кстати, почему вы ее не носите? При вас обыкновенная сабля.
        - Чтобы не бросалась в глаза. Да по правде сказать, как-то неловко носить с собой оружие, такую дорогую вещь, не добытую в бою. Ей самое место в вашем исключительном собрании.
        - Еще раз, низко кланяюсь вам за бесценный дар и ваше благородство, и вновь прошу вас, любезный Иван Богданович, самому выбрать любое оружие из моей коллекции.
        Глаза Каина хищно нацелились на одну из богатейших сабель, чья отделка ножен составляла целое состояние. С грузинской саблей он явно промахнулся, так пусть хоть эта сабля как-то заменит царскую.
        - Если вам не жаль, ваше превосходительств, я взял бы вот это оружие.
        - Да ради Бога! Но я огорчен вашим выбором. Сталь не дамасская, закалена не должным образом, а значит, может сломаться в самый неподходящий момент.
        - Зато увесистая и клинок длиннее на целый вершок. В бою это очень важно. А закалка и состав стали — не беда. На Дону есть такие мастера-самородки, что любого дамасского мастера за пояс заткнут.
        - Не смею спорить. Ваш выбор, любезный Иван Богданович, для меня закон. А теперь прошу вас возвратится к нашему столу. Продолжим наш замечательный праздник.
        Не успели вернуться в кабинет Шубина, как в него учтиво вошел управляющий имением с документом в руке.
        - Ваше приказание исполнено, ваше сиятельство. Осталась ваша подпись.
        - Тотчас подпишу, голубчик. Завтра же отправьте с приказчиком.
        Каин решил внести изменение в приказ генерала:
        - Был бы вам премного благодарен, ваше превосходительство, если бы мечта моего брата осуществилась через мои руки, то есть нельзя ли мне лично передать вольную грамоту крестьянам Березовки, ибо я так или иначе в самом скором времени буду проплывать мимо деревни.
        - Какие могут быть возражения, любезный Иван Богданович? Вы доставите мне очередную радость.
        - Премного благодарен, ваше превосходительство.
        - Не стоит благодарности. Благодарить надо ваше брата. Вы сказали о скором отплытии. Мне очень жаль. Я рассчитывал, что вы погостите у меня денька два.
        - С полным бы удовольствием. Но сами знаете, государственные дела — превыше всего.
        - Да, да. В данном случае, как это не прискорбно, не могу вас задерживать… Смею предположить, что остановитесь в Ярославле.
        - Разумеется, ваше превосходительство.
        - Отменно, Иван Богданович. Если надумаете заночевать, то на Пробойной улице, подле суконной лавки, живет мой добрый друг, полковник Матвей Кондратьевич Решетников. Он вас примет, как самого дорогого гостя… Кстати, за последнее время ему не повезло: должен присматривать за герцогом Бироном.
        - Как за Бироном? Вот так новость!
        - Воцарившись на трон, матушка Елизавета Петровна многих приближенных регента хотела предать смертной казни, но заменила ее ссылкой. Бирон же вначале был сослан в Пелым, что под Тобольском, но месяц назад его перевели в Ярославль.
        - Повезло Бирону. Ярославль — не Сибирь. Милостива же наша государыня к злодею.
        - Открою тебе, любезный Иван Богданович, небольшой секрет. Бирон во время правления Анны Иоанновны был весьма неравнодушен к цесаревне, но ее фаворитом он так и не стал. Имея недобрый характер, он все же оставил цесаревну в покое. Видимо, по этой причине он и оказался в Ярославле.
        Пока Алексей Яковлевич[128 - А.Я. Шубин пережил государыню Елизавету Петровну всего на четыре года, скончавшись в своем имении в 1765 году.] говорил о Бироне, у Каина мелькнула в голове весьма интересная авантюрная мысль, перевернувшая все его дальнейшие планы.
        Глава 8
        Атаман и дед
        Неожиданные решения атамана порой обескураживали даже есаулов.
        - У тебя, Иван, семь пятниц на неделе, — нахмурившись, произнес Камчатка. — Ярославль мы уже проплывали. Там у тебя не было никаких планов, и вдруг поворачиваешь судно вновь на Ярославль. Что за ломка в твоей башке?
        Не ожидал разворота струга и Кувай.
        - Кажись, на сходке обо всем договорились: идти к Жигулям. Дело верное, сулит славною добычей. А что Ярославль? Это же крупный город. В нем новый воевода, полицмейстер и наверняка немало сыскных людей. Ловко с прежними начальниками получилось, но теперь все изменилось. Зачем добровольно в петлю лезть?
        - А затем, мои добрые есаулы, чтобы исполнить волю всего народа русского. Я уже вам говорил, что герцог Бирон сослан императрицей в Ярославль. Его даже генерал Шубин называет отчаянным злодеем, что уж говорит про него нищий народ. Сколько бед он нанес крестьянам и городским тяглым людям? Им несть числа! Бирон правил Россией с неслыханной жестокостью и безнаказанно грабил казну для удовлетворения своих прихотей. Вы не раз уже слышали, что рассеянные по всему государству шпионы, непрестанно оговаривали невинных людей и передавали их в руки Тайной сыскной канцелярии, многих из которых казнили. А что Бирон творил в деревнях? Он разослал и туда военные команды, кои под ружьем и плеткой выколачивали недоимки, разоряли мужиков хуже татар. Казнокрадство и взяточничество дошло до чудовищных размеров. И что Россия получила в итоге? Народ надеялся, что Бирона четвертуют, но он избежал казни и теперь припеваючи жительствует в Ярославле, как бы бросив вызов всей державе: накось выкуси. Но не быть тому. Злодей должен быть жестоко казнен. И я приложу все силы, чтобы выкрасть Бирона из Ярославля и казнить его
самой беспощадной казнью.
        - Посадить на кол?
        - Вот именно Камчатка. Пусть сдыхает самой мучительной смертью. Мы привезем изувера в какое-нибудь село и казним его принародно. Это будет самое нужное и самое важное наше дело. Убежден, народ навеки восславит наши имена. Мы превратимся из разбойников в мстителей народа.
        - Затея славная. Если бы так получилось, о нас былины и песни станут слагать.
        - Так и будет, Кувай!
        - Твоя уверенность, Иван, всегда вселяло в меня убеждение, что все получится. Так доныне и было. Но сегодня меня сомнения гложут. Не думаю, что Бирон свободно разгуливает по улицам Ярославля. Он наверняка сидит в какой-нибудь темнице под усиленным караулом, поэтому добраться до него будет крайне сложно.
        - Нет ничего невозможного, если есть разумные головы на плечах. На месте подумаем. Все! Хватит языками чесать. Повольникам же пока о наших истинных планах не толковать. Решили, мол, Ярославль обобрать. Город богатый, купеческий.

* * *
        Думы одолевали Ивана. Крылатые, честолюбивые. Русь знает его, как грозного разбойника, а скоро изведает, как погубителя мучителя всей державы Бирона. У народа только и разговоров: Иван Каин отомстил за всех простолюдинов. Вот это герой! Вот это народный мститель!
        И такая обрушится на Ивана слава, какой даже Степан Разин не имел, не сумевший перехитрить царские войска. Пожалуй, впервые Иван занесся, да так высоко, что у него голова закружилась.
        Нет, Мишка Заря, Каин супротив Разина не букашка, не никчемный человечишка. Каин, совершив блистательный подвиг, на века обессмертит свое имя. Это тебе не купчишек потрошить.
        Пребывая в возвышенных думах, Иван глянул на сабли, подаренные генералом Шубиным «братьям Нечипоренко» и его блескучие глаза словно слились со сверкающими самоцветами. Чего только на ножнах нет: бриллианты, сапфиры, изумруды, жемчуга, золотые камешки, искусно вкрапленные в сафьян…
        Огромное богатство! Но такие сабли ни на ярмарках, ни на других торгах не продашь: чересчур опасно, да и найдется ли купец выложить за оружие неслыханные деньги. Один путь — сбыть камешки скупщикам краденого, которых немало на Москве и через которых уже многое сбыто награбленного. Разумеется, скупщики оплачивают не полную стоимость «товара» (на том изрядно и разбогатели) но воры согласны: во-первых, — люди перелетные, не будешь таскаться с богатыми домашними пожитками, включая золотую и серебряную посуду, по разным пристанища; каждый старается брать золотыми рублевиками и червонцами. Во-вторых, раз принес краденое, уступай пятую часть добра, но воры не ворчат, ибо деваться некуда, да и сам скупщик рискует.
        Глянь сейчас на воров. Каждый ходит с широким кожаным поясом, набитым тщательно зашитыми рублевиками. У некоторых монеты даже не уходят, тогда в ход идут увесистые кошельки, носимые в карманах штанов или за пазухой, подвешенные на плечо крепкой крученой тесьмой.
        Братва довольна: у них уже довольно внушительная сумма денег, можно и добрые хоромы купить, и добрых коней, и даже поставить каменную лавки в любом городе. Даже самый роскошный экипаж. О питиях и яствах и говорить не приходится. Но… дивное дело: ни один из воров не думает о мирной жизни, он и дальше будет воровать, пьянствовать, кидать деньги на марух, пока не впадет в какой-нибудь тяжкий недуг. У него нет семьи, посему перед смертью он передает деньги атаману, но с непременным условием, чтоб золото пошло на «вызволение» тех или иных воров из тюрьмы.
        Необычна, рискованна, но и красива жизнь вора. И она бесконечна: ибо уйдет одно поколение, тотчас придет другое. И так будет всегда: без воров, как без попов миру не стоять.
        Каин, полюбовавшись на сабли, без всякого сожаления стал колупать из ножен драгоценные каменья. Придя в Ярославль, на судне сабли не оставишь, а расхаживать с саблей по городу и вовсе не придется.
        Усмехнулся: прости брат Нечипоренко. Ты отменно помог объегорить генерала Шубина.
        На минуту шевельнулась чувство угрызения совести, но затем оно неотвратно угасло, как потухший уголек, ибо воровская страсть, наверное, никогда не покинет его существо. Сама же страсть наживы не была смыслом его жизни. Он, в отличие от других воров, мог с ней легко расстаться: побаловать роскошными подарками женщин, проиграть в карты или пустить деньги для решения какой-нибудь новой воровской идеи.
        Он не раз сам себе повторял: воровство — не ради воровства, а ради самого д е й с т в и я воровства, полного риска и приключений. Вот для этого, наверное, и жил Каин, не задумываясь, что все в один миг может оборваться.
        Через открытую дверь атаманской каюты донесся звучный голос кормчего:
        - Навались, навались, ребятушки!
        Струг шел против течения, а тут как назло ветер в парус ударил — сильный, напористый и без того затрудняя ход судна, и тогда Митрич приказал убрать паруса.
        Бурлаки предложили спустить завозню, высадить их на берег, чтобы пойти бечевой, но кормчий не согласился:
        - Судно без груза идет. На веслах справитесь. Навались!
        Голос кормчего чем-то напомнил голос мужика Изоськи из деревни Березовки:
        - Ну, Каин! Мекали сказку про белого бычка нам сказываешь, а ты и в самом деле вольную грамоту нам привез. Как же тебе удалось нашего барина уговорить?
        - Долго рассказывать, мужики. Посулил — выполнил. Каин на ветер слов не бросает… Приказчика хорошо упрятали?
        - Камень в мешок и в круговерть[129 - КРУГОВЕРТЬ — водоворот.] Волги.
        - Добро. Однако зарубите себе на носу, мужики, что вольную грамоту вам привез не Иван Каин, а Иван Нечипоренко, станичный донской атаман, чей брат спас Шубина в одном из боев с турками. Хорошо запомнили или повторить?
        - Запомнили, Иван Нечипоренко. Мы, чай тоже не лаптем щи хлебаем. Однако, хитроват же ты, братец.
        - Жизнь заставляет шубу наизнанку выворачивать. Каина вы не видели и не слышали, иначе прощай вольное хлебопашество.
        - Ты не тревожься, милостивец, коль спросят — скажем, как надо. Волюшка-то всего дороже. Век за казака Ивана будем молиться…
        Мужики готовы были повольников на руках носить.
        - Может, в чем нужда есть? Так мы последние припасы отдадим. А ну, тащите, мужики, у кого, что осталось.
        Страдники, следуя приказу Изоськи, бросились, было, по избам, но Каин остановил их неудержимый порыв.
        - Остановитесь! Не бедствуем мужики. А ну, братцы, скинемся на деревеньку.
        Самый большой пай выделил Иван, протянув Изоське сто рублевиков, отчего тот даже очумел от невиданного богатства.
        - Да тут, ваша милость, не только на хлебушек для всей деревни на много лет хватит, на плуги и бороны закупить. Да что я говорю? Дети и внуки никогда голодом сидеть не будут. Это ж для нас, как скатерть самобранка… Мужики, а ну все на колени!
        - Встаньте… Встаньте же я говорю! Мы, чай не баре-государи, а из того же теста. Прощайте, братцы, и дай Бог вам подольше в волюшке пожить…
        Придя в каюту, Иван тотчас пригласил к себе Зуба.
        - Приметил, что ты всего один рублевик мужикам пожаловал. А глянь на свой пояс. Не сегодня-завтра коконьки подомнет. Ну и скряга же ты. Прости, совсем стал недогадливый. На храм святого Василия Зуба копишь.
        Васька осклабился, обнажив щербатый рот.
        - Угадал, атаман. На храм святого Василия. На Москве есть один храм в честь Василия Блаженного, скоро будет и другой. То-то ко мне народ повалит. Поди, и царица навестит, а мощи мои в золотую раку положит.
        - Не скаль свои гнилые зубы, Васька. Жаден ты пуще меры. Не хотел при мужиках тебя стыдить, чтоб плохо обо всей братве не подумали. Но наказан ты будешь.
        - Это почему ж? Дело добровольное, атаман.
        - От сердца, Васька, а коль на воровское дело понадобится, треть выложишь. Ступай, видеть тебя не хочу.
        Васька с кислым лицом вышел из каюты, а Каин сердито подумал:
        «И на кой черт копит? Зачем ему богатство? И все ему мало, мало. В ад с собой не возьмешь. Тьфу!»
        Иван налил из штофа чарку вина, выпил (в последнее время он все чаще прикладывался к чарке), а потом с горечью порассудил:
        «А ведь все ударились в накопительство. Но для чего, для чего?».
        Подумал и сам себе поразился. Никогда еще о ворах он не мыслил с огорчением. Что это с ним? Неужели побасенок Деда наслушался. Тот, всем на удивление, на воровские дела не ходил. Даже Каин пришел в замешательство.
        - На кой ляд в ватагу мою подался, Дед?
        - В бурлаки.
        - Но остальные бурлаки воровством не брезгуют.
        - Каждый живет по своим понятиям, атаман, а я — человек православный.
        Каин рассмеялся:
        - Чудишь, Дед. А мы что, басурмане? Каждый под рубахой носит крест.
        - То еще ни о чем не говорит. Воровские людишки твои — богоборцы.
        - Ну, ты совсем, Дед, не в те ворота.
        - В те, атаман. Православный человек соблюдает Божьи заповеди. Не убий, не укради, не прелюбодействуй, возлюби ближнего. А вы? Даже в церкви не ходите. Кресты напялили, а Бога ни в полушку не чтите. Какие же вы православные?
        - Слушай, премудрый пескарь, — забористо прищурился на Земелю Иван. — Ты из нас басурман не делай. Ныне, почитай, едва ли не вся Русь ворует. Дворяне, купцы, судьи, приказные крючки. По-разному грабят. Кто барщиной да оброком, а кто обвесом да мздой, а многие плеткой кусок на стол себе выколачивают. И каждый православным себя считает.
        - То — люди не праведные, не лицезреть им царства небесного.
        - А ты, выходит, праведник? Божьи заповеди соблюдаешь, иконку при себе носишь. Давай мы тебя в святые занесем. Поставим к мачте, руки распнем, как у Христа, и будем на тебя молиться.
        - Не богохульствуй, атаман. Нехорошо это.
        Суровы, ох как суровы были в эту минуту глаза Земели! Но Каин и не думал прекращать жаркую беседу с Дедом.
        - А скажи, душа православная, тебе деньги и вовсе не нужны?
        - Нужны.
        - Во-от!
        - Напрасно торжествуешь, атаман. Всего лишь на кусок хлеба. Деньги же я, как бурлак, от тебя получаю.
        - Кажись, тебя не обижаю.
        - Лишку даже.
        - Лишок-то, значит, подкапливаешь?
        - Заблуждаешься, атаман. Когда были в Лыскове, весь твой лишок нищим на паперти раздал.
        - Святой… А если тебе доброго вина и лакомой снеди[130 - СНЕДЬ — пища.] захочется, что ежедневно богатеи употребляют?
        - Вино и лакомая пища во зло человеку, ибо от таких питий и яств чрево вширь распирает, а от сего всякие недуги и смерть приключается, ибо лакомый стол первый враг человека.
        - А как же русская стать? Чем толще человек, тем сановней и породистей. Так исстари на Руси повелось.
        - Чепуха все это, атаман. Варварство.
        - Ишь ты. Где такое словечко услышал?
        - На торгу. Купец немца изрядно обсчитал, но тот ничего не мог доказать. Плюнул и назвал варваром.
        - Дикарем по-нашему, — пояснил Каин.
        - Вот-вот. Дикарей-то у нас — тьма-тьмущая, и не только среди купцов и прочих толстосумов, но и голи перекатной. А уж про воров и говорить не приходиться. Купцов и дворян грабят без разбору, лишь бы богатым был.
        - А чего их разбирать? — хмыкнул Иван, — коль каждый богач народ в три погибели горбатит и сам ворует не в меру.
        - Вот это и есть отговорка дикаря. Коль богач — грабь до последней нитки. А ведь не каждая кубышка на воровстве да плутовстве создана, а на жалованье от государевой службы. Да и не всякий купец воровством живет.
        - А не заблудился ты, Дед?
        - Блуждают да мечутся те, кто в грехах погрязли. Бывает, и богатству не рад, когда кутузка по ночам мерещится. Но я, атаман, не о тех людях хочу сказать. Немало и среди православных богатых, но честных людей. Ты не замечаешь, атаман, сколь в каждом городе храмов? А кто их возвел? Да все те же купцы, коих ты нещадно грабишь, и тем самым как саблей рубишь по православию.
        - Ты, Дед, говори, да не заговаривайся, — осерчал Каин. — Многие купцы вклады на храмы дают не от чистой совести, а по надобности, когда старость приходит и когда о душе пора задуматься. Дал батюшке солидный куш и доживай свой век спокойно: в рай угодишь. Аль опять не так сказываю?
        - Воистину так, атаман. Но те купцы заблуждаются: не будет им вечной жизни в райских пущах, коль Божьи заповеди нарушали.
        - Вот видишь, Дед, не так все просто. Ты хоть знаешь одного купца, который бы не мошенничал и с чистым сердцем храм возвел?
        - Знаю. Надей Светешников.
        - Тот, что жил когда-то в Ярославле? — с удивлением уставился на бурлака Иван.
        - Тот самый, атаман.
        - Но ведь то было, почитай более века тому назад. Откуда тебе, Дед, имя купца Надея Светешникова известно, коль ты опричь наковальни, да бечевы ничего не знал.
        - Ошибаешься, атаман. Именно бечева и свела меня с Терентием Светешниковым, потомком Надея.
        - Интересно ухват с горшком воюет. Расскажи, Дед, как ты с Терентием встретился?
        - Я тебе уже рассказывал, атаман, как и почему я в бега подался, а затем в бурлаки угодил. Село-то наше всего в десяти верстах от Ярославля. Вот здесь я впервые за бечеву и взялся. А как-то, лет через пять, угодил на расшиву купца Терентия Светешникова, кой пошел на Низ за дешевым хлебом, но по пути захотелось ему на Самарской Луке побывать, а именно на соляных варницах, где когда-то его прадед соль добывал. Помню, еще перед Жигулями, нам толковал: «Отец перед смертью наказывал: непременно, Тереха, в избушке прадеда моего побывай, что на варницах он возвел. Там в подполье, в правом углу, он горшок с золотом закопал».
        - Горшок с золотыми монетами? Не путает Терентий? Я ведь с ним недавно беседовал. У его прадеда, по его рассказам, почитай, денег не было: разбойников опасался.
        - О том не мне судить, атаман. Только, как говорил Терентий Нифонтыч, к его прадеду один из богатых московских купцов заехал на трех расшивах и за всю соль не векселями, а золотом рассчитался, и был таков. Через месяц Надей Епифаныч помышлял в Ярославль возвращаться, а тут в Жигули ухарцы Стеньки Разина нагрянули. Вот и зарыл купец горшок. Вернулся домой благополучно.
        - И Разин его не тронул?
        - А он, как рассказывал Терентий, вышел к нему с Библией и сказал:
        - Денег у меня на судне нет, можешь все уголки обыскать. Клянусь Священным писанием. А коль не веришь, то приказчиков моих не руби, а я с Библией в Волгу прыгну.
        Стенька, чу, рассмеялся, подзадорил:
        - Прыгай! Нет такого купца, чтоб мошны не имел.
        Терентий встал на борт расшивы, и смело сказал разбойнику:
        - Коль ты Священному писанию не веришь, враг ты Русской земле. И быть тебе скоро на плахе, человек богомерзкий. А я со спокойной душой к Богу ухожу.
        Истово перекрестился и норовил уже прыгнуть, но его уловил за полы кафтана Стенька.
        - Живи, купец. Может быть, я и в самом деле человек богомерзкий, но честных людей никогда не гублю.
        Ухарски свистнул своим разбойникам и покинул расшиву.
        - И впрямь любопытен сей Надей… Ну, а как поход на Жигули? Удалось ли Терентию вновь заполучить деньги прадеда?
        - Деньги те, как наказывал Надей Епифаныч, все до единого рубля должны были пойти на возведение еще одного храма.
        - И впрямь святой человек, — теперь уже без всякого ехидства, произнес Иван. — Нашел Терентий клад? Там может, и избы давно нет. Новый-то хозяин соляных варниц граф Орлов-Давыдов, поди, вместо избенки, целые хоромы возвел.
        - Цела осталась, и клад нашелся.
        - Надо же, повезло Терентию.
        - Не повезло, атаман. Самого графа на Усолье не было, а его приказчик Терентию кукиш показал. То, говорит, золото их сиятельства Орлова. Как Терентий не доказывал, но приказчик — ни в какую! Их сиятельства — и все тут. Своих людишек крикнул, те за колья схватились. Терентию пришлось отступить, однако сказал:
        - Граф Орлов засвидетельствует мою правоту, и тогда сами мне клад привезете.
        Но граф Орлов оказался скверным человеком и присвоил деньги себе. Судиться же Терентий Нифонтыч с их сиятельством не стал, так как никогда ни с кем не судился, да и резону не было: доказательств маловато, ибо Надей Епифаныч никаких бумаг на сей счет не оставил. Вот такая печальная история, атаман. Человек помышлял сотворить добро, а победило зло.
        Иван раздумчиво заходил по каюте, в его голове зарождались какие-то смутные планы, опять-таки связанные с Ярославлем.
        - Зло, говоришь, победило добро. Как же все эти храмы, Библии, проповеди попов. Признайся же, Дед, зла среди людей больше, чем добра.
        - Не больше, а, почитай, поровну, но если на каждое зло отвечать злом, мир погибнет, так как злом управляет Сатана, но того Бог не допустит, ибо он учит людей не противиться злу.
        - Непротивление злу? Да пойми же ты, Дед, что люди никогда не понимают этого. Наверное, каждый слышал: шмякнули тебе в правую щеку, подставь левую. Да так и насмерть прибить могут.
        - Не совсем так, атаман. Причинили тебе зло — не спеши отвечать тем же, прежде останови в себе ожесточение и гордыню, смягчи свою душу и ответь обидчику добром. И обидчик непременно запомнит твой добрый шаг и уже не поднимет на тебя руку. Отвечая добром на зло, ты умножаешь добро и тем самым умаляешь силы у сатаны. В конечном счете, добро полностью восторжествует.
        - Ты что, Дед, Библии начитался?
        - Увы, в грамоте я не горазд, но о Священном писании мне один из бурлаков много рассказывал.
        - Бурлаков? Как говорится, чудны дела твои, Господи. Опять премудрый пескарь. Да откуда бурлаку Библию знать?
        - Не дивись, атаман. Среди бурлаков всякие люди бывают. С бывшим попом бечеву тянул.
        - Опять: пошла баба за малиной да на медведя напоролась.
        - Ничего диковинного, атаман. Батюшка зело винцо уважал, вот и расстригли его, лишив сана священника, но тот ума не пропил. Хороший был человек, доброты необыкновенной. Пока с ним в бурлаках ходил, он многих работных людей от злых дел отучил.
        - И даже воровать?
        - Среди бурлаков воров не было, а заявились бы воры, может быть и от этого поганого дела отлучил.
        - Силен же, расстрига, но только настоящие воры ему не под силу. Ты, разумеется, видел беспросыпных пьяниц, кои к трезвой жизни никогда уже не вернуться, так и истинные воры до конца жизни будут воровать.
        - А проку, атаман? Сколь бы, как ты говоришь, настоящие воры не грабили, мир грабежами не изменишь. Ничего не изменится ни в этом, ни в грядущих веках. И иное хочу тебе изречь. Воровство — неизлечимая хворь, атаман, коя, увы, присуща и тебе. Скажу откровенно: ты умен, чрезвычайно умен, но пагубная страсть к воровству тебя погубит.
        - Вот здесь ты прав, Дед. В самую точку угодил. Именно страсть к воровству, именно страсть… Любопытный ты человек, Земеля, о многом бы можно с тобой потолковать, поспорить, но меня дела ждут.
        Дед почему-то разбередил душу. Иван помышлял более тщательно обдумать свои действия в Ярославле, но из головы не шел разговор с Земелей, этим умудренным мужиком, от которого веяло какой-то внушительной силой воззрения и правоты, той самой правоты, которая не только заставляла задумываться Ивана, но и приводила к замешательству, коего он раньше не испытывал. До сей минуты он жил, имея перед собой твердую цель, к которой он шел с необычайно непоколебимой уверенностью, что уже почти приблизила его к заветной мечте, вселяя в него всепобеждающую мысль, что она в самом скором времени будет достигнута и он, Иван Каин, войдет в многовековую историю, — и как непревзойденный вор, каких на Руси еще не было, и как народный герой, неустрашимый мститель, и как заступник подневольных людей. И так будет!…
        Но почему вдруг вкралась сумятица в душу, непредсказуемая и, казалось бы, совершенно необоснованная. Именно вкралась и теперь не дает покоя. Оказывается ты, Иван Каин, делаешь ненужное дело. По словам Деда, сколько бы воры не грабили, мир не изменишь — ни сейчас, ни в грядущие века, отсюда — никчемны все твои воровские подвиги, Каин… Брр!
        Непротивление злу, всякие там добродетели — основа бытия. Легко слушать попов, но как свершать все это в безжалостной жизни, где выживает сильнейший, то есть тот, у кого власть, сила и деньги. Все остальное — горегорькое бытие — стонущее, битое, пухнущее с голоду, вымирающее, как чахлая тварь среди сильных мира сего.
        Тяжко и опасно сладиться с тобой, Дед. Никогда Иван Каин не станет непротивленцем. Он не будет подставлять щеку, а ответить на зло еще большим злом. Пошел ты к дъяволу, премудрый пескарь! Не лезь в голову. Ему надо о другом думать — о злодее Бироне, коего он должен злодейски казнить.
        Глава 9
        И вновь Град Ярославль[В связи с тем, что город Ярославль подробно описан в моих нескольких исторических романах, автор не стал подробно останавливаться на истории города в данном произведении.]
        Перед прибытием судна в Ярославль, в каюту вошли сподвижники Каина.
        - Ответь, Иван, что нам придется делать, пока ты будешь размышлять, как захватить Бирона. Дело серьезное, может затянуться на две-три недели. По ресторациям нам, что ли сидеть?
        - Ты прав, Петр. Дело крайне серьезное. Самое трудное, что мы не знаем, в каком состоянии находится Бирон, — то ли он в тюрьму заключен, то ли в келью Спасского монастыря, то ли совсем в другое место. А посему по ресторациям сидеть не придется. Надо все вынюхать, найти подходы и даже, возможно, сунуть на лапу солидные деньги караульным, но действовать крайне осторожно, чтоб ни сучка, ни задоринки, ибо ниточка порвется, вся сеть расползется. Тебе, Петр, об этом как нельзя лучше знать.
        - Ясно, Иван.
        - А что с бурлаками? По трактирам водку трескать да гулящих женок тискать?
        - Бурлаки, Зуб, будут находиться на судне, и ждать подвод с хлебом.
        - А, может, пока ты репу морщишь, нам грабануть кого-нибудь? Руки прямо-таки чешутся. Город богатый, сам говорил.
        Иван нахмурился.
        - Я уже всех предупреждал, — и про воровской жаргон и грабеж, а коль у тебя, Зуб, руки чешутся, поди к бурлакам, замени Деда и гребани.
        - Да ты что, Каин? Известный вор за весла сядет? Срамота!
        - А атаману не зазорно за веслами сидеть? Ступай и гребани со всем старанием, чтоб ладони до кровавых мозолей!
        Иван так посмотрел на Зуба, что тот с мрачным лицом безропотно вышел из каюты.
        - Правильно ты его, атаман, — сказал Кувай.
        Поддержали Ивана и оставшиеся соратники, ибо Зуб не пользовался особым уважением.

* * *
        Терентий Нифонтович Светешников весьма радушно встретил московского купца Василия Корчагина.
        - Судьбу даже на кривой оглобле не объедешь. Не чаял, что скоро вновь увидимся Василий Егорович.
        Светешников до сих пор был доволен торговой сделкой с Корчагиным, когда тот сбыл ему хлеб по весьма умеренной цене и вновь посулил, что если Бог даст, то все торговые операции станет решать с ярославским купцом полюбовно.
        - Ныне чем порадуешь, Василий Егорович?
        - Август, Терентий Нифонтович. Страдная пора. Мужики из деревенек хлеб на торги привозят. Буду скупать.
        Светешников воспринял намерение Корчагина без восторга.
        - А ладно ли так будет, Василий Егорович? Уездные мужики хлебушек продают втридорога. Здесь не Саратов, родится, дай Бог, сам дуг. [132 - САМ ДРУГ — то есть вдвое больше посеянного хлеба.] Не мое, конечно, дело, но не лучше ли хлеб в Нижнем Поволжье закупить?
        - И спору нет, Терентий Нифонтович. Именно так следовало мне и поступить, но когда все прикинул — шкурка выделки не стоит.
        - Не разумею, — пожал полными скошенными плечами Светешников.
        - До Саратова — не близок свет. Бурлаки, грузчики, крючники в копеечку встанут, а главное — время можно упустить. Пока из Саратова до Рыбинской слободы доберусь, Волгу льдом может сковать, и прощай Петербург. Так и останешься до весны куковать в Рыбне. Мне ж, дорогой Терентий Нифонтович, всенепременно надо осенью в столице быть. Дела-с.
        - Понимаю, Василий Егорович. Иногда нужное дело — дороже любых денег.
        - Золотые слова, Терентий Нифонтович. Погляжу недельку, и коль с хлебом начнется затор, брошу все — и в стольный град.
        - Уж как сердце подскажет, Василий Егорович. Недельку-то, надеюсь, у меня поживешь?
        - Если не стесню, был бы рад.
        - Какой разговор, Василий Егорович? Приму с превеликим удовольствием, и приказчику место найдется.
        - Благодарствую, Терентий Нифонтович, но мои торговые помощники в Гостином дворе поживут. Дело для них привычное.
        - Как вам заблагорассудится, Василий Егорович. А сейчас не побрезгайте хлебом-солью.
        С хозяйкой, Натальей Федоровной, Иван познакомился еще в прошлый раз, отметив ее доброту и рачительность к домашним делам. Старший сын Светешникова уехал по отцовским делам в Москву, а младший — как раз занимался хлебными делами в Саратове.
        Единственная дочь Светешникова была выдана замуж за купца Гурьева. Так что просторный каменный дом Терентия Нифонтовича был на сей раз малолюден.
        После обычных здравиц, Иван спросил о городских властях.
        - Трудно сказать, но таких бесчинств, как при Павлове и Кашинциве было, пока не заметно. Никак новой императрицы опасаются. А вообще скажу, Василий Егорович, худо живется в Ярославле. Много темноты, невежества, безграмотных людей. У нас не только купцы, но и дворяне темны, а уж про купцов и говорить не приходится[133 - Книжная культура всегда оставалась уделом тончайшего слоя «чудаков» даже в рядах благородного сословия. Чрезмерная грамотность, начитанность, выдавали в аристократической среде «неродословного» плебея, которому приходилось рассчитывать в жизни только на собственную голову. Гораздо более распространенным времяпрепровождением были карты, танцы, охота, для дам — музицирование. Домашнее образование русского дворянства, вверенное полуграмотным гувернерам «числом поболее, ценою подешевле», давало самые плачевные результаты. Екатерина Вторая, проводя в жизнь свои реформы, столкнулась с вопиющим фактом: провинциальные дворяне часто не способны были даже расписаться под официальным документом. (Т.В. Леденева. «Читатель в русской провинции ХУ111-Х1Х веков. «Ярославская старина». Ярославль.
Выпуск 3. 1996 г.).]…Вам-то далось ученье?
        - Отец когда-то нанял дьячка из приходской церкви. Жутко повезло: и читать и писать научил. Правда, дальше вся моя ученость завершилось.
        - Хоть так-то — и то, слава Богу.
        - Кстати, Терентий Нифонтович, а ведь один из моих бурлаков с вами на Надеинское Усолье когда-то ездил.
        - Да ну! Вот уж действительно неисповедимы пути Господни. И кто ж?
        - Земеля. Занятный мужик.
        - Хорошо помню сего бурлака. Я его, когда соль добывал, главой артели назначил. Толковый мужик.
        - Толковый. Намедни беседовал с ним. Добрыми словами о тебе и твоем прадеде Наде Епифаныче отзывался. Даже любопытную историю поведал.
        - Уж не о горшке ли золота?
        - Угадали. Жаль, что клад оказался в руках графа Орлова-Давыдова. Каким же подлецом оказался этот граф. Живи он ныне здесь, добром бы для него дело не кончилось.
        - Неужели вмешался бы?
        - Терпеть не могу наглых людей. Забрать чужое добро, на кое твой прадед помышлял возвести новый храм!
        - Бог накажет его.
        - Вы так думаете, Терентий Нифонтович?
        - Бог долго ждет, да метко бьет… Кстати, граф сейчас пребывает в Ярославле.
        - Любопытно, — пощипал сухими твердыми пальцами черную бородку Иван. — Весьма любопытно… И какими судьбами он здесь оказался? Не для передачи же присвоенного клада?
        - О том и разговора быть не может, Василий Егорович. Суд окончательно и бесповоротно решил дело в пользу графа, столь влиятельного при Дворе императрицы. Сам же граф от имени Тайной канцелярии прибыл в Ярославль, чтобы проверить, как обстоят дела с заточением герцога Бирона
        Чарка застыла в руке Ивана. На лице его возникло такое удивление, которого он, казалось бы, в жизни не испытывал.
        - Вот новость, так новость, Терентий Нифонтович… Всесильный Бирон теперь не у власти и сослан в Ярославль? Это же счастье для всего русского народа. Я все в поездках да поездках, а тут такие дела. Выходит, с герцогом расправилась новая императрица?
        - Вы правы, Василий Егорович. Бирон был приговорен к четвертованию, но государыня заменила приговор ссылкой в Пелым, что в Сибири, — с лишением чинов, орденов и имущества, а затем герцог по распоряжению Елизаветы Петровны был переведен в Ярославль
        - Любопытно узнать, Терений Нифонтович, куда заключен Бирон.
        - Не поверите, Василий Егорович, но воевода заселил герцога в доме купца Елизара Мякушкина, с видом на Волгу. Можно сказать в полуверсте от моего дома.
        - Не ожидал того, Терентий Нифонтович, никак не ожидал. Полагал, что ненавистный герцог либо заключен в тюрьму, либо в келью Спасского монастыря. Живет в доме купца! Надеюсь, дом находится под особенным караулом?
        - Я бы не сказал. Дом Елизара Мякушкина находится без малейшего караула.
        - Да быть того не может! Злейший враг России вольготно живет в Ярославле?!
        - Вы вправе диву даваться, Василий Егорович, но, увы. Человек, принесший столько бед государству своей преступной деятельностью, теперь чуть ли не почетный гость Ярославля. К нему благоволят воевода и полицмейстер, даже в дому его иногда сладко трапезуют. Бирон ни в чем не знает нужды. При нем постоянно живут домашний лекарь Гове, пастор, камердинер и целая свора его бывших слуг. Причем, лекарь состоит у города на службе, получает солидное жалованье, но свои обязанности перед городским населением выполняет настолько скверно, что вовсе к больным не ходит. Пастор же уже успел заиметь нескольких учеников, коих обучает языкам и наукам[134 - Следует отметить, среди этих учеников пастора Бирона находился и юный Федор Волков, позднее ставший основателем русского театра.]. Теперь судите сами, дорогой Василий Егорович.
        - М-да, — протянул Иван. — А что за человек сам Елизар Мякушкин, и как он уживается с Бироном?
        - Мякушкин? — переспросил Светешников и несколько призадумался. Отпив из хрустального бокала смородинового сиропа, и вытерев губы белым вышитым платком, проговорил:
        - Купец хваткий, своего не упустит и чужим не побрезгует. Мякушкины из старинного купеческого рода. Дед Елизара, Гаврила Ефимович, некогда был Земским старостой, целовальником и возобновителем Афанасьевского монастыря. Но то было в 1615 году. Гаврилу в Ярославле почитали за его усердие в православных делах и за истинную любовь к Богу. А вот нынешний Елизар Никитич далек от церкви. Богатейший купец оказался прижимистым. Все деньги вкладывает в торговлю и недвижимость. Покупает дома под гостиницы, суда для перевозки товаров и прочая. Зная его особое пристрастие к деньгам, воевода просил Елизара взять на жительство герцога Бирона за солидную плату, и тот без раздумий согласился, отдав герцогу флигель и несколько палат.
        - И все-таки странно, что Бирон живет без всякого надзора. Халатность городских властей может привести к тому, что герцог сумеет сбежать в свою Курляндию.
        - Резонно, Василий Егорович. Бирон живет слишком вольно. Правда, полицмейстер назначил для надзора за герцогом полковника Решетникова, но тот лишь заглядывает к Бирону раз в неделю, однако караул близ дома не ставит.
        «О полковнике Решетникове и генерал Шубин говорил. Значит, все сходится. Непременно надо навестить полковника», — подумалось Каину.
        Поговорив с гостем еще несколько минут, Терентий Нифонтович предложил ему отдохнуть в приготовленной комнате.
        - Вы очень любезны, Терентий Нифонтович. С удовольствием сосну часок.
        Но соснуть, конечно, не удалось: сведения, которые Иван получил от Светешникова, посеяли в его голове столько всевозможных мыслей, что было уже не до дремы. Конечно, он уже знал от генерала Шубина, что Бирон находится в городе Ярославле, но перед Светешниковым пришлось притвориться, чтобы побольше узнать об опальном герцоге. (Не впервой Каину проявлять свои незаурядные перевоплощения).
        Выходит, что один из главных вопросов отпал: без малейшего труда удалось выяснить место «заточения» Бирона, что значительно облегчает задачу захвата герцога. Он — в доме купца Мякушкина, что на Волжской набережной, в полуверсте от дома Светешникова, и без охраны, что само по себе поразительно… Что из этого следует? Приказ воеводы, полицмейстера? Едва ли они возьмут на себя такую смелость. Слишком уж опасный человек. Такое указание могла отдать только сама императрица Елизавета Петровна. Но за какие заслуги?
        Об этом ему, Каину, никогда не узнать, да и на черта ему эти подробности. Главное, он близок к своей цели, а чтобы ее выполнить, он в первую очередь должен представиться полковнику ярославской полиции Матвею Решетникову.
        Но как представиться? Атаманом казаков, Иваном Богдановичем Нечипоренко, направляющимся со станичниками в Санкт-Петербург? Но Светешников знает его как московского купца Василия Корчагина. Стоит полковнику столкнуться с Терентием, разговориться, и он, Каин, попадет в щекотливое положение, грозящее арестом. Значит, с именем Нечипоренко необходимо расстаться. Теперь надо думать, под каким предлогом Василий Корчагин мог попасть в гости к генералу Лапшину.
        Около получаса Иван прокручивал всевозможные варианты и, наконец, на одном из них, наиболее правдоподобном, остановился. Встреча с полковником полиции будет довольно сложной. Было бы легче беседовать, если бы знать: что любит, чем интересуется, какие имеет изъяны Решетников?
        Вопросов много. На них, вероятно, легко ответит Терентий Нифонтович, но чрезмерный интерес к полковнику полиции может насторожить Светешникова.
        Дать задание Камчатке или Куваю? Опасно, могут наломать дров. Расспросы торговых людей, тем боле приезжих, о личной жизни одного из крупных полицейских чинов, могут привести к нежелательным результатам. Остается одно — самому попытаться что-то выжать из полковника, но сделать это весьма тонко, и как бы совершенно случайно. Причем, если представится возможность, и о графе Орлове расспросить, который в настоящее время приехал в Ярославль, касательно опального герцога. Именно этот человек подло захватил клад у Светешникова. Как все в жизни переплетается, но тем она прекрасней и завлекательней.
        Глава 10
        Каин и полковник полиции
        Пробойная. Каменная мясная лавка. Именно по такому адресу, как говорил генерал Шубин, и следует найти дом полковника Матвея Решетникова.
        На сей раз пререканий с привратником не возникло. Только Каин подошел к воротам, как увидел, что из них выезжает верхом на орловском рысаке военный человек в форме полковника. Высокий, поджарый, в треуголке поверх парика.
        - Доброе утро, господин полковник.
        Решетников, придержав лошадь, глянул строгими дымчатыми глазами на приветствующего его человека в малиновом кафтане и сухо отозвался:
        - Доброе. Что вам угодно, сударь?
        - Позвольте отрекомендоваться, господин полковник. Московский купец Василий Корчагин.
        Лицо полковника отсутствующее, какое-то окаменелое, словно перед ним не купец, а убогий человек с нищенской сумой.
        - Какая во мне надобность? У вас что-то украли?
        - Упаси Бог! Пока все в целости и сохранности. Я к вам, глубокоуважаемый, Матвей Кондратьевич, от господина генерала Шубина Алексея Яковлевича. Просил навестить.
        В тот же миг лицо Решетникова удивительнейшим образом изменилось, будто луч солнца растопил его каменную отчужденность.
        - Что же вы сразу, голубчик, о том сразу не сказали?
        Решетников пружинисто сошел с лошади и кинул поводья привратнику:
        - Отведи в конюшню, Тимофеич.
        - Слушаю, вашебродие.
        Полковник крепко пожал Каину руку.
        - Весьма рад, Василий. Как вас по батюшке?
        - Егорович.
        Для меня господин генерал, как родной отец. Дела — в сторону. Покорнейше прошу в дом. Вы где остановились Василий Егорович?
        - У моего хорошо знакомого купца Терентия Светешникова.
        - Достойный человек. Худых людей он у себя не привечает. Весьма рад.
        Затем началось богатое застолье, здравицы и только потом потекла беседа.
        - Ничего о вас не слышал от Алексея Яковлевича, как же вы познакомились и где?
        «Ого. Чувствуется полицейская натура. Надо быть предельно осторожным и доказательным»
        - Превратности судьбы, господин полковник. В Астрахани купил на базаре прелюбопытный турецкий пистолет шестнадцатого века, а когда на обратном пути остановился в Работках, то мой пронырливый приказчик на торгу случайно узнал, что Работки принадлежат господину генералу Шубину, который скупает для своей коллекции холодное и огнестрельное оружие. Таким образом я оказался со своим пистолетом у Алексея Яковлевича.
        - Приобрел?
        - Разумеется, господин полковник. Генерал был в восторге от старинного пистолета.
        - Вы были допущены к его коллекции?
        - Само собой. Алексей Яковлевич был настолько любезен, что показал мне все свое собрание.
        - Удивительно. Господин генерал редкому человеку показывает свою сокровищницу. И какое же оружие произвело на вас наиболее сильное впечатление?
        «До сих пор проверяет, но здесь он, Иван, не промахнется»..
        - Меня поразила шашка, подаренная Алексею Яковлевичу командующим армией, за смелость при взятии города Очакова. Изумительной красоты и ценности оружие.
        - Вы правы, Василий Егорович. Я имел честь любоваться сей шашкой… В этой Турецкой войне у Алексея Яковлевича была нелегкая судьба. Генерал вам ничего не рассказывал?
        «Все еще устраивает проверку. Но это уже перебор, господин полковник».
        - Алексей Яковлевич весьма откровенный человек. Оказывается, он едва не погиб в бою под Ставучаном. Он был тяжело ранен и остался без коня, но его вынес на своих плечах казак Григорий Нечипоренко.
        - Чем же вы так понравились господину генералу, Василий Егорович? — наконец, улыбнулся Решетников. — Такие конфиденциальные вещи Алексей Яковлевич рассказывает самым близким людям.
        - Вы же сами произнесли, что худых людей Светешников не привечает. Видимо такая уж у меня натура, чтобы приходиться по сердцу людям, — в свою очередь улыбнулся Каин.
        - Возможно, возможно, голубчик, но по виду вы совсем другой.
        - И какой же, позвольте полюбопытствовать?
        - Суровый обличьем, но это, оказывается, лишь первое впечатление.
        - Да ведь и вы, Матвей Кондратьевич, вначале показались мне неприступным сухим человеком.
        - Ну что ж, Василий Егорович? Считайте, что мы обменялись ударами. Да и какой вид может быть у полицейского, когда каждый день приходится заниматься весьма мерзостными делами.
        - Но без вашей работы городу не обойтись, иначе порядка и в помине не будет, да еще новую заботу вам подкинули.
        - Это вы о чем? — насторожился Решетников.
        «Понял о чем пойдет речь, но когда-то надо начинать. Кажется, наступил благоприятный момент».
        - Алексей Яковлевич поведал мне, что вам поручено держать под наблюдением опального герцога Бирона.
        - А вы, голубчик, действительно умеете располагать к себе людей.
        «Едва ли бы генерал был так доверителен ко мне, если бы я не назвался братом Григория Нечипоренко».
        Каин в ответ лишь пожал плечами, заметив, что глаза полковника вновь стали холодными. Что это? Нежелание разговаривать о Бироне, нерасположение к герцогу? Любопытно, какими будут следующие слова Решетникова.
        - Весьма неприятная миссия, голубчик.
        - Хорошо понимаю вас, господин полковник. Встречаться с опальным человеком всегда неприятно.
        - Кому неприятно, а кому…
        Но Решетников не договорил, посему Каину осталось только догадываться, что означает эта недосказанность. Тотчас всплыли слова купца Светешникова:
        «Человек, принесший столько бед государству своей преступной бироновщиной, теперь чуть ли не почетный гость Ярославля. К нему благоволят воевода и полицмейстер, даже в дому его иногда сладко трапезуют. Бирон ни в чем не знает нужды».
        Выходит, полковник не договорил о новых начальниках. «Весьма неприятная миссия голубчик». По этой фразе можно догадаться, что Решетников не жалует Бирона. Это неплохая новость, и все же надо быть крайне осторожным: действительно ли Бирон неприятен Решетникову? Это, чтобы не попасть впросак, следует выяснить до конца, но в лобовую полковника не спросишь. Нужен непрозрачный намек. А лучше всего прикрыться именем генерала Шубина. Надо дерзнуть.
        - Алексей Яковлевич весьма скверно отзывался о Бироне.
        - И что же он говорил?
        - Вплоть до самых негодных слов: казнокрад, притеснитель русского народа, рассадник неметчины и тому подобное, господин полковник. Сожалел, что Бирона не четвертовали. Ужасно было слушать, Алексея Яковлевича.
        - Ничего ужасного. Генерал всегда ненавидел этого временщика.
        Слова полковника прозвучали настолько враждебно, что Каин окончательно убедился, что Решетников является недругом Бирона. Теперь всякие сомнения у него отпали, но вопросов оставалось еще много и некоторые из них — пользуется ли герцог прогулкой, в какое время, и ходит ли он с охраной.
        Особый интерес вызывал граф Орлов-Давыдов, прибывший в Ярославль по поручению Тайной канцелярии. Зачем и почему ему понадобилась встреча с Бироном? Казалось бы, в Ярославле с герцогом все решено наилучшим образом. Бирон не терпит никаких неудобств и не предъявляет никаких жалоб, коль имеет особое расположение воеводы и полицмейстера.
        И все же почему граф Орлов появился в Ярославле? Что означает задание Тайной канцелярии… Но от таких вопросов Каин решительно отказался, понимая, что назойливый интерес к бывшему властителю государства может вызвать у Решетникова подозрения.
        - Вашей службе не позавидуешь, господин полковник.
        Решетников ничего не ответил, посмотрев в сторону настенных часов в деревянном футляре каштанового цвета.
        Каин тотчас поднялся из кресла.
        - Простите великодушно, что отнял у вас драгоценное время. Разрешите откланяться, Матвей Кондратьевич.
        - Был весьма рад встретить доброго знакомого генерала Шубина. Доведется вновь побывать у Алексея Яковлевича, передайте поклон. Собираюсь на Рождество побывать у генерала.
        - Непременно передам, Матвей Кондратьевич, коль судьба сведет.
        Они расстались дружески.
        Глава 11
        В доме купца Мякушкина
        Мысли, мысли. Теперь они не покидают ни на минуту. Встреча с Решетниковым оказалась не бесполезной, и все же к основной своей цели Иван мало в чем приблизился. Нужно делать следующий шаг.
        В Гостином дворе братвы не оказалось. Коридорного спрашивать — нет никакого смысла, ибо о своем уходе ночлежники никому не докладывают. Искать их надо на торгу, что находился на Ильинской площади.
        Первым Ивану встретился Васька Зуб с лубяным пестерьком, наполненным крупной спелой смородой.
        - Угощайся, ат…Василий Егорыч. Пользительная вещь.
        - И все же с память у тебя дырявая, приказчик, — недовольно произнес Каин.
        - Так ить запутаешься, Василий Егорыч.
        - О том в другой раз поговорим, а сейчас найди мне приказчиков Петра и Романа. Да пошустрей!
        Вскоре все четверо, миновав торг и Ильинский храм, вышли к Волге и уселись на крутом берегу. По реке бурлаки тянули бечевой остроносую расшиву. На единственной мачте судна подняты два паруса.
        - К Рыбне потянули, — сказал Кувай.
        - Тяжко идут. Никак купчина все судно хлебом загрузил.
        - Почитай, пятьдесят тысяч пудов.
        - Буде о расшиве, братцы, — прервал повольников Каин. — О деле надо потолковать. Выслушайте меня предельно внимательно… Бирон обосновался в доме купца Елизара Мякушкина. Его навещают не только воевода и полицмейстер, но и полковник Макар Кондратьевич Решетников, коему поручен надзор за герцогом.
        Иван обернулся к Камчатке.
        - Ты, Петр, должен выяснить, когда и в какое время приходит к Бирону господин полковник, долго ли у него пребывает.
        - Обличье?
        - Высокий, сухопарый, на голове парик и полковничья треуголка. Усов и бороды не носит. Если удастся, Петр, то как-нибудь выгляди, в какой час выходит герцог на прогулку. Рост у тебя высоченный, авось и высмотришь поверх тына. Но упаси Бог, если тебя заметят. Дом Елизара Мякушкина здесь недалече, каменный в два этажа, стоит на самом берегу Волги. Сам намереваюсь навестить купца, коль предлог придумаю… А тебе Роман поручаю высмотреть графа Орлова, кой остановился в воеводском доме. Обличье его пока не знаю, но скоро я тебе об этом должен сказать. Он так же должен появляться у Бирона. Будь предельно осторожен, ибо граф направлен Тайной канцелярией. Всего скорее, к герцогу Орлов будет подъезжать в экипаже. Думаю, можно найти подход к кучеру. Прикинься простачком, залюбуйся каретой, ну а дальше по ситуации… Ты же, Василий, постоянно будь в Гостином дворе, так как можешь мне понадобиться в любую минуту. Всё поняли, братцы?
        - Поняли, Василий Егорыч.
        - Ну, тогда приступайте с Богом.

* * *
        К богатому и просторному дому Елизара Никитича Мякушкина он подходил неторопливо, пытливо рассматривая владения ярославского купца.
        На красивом месте поставил свои палаты Елизар Никитич. На высоком берегу, с видом на реку и заволжские просторы. Дом с многочисленными хозяйственными службами окружен высоким дубовым тыном[135 - Несколько позднее дом купца Елизара Мякушкина, в связи с поселением в него герцога Бирона, был обнесен каменным острогом.], из-за которого выглядывают богатырские липы и фруктовые деревья.
        Волга видна и с передних и боковых окон, задние же оконницы, как обычно выходили в сад.
        Широкие дубовые ворота накрепко закрыты, а караульных и в самом деле нет, но в дом, думается, нелегко будет попасть.
        На громкий стук в калитку тотчас распахнулось небольшое оконце, но вместо обычной стариковской бороды на Каина уставилось молодое веснушчатое лицо в русой кучерявой бородке.
        - Что изволите, сударь?
        Голос вежливый, но глаза оценивающие, пытливые.
        - Мне бы, добрый молодец, с Елизаром Никитичем потолковать.
        - Это невозможно, сударь. Ваше степенство пришлых людей не принимает. Вы имели честь быть знакомы с Елизаром Никитичем?
        «Ого! Этот из молодых да из ранних».
        - Не имел чести.
        - Тогда извините, сударь. Иногда господин Мякушкин бывает на Торгу, там, если он сызволит, сможет с вами и переговорить.
        - Не располагаю большим временем, а дело у меня крайне важное.
        Необычный привратник еще раз пытливо глянул на просителя и спросил:
        - Что вы изволите сказать господину Мякушкину, сударь?
        Такие вопросы обычно привратники не задают, но сегодня для Каина особый случай: ему весьма необходимо попасть к Елизару.
        - Доложите Елизару Никитичу, что московский купец Василий Корчагин хотел бы продать две каменные лавки, что на Варварке большого торга.
        Привратник некоторое время раздумывал и, наконец, произнес:
        - Я доложу о вашем предложении, сударь. Ждите ответа.
        Привратник закрыл на железный крюк оконце и удалился.
        Ждать пришлось долго.
        «Неужели не клюнет любитель скупки недвижимости. Кажись, весьма выгодная сделка предложена».
        Наконец оконце вновь распахнулось.
        - Прошу прощения, господин Корчагин. Елизар Никитич был весьма занят разговором с приказчиком, но он вас примет. Вас проводят.
        Детина крепкого телосложения остался у ворот, а Ивана проводил к хозяину дома сам приказчик. Иван шел чуть позади, и дотошно успел разглядеть флигель, в котором расположился Бирон, и который представлял собой правую часть дома. К флигелю вела широкая тропинка, выстланная белыми плитами, вокруг которой разместились клумбы с живописными цветами.
        Приказчик шел молча, а Каин цепко рассматривал флигель и думал:
        «Путь к герцогу похож на дорожки в Немецкой слободе Москвы. Плиты, цветы. Не злодей-узник живет в каменных покоях, а большой барин. Ну, погоди, Бирон. Не долго тебе осталось обретаться в доме Мякушкина».
        Елизар Никитич вначале провел гостя по своим комнатам. На всех дверях (белых и блестящих) висели светло-голубые или бледно-розовые портьеры, на которых шелком разных цветов были вышиты тюльпаны.
        Внушительных габаритов гостиная была оклеена веселенькими обоями, с радующими глаз полевыми цветами, и была обставлена мебелью красного дерева, обитым зеленоватым репсом[136 - РЕПС — плотная ткань в мелкий рубчик.] с желтыми разводами.
        Все комнаты, устланные мягкими восточными коврами, были светлыми и уютными, и каждая с нарядными обоями. Бросались в глаза потолки, которые всюду были расписаны пестрыми узорами.
        В спальне стояла большая кровать красного дерева с серебряными украшениями, увенчанная пологом из персидской шелковой материи. Окна спальни, выходящие на солнечную сторону, были задрапированы легкими воздушными материями небесного цвета, отчего комната была светлой и солнечной.
        Столовая купца Мякушкина, так же как и гостиная, была внушительных размеров, и вся мебель была подделана под дуб и украшена резными украшениями: стены, массивный стол с львиными лапами вместо ножек, шкафы и поставцы, широкий вместительный буфет, начиненный золотой, серебряной посудой, дорогим китайским фарфором, хрусталем тончайшего венецианского стекла и саксонским сервизом; стулья с витыми ножками были обиты аксамитной тканью.
        Дом Мякушкина прямо-таки дышал роскошью: старинные картины в тяжелых золотых рамках, иконы древнего письма в золотых и серебряных ризах, малахитовые вазы на мраморных столиках, бронзовые канделябры, массивные и небольших размеров часы, покрытые серебром, зеркала, обрамленные багетовыми рамками с золотым покрытием… Но все это выпирающее наружу богатство было расставлено и развешено, так безыскусно и аляповато, будто вся эта роскошь выставлена напоказ, как в антикварной лавке.
        - У нас даже в Москве такие дома редкость. Красно, весьма красно! Аж завидки берут, Елизар Никитич.
        - Обставляем помаленьку, — с немалым довольством, произнес Мякушкин.
        Гостя же для беседы хозяин принял в своем рабочем кабинете, где окна выходили на сад. С почтительной, располагающей улыбкой купец усадил Ивана в дубовое кресло, обитое малиновым сукном.
        - Всегда рад поговорить с московским купцом. У вас ведь все на особинку, Василь Егорович. Как говорится, Москва бьет с носка, любит чужаков одурачить.
        «На губах улыбка, а глаза хитрющие».
        - Не мне, конечно, судить, любезный Елизар Никитич, но сие воззрение о Москве кто-то измыслил со времен царя Гороха и до сей поры этим пользуются. Что же касается купеческих дел, то они всюду одинаковы. Ярославль — второй город после Москвы, но цены здесь ни чуть не ниже, чем в Первопрестольной, а кое-какие и нос Москве утрут.
        - Вот те на! А мы-то местные торговые людишки, ходим по торгу, грызя семечки, и не ведаем того. Это что же за товар, уважаемый Василь Егорыч?
        - Кожа из юфти, лен, рыба, мыло, замки, ткани. Чу, целые полотняные фабрики открыли.
        - Так ить, мастерством берем. Ярославский мужичок испокон веков в умельцах ходил. Вот и приходится на иной товар копеечку накидывать, — сохраняя улыбку на лице, высказал Мякушкин.
        Иван заметил на столе, заваленным конторскими книгами, дорогой малахитовый прибор, в котором были искусно вделаны две чернильницы, песочница и гусиные перья. Из нижнего отверстия прибора выходила белым концом английская бумага.
        - Любуетесь прибором? — перехватил взгляд Каина Мякушкин.
        - Добрая вещь для рабочего кабинета.
        - Подарок воеводы, — не без гордости высказал купец.
        - Неужели самого воеводы? — с удивлением покрутил головой Каин. — Это же редкость. Купцов, почитай, в Ярославле десятки, но едва ли кто похвастается, что удосужился даром первого лица города. Никак на именины? В другой-то день воевода и не вспомнит, что есть такой купец Мякушкин.
        - Ошибаетесь, милейший Василь Егорыч. В обычный день. Пришел как-то воевода отобедать — и наше вам — прибор в коробочке. Больше скажу: Семен Борисыч Лапин, почитай, кажинную неделю у меня столуется, а иже с ним полицмейстер Григорий Сергеич Рябушкин и…убью вас на повал, — сам герцог курляндский Эрнст Бирон.
        Каин действительно сотворил ошарашенное лицо.
        - Однако, любезный Елизар Никитич. Какой же вы именитый человек! Скажи кому — не поверят. Изумлен, весьма изумлен.
        Мякушкин купался в лучах славы, а Каин, пользуясь случаем, не торопился переходить к разговору о своих «каменных лавках».
        - Сам Бирон?! Никогда в глаза его не видел и вдруг он где-то совсем рядом, в Ярославле.
        - Не где-то, милейший Василь Егорыч, а живет в моем доме. Воевода посчитал, что лучшего места герцогу в городе не подобрать, — самодовольно произнес Мякушкин.
        «Не зря Светешников говорил, что Елизар похвастать любит, и это непременно надо использовать».
        И вновь оглушенное лицо.
        - Бирон в вашем доме? Бывший регент Русского государства?! Вы меня изумили, Елизар Никитич. Какая честь!
        - Честь, конечно, немалая, но и ответственность для меня выше головы. Покойная Анна Иоанновна, царство ей небесное, всяк знает, слаба была, как государыня, императором-то практически Бирон был. И вдруг он в доме Елизара Мякушкина. О том веками будут писать.
        - Да уж! Случай поистине исторический. Обедать с таким великим человеком, слушать его речи, ходить с ним на прогулки. Это же… Не могу даже слов подобрать.
        Мякушкин и вовсе размяк от льстивых речей московского купца.
        - А вы полагаете, милейший Василь Егорыч, что не зря мне воевода в обыденные дни дары преподносит?
        - Теперь и удивляться нечему, Елизар Никитич. Сколь забот легло на ваши плечи! Одно столование влезает в копеечку.
        - И в какую копеечку! Такие убытки несу, любезный Василь Егорыч, что едва концы с концами свожу.
        «Ну, это уж ты загнул, Мякушкин. Весь постой и столование, никак, городской казной оплачивается. Такой скряга ни за чтобы не согласился Бирона без всякой платы в свой дом впустить».
        - Сочувствую, Елизар Никитич. На Москве непременно расскажу, что Бирон у бессребреника жил. Ох, редкий же вы человек!
        Каин лил и лил бальзам на душу Мякушкина.
        - Забот, забот. Герцог никак прогулками вас замучил. У вас своих дел невпроворот, а тут надо высокого гостя прогуливать. Чай, и утром и вечером приходиться от всякой коммерции отвлекаться?
        - Вы угадали, любезный Василь Егорыч. Дня не пропускает, даже в дождливый день выходит. Все больше любит по липовой аллее прохаживаться.
        - И даже без слуг?
        - Слуги ему на прогулке мешают. Иногда выходит с пастором, и все о чем-то лопочут на своем языке. Я, конечно, ни бельмеса не понимаю, иногда же господин герцог предпочитает один прогуливаться, и почему-то непременно по четвергам. Что за особый день?
        - Может, что-то замышляет, не приведи Господи.
        Мякушкин развел плечами.
        - Одному Богу известно, но пусть этим граф Орлов занимается.
        - Простите великодушно, Елизар Никитич, но из стольного града мысли опального Бирона не изведаешь?
        - Вы совсем не осведомленный человек, Василь Егорыч, — с какой-то загадочной улыбкой высказал Мякушкин. — Только три дня назад их сиятельство навестил мой дом и весьма долго беседовал с герцогом.
        Каин округлил глаза.
        - У меня нет слов. Ваш дом притягивает к себе самых влиятельных людей. На Москве я слышал, что граф близок ко Двору императрицы. Боже мой, какие особы наведываются в ваш дивный дом. Боже мой! Сам граф Орлов!
        С купцом Мякушкиным граф Орлов лишь коротко поздоровался, вкратце расспросил о герцоге, от приглашения на обед отказался и тотчас прошел во флигель. О цели же своего приезда к Бирону, на вопрос любопытного Мякушкина, ответил сухо:
        - Есть дело, о коем не имею чести распространяться.
        Но московскому купцу Елизар Никитич расписал в красках совсем другую встречу:
        - Их сиятельство был в высшей степени приветлив. Восторгался домом, кухней и моей благосклонностью к Бирону. Обещал бывать.
        - Видимо приехал надолго?
        - Полагаю, он еще не раз посетит мой дом… Через полчасика ко мне придет приказчик с бумагами, а мы тут заболтались. Значит, две каменные лавки изволите продать, Василь Егорыч? Но с чего это вдруг?
        Каин, конечно, догадывался, что Мякушкин задаст такой вопрос, поэтому он был готов к ответу:
        - Государыня, следуя своему великому отцу, соизволит отправить в немецкие земли некоторых молодых купцов на три года. Лавки будут пустовать, а какому торговому человеку нужен убыток?
        - Так, так, — крякнул Елизар. — Значит, по Европам ударитесь. Веселенькое дельце… А что на Москве купить некому?
        - На Москве состоятельные купцы свои лавки имеют, а те, что победнее, втридешева стараются купить. Вот я и нагрянул в Ярославль. Купец Светешников, у коего я остановился, рекомендовал вас, милейший Елизар Никитич.
        - А что сам-то, Терентий Нифонтыч?
        - Он за недвижимостью не гонится, на Москву, почитай, не ездит, одними ярославскими лавками обходится, а денежки на святые храмы копит.
        - Да ведаю, ведаю сего купца. Это у него от породы Светешниковых. Дед-то его, Надей, церковь Николы возвел. Но я так скажу: если только на храмы всю коммерцию пускать, то недалеко и в бедность впасть. У Терентия даже путной тройки нет.
        - Истинно, Елизар Никитич. Бог-то Бог, да сам будь не плох.
        - Вот и я про то… А скажи, мил человек, по какой цене лавки будешь сбывать?
        - По московской. Не выше, не ниже. Лавки-то на самом бойком месте, товар никогда не залеживался.
        - Мы московские цены не ведаем. В рубликах скажи.
        Каин назвал цену червонцах, которая примерно равнялась цене ярославских каменных лавок.
        Но Елизар ахнул:
        - Да ты, мил человек, из оглобли дугу делаешь. Даже вдвое убавишь, никто из ярославцев и мошной не тряхнет.
        Каин хоть и был предварен Светешниковым о скаредности Мякушкина, но такого оборота от Елизара не ожидал. Можно было встать и мирно разойтись, но ему надо остаться с Мякушкиным в самых дружеских отношениях, ибо в этом доме он должен еще раз побывать.
        - Не знаю таких цен, Елизар Никитич. Я вам предлагаю вполне нормальные деньги.
        - Увольте, увольте, мил человек. Я бы рад прикупить две московские лавки, но цена меня убивает.
        - Назовите вашу.
        - Я уже назвал. Вдвое меньше!
        Иван решил рискнуть, хотя и полагал, что риск его будет невелик, ибо заиметь лавки в самом центре Москвы — прямая выгода любому купцу.
        - Простите, любезный Елизар Никитич, я мог бы на десятую часть уступить, ради того, что требуются срочные наличные деньги, но ваша цена вынуждает меня с вами раскланяться.
        Каин поднялся из кресла и снял с колка свою купеческую шапку с меховой опушкой
        Елизар тяжко вздохнул и остановил Ивана за рукав темно-зеленого кафтана.
        - Погодь, любезный. Обе лавки на четверть меньше стоимости. Божеская цена, в Ярославле никто дороже не даст.
        - Ножом режете, Елизар Никитич, но так уж быть, ради дружеского расположения к вам — уступлю. Вас большие люди жалуют, вот и я внесу свою лепту.
        Лицо Мякушкина вновь стало добродушно-уветливым.
        - Весьма рад заключить сделку с толковым купцом. Когда можно будет лавки посмотреть, Василь Егорыч?
        - В неметчину мне ехать в сентябре, а посему побуду здесь с недельку. Кое-какие дела надо завершить. В Москву же поедем в один день, если вас это устроит, заключим договор о купле-продаже, письменно заверим бумаги и ударим по рукам.
        - Вот и прекрасненько, любезный Василь Егорыч, вот и прекрасненько. Надеюсь, не передумаете продавать лавки?
        - Ни в коем случае! Как бы и дом не продать, но пока о том речи нет.
        - Отменно, любезный. Сейчас прикажу по рюмочке налить, а вы пока расписочку обязательство нацарапаете.
        - Обязательство? Помилуйте, Елизар Никитич, мы же с вами все уже обговорили. А своих решений я никогда не меняю.
        - Простите великодушно, Василь Егорыч, вы для меня чужак, а расписочка с вашей подписью даст мне полную уверенность, что вы не измените своего решения. Уж будьте любезны присесть к столу.
        - Как вам будет угодно, Елизар Никитич. Правда, почерк у меня неважный, но разобрать все же можно.
        - Да Господь с вами, Василь Егорыч. У нас в Ярославле многие купцы крестиком расписываются. Ни одной школы. Меня дьячок за «аз» да «буки» по голове, почитай, весь букварь разбил, а цифирь учил по палочкам — складывать да уменьшать. Какие из купцов грамотеи?
        Написав расписку-обязательство, Каин воспользовался песочницей, потряс аглицкую бумагу по воздуху и протянул Мякушкину.
        Елизар въедливо впился в документ, прочел по складам написанное и удовлетворенно протянул Каину руку.
        - Вот теперь все славненько. Число и подпись не забыл поставить. По рукам, любезный Василь Егорыч!
        - По рукам, милейший Елизар Никитич!
        Глава 12
        Первые вести
        Миновало два дня, и Каин стал получать первые донесения.
        Роман Кувай:
        - Полковник Решетников был сегодня у герцога утром в десятом часу. К хозяину, по моему разумению, не заходил, так как пробыл у Бирона всего четверть часа.
        - В каком настроении вышел?
        - Издалека трудно лицо рассмотреть, но почему-то со злостью нахлестывал коня, из чего можно предположить, что полковник был не в духе.
        Петр Камчатка:
        - Воевода и полицмейстер вчера обедать не заходили, сегодня же оба были. Удалось таки через щель разглядеть, что вместе с Лапиным и Рябушкиным на обеде присутствовал не только Бирон, но и его пастырь.
        - А как щель обнаружил?
        - Вначале ничего не было видно, пришлось ножом слегка ковырнуть.
        - Слежку продолжайте.
        Новости пока ничего нового не принесли, ни на шаг не приблизили Каина к намеченному плану. Единственная зацепка: по четвергам Бирон никого с собой на прогулку не берет. Над этим днем следует подумать.
        Довольно приятное известие на следующее утро доставил Кувай:
        - Воевода, полицейский и граф Орлов изрядно посидели в ресторане «Бристоль», а затем проводили графа на Благовещенскую улицу в дом обедневшей молодой дворянки Анастасии Николаевны Виренской. Красивая вдовушка, бывшая полюбовница полицмейстера. Пробыл граф у дворяночки до двух часов ночи, а затем в сопровождении лакея вернулся в воеводский дом. А главное, удалось услышать от графа, что он дал наказ лакею: «Предупреди хозяйку, что завтра буду у нее в одиннадцать ночи и возможно останусь ночевать».
        Каин проявил к рассказу Романа нескрываемый интерес:
        - Великолепно, Роман!.. Но как тебе удалось о Виренской такие подробности выведать?
        - От соседнего дворника, эти люди всегда все знают. После того, как граф вошел в дом Виренской, я увидел дворника, что сидел на лавочке возле своего двора, подсел к нему, спросил, не пускает ли кто на постой человека из купеческого сословия. Он мне на дворяночку и указал. Состоятельных людей-де иногда пускает. Живет одна, лет тридцати. Держит лакея, но он исполняет обязанности и дворника. Муж погиб на Турецкой войне. Барынька собой пригожая.
        - Похожая история, Роман. Помнишь барыньку из Кашина?
        - Как не помнить, — усмехнулся Кувай. — Воспользуешься?
        - Непременно, но надо все обдумать.
        Случай похожий, но здесь ни мужем, ни родственником не прикинешься, ибо воевода и полицмейстер наверняка вызнали всю историю жизни дворянки Виренской, чтоб ни самими не попасть впросак, ни высокому гостю. Если уж и выгорит застать графа в объятиях Анастасии, разговор будет иного характера. Но какого, и как связать его с кладом Светешникова? Задача не из легких, а посему и раздумывал Иван несколько часов, а потом вновь повел разговор с Куваем:
        - Пойдешь со мной в полночь с фонарем, но постараемся, чтобы дворник-лакей наших лиц не заметил. Прихвати с собой пистоль. Дальше мы проследуем в спальню голубков. Ты уведешь барыньку в другую комнату, а я начну беседовать с его сиятельством.
        - Ты все продумал, Иван? Здесь случай особый. Граф Орлов представляет Тайную канцелярию. Как бы…
        - Никаких «как бы», Роман. Чем труднее авантюра, тем она желанней для исполнителей.
        Вновь скажем: Каин заждался новых острых приключений, к которым он стремился всю свою преступную жизнь. Кровь горячила его сердце.
        В полночь дворник-лакей оказался на месте.
        - Мы от воеводы Лапина к их сиятельству с неотложным делом, — строго сказал Каин.
        - Не смею задерживать, господа.
        - Ты, братец, оставайся у калитки и жди возвращения графа Орлова.
        - Как прикажите, господа. Их сиятельство сейчас проводит время в спальне госпожи Виренской. Видите освещенные окна? Поднимитесь по парадной лестнице, третья комната направо.
        - Премного благодарны, братец.
        Дверь в спальню была не заперта, но Иван все же громко постучал. Через минуту-другую раздался женский голос:
        - Ты, Гаврилка? Я ж просила меня не беспокоить.
        - Просим прощения, сударыня. Срочный пакет из Тайной канцелярии графу Орлову.
        - Минуточку, господа.
        Миновало продолжительное время, пока дверь не открыл полностью одетый граф Орлов.
        - Проходите, господа. Где пакет?
        Каин тотчас вплотную ступил к графу и выхватил из его ножен шпагу.
        - Да вы с ума сошли! — закричал Орлов. — Как вы посмели взять шпагу у члена Тайной канцелярии и Сената императорского Двора? Я, что, арестован?!
        Последнее слово графа навело Каина на одну из любопытных мыслей.
        - Арестован, господин Орлов. Ваши действия несовместимы с последними указами императрицы Елизаветы Петровны. Один из ваших сообщников оказался слишком ненадежным, а теперь вам грозит четвертование.
        - Кто? Кто оказался предателем?
        Каин обернулся к Роману.
        - Спрячьте оружие, господин офицер и уведите даму в другую комнату. Государственные тайны не для ее ушей.
        Оставшись тет-а-тет, Каин указал графу присесть на кушетку, на котором остался лежать корсет Виренской.
        - Почему вы не в форме и как вас называть?
        - Наше появление в Ярославле не должно соответствовать нашей принадлежности к армейским кругам. Называйте меня господин офицер. Фамилию мою вам знать необязательно. Что же касается имени вашего предателя, оно пока останется тайной, как и ваше странное появление из Тайной канцелярии.
        Недобрая усмешка промелькнула на лице Каина, которую граф истолковал по-своему.
        «Черт возьми! Они даже уведомлены о том, что никто не присылал меня из Тайной канцелярии. Дело принимает самый дурной оборот.
        Лицо Орлова стало бледнее самой белой простыни. Вот теперь-то он действительно смертельно напугался. Если он будет сдан в Тайную канцелярию, то его ждет участь ближайших сподвижников Бирона, которые вначале были приговорены к четвертованию, но затем их жуткая казнь заменена новой императрицей ссылкой.
        Сейчас он сидел на кушетке настолько убитым и пришибленным, что Каин окончательно убедился, что граф Орлов прибыл в Ярославль с каким-то тайным поручением друзей Бирона. Теперь надо давить и давить на него!
        - Вы надеялись, что все пройдет гладко, но тайная полиция не дремлет, у нее везде есть свои люди.
        - Вы правы, господин офицер. Я действительно прибыл сюда не из Тайной канцелярии. Будь они прокляты!
        «Это настоящая победа», — возликовал Иван.
        Его усмешка означала совсем другой смысл, что даже у человека Тайной канцелярии есть тайны, кои могут быть антигосударственными.
        Граф же истолковал усмешку совершенно по-своему, и раскрылся. Не зря Светешников характеризовал его развратником, картежником и подленьким человеком, способным на дурные поступки.
        - Это Остерман, Гельмут Остерман… Иуда.
        - Надо подбирать надежных друзей, граф. Ваш Остерман оказался слишком слаб, чтобы держать язык за зубами.
        - Да, да, господин офицер… Будь они прокляты!
        - Кого вы еще проклинаете, граф?
        - Деньги.
        - Какую роль сыграли деньги в вашей плачевной истории. Расскажите мне и, возможно, ваш рассказ вызовет у меня сочувствие.
        - Сочувствие, господин офицер? Вы подаете мне маленькую надежду?
        - Да. Я чувствую, что вы во многом были недальновидны.
        - Хорошо, господин офицер. Остерман, как вице- премьер, прекрасно чувствовал, что в самое ближайшее время произойдет дворцовый переворот и на престоле окажется дочь Петра, Елизавета, что означало большие неприятности для Бирона и его ставленников. С Остерманом, с которым я был дружен, мы столкнулись случайно.
        - Вы сдружились по карточной игре.
        - О, Боже, и это вам известно!
        - Продолжайте, граф.
        - Вице-премьер пригласил меня в кабинет и откровенно сказал, что дни его сочтены. Цесаревна Елизавета Петровна подготовила Указ о смертной казни Бирона, Остермана, Миниха, Левенвольда, Менгдена и Головкина, то есть самых ближних людей герцога. В период тяжелой болезни Анны Иоанновны, Елизавете стали известны планы Остермана о ее устранении от престола после смерти императрицы и намерении вице-премьера выдать Елизавету Петровну замуж за иностранного "убогого" принца, отослав молодожен за рубеж. Елизавете было ненавистно, что Остерман раздает государственные места чужестранцам и всячески преследует русских и многие прочие оскорбительные для Елизаветы дела, за что Гельмут Остерман был приговорен к чудовищной казни — колесованию.
        - Никогда не видел такой казни. Молитесь Богу, чтобы избежать такой лютой смерти. Впрочем, в чем заключается само колесование?
        - Вам интересно, господин офицер, а у меня мурашки по спине бегают. Мне довелось видеть несколько таких жестоких казней.
        - И все же расскажите, ибо ни один человек в наше время не гарантирован от колесования.
        - Извольте, господин офицер. Но это так страшно.
        - Говорите же!
        - Извольте… Боже мой! Это чудовищно!.. Способ колесования состоит в следующем: на сделанном из двух бревен андреевском кресте, на каждой из ветвей которого были две выемки, расстоянием одна от другой в поларшина, растягивали преступника так, чтобы лицом он обращен был к небу; каждая конечность его лежала на одной из ветвей креста, и в месте каждого сочленения он был привязан к кресту. Затем палач, вооруженный железным четвероугольным ломом, наносил удары в ту часть члена, которая как раз лежала над выемкой. Этим способом переламывали кости каждого члена в двух местах. Раздробленного таким образом преступника клали на горизонтально поставленное колесо и переломленные члены пропускались между спицами колеса так, чтобы пятки сходились с задней частью головы, и оставляли его в таком положении умирать. Иногда вместо андреевского креста употреблялись деревяшки с проделанными в них желобками, которые подкладывались под те места тела, где нужно было раздробить кости, а вместо лома палач вооружался деревянным колесом, на одном краю которого, по окружности его, прикреплялась тупая железная полоса. Мучения
положенных преступников на колесо продолжались нередко целые сутки, иногда даже до пяти дней, в зависимости от числа ударов и мест, где они были нанесены. Наиболее мучительное колесованием — раздробление только руки и ноги, а наиболее легким, когда первый удар наносился по шее и таким образом прекращал жизнь преступника. Иногда раздробленному преступнику отсекали голову, которую втыкали на палке в центральное отверстие колеса. Ужас, господин офицер!
        (Если бы знать Каину, что через несколько лет решением Сената он будет приговорен к колесованию, а посему не случаен был его вопрос).
        - Вы не хотели бы пройти такую процедуру, господин граф?
        - Не приведи, Господи!
        - Я прервал ваш рассказ, граф. Что сказал вам Остерман?
        - Он сказал, что если казнь будет заменена ссылкой, то необходимо сделать все возможное и невозможное, чтобы вырвать Бирона из места его будущего заключения в Курляндию, а тот приложит все силы, чтобы вернуть из опалы своих сподвижников. На это понадобятся огромные деньги, но он готов дать их тому человеку, который возьмется за освобождение Бирона.
        - И вы взяли эти деньги?
        Граф, застегнув дрожащими руками белую кружевную шелковую сорочку, кивнул.
        - Я залез в большие карточные долги, а Гельмут давал такие сказочные деньги, которые с легкостью покрывали все мои долги, но и с избытком превосходили все расходы на избавление Бирона.
        Каин был потрясен. Все его варианты беседы с графом Орловым-Давыдовым полетели в тартарары. Он и представить себе не мог, с какой целью явился в Ярославль их сиятельство из «Тайной канцелярии». Невозможно подумать, но граф должен стать его сообщником. А говорят, чудес не бывает. Вот оно — само в руки, как колобок прикатилось. Но торопить события рано. Пора и вторую проблему решать.
        - Выходит, вы при крупных деньгах, граф. Несколько удивляет, как вы быстро промотали клад купца Надея Светешникова.
        Орлов вновь пришел в крайнее замешательство.
        - Вы и про клад знаете?!
        - Мы очень многое знаем о вас, граф.
        - Это удивительно. Вы страшный человек, господин офицер.
        - То, что вы картежник — беда не большая. Многие солидные люди этим увлекаются, но вот то, что вы вор, не делает вам чести, и вы, как дворянин, должны возвратить сумму клада настоящему владельцу.
        - Но какой смысл, господин офицер?
        - А смысл такой. Если завтра деньги будут возвращены купцу Светешникову, я гарантирую вам жизнь. Слово офицера!
        - Но…Я вас не понимаю. Простите, вам-то какое дело до Свтешникова?
        - Излишний вопрос, господин граф. Я не полномочен посвящать вас в свои дела. Выбирайте!
        - У меня нет выбора, господин офицер, — тяжело вздохнул Орлов. — Куда прикажете принести деньги?
        - Где вы их храните?
        - В одной из комнат воеводского дома, где я остановился.
        - И вы не боитесь, что их обнаружат и похитят?
        - Это у члена Тайной канцелярии? В мое отсутствие я приказал поставить у дверей караул. Воевода весьма ретиво относится к моим поручениям.
        - Весьма ретиво, если даже порекомендовал вам красивую вдовушку.
        - От вас ничего не скроешь. Так куда принести деньги?
        - Сюда, в десять утра. Я появлюсь на полчаса позже. Предупреждаю: госпожа Виренская о нашем разговоре ничего не должна знать. Вы для нее остаетесь прежним человеком из Тайной канцелярии. Предупредите лакея, чтобы пропустил меня незамедлительно. И запомните: ваша жизнь в моих руках. Завтра мы продолжим нашу беседу, она будет более приятной для вас.
        - Весьма надеюсь, господин офицер. Денег я принесу гораздо больше, которыми вы можете пользоваться по своему усмотрению.
        - Позовите моего офицера… А теперь прощайте, дама и ваше сиятельство. Надеюсь, пакет, который вы вскрыли, принесет вам доброе настроение.
        Глава 13
        Граф и каин
        Ровно в десять утра Каин вновь встретился с графом. На сей раз беседа протекала не в спальне мадам Виренской, а в одной из ее комнат.
        Вид Орлова был крайне утомленным. Всю ночь он провел без сна, поглощенный неотвязными думами.
        Он лежал на пышной кровати в одной из воеводских комнат, и не знал, что ему предпринять. Признаться воеводе Лапину, недавно поставленному в Ярославль императрицей Елизаветой — потерять всякую надежду на спасение. Выдать полиции господина офицера, прибывшего в Ярославль инкогнито и неизвестно от какой инстанции — дело крайне рискованное, ибо офицер будет вынужден рассказать о цели приезда графа, причем о себе скажет, что он приехал в Ярославль, чтобы помешать намерению Орлова. Конечно, дело офицера будет разбираться в Тайной канцелярии, где окончательно прояснится подлинная цель его поездки в Ярославль. Это возможно будет для Орлова смягчающим обстоятельством, но наказания ему не миновать.
        Деньги… Почему офицер заговорил о деньгах купцов Светешниковых? Вероятно, он знаком с кем-то из крупных московских судей, где происходило судебное разбирательство. Деньги большие и, всего скорее, сей таинственный офицер, решил их забрать себе, ибо он промолчал, когда он, граф, заявил, что денег принесет, больше, чем было в кладе, которые он сможет использовать по своему усмотрению. Промолчал! Вывод напрашивается сам по себе: офицера можно купить с потрохами, он даст обет молчания и граф может спокойно вернуться домой. А если пойдет молва о его якобы членстве в Тайной канцелярии, то он отшутится, в долгах, мол, как в шелках, вот и назвался «тайным членом» для солидности, чтобы с распростертыми объятиями был принят ярославскими властями.
        Лишь бы офицер не высунул язык. Значит, вся надежда на мзду, которая настолько значительна, что офицер остолбенеет от такой колоссальной суммы. Ну и черт с ней. Жизнь-то несоизмерима ни с какими деньгами. Он же не пропадет: иногда он очень везуч в карточной игре.
        Граф несколько повеселел, но когда он собирал в объемные кошели золотые червонцы, на сердце его заскребли кошки. Офицер заберет колоссальную сумму — и был таков. А того хуже — пойдет на убийство. Вот почему он встретил «офицера» с весьма напряженным лицом.
        - Надеюсь, господин граф, мадам Виренская осталась в неведении нашего разговора?
        - Совершенно в неведении, господин офицер. Ваш друг, оказался любезным кавалером. Во время нашей беседы он мило разговаривал с Анастасией о разных пустяках и даже старался приударить за моей авантажной дамой. Думаю, и в настоящее время ваш друг не теряет время.
        - Мой друг большой любитель прекрасных дам… Деньги!
        Каин сказал так неожиданно и резко, что граф и вовсе оробел.
        - Прошу прощения. Сразу видна солдатская выучка. Вы словно приказ отдаете. Зачем же так торопиться, господин офицер?
        - Скоро вы все поймете. Деньги, граф!
        Чтобы доставить деньги, а их было добрых полпуда, Орлову пришлось заказать у воеводы экипаж, сказав Лапину, что повезет в плетеном коробе подарки для мадам Виренской.
        - Вначале два вопроса. Вы действительно гарантируете мне жизнь?
        - Слово офицера.
        - А теперь я хотел бы с вами договориться о более важном деле. Если я передам всю сумму, предназначенную на побег Бирона, вы оставите меня в покое и дадите слово офицера, что никогда со мной не были знакомы… Посмотрите в короб, господин офицер.
        Каин посмотрел, сунул руку в груду червонцев. Граф впился глазами в его лицо, ожидая изумления офицера, но тот закрыл крышку короба и… грубо, с негодованием произнес:
        - Изрядно же награбил твой Остерман, сука!
        Граф явно не ожидал таких осуждающих слов и пришел в чрезвычайное волнение, ибо злое лицо офицера не предвещало ничего хорошего.
        - Не понимаю вас, господин офицер. Вы чем-то недовольны? Вы соизволили оскорбительно отозваться о бывшем вице-канцлере, но вы еще вчера знали, что деньги выделены именно Остерманом.
        Каин понял, что серьезно промахнулся. Свои резкие слова он выпалил настолько скоропалительно, что не успел взвесить их целесообразность. Теперь надо вывертываться, чтобы граф ничего не заподозрил.
        - И понимать нечего. Мы, господа офицеры, получаем скудное жалованье, а высокие чиновники, не нюхавшие пороха, протирают кабинетные кресла, утопают в роскоши и занимаются непомерным мздоимством. Но сейчас речь не об этом. Я вижу, что вы ждете от меня ответа на второй вопрос.
        - Да, господин офицер. Я страшно волнуюсь.
        - Успокойтесь. Я дам слово офицера только при единственном условии, что вы, граф, с сегодняшнего дня станете оказывать мне содействие в моих делах, после исполнения которых, вы будете полностью свободны.
        - Боже мой! Я, кажется, угодил в ловушку. О каком содействии может идти речь? Вы погубите меня вашими тайными делами. Погубите!
        На Орлова было страшно смотреть. Его жалкий вид стал противен Каину. И как только Остерман мог поручить серьезное дело этому трусливому человеку? Картежный игрок может быть первоклассным шулером, но далеко не отважным человеком.
        - Перестаньте ныть, Орлов! Я прибыл в Ярославль по вашему же вопросу.
        - То есть?
        - Выкрасть Бирона из дома Мякушкина и вывезти его в Курляндию.
        Изумленный граф плюхнулся в кресло и дрожащей рукой принялся теребить длинными холеными пальцами золотые пуговицы своего нарядного камзола.
        - Но этого не может быть… Кого вы представляете.
        - Этого я не могу сказать? В Петербурге не только один Гельмут Остерман желает спасти Бирона. И на этом закроем тему. Что же касается ваших денег, то они весьма кстати. Правда, часть червонцев уйдет к господину Светешникову, но остальных денег вполне достаточно, что бы наше мероприятие привело к успеху. А теперь обсудим план наших действий. Начнем с вас. Как вы собирались освободить герцога?
        Пока Каин говорил, граф с трудом приходил в себя: уж слишком неожиданной оказалась для него миссия господина офицера.
        - Встряхнитесь, граф! У нас остается мало времени. Через несколько дней мы должны выбраться с Бироном из Ярославля. Излагайте ваш план.
        - План?.. Собственно он не такой уж и сложный, господин офицер. Я изучил распорядок дня Бирона, благодаря посещениям дома купца Мякушкина. Мне удалось приватно переговорить с ним, и он согласен на побег.
        - Какие могут возникнуть затруднения?
        - Все упирается в привратника. Он внедрен из полиции и, как мне кажется, является неподкупным человеком.
        - Откуда узнали, что привратник направлен из полиции?
        - Купец Мякушкин проболтался. Он изрядно напился по случаю приема члена Тайного совета, а когда я его спросил о причине отсутствии караула, он заявил, что из его дома и мышь не проскочит, так как у ворот приставлен такой надежный привратник, что ни за какие деньги иноземцев не выпустит. У него в караульной избе, что у ворот есть ружье, пистолет и шпага. Вмиг-де оружие применит.
        - Чушь собачья. За большие деньги ни один полицейский не устоит.
        - Возможно, господин офицер, но я не решаюсь на переговоры с привратником. Он может тотчас донести своему начальству и меня возьмут под караул до выяснения обстоятельств.
        - Другой вариант, граф?
        - Подкупить самого полицмейстера. Удалось выяснить, что взятки он берет. Тогда он подменит привратника на необходимого нам человека. Но здесь особый случай. Рябушкин не решится выпустить Бирона, испугавшись тяжких последствий. А посему я остаюсь в большом затруднении. Деньги есть, но они лежат без движения. Иного ничего в голову не идет, никаких серьезных идей.
        - Плохо, граф. Когда у человека пусто в голове, забудь об успехе. Деньги затмили вам разум.
        - Вы тысячу раз правы. Я потерял голову при виде такой оглушительной суммы и теперь не знаю, что мне предпринять.
        - Мне жаль вас, граф. Вы совершенно непригодны для похищения Бирона.
        - Теперь я и сам это понял, господин офицер. Что же мне делать?
        - Выполнять мои приказания. Во-первых, полностью переселитесь к мадам Виренской, ибо вы можете потребоваться мне в любой час. Воеводе дайте понять, что вы несколько дней решили пожить у вашей дамы. Во-вторых, в самые ближайшие дни ждите моей команды. Деньги я уношу с собой, сохранней будут. Они нам потребуются для перевозки Бирона в Курляндию.
        - Дай-то Бог, господин офицер.
        Глава 14
        Вновь у купца Мякушкина
        Терентий Нифонтович Светешников не удивлялся частым уходам из дома своего гостя: у купца дел всегда невпроворот. Но беспредельное удивление наступило в тот момент, когда Иван поставил на стол полный горшок с золотыми монетами.
        - Ваш клад, любезный Терентий Нифонтович.
        Потрясенный Светешников посмотрел на рублевики, благоговейно подержал несколько монет на ладони, а затем с обескураженным видом повернулся к Ивану.
        - Вы меня удивили, Василий Андреевич. Каким же образом вам удалось забрать деньги у графа Орлова?
        - Очень просто. Выиграл в карты. Когда-то я неплохо играл, но после забросил.
        - Но граф Орлов весьма заядлый картежник. Выиграть у него — дело архи-сложное.
        - А вы знаете, любезный Терентий Нифонотович, перед этим я сходил в ваш храм Николы Надеина и горячо помолился за успех сего необычного предприятия. Видимо, Бог помог.
        - Да как же расстался Орлов с такими большими деньгами?
        - О, если бы вы только видели! Мне на редкость везло. Вначале граф проиграл сто рублей, серебряные часы с золотой цепочкой, затем даже свое платье и бриллиантовые запонки, но на этом останавливаться не захотел. Принес шкатулку с драгоценными камнями и золотыми украшениями, но и ее проиграл. Я прикинул стоимость шкатулки, и получилась в монетах где-то величина вашего клада. Далее я вызвал своих приказчиков, и мы пошли по скупщикам драгоценностей. Почитай, четверых обошли.
        - Но где вы взяли горшок?
        - Купили на торгу.
        - Я знал, что граф Орлов ярый картежник, но не до такой же степени.
        - Главное, милейший Терентий Нифонтович, что правда восторжествовала. Деньги-то вашим прадедом на храм были завещаны.
        - На храм, но я никак не ожидал, что они вернуться ко мне таким путем.
        - Вас что-то смущает, Терентий Нифонтович?
        - Откровенно говоря, смущает. Это уже не те деньги, они прошли через руки непорядочного человека. Мне надо посоветоваться с владыкой. Не знаю, даст ли он благословение на обновление храма.
        - Посоветуйтесь, Терентий Нифонтович.
        - Во всяком случае, милейший Василий Егорыч, низкий вам поклон.

* * *
        Каин, вновь перебрав все варианты похищения Бирона, остановился на поджоге дома Мякушкина. И тому была веская причина. Частые пожары уже никого не удивляли. Светешников, рассказывая о бедах Ярославля, оказался прав: только за последние дни на Углической и Благовещенской улицах случились довольно сильные пожары, едва удалось отстоять соседние улицы.
        В доме Елизара Мякушкина, кроме свечей, ничего для освещения дома не было. Этого, чтобы заполыхал весь дом, было недостаточно: не будешь же со свечей бегать по многочисленным комнатам, в которых живут люди.
        Если бы дом был деревянным, дело бы не составило никакого труда. Красного петуха пустить проще пареной репы. Дом, выложенный из камня, поджечь гораздо сложнее. Только изнутри, но для этого потребуется бутыль керосина. Достать его не проблема. Пожар желательно устроить глухой ночью. Начнется суматоха. Обитатели дома начнут выбегать на улицу. Неподалеку от ворот будет стоять бричка, якобы для спасения Бирона. Но как попасть с керосином внутрь дома Мякушкина? Тем более, ночью.
        Проблема казалась неразрешимой. Кто поможет? Решетников? Пустой номер. Он хоть и вхож в дом Елизара, но задача с поджогом ему не по плечу.
        Пораздумав еще некоторое время, Каин направился к Гостиному дому. Зуб оказался на месте.
        - Собери мне всю братву.

* * *
        Уже ближе к вечеру Каин подошел к воротам усадьбы Мякушкина. Постучал в калитку, думая, что молодой привратник находится в своей сторожке, но оконце распахнулось сразу. Все то же конопатое лицо с пытливыми глазами.
        - Доброе здоровье, братец.
        - И вам пластом не лежать, ваша милость, — узнал московского купца привратник. — Что-то вы припозднились?
        - Встретил знакомого купца, а тут у вас почти на каждом углу питейное заведение. Засиделись.
        - Знать, с каким-то товаром, — кивнул на лубяной короб с ручкой привратник.
        «А ведь с умыслом спросил, хитрец».
        - Вина понравились. Взял несколько скляниц. Глянь. Даже мальвазия[137 - МАЛЬВАЗИЯ — известное ликерное вино, выделываемое на острове Мадейре, в Италии (в окрестностях Палермо, на острове Липари), в Греции (в Нопли), в Турции (на острове Кандии), во Франции (в Роквере), в Австрии (в окрестностях Рагузы).] есть. Не желаешь чарочку?
        - Не положено привратнику, ваша милость. Не буду.
        «А ведь другой бы не отказался, за честь принял».
        - Удивлен на тебя, братец. У вас тут в Ярославле пьянь на пьяне сидит и пьяницу погоняет… Доложи хозяину.
        - Можете идти без доклада. Елизар Никитич приказал пропускать без донесения.
        «Проговорился. Слово «донесение» только среди полицейских бытует».
        Елизар хоть и поужинал, но встретил желанного купца подобающим образом.
        - Василь Егорыч, дорогой мой. К столу, к столу коль, коль с добрым вином пришел.
        - Не только с добрым вином, но и с доброй вестью, Елизар Никитич. Завтра я отбываю в Москву. Коль готовы поехать вместе, буду чрезвычайно рад, если же задерживают какие-то дела, то буду ждать вас в любой день.
        - А чего оттягивать? Купца ноги кормят, хе-хе. После завтрака и тронемся. И без того заждался. Пустые лавки прибытка не дают, а пока извольте у меня отужинать.
        И несколько минут не прошло, как стол был покрыт новой чистейшей скатертью и уставлен смачною снедью. И чего только на столе не было: уха стерляжья, гусь с кашей, котлеты из рябчика, солонина на любой вкус, пироги с рыбой и грибами, ватрушки и пирожки с разной начинкой, маринованная осетринка, чай со сливками…
        Не поскупился Елизар Никитич. А все оттого, что задумал он не только купить у купца Корчагина каменные лавки, но и его дом, в коем он устроил бы шикарную гостиницу. Ведь не зря же купец заикнулся о продаже своего дома. Если удастся его уломать, да купить жилье с немалой выгодой, он, Мякушкин сможет получать такой прибыток, что другим ярославским купцам и не снилось.
        - Вот не удержался, прикупил в дорогу, — показал на короб с винными скляницами Иван.
        - Напрасно изволили беспокоиться, Василь Егорыч. Захвачу и питий и яств вдоволь.
        За ужином Елизар выпил всего лишь одну рюмку, а тут, когда появился долгожданный гость, разошелся, ибо и торговать умел и выпить был не дурак, когда дело требовало. Главное, гостя ублажить.
        Сидел Елизар в невысоком кресле, обтянутом розовым плюшем, в расстегнутой бархатной жилетке с золотой цепочкой, уходящей в карманчик, в коем находились круглые серебряные часы с откидной крышкой.
        - Желаю, любезный Василь Егорыч, за тебя выпить, успехи твои и почет от самой государыни. Дурака за рубеж не пошлют. Глядишь, в большие люди выбьешься.
        - Твоими бы устами, Елизар Никитич…
        - А чего? Купец молодой, башковитый, только такому и козырным тузом быть. Давай-ка по рюмочке.
        Здоровое нутро Каина могло немало вина выдержать, но на сей раз он много пить воздерживался, а вот на снедь с удовольствием налегал.
        Поговорив о том, о сем, Елизар исподволь подошел к занимавшей его теме:
        - Конечно, любезный Василь Егорыч, покидать родной очаг всегда печально, но и долго пустовать дому не резон. В прошлый раз ты вроде бы обмолвился, что и дом не прочь сбыть.
        - Пожалуй, Елизар Никитич, и приду к такой мысли. Супругой пока не обзавелся, малы детки по лавкам не бегают. И впрямь, чего дому три года пустовать?
        - Хоромишки-то большие?
        - Не жалуюсь. В два яруса, почитай новый, ибо рублен пять лет назад из кондовой сосны. Окна забить? Смысла нет. Бродяжные люди, а то и цыгане доски оторвут и табором заселятся.
        - Спалят, не приведи Господи… Уж лучше доброму человеку загнать.
        - Придется. Найду покупателя.
        - А чего искать, Василь Егорыч? Коль я у тебя лавки покупаю, отчего бы и дом не приобрести? Не поскуплюсь. Называй цену.
        - Пока не назову. Буду судить по московской стоимости.
        - Дело владельца, но хорошо бы нам сговориться, дорогой Василь Егорыч.
        - Думаю, сговоримся.
        - Вот и ладненько.
        Мякушкин выудил двумя пальцами из кармана жилетки иноземного строя часы, звякнул круглой серебряной крышкой.
        - Поздненько. Может, окажешь честь, Василь Егорыч, у меня ночь скоротать? У нас, ить, не Москва, на улицах не караульных будок, не рогаток. Всюду жулье шастает. Оставайся, отведу тебе лучшую комнату.
        - Благодарствую, милейший Елизар Никитич. С удовольствием заночую.
        Глава 15
        Похищение Бирона
        После полуночи, когда все спали мертвецким сном, Каин поднялся с лебяжьей постели, облачился, сунул в карманы две скляницы с керосином, взял с поставца свечу в бронзовом шандале и тихонько вышел в коридор.
        Прислушался. Тихо, безмятежно. Глухая ночь. Все должно способствовать предприятию Каина. Вначале он побрызгал половицы нижнего этажа, двери комнат, а затем и лестницу, по которой спускался к парадному подъезду.
        Выход изнутри был заперт прочными засовами. Открыв их и распахнув дверь, Каин положил свечу на половицу, и та тотчас вспыхнула, огонь быстро побежал вверх по лестнице и в коридор, шустро пожирая сухое дерево. Через несколько минут пожар буйно загуляет во всем доме.
        Каин подошел к закрытым дверям флигеля и притаился сбоку лестницы. Огонь скоро доберется и до него, из которого будут торопливо выноситься обезумевшие от страха люди, а вначале они покажутся из первого этажа. Да вот и начали выскакивать. Поднялся несусветный галдеж.
        К флигелю со всех ног пустился привратник с каким-то железным орудием, которым он с небывалой быстротой и ловкостью открыл дверь. Во всю мочь закричал:
        - Бирон! Где Бирон?! Спасайтесь, пожар!
        Сверху загромыхали по лестнице сапогами люди. Привратник вывел на гомонный двор герцога и быстро повел его к воротам, приговаривая:
        - Надо немедленно уходить, ваше высочество! Немедленно!
        Едва првратник-полицейский успел открыть калитку, как в его спину вонзился нож Каина.
        - Как вы смеете, сударь? — воскликнул Бирон, увидев рухнувшего привратника.
        - Тихо, герцог. Он — шпион, ваш враг. Быстро садитесь в бричку!
        - Но вы ошибаетесь, сударь. Вы…
        Но ловкие, сильные руки Камчатки уже запихнули Бирона в крытую бричку, в которой находились остальные сподвижники Ивана.
        - Гони к Углической! — воскликнул Каин.
        Улицы были слабо освещены керосиновыми фонарями, подвешенными к редким столбам, однако они позволили бричке выбраться к Угличской улице, а затем, миновав ее, и к самой лесной дороге.
        Бирон, в парике и черном плаще, всю дорогу молчал. Дорога хоть была и наезженная, но ухабистая, иногда так сильно трясло, что путники подскакивали, хорошо еще, что в повозку наложили кошмы в два слоя, а то бы и вовсе было худо.
        По дороге ехали медленно, так как в лесу стало еще темней, чем ехали по городу. Кони ехали без понуканий, ибо, видимо, они знали этот путь.
        - Далече еще до села? — спросил Кувай Ваську Зуба.
        Ваське было поручено изведать — какое первое крупное село встретиться по угличской дороге вслед за Ярославлем. В этом селе, собрав весь крестьянский мир, было решено посадить на кол Бирона.
        - Да, почитай, верст шесть. Изб пятьдесят.
        - На рассвете на месте будем, — сказал Кувай. На коленях его лежала сума с деньгами, которые передал ему на хранение Иван.
        - Некоторые, поди, и выскочить не успели. Живьем сгорели[138 - Согласно краеведу К. Головщикову, пожар в доме Мякушкина действительно случился летом 1760 года, когда в его доме жительствовал опальный герцог Бирон.]. Не ведаешь, атаман, Мякушкин на двор успел выскочить?
        - Не ведаю, Васька. Помолчи!
        У Каина светло было на душе. Все-таки удалось завершить ему одну из труднейших задач. Он счастлив. Сегодня Бирон будет уже казнен, а через несколько дней об этом изведает вся Россия. Имя Каина у каждого будет на устах. Возможно, новая императрица кинет все сыскные силы, чтобы изловить дерзкого атамана-палача, но это уже пустяки. Самое главное дело в его жизни сделано, а колесование или виселица Каина уже не страшат. Стеньку Разина тоже казнили, но слава его не померкнет века. Ты добился своего Иван Каин, добился!
        Ехал Иван в самом радужном настроении, а ведь еще минувшим утром он был крайне напряжен, мысленно готовясь к похищению герцога. Делая вид, что у него все благополучно, он тепло распрощался со Светешниковым. Тот еще раз душевно поблагодарил Василия Егоровича за возвращенные деньги клада, но к владыке за советом он еще не ходил, так как Арсений в эти объезжал свою епархию.
        Заходил Иван и к графу Орлову. Высказал ему:
        - Вы, граф свободны. Можете уезжать в свой Петербург. Воеводе скажете: неотложные дела ждут.
        - А как же поручение господина Остермана? Его люди могут появиться в моем доме, и что я скажу про деньги?
        - Поручение Остермана будет выполнено моими людьми без вашей помощи, но вы заявите, что все сделано по вашей просьбе. Деньги же, сами понимаете, уйдут на выполнение задания. Не пройдет и двух-трех недель, как герцог окажется в своей Курляндии. Своей же даме, я полагаю, вы знаете, что сказать.
        - Несомненно, господин офицер. Жаль не знаю вашего имени.
        - Настанет время и мое имя будет вам известно, весьма известно. Выпьете за меня чарку вина, ваше сиятельство.
        - Обещаю, господин офицер. Дай Бог удачи в вашем благородном деле.
        - Будет удача. Прощайте…
        - Мякушкин-то, чу, богатеньким был. Заодно и грабануть бы его, — подал голос Зуб.
        - Как грабануть? Вы же не разбойники, — впервые за всю дорогу произнес свои слова Бирон.
        Громкий хохот братвы потряс бричку. Улыбнулся и Каин.
        - Не повезло тебе, герцог. Ты в руках Каина.
        - Каина? — испуганно встрепенулся Бирон. — Того самого разбойника Каина?
        - Того самого, герцог. Сегодня вы будете казнены.
        Бирон похолодел. Он произнес какие-то иноземные слова и вновь надолго замолчал, очевидно, раздумывая, как ему вести себя дальше.
        Каин же был весь переполнен злостью. Радость сменилась ожесточением. Рядом с ним сидит злодей, принесший чрезмерное количество бед русскому народу. И этого злодея тоже долго будут вспомнить худыми словами. Но почему он, даже услышав страшный приговор, хранит молчание? Не кричит, не брыкается, не стращает всевозможными карами.
        - Послушайте, Каин, — наконец заговорил Бирон. — Вы же умный разбойник. Ваша главная цель — деньги. Остановите карету, пошлите с моей запиской своего человека к воеводе, и он выкупит меня за большие деньги. Моя же смерть не принесет вам и пфеннига. Подумайте, что вам полезней.
        - Не все измеряется деньгами, Бирон. Мы не такие простаки. Стоит вам оказаться на свободе, и вы можете через своих сторонников вновь оказаться у власти и вновь мучить народ. Не выйдет. Такому ироду, как вы, мы приготовили самую подходящую для вас смерть. Осиновый кол! Целые сутки вы будете корчиться в страшных терзаниях, и молить о пощаде, а мы вместе с крестьянами будем наслаждаться мучениями изверга.
        - О, пресвятая дева Мария! Я не хочу такой ужасной смерти. Это варварство!
        И вновь братва загоготала.
        - Это какая же услада, братцы, в седалище кол засандалить. Да тому ж любой педераст позавидует, ха!
        - Перестаньте издеваться! Я не Бирон! — истерично закричал вдруг узник.
        - Нас на понт не возьмешь, герцог, — сказал Камчатка. — И перестань орать.
        - Я не знаю, что такое понт, но я на самом деле не герцог.
        - Кто ж ты? — с усмешкой спросил Кувай.
        - Я всего лишь двойник Бирона. Клянусь пресвятой Марией!
        - Ишь, как жить хочет. Скоро он не только двойником, но и сыном царя Петра прикинется. Не повезти ли его в государевы палаты?
        - Погоди, Зуб, — мрачно проговорил Каин, чувствуя, как на сердце его потяжелело. — Чем докажешь?
        - Герцог всегда боялся смерти. Еще семь лет назад, он направил своих людей в Курляндию, чтобы те нашли двойника. Те долго искали, но нашли. Я — Курт Вайнер, воспитатель одного из училищ, который находится в приморском городе Виндава. Так я оказался в апартаментах герцога.
        Камчатка присвистнул, а Каин с робкой надеждой спросил:
        - Почему привратник, который на самом деле является полицейским, назвал тебя «высочеством»?
        - Он не знает, что я двойник герцога. Мы похожи, как две капли воды. Но на прогулку герцог меня с собой не брал. Я выходил из дома только по четвергам, и всегда один.
        - Для чего это было нужно?
        - Я свободно ходил по двору, и всегда с открытым лицом, без капюшона, чтобы меня узнавал каждый дворовый. А с привратником я однажды перекинулся несколькими словами. Бирон словно чувствовал, что в Ярославле с ним что-то случится.
        - Хитер, немец. Если бы я захотел убить Бирона, то в четверг я бы убил двойника. Хитер! Но спасся ли он во время пожара?
        - Герцог вышел с пастором через потайной вход, а меня послал через парадную дверь, где я и встретился с привратником.
        Каин хватался, как утопающий за соломинку.
        - Мы знаем Бирона, как весьма изворотливого человека. А не врешь ли ты, братец?
        - Вы все можете проверить, а вот еще одно доказательство. Я оказался ниже герцога почти на треть дюйма, и тогда мои туфли сшили на очень высоком каблуке.
        Каин пощупал каблук. Он был непривычно высок.
        Рассвет уже входил в свои права, кони прибавили ходу.
        - Скоро село, атаман. Что будем делать?
        - А вот что, Кувай. Надо завести бричку в лес. Затем снимешь с себя купеческое платье, останешься в рубахе, и быстро вернешься в Ярославль. Надо полностью увериться, что настоящий Бирон находится в городе. Запомни место, где мы тебя будем ждать.
        - Хорошо, атаман.
        Кувай вернулся чача через три. На поляне уже вовсю гуляло рдяное солнце.
        Каин, мельком взглянув на Романа, своим острым безошибочным чутьем сразу определил: он проиграл, чудовищно проиграл! Сколько усилий было затрачено понапрасну, и это не простой промах, а чудовищный удар по его самолюбию, кой может надломить всю его суть.
        - Бирон жив, братцы. Спасся и купец Мякушкин, семь человек погибли в огне, — кратко доложил Кувай.
        - Я ж говорил, господа разбойники, — обрадовался Курт Вернер, и даже в ладоши прихлопнул.
        - Ты чего радуешься, бироновская образина? — подступил к немцу Каин. — Если бы не твоя похожая рожа, мне бы удалось прикончить изувера. Сволочь!
        Каин вошел в такую иступленную ярость, что выхватил из-за кушака пистоль и разрядил его в грудь двойника.
        Ватага примолкла. Никогда еще она не видела такого лютого лица своего вожака.
        - Чего уставились?.. Закидайте эту сволочь сухим хворостом и сожгите, чтобы человек Бирона и падалью не вонял.
        Когда приказ Каина был исполнен, поступило следующее указание:
        - Нас ждет струг, который стоит на Которосли.
        Глава 16
        Ярость Каина
        После того, как струг двинулся вниз по Волге, запил Иван. И чего бы ему заливать душу вином? Ныне он сказочно богат, богата и его братва, получив немало золота из денег Остермана, переданных для спасения герцога Решетникову. Не обижены были и бурлаки.
        Братва довольна как никогда, а вот Иван ничему не рад. Неудача с принародной казнью Бирона, надломила его душу и так сильно терзала его сердце, что отдушину свою он находил только в вине, да и оно не могло полностью затуманить мозги, то и дело напоминая ему свою вину перед братвой, твердо заявив ей, что он меняет курс судна, поворачивает от Самарской Луки и идет в Ярославль, чтобы расквитаться с герцогом.
        По глазам видел — братва весела и разгульна. Что ей опальный Бирон? Теперь от него, как от козла: ни молока, ни шерсти. Сидит в опале и пусть сидит, пока не сдохнет. Кой прок вызволять его, тащить в народ и казнить прилюдно. Это Каину пойдет слава, а братве — лишние хлопоты и громадный риск. Так и получилось. Изрядно осрамился Каин, небывало промахнулся с этим герцогом. А ведь братва считала его непревзойденным мастером воровского дела, который никогда не допускает оплошностей. И вот такая непростительная оплеуха.
        Так терзался Каин, думая о братве, но братва и не думала его осуждать. Теперь она с очень большими деньгами, с коими щедро поделился атаман. А чего еще разбойнику надо?
        Раздосадованный Иван как-то взял три пистоля, спустился в трюм, тускло освещенный узкими оконцами и принялся палить по бочонкам с вином, а затем выхватил саблю и начал рубить узлы и коробья, наполненные добычей. Глаза его были страшными, зверскими.
        На шум в трюм спустились есаулы. К Ивану подскочил Камчатка.
        - Остановись, остановись, атаман!
        - Уйди, сатана! Зарублю!
        Камчатка отскочил, ибо Каин и впрямь мог нанести чудовищный удар саблей.
        - Не подходи Кувай, у него белая горячка. Его нам не остановить.
        - Остановим! — твердо высказал Роман. — Это он злость из себя выплескивает… Глянь, бочонок продырявил. Ишь, как струя бьет. Петр сбегай за ведром. Быстрей!
        Вскоре ведро было доставлено и полностью наполнено вином.
        Каин, не обращая внимания на есаулов, продолжал в своем исступлении рубить туеса и коробья из которых сыпались на дно трюма золотые монеты, в которых он сейчас видел своих злейших врагов.
        - Слышь, Иван, ты как-то похвастал перед всей братвой, что можешь целое ведро вина одолеть. Зачем врал? Такое тебе не под силу.
        Каин прекратил махать саблей и повернулся к Роману. Глаза по-прежнему злющие.
        - Ты чего мелешь, сучий сын! Это я-то врал? А ну дай ведро!
        Приложился, отпился, наверное, с литр, но Кувай не выдержал и выбил ведро из рук атамана.
        - Верю, Иван. Прости. Идем-ка лучше в каюту.
        Иван очухался от запоя лишь дня через четыре, но оставался злым и резким.
        - Увидим купеческую расшиву — идем на абордаж. Ныне их много с Низу идет. В сабли, купчишек!
        И вновь Волга зашумела разбоями. Иван неистовствовал. Казнил не только купцов, но и приказчиков. Стонал торговый люд: то Мишка Заря на Волге разбойничал, теперь Ванька Каин не в меру лютует.
        Посыпались жалобы воеводам и императрице, на что последовал сенатский указ, по коему воеводы и магистраты должны принять должные меры.
        На Волге появились сыскные суда с пушками и огнестрельным оружием. Встреча с ними ничего доброго для разбойного струга не предвещала. Надо было на какое-то время укрыться.
        Как черный ворон, насытившийся кровью, Каин решил бросить якорь неподалеку от Костромы. Позвал братву в каюту и заявил:
        - Буде, братцы, потрудились. Ныне казной, почитай, изрядно насытились. Отдохнем месячишко-другой.
        - Истинно, атаман. В каком-нибудь покойном городишке не худо бы отсидеться, — сказал Кувай.
        - Добро, Роман. В больших городах нам ныне не с руки сидеть. Может, Деда позовем. Он много лет по рекам в бурлаках ходил. Может, что-то и посоветует.
        Дед-Земеля, малость подумав, высказал:
        - Скоро подойдем к селу Покровскому, возле коего река Ветлуга впадает в Волгу. На Ветлуге есть очень тихий и диковинной красоты большое селение, типа небольшого городишка. Раньше там была Варнавинская пустынь, где жительствовал в древние времена, в одиночестве, преподобный Варнава, в честь коего и селение было названо.
        - Говоришь, диковинной красоты? Был там что ли, Дед? — спросил Кувай.
        - Довелось, ребятушки. Куда только меня не заносило. А диковинное потому, что селение стоит на высоченной Красной горе, едва ли не в пятьдесят саженей. Под горой — река, а за ней и вокруг Варнавина — дремучие хвойные и лиственные леса.
        - А про отшельника Варнаву, что знаешь?
        - Толковал с местным батюшкой. Сам-то он родом из Устюга, священствовал там. Тяжкое время было для города, ибо время было еще до Ивана Грозного. Черемиса одолевала. Набеги и побудили Варнаву оставить Устюг. И тогда он удалился в ветлужские леса, поселился близ реки Ветлуги на горе Красной и здесь, в месте пустынном, где не было жилья на пятьдесят верст кругом, подвизался в течение двадцати восьми лет до самой смерти, претерпевая всякого рода невзгоды и лишения. Он был погребен на горе Красной. По кончине его ученики и пришедшие сюда для уединенной жизни иноки построили церковь во имя Пресвятой Троицы, а потом и другую, во имя Николая Чудотворца, над могилою преподобного. Вот так и появилась Троицкая-Варнавина пустынь. А позже и подмонастырская слобода появилась, переросшая в большое село. Когда я там был, попы поговаривали, что вскоре пустынь будет упразднена и переименована в уездный город Варнавин Костромского воеводства. Мощи преподобного почивают под спудом соборной церкви. Память преподобного Варнавы издревле чтится 11 июня. Всего в селении одна каменная и восемь деревянных церквей, из
которых одна кладбищенская. Немало в Варнавине и староверов.
        - Изрядная же у тебя память, Дед. А есть ли какой промысел в городке? — спросил Иван.
        - Как не быть, атаман? Жители занимаются хлебопашеством, рыболовством, пчеловодством да кустарным лесным промыслом. Ткут рогожи, плетут лапти и поршни, выделывают посуду из дерева, весной сплавляют лес на судах и плотах.
        - Откуда суда в такой глухомани?
        - Купцы наезжают за лесом, а лес готовят варнавинцы. Сейчас же ни одного купца в Варнавине быть не должно.
        - Пограбить некого, — засмеялся Зуб. — Будем лапти да рогожи тырить.
        - Запомни, Васька, когда-нибудь твои шутки погано кончатся. Отберу у тебя казну, а суму твою набью лаптями — и ступай на все четыре стороны… А теперь для всех. В Варнавино прибудем опять-таки торговыми людьми, лес-де понадобился, а для кого — хозяин знает, его и спрашивайте. В городке вести себя ниже травы, тише воды. Никакого воровства! Может статься и зиму там придется прожить. И с девками не баловать. Ибо в таких местах, где немало староверов, за глумление над девкой могут гирькой башку пробить. Так что не озоровать, вести себя степенно, как торговым людям подобает… И последнее. С казной нам таскаться по селу несподручно, да и по ночам пояса надо в зубах держать, а посему, как войдем в Ветлугу, казну спрячем в лесу, оставив себе на отдых не более ста рублей. Хватит! Васька не округляй глаза. Как же ты на базар пойдешь с таким пузатым поясом? И в Гостином дворе не оставишь. То-то. Не возражаете, братцы? Спрячем в глухом лесу.[139 - В описываемые времена многие разбойные ватаги, прежде чем войти в тот или иной город, укрывали свою добычу в глухих лесах. По свидетельству историка С. Злобина еще в
ХХ веке были обнаружены клады в лесах Самары, запрятанные в особых поясах Степаном Разиным.]
        - А коль крот к добру подберется?
        - Все-таки трясешься, Зуб. Запомни, даже самый лютый зверь от золота и самоцветов откажется. Не та жратва. Добычу хороните так, чтобы потом не забыть.
        - А коль бурлаки заметят? — спросил осторожный Легат.
        - Бурлаки останутся на судне. Скажем, у костра решили посидеть. Пояса же наши будут под кафтанами, а когда возвращаться будем, кафтаны не расстегивайте. На судне, пока бурлаки будут заняты греблей, опоясайте рубахи толстыми кушаками.
        Глава 17
        Красная гора
        Варнавино оказалось не так и близко, но чем дальше повольники уходили от Волги, тем спокойнее становилось у них на душе.
        Сыскные суда с поставленными на них многопудовыми пушками едва ли сунутся на реку Ветлугу, ибо летом она заметно мелела.
        Верст через двадцать кормчий и вовсе категорично заявил:
        - Дальше сыскные суда не сунутся, ибо струг и без груза едва проходит.
        - А Дед говорил, что по Ветлуге даже суда, нагруженные лесом, ходят. Вот болтун! — осуждающе сказал Васька Зуб.
        - Дед истину изрекал. Весной река разливается на несколько верст, становится глубокой и быстрой, вот тем и пользуются купцы.
        Чем ближе к Варнавину, тем пустыннее берега. Ни одной деревушки! Но как-то увидели несколько изб. Правый берег здесь был не таким уж и крутым. Неизвестно почему, но Иван пристально разглядывал эту глухую деревушку; пересекал ее глубокий и длинный, тянувшийся на полверсты овраг, поросший березняком и ельником. Вдоль оврага чернели крестьянские бани, а перед ними тянулись к избам огороды.
        Крайняя изба упирались в подошву круто вздыбленного над деревенькой взгорья, буйно заросшего вековым темно-зеленым бором. Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь стояла высоким, отвесным утесом, на который причудливо выбросили обнаженные узловатые корни, уцепившиеся за откос, посохшие, уродливо изогнутые сосны.
        Половину взгорья окаймляло просторное, круглое, словно чаша озеро, раскинувшееся версты на две, соединенное тихим ручьем с рекой Ветлугой. Верхняя часть деревеньки выходила на околицу, за которой начинались крестьянские пашни, выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в глубокие дали, уходили дремучие, мшистые леса.
        Не пропустил без внимания Иван и челн[140 - ЧЕЛНОК, чёлн, маленькая узкая лодка, обычно без киля, с острым носом и тупой обрубленной кормой. Чёлн выдалбливается или выжигается из цельного куска дерева или сколачивается из досок; средство переправы на реках.], наполовину вытянутый на берег, на носу которого, спустив босые ноги в воду, сидела молодая девушка в синем сарафане, с любопытством уставившись на проходящее мимо нее судно. Расстояние до челна было довольно близким, поэтому Иван довольно хорошо разглядел девушку, отметив ее красивое лицо и раскинувшиеся на легкокрылом ветру пышные, змеящиеся, темно-русые волосы, перехваченные на лбу узким очельем.
        - Эгей, девка, греби к нам! Приласкаем и самоцветом одарим! — крикнул Зуб.
        - Благодарствую, родненький! Больно ты прыткий! — озорно отозвалась девушка и, спрыгнув с челна, подалась к избам.
        - Экая ладушка, — крякнул Кувай.
        Иван проводил девушку задумчивым взглядом.
        К Варнавину прибились на другой день. Всех поразил небывалой высоты берег, коего, кроме Деда, никогда в жизни не видел.
        - Это и есть Красная гора. Когда-то здесь было глухое место, кое облюбовал себе преподобный Варнава.
        - Слышь, Земеля, тут нам с ружьями, саблями и сумами и вовсе не подняться.
        - Вестимо, — усмехнулся Дед. — С вашими сумами на гору не забраться. Поменьше надо было на грабежи ходить. Да бросьте их к дьяволу!
        - С ума спятил, дед! Чего зря фуфло гонишь? — окрысился Зуб, у коего в объемистой суме находились не только сто рублевиков, но и золотая посуда. Однажды он пытался запихать в суму даже пузастый серебряный самовар с царскими вензелями, над которым долго потешалась братва.
        Васька долго сокрушался: и самовар выбросить жалко и в куль не лезет. Потом все-таки по совету Кувая, решил передать самовар для «обчественности», и с того дня братва стала чаи гонять.
        Шутка шуткой, но подняться на Красную гору было довольно сложно. Кормчий разводил руками.
        - Никогда здесь не был, ребятушки.
        - Давай вперед, Митрич, на полверсты. Там берег будет положе.
        Бурлаки вновь взялись за весла. Они давно уже превратились в повольников атамана, и когда судно захватывало какую-нибудь расшиву, принимали в захвате деятельное участие, превращаясь в разбойников. Когда же ветер не дул в паруса, то вновь садились за весла, а то и нередко тянули судно бечевой.
        Они же, случалось, становились грузчиками и крючниками. Особенными были эти бурлаки, все больше и больше превращаясь в лихих людей. Никто из них не роптал, не высказывал недовольства атаману, ибо понимали, что такой щедрой деньги они больше нигде не заработают.
        Лишь один Земеля не принимал участия в грабежах, чем удивлял не только атамана, но и остальных повольников. Одно твердил:
        - Я нанимался бурлаком, а не разбойником. Не хочу греха на душу брать.
        Ватага вначале над «святошей» посмеивалась, а затем отступилась, махнула на него рукой
        Пока струг потихоньку передвигался вдоль горы, Каин толковал с Земелей.
        - Какая власть на селе, Дед?
        - Селом управляет сход, кой избирает себе старосту, а тот уже подчинен уездному начальству, что находится в городе Ветлуге.
        - Чем староста занимается?
        - Дел хватает. Ведет наблюдение за исправным отбыванием крестьянами податей и всякого рода повинностей, принимает меры для охранения благочиния и общественного порядка; предупреждает потравы хлеба, лесные пожары и порубки; задерживает бродяг и беглых; распоряжается подачей помощи в чрезвычайных случаях — при пожарах, наводнениях, повальных болезнях, падеже скота, и других мирских бедствиях, немедленно донося о том своему начальству.
        - А коль преступление случится?
        - То дело редкое, почти в Варнавине неслыханное.
        - Удивил, Дед. Село, толковал большое, чуть ли не в город скоро превратиться, а преступников, почитай, нет.
        - А потому нет, что тут жительствует народ необычный. Здесь, даже двери никогда не запирают.
        - И по ночам?
        - И по ночам, как тебе это, атаман, не диковинно. А все потому, что в Варнавине живет немало староверов, кои запоров не ведают. Да и остальной народ никогда здесь не воровал. А коль кто-то надолго уезжает, замок на дверь повесит, а ключ под рогожку сунет, что у дверей.
        - И все же преступления случаются?
        - Это у тех, кто без царя в голове живет. В престольный праздник так некоторые назюзюкаются, что дурь наружу выпирает. За колья хватаются, ну и шибанут кого-нибудь до смерти. Вот тут и приходится старосте проводить дознание, задерживать виновных и охранять следы преступления до прибытия местной полиции или судебного чина из уезда. В обычные же дни особо не запьешь, а кто задурит, староста тех наказывает — либо назначает на общественные работы до двух дней или подвергает денежному, в пользу мирских сумм, взысканию до одного рубля, а иногда и в кутузку на два дня посадит. Строго здесь, в гульбу не ударишься. Почему и село тихое и улежное.
        - Надо братву еще раз предупредить…
        Предупредил, а затем, когда струг пристал к берегу, Иван собрал бурлаков.
        - Вот что, братцы, хочу я вам сказать. Всей ватаге нам на селе делать нечего. Мы-то торговыми людьми прикинемся, и просидим здесь, пожалуй, до зимы. А ваше дело иное, корпеть вам в Варнавине несподручно, а посему передаю вам судно. Хозяином вашим назначаю кормчего Митрича, а его помощником Деда-Земелю. Кормчий, кроме заработанной мошны, получит от меня достаточную сумму денег на прокорм всей артели. Так что, бедствовать не будете. Мне более струг не нужен. Вы же покумекайте меж собой и плывите туда, как столкуетесь. Думаю, кормчий и Дед плохого вам не посоветуют, люди бывалые, да и вы тертые калачи. Может, займитесь торговлишкой, может, иным делом, но в разбой, коль на Волгу подадитесь, сейчас не ходите. Любо ли так будет, братцы?
        Кормчий Митрич в пояс поклонился.
        - Любо, атаман.
        - А ты, Дед, что скажешь?
        - И мне по душе твои слова. В разбой, как я думаю, мы больше не сунемся. Уж лучше бечеву тянуть, чем головорезами слыть, и тебе, Иван, больше не советую тяжкие грехи свершать. Сходил бы к батюшке на исповедь да покаялся, и обретет твоя душа покой. А там как знать, Бог милостив.
        - А может мне, Дед, в монахи податься да епитимью на себя наложить?
        - Усмешка в твоих глазах, но запомни, Иван, истина в тебе когда-нибудь откроется, и страшно тебе станет.
        - Буде, Дед! Чушь несешь. Никогда в мой душе не будет страха.
        Когда взобрались, наконец, на Красную гору, то Каин обернулся к реке и действительно не мог удержался от восторга: отменный вид с высокого брега поразил его. Да это, можно сказать, знаменитый утес Стеньки Разина, откуда открываются безбрежные величественные дали, утопающие в неоглядных дремучих лесах. Дух захватывает!
        Несколько минут неизмеримыми безмолвными просторами любовались остальные соратники Каина, а потом Кувай спросил:
        - Где будем размещаться, Василь Егорыч?
        - Коль купцы наведываются, значит, есть и Гостиный двор. Но вначале мне надо уведомить старосту, глянуть, что за человек.
        - Пойдем к избам, а там старосту спросим.
        Варнавино и в самом деле оказалось крупным селом, даже с соборным храмом, чего редко где увидишь, и на диво, как и рассказывал Земеля, имело восемь церквей. Дома — солидные, деревянные, срубленные из толстой сосны, утопающие в садах. Многие дома за высокими тынами, другие же — стоят открыто, не чураясь любопытных взглядов.
        - Основательно живут люди, не бедствуют, — сказал Камчатка.
        - Далече забрались. Край глухой, барами не обжитый, а значит и господского ярма не видят, — вторил Петру всегда рассудительный Роман Кувай.
        - Ненадолго. Скоро и здесь появятся баре вымогатели. Дворяне плодятся, как щенки у блудливой собаки. А, может, уже кто и руку наложил, — произнес Каин.
        Он придирчивым взглядом посмотрел на свою братву — Камчатку, Кувая, Легата, молчаливого Одноуха, Ваську Зуба — и остался доволен: богато одеты, некоторые даже чересчур, будто купцы первой гильдии, а ведь приказчики. Мошну, слава Богу, имеют немалую, вот и вырядились. Правда, рожи у некоторых далеко не купеческие: сказались разбойные дела, коими промышляют много лет. Какую бы сряду на таких не надень, но сановную рожу к ней не приклеишь. Говорил о том еще на судне, чтобы соответствовали своей сряде, вел степенные разговоры, но испорченную натуру уже трудно изменить. Не подвели бы, ухарцы…
        Староста принял без проволочек. Одет просто: мужик мужиком. В белой длинной холщовой рубахе, подпоясанной узким темно-малиновым кушаком, в штанах дешевого сукна, заправленных в недорогие кожаные сапоги. Лет пятидесяти, коренастый, сероглазый, заросший черной бородой, в коей проглядывались седые паутинки. Взгляд цепкий, всевидящий.
        Иван, войдя в избу, снял шапку, отороченную куньим мехом, перекрестился на киот, заставленный строгими древними иконами, поздоровался. Не перекрестившись, только басурмане в православную избу входят, о чем Иван всегда хорошо помнил, тем более, сейчас, когда в селе обретались крайне благочестивые, богомольные люди.
        Поздоровавшись с купцом, староста тотчас спросил:
        - Не табашник, ваше степенство?
        - Бог миловал, староста. И сам терпеть оного не могу, и остальные торговые люди бесовским зельем не балуются. Как звать-величать прикажите?
        - Кузьма сын Елисеев.
        - Выходит, Кузьма Елисеевич. А меня Василием Егоровичем. Буду премного обязан, если определите меня и моих пятерых приказчиков на Гостиный двор, ежели таковой имеется.
        - Как же не имеется, ваше степенство? Ныне, почитай, пустует. Заселяйтесь с Богом. Надолго пожаловали, ваша милость?
        - Как Бог поспособствует.
        - Истинно, — приглядываясь к купцу, кивнул староста. — Никак лесом заинтересуетесь? Но мы и красной рыбой, и медом не обижены.
        «Прощупывает, борода, но купец — народ осмотрительный».
        - Приглядеться надо, поспешать не будем, Кузьма Елисеевич.
        - Ну, ну… Хочу, как староста сказать. Здесь, в Варнавине, осело немало старообрядцев. Народ строгих правил, поимейте в виду. Не любят не только табашников, но и бражников.
        - Так неужели в таком большом селе негде и чарку выпить?
        - Есть трактир. Там можно и чарку выпить, но чтоб никакого буйства, иначе меня со староверами поссорите. Вы-то люди залетные, а мне с ними жить, и не просто жить, а иногда и помощи попросить. Всяко у нас бывает.
        - Уразумел, Кузьма Елисеевич. Надеюсь, к становому приставу не угодим.
        - Не приведи Господи! Суров наш Игнатий Костерников. Бдит!.. Ну, а теперь с Богом в ваш ночлежный терем.
        Гостиный двор, разумеется, значительно отличался от уездных гостиниц. Перед «торговыми людьми» предстала большая изба с несколькими печными трубами.
        - Хорошо еще топится не по-черному, — хохотнул Васька Зуб, ныне приказчик Василий Зубарев.
        В избе оказалось десяток просторных комнат, что порадовало Ивана: сущая беда отдыхать всем скопом, когда кто-то храпит во сне, кто-то начнет что-то несуразное кричать, кто-то средь ночи в нужник побежит… Какой уж тут спокойный сон?!
        Не оказалось в Гостином дворе и трактира. Васька забурчал, выражая свое глубокое недовольство.
        - Как же жрать будем, братцы? Утром и вечером даже чаю не попьешь. Ну, попали!
        - Чего нюни распустил, Василий Никифорович? Самовар-то твой мы все же прихватили. Теперь только не ленись. Вставай пораньше и самоварчик готовь. Все тебе в ноги поклонимся, — улыбаясь, сказал Кувай.
        - Еще чего. Ищи дураков в ином месте. В трактире будем чаи гонять.
        Иван, выбрав себе комнату, в первую очередь внимательно оглядел стену, подле которой находилась широкая спальная лавка, покрытая матрасом. Слава Богу, следов от раздавленных клопов не видно, а это уже лучшее для Каина удобство. В сущности, он был неприхотлив к Гостиным дворам, его всегда все устраивало, кроме вонючих тварей, порой забивающихся даже в богатые диваны.
        Непритязателен был Иван и к еде: никогда не страдал обжорством, а вот выпить вина или водки мог много, но и в этом случае, никто не мог сказать, что он упивался до шлепка. Иван нередко поражал своих собутыльников, кои диву давались, как легко держится атаман на ногах, даже язык не заплетается, а ведь осушил более штофа крепчайшей водки.
        От матраса повеяло свежим душистым сеном, что несказанно порадовало Каина. Он с детства любил ночевать на сеновале, а затем многое годы он не ощущал этого, ни с чем не сравнимого благоуханного запаха.
        Глава 18
        Богородское
        Передышка от разбоев, будто неимоверный груз сняла с души Каина. Он устал от постоянного не покидающего его даже на сутки напряжения, безжалостных разбоев, порой жестоких и кровавых, и вот теперь, когда напряжение схлынуло, он по-настоящему отдыхал, чувствуя, как ожесточенную душу наполняет ни с чем не сравнимое, сладостное успокоение, когда не надо ни о чем заботиться, «ни морщить репу» об очередном грабеже, не готовить себя к деликатным разговорам со светскими повадками. Все! Пока ничего этого не надо. Отдыхай, зачерствелая, преступная душа!
        И Каин отдыхал. Часто выходил на крутояр, любовался неоглядными далями и вдруг… начинал петь
        Вниз по матушке по Волге,
        От крутых красных бережков,
        Разыгралася погода,
        Погодушка верховая,
        Верховая, волновая.
        Ничего в волнах не видно —
        Одна лодочка чернеет,
        Никого в лодочке не видно —
        Только парусы белеют,
        На гребцах шляпы чернеют,
        Кушаки на них алеют.
        На корме сидит хозяин,
        Сам хозяин во наряде,
        Во коричневом кафтане,
        В перюеневом[141 - В ПЕРЮЕНЕВОМ камзоле — в камзоле, сшитом из перувианы (франц. рёгшйеппе) — плотной шелковой ткани с узором в виде арабесок и цветов.] камзоле,
        В алом шелковом платочке,
        В черном бархатном картузе,
        На картузе козыречек,
        Сам отецкой он сыночек.
        Уж как взговорит хозяин,
        И мы грянемте, ребята,
        Вниз по матушке по Волге
        Ко Аленину подворью,
        Ко Ивановой здоровью.
        Аленушка выходила,
        Свою дочку выводила,
        Свои речи говорила.
        Увидела молодца,
        Не дошед Дуня к Ванюше,
        Поклоняется,
        Речи Ваня говорит,
        Постоять Дуне велит.
        Ах, не в гусельцы играют,
        Не свирели говорят, —
        Говорит красна девица
        С удалым молодцом:
        «Про нас люди говорят,
        Разлучить с тобой хотят,
        Еще где тому бывать,
        Что нам порозну живать,
        Еще где же тому статься,
        Что бы нам с тобой расстаться,
        На погибель бы тому,
        Кто завидует кому»…
        Пел Иван протяжно и задушевно, своим густым полнозвучным голосом, с едва заметной хрипотцой, которая не только не портила его песню, но и придавала особенный колорит.
        Иногда позади его останавливались варнавинцы, прислушивались к незнакомой песне, одобрительно кивали. Хорошо поет молодой купец, добросердечно. То ли с тоски, то ли с доброго расположения духа. В чужую душу не влезешь.
        Разумеется, была в Варнавине и торговая площадь, уставленная небольшими деревянными лавчонками. Иван приходил, разглядывал товары, интересовался ценами. В основном предлагали мед, свежую и копченую рыбу, лубяные изделия, калачи и баранки. Меду Иван купил, а вот лесоторговца на базаре он не приметил.
        - Тебе, ваша милость, надо к Гавриле Ладникову обратиться. Он здесь всеми лесными делами ворочает. Его избу каждый укажет, — подсказал Ивану один из торговых людей.
        Побывал Иван и у Ладникова, потолковал, посулил взять лесу на большую сумму, чем порадовал лесоторговца, но особо с ним не откровенничал: Гаврила так и не услышал, куда пойдет лес и к какому хозяину. Назови имя костромича или ярославца, или из другого города, а кто-нибудь нагрянет к Ладникову из названных мест и заявит, что купца оного и слыхом не слыхивал.
        Осторожен был Иван, и эта осмотрительность давно стала его второй натурой, что весьма помогала во всех его делах, даже самых смелых.
        Отдых Ивана был своеобразен. Через два-три дня ему, как непоседливому человеку, уже наскучило пребывать в одном месте, и тогда он начал обходить окрестности. Порой уходил на несколько верст, пока однажды не повстречал на одной из узких, не особо объезженных, поросших низкой травой дорог, одного из мужичков в сермяге, подпоясанной лыковым пояском.
        - Откуда плетешься, мил человек?
        Мужичок, увидев перед собой человека в купеческой сряде, отвесил поясной поклон.
        - Так ить эта дорога варнавинцам известная, ваша милость.
        - А мне нет, ибо человек не местный.
        - Никак на струге в Варнавин пожаловал. Видели, когда мимо нашего Богородского на судне проплывали.
        - Деревенька, что с большим озером?
        - Ага.
        Мужичок был в лаптях и с заплечной сумой. Предложил:
        - Поесть не хочешь? У меня скляница квасу, лучок, чесночок да хлебушка ломоть.
        Иван головой крутанул. В жизни не встречал такого бесхитростного, простодушного человека.
        - А что? Можно и перекусить маленько.
        - А как же? Что пожуешь, то и поживешь. Человек из еды живет. Каков ни есть, а хочет есть, по сытому же брюху хоть обухом.
        Иван весело рассмеялся на словоохотливого мужичка.
        - Самую суть изрекаешь, братец. Раскрывай свою скатерть самобранку. Как звать тебя?
        - Гурейка сын Травников.
        - А меня Василь Егорычем можешь называть.
        - А обижаться не будешь? Ты, ить, никак из купцов, ваше степенство, а я мужичонка лапотный. Какой ты мне Василь Егорыч? Ни кум, ни сват.
        - Хоть Василием зови, коль хлебушком поделился.
        - Как прикажешь, Василь Егорыч, но… Ты кваску-то не жалей, хоть всю скляницу выпей. До Варнавина рукой подать, из колодезя напьюсь, а то из КАЛЮЖИНЫ полакаю. Тут водица чистая, не часто по дороге ездят.
        - Добрая у тебя душа, Гурейка, редкая.
        - Обыкновенная, ваша милость, как у всех мужиков в Богородском.
        - Ошибаешься, братец. Бывал я во многих весях, но чересчур добрых мужиков я что-то не встречал… Далеко до деревеньки?
        - Рукой подать. Версты три с гаком. Аль глянуть хочешь?
        - Может, и гляну. Спасибо тебе, добрая душа, за хлеб-соль. А это тебе на раходы.
        Иван протянул мужичку пять рублевиков. Тот даже рот разинул: таких громадных деньжищ веки вечные не видал. Заморгал глазами и долго оторопело разглядывал на ладони деньги.
        - Ишь какие баские[142 - БАСКИЕ — красивые.]. Ну и ну.
        Полюбовался, поахал и протянул деньги назад.
        - Благодарствуйте, ваша милость. Взять не могу.
        Пришел черед удивляться Ивану.
        - Да ты что, братец. Я ж от чистого сердца. Прими!
        - Не, ваше степенство. Дармовых денег не беру. Ты и съел-то на полушку, а даешь мне и впрямь, как за скатерть самобранку. Не возьму! И не уговаривай. Хоть на колени встань — не возьму!
        - Диковинный же ты мужик. Неужто у вас в деревеньке все такие?
        Мужичок наморщил потный открытый лоб, малость подумал.
        - Один, почитай, взял бы, но он мужик пришлый, а наши — нет.
        - Полушкой не располагаю Должником у тебя буду, добрая душа. Авось, еще и встретимся. Ну, будь здоров, святой человек.
        - И тебе доброго здоровья, ваша милость. Храни тебя Господь.
        Мужичок вновь поклонился в пояс, закинул отощалую суму за плечи и пошел в горку, ведущую к Варнавину.
        А Иван шел к деревеньке и всю дорогу перед его глазами стоял Гурейка. И впрямь диковинный мужик. А ведь не блаженный. В деревне, почитай, все мужики бессребреники. И что за народ? Сирый мужик, живущий в бедности, перебивающийся с корки на квас, отказался от денег. «Дармовых не беру». Воистину чудеса. И самое поразительное, что «дармовых» денег не берут, почитай, все богородские мужики.
        Иван даже остановился: такое необычное чудо никак не вписывалось в его понятие о жизни людей. Ведь деньги — это и власть, и сила, и сама волюшка. Ты себя чувствуешь полностью раскрепощенным, ни перед кем ни прогибаясь, никого не страшась. Сам себе хозяин. А тут? Встретился мужичок в лаптях и убогой сермяге — и плевать ему на «дармовые». Это что-то сверх естественное: в природе такого не бывает.
        Иван продолжал неспешно шагать по дороге, но назойливая мысль так и не покидала его. Отчего ж не бывает? А Земеля разве берет «дармовые» деньги? Напрочь отмахивается! Получает лишь за бурлацкую работу, лишней копейки себе не возьмет. Тоже из блаженных? Вовсе нет. Разумный Дед со светлой головой. Выходит, существуют такие странные натуры. Послушать Деда, так он, Иван, настоящий Каин, оправдывающий свою громкую кличку. Убивец, злодей, один из самых жестоких людей, плодя своим злодейством все новое и новое зло. И говорит Земеля с таким веским воззрением, что, кажется, и крыть его нечем.
        Чем дольше раздумывал Иван о Гурейке и Деде, тем все больше нарастала в его голове смута, которая исподволь начинала его тревожить во время бесед с купцом Надеем Светешниковым, который продолжал дело своего предка и чуть ли не все деньги копил на благотворительные дела по благолепию города, сиротские дома и храмы. Тоже блаженный? Мудрейший человек, один из самых уважаемых людей Ярославля. И такие людей, как говорит Светешников, в каждом городе найдутся.
        Смута в голове Ивана нарастала. Он уже в эти минуты позабыл даже про своего любимца Стеньку Разина, который для него был как свет в окне. И тогда он начинал злиться, стараясь прогнать удручающие мысли, тем более, только что на его душе было все легко и просто.
        Слева его высилась высоченная гора, усеянная елями и соснами. Но вскоре гора кончилась и блеснула частичка чашевидного озера, которое было как на ладони, когда он стоял на носу судна. А затем плохо наезженная дорога стала вновь подниматься к пологому угору, на котором завиднелись первые избы Богородского.
        Встречу попался мальчонка лет десяти с удочкой в руке.
        - Никак на рыбалку подался?
        Мальчонка с любопытством уставился на незнакомого человека, похожего на барина, но ничуть не струхнул.
        - На рыбалку, барин. Могу и на тебя наловить. У нас тут всякая рыба водится, а в озере даже сомы.
        - У тебя ж леска из конского волоса. Неужели и сома вытянешь?
        - Смеешься, барин. Я тебе помельче рыбки наловлю. Куда принести?
        Иван слушал мальца, и опять-таки удивлялся. И впрямь необычный народ живет в деревушке. Мальчуган впервые его видит, и тотчас рыбки наловить ему обещает.
        - Пока сам не знаю, братец. Ты лучше скажи мне, где изба Гурийки Травникова?
        - Да прямо перед тобой, барин. Дядя Гурьян в Варнавино подался, а тетка Дуня по грибы ушла. В доме только дочка осталась. Никак за прялкой сидит.
        - Ну, спасибо тебе, рыбак.
        Глава 19
        Глаша
        У Гурейки была обычная деревенская изба. Еще не старая, из толстых сосновых бревен. Единственное отличие — отсутствие всякого забора, что является редкостью даже для крестьянских деревень.
        И сам того не зная, но Иван почему-то захотел войти в эту избу. Дверь была открыта, а из избы доносилась протяжная, напевная песня.
        Иван остановился, привалившись к косяку двери. Юная девушка, занятая работой и песней, сидела к нему боком и даже не обратила внимания на вошедшего в избу человека. Подготовленный лен, то есть выбитый, разрыхленный, очищенный, прочесанный ручным способом, помещался в виде большого пучка на пряслице, к которой был привязан шнурком.
        Девушка вытягивала из этого пучка несколько волокон, ссучивала их пальцами и прикрепляла полученную короткую нить к верхнему концу веретена. Затем левой рукой она начинала постепенно и, по возможности, равномерно вытягивать волокна из пучка, а правой, повесив веретено на образовавшемся конце нити, приводила его в быстрое вращательное движение, скручивая тем образующуюся пряжу, причем, по мере увеличения ее длины, веретено опускалось все ниже и ниже, пока рука девушки не переставала до него доставать. Тогда, остановив прядение, она наматывала на веретено полученную длину нити и конец ее захлестывала петлей на верхний конец веретена, а то и закладывала в особую засечку, сделанную на нем. Изо льна получались нити изумительной тонины.
        Иван смотрел на ловкие руки девушки, а перед его глазами стояла мать, за которой он часто наблюдал, как она занимается прядением. Обычно он смотрел дотошно, чтобы ничего не пропустить, словно сам собирался сесть за прялку. Он очень любил эти минуты, особенно тогда, когда мать начинала заводить какую-нибудь напевную и всегда почему-то грустную песню.
        Матушка! Сколь лет не видел тебя, порой даже надолго забывал, занятый своей кипучей «работой». И вдруг эта девушка напомнила блудному сыну свою родную мать.
        Конечно же, он узнал и саму девушку с вьющимися русыми волосами, которая сидела на челне в синем сарафане. Надо же, как судьба оборачивается.
        - Слано поешь, красна девица, — наконец, произнес Иван.
        Девушка от неожиданного чужого голоса вздрогнула и остановила прядение. Однако испуга в ее зеленых глазах не оказалось. На ее чистом, прелестном лице отразилось всего лишь удивление.
        - Вы кто?
        - Я?..
        Иван снял шапку, перекрестился на икону пресвятой Богородицы.
        «Господи! Как надоело называться чужим именем! Да еще в такой момент, перед лицом юной простолюдинки из самой глухомани».
        - Московский купец, Василий Егорович.
        - Правда? Никогда в жизни не видела московского купца… Купцов, кажется, называют «ваше степенство»… Вы что-то собираетесь купить?
        - Нет, милая девушка. Случайно встретился на дороге с твоим отцом, Гурьяном. И вот надумал в его дом заглянуть.
        - С тятенькой виделись? Он в Варнавино подался. Надумал сольцы прикупить… Обедать будете, ваше степенство?
        Иван тихо улыбнулся.
        - Батюшка твой меня уже из своей сумы попотчевал. Как звать тебя, дивчина?
        - Глашей… Из своей сумы? Да там и есть-то — кот наплакал. А я вас пареной репой да моченой брусникой на меду угощу. Вы пока на лавку присядьте. Я одним духом!
        Девушка проворно собрала стол.
        - Сколько же тебе лет, Глаша?
        - Семнадцать на Покров будет…Присаживайтесь к столу, ваше степенство.
        - Куда ж теперь денешься? Пареную репу и бояре и цари с усладой едят[143 - ПАРЕНАЯ РЕПА в Русском государстве всегда считалась весьма вкусным плодом, который действительно подавался к боярскому и царскому столу.].
        - Шутите, ваше степенство. Неужели и цари?
        - Давай договоримся, Глаша. Не называй меня так больше. Набило оскомину. Я же еще молодой. Борода старит, а мне и двадцати пяти нет. Называй меня просто Василием. Я ведь тоже крестьянской косточки. Отец и мать жили вот в такой же небольшой деревушке, а я до четырнадцати лет в лапоточках бегал. Что же касается царей, — истинная правда. И князья, и графья, и купцы пареную репу за милую душу уплетают.
        - Какая прелесть, что вы в деревушке жили. Здесь же все свое, близкое, родное.
        Глаша заметно оживилась.
        - А города тебе не нравятся?
        - Нисколечко. Я никогда их не видела, Василий Егорович, но люди рассказывали, что в городах много всяких лиходеев живет. Темницы там и много всяких господ, кои людей избивают.
        - Кто же из такой глуши в городе побывал, Глаша?
        - Наши — никто. Но года два назад в деревне один пришлый прибился. Он миру о городах и поведал. Жуть берет!
        - И кто ж такой?
        - Егоня. В деревне его не больно боготворят. Снулый он какой-то, нелюдимый, нашим побытом не живет.
        - Случается, но про города ваш Егоня переборщил. В городах есть много и хорошего. Красивые терема и храмы, богатые люди в цветных нарядах. А веселые скоморохи, кои любого неулыбу рассмешат?
        - Ой, как интересно. Егоня же об этом ничего не сказывал, но в деревне жить лучше… Вкусная брусничка на меду? Если пожелаете, я вам целый кувшин налью. В Варнавино-то, небось, такого даже на торгу не увидите.
        Иван смотрел на чистое, зарумянившееся лицо девушки с темными бархатными бровями и невольно любовался не только ее красотой, но и ее редким простодушием.
        Ему не хотелось уходить из этой избы, ибо сердце его здесь вновь по-настоящему отдыхало. Зеленые, лучистые, бесхитростные глаза Глаши как бы говорили ему: вот сидит перед ним пригожая девушка, бедная, в скудной избе со светцом, в простеньком синем сарафане с открытой грудью[144 - САРАФАНЫ среди крестьянского мира шились как с закрытой, так и с открытой грудью, но обязательно опоясывались нешироким поясом.], надетого поверх белой рубахи, в легких крестьянских чеботах[145 - ЧЕБОТЫ И ЧЕБОТЬЯ мн. южн. зап. местами и сев. вост. сапоги; мужская и женская обувь, высокий башмак, по щиколотки, ботики с острыми кверху носками; сев. женские коты, чакчуры с каблуками, иногда с медными закаблучьями.], но она счастлива, счастлива своей жизнью и тем бытом, который ее окружает. Как все это удивительно! У него же груда золота, но оно не осчастливило его, не заполнило душу буйной радостью, не привело к безмятежному покою.
        - Вы бы знали, какое у нас красивое взгорье, Василий Егорович. Заберешься — дух захватывает. В городе такой красоты не увидишь.
        - Надо же. Не худо бы глянуть, Глаша.
        - Так пойдемте, я вам покажу. Не пожалеете.
        - С удовольствием!
        Девушка сняла с колка летник[146 - ЛЕТНИК — старинная летняя женская одежда с длинными широкими рукавами.], надела его поверх сарафана, а пышную русую косу затянула в тугой узел.
        - Это, чтобы лапник не цеплялся… А вы бы в отцовский зипун облачились, он хоть из дерюжки, но крепкий, а вместо шапки — колпак из войлока.
        - Как прикажешь, милая девушка, — улыбнулся Иван. — Еще бы лапти — вот тебе и мужик из деревеньки.
        - Так и лапти найдутся. Тятенька добрый десяток за зиму наплел. Сейчас в чуланку сбегаю.
        - Не надо в чулан, Глаша. Надеюсь, сапоги мои не издерутся.
        - Ну, тогда с Богом. Сотворите крестное знамение на Богородицу, попросите с молитвой пути доброго — и тронемся.
        Выше уже говорилось, что Каин не верил ни в черта, ни в Бога, в храмы не ходил, молитвы не произносил, хотя как человек, обладающий феноменальной памятью, наизусть знал не только «Отче наш», но и другие молитвы, кои запомнились ему от матери, а посему он впервые за долгие годы послушался какой-то девчонки, и выполнил то, что она попросила.
        Избу Глаша не стала даже закрывать, но этому Иван уже не удивился.
        По узкой тропинке они спустились к озеру, над которым клубился жидкий серебристый туман, выползая на берега, и обволакивая разлапистые сосны взгорья.
        В ракитнике и в густых изумрудных камышах, весело пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.
        Неторопливо, сонным вековым бором поднялись на взгорье. Взошли на самую вершину. Иван встал на самом краю вздыбленного крутояра, ухватился рукой за узловатую почерневшую корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к девушке.
        - Воистину, дух захватывает, Глаша. Какой простор!
        Иван снял с головы войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил на голове кудреватые черные волосы.
        Далеко внизу под взгорьем зеркальной чашей застыло озеро, а за ним круто изгибалась река Ветлуга, за которой верст на тридцать в синеватой мгле утопали дикие непроходимые леса.
        - Хороша матушка Русь. И красотой взяла и простор велик. Вот на таком же взгорье, поди, некогда стоял сам Стенька Разин.
        - Стенька Разин?.. Но он же был разбойником.
        - Кто так говорит, Глаша?
        - Как-то становой пристав мир собирал. Из Варнавина пожаловал. Говорил мужикам, чтоб мирно трудились, не бунтовали, иначе тех ждет лютая казнь, как разбойника Стеньку Разина.
        - А зачем пристав в тихую деревеньку вдруг пожаловал? — едва сдерживая себя, спросил Каин.
        - Из-за Егони. Коза соседа каким-то образом в его огород забралась, да кочан капусты объела. Егоня на соседа топором замахнулся, а тот перепугался — и к приставу. У нас такого сроду не бывало, чтоб за топоры хвататься. Вот пристав и собрал мир. Стенькой Разиным пугал. Какой же он страшный этот разбойник.
        - Стенька — не разбойник, — посуровел лицом Каин. — Это для царицы и бояр он преступник, а для народа избавитель. Не зря ж в его войско десятки тысяч крестьян пришли. Самый обездоленный, притесняемый барами люд. И если бы не подлая измена богатых казаков, Степан Тимофеевич мог бы и Москву захватить. Запомни, Глаша, баре да полицейские чины никогда правду народу не скажут, ибо Степан боролся за хорошего царя, добрую жизнь простолюдинов и праведных судей.
        Девушка смотрела на Ивана доверчивыми, широко раскрытыми глазами.
        - А я-то ничегошеньки этого и не знала. Как вы ладно сказали о Стеньке Разине. Можно мне об этом тятеньке поведать?
        - Тятеньке? Пожалуй, и не надо, ибо Стенька Разин купцов не любил, часто отбирал у них добро и раздавал народу. Я ведь, Глаша, ныне тоже купец. Тятенька может такие разговоры и не понять, а посему меня осудить.
        - Но ведь вы мне сказали правду, Василий Егорович. Вы-то хоть и купец, но вас бы Стенька не стал грабить.
        - Почему, Глаша?
        - Вы добрый, не погнушались в крестьянскую сряду облачиться.
        - Эх, Глаша, Глаша, прелестная душа, — вздохнул Иван.
        Он что-то собирался еще сказать, но его остановили слова девушки.
        - А вы гляньте, Василий Егорович, на озеро. Оно всё на виду. Сомовиком именуется.
        - Никак в честь сомов?
        - Ага. Здесь их много, но выловить не каждому удается. Тятенька мой как-то курицы не пожалел, обжарил и на крючок. Сидел на челне и вдруг сом его так дернул, что тятенька вместе с удилищем в воде оказался.
        Девушка звонко рассмеялась, а потом, продолжая весело улыбаться, продолжила:
        - Пришел домой весь мокрый и говорит нам с маменькой: уж лучше бы нам курицу самим съесть.
        - Забавный случай, Глаша. И все-таки кто-то сома изловил?
        - Сама раза три видела. А недавно Егоня сома багром к берегу подтянул. В голову ему угодил. Мужики помогали ему на носилах до избы донести. Страшный, усатый, пудов на шесть[147 - Самые крупные сомы достигают до 20 пудов веса и длиной более 4 метров.]. Спина черная, бока зеленые, а брюхо желтое. Голова широченная, с огромной зубатой пастью. Ужас! А глазки, даже представить себе не можете, Василий Егорович. Смешные! Маленькие, маленькие, и лежат они почти на самой губе. У такого-то большого сома.
        - А ты наблюдательна, Глаша. И все же, надеюсь, что больших сомов не только на удочку ловят.
        - Конечно же, Василий Андреевич. Их ловят неводами, баграми и переметами. Весьма бывает добычлив лов на «клоченье».
        - И каким же способом?
        - Прямо с лодки ручной донной удочкой, коя именуется у нас «лягушкой». В этом случае, Василий Егорович, здесь необходим «клок» — деревянная колотушка с выдолбленной в ней ямкой. Удар этого клока по воде сома очень привлекает. Он подходит к месту лова и хватает лягушку.
        - Весьма любопытно. С большим бы удовольствием посмотрел на такой необычный лов.
        - Я непременно попрошу тятеньку. У него все для лова имеется, да только силенок маловато. С вами же он смело на челне поедет. Согласны, Василий Егорович?
        - Я подумаю, Глаша. Всякую рыбу едал, но сома никогда.
        - Мясо сома очень вкусное и жирное. А все почему? Кормятся гусями, утками да белугой и севрюгой, кои заходят в озеро весной в половодье. Вот и откармливаются. Озеро у нас крупное, на две версты тянется, рыбам здесь приволье.
        - Знатное озеро, тихое, вода теплая, так бы и нырнул.
        - Да вы что, Василий Андреевич?! Не вздумайте! — почему-то перепугалась девушка. — Сомы не только утками да рыбой питаются. Они весьма прожорливы. Известны случаи, что крупные сомы хватали и топили купающихся людей. Теперь здесь никто не купается. И вы не будете. Хорошо, Василий Егорович?
        Девушка с такой искренней озабоченностью посмотрела на Ивана, что у того и вовсе потеплело на душе. И до чего ж эта Глаша целомудренна и непосредственна. Господи, есть же такие чистые светлые люди, словно небесные ангелы, перед коими не хочется быть плохим, тем более жестоким разбойником. И до чего ж Глаша доверчива! Пошла на взгорье совершенно безбоязненно, с незнакомым человеком, который мог бы над ней надругаться и сбросить с крутояра. В другом случае, наверное, Каин так бы и сделал, если бы подле него оказалась какая-нибудь девка из притона, попавшаяся под горячую руку. Непременно сделал, чтобы полюбоваться, как летит с высоченного взгорья маруха, раздираемая камнями и корягами.
        Здесь же он превратился в робкого, застенчивого человека, стесняющегося даже прикоснуться к руке прелестной деревенской девчонки, которая поразила его не красотой (немало было красивых девок у Каина), а именно редчайшей чистотой и неподдельной доверчивостью, когда даже самый закоренелый злодей превращается в добродетельного человека.
        - Может, вы расстроились, Василий Егорович? — участливо спросила Глаша. — На Ветлуге можно искупаться, а то и в Нелидовских озерах, кои сообщаются с рекой. Там водица тоже теплая.
        - Успокойся, милая Глаша… Ты хотела бы иметь золотые сережки?
        - Сережки?.. Золотые? У меня есть сережки от покойной бабушки. Простенькие, в сундуке хранятся. Я их как-то примеряла. Их буду скоро носить, а других не надо.
        - А может, суженый подарит. Ведь ты, Глаша, очень красивая невеста.
        - Не знаю… О суженом я как-то не думала, да и нет их.
        - Разве?
        - Одни подрастают, взрослые — на разные промыслы подались, а то и в рекрутчине повинность отбывают.
        - Такая красна — девица пропадает.
        - Пропадает? Да вы что, Василий Егорович? Мне в нашей деревушке быть отрадно.
        Иван несколько секунд любовался лицом девушки, а затем осторожно тронул ее за плечо.
        - Пора нам, Глаша. Как ни жаль, но мне надо в Варнавино возвращаться.
        Глава 20
        Кража
        После возвращения из деревни, не узнает братва атамана: будто подменили Каина. Ходит молчаливый, задумчивый, даже в трактире чаркой не увлекается.
        Роман Кувай как-то не выдержал и осведомился:
        - Чего такой отрешенный, Василь Егорович? Аль затуга, какая навалилась?
        Каин тяжелым взглядом посмотрел на Кувая.
        - Аль мне и помолчать нельзя, Роман? Хотите, чтобы я горло на вас драл?
        - Уж лучше горло дери, Василь Егорович, чем держать рот на замке.
        - И впрямь, Роман. Непривычный для нас такой купец-удалец, — поддержал Кувая Легат.
        - Отстаньте от меня, господа приказчики!
        Каин вышел из трактира и направился к берегу Ветлуги. Господа приказчики пожали плечами. И что с атаманом?
        Ивана же одолевали думы. Он сидел на крутояре, рассеянно смотрел на заречные дали, и пребывал в нескончаемых, мучительных раздумьях, кои преследовали его уже не в первый раз, и кои нередко его раздражали. А ведь, казалось, не так уж и давно у него не было никаких противоречивых мыслей. Он был предприимчив, целенаправлен на какой-то смелый разбой, а главное на душе его всегда было легко и приподнято. Каин гордился своими подвигами, ему остро хотелось, чтобы его имя все громче и громче звучало по Руси, в полную силу, и так внушительно, дабы имя его запомнилось на века, как имена Ивана Болотникова и Степана Разина.
        И имя его действительно начало широко звучать. Им овладевало сладостное честолюбие. Он, Ванька Каин, столь высоко вознесся, что о нем стали говорить уже во многих городах и весях. Чу, сама царица Елизавета Петровна обеспокоилась разбоями в Москве и на Волге, отдав строжайший приказ прекратить грабежи, а Каина всенепременно изловить и колесовать.
        Ха! Коротки оказались руки у сыскных людей. Изворотливости Каина мог позавидовать самый отважный разбойник. Он неизбежно повторит путь Степана Разина, и он уже его начал, выйдя на волжские просторы, дабы затем взойти на богатырский утес Самарской Луки и почувствовать себя царственным орлом. И это бы свершилось, если бы не помешал на полпути слух о Бироне, самом ненавистном человеке народа Российского. И тогда он, Каин, свернул к Ярославлю, чтобы свершить самый великий подвиг. Сорвалось! Он не казнил всенародно Бирона. Это был его первый провал, который заметно надломил его душу.
        Каин считал себя крепким человеком, но беседы с бурлаком Земелей, купцом Светешниковым, сирым мужиком Гурейкой стали разъедать его как ржа на железе, вначале не столь видимая, но затем все отчетливей и зримей.
        В еще большее смятение он пришел после встречи с Глашей, которая, пожалуй, больше всего встревожило его сердце. Чистейшая душа без всяких назидательных бесед открыла перед ним совершенно иной мир, где ни разбою, ни беспощадному сердцу нет места.
        Нет места…И он, поддавшись трогательному обаянию девушки, всего на каких-то два часа оставался совершенно другим человеком, боясь вспугнуть божественное создание, находящегося подле него.
        А когда он возвращался в Варнавино, душа его мучительно застонала. Зачем и для кого вся эта чистота? Он даже рядом не может быть с таким лучезарным существом. Ведь он — разбойник, злодей, много пограбивший и много проливший крови. Разбойник! Земеля-то прав: он никогда не сравнится с Разиным. Тот хоть и нападал на купеческие суда, грабил и убивал, но потом он стал собирать войско, чтобы заступиться за бесправный народ, и добиться его лучшей доли. Огромная разница.
        За Каином же, зная его злодейский нрав, народ не пойдет, не возьмется за топоры и дубины. Его имя будет связано неодолимыми цепями лишь с одним именем — Р А З Б О Й Н И К, и от этого звания ему уже никогда не уйти. Н и к о г д а! Хотя к грабежам его уже не тянет.
        Каин более пристально всмотрелся в заветлужские леса и вдруг его осенила неожиданная мысль: «А не уйти ли, взяв икону, в самую глухомань, срубить там избушку и жить отшельником. Грехов у него много, но, как говорила мать, Бог милостив. Если усердно молиться, с чистым сердцем покаяться, может, Господь и снимет его смертные грехи. А что? В лесу он не пропадет, здоровьем Бог не обидел, без пищи не останется, коль ружье с припасом прихватить.
        И мысль Ивана оказалась настолько заманчивой, что он поднялся и зашагал в Гостиный двор, чтобы попрощаться с братвой и назначить Кувая атаманом.
        Но человек предполагает, а Бог располагает. Братва вернулась откуда-то лишь поздно ночью, а утром Каин услышал из своей комнаты несусветный гам. Хорошо еще, что кроме братвы в Гостином дворе никого не было. Брань шла в коридоре — отборная, воровская.
        - Замолчать, дурьи башки! — выйдя из своей комнаты, гаркнул Каин. — Отчего гвалт?
        - У Легата калиту[148 - Калита, кожаная сумка для денег, которую носили на ремне у пояса.] украли, Василь Егорович, — сказал Кувай.
        - Каким образом, если он ее всегда при себе держит?
        - Днем — при себе, а ночью, как и все — под подушкой. Утром встал, а ремень с калитой как черти унесли.
        - Кто еще в гостинице живет?
        - Да почитай, никого. Жил тут один старичок-приказчик, так он еще вчера съехал.
        Каин внимательно оглядел окна комнаты, но ничего подозрительного не заметил. Осталось осмотреть запор двери, которая закрывалась на ключ.
        - А ну глянь, Легат. Видишь царапины?
        - Вижу.
        - Кто-то поработал из братвы отмычками, вошел в комнату и вытянул у тебя из-под подушки калиту.
        Братва почему-то уставилась на Ваську Зуба, который отменно работал орудиями взлома.
        - Чего зенки вытаращили? — ощерился Зуб. — Я — честный вор. Скажи, Каин!
        Иван посмотрел на Зуба долгим пронизывающим взглядом, и тот не выдержал прохватывающего взора атамана и вильнул белесыми глазами.
        - То, что ты воровать умеешь, Васька, полагаю, никто спорить не будет, а вот то, что ты жаден до денег и что душонка у тебя с гнильцой, думаю, никто прекословить не будет.
        - Никогда жлобом не был. Зачем пургу гонишь, Каин?
        - А то и гоню, что только ты, Васька, мог пойти на пакостное дело.
        Зубу аж зубами заскрипел.
        - Меня, честного вора, за жабры брать? Не подходил я к внутряку![149 - ВНУТРЯК — врезной замок (воровской жаргон).] Всю ночь непробудным сном спал.
        Васька перешел на истошный запальчивый крик.
        - Хватить орать, Зуб, — сдержанно произнес Каин и обратился к своим сотоварищам:
        - Прошу дать согласие, братцы, на обыск комнаты Зуба.
        Согласие было получено, но тщательный обыск положительных итогов не дал. Иван понимал, что Зуб не такой дурак, чтобы оставлять похищенное в своей комнате. Значит, ночью он выходил на улицу и спрятал добро в надежном месте. Одно упование на сторожа, но вряд ли он что-либо видел, так как сторожа обычно дрыхнут по ночам в своих будках, хотя и станет говорить, что глаз не смыкал. Ох, уж эти русские сторожа! И все-таки, на всякий случай, Иван приказал Куваю учинить караульному строжайший расспрос, но…
        К Зубу — ни малейшей зацепки, и все же Каин прямо сказал:
        - Хоть ты и заходил гоголем, но поганое дело твоих рук, а посему быть тебе, Васька, на кукане[150 - БЫТЬ НА КУКАНЕ — находиться под наблюдением (воровской жаргон).].
        Зуб вновь заартачился, закричал, употребляя отборный мат, но Каин его резко осадил:
        - Буде, Васька, пока я тебе в рот кляп не вбил. Буде! И благодари Бога, что в гостинице мы пока одни. С сей минуты мы вновь степенные торговые люди. О блатных словечках забыть.
        Глянул на угнетенного, снулого Легата.
        - Не горюй. Настоящие воры пропасть друг другу не дадут. Я примерно знаю, сколько у каждого имеется денег, ибо велел вам взять в Варнавино по сто рублей. Деньги немалые. Нас — пятеро, а посему прошу каждого выделить Легату пятую часть казны. Надеюсь так будет справедливо. Мы же восполним недостающую долю. Слово Каина!
        Споров не возникло, даже Зуб первым потянулся к своей мошне, что лишний раз убедило атамана в правоте своего предположения.
        «Ишь каким добрячком прикинулся. Чист-де как стеклышко. В другой раз полушки не допросишься. Хитер: сто рублей у него, почитай, удвоятся, вот первым и ринулся на радостях к своей казне. Но все же, Зуб, я выведу тебя на чистую воду, и тогда головы тебе не сносить».
        Каин пошел в свою комнату. Легат проводил его счастливыми глазами, ибо Иван отдал ему четвертую часть свого добра.
        Глава 21
        Вторая встреча
        Несколько дней провел Каин в Гостином дворе, и когда убедился, что братва успокоилась и вновь превратилась в «торговых людей», он вновь, предупредив Кувая, подался в деревню Богородское. Причину своего отъезда растолковал так:
        - Деревня стоит весьма на дивном месте, и мужики там занятно живут, кое каким промыслом занимаются. Может, кое-что и нам сгодится. Надо же нам, коль торгашами прикинулись, что-нибудь закупить, дабы подозрения отвести. А коль пропаду денька на три, не тревожьтесь. Ты же, Роман Кувай, остаешься за меня. Держи братву в руках, особо пригляни за Васькой. Думаю, что он постарается перепрятать свой клад. В случае беды, немедля мчись ко мне в Богородское.
        Иван ехал в деревню на кауром коне, которого закупил на варнавинском торгу. Конь попался удачным — легким, быстроногим, не знавшим пахотной сохи. Ехал с разноречивыми мыслями:
        «Зачем, какая сила толкнула меня в деревню? Мужики с их немудрящим промыслом? Разумеется, нет. Бесхитростный Гурьян? Тоже нет. Красоты взгорья с Ветлугой и озером Сомовик? Конечно, они настолько заманчивы, что на них хочется любоваться бесконечно, и все же надо признаться честно: все, что он перечислил, уходило на задний план, ибо Ивану вновь захотелось увидеть девушку Глашу, с ее открытым сердцем и ее удивительно девственными зелеными глазами, которые наполнены такой беспредельною чистотой, что кажется они принадлежат самому ангелу.
        Господи! А надо ли тебе Каин еще раз встречаться с Глашей, тебе, со своей давно загрубевшей душой? Надо ли?.. Вторая встреча может и не состояться. Гурьян не такой уж простофиля, чтобы не догадаться о причине появления в его избе московского купца. Он-то сразу поймет, что купец вознамерился захороводить его дочь, чтобы довести ее до прелюбов, а затем бросит обесчещенную и убитую горем.
        Каин замедлил ход Каурки. Хотел бы ты, Иван этого?.. Да, хотел! Понаслаждаться прекрасным, соблазнительным, юным телом — уж так заманчиво, что вряд ли бы нашелся мужчина, который бы отказался от обольстительной девушки. И если ты, Каин, едешь за этим, то ты добавишь к своим недостойным поступкам, пожалуй, самый прескверный из них, ибо ты растопчешь саму чистоту, и будешь проклят всей деревней.
        Иван свернул коня в лес, пружинисто спрыгнул с него наземь и сел под белоногой березой, с уже вплетенными в малахитовую листву первыми золотыми прядями.
        Что же побудило его остановиться? Его, которого не сдерживала никакая преграда. А тут — впору назад возвращаться, и всё из-за какой-то деревенской девчушки.
        Братва бы на смех подняла: атаман-то наш заробел, деревенской марухи перепугался. То-то бы хохот поднялся.
        Нет, братва, шалишь. Дело совсем в другом, здесь робость не при чем. А все дело в том, что ему не следует влюбляться в эту девушку, ибо на нем слишком много грязи, коя висит многопудовыми веригами. Он не станет с Глашей встречаться и напрочь забудет ее, как падающую звездочку в ночном небе, которая на миг ярко сверкнет и так же стремительно исчезнет в черной бесконечной мгле.
        - Ну что, Каурка, возвращаемся?
        Конь фыркнул, переступил тонкими ногами и вопрошающе глянул на хозяина фиолетовыми глазами, как бы спрашивая: зачем дорогу торили?
        - Зачем? — вслух отвечал Каин. — Нельзя нам, Каурка, невинную душу губить. Пусть аленький цветок не будет нами растоптан. Пусть проживет свою жизнь. Какую? То одному Богу известно.
        Каин опять пружинисто взметнул в седло, выехал на дорогу и, сам того не ожидая, повернул в сторону Богородского.
        «К Гордейке заходить не буду. Взойду на взгорье, полюбуюсь в последний раз сказочными далями, а затем вернусь в Варнавино».
        На душе Ивана, как никогда стало так легко, словно он освободился от какой-то тягостной ноши, а еще потому, что, пожалуй впервые, преступил через самого себя, не захотев запятнать милую девушку. Ах, Дед, Дед, не зря легли на душу твои мудрые пересуды.
        У подножия взгорья он привязал к дереву коня и, по знакомой уже тропинке, начал подниматься в гору. Август нынче выдался теплый, а посему Иван был без купеческой шапки и облачен в одну в белую ситцевую рубаху, подпоясанную рудо-желтым кушаком и светло-коричневого цвета штаны, заправленные в сапоги. Взять ни взять — простолюдин. Правда, сапоги все же говорили, что человек он не бедный, ибо они были выделаны из юфти, мягкой дорогой кожи, в которые деревенские мужики никогда не обувались.
        Все ближе и ближе вершина взгорья. Лохматые ветви сосен слегка цеплялись за Ивана, порой приходилось их откидывать, но он не спешил на маковку горы, стараясь подольше сохранить в памяти и эту узенькую тропинку, усеянную опавшей хвоей, и сами деревья, среди которых попадались и березы, как бы в насмешку патлатым елям и соснам, удивляя лес своей изящной стройностью и изумрудной листвой.
        А вот и вершина… Но что это? У молоденькой березки стояла в алом сарафане русоголовая девушка с вьющимися волосами, перехваченными рдяным налобником[151 - НАЛОБНИК — начельник, начелок, девичья повязка; поднизь.].
        Иван застыл на месте. Боже мой! Да это же Глаша! Она стоит к нему боком, прислонившись к березке, и о чем-то раздумывает, не глядя на заречные дали.
        У Ивана захолонуло сердце. Он явно не ожидал увидеть здесь Глаши, и теперь не знал, что ему делать. Ведь еще несколько минут назад, он не захотел встречаться с девушкой, и вдруг она здесь, буквально в пяти шагах. Не лучше ли тихо уйти, иначе встреча с Глашей может принести непредсказуемые последствия. И Иван уже собрался осторожно удалиться, но девушка, словно почувствовав его, повернула к нему свое лицо.
        - Я так и знала… я так и знала, что вы сегодня придете на взгорье, — обрадовано и взволнованно произнесла она.
        Иван подошел к девушке, поздоровался, а затем спросил:
        - Знала?
        - Еще ночью я … Я не спала и вдруг увидела вас, Василий Егорович, как вы ехали на коне, а затем стали подниматься на взгорье. Не верите?
        - Верю, Глаша. И ты решила меня встретить?
        - Да я…
        Лицо девушки вспыхнуло алым румянцем.
        - Да я…Я сюда каждый день теперь прихожу.
        - Каждый день? Но зачем?
        Девушка совершенно не умела врать, а посему, смотря прямо в глаза Ивану, честно призналась:
        - Запали вы в мое сердечко, Василий Егорович…Простите меня, ради Бога!
        Иван утонул в ее широко распахнутых лучистых и нежных глазах, и теплая волна, казалось, захлестнуло его сердце.
        «Она влюблена. Это хорошо и плохо: он может не сдержать себя и тогда…»
        - Да за что же тебя прощать, Глаша?
        - Ну, как же? Разве вы сами не ведаете, что простая девушка из деревушки даже во сне не может о богатом московском купце грезить.
        - Чепуха все это, милая Глаша. Не только купец, но и дворянин может выбрать себе суженую даже из крестьянок.
        - Правда?
        «Господи! Ее глаза могут свести с ума. Как хочется обнять и страстно поцеловать эту чудесную девушку, но он должен задавить в себе свою похоть. Обязательно задавить, ради спасения Глаши».
        - Правда, Глаша.
        Иван слегка коснулся ее мягкого, округлого плеча и предложил:
        - Давай опять рекой и озером полюбуемся. В прошлый раз глаз не мог оторвать. Какие же здесь красоты!
        - Давайте, Василий Егорович Здесь можно стоять часами и все равно не наглядишься… А знаете, — девушка кинула на Ивана задорный взгляд, — вы еще не видели наши Нелидовские озера. Отсюда их не приметишь, они прямо за Ветлугой, но их загораживают заросли, а на челне к ним легко можно пробраться. Я туда нередко с тятенькой плаваю рыбу ловить. Там такая красота![152 - Автор произведения два года (1959-61) проживал в описываемых им местах, тем более, по легенде на Богородицком взгорье когда-то побывал Ванька Каин.] Хотите посмотреть?
        - Вплавь поплывем? — улыбнулся Иван.
        - Почему же вплавь? У меня челн на берегу с веслом стоит. Не забоитесь?
        - Это с тобой-то, Глаша? Да хоть на край света!
        - Ой… Как я рада, Василий Андреевич. Какой же вы дивный.
        Глаза девушки были заполнены счастьем, и тогда Иван вытянул из кармана небольшую коробочку, облаченную красным бархатом.
        - Ты уж извини, Глаша. В прошлый раз я предлагал тебе золотые сережки купить, а ты отказалась. И все же я хочу тебе их подарить. Раскрой коробочку.
        - Какие красивые! — ахнула девушка. — Такие только царевны носят.
        Глаша приложила сережки к мочкам ушей и вздохнула:
        - Жаль, что зеркальца нет.
        - Дома можно посмотреться?
        - Дома?.. Да вы что, Василий Егорович? У нас во всей деревне нет ни одного зеркальца.
        - Да ты выходит, Глаша, даже своего лица не знаешь.
        - Шутите, Василий Егорыч, — снова метнула на купца задорный взгляд девушка. — В кадушку водицы наношу и посмотрюсь.
        - А ведь на самом деле, Глаша, — рассмеялся Иван. — Сам детские годы в деревне жил. Мать, бывало, иногда в кадушку с водой смотрелась, когда молодая была.
        Девушка отняла от ушей сережки, уложила их в коробочку и протянула Ивану.
        - Благодарствую, Василий Егорыч, но ваш подарок взять не могу.
        Но Иван заложил руки за спину.
        - Но я ж от чистого сердце. Ты мне, Глаша, взгорье и озеро показала, а я тебе за это скромный подарок преподнес.
        - А что маменька и тятенька скажут? Откуда такое сокровище?
        - А так и растолкуй.
        - Не поверят, милый Василий Егорыч. Осерчают на меня, да еще на худое подумают. Простите, родненький, не возьму.
        - Подарок, как бы ты не уговаривала, назад не возьму, Глаша, — твердо высказал Иван.
        В глазах девушки появились слезинки, чего особенно терпеть не мог Иван, не привыкший к женским слезам.
        - Тогда давай так поступим. Сейчас я поищу бересты, спрячу в нее коробочку и зарою ее под твоей березкой. Пусть это будет твоей тайной, Глаша, а потом, как сердце твое подскажет. Согласна?
        Девушка молча кивнула, хотя глаза ее оставались грустными. Иван, конечно же, понял ее состояние души: она не такая уж простушка. Глаша поняла, что сегодняшняя встреча может быть последней.
        Спрятав клад под березкой, Иван подбодрил девушку.
        - Все будет хорошо, Глаша. Уж ты поверь мне… А про Нелидовские озера не забыла? Подари мне еще одни красоты.
        - С большой радостью, Василий Егорыч. Давайте спускаться.
        - Подай руку, Глаша. Так мне будет спокойней.
        Иван чувствовал трепетную, нежную ладонь в своей руке и испытывал необъяснимую нежность к девушке, которую никогда не переживала его заскорузлая душа. Он должен это ощущение запомнить, надолго запомнить, пока неизбежные оковы не скуют его тело.
        У дерева лошади не оказалось, чем был Иван поражен, так как он весьма крепко привязал к сосне Каурку.
        - Моего коня кто-то увел, даже узел не развязал. Поводья ножом разрезал.
        - Какая беда, родненький, — расстроилась девушка.
        - Не переживай, Глаша. Другого коня куплю.
        - Да как же, родненький Василий Егорыч! Это же великая беда. Тятенька бы с ума сошел. Где таких денег набраться? Но наши мужики коня украсть не могли, вот тебе истинный крест!
        - Чужие? Но с дороги коня не видно.
        - Зато было видно из деревни, как вы с угора ехали… Неужели Егоня, о котором я вам сказывала?
        - Которая его изба, Глаша?
        - Самая последняя перед околицей. Хотите его навестить, родненький?
        Глаша (чуткая Глаша) тотчас заметила, как изменилось лицо московского купца. Оно стало суровым и даже беспощадным. Теперь уже перед ней стоял Каин, который никогда никому не прощал, если что-то у него похитили.
        - Непременно навещу, Глаша.
        - Не ходили бы вы к нему, родненький. Он худой человек, может, и за вилы схватиться.
        - Не бойся за меня, Глаша, и прости, что не смог увидеть твои Нелидовские озера. Прощай.
        Каин вновь коснулся плеча девушки и быстро зашагал к дороге.
        Глаша с тревожным чувством на сердце, проводила его смятенными глазами.
        Глава 22
        Каин и Егоня
        У Егони от удивления желудевые глаза расширились.
        - Ты-ы?
        - Признал, Левка?
        Левка — мужичина здоровенный, рыжебородый, на полголовы выше Каина. В глазах не только изумление, но и опаска.
        - Какими судьбами, Каин?
        Голос настороженный, с хрипотцой.
        Из конюшни, с закрытыми настежь воротами, раздалось лошадиное ржание.
        - А Каурка-то меня признал. Как же ты, Левка Рыжак, коня посмел у меня увести?
        Левка попытался сочинить легенду:
        - Понимаешь, Каин, шел по дороге, да довелось в лесок завернуть. Приспичило. Только нужду справил, а тут конь в пяти саженях. Репу поморщил: никак приблудный, ибо в деревне таких коней не водится. Намедни цыганский табор мужики видели, знать от табуна отбился. Вот я и привел коня на конюшню.
        - Ловко ты, Рыжак, баланду травишь.
        - Вот те крест! Как на духу.
        - Закрой варежку, сволочь! Конь был привязан, значит, хозяин был где-то рядом. Ты даже узел не смог развязать, ножом разрезал. Торопился увезти добычу. И от кого? Гнида!
        Каин, обуреваемый яростью, шагнул, было, вплотную к Рыжаку, но тот выхватил из-за голенища сапога нож.
        - Не подходи. Порешу! Давно пора тебе кишки выпустить.
        Но ловкий Каин успел молниеносно перехватить руку и завернуть ее за спину Левки, да так сильно, что у Рыжака что-то хрустнуло под лопаткой. Нож упал на землю.
        - Отпусти, Каин! — взвыл от боли Рыжак.
        - И не подумаю. Сейчас ты у меня дуба дашь, ибо поднятый нож на вожака шайки карается смертью.
        Разгневанный Каин взял в руку нож, а Левка взмолился:
        - Пощади!.. Погорячился… Христом Богом прошу!
        - Бога вспомнил? Не поможет, ибо Бог воров и пьяниц не жалует. Подыхай, собака!
        Но Каин так и не занес над Левкой нож: в его ослепленных яростью глазах вдруг предстала Глаша, милая, чудесная Глаша, с необыкновенно целомудренной душой.
        «Не надо, Васенька! Ты же добрый».
        Каин отпустил от себя Рыжака и закинул в лопухи нож.
        - Живи, падла, но запомни, если обидишь кого на деревне, пощады тебе больше не будет.
        - Запомню, Каин, — все еще морщась от боли, прохрипел Левка.
        - Как сюда попал? Только не бреши. Смотри мне в глаза и рассказывай.
        - Сказ будет не долгий. Обложили меня сыскные люди. Едва успел из Москвы сбежать. Покумекал и надумал в дальние края податься. Вот так здесь и оказался под чужим именем. Никак и ты сюда сиганул.
        - Я, в отличие от тебя, хорошо по Волге походил, а затем решил с братвой в Варнавине отдохнуть под видом торговых людей, что надумали лес закупить. Ты это, Рыжак, хорошо заруби себе на носу. В этих местах я московский купец Василий Егорыч. Зарубил, но если курвой[153 - КУРВА — доносчик (блатной жаргон).] станешь, на краю земли отыщем.
        - Мне свой калган дороже. Здесь хочу отсидеться… Но как мужики мне поверят, что я у тебя коня не крал?
        - Поверят. Я сяду на Каурку и проеду по всей деревне, а ты поведешь коня за уздцы. Мужики подумают, что ты честный человек. Да и вообще постарайся жить в деревне не бирюком, мир того не любит. Уразумел, Рыжак?
        - Уразумел, Каин.
        - Это имя ты сказал в последний раз, — вновь посуровел Иван.
        - Сукой буду, что не скажу.
        - Тогда выводи коня.
        Напротив избы Гордейки, Иван увидел моложавую женщину, с лицом, удивительно похожим на Глашу.
        «Так вот в кого она родилась».
        - Останови Каурку, Егоня.
        Иван сошел с коня и подал Егоне руку.
        - Спасибо за Каурку. Конь-то оказался не цыганский. Бывай!
        Мать Глаши, конечно же, все его слова слышала. Жаль, что путников не увидела сама девушка, которая в эти минуты молилась перед Святой Богородицей.
        Дальше Иван ехал один. Поглядывал на взгорье, а когда оно миновало, на душе его стало сумрачно. В другой раз ему пришлось переступить себя. Он пожалел Рыжка, главаря одной из московских кодл[154 - КОДЛА — шайка воров.], орудующей в Земляном городе. Левка норовил его замочить, что непозволительно, если учесть, что он, Каин, признанный вожак Москвы. Случись это в другом месте, он бы не пощадил Рыжка, ибо потерял бы уважение остальных воров.
        Руку Ивана отвела… Глаша. Именно она не позволила ему произвести в деревне убийство, которое бы со страшной силой ударило в сердце девушки. Выходит, Василий Егорович совершенно другой человек, раз он способен предать смерти мужика ради какой-то лошади. Разве добрые люди могут так поступить?! Он — злой, жестокий, он богоборец, коль нарушил заповедь Христа. «Не убий». Да это же тяжкий, смертный грех, кой никакими молитвами не замолишь. Что же ты, Васенька, такое страшное зло сотворил? Нет теперь к тебе не только любви, но и доброго расположения. Испоганил ты наши чувства, мою душу…»
        Так бы с девушкой и было. Теперь же она не изменит к нему своих светлых мыслей. Вот и добро. Добро… «Только добром надо отвечать на зло. Так заповедал православным людям Господь, и тогда народ будет жить спокойней и счастливый, ибо только добрые поступки приносят людям внутренний покой. И ты становишься ближе к Богу. Но если люди будут отвечать злом на зло, то начнутся раздоры, мятежи, кровавые войны и над всем миром возобладает Сатана, и тогда весь народ угодит в кромешный на вечные муки…».
        Опять Дед душу бередит. Может, ты и прав Земеля, но он, Каин (уж так устроена его душа) не сможет мириться со злом. Сегодня случай исключительный. Он не стал убийцей ради Глаши, иначе бы Рыжаку не жить.
        И напрасно он задумал прекратить гопничать и передать атаманство Куваю. Не бывать тому. Богачей — тьма тьмущая и многие из них приносят зло. Вот с ними-то он еще и поквитается.
        ГЛАВА 23
        БЕГСТВО ВАСЬКИ ЗУБА
        Встречу Каину во весь опор мчал Роман Кувай.
        Сошлись на полдороге.
        - Беда, Иван! Васька Зуб сбежал. Ватага чуть умом не тронулась.
        - На всю казну замахнулся, падла! — тотчас все понял Каин. — Летим к братве!
        - Лошадь не запали.
        - Сам знаю! — зло огрызнулся Каин.
        Его вновь обуяла ярость. С первых же дней, когда Каин пришел в ватагу Камчатки, он недолюбливал Зуба, и чем дольше он сталкивался с Васькой, тем все больше ему хотелось наказать одного из своих приближенных. Надо было еще утром его «плотником заделать».
        Братва собралась в комнате Каина. До его приезда всяко гадали, но все сошлись во мнении, что Ваську уже не опередить, ибо он сбежал еще ночью, и, всего скорее, поплыл по Ветлуге на челне, которые никогда не запирались на замок, а лишь привязывались к вбитым в землю кольям веревкой.
        - Хватились Зуба к обеду, — рассказывал Камчатка, — а потом пошли к привратнику. На сей раз он по какой-то причине не спал и хорошо видел, как из Гостиного двора вышел через калитку Васька с котомой за плечами. Спрашивать не стал, ибо подумал, что тот пошел по каким-то делам. Что будем делать, Каин? Ваську уже не настигнуть. Конной дороги берегом нет.
        У всей братвы такое безутешное отчаяние, такие обреченные лица, коих Иван в жизни не видывал. Как же они трясутся за свое добро! Грабили, грабили, а теперь, почитай, все псу под хвост. Васька непременно заберет себе все богатство ватаги и укроется в таких дремучих лесах, что его сам черт не найдет.
        - Этот падло ушел на челне, но догнать его можно. Видел я на берегу каюк, сделанный под древний стружок, которым можно управлять четырьмя веслами, да и кормовому можно подгребать. Стружок легкий, бегучий. Раньше гниды придем. Со старостой договариваться — время терять. Снимаемся, братва!
        Подле стружка, как на грех, оказался какой-то мужичок с бредешком.
        - Твое суденышко? — спросил Каин.
        - Не. Митрия Веселкина.
        - Сколько суденышко стоит?
        - Точно не ведаю, ваша милость, но слух прошел, что Митрий надумал продать стружок одному нашему богатею. Пять рублей-де заломил. Да кто эки деньжищи даст?
        - Я дам. Вот тебе десять рублей золотом и отдай их Митрию. Рубль можешь себе взять.
        Мужичок оторопело глянул на «купца», а тот отдал приказ:
        - Отвязывай стружок, люд торговый. Живо!
        Весла лежали на днище суденышка, ибо, как уже было выше сказано, воровством варнавинские люди не отличались.
        На переднюю скамью Иван посадил Легата и Камчатку, так как у обоих были длинные сильные руки. Сам же Каин сел с Куваем. Одноух, взяв весло с соседнего челна, уселся на корме.
        И вскоре легкий стружок рванул вдоль берегов Ветлуги. Вначале гребли сильно, но вразнобой, но затем друг к другу приноровились, и суденышко стало скользить по Ветлуге более стремительно.
        Однако через версту Каин унял чрезмерное усердие братвы:
        - Не рвите жилы, иначе выдохнемся. Иуда от нас никуда не уйдет. Я прикинул, если и ночь коротать не будем, то обойдем Зуба на два-три часа.
        - Если бы так, — недоверчиво высказал с кормы Одноух.
        Каин боднул Одноуха колючими глазами. У него сдавали нервы, и не потому, что Васька Зуб вознамерился выкрасть у ватаги все награбленное добро, приведя братву в неслыханное отчаяние.
        Лично он, Каин, о деньгах не сожалел. Выше уже не один раз говорилось, что добыча сама по себе, не была для него счастьем, ибо его жутко интересовал сам процесс грабежа, как какой-то чудодейственный наркотик, приводящий Каина в неслыханное наслаждение. Он знал, что деньги — дело наживное, особенно для его исключительной натуры, наделенной необычайными воровскими способностями, когда он за считанные дни мог стать сказочно богатым человеком.
        Сейчас же все его существо было наполнено неописуемым гневом: во-первых, он еще не отошел от промаха с похищением Бирона, что нарушило все его честолюбивые планы, не позволив ему стать всенародным мстителем, казнившим беспощадного притеснителя Руси, а во-вторых, его взбесил сам Васька Зуб, вначале выкравший пояс у Легата, а затем, сбежав из ватаги, Зуб надумал воспользоваться казной всей братвы. Случай для воров редкостный. Каин за всю свою воровскую жизнь никогда не слышал, чтобы человек, находившийся в ближнем окружении вожака крупнейшей шайки гопников, надумал обокрасть всю братву.
        Не даром же Ваську Зуба недолюбливала вся ватага. И не зря: в конце концов, он показал свое истинное лицо. Гнида!
        Вот почему с таким колючим лицом и глянул Каин на Одноуха.
        - Коль не веришь, прочь с судна. Прыгай с кормы, и чтоб твоего духа не было!
        - Прости, атаман. Дурная мысль в башку втемяшилась. Прости! — искренне покаялся Одноух.
        - Дале греби, — смирился Иван. — Мы непременно догоним эту сволоту…
        Не догнали: доплыли до примеченного места, но челна Зуба так и не увидели.
        Отчаяние охватило даже самого невозмутимого Романа Кувая:
        - Не успели. Этот падла унес всю нашу добычу.
        Братва настолько сникла, настолько пала духом, что даже у Ивана тягостно стало на сердце. И все же он норовил успокоить братву:
        - Быть того не может. Зуб — не птица. Он же знал, что за ним кинутся в погоню, а потому за версту от нашего потайного места, спрятал челн в зарослях и побежал по берегу пешком, ибо здесь берег пологий. Но один черт, я тому не верю, ибо не мог Зуб нас опередить. Пристанем к берегу и полезем в лес. Здесь наши пояса!
        Веские слова Каина не придали уверенности братве. Лезли в глухомань с удрученными лицами.
        Васька Зуб — мужик шустрый, ладони до крови истер, дабы успеть захватить сокровища ватаги. Никак ушел с поясами в такие дебри, что его и сам черт не сыщет. Отсидится недельки три, а потом в неведомые края двинется, всего скорее в какой-нибудь далекий город. Может, за Камень[155 - ЗА КАМЕНЬ — то есть за Уральские горы.], а может, в другую сторону, и заживет боярином. Русь матушка велика.
        Ни кто не запамятовал, где прятали клад: легче родительский дом забыть, чем место зарытой добычи. Первым возликовал Легат. Вытянул из запорошенной хвоей и старой листвой углубления тяжелый кожаный пояс и со счастливым лицом повалился на колени.
        - Слава тебе, Господи!.. Целехонек, братцы!
        - Ишь ты, Господа вспомнил, а сам, поди, забыл, как крестное знамение совершать, — с доброй усмешкой проговорил Каин.
        Теперь Иван совершенно спокоен, ибо не беспочвенны оказались его уверенные слова о том, что Зуб не успеет. Он последним вытянул пояс из-под замшелой сосны, а затем сказал:
        - Все — на струг. Отведем суденышко на полверсты вперед и укроем его в заливчике. Там камыши высокие.
        - Ну и память у тебя, Иван, — произнес Камчатка.
        - Сей заливчик приметил, когда к Варнавину шли. Теперь пригодиться.
        - Неужели от Зуба?
        - От Зуба, Петр. Мыслю, что с его челном что-то случилось, и он пошел лесом. Уверен: не сегодня-завтра, но он придет за поясами, а когда дойдет до отлогого места, то двинется берегом реки… Ты, Роман, останься на всякий случай здесь, а мы пока на струг.
        Вернувшись назад, Иван послал Одноуха в дозор.
        - Затаись в зарослях и доглядывай реку. Чуть что — дашь знак.
        Глава 24
        Васька зуб
        Васька Зуб готовился к побегу из ватаги обстоятельно. В его суме не только пистоль, железный топорик, но и корм на несколько дней. С водой же проблемы не будет: река.
        Ваське никогда не приходилось управлять челном, но он помышлял, что сие дело пустяковое, а посему отправился в поход по Ветлуге с легким сердцем.
        На его счастье и ночь выдалась на славу — тихая и безоблачная, залитая лунным светом, отчего на реке все было отменно видно.
        Проблемы с челном не оказалось: усеяли весь берег, выбирай любой. Долго не приглядывался, ибо все показались ему одинаковыми, и в каждом лежит весло, и каждый привязан к деревянному столбцу, врытому в землю.
        Васька перерезал веревку ножом, столкнул лодочку в реку, впрыгнул в нее, взял в руки весло и уселся на корму.
        - А теперь стрелой полетим, — тихо сказал Васька, но первые же гребки показали, что юркий челн не послушен новому хозяину утлого суденышка: то вправо шмыгнет, то влево.
        - Вот дьявол! — выругался Васька.
        Несколько минут старался приноровится к веслу и наконец-то суденышко стал послушно его рукам, а еще минут через двадцать чёлн быстро полетел по Ветлуге.
        Васька возликовал: на другой день он станет таким богатым человекам, что ему любой купец позавидует. Главное найти пояса, а найти их — плевое дело. Братва друг от друга не таилась и хоронила свои сокровища почти на виду каждого гопника, совершенно не присматриваясь, куда прячет свой клад тот или иной сотоварищ.
        Вот дурни! В таком деле разве можно надеяться на воровскую честность? Он то, Васька, быстрее всех схоронив свой пояс, успел выглядеть куда зарывали награбленные сокровища, остальные воры. Четко запомнил, а чтобы не забыть, вспоминал тайники каждую ночь, и они настолько врезались ему в память, что их даже колом из него не вышибешь.
        Мысль же стать владельцем драгоценных поясов появилась у него в ту же минуту, когда прятал свой клад, и она настолько стала необоримой, что Зуб был готов сорваться из Варнавина в любой момент, но не было подходящего случая, ибо Каин первые дни находился вместе с братвой. Но вот он подался в какую-то деревушку и Васька, обуреваемый жаждой наживы, решил совершить кражу у Легата, хотя и понимал, что сей шаг может обернуться для него страшной карой, но блеск нескольких золотых червонцев и драгоценных каменьев, которые Легат захватил из своего пояса, настолько был притягательным и всепобеждающим, что Васька забыл обо всем на свете.
        Кража получилась, ибо Легат спал мертвецким сном. Его калиту он в ту же ночь надежно спрятал во дворе Гостиного двора, зарыв ее под одну из старых лип и прикрыв опавшей листвой. А когда уже Васька совершал из гостиницы побег, он забрал из-под липы и калиту Легата…
        Зуба обуревала радость. Несметная казна братвы скоро будет в его объемной суме. Отсидевшись в укромном месте, он затем осядет в каком-нибудь в дальнем городе и всенепременно станет заводчиком или фабрикантом. Хозяином! Самым богатым человеком города, перед которым даже купчишки будут шапки ломать. Возведет каменные палаты, богаче, чем у ярославского купца Мякушкина, в коих Бирон жительствует, наберет свору дворовых людей и десяток молодых девиц, чтобы лакомиться «мохнатками» каждую ночь. Ну, чем тебе не турецкий султан!
        А коль городничий и полицмейстер его богатством заинтересуются? Ха! Были бы деньги, а с большими деньгами можно любого государева чиновника ублажить. Не только первыми друзьями станут, но и к себе в гости с великим почтением будут приглашать.
        Ну и заживешь же ты, Васька! Нет, не Васька, а всеми почитаемый человек Василий Никифорович Зубов. Лепота, райская жизнь!..
        Братва его уже не догонит, ибо Каин сказал, что пробудет в деревеньке денек-другой, а без Ваньки братва и шагу не ступит. Ну, обнаружат побег, кинутся за Ванькой, но время уже будет упущено, почитай на целые сутки. Каково догнать? На каком-нибудь судне, типа расшивы — курам на смех. На челнах? Тут и дураку ясно — нет никакого резону гнаться. Так что плыви безмятежно, Василий Никифорович, и припасай суму под золотые рубли, червонцы и драгоценные камушки.
        На рассвете, словно пробудившись ото сна, подул резвый ветер, кой и вовсе порадовал Зуба, ибо ветер дул в спину, а посему чёлн пошел еще быстрее, приближая Ваську к заветной цели.
        Зуб вспомнил, что струг, на котором они добирались до Варнавина, жался к горному правому берегу, ибо так повелел Земеля, не раз бывавший на Ветлуге.
        «Поближе к крутояру, ибо здесь самая глубь».
        Васька же вел свой чёлн по середине Ветлуги, ибо его лодчонка не судно, везде проскочит.
        И вдруг Зуб почувствовал, что весло почему-то стало непослушном, будто какое-то подводное чудо-юдо исподволь начинает кружить лодчонку. А затем чёлн и вовсе закрутился как юла и пошел ко дну.
        - Воронка! — испуганно ахнул Васька и тотчас стремительно спрыгнул с кормы, прилагая все силы, чтобы успеть избежать гибельного места. Оно затягивало, и если бы Зуб промедлил еще несколько секунд, жизнь бы его оборвалась. И все же ему повезло: он бешено заработал руками и ногами, что позволило ему отплыть от водоворота[156 - В некоторых местах река Ветлуга изобилует опасными водоворотами, которые известны местным экологам и краеведам.], а затем оказаться на противоположном отлогом берегу.
        Вначале Ваську охватил ужас. Он едва не погиб. Он даже не успел схватить суму, в коей остались деньги, железный топорик и запас харча на несколько дней. Больше всего горевал о калите. 400 рублей золотом — громадные деньги, на которые можно безбедно жить несколько лет.
        Васька даже завыл, и так протяжно и тоскливо, словно он превратился в голодного волка, который потерял стаю, и теперь близок к безнадежному исходу. (Что жадность делает с человеком!).
        Но вскоре он пришел в себя. Потеря калиты, еды и челна еще не конец света. Надо немедля бежать к сокровищу, ибо пологий берег тому позволяет. До заветного места осталось верст двадцать, и он преодолеет их за какие-нибудь пару часов, что позволит ему намного опередить преследователей.
        И Васька побежал, вначале довольно быстро, но затем трусцой, а вскоре и вовсе перешел на шаг, ибо по берегу потянулись кустарники, вначале редкие, но затем все гуще и гуще, через которые уже приходилось пробиваться. Вот бы где пригодился топорик. Иногда дело доходило до ножа, который, слава Богу, у него остался, ибо всегда, по старой воровской привычке держал его за голенищем сапога.
        Но дальше дела пошли еще хуже. Залив! Довольно широкий и длинный. Чтобы обойти его, потребовалось не менее получаса. Зуб начал злиться, однако он продолжал думать, что погоня за ним, если она этим днем состоялась, еще очень далека.
        Однако еще через час безмятежная мысль стала улетучиваться с каждой минутой: пошли знаменитые ветлужские озера, образованные рекой, тянувшиеся на несколько верст: тихие, зеркальные, без малейшей ряби, и что самое неожиданное для Зуба — они были нескончаемые, так как соединялись протоками, через которые можно было легко пройти на челне. Казалось бы, что кувшинки и лилии не служили помехой, но стоило Зубу пойти не преодоление протоки, как тотчас растения обвивали все его тело, словно щупальцы мерзкого спрута.
        «Это уже водяной не пускает меня к кладу», — на полном серьезе подумалось Ваське.
        И только он вышел на твердое место, как впереди замаячило новое озеро. Васька грязно выругался и понял, что его будут ждать все новые и новые преграды, которые вынудят его отказаться от своей затеи.
        - Не-ет! — по-звериному выкрикнул он и стал пробиваться к берегу. Сейчас он переплывет Ветлугу и пойдет к сокровищу через лес. Иного выхода не найти.
        «А если на водоворот наткнусь?» — мелькнула тревожная мысль. И тут он, на котором смертных грехов не счесть, упал на колени и впервые за всю свою жизнь обратился к Богу.
        - Господь всемогущий! Ты, говорят, милостив. Помоги мне рабу твоему спокойно одолеть реку. Я ж тебе за то в церкви батюшке десять рублевиков отвалю. Помоги, Боже милостивый!
        Зуб умел хорошо плавать, так как родился и вырос на реке Неглинной, что в Москве. Он снял с себя кафтан и сапоги, связал в узел, надежно перевязав его рукавами кафтана, а затем вырезал из ольхового прута небольшую палочку, шагнул в воду и, держа в поднятой руке узел, осторожно поплыл.
        Ветлуга в данном месте была не широка, всего каких-то двадцать пять — тридцать саженей, поэтому Васька мог реку переплыть и с одной рукой. В правой же руке он держал палочку. Проплывет сажени две, кинет ее недалеко от себя и зорко наблюдает: коль палочка не закрутиться — водоворота нет. Таким образом, Зуб благополучно и одолел Ветлугу.
        Правый берег был чуть пониже варнавинского, зато предстал перед Зубом отвесной преградой, причем, без единой коряги или узловатого корня, выпущенного хвойным древом; и к тому же сам берег оказался песчаным, в котором (ближе кверху) зияли многочисленные отверстия ласточкиных гнезд.
        Зуб вновь облачился в кафтан и сапоги, и попытался взобраться на берег с помощь ножа, но зернистый песок осыпался и тянул Ваську вниз.
        Зуб вновь отчаянно выругался, погрозил крутояру мосластым кулаком и пошел вдоль берега, но не прошел и полуверсты, как его остановило мрачное раздумье. Он потерял много времени, и если он продолжит путь по берегу, то его может настигнуть чёлн Каина. Правда, это едва ли может случится, но чем черт не шутит. Лучше не рисковать и попытаться влезть на берег, а дальше идти лесом, тем более и берег перестал выглядеть неприступным крутояром.
        На сей раз Ваське повезло, ибо берег, хоть и с трудом, он одолел. Роздыху отдал самое малое время. Надо спешить! Впереди еще немалый путь и, пожалуй, самый сложный, ибо придется идти через густой, порой, непроходимый лес.
        Васька, чтобы не заблудиться, шел невдалеке от берега, шел и чувствовал, как его захватывает не только усталь, но и голод. Теперь бы ржаной корочки был рад. Обрадовался, когда увидел неподалеку от себя обширный малинник с крупными спелыми ягодами.
        «Пять минут большого значения не сыграют», — подумал он и двинулся к кустарнику. Ягоды поглощал с неописуемой жадностью, чувствуя, как радуются им тоскующее чрево.
        Но вдруг Зуб услышал неожиданный звериный рык. Матерый медведь, издавая угрожающий рев, вылез из середины малинника и пошел прямо на Ваську. Тот устрашился и дал деру. Зверь, обиженный, что человек покусился на его владения, погнался за ним.
        Васька в неописуемом ужасе бежал напродир через любые дебри, не обращая внимания на колючие сучки, ветви и коряги. Остановился через версту, поняв, что дальше бежать, уже нет никакой мочи. Он рухнул под каким-то древом на землю и, часто дыша, стал прислушиваться. Но все было тихо, лишь неугомонный ветер шумел в темно-зеленых вершинах сосен и елей.
        Все лицо и руки Зуба были в крови, кафтан и штаны изодраны. Забыв о кладе и потерянном времени, Васька долго и чутко прислушивался к звукам леса, пока окончательно не убедился, что медведь прекратил погоню, ибо неслышно было даже малейшего хруста валежника.
        Зуб поднялся и принялся подолом льняной рубахи вытирать кровь с лица. Было весьма больно, ибо один из острых сучьев пропорол его правую щеку, и кровь долго не удавалось остановить.
        «Подорожник бы приложить, но в таком безлюдном лесу дорог нет».
        Через несколько минут кровь остановилась, но щека вздулась и страшно ныла, но боль не остановила Ваську, ибо он тотчас вспомнил про клад и поднялся, решая в какую сторону направиться.
        «Конечно же, вправо, вдоль реки», — решил он, и, прижав к разбухшей щеке кусок оторванного подола рубахи, направился по избранному пути. Прошагав минут пятнадцать, он решил повернуть к берегу, в надежде, что с медведем уже не столкнется. Шел добрых полчаса, но к Ветлуге так и не вышел.
        «Да я ж от медведя зайцем петлял», — ужаснулся Васька. И впрямь, когда встречу ему попадались и вовсе непроходимые места, Зуб кидался то вправо, то влево, то черт знает куда, лишь бы не попасть в лапы зверя.
        «Попробую влево».
        Но и новый путь не привел его к Ветлуге, напротив, перед ним стеной вздыбился вековечный лес.
        Васька заметался, но куда бы он ни двинулся, к реке он так и не вышел.
        Зуб заблудился. Он, уже не чувствуя под собой ног, привалился спиной к разлапистой сосне и во второй раз безысходно завыл, роняя на разбитые в кровь губы соленые слезы…
        Глава 25
        Мужики и дворяне
        Ваську ждали сутки, но он так и не появился. Братва недоумевала. Куда Зуб мог запропаститься?
        - Уходил-то ночью. Никак, на дырявый чёлн сел, — предположил Легат.
        - Сомнительно. Тут что-то другое. С Зубом наверняка что-то приключилось, — высказал Роман Кувай.
        - Даже если с челном беда стряслась, утонуть Зуб не мог. Всего скорее лесом идет. Может, еще денек покараулим?
        Но Каин Камчатку не поддержал:
        - Я мыслю, что ближе к истине Кувай. Этот гаденыш давно бы был здесь. Нутром чую — он тут не появится, а посему собирайтесь, братцы к отплытию.
        - И куда же будем путь держать? — спросил Одноух.
        - Туда, куда ранее помышляли плыть. Выйдем на Волгу и двинем к Самарской Луке. Самое удобное место купеческие суда захватывать.
        - Впятером? А сыскные суда с пушками и ружьями?
        - Понимаю твою заботу, Роман. Ныне сыскных судов можно не опасаться, ибо с Низу идут расшивы с хлебом, не тронутые повольницей. Сыскные суда, если они и впрямь появились, ушли в Верхнее Поволжье, где гуляет Михаил Заря, но думаю, что и он куда-то ушел в более укромное место. Во всяком случае, когда выйдем на Волгу, обо всем изведаем у местных людей. Зря рисковать не будем…Что же касается повольницы, наймем ее то ли в Саратове, где собирается на хлебную погрузку судов сотни удальцов, то ли в Самаре, давно известной отчаянным бродяжным людом. До Нижнего, если все, слава Богу, пойдем на нашем стружке. Там купим ружья, багры, крючья и расшиву. Будем вновь сказываться торговыми людьми, идущими в Низ за хлебом. В Нижнем же наймем небольшую артель бурлаков, чтобы тянуть не груженую расшиву, остальные десятка два — там, где я уже говорил.
        - А почему не нанять всех бурлаков в Нижнем? — спросил Легат.
        - Резонно, но Нижний — город степенный. Михаилу Заре, как он мне сказывал, так и не удалось подобрать из нижегородских бурлаков буйную повольницу. Жилы рвут за копейки, но на лихое дело не идут… Пойдет так, братцы?
        Каин хоть и промахнулся с герцогом Бироном, но твердая вера в него не поколебалась. Да и кто мог знать, что Бирон заимел двойника?
        - Пойдет, атаман.
        - Вот и добро…
        Когда выбрались на Волгу лицо Ивана заметно оживилось. Вот она, раздольная! Сколь бы он не оказывался на Волге и всегда душа его переполнялась трепетным, ни с чем не сравнимым чувством. Река захватывала его своей ширью, привольем и своей неповторимой историей, в которой особое место по-прежнему занимал легендарный Стенька Разин, чья слава никогда не померкнет даже в отдаленных столетиях.
        Волга притягивала Ивана, как магнитом. Ему до безумия захотелось спрыгнуть с суденышка в «разинские» волны, чтобы физически ощутить и саму реку и соприкосновение с самим великим волжским атаманом, бороздившем на своих стругах могучую реку, коя через свои нескончаемые воды бережно сохраняла неизбывную память о Степане Тимофеевиче.
        И Каин, забыв обо всем на свете, встал, широко расставив ноги, на нос струга и, обдуваемый упругим порывистым ветром, неожиданно для братвы, громко и с упоением запел:
        Вниз по матушке по Волге,
        От крутых красных бережков,
        Разыгралася погода,
        Погодушка верховая,
        Верховая, волновая.
        Ничего в волнах не видно
        - Одна лодочка чернеет,
        Никого в лодочке не видно —
        Только паруса белеют,
        На гребцах шляпы чернеют,
        Кушаки на них алеют…
        Братва давно знала, что Каин нередко поет, причем в самых разных ситуациях: тревогах, печалях, радостях, но чаще всего уединенно, не на глазах повольницы; то в каюте судна, то на своей хазе, то в лесу, несколько отдалившись от братвы.
        Вначале это забавило братву, но затем каждый понял, что атаман своей песней хочет излить душу. Вот и сейчас он весь в своей песне, а значит, и в каких-то глубоких раздумьях, которые, понять никому не дано, да и не следует им, прожженным ворам, их понимать. Главное, атаман после песни становится заметно добрей к своим сотоварищам, что всегда заметно по его обычно суровому лицу. Пусть поет Каин!
        Завершив песню, Иван уселся за весло.
        - Теперь до первого села или деревеньки.
        Деревенька показалась версты через две. У мужиков изведали, что на Волге все спокойно, разбоя нет.
        - Вот и, слава Богу, а то плывем и побаиваемся, как бы на наш стружок лиходеи не напали. Хоть и невелик товаришко, но жаль, коль пропадет, — проговорил Иван.
        - Плыви спокойно, ваша милость. Ныне, чу, Каин куда-то с Волги ушел, а может на сыскных людей нарвался. Колесовали — и вся недолга.
        Иван хмуро глянул на мужиков.
        - Знать, не по нраву вам, Каин?
        - Да как сказать, — скребанул потылицу мужик, и после этих слов замолк, кумекая о наиболее верном ответе. Пожалеть Каина — не угодить купцам, кои люто ненавидят известного на всю матушку Россию разбойника, высказать осуждение — душа не лежит. Какин-то бедных не обижает, а порой, как слухи ходят, и добром сирых оделяет.
        - А скажи, как есть, по совести, в обиде не будем.
        Мужик зорко посмотрел в глаза «купца» и высказал:
        - По совести и без обиды? Тогда я так тебе отвечу, ваше степенство. Каин всему простому народу по нутру, ибо сам он сын крестьянский, а посему и богатеев разоряет, ибо они бедноту под себя гнут и кабалят не в меру. Зачем же нам на Каина сердце держать?
        - Смел ты, мужик. Люблю таких. Ну, а вашу-то деревеньку кто кабалит?
        - Есть кому, — насупился мужик. — Тебе в этом какая нужда, ваше степенство?
        - Никакой нужды. Многих дворян знаю, потому и спрашиваю. Уж коль не забоялся правду о Каине сказать, назови и своего барина.
        - И назову! — с каким-то злым вызовом воскликнул мужик. — НиколайМещерский. — Обретает от нас в пяти верстах. На самом взгорье недавно белокаменные палаты отгрохал. А за счет кого?
        - Слышал краем уха. Непомерными оброками, чу, мужиков задавил.
        И тут мужиков словно прорвало:
        - Мочи нет!
        - У барина, почитай, сотни деревенек, и всех ярмит в три погибели!
        - Наши сенокосные и лесные угодья вдвое урезал! А лес-то залюбень, строевой. Хоть добрую избу из него руби, хоть корабли возводи. Урезал, мироед!
        - А коль слово супротивное скажешь, бунтовщиком назовет, в застенок упрячет и всего изувечит, а то и к медведю кинет!
        - Никакого нам житья, ибо барин-то под боком живет.
        Чем дольше кричали мужики, тем все больше темнел лицом Каин. Его порывало открыться этим несчастным людям и воскликнуть: «Я уничтожу этого злодея!».
        И все же Иван сдержал себя, ибо начинать путь к Самарской луке, назвав свое имя, означало провалить задуманный план. Мужики, узнав, что перед ними сам Иван Каин, наверняка попросят его припугнуть зарвавшегося барина. И если он отвергнет их просьбу, то потеряет всякое к себе уважение.
        Что ж сказать этим бедолагам?
        - Сочувствую, мужики, худой у вас барин. Потерпите, авось…
        Иван резко развернулся и торопливо зашагал к берегу Волги.
        Мужики проводили торговых людей снулыми глазами.
        Вначале, когда Иван услышал ответ о Каине первого мужика, настроение его и вовсе стало отрадным, и не оттого, что мужики одобряют разбои Каина, а оттого, что ненавидит народ богатых людей, не зря он отзывается кровавыми бунтами, которые, несомненно, и впредь будут, пока богачи существуют в этом неправедном мире. Болотниковы, Разины, Булавины вновь и вновь будут появляться на Руси. Вот и сейчас недовольство народа ширится, а посему не за горами новое восстание, которое сотрясет всю Россию.[157 - Чутье не обмануло Каина: через несколько лет начнется крестьянская война Емельяна Ивановича Пугачева.]
        А вот когда Иван выслушал злые выкрики мужиков, он и вовсе посуровел лицом. Этих дворян Мещерских на Руси великое множество. Вот кого надо уничтожать в первую очередь. Дворян, которые кабалят русский народ.
        И эта мысль прямо-таки пронзила Каина, ибо раньше она никогда не возникала. Почему? Да все потому, что он свои отроческие годы провел в купеческой среде и нагляделся, как купцы и приказчики наживают свое добро путем обмана, недовеса и всевозможных сделок у коих одна цель — подешевле закупить товар и подороже его сбыть. На таких торгашей ему было тошно смотреть. Хитрят, изворачиваются, и всячески унижают своих дворовых.
        Сколько побоев ему пришлось претерпеть от Петра Филатьева и его приказчиков! Вот и нарастала в нем злость не по дням и по часам, вот и задался он целью не только сбежать от ненавистного купца, но и разорить его, а затем и ему подобных.
        Правда грабил не только купцов, но и другой богатый люд, но все же основная его цель — как можно больше разорить торгашей. Дворянство же оставалось в стороне. А ведь именно оно являлось злейшим врагом крепостных крестьян. Не случайно же мужики толпами шли в войско Степана Разина, не случайно и гремит его слава не как лихого разбойника, а как всенародного заступника.
        Что же получается, Иван? Ты тешишь себя мыслью повторить стезю Разина, а сам крайне далек от его пути, и если ты останешься только грозой купцов, забудь о немеркнущей славе Степана Тимофеевича. Как был ты разбойником, таким ты и останешься в глазах народа. Ну что из того, что мужики довольны, как ты грабишь купчишек? Грабит-де и молодец. Похвалят, ибо простолюдины веки вечные не любят богатеев. Но им-то от этого легче не становится, ибо на их шее, как въедливый клещ, сидит дворянин. Как горбатил он мужика, так и будет горбатить…
        Ишь, что о Мещерском толковали. Даже в застенке мужиков калечит, скотина. Его повесить, а имение сжечь. Но хватит ли сил? Поди, одной дворни до сотни человек держит, без ружей не сунешься… Разгромить усадьбу на обратном пути с Самарской луки, когда будет с братвой удалая повольница? Но сие надолго может затянуться. Терять время — не в характере Ивана. Надо что-то придумать.
        Глава 26
        Николай Мещерский
        «Знатное имение. Дом белокаменный с колоннами и никакого забора. По новой моде барствует господин Мещерский», — усмехнулся Каин.
        У парадного крыльца стоял тучный лакей в ливрее. Стоял величественный, в лайковых перчатках, с широкими, пепельного цвета, бакенбардами.
        - Доложи, милейший, что господина Мещерского желает видеть московский купец первой гильдии Василий Андреевич Колесов. (Каин вновь изменил свою фамилию). Остальные — мои приказчики.
        Лакей придирчивыми глазами оглядел купца и торговых людей, и важно изрек:
        - Их превосходительство, генерал-аншеф Николай Павлович Мещерский изволит отдыхать после охоты, а посему покорнейше прошу навестить их превосходительство завтра, не раньше полудня.
        - Мое судно, милейший, не может ждать и часу, так как выполняю срочное поручение столичного генерал-губернатора Семена Андреевича Салтыкова. Прошу незамедлительно доложить его превосходительству, иначе у тебя, милейший, будут большие неприятности.
        Лакей как застыл неподвижной глыбой, так продолжал ей и оставаться. В голове его всего лишь одна мысль: «Камердинер приказал никого не принимать, ибо их превосходительство после псовой охоты всегда ложиться почивать».
        - Ты что оглох, мерзавец? — перешел на резкий тон Каин. — Да господин Мещерский за твою заминку отправит тебя на конюшню мордой навоз чистить.
        Грубая речь Каина возымела свое действие. Глыба качнулась и выдавила из себя два слова:
        - Доложу камердинеру.
        Камердинера долго ждать не пришлось. Выслушав Каина, он тотчас сообразил, что отставлять без внимания просьбу московского купца не следует, и что придется разбудить барина.
        - Подождите несколько минут, ваше степенство.
        Через десять минут Каин поднимался по мраморной лестнице на второй этаж дома Мещерского. Остальным приказано подождать у парадного подъезда. Еще минут через пять Иван был принят в кабинете генерал-аншефа в отставке, который завершил службу в пятьдесят лет и теперь все летние месяцы пребывал в своем новом имении, а зиму — в Санкт-Петербурге, где имел роскошный особняк на Васильевском острове, неподалеку от бывшего дворца Александра Меньшикова, в котором принимал по четвергам своих военных друзей и гражданских лиц из высшего светского общества, приближенных к самой императрице Елизавете Петровне. Разумеется, он посещал балы и рауты, где высматривал себе молодую жену, ибо первая умерла два года назад.
        Несмотря на свои пятьдесят лет, генерал-аншеф выглядел превосходно, ибо был высок, строен (чувствовалась многолетняя военная выправка) и моложав. Имея успех у женщин, Мещерский не торопился выбрать даму сердца, ибо летом, находясь в своем имении, он частенько навещал любвеобильную барыньку, которой не было и тридцати, и у которой муж был убит на дуэли.
        Всем хорош был бравый генерал, если бы не его суровый нрав, часто переходящий в жестокий, особенно тогда, когда дело касалось крестьян.
        Три тысячи крепостных душ, казалось бы, должны приносить генералу достаточный доход, но он любил жить на широкую ногу, особенно в столице, где устраивал такие званые приемы, которые поражали даже богатейших людей Петербурга.
        Роскошная жизнь требовала огромных средств, они же выколачивались с трудом, ибо мужики считали оброки невыносимыми. Стремительно росли недоимки, некоторые крестьяне призывали к бунту. Вот тут-то и пригодилось узилище, построенное еще дедом Мещерского. Находилось оно еще в старом имении, на месте которого генерал возвел новое, но узилище сохранил, которое напоминало жуткий застенок печально известного палача Малюты Скуратова. Наиболее упорных недоимщиков-мятежников генерал приказывал подвешивать на дыбу, где, порой, крестьянам не только выворачивали из плечевых суставов руки, ломали ребра, жгли огнем, но и забивали до смерти.
        Случалось, что в узилище приходил и сам Мещерский, и когда видел, что мужик выкрикивает с дыбы крамольные слова, сам брался за нагайку и с такой силой хлестал по обнаженной спине узника, что рвал тело до самых костей.
        Таков был красавец мужчина Николай Павлович Мещерский.
        Камердинер остановился напротив дверей рабочего кабинета генерал-аншефа.
        - Извольте минуту подождать, сударь. Без доклада не позволено. Повторите свое имя.
        - Я уже называл и ты уже был у своего барина. Для глухих дважды обедню не служат, — довольно жестко произнес Каин.
        Камердинер от такого грубого обращения несколько опешил: перед дверями генерал-аншефа робели даже высокие губернские чиновники, а этот, какой-то купчик, ведет себя по хамски, не соблюдая малейшего приличия.
        Камердинер выжидательно уставился на Каина, но тот и не думал вторично называть свое имя, хотя и понимал, что его визит к Мещерскому может сорваться. Но давнишнее презрение к всякого рода «приказчикам» добавило ему злости.
        - Послушай, холуй. Либо ты тотчас идешь к барину с докладом, либо я сам к нему войду, ибо выполняю поручение генерал-губернатора.
        Камердинер с нескрываемым желчным лицом потянул за крученый золотистого цвета шнур, вызывая тем самым звон колокольчика, и вошел в кабинет Мещерского, плотно прикрыв за собой дверь, обитую светло-коричневым репсом. Он вернулся через минуту-другую, посмотрел на Каина холодными глазами и процедил сквозь зубы:
        - Войдите, ваша милость.
        Камердинер вероятно уже доложил о беспардонном поведении московского купца, поэтому при появлении Каина генерал не приподнялся даже из своих богатых кресел. На приветствие нежданного гостя он ответил лишь легким кивком густой слегка поседевшей завитой головы.
        Надо сказать, что именитый столбовой[158 - СТОЛБОВОЙ ДВОРЯНИН — потомственный, знатного рода.] дворянин вообще недолюбливал купцов, называя их «мясниками» и «аршинниками». Ни один из купцов никогда не бывал в его доме, а если касалось что-нибудь у «мясников» закупить или заключить с одним из них сделку, то всеми этими делами занимались приказчики или управляющий имением.
        Прибытие в его дом московского купца да еще с ультимативной просьбой «незамедлительно принять», привело Мещерского в немалое раздражение. Он час назад вернулся с псовой охоты, на которой пробыл два дня, лег отдохнуть, и вдруг какой-то купчик нарушил его отдых. Вначале (спросонья) он хотел запустить в камердинера туфлей, но когда, наконец понял, что купец прибыл от самого московского губернатора, сменил гнев на милость.
        - Впусти!
        Мещерский, развалившись в креслах, что находились вблизи письменного стола, сидел в атласном светло-розовом кафтане французского покроя и в легких домашних туфлях на босу ногу.
        «Ну и гусь. Он встречает меня, как своего дворового человека».
        - С чем прибыли, дражайший?
        «Вопрос задан с усмешкой. Надо осадить этого спесивого упыря».
        - Извольте изъясняться со мной подобающим образом, господин Мещерский. Перед вами купец первой гильдии, выполняющий поручение генерал-губернатора, приближенного к императрице Елизавете Петровне. В противном случае наш разговор не состоится.
        - Однако, — уже без усмешки протянул Мещерский. — Впервые вижу такого дерзкого купца.
        Генерал приподнялся из кресел и холеной рукой показал Каину на небольшое кресло с изогнутой спинкой, находившееся неподалеку от письменного стола.
        - Я весь внимание, ваше степенство.
        «Вот так-то, упырь».
        - Ее величество своим высочайшим указом потребовала от генерал-губернатора Салтыкова построить в Москве летний дворец для своего отдыха. Граф Семен Андреевич пригласил к себе наиболее именитых купцов, которым хорошо знакомо Верхнее Поволжье, где в некоторых местах произрастает строевой лес. Такой лес, как мне стало известно, имеется у вас в наличии, господин Мещерский.
        - Каким образом, ваше степенство?
        - Я не впервые проезжаю на судне мимо вашего имения, и достоверно слышал от бурлаков, что здешние места богаты строевым лесом. Надеюсь, вы не откажете генерал-губернатору продать десятину доброй сосны?
        - Я хорошо знаю графа Семена Андреевича. К сожалению, он не совсем здоров, а тут новая забота.
        - Сказывается почтенный возраст, господин Мещерский. Но у генерал-губернатора отменный лекарь, некто Отто Браун, который некогда был придворным лекарем императрицы Анны Иоанновны, но с ее переездом в столицу он остался в Москве.
        - Однако. Вы и о лекаре знаете?
        - Ничего удивительного. Губернатор не раз приглашал меня в свой дом по тому или иному вопросу, и я сталкивался с лекарем. Однажды я отобедал у его сиятельства.
        - Даже так? — не без доли удивления высказал Мещерский, который до сих пор не мог понять: как это первое лицо Москвы может «отобедать» с «мясником».
        - Кстати, прошел слух, что Отто Браун весьма пострадал от разбойника Ваньки Каина. Этого злодея еще не отыскали?
        - Пока нет, господин Мещерский. Жив, здоров и процветает.
        - Процветает?.. Что вы хотите этим сказать?
        - Купцы полагают, что Каин чрезмерно богат. Ваше имение, к примеру, он может купить с потрохами.
        - Да у меня в одной псарне полтысячи гончих и борзых! Отборных! Неделю назад один дворянин продал мне восьмерых мужиков за двух моих гончих. Не могу поверить, чтоб Ванька Каин смог выкупить у меня целую псарню.
        - Смею вас заверить, господин Мещерский, что ваша псарня для Каина мелочевка. Тьфу!
        - Да вам-то, откуда знать?! — раздраженный генерал даже с кресел вскочил. — Вы что, видели его состояние?
        - Бог миловал, но один из московских купцов поведал одну интересную историю. Плыл он на расшиве вместе с дочерью, кою вез в Нижний Новгород, чтобы выдать ее, уже после смотрин, за нижегородского купца, но судно угодило в руки Каина. Тот кинул глаз на пригожую девицу и помыслил взять ее себе на потеху. Купец, разумеется, взмолился. Возьми-де мою голову, а дочь отпусти. Каин же приказал взять обоих на свое судно, привел в свою каюту и показал на один из своих многочисленных ларцев. В нем, говорит, драгоценных каменьев на двести тысяч рублевиков. Забирай, а я часок с девкой позабавлюсь, а затем обоих на волю отпущу. Ларец раскрыл и купцу поднес. Но тот ларец разбойнику кинул и сказал: «Лучше погуби обоих, но срама не допущу». Каин же, как говорят, с причудой бывает. «Чую, что дочь без ума любишь, а посему зла не сотворю». Взял и отпустил своих невольников.
        - Сказка.
        - Да нет, господин Мещерский. Купца того я хорошо знаю. Про сокровища Каина он врать не будет, да и другие о них говорят. Ведь этот разбойник грабит только весьма крупных денежных мешков. Не зря ж его сама императрица указала изловить.
        - Его колесовать мало. В своем имении я бы кинул его борзым, которые бы разорвали его на мелкие кусочки… Не хочу больше об этом ничтожестве слушать.
        Барин вновь уселся в кресла и, закинув ногу на ногу, спросил:
        - Сколько вы, ваше степенство, хотели приобрести строевого лесу, и по какой цене?
        Каин знал среднюю цену леса, а вот, сколько его потребуется на «летний дворец», понятия не имел. Решил начать с цены, а дальше — как получится.
        Услышав названную цифру, барин вознамерился маху не давать, так как его роскошная жизнь требовала уйму денег, они же таяли, как снежный ком на солнечной полянке.
        - Да вы, сударь, с ума сошли! Летняя резиденция императрицы нуждается в самом отборном лесе, а цена его вдвое выше. На ваших же условиях я не продам ни одного дерева. Поищите, сударь, в другом месте.
        - Я понимаю, господин Мещерский, что не каждое дерево может украсить дворец ее величества. Но чем вы докажете, что имеете в наличии именно отборный лес?
        - А если я докажу, сударь?
        - Тогда другое дело, ваше превосходительство. Торговая сделка может всенепременно состояться.
        - Каким же образом вы намерены расплачиваться? Векселями? Слишком долгая история.
        - Заказ императрицы безотлагательный, а посему генерал-губернатор Салтыков просил нас, купцов первой гильдии, расплачиваться наличными. Однако я не видел вашего отборного строевого леса.
        Лицо Мещерского заметно оживилось.
        - Если расчет будет произведен наличными и по моей цене, то лес вы, сударь, увидите в сей же час. Он в полуверсте.
        Генерал позвонил в колокольчик и приказал вошедшему камердинеру:
        - Приготовь дорожное платье. Еду в лес. Предупреди приказчика. Вы же, сударь, подождите меня у парадного. Поедем верхом… Ваши приказчики разбираются в лесе?
        - Волка на этом деле съели.
        - Мой приказчик тоже не глупец.
        Минут через пятнадцать все уселись на выведенных из генеральской конюшни лошадей и тронулись к лесу.
        «Легкая добыча», — хмыкнул про себя Иван, и от этого ему почему-то стало безрадостно, ибо он не любил чересчур легких побед. Вскоре они окажутся в лесу и с Мещерским будет покончено, заодно и свидетеля-приказчика придется прихлопнуть. Но для казни «кровопийца» мужиков, Каину требовалось завести себя, озлобится.
        - Наслышан я, господин Мещерский, что мужик ныне пошел лютый. Дворяне замучились оброки выколачивать. И вас, никак, сия беда не обошла?
        - Вам, купцам легко: торговать — не оброки с мужиков собирать, а мужик и впрямь в растопырь пошел.
        - Это как?
        - Сосед мой, помещик Чичулин, так о своих лапотниках говорит. И мои не лучше, до мятежа доходят, сволочи.
        - Неужели бунтуют?
        - Лодыри, вот и бунтуют. Неделю назад в одном сельце приказчика моего чуть кольями не забили. Пришлось заводчиков сурово наказать.
        - Плеточкой, небось, господин Мещерский?
        - Плеточка для смутьянов слишком мягкая кара, сударь. У них кожа задубелая. Я для таких сволочей применяю особые меры.
        Генерал заговорил жестко, в слегка раскошенных, голубовато-серых глазах появился стальной блеск.
        - Уж не застенок ли с дыбой, господин Мещерский? — напрямик спросил Каин.
        - В этом нет ничего предосудительного. Дыба, как орудие пыток, не отменена, ее используют многие дворяне. Только на дыбе смутьян получает истинное возмездие за мятеж против своего господина.
        - Увечить, ломать ребра, втыкать иглы под ногти? — начал заводиться Каин.
        - А вы как думали, господин купец? — еще больше запылал гневом Мещерский. — Да я этих хамов готов лично увечить, да еще огнем палить, чтобы знали на кого руку поднимать!
        У Каина заходили желваки. Он оглянулся на братву и кивнул, что означало: пора. Пружинисто спрыгнул с лошади, а затем остановил за узду игреневого коня Мещерского.
        - Больше не поувечишь, пес!
        Генерал опешил. Глаза его расширились, но не от испуга, а от удивления.
        - Да как ты смеешь, купчишка!
        Лицо злобное, багровое.
        - Быдло!
        Каин выдернул Мещерского из седла, а затем схватив своими сильными руками барина за воротник мягкой кожаной куртки, притянул к себе и процедил:
        - Привык, чванливый пес, быдлом народ называть, но Иван Каин таких скотин не прощает. Я тебе приготовил смерть пострашнее дыбы.
        - Каин? — теперь уже ужаснулся Мещерский, и его безумные глаза остановились на приказчике.
        - Скачи Ермола, за подмогой. Скачи!
        Но насмерть перепуганный приказчик тотчас оказался в руках братвы.
        - Кончайте его, — приказал Каин. — Мужикам от него немало досталось.
        Сверкнул нож Камчатки и Ермола безжизненно осел на землю.
        Окончательно убедившись, что он оказался в плену свирепых разбойников, и что смерть его неминуема, Мещерский решил погибнуть достойно, как подобает это делать дворянину.
        - Слушай, Каин, — с презрением заговорил генерал. — Ты гнусный и подлый человек. Ты давно проклят Богом за братоубийство и отмечен особым знаком — «каиновой печатью», а посему не долго тебе осталось разбойничать. Ты сдохнешь мученической смертью.
        Каин выхватил пистоль.
        - Стреляй же, быдло! Ждет тебя исчадие ада!
        Ярость опалила Ивана, и все же он не выстрелил и вдруг произнес то, что от него ожидала братва:
        - Роман! Дай этому псу пистолет. Кому быть в исчадие ада решит дуэль.
        Но Кувай лишь покачал головой.
        - Ты рискуешь, Иван. Многие из дворян прекрасные дуэлянты.
        - Ха! Проклятый Богом Каин решил показать свое благородство. Да меня осмеяло бы все дворянство, если бы я сразился с таким ничтожеством. Стреляй же, быдло!
        - Слишком легкая смерть, Мещерский. Я уже тебе сказал, что ты сдохнешь по делам своим, как душегуб и мучитель крестьян.
        - Я готов к любой смерти!
        - Ну-ну, посмотрим. Привяжите, братцы, сего пса к дереву… А теперь обложите его хворостом… Легат, доставай огниво.
        Через две-три минуты раздался душераздирающий вопль Мещерского.
        Глава 27
        Ванятка
        Многое произошло за минувшие семь недель: постоял-таки Иван на утесе Стеньки Разина, побывал на месте бывшего усолья купца Надея Светешникова, взял на абордаж несколько купеческих расшив, пополнив и без того богатую казну, а затем собрался уходить с Самарской луки.
        Вопрос стоял — куда? Наметок было несколько, и одна из них — перебраться на Дон к казачьей голытьбе, которая была недовольна разбогатевшими атаманами и старшинами, осевшими в понизовье донских земель и стремившимися стать верными слугами государыни Елизаветы.
        Голытьба же, нищая и обездоленная, притесняемая низовыми атаманами, все громче шумела на майданах, призывая бедных казаков к бунту. Не хватало нового Стеньки Разина, и таким вполне мог стать Иван Каин.
        Но все мечты его неожиданно оборвались, когда он решил захватить последнее купеческое судно.
        На сей раз захват был весьма кровавым и тяжелым: люди Каина неожиданно столкнулась с ожесточенной повольницей, оказавшейся на расшиве, вооруженной саблями, ружьями и пистолями.
        Каин мог потерять немало своих людей, и он уже помышлял отказаться от дальнейшего абордажа, но тут он увидел на купеческой расшиве … Зуба и закипел от гнева.
        - На судне Васька Зуб, братцы! Никак, в коноводах ходит. Возьмем, гниду!
        Услышав возглас атамана, братва (вместе с отчаянными повольниками) с неописуемой яростью накинулась на разбойное судно Зуба, вгрызаясь в него баграми и крючьями.
        Это было страшное побоище, в которой победа оказалась на стороне Каина, но с жуткими для него потерями, ибо погибли Легат и Одноух, его ближайшие сподвижники.
        Вся же шайка, кроме Васьки, была перебита, однако сам Зуб, прижав нож к горлу какого-то мальчонки, стоял на корме и кричал:
        - Не подходи, Каин, иначе твоего Ванятку порешу.
        Иван кинул острый взгляд на лицо мальчонки и сердце его обмерло. И впрямь тот самый Ванятка, с которым он когда-то повстречался, весело шагая из села Преображенского, где в то время находилась Тайная канцелярия, и куда прибыл сам генерал-губернатор Салтыков, выдавший ему десять золотых рублевиков и абшит для вольного житья.
        Каин даже запел на радостях, а когда поговорил с худеньким, синеглазым ребятенком, то подхватил его на руки, подкинул вверх.
        - Экой ты пригожий, да только худ. Куда бежишь, постреленок?
        - В село к тятьке с мамкой, дяденька.
        - Да я еще не дяденька.
        - А как же, — шмыгнул носом мальчонка. — Вон и борода пробивается.
        - И впрямь, — продолжая держать мальца на руках, рассмеялся Ванька. — Отец с матерью никак крестьянствуют?
        - Крестьянствуют, — блеклым голосом отозвался мальчонка.
        - Чую, худо живется.
        - Худо, дяденька, голодуем. Барин наш, Татищев, спуску не дает. Намедни братика на погост унесли.
        - Ясно, — помрачнел Каин, опустив мальчонку на дорогу.
        - Тебя как звать?
        - Ваняткой.
        - Ишь ты, — улыбнулся Каин. — Сподобил же Господь с тезкой встретиться.
        - То промысел Божий, — совсем по серьезному сказал Ванятка.
        - Может, и промысел.
        Ванька вытянул кармана кошелек и протянул мальцу рублевик.
        - Передай отцу.
        Ванятка держа на ладошке неслыханное богатство, вдруг заплакал.
        - Тятенька не поверит, украл-де.
        - Поверит. Скажи Ванька Каин подарил. Скоро обо мне вся Москва будет знать. Подрастешь, приходи в город. Спросишь меня в Зарядье или в Марьиной роще. А теперь беги к своему тятьке…
        Все это промелькнуло в голове Ивана в считанные секунды. Он не знал что предпринять. Шагни к Зубу и тот в самом деле полоснет Ванятку по худенькому горлу. Вот падло! Но как Зуб оказался на расшиве да еще во главе разбойных людей? И почему Ванятка вмести с этой сволочью оказался?

* * *
        Васька Зуб не пропал-таки в лесу. На третий день он выбрался таки к Ветлуге, — исхудавший, но еще не потерявший силы. Его спасли кустарники малины и орешника, на которые он набрел и которые избавили его от голодной смерти. А затем ему повезло: идя берегом Ветлуги он наткнулся на деревеньку, где сказал мужикам, что плыл по реке на челне, но попал в водоворот. Челн и его котомка с припасами угодили к водяному, он же успел избежать водяной воронки и выбрался в лес, где и заблудился, так как его испугал медведь.
        Мужики (добрые, доверчивые русские души) поверили Ваське, и тот оказался на постое у одного крестьянина. Но Зуб через пару дней исчез, оставив хозяина избы без двух рублей, котомки сухарей, вяленой рыбы, десятка сырых яиц, топора и ножа. Деньги он нашарил ночью за иконой Николая Угодника, а челн, которых было несколько, взял на берегу.
        На сей раз плыл Васька, опасаясь водоворотов, ближе к отлогому левому берегу. В голове его крутилась одна и та же мысль: разбогатеть. Сейчас он нищ, как церковная крыса, но в таком бедственном состоянии он жить не хотел, ибо у него была болезненная страсть к деньгам, к скопидомству, свойственному его жадной натуре.
        Потеря огромного богатства приводила его в бешенство, а посему он вновь усиленно взмахивал веслом, торопясь как можно быстрее прибыть к селу Покровскому, где глухая, малонаселенная и бедная Ветлуга вливалась в Волгу. Вот здесь — раздолье для купеческих караванов и всевозможных разбойных шаек, жаждущих поживиться за счет многочисленного торгового люда.
        К селу Покровскому нередко приставали расшивы, насады, «коломенки» и другие суда, идущие в волжское Понизовье.
        Зубу повезло: один купец взял его на «коломенку», так как один из бурлаков (как выразился хозяин) дал дуба. Пока плыли до Саратова, Васька сумел подговорить пятерых бурлаков ограбить купца, который вознамерился закупить в понизовом городе тридцать тысяч пудов хлеба, а это немалые деньги. В одну из ночей Зуб с кодлой вошел в каюту купца и пырнул его ножом в живот.
        Купца выбросили за борт, а деньги поделили поровну. Так захотел сам Васька, чтобы привязать к себе остальных бурлаков. Трое, увидев золотые рублевики, решили примкнуть к шайке Зуба, прочие отказались, но, в конце концов, когда Зуб захватил еще одно судно, примкнули к атаману.
        На этом судне купца также выбросили за борт, а вот с водоливом[159 - ВОДОЛИВ на ВОЛГЕ — род старшины на судне над бурлаками; наблюдает за сохранностью клади и заведует расходами артели.], который не захотел войти в разбойную шайку, Зуб не стал расправляться, ибо тот хорошо ведал кормчее дело, без которого на Волге невозможно обойтись. По сей причине не тронул Васька и сына кормчего, худенького вихрастого подростка лет двенадцати.
        Однако отругал:
        - И как тебе, Томилка, купец дозволил на судно мальца своего взять? И ты дурень, и хозяин безголовый. Как к нему угодил?
        - Купец — мой давний знакомый. В селе Преображенском, что под Москвой, жительствовал. Я его иногда вяленой рыбой потчевал. Большой охотник был до нее, царство ему небесное.
        - И хорошо платил?
        - Так отдавал, ибо когда-то у купца два года в водоливах ходил.
        - Все равно глупендяй. Кто ж задарма товар отдает?.. А что дальше?
        - Деревенька наша от села Преображенского недалече. Голодно жили, ибо барин наш, князь Татищев, в три погибели мужиков гнул. Двоюродный брат мой умер в одночасье, сын его Ванятка сиротой остался, ибо мать его раньше мужа легла в могилу. Взял Ванятку к себе, а чтоб непосильный оброк тянуть, подался в отходники. К знакомому купцу на расшиву попросился, да еще с племянником. Тот, было, ни в какую. Нечего-де огольцу на судне делать. На колени пришлось встать. Пропадет, мол, без меня сирота, а на судне всегда работенка найдется. Уговорил-таки, — снуло завершил свой рассказ водолив.
        - Отныне я твой хозяин, — важно произнес Васька. — Погляжу, как вкалывать будешь, да и оголец твой, чтоб лодыря не гонял.
        - Он мне, как за сына. Так пусть все и знают. Сын! А любой работы он не боится.
        - Ну-ну.
        Зуб хоть и оставил на своей расшиве обоих, но как людей временных. Как только настанет время сойти ему на берег, дабы где-то отсидеться в укромном месте, он тотчас прикончит и водолива и «сына» его, кои могут сбежать от его разбойной повольницы и заложить ее сыскным людям.
        Как-то, когда Ванятка мыл полы в его каюте, Зуб спросил:
        - Хочешь много денег заработать?
        - А как?
        - Все просто, Ванька. И всего-то быть моим верным слугой.
        - Так я и так, что не заставите, делаю.
        - Вижу, сиднем не сидишь, но этого мало. Ты оголец шустрый, всегда среди бурлаков, знаешь, кто о чем толкует, особенно дядька твой. Приходи ко мне каждый вечер и рассказывай, что у каждого в башке сидит.
        - А зачем, дядька Вася?
        - Ты меня клич, как положено. Атаман! Уразумел, Ванька?
        - Уразумел, да только не люблю я атаманов.
        - Вот те на. Отчего ж, Ванька?
        - Все атаманы — разбойники. Они убивают да грабят. Чего ж их любить? Недобрые они люди.
        - Та-ак, — сверкнул сердитыми глазами на подростка Зуб.
        - А ты добрых людей видел?
        - Видел, дядька атаман, и на всю жизнь запомнил. Хороший он.
        - И кто ж такой? В деревеньке твоей?
        - Не. Шел я по дороге к селу Преображенскому, а встречу молодой дядька шел. Веселый, песню пел. О житье-бытье меня расспросил, на руки взял, а потом дал мне рубль и сказал: «Как подрастешь, Ванятка, приходи ко мне в Москву. Спросишь в Зарядье или в Марьиной роще Ваньку Каина».
        Васька даже щербатый рот раскрыл от изумления, а затем так расхохотался, что долго не мог остановиться.
        - Ну и распотешил ты меня, оголец. Да знаешь ли ты, сопляк, кто такой Ванька Каин? Это самый большой злодей, хуже Змея Горыныча. Нашел добрячка. Его даже разбойники боятся. Сотни людей загубил. Вынет нож и почнет человека на кусочки резать. Лютый он, страшнее зверя.
        У Ванятки задрожали губы, а из глаз потекли слезы.
        - Не верю я вам, дядька атаман… Он хороший.
        - Вот заладил, сопляк. У дядьки своего спроси.
        Ванятка с заплаканным лицом побежал к Томике, а к Зубу пришла неожиданная мыль: «Оголец-то может сгодиться. Случись нападение на его расшиву Каина, он, Васька, прикроется Ванькой как щитом. Правда, не приведи того Господи. Каин ни мальца, ни его не пощадит. Страшно зол Каин на своего бывшего сподручника. А чего ему злиться?»
        Васька давно придумал ответ, кой Ваньку может вполне удовлетворить. Он, Зуб, ушел из ватаги Каина, ибо обиделся на братву, коя заподозрила его в краже денег у Легата. Взял ночью — и ушел, поплыв на челноке. Но самое убедительное — проплыл мимо клада братвы, ибо воровская казна — святое дело. Он, Зуб, честнейший вор. Так и отговорится. Каин и пальцем не тронет. У Зуба котелок еще варит, хе, смекалкой Бог не обидел.
        Однако хоть и успокаивал себя Васька, но чувство страха перед братвой и Каином не улетучивалось.

* * *
        …Каин не знал что делать. Если он сделает шаг к Зубу, тот Ванятку не пожалеет.
        - Может, по ногам из ружья пальнуть?
        - Не смей, Кувай. Эта гнида успеет ножом полоснуть. Не смей!
        Васька почувствовав, как дорог Ванятка Каину, осмелел.
        - Спусти с расшивы лодку, мою добычу и я на берегу отпущу мальца.
        - Ты даже перед смертью не забываешь о своей добыче. Гнида!
        - Я — честный вор, Каин. Я не тронул клад братвы, а ушел от тебя из-за обиды, ибо поклеп на меня возвели.
        - Буде, Зуб, вздор говорить, ибо ты последняя мразь.
        - Спусти с рашивы лодку, и я отпущу мальцы на берег.
        - Опять лжешь.
        - Сукой буду!
        - Да ты и есть сука.
        Каин кивнул Камчатке и Куваю.
        - Айда в каюту.
        Повольнице же приказал:
        - С этой мрази глаз не спускать!
        В каюте Иван выслушал разные советы, но ни один из них принял, ибо каждый не обеспечивал жизнь Ванятке. Остановились на предложении Каина, хотя и в нем была большая доля риска.
        Однако во время отсутствия Ивана и его есаулов, на судне произошло неожиданное. Томилка (он стоял в толпе повльников неподалеку от настороженного Васьки), видя смертельно перепуганного племянника, не выдержал, подкрался к своему бывшему хозяину и взмахнул увесистым веслом, норовя ударить злодея по голове. Но Зуб увернулся, пустил нож в действие и спрыгнул с расшивы в Волгу.
        Томилка без раздумий прыгнул вслед за ним. Ярость его была столь огромна, что он быстро настиг убийцу. Васька пожалел, что во время прыжка отбросил нож, который мог помешать ему, как можно быстрее достичь берега, что находился неподалеку от расшивы.
        Томилка схватил его за волосы и потянул к судну. Зуб отчаянно норовил вырваться, но водолив был намного сильнее Васьки. А тут на помощь прыгнули в воду Каин с Камчаткой.
        Участь Зуба была плачевной. Когда он вновь оказался на судне, то лицо его стало помертвелым.
        Иван взял безжизненное тело Ванятки на руки и тотчас ему вспомнились слова мальчонки: «То — промысел Божий».
        «Нет, Ванятка, нет! То злая рука иуды тебя сокрушила. Прости меня, Христа ради, что тебя не сберег».
        Увидев жуткие глаза Каина, Васька упал на колени.
        - Пощади! Буду твоим верным рабом!
        - Замолкни, гаденыш!
        Каин пнул сапогом Ваську в лицо и тот отлетел к стене каюты. Заскулил от чудовищной боли, а Иван кивнул Камчатке.
        - Расшиву к берегу. Предадим земле Легата, Одноуха и Ванятку, а затем казним иуду…
        Ванятку схоронили под солнечной березой. Убитый горем Томилка соорудил крест, воткнул его в земляной холмик и, не стыдясь своих слез, склонил голову над могилкой.
        Иван же произнес каким-то надломленным, мученическим голосом:
        - Еще раз, прости меня, Ванятка. Когда-то ты сказал, что я добрый дяденька. К стыду моему ты ошибся. Худой я человек, коль разбоем занимаюсь. Но я клянусь тебе, славный мальчонка, что постараюсь стать иным, и может, ты простишь своего тезку…
        И Кувай, и Камчатка с удивлением смотрели на Ивана. Его горе неподдельно. Никогда они и помыслить не могли, что железный, суровый Каин может так мучительно страдать. Оказывается, еще плохо они знают душу своего атамана.
        Затем наступила очередь Зуба.
        - Я уже говорил тебе, мразь, что жизнь свою закончишь жуткой смертью. На коле сдохнешь!
        Зуб вновь повалился в ноги Каина, начал умолять и лобызать сапоги атамана, но тот брезгливо откинул его от себя ногой.
        - На осиновый кол, иуду!..
        После поминок Каин сказал:
        - Все, братцы, завершаем разбой. Самая пора, ибо, чую, в Верховье Волги нам идти не резон — встречу, небось, сыскные суда с пушками идут. Надо где-то отсидеться, а когда Волгу льдом затянет, вернемся санным путем в Москву.
        - А что с расшивами? — спросил Кувай.
        - С расшивой иуды и ее бурлаками пусть водолив Томилка решает, а свою — купцам сбудем.
        - А бурлаков куда?
        - Они — народ ушлый, смекнут, что к чему.
        Глава 28
        Терзание
        Иван, Петр и Роман остановились в дальней лесной деревеньке Потаповке, что обосновалась на притоке реки Волги Свияге. Берега реки холмистые, а селения изобилуют мельницами, на которых мужики-мукомолы перетирали зерно для своих помещиков.
        Еще заранее столковались:
        - Будем опять-таки на словах закупать хлеб у бар. Главное, избенку подыскать.
        Но избенки, чтобы впустить на пару месяцев сразу троих торговых людей, не нашлось. Тогда Иван, войдя с «приказчиками» в очередной дом, протянул мужику тридцать рублевиков. Мужик так растерялся, что глянул на «купца» очумелыми глазами. Да на такие деньжищи можно целые хоромы срубить и двух добрых коней купить!.. Но куда семью девать? К сроднику. Перебьется два месяца. Отвалить ему пять рублей — и за милу душу впустит.
        - Пожалуй, впущу тебя, ваша милость. Сам к родне уйду. Живите с Богом,
        - Добро, хозяин, но с одним условием, чтобы жена твоя стряпню нам готовила. Припасов же мы в соседнем селе прикупим.
        - Тогда и вовсе благодать.

* * *
        Начало октября порадовало благодатным солнцем. Некоторые мужики, радуясь погожему дню, мелют зерно в жерновах прямо на дворе, другие, побросав рогожные мешки на подводу, увозят жито на мельницу.
        Иван на второй же день, потолковав с хозяином избы, сказал своим есаулам:
        - Десять деревенек здесь, что обосновались Свияге, принадлежат троим худородным мелкопоместным дворянам. Имения их не блещут богатством, а посему за хлеб будут изо всех сил торговаться и большие цены набивать. И вы крепко торгуйтесь, как истинным купцам подобает. На первый раз согласия не давайте, разойдитесь, ни о чем не столковывавшись.
        - Зачем? — не понял атамана Камчатка.
        - А затем, Петр, чтобы нам здесь потянуть время. Коль за два-три дня обо всем с дворянишками поладим, то нам в деревне делать нечего. Это даже мужики поймут. Нам же ледостава надо ждать. Придется объехать по нескольку раз всех местных господ и только перед нашим отъездом согласиться на их цену. Я же по дворянам ездить не буду.
        - Почему, Иван? — спросил Кувай.
        - Рожи их опостылели, Роман. Без меня управитесь.
        Есаулы пожали плечами. С того дня, когда Каин потерял Ванятку и казнил Зуба, атаман резко изменился. Был хмур, замкнут, в его отрешенном лице чувствовалось какое-то мучительное терзание, не свойственное Каину.
        Кувай как-то пытался подобрать ключик к отсутствующему состоянию Ивана, но разговора не получилось.
        - Не пытай, Роман. Мне многое надо поразмыслить.
        - Как знаешь, Иван, но на душе у тебя, чую, кошки скребут. Может, все же поделишься своими мыслями, легче станет.
        - Не станет. Отвяжись!
        Но Роман, обеспокоенный отрешенным лицом Ивана, решил поговорить с атаманом вместе с Камчаткой, но у обоих ничего не получилось.
        - Не лезьте в мою душу и займитесь своим делом! — отрезал Каин.
        Иван завалился на полати и слезал с них лишь на обед и ужин. А дня через два, когда «приказчики» разъехались по дворянским имениям, он покинул полати и пошел в лес, который с недавних пор все чаще стал манить его в свои владения.
        В октябре лес заметно менялся. Он, почти освобожденный от листвы, изрядно поредел, давая простор косым солнечным лучам. Щебетанья птиц, казалось, уже не слышно, и все же лес еще не вымер. Иван отчетливо услышал, как неподалеку застучал своим острым носом дятел, а затем отрывисто прокричала сойка[160 - СОЙКА — крупная, величиной с галку птица, с красивым светло-коричневым оперением.].
        «Желуди запасает. Сорвет ее клювом с ветки дуба и несет в заранее облюбованное дупло».
        А вот и на рябину опустилась целая стая дроздов, а вскоре — и свиристели. Эти, как уже знал Иван еще по рассказам своего отца, птицы алчные, они, если сядут на дерево, ни единой ягодки на рябине не оставят.
        Странное сочетание. Дрозд наедается, чтобы хватило сил долететь до южных теплых краев, свиристель — чтобы пережить на месте суровую зиму. А то бы красоваться рябине своими красными гроздьями до середины зимы, когда ее ягоды становятся более вкусными и сладкими.
        А вот синиц уже не видать, ибо они перекочевали из лесов поближе к жилью, где легче найти корм. Не зря утверждает народная примета: синица к избе — зима на двор.
        Иван нередко бывал с отцом в лесу и всегда с удовольствием слушал его рассказы и запоминал всевозможные приметы. И после таких свиданий с лесом на душе Ваньки становилось удивительно легко, лицо его становилось безмятежным и мирным, но стоило ему оказаться среди дружков и его душа словно выворачивалась наизнанку, превращая Ваньку в маленького злодея, который горазд совершить хулиганский поступок. И почему так получалось, он и сам толком не мог понять. Добро и зло жили в его существе когда-то рядом и делились на равные половинки, но когда он повзрослел и занялся воровством, его добро как бы скукожилось, а потом и вовсе почти исчезло из его души, но все равно еще слегка теплилось, как потухающие угли, вот-вот готовые совсем умереть.
        Но… вот он увидел молодую белоногую березку и губы его тронула теплая улыбка. Глаша! Юная, чистая Глаша с необыкновенно открытой, светлой душой. Непорочное, ангельское создание, которого, пожалуй, и на белом свете не бывает. Создание, которое изумляет и заставляет тебя, лютого разбойника, стать совсем другим человеком, на минуту забывшим свои смертные грехи, которые уже ни попу не замолить, ни самому Богу не простить.
        Он ушел от Глаши, отчетливо понимая, что встречи с ней невозможны, ибо он в конечном итоге разрушит ее девственную душу и, возможно, даже погубит, когда она узнает правду о жестоком Каине. Пусть останется в неведении эта милая, ясноглазая девушка…
        Теплой ладонью Иван провел по стволу березки и тронулся дальше по солнечному лесу, который словно убаюкивал его истерзанное сердце и исподволь разжигал потухающие угольки добра, когда он начинал вспоминать о речах Светешникова, Земели, и словах Ванечки, встреча с которым и надломила его душу.
        «То промысел Божий».
        Он видит большие синие глаза мальчонки, наполненные таким неподдельным добром, что его обжигает несвойственная для его натуры жалость и необузданная горечь, не дающая ему покоя. Промысел божий. Что это, Ванятка? Выходит, неожиданная встреча со мной привела тебя к смерти. По промыслу Божьему?.. Но так несправедливо, когда Господь забирает к себе невинное дите.
        «Всех, кто соприкасаются с тобой, ждут беды», — вспомнились слова Деда. Но в последнем случае воры пошли на воров, разбойники — на разбойников. Вот что возмутительно. Кодла, собранная Васькой Зубом, свирепо сражалась с людьми самого Каина. Выходит, некоторым ворам плевать на знаменитого атамана. Главное — все та же жажда добычи любой ценой.
        Сволочные люди! Нарушены все воровские законы и это ужаснее всего. Когда начинается борьба между братвой, добра не жди. Гордое имя «вор», не признающий никакой власти, потеряет всякий смысл. Хуже того, это имя станет у народа посмешищем, ибо, когда вор вора дубиной дубасит, то теряется всякий престиж. Еще поганее происходит, когда вор на глазах сарыни, убивает ни в чем не повинного ребенка. Тут и вовсе приходит бесславие. На кой черт сдались такие воры! Колодки им на руки…
        Вот такая пагубная мысль и засела в голове Каина после гибели Ванятки и двоих своих соратников, приведя его в крайне сумрачное состояние.

* * *
        Покинули Волгу под Ярославлем, затем санный путь до Москвы продолжался почтовым трактом через Ростов и Переяславль.
        Москва встретила Каина, Камчатку и Кувая холодом и обжигающим ветром. Хотя и были в теплых шубах, но ядреный мороз давал себя знать.
        Добравшись в розвальнях[161 - РОЗВАЛЬНИ — широкие, глубокие, дорожные сани.] до Зарядья, ввалились в знакомый трактир, в котором по-прежнему хозяйничал кабацкий целовальник Игнатий Зотчиков.
        Питейное заведение обдало вошедших неистребимым бражным духом, шумом и пьяными выкриками, от коих трепетали огоньки восковых свечей, вставленные в железные шандалы и приделанные к бревенчатым стенам.
        За буфетной стойкой стоял тучный, лысый целовальник в плисовой поддевке и сердито отмахивался от вислоухого бражника, оставшегося в одних портках.
        «Все та же картина», — усмехнулся Каин и, оттолкнув пьяного мужичонку, сцарапал с густой волнистой бороды сосульки и насмешливо произнес:
        - Догола обдираешь, Игнатий Дормидонтыч. Чрево уже через стойку переваливается.
        Целовальник ахнул:
        - Ты?.. Батюшки светы, как гром среди ясного неба.
        Услужливо распахнул дверцу стойки.
        - Пожалуйте в боковушку.
        Сам пошел впереди. Под тучным телом поскрипывали широкие, давно не мытые половицы.
        - Что изволите из вин и закусок?
        - Как обычно, Игнатий.
        Целовальник, оставив у буфетной стойки полового, норовил, было, присоединиться к столу Каина, но тот кабатчика удалил.
        - Оставь нас, Игнатий. Нам потолковать надо.
        Прежде всего, отогревались от длительного перехода, сопровождаемым резкими ветрами и холодными морозами, водкой и доброй закуской, и почему-то молчали.
        Камчатка и Кувай видели, что атаман остается по-прежнему сумрачным, а посему ждали его слова. И вот, наконец, оно было произнесено:
        - Спасибо, други, за верное товарищество. Надежнее вас у меня никого не было, и низкий вам поклон за это.
        Иван на минуту прервал свою речь, ибо предстояло ему сказать самое нелегкое. Выпил чарку и, не закусывая, заявил:
        - Надумал я, други, покончить с воровством и разбоем. Хочу покойной жизнью пожить.
        Камчатка и Кувай, явно не ожидавшие такого неожиданного решения атамана, были обескуражены. Они и подумать не могли, что Каин, грезивший повторить славу Степана Разина и собиравшийся даже к донским казакам, чтобы поднять голытьбу на богатеев Руси, вдруг пошел на попятную. Что за буря прошлась по душе Ивана, коя опрокинула все его дерзновенные мечты?
        И Петр, и Роман все последние месяцы замечали, что Каин порой впадает в какую-то непонятную им кручину, не свойственную всегда целеустремленному, предприимчивому атаману, и как они не пытались узнать причину хандры, из этого ничего не получалось.
        Особенно хандра усилилась после «варнавинского сидения», когда Иван ходил сам не свой, не замечая озабоченных глаз своих верных есаулов, а также после резни с шайкой Васьки Зуба, коя привела к потере Легата и Одноуха и неведомого им мальчугана Ванятки. Иван ходил мрачнее тучи, все больше и больше настораживая есаулов.
        И вот загадка, наконец-то, разрешилась самым неожиданным образом: Иван покидает воровское ремесло, оставляя друзей без своих необыкновенно ярких идей, которые почти всегда воплощались в жизнь и, благодаря которым, братва заимела внушительные суммы денег. Неужели всему пришел конец?
        - Ошарашил ты нас, Иван. Как же мы без тебя? — удрученно проговорил Кувай.
        - Советую и вам лечь на дно, а лучше всего — подальше убраться из Москвы. На житье вам не только с избытком хватит, но еще много и останется. Так что покумекайте, стоит ли вам вновь рисковать. Коль еще нужен мой совет, то кончайте с воровством. И еще, други. Вы не знаете, где я нахожусь, и я о вас ничего не знаю. Никаких больше встреч. Давайте обнимемся и разойдемся с миром.
        Часть третья
        Всесильная власть
        Глава 1
        В Ямской Слободе
        Как-то (а тому было года три назад), Иван оказался в Дорогомиловской ямской слободе. День был жаркий, страшно хотелось пить, и Иван постучался в незнаемую избу, где его напоил квасом ямщик Савелий Курочкин, большой чернобородый мужик лет сорока пяти с добрыми, веселыми глазами.
        Разговорились:
        - Однако, не слободской. Может, тебя куда-нибудь отвезти, паря? Мигом доставлю?
        - Спасибо. Хочу пешочком пройтись.
        - Здря. Никак с деньжонками туго? Да я тебя на любую московскую улицу за две полушки прокачу.
        - Добрый ты ямщик. Надо запомнить. Как кличут?
        - Силантием Курочкиным.
        - А меня Иваном.
        - Вот и ладненько… Слушай, Иван, снедать собираюсь. Одному-то и кусок в горло не лезет. Может и ты штец похлебаешь?
        Иван помышлял вежливо отказаться, но потом передумал: ямщик может еще и пригодиться.
        - Грех от доброго предложения отказываться, Силантий. Но почему отобедать не с кем? Уж не бобылем ли живешь?
        - Угадал, Иван. Была когда добрая жена и двое сыновей, а семь лет назад моровая язва семью забрался. Теперь один, яко перст. Подался в ямщики, ибо лошадей с малых лет любил.
        - И по почтовым трактам приходится гонять, Силантий?
        - Не без того, паря. Ты наворачивай, щти у меня наваристые.
        - Кто ж тебе готовит? Неужели сам?
        - Чудишь, Иван. Кой же мужик стряпней занимается? Соседская баба приходит, когда я не при гоньбе…
        Вот к этому приветливому мужики и направился Иван, шагая по слободе. Место выбрал удачное (окраина Москвы), лишь бы Силантий пустил. В этой слободе, как ему удалось установить, не было ни тайных хаз, ни шумных притонов.
        Еще сто лет тому назад местность эта была покрыта лесами, полями и пашнями. На ней, главным образом по дорогам, ведущих из Москвы в другие города виднелись кое-где села и монастыри: Кудрино, Сущево, Напрудьское, Красное, из обителей — Данилов, Донской, Новодевичий, Новинский, Андроньев и другие.
        В конце ХУ1 века по главным дорогам из Москвы были поселены Борисом Годуновым, переведенные из села Вязем, «государевы ямщики» — крестьяне, освобожденные от всех повинностей, но зато обязанные нести «ямскую гоньбу» москвичей в города и села. По смоленской дороге — расселились ямщики Дорогомиловской ямской слободы, по Тверской — Тверской-Ямской слободы, по Троицкой — Переяславской, по дороге в село Рогожь — Рогожской, и по дороге в Коломну — Коломенской Ямской слободы.
        Откуда же появилось название Дорогомилово? Старожилы Москвы отвечали так: ямщики, возившие горожан по Можайской дороге, говорили: «Берем за провоз дорого, зато мчим быстро. Дорого да мило» — отсюда и пошло Дорогомилово[162 - Однако это объяснение исторически опровергается. В Х111 веке здесь находились владения пришедшего в Москву вместе Даниилом Александровичем соратника его отца, Александра Невского, Ивана Дорогомилова, защищавшего в 1299 году вместе с князем Дмитрием (сыном Александра Невского) город Псков. Этот Дорогомилов был новгородским боярином. Другой Дорогомилов, тоже новгородский боярин, был убит в сражении с немцами под Раковором в 1268 году.С появлением ямщиков сюда перешла и Смоленская дорога, ранее проходившая мимо Новодевичьего монастыря по Плющихе, а вместе со Смоленской дорогой на новую местность перенесено было и название слободы, по которой она раньше проходила. Местность (с Ростовским и Саввинским переулками) впервые в летописи названа Дорогомиловым в 1412 году, а в 1550 году и самый Новодевичий монастырь значился «в Дорогомилове».].
        Ямщики были богато наделены пашнями, сенокосами и другими угодьями.
        В конце слободы стояла деревянная приходская церковь Богоявления с несколькими дворами притча.
        Смоленская дорога была весьма оживленной, но в ХУ111 веке (во времена Ивана Каина), в связи с перенесением столицы в Петербург, оживление на Смоленской дороге значительно уменьшилось, хотя ямщики продолжали нести свою службу и возить почту…
        Иван шел по слободе и беспокоился: дома ли Силантий Курочкин, не умчал ли в какой-нибудь город? В крайнем случае, соседи что-то скажут…
        А вот безупречным ли будет его представление ямщику? В первую встречу с Силантием он так и не сказался ни о своем деле, ни о том, откуда взялся. Вот и, слава Богу! Силантий знает лишь его имя.
        Явится он в дом ямщика под видом купца: дело настолько привычное, что Иван запросто мог заняться любым торговым делом. Явится, будто, из Смоленска, ибо надумал пожить в Москве, где для торговли — большой размах.
        Первые же месяцы он займется возведением доброй избы, куда затем приведет пригожую жену, от которой народит много детей, а первенца назовет Ваняткой. Жить будет покойно и благонравно, беря пример с ярославского купца Светешникова. Большую часть своей добычи он передаст в какой-нибудь из бедных храмов, и в том храме станет замаливать свои смертные грехи.
        Никто не должен изведать его прошлое, а посему никто не должен узнать в нем Каина. Для этого он сбрил бороду и усы, кафтан и сюртук сменил на немецкое платье, как это подобало носить купцам со времен Петра, и натянул на голову белый, напудренный парик, который и вовсе до неузнаваемости поменял внешность Каина.
        А вот и ямщичья изба Силантия Курочкина. Иван хмыкнул: окна обряжены новыми резными наличниками, из крыши торчит каменная труба (раньше изба топилась по-черному), а на коньке гордо высился резной петух. Появилась в избе и повалуша[163 - ПОВАЛУША (стар.) — название жилого помещения в роде горницы, общая спальня, особенно летняя, холодная, куда вся семья уходила на ночь из натопленой избы, из чистой горницы, повалиться, т. е. спать; она бывала вверху.].
        «Уж не женился ли Савелий? Ребятню завел. Тогда все пропало. Придется подыскивать другое место».
        На всякий случай постучал в дверь. Никто не отозвался, хотя дверь была заперта изнутри.
        «Замок не висит, значит, не в отъезде. Не спит ли. Час-то послеобеденный».
        Постучал в оконце более настойчиво, и, наконец, услышал, как через сени кто-то неторопливо идет к дверям.
        - Кого принесла, нелегкая?
        Слава Богу, голос Силантия — сонный, густой, с позевотой.
        Ямщик открыл дверь, не дождавшись ответа. Увидев человека в немецкой шляпе, из-под которой струился белыми локонами парик, коротком немецком платье, в иноземных штанах и сапогах, ямщик озадаченно крякнул, а потом настороженно спросил:
        - Что вам угодно, любезный?
        - Не признал, Силантий? — улыбнулся Каин.
        Ямщик развел руками.
        - В глаза не видывал, любезный. Ныне с бритым лицом и в такой одежке немало богатых людей ходит. И бывшие бояре и купцы. Не бывало у меня таких знакомых.
        - Да ведь мы с тобой за одним столом сидели. Вначале квасом меня угостил, а затем щами потчевал.
        - Щами?.. Припоминаю… Но то был Иван.
        - Так я и есть Иван. Иван Потапович Головкин, купец смоленский.
        - Вона…А тогда был в мужичьей одежке. Ныне же, прости Господи, лицо опоганил и онемечился… Да как же ты, Иван Потапыч, в Смоленске очутился?
        - Долгий сказ, Силантий. Я, гляжу, ты разбогател. Избу не узнать. Аль молодуху привел?
        - Заходи в дом, Иван Потапыч, коль стучался.
        Лицо ямщика оставалось озабоченным до тех пор, пока Иван, скинув верхнее платье и оставшись в камзоле, не поведал ему свою историю.
        - Встречался я с тобой в прошлый раз летом, но сам я не москвич. Прибыл в город младшим приказчиком, со своим купцом Григорием Куземкиным, кой привез князю Голицыну целую подводу изразцов, коими Смоленск с давних пор славится. Купца-то князь к себе позвал, а я сюртучишко сбросил — жарынь — и пошел Москву глянуть. Пить захотелось, вот в твоем доме и оказался. Затем вернулся с купцом в Смоленск. Шустрым был. Подфартило, выбился в старшие приказчики, а полгода назад Григорй Куземкин Богу душу отдал. Перед своей кончиной завещание написал. Все надеялись, что он свои капиталы сыну отпишет, а сын, который год из кабаков не вылезал. Отписал ему четверть капитала, другую четверть супруге, коя в торговле ни бельмеса не смыслит, а половину — мне, чего я и ожидать не мог. Приказал дело его продолжать. Вот таким Макаром я в купцы выбился.
        - Вона, — вновь протянул Савелий. — А пошто так онемечился? Мог бы за бороду и пошлину заплатить.
        - Смоленск, брат, не Москва, вблизи иноземца стоит, а посему иноземные торговые люди в первую очередь с теми купцами сделки заключают, кои в немецкой сряде ходят. К ним-де доверие больше, вот и пришлось онемечиться. Сам же говорил, что и на Москве многие богачи в немецком платье щеголяют и бороды бреют.
        - И не только богачи. Царь Петр указал брить бороду и усы всему народу, а кто не желал басурманином ходить, тот огромную пошлину отваливал. Даже с мужиков брали две деньги при проезде через городские ворота. Тьфу! Народ не возлюбил Петра, а он шел напродир, опоганивая Русь. Даже святейшего патриарха не послушал, когда тот объявил брадобритие злодейским намерением, мерзостью, безобразием и смертным грехом, ведущим к отказу от христианских таинств и запрету входить в церковь. А сколь ремесленного люда пострадало, кои шили русскую одежу? Царь-то приказал носить верхние кафтаны по подвязку, а исподнее короче верхних тем же подобием. Ты тогда еще мальцом был, а я нагляделся, как слуги Петра врывались с ножницами к мастеровым и отрезали рукава и полы кафтанов. Тех же, кто продолжал делать запрещенное платье, ждало суровое наказание. У них забирали все пожитки, а самих ссылали на каторгу. Руганью и плачем исходила вся Москва. Прежние государи по монастырям ездили да Богу молились, а нынешний государь из Кокуя[164 - КОКУЙ —Немецкая слобода.] не вылезал. А кто табак заставил всех курить, кто патриарха с
престола изгнал и церковные колокола со звонниц сбросил, дабы из них пушки лить? Царь Петр — Антихрист! Всю Рассею матушку измордовал[165 - В описываемое время практически весь русский народ был ярым противником реформ Петра Великого, даже в нашем ХХ1 веке мнения историков по отношению к Петру 1 разделилось 50 х 50. Роман же А. Толстого «Петр 1» далеко не соответствует исторической правде.].
        - Буде, Силантий, — остановил ямщика Каин. Ему не хотелось хулить Петра, ибо он явился в Москву купцом, а купцу царя оговаривать не полагалось.
        - Ныне, чу, указы царя Петра не так уж и крепки, хотя вижу у тебя на кафтане бородовой знак.
        - А куда денешься, Иван Потапыч? Пришлось за бороду шестьдесят рублей уплатить, копье им в брюхо!
        - Велика пошлина с ямщика, велика.
        - Сумасшедшие деньги, а все потому, что я к почтовому ведомству приписан. Наберись таких деньжищ.
        - Зато и льготы немалые, Силантий.
        - Это как посмотреть. Богато наделили нас пашнями, сенокосными и другими угодьями, освободили от всех повинностей, установили поверстную таксу — по деньге за версту. Кажись, жить можно безбедно. Пока ты, Иван Потапыч, в Смоленске пребывал, я избу свою принарядил, но все это было до той поры, пока ямское ведомство не взял в свои руки друг Бирона, вице-канцлер Остерман. Жуткий человек. Такса уменьшилась почти втрое, да и угодья нам изрядно урезали. Ямщики чуть до бунта не дошли, а новую императрицу жалобами завалили. Слава Богу, матушка Елизавета Петровна Остермана выслала на вечное заточение в Сибирь и вновь стала к ямщикам благоволить. На ямах[166 - ЯМ — селение на почтовом тракте, крестьяне которого отправляют на месте почтовую гоньбу и где для этого устроена станция или стан (по-сибирски — станок). Ям служит придаточным словом к названию многих бывших ямщичьих поселков; так, например, Гаврилов ям Ярославской губернии.] лошадей приказала добавить. Дай Бог ей доброго здравия.
        - По столу вижу стряпню соседки. Муж не серчает?
        - А чего ему серчать? Бабу его не трогаю, а соседу каждый месяц рубль даю. Мужик добрый, безобидный.
        - Бабу не трогаешь? Да ты мужик — хоть куда. Неужели без бабьей утехи живешь?
        Осушив очередной стаканчик, Силантий лукаво блеснул карими глазами.
        - Есть одна вдовушка на Мясницкой. Как-то подвез ее. Дорогой разговорились, в дом свой пригласила, пирогами попотчевала. Ну а потом сам ведаешь. Баба еще в соку, да и я еще не старик. Сладили, дело не хитрое. Сам-то не женился? Кажись, самая пора.
        - Твоя правда, Силантий, есть такая мыслишка, да только, прежде всего, дом хочу возвести, уж потом добрую хозяйку сыскивать. Пока же суть да дело, хотел к тебе на постой напроситься. Деньгой не обижу.
        - Какой разговор, Иван Потапыч? Живи, сколь душе угодно. Будешь у меня избу оберегать, ни полушки не возьму. Я, ить, редко дома бываю. Теперь аж до Петербурга почту вожу. Маята! Дороги — хуже некуда. Почитай, две недели до столицы добираешься, да обратно с указами да казенными бумагами две. Неделю отдохнул — и вновь в тяжкий путь, зато прогонные в двойном размере. Но когда домой прибудешь и пластом на кровать ляпнешься — никаким деньгам не рад. Такое, Иван Потапыч, изнеможение, что в башке одна мысль — бросить ко всем чертям ямщичью службу. А пару дней отлежишься — и к вдовушке на усладу. Вот где истинное блаженство.
        Силантий рассмеялся, да так заливисто и задорно, что вызвал у Ивана веселую улыбку. Славный мужик этот Силантий. Никак его сам Бог послал. И в самом деле, пригодился, как он подумал при первой встрече. И на постой без лишних разговоров впустил, и денег не запросил. Доброй души человек.
        - Воистину, Силантий. Девок, по правде признаться, я немало знал, но пора и остепениться, детишек завести.
        - Дело доброе… А скажи мне, Иван Потапыч, чем торговать на Москве будешь.
        - Сулил купцу Григорию Куземкину его бывшим делом заняться. Он же с одним заводчиком взял на откуп продажу водки в Смоленске.
        Силантий озабоченно головой покачал.
        - Не знаю, как в Смоленске, но в Москве тебе, Иван Потапыч, нелегко придется. Еще при Анне Иоанновне местные купцы взяли на откуп продажу водки во всех питейных заведениях и подняли на нее цену чуть ли не вдвое.
        - Так мужики дешевую водку из сел и деревень целовальникам привезут.
        - Накось выкуси! Оные купцы не дураки, взяли и устроили между заставами вокруг всего города деревянную стену из надолб, чтобы в Москву вне застав водка из сел не провозилась.
        - Хитро задумано.
        - Хитро, но не для москвитян. Многие надолбы они растащили на дрова, другие надолбы, подгнив, рухнули, и получилось десятки лазеек, через кои проносили в Москву водку. Но купцы-компанейщики тоже не лыком шиты. Доход свой терять не захотели и обратились к государыне Елизавете Петровне, дабы та указала построить вокруг Москвы на месте надолб земляной ров и вал, и настолько большие, что через них невозможно было перенести водку, и чтобы вдоль вала постоянно ездила конная стража. Государыня, не будь плоха, заявила, что дозволение даст, укажет возвести ров и вал Камер-коллегии[167 - ПО ИМЕНИ КАМЕР-КОЛЛЕГИИ, тогдашнего министерства, ведавшего государственными доходами, которая строила эти ров и вал, последний был назван Камер-коллежским. Но так как он проходил на расстоянии 35 верст вокруг Москвы по разным местностям, то к общему названию вала в каждой местности прибавлялось еще и местное. Например Бутырский Камер-коллежский вал, Преображенский Камер-коллежский вал и т. д. Но таможенную функцию вал и заставы выполняли недолго. В 1754 году внутренние таможни были отменены по всей России, и на московских
заставах обслуживавшие их отставные солдаты проверяли лишь «подорожные» — документы на право следования в тот или иной город или губернию; впрочем, до середины Х1Х века осматривали крестьян, не везут ли они водку. После проверки те же солдаты поднимали «шлагбаум» — поперек дороги положенное на столбах бревно — и пропускали экипаж или подводу. Кстати, А.С. Пушкин находил небезопасным проезжать под поднятым шлагбаумом. В «Дорожных жалобах», раздумывая над тем, откуда придет ему смерть, он шутливо записал: «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль шлагбаум в лоб мне влепит непроворный инвалид».], но за это купцы должны ежегодно вносить на нужды двора императрицы пятую часть доходов от винного откупа. Купцы почесали затылки, покумекали, прикинули, есть ли резон, и охотно согласились, ибо барыш все равно получался немалый. Водку-то, почитай, только курица не пьет.
        - Однако ушлые у вас купцы. Сложно будет с ними сладить.
        - Тогда займись, Иван Потапыч, коль капитал есть, другим делом. Пройдись по торговым рядам, приглядись к товарам и ценам. Может, за что-то и зацепишься.
        - Пригляжусь, Силантий… Повалушу-то не зря, поди, пристроил?
        - Я когда по тракту не ездил, пашней занимался, огородничал. Летом всё как на дрожжах росло. Но уж больно меж двор скитальцы надоели. Почитай, половину урожая уносили. И не углядишь, даже средь бела дня и огурец, и лук, и репу воровали. Вот и пришлось верховую повалушу срубить. Из нее далеко все видно. Воровство заметно убавилось, а когда на почтовом тракте служить заставили, пришлось огород бросить.
        - Ужель земля пустует, Силантий?
        - Чудишь, Потапыч. На Москве каждый клочок земли в большой цене. Нашел хозяйственного мужика со Сретенки. Владей, говорю, пока я по тракту разъезжаю. Пятую долю мне с огорода оставляет.
        - Не мало?
        - Да мне и того не приесть. Раньше-то торговал в Варварских рядах, кой-какой прибыток имел, а ныне мне не до торговли.
        Потрапезовав, Силантий повел нежданного гостя в повалушу.
        - Занимай, Иван Потапыч, а коль докука захватит, ко мне приходи ночевать. Живи с Богом, и дела свои улаживай.
        Глава 2
        Лубяной торг
        Через пару дней Силантий укатил с казенными бумагами в Петербург, а когда уезжал, то сделал Ивану важное предложение:
        - И в Китай-городе, и в Белом городе место под добрые хоромы подыскать нелегко. Да и суетно там. Если не погнушаешься моим двором, руби подле меня свой дом. Места на любые хоромы хватит. Тут у меня и сад, и ягодных кустарников вдоволь. Заводи хозяйку и пользуйся, всяких солений да варений она тебе сготовит, а я на чаи буду ходить, коль твой приказчик не вытурит.
        Иван обнял ямщика за покатые литые плечи.
        - Славный ты мужик, Силантий. Пожалуй, и впрямь соседями будем.
        - Буду рад, Иван Потапыч…
        На другой день Иван, все в том же немецком облачении, пошагал на Лубяной торг, что был на «Трубе». Он, конечно же, отменно знал Москву и во многом, благодаря рассказам бывшего камердинера Ипатыча, который научил его не только светским повадкам и высокому слогу, но и повествовал об истории древних наименований Первопрестольной.
        За многолетние ночные «сидения» в каморке деда, Иван, обладая природным умом, весьма многое познал, что нередко помогало Каину в его бурливой жизни.
        Когда Неглинной улицы еще не было, на ее месте открыто текла река Неглинная. Поэтому здесь нет и ворот в стене Белого города, а в глухой башне есть отверстие — широкая арка, перегороженная железной решеткой. Через отверстие и протекала река. Отверстие же имело в длину около двух с половиной саженей, то есть толщину стен Белого города и еще длину башни, и называлась «Трубою». Отсюда и вся местность стала носить название «Трубы», потом «Трубной площади».
        В описываемое время Москва в основе своей была деревянной. Из-за нескончаемых пожаров в городе никогда не прекращалось строительство. Пожары лишали крова тысячи людей. Надо было восстанавливать жилища. Помощь требовалась безотлагательная, и плотник был необходимейшим человеком.
        На Трубной плошади и образовался Лубяной торг — массовое изготовление и продажа готовых сборных домов, которые легко и быстро собирались и разбирались. Установка и приведение дома в полное жилое состояние производилось в один — два дня.
        Торговля сборными домами шла чрезвычайно бойко. Спрос на них был огромный. Кроме готовых домов, тут же продавались части строений, от крупных до самых мелких: окна, двери, лестничные переходы.
        Московские плотники мастерили складные готовые дома разных видов, размеров и различной стоимости. Но, в общем, это были более или менее простые и дешевые дома. Люди побогаче предпочитали возводить дома на месте, в особенности постройки большие, сложные.
        Потолкавшись по Лубяному торгу, и присмотревшись к плотничьим артелям, Иван подошел к одному из вожаков.
        - Доброго здоровья, большак. Вижу твоя артель самая крупная. Может, на месте мне дом поставишь?
        Большак с нескрываемой усмешкой поглядел на человека в парике и немецкой одежде, и откровенно буркнул:
        - Поищи, барин, другую артель. Не по нутру мне люди с Кокуя.
        - Ошибаешься, братец. Дом буду ставить в Дорогомиловской ямской слободе. Не поскуплюсь.
        - В ямской?.. Далековато, барин. Намучаешься бревна возить. Небось, к талерам привык? А коль так, в цене не сойдемся.
        - Почему?
        - Всем известно: кто с немцами торгует, тот над каждой монетой трясется. Прости, барин, но на жмота вкалывать артели нет резона.
        - Жаль, что твои уши напрочь заложило. Повторю для глухих: не поскуплюсь.
        Вожак пристально глянул в глаза барина, затем спросил:
        - Какой дом изволишь возводить?
        - Тогда мотай на ус. Бревна из дуба, в обхват до аршина. Жилье в два яруса, на высоком подклете для кладовой и людской. Горница должна соединена с повалушей теплыми сенями. К основному жилью — придельцы, присенья и задцы. По лицевой стороне — сени, обок их — покоевые горницы, с другой стороны — горницы для приема гостей. Над сенями — терем со светлыми окнами на все четыре стороны. Переднее крыльцо выдвинуть на середину переднего двора, чтоб занимал место между входом в дом и воротами двора. Для внешнего украшения с особой заботой — кровли, соединенные епанчей[168 - ЕПАНЧА — крыша на четыре ската.]. Все окна украсить затейливой резьбой, внутри все стены — брусяные, покои же украсить шатерным нарядом. Затем дворовые постройки: погреба, баня, хлевы, амбары.
        - То ж хоромы, барин. Важный заказ. Но ныне многие господа, остерегаясь пожаров, стали каменные палаты ставить.
        - Плевать мне на палаты. В деревянных домах сухо и тепло, в каменных же сыро и холодно.
        - Ну-ну. Денег на хоромы хватит?
        - Называй цену.
        Вожак назвал цену с солидным «припеком»[169 - С «ПРИПЕКОМ» — то есть с солидным наваром.], но Иван уже предварительно разнюхал примерную стоимость хором, а посему произнес с ухмылкой:
        - Ушлый ты мужик. На добрую треть цену завысил.
        - Дело твое, барин. Ниже не спущу.
        Вожак артели полагал, что барин начнет торговаться за каждый рубль, но тот (на диво) с названной ценой согласился:
        - Будь, по-твоему, большак, но коль малейшую промашку замечу, цену скину.
        - Не подведем, барин. Поставим хоромы на славу, но чтобы обрядить покои шатерным нарядом, следует тебе в Столешников переулок сходить. Там и ткань закажешь и любую мебель по надобности, там с мастерами и о цене договоришься. Когда и куда бревна доставлять, барин?
        - Прошу без проволочек. Завтра и начнем. В Дорогомиловской слободе спросишь избу ямщика Силантия.
        В Столешников переулок Иван пока не пошел: будет еще время. Вначале надо хоромы поставить, а потом уж и к скатертникам и краснодеревщикам идти.
        Глава 3
        Суженая
        К Егору Вешнему хоромы Ивана Каина были готовы. Он с довольным видом ходил по сеням и присенкам, по горницам и повалуше, поднимался в терем-светелку и здесь надолго останавливался, теперь уже, уносясь от хозяйственных забот в иные мыли.
        Хоромы готовы, но они пусты и нет в них ни жены, ни детей, кои наполнили бы звонким смехом просторные комнаты с нарядной мебелью и изразцовыми печами.
        Дело за суженой. Почему-то на ее месте он видел лучезарную Глашу из деревни Богородское, что на Ветлуге под Варнавиным. Видел, но…отлично понимал, что она не может стать его женой. Шила в мешке не утаишь (это предчувствие никогда не пропадало), а посему пусть он останется в ее глазах чистым, добрым, ни в чем не запятнанным человеком.
        Он так и не менял своего обличья, которое позволяло ему свободно расхаживать по Москве. Нередко он видел на той или иной улице или слободе, особенно в торговых рядах знакомого вора, коих он знал многих и нарочно делал себе проверку. Неторопливо шел навстречу гопнику, но тот, глянув на «немецкого» купца в парике, провожал его безразличным взглядом, хорошо зная, что «немец» в карманах денег не держит, а хранит их в кожаной сумочке, что приделана на поясе под камзолом.
        И так было несколько раз, что придавало Ивану полную уверенность в своей неузнаваемости. Но когда он, отобедав в самой богатой ресторации, возвращался в свои пустынные хоромы, то с раздражением скидывал с себя опостылевшее облачение и вновь начинал думать о суженой, которая может резко изменить его жизнь.
        В торговых рядах он присматривался к девушкам и молодым женщинам, но так никто ему и не приглянулся, хотя среди них было немало привлекательных лиц.
        Приходил и к храму Василия Блаженного, где продавали румяна и белила, венцы, кокошники и кики, летники и сарафаны. Тут же стояли подвыпившие женщины, торговавшие золотыми колечками, держа во рту перстень с бирюзой, что означало «я веселая». Но и здесь никто не привлек внимания Ивана.
        Но все решает случай. Однажды он явился на Лубяной торг, а затем зашел в избу к знакомому краснодеревщику, что жительствовал подле Трубной площади.
        - Надумал я, Акимыч, поставец в повалуше поставить.
        - Хоть гораздо и занят, но для тебя, ваша милость, не откажу. Сегодня же и займусь.
        Акимыч знал, что говорил, ибо купец всегда расплачивался хорошими деньгами.
        - Благодарстую, Акимыч.
        - Может, кваску? У меня особенный, «монастырский».
        - Пожалуй, не откажусь.
        Иван знал сей квас, изготовляемый монахами на пчельниках, который он впервые попробовал несколько лет назад в торговых рядах на Красной площади.
        - Авелинка!.. Принеси кувшин из погребца с монастырским квасом. Угости их степенство.
        Девушка лет семнадцати выпорхнула из горенки и шустро удалилась к погребцу, а когда вернулась и ступила к купцу, тот на какой-то был обескуражен: дочь краснодеревщика была удивительно похожа на Глашу: те же вьющиеся русые волосы, те же лучистые зеленые глаза с темными бархатными бровями, то же чистое прелестное лицо. Среднего роста, в голубом сарафане, в ушах поблескивают серебряные сережки, через правое плечо[170 - Девушки перекидывают косу на грудь только через правое плечо, ибо на левом — сидит бес, а на правом — ангел. Не случайно до сих пор существует поговорка: «Сплюнь через левое плечо», чтобы отогнать беду, несчастный случай и т. п.] перекинута длинная светло-русая тугая коса, обвитая алой лентой. Лицо чистое, прелестное. Господи, уж не померещилось ли?
        Девушка налила из кувшина квас в оловянную кружку и с поклоном поднесла Ивану.
        - Откушайте, ваша милость.
        - Благодарствую.
        «А голос у девушки иной: у Глаши нежный и ласковый, у Авелинки — сдержанный, спокойный и совершенно безучастный. Какая огромная разница! Но дело не в голосе».
        С удовольствием осушил кружку, хотел еще раз поблагодарить Авелинку, но та уже скрылась в горнице.
        - Славная у тебя дочка, Акимыч.
        - Грех жаловаться, ваша милость. Она у меня искусная златошвейка[171 - ЗОЛОТОШВЕЙКА — мастерица по шитью, вышиванию золотом, золотыми нитями, мишурой. М и ш у р а — медные, посеребренные или позолоченные нити, а также к а н и т е л ь (очень тонкая витая позолоченная или посеребренная, проволока, употребляемая в золотошвейном деле), блестки, необходимые для изготовления парчовых тканей, галунов, вышивок и т. п.].
        - Так вот отчего у тебя дом со светелкой.
        Акимыч, как известный краснодеревщик, не бедствовал, а посему мог себе позволить и дом со светелкой.
        Ивану захотелось еще раз взглянуть на девушку, чтоб полюбоваться ее красотой, но страстное желание его было прервано словами краснодеревщика:
        - Поставцы я разные делаю. Пойдем в мастерскую, ваша милость, глянешь. Какой на сердце ляжет, такой и сотворю.
        Выбрав нужный поставец, Иван отправился к своему дому. А в голове одна мысль: Авелинка. И до чего ж похожа на Глашу! Вот только голос другой и лицо неулыбчивое. Но это не беда: одинаковых голосов не бывает, а вот то, что девушка не улыбнулась — застеснялась или смутилась его иноземным обличьем.
        Авелинка! Имя доброе. Дальше и искать никого не следует. Она станет его женой. Надо потолковать с Акимычем.
        И мысль эта так крепко засела в голову Ивана, что не миновало и двух дней, как он вновь оказался в доме краснодеревщика.
        - Раненько пожаловали, ваше степенство. Добрые вещи на скорую руку не делаются.
        - Я не тороплю, Акимыч. Поговорить бы надо о другом деле.
        - Аль что еще заказать надумали, ваше степенство? Всегда рад услужить.
        - Хозяйка дома?
        - Хозяйка? — недоуменно пожал крепкими скошенными плечами краснодеревщик. — В церковь ушла. Аль на что-то моя Лукерья понадобилась?
        - Да как сказать, — неопределенно проговорил Иван. — Возможно и понадобилась бы, но вначале с тобой потолкуем… У меня здесь нет никакой родни, так что быть мне самому за свата.
        - Вот оно что, ваше степенство, — крякнул Акимыч. — Разговор, надо полагать, будет основательный. Присаживайся к столу, Иван Потапыч.
        - А дочка где?
        - В светлице. Все дни рукодельем занимается. Да она сейчас и не к чему.
        - Твоя правда, Акимыч. Все должно идти по старозаветным устоям. Уж ты извини, что жених сам пришел.
        - Чего уж там, коль родни нет, — почему-то вздохнул краснодеревщик.
        - Не люблю ходить вдоль да около, Демид Акимыч. (Имя краснодеревщика на Лубяном торге спросил). Дочь твоя шибко приглянулась, хотел бы ее в жены взять. Выдашь?
        - Сразу и ответ дать? Не прост же ты, Иван Потапыч. Такие дела разом не решаются. Обычно неделями, а то и годами сватают. Дело-то не шутейное.
        - Понимаю, Демид Акимыч, но не для того я терем возвел, чтобы он пустовал. Скажу тебе, как на духу: самая пора приспела, и тянуть мне со свадьбой, резона нет. Человек я с хорошим капиталом, в бедности твоя дочь никогда не будет. Больше того скажу, что ничего для нее не пожалею. Станет жить, как у Христа за пазухой, грубым словом ее не обижу и руку никогда не подниму, ибо станем жить в любви и добром согласии. Что же касается приданого, то дам тебе за дочь большие деньги, на которые ты можешь в купеческую гильдию вступить, и на том даю тебе свое купеческое слово.
        Веские слова произнес Иван, от которых краснодеревщик перешел от недоумения в мятежное состояние: такого оборота он не ожидал.
        Сватался к нему полгода назад знакомый краснодеревщик средней руки, но тот как-то больше мямлил, говорил полунамеками, отделывался туманными обещаниями и о сыне своем ничего путного не сказал. Этот же говорил твердо и четко, за его словами чувствовался волевой, недюжинны характер, а люди с твердым норовом обычно не могут быть ласковыми с женщинами.
        Акимыч очень любил свою дочь, и не только за ее воистину золотые руки, но и за открытый прямой нрав, когда Авелинка, не стесняясь тятеньки и маменьки, могла высказать не совсем им угодное мнение, что вначале не было мило родителям, но затем, когда проходило некоторое время, они не только признавали правоту ее слов, но и поражались ее прозорливости, которую, как они позднее поняли, она унаследовала от своей покойной бабушки.
        Глядя на купца, Акимыч во многом ему верил: тот действительно сделает Авелинку богатой женой, ибо человек он действительно щедрый. Но вот счастья дочь от купца не обретет… А, может, женившись, Иван Потапыч изменится и не будет иметь такой суровый вид, который так и веет от его лица… Что же ответить богатому купцу?
        - Я понимаю, Демид Акимыч. Единственная дочь — сокровище, но она уже в тех летах, когда пора ей и определиться. На Руси девушку в двадцать лет уже старой девой кличут[172 - В ОПИСЫВАЕМОЕ ВРЕМЯ девушек зачастую выдавали замуж в 13 -15 лет.].
        - Все так, Иван Потапыч, но моя Авелинка в девках не засидится… Слов нет, жених ты основательный. Хозяин! Владелец солидного капитала. Но…
        - Так в чем же дело, Демид Акимыч? По рукам — и дело с концом.
        - Не напирай, Иван Потапыч. Дочь — наша утеха и радость. Тут напродир, как ты, нельзя. Надо с Лукерьей покумекать, да и Авелинке все обсказать. Она у нас девка не простая.
        - Какая бы не была, но родителям решать. Когда за ответом зайти?
        - Давай недельки через две, Иван Потапыч.
        Иван нахмурился.
        - Долго ждать, Демид Акимыч.
        - Какой спех — ведь не горит, Иван Потапыч. Ты уж не держи сердца.
        - Добро. Буду через две недели. Надеюсь, Демид Акимыч, что все уладится.
        - Дай-то Бог.
        Уходил Иван в ямщичью слободу озадаченным. Он-то, чаял, что его предложение будет встречено с распростертыми объятиями, а краснодеревщик почему-то был сдержан. И с чего бы? Кажись, никаких заминок не должно произойти. Крепкий, состоятельный, молодой (не старик) купец, новые хоромы, коим бы любой житель Москвы позавидовал, дочь жила бы в роскоши, но краснодеревщик особой радости не выказал, словно сомневается в чем-то. В чем? Прошлого «купца» он не знает, да, мнится, никогда и не узнает. Сейчас «Иван Потапыч» чист, как стеклышко, а посему поведение Акимыча выглядит странным.
        Старинного обычая держится? Может, и так, а посему две недели надо перетерпеть.
        Ноги Ивана, казалось, сами понесли в Китай-город, где от Мытного двора через всю Красную площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую раскинулись торговые ряды. Ивана же в первую очередь заинтересовали ряды Серебряный, Монистный и Жемчужный.
        «Акимыч все равно не откажет. Надо невесте подарки купить».
        В рядах — чинность и тишина: сюда заходят только богатые люди. Вот к одной из лавок подъехала «боярская» колымага, в которых ныне разъезжали очень состоятельные люди.
        Кучер открыл дверцу. Из колымаги сошла барыня в белых сафьяновых сапожках с золотыми нитями, темно-зеленой телогрее[173 - Телогрея — надевалась поверх сарафана, у которой рукава суживались к запястью; шилась телогрея из атласа, тафты, обьяри, алтабаса (золотной или серебряной ткани) и байберка (крученого шелка).] из алтабаса, и в старинной кике с очельем из дорогих каменьев.
        «Ого! Да это молодая княгиня Татищева, чей дом находился по соседству с домом купца Петра Филатьева. Он, Каин, не раз ее видел, когда та выезжала со своего двора. Но теперь черт тебе, а не Каин!».
        Иван вошел в лавку вслед за княгиней (хотя в этом не было никакой надобности), которую с низким поклоном встречал высокий, статный купец в безрукавном, шелковом зипуне. Говорил любезно, витиевато:
        - Изволь, госпожа, лавку осмотреть. Воззри очами светлыми на товар заморский. Не угодно ли золоченые стульчики с затеей посмотреть или товары кизилбашские, бухарские, индийские да польские? Есть и сукна аглицкие, шелка восточные, ткани китайские узорчатые, зеркала свейские, вазы хрустальные венецианские, парсуны[174 - ПАРСУНЫ — картины.] немецкие…
        Княгиня (супруг ее старше вдвое) улыбнулась краешками губ. Купец строен, русоволос, глаза голубые. Помышляла приветливо ответить ему, да вовремя одумалась: стоит сбоку ближний княжий приказчик Прошка, глазами на обоих зыркает, все подмечает и оберегает молодую барыню от блуда. Чуть что — и донесет строгому господину — мужу.
        Иван усмешливо хмыкнул, подмигнул купцу и повернулся к барыне.
        - Советую взять золоченый стульчик с изящной спинкой, сударыня.
        - Вы так полагаете, сударь?
        - Всенепременно, сударыня. Ибо он подчеркнет вашу дивную красоту, которая и вовсе сразит вашего старого супруга.
        Густой румянец покрыл лицо барыни. В карих глазах и удивление, и чисто женское любопытство, и смущение оттого, что с ней заговорил совершенно незнакомый мужчина.
        - Вы знакомы с моим мужем, сударь?
        - Имел честь видеть Алексея Даниловича в присутствии[175 - ПРИСУТСТВИЕ — на законодательном языке означает заседание какого-нибудь правительственного учреждения, но также служит и наименованием некоторых учреждений.], когда он выходил из своего кабинета. Простите великодушно, но меня ждут неотложные дела.
        Вовремя вышел из торговой лавки Иван, ибо к нему норовил подступиться приказчик и, конечно же, изведать, кто он такой. Но от госпожи не отойдешь.
        «А барынька-то была не прочь продолжить разговор. Ишь, какой кинула на него любопытный взгляд».
        В другой лавке Иван закупил монисто[176 - МОНИСТО — шейное женское украшение, состоявшее из цепочки или шнура с крестами и монетами, в роде ожерелья, украшенного драгоценными каменьями.] и золотые сережки с бриллиантовыми камешками. Хотел купить и золотое обручальное кольцо, но передумал: купит, когда состоится сговор…
        На сей раз ямщик оказался на месте: только что прибыл из Петербурга. Он дважды уже наблюдал за ходом строительства дома, а на сей раз хоромы были полностью готовы и откровенно порадовали Силантия.
        - Лепота, Иван Потапыч! Глаз радует… А чего такая тишь? Где дворовые?
        - Тебя поджидал, Силантий. Ты здесь всех изрядно знаешь. Подскажи.
        - Дело не хитрое, ныне многие работу ищут.
        - Мне пока многих не надо. Стряпуху, дворника, привратника, печника, да двух холопов, чтоб за двором приглядывали.
        - Не солидно для богатого купца, Иван Потапыч. У иных десятками кишат. А где приказчики?
        - Будут и приказчики, но мне сейчас не до них, Силантий. Суженую отыскал, свадьба на носу.
        - Да ну! Слава тебе, Господи. И кто ж хозяйкой в терем войдет?
        - Как-то при тебе краснодеревщик Акимыч ко мне заходил. Дочь его, Авелинка.
        - Дочь краснодеревщика?.. М-да.
        - Ты чем-то недоволен, Силантий?
        - Мог бы и купеческую дочку приглядеть. Краснодеревщик же — простолюдин.
        Иван глянул на ямщика строгими глазами.
        - А мне хоть мужик из захудалой деревеньки, лишь бы дочь его приглянулась. К черту мне сословия!
        - А ты, никак, с особинкой. Ну, да Бог тебе судья. На свадьбу-то хоть на порог пустишь?
        - Не чуди, Силантий. Дорогим гостем будешь. Ты ведь с меня ни полушки за постой не взял. Пора и расквитаться. Сидеть будешь в алом аксамитном[177 - АКСАМИТ — шелковая, шерстяная и бумажная ткань с коротким, стриженым густым ворсом.] кафтане, в синих бархатных штанах и в сапогах из белой юфти[178 - ЮФТЬ — сорт русской кожи — выделывается из ялового или коровьего сырья и шкур годовалых быков, за исключением сырья телячьего Юфть бывает белая, красная и черная. Для белой юфти отбираются лучшие кожи.]. А как друг пожалуешь мне золотые часы на золотой цепочке.
        - Будет тебе шутковать, Иван Потапыч.
        - Все так и будет, Силантий. Поверь моему слову.
        Ожидание двух недель оказалось для Ивана слишком мучительным. Он страсть не любил долгих заминок. Его деятельная, предприимчивая натура всегда требовала быстрых решений, а посему в хоромах ему не сиделось и он отправился к Лубяному торгу в надежде столкнуться с краснодеревщиком.
        Но столкнулся с большаком артели, который возводил ему дом в слободе.
        - Будь здоров, барин. Аль еще что понадобилось? Всегда к вашим услугам.
        Голос душевный, уветливый. Еще бы! Барин щедро расплатился с артелью. Изобильно угостил с зачином и окончанием возведения хором. У такого хозяина работать — одно удовольствие.
        - Пока нет надобности. Краснодеревщика Акимыча ищу. Дом почему-то на замке.
        - Утром его видел. Сручье[179 - СРУЧЬЕ — инструменты.] за плечами, никак куда-то подался. А жена его сверх меры богомольная. Чай, к обедне[180 - ОБЕДНЯ — русское народное название литургии, происшедшее от слова обед, на том основании, что литургия совершается перед обедом или до обеда.] ушла.
        - Спасибо, братец.
        Иван довольно хмыкнул. Всё складывается как нельзя лучше. Значит, Авелинка в доме одна, и он переговорит с ней с глазу на глаз.
        Иван тихо вошел в дом, огляделся. Дверь горницы была полуоткрыта. Иван негромко постучался, но ответа не последовало. Горница была пуста.
        «Никак в светлице за рукодельем сидит… Ну что ж, была не была».
        По сумрачной лесенке Иван поднялся к светлице и осторожно открыл дверь. Особого волнения не испытывал, правда, сердце билось чаще обыкновенного.
        Иван замер на пороге. Какое совпадение! Помнится, когда он вошел к Глаше, она сидела к нему боком, вот в такой же позе он увидел теперь и Авелинку. Казалось бы, тоже лицо, те же волосы, те же проворные руки. Лишь одно отличие — Глаша сидела за прялкой, Авелинка же сидела за столом, на котором лежали золотые, серебряные и мишурные нити[181 - МИШУРНЫЕ НИТИ — медные позолоченные или посеребренные.]. Сама же девушка выводила узор на тонком голубом сукне.
        - Доброго здоровья, Авелинка.
        Девушка не вздрогнула от неожиданного голоса как Глаша, она лишь и повернулась к «купцу» и молвила взыскательным голосом:
        - Как вы посмели, ваша милость, подняться в мою светлицу? Это же неслыханное оскорбление над девичьей честью!
        - Прости, Авелинка. Я шел к родителям, но в комнате их не оказалось. Подумал, что они у тебя в светелке.
        Девушка пристально посмотрела «купцу» в глаза и все тем же взыскательным голосом произнесла:
        - Вы говорите от лукавого, господин Головкин Вы хорошо знали, что маменьки и тятеньки нет дома. Прошу вас немедленно удалиться.
        «В прозорливости ей не отказать».
        Иван, не ожидавший такого холодного приема, постарался улыбнуться и заговорить примирительным тоном:
        - Ради Бога, простите меня, милая девушка. Я действительно шел к твоим родителям. Хотите перед Господом поклянусь?
        - Всяк может крестным знамением себя осенить, да не всяк в Бога верует. Не нужна мне ваша клятва. И не называйте меня Авелинкой. Я не ваша дочь.
        - Вновь прошу прощения, Авелина Демидовна. Я ж от доброго сердца?
        - Доброго? Опять говорите от лукавого. Я не вижу в вашем сердце ничего хорошего.
        - А вы, случайно, не цыганка? — продолжая улыбаться, спросил Иван.
        - Какие глупости, господин Головкин. Я же вас просила удалиться.
        «Однако. Эта девица неприступна как крепость, но не будь я Каином, чтобы не взять цитадель в лице какой-то юной девчушки. Это уже дело принципа».
        - Ваша просьба, барышня, будет непременно исполнена. Еще одну минуту. Я вижу, вы занимаетесь золотым рукоделием. Значит, вы любите и цените прекрасное, а раз так, как мне думается, вам придется по душе мой скромный подарок, который еще более подчеркнет вашу удивительную красоту.
        Иван подошел к с толу и раскрыл перед Авелинкой две коробочки с драгоценностями.
        Иван надеялся, что душа девушки будет в какой-то мере поколеблена, холодность, граничащая с суровостью, заметно улетучится, но Авелинка лишь мельком посмотрела на монисто и серьги и решительно отодвинула их от себя.
        - Заберите, господин Головкин! Неужели вы подумали, что я куплюсь на ваши подарки? И разве вам не понятно, что я не желаю вас больше видеть?
        - Просьба сударыни — закон для мужчины. Я удаляюсь. И все же я убежден, что нас ждут более приятные встречи. До скорого свидания, прелестное создание.
        Иван отвесил легкий поклон и шагнул к двери.
        - Заберите ваши подарки!
        - Ни в коем случае!
        Он уже спускался по лесенке, как почувствовал на своей спине легкие удары коробочек, но он не остановился и вышел из дома краснодеревщика.
        Неожиданный отпор Авелинки, конечно же, озадачил Ивана. Впервые в жизнь его отвергла женщина, и не какая-нибудь великосветская дама, а простолюдинка, дочь ремесленника. Правда, ее ремесло редкое и изысканное, но это не дает ей право так сурово разговаривать с купцом второй гильдии. Никакого повода к этому он не давал, разве что вошел в ее светлицу, что нарушает старый обычай.
        Но дело совсем в другом. Девица, словно искусная колдунья, сумела в короткий срок изведать его душу — черную, жесткую, испоганенною немалой кровью. «Я не вижу в вашем сердце ничего хорошего». Тотчас отгадала она и его ложь о родителях, к коим будто бы он приходил… Да она и впрямь чаровница. Но откуда такое прозрение в семнадцатилетней девушке?
        Прочем, Авелинка не только прозорлива, но и строптива, чересчур горда. Все это никак не укладывается в обычные рамки… Неужели что-то пронюхал о его прошлом отец девицы? Тогда все пропало: не быть Авелинке суженой… Чепуха! Акимыч ничего не должен узнать, коль его даже бывшие воры не узнают. Просто он нарвался на супротивную девку, которая слишком много о себе возомнила. Но он не отступится: чем труднее победа над неприступной женщиной, тем более, юной и привлекательной, тем слаще будут страстные ночи. А норов Авелинкин он быстро обломает, лишь бы быстрее угодила в его терем. Он такой устроит ей «Домострой»[182 - «ДОМОСТРОЙ», памятник русской литературы 16 в., свод житейских правил и наставлений. Отражает принципы патриархального быта, известен предписанием строгости домашнего уклада. Составлен при участии священника Сильвестра.], что она станет смиреной овечкой.
        Любопытно, что скажет сам краснодеревщик. Должен же он понимать, что его дочь выйдет не за босяка, а за сказочно богатого человека. Золото хоть и не говорит, но чудеса творит. Успокойся, Иван.
        И он, вопреки своему характеру, решил терпеливо ждать намеченного срока. Акимыч явился сам на два дня раньше: привез на подводе весьма нарядный резной поставец.
        Иван приказал нанятой стряпухе накрыть стол, а затем пригласил Акимыча потрапезовать.
        Посидели, потолковали о том, о сем, но наступил черед основному разговору.
        - Как не оттягивай, Демид Акимыч, но пора тебе и о дочери слово замолвить. Толковал с ней?
        - Вестимо, Иван Потапыч, был разговор.
        - ?
        - Понимаешь, какое дело, — как-то уклончиво начал краснодеревщик, сопровождая слова сухим покашливанием. — Я бы не прочь дать родительское благословение, но Авелинка у меня отчего-то супротивничать стала. Не пойду за купца — и всё тут. И что на нее нашло?
        - Странно слушать, Демид Акимыч. В кои-то веки дочь родительского благословения не принимала?
        - Пойми ее. Коль, бает, благословите, в омут кинусь. И кинется, ибо нрав у нее — решительный … Небось, сам приметил?
        - Рассказала? Я — то думал, что ты дома, а потом в светелку поднялся. Уж так нежданно-негаданно получилось, Демид Акимыч.
        Краснодеревщик тяжко вздохнул и выложил на стол две коробочки, обтянутые малиновым бархатом.
        - Ты уж прости, Иван Потапыч. Просила вернуть… Чую, не сладится у нас дело.
        Лицо Ивана стало мрачным и жестким, каким оно чаще всего бывало в дни лютых разбоев.
        И Каин взорвался:
        - Слабак ты, Акимыч, коль в доме своем не хозяин. Слюнтяй!
        Акимыч тотчас поднялся, снял с колка кафтан и шапку, и сердито сверкнул глазами:
        - Права дочка. Злой ты человек. Да я ни за какие коврижки дочь за тебя не отдам. Прощевай, ваше степенство.
        Каин с ожесточением бухнул по столу тяжелым кулаком.
        Глава 4
        Загулял Каин
        До самого вечера Иван пил горькую. Поздним утром проснулся, опохмелил тяжелую голову в надежде войти в привычное состояние, но не получилось. Злость по-прежнему не давала покоя. Не терпящего поражений Каина, по-прежнему точила мысль о Авелинке. Не в его характере получать отпор, тем более от какой-то девчушки. Она будет покорена, чтобы этого ему ни стоило. Теперь уже без всякого к ней почтения, тем более, любви. Эту строптивую девку он превратить в свою рабыню, пока она не одумается, и навсегда забудет о своей гордыни.
        Каин глянул на поставец, заставленный посудой, чарками и гранеными зеленоватого цвета штофами, но пить в одиночку уже не хотелось.
        Буде! Довольно сидеть в затишье. Надо в кабак к целовальнику Дормидонтычу заглянуть и последних новостей послушать.
        Целовальник, уж на что десятки раз виделся с Каином, но на купца в немецком платье взглянул как на желанного гостя, с которого можно урвать немалую деньгу.
        - Что изволите, ваше милость?
        - Шумно тут у тебя, голубчик. Пойду-ка я в ресторацию.
        - Не извольте беспокоиться, ваша милость, — вцепился в рукав укороченного атласного кафтана целовальник. — Вмиг всех шумных бражников утихомирю. Вам же — отдельный столик.
        Оторвавшись от купца, целовальник поступил к одному из столов и ухватил за кудлатые волосы сразу двух питухов.
        - Прочь из заведения, голь перекатная! Освободите доброму господину место. Прочь, говорю!
        Бражники — лыко не вяжут — пропились до подштанников, глянули на хозяина осовелыми глазами, что-то невнятно промычали.
        Каин оставил их на месте.
        - Пусть сидят.
        Каин отошел к стойке и тихо произнес:
        - В отдельный кабинет.
        Целовальник замялся, ибо отдельный кабинет, находившийся за стойкой в глубине помещения с отдельным выходом на улицу, обычно занимали известные воры, наложив на кабинет полный запрет даже для любого высокопоставленного чиновника.
        - Простите, ваше степенство, но я не располагаю отдельной комнатой.
        - Летела утка по синему небу, да только в болото плюхнулась. Вот так и ты, кабацкая душа.
        - Не уразумел прибаутки, ваша милость.
        - Сейчас уразумеешь.
        Каин открыл дверцу стойки и зашагал мимо пузатых винных бочек в особую комнату.
        - Куда же вы, ваша милость? Сюда нельзя! — закричал целовальник.
        Каин, не обращая внимания на предостерегающий возглас кабатчика, вошел в комнату и кинул на стол шапку и белый напудренный парик, впившись острыми глазами в целовальника.
        - Как жив, здоров, Дормидонтыч?
        - Каин! — ахнул хозяин питейного заведения. — Быть того не может, Господи, Каин!
        - Буде чирикать. Тащи водки и закуски.
        - Сей момент, Иван Осипыч. А говорят, чудес не бывает.
        - Ты еще здесь?
        Дормидонтыч, продолжая ахать и крутить широколобой лысой головой, понес свое тучное тело к стойке. Поманил жирной рукой полового.
        - Пригляни, Венька, за питухами. Я же — к важному гостю.
        Когда пропустили по первой чарке, Дормидонтыч учтиво сказал:
        - Долго же ты пропадал, Иван Осипыч. Небось, с большим наваром вернулся?
        Плутоватые глаза целовальника воровато блеснули.
        Каин, не удостоив кабатчика ответом, насупившись, произнес:
        - Тебя, Дормидонтыч, знать, в первую очередь кошель волнует. Ты лучше расскажи, что в Москве делается.
        - Худо на Москве. Как только вожак из города подался, так сразу воровских шаек тьма народилось, как блох на паршивой собаке.
        - Вертепы их знаешь, Игнатий?
        - Мне бы не знать, Иван Осипыч?
        - Назови. Все до единого!
        Целовальник начал перечислять, загибая короткие мясистые пальцы, но рук не хватило.
        - Продолжай, я запомню каждый притон.
        Когда целовальник завершил подсчет, от Каина поступил новый вопрос:
        - Как ведут себя шайки?
        - Как голодные собаки, набросившиеся на кость. Передрались. Идет борьба за каждую улицу, особенно за ту, где больше живет богатеев. Жуть, Иван Осипыч! Более сильная шайка убивает слабую. И такая резня идет по всей Москве. Средь бела дня стало страшно ходить. Упаси Бог под руку пьяного вора угодить. Пырнет ножом — и поминай, как звали. Стонет народ от таких воров… Намедни двоих девиц всей шайкой на торгу схватили в сарай завели и надругались. Даже в живых не оставили. Удавили, как котят.
        - Это уже не воры, а сволота, кою давить надо! — с озлоблением высказал Каин. — Кто главарь шайки?
        - Тимошка Козырь, чей притон в Кривом переулке…Воры вот-вот кабаки громить кинутся. Ох, как нужна крепкая рука. Ты бы навел порядок в городе, Иван Осипыч.
        - Наведу! — коротко, но со стальным блеском в глазах бросил Каин.
        - И Камчатка с Каином куда-то пропали. Нет их на Москве.
        - Без них управлюсь. Наливай, лысая башка!
        Глава 5
        Самая дерзкая задумка
        И вновь вскипела мечущаяся душа Каина. Все забыто: тихая жизнь, свадьба, детишки, намерение навсегда бросить разбой, дать покаяние благонравному батюшке и денег на православный храм. Ничего-то не сбылось, кроме возведения своих хором.
        Душа заболела старым, тем, что умел и занимался им многие годы, что притягивало кипучим ветром, который мог так закружить, так исступленно забуйствовать, что уже не остановишь никакой сверхъестественной силой.
        Одолевала злость, но была она уже совершенно иной. Это была злость на московских воров, коих не в меру расплодилось в Первопрестольной, и кои бесповоротно потеряли некогда почетное звание вора. Сплошная гульба, драки и поножовщина, и всё это — меж собой, что в особенности раздражало Каина. Вор превратился в скотину, мразь, которого уже возненавидел весь московский люд, и который вовсе стал не нужен городу. А коль так — раздавить их, как клопов, очистить Москву от падали, оставив лишь тех, кто держит воровское дело по старине, и никогда не загубит безвинную душу, как Тимошка Козырь из Кривого переулка, кой среди бела дня выдернул из толпы двух девчушек, изнасиловал и удавил, как котят. Сволота!
        Москва просто кишит такой мразью. Но как с ней разделаться?
        Каин надолго задумался. Обычно он быстро придумывал какие-то ходы, но на сей раз он со всей ясностью понял, что одному ему беспредел не остановить, будь он хоть семи пядей во лбу.
        И тогда его зацепила такая неожиданная мысль, которая вначале показалась ему невероятной, чудовищной, но чем больше он раздумывал над ней, тем все больше она начинала преобладать. И он — таки решился на самое дерзкое мероприятие в его жизни. Он откроется Сыскному приказу, с его помощью переловит московских воров, купит начальника приказа, его секретарей и сыскных лиц, а затем вновь восстановит на Москве подлинную воровскую группу.
        Дерзко, невиданно дерзко, Иван Осипович!

* * *
        Прежде чем осуществлять немыслимый для любого вора план, Каин вновь встретился с ямщиком:
        - Ты, Силантий, всю жизнь в Москве обретался, а меня где только Бог не носил. Не поведаешь ли мне о самых влиятельных людях города.
        - Аль, какое важное дело надумал затеять?
        - Весьма важное, Силантий, ибо высокопоставленные люди могут на более крупную торговлю меня вывести.
        Ямщик значительно крякнул.
        - Я хоть человек и маленький, но о наших козырных тузов могу кое-что и рассказать. Ныне в градоначальниках генерал-аншеф Василий Яковлевич Левашов ходит. Отважный генерал, еще при царе Петре отличился. И персов и шведов бил. Годков ему уже немало, почитай, скоро семь десятков стукнет, но старик еще крепкий.
        - А Салтыкову, что, по шапке дали?
        - Свою царицу-сродницу Анну Кровавую ненадолго пережил, где-то через год преставился.
        - Взятки новый губернатор берет?
        - Наверное, удивлю тебя, но в генерале живет петровский дух, ибо Петр терпеть не мог взяточников. Таков и Левашов, с мздой к нему, Иван Потапыч, не подъедешь.
        - Жаль, Силантий.
        - Да уж, с таким никакое дельце не провернешь. Это тебе не князь Кропоткин.
        - Кто таков?
        - Стукаловым монастырем ведает.
        - Что за монастырь? — прикинулся Каин.
        - Э, брат. Сразу видно, что не москвитянин. Так в народе Сыскной приказ нарекли, кой располагается на спуске за храмом Василия Блаженного.
        - Зрел как-то. Это тот, что против Константино-Еленинской башни Кремля возведен?
        - Страшная башня, ибо в ней жуткая пыточная и подземельная тюрьма. Сию башню «Костоломкой» на Москве прозвали. И чего это Анна Кровавая Сыскной приказ подле святыни возвела? Тьфу!
        - Не дело, Силантий… Ты не очень по-доброму о князе Кропоткине отозвался. Давай поподробней.
        - Худой человек. С потрохами можно купить. Дай рубль — и тот возьмет. Почитай, первый мздоимец на Москве. Вот тут есть, где купцу разгуляться.
        - А нравом, каков?
        - Любит над кандальниками поизмываться. Охоч до баб и вина. Спесив Яков Борисович, и таким большим барином себя считает, что ему и генерал-полицмейстер нечета, ибо полиция ходит у Кропоткина лишь в помощниках. И не только полиция, а и солдаты московского гарнизона в руках князя Якова. Сыщиков-то в приказе не хватает, вот ребятушки-солдатушки и помогают воров, и прочих там злодеев ловить.
        - Кто ныне в полицмейстерах?
        - Татищев Алексей Данилыч.
        «Изрядно знакомая личность. Сосед купца Петра Филатьева».
        - Подъехать с подарочком можно?
        - Можно, но осторожно. Любит он людей прощупывать. Всю подноготную[183 - ПОДНОГОТНАЯ — правда, истина, тщательно скрываемые обстоятельства, подробности чего-либо (от старинной пытки — запускания игл или гвоздей под ногти допрашиваемого, чтобы заставить его рассказать всю правду.] выложишь, чересчур дотошный. Никак, по должности положено.
        - Так-так, Силантий. Благодарствую. Теперь кумекать буду.
        Распрощавшись с ямщиком, Иван сбросил с себя парик, взял гусиное перо и бумагу, и принялся было писать челобитную, но, обмакнув перо в чернильницу, вновь погрузился в раздумья.
        Кому писать? Губернатору, полицмейстеру или главе Сыскного приказа?.. Шувалов — боевой генерал. Тот без лишних проволочек может тотчас отдать приказ об отсылке Каина в Санкт-Петербург, где его ждет смертная казнь путем четвертования или колесования.
        Генерал-полицмейстер Татищев… Он, хоть и бывший сосед, но никогда не видел Ивана в лицо и начнет, как сказал Силантий, выбивать всю подноготную, чтобы все каиновы дела вывести на чистую воду. Иглы и острые гвозди под ногти — дело не шутейное.
        Остается князь Кропоткин, у которого можно и пытки избежать. Но прежде надо умело челобитную состряпать, чем она будет правдивей и витиеватей, тем больше гарантии на успех.
        Конечно же, Каин очень многое в челобитной утаил, но и того было достаточно, чтобы в Сыскном приказе остались довольны его добровольным приходом.
        Через час письмо было готово:
        «В НАЧАЛЕ КАК ВСЕМОГУЩЕМУ БОГУ, ТАК И ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ ПОВИННУЮ Я СИМ О СЕБЕ ДОНОШЕНИЕМ ПРИНОШУ, ЧТО Я ЗАБЫЛ СТРАХ БОЖИЙ И СМЕРТНЫЙ ЧАС И ВПАЛ В НЕМАЛОЕ ПРЕГРЕШЕНИЕ. БУДУЧИ НА МОСКВЕ И В ПРОЧИХ ГОРОДАХ ВО МНОГИХ ПРОШЕДШИХ ГОДАХ, МОШЕННИЧЕСТВОВАЛ ДЕННО И НОЩНО; БУДУЧИ В ЦЕРКВАХ И В РАЗНЫХ МЕСТАХ, У ГОСПОД И У ПРИКАЗНЫХ ЛЮДЕЙ, У КУПЦОВ И ВСЯКОГО ЗВАНИЯ У ЛЮДЕЙ ИЗ КАРМАНОВ ДЕНЬГИ, ПЛАТКИ ВСЯКИЕ, КОШЕЛЬКИ, ЧАСЫ, НОЖИ И ПРОЧЕЕ ВЫНИМАЛ.
        А НЫНЕ Я ОТ ОНЫХ НЕПОРЯДОЧНЫХ СВОИХ ПОСТУПКОВ, ЗАПАМЯТОВАВ СТРАХ БОЖИЙ И СМЕРТНЫЙ ЧАС, И УНИЧТОЖИЛ, И ЖЕЛАЮ ЗАПРЕТИТЬ НЫНЕ И ВПРЕДЬ КАК МНЕ, ТАК И ТОВАРИЩАМ МОИМ, А КТО ИМЕННО ТОВАРИЩИ И КАКОГО ЗВАНИЯ И ЧИНА ЛЮДИ, ТОГО Я НЕ ЗНАЮ, А ИМЕНА ИХ ОБЪЯВЛЯЮ ПРИ СЕМ В РЕЕСТРЕ.[184 - РЕЕСТР — список, роспись. В правительственных учреждениях ведутся троякого рода реестры: входящих бумаг, исходящих бумаг и настольные реестры. Из настольного Р. должно быть видно, когда какое дело поступило, какое имело движение, когда сделано распоряжение об исполнении. Сверх того закон предписывает в каждом присутственном месте вести роспись нерешенным делам. В эту роспись, которая всегда должна лежать на столе присутствия перед председателем, вносятся дела по очереди их поступления, и секретарь отмечает, у кого какое дело в производстве находится.]
        ПО СЕМУ МОЕМУ ВСЕМИРНОМУ ПРЕД БОГОМ И ВАШИМ ИМПЕРАТОРСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ ПОКАЯНИЮ ОТ ТОГО ПРЕГРЕШЕНИЯ ПРЕСТАЛ, А ТОВАРИЩИ МОИ, КОТОРЫХ ИМЕНА ЗНАЧАТ НИЖЕ СЕГО В РЕЕСТРЕ, НЕ ТОЛЬКО ЧТО МОШЕННИЧАЮТ И ИЗ КАРМАНОВ ДЕНЬГИ И ПРОЧЕЕ ВЫНИМАЮТ, УЖЕ Я УВЕДОМЛЯЛ, ЧТО И ВЯЩЕ ВОРУЮТ И ЕЗДЯТ ПО УЛИЦАМ И ПО РАЗНЫМ МЕСТАМ, ВСЯКИХ ЧИНОВ ЛЮДЕЙ ГРАБЯТ И ПЛАТЬЕ И ПРОЧЕЕ СНИМАЮТ, КОТОРЫХ Я ЖЕЛАЮ НЫНЕ ИСКОРЕНИТЬ, ДАБЫ В МОСКВЕ ОНЫЕ МОИ ТОВАРИЩИ ВЫШЕОПИСАННЫХ ПРОДЕРЗОСТЕЙ НЕ ЧИНИЛИ, А Я КАКОГО ЧИНА ЧЕЛОВЕК И ТОВАРИЩИ МОИ И ГДЕ И ЗА КЕМ В ПОДУШНОМ ОКЛАДЕ НЕ ПИСАНЫ, О ТОМ ВСЯК ПОКАЖЕТ О СЕБЕ САМ.
        И ДАБЫ ВЫСОЧАЙШИМ ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА УКАЗОМ ПОВЕЛЕНО БЫЛО СИЕ МОЕ ДОНОШЕНИЕ В СЫСКНОМ ПРИКАЗЕ ПРИНЯТЬ, А ДЛЯ СЫСКУ И ПОИМКИ ОЗНАЧЕННЫХ МОИХ ТОВАРИЩЕЙ ПО РЕЕСТРУ ДАТЬ КОНВОЙ, СКОЛЬКО НАДЛЕЖИТ, ДАБЫ ОНЫЕ МОИ ТОВАРИЩИ ВПРЕДЬ КАК ГОСПОДАМ ОФИЦЕРАМ И ПРИКАЗНЫМ И КУПЦАМ, ТАК И ВСЯКОГО ЧИНА ЛЮДЯМ ТАКИХ ПРОДЕРЗОСТЕЙ И ГРАБЕЖА НЕ ЧИНИЛИ, А ПАЧЕ ВСЕГО ОПАСЕН Я, ЧТОБ ОТ ОНЫХ МОИХ ТОВАРИЩЕЙ НЕ УЧИНИЛОСЬ СМЕРТОУБИЙСТВА И В ТОМ БЫ МНЕ ОТ ТОГО ПАЧЕ НЕ ПОСТРАДАТЬ»[185 - Данное без подписи письмо Ивана Каина подлинное, однако историки до сих пор не могут понять причину, почему доношение Каина адресовано не императрице Елизавете Петровне, а «Вашему Императорскому Величеству», которого в описываемый период не существовало, и почему не прямо начальнику Сыскного приказа князю Кропоткину? Оставим это белое пятно в биографии Каина новым исследователям.].
        … Иван подошел к Покровскому храму, истово перекрестился на купола и двинулся к Сыскному приказу.
        Одет был просто: войлочный колпак, сермяжный кафтан, подпоясанный красным кушаком и сапоги из дешевой телячьей кожи. Обычный московский простолюдин.
        На его счастье с крыльца сбежал какой-то моложавый приказный чин в лазоревом полукафтане, вязаных чулках и светло-коричневых башмаках.
        - Позвольте спросить, ваша милость.
        Чин, мельком глянув на Ивана, грубовато спросил:
        - Ну, чего тебе? Тороплюсь.
        - Сделай одолжение, ваша милость, проводи меня к их сиятельству Якову Борисовичу Кропоткину. У меня дело государственной важности.
        Чин рассмеялся:
        - Небось, сосед курицу украл?
        - Было когда-то дело с курицей, но я ее в огород генералу Татищеву перекинул, — в свою очередь рассмеялся Иван. — Сейчас же дело, повторяю, особой государственной важности.
        - Ну, будет дуралея валять. Побегу я.
        - Доложи, ваша милость. Рубль дам, — крикнул вдогонку Иван. — Держи!
        Чин остановился.
        - Я не ваша милость, а младший секретарь приказа Бегунов. Рубль же твой, наверное, фальшивый[186 - В сороковых годах ХУ111 века в Москве было не только много воров, но фальшивомонетчиков.], а коль так сопровожу тебя в камеру.
        - А зубы на что, господин секретарь?
        Бегунов дотошно осмотрел золотой рубль, а затем и впрямь попробовал монету на зуб.
        - Настоящий. И от кого? От голи перекатной… Какое дело у тебя к их сиятельству?
        - Я уже сказал, господин Бегунов. Не извольте гневаться, но доношение могу подать только князю Кропоткину.
        - Ну, бес с тобой. Пойду, доложу.
        Секретарь вышел минут через пять.
        - Старший секретарь Седов к князю не допускает. Их сиятельство занят срочными делами.
        - Мое — еще срочнее. Передай твоему старшему десять рублей, и чтоб я тотчас предстал перед князем.
        Бегунов явно растерялся. Он с таким удивлением посмотрел на человека в сермяге, будто увидел перед собой какое-то невероятное существо, которое небрежно выкладывает из объемного кожаного кошелька сумасшедшие деньги.
        - Ну, ты даешь!.. Как тебя назвать старшему секретарю?
        - Пока обойдется без имени. Поспеши, господин Бегунов, коль у тебя фамилия тому соответствует, — требовательно высказал Каин.
        Минут через пятнадцать Каин очутился в просторном кабинете (с окнами на Кремль) князя Кропоткина. Тот сидел в расстегнутом шелковом камзоле на мягком диване и позевывал. Белый напудренный парик съехал набок, бритое одутловатое лицо заспанное, слегка продолговатые набрякшие глаза лениво скользнули по Ивану.
        - Что за гусь?
        - Иван, сын Осипов.
        - Велика птица. Эка.
        - И птица бывает разная, ваше сиятельство. Одна воробьем чирикает, другая орлом летает.
        На Ивана иногда находило, особенно тогда, когда он встречался с высокопоставленными лицами и когда лучше бы держать язык за зубами.
        - Буде попусту языком молоть, — поправив на голове парик, строго произнес Кропоткин, — иначе прикажу в камеру отвести. Дело сказывай да побыстрей!
        - Имя мое Иван сын Осипов, по кликухе Ванька Каин.
        - Каин? — встрепенулся князь и в глазах его застыл испуг. Затем он резво вскочил с дивана и схватил с дубовой тумбочки пистоль.
        Иван сделал предостерегающий знак рукой.
        - Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство. Я целиком предаюсь в ваши руки, а порукой тому — моя челобитная и реестр. Извольте посмотреть, ваше сиятельство.
        Все еще с некоторым испугом князь принял документы знаменитого разбойника, а затем позвонил в колокольчик, благодаря которому в кабинет вошел старший секретарь Седов. Кропоткин передал ему пистоль и приказал
        - Последи за ним, Демьян, пока я бумаги посмотрю. То — Ванька Каин.
        Секретарь аж в лице изменился и, взведя курок пистоля, встал позади лютого разбойника, коего Сыскной приказ ловил несколько лет.
        Кропоткин сел в кресло, неторопливо прочел челобитную, а затем самым внимательнейшим образом познакомился с реестром.
        - М-да, Ванька. Да тут более сотни имен. Кое-кто из них давно знаком Сыскному приказу… Сам же повинную просишь. М-да.
        - Повинную, ваше сиятельство. А кой прок на меня оковы надевать, коль без меня воров не истребить?
        Князь махнул рукой Седову.
        - Выйди, Демьян. Мне надо с этим отпетым ухарем с глазу на глаз переговорить.
        - Как изволите, ваше сиятельство, — поклонился Седов и, передав оружие князю, удалился из кабинета.
        Кропоткин же встал из кресла, подошел к одному из окон, заделанным венецианским стеклом, посмотрел на Пыточную башню, а затем резко повернулся к Ивану.
        - Теперь, согласно твоему реестру, мы знаем всех преступников. Даже главарь Каин перед моим лицом. Сдам-ка я тебя, Ванька, в Пыточную.
        - Резону нет, ваше сиятельство. Имена преступников в реестре указаны, а места их пребывания никто не знает.
        - Не велика проблема, Ванька. В Пыточной даже мертвый заговорит.
        - Мертвый заговорит, а Каин — нет. Вот и останешься, князь, на бобах. Ехала телега за золотым кладом, да колесо отвалилось. Пшик, а не рублики — червончики, лалы-самоцветики.
        - Опять языком замолол?.. Хочешь послужить приказу?
        - Для того, ваше сиятельство, и бумаги вам представил.
        Кропоткин вновь уселся в кресло и покачал круглой, жидковолосой головой.
        - Да знаешь ли ты, Ванька, каких трудов мне это будет стоить. Солдат найми, полицию найми, будочникам тоже на лапу дай. Я ж не Иван Калита — денежный мешок.
        «На взятку намекает, мздоимец. Ни солдатам, ни полицейским, тем более, будочникам ни полушки не дает».
        - Отменно понимаю, ваше сиятельство. Труды немалых денег стоят. Надеюсь, сто рублей несколько облегчат ваши государственные заботы?
        Глаза Кропоткина при виде тридцати трех золотых червонцев плотоядно блеснули. Как и младший секретарь, он опробовал одну из монет на зуб, а затем пухлой рукой сгреб деньги в ящик стола.
        - Другое дело, Ванька. Выделю тебе на эти деньги караул из четырнадцати солдат. И чтоб все, кто указан в реестре, были сопровождены в приказ. Сколько тебе понадобится времени?
        Каин пожал плечами.
        - По себе знаю, ваше сиятельство. Воры — народ ушлый, особенно главари шаек. У каждого на шухере шестерки стоят. Так что на поимку изрядное время понадобится. Но даю слово Каина, что вся московская шушера, гопники и дельцы фальшивых монет, будут баланду в камерах хлебать. Правда, некоторые, кои награбили большую деньгу, постараются откупиться, но из этого ничего не получится, ибо мне давно известна ваша чрезвычайная честность и неподкупность, ваше сиятельство.
        Кропоткин хоть и понимал, что Каин высказал в его адрес не в меру лестные слова, но его в первую очередь заинтересовали «откупные» разбогатевших воров, где можно отлично поживиться.
        - Коль ретив будешь, Ванька, и беспорочно служить приказу, будет тебе моя милость. В оковы не закую. Живи на Москве вольно, оклад тебе положу, и лови воров под командой подьячего Петра Донского. Человек он дотошный. Чуть забалуешь — и сам в узилище попадешь.
        - Не забалую, ваше сиятельство. Знал, на что иду.
        - Ну-ну… А скажи, Ванька, почему ходишь в затрапезном виде и где твоя борода? По слухам нам твое обличье давно знакомо.
        - Бороду в карты проиграл, но теперь вновь буду мхом обрастать.
        - На бородовой знак, чай, деньжонок хватит, хе.
        - Да уж как-нибудь наскребу. А почему в сермягу облачился — в Сыскной подался. Один Бог ведал, чем мой приход в Стукалов монастырь закончится.
        - Все-то продумал, Ванька. Где в Москве обретаешься?
        - На разных хазах. У воров, ваше сиятельство, своих домов нет. Ныне же, коль на службе буду, где-нибудь избенку куплю.
        - Где?
        - Хорошо бы в Зарядье, к ворам поближе.
        - Добро. Сейчас я прикажу тебя с подьячим Донским свести. Реестр ему покажешь, и начинайте с Богом.
        Глава 6
        Небывалая власть
        Иван не сказал Кропоткину о своих хоромах в Дорогомиловской ямщичьей слободе, ибо обосновать там свою резиденцию Каину не хотелось. Во-первых, пришлось бы расстроить Силантия, а во-вторых, ямщичья слобода жила более менее покойной жизнью, ибо ямщики находились на государевой службе, жили довольно сносно и враждебно относились к ворам.
        Хоромы же пусть пока постоят безлюдными. Силантий, подумав, что «Иван Потапыч отбыл куда-то по своим делам, за домом присмотрит. А в хоромы он все-таки опять войдет, но уже с суженой, и, разумеется, с Авелинкой, которую он все равно приведет в дом любым путем, даже самым неприглядным.

* * *
        Подьячий Петр Зосимыч Донской внешность имел невзрачную. Малоросл, худосочен, с жидкой рыжеватой бороденкой, а коль с бороденкой, то и немецкого платья не носил. Глаза имел прищурые, но острые, въедливые.
        Изучив реестр, спросил тихим скрипучим голосом:
        - С кого начнем, Ванька?
        Каин одернул:
        - Давай сразу договоримся, Петр Зосимыч. Ванькой меня звали, когда несмышленышем был. Ты не ваше сиятельство и не купец первогильдейный, так что зови меня Иваном Осиповичем, или, на худой конец, Иваном.
        Подьячий пожевал блеклыми тонкими губами, недовольно сверкнул острыми глазами и проскрипел:
        - Велика честь для разбойника по отчеству его величать. Сойдешь и Иваном.
        - Так тому и быть, подьячий. А начнем мы с Тимошки Козыря, что держит вертеп в Кривом переулке.
        - Давно его ловим, но ускользает, как мышь через щелку.
        - Ныне не ускользнет. Но брать его буду я один.
        - С ума спятил, Ванька!
        - Опять?
        - Запамятовал. Тимошка, как мне ведомо, вор пройдошливый, и всегда с ним дружки-ухарцы с ножами, а, бывает, и с ружьями. Мудрено его одному взять, Иван. Тут надо всем караулом навалиться, да и то без крови не уладить.
        - Без крови возьмем. Выслушай меня внимательно. Для первого раза караул не понадобиться, ибо Тимошка знает обо мне только одно, что я где-то разбойничаю, а посему мое появление в его хазе пройдет гладко Он встретит бывшего вожака Москвы подобающим образом.
        - Допустим, а что дальше?
        - Часа через два приходи Петр Зосимыч в кабак на Зарядье со всем караулом, непременно с заднего входа, и ждите меня в комнате целовальника.
        - И долго сидеть?
        - Пока я в комнате с Тимошкой не покажусь. Берите и меня, чтоб Козырь ничего не заподозрил.
        - Не сорвешь дело, Иван? Смотри, а то сам в камере окажешься и меня под монастырь подведешь.
        - Не трясись, Зосимыч. Запомни: у Каина промашек не бывает.
        … Притон в Кривом переулке Иван знал с давних пор, поэтому знакомую избу искать не пришлось. Дом когда-то занимал хамовник Гришка по кличке Костыль. Жена и две дочери ткали столовое белье на дворец, а когда императрица Анна Иоанновна перебралась в Петербург, ремесло в доме Гришки захирело. Костыль запил, опустился, а дочери угодили в руки одного из крупных воров, кой и превратил дом хозяина в вертеп.
        Костыль (с детства хромал) однажды наклюкался в Крещенские морозы зеленого змия и замерз, не дойдя до избы, в сугробе. Девки, чтобы не помереть с голоду, стали марухами гопников и так привыкли к вину, что пили наравне с ворами.
        В последний год, как рассказывал Дормидонтыч, Тимошка Козырь стал главарем одной из многочисленных шаек и хозяином притона.
        На крыльце сидели двое парней с подгулявшими лицами. В пестрядинных косоворотках, краснорожие, в руке одного — скляница с сивухой[187 - СИВУХА — плохо очищенная хлебная водка. Обычно, настоянная на померанцевой корке.].
        Метнули глаза на подошедшего Каина (чужой!), грубо спросили:
        - Чо тебе?
        - К Тимохе иду. На месте?
        - Не знаем такого. Проваливай!
        «Обычный ответ шестерок, оберегающих своего главаря».
        - Буде бодягу разводить. Я от Митьки Лебедя. Разговор есть.
        - Что за Митька?
        - Где живет?
        - Хаза на Ордынке. Важное дело к Митьке. А вы бы на шухере сивуху не жрали. Варежку закройте!
        Парни переглянулись. Кажись, свой: по фене ботает[188 - БОТАТЬ ПО ФЕНЕ — разговаривать на воровском жаргоне.].
        - Проходи.
        Тимоха Козырь резался с братвой в карты на семишники и алтыны. На столе, покрытой грязной столешницей, два штофа водки, оловянные кружки и закуска с солеными огурцами, ломтями хлеба и квашеной капустой. Марух почему-то не было.
        Игра шла на деньги. Когда Иван вошел в комнату, изрядно выпивший Тимоха шумно орал на долговязого вора, уличив того в нечестной игре. Никто даже не заметила прихода незнакомого человека.
        - А ну ша, братва! — гаркнул Иван.
        Братва от неожиданного резкого возгласа притихла и нацелилась на неведомого человека.
        Первым издал возглас Козырь, приземистый, широкоплечий человек лет тридцати в ситцевой рубахе. Лицо обрамлено густой каштановой бородой, рот крупный, с щербиной под верхней губой, глаза оловянно-мутные, злобно-наглые, на правой щеке узкий зарубцевавшийся шрам, то ли от ножа, то ли от полицейской нагайки.
        - Чего орешь, бритая харя?
        - Пришлось к немцам на Кокуй сходить. Вот и обрился, чтоб за своего приняли.
        - Был ли барыш?
        - За десять тысяч рублей можно и без бороды походить.
        - Не бухтишь?
        - Не привык лажу гнать[189 - ЛАЖУ ГНАТЬ — врать, обманывать.]. Иван Каин — не сявка[190 - СЯВКА — мелкий рыночный воришка.], держать масть[191 - ДЕРЖАТЬ МАСТЬ — иметь неограниченную власть, управлять преступной группировкой] умеет. Не пора ли и вам соболями[192 - СОБОЛЬ — человек при больших деньгах или приезжий человек с большими капиталами.] становиться, а не поднимать хай за семишник.
        Каин сразу брал быка за рога, слова в вперемешку с воровским произнес твердо и непрекословно, как подобает властному атаману.
        - Каин?! — разинул губастый рот Тимоха, да и остальная братва ошалела. Хмель будто черт вышиб. Наверное, целая минута держалась мертвая, давящая тишина, пока вновь не раздался голос Козыря:
        - Откуда свалился, Каин? Слух прошел, что ты на Волге с Мишкой Зарей купчишек дрючишь, а затем-де аж под Каспий ушел.
        - А еще был шелест, что Каин завязал и в монахи слинял[193 - СЛИНЯТЬ — незаметно уйти, скрыться.], - проговорил долговязый.
        - О том, где я был, не вам мне докладывать, господа мелкие воришки. Во что вы Москву превратили? В гульбу, драки да поножовщину. Улица на улицу, переулок на переулок. Срамота! Назовите хоть одно имя, кто былую воровскую масть держит, и у кого весь город в кулаке? Не назовете. Разлетелись как стаи воробьев, но и по зернышку не клюете.
        - Ты это к чему, Каин? — нахохлился Тимоха.
        - А к тому, Козырь, что решил я собрать воровскую сходку из более-менее крупных шаек для солидного разговора. Зову и тебя, Тимоха.
        Козырь приосанился: быть у самого Каина в числе избранных воров — честь немалая.
        - Когда сходка?
        - Сегодня. Идем, Тимоха. Время не ждет.
        - А мы? — спросил долговязый.
        - Еще не доросли. Видел кот молоко, да рыло коротко. Тимоха о сходке расскажет.
        … Едва вошли в комнату целовальника, как тотчас оказались под ружьями солдат. Тимоха оцепенел, а Каин зло сказал:
        - Кабатчик выдал, собака!
        Обоих вывели из питейного дома в обручах[194 - ОБРУЧИ — особые, с цепями, железные кольца, налагаемые на руки и ноги человека с целью лишить его свободы передвижения. При переходе в какое-нибудь место, обручи на ноги не надевались.]. В Сыскном приказе Каина посадили в отдельную камеру и вскоре выпустили, освободив руки от оков.
        - Пойду, Петр Зосимыч, в Зарядье домишко для себя снять. А завтра возьму без караула Савелия Вьюшкина, кой на Сретенке коноводит.
        - Опять через кабак?
        - В последний раз. Дальше по ночам с караулом одевать чалку[195 - ОДЕВАТЬ ЧАЛКУ — арестовать.] будем.
        В Сыскном приказе хорошо были знакомы с воровским жаргоном.
        - Опасаешься, Иван?
        - За себя не опасаюсь, но когда двое воров окажутся в камере, мой прием будет разгадан, и тогда все шайки будут предупреждены.
        - Да каким же образом? В Сыскном сидят.
        - Велика невидаль. Стены не помогут. Не думаю, что каждый надзиратель бессребреник. Все Зосимыч. Теперь надейся только на ночку темную.
        … Шли дни, недели. Реестр Ивана Каина выполнялся неукоснительно. Москва постепенно освобождалась от воровских шаек, которые были ненавистны даже простолюдинам.
        В Земляном, Белом и Китай-городе только и разговоров:
        - Каин-то молодцом. Житья нет от всякого жулья. На торги выйти опасно. Средь бела дня товаришко отнимут и разбегутся как муравьи. А то и ножом полоснут. По огородам лазят, девок в притоны силком затаскивают. Раньше-то хоть у купцов да у бар-господ тырили, а ноне за бедный люд принялись. Ай да Каин! Дай Бог ему здоровья.
        Слух о добрых делах Каина прокатился по многим города Руси.
        Но у шоблы[196 - ШОБЛА — неавторитетные воры, хулиганы, насильники.], шушеры и мазуриков[197 - ШУШЕРА И МАЗУРИКИ — мелкие воры.] был иной разговор:
        - Падла! На своих катит телегу. Изловим и задуем лампаду[198 - ЗАДУТЬ ЛАМПАДУ — убить].
        Иван, конечно же, заранее предугадывал об отрицательной оценке его деятельности в среде воровского мира, но это не страшило Каина, ибо он убирал тех людей, кои нежелательны были всей Москве.
        Князь Кропоткин был чрезвычайно доволен, особенно с того дня, когда из Москвы ушло письмо императрице Елизавете Петровне за подписью градоначальника Василия Левашова, в котором он сообщал о крупный работе Сыскного приказа и полиции по «сыску и поимке неблагонадежных людей из преступного воровского мира».
        Сказано было и Ваньке Каине, как о добровольном осведомителе. Императрица передала дело в правительствующий Сенат.
        «Господа сенаторы, согласись между собою и по справедливости приняв сие в уважение, думая через сей способ доставить жителям от воров совершенную безопасность, не только что Каина простили и даровали ему свобод, но определили его в московские сыщики. Для того дан ему от Сената указ и определена военная команда, состоящая из сорока пяти человек солдат при одном сержанте, в его повеление, и он находился над сею командою, так как был ОБЕР-ОФИЦЕР, только что не имел того чину. Сверх же того в Военную коллегию, в полицмейстерскую канцелярию и в Сыскной приказ посланы из Сената указы, чтобы по требованию Каинову, когда будет ему надобность для поимки воров, чинили всякое вспоможение».
        Радость Кропоткина была двоякой. Императрица никогда не забывала добросовестных людей, по-настоящему радеющих за государственные дела. Глядишь, и в стольном граде окажешься. А другая отрада — служба в приказе Ваньки Каина, что уже начала приносить солидные доходы, и потекли они с того дня, когда Ванька принялся за фальшивомонетчиков. Вот тут-то и потекли денежки от мастеров фальшивых золотых и серебряных денег, старающихся откупиться от страшной Пыточной, расположенной в Константино-Еленинской башне Кремля.
        Перепадало подьячим, судьям и секретарям приказа, «и благосклонность их к Каину происходила от того (как о том сам Каин сказывал), что, когда он приваживал в Сыскной приказ воров с покраденными пожитками, означенные секретари вместе с подьячими по ночам в секретарской палате из тех пожитков лучшие веши выбирали и делили между собою, а остальное оставляли истцам. Когда же чего тем людям, у кого те пожитки покрадены, недоставало, то брали с тех, у кого те воры имели пристанище. Потому-то оные секретари и делали ему всякую благосклонность, боясь, чтобы он их не оговорил».
        Вскоре Каин заимел в «Стукаловом монастыре» такую непомерную власть, что к нему, «обер-офицеру без чина» с немалым почтением стали относиться все служилые люди приказа.
        Почувствовав свою силу, Иван исподволь принялся выполнять вторую задачу — вновь создать мощную (пока тайную) воровскую группировку из наиболее здравомыслящих людей, способных проворачивать большие дела по всей России.
        Историк же заметит, что, сделавшись сыщиком, Каин мог бы почитать себя пресчастливейшим человеком. И когда б он сей благополучный для него случай употребил в свою пользу и только б упражнялся в одной порученной ему должности, то, может быть, благополучие его продлилось до конца его жизни.
        Но привыкшая к воровству мошенническая совесть недолго могла держаться в пределах добродетели, по пословице: «Повадился кувшин по воду ходить, на том ему и голову положить», так и Каин, привыкнув с малолетства к воровству, никак не мог от этого избавиться. Воровство, грабежи, разбой — словно напитали его кровь, которая, наперекор всем светлым его порывам и намерениям, как смертельная болезнь все больше и больше разъедала все его существо, приближая его к гибельным последствиям.
        Пока же Иван был на взлете. Получив от Сената указ, и военную команду в сорок пять человек, он нанял себе в Зарядье, близ Мытного двора, крепкий большой дом и зажил в нем вольной и бурной жизнью.
        Дом был из пяти комнат. В одной — Иван поставил дорогостоящий бильярд, в котором обычно играл московский свет, в другой — три стола для игры в карты, в третьей — для старинной игры в зернь[199 - ЗЕРНЬ —так называются небольшие косточки с белой и черной сторонами, служившие предметом игры, особенно распространенной в XVI и XVII вв. Выигрыш определялся тем, какой стороною упадут брошенные косточки; искусники умели всегда бросать так, что они падали той стороною, какой им хотелось. Эта игра считалась предосудительной: в наказах воеводам предписывалось наказывать занимающихся ею. Однажды только, в 1667 г., З. вместе с картами была отдана на откуп, в Сибири; в ХУ111 веке играли уже свободно.], любителей которой было немало из простонародья, четвертая была отдана для отдыха подвыпивших людей, а пятую комнату занимал сам Каин, коя служила ему и кабинетом и спальней.
        Сам он приоделся в добротное русскую одежду и вновь стал носить бороду, заплатив в казну деньги за бородовой знак.
        Дом его всегда был полон яств и питий, чем он привлек не только игроков в бильярд и картежников, но и праздношатающихся людей, особенно из фабричных, которые предлагали Каину свою помощь в поисках подозрительных личностей.
        Каин дал согласие, ибо всех воров переловить — никакого реестра не хватит. И люди шли к нему, и рассказывали Каину обо все новых и новых ворах и воришках, причем, многие из добровольных соглядатаев и сами мошенничали, вытаскивая из карманов всякого рода ценности и доставляли их Ивану, из которых он брал себе небольшую часть, остальное возвращал своим сыщикам, которые были благодарны Каину за сытное пристанище, в коем ежедневно содержалось свыше трех десятков человек.
        Народ был разношерстный, и если бы не железный приказ Ивана, его дом мог превратиться в очередной притон.
        - Голодный — поешь, пару рюмок выпить — выпей, но никакого разгульного пьянства не допущу. Мигом вышибу! Вы — мои помощники, а не бражники из кабака.
        Двое, было, ослушались, так Каин взял их за грудки и так столкнул лбами, что те едва живы остались.
        - Ползите в свои норы и навсегда забудьте мой дом!
        Не прошло и месяца, как Иван подобрал себе тройку есаулов: Никиту Монаха, Ермилу Молота и Федьку Рогатого. Первый — из Красного Села, второй — из Убогого дома, третий — из подмосковного села Покровского. Все трое считались именитыми ворами, грабили по-крупному, и бесшабашной гульбой не увлекались. Каждый обладал трезвым умом, недюжинным здоровьем, а главное имел зуб на дворян-помещиков, пустив красного петуха в нескольких усадьбах.
        Каин нутром чувствовал, что недовольство мужиков крепостниками нарастает с каждым годом, а посему в помыслах своих он, завершив дела в Стукаловом монастыре, помышлял поднять крестьян на беспощадную войну с помещиками. Хорошо бы воссоединиться с Мишкой Зарей, который может повести за собой всю волжскую голытьбу, которая, слившись с крестьянской ратью Каина, способна изрядно пошатнуть устои державы, дабы возвести на трон справедливого царя.
        Потускневшая, было, разинская мечта «безнравственного гения России», вновь возгорелась с новой силой.
        Каин теперь уже открыто ездил по Москве. Князь Яков Кропоткин выдал ему не только доброго коня, но и пистоль с ружьем. Предлагал ездить с усиленной охраной (ох, как нужен был их сиятельству Каин!), но Иван категорически отказался:
        - Мне некого боятся, князь. Шобла и мазурики и близко не подойдут к Каину.
        - Не будь таким самоуверенным, Иван Осипыч. Воры злы на тебя. Могут из толпы и нож метнуть.
        После письма из государственного Сената Кропоткин стал величать Ивана даже по отчеству (уж слишком необходим был ему бывший разбойник, уж слишком богатела его мошна, а посему Каин ему нужен был живым).
        Несмотря на его отказ, князь все же приставил к Ивану охрану из трех человек, которые должны быть незаметными для Каина, но от того ничего не укрылось, и он лишь посмеивался на опеку Кропоткина. Ишь как забеспокоился, когда денежка в его карман ручейком поплыла.
        Воровского ножа мазуриков Иван действительно не боялся, ибо те уже знали, что смерть Каина повлечет их немедленную смерть, кою получат они от известных гопников.
        Опутал Каин, словно паучьей сетью и полицейскую контору. Огромная мзда, получаемая от Ивана, практически поставила полицейских в прямую зависимость от «всесильного» Каина.
        Иван, пользуясь своим положением, «быстро привел весь московский уголовный мир себе в подчинение, а чиновный с той же целью опутал взятками. Он приобрел фактически бесконтрольную власть после того, как в октябре — ноябре 1744 году добился от Сената двух указов: первым запрещалось проводить расследования по выдвинутым против него им арестованными людьми обвинениям, а другим строго предписывалось оказывать ему содействие в поимке любого указанного им лица. Властям Каин сдавал уголовную мелочь, попадавшую в его сети, а крупная добыча от него откупалась».
        Сдав для начала нескольких незначительных фальшивомонетчиков, он покрывал крупных «денежных дел мастеров», держателей воровских притонов, скупщиков краденого, которые откупались от Каина большими деньгами, уходившими на огромный чиновничий мир, всегда жаждущий золотого тельца.
        Честолюбивый Иван упивался колоссальной властью. Он чувствовал себя хозяином города, и ждал того момента, когда подчиненный ему уголовный мир возьмет верх не только над Первопрестольной, но и над подмосковными городами, после чего он и начнет смертельную борьбу с помещиками и наконец-то осуществит свою стародавнюю мечту.
        Глава 7
        Авелинка
        Конечно же, Иван занимался и любовными утехами. Немало девок и женок перебывало в его постели за последнее время, однако его не покидала мыль покорить строптивую дочь краснодеревщика Акимыча. Время настало окончательно сломить упорство Авелинки.
        Утром следующего дня он облачился в дорогое платье, нанял роскошный экипаж, набил его соболиной шубкой, летниками, телогреями, сарафанами, сапожками, а в руки взял шкатулку с драгоценными девичьими украшениями.
        Сказал кучеру в цилиндре и ливрее:
        - Все внесешь в дом, к которому подъедем.
        Удивленный Акимыч приступил, было, с расспросами, но кучер молча выложил поклажу на лавку и удалился. Затем уже появился Каин со шкатулкой.
        - Будь здоров, Демид Акимыч и добрая хозяюшка.
        Жена Акимыча на сей раз была дома. Она, как и супруг, продолжали с изумлением смотреть на привезенные вещи.
        - Узнаешь, Демид Акимыч?
        - Узнаю, ваша милость. Чего одёжку сменил?
        - Не только одежку. Ныне я обер-офицер Сыскного приказа Иван Каин. Слышал, небось, о таком сыщике?
        И супруг, и жена плюхнулись на лавку, и настолько растерялись, что и слова не могли вымолвить.
        - Чего оробели? — улыбнулся Иван. — Я к вам с добрыми намерениями, а вы будто черта с рогами увидели. Да я сам его боюсь, когда он рогом в окно стучится… Аль не слыхал, Демид Акимыч?
        - Как не слыхать, — наконец, пришел в себя хозяин. — Тебя, почитай, вся Рассея-матушка ведает. Передо мной же купцом прикинулся.
        - Мышка и та три раз на году окрас меняет. Ходил в купцах, а ныне в главных сыщиках приказа. От Сената два благодарственных указа получил. Особая благодарность — от губернатора и генерал-полицмейстера. Обещали крестными отцами стать. Так что примите подарки от жениха и позовите дочку из светелки. Намерен лично вручить.
        Акимыч глянул на испуганную жену и высказал:
        - Ты хоть и всемогущий Каин, но дочку показывать жениху до свадьбы не положено.
        - Ошибочка, Демид Акимыч. Авелинку я и при тебе видел, а затем и в светелке с ней разговаривал. Так что, покличь! Без того не уйду.
        - Да как же так, милостивец? — ударилась в слезы хозяйка. — Грешно старый обычай рушить. Скажи, отец.
        Акимыч, попав в затруднительное положение, тяжко вздохнул. Каин и впрямь не уйдет из избы до тех пор, пока не увидит Авелинку. Этот всесильный, но страшный человек не отступит. Бывший разбойник, как он уже наслышан, подмял под себя не только полицмейстера с его подчиненными, но и весь Сыскной приказ. И как это получилось — уму непостижимо. Но одно ясно — с Каином лучше в перебранку не вступать, иначе это добром не кончится.
        - Покличь, мать, дочку… Покличь!
        Авелинка спустилась в комнату в алом сарафане, в котором она выглядела еще прекрасней.
        Иван отвесил девушке поясной поклон.
        - В добром ли здравии, Авелина Демидовна?
        - В добром, сударь.
        - Прекрасно. Прости, что нарушаю старозаветные устои, и не засылал сватов, ибо не имею ни близких, ни дальних родственников, а посему явился напрямую и привез тебе подарки и драгоценные украшения (Каин открыл шкатулку), кои, надеюсь, будут тебе к лицу и по вкусу.
        Бездушными, отчужденными глазами окинула Авелинка девичьи наряды и сухо проговорила:
        - Маменька сказала, кто вы. У вас нет даже имени, разве что кличка Каина, который, согласно Библии, был чудовищным злодеем, убив своего брата Авеля.
        - Кличку Каина, — тотчас нашелся Иван, — мне дали в детстве, и только за то, что я, спасая кошку, забравшуюся на высокое дерево, упал и случайно раздавил котенка. Одна из умалишенных старух, чей котенок погиб, и обозвала меня сим неблагополучным именем. С той поры старуха ходила по деревне и постоянно бормотала злополучную кличку.
        И вновь Авелинка зорко посмотрела в глаза Ивана.
        - Вы очень увертливый человек, сударь. Ваша история с кошкой далека от правды… А вы почему молчите, тятенька и маменька? Разве вы даете благословение?
        - Благословение, дочка, дают после сговора, а такового еще и в помине не было, — произнес Акимыч.
        - Так в чем же дело, Демид Акимыч? Я предлагаю вашей дочери руку и сердце и предоставлю ей шикарную жизнь. Она ни в чем не будет нуждаться, так как я очень богат. Вам не найти лучшего жениха. А то, что ваша дочь со мной холодна, это минует, когда сердцем поймет, что вышла за доброго человека.
        Акимыча аж пот пробил. Колебание его чувствовалась по дрожащим пальцам и потухшим глазам. Он уже знал ответ любимой дочери, высказанный ею, после посещения «купца» светлицы. Ничего не изменится в сердце Авелинки и после доставленных богатых подарков.
        Но Каин ждет от него, как от родителя, ответа. Дочь в данном вопросе ничего не решает, ее желания отец может и не спрашивать: уж так повелось на Руси. Он сам выходил за Лукерью не по любви и лишь через год она стала ему желанной. «Стерпится, слюбиться», — говорят в народе.
        Каин, чу, покаялся в своих грехах, а то бы его в Стукалов монастырь на службу не приняли, и службу свою он начал так ретиво, что получил одобрительные указы из самого Сената. Да и в простонародье о нем толкуют добрые слова.
        - Ну что, мать, — повернувшись к Лукерье, заговорил Акимыч. — Думаю, быть сговору. Не век же нашей доченьке сидеть в светелке, пора и мужа заиметь.
        У Лукерьи вновь глаза на мокром месте, а дочь, вспыхнув как огонь, резко выпалила:
        - Я ж говорила, тятенька. Не мил мне этот человек. Он — жестокий и злой. Даже если вы благословите меня, я не буду жить. Он же Каин не по кличке, а по сердцу. Лучше сейчас меня погубите!
        Алевинка высказала и убежала в светлицу.
        Акимыч с понурым лицом развел плечами.
        - Ты уж не обессудь, ваша милость. Мы, чай, не басурманы, на аркане дочь не потащишь. Дай недельку сроку. Постараюсь Авелинку уговорить.
        - Хорошо, Демид Акимыч, но не больше недели. И не дай Бог довести меня до греха.

* * *
        Через неделю Акимыч сам явился в дом Каина и с мрачным видом вернул ему подарки.
        - Хоть убей, ваша милость. Не хочет.
        - Ступай! — коротко но сурово сказал Каин и, подумав несколько минут, поехал к Еленинской башне где в оковах сидел фальшивомонетчик Андрюха Скоробогатый.
        Самая жуткая Пыточная России, в коей Ивану бывать еще не доводилось, и коя произвела у него гнетущее впечатление. В пыточной сыро и сумрачно, ибо освещена всего тремя сальными плошками, кои дымят и без того черня закопченные стены, а с потолка капают на головы узников тягучие холодные капли, словно производя дополнительную пытку. Узники же прикованы к каменным стенам железными цепями, опричь того колодками, кои снимаются с ног лишь тогда, когда преступника подвесят на дыбу и начнут выворачивать из суставов руки и ломать кости, да еще со страшной силой хлестать особыми пыточными плетьми, в которые вплетены железные, с острыми углами кругляши, пробивающие тело до костей. Но и это не все: под голые ступни узники палач поставляет, вынутую из жаратки, раскаленные угли на широкой сковороде с длинной деревянной ручкой.
        Господи, чего только нет в пыточной. Железные прутья и клещи, стальные иглы, лежащие в особых коробочках, пыточные станки, кои в считанные секунды могут раздробить или вовсе перемолоть любую часть тела жертвы.
        Иван, разглядев среди преступников Андрюшку Скоробогатого, двинулся к нему и наткнулся на какую-то бочку, из которой торчали розги.
        «Березовая каша, замоченная в соленой воде. Лихо же достается браткам».
        Андрюха лежал на куче жухлой соломы в изодранном в клочья рубище и тихо стонал. Вид его был жалким, изнуряющим, глаза провалились. Некогда от тучного, спелого тела остались одни кости.
        - Жив, мастер?
        Андрюха загремел цепями, приподнялся, зло, надрывно заклокотал:
        - Падла… иуда…гореть тебе в геенне огненной.
        - Ну, буде! — прикрикнул Каин и подсел к Андрюхе. — Я к тебе с добром пришел.
        - Этот ты-то с добром? Не хочу с падлом говорить.
        - Захочешь, когда я тебя на волю выпущу.
        - Какая воля? Меня завтра на дубу подвесят, а потом костяк в яму кинут.
        - Не висеть тебе на дыбе, Андрюха. Оговори одного человека и гуляй по белу свету. Жить-то хочешь?
        - Кто ж к Костлявой торопиться? О ком речь?
        - Я знаю, что ты живешь неподалеку от Трубы. Ведаешь краснодеревщика Демида?
        - Слыхать слыхал, но дел с ним не имел?
        - Имел, Андрюха, с дочкой его Авелинкой.
        - Ты чего, Каин, дурь гонишь?
        - Вникай дальше. Девку надо оговорить. Сегодня же тебя вызовут к секретарю Седову, и скажешь ему, что дочь краснодеревщика Авелинка помогала тебе воровские деньги делать.
        - Коим образом?
        - Соображай, дурья башка. Она же златошвейка. У нее всегда в наличии золоченая, серебряная и мишурная проволока. Настоящий клад для тебя.
        - Уразумел… Но тебе-то какая корысть?
        - О том тебе знать не обязательно. Если оговоришь и на очной ставке все подтвердишь секретарю, на другой день выйдешь на волю. Договорились, Андрюха?
        - У меня другого выхода нет. Из Пыточной только в Убогий дом отвозят. Оговорю.
        В тот же час Каин побеседовал с Парфеном Седовым. Тот хоть и молод, но сразу раскусил Каина.
        - Никак девка приглянулась, а та дала от ворот поворот. Незаконно, Иван Осипыч. Взять девку под караул не могу-с.
        Каин брякнул перед секретарем кошельком с червонцами. Тот торопливо (как бы кто в кабинет не вошел) спрятал кошелек в ящик стола и выдавил на лице угодливую улыбку.
        - Сегодня же дочь краснодеревщика будет взята под караул. В Сыскной или сразу в Пыточную башню?
        - Вначале для допроса в Сыскной, а уж потом в Пыточную, Парфен Владимирович. Пусть подумает, что ее ждет.
        - Применить все меры воздействия?
        - Ни в коем случае. Кому тогда она будет нужна? Пусть недельку поголодует, кормежку — самую скудную, ну и плеточкой легонько пройдитесь. Легонько! А в Пыточной посадите ее прямо возле дыбы и накажите палачу, что вот-вот-де и ее подвесят. Сломается, всю гордыню свою забудет, а потом я ее в золотую клетку на откорм увезу. Действуй, Парфен Владимирович!
        - Только ради вас, Иван Осипыч. Все будет исполнено в самолучшем виде. Только бы до их сиятельства не дошло.
        - Не беда. И на его роток накинем шелковый платок. А Андрюшку Скоробогатого на волю отпусти. С судьей и подьячим я переговорю.
        - Какая же большая власть у вас, Иван Осипыч. Получается, над приказом-то вы начальствуете, — польстил Каину секретарь.
        - Куда уж нам, малому воробышку, с бестолковой головушкой, кой только и умеет крылышками порхать. Будь здоров, Парфен!
        … В тот же день Авелинку доставили в Сыскной приказ и «спрашивали, для чего она, ведая, что Скоробогатый делал воровские деньги, не доносила. Несчастная и невинная девица, хотя и приносила справедливое в том оправдание, и уверяла всякими клятвами, что не только ничего не ведает, но и доказателя в глаза не знает, но правдолюбивые секретари, не утвердясь на праведном ее ответе, определили допросить ее на очной ставке под плетьми и до тех пор мучили, что едва оставили живую и без всякого чувства, приказали отнести ее на рогожке и бросить, как настоящую злодейку, в тюрьму».
        Узнав, что Авелинку крепко избили, Каин пришел в негодование. Он схватил Седого за темно-зеленый мундир, да так, что от него посыпались орленые пуговицы.
        - Я тебе что говорил?! А ты — сучья морда!!
        - Прошу прощения, Иван Осипович. Во время дознания нежданно-негаданно пришел их сиятельство и приказал допросить девицу с пристрастием. Он тех, кто причастен к изготовлению воровских денег, особливо пытает.
        - Знаю! — оттолкнув от себя секретаря, выкрикнул Иван.
        Приверженность Кропоткина к фальшивомонетчикам была известна всему приказу, ибо каждый изобличенный «мастер», чтобы не висеть на дыбе, приносил их сиятельству немалую выгоду.
        - Предупредить же вас, Иван Осипович, уже было неосуществимо.
        - Тетери!
        Иван, зная, что Кропоткин и дальше не оставит в покое Авелинку, кинулся в кабинет князя. Золотые червонцы возымели свое дело.
        - Какой же вы селадон, батенька, — миролюбиво произнес князь. — Я прикажу оставить в покое вашу пассию.
        - Благодарствую, однако, извольте выполнить небольшую просьбу, ваше сиятельство.
        - Весь внимание.
        - К девице надо послать доктора, чтобы как можно быстрее поставить ее на ноги. Мази, порошки, пилюли, и хорошее питание.
        - Не волнуйтесь, батенька. Поднимем твою девицу.
        Но на этом Иван не успокоился. Ему надлежало продумать новую идею, в которой особое место должна занять толковая женщина, которая бы сказала о нем добрые слова. Но такую найти на Москве непросто. Девицы, проведенные с ним одну, две ночи в постели, на эту роль совершенно не годились, ибо они могли все испортить и еще больше озлобить Авелинку.
        И тут в голову Ивана всплыла Аришка, его давнишняя спасительница. Правда, ныне она замужем за рейтаром Нелидовым, но это не помеха.
        Дом рейтара, как уже знал Иван из разговоров Аришки, находился на Петровке Белого города — одной из древнейших улиц Москвы, названной по Петровскому монастырю, что на «Высоком» (месте), основанному у Петровских ворот в середине Х1У века.
        В описываемое время улица была застроена лишь по западной стороне. Восточная же, к реке Неглинной, была застроена редко и беспорядочно. Виной тому были разливы реки Неглинной в половодье, кое заливало почти всю восточную часть Петровки.
        «Рейтар сейчас наверняка на службе, а Аришка, поди, с ребятней занимается».
        Но из дома вышла совсем незнакомая женщина и пояснила:
        - Рейтара еще два года назад в Воскресенск перевели.
        - Супруга жива, здорова?
        - Была в полном здравии.
        Больше ничего не спросив, Иван развернул коня и помчал в Зарядье. Раздумий не было. Вбежав в избу, поманил своих новых есаулов — Никиту Монаха, Ермилу Молота и Федьку Рогатого.
        - Не хотите со мной ранним утречком до Воскресенска прокатиться?
        Вопросов не последовало: Каин зря не позовет, посему его просьбы есаулы выполняли неукоснительно, чем и радовали Ивана.
        - На конях?
        - Туда, Ермила, на конях, обратно на бричке.
        Иван прикинул: до Воскресенска где-то около пятидесяти верст, поэтому, если выехать в доранье, города можно к вечеру достигнуть. Так и сделали.
        Иван уезжал из Москвы, даже не сказавшись Сыскному приказу, что лишний раз подчеркивало его безраздельную независимость.
        Июльские дни длинны, а посему прибыли в Воскресенск еще до заката солнца. Разыскать дом рейтара Нелидова в небольшом городе трудностей не составило.
        Рейтар без мундира, в одной посконной рубахе возился на грядках огорода, а супруга с двумя малолетками срывала с гряды в лубяной кузовок спелую клубнику.
        «Полная идиллия. Вот она жизнь, о коей он порой мечтал. Может, когда-нибудь с Авелинкой получится?»
        - Аришка! — окликнул Иван.
        Молодая женка вздрогнула от знакомого голоса и повернулась к Каину.
        - Иван!.. Какими судьбами?
        - Птичка-невеличка весточку принесла. Вот и пришлось тебя навестить.
        - Заходи в избу, Иван.
        Аришку, казалось, и вовсе не тронули годы. Все такая же румяная, статная, с задорными глазами, лишь густые соломенные волосы теперь забраны под платок.
        Рейтар насторожился. Высокий, крутоплечий, подошел к незнакомцу и сердито спросил:
        - Кто такой?
        - Да ты не серчай, Матвеюшка. Бывший дворовый человек купца Петра Филатьева Мы с ним когда-то у него ютились.
        - Ванька Каин, что ли, о коем ты рассказывала?
        - Он самый.
        По лицу Нелидова пробежала тень. Каин! Чего только не говорят о нем в Воскресенске. Был разбойником, даже бывшего своего хозяина Филатьева ограбил, а ныне, чу, в Сыскном приказе служит. Чудеса!
        - Какое у тебя дело к моей жене?
        - Не сверкай глазами, Нелидов. Дело касается моей новой службы. В избе расскажу.
        Иван ничего не утаивал, лишь в одном месте приврал:
        - Прикипел сердцем к одной девице, она же пока согласия не дает, и даже родителей не хочет слушать. Гордая! А тут еще, как златошвейка, в сговор с фальшивомонетчиком вошла. Теперь сидит Авелинка в тюрьме.
        - А супруга моя причем?
        - Все дело в том, Матвей, что Авелинка не верит мне, что я другим человеком стал. Ее может уговорить только женщина, которая меня с детства знает. Вот я и прибыл к Арише. Если Авелинка согласится выйти за меня замуж, она будет выпущена на волю.
        Ротмистр хоть и был спокойного нрава, но тут взбунтовался:
        - И не подумаю, Каин, супругу в Москву отпускать, да еще в Сыскной приказ. Не поедет!
        - Матвеюшка, что ты? Надо же Ивану помочь. Дело-то полюбовное.
        - Я уже сказал свое слово. И где это видано, чтобы жены мужьям перечили?
        Аришка опечалилась, а Иван примирительно сказал:
        - Вынужден смириться. Слово мужа — закон… Ночь надвигается. Может, дозволишь, Матвей, у тебя с моими друзьями заночевать?
        - Места хватит. Ночуйте с Богом. Мы здесь в комнате, Ариша с детыми в горнице,
        - А вначале вечерять будем. Дорога была дальняя, небось, голодны? Ты, Матвеюшка, не против?
        - Какой разговор? Гостей голодными спать не укладывают.
        - Тогда принеси, Матвеюшка, из погреба капусты, пока я стол накрываю.
        Нелидов вышел, а супруга тотчас обернулась к Каину:
        - Жаль мне тебя, Ванечка (сказала ласково, как и раньше). Увези меня утром, как будто силком.
        - Так и помышлял, Аришка. Но супруг-то вместе с нами будет ночевать.
        - Не беда. Рано утром он спит, как пропойца мертвецким сном.
        - Надо у кого-то для тебя бричку похитить. Укажи где, и мы своруем.
        - Не надо бричку, Ванечка. И своего коня я не выведу. Матвей сразу догадается, что я добровольно съехала. Я ж к тебе сяду — и вези хоть на край света. А Матвей поверит, он сверх меры доверчив.
        - Спасибо тебе, Аришка.
        … Ранним утром все трое тихонько встали (Неледов даже не шелохнулся) и вышли на крыльцо. Аришка уже поджидала на улице.
        - Никита, сними кафтан и гашник из штанов вытяни.
        То же самое сделал и Иван. Он свернул два кафтана вчетверо, уложил их позади своего седла, стянул сдвоенным гашником поклажу, связал концы гашников под брюхом коня и подкинул Аришку на своеобразное седло.
        - Все мягче будет, Ариша. Крепче держись за луку. С Богом, братки.
        Где-то на середине пути лесную дорогу перегородили человек двадцать лихих людей — с дубинами, кистенями, а четверо даже с ружьями.
        - Слезай с коней и выкладывай кошельки! — гаркнул вожак, направив ружье на Каина.
        Иван потянулся к рукояти пистоля, но вожак предварил:
        - Не балуй, выстрелю!
        И он бы выстрелил, если бы Иван не рыкнул:
        - На кого пасть раскрыл, мазурик. У самого Каина намерен шакалить [200 - ШАКАЛИТЬ — воровать.]?! Сунул в ружье рыжики[201 - РЫЖИКИ — патроны.] и думаешь Каина свалить? Да я тебя, шобла, повенчаю[202 - ПОВЕНЧАТЬ — заставить девушку водить своего парня за половой член вокруг чего-нибудь при всей воровской группировке или вынудить парня помочиться;] с твоей марухой при всей шараге!
        Вожак захлопал глазами и опустил ружье.
        - Выходит, на самого Каина напоролись. Прости нас, дуболобов. Мы ведь к тебе, под твою защиту поперлись.
        - Бог простит. Ступайте, куда шли, а там погляжу, кого за порог пустить, а кому и пинка под гузно дать, чтоб знали на кого руку поднимать.
        - Ну, ты, Ваня, и шумнул. Даже я перепугалась. Какая же в тебе силища! — сказала Аришка.
        - Иначе бы нас перестреляли. Где водкой, а где и глоткой.
        - Песни-то поешь?
        - Не забыла, Ариша? Вот встанем на привал — и спою.

* * *
        Демид Акимыч, возмущенный арестом дочери, норовил поднять Трубную площадь.
        - И что это делается, православные! Дочку мою средь бела дня под караулом в Стукалов монастырь увели. Будто она воровские деньги Андрюхе Скоробогатому делать помогала. Да она у меня святая, чиста перед Богом. Все это — козни Ивана Каина, коему Авелинка отлуп дала. Не захотела она идти замуж за бывшего разбойника. Помогите, православные, дочь мою из Сыскного вызволить. Айда всем скопом к приказу и пожалуемся Кропоткину! Христом Богом вас прошу!
        Но Трубная площадь яростным криком не откликнулась, отделываясь отдельными возгласами:
        - Тебя, Акимыч, ведаем. Толковый мастер, но дочь твою, почитай, в глаза не видели.
        - Да как ее увидишь, коль она целыми днями в светелке сидит. Чисто ангел, православные!
        - В чистом омуте черти водятся. Чу, она у тебя златошвейка. А вдруг потихоньку Андрюхе канитель носит. Вот и спелись.
        - Чушь! Типун тебе на язык! Моя дочь ткани для храмов вышивает, богоугодным делом занимается.
        - А что, православные? Может, невинное дите в Сыскной упекли? Сходить бы надо к приказу.
        - Сходить! Им бы лишь схватить, нечестивцам. Пусть Каин ответит, где истина! Он, коль простолюдинка ни в чем не виновата, поспособствует, чтоб девку выпустить. Он, чу, все может.
        Площадь раскололась, но к приказу двинулось всего человек десять.
        … Аришка, уж на что была отважна, но когда очутилась в Пыточной Еленинской башне, перепугалась. Хрипы, стоны, жуткие, душераздирающие крики. Как раз на дыбе пытали одного из преступников.
        Иван показал Аришке на Авелинку и пошел прочь из башни.
        От девушки только что отошел лекарь, который смазал ее раны, но боль в спине не проходила, поэтому она тихо стонала. Авелинка по-прежнему сидела в оковах, глаза ее были закрыты, но жуткие возгласы истязуемого настолько разрывали ее сердце, что она заткнула уши пальцами, но и это мало помогало.
        И тогда она принялась вслух молиться Пресвятой Богородице. И молитва дошла до Заступницы ибо безжизненное тело узника сняли с дыбы и бросили в темный угол башни.
        Вот тогда и подошла к девушке Аришка, села рядом и достала из кузовка бутылочку с «монастырским» квасом.
        - Выпей, милая голубушка.
        - Кто ты?
        - Ты сначала выпей, а потом и разговор поведем.
        Авелинка отпила несколько больших глотков и спросила:
        - Ты почему без оков? И летник на тебе катами не тронутый.
        - Не дивись, милая девица. Меня Иван Каин к тебе прислал.
        - Каин?! Злодей Каин?
        Авелинка с таким ожесточением произнесла ненавистное имя, что Аришка вздохнула: разговор будет нелегким.
        - Он не злодей. Он к тебе всем сердцем тянется.
        - Вот его сердце, — повела рукой по мрачному узилищу Авелинка. — Уходи! Я не хочу с тобой, женщина, разговаривать.
        - И все же выслушай меня, Авелинка. Я знаю Ивана с детства. Мы были дворовыми людьми купца Филатьева. Ваня был совсем другим — тихим, покладистым, все песни распевал, которые сам сочинял, а кто песни поет, у того душа чистая. Но жизнь у Вани получилась горькая. Ты, наверное, слышала, как нелегко живется крепостным людям у своих господ. Над Ваней издевались приказчики, его часто избивали, вот, в конце концов, и озлобилась его душа. И тогда, когда он вырос, он бежал и стал мстить купцам за все свои мучения. А потом понял, что воровать и состоять в разбойных шайках нехорошо. Он стал ненавидеть воров, и чтобы избавить от лиходеев Москву, пошел служить в Сыскной приказ. Сейчас, благодаря ему, Москва заметно от воров очистилась. Когда Иван увидел тебя, то сразу влюбился. Так что не держи на него сердца. Если надумаешь стать женой Ивана, то он выпустит тебя на другой же день.
        - Все высказала?
        - Могу и дальше говорить, Авелинка.
        - Достаточно. Чтобы ты не высказывала, я не могу полюбить Каина, а посему лучше погибну в этой Пыточной, чем соглашусь на его просьбу, ибо душа у него недобрая. Так и передай Каину.
        - Зря ты так, Авелинка. Иван для тебя даже хоромы срубил.
        - Пусть в свои хромы гулящих женщин водит. Оставь меня.
        - И все же крепко подумай, милая девушка. Иван очень будет ждать от тебя доброй весточки.
        - Не дождется!
        Каин ждал Аришку у входа башни и сразу по ее лицу понял: уговорить не удалось.
        - Да, Ваня, твоя Авелинка — кремень. Ни в какую! Ведь погибнет же, бедняга.
        Мрачными были глаза Каина.
        Затем они посидели в дорогой ресторации, что на Ильинке, потрапезовали, поговорили, и попрощались.
        - Да хранит тебя Бог, Ваня! — осенила Аришка Каина крестным знамением и поцеловала в губы.
        Обратно в Воскресенск возвращалась жена Нелидова на бричке.
        - Можешь себе оставить, Ариша, как подарок за полонение.
        - Если супруг примет, Ваня.
        Глава 8
        Через истязания к победе
        Конечно, Иван мог освободить дочь краснодеревщика, но такое положение его не устраивало: признать свое поражение — не в натуре Каина, а посему он высказал просьбу подьячему приказа:
        - Хорошо бы, Петр Зосимыч, день и ночь пытать воров на дыбе. Авелинку же от дыбы не отдалять. Пусть смотрит и набирается страху.
        Донской, давно купленный Иваном с потрохами, не возражал:
        - До смерти напугаем твою девицу, Иван Осипыч.
        Каин был раздражен. Норовил бранить себя: зачем душу изводить? Ради чего и кого? Ради какой-то строптивой девицы, малявки, коя и мизинца его не стоит.
        Цаца! Что она о жизни знает? Да ничего! Иголку с ниткой. Вот и вся ее жизнь. Курам на смех. Да от такой каждодневной нудной работы от тоски можно умереть… Ну, лицом пригожа, изрядно Глашу напоминает. Но ведь только лицом. В остальном же они совершенно разные. У одной кроткий нрав, у другой — своенравный и вздорный, как у необузданной лошадки, и это больше всего злило Каина, привыкшего к легким женским победам. Но эта злость, не только портила ему расположение духа, но и настойчиво заставляла его не отступаться (избави Бог!). Во чтобы-то ни стало необходимо одержать победу.
        Другого и быть не должно, тем более в такой момент, когда он чувствует себя чуть ли не полновластным хозяином города. Теперь он мог свободно войти в любой купеческий дом и хозяин уже не крикнет дворовых, а будет почтительно с ним разговаривать, ведая об отношении к нему не только местных властей, но и правительственного Сената.
        «Что привело вас в мой дом, Иван Осипович? Неужели мои приказчики в чем-то провинились? Коль такое случилось, не угодно ли будет вам дело уладить?»
        И такое случалось. Нередко пойманные воры при пытках указывали на мошенничество приказчиков и купцов. Иногда Иван брал таких людей под караул, а иногда «улаживал», оставляя часть откупных у себя, другую на приказ, тайную полицмейстерскую контору.
        Более тонко опутывал Иван своей паутиной градоначальника Левашова. Именно Василий Яковлевич отправил императрице Елизавете Петровне письмо, в котором добрыми словами охарактеризовал Каина и его доблестные действия по очищению Москвы от преступного мира.
        Внимательная императрица не оставила без внимания письмо московского градоначальника, что вылилось двумя указами Сената.
        Теперь Василий Яковлевич на высоте, и как такого высокопоставленного чиновника не отблагодарить? Конечно же отменными конями, которых градоначальник весьма любит и прекраснейшим экипажем, где вся карета отделана золоченными кожами и в которую Иван вбухал огромные деньги.
        Подарки были по достоинству оценены. Василий Яковлевич прислал Каину золотую табакерку, турецкий табак и шпагу в очень дорогих ножнах. С этого часа Каин стал неприкасаемым человеком, завладев вниманием всей Москвы.
        Неприкасаемость же привела к вседозволенности. Каин проводил очень изощренную игру, позволявшую ему практически держать в руках всю Первопрестольную, но он, чувствуя эту необычайную власть, не наглел, не стремился сие подчеркнуть, выпятить себя, обрасти губительным тщеславием, понимая своим незаурядным умом, что малейший его промах нарушит все его дерзновенные планы, а вся его филигранная игра рассыплется, как карточный дом, а посему он был вежлив с властями, никогда не вступал с ней в какие-либо столкновения, чем еще больше привлекал к себе высокий чиновничий мир, который был доволен не только взятками, но и его повседневной работой.
        Тюрьмы, казалось, были переполнены преступными людьми, но Каин раскидывал такую сеть, в которую проникали лишь незначительные воры и мошенники. Крупным же — Иван приказывал до поры-времени лечь на дно, высматривая из них матерых преступников, которые со временем могли бы стать головкой предполагаемого войска Ивана, способного повести за собой и крестьян и посадскую голь.
        Некоторые приходили к Ивану из близлежащих городов. Они не были коренными ворами, а представляли собой бедняцкие слои, которых голод и притеснения местных властей вынуждали бежать в Москву. Вот они-то и наводнили дороги, вооружившись дубинами и кистенями на случай встречи с богатыми людьми. И шли-то они к Каину, прослышав о дармовом харче и рюмке водки.
        Естественно Иван их принимал, кормил и тотчас отсылал на заработки в село Мячково, что под Москвой и к Андроньевскому монастырю, где процветал кирпичный промысел (в Москве все больше строилось каменных домов) и где беднота могла хоть как-то прокормиться.
        - А как дам знак — вернетесь ко мне, — говорил Каин.
        … Воров пытали на дыбе на глазах Авелинки. Вот и здесь план Каина четко сработал: несчастная девушка не выдержала чудовищных истязаний, которым подвергались преступники и потеряла сознание.
        Авелинку отлили водой, и когда к ней вернулась память, каты ей сказали:
        - Мы из-за тебя, девка, останавливать пытки не будем. Глазей и слушай дальше, хо!
        - Не могу смотреть на ваши зверства… Позовите Каина.
        Каты сообщили о словах девки подьячему Донскому, а тот снарядил гонца к дому Каина. Иван, не мешкая, прибыл в Пыточную.
        - Что ты мне хотела сказать, Авелинка?
        Девушка сквозь слезы произнесла:
        - Я знаю, что ты худой человек, но если избавишь меня от сего ужасного места, то я соглашусь выйти отсюда при одном условии, что я ни при каких обстоятельствах не стану твоей полюбовницей. Лучше приму смерть, чем лишусь девичьей чести.
        «Наконец-то сломалась, наконец-то она будет моей».
        С души Ивана будто камень свалился. Он взял девушку на руки и понес к выходу из Пыточной.
        - Ты говоришь, Авелинка, глупости. Какая полюбовница? О том и речи не может быть. Зачем же я к твоим родителям приходил? Я беру тебя в жены, мы обвенчаемся в храме и заживем счастливой жизнью.
        - Счастливой? Сердце не обманешь, Каин. Я всегда буду с тобой несчастлива.
        - Ты забудешь об этих словах вскоре после свадьбы.
        - Нет, Каин. Судьбу не обманешь.
        Перед свадьбой вышла заминка. Батюшка приходской церкви Богоявления, вдумчиво глянул на Каина и изрек:
        - Что-то я тебя, сыне, никогда в церкви не видел.
        - Всю жизнь в разъездах, отче.
        - Я каждого прихожанина в лицо знаю, и тебя в слободе нередко зрел, когда ты, сыне, свои хоромы возводил. Грешно, даже новый дом не освятил. А давно ли ты был на исповеди.
        - Прости, отче, никогда.
        Каин, отроду не интересовался религиозными делами, а посему ответил честно, полагая, что сие откровение свадьбе не помешает.
        Батюшка даже отшатнулся от прихожанина.
        - Так ты никогда не принимал обряд покаяния, грешный человек?!
        - Истину говорю, отче.
        - Не смей глаголить о какой-то бесовской истине. Венчать тебя не буду!
        - Да ты что, отче? Народу полная церковь, невесвета ждет. Дам сто рублей.
        - Изыди, сатана!
        Священник тотчас удалился из храма.
        Авелинка побледнела и еда не упала в обморок, но Иван, крепко держа ее за руку, поманил свободной рукой Никите Монаху.
        - Беги к кабаку. Там всегда ошиваются пьяненькие попы и расстриги. Срочно, Никита!
        Минут через пятнадцать подгулявшего попика[203 - Факт исторический, описанный в автобиографии Каина. Священники, оставшиеся без приходов, нередко ударялись в пьянство] Епифания, распевающего по улице песни, подвели к новобрачным под рученьки.
        - Венечную память[204 - ВЕНЕЧНАЯ ПАМЯТЬ — то есть позволительная о бракосочетании грамота, которая по тогдашнему узаконению давалась из Соборной палаты для объявления приходскому священнику, а в ней изъяснялось, что вступающие в брак никакого между собою противного закону родства не имели, и собиралось за то в ту Соборную палату с каждой венечной памяти по нескольку денег.] имеешь? — заплетающимся языком, вопросил Епифаний.
        - Да как ты смеешь спрашивать, коль я служу светским чином в Духовной консистории[205 - ДУХОВНАЯ КОНСИСТОРИЯ — так называются с 1744 г. присутственные места при епархиальных архиереях.]? И что это за священник, который находится во хмелю и распевает по улицам песни? Если не хочешь оказаться в темнице, немедленно приступай к обряду.
        Батюшка не на шутку перепугался и, водрузив на себя ризу, начал венчание, но и тут не обошлось без курьеза, ибо хмель давал себя знать. Забывшись, отче провел жениха и невесту вокруг аналоя не три, а восемь раз. После бракосочетания Иван, рассмеявшись, спросил:
        - Ты чего так много нас кружил, Епифаний?
        - Долее жить станете, — нашелся попик.
        … Свадьба состоялась сразу после венчания в новых хоромах Ивана. Позван был на торжество и батюшка. Он так наклюкался, что едва оторвался от стола.
        - Грехи мои снимешь, отче?
        - Сыму, сыне… Прикажи, дабы мне приход дали, поелику живу по Священному писанию.
        - Ай да отче! — вновь рассмеялся Иван. — По Священному писанию живет. Выходит, и аз, раб Божий, безгрешный. Молодцом, отче. Будет тебе за то награда от Консистории. Вот тебе рубль.
        Иван подозвал Никиту Монаха и Ермилу Молота.
        - Завяжите Епишке руки назад, на шею повесьте два штофа с водкой, а позади рясы привесьте бумагу с моим указом: «Когда висящее на шее вино выпьет, тогда и развязан будет».
        Есаулы захохотали и, выполнив просьбу Ивана, выпроводили попика со двора.
        Демид Акимыч хмуро взирал на шутовские деяния Каина. На сердце его было сумрачно, ибо ничего хорошего от замужества Авелинки он не предвидел. В расстроенных чувствах удалился он с супругой в отведенный им покой.
        Авелинка отдавалась Ивану без малейшей страсти и со слезами, но Каин был чрезмерно рад. Он добился-таки своего! Авелинка привыкнет, и нарожает ему кучу детей.
        На другой день (как записал свадьбу автор биографии Каина) после брачного сочетания приказал Каин солдатам своей команды идущих мимо его дома купцов брать и приводить на двор, которых собрано было человек до сорока. Велел он их поставить среди двора, а новобрачной своей супруге, насыпавши на тарелку гороху, приказал подносить вместо овощей. Купцы из учтивости брали по несколько зерен, а вместо оных клали молодой его сожительнице кто рубль, кто полтину денег, и таким образом вся свадебная церемония кончилась.
        Вскоре после того, на сырной неделе, которая у простого народа называется масленицею, приказал Каин сделать для увеселения любезной своей супруги позади Мытного двора снеговую гору, украся оную елками, можжевельником, статуями, и в некоторых местах обвешал красными сукнами, на которую во всю ту неделю собиралось для катанья премножество народа, и происходили разные веселости, а между тем мошенники его команды вынимали из карманов, что в их руки попадалось. А в последней день той недели собрал он человек до тридцати разного звания людей и велел на той горе[206 - Место сие, на котором была сделана гора, и в Х1Х веке называлось Каиновою горою,] представлять комедию, называемую «О царе Соломоне». Между прочими изображениями приказано было одному фабричному украсть у нареченного царя из кармана деньги, а как показанного фабричного в том воровстве поймали и привели к мнимому царю, то он приказал его наказать по военному артикулу, чего ради по велению Каинову собрано было всякого звания людей человек до двухсот и поставлено в два ряда, как обыкновенно виновных солдат гоняют сквозь строй, каждому человеку
дано по метле. И, раздевши того фабричного донага, надели ему на голову мужичью шапку, на шею — белый галстук, на руки — большие крестьянские рукавицы, к спине привязали маленького молодого медвежонка и так сквозь сей строй шесть раз прогнали, притом команды Каиновой барабанщик бил в барабан, а суконщик прозванием Волк, наподобие майора, ездил около того строя верхом и понуждал стоящих в строю, чтоб били без пощады. Таким образом, вместо шутки показанный фабричный иссечен был до крови, за что Каин дал ему рубль денег да новую шубу, чем он был весьма доволен.
        Глава 9
        Раскольники
        Иван всегда сочувствовал старообрядцам, а посему нередко укрывал их и от полиции и от Раскольничьей конторы[207 - РАСКОЛЬНИЧЬЯ КОНТОРА была учреждена 8 января 1725 г. и за все время своего существования считалась учреждением, состоящим при сенате. С 1736 по 1742 г. она была подчинена генералу Волкову как "главному командиру", которому был поручен контроль над ее деятельностью, особенно с финансовой стороны; но зависимость конторы от сената вследствие этого не изменилась. Первоначально Р. контора была учреждена для заведования сбором с раскольников и бородачей и для выдачи знаков на право ношения бороды. Впоследствии она иногда преследовала потаенных раскольников, ведала дела о бородачах и раскольниках, взятых в неуказном платье, дела о совершении треб по старопечатным книгам, о Р. браках, о перекрещивании. Иногда она выдавала и паспорта раскольникам, но обыкновенно этим занималась общая администрация. С облегчением положения раскольников при Екатерине II Р. контора была 15 декабря 1763 г. упразднена; раскольников приказано ведать в губернских, провинциальных и воеводских канцеляриях, а купцов — в
магистратах; сборы с них отсылались в штатс-контору. Дела Р. конторы были сданы в разрядный архив при московских департаментах сената.], которую староверы боялись больше всего. Однажды, в середину мая, к Ивану на его съемную квартиру пришел пожилой раскольник Матвей Захаров и обратился с нешуточной просьбой:
        - Сорок староверов понуждены сжечь себя, коль добровольно не примут на себя испоганенную никонианскую веру.
        - Раскольничья контора надавила? Зло орудует. Кто ж такую команду отдал?
        - Генерал Серапион Волков, кой нагрянул в Москву из столицы. Страшный человек. «Скорпионом» мы его нарекли. Помоги, Иван Осипович, на тебя вся надежда.
        - Сколь вам дано времени на раздумье и где остановились?
        - Неделю, Иван Осипович. А временный стан наш разместился в сарае подле села Игнатовки.
        Ивану давно были по душе староверы, особенно с тех пор, когда побывал на реке Ветлуге и в городке Варнавине, где половина посельников жили старообрядческой жизнью, наполненной высокими духовными устоями, которые удивляли Ивана. И все же самой сути раскола он не знал, а потому и решил потолковать с Матвеем.
        - Давно слышал о расколе, но подробностей не знаю. Может, расскажешь, Матвей Захарыч?
        - Все началось с патриарха Никона, что жил во времена царя Алексея Михайловича. Сей Никон указал креститься Господу не двумя, а тремя перстами. Едва не кукишем. Это он с ног на голову поменял крестные ходы у церкви, повелев вести их «посолонь», то есть по солнцу, от левой руки к правой, обратившись лицом к алтарю. Слово «аллилуйя» — петь не два, а три раза; поклоны класть не земные, а поясные; служить литургию не на пяти, а на семи просфорах; писать и произносить не Исус, а Иисус. Это ж до чего надо дойти! А что Никон сотворил с древними евангелиями, псалтырями и другими славянскими служебниками. Он повелел их свести из всех церквей и монастырей на Патриарший двор — отбирал силой — и приказал сжечь! В древних книгах-де много путаницы. Правщиком книг назначил греческого монаха Арсения. Во всю заработал Печатный двор. Не пришлись по нраву Никону и многие иконы. Патриарх учинил на Москве повсеместный сыск: идти по домам и забирать иконы нового письма. Таких икон набралось великое множество. Им выкалывали глаза и носили по московским улицам, выкрикивая строжайший указ, кой грозил беспощадным
наказанием тем, кто будет иметь такие образы.
        - Ну и патриарх. А что же народ?
        - Русские люди, заглянув в новоисправленные книги, ужаснулись. Вот те на! Выходит на Руси доселе не умели ни креститься, ни молиться, ни писать икон, ни всякие церковные службы справлять. Неужели божественное писание неправо?! Да быть того не может. Никон — антихрист, книги его — еретические, будь они прокляты! Начался раскол. Многие пастыри противились новинам патриарха. Никон же беспощадно карал раскольников: ссылал в дальние скиты, отлучал от церкви, многих наказывал не духовно, не кротостью за преступления, а мучил мирскими казнями, кнутом, палицами, иных на пытке жег. Даже не пощадил обоготворяемых народом пастырей. Протопоп Аввакум, любимец приверженцев старины, вначале был бит батогами, а затем взят под стражу и сослан в Пустозерск, где пятнадцать лет провел в земляной тюрьме, а затем сожжен на костре.
        - Жутко слушать, Захарыч, — крутанул головой Иван.
        - Жутко слушать? А каково было терпеть приверженцам старины? Раскол охватил всю Русь. Тысячи истинно православных людей бежали в леса и необитаемые пустоши. Некоторых находили, но они сжигали себя вместе с детьми, не желая служить Антихристу. При Петре же Первом раскол еще более умножился. Тот уничтожил Патриаршество, без святейшего-де проживем, и повелел всему народу жить на западный манер, табак курить, носить немецкое платье, брить бороды. Тьфу! И токмо ли это? Был издан указ по коему сказано: раскольников, которые бранят церковь, производят в народе соблазн и мятеж и, несмотря на увещания, будут продолжать упорствовать, "по трикратному у казни допросу, буде не покорятся, жечь в срубе"; если покорятся, то отсылать их под строгий надзор и испытание в монастыри, а по окончании испытания холостых мужчин совсем не выпускать из монастырей, дабы снова они не совратились в раскол, женатых же выпускать на поруки и в случае совращения их вторично в раскол казнить смертью; раскольников, увлекающих людей к самосожжению, сжигать самих; совершивших вторичное крещение над людьми, уже раз крещеными, детьми и
взрослыми, казнить смертью. И прочая, прочая. Все эти жестокие меры не останавливали, а, напротив, усиливали распространение раскола. Староверы даже платье должны носить особого рода. Мужчины — крашенинную однорядку с лежачим ожерельем и сермяжный зипун со стоячим клееным козырем красного сукна; женщины — опашни и шапки с рогами. По истинному православию был нанесен страшный удар. А сколь царь Петр церковных колоколов сбросил со звонниц! Все его новины направлены супротив народа, ибо они и вовсе разрушали старозаветные устои, поелику вся неметчина хлынула на Русь. Не зря Петра нарекли новым Антихристом, а коль царь — Антихрист, то, значит, и все исходящие от царской власти законы, суды и прочее носит на себе печать Антихриста. Двуглавый же орел — происхождения демонского, поелику все люди, звери и птицы имеют по одной голове, а две главы у одного дьявола. А на кой ляд царь Петр перенес новый год на 1 января? Для бесовщины. Где это видано, чтобы в самый пост устраивали празднества? Святотатство вложили в голову царя поганые латиняне.
        - Да, Захарыч, натворили дел Никон и царь Петр.
        - Еретические дела их продолжают нынешние властители. Церковь же послушно выполняет любую их волю.
        - А ответь мне, Захарыч, на щекотливый вопрос. Пойдут ли старообрядцы на открытое восстание против неправой церкви и царя, коль весь народ поднимется, как при Степане Разине?
        Раскольник даже раздумывать не стал:
        - Никакого сомнения и быть не может. Не нужно нам царство Антихриста, кое рушит молельни, сжигает скиты и разрушает истинную православную веру. Никогда не будет при таком царстве доброго житья народу.
        - Добрые слова, Захарыч. Я всегда надеялся на раскольников… А куда вы намерены податься после того, как я вас укрою?
        - На Реку Умбу к старцу Филиппу, кой основал в тридцатых годах третий толк беспоповщины — «филпповщину».
        - Стоящий старец?
        - Ныне к нему идут со всей Руси. Сам-то он в миру назывался Фотием, служил в стрелецком полку, бежал во время сражения под Нарвой и поселился в Выгорецкой пустыни. Там он был на первых порах простым монахом, затем на него возложили обязанности духовного отца, и он думал по смерти игумена Андрея Денисова занять его место, но сего ему не удалось. Когда иноков Выгорецкой пустыни принудили молиться за царя, Филипп бросил кадило на пол и с криком "пала вера христианская" выбежал из часовни. Игумен, посоветовавшись с прочими монахами, решился наказать несогласного старца: ему были нанесены тяжкие побои, сам Денисов бил его по щекам, а затем распорядился заковать его в железо. Три дня спустя на Лексу, кто обосновалась обитель, приехал один новгородский купец, который заступился за узника. Филипп оставил монастырь и, перейдя в Надеждин скит, с год жил в овине. Видя, что у него есть единомышленники, он облюбовал место на реке Умбе, и сотворил там келью. Его приверженцы ходили по волостям и обличали ересь Выговских иноков; народ стекался на Умбу, и число келий здесь быстро множилось. Выговцы и ласками, и
угрозами пытались возвратить Филиппа в монастырь. Сам игумен писал увещания к Филиппу и лично наведывался к нему, но старец отказался от всех заманчивых посулов, ибо считал выговскую братию еретиками. Филипповцы, коль на них наведут солдат, готовы на самосожжение.
        - Даже так?
        - А сей шаг, Иван Осипович, для того, дабы всецело соблюсти веру, к коей придерживались более ранние учителя раскола. Филипповцы держатся строгих правил, в духе федосеевщины,[208 - ФЕДОСЕЕВЩИНА — беспоповщинский толк. Основателем его был Феодосий Васильев, новгородский беспоповец, бывший дьячок Крестецкого Яма; он ушел с семейством своим за польский рубеж, в Невельский уезд, чтобы основать здесь раскольническое общество. Хотя появление отдельной общины само по себе не вело к образованию особого толка; тем не менее оно привело к разделению беспоповщины. Через несколько лет Феодосий перешел в Великолуцкий уезд и вскоре умер (1711 г.). В первой половине XVIII века федосеевцы встречаются уже в разных местах — по лесам, мызам, городам, в том числе и в Москве, которая, с возникновением Преображенского кладбища, сделалась средоточием всего федосеевского раскола.]но исполнять их тщатся еще строже. От раскольников других толков они получили за сие название "крепких христиан".
        - Выходит, раскол[209 - «Раскол, по мнению историка Никольского, с самого появления своего имел характер не просто религиозно-обрядовый, мнимо-старообрядческий, но, главным образом, религиозно-демократический, как оппозиция большей части низшего духовенства против патр. Никона, против его слишком строгой власти, суда и управления. С 1666 г. Р. перешел из сферы церковной в сферу гражданской народной жизни и здесь, сообразно с тогдашним состоянием народа, принял характер народно-демократической оппозиции против преобразования России в европейское государство, против нового европейского устройства и направления внутренней жизни России. При Петре Вел. завершилось религиозно-гражданское развитие Р.: он окончательно принял характер религиозно-национально- демократический и, как отколок древней отжившей России, окончательно отпал от новой, Петром Вел. устроенной России. Р. — это "общинная оппозиция податного земства против всего государственного строя — церковного и гражданского, отрицание массой народной греко-восточной никонианской церкви и государства, или империи всероссийской с ее иноземными,
немецкими чинами и установлениями… Таким образом, под влиянием ожидания кончины мира и преследований власти самоубийство принимает грандиозные размеры. Являются энтузиасты, которые мечтают "спалить" всю Русь. Первые самосожжения, о которых дошли до нас сведения, были в период с 1676 по 1683 г., когда в Пошехонском уезде сожгло себя до 1920 человек. До начала 1690-х гг. сожгло себя не менее 20 тысяч человек (до издания указа 7 апреля 1685 г. — не более 3800 душ, остальные — после издания указа). Самосожжения встречаются на всем протяжении XVIII в.; число сжигавшихся за один раз доходило иногда до 2700 душ. Кроме самосожжения, были в ходу также утопление, голодная смерть и самопогребение. Не исчезли самоубийства в расколе и в XIX в.], как я понял — лютый враг властям и церкви. И мне это весьма по нраву.
        - Значит, поможешь филипповцам, Иван Осипович?
        - Сарай под караулом?
        - Пять солдат с ружьями.
        Минутное раздумье и решение принять.
        - Солдат я завтра днем сниму, а вы, как служивые исчезнут, тотчас выбирайтесь из сарая и под видом нищей братии, приходите в мой дом. Здесь вас никто не тронет. И приходите строго до вечера, ибо ночью вас будочники не пропустят.
        - Благодарствуйте, Иван Осипович. А потом как нас из Москвы к старцу Филиппу выведешь?
        - Непременно что-нибудь придумаю. А пока, Матвей Захарыч, возвращайся в стан. Незаметно проскочишь?
        - Незаметно проскочил, незаметно и вспять приду. Братия свободно по нужде выходит, а государевы люди от безделья водку трескают, а тут и кустарник рядом.
        Захарыч ушел, а Иван вспомнил, что в селе Игнатовке обосновались три крупных фальшивомонетчика, не занесенных Иваном в сыскной реестр. Каин, занятый поимкой мелких воров, пока не находил время «заглянуть» к мастерам воровских денег, которые могли изрядно пополнить его казну. Но после прихода Захарыча, намерение Ивана поменялось. Он приведет игнатовских «кудесников» к князю Кропоткину, чем еще больше заслужит его благосклонность, а тем самым изрядно упрочит свою независимость.
        На другое утро он позвал своих тайных есаулов и приказал:
        - Всех постояльцев под благовидным предлогом удалить. Завтра здесь временно поселим староверов.
        Никита, Ермила и Федька, уже ведавшие о добром отношении Ивана к раскольникам, никаких вопросов не задавали: Каин знает, что делает.
        Глава 10
        Новая хитрость Каина
        Прихватив с собой троих конных солдат из приданного ему караула, Иван направился в село Дубровку.
        Неподалеку от сарая, в котором находились староверы, лежали на копне сена солдаты Раскольничьей конторы и резались в карты.
        - Не знаете ли, братцы, где находится изба Яшки Зуева, кой с двумя сыновьями живет?
        Солдаты уже хорошо знали личность Каина, а потому сразу указали ему дом под тесовой кровлей, стоявший напротив могучей высокой липы.
        Полюбопытствовали:
        - Аль в воровстве уличен?
        - Воровские деньги из золота рубит. Никак, уже целый мешок набил.
        Услышав столь важную, соблазнительную весть, солдаты, побросав карты, оживились:
        - Вот те и Яшка! С сынами золотые монеты чеканит… Слышь, Иван Осипович. Яшка и сыны его здоровущие, могут и отбиться. Возьми нас на подмогу.
        - Ты здесь за старшего? Как звать?
        - Василием Катушкиным.
        - А кого пасете?
        - А-а, — отмахнулся Катушкин. — Старообрядцев. Никуда не денутся.
        - Не положено. Сами управимся.
        Избу пришлось брать штурмом, ибо «мастера» на стук дверь не открыли, пришлось выбивать оконные рамы. Тут и солдаты генерала Волкова на помощь приспели, на что и рассчитывал Иван.
        Пока осаждали дом, Яков и сыновья сбросили все улики в подполье.
        Протиснувшись через окна, солдаты окружили воровских мастеров, кои сели на лавку и грозились пожаловаться старосте.
        - Умолкни, воровское семя! — прикрикнул Иван, и сурово глянул на солдат Раскольничьей конторы.
        - Я вас не звал. Уходите!
        - Уходим, Иван Осипович, — с сожалением сказал Катушкин.
        - Впрочем, леший с вами, коль уж в избу проникли, помогите обшарить комнату и чуланы.
        - Чего ищешь, Каин? — спросил Яшка. — Аль я у барина лес воровал? Чай, видел избу, ей уже три десятка лет. А, может, у соседа петуха резного с конька снял?
        Говорил хозяин избы вроде бы с усмешкой, однако вид его был весьма напряженный.
        - В лесу птички поют, а петух кукарекает, да золотые монеты тебе во двор выкидывает. Слышь?
        - Чего?
        - Как монеты позвякивают. Уши-то давно не чистил? А все оттого, что молоточком дни и ночи, как дятел, по золоту постукиваешь. Завидно нам, Яшка. Может, поделишься, тогда снова по лесу будешь птичек слушать. Лепота!
        - Буде побасенки вякать. Я ни в чем Бога не гневил.
        - Гляньте, ребятушки, какой праведник перед нами сидит. Чисто ангел. Ну, коль лесных птичек не хочешь слушать, послушаешь песнь пыточных соловьев, когда на дыбе будешь висеть.
        - На какой еще дыбе?
        - Дурака-то не валяй… В чуланах чисто, ребятушки? Тогда в подполье мышей пересчитаем по царскому повеленью, ибо мышиные шкурки ныне на корабельную обшивку ходом идут. Полезай, ребятушки.
        Яшка переменился в лице — и побледнел, и потом покрылся, да и его сыновья были не в лучшем виде.
        Вскоре вся оснастка «мастеров» и едва ли не целая котомка воровских монет, которые могли свободно сбываться на любых торгах (поразительное сходство с деньгами Монетного двора), оказались на широком столе избы.
        - Ведь добром уговаривал, Яшка. Мог бы и дальше жить да птичек слушать.
        Хозяин избы бухнулся на колени.
        - Бес попутал, Каин. Пощади! Забирай котомку, служивых одари — и никто знать ничего не будет.
        - Поздно, Яшка. Каин — верный царев слуга, а посему все до последней полушки окажутся в Сыскном приказе.
        - Пощади! Ребят моих малых пожалей!
        - Это этих, что матицу подпирают? Не смеши Яшка. И умолкни, иначе кляпом твой корявый рот заткну… А теперь, братцы, надо воровские деньги пересчитать. Чтобы Яшка в приказе не отпирался, будете очевидцами.
        Среди монет, осторожно высыпанных из котомы, оказались не только полушки и алтыны, но и рубли с червонцами.
        - Ого! — воскликнул Катушкин. — Да на эти деньги можно палаты каменные поставить, да и то еще много останется. Ай да Яшка!
        Каин уловил в глазах Катушкина хищный блеск, да и остальные солдаты смотрели на деньги с вожделением.
        - Считайте неторопливо и складывайте в кучки. Алтын к алтыну, рубль к рублю, червонец к червонцу, а затем я всё в опись занесу. Ты, Катушкин, веди подсчет за мелкой монетой.
        Добрый час подсчитывали. Иван зорко следил за руками каждого солдата, а затем, когда на столе оказались три золотые кучки, Каин спросил Катушкина:
        - Сколь мелкой монеты, Василий?
        - Двести пятьдесят семь, Иван Осипович.
        - А если перевести в рубли?
        Василий почесал загривок.
        - Сие для меня невыполнимо. Я ж не в Казенном приказе служу.
        - Худо, Катушкин. Как же я в опись буду записывать? Да и число монет не соответствует. Надо пересчитать.
        Катушкин губы надул, но Иван его успокоил.
        - Ничего, Вася. Будет тебе и всем остальным от Сыскного приказа хорошая награда. Давай-ка вновь со всем тщанием, братцы.
        Пересчет затянулся, а тут один из солдат, ухмыльнувшись, сказал:
        - Когда в подполье лазил, бутыль сивухи видел, а к ней грибки да огурчики в кадушках. Может, оприходуем, Иван Осипович, а то все кишки ссохлись. Да и у всех моих ребят маковой росинки во рту не было. Хозяину все равно уже больше винца не пить.
        - Я твоим солдатам, Василий не хозяин. Вы сами, без моего дозволения, сюда пробились. Так что, вначале дело надо завершить, все на бумагу записать, а уж потом, как мы воровских мастеров уведем, мое дело сторона. То, что вы тут станете творить, знать не хочу.
        - И на том спасибо, Иван Осипович.
        Когда, наконец, было все завершено, Иван глянул на молчаливо сидевшего мрачного хозяина.
        - Не ошиблись мы в подсчете, Яшка? Столько денег?
        - А твое, какое собачье дело? — огрызнулся Зуев.
        - А такое, Яшка, что на дыбе до полушки все расскажешь. А коль сразу судье ответишь, кости ломать не будут. Выбирай, что лучше.
        - Столько, — буркнул Зуев.
        - Вот и ладненько. Слышали очевидцы?
        - Слышали, Иван Осипович, — заявили служилые, удивляясь на бескорыстие Каина. Мог бы и вовсе деньги не подсчитывать. Взял бы себе половину, и никто бы не узнал. И с Яшкой мог бы договориться, чтоб ему в Сыскном приказе послабь дали. Каин, чу, на все горазд, он чуть ли не всем приказом командует. А здесь даже при подсчете денег всех солдат в очевидцы взял.
        - Собирайтесь в золотую клетку, Зуевы. Еды можете не брать: сокамерники отберут.
        После того, как воровских дел мастеров вывели во двор, Иван вернулся в избу к солдатам Волкова и дал по три рубля из личного кошеля.
        - В Сыскном могут и пожадничать.
        - Спасибо, Иван Осипович. Век не забудем твою щедрость!
        - Советую забыть о ней. И еще раз повторю: к Зуеву я вас не звал, сами нагрянули. Это вы крепко запомните.
        … Вечером, накинув на покатые плечи епанчу[210 - ЕПАНЧА —в данном случае, широкий, безрукавный круглый плащ у мужчин, а у женщин — короткая, безрукавная шубейка (обепанечка)], Иван явился не в приказ, а в дом князя Кропоткина, куда его теперь без промедления пропускали.
        - Что на сей раз, голубчик?
        Иван выложил стол котому.
        - Здесь двенадцать тысяч триста двадцать шесть рублей воровских денег Яшки Зуева, которого я взял под караул и сдал в приказ и которые вполне можно сбывать на торгах. Передаю вам и опись изъятых монет.
        - Опись произведена при свидетелях?
        - Разумеется, ваше сиятельство.
        - А подтвердит ли фальшивомонетчик данную сумму денег на дыбе?
        - Непременно, ваше сиятельство, ибо лишних пыток он не захочет.
        - Недурно, голубчик, весьма недурно. Значит, копеечка в копеечку?
        - Можете не сомневаться, ваше сиятельство. Очевидцы вам назовут ту же сумму.
        - Почему ты не принес деньги в приказ?
        - Прошу прощения, ваше сиятельство, но в приказе данная котома могла значительно усохнуть. Слишком много развелось мышей, прямо по бумагам бегают, а продырявить сию котому им большого труда не составит. Зная, что в вашем доме мышей не водится, принял решение оставить сей капитал у вас, как в самом надежном месте.
        - Хитер же ты, голубчик. Ох, хитер.
        Кропоткин одетый в домашний атласный халат, вынул из поставца темно-зеленый графин с анисовой водкой, наполнил хрустальные рюмки и, подойдя к Ивану, произнес:
        - А ты у меня молодцом. Благодарю за честную службу, голубчик. Выпьем по рюмашке.
        - Благодарствуйте, ваше сиятельство. Из вашей руки — большая честь для меня.
        - Да полно тебе, голубчик. Кстати, как закончилась история с твоей пассией? Живет ли в ладу со своим супругом?
        - Премного вам благодарен, ваше сиятельство, Все благополучно. Мечтаю о сыне. Хорошо бы троих родила, ибо один сын — не сын, два сына — полсына, три — сын.
        - Истинные слова, голубчик. Рад за тебя. Как-нибудь пожалую в твой дом, на жену-красавицу гляну.
        - Богу за вас буду молиться, ваше сиятельство.
        - Молись, голубчик… От меня какая-нибудь помощь нужна? Смело говори, ни в чем отказа не будет.
        - Пока, кажись, справляюсь. Правда, есть одна мелочишка, но о ней и говорит не стоит. Не смею беспокоить пустяками, ваше сиятельство.
        - Нет уж говори, голубчик. У такого ценного сыщика, как ты, не должно быть даже мелких проблем.
        - В дом, что на Варварке, ко мне всякая шелупонь да посадская голь приходит, что горбушке хлеба рады. Полицейские бранятся, гоняют, того гляди перестанут на Москве Каина уважать. А народ тихий, мухи не обидит.
        - Какая глупость. Я всенепременно переговорю с полицмейстером Татищевым. Он к тебе благоволит. А вот его подчиненные дурака валяют. Дойдем с генералом до градоначальника и все трое вновь напишем письмо в Сенат о твоей добросовестной службе. Считай, что с завтрашнего дня к твоему дому ни один полицейский и на версту не подойдет.
        - Постараюсь, ваше сиятельство, за вашу милость почаще заходить лично к вам по делам купцов и мастеров воровских денег, если только дозволите.
        - Дозволю, всенепременно дозволю, голубчик.
        Глава 11
        Генерал воков
        Староверы благополучно дошли до дому Ивана. Их хорошо покормили, поднесли, было, по чарке, но старообрядцы бесповоротно отказались.
        - Зеленого змия не употребляем, то — бесовское зелье, — сказал Захарыч.
        Все староверы были облачены в крашенинные[211 - КРАШЕНИНА — грубая крашеная ткань домашнего изготовления.] однорядки[212 - ОДНОРЯДКА — старинная русская мужская одежда в виде однобортного кафтана без воротника.] с лежачим ожерельем из деревянных бус и сермяжные зипуны со стоячим клееным козырем красного сукна. Бородатые лица строгие, иконописные.
        Захарыч, по приходу в избу, тепло поблагодарил Ивана за приют, на что тот сказал:
        - Живите, сколь душа пожелает. Здесь вас никто не тронет. Здесь и молитесь. На улицу же пока выходить не советую.
        - Понимаем, Иван Осипович. Раскольничья контора, поди с ног сбилась.
        Захарыч не ошибся.
        Генерал Семен Аркадьевич Головин, наделенный большими полномочиями Сената, узнав о бегстве раскольников, пришел в бешенство, ибо обладал он безжалостным нравам, особенно к тем, кто расшатывал государство, к раскольникам же — в первую очередь. Вот перед ним ответ одного из староверов, пытаемого в Еленинской башне, записанный на бумагу:
        «Попы — не священны суть по правилам; все они отступники и еретики глупые. Православным христианам не подобает от них ныне благословения приимати, ни службы, ни крещения, ни молитвы, и в церкви с ними не молитися, ниже в дому, то есть часть антихристова полка, и от исполнения церковного самовольно отсекашеся, но от всепагубного сына геены, пагубного сосуда сатанина, явившегося в свое время настоящее, о нем же вам изреку, Никона еретика, адова пса, злейша и лютейшего паче всех древних еретиков, а поелику с ним царствующих ныне антихристов — лютых врагов наших, предавших истинную веру…».
        Генерал швырнул бумагу на стол.
        - Мерзавцы, бунтовщики! Вначале четвертую, а потом сожгу.
        Генерал наизусть помнил указ императрицы Елизаветы Петровны, одобренный Сенатом: «раскольников, которые бранят церковь, производят в народе соблазн и мятеж и, несмотря на увещания, будут продолжать упорствовать, по троекратному у казни допросу, буде не покорятся, жечь в срубе".
        Раскольничьи общины росли как на дрожжах, заполоняя не только северные области, но и центральные уезды, создавая угрозу Российскому государству. Положение в стране к середине пятидесятых годов стремительно ухудшалась: сказались годы Анны Кровавой и бироновщины. Ропот посадских людей и крестьян барских владений мог привести к всеобщему возмущению, в котором колоссальное место займут раскольники[213 - Пока же многие из раскольников, не имея сил для открытого сопротивления, бежали, укрывались или их укрывали. Правительство старалось разыскать беглых, наказать жестоко и их, и укрывателей. Следует заметить, что не раскольники подготовили и организовали пугачевщину, но они приняли в ней участие, как один из крупных враждебных правительству элементов. От пугачевщины они ждали возвращения к старой вере и разрушения царства антихриста на земле. Крестом, бородой и уничтожением всех тягостей, которые созданы были правительством и которые раскольники считал произведением антихриста, жаловал Емельян Иванович Пугачев своих приверженцев.].
        Пятеро солдат, охранявших в Игнатовке староверов, были взяты под стражу и сразу же отведены в Пыточную башню. Солдаты такого шага от своего генерала не ожидали и пришли в ужас при виде пыточных орудий. Неужели их подвесят на дыбу?
        Они стояли в одном исподнем перед грозным генералом и ждали расправы.
        Волков сидел перед длинным столом на скамье, где уже расположились судья, секретарь Чубаров и два писаря.
        - Начнем розыск, господа, — сказал Волков и обратился глазами к Василию Катушкину.
        - Расскажи, мерзавец, почему упустили раскольников?
        Катушкин настолько оробел, что и слова не мог вымолвить, а вдобавок ко всему у него трещала голова после обильной вчерашней попойки.
        - Аль язык присох, сукин сын! Палач мигом клещами вытянет. Но вначале огрейте его плетью, чтобы побыстрее ожил.
        Огрели. Катушкин взвыл от боли и тотчас начал свое горькое повествование:
        - Со всем старанием караул держали, ваше высокопревосходительство. Мышь не проскочит, но тут Каин подъехал и осведомился, как к избе Яшки Зуева проехать. Тот-де воровские деньги чеканит. Указал избу. Яшка же закрылся на все запоры, пришлось Каину окна высаживать. Решили и мы помочь, хотя Каин нас не звал. Пролезли в избу и стали воровское сручье и деньги искать. Время-то и затянулось. А когда к сараю вернулись, он оказался пуст. Дёру дали. Мы и подумать не могли, что раскольники средь бела дня осмелятся уйти.
        - Почему на конях не настигли?
        - Верст десять скакали, ваше превосходительство. Словно черти их унесли. Правда, лес был рядом. Туда они, по всей вероятности, и махнули. А куда? Лес-то по обе стороны дороги. Норовили поискать, но тщетно.
        - Раззявы! И кто дал вам право покидать караул? Каин вас на помощь звал?
        - Никак нет, ваше высокопревосходительство. Солдат обязан прийти на помощь. Вот мы…
        - Ма-а-лчать!.. Запишите, господа, ответы Катушкина. Разгильдяйство должно быть сурово наказано… Судья Ныркин? Надеюсь, вы согласны на тридцать плетей?
        - Меньше никак нельзя, ваше высокопревосходительство.
        Волков кивнул, поднялся со скамьи, ступил к Василию Катушкину и со всего размаху ударил его по лицу.
        - Сволочь!
        Выйдя из Пыточной, генерал без промедления направился к Сыскному приказу. Раскольники должны быть пойманы и сожжены. Кропоткин должен принять все меры к их розыску. Они хуже воров, ибо призывают народ к всероссийскому бунту.
        Князь Кропоткин встретил генерала с учтивою улыбкой.
        - Грешно забывать, любезный Семен Аркадьевич, наше ведомство. Приехали из столичных пенат месяц назад, а зайти все недосуг. Нехорошо-с.
        - Дела заели, князь. Сами знаете, сколько теперь раскольников наплодилось.
        - Сочувствую, любезный Семен Аркадьевич. Мятежный народец, и никаким мором его не вытравишь.
        - Вытравим, князь, если всем скопом навалимся. Я ведь к тебе, Яков Борисович, с серьезным делом пришел.
        - Ко мне по пустякам не ходят, — обретая значимый вид, сказал Кропоткин.
        Оба сидели в кожаных креслах, в богато меблированном кабинете начальника Сыскного приказа. Волков находился в своем красивом синем генеральском мундире, сверкая золочеными пуговицами, золотым галуном на воротнике, обшлагах, краях карманов и шарфом, перекинутым через правое плечо, сшитым из красных, синих и серебряных нитей, завязанном на левом бедре двумя кистями из золотой нити. На левом плече — эполет в виде плетеного плоского жгута из металлической нити, на правом красовался аксельбант[214 - АКСЕЛЬБАНТ — шнур, подвешиваемый к плечу и имеющий металлические наконечники. А. у офицеров бывает из золотой, серебряной или трехцветной мишуры; у нижних чинов — нитяный. Происхождение А. объясняют различно: иные полагают, что они произошли от фуражных веревок, которые носились в древности кавалеристами, а наконечники служили для чистки затравок; другие же утверждают, что употребление А. началось в одном нидерландском полку, который во время отторжения Нидерландов от испанского владычества перешел из армии герцога Альба к своим единоземцам. Раздраженный герцог приказал вешать всякого солдата этого полка,
попавшегося в плен; а полк в знак презрения к герцогу стал носить на плече веревки. В русской армии А. присвоены не только адъютантам, а также офицерам Генерального штаба и корпуса топографов, жандармам и фельдъегерям. В описываемый период и некоторым генералам.] из плетеного (золотого и серебряного) шнура в виде двойной петли и двух шнуров с металлическими наконечниками. Шейный знак — в виде широкого золоченого полумесяца — с ободком по краю и орлом в центре, выполненный на черной ленте с оранжевыми краями[215 - ОСОБАЯ ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ФОРМА С РЕГЛАМЕНТАЦИЕЙ ПО УКРАШЕНИЯМ НА МУНДИРЕ БЫЛА ВВЕДЕНА В 1764 Г. (ДО ТОГО МУНДИРЫ ГЕНЕРАЛОВ РАСШИВАЛИСЬ ГАЛУНОМ ПРОИЗВОЛЬНО) И СОСТОЯЛА ИЗ ЗЕЛЕНОГО (СИНЕГО) КАФТАНА, КРАСНЫХ КАМЗОЛА И ШТАНОВ. ПО ЧИНАМ ОНИ РАЗЛИЧАЛИСЬ ВЫШИВКОЙ ПО БОРТУ КАФТАНА: БРИГАДИР — ОДИН РЯД ЛАВРОВЫХ ЛИСТЬЕВ, ГЕНЕРАЛ-МАЙОР — ДВА ТАКИХ РЯДА, СОСТАВЛЯЮЩИХ ГИРЛЯНДУ, ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ — ДВЕ ТАКИЕ ГИРЛЯНДЫ, ГЕНЕРАЛ-АНШЕФ — ДВЕ С ПОЛОВИНОЙ ГИРЛЯНДЫ.МУНДИР ФЕЛЬДМАРШАЛА РАСШИВАЛСЯ ЕЩЕ И ПО ШВАМ КАФТАНА НА СПИНЕ.].
        На серебряном колке висела генеральская треугольная шляпа и кафтан, расшитый по борту двумя рядами лавровых листьев, составляющих гирлянду.
        - Понимаю, князь. У вас свои неотложные дела, у меня свои, но они взаимосвязаны. Из деревни Дубровки бежали сорок раскольников, которые, преступив все законы, призывают к всеобщему бунту. Покорнейше прошу, князь, вашего деятельного содействия.
        - И как вы это видите, любезный Семен Аркадьевич?
        - Как мне кажется, князь, раскольники двинулись к своему вожаку, некому старцу Филиппу, что обосновался на реке Умбе Архангельского уезда. Надо отрядить за раскольниками погоню. Дело, полагаю, не столь сложное, ибо они пока находятся неподалеку от Москвы, а возможно где-то спрятались и в городе. Буду вам, Яков Борисович, чрезвычайно обязан, если выделите мне десятка два солдат, привычных к сыскной работе.
        - Боже ты мой! — всплеснул пухлыми ладонями Кропоткин. — Разве вы, Степан Аркадьевич, не знаете, что мы завалены воровскими делами? С ног сбились! А сыскных людей в приказе — кот наплакал. Слава Богу, нескольких гарнизонных солдат у генерал-аншефа, сенатора Василия Яковлевича Левашова выпросил, которых я передал моему сыщику Ивану Каину. Да у вас же, любезный Семен Аркадьевич, в Раскольничьей конторе свои люди есть.
        - Какие люди? — покривился генерал. — Те, что занимаются сбором денег с раскольников и бородачей, и выдачей знаков на право ношение бороды, и ведут дела о совершении треб[216 - ТРЕБНИК — богослужебная книга, употребляемая в частных или особенных случаях. Т. содержит в себе священнодействия и молитвословия, совершаемые по нужде одного или нескольких христиан в особых условиях места и времени. Эти священнодействия и молитвословия обозначаются общим именем треб, откуда и самая книга получила свое название. Наименование треб принадлежит по преимуществу таинствам.] по старопечатным книгам? Не смешите меня, Яков Борисович. Бумажная работа, пропахшая нафталином. Вы бы, князь, отпустили ко мне вашего знаменитого сыщика на недельку. В долгу не останусь.
        - Ивана Каина?
        - Ивана Каина, чье имя оговаривали в Сенате и дали ему широкие полномочия. Если Каин возьмется, мятежные раскольники будут пойманы. Право же, Яков Борисович, шкурка выделки стоит. Нынешний раскольник гораздо страшнее сотни воров. Поймаем — непременно отпишу о вашем радении самой императрице Елизавете Петровне. Прикиньте, что вам выгоднее.
        После такой красноречивой тирады Яков Борисович, вначале не думавший помогать Раскольничьей конторе, призадумался.
        Если Иван Каин и в самом деле сумеет изловить раскольников, то генерал Головин выполнит свой посул и тогда он, князь Кропоткин может оказаться при дворе императрицы, получив высокий чин, возможно, даже будет назначен в кабинет министров, что приведет его в правительственный Сенат. И впрямь, предложение Волкова выглядит сверх меры заманчиво.
        - Ну что ж, любезный Семен Аркадьевич, вы — очень разумный человек. Только ради вас я готов оказать вам такую любезность. Подчеркиваю: только ради вас. Отдаю вам на недельку Ивана Каина.
        - Покорнейше благодарю, Яков Борисович. Никогда не забуду вашего содействия. Всегда приятно познакомиться с человеком, глубоко понимающим государственную важность борьбы с воинствующими раскольниками.
        Глава 12
        На службе генерала Волкова
        Каин был обескуражен новым приказом князя Кропоткина. Приостановить поимку воров и мастеров воровских денег? И это установка их сиятельства, который спит и видит от сыска не пересыхающий золотой ручеек. Что же могло произойти с Кропоткиным, неожиданно передавшим его, Каина, главного сыщика Сыскного приказа в руки генерала Раскольничьей конторы. Что побудило его к такому внезапному приказу?
        Иван не знал о приходе Головина к Кропоткину. Князь удержал встречу в тайне. На словах же сказал:
        - Придется тебе, Иван Осипыч, недельку на генерал Волкова потрудиться. Надо изловить раскольников, что бежали из села Игнатовки. Своих сил у него недостаточно. Надеюсь на твой большой опыт.
        - Но…
        - Никаких «но». Через неделю ты вновь займешься своим делом… Глядишь, и во главе приказа станешь, коль радение в сыске раскольников проявишь. Чуешь, голубчик, кем ты можешь стать?
        - Куда ж вы денетесь, ваше сиятельство?
        - Знай же, голубчик, на государевой службе всякое бывает. Сегодня ты на одном месте жалованьем кормишься, а завтра — на другом. Ступай с Богом, Иван Осипович, и потрудись во славу Отечества.
        Возвращаясь на Варварку, Каин насмешливо хмыкал. «Жалованье». То же мне, гусь лапчатый, на жалованье сидит. Мздоимец!.. Но дело сейчас не в нем. Необходимо как можно быстрее с Захарычем переговорить. Отсутствие его в доме, где он укрывает старообрядцев, может завершиться бедой. Надо немедленно что-то придумать. Любопытно, что скажет сам вожак раскольников?
        Матвей решение главы Сыскного приказа встретил с большим беспокойством.
        - Надо немедля уходить.
        - К Архангельску?
        - Вестимо, Иван Осипович. Спасибо за хлеб-соль, но пора и честь знать. Пора!
        - Охолонь, Захарыч. Давай покумекаем здраво. Как мне известно, генерал Головин не зря возглавляет свою Раскольничью контору. Вероятней всего он пошлет меня именно на дорогу к Архангельску. Тут мои бравые солдатики вас и захватят.
        - Как же быть?
        - Я так прикинул, Захарыч. Вы остаетесь здесь, а я вылавливаю вас на дороге к Архангельску.
        -
        - Не уразумел?
        - Не уразумел, Иван Осипович. Кого ж ты будешь вылавливать.
        - Шапку-невидимку. Два дня поищем ее до Троицкой лавры[217 - Раньше дорога на Архангельск проходила через Троице-Сергиевскую обитель.], а затем вернемся в Москву к Волкову и доложим, что староверов надо искать в другом месте, ибо дорогой расспрашивали о них в каждом селе, но никто их не видел. На всякий случай довольно глубоко прочесывали и леса. Никаких примет!
        - И где же мы, Иван Осипович?
        - В Москве, Захарыч. Так и доложим его высокопревосходительству.
        - Ничего в голову взять не могу.
        - Все очень просто, Захарыч. Убедив генерала, что раскольники в Москве, я выведу вас ночью на дорогу, ведущую к старцу Филиппу.
        - А будочные сторожа с фонарями? Немыслимая затея, Иван Осипович. Это же безрассудство!
        - Мой девиз: где безрассудство, там и победа. О будочниках не беспокойтесь. Есть добрая задумка, но пока помолчу, чтобы не сглазить. Главное — два дня не выходите из дома. Ни под каким предлогом! Кормом вас обеспечат мои люди. Все, Захарыч. Мне пора к генералу, где меня уже ждет конный караул.
        Генерала Волкова и убеждать не пришлось: он уже принял решение: раскольники двинулись по архангельской дороге, но далеко они, учитывая почтенный возраст, от Москвы не ушли.
        - Поймаешь этих негодяев, получишь десять червонцев, Каин, а солдатам — по рублю.
        - Премного благодарен, ваше высокопревосходительство за щедроты. Поймаем, как пить дать, тем паче узнали верное направление.
        - Самое верное, Каин. Верст двадцать — и никакой конфузии.
        - Только виват, ваше высокопревосходительство.
        - Да ты молодец, Каин. Быть тебе бравым офицером.
        - Рад стараться, ваше высокопревосходительство!
        В тот же час со всей своей командой (в двадцать пять человек) Иван отправился на поиски раскольников. Он и в самом деле останавливался в каждом селе и деревеньке, дотошно расспрашивал крестьян, не видели ли проходящих по дороге староверов, но мужики однозначно отвечали:
        - Никого не видели, ваша милость, опричь торговых обозов.
        Домчав до самой Троицы, Иван на обратном пути делал частые вылазки и в леса, углубляясь по обе стороны дороги версты на три, четыре, но никаких следов (потухших кострищ, разваленных шалашей) не выявил.
        Солдаты, удивляюсь дотошным поискам Каина, ворчали:
        - И кой прок попусту время тратить, Иван Осипович? Не шли по сей дороге раскольники. Надо в Москву возвращаться.
        Солдаты не могли понять въедливого старания Каина, но Иван знал, что генерал Волков непременно учинит строжайший допрос солдатам и только после этого убедится в правоте доклада самого начальника караула и перестанет думать об архангельском пути раскольников.
        Солдаты же никогда не знали о хитроумных планах Ивана с первых же дней его службы в Сыскном приказе. Они располагались в пристройке приказа и получали то или иное распоряжение Каина в последнюю минуту; не бывали они и в доме Каина в Зарядье. Ибо Иван сам намечал «дело» и сам приезжал к солдатам, что обеспечивало так необходимую ему свободу своего дома.
        И вновь его высокопревосходительство был весьма раздосадован.
        - Перетряхните всю Москву! Сорок человек — не иголка в сене, тем более они в раскольничьей одежде.
        - Не беспокойтесь, ваше высокопревосходительство. Я знаю много укромных мест. Проверю со всем тщанием. Найдем!
        - Надеюсь, Каин, иначе вся ваша слава знаменитого сыщика рассыплется в прах. Выполняйте приказ! Пять дней тебе сроку.
        Глубокой ночью, вернувшись в Зарядье, Иван в первую очередь пригласил своих есаулов.
        - Епанчи закупили?
        - Мог бы и не спрашивать, атаман, — сказал Никита Монах.
        - Добро, поднимайте староверов.
        А староверов и поднимать нечего: они с нетерпением ждали возвращения Каина.
        - Ну, что, Захарыч, готовы?
        - Весь день тебя ждем.
        - Тогда облачайтесь в епанчи — и с Богом. В этих широких плащах вас примут за служилых людей. Проведу вас через всю Москву. На вопросы будочников отвечать буду только я. Ныне нам сам Господь помогает — дождичек на дворе.
        Староверы произвели краткую молитву, надели на себя солдатские плащи и повалили на двор. Иван и его есаулы, прихватив с собой ружья, сели на коней.
        - Следуйте за нами — и не толпой, а по пять человек в ряд.
        Благополучно миновали Варварку, Евпловку, Сретенку Белого и Земляного города, Мещерскую слободу и в конце концов оказались на дороге к Троице.
        Караульные сторожа, неохотно выбираясь из будок (дождь), иногда спрашивали:
        - Куда в тую непогодь подались, служивые?
        - Раскольников ловить. Подымай свою перекладину! Живо! — командным голосом восклицал Каин.
        Распрощавшись с Захарычем и староверами, Иван сказал:
        - По сей дороге вас ловить не будут, но на всякий случай до самых келий Филиппа вас поведут мои верные содруги — Никита Монах, Ермила Молот и Федор Рогатый. Люди надежные, сумеют что сказать, но города, на всякий случай, обходите лесом. В селах же и деревеньках мужики худо-бедно, но вас накормят. Доберетесь!
        Захарыч земно поклонился Ивану:
        - Зело редкий ты человек, Иван Осипович, однако путь твой будет тяжкий. Да храни тебя, всемилостивый Господи!
        Глава 13
        Родная матушка
        Иван редко бывал в своих хоромах. Во-первых, закрутился по своим делам, а во-вторых, домой его не тянуло. Авелинка оставалась холодной, на ласки была скупа, а посему так и не затяжелела, чем весьма огорчила Ивана. Вот тебе и веселый, шумный терем с кучей детворы!
        Норовил приструнить супругу, чтобы в постели вела себя как сладострастница, но Авелинка, поджав губы, сухо ответила:
        - Ты меня через Пыточную к себе привел. Чего ты хочешь? Не мил ты сердцу моему, с первого дня не мил. Ты же Каин! Не зря ж к тебе такая кличка на всю жизнь прилипла. Кто ж захочет детей от Каина?
        Иван, с трудом сдерживая себя, сжимал кулаки, ему хотелось ударить непокорную супругу, но он не сделал этого, потому что в жизни не поднимал руки на женщину, тем более, не взирая на обидные слова жены, в какой-то мере он понимал правоту слов Авелинки.
        Да он и впрямь — Каин, коль забросил своих родителей, которых не видел уже много лет, хотя они и находились совсем недалече от Москвы.
        Непростительно, Иван! Ты совсем забыл отца и мать, и нет тебе за то никакого прощения. Не пора ли их вызволить из лесной глухомани? Сколько же можно им горбатиться на купца Петра Филатьева, на этого пройдошливого человека, коему удалось вывернуться после убийства гарнизонного солдата. Деньгами откупился, собака!
        Всё, сегодня же он встретится с купцом и разом покончит дело.
        Такая мысль пришла в голову Ивана в то утро, когда он, проводив старообрядцев, вернулся в Зарядье. Отдохнув пару часов, он вновь уселся на коня и поехал к Сыскному приказу, чтобы забрать караул и вновь начать «перетряхивать всю Москву».
        - На Мясницкую, братцы.
        Солдаты по привычке не спрашивали — куда, зачем и почему — ибо знали, что Каину видней, где искать раскольников.
        Привратник, увидев Каина с караулом, незамедлительно открыл ворота, подумав: «Никак хозяин что-то набедокурил».
        - Ипатыч жив, борода?
        - Ипатыч?.. Уж полгода как преставился, царство ему небесное.
        - Жаль, весьма жаль.
        «Вот и к Ипатычу не нашел время заехать. Каин ты Каин».
        Сказал караулу:
        - Потолкуйте с дворовыми. Не привечал ли купец раскольников.
        Филатьев встретил своего бывшего дворового с напряженным лицом, хотя и выдавил приветливую улыбку.
        «Черт его принес. Неужели что пронюхал? На дворе караул оставил. Дурной знак!».
        - Присаживайся в кресло, Иван Осипович. Какая нужда привела?
        - Прошелся по твоим лавкам. Приказчики и сидельцы не в меру шельмуют. А недавно слух прошел, что ты, господин Филатьев, казенный лес воруешь и в неустановленных местах красную рыбу ловишь. Не пора ли тебе в Сыскном приказе дознание учинить?
        Иван сказал наугад, но, увидев, как изменилось лицо Филатьева, уверился: рыльце в пуху.
        - Помилуй, Иван Осипович! Навет! Уважающий себя купец никогда не позволит никакого воровства.
        - Это ты-то уважаемый, Филатьев! По самые уши в шельмовстве погряз. Да тебя только за убийство солдата Григория Порфирьева надо в Пыточную доставить.
        Иван говорил резко и грубо, чем еще больше нагонял страху на купца.
        - Моя вина не сыскана. Холопишки оказались виноваты.
        - Хватит лгать, Филатьев! Мне доподлинно известно, какую ты мзду отвалил бывшему начальнику Сыскного приказа. На сей раз не увильнешь. Дыба истину покажет. Не забывай, что я очевидец тех событий. Ныне твое слово против моего, и гроша не стоит. За все ответишь, Филатьев.
        Руки купца задрожали, он постарался сцепить ладони, но это не помогло.
        Сам по себе купец был ушлый: он и мертвый из петли вывернется, но на сей раз Петр Филатьев понял, что от Каина ему не уйти, ибо тот, почитай, стал, чуть ли не хозяином приказа, а князь Кропоткин во всем ему потакает. Может, все-таки мзду сунуть, да такую, что у Каина глаза загорятся.
        - Ты вот что, Иван Осипович… Мы все же свои люди, сколь годов у меня жил. Да и земляки, в одной деревеньке когда-то на реке Саре жили. Ну, подзатыльника порой давал, так это дело обыкновенное, уму-разуму юноту учил. Всяк хозяин так делает… Ныне же можно, ить, и миром поладить. Слышал я, что караул твой в скудной пристройке живет. Добрую избу бы им поставить, да и сам Сыскной подновить. Хочу порадеть за дело государево. Прими на благое дело две тысячи рублей.
        - А чего так мало? — усмехнулся Иван. — От дыбы уйти — и всего капитала не пожалеешь. После пыток ты превратишься в груду костей. Так что крепко помозгуй, Филатьев.
        - Четыре, Иван Осипович!
        - Тьфу! Как был ты скрягой, так скрягой и сдохнешь.
        - Пять! Больше нету, Иван Осипович.
        - Ну, буде! И ржавой полушки от тебя мерзкого паука не возьму.
        - За что ж такая немилость? Не пойму.
        - И никогда не поймешь, ибо ты, Филатьев, из породы тех людей, чей жадный глаз только сырой землей насытиться… И все же мелочишку у тебя попрошу.
        - Все что угодно, Иван Осипович.
        - Вольную грамоту отцу и матери дай. Хватит им на тебя спину гнуть. И за все годы их жизни, начиная с деревни Ивановки, вернешь оброчные деньги, да еще щедро наградишь, чтобы родители мои ни в чем не нуждались. В карете привезешь их в мои хоромы, что в Дорогомиловской слободе.
        - Все немешкотно исполню, Иван Осипович. Тотчас сяду за бумаги.
        - Давно приказчик у родителей не был?
        - С осени, как медок привез.
        - Вот сей приказчик сегодня же за родителями и съездит… Раскольников не держишь? А то некоторые купцы за кусок хлеба к себе привечают, и на самые тяжелые работы ставят.
        - Упаси Бог, Иван Осипович! Вот те крест!
        Иван резко поднялся из кресла и пошел прочь из купеческих покоев.
        На дворе спросил:
        - Как дела, братцы? Всех опросили?
        - Кажись, раскольников здесь не было, Иван Осипович.
        - Значит, ложный слух. Поехали на Фроловку, глянем одно укромное гнездышко.
        Но куда бы ни ездил Иван, как бы ни проверял «малины» и вертепы, нигде старообрядцев не обнаружил.
        Воры диву давались: Каин за последнее время не забрал ни единого жулика. За раскольниками гоняется, зато братва оживилась, все больше и больше наводняя Москву.
        На другой день Иван решил заехать в хоромы, чтобы встретиться с родителями, но встретился лишь с одной матерью, которая навзрыд заплакала и, прижимаясь к сыну, скорбно молвила:
        - Отца-то намедни медведь задрал. В лесу схоронила.
        Ивана окаменел, а на сердце навалилась тяжелая глыба. Ему стало так горько и тоскливо, что он обессилено опустился на лавку.
        - Как это случилось, матушка?
        - Пошел проверять дупло и наткнулся на голодную медведицу. Сколь лет такого не случалось, а тут…
        Иван не находил слов, чтобы успокоить мать. Смотрел на нее, и сердце его еще больше сжималось. Постарела, осунулась и даже как-то убавилась в росте, превратившись в старушку.
        «Эх, Каин ты Каин. Живешь ты, как перекати-поле, и теряешь самых близких тебе людей. А ведь давно мог вытащить в Москву отца. Забыл в суете сует, увлеченный своими далекими от родителей мечтами. Да что же ты за человек? Змей Горыныч, от которого никогда не жди добра».
        Пожалуй, впервые Иван признался себе, что он далеко зашел со своими никому не нужными планами, и от этой мысли он растерялся, чего с ним никогда не было.
        - Прости меня, непутевого, матушка.
        - Да что ты, что ты, сынок. Приказчик сказал: в большие люди выбился. Вон ты, какой ладный. Вся Москва, чу, тебя уважает. А отец все равно бы долго не прожил. Еще три года назад ноги прытко застудил, так отниматься стали.
        - Тем более, матушка. Лекарей мог найти. Тем более!
        - Не сокрушайся, сынок. Жаль, вестимо, отца, но так уж на роду его написано от зверя погибнуть, а вернее, так Бог распорядился. Господь-то каждому свой срок отводит.
        Мать всхлипывала и жадно рассматривала блудного сына. Последний раз видела его отроком, а ныне перед ней матерый мужик с печальными глазами и седыми паутинками в бороде.
        - Знать и по тебе судьба-то бороной прошлась, а ведь еще только тридцать лет. Господи, сыночек! Ванечка!
        Иван и вовсе потемнел лицом, и склонил голову, а мать гладила невесомой сухонькой ладонью по его густым черным волосам и все говорила: то про отца, то про лесную жизнь, то вдруг вспоминала родную деревню Ивановку, что в Ростовском уезде на реке Саре.
        - Помнишь, Ванечка, как мы с тобой песни пели?
        - Вот это, матушка, я никогда не забуду. И всегда их пою на старинный лад, как ты их певала…
        И Каин тихо, грустно и протяжно запел:
        Не шуми, мати, зеленая дубравушка,
        Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати,
        Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти,
        Перед грознова судью, самого царя.
        Еще станет государь-царь меня спрашивать:
        «Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянской сын,
        Уж как, с кем ты воровал, с кем разбой держал,
        Еще много ли с тобой было товарищей?» —
        «Я скажу тебе надежа, православной царь,
        Всю правду скажу тебе, всю истину,
        Что товарищей у меня было четверо:
        Еще первой мой товарищ — темная ночь,
        А второй мой товарищ — булатной нож,
        А как третий товарищ — то мой доброй конь,
        А четвертой мой товарищ — то тугой лук,
        Что рассылыцики мои — то калены стрелы».
        Что возговорит надежа православной царь:
        «Исполать тебе, детинушка, крестьянской сын,
        Что умел ты воровать — умел ответ держать,
        Я за то тебя, детинушка, пожалую —^;^
        Середи поля хоромами высокими,
        Что двумя ли столбами с перекладиной».
        Эпилог
        Поиски раскольников не привели ни к каким результатам. Генерал Волков вновь передал Каина в Сыскной приказ.
        Иван же приступил к своему последнему плану, чтобы как можно больше собрать в Москве злоумышленников и тысячи недовольных людей, способных начать войну против неугодных народу властителей. На войну требовались огромные деньги и Каин опять, ни чем, не брезгуя, активно занялся тем, чем занимался все последние годы.
        Под его покровительство в Москву стекались отовсюду преступники, «гулящие люди» и меж двор скитальцы; весной 1748 года они переполнили город и, тайно им руководимые, терроризировали древнюю столицу грабежами и пожарами. Паника перекинулась в Петербург, императрица Елизавета Петровна приказала выставить заставы на московском направлении.
        В Москву послан был с войском генерал-майор Ушаков, под председательством которого была учреждена особая следственная комиссия. Во время ее трехмесячного существования, Каин продолжал вести двойную игру и грабить, но уже не так свободно, как прежде, ибо явились новые деятели, которые ему не потворствовали.
        Команда Ушакова, предупреждая поджоги, ловила всех подозрительных людей и приводила их не в Сыскной приказ, а в комиссию. Благодаря этому стали мало-помалу раскрываться проделки Каина, в том числе и укрывательство бунташных раскольников в доме Ивана в Зарядье, что наиболее возмутило Ушакова.
        Слухи об участии Каина в грабежах, его взятках и других преступлениях распространялись все шире, так что даже купленный им сверху донизу Сыскной приказ был вынужден издать секретные против него инструкции.
        Убедившись, что вся московская полиция была в заговоре с Каином, Ушаков ходатайствовал об учреждении по делу Каина особой комиссии, которая просуществовала с июня 1749 года по июль 1753, когда дело Каина передано было в Сыскной приказ.
        Каин был арестован во второй половине января 1749 года, но и здесь «Каин по благодеянию секретарскому содержался в Сыскном приказе не так, как прочие колодники, которые никуда из острога не выпускаются, но он, имея только одни на ногах кандалы, имел вольность ходить по двору и часто прохаживался в передних Сыскного приказа и тут с подьячими и бывшими иногда дворянами вольно разговаривал».
        Но когда в Сыскном приказе все лица были заменены на новых людей, Каин (потешаясь над власть имущими) начал давать показания, раскрылась такая картина поголовной коррупции в московских полицейских, сыскных и судебных учреждениях, что власти были вынуждены образовать 28 июня того же года особую комиссию, работавшую до июля 1753 года.
        После ее роспуска дело тянулось еще до июля 1755 года. Иван Каин был приговорен к смертной казни, но, по указу Сената колесование было заменено наказанием кнутом, вырыванием ноздрей, клеймением и пожизненной каторгой; 27 февраля приговор был приведен в исполнение.
        Каин был послан на каторгу, сначала в Рогервик[218 - РОГЕРВИК — бухта в западной части южного берега Финского залива, где в 1723 г. Петр I основал город Балтийский порт (позднее г. Палдиски в Эстонии).], а потом в Сибирь.
        Дата его смерти неизвестна.

* * *
        Деятельность Ивана Каина может служить яркой иллюстрацией полицейских и следственных порядков в России XVIII века. Но Каин — не только сыщик-грабитель; он воплощает в себе и тип народного героя, мстителя, разудалого добра молодца, защитника народных интересов. Он не только грабит, но и забавляется, не только хоронит концы, но и глумится над полицией; нередко речь свою он держит прибаутками, а душу отводит в песне.
        До сих пор многие песни известны в народе под именем Каиновых; последней из них по времени считается знаменитая песня: "Не шуми, мати, зеленая дубравушка".
        Вскоре после ссылки Ваньки-Каина появились его жизнеописания в нескольких редакциях, под различными заглавиями; жизнеописания эти выдерживали много изданий, даже в девятнадцатом столетии. Число приложенных песен в различных изданиях различно: 54 или 64. Большой интерес представляет жизнеописание Ивана Каина, изданное в виде автобиографии Автобиография эта, отличающаяся чисто народным пошибом, издана была под заглавием: "Жизнь и похождения российского Картуша, именуемого Каином, известного мошенника и того ремесла людей сыщика, за раскаяние в злодействах получившего от казни свободу, но за обращение в прежний промысел сосланного вечно в Рогервик, а потом в Сибирь. Писана им самим при Балтийском порте, в 1764 г." (СПб., 1785 г., с приложением песен; под другим заглавием, 1788 и М., 1792). Жизнеописание Ваньки-Каина в этой последней редакции, по изданию 1785 г. перепечатано, без песен, Григорием Книжником (Г. Геннади), под заглавием: "Жизнь В.-Каина, им самим рассказанная" (СПб., 1859 г.), а с приложением песен — Бессоновым, в "Собрании песен П. В. Киреевского" (вып. 9, Москва, 1872 г.). Лубочной
переделкой этой последней редакции является "История известного пройдохи В.-Каина и постигшего его наказания" (Москва, 1858; 2-е изд. Москва, 1870 года). Ср. исследование о В.-Каине по архивным материалам Есипова (в сборнике Бартенева: "Осьмнадцатый век", т. 3-й) и Д. Мордовцева: "В.-Каин, исторический очерк" (в "Древней и Новой России", 1876 г., 9 — 11, и отдельно; 2-е изд. CПб., 1887 г.).
        Легенды, устные рассказы, песни о незаурядной личности Ивана Каина начали складываться еще при его жизни. Не случайно современные исследователи жизни Каина назвали его «БЕЗНРАВСТВЕННЫМ ГЕНИЕМ РОССИИ»…«ЕГО НАТУРА ОСЛЕПИТЕЛЬНА, А ЖИЗНЬ ЛЕГЕНДАРНА. ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ ХУ111 — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ Х1Х ВЕКА ОН ИМЕЛ ВСЕРОССИЙСКУЮ ИЗВЕСТНОСТЬ. ГЛАВНУЮ ЕГО КНИГУ ПРОЧИТАЛА ТОГДА ВСЯ РОССИЯ. КАКАЯ-ТО ВАЖНАЯ ЧЕРТА РУССКОГО ХАРАКТЕРА ВЫСКАЗАЛАСЬ В НЕМ С ОГРОМНОЙ СИЛОЙ.
        ПАМЯТЬ О КАИНЕ БУДЕТ ЖИТЬ ДОЛГО.
        БОГАТА ЖЕ НА ЛЕГЕНДАРНЫХ ГЕРОЕВ РУССКАЯ ИСТОРИЯ!
        Некоторые песни ивана каина

1
        Не шуми, мати, зеленая дубравушка,
        Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати,
        Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти,
        Перед грознова судью, самого царя.
        Еще станет государь-царь меня спрашивать:
        «Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянской сын,
        Уж как, с кем ты воровал, с кем разбой держал,
        Еще много ли с тобой было товарищей?» —
        «Я скажу тебе надежа, православной царь,
        Всю правду скажу тебе, всю истину,
        Что товарищей у меня было четверо:
        Еще первой мой товарищ — темная ночь,
        А второй мой товарищ — булатной нож,
        А как третий товарищ — то мой доброй конь,
        А четвертой мой товарищ — то тугой лук,
        Что рассылыцики мои — то калены стрелы».
        Что возговорит надежа православной царь:
        «Исполать тебе, детинушка, крестьянской сын,
        Что умел ты воровать — умел ответ держать,
        Язато тебя, детинушка, пожалую —^;^
        Середи поля хоромами высокими,
        Что двумя ли столбами с перекладиной».

2
        Ах! Пал туман на сине море,
        Вселилася кручина в ретиво сердце;
        Не схаживать туману со синя моря,
        Злодейке-кручине — с ретива сердца;
        Что далече-далече во чистом поле
        Стояла тут дубровушка зеленая,
        Среди ней стоял золотой курган,
        На кургане раскладен был огничек,
        Возле огничка постлан войлочек,
        На войлочке лежит ли доброй молодец,
        Припекает свои ранушки боевые
        Боевые ранушки, кровавые;
        Что издалека-далека из чиста поля,
        Приходят к нему братцы-товарищи,
        Зовут ли добра молодца на святую Русь.
        Ответ держит доброй молодец:
        «Подите, братцы, на святую Русь,
        Приходит мне смертонька скорая,
        Отцу, матери скажите челобитьице,
        Роду-племени скажите по поклону всем,
        Молодой жене скажите свою волюшку
        На все ли на четыре на сторонушки,
        Малым деткам скажите благословеньице?
        Ах, не жаль-то мне роду-племени,
        Не жаль-то мне молодой жены —
        Мне жаль-то малых детушек,
        - Осталися детушки малешеньки,
        Малешеньки детушки, глупешеньки,
        Натерпятся холоду и голоду.

3
        Ах вы, горы, горы крутые!
        Ничего вы, горы, не породили:
        Что ни травушки, ни муравушки,
        Ни лазоревых цветочков-василечков,
        Уж вы только породили, круты горы,
        Бел-горюч камень велик добре,
        Что на камушке растет ли част ракитов куст,
        Что под кустичком лежал убит доброй модец,
        Разметав свои руки белыя,
        Растрепав свои кудри черныя;
        Из ребер его проросла трава,
        Ясны его очи песком засыпались.
        Что ни ласточка, ни касаточка.

4
        Ах, конь ли, конь мой, лошадь добрая,
        Ты не ходи, мой конь, на Дунай-реку,
        Ты не пей, мой конь, из ручья воды,
        Из ручья красна девица умывалася,
        Она белыми белилами белилася,
        Она алыми румянами румянилась,
        Она черными сурьмилами сурмилася,
        Во хрустально чисто зеркало гляделася,
        Красоте своей девичьей дивилася:
        «Красота ль моя, красота девичья,
        Ты кому-то, красота моя, достанешься?
        Как досталась красота моя мужу старому,
        Я могу ли, красота, тебя убавит
        Да что Краснова золота увесити,
        Да что крупнова жемчугу рассыпати

5
        Во славном было городе во Нижнем,
        Подле таможни было государевой,
        Стояли тут две лавочки торговый,
        Во лавочках товары все сибирский:
        Куницы да лисицы, черны соболи,
        Во лавочках сиделец с Москвы, гостиной сын,
        Он дороги товары за бесцен отдает,
        Он белыми руками всплескается,
        С душой ли с красной девицей прощается:
        Покидает его красна девица,
        Уезжает радость во иной город,
        Во иной город, в каменну Москву, —
        Как помолвили её за купца в Москве,
        За купца в Москве за богатого,
        За богатого и за старого,
        За отца его за родимого.

6
        Во Архангельском во граде
        Ходят девушки в наряде,
        Еще аленьки цветочки,
        Горожаночки-девочки.
        Ах, у нас было на взвозе,
        На Буяновой горе,
        В пирешлой слободе,
        У столба да у версты,
        Как стоял тута дворок,
        Невысокой теремок,
        Ах, во том ли теремку
        Красны девушки сидят,
        Се Дуняша да и Маша Алексеевны,
        Что охочи за окошечко поглядывати,
        Холостых ребят приманивати.
        Случилось молодцу ввечеру поздно идти,
        Что на те поры окошко отворяется,
        А Дуняша та в окошке усмехается.
        Случилось молодой за водой идти одной,
        Под Буяновой горой
        Стоит парень молодой.
        Идет Дуня с колодца,
        Увидела молодца,
        Не дошед Дуня к Ванюше, поклоняется,
        Речи Ваня говорит,
        Постоять Дуне велит.
        Ах, не в гусельцы играют,
        Не свирели говорят, —
        Говорит красна девица
        С удалым молодцом:
        «Про нас люди говорят,
        Разлучить с тобой хотят,
        Еще где тому бывать,
        Что нам порозну живать,
        Еще где же тому статься,
        Что бы нам с тобой расстаться,
        На погибель бы тому,
        Кто завидует кому»,

7
        Вниз по матушке по Волге,
        От крутых красных бережков,
        Разыгралася погода,
        Погодушка верховая,
        Верховая, волновая.
        Ничего в волнах не видно
        - Одна лодочка чернеет,
        Никого в лодочке не видно —
        Только парусы белеют,
        На гребцах шляпы чернеют,
        Кушаки на них алеют.
        На корме сидит хозяин,
        Сам хозяин во наряде,
        Во коричневом кафтане,
        В перюеневом^58^камзоле,
        В алом шелковом платочке,
        В черном бархатном картузе,
        На картузе козыречек,
        Сам отецкой он сыночек.
        Уж как взговорит хозяин,
        И мы грянемте, ребята,
        Вниз по матушке по Волге
        Ко Аленину подворью,
        Ко Ивановой здоровью.
        Аленушка выходила,
        Свою дочку выводила,
        Хаки речи говорила:
        «Не погневайся, пожалуй,
        В чем ходила, в том и вышла —
        В одной тонкой рубашке
        И в кумачной телогрейке».

8
        Весел я, весел сегодняшний день,
        Радостен, радостен теперешний час,
        Видел я, видел надежду свою,
        Что ходит-гуляет в зеленом саду,
        Щиплет-ломает зелен виноград,
        Коренья бросает ко мне на кровать.
        «Спишь ли ты, милой мой, или ты не спишь,
        Слова не промолвишь, ответу не даешь,
        Буду я, буду я сама такова —
        Слова не промолвлю, ответу не дам».
        «Выйди, выйди, Аннушка, на красно крыльцо,
        Выпьем мы, Аннушка, по чаре вина,
        И мы про здоровье твое и мое,
        Вспомнишь ли, Аннушка, вспомятуешь ли,
        Как мы с тобой, Аннушка, беседовали,
        Осенние ночки просиживали,
        Мы тайные речи говаривали?»
        - «Я помню, мой милой друг, советы твои
        - Тебе не жениться, мне замуж нейти.
        Поехал надежа-друг на иной город,
        Женился душа мой на иной жене,
        И взял суку-срамницу не лучше меня,
        Брови те у срамницы как лютой змеи,
        Глаза те у срамницы как быть у совы,
        А я, душа Аннушка, и всем хороша,
        Брови те у Аннушки — черна соболя,
        Глаза те у Аннушки — ясна сокола».

9
        Грушица, грушица моя,
        Груша зеленая моя,
        Под грушею светлица стоит,
        Во светлице девица сидит,
        Слезну речь говорит:
        «Катись, месяц, за лес, не свети;
        Всходи, красно солнце, не пеки
        - Стань, мой сердечной, в памяти,
        Полно глаза ты мои жечь,
        Полно из глаз слезы точить,
        Полно бело лицо мочить,
        Я и так много терплю,
        Грусть превеликую держу.
        Грусть ко злодею отошлю —
        Пусть злодей ведает и сам,
        Сколь жить на свете тяжело
        Без милова друга своего.
        Пойду в зеленой сад гулять,
        Сорву с грушицы цветок,
        Совью на голову венок,
        Пойду на быстрой на Дунай,
        Стану на мелком на брегу,
        Брошу венок мой я в реку,
        Погляжу в ту сторону —
        Тонет ли, тонет ли венок,
        Тужит ли, тужит ли дружок?
        Не тонет мой аленькой венок,
        Не тужит мой миленькой дружок,
        Знать-то, иная у него,
        Знать-то, иную полюбил,
        Знать-то, получше меня,
        Знать-то, поважливее,
        Знать-то, поприветливее».

10
        Еще что же вы, братцы, призадумались,
        Призадумались, ребятушки, закручинились,
        Что повесили свои буйныя головы,
        Что потупили ясны очи во сыру землю?
        Еще ходим мы, братцы, не первой год,
        И мы пьем-едим на Волге все готовое,
        Цветно платье носим припасенное;
        Еще лих на нас супостат-злодей,
        Супостат-злодей, генерал лихой,
        Высылает из Казани часты высылки,
        Высылает все-то высылки солдатские,
        Они ловят нас, хватают добрых молодцов,
        Называют нас ворами, разбойниками,
        И мы, братцы, ведь не воры, не разбойники —
        Мы люди добрые, ребята все повольские,
        Еще ходим мы по Волге не первой год,
        Воровства и грабительства довольно есть,

11
        Из Кремля, Кремля, крепка города,
        От дворца, дворца государева,
        Что до самой ли Красной площади,
        Пролегала тут широкая дороженька.
        Что по той ли по широкой по дороженьке
        Как ведут казнить тут добра молодца.
        Добра молодца, большова барина,
        Что большова барина, атамана стрелецкаго.
        За измену против царскаго величества,
        Он идет ли, молодец, не оступается,
        Что быстро на всех людей озирается,
        Что и тут царю не покоряется.
        Перед ним идет грозен палач,
        Во руках несет остер топор,
        А за ним идут отец и мать,
        Отец и мать, молода жена;
        Они плачут, что река льется,
        Возрыдают, как ручьи шумят,
        В возрыданье выговаривают:
        «Ты, дитя ли наше милое,
        Покорися ты самому царю,
        Принеси свою повинную,
        Авось тебя государь-царь пожалует —
        Оставит буйну голову на могучих плечах».
        Каменеет сердце молодецкое,
        Он противится царю, упрямствует,
        Отца, матери не слушает,
        Над молодой женой не сжалится,
        О детях своих не болезнует.
        Привели его на площадь Красную,
        Отрубили буйну голову,
        Что по самы могучи плеча.

12
        Как у ключика у гремучева,
        У колодезя у студенова,
        Доброй молодец сам коня поил,
        Красна девица воду черпала.
        Почерпнув воды, и поставила;
        Как поставивши, призадумалась,
        А задумавшись,заплакала,
        Азаплакавши, слово молвила:
        «Хорошо тому жить на сем свете,
        У кого как есть и отец и мать,
        И отец и мать, и брат, сестра,
        Ах, и брат, сестра, что и род-племя.
        У меня ль, у красной девицы,
        Ни отца нету, ни матери,
        Как ни брата, ни родной сестры,
        Ни сестры, ни роду-племени,
        Ни тово ли мила друга,
        Мила друга, полюбовника».

13
        Сокол ли в чистом поле не птица,
        Да и тот ли по чисту полю гуляет,
        Болотную воду попивает.
        А я ли, доброй молодец, не удалой.
        Когда было молодцу пора и время,
        Отец и мать меня любили,
        Сестры, братья и род-племя хвалили,
        Друзей у молодца было много,
        А как ныне добру молодцу безвременье,
        Отец и мать детинушек невзлюбили,
        Весь род-племя удалова не узнали,
        Друзья все и приятели позабыли,
        Ссылают добра молодца с подворья.
        Пошел я, доброй молодец, сам заплакал,
        В слезах пути-дороженьки не взвидел,
        В возрыданьице словечушка не молвил.

14
        У залетного ясного сокола
        Подопрело его правое крылышко,
        Правое крылышко, правильно перышко.
        У заезжего доброва молодца
        Что болит его буйна головушка,
        Что щемит его ретиво сердце,
        Не по батюшке, не по матушке,
        Не по братце, не по родной сестре,
        Не по душечке по молодой жене,
        А болит его буйна головушка
        И щемит его ретиво сердце
        Что по душечке красной девице,
        Что по прежней ли полюбовнице.
        Во зеленом его садике
        У любимой его яблоньки
        Отвалился что ни лучший сук,
        Покатились сладки яблочки
        Что по матушке по сырой земле.
        Подбирала сладки яблочки
        Что душа ли красная девица,
        Его прежняя полюбовница,
        Уколола правую ноженьку
        Об сучок сладкой яблоньки.
        Что болит, болит ее ноженька,
        Оттого щемит ретиво сердце
        У дороднова доброва молодца,
        У младова ее полюбовника.

15
        Уж как полно, моя сударушка, тужить-плакать;
        Не наполнить тебе синя моря слезами,
        Не утешить тебе мила друга словесами.
        Говорила я милу другу, говорила,
        Я в упрос мила друга просила:
        «Не женися ты, мой милой друг, не женися.
        Не послушался душа моя, женился,
        Он присыпал к сердцу бедному печали,
        Он и налил мои ясны очи слезами,
        Запечатал он уста мои кровью».

16
        Чарочки по столику похаживают,
        Рюмочки походя говорят.
        Старым бабам полено сулят:
        В старых бабах корысти-то нет,
        Только их и дело на печи сидеть.
        Чарочки по столику похаживают,
        Рюмочки походя говорят,
        Молодым молодкам плетку сулят,
        Та ли та плетка о семи хвостах.
        Первой раз ударит — так семь рубцов,
        Другой раз ударит — четырнадцать,
        Третий раз ударит — двадцать один.
        Чарочки по столику похаживают,
        Рюмочки походя говорят,
        Красным девушкам лозу сулят.
        Та ли лоза в лесу не выросла;
        Хотя выросла, да не вывезена —
        Мне, красной девушке, битой не быть.

17
        Ах, ты всем, поле, изукрашено,
        И ты травушкой и муравушкой,
        Ты цветочками василечками,
        Ты одним, поле, обесчещено —
        Посреди тебя, поля чистова,
        Вырастал тут част ракитов куст.
        Что на кусточке на ракитовом
        Как сидит тут млад сизой орел,
        Во когтях держит черна ворона,
        Он точит кровь на сыру землю;
        Как под кустиком под ракитовым
        Что лежит убит доброй молодец,
        Избит, изранен и исколот весь.
        Что не ласточки, не касаточки
        Круг тепла гнезда увиваются —
        Увивается тут родная матушка,
        Она плачет, как река льется,
        А родна сестра плачет, как ручей течет,
        Молода жена плачет, что роса падет;
        Красно солнышко взойдет — росу высушит.

18
        Ах ты, наш батюшка, Ярославль-город,
        Ты хорош-пригож, на горе стоишь,
        На горе стоишь, на всей красоте,
        Промежду двух рек, промеж быстрыих,
        Промежду Волги-реки, промеж Котраски.
        Протекала тут Волга-матушка,
        Со нагорной да со сторонушки,
        Пробегала тут река Котраска,
        Что сверху-то была Волги-матушки.
        Что плывет-гребет легка лодочка,
        Хорошо-то была лодка изукрашена,
        У ней нос, корма раззолочена;
        Что расшита легкая лодочка на двенадцать весел,
        На корме сидит атаман с ружьем,
        На носу сидит есаул с багром,
        По краям лодки добры молодцы,
        Посреди лодки красна девица,
        Есаулова родна сестрица,
        Атаманова полюбовница.
        Она плачет, что река льется,
        В возрыданье слово молвила:
        «Нехорош-то мне сон привиделся:
        Ах, ты всем, поле, изукрашено,
        И ты травушкой и муравушкой,
        Ты цветочками василечками,
        Ты одним, поле, обесчещено —
        Посреди тебя, поля чистова,
        Вырастал тут част ракитов куст.
        Что на кусточке на ракитовом
        Как сидит тут млад сизой орел,
        Во когтях держит черна ворона,
        Он точит кровь на сыру землю;
        Как под кустиком под ракитовым
        Что лежит убит доброй молодец,
        Избит, изранен и исколот весь.
        Что не ласточки, не касаточки
        Круг тепла гнезда увиваются —
        Увивается тут родная матушка,
        Она плачет, как река льется,
        А родна сестра плачет, как ручей течет,
        Молода жена плачет, что роса падет;
        Красно солнышко взойдет — росу высушит.

19
        Ах! Далече-далече в чистом поле
        Стояло тут деревцо вельми высоко,
        Под тем ли под деревом вырастала трава,
        На той ли на травоньке расцветали цветы,
        Расцветали цветы все лазоревые;
        На тех ли на цветах разостлан ковер,
        На том ли на ковре два братца сидят.
        Два братца сидят, два родимые;
        Большой-то братец в цимбалы играл,
        А меньшой-то братец песню припевал:
        «Породила нас матушка, двух-то сыновей,
        Вспоил-вскормил батюшка, как двух соколов;
        Вспоивши, вскормивши, ничему нас не учил,
        Научила молодцов чужадальна сторона,
        Чужадальна сторона, понизовы города.
        Чужадальна сторона без ветру сушит,
        Без ветру сушит и без морозу знобит.
        Как думала матушка нас век не избыть
        - Избыла нас родимая единым часом,
        А теперь тебе, матушка, нас век не видеть»,

20
        Ах вы, ветры, ветры буйные,
        Вы, буйны ветры осенние,
        Потяните вы с эту сторону,
        С эту сторону, со восточную,
        Отнесите вы к другу весточку,
        Что не радостную — весть печальную:
        Как вечор-то мне, младешеньке,
        Мне мало спалось — много виделось,
        Нехорош-то мне сок привиделся:
        Уж кабы у меня, у младешеньки,
        На правой руке, на мизинчике,
        Распаялся мой золотой перстень,
        Выкатился дорогой камень,
        Расплеталася моя руса коса,
        Выплеталася лента алая,
        Лента алая, ярославская,
        Подареньица друга милова,
        Свет дороднова добра молодца.

21
        Уж кабы у меня, красной девицы,
        На правой руке, на мизинчике,
        Распаялся мой золотой перстень,
        Выкатился дорогой камень,
        Расплеталася моя руса коса,
        Выплеталася лента алая,
        Лента алая, ярославская;
        Атаману быть пойману,
        Есаулу быть повешену,
        Добрым молодцам — головы рубить,
        А мне, красной девице, — в темнице быть»,

22
        Ах ты, солнце, ты, солнце красное,
        Ты к чему рано за лес катишься?
        У меня вглазахмил-сердечной друг,
        Не гостит он, не жалует,
        Все домой снаряжается.
        Провожу ли я друга милова
        Через два поля чистыя,
        Через три луга зеленыя,
        Через матушку каменну Москву;
        Я тут с другом раставалася,
        Я слезами обливалася,
        Во слезах ему слово молвила:
        «Коли лучше меня найдешь — позабудешь,
        Коли хуже меня найдешь — воспомянешь»,
        А со мною, молодою, постыдился,
        Он, отъехавши далеко, воротился
        И, прощаясь со мною, прослезился:
        «Ты прости, прости, милая, дорогая,
        Наживай себе мила друга инова,
        Буде лучше меня найдешь — позабудешь,
        Если хуже меня найдешь — воспомянешь». —
        «Уж сколько мне на сем свете ни жити,
        Такова мне мила друга не нажити».

23
        Государь мой родной батюшка,
        Государыня родна матушка,
        Побывай, мой свет, у меня в гостях,
        Посмотри на мое житье бедное,
        Что на бедное, горемычное,
        Что как я живу, молодешенька,
        У чужова отца, матери.
        Как журить-бранить младу есть кому,
        А пожаловать меня некому,
        Один у меня мил-сердечной друг,
        Да и тот со мной не в любви живет:
        Завсегда ходит поздно вечера,
        Поздно вечера вдоль по улице,
        Надо мною он ломается;
        И он ляжет спать на кроватушку,
        В среди его лежит змея лютая,
        В головах лежит сабля острая,
        Во ногах сидит красна девица,
        Красна девица, разлучница,
        Разлучает меня с другом милым.

24
        Голова ль ты моя, головушка,
        Голова моя молодецкая,
        До чего тебе дошататися
        По всему ли свету белому,
        По всему ли царству Московскому,
        Что у нас было на святой Руси,
        На святой Руси, в каменной Москве,
        На Мясницкой славной улице,
        За Мясницкой за воротами,
        У кружала да государева,
        Как лежит убит доброй молодец,
        Он белым лицом ко сырой земле,
        Растрепав свои кудри черные,
        Разметав свои руки белые,
        Протянувши ноги скорые,
        Что ни ласточка, ни касаточка
        Вкруг тепла гнезда увивалася,
        Увивалася его матушка родная,
        Причитавши, сию речь промолвила:
        «Я давно, сын, тебе говорила,
        Не ходить было по чужим дворам,
        По чужим домам, да к чужим женам».

25
        Девушки пиво варили,
        Красные пиво варили,
        По молодца посылали,
        По добра человека,
        По гостинаго сына.
        Сам молодец выглядывает,
        Сам жидовин отговаривает:
        «Девушки, я не буду к вам,
        Красные, вы не ждите меня».
        Девушки меды ставили,
        Красные меды ставили,
        По молодца посылали,
        По добра человека,
        По гостинаго сына.
        Сам молодец выглядывает,
        Сам жидовин отговаривает:
        «Девушки, я не буду к вам,
        Красные, вы не ждите меня».

26
        Девушки баню топили,
        Красные баню топили,
        По молодыя посылали,
        По добра человека,
        По гостинаго сына.
        Сам молодец выглядывает,
        Сам жидовин приговаривает:
        «Девушки, и я буду к вам,
        Красные, и вы ждите меня».
        Девушки приготовили,
        Красные приготовили
        Три дубины дубовые,
        Три хворостины березовые,
        Три прута жимолостные.
        Как идет молодец
        На широкой к ним двор,
        Шапочкой потряхивает,
        Зелен кафтан охорашивает,
        Сапожки на ножках оправливает.
        Как учали молодца парити
        В три дубины дубовые,
        В три хворостины березовые,
        В три прута жимолостные.
        Как идет молодец с широка двора,
        Шапочкой не потряхивает,
        Зелен кафтан не охорашивает,
        Сапожки на ножках не оправливает.
        Еще, дай Бог, у девушек
        Век не бывать,
        В баньке у девушек не париваться;
        Щелок-мылок
        Шумит в голове,
        Веник мягок
        В спину льнет.

27
        Из-под лесу, лесу темнаго,
        Из-под чистаго осиннику,
        Как бежит тут конь, добра лошадь,
        А за ней идет доброй молодец;
        Идучи сам, говорит ему:
        «Ты постой, постой, мой доброй конь,
        Позабыл я наказать тебе,
        Ты не пей воды на Дунай-реке:
        На Дунае девка мылася
        И совсем нарядилася;
        Нарядившись, стала плакати,
        А заплакав, сама молвила:
        «Или в людях людей не было,
        Уж как отдал меня батюшка
        Что за вора, за разбойника;
        Как со вечера они советовалися,
        С полуночи в разбой пошли,
        Ко белу свету приехали.
        «Ты встречай, встречай, молода жена,
        Узнавай коня томленова.
        Ах! Томленой конь, конь батюшков,
        Окровавлено платье матушкино,
        А золот венок милой сестры,
        А золот перстень мила брата;
        Как убил он брата милова,
        Своего шурина Любимова».

28
        Из-за лесу, лесу темнаго,
        Из-за гор, да гор высоких,
        Не красно солнце выкаталося —
        Выкатался бел-горюч камень;
        Выкатавшись, сам рассыпался
        По мелкому зерну да по макову;
        Во Изюме, славном городе,
        На степи на Саратовской,
        Разнемогался тут доброй молодец,
        Он просит своих товарищей:
        «Ах вы, братцы, мои товарищи,
        Не покиньте добра молодца при бедности,
        Что при бедности и при хворости;
        А хотя меня и покинете,
        Как приедете в святую Русь,
        Что во матушку каменну Москву,
        Моему батюшке — низкой поклон,
        Родной матушке — челобитьице,
        Молодой жене — своя воля:
        Хоть вдовой сиди, хоть замуж поди,
        Моим детушкам — благословеньице».

29
        Как из улицы идет молодец
        , Из другой — идет красна девица,
        По близехоньку сходилися,
        По низехоньку поклонилися,
        Да что взговорит доброй молодец:
        «Ты здорово ль живешь красна девица?»
        Говорит девка улыбаючись:
        «Я здорова живу, мил-сердечной друг;
        Каково ты жил без меня один?
        Мы давно с тобой не видалися,
        Что со той поры, как рассталися».
        Говорит ей доброй молодец:
        «Мы пойдем гулять на царевкабак,
        Мы за рубль возьмем зелена вина,
        За другой возьмем меду сладкова,
        А за третий возьмем пива пьянова,
        За две гривенки сладких пряничков».
        Как возговорит красна девица:
        «Я нейду гулять на царев кабак,
        Я боюсь, боюсь родна батюшки,
        Я еще боюсь родной матушки».
        Тут рассталися и прощалися,
        Промежду себя целовалися.
        «Ты прости, прости, доброй молодец,
        радость, красна девица».
        Ты прости, мил-сердечной друг».
        Да что взговорит доброй молодец:
        «Ты прости, прости, моя матушка,
        Ты прости, прости!

30
        «Не бушуйте вы, ветры буйные,
        Не шумите вы, леса темные;
        Ты не плачь, не плачь, красна девица,
        Не слези лице прекрасное». —
        «Уж я рада бы, не плакала,
        Сами плачут очи ясные,
        Возрыдает ретиво сердце,
        Все тужа, плача по милом дружке,
        Что один у меня был свет вочью,
        Да и тот вон выкатается;
        Что один у меня был милой друг,
        Ах, и тот от меня отлучается,
        И тому ли служба сказана
        И дороженька широкая показана.
        Ты, дородной доброй молодец,
        Удалая твоя головушка,
        Ты куда, мой свет, снаряжаешься,
        Во которую дальну сторону,
        Во которую незнакомую?
        Ты в Казань-город, или в Астрахань,
        Или в матушку в каменну Москву,
        Или в Новгород, или в Петербург?
        Ты возьми, возьми меня с собой,
        Назови ты меня родной сестрой
        Или душечкой молодой женой».
        Что в ответ сказал доброй молодец:
        «Ах ты свет мой, красна девица,
        Что нельзя мне взять тебя с собой,
        Мне нельзя тебя назвать сестрой
        Или душечкой молодой женой.
        Про то знают люди добрые,
        Все соседи приближенные,
        Что нет у меня родной сестры,
        Нет ни душечки молодой жены,
        Что одна у меня матушка,
        Да и та уже старехонька».

31
        Ни в уме было, ни в разуме,
        В помышлении того не было,
        Чтоб красной девице замуж идти, —
        Поизводил сударь-батюшка,
        Похотелося моей матушке
        Ради ближнева перепутьица.
        «И я в торг пойду — побывать зайду,
        Из торгу пойду — ночевать зайду
        И спрошу, спрошу моего дитятка:
        Каково жить в чужих людях?» —
        «Государыня моя матушка,
        Отдавши в люди, стала спрашивать;
        Во чужих людях жить умеючи,
        Держать голову поклонную,
        Ретиво сердце покорное.
        Ах! Вечор меня больно свекор бил,
        А свекровь ходя похваляется.
        Хорошо учить чужих детей,
        Не роженых, не хоженых,
        Не поеных, не кормленых».

32
        Отец на сына прогневался,
        Приказал сослать с очей долой,
        Велел спознать чужую сторону,
        Чужую сторону, незнакомую.
        Большая сестра коня вывела,
        Середняя сестра седло вынесла,
        Меньшая сестра плетку подала;
        Как подавши плетку, заплакала;
        Что заплакавши, слово молвила:
        «Ах, братец ты, братец родимой мой!
        Когда же ты, братец, домой будешь?»
        «Сестрица, сестрица родимая,
        Как есть у батюшки зеленой сад,
        В зеленом саду сухая яблонька,
        Как расцветет та сухая яблоня,
        Попустит она цветы белые,
        Тогда я, сестрица, домой буду;
        Что, прогневавши отца родимова,
        Один-то я остался, доброй молодец,
        Еще нету со мною товарища,
        Еще нету со мною друга милова,
        Еще нету со мною слуги вернова.
        Товарищ мой — то ведь доброй конь,
        А милой друг — то мой крепкой лук,
        Слуги верные — мои калены стрелы;
        Куда их пошлю, туда сам пойду»,

33
        Породила меня матушка
        Породила да сударыня,
        В зеленом-то саду гуляючи,
        Что под грушею под зеленою,
        Что под яблоныо под кудрявою,
        Что на травушке на муравушке,
        На цветочках на лазоревых;
        Пеленала да меня матушка
        Во пеленочки во камчатные,
        Во свивальни во шелковые;
        Берегла-то меня матушка
        Что от ветру и от вихорю;
        Что пустила меня матушка
        На чужу дальну сторонушку.
        Сторона ль ты моя, сторонушка,
        Сторона ль моя незнакомая,
        Что не сам-то я на тебя зашел,
        Что не доброй меня конь завез —
        Занесла меня кручинушка,
        Что кручинушка великая —
        Служба грозная, государева,
        Прыткость, бодрость молодецкая
        И хмелинушка кабацкая.

34
        Поутру то было раным-рано,
        На заре то было на утренней,
        На восходе Краснова солнышка,
        Что не гуси, братцы, и не лебеди
        Со лузей, озер подымалися —
        Подымалися добрые молодцы,
        Добрые молодцы — люди вольные,
        Все бурлаки понизовые,
        На канавушку на Ладожску,
        На работу государеву;
        Провожают их, добрых молодцев,
        Отцы, матери, молоды жены
        И со малыми со детками.

35
        Перед нашими вороты,
        Перед нашими широки,
        Перед нашими широки
        Разыгралися робята,
        Все робята молодые,
        Молодые, холостые;
        Они шуточку сшутили:
        Во новы сени вскочили»
        Во новы сени вскочили.
        Новы сени подломили,
        Новы сени подломили,
        Красну девку подманили,
        Красну девку подманили,
        В новы сани посадили.
        «Ты садися, девка, в сани,
        Ты поедешь, девка, с нами,
        С нами, с нами, молодцами,
        С понизовыми бурлаки;
        У нас жить будет добренько —
        У нас горы золотые,
        У нас горы золотые,
        В горах камни дорогие».
        На обман девка сдалася,
        На бурлацкие пожитки;
        А бурлацкие пожитки
        Что добры, да невелики,
        Что добры, да невелики:
        Одна лямка да котомка,
        Еще третья-то оборка.

36
        Стругал стружки доброй молодец,
        Брала стружки красная девица;
        Бравши стружки, на огонь клала,
        Все змей пекла, зелье делала:
        Сестра брата извести хочет.
        Встречала брата середи двора,
        Наливала чару прежде времени,
        Подносила ее брату милому.
        «Ты пей, сестра, наперед меня». —
        «Пила, братец, напиваючи,
        Тебя, братец, поздравляючи».
        Как капнула капля коню на гриву,
        У добра коня грива загорается,
        Молодец на коне разнемогается.
        Сходил молодец с добра коня,
        Вынимал из ножен саблю острую,
        Сымал с сестры буйну голову:
        «Не сестра ты мне родимая —
        Что змея ты подколодная»,
        И он брал из костра дрова,
        Он клал дрова середи двора;
        Как зажег ее тело белое,
        Что до самова до пепелу;
        Он развеял прах по чисту полю,
        Заказал всем тужить-плакати.
        Что она над ним худо делала,
        Ей самой так рок последовал,
        От ея злости ненавидныя.

37
        Случилось мне, добру молодцу,
        Мимо зеленова саду ехати,
        Случилось мне диво видети,
        Такова дива, братцы, не видано
        И такова, братцы, чуда не слыхано:
        Как под яблонью под кудрявою,
        Что под грушею под зеленою,
        Что на травушке на муравушке,
        На цветах, цветах лазоревых,
        Как жена мужа потерять хочет —
        Вынимает она булатной нож,
        Что садится к нему на белы груди,
        Распорола ему белую грудь,
        Что закрыла ему очи ясные,
        Она смотрит в его ретиво сердце;
        Посмотрев сама, молвила:
        «Ты каков был до меня, мой друг,
        Такова тебе и кончинушка».

38
        Слушай, радость, одно слово:
        Где ты, светик мой, живешь
        Там ли, где светелка нова?
        Скажи, как, мой свет, слывешь,
        Как и батюшку зовут, —
        Расскажи все, не забудь.
        Что спешишь теперь домой?
        Ах, послушай! Ах, постой, постой!
        Полно, полно, балагур,
        Мне пора идти домой:
        Мне загнать гусей и кур,
        Чтоб не быть битой самой.
        Тебе смехи ведь одни,
        Не подставить ведь спины.
        Поди, поди, не шути,
        Добра ночь тебе, прости, прости!
        Ты не думай, дорогая,
        Чтобы я тобой шутил;
        Для тебя, моя милая,
        Весь я дух мой возмутил,
        Как узрел красу твою,
        Позабыл я честь свою.
        Что спешишь теперь домой?
        Ах, послушай! Ах, постой, постой!
        Господин ты мой изрядной,
        Как ты можешь говорить
        Со мной, девкой неученой:
        Я не знаю в свете жить;
        А советую тебе любить ровную себе.
        Поди, поди, не шути,
        Добра ночь тебе, прости, прости!
        notes
        Примечания
        1
        Книга написана по мотивам следственного дела и биографии Ваньки Каина, записанного М. Комаровым в 1774 году, трудившимся в 1755 г. в Сыскном приказе Москвы.
        2
        С ПОЛЕМ —т. е. с удачливой ли охотой.
        3
        ПОП-РАССТРИГА — служитель религиозного культа, лишенный
        сана. (ВСЕ СНОСКИ РОМАНА ЛУЧШЕ ВСЕГО ПЕРЕНЕСТИ В КОНЕЦ КНИГИ)
        4
        АЛТЫН — три копейки
        5
        ДЕНЬГА — старинная медная монета достоинством в полкопейки.
        6
        СМУТНЫЕ ГОДЫ — т. е. во время польско-шведской интервенции
        1611 -1612 гг.
        7
        В 1659 ГОДУ.
        8
        Многое познал Ванька Осипов за семь лет проживания в каморке Ипатыча, даже грамоте обучился.
        9
        ПОВЕТЬ — нежилая пристройка к дому сзади над хлевом, для хранения скотского корма, земледельческих орудий, дровней, телег и других хозяйственных принадлежностей; здесь же устраивают и клеть. Иногда поветь означает чердак, сарай, сенник, крышу над двором, крытый теплый двор и навес.
        10
        ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ПОЛК — сформирован царем Петром I в 1687 г. из потешных войск села Преображенского, от которого и получил свое наименование.
        11
        Косушка — четвертинка.
        12
        СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ — Пасха.
        13
        Некоторые читатели просят в своих письмах, чтобы автор, описывая те или иные города, более подробно рассказывал о тех местах, где пребывали его главные герои, что придает роману особый колорит, а главное знакомит читателя с русской историей.
        14
        Царь Алексей Михайлович правил Россией в 1645 -1676 годах.
        15
        Антисанитария, соединенная с бедностью и переуплотнением жилищ, сделала Зарядье в ХУ111 веке очагом эпидемий. Указами Петра 1 и Екатерины 11 в Зарядье было запрещено строить деревянные дома. Поэтому, когда в сильный пожар Зарядье сгорело, старые мелкие собственники не могли построить каменных домов и почти поголовно продали свои дворы. Их скупили крупные московские домовладельцы и застроили Зарядье двух- и трехэтажными каменными домами. Нижние этажи были отведены, главным образом, под лавки и склады, а верхние — под мелкие квартиры. Ремесленники ценили здесь не столько удобства квартир, сколько близость свою к «рядам» — месту, где они сбывали свои изделия, так как при отсутствии в прежней Москве дешевых средств передвижения они не могли жить на окраинах. Вследствие тесноты в квартирах, чтобы увеличить их площадь, домовладельцы делали во дворах перед окнами вторых этажей галереи, затемнявшие в квартирах свет, на которых ремесленники и работали большую часть года. Эти «галдарейки» еще можно было видеть в некоторых дворах Зарядья и в 19 в.
        16
        ЛЕТНИК — женская верхняя летняя одежда с долгими широкими рукавами.
        17
        ДРАГУНЫ —название, присвоенное коннице, способной действовать и в пешем строю. При Петре Великом число драгунских полков дошло до 33. При нем же учреждены в столицах и в некоторых больших городах КОМАНДЫ ПОЛИЦЕЙСКИХ Д., просуществовавшие до 1811 г.
        18
        СТУКАЛОВЫМ МОНАСТЫРЕМ в народе нарекли Сыскной приказ, который располагался на спуске за храмом Василия Блаженного напротив стрельницы Константиново-Еленинской башни Кремля. В башне находилась пыточная и самая глубокая, подземельная московская тюрьма. Сам же СЫСКНОЙ ПРИКАЗбыл учрежден (точнее — восстановлен) в Москве 22 июля 1730 года и наделен полномочиями уголовного розыска, в котором Сенат определил быть «татиным (т. е. воровским ), разбойным и убийственным делам»; функции следователей исполняли подьячие.
        19
        ЦЕЛОВАЛЬНИК — выборное должностное лицо в Русском государстве 15 — начала 18 вв., собиравшее подати и исполнявшие ряд судебных и полицейских обязанностей; продавец в вина в питейном заведении, кабаке. Слово «целовальник» произошло от «целовавания креста» в том, что служба будет выполняться честно. Целовальники делились на земских, кабацких, таможенных.
        20
        ГОПНИК — вор.
        21
        БОБЕР — на воровском жаргоне — богатый человек.
        22
        ТИШАЙШИЙ — прозвище царя Алексея Михайловича.
        23
        «Алексей был мастер браниться той изысканной бранью, какой умеют браниться только негодующее и незлопамятное русское добродушие» (В. Ключевский, т.3. стр.305).
        24
        ПОДГОЛОВОК — небольшой низенький сундучок, ларец для денег, со скосом сверху, помещаемый в изголовье под подушку.
        25
        Существует легенда, что когда Ванька вышел со двора, то написал на воротах: «Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья, а работай черт, а не я».
        26
        ЦАЦА —золото, драгоценности.
        27
        ШМАРА — женщина легкого поведения, проститутка.
        28
        БАБЬЯ РАДОСТЬ —мужской половой член.
        29
        ПРЕЛЮБЫ — половые сношения между мужчиной и женщиной.
        30
        МАРЬИНА РОЩА сыграет определенную роль в жизни Ваньки Каина, не случайно автор более подробно остановился на описании этой своеобразной местности.
        31
        КРЕСТЦЫ — перекрестки улиц…
        32
        В НАЧАЛЕ Х1Х века здесь было в семик уже обычное народное гуляние. Вовремя нашествия Наполеона Лазаревское кладбище и Марьина роща с лесом являлось лазейкой, через которую москвичи выходили из города и вновь проникали в него, не замечаемые французскими пикетами
        33
        Впрочем камчатной называлась также льняная ткань с узорами, похожая на шелковую.
        34
        Гнать фуфло — лгать, обманывать.
        35
        ХАЗА — подпольная квартира, тайный притон.
        36
        МАЗУРИК — мелкий воришка.
        37
        МАЛЮТА СКУРАТОВ — известный палач Ивана Грозного, оставившего на века в народе свое нарицательное имя.
        38
        СЛОВО ДЕЛО ГОСУДАРЕВО И — так назывались в XVIII в. государственные преступления. В Уложении 1649 г. они называются "великими государевыми делами". Получили широкое развитие в царствование Петра I, когда всякое словесное оскорбление величества и неодобрительное слово о действиях государя или преступления против лиц, привлеченных к государственной службе, были подведены под понятие государственного преступления, караемого смертью. Под страхом смертной казни установлена была обязанность доносить о подобных преступлениях (сказывать С. и дело государево). Лиц, сказывающих за собою С. и дело, а также и тех, на которых сказывалось С. и дело, приказано было присылать и приводить из всех мест в Преображенский приказ. С. и дела было чрезвычайно распространено в XVIII в.: никто не был спокоен даже в собственной семье, так как члены семьи, опасаясь за собственную жизнь в случае недонесения, часто сказывали один на другого С. и дело; политические доносчики сделались язвою того времени. Екатерина II вскоре по вступлении на престол указом 19 окт. 1762 г. запретила употреблять выражение С. и дело, "а если кто
отныне оное употребит в пьянстве или в драке или, избегая побоев и наказания, (преступники, сказывавшие С. и дело, отсылались в Тайную канцелярию, а наказание отсрочивалось), таковых тотчас наказывать так, как от полиции наказываются озорники и бесчинники". Впрочем, обязанность доносить о политических преступниках не была отменена, но были приняты некоторые меры для ограждения тех лиц, против которых делается донос.
        39
        МОСКОВСКАЯ ПОЛИЦИЯ занималась делами о пьянстве, драках и побоях, нелегальной торговле водкой, поимкой беглых, нищих и бродяг, наблюдением за правильной постройкою домов, топкою печей, исполнением указа о хождении ночью с фонарем и пр.
        40
        САЛТЫКОВ Семен Андреевич (1672 -1742) был в Москве после 1732 г., когда двор переехал в Петербург, генерал-губернатором и одновременно начальником Тайной канцелярии.
        41
        В описываемые времена подлыми людьми называли всякого простолюдина.
        42
        ДЫБА — орудие пытки, состоящее из 2 столбов, вкопанных в землю и соединённых 3-м столбом, к которому привязывали обвиняемого. Применялась в 14 -18 вв. в странах Европы и в России. Испытание на Дыбе предусматривалось в Псковской судной грамоте.
        ПСКОВСКАЯ СУДНАЯ ГРАМОТА, свод законов Псковской феодальной республики, составленный на основании отдельных постановлений псковского веча, (совета бояр), княжеских грамот, норм Русской правды и обычного права. Отражает важнейшие черты социально-экономической и политической жизни Псковской земли в 14 -15 вв. П. с. г. строго охраняла права частной собственности, в особенности феод. собственности на землю; регламентировала порядок оформления прав собственности на землю, ход разбирательств споров о земле; определяла положение крестьян. За политические и уголовные преступления полагалась смертная казнь. П. с. г. содержит материал, показывающий характерное для Псковской феод. республики сращивание светского и церк. управленческого аппарата. П. с. г. стала одним из важнейших источников Судебника 1491 — сборника законов Русского государства.
        43
        АБШИТ —свидетельство об освобождении от крепостной зависимости.
        44
        КАТ — палач.
        45
        ЧЕРВОНЕЦ — русская золотая монета, 3-х рублевого достоинства, то же что итальянский дукат или цехин, впервые стала чеканиться у нас при Петре Великом в 1701 году.
        46
        МЕТЬ — цель.
        47
        СОПАТКА — рот.
        48
        ТАТЬ — грабитель, разбойник.
        49
        ШАНДАН — подсвечник.
        50
        Камчатка, а позднее и Каин с «сотоварищи» (согласно документов Сыскного приказа) действительно имели убежища в некоторых московских монастырях.
        51
        РУНДУК — деревянная площадка, пристроенная к лаке; большой ларь с понимавшейся крышкой.
        52
        А.М. ВАСНЕЦОВ.
        53
        ФОМКА — воровской ломик, употребляемый для взломов.
        54
        ХАЙЛО — лицо.
        55
        КАМЕННЫЙ МОСТ — построенный в конце XVII в. Первый каменный мост через Москву-реку с западной стороны Кремля, в районе современного Большого Каменного моста; он служил местом сборища и пристанищем нищих, калек, разного рода «гулящего люда», под его девятой клеткой на левой стороне собирались воры и разбойники.
        56
        БЕРЛИН — крытая четырехместная карета.
        57
        АННА ИОАННОВНА являлась второй дочерью царя Иоанна Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны Салтыковой. Именно императрица ввела в графское достоинство родного дядю, кравчего Василия Федоровича и Семена Андреевича Салтыковых.
        58
        Жадная, суеверная и ограниченная, жаждущая низменных наслаждений и бесстыдной лести, боясь заговоров, угрожавших ее правлению, всех подозреваемых в них по ее указу зверски пытали в застенках, казнили и ссылали в Сибирь. Сослано было более 20 тысяч человек, из них пять тысяч было таких, «о которых нельзя было сыскать никакого следа» (им меняли имена), казненных было более тысячи. Репрессиям подверглось более 30 тысяч человек. В русском обществе Анну прозвали «Кровавой».
        59
        В данной книге автор не ставил задачи — показать борьбу многих именитых русских людей с герцогом Бироном, которая, несомненно, заслуживает отдельного произведения.
        60
        ХАЙ — крик, шум, гам.
        61
        В описываемое время ни воровского закона, а, значит, и воров в законе еще не имелось, но воровские сходки уже существовали, на которых избирались вожаки.
        62
        Морщить репу — думать, соображать.
        63
        Порожняк — пустой разговор.
        64
        Слинять — уйти.
        65
        ПЛОТНИКОМ ЗАДЕЛАТЬ — над вором по решению воровской сходки перед изгнанием совершается позорящее действие: за ухо провинившегося кладется половой член. Обычно вор, таким образом изгнанный из шайки, либо должен покончить с собой, либо совершить тринадцать крупных дерзких ограблений, но ничего себе в карман не положить, а все награбленное предоставить братве.
        66
        Петров день — 27 июня.
        67
        Сряда — одежда.
        68
        Мерзавчик — четвертинка водки.
        69
        ШИШКА — глава бурлацкой или других артелей.
        70
        ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ — чума.
        71
        КОМАНДЫ ПОЛИЦЕЙСКИХ ДРАГУН были учреждены в столице и крупных городах Петром 1, и просуществовали они до 1811 года.
        72
        ПОЛОВОЙ — официант при трактирах и постоялых дворах, имеющих харчевни.
        73
        БУМАЖНЫЕ ДЕНЬГИ появились при Екатерине Второй в 1768 году.
        74
        В 1816 г. произошел пожар, который уничтожил Гостиный двор, со всеми временными принадлежавшими к нему балаганами. Убыток был свыше 2 млн. руб. Этот пожар выдвинул вопрос о перенесении ярмарки, так как у Макарьевской обители места было для ярмарки уже недостаточно, и, кроме того, течением р. Волги ежегодно отмывало макарьевский берег. 15 февраля 1817 г. ярмарка была перенесена на низменное место против Нижнего Новгорода.
        75
        ТУРУСЫ —болтовня, разговоры; небылицы, вздор.
        76
        МАЛЬВАЗИЯ — известное ликерное вино, выделываемое на острове Мадейре, в Италии (в окрестностях Палермо, на острове Липари), в Греции, в Турции, во Франции и в Австрии.
        77
        КИСА — кожаный или суконный мешок, затягиваемый шнуром.
        78
        ПОЛКОВНИК РЕДЬКИН в тогдашнее время определен был с большой командой главным сыщиком для искоренения воров и разбойников, которому дана была полная власть не только воров разыскивать, но по законам казнить и вешать.
        79
        «По мнению честных людей, у полудюжины самых лучших подьячих не более пяти золотников имеется хорошей совести». (М. Комаров)
        80
        Имеется в виду К.Д. Головщиков (1835 -1900).. Его книга «История города Ярославля» издана в 1889 году, «но, на наш взгляд, ОСТАВШАЯСЯ И ПО НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ САМЫМ ПОЛНЫМ, САМЫМ ГЛУБОКИМ ТРУДОМ о тысячелетнем прошлом Ярославля, ТАК КАК ОСНОВАН ОН НА ДОСКОНАЛЬНОМ ЗНАНИИ МАССЫ МЕСТНЫХ ДОКУМЕНТОВ (ПОДЧЕРКНУТО В.З.), реалий, преданий». (А.Гудкова и А.Рутман — из предисловия второго издания книги «История Губернского города Ярославля». 2006 год.
        81
        ТРЕФОЛЕВ ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ (1839 -1905), русский поэт некрасовской школы. Стихи о бедственном положении крестьян стали народными песнями; публицист, политическая сатира.
        82
        Въездом в Рубленый город из Земляного служили два моста, перекинутые над Медведицей (ручей или глубокий ров). Мост ближайший к Волге назывался Фроловским, от находившейся вблизи его, на самом берегу Медведицы, каменной церкви Флора и Лавра.
        83
        ШКАЛИК — старая русская мера объема вина, равная (0, 06 литра). Бутылка для водки такого объема, а также небольшая бутылка для водки.
        84
        Калининская улица — в ХУ1-ХУ111 веках от церкви Ильи Пророка через городской посад проходила узкая средневековая улица поназванию «Калинина», подводившая к Власьевской проездной башне, за которой начиналась дорога на Углич. В конце ХУ111 века эта улица получила название Углической.
        85
        КРАСНЫЙ ТОВАР —материал для одежды, аршинный, т. е. покупаемый на меру длины.
        86
        ТОРГОВЫЙ СИДЕЛЕЦ — (сиделица) лавочник, торгующий в лавке от хозяина, по доверенности купца.
        87
        КОЛОМЕНКА — прочная и мягкая льняная ткань.
        88
        КАНИФАС — хлопчатобумажная материя с саржевыми либо атласными основными полосками или с теми и другими вместе. Идет преимущественно в отбеленном виде — на белье, но продается и крашеным, а также набивным — для дамских платьев.
        89
        ФЛАМСКОЕ ПОЛОТНО — одно из сортов льняного полотна; изготовляется из 16 -24 преимущественно очесочной пряжи при 32 -40 нитках на дюйм по основе.
        90
        РАВЕНДУК — толстая льняная ткань, род парусины, идущая для парусного флота.
        91
        УДАРИТЬ ПО РУКАМ — значит, обоюдно согласиться на предполагаемую сделку, а также после заключения сделки.
        92
        МАГИСТРАТ — сословный орган городского управления в России 1720 г. Первоначально имел административно-судебные, с 1775 г. преимущественно судебные функции. Упразднен Судебной реформой 1864.
        93
        КОНДРАТИЙ ХВАТИТ — то есть смерть заберет.
        94
        В связи с многочисленными разбоями многие жители Ярославля были вооружены огнестрельным оружием, что и подтверждается выше указанной книгой К. Городовщикова.
        95
        Такой удивительный рассказ действительно бытовал в Москве.
        96
        97 ГРЕЧЕСКИЙ МОНАСТЫРЬ… — Никольский греческий мужской монастырь находился на Никольской ул., получившей от него название; в 1660-е гг. монастырь был пожалован греческим монахам в знак благодарности за привезенную в Москву копию иконы Иверской Богоматери.
        97
        Известно, что Греческий монастырь сдавал свои некоторые кельи греческим купцам.
        98
        Просфира — приношение) (просвора), круглый хлебец из пшеничной муки особой выпечки, употребляемый в христианских обрядах.
        99
        КАЛИТА — пояс с приделанным к нему кожаным кошелем для ношения денег.
        100
        Полушка — монета в копейки.
        101
        САРЫНЬ НА КИЧКУ — выражение это считается остатком воровского языка волжских разбойников. Сарынь означает чернь, толпа; кичка — нос судна. Это было приказание бурлакам убираться в сторону и выдать хозяина, что всегда и исполнялось беспрекословно, отчасти потому, что бурлаки были безоружны и считали разбойников кудесниками.
        102
        Оженок — т. е. женатый человек.
        103
        Удивительный дар перевоплощения Ваньки Каина был отмечен его современниками, в том числе секретарями Сыскного приказа.
        104
        «В те времена величина фижм соразмерялась со знатностью особы, бока которой они украшали. Всякая знатная дама считала тогда обязанностью походить на венгерскую бутылку с узеньким горлышком и широкими боками или на земной шар, у которого поперечник от южного полушария до северного был несколько менее поперечника экватора. Вероятно, с этого времени вошло в употребление для знатных гостей отворять обе половинки двери, ибо и тут многие дамы проходили не иначе как боком. Сообразно с табелем о рангах, начиная с 1-ого до 14-го класса, фижмы суживались, и у жен купцов и других нечиновных лиц среднего класса заменялись обручниками, которые нередко, по благоразумной бережливости и хозяйственной расчетливости, снимались с рассохшихся огуречных бочонков» С таким тонким юмором рассказал о фижмах беллетрист первой половины 19 века К.П. Масальский
        105
        КОЛОК — металлический или деревянный гвоздь, на который вешалась та или иная одежда.
        106
        КРАСНАЯ ГОРКА — сырная неделя после Пасхи, время свадеб в старину.
        107
        108
        Волга находилась от города Кашина в 14 верстах.
        109
        РАСШИВА — плоскодонное судно длиной до 25 саж., шириной до 6 саж.; при 11 четвертях осадки судно поднимало до 45 тыс. пудов груза. Спереди судно отличалось острым носом с наклонным штевнем, корма в надводной части ограничивалась транцем (плоским отвесным щитом). На единственной мачте судна поднимались два паруса, нижний — большой и верхний — малый, наз. Балун.
        110
        ПОХОРОНЕНА АННА ИОАННОВНА в Петропавловском соборе Петербурга.
        111
        КОТРАСКА — река Которосль.
        112
        ХВАЛЫНСКОЕ МОРЕ — Каспийское.
        113
        СТАРЫЙ МАКАР —так называли в простонародье уездный город Макарьев, когда-то знаменитый центр населения в Нижегородской губернии, на левом низменном берегу р. Волги, возник из монастыря Желтоводского, воздвигнутого св. Макарием.
        114
        ОГНЕВЩИКОМ у разбойников называется тот, кто носит трут, огниво и кремни.
        115
        ЦАРЕВИЧ БАКАР, сын Кахетинского царя Вахтанга У1 действительно был захвачен Зарей и Каином на винокуренном заводе, что находится близ города Макарьев.
        116
        Это произойдет 18 января 1801 года.
        117
        ТРУХМЕНЫ — представители монгольской расы, жившие на Кавказе.
        118
        Эпизод этот сообщает не только немец Страус, очевидец восстания Разина, но и народное предание.
        119
        БОЛТ — (из воровского жаргона) половой член.
        120
        Истории не известно о дальнейшей судьбе грузинской царевны Лейлы.
        121
        Старинное название крепостных крестьян, от слова «страда».
        122
        ЕГОРИЙ ВЕШНИЙ — 23 апреля в посевную страду (по старому стилю).
        123
        ЗЕРНЬ — так называются небольшие косточки с белой и черной сторонами, служившие предметом игры, особенно распространенной в XVI и XVII1 вв. Выигрыш определялся тем, какой стороной упадут брошенные косточки; искусники умели всегда бросать так, что они падали той стороной, какой им хотелось. Эта игра считалась предосудительной: в наказах воеводам предписывалось наказывать занимающихся зернью. Однажды только, в 1667 г., зернь вместе с картами была отдана на откуп, в Сибири.
        124
        ЗАВОЗНЯ —большая лодка, которую спускали на воду и в которой люди перебирались на берег.
        125
        КРАСНАЯ РЫБА — — четыре породы осетрового рода: белуга, осетр, шип и севрюга.
        126
        Это исключительное положение он сумел удержать до самой смерти государыни, происшедшей в 1761 году.
        127
        Вешников Х. Ю. — резидент императрицы Елизаветы Петровны в Турции.
        128
        А.Я. Шубин пережил государыню Елизавету Петровну всего на четыре года, скончавшись в своем имении в 1765 году.
        129
        КРУГОВЕРТЬ — водоворот.
        130
        СНЕДЬ — пища.
        131
        В связи с тем, что город Ярославль подробно описан в моих нескольких исторических романах, автор не стал подробно останавливаться на истории города в данном произведении.
        132
        САМ ДРУГ — то есть вдвое больше посеянного хлеба.
        133
        Книжная культура всегда оставалась уделом тончайшего слоя «чудаков» даже в рядах благородного сословия. Чрезмерная грамотность, начитанность, выдавали в аристократической среде «неродословного» плебея, которому приходилось рассчитывать в жизни только на собственную голову. Гораздо более распространенным времяпрепровождением были карты, танцы, охота, для дам — музицирование. Домашнее образование русского дворянства, вверенное полуграмотным гувернерам «числом поболее, ценою подешевле», давало самые плачевные результаты. Екатерина Вторая, проводя в жизнь свои реформы, столкнулась с вопиющим фактом: провинциальные дворяне часто не способны были даже расписаться под официальным документом. (Т.В. Леденева. «Читатель в русской провинции ХУ111-Х1Х веков. «Ярославская старина». Ярославль. Выпуск 3. 1996 г.).
        134
        Следует отметить, среди этих учеников пастора Бирона находился и юный Федор Волков, позднее ставший основателем русского театра.
        135
        Несколько позднее дом купца Елизара Мякушкина, в связи с поселением в него герцога Бирона, был обнесен каменным острогом.
        136
        РЕПС — плотная ткань в мелкий рубчик.
        137
        МАЛЬВАЗИЯ — известное ликерное вино, выделываемое на острове Мадейре, в Италии (в окрестностях Палермо, на острове Липари), в Греции (в Нопли), в Турции (на острове Кандии), во Франции (в Роквере), в Австрии (в окрестностях Рагузы).
        138
        Согласно краеведу К. Головщикову, пожар в доме Мякушкина действительно случился летом 1760 года, когда в его доме жительствовал опальный герцог Бирон.
        139
        В описываемые времена многие разбойные ватаги, прежде чем войти в тот или иной город, укрывали свою добычу в глухих лесах. По свидетельству историка С. Злобина еще в ХХ веке были обнаружены клады в лесах Самары, запрятанные в особых поясах Степаном Разиным.
        140
        ЧЕЛНОК, чёлн, маленькая узкая лодка, обычно без киля, с острым носом и тупой обрубленной кормой. Чёлн выдалбливается или выжигается из цельного куска дерева или сколачивается из досок; средство переправы на реках.
        141
        В ПЕРЮЕНЕВОМ камзоле — в камзоле, сшитом из перувианы (франц. рёгшйеппе) — плотной шелковой ткани с узором в виде арабесок и цветов.
        142
        БАСКИЕ — красивые.
        143
        ПАРЕНАЯ РЕПА в Русском государстве всегда считалась весьма вкусным плодом, который действительно подавался к боярскому и царскому столу.
        144
        САРАФАНЫ среди крестьянского мира шились как с закрытой, так и с открытой грудью, но обязательно опоясывались нешироким поясом.
        145
        ЧЕБОТЫ И ЧЕБОТЬЯ мн. южн. зап. местами и сев. вост. сапоги; мужская и женская обувь, высокий башмак, по щиколотки, ботики с острыми кверху носками; сев. женские коты, чакчуры с каблуками, иногда с медными закаблучьями.
        146
        ЛЕТНИК — старинная летняя женская одежда с длинными широкими рукавами.
        147
        Самые крупные сомы достигают до 20 пудов веса и длиной более 4 метров.
        148
        Калита, кожаная сумка для денег, которую носили на ремне у пояса.
        149
        ВНУТРЯК — врезной замок (воровской жаргон).
        150
        БЫТЬ НА КУКАНЕ — находиться под наблюдением (воровской жаргон).
        151
        НАЛОБНИК — начельник, начелок, девичья повязка; поднизь.
        152
        Автор произведения два года (1959-61) проживал в описываемых им местах, тем более, по легенде на Богородицком взгорье когда-то побывал Ванька Каин.
        153
        КУРВА — доносчик (блатной жаргон).
        154
        КОДЛА — шайка воров.
        155
        ЗА КАМЕНЬ — то есть за Уральские горы.
        156
        В некоторых местах река Ветлуга изобилует опасными водоворотами, которые известны местным экологам и краеведам.
        157
        Чутье не обмануло Каина: через несколько лет начнется крестьянская война Емельяна Ивановича Пугачева.
        158
        СТОЛБОВОЙ ДВОРЯНИН — потомственный, знатного рода.
        159
        ВОДОЛИВ на ВОЛГЕ — род старшины на судне над бурлаками; наблюдает за сохранностью клади и заведует расходами артели.
        160
        СОЙКА — крупная, величиной с галку птица, с красивым светло-коричневым оперением.
        161
        РОЗВАЛЬНИ — широкие, глубокие, дорожные сани.
        162
        Однако это объяснение исторически опровергается. В Х111 веке здесь находились владения пришедшего в Москву вместе Даниилом Александровичем соратника его отца, Александра Невского, Ивана Дорогомилова, защищавшего в 1299 году вместе с князем Дмитрием (сыном Александра Невского) город Псков. Этот Дорогомилов был новгородским боярином. Другой Дорогомилов, тоже новгородский боярин, был убит в сражении с немцами под Раковором в 1268 году.
        С появлением ямщиков сюда перешла и Смоленская дорога, ранее проходившая мимо Новодевичьего монастыря по Плющихе, а вместе со Смоленской дорогой на новую местность перенесено было и название слободы, по которой она раньше проходила. Местность (с Ростовским и Саввинским переулками) впервые в летописи названа Дорогомиловым в 1412 году, а в 1550 году и самый Новодевичий монастырь значился «в Дорогомилове».
        163
        ПОВАЛУША (стар.) — название жилого помещения в роде горницы, общая спальня, особенно летняя, холодная, куда вся семья уходила на ночь из натопленой избы, из чистой горницы, повалиться, т. е. спать; она бывала вверху.
        164
        КОКУЙ —Немецкая слобода.
        165
        В описываемое время практически весь русский народ был ярым противником реформ Петра Великого, даже в нашем ХХ1 веке мнения историков по отношению к Петру 1 разделилось 50 х 50. Роман же А. Толстого «Петр 1» далеко не соответствует исторической правде.
        166
        ЯМ — селение на почтовом тракте, крестьяне которого отправляют на месте почтовую гоньбу и где для этого устроена станция или стан (по-сибирски — станок). Ям служит придаточным словом к названию многих бывших ямщичьих поселков; так, например, Гаврилов ям Ярославской губернии.
        167
        ПО ИМЕНИ КАМЕР-КОЛЛЕГИИ, тогдашнего министерства, ведавшего государственными доходами, которая строила эти ров и вал, последний был назван Камер-коллежским. Но так как он проходил на расстоянии 35 верст вокруг Москвы по разным местностям, то к общему названию вала в каждой местности прибавлялось еще и местное. Например Бутырский Камер-коллежский вал, Преображенский Камер-коллежский вал и т. д. Но таможенную функцию вал и заставы выполняли недолго. В 1754 году внутренние таможни были отменены по всей России, и на московских заставах обслуживавшие их отставные солдаты проверяли лишь «подорожные» — документы на право следования в тот или иной город или губернию; впрочем, до середины Х1Х века осматривали крестьян, не везут ли они водку. После проверки те же солдаты поднимали «шлагбаум» — поперек дороги положенное на столбах бревно — и пропускали экипаж или подводу. Кстати, А.С. Пушкин находил небезопасным проезжать под поднятым шлагбаумом. В «Дорожных жалобах», раздумывая над тем, откуда придет ему смерть, он шутливо записал: «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль шлагбаум в лоб мне влепит
непроворный инвалид».
        168
        ЕПАНЧА — крыша на четыре ската.
        169
        С «ПРИПЕКОМ» — то есть с солидным наваром.
        170
        Девушки перекидывают косу на грудь только через правое плечо, ибо на левом — сидит бес, а на правом — ангел. Не случайно до сих пор существует поговорка: «Сплюнь через левое плечо», чтобы отогнать беду, несчастный случай и т. п.
        171
        ЗОЛОТОШВЕЙКА — мастерица по шитью, вышиванию золотом, золотыми нитями, мишурой. М и ш у р а — медные, посеребренные или позолоченные нити, а также к а н и т е л ь (очень тонкая витая позолоченная или посеребренная, проволока, употребляемая в золотошвейном деле), блестки, необходимые для изготовления парчовых тканей, галунов, вышивок и т. п.
        172
        В ОПИСЫВАЕМОЕ ВРЕМЯ девушек зачастую выдавали замуж в 13 -15 лет.
        173
        Телогрея — надевалась поверх сарафана, у которой рукава суживались к запястью; шилась телогрея из атласа, тафты, обьяри, алтабаса (золотной или серебряной ткани) и байберка (крученого шелка).
        174
        ПАРСУНЫ — картины.
        175
        ПРИСУТСТВИЕ — на законодательном языке означает заседание какого-нибудь правительственного учреждения, но также служит и наименованием некоторых учреждений.
        176
        МОНИСТО — шейное женское украшение, состоявшее из цепочки или шнура с крестами и монетами, в роде ожерелья, украшенного драгоценными каменьями.
        177
        АКСАМИТ — шелковая, шерстяная и бумажная ткань с коротким, стриженым густым ворсом.
        178
        ЮФТЬ — сорт русской кожи — выделывается из ялового или коровьего сырья и шкур годовалых быков, за исключением сырья телячьего Юфть бывает белая, красная и черная. Для белой юфти отбираются лучшие кожи.
        179
        СРУЧЬЕ — инструменты.
        180
        ОБЕДНЯ — русское народное название литургии, происшедшее от слова обед, на том основании, что литургия совершается перед обедом или до обеда.
        181
        МИШУРНЫЕ НИТИ — медные позолоченные или посеребренные.
        182
        «ДОМОСТРОЙ», памятник русской литературы 16 в., свод житейских правил и наставлений. Отражает принципы патриархального быта, известен предписанием строгости домашнего уклада. Составлен при участии священника Сильвестра.
        183
        ПОДНОГОТНАЯ — правда, истина, тщательно скрываемые обстоятельства, подробности чего-либо (от старинной пытки — запускания игл или гвоздей под ногти допрашиваемого, чтобы заставить его рассказать всю правду.
        184
        РЕЕСТР — список, роспись. В правительственных учреждениях ведутся троякого рода реестры: входящих бумаг, исходящих бумаг и настольные реестры. Из настольного Р. должно быть видно, когда какое дело поступило, какое имело движение, когда сделано распоряжение об исполнении. Сверх того закон предписывает в каждом присутственном месте вести роспись нерешенным делам. В эту роспись, которая всегда должна лежать на столе присутствия перед председателем, вносятся дела по очереди их поступления, и секретарь отмечает, у кого какое дело в производстве находится.
        185
        Данное без подписи письмо Ивана Каина подлинное, однако историки до сих пор не могут понять причину, почему доношение Каина адресовано не императрице Елизавете Петровне, а «Вашему Императорскому Величеству», которого в описываемый период не существовало, и почему не прямо начальнику Сыскного приказа князю Кропоткину? Оставим это белое пятно в биографии Каина новым исследователям.
        186
        В сороковых годах ХУ111 века в Москве было не только много воров, но фальшивомонетчиков.
        187
        СИВУХА — плохо очищенная хлебная водка. Обычно, настоянная на померанцевой корке.
        188
        БОТАТЬ ПО ФЕНЕ — разговаривать на воровском жаргоне.
        189
        ЛАЖУ ГНАТЬ — врать, обманывать.
        190
        СЯВКА — мелкий рыночный воришка.
        191
        ДЕРЖАТЬ МАСТЬ — иметь неограниченную власть, управлять преступной группировкой
        192
        СОБОЛЬ — человек при больших деньгах или приезжий человек с большими капиталами.
        193
        СЛИНЯТЬ — незаметно уйти, скрыться.
        194
        ОБРУЧИ — особые, с цепями, железные кольца, налагаемые на руки и ноги человека с целью лишить его свободы передвижения. При переходе в какое-нибудь место, обручи на ноги не надевались.
        195
        ОДЕВАТЬ ЧАЛКУ — арестовать.
        196
        ШОБЛА — неавторитетные воры, хулиганы, насильники.
        197
        ШУШЕРА И МАЗУРИКИ — мелкие воры.
        198
        ЗАДУТЬ ЛАМПАДУ — убить
        199
        ЗЕРНЬ —так называются небольшие косточки с белой и черной сторонами, служившие предметом игры, особенно распространенной в XVI и XVII вв. Выигрыш определялся тем, какой стороною упадут брошенные косточки; искусники умели всегда бросать так, что они падали той стороною, какой им хотелось. Эта игра считалась предосудительной: в наказах воеводам предписывалось наказывать занимающихся ею. Однажды только, в 1667 г., З. вместе с картами была отдана на откуп, в Сибири; в ХУ111 веке играли уже свободно.
        200
        ШАКАЛИТЬ — воровать.
        201
        РЫЖИКИ — патроны.
        202
        ПОВЕНЧАТЬ — заставить девушку водить своего парня за половой член вокруг чего-нибудь при всей воровской группировке или вынудить парня помочиться;
        203
        Факт исторический, описанный в автобиографии Каина. Священники, оставшиеся без приходов, нередко ударялись в пьянство
        204
        ВЕНЕЧНАЯ ПАМЯТЬ — то есть позволительная о бракосочетании грамота, которая по тогдашнему узаконению давалась из Соборной палаты для объявления приходскому священнику, а в ней изъяснялось, что вступающие в брак никакого между собою противного закону родства не имели, и собиралось за то в ту Соборную палату с каждой венечной памяти по нескольку денег.
        205
        ДУХОВНАЯ КОНСИСТОРИЯ — так называются с 1744 г. присутственные места при епархиальных архиереях.
        206
        Место сие, на котором была сделана гора, и в Х1Х веке называлось Каиновою горою,
        207
        РАСКОЛЬНИЧЬЯ КОНТОРА была учреждена 8 января 1725 г. и за все время своего существования считалась учреждением, состоящим при сенате. С 1736 по 1742 г. она была подчинена генералу Волкову как "главному командиру", которому был поручен контроль над ее деятельностью, особенно с финансовой стороны; но зависимость конторы от сената вследствие этого не изменилась. Первоначально Р. контора была учреждена для заведования сбором с раскольников и бородачей и для выдачи знаков на право ношения бороды. Впоследствии она иногда преследовала потаенных раскольников, ведала дела о бородачах и раскольниках, взятых в неуказном платье, дела о совершении треб по старопечатным книгам, о Р. браках, о перекрещивании. Иногда она выдавала и паспорта раскольникам, но обыкновенно этим занималась общая администрация. С облегчением положения раскольников при Екатерине II Р. контора была 15 декабря 1763 г. упразднена; раскольников приказано ведать в губернских, провинциальных и воеводских канцеляриях, а купцов — в магистратах; сборы с них отсылались в штатс-контору. Дела Р. конторы были сданы в разрядный архив при московских
департаментах сената.
        208
        ФЕДОСЕЕВЩИНА — беспоповщинский толк. Основателем его был Феодосий Васильев, новгородский беспоповец, бывший дьячок Крестецкого Яма; он ушел с семейством своим за польский рубеж, в Невельский уезд, чтобы основать здесь раскольническое общество. Хотя появление отдельной общины само по себе не вело к образованию особого толка; тем не менее оно привело к разделению беспоповщины. Через несколько лет Феодосий перешел в Великолуцкий уезд и вскоре умер (1711 г.). В первой половине XVIII века федосеевцы встречаются уже в разных местах — по лесам, мызам, городам, в том числе и в Москве, которая, с возникновением Преображенского кладбища, сделалась средоточием всего федосеевского раскола.
        209
        «Раскол, по мнению историка Никольского, с самого появления своего имел характер не просто религиозно-обрядовый, мнимо-старообрядческий, но, главным образом, религиозно-демократический, как оппозиция большей части низшего духовенства против патр. Никона, против его слишком строгой власти, суда и управления. С 1666 г. Р. перешел из сферы церковной в сферу гражданской народной жизни и здесь, сообразно с тогдашним состоянием народа, принял характер народно-демократической оппозиции против преобразования России в европейское государство, против нового европейского устройства и направления внутренней жизни России. При Петре Вел. завершилось религиозно-гражданское развитие Р.: он окончательно принял характер религиозно-национально- демократический и, как отколок древней отжившей России, окончательно отпал от новой, Петром Вел. устроенной России. Р. — это "общинная оппозиция податного земства против всего государственного строя — церковного и гражданского, отрицание массой народной греко-восточной никонианской церкви и государства, или империи всероссийской с ее иноземными, немецкими чинами и
установлениями… Таким образом, под влиянием ожидания кончины мира и преследований власти самоубийство принимает грандиозные размеры. Являются энтузиасты, которые мечтают "спалить" всю Русь. Первые самосожжения, о которых дошли до нас сведения, были в период с 1676 по 1683 г., когда в Пошехонском уезде сожгло себя до 1920 человек. До начала 1690-х гг. сожгло себя не менее 20 тысяч человек (до издания указа 7 апреля 1685 г. — не более 3800 душ, остальные — после издания указа). Самосожжения встречаются на всем протяжении XVIII в.; число сжигавшихся за один раз доходило иногда до 2700 душ. Кроме самосожжения, были в ходу также утопление, голодная смерть и самопогребение. Не исчезли самоубийства в расколе и в XIX в.
        210
        ЕПАНЧА —в данном случае, широкий, безрукавный круглый плащ у мужчин, а у женщин — короткая, безрукавная шубейка (обепанечка)
        211
        КРАШЕНИНА — грубая крашеная ткань домашнего изготовления.
        212
        ОДНОРЯДКА — старинная русская мужская одежда в виде однобортного кафтана без воротника.
        213
        Пока же многие из раскольников, не имея сил для открытого сопротивления, бежали, укрывались или их укрывали. Правительство старалось разыскать беглых, наказать жестоко и их, и укрывателей. Следует заметить, что не раскольники подготовили и организовали пугачевщину, но они приняли в ней участие, как один из крупных враждебных правительству элементов. От пугачевщины они ждали возвращения к старой вере и разрушения царства антихриста на земле. Крестом, бородой и уничтожением всех тягостей, которые созданы были правительством и которые раскольники считал произведением антихриста, жаловал Емельян Иванович Пугачев своих приверженцев.
        214
        АКСЕЛЬБАНТ — шнур, подвешиваемый к плечу и имеющий металлические наконечники. А. у офицеров бывает из золотой, серебряной или трехцветной мишуры; у нижних чинов — нитяный. Происхождение А. объясняют различно: иные полагают, что они произошли от фуражных веревок, которые носились в древности кавалеристами, а наконечники служили для чистки затравок; другие же утверждают, что употребление А. началось в одном нидерландском полку, который во время отторжения Нидерландов от испанского владычества перешел из армии герцога Альба к своим единоземцам. Раздраженный герцог приказал вешать всякого солдата этого полка, попавшегося в плен; а полк в знак презрения к герцогу стал носить на плече веревки. В русской армии А. присвоены не только адъютантам, а также офицерам Генерального штаба и корпуса топографов, жандармам и фельдъегерям. В описываемый период и некоторым генералам.
        215
        ОСОБАЯ ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ФОРМА С РЕГЛАМЕНТАЦИЕЙ ПО УКРАШЕНИЯМ НА МУНДИРЕ БЫЛА ВВЕДЕНА В 1764 Г. (ДО ТОГО МУНДИРЫ ГЕНЕРАЛОВ РАСШИВАЛИСЬ ГАЛУНОМ ПРОИЗВОЛЬНО) И СОСТОЯЛА ИЗ ЗЕЛЕНОГО (СИНЕГО) КАФТАНА, КРАСНЫХ КАМЗОЛА И ШТАНОВ. ПО ЧИНАМ ОНИ РАЗЛИЧАЛИСЬ ВЫШИВКОЙ ПО БОРТУ КАФТАНА: БРИГАДИР — ОДИН РЯД ЛАВРОВЫХ ЛИСТЬЕВ, ГЕНЕРАЛ-МАЙОР — ДВА ТАКИХ РЯДА, СОСТАВЛЯЮЩИХ ГИРЛЯНДУ, ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ — ДВЕ ТАКИЕ ГИРЛЯНДЫ, ГЕНЕРАЛ-АНШЕФ — ДВЕ С ПОЛОВИНОЙ ГИРЛЯНДЫ.
        МУНДИР ФЕЛЬДМАРШАЛА РАСШИВАЛСЯ ЕЩЕ И ПО ШВАМ КАФТАНА НА СПИНЕ.
        216
        ТРЕБНИК — богослужебная книга, употребляемая в частных или особенных случаях. Т. содержит в себе священнодействия и молитвословия, совершаемые по нужде одного или нескольких христиан в особых условиях места и времени. Эти священнодействия и молитвословия обозначаются общим именем треб, откуда и самая книга получила свое название. Наименование треб принадлежит по преимуществу таинствам.
        217
        Раньше дорога на Архангельск проходила через Троице-Сергиевскую обитель.
        218
        РОГЕРВИК — бухта в западной части южного берега Финского залива, где в 1723 г. Петр I основал город Балтийский порт (позднее г. Палдиски в Эстонии).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к